Письма И. В. Киреевскому, Баратынский Евгений Абрамович, Год: 1839 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 42 минут(ы)

Татевскій сборникъ С. А. Рачинскаго. СПб, 1899

ПИСЬМА Е. А. БАРАТЫНСКАГО И. В. КИРЕВСКОМУ.

(1829).

Не знаю, застанетъ ли тебя письмо мое въ Россіи, и все-таки пишу, чтобъ увдомить тебя о благополучномъ моемъ прізд въ мою татарскую родину, а главное, чтобы доказать теб, что для тебя я не вовсе безграмотенъ или не такъ лнивъ на письма, какъ ты думаешь. Отъздъ твой изъ Москвы утшитъ меня въ собственномъ моемъ отъзд, но грустно мн думать, что при возвращеніи моемъ я не найду тебя у Красныхъ Воротъ, въ дом бывшемъ Мертваго. Надюсь однако, что мы съ тобой довольно пожили, поспорили, помечтали, чтобъ не забыть другъ друга. Мы съ тобой товарищи умственной службы, умственныхъ походовъ, и связь наша должна быть по крайней мр столько же надежною, сколько-бъ она могла быть между товарищами по служб Е. И. В. и по походамъ графа Паскевича Эриванскаго. Пиши мн изъ просвщеннаго Парижа, а я буду отвчать теб изъ варварскаго Кирсанова. Ежели письма мои теб покажутся не довольно подробными, не сердись: я въ самомъ дл писать неохотникъ, и это служитъ только прекраснымъ доказательствомъ, что намъ не должно разлучаться. О моемъ теперешнемъ жить-быть сказать теб мн почти нечего, Я не усплъ еще осмотрться на ловомъ мст. Надюсь, что въ деревенскомъ уединеніи проснется моя поэтическая дятельность. Пора мн приняться за перо: оно у меня слишкомъ долго отдыхало. Къ тому же чмъ я боле размышляю, тмъ тверже увряюсь, что въ свт нтъ ничего дльне поэзіи.

Прощай, милый Киревскій, люби меня и помни, а я тебя врно не разлюблю и не забуду. Маменьк твоей свидтельствую мое усердное почтеніе. Она любезна со всми, но ежели мое чувство меня не обманываетъ, со мной обходилась она дружески, и я вспоминаю это съ самою нжною признательностію. Обнимаю тебя.— Е. Боратынскій.

Жена моя кланяется маменьк твоей и теб.

(1829).

Милое, теплое и умное письмо твое меня и заняло, и обрадовало, и тронуло. Не думай, чтобы я хотлъ писать теб мадригалы, нтъ, мой милой Киревскій, по я радъ, что я нахожу тебя такимъ, каковъ ты есть, радъ, что мое чутье меня въ теб не обмануло, радъ еще одному — что ты, съ твоей чувствительностію пылкою и разнообразною, полюбилъ меня, а не другого. Я нахожу довольно теплоты въ моемъ сердц, чтобъ никогда не охладить твоего, чтобы длить вс твои мечты и отвчать душевнымъ словомъ на душевное слово. Береги въ себ этотъ огонь душевный, эту способность привязанности, чистый, богатый источникъ всего

прекраснаго, всякой поэзіи и самаго глубокомыслія. Люди, которыхъ охлаждаетъ суетный опытъ, показываютъ не проницательность, а сердечное безсиліе. Вынесть сердце свое свжимъ изъ опытовъ жизни, не позволить ему смутиться ими, вотъ на что мы должны обратить вс наши нравственныя способности. Прекрасное положительне полезнаго, оно принадлежитъ намъ въ большей собственности, оно проникаетъ все существо наше, между тмъ какъ остальное едва нами осязается. Я пишу эти строки съ истиннымъ восторгомъ, знаю, что твое сердце не иметъ нужды въ подобныхъ поощреніяхъ, но мн, въ мои теперешнія лта, испытавъ, по нкоторымъ обстоятельствамъ боле другого, размышляя не мене другихъ, мн сладко съ глубокимъ убжденіемъ принести это свидтельство въ пользу первыхъ чистыхъ вдохновеній сердца, простительныхъ, годныхъ, по мннію эгоизма, только въ одну пору, а по мн, священныхъ, драгоцнныхъ во всякое время.— Я заболтался, душа моя, но отъ добраго сердца. Желаніе мое состоитъ въ томъ, чтобы ты воротился изъ дальнихъ странствій, какимъ похалъ, и обнялъ бы меня съ старинною горячностію. Скажи Максимовичу, что я пришлю ему первую пьесу, которая у меня напишется. Ежели же Музы ко мн не будутъ милостивы, то пусть на меня не пеняетъ и любитъ меня по прежнему. Прощай, мой милый, поклонись отъ меня и отъ жены моей милой твоей маменьк. Когда будешь писать къ Соболевскому, скажи ему отъ меня нсколько добрыхъ дружескихъ словъ. Напиши, когда именно ты вызжаешь изъ Москвы.

Жена моя тебя очень благодаритъ за твое дружеское воспоминаніе и любитъ тебя столько же, сколько я.

(29 ноября 1829).

Доставь, душа моя, эти стихи Максимовичу и поблагодари отъ меня за милое его письмо. Не отвчаю ему за недосугомъ и спша отправить на почту мой посильный оброкъ его альманаху. Въ послднемъ моемъ письм я непростительно забылъ благодарить твою маменьку за намреніе прислать мн Вальтеръ-Скоттовскую новинку. Я, кажется, ее уже имю, это — Charles le Tmraire, не правдали? По приложеннымъ стихамъ ты увидишь, что у меня новая поэма въ пяльцахъ, и поэма ультра-романтическая. Пишу ее, очертя голову. Прощай, мой милый, обнимаю тебя преусердно, разумется, что также свидтельствую мое почтеніе всему твоему дому, мн очень, очень любезному.— Е. Боратынскій.

(1831).

Я буду у тебя завтра. Давно съ тобою не видлся отъ того, что занятъ былъ Пушкинымъ. Вс наши, и въ томъ числ я, здоровы и кланяемся теб и твоимъ. Озеровъ о своихъ сыновьяхъ не иметъ никакихъ извстій, кром печатныхъ. Написалъ ли ты повсть? моя готова.— Е. Боратынскій.

(1831).

Вообрази себ, милый Киревскій, что мы совсмъ нечаянно собрались хать въ Казань, и что мн, можетъ быть, не удастся съ тобой проститься, ибо до насъ доходятъ слухи, что въ Москв снова холера, и мои домашніе никакъ меня не отпускаютъ. Пишу къ теб посреди хлопотъ, нераздльныхъ съ путевыми сборами. Посылаю теб твоего Сисмонди и Villemain. Въ Петербург не могли достать экземпляра, и ты не можешь себ вообразить, какъ мн передъ тобою совстно. Urbain говорилъ мн, что въ іюл мсяц у него будетъ. Ежели такъ, купи у него все сочиненіе и, перемнивъ одинъ томъ, перешли ко мн въ Казань. Деньги возьми у Салаева. Данные ему экземпляры ‘Наложницы’, вроятно, разошлись. Кстати: я теб послалъ его росписку, но ты не пишешь, получилъ ли ее. Такъ-то, мой милый, въ то самое время, когда я думалъ оставаться въ Москв, я ее покидаю. Но это путешествіе мн черезъ годъ или два должно было бы непремнно сдлать и разстаться съ моими родными. Теперь мы демъ вмст, и, проживъ до будущей весны, я уже не буду имть нужды возвращаться. Не смотря на это, ду съ стсненнымъ сердцемъ, и будущее пугаетъ меня, тмъ боле, что я люблю настоящее. Дай Богъ, чтобы я не нашелъ въ Москв никакой перемны, и всхъ бы васъ нашелъ, какъ оставилъ. Прощай, мой милый, боле писать некогда. Куча дла. Обнимаю тебя. Языкова тоже. Скажи мое почтеніе всмъ твоимъ, которыхъ я готовъ назвать своими.— Е. Боратынскій.

(1831).

Пишу теб изъ Казани, милый Киревскій. Дорогой писать не могъ, потому что мы объзжали города, въ которыхъ снова показалась холера. Какъ путешественникъ, я имю право говорить о моихъ впечатлніяхъ. Назову главное: скука. Россію можно прохать изъ конца въ конецъ, не увидавъ ничего отличнаго отъ того мста, изъ котораго выхалъ. Все плоско. Одна Волга меня порадовала и заставила меня вспомнить Языкова, о которомъ впрочемъ я и безъ того помнилъ. Пріхавъ въ Казань, я сталъ читать Московскія газеты и увидлъ въ нихъ объявленіе брошюрки ‘О Борис Годунов’. Не твое ли это? Вроятно, нтъ, вопервыхъ, потому, что ты слишкомъ лнивъ, чтобы такъ проворно написать и напечатать, вовторыхъ, потому, что ты общалъ мн прислать статью твою до печати. Надюсь въ деревенскомъ уединеніи путемъ приняться за перо. Ежели я ничего не замтилъ дорогою, то многое обдумалъ. Путешествіе по нашей родин тмъ хорошо, что не мшаетъ размышленію. Это путешествіе по безпредльному пространству, измряемое однимъ временемъ: за то и приноситъ плодъ свой, какъ время. Кстати не мшало бы у насъ означать разстояніе часами, а не верстами, какъ то и длается въ нкоторыхъ земляхъ не по столь неоспоримому праву. Прощай, мой милый. Я пишу къ теб ералашъ оттого, что усталъ, оттого, что жарко. Изъ деревни буду писать теб порядочне. Поклонись отъ меня всмъ своимъ. Жена моя не пишетъ за хлопотами. Она закупаетъ разныя вещи, нужныя намъ въ деревн, и теперь ея нтъ дома. Обнимаю тебя отъ всей души.— Е. Боратынскій.

(1831).

Какъ ты поживаешь, милый мой Киревскій, и что ты подлываешь? Благодатно ли для тебя уединеніе? Идетъ ли впередъ твой романъ? Кстати объ роман: я много думалъ о немъ это время, и вотъ что я о немъ думаю. Вс прежніе романисты неудовлетворительны для нашего времени по той причин, что вс они придерживались какой-нибудь системы. Одни — спиритуалисты, другіе — матеріалисты. Одни выражаютъ только физическія явленія человческой природы, другіе видятъ только ея духовность. Нужно соединить оба рода въ одномъ. Написать романъ эклектической, гд бы человкъ выражался и тмъ, и другимъ образомъ. Хотя все сказано, но все сказано порознь. Сблизивъ явленія, мы представимъ ихъ въ новомъ порядк, въ новомъ свт. Вотъ теб вкратц и на франмасонскомъ язык мои размышленія. Я покуда ничего не длаю. Деревья и зелень покуда столько же развлекаютъ меня въ деревн, сколько люди въ город. зжу всякой день верхомъ, однимъ словомъ веду жизнь, которой можетъ быть доволенъ только Рамихъ.— Прощай, мой милый, обнимаю тебя, а ты обними за меня Языкова. Не забывайте объ альманах.— Твой Е. Боратынскій.

Я прочелъ въ Литературной Газет разборъ ‘Наложницы’ весьма лестный и весьма неподробный. Это — дружескій отзывъ. Что-то говорятъ недруги? Ежели у тебя что-нибудь есть, пришли, сдлай милость. Я намренъ отвчать на критики. Жена теб кланяется.

(1831).

Отвчаю теб весьма наскоро, и потому прошу принять эту грамоту за записку, а не за письмо. Благодарю тебя за добрыя всти о здоровь твоей маменьки. Надюсь, что оно скоро утвердится. О торговыхъ длахъ мой отвтъ могъ бы быть очень коротокъ: я бы сказалъ: длай, что хочешь, и былъ бы покоенъ, но я знаю, что ты — человкъ черезъ-чуръ совстливый, и ежели бъ что-нибудь не удалось, теб было бы боле досадно, нежели мн. Вотъ почему скажу теб, что на счетъ Ширяева я съ тобой согласенъ. Что же до Кольчугина, то думаю уступить мене 8 р. экземпляръ, ежели возьмутъ 100 разомъ — по 7 р. 50 к. или даже по 7.

