Письма А. Сицкого, Аксельрод Павел Борисович, Год: 1893

Мемуары и переписка
Время на прочтение: 121 минут(ы)
Скачать в PDF

Р. С. Ф. С. Р.

МАТЕРИАЛЫ ПО ИСТОРИИ РУССКОГО РЕВОЛЮЦИОННОГО ДВИЖЕНИЯ

Т. II

РУССКИЙ РЕВОЛЮЦИОННЫЙ АРХИВ/БЕРЛИН

Типография ‘Vorwrts’, март 1924 г.
Alle Rechte, insbesondere
das der Uebersetzung, vorbehalten
Copyright by ‘Russisches Revolutions
archiv’ Berlin — Charlottenburg
Mommsenstrasse 46.

ИЗ АРХИВА П. Б. АКСЕЛЬРОДА

1881-1896

ПИСЬМА МАТРОСА АРСЕНИЯ СИЦКОГО

Арсений Сицкий — имя первого рабочего, по собственной инициативе обратившегося непосредственно к группе ‘Освобождение Труда’, нашедшего у нее ответ на мучившие его вопросы о причинах эксплуатации и путях к освобождению рабочего класса и предложившего ей свои силы для распространения ее идей.
Сын дьякона в Городце, Нижегородской губернии, Арсений Сицкий прошел три класса нижегородской духовной семинарии, затем в 1884 г. уволился из семинарии и поступил на пароход, мечтая стать морским офицером. О своей дальнейшей судьбе он так рассказывает в одном из писем П. Аксельроду: ‘Здесь, на пароходах, испытал и выпил чашу рабочего до дна, и потому решительно отказался от всяких поползновений сделаться паразитом-бездельником — иметь труд более обеспеченный и свободный, не такой продолжительный, но быть помощником капитана, огрубеть, излениться, ничего не делать, привыкнуть волей-неволей грубо обращаться с матросами. Из боязни всех этих зол я забыл и думать о карьере’.
Над общественными вопросами А. Сицкий начал задумываться с 1889 г., под влиянием переписки со студентом медицинской академии Н. С. Разумовым, бывшим нижегородским семинаристом. Будучи по всему своему душевному складу ‘искателем правды’, первоначально он увлекся идеями Л. Толстого, сочинения которого были, по его выражению, ‘в моде’ у помощников капитана на пароходе, на котором он служил, и следы этого увлечения нетрудно заметить во всех его письмах. По-видимому, с толстовства начался интерес Сицкого к ‘запрещенным книжкам’. Плавая на частной яхте Кузнецова в Средиземном море, Сицкий имел возможность в заграничных портах посещать книжные лавочки и здесь напал на революционные брошюры, которые живо заинтересовали его и пробудили в нем желание лично сблизиться с социалистами.
Случайно в 1891 г. ему попалась брошюра М. Драгоманова, в которой автор приглашал желающих обращаться к нему за справками и разъяснениями.
Сицкий, воспользовавшись этим приглашением, обратился к Драгоманову с просьбой ‘указать путь, пo которому он мог бы сблизиться с социалистами, чтобы научиться познать истину, приобрести хоть какое-нибудь политическое образование и тогда, хотя бы на закате дней, принести свою лепту в сокровищницу жизни’. Но это письмо, как и следующее, повторявшее ту же просьбу, осталось без ответа, — Драгоманов был в то время болен, и возможно, что письма матроса даже не. дошли до него.
В это время Сицкому попалась одна из изданных группой ‘Освобождение Труда’ брошюр, на обложке которой был указан адрес типографии для обращения с заказами. Он послал письмо по этому адресу. Группа заинтересовалась матросом, ищущим связей с социалистами. Г. Плеханов, получивший от работавшего в типографии группы наборщика С. Левкова письмо матроса, переслал его в Цюрих П. Аксельроду, и последний написал Сицкому письмо, в котором предлагал ему заняться распространением с.-д. брошюр среди знакомых, а также написать что-нибудь о матросском быте для изданий группы. Не имея адреса Сицкого, П. Аксельрод послал это письмо в Женеву Г. Плеханову, который и отправил его матросу со своей припиской.
О том, какое впечатление произвело это письмо на матроса, и как в дальнейшем развивались его отношения к группе, мы узнаем из печатаемых ниже его писем к П. Аксельроду.
Но не только для Сицкого эта переписка была событием величайшей важности, — бережно и любовно относился к этой переписке и П. Аксельрод. К сожалению, редакция не имеет в своем распоряжении его писем к матросу, и трудно даже предположить, чтоб они сохранились. Но по ответным письмам Сицкого можно отчасти восстановить содержание этих писем.
Письма А. Сицкого мы воспроизводим здесь целиком.

1. А. Сицкий — Левкову

[Канны, 27 января 1892 г.]

Будьте здоровы, многоуважаемый Г. Левков[1] (иначе или точнее, к сожалению, не знаю Вас назвать).
Благодарю, благодарю Вас, Г. Левков.
Моя родина — село Скородум Нижегородской губернии, — от Нижнего Новгорода около 50 верст.
Я помню: когда меня отец вел, по окончании двухклассного училища в Городце, в Нижний Новгород, город далеко из луговой стороны был виден, расположенный на другом гористом берегу Волги. Я был страшно утомлен, так как уже с утра прошел больше сорока верст, но, когда увидел красивый город издали, как бы одетый легким, прозрачным, синим покрывалом, я тогда забыл совершенно усталость, почти забыл и тот страх, какой я ощущал, думая о тех учителях, каких мне придется встретить в новом училище. Отчасти похоже мое настоящее душевное состояние на то впечатление, которое я имел в детстве при виде Нижнего Новгорода. Положим, я очень хорошо знаю, что Вы все там трудитесь не ради того, чтобы получить благодарность, т. е. ради удовлетворения честолюбия или самолюбия, — но тем не менее я не могу молча принимать от Вас, г. Левков, те благодеяния, что Вы делаете мне. Спасибо Вам, г. Левков!
Судьба или просто слепой случай никогда меня не баловал, а всегда как-то так случается, что чего бы я ни захотел получить или достигнуть, никогда мне не удается сразу, а вечно приходится выжидать или бороться до последней крайности, чтобы достигнуть хоть какой-нибудь ничтожной, низкой цели. Дело в том, что я послал Вам деньги — 15 фр. 5 (17) января и при этом совершенно не знал, пойдем ли мы куда-нибудь яхтой, потому что у нас и сам капитан ничего наверное не знает, вздумается владельцу, г. Кузнецову, куда-нибудь пойти или зачем-нибудь послать яхту, — пришлет он из гостиницы записку: ‘Сегодня сниматься туда то’, скажет в записке. Сейчас зажгут печи, разведут пары, вира (поднимай) якорь, и пошли. Во время русских рожд[ественских] праздников был у нас строитель этой яхты инженер Ватцон из Гренока в Шотландии, потому что яхта только в прошлом июле прошлого года была построена окончательно, в августе пришла в Севастополь с самим Кузнецовым, встретившим яхту в Гавре. На пути в Севастополь рассмотрели, что одна из главных принадлежностей очень сложной машины довольно плохого достоинства и долго прослужить не может. Решили яхту отправить опять в непродолжительном времени в Гренок, — нашлись тут и другие принадлежности судовые, требующие или исправления или изменения, для осмотра и на совет был вызван Кузнецовым г. Ватцон, — к слову сказать, достойный всякого уважения. Но погода помешала нам выйти из гавани Канн на пробу для Ватцона — при Ватцоне, как на зло, свирепствовали в море сильные штормы — Ватцон так и уехал, а яхту решили послать с общего согласия и, конечно, главным образом, по желанию Кузнецова, не ранее апреля месяца, а до того времени яхта будет при Кузнецове самом, который если и снимется своей яхтой куда-нибудь из Канн, то не далее южных портов Франции и при том отличающихся здоровым, полезным климатом, так как он чахоточный. Во время пробы предполагали зайти куда-нибудь, в Тулон или Марсель, чтобы запастись углем, потом слышно было, когда Ватцон не дождался хорошей погоды, что уголь нам привезут по железной дороге из Марселя. В видах вот этих слухов я и послал Вам деньги, не предупредив ничего о возможности ухода яхты из Канн. Потом вдруг б (18) января получается известие от Кузнецова, что яхта должна сняться завтра в Марсель, в док, покрасить подводную часть и потом принять в угольные ямы полный груз угля. Мы снялись (19) января, а 18 мне послано было письмо из Annemasse[2] в красном конверте и писанное двумя господами, в котором, к моей большой радости, второй приписал несколько строк Г. Плеханов.
Право, я теперь невольно часто задаю себе вопрос: да стою ли я, достоин ли, чтобы со мной имели сношения какие-либо те господа, от которых я теперь получаю письма?!! Я скажу Вам содержание этого письма и другого, которое я получил из того же Annemasse, как раз вместе с Вашим, все здесь же — в Марселе. Главное содержание за подписью Г. Плеханова письма такого рода: говорит неизвестный[3], что все книги, какие я просил, посылаются, потом предлагают прислать еще по экземпляру или по два Ваших Женевских изданий, если только я пожелаю и если у меня есть знакомые в России, интересующиеся книгами, и, главное, если я могу взять книги с собою, потом, мне неизвестный господин делает честь — предлагает написать что-нибудь о матросском быте, обещая поправить мой слог. Г. Плеханов успокаивает меня на счет начальства и подтверждает, чтобы я писал. Не зная адреса писавших мне это письмо, отвечу Вам на него, Г. Левков. Но прошу Вас, будьте так добры, сообщите им мой ответ.
За книги, конечно, я глубоко благодарен. Описать матросский быт в ‘Русском Обществе Пароходства и Торговли’ и притеснения там матросов я уже сделал некоторого рода вступление или просто начинаю в свободные вечера понемногу писать[4]. Заранее покорнейше прошу извинить меня, когда я пришлю Вам свое описание матросского быта, потому что, кроме того, что я глуп и не образован, еще и помещение наше гораздо более моей неспособности мешает написать что-нибудь и сколько-н[ибудь] систематическое и порядочное. Представьте себе кубрик, в котором мы, матросы и кочегары, помещаемся в количестве 32 человек.
Вы сидите за общим столом, — с вами вместе рядим сидят 8-10 человек, играют в карты или поют, а чаще рассказывают все подробности про кабачки и дома терпимости, где они вчера или ранее, или же сегодня подвизались. Затем встаем мы на работу 1/2 шестого, а кончаем теперь, зимой, в 5 ч. чрез одну ночь, другую надо стоять на вахте — часовым по палубе. Поужинаешь, умоешься, сядешь писать или читать, но больше двух-трех часов заниматься нельзя, — иначе завтра тяжело будет работать, — даже будешь чувствовать себя немного как будто нездоровым.
На счет книг: мы в Россию не попадем ранее конца лета, потому что в апреле пойдем в Гренок, там пробудем наименьшее полтора месяца. А когда пойдем в Россию, то неизвестно, в какой порт, — в Петербург, Одессу или в Севастополь. Но всего вероятнее, что пойдем прямо в Севастополь, потому что яхта севастопольского яхт-клуба и потому, главное, что недалеко от Севастополя Кузнецов имеет роскошную дачу-имение — ‘Форос’, в которой он желает пожить немного, потому что прошлое лето был в своем ‘Форосе’ только два-три дня. А так как мы пойдем в Севастополь, то я легко могу спрятать книги, потому что севастопольская таможня непрактична в розыске запрещенных плодов даже в виде шелка, а о книгах им никогда и в голову не придет. При том же, когда придет яхта, чиновников таможенных, как дважды два, будут поить шампанским, а простые досмотрщики постараются напиться у нас в кубрике. Знакомые у меня найдутся такие, которые интересуются книгами, и я, конечно, буду на высоте счастия и блаженства, если мне удастся послать и раздать Ваши книги интересующимся ими. Да, я постараюсь, сколько моих сил хватит, распространить ваши книги, но, конечно, постараюсь также быть осторожным, чтобы не встретить contra (сопротивления). В этом случае особенно было бы прискорбно, потому что я только еще приближаюсь к тем вратам, за которыми жизнь человека, а не подобие ее только.
Я не знаю, какое количество книг, объем их вы намерены прислать, а потому и не могу наверное ответить Вам, куда и когда их удобнее для меня можно будет прислать. Если количество довольно внушительно и объем солиден, то по-моему прислать их лучше в два-три раза с малыми промежутками времени, если нет, то можно разом все. Затем, есть слухи, что вскоре по возвращении в Канн, яхта с Кузнецовым в председательстве пойдет в Корсику, — какой порт, не знаю. Поэтому, подождите присылать, пока я не узнаю навернее, и тогда буду иметь честь сообщить Вам.
Передайте, прошу Вас, Г. Левков, Г. Плеханову мою глубочайшую признательность Ему за Его доброе внимание ко мне, что же, может быть, я когда-нибудь оправдаю Его внимание, может быть, я не настолько подл и бессилен, чтобы, хотя со временем, не оправдать Его доверие! По крайней мере, я надеюсь. Передайте, прошу Вас, и тому Господину, что написал это письмо с припиской Г. Плеханова, я охотно — с радостью и благодарный принимаю Его предложение на счет книг, при том, может быть, те, которые будут читать Ваши книги, сами добровольно пожелают заплатить их стоимость, и тогда я перешлю Вам деньги. Письмо, которое я получил в один вечер с письмом от Вас, многоуважаемый г. Левков, именно 14 (26) января, было за подписью Господина ‘Kouzma Lakhotzky'[5], адрес господина Лакотского: Ch. Dancet, 15 II. Из этого адреса, пусть извинит меня г. Лакотский, я ничего не понял, не понял, главное, город или место, куда я должен послать Ему ответ. Покорнейше прошу извинить меня, что и на это письмо отвечаю Вам же, многоуважаемый г. Левков!
Что же я могу ответить г. Лакотскому? Только то, что спасибо и спасибо Вам всем, Господа! Я сожалею, что много хлопот Вам наделал с книгами, но впрочем иначе и быть не могло: я, начинающий учиться уму-разуму, естественно со страхом и трепетом приступаю к этому учению, а наше начальство в общем не совсем-то либералы, но больше имеют закваску Р[усского] Общества П[ароходства] и Т[орговли]. Нужно признаться, — я раньше, чем послать Вам, многоуважаемый г. Левков, письмо с просьбой сообщить мне свой адрес для присылки денег на Ваше имя, — писал уже два раза г. Драгоманову — редактору ‘Громады'[6] , в письмах я просил г. Драгоманова, опираясь на post scriptum его книжки, имеющейся у меня, ‘Письмо Белинского к Гоголю’ (все вопросы, заявления и предложения могут быть адресуемы на его имя, чтобы г. Драгоманов указал мне путь, по которому я мог бы сблизиться с социалистами, чтобы научиться, познать истину, приобрести хоть какое-нибудь политическое образование и тогда, хотя бы на закате дней, принести свою лепту в сокровищницу жизни. С этой же целью я и спрашивал о нем в предыдущем письме, не получая с своей стороны никакого ответа. Теперь читаю и узнаю из письма г. Лакотского, что он серьезно болен. Ужели прекратится Его деятельность?!!
Да! Я отвечаю г. Лакотскому, — я бы покорнейше просил Вас, г. Лакотский, будьте так добры, если это не затрудняет Вас, сообщите мне, как здоровье г. Драгоманова. Благодарю Вас, г. Лакотский, оставайтесь здоровы и счастливы! От души благодарный — к Вашим услугам Арсений Сицкий.
Теперь буду кончать свое послание Вам, многоуважаемый г. Левков. Я писал о матросах, начинающих знакомиться с книжными лавками заграницей, разумея именно себя и еще двоих-троих матросов, служивших со мной на пароходе ‘Русского Общества П. и Т.’ ‘Нахимов’. А мы познакомились благодаря сочинениям Толстого, который вошел было в моду у помощников капитана на ‘Нахимове’, один же из нас был во время оно подпоручиком армейским и потому имел милость старшего помощника, бывшего флотского офицера. Не надеюсь, чтобы он в настоящее время плавал на ‘Нахимове’, потому что, когда я имел в Севастополе перейти на яхту с ‘Нахимова’, знал, что он намерен был прожить зиму на берегу, не желая подвергаться на старом пароходе всевозможным штормам и непогодам. Но, во всяком случае, я во что бы то ни стало узнаю его адрес и сообщу ему великую радость насчет книг, мы с ним раньше все собирались выписывать книги, да некогда было ходить, разыскивать способ узнать адрес.
При этом я надеюсь, что через него еще несколько лиц уже познакомилось с женевскими изданиями, потому [что] в Р.О.П. и Т., да и вообще на пароходах, часто попадаются довольно грамотные матросы, способные читать не одни сказки и рассказы. Я буду надеяться, — авось, на пароходах, постепенно, возрастет количество читателей таких книжек. Вот на яхте все грамотные, все читают газеты и книги-романы. Но читать женевские и лондонские книжки есть в некоторых охота, но боятся, страшно боятся, один другого боятся, отчасти эта боязнь основательна, потому есть такие субъекты, [что] с пьяных глаз во время ссоры разблаговестят и тогда, наверное, со стороны начальства последует опала. Но мне страшно хочется завлечь их на доброе и полезное, ввиду этого я осмеливаюсь просить у Вас, мой добрый многоуважаемый г. Левков, не пришлете ли Вы мне в кредит (потому у меня сейчас денег нет) несколько книжек легкого содержания вроде рассказов или повестей, чтобы мои сослуживцы легко могли понимать и понемногу осваиваться и терять страх свой пред социализмом. Тогда бы они, конечно, сами старались охранять друг друга от начальства. Может быть, тогда многие бы не так часто ходили в кабак и дома терпимости, т. е. незаметно для самих себя сократили безнравственное и беспардонное времяпрепровождение. Когда будем стоять на доке в исправлении в Англии, в Греноке, наверное, всего успешнее тогда, может быть, введено между нашими чтение о запрещенном плоде, так как Гренок город небольшой, скучный и всегда с пасмурными, дождливыми погодами, по рассказам. А я бы, как только раздобудусь деньгами, прислал бы Вам стоимость этих книг.
Извините, никак не мог отправить письма (27) 15 января, кончаю это письмо уже на пути в Канн — в море. Снялись из Марселя около 6 ч., вечера, расстояние — 12 часов обыкновенной скорости парохода — 11 узлов (миль морских) в час (миля — 1,5 вер.). Яхта ‘Форос’ длиною 260 фут., водоизмещение ее — 2050 тонн, машина 2000 индикаторных сил, электрическое освещение повсюду, женский салон с продолговатым кумполом (светлый люк) из цветных стекол, отделан с царской роскошью, камин, как у петербургского аристократа на женской половине, ковры и при дверях подножные овчинки по всем каютам и салонам, идя из курительной вниз по лестнице широкой — внизу по сторонам около стен ружья и кинжалы стоят, затем прямо против лестницы широкие двери в столовую обширную, могущую накормить или вместить обедающих за двумя столами, которые там стоят, не менее 40-50 человек. Кузнецов помещается на яхте, как во дворце, роскошь всюду, комнаты высокие, электрические лампочки даже в иллюминаторах (окнах), которые прикрываются от нескромного глаза разноцветными матовыми окнами. В курительной довольно порядочная библиотека из отборных новейших научных сочинений в прекрасных переплетах. Спальная постель на широких кроватях в каютах — чисто царская, грешный человек, я ничего подобного раньше не видел.
Снялись из Севастополя 23 октября, пришли в Неаполь, простояли около недели или больше. — Приехала одна какая то Б… — женщина, как говорят, при здоровьи — с мужем стариком, которым, к слову, ворочает, как истуканом. Начались интимные отношения с Кузнецовым. С этими гостями отправились в Палермо на Сицилии — на выставку, потом в Тора-дель-Анунциато, что по другую сторону Везувия. Скоро отсюда ушли мимо Кастелля-Мары и Сорренто — в Чивита-Веккиа, — отсюда скоро ушли, оставив доброго старика Б… на берегу, как неспособного переносить качку. Пришли в Вилла-Франка, а на другой день пришли в Канн, где простояли около двух месяцев.
Завтра, быть может, я получу книги. Кузнецов чахоточный и питается морским воздухом в местах с здоровым климатом. В будущем он предполагает везде побывать.
Спасибо вечное Вам, низко Вам кланяюсь. Будьте здоровы и счастливы, благодарный — в большом долгу — Ваш слуга Арсений Сицкий.
Книг все-таки не получил, хотя писали, что будут посланы до востребования. Мы пришли и стоим в Канне, адрес известный Вам — верный — прошу Вас, посылайте.
Простоим обязательно столько, чтобы Вы могли успеть прислать книги. Известный Арсений Сицкий.

2. А. Сицкий — П. Б. Аксельроду

[Канны, 2? февраля 1892 r.J

Многоуважаемый г. Аксельрод!

Письмо Ваше получил, — постараюсь ответить Вам решительно и определенно-точно.
Служа на пароходе ‘Нахимов’, я неоднократно имел случай говорить с одним из своих сослуживцев по поводу моей будущей жизни, — ее смысла и цели деятельности. Теперь, наконец, я нашел путь, по которому во что бы то ни стало должен идти. Вы, многоуважаемый г. Аксельрод, в близком будущем надеетесь назвать меня своим товарищем по деятельности? Если я достигну того знания, при коем действительно, в полном смысле, буду полезным деятелем в освобождении народа, — тогда цель моя будет достигнута, стремление к сознательной жизни борца за свободу, в обширном смысле, [за] равенство полное и за правду, — вполне будет удовлетворено. Да! я отлично понимаю и сознаю, — тех брошюр и книг вашего издания, какие у меня есть, более чем недостаточно для того, чтобы быть на деле истинным, непоколебимым и сознательным борцом против разноцветных эксплуататоров. Я должен и искренно душевно желаю учиться и знаю — придется много еще учиться и совершенствоваться умственно и нравственно, поэтому, я не могу и других обманывать, — близкое будущее нельзя, по всей вероятности, определить несколькими месяцами. Но тем не менее до того счастливого дня и часа, когда я почувствую себя на ногах и твердую почву под собой, — до тех пор ни в каком случае я не останусь и не буду жить, лишь бы жить. Всеми силами буду искать случаи и средства распространить понятия о свободе, равенстве и правах на обладание всякого всеми благами земными. Да, я повторяю, жить — бороться, бороться для того, чтобы жить, ни шагу не отступать назад и отдаться этому делу для достижения раз намеченной цели — вот мое искреннее пламенное желание. Я искал, думал, ломал голову, часто приходил в отчаяние, — не находил смысла в своей жизни, переносил все и вся от эксплуататоров и их усердных слуг, — не видел пределов всем угнетениям, еще ужаснее, не находил средств никаких бороться против притеснителей. Ломал голову, как, почему и когда появились, появлялись и появляются рабы и господа, почему с уничтожением крепостного права бедным, неимущим и малоимущим еще хуже живется, почему, например, городовой рабочего бьет по морде среди улицы и белого дня, а богатый губернатору брат, и губернатор для богатого всегда готов десяток бедняков посадить в ‘холодную’ с приказом городовым ‘сокрушить члены и мускулы негодяям’?!! Теперь я знаю чуть ли не причину всех причин, знаю и последнее следствие из предшествующих причин и следствий, мало того, я знаю теперь, что все это можно и нужно изменить, и что если мы сами не согласимся заранее разрубить узел, то все-таки придет время, он поневоле распадется, а потому, чем ожидать у моря погоды, нужно встать и идти по намеченному направлению. Теперь я отчасти знаю и средства, какие нужно употребить, чтобы вернее и скорее достигнуть той страны, где не темнеют неба своды и не проходит тишина. Отвечая, поэтому, многоуважаемый г. Аксельрод, на Ваши же слова, я сам обращаюсь к Вам и Вашим друзьям и товарищам: Прошу Вас, Господа, не оставьте меня своими советами, наставлениями и, наконец, помощью в приобретении тех знаний, какие только нужны всякому, кто желает не ради своей личной пользы, не из расчетов своекорыстных и тем менее из тщеславия, — быть и жить сознательно для пользы всех угнетенных и слабых, — тем более, я сам угнетен и слаб, — но желаю во что бы то ни стало укрепиться для борьбы.
Право, мне порой кажется теперь, как будто я не Сицкий, а кто-то другой, и как будто я или вступил в новую жизнь, умерши в старой жизни, или переселился в какую-то чудную страну, где не боишься умереть с голоду, где никто меня не обругает и ничем не оскорбит, не обидит, как будто я теперь совсем вольный и нет надо мной хищных и кровожадных чудовищ, которые раньше, еще недавно сосали безвозмездно из меня кровь. Конечно, господа, я Вам обязан и безгранично благодарен, что теперь я понимаю и чувствую, как должен теперь жить я, и как должен бы всякий жить при существующих условиях. Теперь я сознаю, — жить — значит бороться с сильными, потому что естественно пришел конец их господству. Спасибо Вам, господа! Мне теперь только остается всеми зависящими от меня силами оправдать Ваши надежды.
9 (12) февраля. Начал ответ Вам, многоуважаемый г. Редактор, писать тотчас по получении Вашего доброго письма, а продолжаю это письмо уже несколько дней спустя. Извините! Много было причин, от меня независящих, но против которых я не в силах был бороться: в числе этих причин скверные погоды — сильные штормы на море, — а мы стоим вне гавани, на рейде, катает нас с боку на бок, как ребенка в люльке, — писать не было никакой возможности, но в эти дни кроме того был я на паровом катере и каждый день, с утра до 11 ч. ночи, ходил от яхты до берега и обратно. Скажите, пожалуйста, г. Аксельрод, не та ли Вера Засулич — автор имеющихся у меня брошюр, имевшая во время оно столкновение с Треповым (сын его был на яхте ‘Форос’, осматривал ее) и которую, вероятно, не одна тысяча русских вспоминает, симпатизирует ей и охотно, как бы о близкой родственнице своей, которую они уважают, рассказывают другим, почему-либо не слыхавшим о ней. Многие, знающие ее историю, говорят, что она после суда пропала без вести и потому предполагают, что Г-жу Веру Засулич схватили царские опричники и лишили жизни[7]. Если Ваш товарищ — та самая Вера Засулич, то привет ей и поклон от многих друзей ее из России!
Возвращаюсь к себе. Я теперь отлично сознаю, — мне не придется дожить спокойно и свободным в той степени, насколько я сейчас свободен, рано или поздно меня ожидает та же участь многих повешенных, расстрелянных и сосланных в каторгу за правое дело. Как говорится, сколько вору ни воровать, а острога не миновать, так в этом случае, в конце концов, меня одолеют враги, схватят и уничтожат, с этой мыслью я теперь стараюсь свыкнуться, стараюсь не думать о себе, о своей участи. Одним словом, я готов на все, ничего не боюсь (жертвы были и еще будут).
Очень грустно, что я слишком мало имею свободного времени. — Встаем мы на работу в 6 ч. утра, кончаем в 6 ч. вечера Поужинаешь, умоешься, — остается два-три часа в сутки, да и то не всегда и не каждый день, чтобы можно было заниматься делом, которое гораздо больше принесло бы мне пользы. Нет, решительно даже искры надежды на будущее лучшее, нет надежды когда-либо иметь больше свободного времени для занятий своих. Верите ли, могильный холод обдает меня, как подумаю, что придется в недалеком будущем снова возвратиться плавать в ‘Русском Обществе Пароходства и Торговли’.
Я посылаю Вам, многоуважаемый г. Аксельрод, письмо, присланное мне с ‘Нахимова’, парохода ‘Р. О-ва’, где я служил в последнее время до поступления на яхту[8]. Из письма Вы увидите, как тяжело живется рабочим на русских коммерческих пароходах. Жизнь рабочих на ‘Нахимове’ еще пока из лучших. На других пароходах кормят гнилой солониной, ругают и бьют на каждом шагу, штрафуют и выгоняют за малейший проступок, чаще выгоняют совсем со службы в ‘Р. О-ве’, т. е. просто — иди, куда хочешь, а в ‘Р. О-ве’ служить и работать больше не можешь, на гавани возле каждого парохода стоит толпа голодных кочегаров и матросов, ищущих места, плата на пароходах из года в год уменьшается. Все идет по писанному Вами, господа! Прибавьте к тому сильный упадок в матросах и кочегарах нравственности, — причину этого упадка, может быть, мне удастся впоследствии объяснить подробнее. Здесь более, чем на фабриках и заводах, чувствуется страшно деспотическое, бесчеловечное, чисто варварское угнетение рабочих, а потому необходимо скорее начать борьбу беспощадную против существующих порядков. Всего я натерпелся в ‘Р. О-ве’. А натерпевшись, не могу больше быть бездеятельным, не могу больше дорожить своей личной свободой и безопасностью. Теперь я буду бороться, несмотря ни на что. Я вложу в борьбу все оставшиеся во мне силы, буду принимать все меры предосторожности, чтобы не быть открытым только ради того, чтобы сделать как можно больше. Что будет дальше, буду ли я счастлив, буду ли иметь какой-либо успех в борьбе, удастся ли мне найти товарищей в среде окружающих и часто меняющихся около меня рабочих, — кто знает??!
Мне кажется, чтобы склонить рабочего — недальнего ума и образования — к чтению социалистических книг и брошюр, приобрести его доверие и уважение к себе — к своим словам, — нужно быть более или менее нравственно-совершенным, развитым, иметь явный перевес своих сил, умственных и нравственных, над известным рабочим, чтобы данный рабочий незаметно для себя чувствовал вашу силу, со вниманием вас слушал и постепенно, таким образом, приобретал охоту к чтению таких книг, в которых говорится о способах освобождения труда его собственного и вообще. Страстно желая поскорее начать свою деятельность среди рабочих, теперь должен прервать чтение Ваших книг, чтобы иметь время переписаться с одним или двумя из своих знакомых в средине России, с братом (он учителем церковно-приходской школы в Нижегородской губернии) и отцом (чисто по сыновней обязанности). В общем, мне предстоит теперь масса переписки. С одним матросом, письмо которого Вам, многоуважаемый г. Аксельрод, я посылаю, уже переписался, т. е. сообщил ему адрес г. Левкова и предложил ему свои услуги переслать деньги за книги, ожидаю ответа от него.
Насчет своих сослуживцев на яхте ничего не скажу, — надеюсь на свою энергию, — в будущем что-нибудь посеять, авось уродит, затем нужно покончить с своей повестью о жизни рабочих в ‘Р. О-ве’.
Невозможно писать, пришли пьяные с берега и через час идти на вахту (часовым).
Проходил двухчасовую вахту (с 8 ч. до 10 ч. вечера) на открытой палубе под проливным дождем, при сильном ветре. Переписаться мне с знакомыми в Ниж[егородской] губ. необходимо, — потому надо приготовить себе цель для пересылки Ваших книг по приходе яхты в Россию. Мой отец жил в большом заводском селе, — там делают чугун, железо, проволоку и пр. железные и чугунные изделия, — в Ардатовском уезде, селе Выксунском, заводе, а теперь живет в другом селе той же компании, заводском селе Виле или Верхнежелезницком.
Добрейший г. Аксельрод, Вы советуете мне прежде всего прочесть: ‘Программа работников’ Лассаля, ‘Рабочее движение и социальная демократия’, ‘Задачи рабочей интеллигенции’ Ваши, о Лассале Плеханова, ‘Чего хотят социал-демократы’ и ‘Манифест коммунистической партии’ Маркса и Энгельса. Имею честь сообщить Вам, — к сожалению, подчеркнутых названий брошюр у меня пока нет, а есть следующие, которые я просил при посылке за них денег: 1) Ваша брошюра: ‘Задачи рабочей интеллигенции’. 2) ‘Социал-демократ’, — сборник. 3) ‘Социализм и политическая борьба’. 4) ‘Чего хотят социал-демократы’. 5) ‘Ежегодный всемирный праздник рабочих’. 6) ‘Наемный труд и капитал’. 7) ‘Фердинанд Лассаль’. 8) ‘Нищета философии’. 9) ‘Речь о свободе торговли’. 10) ‘Развитие научного социализма’, 1l) ‘Варлен перед судом исправительной полиции’. 12) ‘Наши разногласия’.
Подчеркнутое я уже прочитал, но бегло, недостаточно усвоил, когда окончу переписку, т. е. напишу и отошлю все письма, тогда дочитаю непрочитанные книги и снова повторю не торопясь. Г. Левков, между прочим, пишет мне, что семейная жизнь не особенно мешает заниматься другими делами. К сожалению, у меня выходит противное: благодаря в настоящее время безурядице в моих сношениях с несчастной женой (несчастной, — как стесняющей мою свободу, отвлекающей меня от цели настоящих стремлений и желаний моих, т. е. от стремления поскорее придти к сознательной жизни), я не могу написать Вам, многоуважаемый г. Аксельрод, систематически-подробное письмо, сильно хотелось бы изложить, выложить перед Вами всю свою душу, все свои помышления, много хотелось бы задать Вам вопросов, о том, чего не понимаю или не знаю. Но!… это ‘но’ камень преткновения, голова, как свинцом, налита, ничто нейдет на ум, никак не могу собраться с мыслями, чувствую какое-то отупение, к довершению этого несчастия, последние недели две вынес от своих некоторых сослуживцев (недоучек, как и сам я) поляков массу насмешек, оскорблений, язвительных, глупых и пошлых слов. Дело в том, эти 4-5 поляков учились в гимназии и реальном улилище или в уездном училище, выключенные из первых классов, здесь на море имеют непреодолимую претензию между матросами и кочегарами, не бывавшими далее приходской школы, чтобы их считали образованными и развитыми людьми, — берутся судить и рядить о всем, а больше о том, чего сами не знают и не понимают: проплавали на море каждый из них не менее 10 лет, загрубели, зачерствели под влиянием существующего гнета и деспотизма до бесконечности, а потому в среде своих однорядных сослуживцев всякое опровержение их суждений и взглядов невыносимо, на смельчака сыплется целый поток самых отборных ругательств, а потом долгое время ежеминутно изо дня в день преследуют смельчака самыми пошлыми, отменно глупыми насмешками. Нужно сказать, — здесь на яхте собрались матросы-сливки черноморских матросов, которые плавают давно, ни на одном пароходе или парусном судне не уживались долго, всюду и всегда с сослуживцами дрались, ругались, доносили и шпионичали пред пароходным начальством. Вот среди подобных-то субъектов особенно трудно встать на ноги и составить общий братский кружок. Благодаря им у нас постоянно идут ссоры, споры, брань, а подчас и драка. В будущем не знаю, что будет среди нас-яхтинцев.
Как жаль, я не имею такого образования, какое имел Лассаль, как бы много я мог сделать тогда! Теперь изо дня в день я думаю о цели своей жизни, — не могу изобразить, как много хотелось бы мне сделать, как сильно мне хочется бороться до последней капли крови, но в то же время я страшно боюсь, как бы не наступила реакция в моих горячих стремлениях, боюсь за себя, не уверен в своих силах, как будто, ужели в настоящем ненасытная моя жажда борьбы, впоследствии может прекратиться сама собою, как небольшое облако, гонимое ветром?!! Действительно, теперь для меня не должны существовать праздность, леность, удовольствия и какие-либо развлечения, должен сосредоточиться в самом себе, спокойно безостановочно идти вперед, ни перед чем не останавливаясь, быть твердым и сильным душой. А если порой на меня повеет холодом могилы или ослабеет во мне энергия, — поддержите меня, господа!!!
Вы, г. Аксельрод, спрашиваете, можно ли писать мне прямо из Швейцарии? У нас на яхте есть нанятый для посылок и разных поручений комиссионер-француз. Я упросил его не передавать моих писем никому, а прямо по получении на почте передавать мне лично, а потому, пожалуйста, будьте так добры, пишите, только посылайте простыми Ваши письма. Заказные приносит почтальон и расписывается, по обыкновению, старший помощник капитана. Да все равно, если, в конце концов, и выйдет за эти письма для меня какая-нибудь неприятность, — все равно, не могу же я себе отказать получать от Вас почаще советы и наставления, — по крайней мере, в настоящем, это для меня так же необходимо, как обыденная пища, тем более, пока я на яхте служу, вряд ли может представиться такое удобное время и место для переписки с Вами.
Мне хотелось бы знать о всех группах русских социалистов в Швейцарии. В бытность мою на пароходе ‘Нахимов’, в Константинополе схватили наши русские сыщики какого-то политического эмигранта и перевезли на катере ‘Барон Штейгер’ ‘Р. О-ва П. и Т.’ на пароход ‘Россия’ для отправки в Россию. Схваченный, как видно, был молодой человек невысокого роста, в черном пальто и шляпе с небольшим чемоданом, сыщики были одеты, как зажиточные турки.
Кто этот господин, и какая его судьба?[9] Мне до слез было его жалко. По дороге в Россию его стерегли, и сыщики не отходили от каюты, где он помещался.
Скажу немного о яхте. — Мы уже два раза ходили в Монако. Первый раз с дамами, и проиграли наши гости около 4 тысяч франков, дамы были все из знати, — одна разводная жена Анненкова — какого-то генерала, другие тоже не из простых, была и замужняя любовница Кузнецова. Интересно, — она является на яхту с дочками и мужем стариком. Сидит везде и всюду обыкновенно с Кузнецовым. Когда мужа нет, если при ней одна старшая дочь, пресловутая Мария Павловна, не стесняясь при дочери, сидит и любезничает с московским купцом. На яхте перебывала вся русская и французская буржуазия и дворянство. Все, кто только живет в Канне и Ницце и в окрестных городах, все те русские князья, графы и бароны, что прожигают жизнь во Франции, замучили нас переодеванием в форму и рабочего костюма. Как они весело и беззаботно живут, ничего не делают, а мы трудимся изо дня в день, отдыха нет, кроме ночи, да и то неполной, а в салоне рекой льется шампапское, глупая и пошлая жизнь! Надеюсь, придет время, когда они содрогнутся, самодовольные и пошлые их лица исказятся в ужасе.
Пишите же, пишите, ради бога, г. Аксельрод!!! Вам, г. Плеханову, В. Засулич и всем Вашим товарищам и друзьям кланяюсь, глубоко уважая всех Вас, жму крепко Вам руки. Ваш слуга Арсений Сицкий. Будьте все здоровы!