Объ роман мн кажется, что мы оба правы: всякій взглядъ хорошъ, лишь бы онъ былъ ясенъ и силенъ. Я писалъ теб боле о роман вообще, нежели о твоемъ роман, думаю между тмъ, что мои мысли внушатъ теб что-нибудь, можетъ быть, подробности какой-нибудь сцены, Я очень хорошо знаю, что нельзя пересоздать однажды созданное. Напиши мн, какъ ты найдешь Гндича. Признаюсь, мн очень жаль, что я его не увижу. Я любилъ его, и это чувство еще не остыло. Можетъ быть, теперь я нашелъ бы въ немъ кое-что смшное: что за дло! Пріятно взглянуть на колокольню села, въ которомъ родился, хотя она уже не покажется такою высокою, какъ казалась въ дтств. Я покуда ничего не длаю: зжу верхомъ и, какъ ты, читаю Руссо. Я объ немъ напишу теб на дняхъ: онъ пробудилъ во мн много чувствъ и мыслей. Человкъ отмнно замчательный и боле искренній, нежели я сначала думалъ. Все, что онъ о себ говоритъ, безъ сомннія, было, можетъ быть, только не совсмъ въ томъ порядк, въ которомъ онъ разсказываетъ. Его ‘Confessions’ — огромный подарокъ человчеству. Обнимаю тебя,— Е. Боратынскій.

P. S. Деньги я получилъ.

(1831).

Дружба твоя, милый Киревскій, принадлежитъ къ моему домашнему счастію: картина его была бы весьма неполной, ежели-бъ я пропустилъ рчи наши о теб, удовольствіе, съ которымъ мы читаемъ твои письма, искренность, съ которою тебя любимъ и радуемся, что ты намъ платишь тмъ же. Мы оба видимъ въ теб милаго брата и мысленно пріобщаемъ тебя къ нашей семейной жизни. Ты изъ нея не выходишь и въ мечтахъ нашихъ о будущемъ, и когда мы располагаемъ имъ по вол нашего сердца, ты всегда у насъ въ сосдств, всегда подъ нашимъ кровомъ. Ты первый изъ всхъ знакомыхъ мн людей, съ которымъ изливаюсь я безъ застнчивости: это значитъ, что никто еще не внушалъ мн такой довренности къ душ своей и своему характеру. Сдлалъ бы теб описаніе нашей деревенской жизни, по теперь не въ дух. Скажу теб вкратц, что мы пьемъ чай, обдаемъ, ужинаемъ часомъ раньше, нежели въ Москв. Вотъ теб рама нашего существованія. Вставь въ нее прогулки, верховую зду, разговоры, вставь въ нее то, чему нтъ имени: это общее чувство, этотъ итогъ всхъ нашихъ впечатлній, который заставляетъ проснуться весело, гулять весело, эту благодать семейнаго счастія, и ты получишь довольно врное понятіе о моемъ быть. ‘Наложницу’ оставляю совершенно на твое попеченіе. Жду съ нетерпніемъ твоего разбора. Пришли, когда кончишь. О недостаткахъ ‘Бориса’ можешь ты намекнуть вкратц, и распространиться о его достоинствахъ. Такимъ образомъ ты будешь правъ передъ собою и передъ отношеніями. Я не совсмъ согласенъ съ тобою въ томъ, что слогъ ‘оанны’ служилъ образцомъ слога ‘Бориса’. Жуковскій могъ только выучить Пушкина владть стихомъ безъ римы, и то нтъ, ибо Пушкинъ не слдовалъ пріемамъ Жуковскаго, соблюдая везд цезуру. Слогъ ‘оанны’ хорошъ самъ по себ, слогъ ‘Бориса’ тоже. Въ слог ‘Бориса’ видно врное чувство старины, чувство, составляющее поэзію трагедіи Пушкина, между тмъ какъ въ ‘оанн’ слогъ прекрасенъ безъ всякаго отношенія.— Прощай, мой милый, крпко обнимаю тебя. Пиши къ намъ. Жена моя очень благодарна теб за дружескія твои привтствія. Впрочемъ я всегда пишу къ теб въ двухъ лицахъ. Обними за меня Языкова, радъ очень, что онъ выздоравливаетъ. Очень мн хочется съ вами обоими повидаться, и можетъ быть, я соберусъ на день — другой въ Москву, ежели здоровье мое позволитъ. Не забудь поклониться отъ меня Гндичу.

10.

(1831).

Не стану благодарить тебя за твои хлопоты: пора оставить эти сухія формулы между нами, он отзываются недоврчивостію, а у меня нтъ ея къ теб. Надюсь, что въ этомъ мы сочувствуемъ. Денегъ мн не присылай, а оставь у себя до нашего свиданія. Я буду въ Москву въ іюл, а въ сентябр непремнно. Мн надо теб растолковать мысли мои о роман: я теб изложилъ ихъ слишкомъ категорически. Какъ идеалъ конечнаго возьми ‘L’ne mort’ и ‘La confession’, какъ идеалъ спиритуальности вс сентиментальные романы: ты увидишь всю односторонность того и другого рода изображеній и ихъ взаимную неудовлетворительность. Фильдингъ, Вальтеръ Скоттъ ближе къ моему идеалу, особенно первый, но они угадали какимъ-то инстинктомъ современныя требованія, и потому, попадая на настоящую дорогу, безпрестанно съ нея сбиваются. Писатель, привыкшій мыслить эклектически, пойдетъ, я думаю, дале, то-есть, будетъ еще отчетливе. Не думай, чтобы я требовалъ систематическаго романа, нтъ, я говорю только, что старые не могутъ служить образцами. Всякой писатель мыслитъ, слдственно, всякій писатель, даже безъ собственнаго сознанія,— философъ. Пусть же въ его твореніяхъ отразится собственная его философія, а не чужая. Мы родились въ вкъ эклектическій: ежели мы будемъ врны нашему чувству, эклектическая философія должна отразиться въ нашихъ твореніяхъ, но старые образцы могутъ насъ сбить съ толку, и я указываю на современнную философію для современныхъ произведеній, какъ на магнитную стрлку, могущую служить путеводителемъ въ нашихъ литературныхъ поискахъ.— Что съ твоею маменькою? Надюсь, что нездоровье ея не важно. Поцлуй ей за меня ручки и скажи, чтобъ она не полагалась на одну силу воли для выздоровленія и похлопотала бы хоть разъ о себ, какъ ежедневно хлопочетъ о другихъ. Жена моя теб усердно кланяется и благодаритъ Языкова за его память. Свояченица моя препоручила мн тоже теб поклониться. Дло въ томъ, что вс мы очень тебя любимъ. Посылаю теб росписку Силаева. Ежели Логиновъ и другіе покупаютъ ‘Наложницу’, то его экземпляры вроятно разошлись, и можно съ него потребовать деньги. Возьми ихъ и оставь у себя. Что ты Языковъ, не выздоравливаешь? Это, право, грустно. Прощайте, братцы, до будущаго свиданія. Обнимаю тебя.

11.

(6-го августа 1831).

Что ты молчишь, милый Киревскій? Твое молчаніе меня безпокоитъ. Я слишкомъ тебя знаю, чтобы приписать его охлажденію, не имю права приписать его и лни. Здоровъ ли ты и здоровы ли вс твои? Право по знаю, что думать. Я въ самомъ гипохондрическомъ расположеніи духа, и у меня въ ум упрямо вертится одинъ вопросъ: отчего ты не пишешь? Письмо отъ тебя мн необходимо. Не знаю, о чемъ теб говорить. Вотъ уже мсяцъ, какъ я въ своей Казанской деревн. Сначала похлопоталъ по хозяйству, говорилъ съ прикащиками и старостами. У меня тяжебное дло, толковалъ съ судьями и секретарями. Можешь себ вообразить, какъ это весело. Теперь я празденъ, по не умю еще пользоваться досугомъ. Мысль приходитъ за мыслью, не на одной не могу остановиться. Воображеніе напряжено, мечты его живы, но своевольны, и лнивый умъ не можетъ ихъ привести въ порядокъ. Вотъ теб моя психологическая исповдь.— Дорогой и частію дома я перечиталъ ‘Элоизу’ Руссо. Какимъ образомъ этотъ романъ казался страстнымъ? Онъ удивительно холоденъ. Я нашелъ насилу мста два истинно трогательныхъ и два или три выраженія прямо отъ сердца. Письма Saint-Preux лучше, нежели Юліи, въ нихъ боле естественности, но вообще это трактаты нравственности, а не письма двухъ любовниковъ. Въ роман Руссо нтъ никакой драматической истины, ни малйшаго драматическаго таланта. Ты скажешь, что это и не нужно въ роман, который не объявляетъ на нихъ никакого притязанія, въ роман чисто аналитическомъ, но этотъ романъ — въ письмахъ, а въ слог письма долженъ быть слышенъ голосъ пишущаго: это въ своемъ род то же, что разговоръ,— и посмотри, какое преимущество иметъ надъ Руссо сочинитель ‘Клариссы’. Видно, что Руссо не имлъ въ предмет ни выраженіе характеровъ, ни даже выраженіе страсти, а выбралъ форму романа, чтобы отдать отчетъ въ мнніяхъ своихъ о религіи, чтобы разобрать нкоторые тонкіе вопросы нравственности. Видно, что онъ писалъ Элоизу въ старости: онъ знаетъ чувства, опредляетъ ихъ врно, но самое это самопознаніе холодно въ его герояхъ, ибо оно принадлежитъ не ихъ лтамъ. Романъ дуренъ, но Руссо хорошъ, какъ моралистъ, какъ діалектикъ, какъ метафизикъ, но… отнюдь не какъ создатель. Лица его безъ физіономіи, и хотя онъ говоритъ въ своихъ ‘Confessions’, что они живо представлялись его воображенію, я этому не врю. Руссо зналъ, понималъ одного себя, наблюдалъ за однимъ собою, и вс его лица Жанъ-Жаки, кто въ штанахъ, кто въ юпк. Прощай, мой милый. Длюсь съ тобою, чмъ могу: мыслями. Пиши, ради Бога. Поклонись отъ меня всмъ твоимъ и Языкову. Надюсь, что я скоро перестану о теб безпокоиться и только посержусь немного.

12.

(13-го августа 1831).

Я не піутя о теб горюю, милый Киревскій. Вотъ еще почта, и нтъ отъ тебя ни слова. Ты, врно, боленъ, или съ тобою случилось что-нибудь весьма необыкновенное. Послднее предположеніе меня не утшаетъ. Ты промолчишь свое горе, а счастіемъ врно подлишься. Чмъ боле я думаю о причинахъ твоего молчанія, тмъ боле тревожусь. Желалъ бы приписать его лни, но знаю, что, по несчастію, ты не имешь этого недостатка, когда дло идетъ о дружб. Я сердитъ на твоихъ. Они знаютъ, что наша связь — не простое знакомство. Что бы имъ увдомить меня о теб, ежели ты самъ писать не можешь? Сегодня думалъ я спросить о теб твою маменьку, но оставилъ это изъ суеврія. Пишу къ теб съ безпокойствомъ и грустію. Прощай, мой милый, дай Богъ, чтобы опасенья мои были несправедливы. Ежели ты былъ боленъ (въ чемъ я почти не сомнваюсь) и еще не довольно выздоровлъ, чтобы писать, попроси или маменьку, или брата, или сестру увдомить насъ о теб. Вс мои теб кланяются и раздляютъ со мной мое безпокойство. Обнимаю тебя.— Е. Боратынскій.

13.

(1831).

Спасибо теб за твою записку. Это истинно дружеское вниманіе, и ежели бъ ты зналъ, какое удовольствіе приносятъ пустыннику самыя коротенькія строки изъ живого мста (не говоря уже, какъ пріятно видть, что насъ помнятъ т, которыхъ мы любимъ), ты бы всегда длалъ, какъ нынче. Не всегда мы расположены писать, не всегда есть мысли, не всегда есть время на длинное письмо, но всегда можно сказать: здравствуй и прощай, которые въ письм боле значатъ, нежели въ горниц. Я буду слдовать твоему примру, но не переставай мн давать его. Это отстранитъ отъ нашей переписки всякое принужденіе, всякую обдуманность, да къ тому же, садясь за бумагу съ тмъ, чтобы написать два слова, всегда напишешь боле, и въ этой прибавк будетъ истинное вдохновеніе. Сегодня голова моя довольно пуста, и я кончаю письмо мое извстіемъ, что я живъ и здоровъ, а чтобъ оно было не совсмъ пусто, переписываю теб дв небольшія пьесы, написанныя мною недавно.