3. А. Сицкий — П. Б. Аксельроду

[Канны, 7 марта 1892 г.]

Многоуважаемый г. Редактор[10]!

Будьте здоровы! У нас на яхте идет вроде какой-то революции, где, главным образом, замешан я. Потому я счел необходимым поскорее сообщить Вам все яхтинские делишки, подробности которых, если не имеют смысла и отношения к делу, всецело занимающему Вас и Ваших друзей и товарищей, то наверно не безынтересно будет Вам знать некоторые эпизоды из матросской жизни, как факты, характеризующие быт рабочих на море[11].
Я начинаю рассказывать. Набрали полный состав команды на яхту ‘Форос’ и поехали помощники и механики в Англию, взять из Гренока яхту и привести ее в Черное море. Там, в Англии, команда, пользуясь заведенным издавна правом выбирать из своей среды продовольственного артельщика, предложила боцману выбрать артельщика, а прежнего сменить. Артельщик — он же и повар — не мог решиться упустить из своих рук легкую и полную возможность красть и наживаться из денег, выдаваемых ему на провизию для команды. Так наш повар и просто ‘кок’ добился полного расположения и доверенности тупоголового и неразвитого нашего боцмана, бывшего раньше во флоте на военной службе. Боцман во всем обвинил команду пред старшим помощником капитана. Некоторые из матросов не могли помириться с положением дел на яхте, и косвенно и явно враждовали против боцмана и кока, боцман в свою очередь приобрел вроде какой-то партии приверженцев из числа особенно склонных и зараженных страстью к пьянству. Понятно, такие люди всегда готовы унизиться и попросить молчать свою собственную совесть. Пользуясь своим правом распорядителя работами палубной команды, а также плохим пониманием в этом деле старого помощника, малоразвитого, необразованного, да еще и слабоумного, и капитана-добряка, но простяка в полном смысле, соглашающегося большею частию с чужими распоряжениями и мнениями, с одной стороны, — с другой, опираясь на приверженную партию, — наш боцман старался притеснять непокорных грубиянов, а в общем давал своему грубому и скотскому произволу полную волю, — ругал, осуждал громогласно каждого, а большей частью громил площадной руганью на всю палубу всех матросов и, большею частью, в тех случаях, когда какой-нибудь из его приверженцев начинал пьянствовать. В этих случаях, не желая обидеть своего приверженца, тупоголовый наш боцман вымещал злобу на всех. В довершение подобной безурядицы, вероятно, благодаря его же советам и просьбам, составил наш старший помощник условие или контракт. (Этот контракт я имею честь послать Вам, многоуважаемый г. Редактор, на Ваше усмотрение и покорнейше прошу Вас сказать Ваше мнение, насколько этот контракт тяжел для рабочего и насколько наши начальники далеки от идеи братства и свободы![12].
18 (1 марта) февраля приносит нам в кубрик боцман целую стопу таких условий, бросились все нарасхват разбирать условия, и все начали читать. Многие сопровождали свое чтение страшными ругательствами по адресу тех, которые читали вслух. Дали час времени для подписки условий. Из матросов 15 человек решительно отказались подписать условия, несмотря на предупреждения боцмана: кто не желает подписать условия, может быть, им будет уволен и отправлен в России. Надо заметить здесь — обстановка нашей жизни несравненно лучше, чем на каком бы то ни было пароходе коммерсантов. Здесь мы получаем 25 руб. золотом, вся одежда и обувь, исключая только чулок, носовых платков и нижней половины спального белья, все это выдается во вполне достаточном количестве. А работа и отдых положительно несравнимы с теми же самыми принадлежностями нашей жизни на коммерческих судах. На наше продовольствие отпускается сколько нужно — неопределенно. Во всех подробностях нашей жизни наш владелец яхты поставил непременным условием, чтобы команда была всем довольна. Понятно, в виду всех этих, сравнительно, благ, все без исключения желали и желаем жить на этой яхте. Зато представили нам такое условие, которое за все данные нам блага [мы] отказались подписать, значит готовы были ехать в голодающую Россию. Подписались приверженцы боцмана в количестве 6-7 человек и почти все кочегары (к ним еще не проникло никакое сознание своего достоинства и прав), на нашей стороне большинство и рабочий интерес.
Вставлю про себя: при моем исключительном от прочих положении, при моих интересах и горячих стремлениях к правде, свободе, равенству и вообще к достижению тех прав, какие отняты от рабочего и бедного, но по существу всегда ему принадлежали и принадлежат, — мне следовало бы подписать всякое условие, лишь бы не лишиться возможности читать Ваши книги и возможности иметь с Вами сношения, но, многоуважаемый г. Редактор, бывают такие случаи, когда человек принужден жертвовать за сохранение своего достоинства самыми дорогими и святыми для многих интересами и стремлениями. Преподнесенное мне условие настолько возмутило мою душу и оскорбило меня, что я все забыл в этот момент и бесповоротно отказался подписаться.
До сегодняшнего дня во время работ неподписавшиеся продолжали острить, шутить и смеяться, как насчет подписавшихся, так и на счет предполагаемой своей поездки в Россию. Напр[имер], острили: ‘купим ослюка и повозку, сложим свой багаж, половина сядем, половина пойдем пешие — поочередно, а на дуге поставим на длинном шесте русский национальный флаг’ и т. п. шутки и насмешки. Говорилось, обыкновенно, открыто, вслух, на палубе и среди работ. Кругом то и дело снует начальство и боцман. Напрасно я старался уговорить вести себя серьезно и толково, — дать понять свое собственное достоинство в другом виде, чтобы таким образом, если не для себя, то для имеющих заступить наше место на яхте приготовить хотя какое-нибудь уважение к правам рабочего вообще. Не бойся того, кто много говорит, а того, кто молчит.
В этом случае я пришел к тому заключению: социалисты одержали нравственную победу над правительством, но то были почти все интеллигенты в самом широком смысле, наши рабочие только начинают одерживать подобную же победу над теми, от кого зависит их существование, кусок хлеба. Так, у нас теперь находятся в сильном возбуждении, каждый знает, — по приезде в Россию холодно и голодно будет, тяжело, страшно тяжело, придется снова на каком-нибудь коммерческом пароходе или судне зарабатывать 15-18 руб. в месяц, быть вечно в грязи и измученным до бесконечности и носить из этого жалованья свою одежду, а другим, некоторым, содержать жену и детей, но все это забывая и видя пред собой только условия и ненавистного боцмана, никто не думает сдерживать себя, обсудить толково свое положение, составить из себя организованное целое и хотя бы не ради себя, а ради других, что будут здесь служить после нас, смело и решительно предстать пред светлые очи своего начальства и ясно, без всяких уступок, требовать своих прав, представить от себя свое условие, если наше пресловутое начальство решилось заграницей, во Франции и спустя уже несколько месяцев после выхода из России, составить какое-то условие как бы для подразумеваемых рабов и на основании каких-то статей сводов закона и правил севастопольского яхт-клуба. Мы могли бы, не заботясь о том, примут ли наше условие или нет, не заботясь — рассчитают ли нас при первой возможности, как только придут из России свежие силы для эксплуатации этих сил, или мы догоним яхту до Севастополя, — представить свое собственное условие к утверждению и подписи на нем начальства нашего. При том же мы рассчитали, для отсылки нас, 20 с лишком человек в Россию и для переправки такого же количества из России в Канн, нашему яхтовладельцу пришлось бы израсходовать больше 6 тысяч франков, между тем как все вышеизложенные разногласия произошли исключительно благодаря старшему помощнику и боцману, первому — дураку, а второму — дураку-негодяю. Не упустили мы из виду и то обстоятельство, — Кузнецов не захочет без особой крайности скомпрометировать себя во Франции, потому что будет известно и в Париже об уходе более половины команды с всеизвестной русской яхты ‘Форос’. Наша компания, отказавшись от условия, представляла собою Степана Парамоновича Калашникова[13], только в другом костюме. Мы не представили своих прав, не дали понять и почувствовать глупому помощнику, что мы собственно должны представить условие, а не он нам. Мы, вместо того, чтобы отставивать свои интересы, сложили на груди руки и своими шутками и остротами сказали: ‘Берите нас живьем, гоните нас в шею, отнимайте у нас кусок хлеба, мы готовы безропотно перенесть за свои права (а какие, спросите их, они и сами не знают определенно) и свое достоинство все — голод, холод и все лишения членов запасной рабочей армии!’
Говорил я все, что мог говорить, чтобы сколько-нибудь опомнились непокорные и трезво взглянули на свое положение. Так куда, — и слышать не хотят, в общем был один ответ: ‘Все равно, едем в Россию, все равно, рассчитают, не оставят, все равно, не выиграешь ничего. Напротив, нужно показать, что мы ничего не боимся, на все готовы, что мы смеемся над будущей поездкой в Россию, рассчитанными против своей воли!’ (в душе, заметно, каждый думал и гадал, как бы уладить, устроить условие более выгодное для себя, каждый желал служить — про себя).
В одно время в кубрике во время завтрака я привел пример, только что прочитанный в одесской газете, — стачку извозчиков в Париже. Начал, было, развивать условия, при которых можно рассчитывать на успех в деле заключения хотя немного выгодного условия. Поднялся крик, шум, явное противоречие моим словам. Я и не разобрал, в каком смысле они опровергали меня.
Условие представили нам в Ницце, куда мы пришли на время карнавала и накануне ухода в Канн — во вторник 17 (29) февраля утром. На другой день около 3 часов мы были уже на рейде в Канне. Работаем, — вдруг слышу я: в кубрике повальный обыск. Команда ничего не знает, обыскивает старший помощник и боцман, а матрос-дневальный (что смотрит за чистотой общего нашего помещения и подает обед и ужин) только успевает укладывать, как попало, в ящиках наши вещи. Хаос наделали невообразимый у каждого в ящике. Кто им позволил, по какому праву?!! Никто, и по праву сильного, — по праву владельца средствами нашего существования. Вот что можно было только ответить в оправдание подобной подлости. Мне наперерыв сообщают кочегары и матросы: ‘Сицкий, книги ваши все забрали!’ Мало-по-малу собрались все, один за другим, укладывать и приводить в порядок свои вещи и яхтинскую одежду, имеющуюся у каждого. Обыск продолжается: впрочем, он скоро кончился. Больше книг ‘запрещенных’ ни у кого не нашли.
Матросы общим голосом в минуту решили, — донес такой-то матрос — приверженец боцмана (Степан Гужелев), и обыск был главным образом направлен против Сацинского (поляка), который особенно много смеялся и острил без всякого стеснения на счет условия и подписавшихся на нем, глупец — старший помощник, получивши извещение боцмана о как бы несомненно имеющихся книгах, ‘запрещенных законом’, у Сацинского или у кого-нибудь, сообразил, — вероятно, под влиянием книг этих он, Сацинский, восстал против условия и уговорил других (как будто все остальные дети и не могли видеть всю подлость и несправедливость правил, заключающихся в условии).
Вечером по окончании работ я пошел к ст[аршему] пом[ощнику] за объяснением по поводу отобранных книг у меня. Встречаю его идущим по палубе в кают-кампанию обедать. Спокойно и без запинки я попросил его возвратить мне книги. Наш старший задрожал и побледнел и, громко отчеканивая каждое слово, в такт махая рукой, изрек: ‘А уж это мое дело, возвратить тебе эти книги, или удержать у себя, или уничтожить, или вместе с книгами препроводить тебя в Россию’. Я возражаю: ‘По моему мнению, я имею полное право читать какие-угодно книги заграницей’. ‘Ошибаешься, у меня есть своды законов и устав севастопольского) яхт-клуба, по которым русское судно везде представляет часть территории России, и я, как старший помощник, отвечаю за чтение ‘запрещенных книг’ командой и всяким другим на судне’. Было холодно, дул сильный, холодный ветер, не было расположения говорить и что-нибудь доказывать, да и он сам спешил обедать. Он предложил, уже более спокойно, чтобы я пришел после его обеда к нему в каюту говорить об этом деле. Сам он, Измаил Костюрин, призывает меня. Иду, вхожу, он разваливается на диване. Я, лицом к лицу стою, как защитник своих собственных интересов, пред своим властелином. ‘Ну, так вот как, голубчик, я отвечаю за благонравие и добропорядочность команды’, начал он. Я представил ему доказательство: никто из моих или наших начальников по службе не имеет права вмешиваться в нашу частную жизнь. Чем бы мы ни занимались, им совершенно нет дела. Это все равно, говорил я, как если бы я был мастеровой завода, — отработал на заводе и пошел на свою квартиру, туда не смеет без моего позволения даже заглянуть владелец завода, не то, что вмешиваться в мои занятия. Все свое право этот молокосос-помощник основывал только на том, что у него есть законы и, главное, он старший помощник и распоряжается и поступает не как следует, не по принципам справедливости и свободы, а по собственному произволу, как только ему захочется. В высказанном им положении об его ответственности за добропорядочность и ‘благонравие’ команды, я тоже его сбил с позиции, сказав, что если спросят его: ‘Почему у вас вся команда читает запрещенные книги’, он всегда бы мог категорически заявить, что его дело следить за исполнительностью ее на службе, а в ее собственные занятия в свободное время от службы он не вмешивался и, по существу, и не имел права на то. Словом, он только и опирался на право и власть старшего помощника. Между прочим, высказал и такого рода свой взгляд: по его мнению, матрос не должен читать никаких книг, не забивать свою голову ничем, не относящимся к матросской службе. В свободное время он, матрос, должен развлекаться, веселиться — петь, танцевать, пьянствовать, утопать в разврате и проч. и проч. Вот, тут предстоял мне повод высказать свой взгляд на самовоспитание умственное и нравственное рабочего, тут можно было пред ним нарисовать портрет его взглядов и убеждений, как тупоголового, пошлого негодяя. При других обстоятельствах, следовало бы Костюрину за его взгляды на рабочего забросать его пошлую физию грязью. Здесь я ограничился только тонким замечанием на толстые обстоятельства: я только сказал, что для его самолюбия и гордости должно быть приятным командовать и распоряжаться сколько-нибудь или более [или] менее развитыми матросами. Он возразил, что ему нужна такая команда, которая бы, выйдя на работу, исполняла свою службе, не думая ни о чем постороннем. И тут я нашелся ему возразить. Я сказал, что всякий труд естественно отвлекает от размышлений о постороннем. Тогда он перешел к одному случаю, когда Сацинский на площадке, стоя на часах, читал газету или книгу.
Я привел. Костюрина к соглашению по поводу книг: я согласился с ним, что официально он мог запретить мне эти книги иметь, но частно, как между вольнонаемными, он может допустить иметь книги матросу. Он взял с меня слово (которое, конечно, я не могу исполнить) не распространять эти книги между командой и обещал возвратить книги на другой день.
Известно было, что в кают-кампании старший механик, помощник второй капитана, доктор и секретарь были против подобного образа действий старшего, из этого я заключаю, что говорил он со мной спокойно, без злобы и отдал мне книги, сдавшись более на мнения кают-кампанских обитателей, чем на мои доказательства и защиту своих прав. На другой день я был болен. Старший, завернув в газету, принес мне книги. Не были конфискованы только три брошюры: О Варлене, ‘Еже[годный] вс[емирный] пр[аздник] рабочих’ и о Лассале. Эти брошюры находились у таких матросов, у которых не могли они надеяться найти что-нибудь подобное. При возвращении книг, я пересмотрел все книги. В одной брошюре, ‘Социализм и политическая борьба’, были вырваны 16 страниц с начала, не могу с уверенностью сказать, — было ли это сначала, или вырвал наш контролер, или (чего я менее всего думаю) как-нибудь по ошибке мне эта брошюра с вырванными листами была прислана г. Левковым. Одно только могу сказать: на месте 16 первых после приложения страниц, находится одна пустая нитка, наверное тут на нитке держались листы, — философствую я.
Как я писал выше, мы остаемся по-прежнему на яхте . Только, так как мы не умели постоять за себя раньше, когда был очень удобный случай, против нашей воли, толкавший нас на самозащиту, на борьбу, — теперь наше положение значительно ухудшилось. Раньше мы имели завтрак с 8 часов до 9 и обед с 12 до Ґ второго ч., а кончали работу — шабашили, в 5 и 5,5 ч. вечера, теперь же имеем Ґ часа на завтрак, час на обед и ровно в 6 ч. вечера шабашим. Теперь взялась наша компания за ум, да поздно. Теперь наши придумывают снова хлопотать о сокращении рабочего времени. Я сомневаюсь, чтобы они что-нибудь выиграли, при том же они уже успели раньше своими остротами и насмешками возбудить свое начальство, а теперь подобной просьбой унизят себя и приготовят, если не здесь, то обязательно в России полный и бесповоротный расчет и в добавок не отстоят своего достоинства и прав, и для своих кандидатов на службу на яхте не приготовят ничего, кроме худого.
Теперь же и мое положение щекотливое: не пристать к компании в хлопотании или, вернее, в просьбе пред начальством — зазорно, пристать — повредить себе окончательно. А между тем, после этого обыска я довольно серьезно почувствовал, как для меня дорого и необходимо даже в материальном отношении остаться на яхте до России. Дорого, конечно, ввиду моего провоза книг и вообще сношений с Вами, господа. Мне кажется, теперь нам остается одно средство к улучшению нашего быта на яхте: опубликовать в нескольких газетах здесь во Франции и обязательно в тех, которые получает Кузнецов, описать все смуты яхтинские и перепечатать наше условие с критическими заметками. Это, по моему мнению, верный путь поразить и усмирить гордыню наших притеснителей. Да и на будущее, для других могло бы послужить уроком. Но, во всяком случае, я покорнейше прошу Вас, многоуважаемый г. П. Аксельрод, не оставьте меня своим советом, если только, по Вашему мнению, дело стоит совета, а неприятно, слишком неприятно, находясь на яхте, где не может быть больших работ работать изо дня в день 10,5 ч. в сутки, не считая времени обеда и завтрака!
Теперь я Вам, мои добрые господа, представлю условие то самое, которое имели все в руках своих для подписи на нем. В этом условии, в общем, протестующие не соглашались на правила, помещенные под цифрами: 2, 4, 5, 7, 9, 10, 13 и 14. Если судить с моей личной точки зрения, я не согласился бы и с некоторыми из тех правил, на основании которых лишаются увольняемые одежды, отправления уволенного до первого русского порта и подписки или расписки в своем удовлетворении[14].
Вероятно, мы отправляемся в Англию не позжt второй половины марта, по нашему счислению.
Добрый г. Аксельрод, Вы обещали прислать мне кое-какие брошюры, понятные для менее развитых рабочих. Если можно, то пришлите, пожалуйста, поскорее. Кроме того, я ожидаю с нетерпением от Вас письма, которое, наверное, меня чему-нибудь научит или сообщит что-нибудь новое. Не получал ли г. Левков письма или денег от Николая Крестовникова с парохода ‘Нахимов’? Я что-то но получаю от него ответа. Как тяжело невыносимо сознание своего бессилия и материальной необеспеченности. Каждый день мучит меня вопрос: если меня прогонят, если я получу увечие, куда я пойду, где преклоню свою главицу?!!
Старший наш как-то сказал одному из моих старых сослуживцев, который просил его принять меня на яхту: ‘Вот ты просил за Сицкого, а он оказывается подлецом’ (потому что не подписал условия)! Кому тут верить? Я, Сицкий, его, Костюрина, считаю глупым мерзавцем, а он, Костюрин, меня называет подлецом!? Вот не угодно ли тут разобрать квартальному! Думаю, думаю, — что делать, как быть, как поскорее улучшить жизнь своих собратий и свою собственную?! Да ведь невыносима до сумасшествия подобная жизнь! Если бы я еще был не женатый, тогда бы в настоящее время я, наверное, имел бы уже сотни две-три рублей и теперь мог решительно поступать, а главное, имел бы возможность просидеть на квартире два-три месяца и поучиться. А тут, на тебе! Еще третий член (сын) явился на мои мозоли претендентом.
Я довольно хорошо сознаю: в изданных книжках социал-демократов, вообще и собственно наших, русских борцов за всех слабых и угнетенных, униженных, обиженных, обделенных и оскорбленных, — путь, указанный к достижению общего блага, — самый верный и надежный. Но!… Тяжело, тяжело жить под гнетом! Может быть, в ближайшем будущем я настолько буду счастлив, — буду видеть многих, идущих одной со мной дорогой, может быть, я буду товарищем многочисленного кружка единомышленников. О, тогда я забуду мой пройденный страдный путь и в тяжелые, трудные минуты и во время лишений буду чувствовать себя счастливым! А до тех пор мрачные думы, тяжелые сомнения и тревоги не дают мне покою. Положим, я здесь имею — два-три человека охотно берут предлагаемые мною брошюры, читают, — но говорить с ними, высказать свой взгляд и знание в этих вопросах представляется решительно невозможным. А мне, главное, дорого теперь, чтобы иметь таких товарищей, которые бы могли мне что-нибудь доказать, научить меня, словом, чувствуется необходимость высказаться словесно самому в кругу истинных товарищей и услышать от них задушевное слово.
Будете посылать книги, посылайте, пожалуйста, до востребования, а письмо пишите свободно и в одно время с книгами пошлите, отдельно.
Извините, прошу Вас, господа! Еще бы хотелось писать и писать Вам, да мало времени, и то вот уже неделя, как пишу это письмо. А тут есть на очереди и другие письма. Особенно необходимо скорее написать моему другу, Николаю Сергеевичу Разумову, студенту С.-Петербургской Медико-Хирургической Академии. Давно не получал от него ответа.
Когда мы предполагали, что нас отправят в Россию, я, было, уже решил поскорее просить Вас выслать мне книги и по железной дороге отправиться до границы, а там тихонько-тайно перейти ее с дорогой ношей, и дело в шляпе.
Воспользовались ли наши интеллигенты голодным годом в России? А если не прозевали и воспользовались, то в каких размерах и в каких местностях есть особенный успех в подрыве царского кредита в народе? Сообщите, пожалуйста, вы, наверное, все слышите и знаете, что деется в матушке России. А мы из газет решительно ничего не можем видеть. Все газеты о Западной Европе даже выражаются уж чересчур сдержанно, просто поджавши хвост и с поникшей головой. Кстати: чем кончилась стачка извозчиков в Париже? Нельзя ли мне (или есть ли, можно ли ожидать пользы для меня) получить возможность иметь сношения с обществом международных рабочих? Жив ли Г. Драгоманов? Какого он мнения о настоящих социалистических русских кружках? Он доказывал необходимость каждому значительному по количеству племени европейской России (притом имеющему какое-нибудь историческое прошлое и литературу) добиваться полной самостоятельности, под собственным управлением. В книге об исторической Польше и Украине[15] т. Драгоманов что-то говорил и о марксистах, да забыл я, к сожалению, что именно, а книги в настоящее время под рукой нет у меня.
Не оставьте же меня, многоуважаемый г. Аксельрод, своим ответом на мои вопросы и советами и наставлениями. Если же Вам нет времени, то, прошу Вас, будьте так добры, — поручите ответить которому-н[ибудь] из Ваших друзей и товарищей. Извините, Вы сообщили мне кроме своего адреса и другой еще адрес. Сознаюсь, я — олицетворение олуха в языках иностранных. Здесь во Франции предстояла возможность научиться хотя как-нибудь читать по-французски, но за недосугом, неимением книг, самоучителей или грамматики и даже за неимением лишних грошей купить или выписать таковые, мои предположения и планы на счет изучения французского языка так и остались в мыльном пузыре. Немецкий язык я когда-то немного учил и теперь могу кое-как читать. То есть, второго Вашего адреса я не разобрал, а между прочим иметь два-три различных адреса при моем положении очень полезно и, кажется, необходимо. Посему, покорнейше прошу Вас, напишите яснее. Осмеливаюсь через Вас послать мой искренний привет и сердечное пожелание г. Плеханову, г-же В. Засулич и пр. и пр. неизвестным мне Вашим товарищам, всего хорошего и быть здоровыми. Будьте здоровы, г. редактор. С почтением жму руки — Вас и Ваших друзей. Всегда готовый к Вашим услугам, уважающий Вас

Арсений Сицкий.