Не славь, обманутый Орфей,

Мн залетійскія селенья.

Элизій въ памяти моей,

И въ немъ не льется водъ забвенья.

Въ немъ міръ цвтущей старины

Умершихъ тни населяютъ,

Привычки жизни сохраняютъ

И чувствъ ея не лишены.

Тамъ живъ ты, Дельвигъ, тамъ за чашей

Еще со мною шутишь ты,

Поешь веселье дружбы нашей

И сердца юныя мечты.

Въ дни безграничныхъ увлеченій,

Въ дни необузданныхъ страстей,

Со мною жилъ превратный геній —

Наперсникъ юности моей.

Онъ жаръ восторговъ несогласныхъ

Во мн питалъ и раздувалъ,

Но соразмрностей прекрасныхъ

Въ душ носилъ я идеалъ.

Когда лишь праздниковъ смятенья

Алкалъ безумецъ молодой,

Поэта мрныя творенья

Блистали стройной красотой.

Страстей порывы утихаютъ,

Страстей нечистыя мечты

Передо мной не затмваютъ

Законовъ вчной красоты,

И поэтическаго міра

Огромный очеркъ я узрлъ

И жизни даровать, о лира!

Твое согласье захотлъ.

Эти пьесы, равно какъ и та, которую я написалъ Языкову — для тебя и для твоихъ. Не показывай и не давай ихъ постороннимъ. Обнимаю тебя отъ всей души.— Е, Боратынскій.

14.

(21-го сентября 1831).

Отвчаю разомъ на два твои письма, милый Киревскій, потому что они пришли въ одно время. Не дивись этому: московская почта приходитъ въ Казань два раза въ недлю, а мы изъ своей деревни посылаемъ въ городъ только разъ. Благодарю тебя за хлопоты о ‘Наложниц’. Авось разойдется зимою. Впрочемъ успхъ и неуспхъ ея для меня теперь равнодушенъ. Я какъ-то остылъ къ ея участи. Ты меня истинно обрадовалъ намреніемъ издавать журналъ. Боюсь только, чтобы оно не было однимъ изъ тысячи нашихъ плановъ, которые остались — планами. Ежели дло дойдетъ до дла, то я — непремнный и усердный твой сотрудникъ, тмъ боле, что все меня клонитъ къ проз. Надюсь въ годъ доставить теб дв-три повсти и помогать теб живо вести полемику. Критикъ на ‘Наложницу’ я не читалъ: я не получаю журналовъ. Ежели бъ ты могъ мн прислать No Телескопа, въ которомъ напечатано возраженіе на мое предисловіе, я бы непремнно отвчалъ, и отвчалъ дльно и обширно. Я еще боле обдумалъ мой предметъ со времени выхода въ свтъ ‘Наложницы’, обдумалъ со всми вопросами, къ нему прикосновенными, и надюсь разршить ихъ, ни въ чемъ не противорча первымъ моимъ положеніямъ. Статья моя пригодилась бы для твоего журнала. Я сберегу теб твой No Телескопа и перешлю обратно, какъ скоро статья моя будетъ готова. Ты напрасно почитаешъ меня неумолимымъ критикомъ Руссо, напротивъ, онъ совершенно увлекъ меня. Въ ‘Элоиз’ я критикую только романъ, такъ же, какъ можно критиковать созданіе поэмъ Байрона. Когда-то сравнивали Байрона съ Руссо, и это сравненіе я нахожу весьма справедливымъ. Въ твореніяхъ того и другого не должно искать независимой фантазіи, а только выраженія ихъ индивидуальности. Оба — поэты самости, но Байронъ безусловно предается дум о себ самомъ, Руссо, рожденный съ душою боле разборчивою, иметъ нужду себя обманывать: онъ морализируетъ, и въ своей морали выражаетъ требованія души своей, мнительной и нжной. Въ ‘Элоиз’ желаніе показать возвышенное понятіе свое о нравственномъ совершенств человка, блистательно разршить нкоторыя трудныя задачи совсти, безпрестанно заставляетъ его забывать драматическую правдоподобность. Любовь по природ своей — чувство исключительное, не терпящее никакой совмстности, оттого-то ‘Элоиза’, въ которой Руссо чаще предается вдохновенію нравоучительному, нежели страстному, производитъ такое странное, неудовлетворительное впечатлніе. Мы видимъ въ ‘Confessions’, что любовь къ m-me Houdetot внушила ему ‘Элоизу’, но по тому несоразмрному участку, который занимаетъ въ ней мораль и философія (кровная собственность Руссо), мы чувствуемъ, что идеалъ любовницы Saint-Lambert всегда уступалъ въ его воображеніи идеалу Жакъ-Жака. Въ состав души Руссо еще боле, нежели въ состав его романа, находятся недостатки послдняго. ‘Элоиза’ мн правится мене другихъ произведеній Руссо. Романъ, я стою въ томъ, твореніе, совершенно противорчащее его генію. Въ то время, какъ въ ‘Элоиз’ меня сердитъ каждая страница, когда мн досаждаютъ даже красоты ея, вс другія его произведенія увлекаютъ меня неодолимо. Теплота его слова проникаетъ мою душу, искренняя любовь къ добру меня трогаетъ, раздражительная чувствительность сообщается моему сердцу. Видишь, какъ я съ тобою заболтался. Жена моя, которая тебя очень любитъ, теб кланяется. Обнимаю тебя.— Е. Боратынскій.

15.

(8-го октября 1831).

Спасибо теб за стихи Пушкина и Жуковскаго. Я хотлъ было ихъ выписать, но ты меня предупредилъ. Стихи Жуковскаго читалъ я безъ подписи въ Сверной Пчел и никакъ не могъ угадать автора. Необыкновенныя римы и примтная твердость слога меня поразили, но фамиліарный тонъ удалилъ всякую мысль о Жуковскомъ. Первое стихотвореніе Пушкина мн боле правится, нежели второе. Въ немъ сказано дло и указана настоящая точка, съ которой должно смотрть на нашу войну съ Польшей. Ты подчеркнулъ стихъ: Стальной щетиною сверкая. Ты, вроятно, находишь его слишкомъ изысканнымъ. Можетъ быть, ты правъ, однако онъ силенъ и живописенъ. Я уже отвчалъ теб о журнал. Принимайся съ Богомъ за дло. Что касается до названія, мн кажется всего лучше выбрать такое, которое бы ровно ничего не значило и не показывало бы никакихъ притязаній. Европеецъ, вовсе не понятый публикой, будетъ понятъ журналистами въ обидномъ смысл, а зачмъ вооружать ихъ прежде времени? Нельзя ли назвать журналъ Свернымъ Встникомъ, Оріономъ или своенравно, но вмст незначительно, врод Nain jaune, издаваемаго при Людовик XVIII наполеонистами? Ты слишкомъ много на меня надешься, и я сомнваюсь, исполню ли я половину твоихъ надеждъ. Могу тебя уврить въ одномъ: въ усердіи. Твой журналъ очень возбуждаетъ меня къ дятельности. Я написалъ еще нсколько мелкихъ стихотворныхъ пьесъ, кром тхъ, которыя теб послалъ. Теперь пишу небольшую драму, первый мой опытъ въ этомъ род, которая какъ ни будетъ плоха, во все годится для журнала. Вроятно, я ее кончу на этой недл и пришлю теб. Не говори о ней никому, но прочти и скажи мн свое мнніе. Въ журнал я помщу ее безъ имени. Не говорю теб о дальнйшихъ моихъ замыслахъ изъ суеврія. Никогда того не пишешь, чмъ заране похвастаешь. Мн очень любопытно знать, что ты скажешь о романахъ Загоскина. Вс его сочиненія вмст показываютъ дарованіе и глупость. Загоскинъ — отмнно любопытное психологическое явленіе. Пришли мн статью твою, какъ напишешь. Настоящимъ образомъ я помогать теб буду, когда ворочусь въ Москву. Я долженъ писать къ спху, чтобы писать много. Мн нужно предаваться журнализму, какъ разговору, со всею живостью вопросовъ и отвтовъ, а не то я слишкомъ самъ къ себ требователенъ, и эта требовательность часто охлаждаетъ меня и къ хорошимъ моимъ мыслямъ. Между тмъ все, что удастся мн написать въ моемъ уединеніи, будетъ принадлежать твоему журналу. Прощай, кланяйся твоимъ.— Е. Боратынскій.

Скажи Языкову, что на него сердится Розенъ за то, что онъ не только не прислалъ ему стиховъ прошлаго года, но даже не отвчалъ на письмо. Онъ жалуется на это очень и даже трогательно.

16.

(1831).

Пишу теб два слова, милый Киревскій, а почему — увидишь самъ изъ письма моего къ твоей маменьк. Я получилъ повстку на деньги: это, врно, твои хлопоты. Вроятно, при деньгахъ есть и письмо, по я не усплъ еще послать въ городъ. Прощай, мой милый. Я кончилъ драму, о которой теб писалъ, и очень посредственно ею доволенъ. Еще разъ прошу тебя, не говори никому, что я что-либо пишу. Я отвчаю всмъ альманашникамъ, что у меня стиховъ нтъ, и на дняхъ тмъ же буду отвчать Пушкину. Обнимаю тебя.— Е. Боратынскій.

17.

(26 октября 1831).

Со мною сто разъ случалось въ обществ это тупоуміе, о которомъ ты говоришь. Я на себя сердился, но признаюсь въ хорошемъ мнніи о самомъ себ: не упрекалъ себя въ глупости, особенно сравнивая себя съ тми, которые отличались этою наметанностію, которой мн недоставало. Чтобы тебя еще боле утшить въ твоемъ гор (горе я ставлю для шутки), скажу теб, что ни одинъ смертный такъ не блисталъ въ petits jeux и особенно въ secretaire, какъ Василій Львовичъ Пушкинъ и даже братъ его Сергй Львовичъ. Сей послдній, на вопросъ: quelle diffrence у-а-t-il entre M-r Pouchkine et le soleil? отвчалъ: tous les deux font faire la grimace. Впрочемъ, говорить нечего: хотя мы заглядываемъ въ свтъ, мы — не свтскіе люди. Нашъ умъ иначе образованъ, привычки его иныя. Свтскій разговоръ для насъ ученый трудъ, драматическое созданіе, ибо мы чужды настоящей жизни, настоящихъ страстей свтскаго общества. Замчу еще одно: этотъ laisser aller, который длаетъ насъ ловкими въ обществ, есть природное качество людей ограниченныхъ. Имъ даетъ его самонадянность, всегда нераздльная съ глупостію. Люди другого рода пріобртаютъ его опытомъ. Долго сравнивая силы свои съ силами другихъ, они наконецъ замчаютъ преимущество свое и даютъ себ свободу, не столько по чувству собственнаго достоинства, сколько по увренности въ ничтожности большей части своихъ совмстниковъ. Не посылаю еще моего драматическаго опыта потому, что надо его переписать, а моя переписчица еще въ постели. Благодарю тебя за деньги и за Villemain. У меня на душ стало легче, когда увидлъ я этотъ замаранный томъ, который меня порядочно помучилъ. Я прочелъ уже дв части: много хорошаго и хорошо сказаннаго, но Villemain часто выдаетъ за новость и за собственное соображеніе — давно извстное у нмцевъ, и ими отысканное. Многое лишь для успха минуты и рукоплесканій партіи. Еще одно замчаніе: у Villemain часто замтна аффектація аттицизма, аффектація наилучшаго тона. Его скромныя оговорки, вопервыхъ, однообразны, вовторыхъ, нсколько изысканны. Чувствуешь, что онъ любуется своимъ свтско-эстетическимъ смиреніемъ. Это не мшаетъ творенію его быть очень занимательнымъ. О Гизо скажу теб, что у меня теперь нтъ денегъ. Ежели ты можешь ссудить меня нужною суммою до января, то возьми его, ежели нтъ, то скажи Urbain, что Гизо мн не нуженъ, или попроси подождать денегъ. Прощай, вс мои теб кланяются. Языкову буду писать на будущей почт, а покуда обнимаю.— Е. Боратынскій.

18.

(1831).

Ежели уже получено позволеніе издавать журналъ подъ фирмою Европейца, пусть онъ останется Европейцемъ. Не въ имени дло. Ты меня приводишь въ стыдъ слишкомъ хорошимъ мнніемъ о моей драм. Спшу теб сказать, что это только драматическій опытъ, нсколько сценъ съ самою легкою завязкою. Я отъ нея не въ отчаяніи только потому, что надюсь современемъ написать что-нибудь подльне. Ежели бъ я вполн слдовалъ своему чувству, я бы поступилъ съ нею, какъ ты поступаешь съ нкоторыми изъ своихъ твореній, то-есть, бросилъ бы въ печь… Кстати: я не нахожу тебя въ этомъ отмнно благоразумнымъ. Вопсрвыхъ, не мн быть судьею въ собственномъ дл, вовторыхъ, каждый, принимающійся за перо, пораженъ какою-либо красотою, слдственно, и въ его твореніи, какъ бы оно не поддавалось критик, наврно есть что-нибудь хорошее. Что жъ касается до совершенства, оно кажется не дано человку, и мысль о немъ можетъ скоре охладить, нежели воспламенить писателя. Это думаетъ и Жуковскій, который совтуетъ беречься

Отъ убивающія даръ

Надменной мысли совершенства.

Жуковскій будетъ въ Москву. Какъ жаль, что я въ Казани. Поклонись ему отъ меня какъ можно усердне. Я видлъ въ газетахъ объявленіе о выход его новыхъ балладъ. Не терпится прочесть ихъ. ‘Повсти Блкина’ я знаю. Пушкинъ мн читалъ ихъ въ рукописи. Напиши мн о нихъ свое мнніе. Спасибо теб за то, что не лнишься писать. Посл каждаго твоего письма я, ежели можно, еще боле къ теб привязываюсь. Засвидтельствуй мое почтеніе

милой твоей маменьк. Что съ нею было? Нечего теб сказывать, что я искренно радуюсь ея выздоровленію. Обними за меня Языкова, да пришли же мн новыя его пьесы.— Е. Б.

Ты мн пишешь о портретахъ извстныхъ людей. Но подумай, что у насъ ихъ весьма немного, что эти портреты должны быть панегириками, и тогда ни для кого не будутъ занимательными. Ты скажешь, что не надо называть поименно всхъ, но по двумъ или тремъ примтамъ легко узнать знакомаго человка, особенно автора, а тнь невосхищенія будетъ уже обидою и личностію. Оставимъ нашихъ соотечественниковъ, по не мшаетъ теб положить на бумагу все, что ты знаешь о Шеллинг и другихъ отличныхъ людяхъ Германіи. Загадывать ихъ не нужно, ибо надо ихъ знать, чтобы цнить ихъ, а многіе ли съ ними знакомы, не только лично, но и по сочиненіямъ? Вотъ теб мое мнніе: суди самъ, справедливо ли оно, или нтъ.

19.

(1831).

Благодарю тебя за твое дружеское поздравленіе и милыя шутки. Впрочемъ я тебя ловлю на слов: въ годъ рожденія моей Машеньки долженъ непремнно издаваться Европеецъ, а тамъ, ежели въ 12 лтъ она будетъ въ состояніи слушать твои лекціи, прошу въ самомъ дл позаботиться о ея просвщеніи. Не бда, что моя пьеса пошла по рукамъ. Я послалъ Пушкину и другую: ‘Не славь, обманутый Орфей’, но увряю, что больше нтъ ничего за душою. Я не отказываюсь писать, но хочется на время, и даже долгое время, перестать печатать. Поэзія для меня не самолюбивое наслажденіе. Я не имю нужды въ похвалахъ (разумется, черни), но не вижу, почему обязанъ подвергаться ея ругательствамъ. Я прочелъ критику Надеждина. Не знаю, буду ли отвчать на нее, и что отвчать? Онъ во ~ всемъ со мной согласенъ, только укоряетъ меня въ томъ, что я будто полагаю, что изящество не нужно изящной литератур, между тмъ какъ я очень ясно сказалъ, что не говорю о прекрасномъ, потому что буду понятъ немногими. Критика эта меня порадовала, она мн показала, что я вполн достигнулъ своей цли: опровергъ убдительно для всхъ общій предразсудокъ, и что всякій нсколько мыслящій читатель, видя, что нельзя искать нравственности литературныхъ произведеній ни въ выбор, предмета, ни въ поученіяхъ, ни въ томъ, ни въ этомъ, заключитъ вмст со мною, что должно искать ее только въ истин или прекрасномъ, которое ничто иное какъ высочайшая истина. Хорошъ бы я былъ, ежели бъ я говорилъ языкомъ Надеждина. Изъ тысячи его подписчиковъ врядъ ли найдется одинъ, который что-нибудь бы понялъ изъ этой страницы, въ которой онъ хочетъ объяснить прекрасное. А что всего забавне, это то, что переводъ ея находится именно въ предисловіи, которое онъ критикуетъ. Ежели буду отвчать, то потому только, что мн совстно передъ тобою, заставивъ тебя понапрасну отыскивать и посылать журналъ. Я пишу, но не пишу ничего порядочнаго. Очень недоволенъ собою. ‘Ne pas perdre du temps c’est en gagner’, говорилъ Вольтеръ. Я утшаю себя этимъ правиломъ. Теперь пишу я жизнь Дельвига. Это только для тебя. Ты мн напоминаешь о Свербевыхъ, которыхъ впрочемъ я не забылъ. Поклонись имъ отъ меня и скажи, что ежели они останутся будущую зиму въ Москв, я надюсь провести у нихъ много пріятныхъ часовъ. Обнимаю тебя.— Е. Б.

20.

(29 ноября 1831).

Вотъ теб и число. Я пропустилъ одну почту оттого, что въ моемъ глубокомъ уединеніи

Позабылъ вс дни недли

Называть по именамъ.

Я думалъ, что былъ понедльникъ, когда была середа. Въ это время однакожъ трудился для твоего журнала. Отвчалъ Надеждину. Статья моя, я думаю, вдвое больше моего предисловія. Самъ удивляюсь, что могъ написать столько прозы. Драма моя почти переписана набло. Теперь сижу за повстью, которую ты помнишь: ‘Перстень’. Все это ты получишь по будущей тяжелой почт. Все это посредственно, по для журнала годится. Благодарю тебя за общаніе прислать повсти малороссійскаго автора. Какъ скоро прочту, такъ и напишу о нихъ. О Загоскин писать что-то страшно. Я вовсе не изъ числа его ревностныхъ поклонниковъ. ‘Милославскій’ его — дрянь, а ‘Рославлевъ’, быть можетъ, еще хуже. Въ ‘Рославлев’ романъ ничтоженъ, историческій взглядъ вмст глупъ и невренъ. Но какъ сказать эти крутыя истины автору, который все-таки написалъ лучшіе романы, какіе у насъ есть? Мн очень жаль, что Жуковскому не нравится названіе моей поэмы. Въ отвт моемъ Надеждину я стараюсь оправдать его. Не могу понять, почему люди умные и просвщенные такъ оскорбляются словомъ, котораго полный смыслъ допущенъ во всхъ разговорахъ. Скажи мн, что онъ думаетъ о самой поэм, что хвалитъ и что осуждаетъ. Не бойся меня опечалить. Мнніе Жуковскаго для меня особенно важно, и его критики будутъ мн полезне. У меня планъ новой поэмы, со всхъ сторонъ обдуманный. Хороша ли будетъ, Богъ знаетъ. На дняхъ примусь писать. Не отдаю теб отчета въ моемъ план, потому что это охлаждаетъ. Кстати, посланіе къ Языкову и элегія, которую ты называешь европейской, принадлежатъ Европейцу. По будущей почт пришлю теб еще дв-три пьесы. Прощай, поклонись отъ меня милой твоей маменьк, которой не успваю писать сегодня. Напомни обо мн Алексю Андреевичу. Каково его здоровье, и совершенно ли онъ успокоился на счетъ холеры?— Е. Боратынскій, жена моя на богомоль въ сосдней пустын и будетъ отвчать твоей маменьк по будущей почт.

21.

(1831).

Вотъ теб для Европейца. Извини, что все это такъ дурно переписано: ты знаешь страсть мою къ переправкамъ. Я не могъ отъ нихъ удержаться и при томъ, что теб посылаю. Особенно мн совстно за мою драму, которая ихъ не стоитъ. И я ни за что бы теб ее не послалъ, ежели бъ не думалъ, что въ журнал и посредственное годится для занятія нсколькихъ листовъ. Пересмотри мою антикритику, и что теб въ ней покажется лишнимъ, выбрось. Боюсь очень, что я въ ней не держусь нмецкаго правоврія, и что въ нее прокрались кой-какія ереси. Драму напечатай безъ имени и не читай ее никому, какъ мое сочиненіе. Подъ сказкой поставь имя сочинителя. Я читалъ твое объявленіе: оно написано какъ нельзя лучше, и я тотчасъ узналъ, что оно твое. Ты истолковалъ названіе журнала и умно, и скромно. Но у насъ не понимаютъ скромности, и я боюсь, что въ твоемъ объявленіи не довольно шарлатанства для пріобртенія подписчиковъ. Впрочемъ, воля Божія. Я подпишусь въ будущій годъ на нкоторые изъ русскихъ журналовъ и буду за тебя отбраниваться, когда нужно. У меня, кром плана поэмы, въ запас довольно желчи, я буду радъ какъ-нибудь ее излить. Это письмо — совершенно дловое. Я долженъ теб дать препорученіе, конечно, не литературное, а между тмъ не совсмъ ей чуждое, ибо дло идетъ о моемъ желудк. Посылаю теб 50 рублей. Вели, сдлай одолженіе, купить мн полпуда какао и отправь это по тяжелой почт. Онъ продается въ Охотномъ ряду: спроси у кого-нибудь, хоть у Эйнброда, какъ узнавать свжій отъ несвжаго. Прощай, обнимаю тебя очень усердно. Что у меня еще напишется, пришлю. Мы перезжаемъ изъ деревни въ городъ. Буду рекомендовать Европейца моимъ казанскимъ знакомымъ.— Е. Боратынскій.

22.

(1831).

Сейчасъ получилъ отъ тебя неоятданную и прелестную новинку, Гизо, котораго мн очень хотлось имть. Спасибо теб. Я замчаю, что эту фразу мн приходится повторять въ каждомъ изъ моихъ писемъ. Напиши, много ли я теб долженъ: теперь я въ деньгахъ.

Я мало еще познакомился съ здшнимъ городомъ. Съ перваго дня моего прізда я сильно простудился и не могъ вызжать. Знаешь ли однакожь, что, по моему, провинціальный городъ оживленне столицы. Говоря — оживленне, я не говорю — пріятне, но здсь есть то, чего нтъ въ Москв — дйствіе. Разговоры нкоторыхъ изъ нашихъ гостей были для меня очень занимательны. Всякій говоритъ о своихъ длахъ или о длахъ губерніи, бранитъ или хвалитъ. Всякій, сколько можно замтить, дятельно стремится къ положительной цли, и оттого иметъ физіономію. Не могу теб развить всей моей мысли, скажу только, что въ губерніяхъ вовсе нтъ этого равнодушія ко всему, которое составляетъ характеръ большей части нашихъ московскихъ знакомцевъ. Въ губерніяхъ больше гражданственности, больше увлеченія, больше элементовъ политическихъ и поэтическихъ. Всмотрясь внимательне въ общество, я, можетъ, быть напишу что-нибудь о немъ для твоего журнала, но я уже довольно видлъ, чтобы мстомъ дйствія русскаго романа всегда предпочесть губернскій городъ столичному. Хвалю здсь твоего Европейца, не знаю только, заставятъ ли мои похвалы кого-нибудь на него подписаться. Здсь выписываютъ книги и журналы только два или три дома и ссужаютъ ими потомъ своихъ знакомыхъ. Здсь живетъ страшный Арцыбашевъ: я съ нимъ говорилъ, не зная, что это онъ. Я постараюсь съ нимъ сблизиться, чтобы разсмотрть его натуру. Когда мн въ первый разъ указали Каченовскаго, я глядлъ на него съ отмннымъ любопытствомъ, однако воображеніе меня обмануло:

Je le vis, son aspect n’avait rien de farouche.