24 (6 марта) февраля, 10,5 ч. вечера.

4. А. Сицкий — П. Б. Аксельроду

[Канны, 12 апреля 1892 г.]

Добрейший и многоуважаемый г. Аксельрод!

Извините, убедительно прошу Вас, что не тотчас отвечал на второе Ваше доброе письмо[16]. Причины были следующие: 26 марта (7 апреля) мы пришли из Алжира, куда в виде прогулки ходили с владельцем и с Герцогом Мекленбург-Шверинским и его свитой из 3 человек и 2 лакеев. По приходе я имел глупое по службе маленькое приключение, вышедшее благодаря деспотическим выходкам капитана. Вследствие этого приключения я на 27 марта (8 апреля) простоял всю ночь на вахте, ни на минуту не сомкнув глаз. На другой день, 27 м[арта] был на работе, как здоровый, а дождавшись свободного вечера — в 7 часов лег в койку и спал сном убитого. 28 была спевка церковная. Дело в том, что я, как ни увертывался от пения в церкви, а в конце концов таки принужден был сдаться. У жены герцога Мекленбургского, Настасьи Мих[айловны], есть свой поп и дьячок, которые приехали в Канн. В Канне у какого-то богача, Гуренье, женатого на русской, есть в вилле церковь, вот туда-то и собираются сливки вояжирующей русской аристократии и буржуазии молиться Богу о своем благоденствии под пленительным небом альпийских тор.
Ваше письмо до востр[ебования] я не получил. Вероятно, оно ушло обратно. Страшно сожалею. Будьте так добры, если Вы получите свое письмо обратно, перешлите с ответом на это письмо и первое Ваше письмо. Многоуважаемый г. Аксельрод! Вижу, Вы так сильно беспокоитесь за меня, благодарю Вас. Я пока нахожусь [на] яхте же. Результат недавнего нашего возмущения по поводу условия получился исключительно для самих же бунтарей-поляков, трое рассчитались и уехали в Россию. Из трех, впрочем, один с звериной душой остался заграницей. Четвертый, брат младший из троих упомянутых матросов, поддержал компанию брату. Намеревалось наше пресловутое начальство уволить одного матроса Сацинского. Сацинский по своей бесхарактерности и склонности к беспардонному и бессмысленному бунтарству служил слепым орудием старшего брата, из двух Зубрицких, который добивался одной цели — быть артельщиком в продовольствии команды. В более свободное время я подробно выскажу свое мнение о них и вообще о поляках, тем более, мне очень бы хотелось знать Ваше мнение, в чем я прав и в чем ошибаюсь в понятии о поляках. Я теперь не имею времени подробно писать. — Спешу завтра послать это письмо, чтобы (если будете так добры) получить от Вас ответ, ответ сильно меня интересующий и важный.
Я получил письмо от моего друга, Н. Разумова, из Петербурга — студента — я уже писал Вам о нем. По моему сообщению о возможности купить здесь хороших книг, — он, Разумов, просит меня приобрести: Kapital und Arbeit [‘Капитал и Труд’] Лассаля на немецком или русском яз[ыке] и Кеннан[а] о Сибири[17]. (О Сибири чье сочинение, не разберу наверное.) 1-й том ‘Капитала’ Маркса и вообще по политической экономии редкие в России сочинения. Эти книги, конечно, я повезу в Россию, а потом перешлю ему, да и сам он это знает, что иначе невозможно. Он просит написать, что я могу добыть, а я пишу Вам, добрейший г. Аксельрод, и прошу Вас покорнейше, будьте так добры, сообщите, можно ли все эти книги достать у Вас и сколько они стоят. Как только раздобудусь деньгами, пришлю. Я думаю, он, Разумов, смешал — ‘Kapital und Arbeit’ не Лассаля, а Маркса. Просмотрел о Лассале г. Плеханова, там нет об этом ни слова.
Прошу убедительно Вас, г. Аксельрод, насчет этих книг. Мне страстно хотелось бы исполнить просьбу моего друга. Еще он пишет и о французских книгах, потому что намерен изучать французский язык.
После праздников Пасхи мы двинемся в Англию, а теперь простоим всю 7-ю неделю поста и минимум 3 дня Пасхи. Поэтому, если Вы, многоуважаемый мой добрый наставник, не откажете, то пришлите ответ на это письмо мое тотчас по получении. На Ваш ответ я успею еще послать Вам письмо об уходе яхты и о пр. и пр. Письма до востребования я никак не ожидал, а ожидал прямо на яхту, потому что писал Вам только о брошюрах, чтобы они были посланы до востр[ебования], а письмо я надеялся получить через комиссионера нашего. А, может быть, перехватил кто-нибудь из наших эфиопов-начальников, — секретарь Кузнецова или доктор. Это было бы очень грустно и досадно.
Будьте здоровы, многоуважаемый г. Аксельрод. Прошу Вас, передайте Вашим друзьям и товарищам мой поклон и пожелание всего хорошего.
С нетерпением жму Вам руку.
В отлучке из Канна мы пробыли около двух недель. Неделю простояли в Алжире и взад и вперед около недели были в дороге.

Уважающий Вас

Арсений Сицкий.

5. А. Сицкий — П. Б. Аксельроду

[Канны, 18 апреля 1892 г.]

Наконец, я могу ответить Вам, многоуважаемый господин Аксельрод. Письмо Ваше получил благополучно 3 (15) апреля, в пятницу поздно вечером, пришедши из церкви. В церковь ходить около 3 в[ерст] приходилось каждый день на этой неделе, по два раза. Прихожу на яхту, обыкновенно, в полном изнеможении и поздно. Хорошо, что заплатили.
Относительно книг поговорю. Я положительно разбит, болен, не чувствую под собой почвы, потому что не вижу, не нахожу средства получить от Вас страстно желаемые книги. До последних дней нам всем, начиная с капитана, было известно, что мы на днях Пасхи снимемся и постепенно будем подвигаться к Англии, заходя в попутные порты. Потом, как снег на голову с крыши свалился, — известие получается в таком роде: ‘кажется’, в Англию не пойдем, а пойдем в Марсель. Владелец отправится в Париж (вероятно, со своей содержанкой, ее дочками и мужем). В Париже отец Кузнецова живет со своей второй женой, франц[уженк]ой и маленьким сыном, которые приглашали его в гости на Пасху. Скверное положение, между прочим, этого Кузнецова с его содержанкой. Все от нее сторонятся, а Кузнецов — почетный гость Мекленбургского и Михаила, называемого князя.
Слухи, будто мы простоим некоторое время в Марселе, приедет наш патрон и тогда отправимся в путешествие по всем большим и красивым портам, а по прошествии месяца пойдем в Россию. Предполагается в конце мая быть в России. Но это только слухи. Капитан, на все наши вопросы, куда адресовать нашу корреспонденцию, сердито махает рукой и, уходя, ворчит: ‘Я и сам ничего не знаю наверное!’ Кузнецов тоже не знает сам наверное, знает наверное одна М-м Б. Но она знает только одно, — если она сегодня пожелает отправиться на яхте ‘Форос’ в Москву, то на следующий же день яхту будут вытаскивать на берег и ставить на колеса. А если завтра М-м Б. пожелает на яхте отправиться открывать полюс, то опять на следующее завтра начнется приготовление к отплытию в Ледовитый океан, и будут хлопотать об оленьих шубах.
Ввиду всего мною сказанного, поневоле заболеешь и будешь метаться, как угорелый, из угла в угол. Да разве мало для меня риска провезти книги в Россию. Разве нужны еще эти препятствия?!! Помогите мне, если можете, получить от Вас желаемое! Может быть, у Вас в Марселе есть кто-нибудь знакомый. Получить на яхту прямо, после всего случившегося, невозможно. Может быть, я найду какого-нибудь благодетеля в Марселе, на которого можно будет адресовать, хотя сомневаюсь. Но так или иначе, а если мы будем стоять порядочно времени в Марселе, то во что бы то ни стало нужно там получить, если только мы не пойдем в Англию. В Англии это было бы очень удобно. Но ‘бы’!!? За несколько часов до ухода из Канн я извещу Вас, куда пойдем — скажу.
Сходили мы в Алжир и капитан с 2-мя своими помощниками получили крестики. Вечером в субботу 4 (16) апреля привез сам герцог. Кузнецов, конечно, лучший крестик получил. Боцман медаль серебряную, именную, и на оборотной стороне: ‘per aspera ad astras’ (?!!)[18]. А матросы, кочегары и машинисты по 20 фр. Матросам особенно досталось возить герцога на перворазрядной (вельбот) шлюпке по семи и пяти верст. Матросами князья и княгини очень довольны, потому что почти все бывалые и опытные и довольно рослые. С нами делают все, что хотят: ‘Песенники наверх!’ — ‘Есть!’ И мы поем, дерем глотку, из кожи лезем. — Надо угодить вельможным, развлечь их среди пира, гулянья или прощанья. В Канне ходили в поле за 6 верст плясать казачка и комаринской и петь — ‘вдоль да по речке-Казанке’. Секретарь и доктор страстное имеют поползновение требовать от нас покорности, смирения и, главное, уважения к их особам. Секретарь, — поручик в отставке, бывший секретарь Константинопольского посольства, доктор — поляк. Слишком много между поляками нехороших людей. Доктор наш пользуется особенным расположением Кузн[ецова]. Заведует провизией, уходит и приходит на яхту. Больной кочегар или матрос слезно умоляет часового предупредить, когда явится доктор, или выйдет на палубу и стережет доктора. А если крепко болен, лежит и ждет чудесного исцеления. Придет к нему доктор в два-три дня, — одну минуту постоит, задаст один вопрос и пришлет пилюли. Сейчас лежит [с] ревматизмом кочегар и скоро месяц не может ни ходить, ни сидеть (вот он сейчас возле меня стоит, вылез на стол, — больной на верхней койке лежит, — уже ушел!) Этому больному почти никакой помощи не дается. Мучается он, — жалко смотреть, как начинает он подниматься, и глаза на лоб вылазят от боли.
Однажды вечером часовой пошел поправить фонарь от выходной лестницы. Два-три раза крикнул доктор на берегу, шлюпку чтоб подали. Часовой спешит, — садится доктор и начинает ругать. Часовой, из довольно смелых, вышел из терпения и по-матросски ругнул его и сам начал кричать на него. Случилось [это] после отъезда 4 наших сослуживцев, и потому матрос не пострадал, так как люди нужны, и обращаются с нами осторожно. Нужно дойти до России, а там мы уже будем пересортированы, как огурцы. Думаю, и Вашему покорнейшему слуге не избежать сортировки этой. Мекленбургский герцог похвалил команду ‘Фороса’. Доктор и секретарь поспешили заметить: ‘Только их наградами избаловали!’
Довольно о ‘Форосе’. Многоуважаемый г. Аксельрод! У меня замерзло описание матросского быта. Может быть, благодаря Вашим трудам и вышло бы что-н[ибуд]ь, но теперь едва управлюсь с корреспонденцией и читать нужно, много еще не прочитал, а прочитанное обязательно повторить со вниманием. Другу моему я послал первое письмо из Канн до получения Ваших книг, а потому высказал, что намерен совершенствоваться умственно и нравственно, а потом избрать путь для борьбы с существующим злом и порядком или посредством воздействия умственно и нравственно, или посредством самопожертвования, очертя голову. Вот, мой Разумов пишет мне по получении второго письма, где я писал, что читаю Маркса, Энгельса и пр. и пр., что я-де прочитал таких передовых учителей сочинения и не усвоил самого главного, с подавляющей убедительностью сказанного ими (Маркс и пр.) о невозможности второго рода борьбы. Это Вам, многоуважаемый г. Аксельрод, доказательство, как много я подвинулся вперед. Остается только благодарить и благодарить Вас и вообще Ваш кружок! Теперь уже я не напишу ему так, потому что я теперь живу и сознаю, хотя, быть может, не вполне ясно и отчетливо. Но главное-то я прозрел. Вслед за одним письмом от друга, я получил второе и в один день с Вашим письмом. Между прочим, вот, что он пишет: ‘Один из моих товарищей просит тебя сообщить, не можешь ли ты достать следующие книги: ‘Сущность соц[иализм]а’ Шеффле[19]. ‘Развитие научного соц[иализ]ма’ Энгельса, ‘Социальная и политическая борьба’ господина Плеханова, ‘Манифест коммун[истической] партии’, ‘Наемный труд и капитал’ Маркса. Для себя мой друг просит, зная по моим письмам, что мы пойдем в Англию, достать за целый год ‘Социал-Демократ’, 4 книжки лондонского издания[20]. В одной из них он прочитал господина Плеханова о Чернышевском и остался очень доволен. Дает и мне советы насчет политической экономии и пожелания. Очевидно, у него была та же книжка, что есть у меня, и перечень сказанных выше сочинений, там же взял и цену проставил. Я думаю своему другу подсунуть эти же сочинения взамен ‘Социал-Демокр[ат]а’ и пр., какие только от Вас получу. Для его товарища тоже нужно. С них я денег не возьму, а возьму слово распространять чтение между своими. Третий есть мой товарищ, которому думаю предпослать гостинец. Эх, добрый г. Аксельрод, говорить и строить планы хорошо, да удастся ли? Главное только провезти.
Мой добрый г. Аксельрод, я посылаю Вам 25 (двадцать пять) франков в счет будущих благ от Вас. Удастся мне получить от Вас книги, посчитаете за книги, нет, — пойдут в счет кассы Вашей библиотеки на издание Ваших и товарищей Ваших сочинений.
Что я не слышу о г. Плеханове и о В. Засулич? Здоровы ли они? Передайте, прошу Вас, мое искреннее им почтение и пожелание всего хорошего, пусть они будут здоровы! Мне Ваш кружок предложил прислать книги бесплатно, я посылаю деньги. Я думаю, от души уважаемый господин Аксельрод, Вы не обидитесь. Ведь я искренно делаю все по отношению к Вам и Вашим друзьям. Я желаю хоть чем-нибудь быть Вам полезным. Другие платят и жертвуют, отчего же мне нельзя!.. По крайней мере, я сердечно рад, что могу теперь послать Вам из моих трудовых грошей.
Спешу на почту отправить. Благодарю за пожелания! Буду писать, когда и куда будем сниматься. Уже получилось известие, что завтра не пойдем, простоим 2-3 дня. Да притом же нужно обед прощальный дать князьям.
Привет, поклон и все добрые пожелания шлю Вам, дорогой г. Аксельрод! Будьте здоровы! Взаимно с искренним почтением пожимаю Вам руку

Сицкий Арсений.

6. А. Сицкий — П. Б. Аксельроду

[Марсель, 27 апреля 1892 г.]

Многоуважаемый г. Аксельрод!

Мы сегодня — 15 (27) апреля — пришли в Марсель утром, потому что только вчера вечером снялись с рейда из Канна[21]. Взяли с собой семейство Б. С князьями и княгинями разошлись тихо, без особенных балов и обедов. Только сходили в Ниццу, — отдали визит Лихтенбергскому, а на другой день (среди Пасхи) он к Кузнецову пришел своей яхтой.
Теперь о книгах. Как мне получить от Вас книги?!! По всей вероятности, у Вас никого нет в Марселе из Ваших друзей, товарищей или просто какого-нибудь знакомого — честного человека. У меня тем менее, может быть, возможность иметь знакомых в Марселе — чужом большом городе. А как же прислать книги по другому адресу, не на яхту? На кого? Кто может получить мои книги? Никто! А если на яхту адресовать, и вдруг узнает наше начальство, что тогда?!! Все пропало! Но что же делать? Книги надо получить мне от Вас. Если получу, тогда будет другой вопрос, — провезти их благополучно в Россию.Но в этом случае мне ничего не остается, как рисковать, могут быть препятствия, может представиться тысяча случаев попасться в руки хранителей деспотизма, но я постараюсь быть готовым. Да и не так же страшен черт, как его малюют. Есть полная возможность и надежда провезти благополучно без особых приключений. Я теперь пришел к такому решению. — Дня через два или три наш патрон со всем своим кодлом уедет в Париж. С ним уедет и секретарь, который по своей обязанности шныряет по почте и телеграфу. Авось, уедет и доктор, останется одна судовая администрация. Тогда некому будет ходить на почту, авось, один из наших, молодой матрос — за неимением здесь комиссионера — будет продолжать ходить на почту за корреспонденцией яхтинской, всей. А я не про-авоськаюсь?! Но если не так, то остается только Вам предупредить меня письмом высылке книг на мое имя, тогда я вечерком выскочу и спрошу свои книги. Нет, — на другой день опять приду. Мой дорогой господин Аксельрод, может быть, у Вас есть за истекший год журнал ‘Соц[иал]-Дем[ократ]’ лондонского издания[22], в таком случае, пожалуйста, вышлите вместе с Вашими книгами. (Между прочим), все книги будут уплочены по их стоимости впоследствии. Покорнейше прошу Вас, добрейший господин Аксельрод, вышлите мне по 3 экземпляра сочинений Вашего кружка (но если их очень много, признаюсь, к крайнему моему сожалению, по разным уважительным причинам уже больше месяца, как не читаю имеющиеся у меня Ваши книги, а потому наверное и не знаю, как велико количество Ваших книг). Пожалуйста, если можно, пришлите все Вашего кружка сочинения или переводные.
Если бы было возможно переслать мне книги на имя какого-нибудь постороннего господина, то это было бы очень хорошо. Я просто пошел бы, взял их, положил в чемодан и принес на яхту. Но что было, то видели, а что будет, то увидим! Авось!!?…
Простоим мы здесь не менее месяца. — Предполагают всю яхту вновь выкрасить, вычистить, чтобы в Россию прийти чистой-блестящей. Вероятно, проплаваем после марсельской стоянки некоторое время в Европе (в Испании, Италии и Франции) и в июне двинемся в Россию. Но тогда увидим.
Доктор и секретарь — поляки. Они частенько вслух высказывают на палубе капитану и старшему помощнику недовольство палубной командой. Одному матросу — несмелому, разбитому меркуриальным лечением, — секретарь при встрече на берегу в Алжире имел пошлость и глупость заметить: ‘Вы, Рокачевский, совсем невежа’. — ‘Как, в чем?’ спрашивает последний. ‘А почему Вы не кланяетесь при встрече со мной?’ ничуть не краснея, замечает секретарь Любовский. Рокачевский согласился, что, де, я действительно, может быть, невежа, и пошел себе. Другой раз, на Пасхе, секретарь ехал на извозчике и, разговаривая с ехавшим с ним матросом, осуждал и смеялся над некоторыми матросами (ехали они извиняться перед священником в том, что приглашенный священник, в первый день Пасхи к Кузнецову на обед пришед[ши], получил от швейцара гостиницы ответ, что Кузнецов десять минут как выехал куда-то. Матрос секретарю был проводником в поисках священника в гостинице). Этот матрос позволил себе смеяться. Секретарь в этот же день пожаловался старшему помощнику, что такой-то матрос не умеет себя держать, — дерзок, неучтив и невежлив. Наш Костюрин делает означенному матросу выговор и, между прочим, замечает: ‘Только один Ященко умеет себя держать и обращаться с начальством’, Ященко хохол, верующий во всех святых, снимает шапку и чуть не крестится при входе в пустой салон яхты, а при встрече с начальством жмется, тянется и говорит с ним таким кротким и покорным голоском, как запуганный ученик отвечает строгому учителю.
Доктор капитану указывает пальцем на матроса, который перевозил днем на шлюпке всех и всякого, кому нужно на яхту или с яхты. ‘Смотрите, — это у Вас позволяется?’ А матрос тот сидел на шлюпке и курил алжирскую сигару. Другой раз секретарь жалуется, что команда, идя на берег, надевает хорошие костюмы, и ее нельзя узнать, кто они такие. В таких случаях я смеюсь от души. Ничего больше и не остается.
Желаю господину Плеханову и г. Вере Засулич и всем Вашим друзьям от души всего хорошего и быть здоровым. С нетерпением, милостивый и уважаемый господин Аксельрод, жду от Вас ответа. Будьте здоровы! С искренним чувством уважения пожимаю Вам крепко руку. Получили ли Вы мое письмо с почтовым чеком на 25 франков?
Ночь 15 апреля.

Арсений Сицкий.

7. А. Сицкий — П. Б. Аксельроду

[Марсель, 2 мая 1892 г.]

Добрый господин Аксельрод!

Письмо Ваше получил[23] и так рассудил: я еще никакой пользы (или вреда для богатых) не принес и, кажется, мне нечего бояться нашего начальства. Они молчат все. — Чтение запрещенных книг не новость между моряками (хотя раньше читались такие, которые не отличались основательностью и вообще не имели под собой точки опоры). Наши паразиты с тем же презрением в неведении продолжают смотреть на эти книги. Второй помощник капитана ко мне отчасти расположен, — служил с ним в ‘Р[усском] 0[бществе] Пароходства и Т[орговли]’ на трех пароходах и чрез него поступил на яхту. Если опасаться кого, то некоторых скотоподобных кочерагов и матросов-пьяниц. Они скорее в рассказах в кабаке могут влопать. Но с этой стороны я постараюсь их расположить к себе или просто вести себя скромно и молчать. Письмо Ваше думаю отнести по адресу[24], но отнести придется с переводчиком. Этот переводчик — француз, мальчиком плавал в добровольном флоте на старой погибшей ‘Москве’. Он приходил к нам и так горячо высказывался в интересах рабочего класса, что я решился ему довериться, и он охотно дал согласие и тоном, не допускающим никаких опасений и сомнений, уверил, что будет молчать. Мы должны быть готовы к 1-у мая по нашему календарю, Ну, два-три дня еще простоим, но приказ патрона к 1 мая. Итак, я боюсь, чтоб не опоздать с книгами. Вот адрес этого француза. Он работает на какой то фабрике, женат, жив отец, мать и пр.
Marseille, Mr. Lairand, Boulevard de Paris, No 87.
Вчера, 1-го мая, он дал мне этот адрес, причем я не разберу Lei или Lai, я потому прилагаю оригинал адреса. Не было времени хорошо расспросить, — стоял на вахте. Нас вчера никого не выпускали на берег по просьбе консула (известнейший между моряками за подлеца первоклассного), на яхту тоже никого не пускали. Был город сильно возбужден, много было войска, ожидали взрыв чрез какое-то письмо. Все обошлось тихо, говорят, рабочие ходили гулять в поле. Я нахожу не лишним все-таки отнести Ваше ‘письмецо’, так как не думаю, чтобы адресат его вздумал мне повредить. А впрочем, я еще подумаю день, сегодня и завтра. Дело в том, что или довериться моему адресату или Вашему, не знаю, кому надежнее. Но в Марселе оставаться немыслимо, у меня ни копейки нет за душой. Здесь ‘пройдохи’ матросы голодают и не находят работы — наши русские.
Мне кажется, что если мой адресат способен проболтаться, то проболтается, если и не получит мои книги на свой адрес, потому что знает уже, в чем дело. Поэтому, так или иначе, — одно и то-же. А потому, присылайте на его имя. Его имя Александр. Сейчас на работу. Прощайте, будьте здоровы, благодарю Вас, но прошу, менее беспокойтесь за меня, — я спокоен, относительно. Вашу руку с чувством признательности обязанный пожимаю.

Арсений Сицкий.

Обед, 20 (2 мая) апреля 1892 г.

8. А. Сицкий — П. Б. Аксельроду

[Марсель, 2 мая 1892 г.]

Будьте здоровы, господин Аксельрод! Сегодня послал Вам ответ на Ваше письмо, а вечером пишу другое. Прежде всего о том, что болит. Да, господин Аксельрод, я таки прихожу к тому заключению, — лучше, если Вы пошлете книги по моему адресу. Этот человек-рабочий знакомства ведет с нашими. Предположить его болтливым, — узнает кто-н[ибудь] из наших, в таком случае я буду видеть того постоянно, кого должен опасаться, — постараюсь себя обезопасить, — упросить, умолить держать свой рот закрытым матроса или кочегара. Но судя по его физиономии, его словам в интересах французских рабочих, так же и по тому, как он плавал в детстве между матросами русскими, ужели он вздумает или хватит у него совести рассказывать об этом кому-н[ибудь] из наших, зная, что я могу жестоко пострадать чрез это?!! Кстати: мы не долго будем стоять, в первых числах мая уйдем и, вероятно, с семейством Б., так что посетить г. Лайру[25] придется не долго, а Вас прошу покорнейше прислать книги к 1-му мая[26]. Зачем Вы, добрейший господин Аксельрод, так тревожитесь и беспокоитесь за меня? Уж не вините ли Вы себя в том, что на яхте все знают, что читаю я Ваши книги, или не вините ли уже Вы себя, что поощряли меня в изучении политической экономии?!! Мой друг[27] пишет, что рад сердечно за меня, так как я променял Толстого на политическую экономию, которая, по его мнению (конечно, я и без его мнения пришел здесь во Франции к тому же убеждению), — истинный руководитель в общественной деятельности на пользу других. Мне порой приходится испытывать довольно странное чувство: является какая-то затаенная, где-то там, внутри, глубоко во мне, жажда страданий, при этом с логической последовательностью доказывается, что пострадать, умереть далее или постепенно иссякнуть в тюрьме душой за правое, святое дело — можно и должно и своего рода есть счастие и наслаждение, высшее, неземное. И не для славы, думаешь себе, можно и должно вынести адские пытки, но просто, чтобы на твоей крови и костях прочнее, идеальнее, если можно так выразиться, и выше выросло здание братства и свободы, прежде всего, и равенства. Пусть я умру, рассуждаю, но после меня, не сегодня — завтра, по моим костям пройдут другие и дойдут до новой зари, изможденный от непосильного труда труженик вздохнет свободно и скажет: ‘Теперь я не боюсь за завтрашний день, семья моя не будет голодная и холодная, — я обеспечен!’ Но, уверяю Вас, добрый многоуважаемый господин Аксельрод, я верю в себя, и мне ни малейшего предчувствия не является, что я могу пострадать. Я просто как-то уверен, убежден, — все обойдется благополучно, и даже надеюсь пойти на яхте и на следующую зиму и тогда, быть может, снова буду иметь с Вами переписку и читать Ваши книги. Да, нет! ведь Вы посудите — не глупо ли было бы и чересчур непоследовательно со стороны моей звезды, если бы она вздумала померкнуть ни с того, ни с сего. Ведь я еще не все прочитал те книги, что у меня есть. Главное, лишь бы мне удалось книги провести до России, чтобы поменьше знали из наших об этом, и чтобы счастливо отделаться от таможни, а там я разошлю книги скоро и имеющие у меня остаться будут скрыты. Уже потому не решится никто из наших панков доносить на меня полиции, что они отлично знают, — нам очень много известно читающих и имеющих женевские книги помощников и капитанов. Я даже говорил во время оно нашему Костюрину, когда он забрал мои книги. Выдавая меня, они поопасаются за своих товарищей, знакомых, покровителей и протекторов, я думаю. Вот, если дознаются, что я получил и везу много книг, тогда они выкинут за борт их, а меня на берег в России. На-счет сортировки нас самих положительно данных нет никаких, при том многие останутся сами, а потому не особенно удобно будет еще и рассчитывать, для самолюбия и чести Кузнецова не удобно будет. Притом же теперь все тихо и смирно: ни против боцмана, ни против начальства никто не возмущается, хотя доктор и секретарь и косятся, но это потому, что не кланяются им при встрече. Я, напр[имер], кажется должен бы быть маленьким и кланяться им в пояс, чтобы до прихода в Россию расположить их к себе, но что будешь делать, когда только подумаешь, ‘нужно поклониться’, а внутреннее мое ‘я’ говорит категорически: ‘Лучше я позволю тебе разбить свою голову, чем оказывать знаки почтения тому, который не заслуживает звания человека’. Вот разве наделает что-нибудь серьезное то письмо, посланное Вами до востребования, если только оно, действительно, перехвачено было секретарем, в чем я, впрочем, не уверен, — он между своими что-н[ибудь] да сказал бы об этом, и я стороной узнал бы об этом, но письмо это просто кануло в воду.
Разве еще нужно опасаться тех четверых матросов, что уехали в Россию, но это всего менее основательно. — Жизнь трудовая не даст им серьезно задуматься о постороннем, — сделать подлость человеку, который не сделал им зла никакого. Да, нет же, господин Аксельрод, я положительно не боюсь ехать в Россию. Здесь наши матросы не видят ничего серьезного, что я читаю книги загранич[ные] и бесцензурные.
Я был рад вчера, — у нас тоже происходили разговоры о рабочих часах и плате и о кассе рабочих. Теперь, слава богу, и наши понимают, что рабочим во Франции, сравнительно лучше живется, чем нашим русским. Вот придем в Россию b там порасскажут своим знакомым, и ‘это будет хорошо!’, думаю я.
Теперь пора мне и пооткровенничать с Вами, дорогой господин Аксельрод. Быть может, и не придется больше иметь честь и счастие с Вами переписываться, главное, быть может, не удастся снова на яхте гулять во Франции, откуда так свободно вести переписку. Посему покорнейше прошу Вас, не забудьте меня, быть опять может, придется через несколько лет снова иметь счастие с Вами беседовать. А я, с своей стороны, отовсюду буду посылать Вам горячие пожелания всякого добра, прежде всего, быть здоровым и так же славно работать на пользу русского народа и сердечно искренно благодарить Вас. Передайте же и господину Плеханову и г. В. Засулич и всем Вашим друзьям единомышленникам, покорнейше прошу Вас, передайте им мой глубокий поклон. ‘Вас, г. Плеханов, я знаю только по Вашим сочинениям и переводам и от души благодарю Вас, будьте здоровы, многоуважаемый господин Плеханов! Будьте здоровы, г. В. Засулич! От души желаю Вам обоим всех благ и всякого добра. Я надеюсь, еще снова буду иметь счастие читать и учиться из сочинений Вашего кружка. Лишь бы только благополучно проскользнуть в Россию с книгами, что имею получить от господина Аксельрода, а там снова можно надеяться на получение Ваших сочинений. Читая Ваши сочинения, я чувствую себя человеком, — невольно закрадывается в душу луч надежды на светлое будущее, невольно самому хочется жить и бороться за освобождение народа русского от невыносимого гнета. Теперь, представляя себе возврат в Россию, мороз проходит по телу при представлении того деспотизма, что царит по всей России, и задаешь себе тогда страшный вопрос: да неужели не поймут наши правители, насколько они подлы и низки, ужели не поймут, что придет же конец их господству, и не лучше ли им заблаговременно, если не отказаться, то хоть исправиться, чтобы тем сколько-нибудь облегчить тяжелую жизнь народа и чтобы не дожить в противном случае, [до того дня] когда сила вырвет у них все, что они имеют и чем гордятся, как люди над скотами? и этот вопрос вызывает во мне только тяжелый вздох в ответ. С искренним чувством жму Вам всем крепко руки и от души желаю всего хорошего!’
Мое почтение, искреннее пожелание всего хорошего и быть здоровым, передайте, прошу Вас, господин Аксельрод, господину Левкову. Я особенно благодарю его, — ведь благодаря ему я имел счастие познакомиться с Вами и столько получить сочувственных писем от Вас!
Теперь о себе: вероятно, Вам неизвестно кто я? В 84 г. я уволился по окончании экзаменов из третьего класса Нижегородской Духовной Семинарии, — сын дьякона. Мечтал быть военным флотским офицером, а попал в вольные матросы. Здесь, на пароходах, испытал и выпил чашу рабочего до дна, а потому решительно отказался от всяких поползновений сделаться паразитом-бездельником, — иметь труд более обеспеченный и свободный, не такой продолжительный, но быть помощником капитана, огрубеть, излениться, ничего не делать, привыкнуть волей-неволей грубо обращаться с матросами! Из боязни всех этих зол я забыл и думать о карьере. В 89 г. возообновилась моя переписка с моим другом Разумовым, который пошел в Казанский Университет, а нынешний год в .С.-Пет[ербург]скую Медицинскую Академию на 3 курс переехал, — он пробудил во мне сознание жизни и жизни не для себя, а для других.
Остаюсь искренно уважающий Вас Арсений Сицкий. От глубины души крепко пожимаю Ваши руки. Будьте здоровы!!!
2 (20 апр.) мая, 11 ч. ночи.