Обнимаю тебя, ты же отъ меня обними Языкова. Поклонъ всмъ твоимъ.

23.

(18-го января 1832).

Давно не получалъ я отъ тебя писемъ, милый Киревскій, и не жалуюсь, ибо знаю, что хлопотъ у тебя много. У меня къ теб просьба: если не напечатано первое мое посланіе къ Языкову, не печатай его: оно мн кажется довольно слабо. Напечатай лучше второе, которымъ я боле доволенъ. Я здсь веду самую глупую жизнь, разсянную безъ удовольствія, и жду не дождусь возвращенія нашего въ деревню. Мы перезжаемъ на первой недл великаго поста. Тамъ я надюсь употребить время съ пользою для себя и для Европейца, а здсь — нтъ никакой возможности. Подумай, кого я нашелъ въ Казани? Молодого Перцова, извстнаго своими стихотворными шалостями, котораго намъ хвалилъ Пушкинъ, но мало, что человкъ очень умный и очень образованный, съ ршительнымъ талантомъ. Онъ мн читалъ отрывки изъ своей комедіи въ стихахъ, исполненные живости и остроумія. Я постараюсь ихъ выпросить у него для Европейца. Съ нимъ однимъ я здсь говорю натуральнымъ моимъ языкомъ. Вотъ теб бюллетень моего житьябытья. Что ты не шлешь мн Европейца. Я получилъ баллады Жуковскаго. Въ нкоторыхъ необыкновенное совершенство слова и простота, которую не имлъ Жуковскій въ прежнихъ его произведеніяхъ. Онъ мн даже даетъ охоту римовать легенды. Прощай, обнимаю тебя.— Е. Боратынскій.

24.

(1831).

Спасибо теб за дльную критику. Въ конц моего отвта Надеждину я очень некстати разговорился. Вотъ теб переправка:

‘Первыя строки мы охотно принимаемъ за иронію, за небрежную, слдственно, шутку надъ неблагонамренною привязчивостью Московскаго Телеграфа. Не будемъ оспаривать чувства собственнаго преимущества, которое ихъ внушило, мы замтимъ только, что она не на своемъ мст, и что могутъ принять ихъ за неосторожное признаніе. Отдадимъ справедливость критику: въ пристрастномъ разбор его видно’ etc.

‘Недостатокъ логики’ замни ‘недостаткомъ обдуманности’, и ежели еще какое-нибудь выраженіе покажется теб жесткимъ, препоручаю теб его смягчить.

Первый No твоего журнала великолпенъ. Нельзя сомнваться въ успх. Мн кажется, надо задрать журналистовъ, для того, чтобы своими отвтами они разгласили о существованіи оппозиціоннаго журнала. Твое объявленіе было слишкомъ скромно. Скажи, много ли у тебя подписчиковъ. Напечатай въ московскихъ газетахъ, какія и какія статьи помщены въ 1-мъ No Европейца. Это будетъ теб очень полезно.

Я и вс мои усердно поздравляемъ тебя и твоихъ съ праздниками и новымъ годомъ. Дай Богъ, чтобъ будущій нашелъ насъ вмст.

Мы перехали изъ деревни въ городъ: я замученъ скучными визитами. Знакомлюсь съ здшнимъ обществомъ, не надясь найти въ этомъ никакого удовольствія. Нечего длать: надо повиноваться обычаю, тмъ боле, что обычай по большей части благоразуменъ. Я гляжу на себя, какъ на путешественника, который прозжаетъ скучныя, однообразныя степи. Прохавъ, онъ съ удовольствіемъ скажетъ: я ихў видлъ. Прощай, до будущей недли.— Е. Б.! Благодарю тебя за какао. Вроятно, рублей 15 стоила пересылка, на остальные, если можно, пришли новыя баллады Жуковскаго.

25.

(1832).

Благодарю тебя и за коротенькое письмо, но не лнись и на общанное пространное. Ты, я думаю, теперь чрезмрно озабоченъ своимъ журналомъ, и теб остается мало времени на переписку. Мн немного совстно заставлять тебя думать обо мн, но ты извинишь мн это. Я то же не безъ заботъ, хотя другого рода. Губернская свтская жизнь довольно утомительна, и то вызжая, то принимая у меня, мало остается досуга. Языковъ расшевелилъ меня своимъ посланіемъ. Оно — прелесть. Такая ясная грусть, такое граціозное добродушіе! Такая свжая чувствительность! Какъ цвтущая его муза превосходитъ вс паши блдныя и хилыя! У нашихъ — истерика, а у ней настоящее вдохновеніе!— Я познакомился съ Арцыбашевымъ. Человкъ очень ученый и въ разговор боле приличный, нежели въ печати, впрочемъ весь погрязшій въ изысканіяхъ. Выше хронологическихъ чиселъ онъ ничего не видитъ въ исторіи. Здшніе литераторы (можешь вообразить — какіе) задумали издавать журналъ и просятъ меня въ немъ участвовать. Это — въ числ непріятностей моей здшней жизни. Многіе имютъ здсь мои труды и Пушкина, но переписные, а не печатные. Надо продавать книги наши подешевле. Отсылаю теб Телескопъ. Прощай, спшу посылать на почту, гд между прочимъ лежитъ ко мн посылка, надюсь, что отъ тебя съ Европейцемъ.

26.

(1832).

Европеецъ твой безподобенъ. Мысли, образъ выраженія, выборъ статей, все небывалое въ нашихъ журналахъ со временъ Встника Европы Карамзина, и я думаю, что онъ будетъ имть столько же успха, какъ сей послдній, ибо, для своего времени онъ иметъ вс достоинства, которыя тотъ имлъ для своего. Только не покидай своего дла. Вс статьи, тобою писанныя, особенно замчательны. Обозрніе 19-го вка богато мыслями, но ежели бы мы были вмст, я въ нкоторыхъ съ тобою бы поспорилъ. Это — не критика. Предметъ такъ обширенъ, что можно глядть на него съ множества разныхъ точекъ, и замчаніе мое доказываетъ только, что ты разбудилъ во мн мысленную дятельность. О слог

Виллемена статья прекрасная. Нельзя боле сказать въ меньшихъ словахъ съ такою ясностію и съ такимъ вкусомъ, съ такою правдою. И Виллеменъ, и Бальзакъ оцнены вполн и отмнно справедливо. Разборъ ‘Годунова’ отличается тою же врностію, тою же простотою взгляда. Ты не можешь себ представить, съ какимъ восхищеніемъ я читалъ просвщенныя страницы твоего журнала, самъ себ почти не вря, что читаю русскую прозу, такъ я привыкъ почерпать подобныя впечатлнія только въ иностранныхъ книгахъ. Посылаю теб небольшое стихотвореніе Перцова, которымъ я очень недоволенъ. Онъ много мн читалъ лучшаго, и не знаю, почему выбралъ эту пьесу для Европейца. Я съ нимъ объ этомъ поговорю. Онъ мн читалъ комедію, написанную прекраснйшими стихами, исполненную остроумія, и ея многіе характеры изображены врно и живо. Онъ — съ ршительнымъ талантомъ, но видно, не вс роды ему одинаково даются.

Здорова ли твоя маменька? Давно мы отъ нея ничего не имемъ. Поцлуй у нея за меня ручки и напомни обо мн Алексю Андреевичу.

Скажи, сдлай одолженіе, отправилъ ли ты мн мой какао? Я до сихъ поръ его не получилъ.

Вотъ теб въ заключеніе эпиграмма, которую должно напечатать безъ имени:

Кто непремнный мой ругатель? Необходимый мои предатель? Завистникъ непремнный мой? Тутъ думать нечего — родной. Намъ чаще друга врагъ полезенъ, Подлунный міръ устроенъ такъ. О какъ же дорогъ, какъ любезенъ Самой природой данный врагъ!

27.

(Февраль 1832).

Понимаю, братъ Киревскій, что хлопотливая жизнь журналиста и особенно разногласпые толки и пересуды волнуютъ тебя непріятнымъ образомъ. Я предчувствовалъ твое положеніе, и жаль мн, что я не съ тобою, потому что у насъ есть сходство въ образ воззрнія, и мы другъ друга же въ немъ утверждали. Мнніе Жуковскаго, Пушкина и Вяземскаго мн кажется несправедливымъ. Приноровляясь къ публик, мы ее не подвинемъ. Писатели учатъ публику, и ежели она находитъ что-нибудь въ нихъ непонятное, это вселяетъ въ нее еще боле уваженія къ свдніямъ, которыхъ она не иметъ, заставляетъ ее отыскивать ихъ, стыдяся своего невжества. Надюсь, что Полевой мене ясенъ, нежели ты, однакожъ журналъ его расходится и, нтъ сомннія, приноситъ большую пользу, ибо ежели не даетъ мыслей, то будитъ оныя, а ты и даешь ихъ, и будишь. Бранить публику въ прав всякій, и публика за это никогда не сердится, ибо никто изъ ея членовъ не принимаетъ на свои счетъ сказаннаго о собирательномъ тл. Вяземскій сказалъ острое слово — и только. Ежели ты имешь мало подписчиковъ, тому причиною: 1-е — слишкомъ скромное объявленіе, 2-е — неизвстность твоя въ литератур, 3-е — исключеніе модъ. Но имй терпніе издавать еще на будущій годъ, я ручаюсь въ успх. По прочтеніи 1-го No Европейца здсь въ Казани мы на него подписались. Вообще журналъ очень поправился. Нашли его и умнымъ, и ученымъ, и разнообразнымъ. Поврь мн, русскіе имютъ особенную способность и особенную нужду мыслить. Давай имъ пищу: они теб скажутъ спасибо. Не упускай однакожь изъ виду пестроты и повстей, безъ чего журналъ не будетъ журналомъ, а книгою. Статья твоя о 19-мъ вк непонятна для публики только тамъ, гд дло идетъ о философіи, и въ самомъ дл итоги твои вразумительны только тмъ, которые посвящены въ таинства новйшей метафизики, за то выводы литературные, приложеніе этой философіи къ дйствительности, отмнно ясны и знакомымъ чувствомъ съ этой философіей, еще не совершенно понятной для ума. Не знаю, поймешь ли ты меня, но таковъ ходъ ума человческаго, что мы прежде вримъ, нежели изслдуемъ, или, лучше сказать, изслдуемъ для того только, чтобы доказать себ, что мы правы въ нашей вр. Вотъ почему я нахожу полезнымъ поступать какъ ты, то-есть, знакомить своихъ читателей съ результатами пауки, дабы, заставивъ полюбить оную, принудить заняться ею. Постараюсь что-нибудь прислать теб для No 3. Ты правъ, что Казань была для меня мало вдохновительной. Надюсь однакожъ, что нсколько впечатлній и наблюденій, пріобртенныхъ мною, не пропадутъ. Прощай. Не предавайся унынію. Литературный трудъ самъ себ награда, у насъ, слава Богу, степень уваженія, которую мы пріобртаемъ, какъ писатели, не соразмряется торговымъ успхомъ. Это я знаю достоврно и по опыту. Булгаринъ, не смотря на успхи свои въ этомъ род, презрнъ даже въ провинціяхъ. Я до сихъ поръ еще не встрчался съ людьми, для которыхъ онъ пишетъ.— Е. Боратынскій.

28.

(22-го февраля 1832).

Начинаю письмо мое пенями на тебя, а у меня ихъ набралось нарочитое количество. Вопервыхъ, ты мн не пишешь, много ли я теб долженъ за Гизота и за другія мелочи. Нтъ съ тобою нечего чиниться, особенно въ этомъ. Вовторыхъ, позволь мн побранить тебя за то, что ты не говоришь мн своего мннія о моей драм. Вроятно, она теб не нравится, но неужели ты такъ мало меня знаешь, что боишься обидть мое авторское самолюбіе, сказавъ мн откровенно, что я написалъ вздоръ? Я больше буду радъ твоимъ похваламъ, когда увижу, что ты меня не балуешь. Я получилъ вторую книжку Европейца. Разборъ ‘Наложницы’ для меня — истинная услуга. Жаль, что у насъ мало пишутъ особенно хорошаго, а то бы ты себ сдлалъ имя своими эстетическими критиками. Ты меня понялъ совершенно, вошелъ въ душу поэта, схватилъ поэзію, которая мн мечтается, когда я пишу. Твоя фраза: переноситъ насъ въ атмосферу музыкальную и мечтательно просторную заставила меня встрепенуться отъ радости, ибо это-то самое достоинство я подозрвалъ въ себ въ минуты авторскаго самолюбія, но выражалъ его хуже. Не могу не врить твоей искренности: нтъ поэзіи безъ убжденія, а твоя фраза принадлежитъ поэту. Ни мало не сержусь за то, что ты порицаешь родъ, мною избранный. Я самъ о немъ тоже думаю, и хочу его оставить. 2-я книжка Европейца вообще не уступаетъ первой. Мы перезжаемъ изъ города въ деревню. Надюсь, что буду писать, по крайней мр у меня твердое намреніе не баловать моей лни. Если будутъ упрямиться стихи, примусь за прозу. Прощай, обнимаю тебя.— Е. Боратынскій.

Я получилъ какао.

29.

(Февраль 1832).

Поздравляю тебя съ масляницею. Это значитъ, что мн писать теб недосугъ. Вотъ теб другая пьеса Перцова, которая лучше первой. Еще проба: напечатай въ Европейц мое: ‘бывало, отрокъ, etc.’ Я не знаю, отчего Пушкинъ отказалъ ей мсто въ Сверныхъ Цвтахъ. Прощай, обнимаю тебя. На той недл буду боле твоимъ, нежели на этой.— Е. Боратынскій.

30.

(1832).

Наконецъ я дождался всти о теб, милый Киревскій, но всти неутшительной. Въ письм твоемъ много печальныхъ извстій. Благодарю тебя за увренность въ моей дружб. Твои откровенные намеки ее доказываютъ. Чувствую, длю твое положеніе, хотя не совершенно его знаю. Темная судьба твоя лежитъ на моемъ сердц. Ежели въ нкоторыхъ случаяхъ безполезны совты и даже утшеніе дружбы, всегда отрадно ея участіе. Не хочу насиловать твоей довренности, знаю, что она у тебя въ сердц, хотя не изливается въ словахъ, понимаю эту застнчивость чувства, не прошу тебя входить въ подробности, но прошу хотя общими словами увдомлять меня, каково теб и что съ тобою. Такимъ образомъ ты удовлетворишь и любопытству дружбы, и той стыдливой тайн, которую требуетъ другое чувство. Что бы съ тобою ни было, ты по крайней мр знаешь, что никто боле меня не порадуется твоей радости и не огорчится твоимъ горемъ. Въ этой вр настоящее утшеніе дружбы. О теб я думаю съ тою же врою, и она пополняетъ мое домашнее счастіе. Прощай, милый Киревскій, обнимаю тебя отъ всей души. Что съ бднымъ Языковымъ, больнымъ и пораженнымъ смертію матери? Увдомь меня о немъ. Сколько вамъ горя въ одно время! Не могу опомниться отъ траурнаго твоего письма и вообразить безъ грусти вашъ домъ, недавно шумвшій веселостію, теперь исполненный такого глубокаго унынія. Не лнись ко мн писать, потому что мн нужны твои письма. Когда просвтлетъ у тебя на душ, и я буду это знать, можешь откладывать отъ почты до почты, но теперь это будетъ теб непростительно.— Твои Боратынскій.

31.

(14-го марта 1832).

Я приписывалъ молчаніе твое недосугу и не воображалъ ничего непріятнаго, можешь себ представить, какъ меня поразило письмо твое, въ которомъ ты меня извщаешь о столькихъ домашнихъ печаляхъ, и наконецъ о запрещеніи твоего журнала! Болзнь твоей маменьки (да и она не первая съ тхъ поръ, какъ мы разстались) крайне насъ огорчила, не смотря на то, что, по письму твоему, ей лучше. Отъ запрещенія твоего журнала не могу опомниться. Нтъ сомннія, что тутъ дйствовалъ тайный, подлый и несправедливый донощикъ, но что въ этомъ утшительнаго? Гд найти на него судъ? Что посл этого можно предпринять въ литератур? Я вмст съ тобой лишился сильнаго побужденія къ трудамъ словеснымъ. Запрещеніе твоего журнала просто наводитъ на меня хандру, и судя по письму твоему, и на тебя навело меланхолію. Что длать! Будемъ мыслить въ молчаніи и оставимъ литературное поприще Полевымъ и Булгаринымъ. Поблагодаримъ Провидніе за то, что оно насъ подружило, и что каждый изъ насъ нашелъ въ другомъ человка, его понимающаго, что есть еще нсколько людей намъ по уму и по сердцу. Заключимся въ своемъ кругу, какъ первые братія христіане, обладатели свта, гонимаго въ свое время, а нын торжествующаго. Будемъ писать, не печатая. Можетъ быть, придетъ благопоспшное время. Прощай, мой милый, обнимаю тебя. Пиши ко мн. Письма твои мн нужны. Ты найдешь убжденіе это сильнымъ.— Е. Боратынскій.

Жена моя усердно тебя проситъ извщать насъ о выздоровленіи твоей маменьки.

32.

(1832).

Ты разбираешь мою драматическую попытку серьезне, нежели она стоитъ. Я учился форм и боле думалъ расположить сценами анекдоты, нежели написать настоящую драму. Я выбралъ ничтожный предметъ для того, чтобы ученическимъ перомъ не испортить хорошаго. Ежели есть нкоторая занимательность въ ход, нкоторая естественность въ разговор, я собой доволенъ, ибо я не помышлялъ о красотахъ высшаго рода.

Читалъ ли ты 8-ую главу ‘Онгина’, и что ты думаешь о ней и вообще объ ‘Онгин’, конченномъ теперь Пушкинымъ? Въ разныя времена я думалъ о немъ разное. Иногда мн ‘Онгинъ’ казался лучшимъ произведеніемъ Пушкина, иногда напротивъ. Ежелибъ все, что есть въ ‘Онгин’, было собственностію Пушкина, то, безъ сомннія, онъ ручался бы за геній писателя. Но форма принадлежитъ Байрону, тонъ тоже. Множество поэтическихъ подробностей заимствовано у того и у другого. Пушкину принадлежатъ въ ‘Онгин’ характеры его героевъ и мстныя описанія Россіи. Характеры его блдны. Онгинъ развитъ не глубоко. Татьяна не иметъ особенности. Ленскій ничтоженъ. Мстныя описанія прекрасны, но только тамъ, гд чистая пластика. Нтъ ничего такого, что бы ршительно характеризовало нашъ русскій бытъ. Вообще это произведеніе носитъ на себ печать перваго опыта, хотя опыта человка съ большимъ дарованіемъ. Оно блестящее, но почти ьсе ученическое, потому что почти все подражательное. Такъ пишутъ обыкновенно въ первой молодости изъ любви къ поэтическимъ формамъ, боле, нежели изъ настоящей потребности выражаться. Вотъ теб теперешнее мое мнніе объ Онгин. Повряю его теб за тайну и надюсь, что она останется между нами, ибо мн весьма некстати строго критиковать Пушкина. Отъ тебя же утаить настоящій мой образъ мыслей мн совстно.

Покуда я заготовлялъ теб это письмо, я получилъ отъ тебя другое. Перцовъ теб совралъ: будущую зиму я непремнно проведу въ Москв, по не надюсь остаться постояннымъ ея жителемъ, и на всякій случай строю домъ въ деревн. Я теб уже говорилъ, что мы будемъ жить особо. Это введетъ насъ въ издержки, которыя прежде опыта мы опредлить не можемъ. Не мудрено, что московская жизнь придется намъ не по состоянію, и тогда хоть не хотя, надо будетъ поселиться въ деревн. Планы твои не однажды были моими, и поэтому ты легко повришь, что ежели я увижу какую-нибудь возможность остаться въ твоей Москв, то ее не оставлю. Знакомецъ мой Перцовъ, кажется, не очень теб понравился. Признаюсь, и у меня не весьма лежитъ къ нему сердце. Можетъ быть, онъ человкъ съ умомъ и даже съ хорошими душевными качествами, по какъ-то существо его не гармонируетъ съ моимъ. Мн съ нимъ неловко и невесело. Правда ли, что Горскина выходитъ за Щербатова? Она сначала была въ довольно частой переписк съ сестрою Соничкой, но теперь мсяца три какъ уже къ ней не пишетъ. Когда ты ее увидишь, попрекни ее отъ сестры этой недружеской перемной — Въ здшній университетъ пришла бумага отъ министра просвщенія, въ которой рекомендуется имть строгое смотрніе за тмъ, чтобы студенты не читали ни Телеграфа, ни Телескопа, какъ журналовъ, распространяющихъ вредныя мысли. Говорятъ, что изданіе ихъ прекращено. Правда ли это? Прощай, мой милый, обнимаю тебя отъ всей души. Сердечно радуюсь лучшему здоровью твоей маменьки и усердно цлую ея ручки,— Е. Боратынскій.

33.

(12-го апрля 1832).

Ты провелъ день рожденія твоего довольно печально. Надюсь, что народное замчаніе не сбудется, и что этотъ день не будетъ для тебя образщикомъ всхъ послдующихъ сего года. Много минутъ жизни, въ которыхъ насъ поражаетъ ея безсмыслица: одни почерпаютъ въ нихъ заключенія, подобныя твоимъ, другіе — надежду другого, лучшаго бытія. Я принадлежу къ послднимъ. Не стану теперь разсуждать о предмет, который можетъ наполнить томы, но съ удовольствіемъ переношусь мыслію въ то время, когда мы опять примемся за наши безконечные споры. ‘Вечера на Диканк’, безъ сомннія, показываютъ человка съ дарованіемъ. Я приписывалъ ихъ Перовскому, хоть я вовсе въ нихъ не узнавалъ его. Въ нихъ вообще меньше толку и больше жизни и оригинальности, чмъ въ сочиненіяхъ сего послдняго. Молодость Яновскаго служитъ достаточнымъ извиненіемъ тому, что въ его повстяхъ есть неполнаго и поверхностнаго. Я очень радъ буду съ нимъ познакомиться. О свадьб Скарятина мы поговоримъ, когда увидимся. Можетъ быть, я докажу теб, что предположенія наши не были особенно неблагоразумны. Прощай. Я и жена моя поздравляемъ тебя и твоихъ съ праздникомъ,— Твой Е. Боратынскій.

34.

(1832).

Я такъ давно къ теб не писалъ, что право совстно. Молчалъ не отъ лпи, не отъ недосуга, а такъ. Этотъ такъ — русскій абсолютъ, но толковать его не возможно. Сегодня мн по настоящему некогда писать писемъ, потому что пишу стихи, а вотъ я за грамотою къ теб. Какъ это длается, ежели не такъ? Я очень благодаренъ Яновскому за его подарокъ. Я очень бы желалъ съ нимъ познакомиться. Еще не было у насъ автора съ такою веселою веселостью, у насъ на свер она великая рдкость. Яновскій — человкъ съ ршительнымъ талантомъ. Слогъ его живъ, оригиналенъ, исполненъ красокъ и часто вкуса. Во многихъ мстахъ въ немъ виденъ наблюдатель, и въ повсти своей ‘Страшная месть’ онъ не однажды былъ поэтомъ. Нашего полку прибыло: это заключеніе немножко нескромно, по оно хорошо выражаетъ мое чувство къ Яновскому.

О трагедіи Хомякова ты мн писалъ только то, что она кончена. Поговори мн о ней подробне. Мн пишетъ изъ Петербурга братъ, которому Хомяковъ ее читалъ, что она далеко превосходитъ ‘Бориса’ Пушкина, но не говоритъ ничего такого, по чему можно бы составить себ о ней понятіе. Надюсь въ этомъ на тебя.