9. А. Сицкий — П. Б. Аксельроду

[Марсель, 12 мая 1892 г.]

Дорогой Господин Аксельрод,

простите, — два дня прошло, а я все еще не могу иметь времени свободного сообщить Вам о благополучном получении Вашего доброго письма и книг[28]. Вечером сегодня иду снова забрать часть книг, так что сегодня не буду иметь возможности написать подробный Вам ответ и отчет.
28 апреля (10 мая) получил Ваше письмо и вечером пошел свериться и только в третьем часу за полночь имел возможность взять маленькую пачку присланных Вами книг. Благодарю Вас и вообще Вашу группу ‘Освобождения Труда’. Спасибо сердечное и горячее Вам, господин Аксельрод! Через два-три дня подробно Вам отвечу[29]. Будьте здоровы!
30 апреля 92.

Арсений Сицкий.

Благодарный от души крепко жму Вашу руку!
Вполне благополучно получил Ваше письмо, — ходит на почту наш матрос, но вполне всегда надеяться нельзя, может попасть в чужие руки, особенно с печатным адр[есом] отправителя письма.

10. А. Сицкий — П. Б. Аксельроду

[Марсель, 24 мая 1892 г.]

Дорогой Господин Аксельрод!

Завтра или, скорее, сегодня мы идем, а куда снимемся — неизвестно. Пишу на вахте в 3 ч. ночи. Телеграмма получена сегодня вечером от ‘патрона’, что завтра приедут из Парижа они (стало быть, в обществе семейства Б., и можно поэтому с уверенностью предполагать, что на пути в Севастополь будем заходить в порта — ‘пообедать’ или позавтракать а может быть, и погулять).
Книги почти благополучно перенес на яхту, но еще не спрятал от имеющего быть таможенного обыска в Севастополе. Извещу обязательно Вас по счастливом выезде с книгами с яхты. Предполагаю выпросить отпуск в Одессу. Да, если бы мне удалось тотчас по приезде в Одессу войти в кружок тех рабочих, что имеют понятие о социал-демократии и которые стараются следовать ее учению! Я вполне согласен в том, что Вы писали в последнем письме. Постараюсь и буду стараться следовать Вашим добрым советам. Я предполагаю, если будет возможно, остаться на яхте и на следующую кампанию или зиму. Говорят, наше начальство в Севастополе составит контракт горше первого, подпишусь, все равно.
Одного только мне остается желать себе для успешной деятельности, — иметь или место или обеспечение материальное, чтобы иметь свободное время для организации и выезда заграницу. В последнем случае я нашел бы способ ввозить в Россию книги Ваши, а в первом находил бы средства Вам для издания книг. Также, вероятно, скоро нашел бы представителя от Русских рабочих на международный конгресс. Но этого ничего нет, и мне остается пользоваться тем, что есть. По крайней мере, в будущем я смело надеюсь на сколько-нибудь (по моим силам) заметную деятельность в деле освобождения народа от деспотизма.
Может быть, я успею послать из Константинополя Вам, дорогой господин Аксельрод, известие о моем положении, но не обещаю.
Спасибо Вам Всем!
Сердечно желаю Вам всем быть здоровыми и также продолжать Вашу деятельность с возрастающим успехом.
Где бы я ни был, душевно буду посылать Вам, господин Аксельрод, горячие пожелания и Вашим товарищ[ам], вообще, Вашему кружку, полного успеха и всего хорошего. Будьте Вы все здоровы!!!
Крепко с глубоким уважением жму Вашу руку, господин Аксельрод! Придется ли вновь иметь счастие с Вами переписываться?!! Я решительно надеюсь, что да! Вам преданный, всем обязанный и много благодарный.
12 (23) мая, 4 часа утра.

Арсений Сицкий.

11. А. Сицкий — П. Б. Аксельроду

[Ницца, 4 января 1893 г.]

Дорогой Наш г. Аксельрод!

Простите, что долго не писал Вам, причины тому Вы увидите ниже.
Будьте здоровы, дорогой мой т. Аксельрод! Прошу Вас, передайте так же г. Плеханову и г-же Вере Засулич искренние душевные мои пожелания им всякого добра, здоровья и пр. и пр. и пр.! Передайте, прошу Вас, низкий им поклон и почтение! Относительно говоря, я счастлив. Теперь я заграницей во Франции, и могу свободно и смело и откровенно писать Вам все и о всем. Как видите, дорогой, незабвенный мой г. Аксельрод, Вы жестоко ошиблись, когда в письме ко мне в Марсель предлагали и советовали отказаться мне от перевозки Ваших драгоценных сочинений в Россию. Я до сих пор здрав и невредим и благополучно избежал подводных камней, и это мне удалось, имейте в виду, в первый раз моей контрабандной деятельности, значит, на следующий раз или разы я должен быть еще счастливее. И знаете ли, как разошлись Ваши сочинения и книги? Половина пошла в Петербург, а половина осталась на юге России. Но скорее к делу: расскажу подробно, как это все мне удалось.
Снялись мы из Марселя около половины мая по нашему. Зашли в Тулон на 4 часа, сдали там Скрыдлова, капитана флотского, родственника содержанки Б. Кузнецова (он женат на сестре ее?!). Снялись из Тулона прямо до Мессинского пролива, там простояли только два часа, пока получили свободный проход и прошли прямо в Константинополь. Из Константинополя на другой день с рассветом вышли в Севастополь.
Снялись из Констант[инопо]ля, боцман по наказу старшего объявляет: ‘Господа! у кого есть запрещенные книги, выбрасывайте их за борт!’ А вечером является старший помощник, надо сказать, подобное объявление боцмана последовало как раз потому, что я в этом тоне и роде приводил пример из распоряжений на одном из Р[усски]х пароходов старшего] помощ[ник]а нашему старшему тогда, как у меня им были конфискованы книги и брошюры Ваши[30]. Старший является в кубрик, созвав наперед всех хозяев кубрика (опять по моему!) и начинает с повторением тех же слов обыск якобы, по ящикам. До меня очередь далеко, но я приготовил на его усмотрение несколько брошюр, среди которых были и пошлые, вульгарные брошюры Алисова[31]. Старший спрашивает: ‘Это все?’ — ‘Все’, отвечаю я. И между прочим замечаю: ‘Я еще не прочитал их, но отдаю, потому что не желаю сам их держать у себя’. Этот Костюрии возвращает мне со словами: ‘Выбросите их сами сегодня же, и я буду считать их выброшенными!’ Перед вечером я действительно собрал лоскутки какой-то флотской книги объемистой, с описанием за несколько лет несчастных случаев с русскими военными судами, брошюры Алисова, брошюры Изгоева, 3 NoNo соц.-дем. пропаганды, социалистов-общинников, ‘Индивид[уальная] и соц[иальная] культура’ Девиля в переводе Афанасьева[32], и весь этот хлам выбросил пред лицом половины всей команды. Я с 8 ч. вечера пошел на руль и объяснил и уверил Костюрина, что выбросил все и вся. И тут Костюрин опять высказался в том духе, как я давно при известном Вам случае доказывал ему свои права читать, что мне угодно заграницей. ‘Дело-то в том, говорит, что бы ты ни читал, мне все равно, но я не желал бы, чтобы, как прошлый раз, кто-нибудь пришел и сказал мне: а зачем Вы позволили Сицкому политич[еские] книги ввезти в Россию?! И таким образом нежелательно, дескать, мне самому попасть в неприятное положение’. Я успокоил его. Тем дело кончилось.
На пути Кузнецова (он в Россию ехал сам, один) просили разрешить отпуск команде и получили ответ утвердительный. Пришли в Севастополь 20 мая. В этот же день Кузнецов отправился в Москву и простился очень радушно и через два месяца обещал увидеться. Получили мы награду денежную от него в размере месячного жалованья. На другой день собираемся в отпуск, и я из первых. Такие проныры, как Гужелев (в настоящее время боцманом) и еще некоторые негодяи, подозревая, что у меня есть что-нибудь опасное (для меня только), уселись около меня, укладывавшего вещи свои, рассчитывая на удовлетворение своего низкого любопытства. Но все интересное для них было уже уложено и заложено. Поехал 24 мая, 25 был в объятиях дражайшей половины и узрел своего сына. Пришлось волей-неволей посвятить ее в свои тайны, и, конечно, никакого не встретил участия, а наоборот. Взял все журналы ‘Социал-Демократ’, К. Маркса и вообще все, что я получил от Вас для себя раньше, и всех присланных Вами, многоуважаемый г. Аксельрод, в Марсель книг половину, зашил, зашнуровал, а через несколько дней по моем отъезде из отпуска жена послала Разумову, который ответил долго спустя, что все благополучно получено и продано будет им в Петербурге, откуда он обещал выслать и деньги. Остальную половину жена моя привезла в Севастополь, приехавши жить на некоторое время. Мы все время стояли в Севастополе и только сходили на неделю в Ялту пред уходом заграницу (29 октября), а раньше на виноградный сезон отвезли Кузнецова, приехавшего из Москвы со всем своим кодлом, в имение его ‘Форос’ на берегу моря и на половине между Ялтой и Севастополем. Пред приездом счастливый случай мне помог узнать одного нашего собрата и сотрудника в деле освобождения народа, пришел он к нашему ‘непутящему машинисту’, бывшему мастеровому севастопольского адмиралтейства ‘Русского Об-ва Парох-ва и Торговли’, стоя на палубе яхты и глядя вместе с нами на приготовления военных судов в поход на маневры для высадки десанта, погруженных на них армейских солдат, этот мастеровой довольно ясно и определенно высказал значение слов пролетарий, капиталист, эксплуатация и т. п. Терминов. Я постарался перевести его самолично без свидетелей на берег на шлюпке яхтинской, предварительно раньше аллегорически объяснившись с ним относительно своих убеждений и рода своей деятельности и образования своего. На шлюпке я отчаянно высказал мои затруднения относительно сбыта имеющихся у меня книг. Тот (Михаил Миронов[33]), адрес: Севастополь, Корабельная слободка, собственный дом Сергея Миронова, Михаилу Сергеевичу Миронову) уверил меня в своей искренности. Жена привезла книги в 20 числах августа, и я их все отнес ему, а он уже начал распространять их между известными ему. Прочитали также и одно из Ваших писем ко мне.
Теперь расскажу со слов Миронова о последствиях доставленных мною книг. Кроме Миронова самого, есть еще в Севастополе несколько человек довольно развитых, настолько же опытных и не менее искренних. Между этими есть один молодой человек, страстно жаждущий правды, мира и добра и буквально пожирающий Ваши сочиненеия, но довольно благоразумно держащийся сознательно в стороне, чувствуя свою молодость. Мужички-поденщики чернорабочие в заводе знают или, вернее, инстинктивно угадывают душу Миронова и простодушно при первой встрече наедине прямо просят: ‘Ей, дай, брат, Христа ради, што-небудь почитать’. Здесь нужно сказать несколько слов о Миронове. — Теперь Миронов женатый и с детьми, а в молодости он читал Габриэль-де-Вилле[34] (точно не знаю названия) и был чуть ли не агитатором, принадлежал к партии ‘Земля и Воля’. В Харькове пойман был по уликам, но отделался острогом. Знаком был с сестрой Чернышевского и с некоторыми другими политическими деятелями. Так вот подобная личность не стесняясь входит в общение с мужичками по особому образцу. ‘Хорошо, — говорит Миронов просителю, — я дам, но только имей в виду: как только хоть на одну секунду рот разинул, кому-нибудь проговорился и пр. и пр., так ты, говорит, пропал навеки, — пойдешь навечно в каторгу или в заточение в крепость. А я, — говорит Миронов, — из воды выйду сухим, из огня невредимым, потому — волк травленный и перетравленный и всегда и везде выкручусь’. Под такими-то условиями Миронов мужичков просвещать начал понемногу, когда я представил ему в его распоряжение мое богатство. Между мастеровыми, нечего и говорить, чтение Ваших сочинений расширяется постепенно с подобающею осторожностью. Не избежал и черноморской флот Ваших брошюр. Матросы там тоже многие читают их и несколько офицеров. Между матросами даже приходится Миронову быть мировым посредником, — дает одному две-три брошюры, другой матрос, его товарищ, бросается на счастливца и старается вырвать у него брошюры. ‘Что же?’ — оворит обделенный: ‘Ты человек, а я собака что ли? Тебе нужно, а мне нет!? Или, говорит, отдай, или порвем — и ни тебе, ни мне не достанется все равно’.
Миронов старается расходовать брошюры экономно и пустил в ход только один свод брошюр, — остальные лежат и ждут особого разрешения отправиться в путешествие — в Ростов, в Харьков и Одессу, с которыми, Миронов был согласен со мной с первых слов, необходимо снестись и установить постоянные сношения. С Одессой предполагается иметь особые сношения и для получения от Вас книг и вообще правильных сношений с Вами, дорогой г. Аксельрод. Не знаю пока, севастопольцы имеют теперь [сношения] с которым-нибудь из этих центров мастерового народа, или нет. Но, по крайней мере, Миронов говорил и уверял, что в Ростов отправлено письмо с этой целью, а в Петербург поехал военный флотский держать экзамен на машиниста и постарается найти своих друзей по деятельности и убеждениям. С Одессой всего легче снестись, и я таки убедил Миронова принять решительные меры для сближения с последней. Нужно заметить, Миронов относится к одесским рабочим с предвзятым убеждением, основанным на поверхностном определении одесских нравов. Там, по словам Миронова, люди, в том числе и мастеровые, легкие, непостоянные, избалованные коммерцией и легкостью заработка, люди легковерные и сильно попорченные нравственно. Я убедил его немного в противном, я сказал, напр[имер], там много заводов и фабрик, и среди массы рабочих есть и должны быть люди развитые с твердым, закаленным характером, которые сразу откликнутся Вам и горячо возьмутся за общее дело умелой и привычной рукой, потому что раньше нас еще знакомы с группой ‘Освобождение Труда’. Г. Засулич в ‘Очерках истории международного союза рабочих’ упоминает о тех безумных жертвах социалистов, которые, очертя голову, шли на гибель и гибли, не принося никому пользы своей преждевременной и насильственной смертью. Мало того: все эти Кибаличи[35], Перовские и пр. и пр., бесспорно очень благородпые честные борцы за угнетенных и слабых, сумели иметь приверженцев и единомышленников среди рабочего класса и сами геройски шли на эшафот, не имея, к крайнему сожалению, истинной точки опоры в своем учении (я говорю об утопистах) и оставив сиротами беспомощными своих низших младших братьев, которым, в свою очередь, царские опричники также успешно произвели сортировку и отправили в ‘места не столь и столь’… Миронов это подтвердил. По его словам, после арестов среди рабочих в городах Ростове, Харькове и пр. фабрично-заводских центрах, в рабочем классе воцарилось уныние до крайней степени. У всех сознающих и бессознательных, развитых и крепкоголовых опустились руки. Почти все безнадежно и беспомощно начали глядеть на мир и влачат свою жизнь, ни во что не веря и не надеясь. А другие, с горячим сердцем, не помирившимся с положением вещей, стараются заглушить нравственные пытки и материальные лишения русской сивухой и развратом. Беда русского (могущество деспотизма): как только не везет, сейчас бежит в кабак и там разрешает или находит, т. е. правильнее, старается найти разрешение мировым задачам в шкалике ‘сивухи’. Последствия этого уныния и соединенного с ним разврата обрушиваются со всей своей разрушительной-растлевающей силой на молодое поколение рабочего класса, обыкновенно тотчас со школьной скамьи представляемое отцами-мастеровыми в заводы, за станок или верстак завода. В субботу получка жалованья за неделю. В понедельник старики мастеровые пытают молодежь, работающую около них: ‘Ванька, ну как вчера (в воскресенье)?’ — ‘Как? — отвечает юнец, как и всегда!’ — ‘Да, поди с девчатами-то ловко погулял, хорошо им пустил пыли, верно будут помнить тебя? Верно уже две любовницы завел?’ Парень (хлопец), недавно начавший получать 50 коп. за рабочий день и пока честно до копеечки приносящий домой каждую получку, иногда с отвращением отворачивается от старых негодяев, которые не унимаются и развивают сальные картины с артистическим уменьем. А часто юнцы с наслаждением слушают сальные рассказы этого исчадия, будучи развращены еще дома чуть не с колыбели матери благодаря примерному распутнику-отцу. Против этого распутства и пьянства Миронов горячо и умело борется на каждом шагу и, надо отдать ему справедливость, имеет более успеха, чем я здесь на яхте среди моих сослуживцев.
Эх, дорогой г. Аксельрод! Если бы между упомянутыми городами упрочить сношения постоянные, тогда бы быстро распространилось слово правды, братства и равенства по всей России и быстро перешло бы в дело, имея за себя целую армию героев-борцов за освобождение пролетария и рабочего класса.
Ходил я редко к Миронову. К нему и так ходит много, а он, вероятно, находится под строгим надзором сыщиков царских. Я ничего не читал во все время пребывания в России и намерен был пред уходом заграницу зайти к нему взять по одному экземпляру с собой и те немногие пожертвования, какие Миронов имел собрать. Но, к сожалению, мы уходили в Ялту на неделю, и в это время Миронов переменил квартиру (он живет на окраине города и адрес — адрес его отца), и я перед уходом не мог найти его новой квартиры. На-днях послал ему письмо. Забыл сказать (пишу в Ницце, во Франции, и нездоров, простудился): я каждый визит мой к Миронову убедительно говорил о необходимости устройства скорейшего общей запасной кассы, постоянно пополняемой добровольными взносами. Цель кассы — распространение и пересылка книг, переезд и приезд агитаторов и делегатов на международный съезд и пр. и пр. Миронов вполне и во всем согласен был со мной и дал слово и уверил, что это должно быть и будет…
Опишу Вам, многоуважаемый г. Аксельрод, жизнь Севастополя и в нем стоявшей яхты ‘Форос’. Кузнецов, уезжая, очень любезно простился с командой. Мы все ездили в кратковременный хотя отпуск в Одессу. Съехались все, живем — не тужим. Вдруг получается известие: приехал штурман флотский, поручик Осипов, представил пакет нашему командиру Фитингофу, в котором Кузнецов категорически требует сдать яхту немедленно Осипову и в награду в этом же пакете представлено ему, Фит[ингоф]у двухмесячное жалованье. Точно таким же способом был уволен и ст[арший] помощник Костюрин. Одним словом, Кузнецов поступил не по-джентельменски совсем (как и было опубликовано в ‘Одесских Новостях’ — газете) благодаря советчикам, секретарю Любовскому и доктору Шмигельскому, своим рабам. Сильно были поражены Фит[инго]ф и Костюрин, оба плакали, униженные и оскорбленные. Я не буду разбирать их деятельность и жизнь на яхте, как начальников. Скажу вообще — в современном русском обществе ‘почти’ сплошь все начальники и чиновники не выдерживают никакой даже снисходительной критики относительно их деятельности и жизни вообще. Современный прогресс человечества решительно ни в чем и нигде не обнаруживается в России. Грубость, насилие, крайний деспотизм всякого старшего (по каким угодно условиям) над младшим, бесправие — вообще что-то родное c варваризмом и людоедством, — это общая непогрешимая характеристика строя русской жизни. Ввиду всего сказанного замечу — наше яхтинское начальство было отчасти сносно. Сделаю маленькую оговорку. Наше начальство, когда были в Марселе, по всем работам и исправлениям на яхте не торговалось и перерасходовало крупную сумму (по понятию Кузнецова), за что и получили строгий выговор. Фитинго[ф] предложил Кузн[ецо]ву для пополнения лишних марс[ельски]х расходов уволить (безвозмездно) большую часть команды и тем наверстать проигранное. Кузнецов, довольный (как же не быть довольным, когда плясали и пели пред всеми и безгласно-охотно по первому требованию и получили одобрение от ‘властителей’) командой, отказался от подобного проекта. В этом отношении я не извиняю Фит[инго]фу никоим образом. А о Костюрине нечего и говорить, — это молодой, неразвитой и неопытный, хотя и не подлец.
Осипов с рыжей бородой лопатообразной, с длинной сухой и развинченной талией, на тонких, подгибающихся ногах. Физиономия с мутными бесцветными глазами, толстым носом, моментально делающаяся рабски-подло-льстивой и услужливой тотчас при встрече с каким бы то ни было чином. Получил он отпуск не менее, как на год, и потому, благодаря, вероятно, протеже того же Любавского (армейского) поручика, поступил на яхту. Ходит он быстро, порывисто. Фитингоф представил нам его и ушел, а Осипов сейчас же состроил злую гримасу, глаза в сторону вниз и изрек: ‘Да встаньте сколько-нибудь по военному, в два ряда! Что это, в первый раз на яхте, что ли?’ Здесь и начало нашего прозябания. Прежде всега — ни слова возражения. ‘Не рассказывать. Не рассуждать’. ‘Я командир здесь, без моего позволения ни шагу…’ Дла первого разу начал было делать пожарное ученье. Потом время провел в рассмотре яхты: отдавали паруса, спускали и вооружали парусные шлюпки. К приезду Кузнецова яхта была довольно запущена против прежней ее чистоты. Восстановил не менее сильно он и своих помощников и механиков. Приехал Кузнецов с семейством Б. в ‘Форос’ (имение-дачу) на виноградный сезон, и тут начались жалобы прямым и косвенным путями. С этого времени Осипов начал обращаться с нами вежливее — на Вы, хотя не перестал за углом и из-за угла плевать во все стороны, размахивать руками (все от злости) и пр. и пр.
Пошли в плавание заграницу на яхте. Из матросов только половина старых. Два старых боцмана ушли, на них он особенно нападал со всех сторон и поминутно. Осипов никогда не был командиром и вообразил, что и здесь команда должна жить, как на военной службе, тянуться, руку под козырек, слушаю-с и т. п. Часовым матросам досталось в Севастополе: Осипов с кулаками, с пеной на губах мертвенно-бледных, с помутившимися глазами, носился над часовым, если тот как-нибудь прозевал проехавшего вдали по бухте главного командира черном[орско]го флота Копытова, или командира порта Лаврова и не доложил нашему негодяю. Пред уходом заграницу стояли с неделю в Ялте, и здесь день и ночь (до 12 и до 1 ч.) парадная встреча (4 часовых в форме) производилась, начиная с тамож[енного] чиновника и кончая дочерью Б. Кузнецов наконец заметил и отменил.
Снялись заграницу из Севастополя 29 окт. На яхте пошли с нами семейство Б. (муж, жена и ст[аршая] дочь) и племянница ‘самой’. В Константинополе простояли сутки, взяли карантинных двоих и прошли стоять карантин в Урлы около Смирны. Здесь б ноября, в день рождения М-м Б., команда поднесла корзину с цветами, за что удостоилась рукопожатия, а после обеда и до вечера команда же опять на площадке потешала публику всю песнями и пляской. Проезжал мимо на шлюпке карантинный врач, а Б. вздумалось (как бы ‘позадорить’) заставить всех наших танцоров разом отделывать трепака: ‘А ну, молодцы, пляшите все разом. Да пляшите же скорее’. В этом случае уж как раз вышло так, как будто ребенок — дернул за шнурок от механических кукол, и те моментально закружились на потеху шаловливого ребенка. Ох, я никогда не забуду этой мерзкой сцены.
Отстояли карантин и пришли в Смирну. Здесь Б., в счет, конечно, Кузнецова, накупила персидских ковров на 15 тысяч франков, а из России серебра из тех же источников вывезла два ящика пудов по семи весом. Из Смирны пришли в Сиру и здесь, по случаю царского дня, иллюминовались флагами. К спуску флагов подъехали бродячие музыканты и возвратился с берега Кузнецов с семейством Б. Спускаем флаги, музыка подарила нашим царским гимном, и тут эта Б. задала свой тон: ‘Надо им прокричать ура’ сказала, и командир, как оглашенный, бросился исполнять приказание (‘адмирала’, по общему нашему прозванию). ‘Как кончат играть, прокричите три раза ура’, обратился он к нам, стоявшим возле мачт и разбиравшим флаги. Что же делать тут? Прокричали ведь. И представьте себе, дорогой г. Аксельрод, снимаемся мы из Севастополя, и на все наши спросы, расспросы и даже просьбы сказать, куда идем и куда адресовать письма наших родных и знакомых, — один ответ: ‘Никто этого не знает, неизвестно ничего!’ Как Вам покажется это? Еще хуже военного судна. А это значит — Кузнецов ничего сам не знает, куда он направится с своей дорогой особой. Да если уж строго судить, то и г-жа Б. не знала, наверное, куда ей пожелается придти яхтой и где простоять известное время. Сегодня она пожелала сняться яхтой и придти туда-то, а утром проснулась и раздумала, и мы стоим под парами и ожидаем. А письма свои мы адресовали во все порта, где только были и стояли хоть несколько дней. Так вот что значит каприз самолюбивой бессодержательной содержанки. Теряюсь в выражениях, не могу подобрать точного и определенного выражения. Чем она живет, для чего и зачем и кто она такая эта г-жа Б.? Паразит, если еще не хуже. Да что еще невыносимее: муж при ней и свободно, по-видимому, без всяких рассуждений живет тоже бесцельно и уж как-то совершенно беспомощно. Дочь объясняет русской нашей горничной (специально для них нанятой), что Кузнецов родственник ее папы, а сама ежеминутно свидетельницей не просто родственных отношений своей матери и нашего патрона. Племянница старается не замечать и больше читает.
Из Сиры мы снялись в тот же день в Пирей, в Грецию. Здесь Кузнецов перешел в Афинах в гостиницу в Гранд-Отель со всем ‘своим кодлом’ (наш термин). Чрез неделю мы снялись из Пирея в 20 числах ноября в Патрац, греческий же, куда Кузнецов прибыл с ними железной дорогой. Погоды все время были бурные и дождливые, пугавшие нашего ‘хваленого’ командира чуть не до помешательства, который в свою очередь тревожил нас (в Патраце) поминутно днем и ночью. Здесь же случился довольно интересный и мерзкий скандал, на некоторое время сильно команде повредивший в отношениях Кузнецова к нам. Кист, кочегар (ничем не отличающийся по своей безнравственности и вообще образу своей жизни от самой отчаянной последнего сорта проститутки), главное действовавшее лицо. С ним два кочегара завели попойку в носовой части, угостили двух пьянчужек-матросов и также боцмана, готового тоже подчас заложить изрядно за галстух. Присутствовала тут и горничная русская (при г-же Б. находилась горничная с мужем, французы, которые укатывались во время погоды) и тоже не отказалась от выпивки, любительница все и везде подслушать и посплетничать. Кист задумал ночью пробраться в барские каюты (или поживиться насчет кассы или до горничной, первое вернее) и пошел странствовать около двух часов и попал в каюту племянницы, встревожил, ее, начал целовать ей руки и читать стихи Лермонтова. Кое-как его выпроводили проснувшиеся буфетчик и русская Елизавета. Утром в б часов Кузнецов распоряжается немедленно отправить Киста в Россию чрез консула и сниматься в Мессину. Кист попросил, было, прощения и получил, но командир, доктор и секретарь воспротивились и настояли на увольнении его, мотивируя распущенностью команды, что нельзя де давать им потачку и прощать. А командир еще с уверенностью выразился: ‘Теперь они у меня будут по струнке ходить’. Пред этим случаем ночью как-то, около 10 часов, при свежем ветре и проливном дожде, мы все до единого стояли в носовой части на открытой палубе, одетые в дождевики. Патрон наш сидел у занавешенного окна в верхнем помещении, в курительной, а мы только что сбегали на корму и постояли около швартовных перленей и цепей по приказанию командира, ожидавшего, что вот-вот начнут лопаться перлени и цепи. Стоим мы после этой из многих подобных и ненужных тревог, всеми овладела грусть. Я и еще один или двое затянули песню: ‘Ох, та нема гирш никому, як тый сиротыни’… За вторым и третьим словом понемногу один за другим все присоединились к пению, и чрез минуту все двадцать человек во все легкия с чувством пели, безотчетно и бессознательно выражая этой песней свое беспомощное состояние, безответную службу и, словом, каждый как бы наперерыв хотел страстно вылить наружу все, отчего исстрадалась, измучилась его душа, отчего так рученьки болят от работы, и ноженьки почему так набегались. Старший помощник, избегающий всеми силами близости командира, стоял тут же и слушал, видимо, не менее нас взволнованный. Только закончили третий куплет, как прибежал с кормы Осипов и закричал: ‘Что вы здесь все пособирались и распеваете? Пошли все на корму’. Там строгий выговор боцману и старшему помощнику. На приказанье его идти на корму мы послали ему вслед свист и тюканье. Во время истории с Кистом этот негодяй Осипов не преминул вставить в уши Кузнецову, что вот-де ст[арший] помощник распустил команду и вместе с ними распевает песни. Пришли в Мессину. Чувствуем и видим косые взгляды Кузнецова, а командира в особенности. На другой день снялись из Мессины в Неаполь, здесь захватило нас первое число и получка жалованья. Стоим здесь тоже около недели и опять пишем письма и адресуем долженствующие быть ответы в Неаполь. Снимаемся из Неаполя и всем, начиная с командира и кончая угольщиком, известно, что идем в Геную, а в море узнаем порт назначения и по догадкам конец на некоторое время нашему скитанию — Вилла-Франка. Это порт, будущее которого будет спорить с Ниццей по количеству обитающих зимой в последней богачей, а теперь пока только удобная стоянка до сильного ветра с моря для военных судов, каковые и имелись во время нашего прихода. Пришли мы ночью около полуночи, и за три мили от якорной стоянки, около маяка, спустили шлюпку и отправился второй помощник с тремя гребцами искать якорную бочку, чтобы остановиться на ней без шуму. Долго не ожидая возвращения посланных, спустили другую шлюпку и отправили четырех гребцов со старшим помощником с той же целью. На последней был и я. Бочек мы не нашли, они были заняты французской эскадрой. Увидели мы первую нашу шлюпку возвращающейся с поисков и внезапно благодаря темноте напугали молодого помощника, вообразившего, что это посланы с эскадры арестовать его.
Мимоходом скажу несколько слов об этом помощнике, Якубовском Владимире. Якубовский — совершеннейший тип всех недоучек гимназистов первых классов, поступивших в мореходные классы (все равно, как поступают эти же шалопаи в юнкерские школы) и с трудом добившихся кое-как диплома штурмана дальнего плавания. Человек он пустой, неразвитой, необразованный, в большинстве случаев попирающий своими собственными ногами свое человеческое достоинство. Он очертя голову бросается исполнять распоряжение начальника, над душой стоит у работающей команды, когда нужно и можно, закричит начальнически на матросов, а потом сам же вслух ругает своего начальника. Словом, он старается укрепиться на месте своем и, главное, выслужиться всеми средствами без разбора.
Посмеялись мы над испугом Якубовского, в противном случае желчи на командира не было бы меры и места. Так мы и не остановились, а дождались утра в открытом спокойном море. Утром б дек[абря] встали на якорь, к 12 ч., приготовились иллюминоваться флагами, приняли визит от эскадры и возвратили с предупреждением о нашем царском дне. В 12 ч. Кузнецов с г-жей Б., ее дочкой и племянницей вышли на площадку, и. командир военный обращается к Марье Павловне: ‘Мария Павловна, как, прикажете поднимать?!!’ (???) Потом, верно спохватившись, обращается с тем же вопросом к Кузнецову. За обоих ответила ‘сама’: ‘Я же не знаю, как вы сами хотите!’ Подняли, эскадра тоже подняла наш военный флаг и сыграла двумя оркестрами русский гимн царский. Кузнецов поздравил нас с праздником, а командир подсказал прокричать ‘опять’ (опять и опять, да когда же этого не будет?…) ура трижды.
Простояли здесь два дня, выгрузили багаж Б. и большую часть ковров. Здесь соединился с ней муж, оставшийся в Неаполе, боясь снова терпеть качку, от которой страшно страдал между греческими портами в переходах. Здесь он как-то вечером 7 или 8 д[екабря], ожидая отъезда с яхты в Ниццу своего семейства, выразился пред старшим помощником: ‘Эх, отравили меня мерзавцы, отравили!’ Кто и чем отравил?! — предание умалчивает. Но, во всяком случае, жалко его. как человека простого и доброго (часто матросу на катере дает бакшиш — на чай). Он принужден силой каких-то обстоятельств таскаться за своей дебелой, пышной, цветущей здоровьем женой всюду, куда и где обретается Кузнецов. Таким образом, мы пришли в Ниццу с одним Кузнецовым и вот, уже стоим здесь с 8 и до 17 декабря, со дня на день ожидаем мановения пышной ручки Б. отправиться в Канн. Здесь только по вечерам изредка появляется Б. на яхте и старается уехать в гостиницу одна через два-три часа после отъезда дочери и племянницы. В эти часы доктор и секретарь притаятся в своих каютах внизу, старший помощник тоже не смеет пикнуть, а командир в своей верхней каюте ожидает с нетерпением ее отъезда (около полночи) и по временам выглядывает в дверь, спрашивая стоящего на корме около сходни часового, стоит ли еще экипаж, дескать, уж не прозевал ли он случай поцеловать ей ручку. Таким образом, гармония сохраняется вполне безопасно. Выходит она с достоинством королевы в дорогой шубе, Кузнецов на ночной холод не выходит. Мигом со всех сторон выскакивают секретарь, доктор, командир и старший помощник. Первые двое ее провожатые, а последние целуют ей (может быть, и не совсем чистую) ручку.
Позвольте в рассказе моем о яхтинской нашей жизни немного вернуться назад. У нас есть еще механик старший, русский. По его рассказам, отец, его был другом Чернышевского и др. деятелей политических, а сам он — ничто: простой мастеровой с ограниченным образованием. Этот механик простой в обращении, и в бытность на военной службе получил закваску правдой и неправдой стоять за своих кочегаров и притом интересоваться и принимать участие во всех рассказах, сплетнях и даже делах команды судовой. Любит он услужливых, низкопоклонных льстецов с сладчайшим заискивающим голоском. К числу последних принадлежит наш ‘кок’ — повар команды, — наглый до самозабвения вор и ограждающий свое хищничество услужливостью, низкопоклонством и льстивым голоском пред всеми старшими и начальствующими. Говорит он скоро и до одурения непоследовательно. Когда слушаешь его, с трудом разберешь суть дела, — о чем он рассказывает. О нем я уже, извините, писал Вам. Против нашего повара я снова (уже во главе) поднял опять борьбу. Меня поддержали еще 6 или 8 ч[еловек] матросов, а потом и все матросы. Машинисты тоже были с нами вполне согласны поставить очередного из команды каждый день ходить на базар с поваром — контролировать его расходы и брать хорошую провизию, особенно, брать коровье масло вместо употреблявшегося до сих пор сала и расстроившего почти всем желудки и даже расстроившего некоторым (в том числе и мне) до болезни. Кочегары, исключая одного или двух, все куплены поваром. Между матросами нет таких почти совсем гуляк, пьяниц и полагающих весь интерес, смысл и цель своей жизни в ночных похождениях по различным вертепам. Кочегарам повар одному дает артельной водки похмелиться, другому даст закусить, поздно ночью явившемуся с берега, часто даст взаймы деньги. При этом еще и механик гроза и благодать (в последнем случае для старых служак — пошлых и низких льстецов) — задал им тон: не мешаться в артельное дело против повара. Кочегары этот тон поняли в смысле защиты за своего кредитора и благотворителя-кормильца повара. Из матросов половина, боясь потерять место, если их начальство каким-нибудь способом признает бунтовщиками, тоже замолкли и забились в угол. Чуть-чуть не произвели меня бунтовщиком. Много я говорил с нашим ст[аршим] помощником по этому случаю. Но Фокин (о нем я уже писал Вам, многоуважаемый г. Аксельрод, в прошлом году), по своей бесхарактерности и благодаря глупости отчасти командира-негодяя, не советовал и сам не соглашался объявить его дело, высшим властям (командиру, секретарю и доктору), чтобы командир не повернул наши расходы продовольственные (неопределенная сумма, можно 18-17 или, в крайнем случае, и 20 руб. в месяц на каждого) по военному — т. е. на кашицу, щи и кашу с уксусом. Так мое дело опять не выгорело. Опять продолжает повар безвозмездно воровать и ходить на базар без контроля. Скажу еще несколько слов о механике.
Есть между кочегарами один малый — пустой, неразвитой, но трудолюбивый и знающий свое дело. Часто на него нападает ст[арший] машинист, ругает и кричит на него поминутно, за все придирается и ни на минуту не оставляет его в покое, жалуясь притом на него каждый день старшему механику Рыбарскому. Вчера, 16 (28) декабря, опять этот кочегар поспорил с старшим машинистом, последний снова пожаловался ст[аршему] механику. А сегодня в 8 ч. утра 17 декабря Рыбарский пришел до нашего общего кубрика, встретил здесь свою жертву и на глазах команды яхты ‘Eros’ Ротшильда, стоящей близко с нами рядом и при нас начал бить ‘по морде’ и до того крепко бил его по морде, что сбил его с ног. Потом, во время завтрака нашего, является в кубрик и уже всех кочегаров начинает ругать. А я только что заявил старшему машинисту, чтобы он во время завтрака, обеда и ужина, словом, когда команда не на службе, а в кубрике, не смел ни с кем ругаться и заводить брань и ссоры с кем бы то ни было по поводу каких-нибудь служебных обязанностей. Как больно было видеть ‘наше чисто русское мордобитие’ под открытым небом и публично. Что же делать тут? Как тут быть и горю пособить? Сегодня еще другой скандал. Якубовский — недавно из матросов и воображает, что он барин, а лакей, подающий ему кушать, — его раб. Придрался он к нему уже в третий раз, а сегодня распетушился, будто лакей ему не чистый чай и не свежий подал. Лакей — старик, по профессии и по годам, не выдержал и поспорил крупно с обоюдными вульгарными выражениями и фразами.
Итак, на яхте с начала ее постройки идет распря, несогласие, спор, драка ‘по мордам’, сплетни, пересуды и жалобы. Состав обновленного комплекта матросов незавидный. — Половина или больше, в том числе и из старых, не имеет самостоятельности и готовы отдать и позволить надругаться и издеваться над своим человеческим достоинством, абы не прогнали с места. Я, видя, как они дрожат службой, нашел средство задобрить Кузнецова и возвратить его расположение к команде. Потому, в противном случае, эта же половина впоследствии накинулась бы на нас же — ‘разумных’ и старых служак, что ничего мы не придумали ко дню именин ‘хозяина’. И тогда же притом эта половина начала бы снискивать расположение хозяина и всех предержащих властей несравненно более низкими и пошлыми средствами, как то: низкопоклонством, услужливостью и сплетничаньем всего происходящего в кубрике. Я уговорил наших стариков поднести ценный подарок Кузнецову в день его именин и добился общего согласия, стакан с серебряным подстаканником, блюдечком таким же и ложечкой стоил нам 165 фр. Кочегары поднесли кубок в 60 фр. Снова встали на дыбы секретарь, доктор и командир и напали на старшего помощника. ‘Как Вы позволяете им подарки подносить, почему Вы не могли узнать раньше и предупредить нас?’ Они, видите ли, сами-то получая по 5 т. рублей в год, приготовили ему в подарок торт за 60 фр., или менее, кажется. Кузнецов был очень доволен подарками и вечером, ложась спать, своему евнуху признался (вероятно, будучи весь вечер у Б. в объятиях, и тоже получившей в свое время цветы, был ею настроен в нашу пользу). Говорит, я сознаю, что они не заискивают подарками, а просто любят меня, они трудятся все за их содержание. О командире он уже тоже выразился не в пользу его и назвал его мерзавцем. Но командир этот заключил с ним пред своим поступлением на яхту контракт в две тысячи рублей в случае неустойки со стороны Кузнецова.
Здесь на яхте мне нужно одно только содержание, как семейному, да и труд здесь легче труда на коммерческих пароходах. Днем и ночью я думаю и мечтаю: где бы и как бы найти свободный и обеспеченный труд и свободу для борьбы, т. е., правильнее, время и средства для борьбы со всеми эксплуататорами нашими и русским правительством включительно. Мучает меня мысль остаться матросом до старости. Среда сослуживцев убьет во мне все живое, человеческое, все то, чем я живу и дышу. Жизнь на море убьет меня нравственно и умственно раньше несравненно, чем физически. Отупею и поглупею я здесь скоро-скоро. А жизнь требует сил, борьбы беспощадной. Скорее надо учиться, обновить свою жизнь и деятельность, скорее надо приниматься за дело. Ужели никакие боги, никакой счастливый случай не поможет мне выбраться отсюда и раз навсегда. Да ведь здесь ужас и ледник, заживо меня похоронят. Здесь гранит превратится в жидкую грязь. Я из всех имею больше сил бороться против судовой заразы гниения и растления ума и сердца, но я не гений, не герой и не из стали броневой слит. Окружающие, погрязшие в омуте ночных похождений, разгула и пьянства, ничего человеческого, разумного и сознательно-полезного не имеющие в себе, не представляющие себе никакой цели в будущем, не рассуждающие ни о чем, кроме своих судовых сплетен и скандалов повседневных, эти люди — по образу наружному только — они своей массой и всем животным повседневным смыслом их существования задушат меня медленно и просто душу мою ‘вымотают на кулак’ свой грязный.
Здесь есть доктор, кончивший курс университета, и этот доктор — не человек, а какое-то грязно-пошлое и низкое животное. За больными смотрит он шутя и отделывается двумя-тремя пилюлями. Весь интерес его — услуживать Кузнецову и помогать помощью своею звания доктора устраивать аудиенции Марьи Павловны у Кузнецова. Обманывают они сами себя, а не окружающих. Доктор сильно восстановлен против команды, все ищет в ней раболепия безусловного. А уж о секретаре и говорить нечего: это самый низкий скот со звериной душой и заносчивым нравом главного холопа среди челяди. Он — поручик, армейский. Оба поляки. Узнали, наконец, они, что Кузнецов разочаровался в своем командире, и себе признались, или вернее, переменили оболочку, и один говорит ст[аршему] механику: ‘Я думал, что вы одни только восстановлены против командира, а оказывается это какой-то идиот’. Другой не замедлил подтвердить: ‘Да, да, положительно психопат’ (?) В Англии при окончании постройки яхты команда наша носила в трюм балласт и один надорвался. По приходе в Россию начал он требовать вознаграждения от командира на излечение, тот наотрез отказал. Доктор, до того времени с ним бывший в почти дружеских отношениях, сию минуту отвернулся от матроса, хотя как-то по ошибке сам дал ему свидетельство в его неспособности к труду, происшедшей с упомянутым матросом во время службы на яхте.
18(30) д. сегодня поссорившийся лакей с Якубовским получил расчет и на днях будет отправлен в Россию. Как раньше я уже рассказал о споре этих субъектов, Якубовский неправ был более, и, однако, семейный лакей должен возвратиться в Россию — холодную и голодную, сам без средств и надежды в скорости найти себе место.
Во время стоянки нашей в Севастополе Победоносцев[36], обер-прокурор, проезжал чрез Севастополь в имение Губонина за Ялтой невдалеке. Наш Осипов встретил его на вокзале и предложил проехать туда на яхте. Заключаете, значит, дорогой г. Аксельрод, я имел честь видеть его с женой и старым слугой (увешанным медалями и крестами) собственными очами и близко. По физиономии его я заключил: если бы он был просто старик обыкновенный и не богатый, каждый встречный не мог бы взглянуть на него без отвращения, кажется, я при подобных условиях непременно бы постарался его обругать, а наедине, пожалуй, и отколотить. Это — сухой, бледный старик с бесстрастными и злыми глазами. При взгляде на него кажется, как будто вся жизнь, смысл ее и цель существования злого и коварного старика — делать зло всем и всюду. Словом, его физиономия сильно схожа на физиономию средневекого инквизитора, испанского иезуита. Между прочим, во время нашего обеда я ненамеренно шелкнул старика-слугу по носу. Не замечая, что он сидит тут же в кубрике в углу, некоторые из рядом сидевших со мной за столом заметили, что должно-де старик то заслужил еще на военной службе все медали и кресты. Разговаривающих другие под бок толкнули, давши тем понять его присутствие. А я не заметил и добавил: ‘Да, у таких господ, как Победоносцев, комнатные собачки и те увешаны крестами и медалями’. Старина все расслышал, понял и поспешил выйти на палубу. В море было спокойно. Ночью пришли в Ялту, а утром снялись и пришли в Гурзуф, где и вывезли благополучно сего мужа со всем его скарбом. Кузнецов телеграфировал командиру, что рад де переезду Побед[оносце]ва на его яхте. 4 окт[ября] Кузнецов освящал свою церковь в Форосе, на коем участвовал Поб[едоносцев]в и другие ‘высокие’. Победоносцев телеграфировал царю об этом освящении в память де крушения царского поезда 17 окт[ября] и их чудесного избавления. Получили ответ: ‘Радуюсь, говорит ‘Царь-батюшка’ и поздравляю жертвователя’.
Забыл еще упомянуть о приезде Алексея В[еликого] К[нязя] — генерал-адмирала и Чихачева с Копытовым. Последние раньше за много до Алексея посетили яхту. В севастопольском флоте в 28-ом экипаже, для которого только осенью окончен был новый броненосный корабль — ’12 апостолов’, — есть старший помощник командира Миклуха-Маклай — брат путешественника известного. С кем сравнить этого ст[аршего] помощника? Во времена крепостного права были помещики, которые травили своих мужиков собаками и забивали розгами до смерти, — помещики-палачи по призванию, по природе, без кнута и палки шагу не ступавшие. Миклуха-М[акла]й совершеннейший тип такого помещика. С раннего утра и до поздней ночи он ходит по казармам и раздает с чисто адским наслаждением оплеухи направо и налево, поминутно скулы матросские и кочегарские трещат от его ударов. Он так удачно другого ударит, что тот валится с ног. Много от его зверства заболело матросов и кочегаров, и многие собирались жаловаться Чихачеву, но их всех заперли куда-то в темную и не выпускали, пока Чихачев осматривал экипаж.. Да, говорят, и Чихачев сам распорядился убрать их. Чихачев был раньше директором ‘Р. О-ва Пароходства и Торговли’. Выдвинулся он составлением какого-то проекта относительно состава флотских офицеров. Чихачев был у нас при Фитингофе. Алексей был при Осипове. Пока пред отъездом своим Алексей посетил яхту, мы целую неделю ожидали его посещения и практиковались каждое утро во фрунт. После посещения командир наш плакал от умиления и восторга и благодарил команду. Вечером иллюминовались электричеством и фальшфеерами проводили ген[ерал]-адмир[ала] на вокзал.
Прошу убедительно Вас, многоуважаемый г. Аксельрод, нельзя ли опубликовать во французских газетах о яхте ‘Форос’ и о самом Кузнецове все подробно. Согласитесь, добрый г. Аксельрод, ведь больно, мучительно-больно служить на этой яхте, видеть, слышать и осязать всю грязь, пошлость и низость жизни ‘господ’ всех на яхте и не иметь возможности или права сказать во всеуслышание: это подло, мерзко, гадко, отвратительно гадко. Ради всего, что для Вас дорого и свято, напечатайте в какой-нибудь газете во Франции. Авось, кто-нибудь из читателей тоже скажет: ‘Да, это подло и гадко!’ Авось, свет поймет, что за люди, что за господа живут и наслаждаются на яхте ‘Форос’. Все видеть, слышать, чувствовать всю соль этой жизни и не иметь возможности щелкнуть негодяев по носу, — полно, мол, вам подличать, уже все про вас знают и понимают вас в истинном свете, что вы за птицы… Прошу Вас, г. Аксельрод, не откажите. Это так возможно и легко Вам сделать… Как бы я был Вам обязан за это…
Теперь я расскажу Вам, г. Аксельрод, о жизни рабочих в имении Кузнецова ‘Форос’. Ах, умоляю Вас, присоедините и вот то, что я расскажу сейчас, к опубликации в французской парижской газете. Я расскажу об этих рабочих по рассказу нашего матроса Софрыгина, бывшего в ‘Форосе’. Софрыгин ставил в ‘Форосе’ на берегу моря мачту. Рабочие ему помогали. В летнее время там рабочих до 200 человек бывает, из них одна треть с женами и детьми малолетними зимует и вообще работает постоянно. Жалованье всем одинаковое — 20 руб. в месяц на своих харчах. Встают в летнее время с рассветом и работают до темной ночи, — это выходит около 16 часов в сутки. Работа их — равняют землю, выворачивают камни, прорывают дороги, расчищают, словом, все простанство, гористое и каменистое, в его имении. Вот здесь-то уж начинается истинная каторга: жилище их глубокая четвероугольная продолговатая яма, покрытая сверху конусом плохо сколоченной досчатой крышей. Проход по яме сквозной. На кое-как вбитых колышках построены досчатые нары по обеим сторонам в этой яме во всю длину. Остается проход посередине в полтора аршина. На этих нарах, с всем своим имуществом, женами и детьми подряд — покатом отдыхают от каторжного труда бедные, беззащитные люди. Пойдет ли дождь, — он свободно и безнаказанно льется на всех спящих мужчин, баб и детей, безразлично. После дождя бабы мокрые сами и с мокрыми, иззябшими и больными детьми, по Диогену просушиваются и согреваются на солнце. Боже милостивый! А грудных детей как эти злосчастные матери укрывают от непогоды?… это уж пусть решат читающие и представят себе. Чуть только народился на свет, и терпит хуже щенка паршивого, — последнему мужик непременно отведет подполье теплое.
Зимой снег тает на крыше и опять более стекает в жилище бедняков, чем на землю. Зимой детей валит в могилу болезнь простудная, как ветер валит поспевшие апельсины. Доктор есть в имении, и этот эскулап за свой труд получает не мало, а трудится столько, сколько сам Кузнецов, и, говорят, лечит точно так же, как в ‘Ревизоре’ Гоголя Христиан Хр[истианы]ч. Нашему Софрыгину говорили рабочие: ‘Хоть бы Кузнецову гроб-то такой самый сделали, как у нас жилище!’ (?!!) Ночью летом, как в цыганском таборе, на свободном месте огоньки мелькают, то рабочие варят себе скудный ужин. Марья Павловна Б. отсоветовала, было, и такого бесполезного эскулапа держать в имении. На что, говорит, он здесь? Имение на половине расстояния между Ялтой и Севастополем, и больные могут отправиться за помощью (45 верст!) в город любой!? Но Кузнецов почему-то не согласился.
Виноградники в ‘Форосе’ занимают пространство в 60 десятин. В следующем году винокур будет вино делать и для него огромный дом, не дом, а дворец уже готов. Готовы и погреба винные и все орудия для выкуривания вина. Прислуга при доме в имении имеет хороший домик. Управляющий имеет отдельный дом прекрасный. А к огромному красивому трех- или четырехэтажному дому идет широчайшая каменная отлогая лестница с половины расстояния от берега. Церковь стоит наверху и еще на особой скале около проезжей дороги дачников ялтинских из Севастополя. К церкви от дому нужно подниматься витой дорогой зигзагами и расстояние верст пять.
Поправить желая неприятное впечатление, произведенное внезапным необъяснимым удалением со службы Фитингофа, Кузнецов на призовую гонку яхточек (гадких и не стоющих названия яхты) подарил яхт-клубцам серебряную большую чашу. Тем все и кончилось и замолкло.
Теперь поговорю о Севастополе. На улице часто к нам придирались офицера с требованием отдавать им честь. Все почти они при Осипове перебывали на яхте и знали, что мы вольные. Потом уже, когда прочтут на ленте ‘Форос’, уходят и оставляют обыкновенно нас в покое. Один раз в июне случилось следующее. На бульваре ночью офицер армейский остановил нижнего чина и начал пробирать по-офицерски, что тот небрежно отдал ему честь. Сидевшая на скамье напротив дама с господином обратилась к офицеру с вопросом: за что он так вульгарно ругает унтера? Офицер даму обругал, а господин вступился за даму и вежливо заметил офицеру, что он не умеет обращаться с дамами. Офицер выхватил саблю и удалявшегося господина несколько раз ранил смертельно в голову. Гуляющая публика была сильно возмущена, и полиция едва успела вырвать офицера из рук разъяренной толпы.
Теперь расскажу из жизни адмиралтейства ‘Р. О. Пар-ства и Торговли’. Года три уже в адмиралтействе мастеровым задают работу на аккорд (урок). Там строятся военные суда и, напр[имер], мастеровому назначают известное число поставить заклепок в корпусе судна и назначают плату. Мастеровой из сил выбивается, старается выработать побольше. Обыкновенная плата, не превышающая в большинстве 1 р. 50 коп. в сутки, а то и меньше, ясно очень недостаточна, и семейным мастеровым этот заработок только-только не дает умереть с голоду и ходить полунагими. Итак, мастеровые на аккорд стараются из всех сил и, обыкновенно, несмотря на предусмотрительность заводского начальства все-таки вырабатывают в неделю общим итогом до двух рублей на один рабочий день. В субботу идут получать заработок, и там выдают им все ту же поденную плату, что они получали без аккорда, работая спокойно, не надрывая изнуренных сил. Я при рассказах о подобных проделках в конторе адми[алтейст]ва замечал мастеровым, — отчего они не жалуются? Куда, кому и кто пойдет жаловаться? Каждый жалобщик на другой же депь останется голодным со всем своим семейством. А кто, говорят, примет жалобу? Кто им поверит здесь в Севастополе?!! Выехать семейному отсюда не с чем и некуда. А если, говорят, осмелишься рот разинуть и спросить, как они смеют изменять условную плату аккорда, так вам сейчас же предложат оставить их в покое и не являться на завод.
Летом еще с ранней весны все пароходы ‘Р. О.’ приходят в док на исправление и окраску, тогда требуется масса чернорабочих поденщиков, и плата поденная не превышает 70 коп. Прочитать Успенского о деревне русской, и тогда станет вполне понятно, откуда такая масса оборванных, худых, изнуренных мужиков с сыновьями-подростками набивается сюда в Севастополь. Зимой количество поденщиков с нескольких сот уменьшается до двух-трех десятков. А куда остальные деваются?! Э, земля русская велика и обильна, и голодным и холодным есть много места загинуть или разбрестись, куда глаза глядят.
А ведь все Александры и Александры творят. Рад, по крайней мере, хоть тому, что по газетам юзовцы, когда к ним полицейский воззвал именем государя разойтись, ответили свистом, шиканьем и другими знаками опровержения. Безвыходная нужда в средствах существования тоже, по моему мнению, рычаг, побуждающий мастеровых пить горькую и безнадежно смотреть на мир и в будущее. Адмиралтейство ‘Р. О’, вероятно, в этом году перейдет в собственность правительства, у коего сейчас имеется небольшая мастерская. Там заводскому начальству нужно было выдать награды, вследствие чего мастеровым не хватило платить поденщину, и потому администрация военная, кроме воскресенья, постановила праздновать в заводе и понедельник (на похмелье!). В адмиралтействе ‘Р. О.’ на зиму половину мастеровых увольняют и в предупреждение бунта не сразу всех, а небольшими партиями, по 15 и по 25 человек каждую субботу. Ермолаев (сын его здесь кочегаром на яхте находится) тридцать (боюсь, что больше) лет безвыходно работал в адмиралтействе и был еще годен работать, но его удалили безвозмездно под предлогом его старости. Живет теперь старик и кормит его служащий на яхте сын. Большая часть мастеровых адмир[алтейст]ва имеют свои домишки на Корабельной Слободке, и прадеды их еще работали в адмиралтействе, а теперь уж так их жмут платой и работой, что уже потеряли голову и только стонут и пьют. Зимой в адмир[алтейст]ве из экономии на освещение работы начинаются с рассветом и до вечера. Обед с 11 до 12 ч. Весной, при долгих днях, потерянное время зимой нагоняют: работают с 6 ч. и до 6 вечера, обед, столько же времени. Пополнивши зимний период работ, начинают работать с половины лета с б до 1/2 шестого и обед с 11 до 1 ч. дня. Выходит, круглым счетом, по 11 часов рабочих в сутки, исключая обеденный срок. Штрафуют немилосердно и на каждом шагу. Опоздавший 5 минут лишается полуденной платы. Окалеченные получают вату, арник и т. п. медикаменты, и тем ограничивается вся помощь неспособному к труду калеке. В большинстве случаев на пароходах практикуется то же самое.
Теперь на пароходах О-ва собирается касса в счет служащих на пароходах: из жалованья матроса или кочегара (от 12 до 15 руб. в месяц) удерживается 5% с рубля. Из этой кассы будут получать окалечившиеся на службе пароходской и состарившиеся на службе. Не забудьте, О-во имеет десятки миллионов запасного капитала, никуда и никогда не расходуемого, и притом за время его существования (около 40 или больше лет) тысячи калек не получили никакого воспомоществования, а притом первое время именем закона О-во брало из приморских уездов в матросы молодых несовершеннолетних (от 17 и 16 далее лет) крестьянских сыновей, без разбора каких бы то ни было льгот и уважительных причин, к себе [их] брало на пароходы на пятилетнюю службу, в виде как бы на военную, и жалованье платило от 1 р. до 2 р. в месяц. Одежду выдавало О-во еще экономнее, чем сейчас дают на военной. Капитаны делали с матросами, что хотели. Были случаи, матроса капитан при помощи помощников выбрасывал за борт и потом относились: пропал без вести и баста. Скулы сворачивали, зубы выбивали, ребра ломали за ничто, просто удовлетворяли свои зверские наклонности. Несколько лет, как только начали мировые судьи принимать жалобы на пароходское начальство, да и то 95% решений судьи всегда бывают в пользу капитана или помощника.
Полиция до сих пор сокрушает ребра, зубы, бьет и т. п., оставляет знаки препинания. Приведут в полицию, и дежурный надзиратель только скажет: посадить его и дайте ему там. А там имеются несколько дюжих инквизиторов, и начинается потеха бранная — палками, кулаками и подборами под бока. Года два тому назад или три забили до смерти пьяного моряка, долго служившего боцманом в добровольном флоте. Переломили ему несколько ребер и голову разбили в четырех или пяти местах, и он [в] ту же ночь помер в темной. Довольно об этой сволочи!
Дорогой г. Аксельрод, я не знаю, каким способом получить от Вас ответ. Мы стоим теперь в Ницце и, говорят, 21 (2 января) д[екабря] выйдем, а куда, неизвестно. Вероятно, в Канн. Там, может быть, я найду возможность получить от Вас ответ, а здесь невозможно. Приносит письма почтальон и принимает всегда помощник и расписывается. Затем я Вас снова умоляю: пришлите мне, в ногах Ваших прошу Вас, все переведенные Вами сочинения Маркса, Энгельса, Лассаля и др. и Ваши собственные все изданные по одному экземпляру. В России я ничего не мог читать. Я все, что имел, частью отправил в Петербург, а частью оставил в Севастополе. Ответа от них еще не получал. Надеюсь в скором времени получить. Но как теперь получить что бы то ни было от Вас? Теперь особенно нужно быть осторожным при идиоте-командире. Но ради чего угодно, если я найду возможность получить, не откажите, вышлите!!! — Прошу Вас, передайте также мое почтение и искреннее пожелание всего хорошего г. Левкову. Миронов слишком был осторожен. На мою просьбу созвать верных искренних друзей поговорить сообща, отлавировался, и так я никого еще не видел и не говорил ни с кем из читающих.
Первый мой визит особенно будет для меня памятен: говорили оба наперерыв и с горячими взаимными пожеланиями успеха в добром деле разошлись. При благоприятных обстоятельствах надеюсь снова перевезти Ваши книги, авось, удастся побольше взять на этот раз. Мы должны пойти в исправление и неизвестно куда: в Англию или во Францию. Неизвестно также, пойдем на выставку в Чикаго или нет. Ничего и никогда заранее неизвестно здесь. Распоряжается яхтой, по капризу случайному своему, содержанка Кузнецова. Может быть, она посоветует продать яхту, и на это есть возможность рассчитывать.
Прочитал я два вторые тома Глеба Успенского (вероятно, Вам известна его болезнь? по газетам, физически он поправился), а раньше читал в Вашем ‘Социал-демократе’ критику сочинений Успенского, написанную г. Плехановым[37]. Желал бы еще раз прочитать эту критику. Вообще я покорнейше осмеливаюсь просить Вас, многоуважаемый г. Редактор, в случае возможности, не забудьте выслать и все изданные Вашей группой журналы — ‘Социал-демократ’. Всем Вам до земли кланяюсь, крепко и сердечно жму всем Вам руки. Будьте все Вы здоровы!!! Желаю Вам всем и во всем успеха.
Ваш покорный всегда и на все готовый слуга Арсений Сицкий. 19 декабря 10 ч. вечера.
P. S. Получили ли Вы, добрейший г. Аксельрод, письмо мое из Севастополя?[38] Кажется от сентября, подписано было: Аристарх Синицинский (?!!)? Все ли Вы здоровы? и все ли у Вас благополучно?!! Какие имеете сведения из России?
Стоим в Ницце и простоим праздники рождественские, а там не знаю. Все говорят о Греноке.

12. А. Сицкий — П. Б. Аксельроду

[Ницца, 17 января 1893 г.]

Многоуважаемый г. Аксельрод!

Хотя не получал еще от Вас известий, но тем не менее снова пишу Вам. Пишу собственно копию с (письма моего петербургского друга[39]. Новости этого письма, надеюсь для Вас, как литератора, будут, вероятно, иметь большое значение.
‘5-7 декабря в Казани арестовано до 30 человек, причем многие взяты в тюрьму по подозрению, другие — за знакомство с этими подозреваемыми личностями. Вот имена некоторых арестованных: 1) Михаил Егорович Березин (кончивший Казанский математический факультет), 2) с женой, 3) его брат, студ[ент]-медик, Егор, 4) Иван Капустин, 5) Курдов, 6) Мих[аил] Вечеслов, 7) Долгушин, 8) Клафтон, 9) и 10) два брата Малышевы — все студ[енты]-медики, 11) Волков, 12) Таланцев — студ[ент]-естественник, 13) Кожухин — студ[ент]-юрист, 14) с сестрой, 15) Дегтярев, 16) Данилов, 17) Камарский — студ[ент], 18) Грейман, бывший студ[ент] медицины, 19) Ольга Булашева.
‘При обысках ни у кого из перечисленных лиц серьезных доказательств их преступности не найдено, тем не менее они и по-настоящую пору находятся в заключении. Многие из них, преимущественно студ[енты]-медики, обвиняются, как передают, в распространении по деревням каких-то прокламаций и нелегальных брошюр, другие будто бы косвенно участвовали в том же деле. Понятно, подозрения синей команды не имеют границ. Петербургская молодежь пока не подвергается нападениям со стороны полиции. Трудно даже подозревать столичных медиков в чем-либо недозволенном, так как старшие представители медицины ничего не видят достойным своей деятельности, как только замазывание ран. Подобный именно взгляд они старались защитить на недавнешнем медицинском собрании по случаю годовщины almae matris[40]. Более молодая часть студенчества смотрит на свои задачи гораздо шире. Собрание состоялось с согласия градоначальника. Поэтому, многие говорили неопределенно, отделываясь общими местами. Ораторствовать начали специалисты. Один, указав на невежество крестьян, на их суеверия, предрассудки, доказывал, что медик исключительно должен лечить и распространять в массе гигиенические и вообще медицинские сведения. По его мнению, та громадная заболеваемость и смертность, которые мы замечаем в деревенском населении, главным образом зависят от отсутствия элементарных медицинских знаний, почему в распространении последних он и видит назначение медика.
‘Другой выразил свое удовольствие по поводу того, что нынешним летом[41] студ[енты]-медики лечили сельских обывателей и пожелал, чтобы тоже самое повторялось каждое лето, а не в такие только ужасные годины, когда страну постигает голодовка, холера и т. п. напасти. Против этих добродетельных лекарей и выступила целая компания более молодых студентов. Напр[имер], один из последних[42] говорил: ‘Наша собственно медицинская деятельность при данных условиях сводится почти к нулю. Наша беспомощность в деревенской практике зависит вовсе не оттого, что мужик незнаком с гигиеной, а [от] того, что этот самый мужик не ест по целым дням, что он вынужден питаться лебедой вместо хлеба, спать в нетопленой избе да еще с раскрытой крышей’. Кроме того, тот же студ[ент] доказывал необходимость [изменения не только] медико-санитарных условий, а и вообще экономических, политических, умственного и нравственного склада, так как, по его разумению, только в хорошо знакомой среде деятельность интеллигента может сопровождаться более или менее осязательными результатами. Далее, он советовал всмотреться в жизнь Западно-Европейских государств, полагая, что совместное изучение жизни нашей родины и иностранных государств укажет более верный путь к выходу из настоящего критического момента. Наконец, все тот же студент доказывал необходимость делиться своими знаниями с народом, дабы этот последний сам принял деятельное участие в улучшении своего быта[43]…
Копия.
Его Превосходительству Господину Казанскому Губернатору (Полторацкий) крестьянок Лаишевского уезда Бетьковской волости села Пановки: 1) Дарьи Михайловой, 2) Аксиньи Макаровой, 3) Агафьи Макаровой, 4) Евгеньи Романовой, 5) Екатерины Ильиной, 6) Степаниды Осиповой, 7) Ирины Сидоровой, 8) Василисы Афанасьевой, 9) Татьяны Афанасьевой, 10) Домны Ворониной, 11) Матрены Матвеевой, 12) Марьи Воронцовой, 13) Авдотьи Ворониной, 14) Василисы Ильиной, 15) Неонилы Федоровой, 16) Елены Маловой, 17) Авдотьи Ефимовой, 18) Анны Михайловой, 19) Софьи Макаровой, 20) Феоктисты Михайловой, 21) Настасьи Кузьминой, 22) Василисы Никитиной, 23) Веры Ивановой и 24) Акулины Карповой.
Мы нижеподписавшиеся крестьянки села Пановки решаемся обратиться к Вашему Превосходительству, надеясь в Вас найти себе защиту в деле нашем с господином Земским Начальником 5-го участка Лаишевского уезда Михаилом Михайловичем Жадовским. Движет нами не одно чувство обиды лично, обиды вполне незаслуженной, но и вид избитых детей наших и ожидание, что со дня на день может повториться то же самое, что пришлось нам перенести на этих днях. Обстоятельства дела таковы: по условию нашему с г. 3[емским] Начальником, хлеб, назначаемый в бесплатную раздачу, получался нами мукой по весу, выпекался нами и весом сдавался заведующей хлебопечением госпоже Жебровской. Причем считалось обязательным на пуд муки доставлять десять фунтов припека. О сдаче нами хлеба делалась отметка на накладной, вместе с которой мы доставляли хлеб в канцелярию. 21 числа сего июня месяца нами было доставлено караваев больше, чем накануне, что явилось вполне естественным, так как, во-первых, величина караваев не есть величина постоянная, так, во-вторых, при выпечке хлеба из пшеничной муки (накануне хлеб был выпечен из ржаной) получается хлеб более легкий и, следовательно, более объемистый. Господин Земский Начальник, не проверяя в канцелярии веса хлеба, усмотрел в изменении (против вчерашнего дня) числа караваев доказательство того, что накануне и раньше мы его обманывали путем утайки хлеба во время его доставки от помещицы госпожи Жебровской в находящуюся неподалеку канцелярию, на что, по его мнению, не решились 21 числа июня потому, что, как заявил Г. 3[емский] Начальник, помещица, госпожа Жебровская, или ее дочь, Надежда Александровна, заранее предуведомили нас об имеющей быть в этот день проверке. Подозревая только, как изволили выразиться г. 3[емский] Начальник в копии с судебного над нами постановления, утайку нами хлеба и не желая слушать никаких с нашей стороны оправданий, г. 3[емский] Начальник поочередно выталкивал нас из канцелярии, причем каждую предварительно ударял рукой по лицу и по шее. Затем, когда мы в испуге и со слезами направились домой, он начал кричать на нас, приказал вернуться, выстроиться в ряды перед ним на дворе и обратился к стоящим тут же татарам в числе до 4-х сот с следующими словами: ‘Братцы, вот те, из-за которых вы голодаете, они вас обкрадывают. Бейте же их не на живот, а на смерть, чем попало. Айда!’ Разъяренная толпа бросилась на нас и стала бить бежавших камнями и палками. Затем г. З[емский] Начальник велел подать экипаж к канцелярии, сел и, проезжая позади татарской толпы, продолжал все время кричать им: ‘Бейте!’ Доехав до усадьбы Жебровской и встретив здесь плачущих баб, он начал кричать на них, запрещая им плакать. Из нас особенно сильно пострадала крестьянка Вера Иванова, находящаяся на девятом месяце беременности, как вследствие удара г. 3[емского] Начальника кулаком по спине, так и ударов, нанесенных ей татарами, когда она лежала уже в бессознательном состоянии на мосту. Тотчас затем она была доставлена для оказания медицинской помощи студ[ентами] Имп. медиц[инской] академии H. H. Плаксиным, Серг. Конст. Ончуковым и лекарскими пjмощницами В. Т. Рыковской и А. Н. Спевочевской, которыми она и была осмотрена. Кроме подательниц сей просьбы, 28 женщин, избиты и дети: 1) Егор Малов 11 лет, 2) Дарья Ильина 8 лет, 3) Степан Малов 7 лет, 4) Марья Малова 14 лет, 5) Степан Кузьмин 11 лет, б) Александр Михайлов 11 лет. При этом считаем долгом упомянуть, что такого рода прием обращения, сопровождаемый побоями, употреблялся г. 3[емским] Начальником и раньше, и не далее, как накануне, была избита крестьянка нашего же села Христиния Малова, у которой последствием побоев были обильные кровотечения. На следующий день 22 июня в камере г. 3[емский] Начальник разбирал дело по обвинению им нас в краже и приговорил 23 женщин к заключению в тюрьму на три месяца, крестьянина же Фрола Егорова, отдельно обвиненного в краже, на шесть месяцев в тюрьму. Через три дня г. 3[емский] Начальник, т. е. 25 июня, выдав нам копию с решения, в которой, после постановления о наложении на нас упомянутого наказания, прибавил к нему, что дело это считает подсудным Бетьковскому волостному суду. Обращаясь в настоящее время к Вашему Превосходительству, мы приносим жалобу нашу: 1) на превышение власти г. 3[емским] Начальником и избиение им без какого бы то ни было повода, по одному, как он сам заявил, подозрению нас и наших детей, 2) в возбуждении против нас татарской части населения, последствием которого было буйство татар, кончившееся нашим избиением и могущее повести к самым для нас печальным последствиям’.
Прошение это было представлено казанскому Губернатору Полтароцкому лично H. H. Плаксиным. Губернатор выразил удивление по поводу того, что медик взялся не за свое дело, напомнил студенту, что его долг идти рука об руку с местной администрацией, в заключение, обещаясь забыть об этом деле, советовал поступить в плавучий барак за высокое вознаграждение. Однако, студ[ент] не прельстился 200 руб. в месяц и толкнулся к товарищу прокурора, временно исполнявшему обязанность прокурора. Этот сочувственно отнесся к просьбе и передал ее на рассмотрение губернского по крестьянским делам присутствия, в коем в качестве члена состоит и прокурор. Присутствие командировало члена Аристова (гласный губ[ернского] з[емского] собр[ания]) исследовать дело на месте. Аристов горячо взялся за исполнение возложенного на него поручения и, в конце концов, жалобы обиженных подтвердились. К несчастию, г. Жадовский оказался крестником высокопоставленного лица, которое приказало дело прекратить. На Жадовского в то время было до 30 (?!!) жалоб, из коих в 21 он обвинялся в уголовщине.
Так, напр[имер], он выдавал на одни и те же предметы два исполнительных листа разным лицам, примирял враждующие стороны в отсутствии одной и т. д. В своем объяснении по поводу приведенного дела, он считал его выдумкой молодежи.
А вот копия, выданная потерпевшим с решения[44]…
Кончаю пока. Г. Аксельрод дорогой, надеюсь Вы не оставите этого документа безгласным? Как видите, этот документ поражает своей откровенностью, а подчас и бестолковостью. Для полноты характеристики г. Жадовского вот его письма, адресованное студ[ентам]-медикам, вскоре после того, как возникло вышеприведенное дело.
’14 июля 1892 г.
‘Милостивые Государи: Григорий Арсеньевич, Николай Николаевич и Сергей Константинович (все трое студ[енты] IV курса медицинской академии).
‘Вы все трое пользовались под кровом моим самым искренним гостеприимством. Вы все трое были окружены с моей стороны самым тонким и предупредительным вниманием, и все это от меня заслужили Вы лишь потому, что предпринятое Вами доброе и христианское дело помощи бедствующим, в глазах моих, ставило Вас на достойный пьедестал (они устраивали столовые). Между тем, один из Вас дозволил (H. H.) себе написать на меня прошение — жалобу от имени неграмотных, причем во многом отступил от истины и, ложно освещая некоторые факты, не рискнул подписать свое имя, как то делают все пишущие от неграмотного.. Полагаю, что не мне учить Вас тому, что людям, пользовавшимся у кого гостеприимством, зазорно писать пасквили. Верьте мне, что писак таких, в какового обратился один из Вас, имя им легион в пределах заведуемого мною участка, но они честнее, ибо, сколько мне известно и случалось видеть, всегда подписывают свое имя. Поясняю все это Вам, милостивые государи, к тому, что долг Ваш был уклонить себя от дела, недостойного, по мнению моему, с той Вашей высокой задачей быть в связи и по отношению человека, кого гостеприимством пользовался. (!!) Ваш, милостивые государи, покорный слуга и готовый к услугам Михаил Жадовский’.
Опять та же безграмотность и наглая откровенность, что и в приговоре[45]
Теперь несколько слов о себе. Живу я и мучусь. Ничего не читаю, кроме русских газет. Отношения мои с капитаном Осиповым обострились и вышли наружу. Как-то я заболел, простудился, и доктору, сказал, что причина простуды дырявые сапоги (яхтинские), которые приходится надевать каждый день для мойки палубы. Один раз Осипов, как толчковый дикарь-пропойца, прямо открыто, во всеуслышание сказал: ‘А мы с Сицким посчитаемся’, другой раз говорит: ‘Я вас допеку!’ Понятно, я должен теперь беречься, и потому не мог до сих пор найти безопасного способа списаться с Вами, многоуважаемый г. Аксельрод. Страстно хотелось бы получить от Вас известие и не найду никак берегового адреса.
Доктор и секретарь продолжают возмущаться на команду под управлением Осипова, который до остервенения злится на нас. Мы еще более всех их ненавидим и презираем. Каждый час в кубрике без числа и счета сыплются проклятия.
Выйдут матросы на палубу и сразу делаются сумными и озлобленными. Не весело даже со стороны на них смотреть.
Получил известия о способе распространения книг Ваших, привезенных мной. Часть осталась в Нижнем Новгороде (более ценная), часть расходится в Петербурге[46]. Приятель мой пишет, что из Нижнего до сих пор денег не выслали, а книги остались там. В Петербурге за мелочь — за чтение и продажу — он собрал только 4 р. 40 коп.
Посылал давно, из Неаполя еще, я письмо заказное в Севастополь своему знакомому[47], у которого я оставил почти половину, оттуда тоже нет до сих пор ответа. Простите, я не виноват.
Мучает меня неизвестность: получили ли Вы, дорогой г. Аксельрод, мое длинное послание[48] и какой ответ имеете мне сказать? Также безумно хотелось бы скорее получить от Вас Ваши сочинения вообще и все, что издано Вами за последние годы. Завтра, быть может, успею послать записки по всем известным мне Вашим адресам. Я беспокоюсь, попало ли в Ваши руки мое послание. Один служивший со мной матрос на яхте (он теперь служит на пароходе компании ‘Темди’ — английской, плавает в Одессу, а в настоящее время стоит в доке в Марселе) просит меня сообщить адрес, по которому бы он мог выписать себе книг Вашего издания. Завтра сообщу ему адрес г. Левкова. Послезавтра или вообще на-днях мы отправляемся в Тулон в док или только за углем. Все это время мы не имеем определенной стоянки, и ничего нам неизвестно. Даже, представьте себе, не дают одесской газеты читать, между тем, все прочие, московские и петербургские, всегда кончают свое существование у нас в кубрике. Дорого бы я дал (если бы только имел деньги (?!!)) за возможность получить от Вас ответ и книги. Время-то все уходит, а я бездельничаю. Несколько строк прочитал в брошюре Алисова о В[еликом] К[нязе] Мих[аиле] Мих[аилови]че Романове, что женат на девушке из рода Пушкина. Алисов восхваляет Мих[аила] Мих[аилови]ча за это, а того, должно быть, не знает, что этот Мишка, как мы его называем, живет в Канне и других местах с благодатным климатом и в ус себе не дует, — гоняется за женщинами без отдыха, упивается развратом. Жена вторит ему, и оба они проживают сотни тысяч, получаемые ими из России. Нашел кого хвалить… Этот Мишка просто повеса-бездельник, еще и тупоголовый.
Постояли несколько дней в Канне и пришли в Ниццу, куда изволила возвратиться из непродолжительной отлучки в Париж Б. В Канне были прощальные обеды сначала Михаилу с женой и ее родней, на другой день перед отходом Шверинскому Герцогу с Анастасией. Теперь мы встаем Ґ 6, до половины 7 часу завтракаем, полусонные, и выходим на работу до 11 час. С 1 часу потом работаем до 5 по случаю зимнего времени, а летом будем так страдать до б и 7 ч. Тревожит часто ночью безаппелляционно нас Осипов. Часто, чуть не каждый день, слышим мы, он кричит: ‘Команда вся подлецы, негодяи, сволочи и пр. и. пр. Их надо каждую минуту жать, давить и т. д.’
С почтением крепко Всем Вам жму руки. Будьте здоровы.

Арсений Сицкий, 17 января (29).

PS. Читая о всех бедствиях, что переносит народ русский, я вижу всеконечную причину в Александре Ш-м. Пришел к заключению, что необходимо его так же убить, как Александра II-го. Потому что слишком уже увеличились бедствия народа и слишком свирепствует синяя команда. В критических обстоятельствах немыслима борьба систематическая, нужны решительные средства. Я догадываюсь: арест 5-7 дек[абря] в Казани студ[ентов] служит ответом на возбужденное дело подобными упомянутыми студентами летом против крестника высокопоставленного лица г. Жадовского. В Петербурге говорят, что теперь совсем не кстати резонерствовать молодежи. Ведь за шапочное знакомство с скомпрометированною личностью попадают теперь под надзор полиции во главе с дворником.
Получил сегодня письмо из Петербурга. Просят, nomina sunt odiosa[49], в печати не называть имени и фамилии ничьей.

13. А. Сицкий — П. Б. Аксельроду

[Ницца, 4 февраля 1893 г.]

Дорогой многоуважаемый г. Аксельрод!

Получил почти благополучно Ваше письмо сегодня 4 февраля вечером и спешу ответить. Я особенно рад, что опять имею от Вас известия. Душевно также рад, что Вы живы. Живы ли и здоровы ли Ваши друзья?
Значит, Вы получили от меня оба послания?[50]. Простоим мы в Ницце все время карнавала, который, говорят, продолжится до 14 февраля. После, по слухам, пойдем на капитальный ремонт в Тулон. Тогда, вероятно, в Тулоне простоим месяца полтора, если не больше. О стоянке нашей в продолжение карнавала Кузнецов телеграфировал в Москву и Париж (своему отцу).
Будьте так добры, если можно, может быть, припомните адрес Вашего знакомого в Ницце[51], сообщите ему. Если он только говорит по-русски, мне просто необходимо поговорить с живым человеком. Есть масса сомнений и недоумений, требующих во мне самом разрешения[52]. Вообще, необходимо говорить с человеком, который бы понял меня и сказал что-нибудь или в опровержение или в подтверждение. Кроме этих важных для меня причин, еще необходимо во что бы то ни стало получить от Вас все Ваши сочинения и переводы с иностранных писателей по одному экземпляру. Главное, из Ваших собственных сочинений — социал-демократ[ических] журнал[ов] я совсем не читал. По приезде в Россию я положительно не имел возможности читать и все отправил по известным Вам направлениям. Меня положительно накрыли (только, по всей вероятности, по неимению): я ни откуда не получил ни копейки. Тем не менее я снова Вас умоляю прислать мне просимое. Мой приятель из Петербурга просит, нельзя ли получить от Вас ‘Очерки гегелевского периода'[53], критический очерк, эстетика. И еще просит те сочинения его[54], о которых Вы упоминали в своих соч[инениях], все равно, если и на немецком языке.
Если его сочинений нет у Вас, то будьте так добры, сообщите, где можно достать, т. е. сообщите адрес, откуда их выписать. В недалеком будущем он вышлет деньги. Петербургская интеллигентная молодежь — круга моего приятеля — расходится с Вашей группой по некоторым вопросам и очень бы желала с Вами говорить по поводу этих разногласий. Я не все Вам выписал из письма моего приятеля и на днях постараюсь сообщить Вам о тех вопросах, по которым расходятся с Вами медики (Петербургской Мед[ико]-хир[ургической] Академии).
Письмо Ваше сегодня принес почтальон на яхту, я случайно был на корме (с берега на корму сходня лежит) и усмотрел для меня письмо, взял его, не дожидаясь помощника, имевшего расписаться. Но все-таки видел боцман и прочел — Цюрих и марки рассмотрел (тот самый бывший матрос, который прошлый год донес на меня старшему помощнику, что у меня есть нелегальные книги). У нас действительно настолько плохое начальство, что всегда можно ожидать, может свободно позволить себе раскрывать наши письма. Напр[имер], второй помощник настолько глуп и низок, что удивляется, почему я получаю письма из Петербурга и даже имеет дерзость спрашивать меня, что пишут из Петербурга. А главное, он, вероятно, предупрежденный или просто узнавший происшедшую в прошлую зиму со мной историю по рассказу кого-нибудь из наших панов, всегда при получении моих писем интересуется, смотрит по штемпелю и маркам, откуда это письмо. Извините, я немного в возбужденном состоянии и пишу шиворот на выворот. Ах, если бы увидеться с Вашим знакомым и получить от Вас желаемое. В данное время я беден. Желал бы очень получить от Вас подробный ответ. Сердечно жалею, что Вы нездоровы. А может быть, Вы для виду написали, что нездоровы. Во всяком случае, душевно буду рад, когда узнаю, что Вы все здоровы.
Россия положительно стонет. Сплошь снова неурожай и крестьяне в безвыходном положении. А Кит Китыч[55] мало думает, охотится с графами и князьями, и газеты изображают картину обеда его в лесу на охоте. Синяя команда свирепствует. Нет возможности хладнокровно рассуждать о положении русского народа. Летом ожидается возобновление холеры.
Я, между прочим, сам над собой испытываю невыносимый гнет негодяев. Ищу выхода и не нахожу. По моему мнению, требуются решительные меры от революционеров. Предоставить естественному ходу вещей и продолжать систематически пропаганду, по моему мнению, бессмыслица. Миллион народа рус[ского] тем временем погибнет без вины виноватым. Принимая решительные меры, можно спасти жизнь (по крайней мере) многих мучеников. Кроме того, по моему мнению, необходимо сколько-нибудь очистить путь интеллигенции, или сама интеллигенция должна очистить себе путь для общественной деятельности.
Желал бы и с нетерпением ожидаю способа получить от Вас подробный ответ.
Как утопающий, жду того дня, когда увижу Вашего знакомого доктора Эльсница. Жму крепко руку. Благодарю Вас. Перешлите, пожалуйста, мои душевные пожелания всего доброго г. Плеханову и В. Засулич. Всем Вам от души желаю быть здоровыми.
Арсений Сицкий, 4 фев. 10 ч. вечера.

14. А. Сицкий — П. Б. Аксельроду

[Ницца, 24 февраля 1893 г.]

Поверьте, я чуть не плакал, дорогой г. Аксельрод, когда возвращался с квартиры Эльсница. Сегодня 11 (23) февраля случайно днем мне удалось вырваться на берег и справиться в справочном бюро. А вчера вечером мне на почте только указали адрес местонахождения самого бюро, но бюро было заперто. Вечером по данному адресу я нашел квартиру Эльсница. Самого Эльсница не было, вышла жена и объявила на мой вопрос о ппсьме на мое имя, что так как там говорилось, что яхта уйдет 15-16 февраля, и муж ее не имел совершенно времени ‘ходить и разыскивать’ (?!!) меня, то и отослал письмо обратно. Крайне обидно и больно было эту тираду слушать. Положим, я матрос и г. Эльсниц совсем не желает что-либо иметь с матросом, все-таки, как бы он ни был занят, я думаю, можно было найти средства легко, чтобы известить меня. 10-15 сант[имов] на марку почтовую и дело в шляпе. Я просто взбешен до слез и в тоже время в отчаянии. Да где же найти адресат верный и надежный?!! После прошлого года, что со мной случилось в прошлом году, теперь рисковать — это капитальная глупость. Если снова отчаянно получать прямо, непосредственно, то в результате придется познакомиться с синей командой. Возвращаюсь к Эльсницу. Сам Эльсниц, может быть, иначе высказался бы, т. е. более политично и не дал бы мне сразу понять что-либо заднее. Но из слов его жены я только и мог одно заключить: она как бы хотела просто сказать: ‘Что Вам нужно, или что Вы можете иметь с нами общего? И притом имейте в виду, что мы решительно не желаем Вас видеть, не то что иметь какое-н[ибудь] дело с Вами!’ Я только извинился и вышел. Жена дальше ни о чем не распространялась, только объяснила, что письмо было получено и снова отправлено по вышесказанным причинам. Между тем, о яхте немедленно извещают в газетах, если она уходит куда-нибудь из порта. Да и русские все знают, стоит она или нет в порту, и знают даже, снимется она завтра или послезавтра, как было известно по словам самого. ‘Письмо отослано обратно’!!…
Да это хоть кого расстроит. Четвертый месяц заграницей, и я не могу как следует списаться с теми, кто мне дорог, не могу ничего получить. Представился маленький случай и снова неудача. Опять мрак беспросветный. Продолжай, значит, пресмыкаться в неведении, продолжай погружаться в вонючее болото и гнить! Нет, больше я к нему не пойду! Он житель противоположного полюса. Пойдем ли мы в Тулон в воскресенье, неизвестно наверное. Я во вчерашней записке[56] передал Вам слова нашего командира боцману. Приготовлений мы не делаем никаких (впрочем до самого отхода и не нужно приготовляться). Да нет, я не могу переварить злополучной истории с письмом! Эх, доктор, доктор! Не могли Вы сообразить, может быть, это письмо было для меня, как лекарство, спасающее от смерти больного? Может быть, в письме были ответы крайне важные? Да что говорить и распинаться?!! Нет письма, и Эльсниц глух и нем для матроса. А кто его знает, может, он очень честный и благородный и не курит фимиам сильным и владыкам. Но мне от этого не легче, я все таки обижен и унижен им же.
Будьте здоровы, добрый многоуважаемый господин Аксельрод! Жму сердечно Вашу руку. Сегодня я чувствую себя как бы оплеванным. Простите! Не забывайте же меня, передавайте от меня пожелания сердечные г. Плеханову, В. Засулич и всем Вашим друзьям всего доброго и мое почтение им.
11 ч. ночи 11 (23) февраля.

Арсений Сицкий.

P. S. Три часа просидел по возвращении и в кубричной болтовне старался развлечься и успокоиться. Удалось ли?!!
К этому препятствию присоединяются искусственным образом еще препятствия: в Тулоне, якобы, не в состоянии будут исправить салонных (попортившихся) наших больших зеркал. А посему предполагается привести Кузнецова к соглашению отправить яхту в марсельский док. Если мы на самом деле пойдем в Марсель, то у меня еще сохраняется то письмо Ваше к местному социалистическому органу печати, в котором Вы, г. Аксельрод, просили в прошлом году дать мне адрес для высылки Вами для меня книг. В этом случае я попытаюсь розыскать названную редакцию и представить это письмо. А впрочем предоставляю на Ваше усмотрение. ‘Может быть’, Эльсниц согласился бы получить для меня и известить меня тремя-двумя словами. Притом, если предположить, что из дока мы двинулись бы далеко от Ниццы или Канн, то и в этом случае, по крайней мере, книги Ваши не затерялись бы, а возвратились назад. Но последнее весьма и весьма невероятно. А если допустить, что мы, паче чаяния, останемся в Марселе или Тулоне на капитальную ремонтировку и, значит, надолго, а потом по окончании ремонта двинемся в Россию, то и в этом случае, крайнем, я уже волей-неволей постарался бы разыскать адреса для высылки Эльсницем полученных последним книг. Последнее тоже невероятно. Яхта нужна Б. и составляет ее гордость и развлечение. Кроме того, при помощи яхты она постепенно лезет в круг князей и графов, исключая жен великих князей. Затем, должна состояться 13 или 14 марта нов[ого] ст[иля] гонка больших паровых яхт и парусных небольших яхт. Да и пасху Кузнецов и Б. пожелают и желают, вероятно, провести на яхте или с яхтой пред очами других и себя.
Четвертый месяц ничего из Ваших сочинений не читал или из переводов Ваших! Просто хоть волосы дери на голове!
Крепко, крепко жму Вашу добрую руку, дорогой господин Аксельрод! Как Ваше здоровье? Если узнаю завтра наверное порт назначения, то снова израсходую марку и извещу Вас, а в противном случае из места прибытия немедленно Вам.
11 ч. ночи 12 (23) фев.

Арсений Сицкий.

15. А. Сицкий — П. Б. Аксельроду

[Ницца, 25 февраля 1893 г.]

Дорогой г. Аксельрод!

С часу на часожидаю, не явится ли какой-нибудь благодатель от Вашего имени и не принесет ли каких-либо известий или ответа подробного от Вас. Не дождавшись, снова берусь за перо и постараюсь окончить выписки из писем моих знакомых в Петербурге интеллигентов[57], а также насколько сумею изложу и свой взгляд на положение дела в России и выскажу свое мнение относительно способа борьбы с правительством. Прошу Вас извинить меня, если некоторые места из Петербургских писем я повторю: я не помню наверно, некоторые места переписал Вам в предыдущем моем письме[58], или нет. Тогда я выбирал самые яркие и характерные места, но по зрелом обсуждении пришел к заключению, что необходимо все подробно переписать. Возвращаюсь к речам медиков на домашнем собрании в годовщину almae matris.
‘На собрании участвовали: Н. М. Ядринцев[59], Н. К. Михайловский — любимец молодежи и Засодимский[60]. Ядринцев указывал на значение ученых — медицинских обществ, советовал нам поступать в эти общества, дабы под защитой их заниматься общими вопросами, в роде изучения санитарных условий рабочих, их жилищ, питания, равным образом, под прикрытием ученого общества удобнее изучить и быт деревни. Твой знакомый[61], соглашаясь с предыдущим оратором, доказывал… (Это, помню, я уже выписал Вам)[62]. Один студент развивал ту мысль, что на всякий данный исторический момент смотрят двояко: одни, ссылаясь на то, что он есть продукт известных исторических условий, требуют невмешательства в ход вещей, другие же, наоборот, призывают к энергическому действию, приводя то мнение, что существующие условия поддерживаются современными порядками, учреждениями, а потому де улучшение последних само собой и устранит общественное зло. Другой убеждал в необходимости для медика всестороннего развития, ссылаясь на то, что мы прежде всего люди и потом уже медики. Четвертый полагал, что самое лучшее, что мы можем сделать, это идти в народ, причем не разъяснил, что нужно делать в народе, — лечить ли, отдавать ли деньги в процент и т. д. Вообще речи, как я сказал, отличались неопределенностью. Нельзя, конечно, и требовать подробных разглагольствованний в подобной обстановке. Засодимский говорил, что занятия наукой должны иметь нравственно-общественную подкладку, иначе наука, как вера без дел, мертва, а в заключение хвалил медиков. Михайловский только изливался в комплиментах пред студентами. Вообще, должен сказать, что писатели говорили ничуть не лучше студентов. Во всяком случае, двумя указанными типами не исчерпывается характеристика современной молодежи. Вспомни героев Зоологического сада, те совсем другие люди, а таких господ, к сожалению, порядочно-таки. Нельзя увлечься и лучшими представителями молодого поколения. Они отличаются честностью мысли, готовностью поработать на пользу массы, но, к несчастию, нет у них основательных знаний по общественным вопросам, не достает им также и твердости убеждений. Многие из них в своих взглядах положительно наивны. Встреча с двумя-тремя толковыми мужиками порождает в них надежды на скорое улучшение крестьянской среды. Другие, напр[имер], самое могущественное средство для поднятия благосостояния народа видят в книжках, издаваемых комитетами грамотности и интеллигентными лицами, в роде баронессы Икскуль[63]. Подобная же тенденция проглядывает и в публичной лекции профессора политической экономии в Московском университете А. И. Чупрова[64] — любимца студентов, читанной им в пользу Московского Комитета Грамотности’.
Далее мнение автора письма ко мне: ‘Никто, конечно, не станет отрицать громадного значения знаний, но, во-первых, знание знанию рознь, — с книжками Московского Комитета Грамотности не далеко уйдешь, а во-вторых, бывают условия, которые не дают возможности как учить, так равным образом и учиться. Московский же профессор, судя по отчету газеты, не указал, какие знания наиболее полезны русскому простолюдину, и не поведал, каким путем предоставить ему возможность думать и познавать вместо того, чтобы постоянно выпрашивать и вымаливать для себя кусок черного хлеба. Другие через край хватают в своем преклонении перед К. Марксом и забыли совершенно мужика и нашу русскую действительность. В их глазах вполне безумно кормить умирающего с голоду крестьянина, заботиться о развитии и поддержке кустарной промышленности, так как эти и подобные мероприятия задерживают только развитие на нашей почве капитализма. Я лично не сторонник общины в том виде, как она есть. Думаю я также, что капитал-греховодник возьмет в плен и Россию. Но отсюда еще далеко до того, чтобы помогать кулаку обделывать мужика. Между тем подобные воззрения мне не раз доводилось слышать от узколобых марксистов. Все они забывают одно, очень важное, по моему, обстоятельство. Можно быть марксистом и в то же время стремиться к поддержанию крестьянского хозяйства. Помогая последнему, некоторые отнюдь не рассчитывают этим способом побить капитализм, они спасают только от голодной смерти мужика. Пусть эти теоретики настроят раньше побольше фабрик около деревень, где могли бы деревенские семьи приложить свой труд. Вот тогда они вправе громить русскую общину и ее защитников, утверждая, что община служит опорой реакционизма. Голодного же человека сытый обязан накормить, хотя бы первый был и крестьянин общинник, ждущий себе утешения на небе, или мелкий ремесленник, кустарь павловец[65], задыхающийся под гнетом скупщиков. С этой точки зрения я совершенно оправдываю и вполне сочувствую обществам для содействия русской кустарной промышленности, устройству складов для кустарных изделий, организациям поистине дешевого кредита для крестьянина и т. д. Наш мужик не потому держится за неблагодарную землю и остается в поработившей его деревенской общине, что он до нельзя глуп и консервативен, а потому, что ему некуда идти. Он ищет, где лучше, но не находит. Что заставляет русского крестьянина тянуться тысячи верст на развалившейся телеге? Ярые русские марксисты из молодежи — противники помощи переселенцам, так как крестьянин собственник неспособен усвоить что-нибудь путное. Ясно тебе, я думаю, и то, что я не во всем соглашаюсь с твоими знакомыми[66], которых, благодаря тебе, я узнал. Я никак не могу понять их вражды к тем образованным деятелям, которые стараются внести свет в крестьянскую среду и помочь материальной нищете ее представителей. Наше государство по преимуществу земледельческое, почему бросить на произвол судьбы земледельца я считаю крайне нежелательным, да и невозможным. Твои знакомые (это Вы) не ведают, к кому они обращаются. Значительнейшая часть интеллигентов силою вещей вынуждена жить рядом с мужиком, а отнюдь не в промышленных центрах. Нельзя всех юристов, учителей, докторов и т. д. расселить по городам, где половина их, при таких условиях, должна помереть. Они, по-видимому, не допускают, что для большинства интеллигенции также неизбежно жить в деревне, как неизбежна в России капиталистическая форма производства. Утверждать противное значит идти против рожна. С удовольствием я послушал бы их, если бы они рассказали, как и что делать в деревне, чему надо учить провинцию. А провинции-то очень уж жутко становится. В 14 губерниях официально признан недород. Газеты снова полны ужасных картин. Там за 1 р. и за 1,5 р. распродали почти всех лошадей, в другом месте (в Вятской губернии), читаешь, люди на себе пашут и боронят, тут половина озимых полей осталась незасеянной, здесь с сентября уже нет своего хлеба, в третьем месте на каждую душу приходится до 30 р. недоимки, в 5-м выбившиеся из сил крестьяне чуть не даром отдают свои наделы своим более состоятельным односельчанам. Подобные корреспонденции и известия читаешь в каждом номере газеты. Земские кассы без денег. Многие земские собрания снова ходатайствуют о выдаче ссуды на продовольствие и обсеменение полей. Об общественных работах пока что-то не слыхать. Общество русское в течение одного года как бы истощило свою энергию и не думает предпринимать что-либо в пользу голодающих. Несмотря на это, новый министр финансов не унывает (г. Витте). Роспись государственных доходов и расходов, как передают в виде слуха газеты, дает 17 миллионов излишка первых над вторыми. Уж подлинно, устами бы министра да мед пить! Вдаваться в подробности, в суждения о рекомендованных тобой книгах, я не стану (о Ваших книгах, которые я переслал ему). Статья, написанная по поводу недавней смерти Великого русского мыслителя, лучше всех других[67]. К сожалению, некоторые главы, например, о капитале, страдают излишней краткостью. Можно было также обойтись и без того рабского поклонения гению немецкого ученого, которым проникнута вся упомянутая статья. Не могу признать удачной манеру критики: выставив сначала положение немецкого мыслителя, затем уже сравнивать с ним учение русского. Интересны и не без пользы прочтутся отчеты о развитии учения на Западе[68]. Хороши также указывающие на ошибки передовой части нашего общества[69]. Из самых мелких работ я придаю значение только той, в которой выясняется смысл требования восьмичасового рабочего дня и какие отсюда вытекают последствия[70]. Ума не приложу, каким образом помещена заметка, ликующая по случаю запрещения принимать в гимназию детей прачек, дворников и вообще тех, доход и жалованье которых невелики[71]. Сильные мира сего от такого распоряжения нисколько не пострадали, напротив, выиграли, избавившись от конкуренции, слабые же лишились возможности узнать, где корень зла, и как от него отделаться.
Денег у меня всего только 4 р. 40 коп., собранные за чтение и вырученные за мелкоту, ничего не дающую ни уму, ни сердцу. Тащить за безделицы много я просто совестился. Товарищ мой обиделся, что ты прислал ему пустяки, от которых он и отказался. Вина моя, пожалуй, вот в чем. Дело в том, что все более или менее ценное из предназначавшегося не мне, я отдал одному интеллигентному пролетарию в Нижнем, где, по его словам, не услышишь и не прочитаешь живого слова. Вот уже 4 месяца прошло, как я расстался с ним, а я до сих пор не получил оттуда ни копейки, нет и вещей’.
Вот все, что относится не к одному мне, а и к Вам, многоуважаемый г. Аксельрод. Вскоре за сим посланием я получил оттуда небольшую записку, в которой мой приятель просил передать его отзывы о Ваших сочинениях и просит Вас, т. е., Вашу группу, воспроизвести эти письма, а также печатно и ответить на них. Он говорит: ‘Мне очень хотелось поговорить с ними по поводу наших разсогласий’. Я послал ему свое послание, от него на малюсенькой записке получил ответ о получении и, между прочим, уведомление, что во Владимирской губернии случилась точно такая же история, как в Казани, только не знаю, арест ли учащейся молодежи, или побоище крестьянок каким-н[ибудь] земским благодетелем[72]. В скором времени он обещал выслать подробности.
Из всего, что я сообщил Вам, дорогой г. Аксельрод, Вы видите, как тяжело положение и вообще жизнь русского народа. Тяжело и так тяжело, что невозможно хладнокровно даже вспомнить о тех событиях, какие произошли и происходят в русской земле. Чудовищный, варварский до самозабвения деспотизм давит сотни и тысячи бедных тружеников и учащееся молодое поколение. В последнем случае, нельзя не сознаться, русский царь помощью своих опричников действует в высшей степени умно в интересах своего самодержавия. Он уничтожает нарождающуюся оппозицию на корню. Оставшиеся и уцелевшие смирятся, затихнут, а по выходе в жизнь и, получив теплые места, успокоятся страсти, все благородные порывы и стремления в них уснут непробудным сном, да так и не воскреснут. Правда, из оставшихся воспитанников выделятся твердые характеры, они всей душой возненавидят деспота и, ‘может быть’, будут искать средств для борьбы, но только может быть. Притом же, благодаря своей молодости и кипучей ненависти, могут скоро также быть арестованы и отправлены в места не столь и столь. Остаются родные и знакомые потерпевших. Но все эти папеньки и маменьки в большинстве старого закала и потому будут видеть в поступках правительства законность и справедливость. Каждый день здесь, заграницей, по получении подобных известий от моего приятеля, я все рассуждал и придумывал средства защиты против свирепствующих опричников. Какие же средства могут быть? Где тот святой выход, где двери, через которые можно было бы выйти из этой инквизиторской тюрьмы? Вот когда тысячу раз прав Некрасов: ‘укажи мне такую обитель… где бы русский не стонал’. Ужели ожидать, наблюдать, пропагандировать и предоставить естественному ходу все и вся? Значит, пусть сажают в тюрьму, пусть ссылают, пусть казнят десятки и сотни тысяч молодых, талантливых, честных, благородных, с горячим отзычивым на все доброе сердцем людей? Пусть, значит, гибнут крестьяне сотнями тысяч по дороге в Сибирь с детьми и скарбом на тачках? Итак, выходит, нужно спокойно ожидать восстания, ожидать революции? Но революцию подавят, уничтожат войска. Ужели и нам придется идти путем Франции, ужели и нам придется за свободу и существование в материальном отношении залить всю равнину Российской империи своей собственной кровью? Я и то понимаю, что подобные события, все эти зверства сами собой приближают к развязке. Но к какой, в каком направлении и в чью пользу она произойдет? По моему мнению, в высшей степени подло радоваться и ликовать по поводу беспрерывных арестов и заключений в тюрьму учащихся то в одной, то в другой губерниях. Что же? Продолжать распространять знания и постепенно, осторожно организовать рабочую партию, приводить постепенно частные требования раб. класса и вообще пролетариата в одно целое-неразрывное, имеющее быть связанным единством идеи, — это уничтожение монархии и капитализма? А до той поры, когда рабочий класс окрепнет, соединится в большинстве и заявит или предъявит свои требования, когда и армия поймет свое родство с рабочим классом, до тех пор государь-царь батюшка будет пить свежую кровушку и пить будет строго систематически? И учащиеся из года в год ужели, как теперь, будут подвергаться десятками и сотнями сортировке в ‘места не столь и столь’? Признаюсь, я в настоящее время остановился на мысли, что нужно убить Александра Ш-го возможно скорее. Нужно его убить с меньшими жертвами, чем II-го убили. В настоящее время могли бы составить партию, наученные опытом до 81-го года, гораздо разумнее, и можно было бы сразу кончить. Народ истощен, измучен, еле дышит, еле таскает ноги. Трудно рассчитывать, что при подобной развязке народ, земледельцы, поднимутся с вилами и будут искать виновников смерти царя-деспота. Вернее, мужики в своих лачугах погалдят и успокоятся, зная, что царский дом велик, и будет новый царь. Да захотят ли, наконец, Романовы народного восстания? А покончив с Ш-м, как дважды два, можно получить конституцию и большую свободу печати и многие другие привилегии. А до тех пор? Пиши пропало. Во время освобождения крестьян доктора некоторым интеллигентам прописывали, как лекарство, удирать заграницу и не слышать никаких известий из России. Тогда многие интеллигенты видели грубые ошибки правительства в устройстве быта освобожденных крестьян, имеющие впоследствии произвести (и произведшие) неисчислимые народные бедствия. Но теперь и заграницей не скроешься от вопиющего зла: раз уж получил такую весть, как арест казанской молодежи без всяких доказательств их преступности, вот эта весть и засела вам в голову, сверлит и водоворотом там крутит, душу вымотает на кулак. Я лично постоянно нахожусь под гнетом, уже 9-й год терплю за свое существование все притеснения, несправедливости, тяжелые, бессмысленные, никому ненужные работы, грубость начальства и пр. и пр. А между тем, при получении подробностей этого зверства синей команды, я забыл все свое горе и нужду. Во всей картинности мне представились арестованные в тюрьме ни за что, ни про что. О, в тюрьме побыть, по рассказам бывавших там, стоит неделя одного года службы на пароходе ‘Русского О-ва и Т-ли’ матросом и еще под командой первоклассного негодяя-капитана.
В России земледельческая община действительно быстро разлагается. Неурожаи особенно сильно тому помогают. Земля все более и более быстро сосредотачивается в руках крупных землевладельцев, в большинстве, кулаков. Наш мужик превращается в пролетария, но способного только к черной работе и земледельческому труду. Хорошо ли это? Не следует ли идти в земледельческой стране на помощь земледельцу, гибнущему под гнетом царя, чиновника и кулака? Не следует ли интеллигентам сосредочить свои силы на переустройстве сельской общины и на устройстве общественных сельских мастерских и ремесленных школ рядом с научными школами?… Так, по моему мнению, народ быстро пойдет вперед. Молодой деревенский парень дома научится ремеслу и в город на фабрики и мастерские придет опытным мастеровым и окрепший в деревне не развратится в городе, — туда он придет взрослым, довольно развитым умственно и нравственно и устоит против попыток развратных городских мастерских привести первого к уравнению с ними. Первый иногда, пожалуй, может внести еще обновление в среду развращенной фабричной молодежи. Не пора ли также двинуться в большие промышленные села с пропагандой социал-демократии? А оставлять разлагающуюся общину, оставлять без помощи миллионы голодных и холодных невозможно. Я согласен с моим приятелем.
А в Европе какие теперь крупные события происходят? Панама во всех государствах вызвала панамы. Это блистательное первое поражение капиталистов народом-рабочим. А в России втихомолку продолжают сажать в тюрьму и отправлять в места не столь и столь. Ах, как мне нужно поговорить с Вами, получить от Вас ответ. Что же, Эльсница нет или не припомните адреса? Это невыносимо. Я не найду способа получить от Вас ответ. Простоим мы, самое меньшее, до 1 марта или может быть больше. 2 м[арта] (18 февраля) здесь будет гонка парусных небольших яхт, и Кузнецов купил в Гавре м[аленькую] яхту, привезут жел[езной] дорогой, и будет она участв[овать] в гонке.
Крепко, сердечно жму Вам, дорогой г. Аксельрод, руку. Будьте здоровы.

16. А. Сицкий — П. Б. Аксельроду

[Марсель, 4 марта 1892 г.]

Дорогой г. Аксельрод, будьте здоровы!

Во вторник (7 марта) или среду мы возвратимся в Ниццу. Из Ниццы мы выйдем в Канн не ранее 12 марта или 28 февраля, по нашему. По приходе в Марсель я сообразил, что если бы по прошлогоднему Вашему письму мне и удалось получить адрес для высылки Вами Ваших книг[73], то я все-таки не успел бы их забрать. Нужно у нас быть теперь очень осторожным. Приехал старый боцман и начинаются старые междуусобия. Но об этом в конце, а сейчас поговорю на счет адреса. Не могу придумать ничего на вопрос: как получать книги и письма от Вас? Остановился на доктора Эльсница адресе. Хотя он и обидел меня крайне[74], но я согласен десять раз потерпеть такие обиды ради возможности получать книги и письма от Вас, дорогой мой господин Аксельрод. Да чем он пострадает в этом случае? А я всегда в состоянии перенести много ради такой высокой цели. Здесь цель оправдывает средства. Пусть он смотрит на меня, как на раба, как на кого угодно, но пусть он получит для меня все, что Вы пришлете, и передаст мне. Я больше ничего от него не желаю и не ищу. Мне не нужно его общество и его собственное приятельство. В России у меня есть приятели, могущие заменить для меня всякие знакомства с интеллигентами. Или пусть он даст мне какой-нибудь адрес, что это стоит для него? Я рассчитываю снова взять у Вас книги в Россию и даже желал бы побольше взять.
Поговаривают, что пойдем на капитальную ремонтировку в Шотландию в Гренок. Зеленый, капитан 1-го ранга, бывший казенный агент в Англии, как надсмотрщик за строящимися русскими судами, теперь назначен на фрегат ‘Дмитрий Донской’ и проездом (чрез Ниццу) в порт, где стоит теперь упомянутый русский фрегат, уговаривал нашего патрона отправить яхту в Гренок, и тот будто бы согласился. Зелепый вчера приехал из Ниццы сюда в Марсель и пересел вчера на снимавшийся пароход ‘Мессаджери’ компании ‘Australien’. Наш идиот устроил ему почетную встречу. Зеленый его порекомендовал Кузнецову. А Кузнецов теперь страшно недоволен ими обоими. — Первый недоволен за постройку яхты. Четверых матросов отправил он на вокзал с целью носить багаж. Попал в число их и я. К счастию, багаж уложили в омнибус железнодорожные сносчики. Потом двоих отправил курьерским бегом на извозчике на яхту с передачей приказания приготовить чай. Двое нас отправилось в омнибусе с багажом. Приехали на пароход. Один был послан на розыски ожидавшего где-то по близости парохода нашего вельбота с шестью гребцами. Искали, бегали и не нашли. Господину Зеленому пришлось в сопровождении Осипова, англичанина-механика и секретаря Кузн[ецо]ва отправиться на берег, откуда недалеко до яхты и [их могла] перевести наша маленькая шлюпка. А от парохода пассажирского до этого берега тоже нужно пройти только чрез склад и дорогу между складами. Видите ли, Осипову нужно было его с триумфом встретить и представить на яхту.
Я ошибся, написав Вам, что мой петербургский товарищ просит Гегеля. Нет, он Чернышевского сочинения желают иметь и некоторые капитальные сочинения немецких писателей, которых, конечно, если нет в России. Это Гегеля, Бебеля, Ланге[75] и др. известных Вам лучше, чем мне. Ах, ради бога, помогите мне, дорогой господин Аксельрод, получить от Вас книги и подробный ответ… Раз я получу, тогда уже всецело на мне одном будет лежать обязанность обеспечить себе безопасность и спокойствие. Тогда я уж буду стараться лишь о том, чтобы команда окружающая смотрела сквозь пальцы, и чтобы Осипов не знал. Но лишь бы получить, а там будет видно. Ведь невыносимо, что до сих пор ничего не имею. Между прочим, мой приятель в денежном письме сообщает следующее: ‘Неумело протестуют и недовольные из учащейся молодежи, 8 января слушательницы Рождественских курсов женских, фельдшерских были оскорблены директором курсов, доктором Бертенсоном, который выгнал из анатомической аудитории одну из слушательниц за то, что она в не лекционное время читала в аудитории газету, чем, по мнению Бертенсона, оскорбила храм науки. Такое грубое обращение со стороны 30 подруг потерпевшей вызвало протест сначала в форме требования извинения от Бертенсона. А когда этот господин обругал их снова, то они подали прошения к увольнению. Учащаяся молодежь (разумею известную долю) относится к этому поступку, в общем, сочувственно, хотя и не одинаково. Может быть, я когда нибудь вернусь к этому предмету, тогда же, вероятно, расскажу о кулачной расправе одного моего товарища (в Медико-Хирургической Академии на втором курсе) с служителем-солдатом и об отношении курса к такому действию, а также взгляд некоторых товарищей на холеру. Все, батенька, знамения времени’.
Сегодня коротенькое письмо от того же приятеля опять получил. Здесь он называет все книги, какие от Вас я имел и половину прочитал, советуя прочитать не менее двух раз. Я и сам знаю, что нужно и как нужно читать, да как их получить так, чтобы другие не видели и не поняли, что за книги у меня есть. В команде решительно не знаю ни одного субъекта, который бы был в состоянии читать что-нибудь подобное, иначе вдвоем было бы легко прятаться и скрываться. Да впрочем, я надеюсь избежать благополучно всех подводных камней. Эльсниц, Эльсниц! Опомнитесь! Пусть он вспомнит свою молодость, когда еще не был так привержен к благам для себя только, когда он мечтал о благе народа — страдальца работника.
Во Владимирской губернии есть село Орехово-Зуево, где много фабрик. Там, по слухам (сообщ[ает] приятель мой), существует организация, но какая, пока он не знает. Я прихожу к надежде, что у нас не сегодня-завтра образуется великий союз рабочих со всех концов необъятной России.
Еслибы можно было выслать на кого-нибудь в Ницце, то я и из Канна мог бы приехать, если бы не застали присланные книги меня в Ницце. Старый наш боцман, я писал Вам, уволился в Севастополе. Изленившись на яхте, он не пошел плавать на коммерческие суда, а унизился и письменно просил Осипова принять его вновь. Осипов принял его (имея в виду тем уязвить и помощников и матросов), а до его приезда часто и помощникам (они в Неаполе просили Кузн[ецо]ва уволить их от службы, находя невозможным служить с таким негодяем) и некоторым матросом говорил неднократно: ‘Вы все такие, как Костюк: уволитесь, а потом снова кланяетесь и проситесь служить’. Между прочим, это раз он говорил помощникам во время обеда, и один из последних заметил, что они не были на военной службе (Костюк — военный), и потому не могут быть никоим образом Костюками. Костюк явился и получил презрение большинства, но не унывая, сейчас же начал собирать возле себя партию мелких людишек, имеющих стать оборонительной армией, а также занять вакантные места шпионов, сплетников, доносчиков и т. п. представителей, дабы знать все, что говорится о Костюке. Этот идиот желает силой заставить себя любить и уважать. Первый раз вижу такого ничтожного, но в тоже время неутомимого агитатора в пользу своего представительства. Теперь снова смутится весь монастырь и подерется вся братия между собой. Я стараюсь закупорить себя в раковину и не видеть окружающего.
Нет, я не могу получить ничего от Вас, любезный господин Аксельрод, прямо на яхту. По утрам я никогда не кланяюсь Осипову. При первой возможности, Осипов выставит свои рога и направит в меня. С Осиповым мы далеко не сходимся и оба питаем непримиримую вражду. Говорят, он в мае уходит. Если пойдем в Гренок, то там можно будет получить для России книги, сколько угодно, да и Осипов, может быть, не пойдет. А пока крайне бы хотелось получить для себя и для друга. Дальше у меня, кажется, уже терпения не хватит. Ей богу, нет сил больше ждать. Время, время идет, а я ничего не читаю. Будьте же здоровы, дорогой господин Аксельрод.

От Арсения Сицкого.
Вечер 10 ч. суббота.

17. А. Сицкий — П. Б. Аксельроду

[Ницца. 3 апреля 1893 г.]

Дорогой многоуважаемый господин Аксельрод!

Как Ваше здоровье, поправилась ли у Вас рука? Владеете ли ей?[76]. Вчера мы возвратились из Алжира с герцогом Мекл[енбург]-Швер[инс]ким и его свитой. Измучил нас командир за это время. По приходе в Алжир день и ночь четыре человека должны были стоять через каждые полчаса у трапа для встречи Мекл[енбург]-Швер[инско]го или В[еликого] К[нязя] Александра с адмиралом Казнаковым и пр. и пр. чинов и орденов русско-французских. Работать тем не менее заставлял с утра и до темной ночи. В Алжире мы застали ‘Димитрия Донского’, полуброненосец русский, куда и перебрался со своим (княжеским) холуем отрасль Романова. В этот же день и начались визиты герцога на ‘Донской’, а оттуда приехавшего на другой день Казнакова — обратно. Стояла из 22 судов французская эскадра. Пальба продолжалась почти безостановочно целую неделю.
Алекс[андр] Мих[айлови]ч выдал награду команде деньгами, а помощникам и механикам запонки ценные. Из-за награды между командой и администрацией (исключая командира, последний не знал) произошла целая баталия. Отправляясь менять наградные деньги, старший помощник показал некоторым список распределения количества франков каждому из команды. Чиновные, т. е. боцмана и машинисты, имели получить и получили вдвое-втрое больше, чем матрос (матрос рядовой (?) получил 10 фр.). Кочегары — простые получили по 20 фр. Против последнего-то распределения и поднялись рядовые матросы. Спросили второго помощника, а тот объяснил, что это так распределил В[еликий] К[нязь], но будто бы заметил, что, если что неправильно, по усмотрению ст[аршего] помощника, а последний несколькими часами раньше объявил нек[оторым] матросам, что в этой неправильности виноват исключительно командир. Команда-матросы, видя их противоречивые объяснения, решилась отказаться от награды. На другой день старший помощник явился в кубрик раздавать наградные деньги. Матросы отказались. Кочегары получили по 20 фр. Ст[арший] пом[ощни]к выскакивает, подходит к механику ст[арше]му около машины и бледный, встревоженный заявляет: ‘Вот видите, N. N., я вам говорил!’ Механик, в свою очередь, побледнел, побежал к кубрику и тут стоявшим некоторым матросам клянется крестом без шапки: ‘Клянусь, вот вам крест, я бы этих негодяев (крепкие площадные фразы затем (?!!)) всех разбил и зубы повыбивал! Это все либералы и пр. и пр.’ Второй помощник всех больше распетушился и по палубе всем протестантам объяснял, что только одному ст[аршему] помощнику сделаете зло и никому больше. Потом говорил, что это Кн[язь] так распределил. Во время обеда в кубрике он снова просил прекратить эту стачку. В кубрике его подняли на смех и чуть не затюкали. После обеда ст[арший] помощник является в кубрик, сзывает всю команду и начинает раздавать по 20 фр., а мне и еще одному матросу по 30 фр. Мы отказались взять его добавочные собственные деньги, но он не унялся, оставил деньги на столе, заплакал и побежал в свою каюту изливать в слезах свое горе. Мы взяли по 10 фр., остальные возвратили. Затем мы поняли, что ст[арший] пом[ощник] свалил раньше вину неравномерной награды на командира просто из личной ненависти к последнему, желая тем еще ‘больше’ восстановить команду против командира, между прочим, совсем не предполагая, что матросы могут восстать открыто, и тогда выяснится его наглая преступная ложь. С другой стороны, ст[арший] пом[ощник] тоже оказался виновным, так как не отстоял своих матросов, не распределил поровну, а оставил по данному ему списку без изменения в силу своей бесхарактерности и давления ст[аршего] механика, уговорившего ст[аршего] пом[ощника] кочегарам выдать больше, как и было назначено В[еликим] Кн[язем] (или вернее, сопровождавшим Его Выс[очество] командиром — военным капитаном из корпуса флотских штурманов его же яхты ‘Тамара’, Якубовским).
В этой баталии я энергично поддерживал протестантов, между которыми есть несколько военных, знающих порядки распределения (царских) наград. Кочегары в кубрике служили репортерами и все слышанное немедленно передавали ст[аршему] механику. Понятно, что я больше всех говорил, и потому меня признали главным виновником и якобы (?!!) желающим больше получить. Словом, меня выставили предводителем бунтовщиков. Я отнесся к подобному решению наших помощников и ст[аршего] механика с полным презрением. Теперь я с ними во враждебных отношениях.
Представьте себе мое положение, дорогой господин Аксельрод: уже сегодня командир объявляет, что в четверг уходим (а куда, неизвестно!). Слухи настойчиво носятся, что пойдем после пасхи нашей (или, вернее, на пасхе же) в Гренок, в Шотландию на ремонт. А до ухода в Англию пройдем, говорят, по испанским портам. Всем и во всем крутит адмирал — г-жа Б. Вчера Кузнецов отправился к обедне, а оттуда к Шверинскому завтракать со своим доктором, командиром и секретарем. Катер ожидал их у пристани. Вдруг наши видят г-жу Б. со своим подпаском-мужем. Спросили, где Кузнецов, и пошли ожидать в ближайшем ресторане. Кузнецов подпрыгнул, когда ему матрос сообщил, что его ожидает эта особа, приехавшая так неожиданно из Ниццы. Приехали все на яхту. В честь благополучного приезда герцога (командир распорядился) иллюминовались флагами. Явился наш адмирал, и звезды померкли, и луна не дала своего света. Сейчас же флаги опустили и отправились в Ниццу, между тем, как раньше располагалл пробыть страстную неделю и первые дни пасхи в Канне. Вот как адмирал здесь поворачивается.
Бог мой! Да что же это такое?!! Я не прочитал ни одной строчки из Ваших произведений за все время плавания в этом году?! О, умоляю Вас, дорогой господин Аксельрод, помогите и научите меня, как получить от Вас Ваши капитальные произведения. Друг мой из Петербурга тоже неотступно просит Вас доставить ему чрез меня все ценное и капитальное, хотя бы и на немецком языке, также просит продолжение и Ваших собственных серьезных работ. Я теперь понемногу изучаю французский язык. Но время, время-то уходит, дорогой господин Аксельрод! Ведь целый год уже прошел, я ничего не читал из Ваших произведений. Поверьте, многоуважаемый господин Аксельрод, я не могу в настоящее время при данных условиях, в каких мы живем, рискнуть получить от Вас далее письмо прямо на мой адрес. Я теперь слишком дорожу надеждами на мою близкую деятельность в будущем на пользу угнетенных и страдальцев русских, чтобы так рисковать, очертя голову. Где нет серьезных и больших результатов, там риск — несомненная глупость. Но имей я возможность получить от Вас окольным путем, я нашел бы уголок на яхте, где мог бы читать в свободные часы спокойно и почти безбоязненно.
Но где же найти окольный путь? Ни одного знакомого, кому можно бы довериться, кому довериться? Не первому же встречному подставить свою голову. А вдруг шпион, сплетник, болтушка или просто негодяй окажется случайный мой адресат, — и погубит меня? Получил я книги, тогда уже все зависело бы от меня одного, от моей осторожности, умения ладить с окружающими. Словом, здесь только читать (а не получать) урывками есть возможность. Хотя одну бы книжку проштудировал. Простите, я никогда не прощу г-ну Эльсницу! Нет, не забуду! Что бы ему стоило помочь мне в такой безысходной моей нужде? Одна теперь надежда: если пойдем в Гренок, будем там жить в Селерогоме и тогда, может быть, найду я возможность получить от Вас все, что Вы согласитесь прислать. А теперь, со дня на день, ожидай, что уйдем куда-нибудь и нечего думать что-нибудь получить от Вас.
Сегодня герцог Мекл[енбург]-Швер[инс]кий приезжал на яхту и просил от имени своей жены, чтобы Кузнецов пасху простоял в Канне с тем, чтобы некоторые способные из нас (в том числе я) могли ходить в церковь петь. Вероятно, завтра или после завтра перейдем в Канн. К чести герцога нужно сказать: он очень симпатичный с виду человек, не любит, чтобы ему оказывали почести, рано встает и зорко, в бытность свою на яхте, присматривался к нашим порядкам и работам. Русские похуже будут. В[еликий] Кн[язь] Алекс[анд]р Мих[айлови]ч страшно горд, скуп и, судя по физиономии, выглядит совершенным дураком. Он от своих родственниц везет в Америку какие-то изделия на выставку. Очевидно, благородные, царской крови дамочки хотят за чужие руки получить себе на выставке награду.
Сегодня получил от моего друга[77] письмо и делаю из него выписки буквально. Он пишет:
‘Извести меня немедленно, как только увидишь успех моей просьбы относительно ‘серьезного и капитального’. Безделушки никогда не помогут разобраться в сложных современных явлениях. Надо понять жизнь, а для этого необходимо серьезно учиться. Газетные фельетоны и непосредственные впечатления не ахти как просветляют мозги. К сожалению, этого никак не могут понять некоторые из молодых прогрессистов. 19 февраля — исторический день, я присутствовал на одном собрании, состоявшем исключительно из наших студентов. В разговорах коснулись и нашей студенческой жизни. При этом высказано было сожаление о том, что в настоящее время консервативная часть взяла верх над прогрессивной. Некоторые в утешение себя выразили надежду, что предстоящая поездка в деревню радикально изменит многих и именно в хорошую сторону. Нервный человечек (это мой друг, что пишет мне) таких иллюзий не разделяет и вступил в горячий спор. Он начал с заявления о темных сторонах академической жизни, а затем критически отнесся к мнящим себя прогрессистами. Прогрессисты, по его мнению, представляют крайне хаотическую массу. Лучшими чертами большинства из них это готовность дать копейку на какое-нибудь доброе дело и соглашаться с доводами умного человека. Мыслить самостоятельно они не могут. Направление их нередко определяется последней прочитанной книгой. Они не выработали критического отношения к людям и ко всему окружающему. В доказательство этого нервный человек ссылался не только на свой личный опыт, но и указал на безалаберность чтения, о которой можно заключать на основании некоторых объективных данных. Оказывается, что большинство из прогрессистов читает, что попадет под руку, системы нет никакой. Серьезные книги по общественным вопросам читаются очень редко. Если, продолжал знакомый (мой), мы теперь стараемся выработать миросозерцание, не хотим уяснить себе текущую жизнь, то из нас едва ли выработаются хорошие общественные деятели. Деревня и вообще провинция не спасет, а, напротив, погубит нас.
Нужно теперь же запасаться силами, чтобы не погрязнуть в мелочах провинциальной интеллигенции. Трудно предполагать, чтобы мы, начиная самостоятельную жизнь, более сочувствовали слабому, чем своему же брату чиновнику. Даже и в первом, мало вероятном случае, угнетенный не может рассчитывать получить от нас пользы. Чувство не подскажет и путей, которые бы вывели из настоящего положения. Самое большее — мы будем возмущаться поступками других и умывать собственные руки. Может быть, одному подадим кусок хлеба, другого вылечим бесплатно, вот и все, на что подвинет нас деревня. Но этого для нее слишком мало. Нужно дать массе больше того, чем снабжают ее сердобольные дамы и служащие в разных филантропических учреждениях. Эти рассуждения некоторым казались неосновательными. Приводили в опровержение людей очень развитых, но заботящихся не[смотря] на свое широкое образование, только о себе и о своей семье. Поэтому, говорили они, нужен особенный импульс, который бы побуждал человека на служение ближнему. Роль этого импульса, по их мнению, и играют впечатления крайней нищеты, невежества, порабощения и т. д. Всякий студент, побывав в деревне, должен вернуться оттуда защитником народа. Все такие разглагольствования кажутся, в свою очередь, твоему знакомому смесью сантиментализма с мистицизмом. Напрасно доказывал он о необходимости подниматься выше непосредственных впечатлений, напрасно ссылался на такое бедствие, как голод, о котором теперь уже все забыли, хотя он в 14 губ[ерниях] свирепствует, напрасно горячился он, доказывая, что мало видеть несчастия человека, надо стремиться освободить от них, а это требует понимания современных условий. Противники стояли на своем. Я всецело присоединяюсь к нервному человеку. Чувство изменчиво и непродолжительно. Мало того. Действия, вызванные им, имеют подчас какой-то фатальный, роковой характер. Поэтому, такая деятельность, не освещенная разумом, не очистившись критикой, сплошь и рядом приносит исключительно плохие плоды. Нечего, вероятно, доказывать тебе странность предположения, что молодежь, после того, как увидит вплотную мужика, проникнется к нему любовью и уважением. Тут, очевидно, допускается врожденная симпатия к крестьянину, или же рука Провидения. До сих пор, однако, было наоборот. Дети наших помещиков с самого дня рождения находятся в деревне и по теории ‘непосредственности’ должны быть бойцами за наш народ. Факты, к сожалению, красноречиво опровергают такое заблуждение. Да оно и понятно. Всякому, даже не обучавшемуся в семинарии, известно, что своя рубашка ближе к телу. Полотняная же рубашка помещика и его деток получается из холстяных рубах крестьян. Что является плюсом на одной стороне, то на другой будет минусом. Ну кто добровольно пойдет в петлю и откажется от привольного житья в пользу своих противников? Чудаков таких в жизни мало. Нужны ли тебе доказательства наивности моих товарищей? Не забудь, что это лучшие ‘представители’… Причем, от брошюр необходимо перейти к капитальным трудам, напр[имер] к тем, которые я так желаю приобресть. Справься у знакомых, нет ли чего-нибудь еще хорошего. Твоим знакомым собрал еще 4 рубля, вышлю после’…
Вот и все, что может интересовать Вас, многоуважаемый господин Аксельрод. Нет, я просто с ума схожу при мысли, что вдруг почему-либо мне так и не удастся получить от Вас ничего ни для себя, ни для моего друга[78].

——

[1] О. Левков — наборщик и экспедитор группы ‘Освобождение Труда’. Он получил не дошедшее до нас первое письмо Сицкого и ответил на его вопросы относительно выписки изданий группы.
[2] Annemasse — деревушка на границе Швейцарии и Франции, вблизи от Женевы. Г. Плеханов, живший в это время в Морне, на французской территории, встречался здесь с женевскими товарищами, в частности, с Левковым.
[3] П. Аксельрод. А. Сицкий не разобрал его подпись.
[4] Это описание, или, как он его называет в другом месте, ‘повесть’, А. Сицкий так и не закончил. Вместо этого, он дал изображение матросского быта в различных местах своих писем, в особенности же, в письме 3-ем.
[5] А. Гр. Ляхоцкий (Кузьма) — наборщик типографии М. П. Драгоманова, заведовавший экспедицией ‘Громады’.
[6] ‘Громада’ (по украински ‘Мир’) — орган М. Драгоманова, посвященный украинофильской пропаганде. Упоминаемое ниже известное ‘Письмо Белинского к Гоголю’ было издано в 1880 г. редакцией ‘Громады’ с предисловием М. П. Драгоманова.
[7] Эти слухи — отголосок известного эпизода, попытки полиции арестовать В. И. Засулич после того, как присяжные оправдали ее в 1878 г.
[8] Присланное Сицким письмо его товарища матроса Крестовникова, сохранившееся в архиве П. Аксельрода, содержит описание жизни на пароходе, жалобы на бездушное обращение начальства с матросами и сведения об общих знакомых автора письма и А. Сицкого.
[9] Это был морской офицер Вл. Луцкий, член военной организации партии ‘Народной Воли’, эмигрировавший в 1883 г. в период дегаевского разгрома, он был арестован в Константинополе 26 декабря 1890 г. Его арест русской полицией на турецкой территории вызвал выражения негодования в европейской печати (см. ‘Трехмесячное литературно-политическое обозрение’, ‘Социал-демократ’, книга 3-я, стр. 131-133). В Россию Луцкий был доставлен на пароходе ‘Нахимов’ (а не на ‘России’). Это подтверждается и следующей фразой письма Сицкого.
[10] Письмо обращено к П. Аксельроду, которого Сицкий и в предыдущем письма называет ‘г-ном редактором’.
[11] Ответ на предложение, сделанное П. Аксельродом Сицкому еще в первом письме (шедшем через Женеву), описать быт матросов.
[12] В контракте, на который А. Сицкий ссылается в дальнейшем, были установлены следующие ‘правила службы на яхте’:
I. Каждый поступивший на яхту обязан безусловно подчиняться всем правилам, указанным в XI т. св. 3. и в уставе севастопольского яхт-клуба, соблюдая строго дисциплину, порядок и приличное поведение, которые особенно необходимы при службе на яхте.
II. Каждый, состоящий в числе палубной и машинной команд или прислуги, обязан беспрекословно повиноваться всем приказаниям и исполнять все требования своего начальства, хотя бы и не относящиеся к прямым обязанностям служащего.
III. Палубая команда исполняет, в случае надобности, работы наряду с машинной командой в машинных и угольных отделениях, равно как машинная команда, по первому вызову, является для участия в работах наряду с палубной командой. Каждый из вышеупомянутых исполняет какие бы то ни было поручения на берегу и вообще все, что относится к делу яхты и требованиям начальства…
IV. Время работ, отдыха, завтрака, обеда и ужина назначается по усмотрению ст. офицера.
V. В случае надобности команда обязана работать в праздничные дни, а также в часы отдыха…
VII. Получивший при отправлении должности увечья, раны или другие повреждения подлежит лечению за счет владельца яхты на основании статей 305, 306 и 307 XI т. уст. торг.
IX. За упущения по службе, нарушение порядка и дисциплины, за неблаговидные поступки, несоблюдение правил приличия пред начальством и посторонними лицами и за ослушание виновный подвергается штрафу согласно ст. 1260 улож. о наказ, или другому наказанию, по определению г. командира — смотря по степени вины, а также — увольнению от службы.
X.. За отказ от работ, неповиновение, оскорбление начальства, возбуждение среди команды недовольства, подстрекательство к возмущению или другому противозаконному поступку виновный подвергается по определению г. командира, согласно морскому уставу, строжайшим мерам наказания на основании статей 1261, 1262 и 1263.
XI.. Увольняемый отсылается до первого русского порта за счет владельца яхты морским путем по положению 3-го класса.
XII. В случае увольнения от рассчитанного отбирается все выданное ему платье и обувь.
I. Желающий сам оставить службу на яхте по собственной воле, обязан просить рассчета за две недели до ухода яхты в море, при чем, в случае надобности, г. командир может отложить рассчет до прихода в российский порт и заявивший об увольнении должен продолжать исполнение всех работ до окончательного рассчета.
II. Рассчитанный по собственному желанию получает жалованье по день нахождения на службе, но лишается отправки за счет владельца.
XV. Каждый увольняемый обязуется дать подписку в своем удовлетворении.
[13] Из ‘Песни о купце Калашникове’ Лермонтова.
[14] контракта 11, 12 и 15.
[15] По-видимому, Сицкий имеет в виду исследование М. Драгоманова ‘Историческая Польша и великорусская демократия’. Эта работа, печатавшаяся первоначально в ‘Вольном Слове’, в 1882 г., вышла в Женеве отдельным изданием.
[16] Как видно из текста писем Сицкого, это было уже 4-ое письмо П. Аксельрода к нему (1-ое шло через Женеву, на 2-ое Сицкий отвечал 27 февраля, 3-е, посланное ‘до востребования’, не дошло до адресата). По-видимому, это письмо было кратко и выражало тревогу по поводу долгого молчания Сицкого и отсутствия от него ответа на предыдущее письмо, посланное до востребования.
[17] Джордж Кеннан — американский журналист, посетивший Россию и давший описание русской каторги и ссылки. Его наиболее известное сочинение — ‘Сибирь и ссылка’.
[18] ‘Per aspera ad astras’ — ‘Через препятствия к звездам’, латинская поговорка.
[19] Альберт Шеффле (1831-1903 г.) — немецкий экономист. Его сочинение ‘Сущность социализма’ обосновывает идеи умеренного государственного социализма.
[20] Речь идет о книжках ‘трехмесячного литературно-политического обозрения’ ‘Социал-Демократ’, которые выпускались группой ‘Освобождение Труда’. Печатались они в Женеве, но первый сборник, из соображений конспирации, был помечен Лондоном.
[21] Известить П. Аксельрода о выходе из Канн Сицкий не успел.
[22] О присылке этого издания просил А. Сицкого его друг Н. С. Разумов.
[23] По-видимому, в этом письме, как и в последующих, П. Аксельрод, выражая тревогу за судьбу Сицкого, просил его быть осторожным и беречь себя. Вместе с тем Б. Аксельрод предлагал Сицкому новый, по его мнению, более безопасный способ пересылки брошюр.
[24] Речь идет об установлении в Марселе надежного адреса, по которому группа могла бы посылать предназначаемые для А. Сицкого книги. В качестве такого адреса П. Аксельрод указал А. Сицкому редакцию марсельской социалистической газеты, с которой он сам познакомился в 1881 г., проездом из Румынии в Швейцарию (см. письмо А. Сицкого No 14). Этим адресом А. Сицкому не пришлось воспользоваться.
[25] Lairand, на имя и адрес которого А. Сицкий просил П. Аксельрода высылать книги в Марсель. (См. предыдущее письмо.)
[26] К l-му мая по старому стилю, то есть, к 13-му мая по новому стилю, которым помечены письма.
[27] Н. С. Разумов.
[28] Книги были высланы на имя Lairand. По-видимому, это был довольно значительный транспорт книг, который Сицкий должен был перевести в Россию. Сицкий переносил их на пароход частями. О дальнейшей судьбе книг см. его письмо 11-ое.
Письмо П. Аксельрода было ответом на оба предыдущие письма Сицкого, помеченные 2-м мая, и вместе с тем содержало ряд указаний о желательном направлении с.-д. работы в России. В следующем письме (от 24 мая) Сицкий, возвращаясь к письму П. Аксельрода, обещает следовать его ‘добрым советам’. Сицкий сохранил это письмо и в России читал его со своим товарищем по революционной работе М. Мироновым. Между прочим, это письмо заключало соображения о желательности посылки русскими рабочими своего представителя на международный социалистический конгресс (см. письмо Сицкого 10).
[29] Подробно ответить Сицкому не удалось. Следующее письмо он послал П. Аксельроду 24 мая, перед самым возвращением яхты в Россию.
[30] См. письмо 3-е.
[31] П. Алисов — эмигрант, автор нескольких десятков незначительных брошюрок.
[32] Изгоев (псевдоним Н. О. Осипова) — ‘Значение социал-демократической пропаганды’, Женева, 1879 г., изд. Элпидина.
‘Извлечение из программы социалистов-общинников’, Женева, 1883 г., изд. ‘Правды’ (провокаторский орган Климова агента Судейкина).
А. Д. Девиль: ‘Индивидуальная и социальная культура. Воспитание личности и общества’, перев. М. Афанасьева, Женева, 1886 г., тип. ‘Общего Дела’.
[33] Нам не удалось получить каких-либо сведений о личности Миронова, кроме тех, которые сообщает о нем А. Сицкий
[34] Габриэль-де-Вилле — французский писатель-социалист, последователь Гэда, автор книг о ‘Г. Бабефе и заговоре равных’, изложения ‘Капитала’ Маркса и др. Неясно, какой его труд мог читать Миронов.
[35] Ник. Ив. Кибальчич, один из активнейших членов партии ‘Народной Воли’. Повешен за участие в деле 1-го марта 1881 г.
[36] К. П. Победоносцев (1827-1906 г.) — обер-прокурор Синода, один из виднейших представителей крайней реакции в царствование Александра III и Николая П.
[37] В ‘литературно-политическом сборнике’ ‘Социал-Демократ’, вышедшем в 1888 г.
[38] Это письмо не дошло до П. Аксельрода.
[39] Н. С. Разумов. Аресты в Казани, о которых сообщается ниже, были вызваны предательством студ. Острянина и коснулись складывавшихся в эти годы в Казани с.-д. (M. E. Березин, Барамзин, Таланцов и др.) и народовольческих (П. Аргунов и др.) кружков, об этих арестах см. в ‘Обзоре важнейших дознаний’, т. XVII, ‘С родины и на родину’, No 3 и в казанском журнале ‘Пути революции’, No 1 за 1921 г. У Сицкого имеется ряд ошибок в фамилиях (так Егора Барамзина он называет Е. Березиным и др.).
[40] Alma mater — мать-кормилица, университет, в данном случае — военно-медицинская Академия.
[41] Летом 1892 г. в России свирепствовала холерная эпидемия.
[42] Автор письма, Н. Разумов.
[43] От письма Н. Разумова, Сицкий переходит к истории, разыгравшейся в глуши Казанской губернии, которая, по его мнению, объясняет произведенные среди казанских студентов-медиков аресты. Об этой истории ему тоже сообщил Н. Разумов, приславший ему для опубликования заграницей и приводимые в письме документы.
[44] Следует копия с решения, основанного, главным образом, на показаниях двух ‘татарчат’, из которых одного земский начальник не решился допрашивать, под присягой, ‘как недостигшего четырехлетнего возраста’.
[45] Эта характеристика документа принадлежит корреспонденту Сицкого, Н. Разумову, который далее пишет:
‘… За стакан кофе извольте мириться со всякой гадостью.
‘Недавно один знакомый обратился ко мне с просьбой указать книги для какого-то рабочего, рвущегося к свету. Я, разумеется, ухватился за народническую литературу, т. е. Усп[енско]го, Златовратск[ого] и т. д. Но знакомый передал, сказав, что раб[очий] частью уже читал народников, в настоящее (же) время, читая в газетах про рабочих, интересуется будто бы рабочим вопросом. Тут я был поставлен в тупик, потому что мог назвать, всего две-три книжки, как то: ‘Труд и капитал’ (недавнее изд. Павленкова), ‘Экономические беседы’ Карышева, ‘Через сто лет’, роман Беллами, ‘Что такое рабочий день?’ статейка, прочитанная мной как-то в ‘Отечественных] Записках’, ‘Ассоциации и рабочий пролетариат во Франции’ Михайлова, вот и все, известное мне. Не можешь ли ты прибавить к этому списку что-ниб[удь] из русской литературы, а также и иностранной, имеющейся в России?
‘Напиши, как французское общество относится к панамскому скандалу? Когда вернешься в Россию? Как-ниб[удь] раздобуду денег, вышлю тебе для покупки более или менее редких у нас в Р[оссии] вещей. Адрес на конверте. Объемистых посланий, подобных настоящему, не скоро, вероятно, дождешься. Помни, что обо всем, везде и все болтают только олухи царя небесного. Искупил ли я свою вину перед тобой? Как твои семейные дела?
’27 дек. 1892 г. С новым годом! Извести о получении по возможности скорее, хотя бы запиской’.
Это письмо оказалось в архиве П. Аксельрода. Повидимому, Сицкий передал его П. Аксельроду во время своего пребывания в Цюрихе. См. примечание 3-ье к письму 17-ому.
[46] Как в Нижнем, так и в Петербурге книги распространял Н. Разумов.
[47] По-видимому, М. Миронову.
[48] Предыдущее письмо (11-ое). П. Аксельрод по болезни не мог сразу ответить на него.
[49] Латинская поговорка: ‘об именах умалчивается’.
[50] Помещенные выше письма, 11-ое и 12-ое.
[51] Этим знакомым был д-р А. Л. Эльсниц (ум. 1907 г.), эмигрант с начала 70-х гг., бывший в 1875-1876 г. членом редакции бакунистского журнала ‘Работник’. С конца 70-х гг. он отошел от революционной деятельности.
[52] Под влиянием Разумова у Сицкого зародились сомнения в правильности взглядов Группы ‘Освобождение Труда’. См. его письмо 14-ое.
[53] Очевидно, Разумов просил Сицкого выслать ему книгу Н. Чернышевского ‘Очерки гоголевского периода’.
[54] То есть сочинения Гегеля.
[55] Владелец яхты, Кузнецов.
[56] Этой записки в архиве П. Аксельрода не оказалось.
[57] Имеются в виду письма Разумова, который рисуется Сицкому представителем целого кружка.
[58] Письмо 12-ое, от 17 января 1893 г.
[59] Ник. Мих. Ядринцев (1842-1894 г.) — писатель, сибиряк, областник народнического направления, автор книг ‘Русская община в тюрьме и ссылке’, ‘Сибирь, как колония’, ‘Сибирские инородцы’ и др.
[60] Пав. Влад. Засодимский (1843-1912 г.) — писатель-народник, автор книг ‘Хроника села Смурово’, ‘Грех’, ‘Повести из дальних лет’ и др.
[61] Автор цитируемого письма, Н. Разумов.
[62] См. письмо 12-ое.
[63] Баронесса В. И. Икскуль фон Гильдебрандт в девяностых годах играла большую роль в прогрессивных рядах петербургской интеллигенции.
[64] А. И. Чупров (1842-1908 г.) — профессор, статистик и экономист, сторонник государственного социализма.
[65] Село Павлово Горбатовского уезда, Нижегородской губернии — центр кустарной промышленности.
[66] С социал-демократами, членами группы ‘Освобождение Труда’. Дальнейшие рассуждения Разумова отражают взгляды, которые были довольно широко распространены в начале 90-х годов среди радикальной учашейся молодежи.
В то время в Петербурге наряду с с.-д. группами работала среди рабочих и учащейся молодежи ‘Группа Народовольцев’, образовавшаяся в конце 1891 г., она пользовалась в частности значительным успехом среди студентов-медиков (см. ст. М. С. Александрова ‘Группа Народовольцев’ в No и ‘Былого’ за 1906 г.) Возможно, что Н. Разумов был в сфере влияния этой группы.
[67] Статья Г. Плеханова ‘Н. Г. Чернышевский’ в 1-й книге ‘трехмесячного литературно-политического обозрения’ ‘Социал-Демократ’. Н. Г. Чернышевский умер 17 октября 1889 г.
[68] По-видимому, статья П. Аксельрода ‘Рабочее движение в начале 60-ых годов и теперь’ в ‘литературно-политическом сборнике’ ‘Социал-Демократ’, Женева, 1883 г.
[69] Возможно, что автор письма имеет в виду статью Симплициссимуса (Г. Плеханова) ‘Как добиваться конституции’ в том же сборнике.
[70] Этого вопроса касается вскользь помещенный в первой книге ‘трехмесячного литературного-политического обозрения’ ‘Социал-Демократ’ (1890 г.) отчет о международном социалистическом конгрессе в Париже (14-21 июля 1889 г.), подписанный псевдонимом ‘Новый товарищ’ (псевд. Я. Кальмансона). Последствия 8-часового рабочего дня перечисляются в приведенной в отчете выписке из венской ‘Arbeiter-Zeitung’.
[71] Имеется в виду сатирическая заметка в ‘сборнике’ (1883 г.) ‘Министр-демагог’, подписанная Ю. А. (Эфрон). В этой заметке подчеркивалось революционирующее действие на общество реакционных мероприятий министра народного просвещения Делянова. Заметка закончивалась такими строками: ‘Словом, г. министр ловко орудует в пользу низвержения русского абсолютизма, он искусно сеет недовольство и смуту во всех слоях общества… Самый коварный подрыватель основ, поверьте, никогда не добьется такого успеха! Но само собою разумеется, что было бы крайне несправедливо взваливать на плечи Его Высоко превосходительства все трудности агитационной работы. Наши революционеры придут на помощь’.
Н. Разумов странным образом не понял иронии этой заметки.
[72] По-видимому, Н. Разумов имел в виду произведенные в сентябре 1892 г. аресты кружка Н. Е. Федосеева, В. Кривошеи и др. (см. ‘Обзор’, т. XY1I, стр. 87, сборник ‘Н. E. Федосеев’, изд. Истпарта, стр. 15 и др.).
Ср. письмо Сицкого No 12.
[73] Адрес редакции марсельской социалистической газеты. Ср. письмо Сицкого 7.
[74] См. письмо 14.
[75] Фридрих Ланге (1828-1875 г.) — немецкий философ и экономист, близкий к социалистическому направлению, автор книг ‘История материализма’ и ‘Рабочий вопрос в настоящем и будущем’.
[76] В период, к которому относится вторая группа писем Сицкого (12-17), П. Аксельрод мало писал ему, отчасти вследствие болезни, а отчасти потому, что опасался частыми письмами подвести матроса.
[77] Н. Разумов.
[78] На этом переписка А. Сицкого с П. Аксельродом оборвалась. Вскоре после отправки этого письма Сицкий должен был оставить яхту, — капитан нашел, наконец, повод избавиться от беспокойного матроса. На берегу Сицкий очутился без всяких средств. Из Ниццы он отправился пешком в Цюрих, где надеялся получить от П. Аксельрода ответ на накопившиеся вопросы, а также найти любимые книги. П. Аксельрод так описывал нам приход к нему Сицкого: ‘Пришел он ко мне совершенно неожиданно, в конце апреля или в начале мая. Он был среднего роста, хрупкого сложения, и по виду в нем трудно было бы признать матроса. Лицо у него было славное, симпатичное. Он рассказал мне, что рассорился на яхте с начальством, уволился и решил вернуться в Россию, причем хотел бы отвести в Россию наши книги. Я просил его остаться некоторое время в Цюрихе, он охотно принял приглашение и поселился в комнате, которую я нашел для него недалеко от дома, где я жил. Пробыл Арсений Сицкий в Цюрихе недели три-четыре. С утра он приходил ко мне и оставался до поздней ночи, почти не отрываясь от книг. Читал он со страстью, запоем, глотая книгу за книгой. И, пожалуй, чтение его увлекало больше, чем устная беседа. Порой он спрашивал меня по поводу трудных мест, попадавшихся в книгах, но это не очень часто. Затем он уехал в Россию, взяв с собой небольшой запас наших изданий. Помнится, я дал ему адреса для перевоза книг через румынскую границу. Помнится еще, позже я получил известие, что ему удалось благополучно вернуться в Россию и перевезти книги. Больше я не имел от него никаких вестей’.
Но от той деятельности, которая представлялась ему целью жизни, А. Сицкий не отказался. В ‘Обзорах важнейших дознаний, производившихся в жандармских управлениях Империи’, имеется следующее упоминание о нем:
‘…В январе 1895 г. были получены сведения, что в г. Одессе, в артели рабочих по Базарной улице, в доме Белова, происходят тайные собрания… Учрежденным по этим указаниям наблюдением были установлены частые конспиративные свидания в Дюковском саду дворянина Бориса Окольского с прапорщиком запаса Петром Григорьевым, матросом Арсением Сицким и бывшим студентом Лесного Института Антоном Борейшей’… 12 июня были произведены обыски, при чем у Окольского ‘обнаружено большое число преступных изданий, между которыми оказались рукописные программы: ‘партии народной воли’ и южнорусского союза рабочих’, у рабочих Захара Курских — запрещенная брошюра и у Павла Меркулова — рукописная тетрадь, озаглавленная ‘Речь рабочего, сказанная на тайном собрании в Одессе 1 мая 1895 г. — 19 апреля’, а у Арсения Сицкого, в голландской печке, обнаружены остатки от сожженных нескольких десятков нелегальных брошюр’… Дознанием по этому делу были добыты указания на доставление нелегальной литературы из-за границы сыном личного почетного гражданина Исидором Бруном и названным выше Сицким, передавшим таковые Окольскому’.
(‘XIX и XX обзоры важнейших дознаний, производившихся в жандармских управлениях Империи по государственным преступлениям, за 1895 и 1896 гг. Стр. 44, 45, 49 и 364.)
Относительно дальнейшей судьбы А. Сицкого нам не удалось найти никаких указаний.
Аксельрод Павел Борисович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Письма С. Гринфеста, Аксельрод Павел Борисович, Год: 1883
  2. Письма Ю. Г. Рапопорта, Аксельрод Павел Борисович, Год: 1899
  3. Письма к рабочим с.-д. кружкам, Аксельрод Павел Борисович, Год: 1896
  4. Из переписки с П. Л. Лавровым, Аксельрод Павел Борисович, Год: 1892
  5. Письмо от H. И. Зибера, Аксельрод Павел Борисович, Год: 1881
  6. Из писем, Вяземский Петр Андреевич, Год: 1856
  7. Письмо к Н. А. Некрасову, Полонский Яков Петрович, Год: 1874
  8. Письма к Е. М. Бакуниной, Пирогов Николай Иванович, Год: 1855
Электронная библиотека
© 2024 Электронная библиотека