Поблагодари за меня милую Каролину за переводъ ‘Переселенія душъ’. Никогда мн не бывало такъ досадно, что я не знаю по нмецки. Я увренъ, что она перевела меня прекрасно, и мн бы веселе было читать себя въ ея перевод, нежели въ своемъ оригинал: какъ въ нсколько флатированномъ портрет охотне узнаешь себя, нежели въ зеркал.

Сестра Соничка не сердится за то, что ты подозрваешь въ Горскиной немного кокетства. Дло не въ этомъ, а въ томъ, что до нея дошли слухи, что ты между ними находишь большое сходство, изъ чего слдуетъ, что ты и о ней того же мннія, а въ справедливости его она не* признается.

Прощай, мой милый, напиши, сдлай милость, какой у тебя чинъ: мн это нужно для того, чтобы адресовать теб квитанцію изъ Опекунскаго Совта. Это теб не доставитъ никакихъ хлопотъ: теб вручатъ, и только. Что Свербевы? Поклонись имъ отъ меня, равно какъ и всмъ своимъ.— Твой Боратынскій.

Напиши мн скорй о своемъ чин. 25 мая я вызжаю отсюда.

35.

(16-го мая 1832).

Я поставлю себ за правило не пропускать ни одной почты и писать къ теб хоть два слова, но еженедльно. Писать къ теб уже мн сердечная потребность, и мн легко будетъ не отступать отъ своего правила. Что ты говоришь о басн новаго міра мн кажется очень справедливымъ. Я не знаю человка богаче тебя истинно критическими мыслями. Я написалъ всего одну пьесу въ этомъ род и потому не могу присвоить себ чести, которую ты приписываешь. Изобртеніе этого рода будетъ намъ принадлежать вдвоемъ, ибо замчаніе твое меня поразило, и я непремнно постараюсь написать десятка два подобныхъ эпиграммъ. Писать ихъ не трудно, но трудно находить мысли, достойныя выраженія. Мы на канун нашего отъзда отсюда. Тесть мой детъ въ Москву, а я съ женою въ Тамбовскую губернію къ моей матери. Пиши однако мн все въ Казань, покуда не получишь отъ меня письма, въ которомъ я ршительно увдомлю тебя о моемъ отъзд. Мы увидимся въ конц августа, а ежели Богъ дастъ, долго поживемъ вмст. Прощай, обнимаю тебя.— Е. Боратынскій.

Что подлываетъ Языковъ? Этотъ лнтяй изъ лнтяевъ пишетъ ли что-нибудь? Прошу его пожалть обо мн: одна изъ здшнихъ дамъ, женщина степенныхъ лтъ, не потерявшая еще притязаній на красоту, написала мн посланіе въ стихахъ безъ мры, на которое я долженъ отвчать.

36.

(30-го мая 1832).

Тесть мой похалъ въ Москву. Я долженъ былъ выхать въ одно время въ Тамбовъ къ моей матери, гд я намренъ былъ провести лто, но нездоровье моей жены меня удержало. Пиши мн по прежнему въ Казань. Не могу вообразить, что такое трагедія Хомякова. Дмитрій Самозванецъ — лицо отмнно историческое, воображеніе наше по невол даетъ ему физіономію сообразную съ сказаніями лтописцевъ. Идеализировать его — верхъ искусства. Байроновъ Сарданапалъ — лицо туманное, которому поэтъ могъ дать такое выраженіе, какое ему было угодно. Некому сказать: не похолгъ. Но Дмитрія мы вс какъ будто видли, и судимъ поэта, какъ портретнаго живописца. Родъ, избранный Хомяковымъ, отмнно увлекателенъ: онъ представляетъ широкую раму для поэзіи. Но мн кажется, что Ермаку онъ приходится лучше, нежели Дмитрію. Скоро ли онъ напечатаетъ свою трагедію? Мн не терпится ее прочесть, тмъ боле, что ея изданіе противорчитъ всмъ моимъ понятіямъ, и я надюсь въ ней почерпнуть совершенно новыя поэтическія впечатлнія. Это время я писалъ все мелкія пьесы. Теперь у меня ихъ пять, въ томъ числ одна, на смерть Гте, которою я боле доволенъ, чмъ другими. Не посылаю теб этого всего, чтобъ было мн что прочесть, когда увидимся. Извини мн это Хвостовское чувство. Прощай. Наши проведутъ дня три въ Москв. Повидайся съ ними: они разскажутъ теб о похожденіяхъ нашихъ въ Казани.

37.

(13-го іюня 1832).

Я все еще въ моей Казанской деревн и не знаю, когда выду. Пишу къ теб, чтобъ не пропустить почты, по нашему условію. Когда ршусь хать, я тебя увдомлю, а покуда пиши на старый адресъ. Прощай, обнимаю тебя.— Е. Боратынскій.

38.

(20-го іюня 1832).

Пишу теб въ послдній разъ изъ Казани. 19-го числа я вызжаю въ Тамбовъ. Адресуй мн теперь свои письма: Тамбовской губерніи, въ городъ Кирсановъ. Что ты мн говоришь о Hugo и Barbier заставляетъ меня, ежели можно, еще нетерпливе желать моего возвращенія въ Москву. Для созданія новой поэзіи именно недоставало новыхъ сердечныхъ убжденій, просвщеннаго фанатизма: это, какъ я вижу, явилось въ Barbier. Но врядъ ли онъ найдетъ въ насъ отзывъ. Поэзія вры не для насъ. Мы такъ далеко отъ сферы новой дятельности, что весьма неполно ее разумемъ и еще мене чувствуемъ. На европейскихъ энтузіастовъ мы смотримъ почти такъ, какъ трезвые на пьяныхъ, и ежели порывы ихъ иногда понятны нашему уму, они почти не увлекаютъ сердца. Что для нихъ дйствительность, то для насъ отвлеченность. Поэзія индивидуальная одна для насъ естественна. Эгоизмъ — наше законное божество, ибо мы свергнули старые кумиры и еще не увровали въ новые. Человку, не находящему ничего вн себя для обожанія, должно углубиться въ себ. Вотъ покамстъ наше назначеніе. Можетъ быть, мы и вздумаемъ подражать (Barbier) но въ этихъ систематическихъ попыткахъ не будетъ ничего живого, и сила вещей поворотитъ насъ на дорогу боле намъ естественную. Прощай, поклонись отъ меня твоимъ. Когда-то я попрошу тебя нанять себ домъ въ Москв! Когда-то мы съ тобою просидимъ съ 8 часовъ вечера до трехъ или четырехъ утра за философическими мечтами, не видя, какъ летитъ время! Однажды въ Москв, надюсь долго съ тобой не разлучаться и дать своей жизни давно мною желанную осдлость.

39.

(1832).

Ты мн развилъ мысль свою о басн съ разительною ясностію. Мн бы хотлось, чтобъ ты написалъ статью объ этомъ. Мысль твоя нова и по моему убжденію справедлива: она того стоитъ. Я берегу твои письма, и когда мы увидимся въ Москв, я теб отыщу т два, въ которыхъ ты говоришь о басн. Ты перенесешь сказанное въ нихъ въ твою статью, ибо мудрено выразиться лучше. Ты необыкновенный критикъ, и запрещеніе Европейца для тебя большая потеря. Неужели ты съ тхъ поръ ничего не пишешь? Что твой романъ? Виландъ, кажется, говорилъ, что ежелибъ онъ жилъ на необитаемомъ остров, онъ съ такимъ же тщаніемъ отдлывалъ бы свои стихи, какъ въ кругу любителей литературы. Надобно намъ доказать, что, Виландъ говорилъ отъ сердца. Россія для насъ необитаема, и нашъ безкорыстный трудъ докажетъ высокую моральность мышленія. Я прочиталъ здсь ‘Царя Салтана’. Это — совершенно русская сказка, и въ этомъ, мн кажется, ея недостатокъ. Что за поэзія — слово въ слово привести въ римы Еруслана Лазаревича или Жаръ-птицу? И что это прибавляетъ къ литературному нашему богатству? Оставимъ матеріалы народной поэзіи въ ихъ первобытномъ вид, или соберемъ ихъ въ одно полное цлое, которое на столько бы ихъ превосходило, сколько хорошая исторія превосходитъ современныя записки. Матеріалы поэтическіе иначе нельзя собрать въ одно цлое, какъ черезъ поэтическій вымыселъ, соотвтственный ихъ духу и по возможности вс ихъ обнимающій. Этого далеко нтъ у Пушкина. Его сказка равна достоинствомъ одной изъ нашихъ старыхъ сказокъ — и только. Можно даже сказать, что между ними она не лучшая. Какъ далеко отъ этого подражанія русскимъ сказкамъ до подражанія русскимъ пснямъ Дельвига! Однимъ словомъ, меня сказка Пушкина вовсе не удовлетворила. Прощай, поздравь отъ меня Свербева и жену его. Пиши мн по старому въ Казань. Я не знаю, долго ли здсь пробуду. Въ іюл постараюсь быть въ Москв, чтобы увидть Жуковскаго и скоре тебя обнять, но можно ли будетъ, еще не знаю.

40.

(4-го августа 1833).

Что ты длаешь и почему ко мн не пишешь? Неужели въ самомъ дл потому, что не могъ затвердить моего адреса? Признайся, что съ твоей стороны есть небольшое упрямство, которое ты не оправдаешь никакой діалектикой. Чтобъ у тебя не было отговорки, вотъ мой адресъ: Тамбовской губерніи, въ Кирсановъ. Онъ весьма несложенъ. Я до сихъ поръ не писалъ теб просто отъ неимоврныхъ жаровъ ныншняго лта, отнимавшихъ у меня всякую дятельность, умственную и физическую. Я откладывалъ отъ почты до почты, и такимъ образомъ прошло довольно времени. Я халъ въ деревню, предполагая найти въ ней досугъ и безпечность, но ошибся. Я принужденъ принимать участіе въ хлопотахъ хозяйственныхъ: деревня стала вотчиной, а разница между ними необъятна. Всего хуже то, что хозяйственная дятельность сама по себ увлекательна: по невол весь въ нее вдаешься. Съ тхъ поръ, какъ я здсь, я еще ни разу не думалъ о литератур. Оставляю вс поэтическіе планы къ осени, посл уборки хлба. Ты что длаешь? Ты хотлъ усердно работать перомъ, и у тебя нтъ моихъ отговорокъ. Надюсь, что ты не даромъ заручилъ свое слово мн и Хомякову. Недавно тебя видли у Берже. Это съ твоей стороны очень мило. Похожъ ли твой портретъ и скоро ли ты мн пришлешь его? Прощай, мое почтеніе всмъ твоимъ. Ежели увидишь Ширяева, сдлай одолженіе, скажи ему, что я весьма неисправно получаю корректуру. Листъ долженъ оборотиться въ три недли, а онъ оборачивается въ пять. Ежели все такъ пойдетъ, то я не напечатаюсь и къ будущему году.— Е. Боратынскій.

41.

(15-го октября 1833).

Сердечно благодарю тебя за твой подарокъ. Я получилъ твой портретъ. Онъ похожъ и даже очень, но, какъ вс портреты и вс переводы — неудовлетворителенъ. Странно, что живописцы, занимающіеся исключительно портретомъ, не умютъ ловить на лету, во время разговора, настоящей физіономіи оригинала и списываютъ только паціента. Я помню бездушную систему Берже, объясненную мн имъ самимъ. По его мннію, портретный живописецъ не долженъ давать волю своему воображенію, не долженъ толковать своевольно списываемое лицо, по аккуратно слдовать всмъ матеріальнымъ линіямъ и доврить сходство этой точности. Онъ и здсь былъ вренъ своей систем, отчего твой портретъ можетъ привести въ восхищеніе всхъ людей, которые тебя знаютъ не такъ особенно, какъ я, а меня оставляетъ весьма довольнымъ присылкой, но недовольнымъ живописцемъ. О себ мн теб почти сказать нечего. Я весь погрязъ въ хозяйственныхъ расчетахъ. Немудрено: у насъ совершенный голодъ. Для продовольствія крестьянъ нужно намъ купить 2000 четвертей ржи. Это. по ныншнимъ цнамъ, составляетъ 40.000. Такія обстоятельства могутъ заставить задуматься. На мн же, какъ на старшемъ въ семейств, лежатъ вс распорядительныя мры. Прощай, усердно кланяюсь всмъ твоимъ.— Е. Боратынскій.

42.

(28-го ноября 1833).

На дняхъ получилъ я отъ Смирдина программу его журнала съ пригласительнымъ письмомъ къ участію. Не знаю, удастся ли ему эта спекуляція. Французскіе писатели не нашимъ чета, но ничего нтъ бдне и блдне Ладвокатова ‘Cent et un’. Все-таки надо помочь ему. Его смлость и дятельность достойны всякаго одобренія. Приготовляешь ли ты что-нибудь для него? Знаешь ли ты, что у тебя есть готовая и прекрасная статья для журнала? Это — теорія туалета, которую можно напечатать отрывкомъ. Я о ней вспомнилъ недавно, читая недавно теорію походки Бальзака. Сравнивая об статьи, я нашелъ, что вы имете большое сходство въ оборот ума и даже въ слог, съ тою разницею, что передъ тобою еще широкое поприще, и что ты можешь избгнуть его недостатковъ. У тебя теперь, что было у него въ начал: совстливая изысканность выраженій. Онъ замтилъ ихъ эффектность, сталъ мене совстливъ и еще боле изысканъ. Ты останешься совстливъ и будешь избгать принужденности. У тебя какъ у него потребность генерализировать понятія, желаніе указать сочувствіе и соотвтственность каждаго предмета и каждаго факта съ цлою системою міра, но онъ, мн кажется, гршитъ излишнимъ хвастовствомъ ученостію, театральнымъ заимствованіемъ цховыхъ выраженій каждой науки. Успхъ его нсколько избаловалъ. Я не люблю также его слишкомъ общаго, слишкомъ легкомысленнаго сенти(мента)лизма. Постоянное притязаніе на глубокомысліе не совсмъ скрываетъ его французскую втренность. Какъ признаться мыслителю, что онъ не достигъ ни одного убжденія, и еще боле, не смшно ли хвалиться этимъ! Ты можешь быть Бальзакомъ съ двумя или тремя мнніями, которыя дадутъ теб точку опоры, которая ему недостаетъ, съ языкомъ боле прямымъ и быстрымъ, и столько же отчетливымъ. Прощай, кланяюсь твоимъ.— Е. Боратынскій.

Сдлай одолженіе: узнай деревенскій и городской адресъ Пушкина, мн нужно къ нему написать. Нарочно для этого распечатываю письмо.

43.

(4-го декабря 1833).

Ты меня печалишь своими дурными встями. Что твои глаза? Надюсь, что это письмо застанетъ тебя зрячимъ. Мн случалось хвалить уединеніе, но не то, которое доставляетъ слпота. Кстати объ уединеніи, Ты возобновляешь вопросъ о томъ, что предпочтительне: свтская жизнь или затворническая? Та и другая необходимы для нашего развитія. Нужно получать впечатлнія, нужно ихъ и резюмировать. Такъ нужны сонъ и бдніе, пища и пищевареніе. Остается опредлить, въ какой дол одно будетъ къ другому. Это зависитъ отъ темперамента каждаго. Что касается до меня, то я скажу объ обществ, то, что Фамусовъ говоритъ объ обдахъ:

шь три часа, и въ три дня не сварится.

Ты принадлежишь новому поколнію, которое жаждетъ волненій, я — старому, которое молило Бога отъ нихъ избавить. Ты назовешь счастіемъ пламенную дятельность, меня она пугаетъ, и я охотне вижу счастіе въ поко. Каждый изъ насъ почерпнулъ сіи мннія въ своемъ вк. Но это — не только мннія, это — чувства. Органы наши образовались соотвтственно понятіямъ, которыми питался нашъ умъ. Ежели бы теоретически каждый изъ насъ принялъ систему другого, мы все бы не перемнились существенно. Потребности нашихъ душъ остались бы т же. Подъ уединеніемъ я не разумю одиночества, я воображаю

Пріютъ, отъ свтскихъ посщеній

Надежной дверью запертой,

Но съ благодарною душой

Открытый дружеству и двамъ вдохновеній.

Таковой я себ устрою рано или поздно, и надюсь, что ты меня въ немъ постишь. Обнимаю тебя.— Е. Боратынскій.

Письма безъ датъ.

Вотъ теб Lapidaire, котораго я все забывалъ теб отослать. Свояченица моя теб скажетъ, почему я теб не писалъ съ пою. Оправданіе отмнно убдительное, и которымъ, или въ род котораго, я воспользуюсь при родственныхъ перепискахъ. Говоря дльно, я не писалъ теб до сихъ поръ не потому, что тебя забылъ, не потому, что мн нечего было теб сказать, а потому, что я предпочитаю разговоры переписк, и надюсь скоро съ тобою увидться. Началъ писать мой романъ, но дло идетъ мшкотно. Я отвыкъ отъ работы, отвыкъ отъ долгаго вниманія. Въ мысляхъ моихъ нчто кочевое, отзывъ жизни, которую я велъ до сего времени. Вздыхаю по жизни боле осдлой, по моей московской квартир, изъ которой ежедневно до 3-хъ часовъ не буду выходить ни на шагъ, и заставлю свой умъ снова любить послдовательность, постоянство въ думахъ. Прощай, поклонись отъ меня Одоевскому, который мн очень по сердцу. Обнимаю тебя. Извини мою прежнюю (лнь) и не приписывай ничему, кром ея, рдкость моихъ писемъ.— Е. Боратынскій.

Виноватъ, что такъ давно теб не писалъ, милый Киревскій. Этому причиною, вопервыхъ, головныя боли, къ которымъ я склоненъ и постившія меня какъ нарочно два почтовыхъ дня’ сряду, потомъ, я живу среди такихъ заботъ и нахожусь подъ вліяніемъ такихъ впечатлній (я слегка говорилъ теб, въ какомъ бдственномъ положеніи здоровье моей матери), что не всегда въ силахъ приняться за перо. Мн ли теб задавать темы для литературныхъ статей? Я давно выпустилъ изъ виду общіе вопросы для исключительнаго существованія. Но не задать ли теб, напримръ, тотъ самый предметъ, о которомъ я говорю: жизнь общественная и жизнь индивидуальная. Сколько человкъ по законамъ извстной совсти долженъ удлить первой и можетъ дать послдней? Законны ли одинокія потребности? Какія отношенія и перевсъ (balance) наружной и внутренней жизни въ государствахъ наипаче просвщенныхъ, и что въ Россіи? Я бы желалъ видть сіи вопросы обдуманными и ршенными тобою. Мн нужно твое пособіе въ сношеніяхъ моихъ съ Ширяевымъ. Вотъ уже два мсяца, какъ я не получаю корректуры. Я предполагаю, что для скорости онъ ршился печатать по моей рукописи, не заботясь о томъ, что я могу сдлать нсколько поправокъ. На всякій случай посылаю теб давно мною исправленную ‘Эду’ и ‘Пиры’, но теперь только приготовленныя къ отсылк. Доказательство той моральной лни, которою я одержимъ съ нкотораго времени. Посылаю теб также предисловіе въ стихахъ къ новому изданію и заглавный листъ съ музыкальнымъ эпиграфомъ. Я желаю, чтобы Ширяевъ согласился на гравировку или литографировку этого листа. Онъ можетъ мн сдлать это снисхожденіе за лишнюю пьесу, которую я ему посылаю. Обнимаю тебя и кланяюсь всмъ твоимъ.— Е. Боратынскій.

Надюсь, что маменька и братъ теперь здоровы. У насъ тоже всю зиму были жестокія повтрія, и вс мы одинъ за другимъ перехворали.

Спасибо теб за твои хлопоты обо мн. Я думаю, что Смирдинъ просто прибавилъ 50 экземпляровъ. Но все ты правъ, и звать не надобно. Я напишу къ своимъ знакомымъ, а васъ прошу написать къ вашимъ. Я здоровъ и скоро съ тобой увижусь. Ежели Языковъ у васъ, поцлуй его за меня, пока мн самому будетъ досугъ съ нимъ похристосоваться. Обнимаю тебя.— Е. Боратынскій.

Милый мой Киревскій, сдержи слово и прізжай ко мн сейчасъ, либо въ 6 часовъ посл обда. Эдиція моя готова, надо подписывать экземпляры. Попроси Петерсона о чернилахъ. Сколько я вамъ доставляю хлопотъ! Лучше бы мн и не говорить объ этомъ. Напиши, когда будешь.— Е. Боратынскій.

Отсылаю теб ‘Contes bruns’, кажется, въ томъ вид, въ какомъ получилъ, и надюсь, что Чадаевъ на тебя не будетъ сердиться. Хоть они не стоятъ ‘Sc&egrave,nes prives’, но все видна кисть мастера и взглядъ человка, принадлежащаго къ малому числу своеобразныхъ мыслителей. Надюсь сдержать слово и скоро съ тобой увидться… Прощай. Я и жена сердечно благодаримъ тебя за твое братское гостепріимство. Усердно тебя обнимаю.— Е. Боратынскій.

Каковъ ты, милый Киревскій? Мы очень боимся, не простудился ли ты вчера. Человкъ нашъ сказывалъ, что ты безъ шинели отыскивалъ жену мою, которая теб очень, очень признательна за попеченія твои о ней. Напиши мн слова два и успокой насъ обоихъ.— Е. Боратынскій.

Вотъ теб моя тетрадь, милый мой Киревскій. Возьми ее на свое попеченіе. Постараюсь въ скоромъ времени съ тобой увидться. Ежели Максимовичъ теб доставилъ общанную пробу печати, то пришли мн ее. Обнимаю тебя.— Е. Боратынскій.

Мн лучше, но я еще не совсмъ здоровъ и не знаю, когда мн удастся побывать у тебя. Навсти меня, мой милый: поговоримъ о Семеновой да еще кой о чемъ. Поклонись отъ меня батюшк и матушк поцлуй ручки. Жена моя теб и ей усердно кланяется.

Разговоръ, оживленный истиннымъ разговорнымъ вдохновеніемъ, то-есть, взаимною довренностію и совершенною свободою, столь же мало похожъ на обыкновенную свтскую перемолвку, сколько дружеское письмо на поздравительное. Разумется, что онъ тмъ будетъ полне, чмъ разговаривающіе боле чувствовали, боле мыслили и чмъ боле у нихъ свдній всякаго рода. Возможно полный разговоръ требуетъ тхъ же качествъ, какъ и возможно хорошая книга. Авторъ беретъ листъ бумаги и старается наполнить его какъ можно лучше: разговаривающіе желаютъ какъ можно лучше наполнить извстный промежутокъ времени, и тмъ же самымъ издльемъ. Надобно прибавить, что ежели нужно дарованіе для выраженія письменнаго, оно нужно и для словеснаго. Дарованіе это совершенно особенно. Авторъ углубляется въ свою собственную мысль, стараясь удалить отъ себя все постороннее, разговаривающій ловитъ чужую и возносится на ея крыльяхъ. Что развлекаетъ перваго, то второму служитъ вдохновеніемъ. Тотъ же умъ, то же чувство, особеннымъ образомъ разгоряченные, проявляются въ быстромъ обмн словъ, съ красотою, съ физіономіею, отличною отъ красоты ихъ и физіономіи на бумаг. Вс предметы разговора равны, ибо вс имютъ непремнную связь между собою и человка мыслящаго ведутъ къ одному общему вопросу. Обозрвать его можно различно, и потому, сверхъ первыхъ обыкновенныхъ условій разговора, я прибавлю искреннюю, религіозную любовь къ истин, сколько возможно ослабляющую упорную и самолюбивую привязчивость къ нашимъ мнніямъ потому только, что они наши. Еще два слова: разговоръ, о коемъ я говорю,— дитя какого-то душевнаго брака и требуетъ между разговаривающими сочувствія, взаимнаго уваженія, безъ которыхъ онъ не заключится, и слдственно, не принесетъ своего плода — возможно полнаго разговора.

ПИСЬМА Е. А. БАРАТЫНСКАГО И. В. КИРЕВСКОМУ.

Письма безъ датъ.

Читайте также: