Письма (1884-1889), Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, Год: 1889

Переписка
Время на прочтение: 482 минут(ы)
Скачать в PDF

Н. Щедрин

(М. Е. Салтыков)

Письма.

(1884—1889)

Полное собрание сочинений.
Под редакцией: В. Я. Кирпотина, П. И. Лебедева-Полянского, П. Н. Лепешинского, Н. Л. Мещерякова, M. М. Эссен
Том XX. Письма. Книга третья (1884—1889)
Государственное издательство ‘Художественная литература’, Л.—М., 1937
Редакция и вступительная статья M. M. Эссен.
Редакция текста и комментарии Н. В. Яковлева.
OCR Ловецкая Т. Ю.

Содержание

Вступительная статья.
М. Эссен. Блестящий закат
Письма
Ликвидация ‘Отечественных записок’. Апрель — сентябрь 1884
Щедрин в ‘Вестнике Европы’ и ‘Русских ведомостях’. Сентябрь 1884 г. — апрель 1889 г.
Приложения
Правительственное сообщение о закрытии ‘Отечественных записок’
К русскому обществу от московского центрального кружка общестуденческого союза
Письмо И. Н. Крамского к М. E. Салтыкову-Щедрину
Письмо Л. Н. Толстого к нему же
Письмо тифлисских рабочих к Е. А. Салтыковой
Комментарии
I Примечания к письмам
II Указатель писем
III Указатель имен
IV Указатель произведений
Текст полного собрания сочинений Н. Щедрина подбирается, редактируется и печатается под руководством текстологической комиссии в составе С. Л. Балухатова, И. И. Векслера, Вас. В. Гиппиуса, А. П. Рыбасова, К. И. Халабаева, Б. М. Эйхенбаума. Редактор М. Эссен. Технический редактор В. Макрушин. Ответственный корректор П. Рачковский.

M. Эссен

Блестящий закат

I

Третий том писем Щедрина охватывает пятилетний период — от времени закрытия ‘Отечественных записок’ (1884 г.) до смерти сатирика (1889 г.). Вторая половина 80-х годов, последних лет жизни Щедрина, характеризуется все более усиливающейся реакцией и ростом недовольства среди рабочих, крестьян и широких кругов городской интеллигенции. Это недовольство проявляется в виде рабочих забастовок, крестьянских волнений и студенческих беспорядков.
Все усилия правительства направлены на подавление революционного движения. Правительственный террор свирепствует вовсю. Стачки подавляются военной силой. Издаются один за другим законы, сковывающие жизнь во всех направлениях. Реакционная пресса не устает кричать об ‘анархии’ в стране, о необходимости применения самых жестоких, самых беспощадных мер к обузданию радикальной печати, о необходимости уничтожения гласного суда, ограничения крестьянского представительства в земстве, подавления стачечного движения, изменения университетского устава и т. д. ‘Только твердая власть, только беспощадная, жестокая расправа положит конец анархии, поможет водворить в стране порядок’ — кричат на все голоса реакционные органы печати, и в хоре этих голосов громче всех звучит голос Каткова, редактора ‘Московских ведомостей’, вдохновителя и выразителя всей реакционной политики правительства. Небезынтересно привести кое-какие выдержки из реакционной печати, чтобы показать, какие сдвиги происходили в стране, особенно во второй половине 80-х годов, и как реагировали на это правительство и реакционная пресса.
Не было ни одного сколько-нибудь значительного события в стране, на которое Катков не отозвался бы, требуя самых крутых мер, прибегая к клевете, доносу, ложным сообщениям. ‘Гаже этого человека нельзя себе вообразить’ — писал Щедрин в письме к Белоголовому в связи со смертью Каткова. Это была фигура, которая воплощала в себе всю подлость и низость господствующих классов, всю реакционность правящей бюрократии, всю узость и тупость правительства, не способного разрешить ни одного вопроса. Реакционная печать, требуя применения самых жестоких мер, в то же время стремилась уверить и себя и правительство, что в стране все спокойно, что ни для какой тревоги по-настоящему нет места. ‘Народ, — уверяет Катков, — свято чтит царя и беспредельно любит его за его благодеяния’. Но все-таки его беспокоит вопрос о причине возникновения революционного движения. ‘Как могла возникнуть, — недоумевает Катков, — и развиться преступная организация в России, среди народа, ее проклинающего, на виду у правительства сильного, не ограниченного ничем, кроме требований государственной необходимости?’ (‘Московские ведомости’ 1882 г., No 61).
Ответ на этот вопрос ‘Московские ведомости’ находят лишь в одном. Власть была недостаточно решительна, боялась общественного мнения, не откликалась своевременно на события, либеральничала, когда надо было действовать. ‘Московские ведомости’ упрекают правительство в том, что оно не откликнулось даже и тогда, когда сами крестьяне сигнализировали опасность и становились на защиту царя против бунтарей и пропагандистов. ‘В течение 4-х лет, — читаем мы в ‘Московских ведомостях’, — крестьяне одной местности ходатайствовали об очищении их местности от социалистической пропаганды и посеянных ею в их местности плевел… Дело этих крестьян между прочим бросает свет на темные стороны вопроса о том, при каких условиях ведется у нас революционная пропаганда, в чем сила и значение всех этих мутящих нашу жизнь противогосударственных брожений… Чуть ли не весь состав особенно близко стоящих к крестьянам властей, начиная от предводителей дворянства, непременного члена крестьянского присутствия, исправника, станового и жандармского капитана и кончая врачом и акушеркой, оказались лицами или прямо способствующими делу пропаганды, или потворствующими ей и не допускающими никакого ей противодействия… Что должны были думать крестьяне, видя, что навязанные им властями писаря занимаются раздачей возмутительных книг и ведут злоумышленные проповеди о переделе земель, о неплатеже долгов, об отмене податей, о замене властей общественными управлениями, о равенстве и о том, что власти не будет?’ (‘Московские ведомости’ 1883 г., No 123).
‘Московские ведомости’ хотят верить и уверить других, что ‘злоумышленные проповеди’ о переделе земли, отмене податей и пр. должны вызвать возмущение среди крестьян, но они вынуждены признать, что ‘сбитые с толку крестьяне’ не только не возражают против таких ‘проповедей’, но готовы всячески поддерживать ‘бунтарей’ и отнестись весьма недвусмысленно к тем крестьянам, которые хлопотали ‘об освобождении их местности от социалистической пропаганды’. Но кто же эти крестьяне, которые так активно выступали против революционной пропаганды и которые даже пострадали за свою преданность царю? ‘Московские ведомости’ льют слезы по поводу этих обиженных Сусаниных, готовых отдать жизнь за царя. ‘Каково было людям зажиточным в крестьянстве, уважаемым в своем околотке, находиться в ежеминутной опасности быть засаженными в тюрьму, осрамленными телесным наказанием, исключенными из общества… Вся беда в том, что эти добродушные люди вправду понимали долг верности царю’ (‘Московские ведомости’ 1885 г., No 257).
Газета вынуждена признать, что такое явление, как ‘преданность престолу’, среди крестьян вещь редкая, и просит правительство ‘оценить все значение борьбы этой ‘микроскопической’ ячейки и защитить людей, боровшихся в своей маленькой местности со злом, от которого страдает вся Россия. Истинная государственная мудрость пуще всего должна блюсти здоровье этих ‘микроскопических’ ячеек народного тела’ (‘Московские ведомости’ 1885 г., No 257).
Дело, следовательно, обстоит далеко не так, как пыталась утверждать вначале газета. Теперь уже оказывается, что ‘революционная пропаганда встречает широкое сочувствие’, и только ‘микроскопические’ ячейки борются ‘со злом, охватившим всю Россию’.
Но ‘Московские ведомости’ надеются все же, что ‘здравый смысл’ русского мужика победит, и они спешат задобрить его. ‘Бог знает, что было бы, если бы не здравомыслие мужика… он вынес на себе всю эту страшную катастрофу и спас нас от беды. Только надолго ли хватит русского мужика, если бы, чего боже упаси, продолжались наши нестроения’ (‘Московские ведомости’ 1885 г., No 251).
Но, увы, эти ‘нестроения’ все усиливаются. Крестьяне все более разоряются и ведут себя так, что ‘Московские ведомости’ должны признать, что на мужика надежда плохая. ‘Нельзя же не видеть, что население у нас развращается вследствие слабого действия власти. Своеволие начинает входить в нравы и обычаи. Потравы, покосы, порубки, беспрестанное нарушение условий, самоуправство и дебош сделались обычным явлением’ (‘Московские ведомости’ 1885 г., No 191).
Итак, на мужика надежда плохая, здравомыслие его пошатнулось, и он находится в состоянии беспрерывного бунта. Без твердой власти все пойдет прахом. Но если плохо у нас с мужиком, зато у нас есть нечто, отличающее нас от Европы. ‘У нас, слава богу, нет пролетариата, нет рабочего вопроса’. Это гарантирует нас от революционных бурь, свирепствовавших в Европе. Но вот в 1884 году вспыхнула забастовка в Иваново-Вознесенске, а в январе 1885 года — в Орехово-Зуеве. Забастовка распространилась на весь подмосковный район. На арене истории России появляется рабочий класс как активно действующая сила. Вот как описывают эти события ‘Московские ведомости’.
‘7-го января произошли известные беспорядки на Никольской фабрике, сравнительно с которыми Вознесенская стачка была детской игрой. В сценах, происходивших на Никольской фабрике, было уже все необходимое, чтобы придать им характер таких же рабочих движений, какие вспыхивают от времени до времени во Франции и Бельгии. Как будто Россия подобно им страдает недугом пролетариата и рабочего вопроса. Как будто наша промышленность представляет готовое поле борьбы труда с капиталом. Это была не стачка, а бунт с буйством и грабежом, с пляской женщин, с побоищами и даже убийством, с сопротивлением властям и даже с нападением на военную команду. Замечались одновременно признаки волнений и на многих других фабриках, но им не дали разыграться’ (‘Московские ведомости’ 1887 г., No 30).
А в 1886 году Щедрин в ‘Мелочах жизни’ писал: ‘Ясно, что идет какая-то знаменательная внутренняя работа, что народились новые подземные ключи, которые кипят и клокочут с очевидной решимостью пробиться наружу. Исконное течение жизни все больше и больше заглушается этим подземным гудением: трудная пора еще не наступила, но близость ее признается уже всеми’ (‘Мелочи жизни’, Введение).
В то время свободой слова пользовались только реакционеры, призывавшие правительство быть твердым и решительным в подавлении всякого рода волнений и забастовок. ‘Отечественные записки’ были закрыты. Щедрин вынужден на страницах чуждого ему либерального журнала (‘Вестник Европы’) говорить о нарождении новых ‘подземных ключей’, кипение которых все больше заглушает ‘исконное течение жизни’: Щедрин убежден, что никакими мероприятиями не удастся предотвратить революцию.
Реакционная пресса, панические статьи которой свидетельствуют о страхе перед революцией, призывает правительство к политике репрессий, считая, что только этим путем удастся избежать катастрофы. ‘Московские ведомости’ пишут: ‘Если у нас происходят беспорядки, то только потому, что власть слишком слаба и нерешительна, боится общественного мнения даже в вопросах внутренней политики’. ‘Во Франции и Бельгии скоро не будет и помину полной свободе печати, слова и собраний. Лишь только правительства этих двух либеральнейших в Европе стран увидели некоторую опасность, тотчас же они принимают меры для предотвращения этих опасностей, нисколько не смущаясь тем, что эти меры идут прямо в разрез различным доктринам, и не беспокоясь мыслью о том, что скажут о них иностранные газеты. Сколько клевет на Россию напечатано во французских газетах польскими выходцами во время польского восстания! А припомните, как подавлялась парижская коммуна в 1871 году. Более 30 тысяч коммунаров было расстреляно без суда и следствия. С такой беспощадной суровостью республиканцев может сравниться лишь поведение римлян при усмирении бунта Спартака. Сколько уроков нашим доктринерам, благоговеющим перед именем Европы!’ (‘Московские ведомости’ 1886 г., No 105).
Вот достойные примеры твердой власти: расстрел 30 000 коммунаров без суда и следствия! Вот как действует настоящая власть, где нет места никаким ложным доктринам, боязни общественного мнения, страху перед судом потомства — восхищаются ‘Московские ведомости’. Только такие меры обеспечат порядок. А у нас что? У нас суд присяжных ‘осмелился’ оправдать Никольских стачечников, и газета разражается по этому поводу негодующей статьей.
‘Вчера в богоспасаемом граде Владимире раздался сто один салютационный выстрел в честь показавшегося на Руси рабочего вопроса. Итак, да здравствует рабочий вопрос! Пора ему явиться на Руси… Разве вслед за принесенной пародией чужих учреждений не появился у нас и социализм, и заговоры, и политические преступления? Разве Россия не ославилась в целом мире как революционный вулкан? Мы знаем, что все это было обман и призрак. Но этот призрак действовал и оставил очень реальные последствия. Призрак этот действует и теперь, последствия его еще далеко не исчерпаны’ (‘Московские ведомости’ 1886 г., N9 146).
Сто один салютационный выстрел — это сто один вопрос, которые были поставлены перед присяжными заседателями во время суда над стачечниками Никольской мануфактуры и на которые присяжные дали отрицательный ответ: ‘Нет, не виновен’. ‘Присяжные оправдали всех подсудимых’ — возмущаются ‘Московские ведомости’. В этой же статье мы читаем дальше: ‘Все кричат и сетуют, что мы далеко отстали от других народов в промышленном деле, глумятся за это над своим варварством, выставляют себя пасынками природы… Но можно ли достигнуть сколько-нибудь уважительных результатов при рабочих распущенных, пьяных, небрежных, и послужат ли самим рабочим в пользу их распущенность, пьянство, их небрежность? Мы готовы взять назад все то, что было настойчиво говорено нами о потребности охраны промышленного дела в России. Мы готовы, наоборот, просить министерство финансов, чтобы оно отменило все таможенные преграды. Пусть лучше все наши мануфактуры закроются, если положение нашей промышленности, равно как и другие отправления общественной жизни, будут регулироваться нашими присяжными заседателями’ (‘Московские ведомости’ 1886 г., No 146).
Итак, ‘Московские ведомости’ предлагают упразднить мануфактуры. Рецепт, можно сказать, исчерпывающий, характеризующий все убожество реакционной мысли. Не надо фабрик, пусть Россия остается страной, ‘над которой глумятся за ее отсталость’, лишь бы не дать торжествовать ‘пьяным, распущенным рабочим’, кричат ‘Московские ведомости’. Катков вспоминает и не может себе простить, как он легко отнесся в 1883 году к возникшим тогда небольшим беспорядкам во Владимире. Мог ли он думать, что так быстро будут нарастать у нас борьба рабочего класса и все связанные с ней последствия? ‘В феврале 1883 года небольшие беспорядки, происходившие около того времени, побудили нас высказать между прочим следующее: у нас рабочего вопроса в том смысле, как он возник во многих других государствах, нет. С того времени, как это было писано, не прошло и полных четырех лет, но как далеко мы уже успели уйти вперед в деле нарождения на Руси рабочего вопроса. Возмутительна эта повсеместно увеличивающаяся анархия, которая проникает и разнуздывает дурные страсти’ (‘Московские ведомости’ 1887 г., No 30).
Итак, реакционный орган также вынужден признать, что ‘исконное течение жизни’ заглушается ‘подземным гудением’, что анархия увеличивается и никакие мероприятия правительства, как бы жестоки они ни были, не в силах остановить бурную поросль новых сил, остановить колесо истории. Рабочий вопрос с каждым годом приобретает все большее значение. Каждое выступление рабочего класса пробивает новую брешь в твердыне самодержавия. Массы пробуждаются к новой жизни, к активному участию в ней, к борьбе за лучшую жизнь.
Щедрин не только сам глубоко убежден в неизбежности революции, но и утверждает, что ‘близость трудной поры признается уже всеми’. Он не обескуражен реакционными мероприятиями правительства и в то же время твердо убежден, что никакие попытки со стороны господствующих классов найти общий язык с ‘диким’ человеком ни к чему не приведут. ‘Чем больше делается попыток в смысле компромиссов, тем выше становится уровень требований противной стороны. Это аксиома, быть может неутешительная, но все-таки аксиома’ (‘Мелочи жизни’, Введение).
Революция неизбежна, компромиссы исключены. Щедрин твердо верит в пробуждение масс, мимо его внимания не проходят ни крестьянские волнения, ни забастовки, и он убежден, что революция произойдет при активном участии масс. ‘Немыслимо, — пишет он, — чтобы человек смотрел и не видел, слушал и не слышал, чтобы он жил как растение, цветя или увядая, смотря по уходу, который ему дается, независимо от его деятельного участия’ (‘Мелочи жизни’).
Вот этого-то ‘деятельного’ участия масс в жизни страны так и страшилась реакция, и поэтому все ее усилия были направлены на то, чтобы в корне задушить всякую возможность проявления их активности. Средства для этого у правительства огромны, и оно не стесняется в применении их, и все же реакционная печать, напуганная забастовками рабочих, упрекает правительство в слабости, в попустительстве, в либерализме. Беспощадная расправа, в духе расстрела 30 000 коммунаров, — вот программа, которой правительство должно твердо следовать. Суды присяжных, оправдывающие стачечников, левая печать, осмеливающаяся по-своему освещать события, подвергать критике решения и деятельность правительства, способствующая пробуждению сознания, — вот что надо уничтожить прежде всего. Изо дня в день ведется на страницах реакционной печати травля, науськивание, доносы, и по мере усиления реакции левая печать подвергается все большим репрессиям. Конфискуются и закрываются журналы и газеты, арестуются редакторы и сотрудники, конфискуются и сжигаются отдельные книжки журналов, и, наконец, в апреле 1884 года постановлением правительства закрываются ‘Отечественные записки’. Щедрин отлично понимал, какую роль играл Катков в этом деле. В письме к Белоголовому от 24 апреля 1884 года он пишет: ‘Я ни мало не сомневаюсь, что в настоящее время всего нужнее — уморить меня, и что тут главным подстрекателем Катков’.

II

20 апреля 1884 года был закрыт журнал ‘Отечественные записки’. Постановление о закрытии журнала было принято на совещании министров внутренних дел, народного просвещения и юстиции и обер-прокурора святейшего синода.
Закрытие ‘Отечественных записок’ правительство обставило такими условиями, чтобы одним ударом убить нескольких зайцев: уничтожить журнал, сделать невозможным выражение какого-либо протеста или сочувствия опальной редакции и лишить редакторов и сотрудников журнала возможности работать в других органах печати. Нужно было изолировать редакцию,— и цель была достигнута. Надо было напугать общество, скомпрометировать редакцию журнала и развязать себе руки для дальнейших репрессий. В значительной степени правительство этой цели достигло. В опубликованном правительственном сообщении дается пространное разъяснение о причинах закрытия ‘Отечественных записок’. Журнал обвиняется в том, что он ‘проповедывал теории, находившиеся в противоречии с основными началами государственного и общественного строя’, что он ‘способствовал поддержанию революционного духа’, что в нем ‘было сходство не только идей, но и самого тона и манеры изложения с произведениями тайной печати’ и что он, ‘не ограничиваясь только враждебною существующему порядку деятельностью в области литературы, принимал прямое и непосредственное участие в революционной организации’. В редакции ‘Отечественных записок’, читаем мы далее в этом постановлении, ‘группировались люди, состоявшие в близкой связи с революционной организацией’. И, наконец, последнее обвинение — ‘статьи самого ответственного редактора, которые, по цензурным условиям, не могли быть напечатаны в журнале, появлялись в подпольных изданиях…’. В виду этого, ‘независимо от привлечения к законной ответственности виновных… правительство постановляет прекратить вовсе издание журнала ‘Отечественные записки’.
Щедрин отлично видел, для чего правительство связало арест одного-двух сотрудников (высылку Н. Михайловского, арест С. Кривенка и М. Протопопова) с запрещением ‘Отечественных записок’. Он иронизирует по этому поводу в письме к Белоголовому (24 апреля 1884 года): ‘Выходит, что журнал прекращен не за содержание, а за то, что некоторые из сотрудников его арестованы. Но и в департаментах арестуют чиновников, а департаменты не закрывают’. Хотя Щедрин видел и понимал, что реакция настолько усилилась, что отпора ей ждать неоткуда, все же он был потрясен той трусостью и паникой, которая охватила всех. В письмах к Анненкову, Кавелину, Боровиковскому, Белоголовому, Елисееву, Михайловскому он пишет об этом, не скрывая ни своей боли, ни своего негодования.
Щедрина возмущает безучастное отношение близких к нему и журналу людей, и 3 мая 1884 года он пишет Анненкову: ‘Обидно следующее: человека со связанными руками бьют, а Пошехонцы, разиня рот, смотрят и думают: однако, как же его и не бить! ведь он — вон какой!’ Его возмущает, что литераторы так напуганы правительственным сообщением и принимают его целиком на веру. ‘Гончаров, Кавелин, Островский, Толстой… распахнув рот, думают: как это еще нас бог спас!’ (из письма к Кавелину от 4 мая 1884 года). Трюк правительства удался: Щедрин очутился точно в пустыне. ‘Трус настолько овладел сердцами’, что никто не решается ни писать ему, ни заходить к нему. По этому поводу он пишет Анненкову: ‘Прежде, бывало, живот у меня заболит — с разных сторон телеграммы шлют: живите на радость нам, а нынче вон, с божьей помощью, какой переворот! — и хоть бы одна либеральная свинья выразила сочувствие! Даже из литераторов — ни один не отозвался… В городе разные слухи ходят: одни говорят, что я бежал за границу, другие — что я застрелился, третьи, что я написал сказку Два осла и арестован. А я сижу себе на Литейной No 62 — один одинешенек!’
Он понимает, что выражение открытого сочувствия опальному редактору неудобно, но ведь есть другие пути, и в письме к Анненкову от 26 мая он пишет: выражать открыто соболезнование по поводу ‘Отечественных записок’ немыслимо, но ведь могли бы ‘хоть несколькими строками заявить мне — письменно, а не печатно — что понимают нечто. Нет, ни один ни слова’. Щедрин это молчание расценивал не как личное к себе отношение, а как показатель общественного настроения. 12 мая в письме к Кавелину он пишет: ‘Не ради удовлетворения пустому тщеславию я ожидал некоторых заявлений, а ради убеждения, что Пошехонье не все сплошь переполнено пошехонцами. К сожалению, это убеждение и теперь не составилось’.
Анненкову, 26 мая, он пишет: ‘Где, кроме пошлого и оголтелого Пошехонья, может быть такое явление, чтобы вчерашний день не имел ничего общего с нынешним, никакой связи?.. Ведь это же сущий вздор, будто ‘Отечественные Записки’ служили чем-то вроде конспиративной квартиры. Просто, живое слово не нравилось. Находят, что достаточно Атавы и Авсеенка с прибавкой старых патентованных подлецов: Григоровича, Майкова, Полонского и Данилевского. Да будет’.
Сколько гнева и презрения в этом письме, сколько боли за оголтелое Пошехонье! Но, негодуя и возмущаясь, Щедрин отнюдь не склонен складывать оружие. В письме к Михайловскому от 29 июня он пишет: ‘Ведь, в сущности, писать все-таки надо. Не умирать же заживо’. Но писать было негде. Журнал ‘Русская мысль’ получил предупреждение, что если к нему перейдут сотрудники ‘Отечественных записок’, журналу не сдобровать. ‘Вестник Европы’ и без предупреждения это понимал и отнюдь не стремился к привлечению опальных литераторов, зная, что желание правительства заключается в том, чтобы Щедрину и другим редакторам и сотрудникам журнала закрыть путь в литературу.
По этому поводу Щедрин пишет Михайловскому: ‘Желают, чтобы я не был в литературе, и вот под рукой устраивают, чтобы меня нигде не принимали. А публика будет думать, что я сам бросил’. Щедрин не может допустить, чтобы получилось впечатление, что он ‘сам бросил’. Он ясно понимает, что писать необходимо, и это заставляет его вновь и вновь возвращаться в письмах к этой теме. 11 августа 1884 года он пишет Михайловскому: ‘И куда идти? — это тоже вопрос. Посмотрите последний номер ‘Вестника Европы’ — просто претит, а это все-таки лучшенькое. Да еще примет ли Стасюлевич?’ Щедрин страстно тоскует по работе, по читателю. В письме к Белоголовому он пишет (23 июня 1884 года): ‘Вот уже два месяца слишком, как я ничего не пишу. Как на полфразе застала меня катастрофа, так и остановилось… Плохое мое положение, и вряд ли я из него выйду. Нечто подобное испытал я в 75 году, когда больной лежал в Бадене и поневоле бездействовал. Тогда я вышел из бездействия сильнее прежнего, но тогда были годы, а теперь — другие. Да и журнал был свой собственный, а теперь — какие-то особенные, куда и идти-то сомнительно’. Но для Щедрина не писать — все равно, что не жить, он чувствует себя точно выброшенным за борт жизни. 12 мая он пишет Кавелину: ‘Один ресурс у меня оставался — это читатель. Признаться сказать, едва ли не его одного я искренно и горячо любил, с ним одним не стеснялся… Я даже убежден, что, если бы меня запереть наглухо, оставив в моем распоряжении только ‘читателя’, я был бы вполне счастлив’.
17 мая в письме к Боровиковскому он пишет: ‘Что касается до меня, то я покуда чувствую только повсеместную боль. Чувствую также, что я лишен возможности периодически беседовать с читателем, и эта боль всего сильнее’. Анненкову 1 июля он пишет о том же. ‘Прошу Вас извинить, что я в письмах своих так часто говорю Вам о своем литературном горе. В сущности, тут заключалось для меня все, и я не знаю, зачем я буду дальше существовать и даже кому и на что я нужен’.
Лейтмотив всех писем Щедрина за этот период — это, как он выражается, его ‘литературное горе’. Особенно его угнетает мысль о том, что придется работать в чуждых ему по духу органах. Елисееву, 15 июля, он пишет: ‘Не знаю, что ждет меня впереди. Положим, что я начну писать — вопрос, где печататься… ‘Русская Мысль’, — но ведь это чистейшая окрошка. ‘Вестник Европы’ — тараканье кладбище’. Но это ‘тараканье кладбище’ готово, по выражению Щедрина, служить молебны, чтобы он о нем забыл. Щедрин никогда не переоценивал ‘Отечественных записок’, но он понимал их общественное значение. В письме к Белоголовому от 27 июля он дает оценку журналу: ‘Он представлял собою дезинфектирующее начало в русской литературе и очищал ее от микробов и бакцил. Вы это качество оцените очень скоро, ибо и теперь читать русскую книгу все равно, что нюхать портки чичиковского Петрушки. Деревянный Стасюлевич… останется по прежнему деревянным, а ‘Русская Мысль’, несмотря на добрые намерения, пребудет, по выражению Успенского, телятным вагоном, куда заперли всевозможных сборных телят и везут неведомо куда и неведомо зачем’. Трудно дать более убийственную характеристику, и тем не менее приходилось добиваться возможности участвовать в этих ‘тараканьих кладбищах’ и ‘телятных вагонах’. Казалось, что с закрытием ‘Отечественных записок’ Щедрину придется замолчать. Он отлично понимает, что такова цель и желание правительства, и видит, что струхнувшие умеренно-либеральные органы охотно пойдут в этом навстречу правительству. Но Щедрин чувствует, что писать нужно, и пробивает себе дорогу силой своего гения, огромным авторитетом, какой он приобрел в широких читательских кругах. Его участие в любом органе поднимает авторитет этого органа, увеличивает число его подписчиков, усиливает его моральный и материальный успех. И вот трусливый, ‘деревянный’ Стасюлевич, редактор ‘Вестника Европы’, и не менее осторожный редактор газеты ‘Русские ведомости’, волнуясь и трепеща, соглашаются все же печатать произведения Щедрина. Разве не глубоко комичен тот факт, что сказка ‘Либерал’, которая бьет не в бровь, а в глаз либерального редактора ‘Русских ведомостей’ Соболевского, печатается именно в ‘Русских ведомостях’, пролежав, правда, два месяца в портфеле редактора: Ведь плевок, полученный либералом в сказке, был плевком в самого редактора и ему подобных. Не соглашаясь со взглядами Щедрина, подвергая риску существование редактируемых ими органов, эти редакторы все же печатали все новые произведения Щедрина. Тут, конечно, действовало не политическое мужество, а голый расчет, так как спрос на журнал, со времени участия в нем Щедрина, все возрастал. Но страх все же был велик, и редакторы измучили Щедрина постоянными придирками, требуя изменений, сокращений, отказываясь печатать отдельные главы из целого цикла, отдельные статьи. Сказки, которые печатались в ‘Русских ведомостях’, путешествовали без конца из Петербурга в Москву и обратно, и Щедрин не раз жалуется в письмах, что его измучили этими постоянными колебаниями и отказами.
Чего это ему стоило, видно, когда вчитаешься внимательно в его письма. Особенно ему трудно было решиться начать печататься в ‘Вестнике Европы’. 17 ноября 1884 г. он пишет Михайловскому: ‘Я решился печататься в ‘Вестнике Европы’ и отчасти в ‘Русских Ведомостях’ — больше идти некуда. Но, конечно, и в том и в другом месте я буду не более, как случайный сотрудник’. Щедрину стыдно и больно работать в этих ‘тараканьих кладбищах’, но выбора у него нет. Писать нужно. 22 ноября 1884 года он пишет Боровиковскому, иронизируя над своим положением: ‘Вот и я: мог бы быть редактором ‘Правительственного Вестника’ или даже президентом Совета книгопечатания, но за дурное поведение осужден киснуть на Литейной и молить бога, за Стасюлевича, который решается печатать меня. Истинно бог еще не оставляет меня, посылая на помощь добрых людей. Вы не можете себе представить, как мне приятно, когда меня спрашивают: так вы перешли в ‘Вестник Европы’? — Разумеется, перешел!’
Вынужденный работать в этом умеренном органе, ‘крашеном гробу’, Щедрин нисколько не склонен скрывать от себя и других всю неприглядность этого факта. В письме к Боровиковскому, 15 января 1885 года, он пишет: ‘Мог ли я когда-нибудь даже во сне видеть свое имя напечатанным в ‘Вестнике Европы’ ‘?’ 25 февраля по этому же поводу он пишет ему: ‘Но уверяю Вас, что я никуда не переходил и остаюсь на прежней квартире, хотя она и разорена’. Более ясное и четкое определение своего вынужденного участия в ‘Вестнике Европы’ и своего политического кредо трудно дать. Щедрин остается на старой квартире, ‘хотя и разоренной’, и все то, что написано им за последние пять лет его жизни и напечатано в ‘Вестнике Европы’ и ‘Русских ведомостях’, подтверждает, что Щедрин никуда не перешел и остался верен до конца революционно-демократическому лагерю, хотя и разоренному. Щедрин полон творческих замыслов и не отступает ни на йоту от выполнения задуманных им литературных планов. Его письма сверкают остроумием. Он любит шутку, веселый смех, пикантную мысль, облеченную в вольную форму. Особенно характерны в этом отношении его письма к Боровиковскому. Какая в них бездна искрящегося остроумия, метких определений, уничтожающих характеристик!
Почти весь 1884 год Щедрин мучается своей вынужденной бездеятельностью, отсутствием подходящего места для своей литературной работы. Только с ноября он начинает печататься в ‘Вестнике Европы’ и несколько позже — в ‘Русских ведомостях’,— и тон писем становится бодрей и веселей. Щедрин оживает. Но какая для него тоска срабатываться с деревянным Стасюлевичем! Глубокое принципиальное расхождение между редактором и сотрудником вызывает все время ряд недоразумений, осложнений. Каждая новая вещь, написанная Щедриным, вызывает сомнение. Статьи неоднократно возвращаются обратно. Щедрин измучился от неуверенности за судьбу почти каждой новой своей статьи. Политическая острота сказок вызывает особые опасения редактора. Почти каждая сказка имеет свою цензурную историю. Иногда Щедрин готов отказаться от работы, но пройдет тяжелая минута — и он опять пишет, опять создает новые шедевры, опять готов вступить в бой с редакторами за право печататься. Особенно мучительно для него, привыкшего всю жизнь работать и стоять во главе журналов определенного толка, где лучшие писатели считали за честь печататься, — очутиться теперь сотрудником журнала, враждебного ему по духу.
Щедрину пришлось вступить в сношения с людьми, которых он не ценил и не уважал, с которыми должен был быть всегда настороже, вечно сдерживаться, не ставить ни одного вопроса начистоту. Он отлично понимал, что обостри он хоть немного отношения — и трусливый и обидчивый деревянный Стасюлевич откажется от его сотрудничества. А больше некуда итти. И Щедрин из месяца в месяц, из года в год мучается этими отношениями, которые буквально висят на волоске, и все же успевает напечатать все свои новые произведения. Благодаря мощному подъему творчества, характерному для последних лет жизни Щедрина, он, как в лучшие годы своей литературной деятельности, несмотря на ряд неблагоприятных условий, вновь обретает читателя, чувствует связь с ним, получает возможность проводить свои идеи в широкие читательские круги. Щедрин не умеет писать для собственного удовлетворения, утешаясь мыслью, что все написанное им будет когда-нибудь напечатано. Он нуждается в живой, широкой аудитории. Ему важно чувствовать связь с читателем. Все, что им написано, должно быть напечатано немедленно. Щедрин не раз давал печатать отдельные свои вещи в подпольную печать, но только в том случае, если их не удавалось поместить в легальной прессе. И делал он это не из трусости или недооценки подпольной печати, а потому, что знал, как поневоле ограничен был круг читателей этой печати. Щедрин же стремился к большой аудитории, к тому, чтобы его читали тысячи, да и по самому характеру своего творчества он бы не мог уложиться в прокрустово ложе небольших подпольных изданий того времени.
Трагедия последних лет Щедрина заключалась, однако, не только в том, что ему пришлось работать в чуждых по духу органах и что его тяготили отношения с редакцией. ‘Вестник Европы’ — это не редакция, — писал Щедрин, — а что-то деревянное, необыкновенно глупое и притом напыщенное’. Тяжелее всего для него было, что он становился идейно все более одиноким, причем он отлично понимал причину этого одиночества. После смерти Некрасова идейно близких людей в редакции ‘Отечественных записок’ у него не оставалось. С Елисеевым он в последние годы далеко разошелся, да и Елисеев уже много лет не работал, а с Михайловским он никогда близок по-настоящему не был. С народничеством, даже в период его наивысшего расцвета, у него были серьезные разногласия, а затем, когда народничество стало сказываться к либерализму, Щедрин еще более отдалился от его эпигонов.
Круг его корреспондентов невелик. Это скорей личные друзья прошлого, нежели единомышленники, и идейная связь с ними у него очень невелика. Щедрин пишет им о своем литературном горе, о трудностях работы в чуждых ему органах, а больше всего о своих личных делах, болезни, домашних неурядицах. Но о своих литературных работах и планах, о своих политических взглядах, о своих сомнениях и муках, о своих исканиях он предпочитает говорить с читателем. Таких близких людей, которые могли бы разделить его взгляды, высказанные им в ‘Имяреке’, ‘Крамольникове’, ‘Мелочах жизни’, — у него нет. И Щедрин отлично понимает причину своего одиночества, своей отчужденности. Он понимает, что это одиночество вызвано тем, что люди, с которыми он раньше шел вместе, остались далеко позади или свернули в сторону, отказались от борьбы, приспособились. Все его бывшие соратники позабыли понемногу все то, чем они жили раньше.
Щедрин не обманывает себя насчет умеренности политических взглядов своих прежних друзей, но он все же привязан к ним всем своим прошлым, страшится одиночества и пустоты, образовавшейся вокруг него. Щедрин стремится сохранить со старыми друзьями связь хотя бы только личного характера, он волнуется, когда ему не отвечают, мучается, когда возникают какие-нибудь недоразумения, размолвки. Ряд писем посвящен объяснениям, разъяснениям. Щедрин извиняется, уверяет, что его не поняли, и глубоко страдает от всех этих недоразумений.
И все же, несмотря на все его старания сохранить связь с людьми, круг близких людей трагически суживается, и тоска одиночества все более охватывает Щедрина. К этому присоединяются его тяжелая болезнь, причинявшая ему невероятные муки и страдания, и невыносимая домашняя обстановка. Письма Щедрина, относящиеся к описанию его отношений с семьей, потрясают своим трагизмом. Его болезнь, страдания не вызывали никакого сочувствия. С ним обращались как с надоевшим человеком, смерти которого не могут дождаться. Может быть, кое-что воспринималось им чересчур болезненно, но совершенно очевидно, что никакой заботы, никакого ухода за ним не было. Он проводил дни в полном одиночестве, больной и забытый… Прикованный болезнью к постели или креслу, он бессилен что-нибудь изменить в своем положении и может только изливать свое горе в письмах к друзьям.
Эти тоскливые жалобы на невыносимые страдания, которыми заполнен ряд писем, истолковываются некоторыми критиками как общий упадок духа. Но это неверно. Эти субъективные переживания совершенно не отразились на характере творчества Щедрина, на продуктивности его работы. По его произведениям последних лет, по той борьбе, какую он вел, мы видим, как все же силен был Щедрин, несмотря на все невзгоды и тяжелую обстановку, даже и в эти годы, как он умел противостоять невзгодам, как умел отстаивать свои взгляды и завоевывать себе все больший авторитет непримиримостью своих убеждений, отстаиванием своих позиций.

III

Щедрин был человеком огромного общественного темперамента, и свою писательскую деятельность он рассматривал прежде всего как общественную деятельность, связывающую его с читательской массой. Для Щедрина писать — это не только откликаться на все жгучие вопросы современности, но и перекликаться с читателем, организовывать общественное мнение, быть через литературу связанным с читателем крепкой связью общих интересов, общего понимания, руководить им. Щедрин был одним из немногих писателей, который придавал такое огромное значение связи писателя с читателем.
Общение с читателем, стремление чувствовать биение живой жизни были необходимым условием для литературной творческой работы Щедрина. Вне связи с читателем он не мыслит своей работы. В ‘Мелочах жизни’ Щедрин дает глубокое определение своего понимания роли писателя, огромного организующего значения его деятельности. ‘Читатель, — пишет он, — представляет собой тот устой, на котором всецело зиждется деятельность писателя, он — единственный объект, ради которого горит писательская мысль’. Там, где читатель ‘не только прислушивается к трепетанию человеческой мысли, но и свободно выражает свою восприимчивость, — писатель чувствует себя бодрым и сильным… До тех пор, пока не установилось прямого общения между читателем и писателем, последний не может считать себя исполнившим свое призвание’. Придавая такое значение деятельности писателя, Щедрин далее пишет: ‘До тех пор, пока не выяснится читатель, литература не приобретет решающего влияния на жизнь’. Без связи с читателем, ‘свободно выражающим свое отношение к литературе… речь писателя превращается в назойливое сотрясение воздуха’ (‘Мелочи жизни’). При таком понимании задач литературы, ее организующей роли, можно понять, что значила для Щедрина, для его творчества эта связь с читателем, как тяжело он переживал закрытие журнала ‘Отечественные записки’ и разрыв с читателем определенного круга и направления, связь с которым он беспрерывно ощущал.
Для нас, живущих в социалистической стране, где вся жизнь построена на принципах коллективизма, где писатель связан тысячами нитей с массами, где немыслима никакая творческая работа вне этой связи, — особенно понятна эта тяга, это стремление к активному общению с читательской массой, это понимание организующей силы печати.
Конечно, такой организующей силой легальная печать не могла стать в то время, и Щедрин в этом убедился, особенно в период закрытия ‘Отечественных записок’. Мы видели, как глубоко он переживал то равнодушие, то молчание, каким было встречено закрытие ‘Отечественных записок’. Это было одно из глубочайших его разочарований, заставившее его произвести переоценку многих ценностей и прийти к сознанию, что не так надо было завоевывать массы. Нельзя без глубокого волнения читать его изумительный рассказ ‘Имярек’, где он с автобиографической правдивостью подводит итог целой жизни и убеждается, что только теперь, в конце ее, он нашел настоящий путь. ‘Он чувствует, что сердце его горит, и что он пришел к цели поисков всей жизни, что только теперь его мысль установилась на стезе правды’. Какая же это правда? Об этом мы читаем в сказке ‘Приключение с Крамольниковым’. Эта сказка тоже в значительной степени говорит о переживании самого автора. ‘Ты протестовал, но не указал ни того, что нужно делать, ни того, как люди шли вглубь и погибали, а ты слал им вслед свое сочувствие’. Щедрин приходит к мысли, что только непосредственное, прямое участие в революционной борьбе ведет к цели. ‘Отчего ты не шел прямо и не самоотвергался? Отчего ты подчинял себя какой-то профессии… а не спешил туда, откуда раздавались стоны? Отчего ты не становился лицом к лицу с этими стонами?’ Эти два очерка дают возможность почувствовать всю остроту противоречий, в которых протекала деятельность Щедрина. С одной стороны, сознание необходимости активной борьбы за свои идеалы, с другой — путь легального литератора, пытающегося через цензурные рогатки не только провести в широкие массы свои революционные идеи, но и организовать эти массы. Эти глубочайшие противоречия между теорией и практикой были исключительно тяжелы, и если Щедрин только к концу жизни особенно четко поставил для себя лично вопрос о выборе пути и решил его в сторону революции, то это ни в какой степени не снижает характера его творчества, насквозь проникнутого, равно как и поэзия Некрасова, революционным содержанием, независимо от того, являлись ли оба писателя сами активными и непосредственными участниками революции.
Но сам Щедрин не был удовлетворен своей деятельностью. Особенно ясно он почувствовал эту неудовлетворенность после закрытия ‘Отечественных записок’. Его охватывает глубочайшее сомнение в целесообразности всей его прошлой литературной деятельности. ‘Все, против чего ты протестовал, — пишет он, — все это и поныне стоит в том же виде, как и до твоего протеста’. Надо было итти иным путем, протестовать другими методами, более решительными, смелыми и последовательными. Надо было итти путем революции. Свое одиночество последних лет жизни, которое он так тоскливо переживал, Щедрин начинает осознавать в свете этой четко поставленной задачи.
Бывшие друзья и соратники правеют. Народники теряют свое красное оперение и все больше сближаются с либералами. Правеет Успенский. Щедрин в своих письмах к Михайловскому указывает ему, как скользит в сторону ‘сюсляевского миросозерцания’ Успенский, и спрашивает Михайловского, согласовывает ли Успенский с ним свои писания. В одном из писем он посылает составленную им схему, где в центре находится Толстой, от него вверх идет Сюсляев, вниз налево Тибо Бриньоль, направо внизу Успенский и от Успенского вверх направо ‘дядя Златовратский’. Чрезвычайно выразительная генеалогия, показывающая, насколько глубоко и остро Щедрин проникал в существо народническо-сюсляевского мировоззрения с Толстым в центре.
Позиция Щедрина, все более непреклонная, естественно отодвигает от него его старых друзей, очутившихся во власти реакционно-сюсляевских, толстовских идей. Чрезвычайно характерной является переписка Щедрина с Елисеевым по поводу сказки ‘Приключение с Крамольниковым’. Елисеева крайне возмущают выводы, сделанные Щедриным в ‘Крамольникове’, он не только не может согласиться с ними, но и не берет их даже всерьез. Елисеев убежден, что Крамольников ‘пускает пыль в глаза читателю’. По убеждению Елисеева, литература обязательно должна приспособляться к настроению начальства. Щедрин, взбешенный этим взглядом, отвечает: ‘С Вашей теорией никак не могу согласиться, а тем менее мог усвоить ее Крамольников. Последний всего менее человек компромиссов и если создаст теорию, то для практики совсем иного рода’. И Щедрин напоминает Елисееву о той практике, которой он некогда служил и о которой, очевидно, забыл.
В другом письме к Елисееву, от 16 декабря 1886 года, вопрос идет опять о Крамольникове, и Щедрин вновь выступает против теории компромиссов и заканчивает письмо в саркастически-гневном тоне: ‘Ваша теория, по-видимому, преуспевает, и всё идет в мире к лучшему. Арестов (кроме таких-то) нет, обысков (кроме таких-то) нет. Женские курсы процветают, медицинские тоже. Словом сказать, Дворниковы уже стоят на пути истинном или, в малой мере, на распутьи’. Щедрина эта теория компромиссов и хождения об руку с начальством глубоко возмущает. В письме к Белоголовому, от 26 апреля 1888 года, он пишет: ‘Такое впрочем уже время, что необыкновенно благоприятствует благоразумию… Елисеев много тут виноват с своей пошлой теорией хождения об руку с начальством’.
Еще дальше разошлись пути Щедрина с его ранними друзьями эпохи 60-х — 70-х годов, Унковским и Лихачевым. В ряде писем Щедрин говорит об охлаждении и расхождении, высмеивает их карьеристские стремления. В письме к Боровиковскому, от 2 декабря 1884 года, Щедрин пишет: Унковский, ‘чем больше живет, тем больше заслуживает любовь тайных советников. Теперь последние отзываются об нем не иначе, как ‘симпатичный Унковский’, точно так же как о Лихачеве: ‘умный Лихачев’, и обо мне: ‘эта гадина Салтыков’. И я имею слабость думать, что самое лестное прозвище все-таки выпало на мою долю’.
Щедрин отлично понимал, что брань в устах врага — лучшая похвала. Как Некрасов,
‘Он ловит звуки одобренья
Не в сладком ропоте хвалы,
А в диких криках озлобленья’.
Щедрин хорошо понимал значение ‘диких криков озлобленья’ против себя и нисколько не был обескуражен ненавистью к себе тайных советников, а был горд ею. Он понимал классовое содержание похвал, расточаемых Унковскому и Лихачеву, и ненависти по отношению к себе всей реакционной клики.
Щедрин был исключительно принципиален в отстаивании своих позиций, в защите своих взглядов, не соглашаясь ни на какие изменения в своих произведениях, которые могли бы ослабить политическую остроту их. В 1885 году Л. Н. Толстой обратился к Щедрину с предложением принять участие в работе издательства ‘Посредник’. ‘В изданиях этих, — пишет Толстой, — есть не направление, а есть исключение некоторых направлений… Мы называем это так, что мы издаем все, что не противоречит христианскому учению’. Можно себе представить, как мало это соответствовало взглядам Щедрина. Но все же Щедрин послал свой рассказ ‘Сон в летнюю ночь’. Рассказ не был принят. В 1887 году Щедрин послал сказки ‘Бедный волк’, ‘Самоотверженный заяц’, ‘Пропала совесть’ и ‘Рождественская сказка’. Толстому последняя сказка понравилась, но, по его мнению, она была испорчена ‘нехристианским концом’. Щедрину было предложено конец сказки изменить или убрать. Щедрин на это предложение ответил: ‘Вы хотите отрезать конец? Ну, так я Вам скажу, что свои произведения я не отмериваю на аршин’, и категорически отказался от каких-либо переделок. Не трудно, конечно, понять, что именно не понравилось Толстому. Толстой, проповедывавший непротивление злу насилием, христианское смирение, прощение врагам, не мог не возмутиться концом сказки, где Щедрин доказывает, что правда — это активная борьба, а не покорность и лицемерные софизмы. Чертков, который вел переговоры с Щедриным, писал Толстому: ‘Во всех почти рассказах, подходящих сколько-нибудь к нашей цели, есть что-нибудь прямо противоположное нашему духу, но когда указываешь на это, он говорит, что вся вещь написана именно для этого места и никак не соглашается на пропуск’. Чертков пишет далее: ‘Следовало бы ему выразить, что мы не желаем возбуждать экономических и социальных вопросов и еще менее возбуждать одно сословие против другого’. Чертков отлично понял социальное содержание произведений Щедрина, которое ни в какой степени не соответствовало духу учения Толстого, ‘не желающего возбуждать одно сословие против другого’. А у Щедрина все произведения пропитаны духом классовой непримиримости, в основе которой лежит стремление к ‘возбуждению сословий’. Для него христианская правда Толстого полна лицемерия и фальши. Остро чувствуя в Толстом ‘помещика, юродствующего во Христе’ (Ленин), Щедрин не понимал, однако, что ‘противоречия во взглядах Толстого… действительное зеркало тех противоречивых условий, в которые поставлена была историческая деятельность крестьянства в нашей революции’ (Ленин, Собр. соч., изд. 3-е, т. XII, стр. 333).
Щедрин не только был глубоко враждебен христианскому духу толстовского учения, но он ясно видел всю фальшь, лицемерие и противоречия этого учения в самой жизни Толстого. В письме к Белоголовому, 10 ноября 1884 года, он пишет: ‘Вот прочтете письма Тургенева, — увидите, как литературные бары живут. Таков же и Толстой. Говорит о все-любви, а у самого 30 т. р. доходу. Живет для показу в каморке и шьет себе сапоги, а в передней — лакей в белом галстуке. Это не я, дескать, а жена’.
По поводу народолюбия Толстого Щедрин пишет Михайловскому 22 февраля 1885 года: ‘Толстой и Успенский только и бредят мужичком: вот, мол, кто истинную веру нашел! И ведь какой хитрый этот Толстой: на прежнюю свою деятельность как пес на блевотину смотрит, а деньги за издание этой блевотины берет хорошие’.
Щедрина коробит от фальши христианского учения Толстого не менее, чем от фальши его личной жизни, от бьющих в глаза противоречий, которые Толстой считает какой-то высшей мудростью. Толстой ищет правду внутри себя, для него вопросы личного совершенствования, внутренней гармонии, на первом плане. Щедрин не верит Толстому, для него это просто стремление отгородиться от противоречий жизни, напускное опрощение, от которого претит. ‘Шьет себе сапоги, а в передней — лакей сидит’. Его возмущает также фальшивое, по его мнению, преклонение Толстого перед мужицкой мудростью. ‘Вот, мол, кто истинную веру нашел!’ Щедрин совсем иначе относится к мужику, он далек от умиления и восхищения. То, что умиляет Толстого в крестьянстве, Щедрин считает проклятым наследием рабства, от которого народ должен освободиться прежде всего, чтобы завоевать себе иную жизнь. Щедрин говорит, что он не любит ‘исторического народа’, то есть, вернее, не любит черт, оставшихся от исторического прошлого: темноту, невежество, фатализм, покорность. В народе он хочет видеть не покорных рабов, а борцов за новую жизнь.
Щедрина возмущает слепота ‘народолюбцев’ Толстого и Успенского. Народ нуждается не в убаюкиваниях и не в преклонениях перед его мудростью, да и какая мудрость там, где царят нужда, гнет и невежество! Нужно пробудить сознание народа, призвать к активности, научить понимать, в чем заключаются его настоящие интересы, указать путь к борьбе.
Но говорить об этих вопросах полным голосом Щедрин не мог. Свободой слова пользовались лишь реакционеры типа Каткова. Щедрин выработал свой особый язык, приучил читателя понимать с полуслова, полунамека, читать между строк.
Щедрин отлично сознавал все недостатки ‘рабьего’ языка, как он говорил, и считал, что если его понимают, то потому лишь, что написанное им пропитано злободневностью, острыми вопросами, о которых читатель знает. Щедрин не раз высказывал опасение, что в недалеком будущем его трудно будет читать и понимать без комментариев. Но, конечно, в этом он был неправ. Проникнутые злобой дня, его художественные сатиры поднимаются до широчайших обобщений, в них отражено прошлое, настоящее и намечены контуры будущего. Художественные образы его сатиры перерастают национальные рамки. Разве черты российского ‘чумазого’ многим отличаются от черт его европейского собрата, вылощенного буржуа? разве бессмертный образ Головлева является выразителем только российского умирающего дворянства? Разве отмеченное Щедриным нарушение самой буржуазией своих же принципов семьи и собственности является результатом только вторжения российского ‘чумазого’, а не характеризует весь буржуазно-капиталистический мир? Разве ажиотаж, грюндерство, ташкентство характерны только для России эпохи бурного процесса первоначального накопления? А беспощадная критика, самодержавного строя? Разве только в рамках национального российского государства существовали такие фигуры, как Перехват-Залихватский? А определение мироедского периода! Ведь это почти предсказание фашизма. ‘Чем ближе к концу будет приходить его речь, тем жестче и неумолимее скажется его последнее слово’.
Никаких иллюзий Щедрин не питал насчет смягчения классовых противоречий, затухания борьбы. Тут он становится чрезвычайно близким нам. Щедрина особенно отталкивала теория сложенных рук, вера в то, что без активного участия и борьбы возможно изменение, возможна победа. Как бы ни была хороша исповедуемая тобою теория, каким бы революционным содержанием она ни была наполнена, — грош ей цена, если ты не участвуешь в борьбе масс и считаешь себя революционером только потому, что мыслишь по-революционному. Ты просто курлыкающий каплун.
Еще больше его возмущает теория фатализма, теория победы без борьбы, ведущая к пассивности. В отрывке ‘Пошехонье откликнулось’ он подвергает беспощадной критике эту теорию. ‘В числе философских учений есть одно, — пишет Щедрин, — которое в пошехонской среде пользуется особенной популярностью. Это учение гласит, что в конце концов добро неизбежно восторжествует, а зло посрамится. И тогда будет всем хорошо… Самая это покойная философия. Ни почина, ни солидарности, ни ответственности — ни о чем подобном и в помине нет. — Пускай ‘враг горами качает’ — надорвется, пускай неправда ковы кует — для себя же она готовит их. — Не бывать тому, чтобы зло не посрамилось, не уступило, не исчезло. Не бывать!’
Щедрин беспощадно высмеивает этот фатализм, эту веру в неизбежность гибели зла без активного противодействия ему. ‘Если запахнет… ‘благими начинаниями’ — сейчас они тут как тут. Суетятся, поздравляют друг друга, земли под собой не слышат, кричат: ‘бог послал, бог послал!’… Но вот потянуло откуда-то гарью — и картина мгновенно меняется. Пошехонец мгновенно смолкает, озирается и жмется к сторонке. Не вступает на путь действительной измены, но ренегатствует страдательно… ‘Знаю, что в худом деле участвовать стыдно’. А стоять в недоумении и хлопать глазами — не стыдно!!’ — заканчивает Щедрин.
Ни один писатель не причинял, вероятно, столько беспокойств цензуре, как Щедрин, и всё же его позволяли печатать и ни разу после вятской ссылки не привлекли к суду, не применили к нему никаких административных мер. Даже после грозного обвинения при закрытии ‘Отечественных записок’ Щедрин лично не подвергся ни административному, ни судебному преследованию.
Как бы мы ни объясняли себе причину, каким образом Щедрину удалось отвоевать себе известную свободу писать так, как он писал, все же несомненно, что многое следует объяснить тем огромным моральным авторитетом, который он, несмотря на ненависть своих политических противников, внушал даже своим врагам. Огромная популярность Щедрина играла также несомненно значительную роль. Боялись, что если запретят его печатать легально, он будет издаваться в подполье. Прецеденты этому бывали, и это только увеличивало его авторитет, поднимало популярность.
Но, конечно, дело было не только в моральном авторитете сатирика. Сама форма его творчества — сатира — открывала ему известный простор. Даже тогда, когда цензура явно чувствовала, что Щедрин издевается над ‘священными’ основами и законами российского государства, что он подкапывает эти основы, у нее все же не было достаточных оснований ни для привлечения Щедрина к суду, ни для запрещения печатать данное произведение. Как ни парадоксально это звучит, но цензура была в плену у своей собственной бюрократической системы. Зная, чувствуя, понимая весь яд щедринской сатиры, весь революционный ее смысл, она все же была бессильна подвести свои подозрения под букву закона. Мы имеем огромное количество цензурных материалов, содержащих ряд обвинений против Щедрина, тем не менее и цензоры сами же пишут, что оснований для привлечения Щедрина к суду все же недостаточно. Цензор Толстой, разбирая, например, содержание ‘Истории одного города’, пишет: ‘Пример сказочного описания еще менее дает основания к судебному преследованию автора за намерение оскорбить власть и ее представителей, но нельзя не обратить внимания на окончание очерка, в котором автор положительно глумится над властью’ (Евгевьев-Максимов, ‘В тисках реакции’, 1926 г., стр. 33). Цензору совершенно ясно, что Щедрин глумится над властью. Он понимает, пожалуй, всю глубину этого ‘глумления’, этой беспощадной критики всего строя, его прошлого и настоящего, но сатирический жанр не дает материалов для судебного преследования. Нельзя же привлекать человека к ответственности по догадкам цензоров и уверять, что идиотские фигуры в ‘Истории одного города’ имеют портретное сходство с ‘священными’ особами. Ведь ничего, кроме срама для правительства, от этих расшифровок не получилось бы. В глумлении над властью скорее можно было бы обвинить ретивых чиновников, затеявших такой процесс, чем сатирика. Ведь он никого не называет, вольно же им находить сходство своих властителей с гротескными образами его художественной сатиры! Цензоры это отлично понимали и потому не привлекали его к суду. Цензор Лебедев, также убежденный в том, что произведения Щедрина носят ‘вредное и неблагонамеренное направление’, должен был в то же время признать, что они ‘не дают достаточного основания для судебного преследования’ (Евгеньев-Максимов, ‘В тисках реакции’, стр. 35). В числе других причин нельзя также не учесть и глупости его противников. Цензоры зачастую не могли просто понять всей остроты, всей глубины его критики. Слишком не равен был противник. Ведь удалось же Чернышевскому, уже будучи заключенным в крепость, не только написать свой роман ‘Что делать?’, но и издать его. И только когда он был издан и распространен, цензура сообразила, какие опасные идеи в нем заключены, и запретила его.
Но, разрешая Щедрину печататься, всё же стремились к тому, чтобы он имел замкнутый круг читателей. Когда Щедрин попросил разрешения издавать свои сказки отдельными брошюрами для народа, ему в этом было отказано. Мотивировка отказа именно такова, что можно-де терпеть его издания, когда они рассчитаны на узкий круг читателей, но нельзя допустить широкого распространения его произведений, вносящих смуту в умы.

IV

Читая письма Щедрина последних лет, в которых столько жалоб и тоски, можно подумать, что автор их настолько подавлен своим тяжелым состоянием, что утратил вкус к жизни, борьбе, творчеству, впал в полное отчаяние, чуть ли не в пессимизм. Сколько раз в этих письмах он мечтает о смерти, которая положит конец его нестерпимым страданиям. Если судить о состоянии Щедрина только по этим письмам, можно действительно подумать, что перед вами человек, которому все опостылело и который так поглощен своими страданиями, что не способен ни на какое усилие, ни на какой труд, ни на какую творческую работу. Конченный человек.
Таким и пытаются его представить некоторые литературоведы и биографы. Эти литературоведы упустили только из виду самое основное и главное, что характерно для Щедрина этого периода, а именно, огромный взлет творчества. За эти последние пять лет им написаны ‘Пестрые письма’, ‘Сказки’, ‘Мелочи жизни’, ‘Пошехонская старина’. Каким образом писатель, поставленный в такие невероятно тяжелые условия, невыносимо страдающий и физически и нравственно, мог до последних дней своей жизни создавать такие художественные шедевры, как ‘Пошехонская старина’, такие политически заостренные произведения, как ‘Мелочи жизни’? Свидетельствует ли такой взлет творчества об упадочности, пессимизме или каком-нибудь оскудении таланта? Разумеется, нет! Чем немощнее, казалось, становился писатель, тем острее было его перо, глубже анализ, ярче созданное им художественные образы. Можно без преувеличения утверждать, что по силе, яркости и политической остроте образы, данные в ‘Сказках’, стоят не на меньшей высоте, чем образы в ‘Истории одного города’. Анализ, данный Щедриным буржуазно-капиталистическому миpy в ‘Мелочах жизни’, отнюдь не ниже, чем в ‘За рубежом’. Выводы во всяком случае более глубокие. А ‘Пошехонская старина’, в которой полностью воспроизведена эпоха крепостничества?
В эти годы реакции, когда все живое было забито, задавлено, уничтожено, когда только реакционная пресса могла кричать об анархии и крамоле, когда под давлением реакции вчерашние бойцы стали провозглашать, что ‘наше время не время широких задач’, когда измена и предательство свили себе прочное гнездо и литература являла собой арену всякого уныния и упадочничества, — голос Щедрина звучит с еще большей силой и непримиримостью. Щедрин — настоящий борец и отнюдь не склонен складывать оружие оттого, что прежние друзья и единомышленники оказались слабыми. Его сила от этого не понижается, его творчество бьет ключом.
Щедрин в эти годы сам говорит о своей непреодолимой потребности писать как о ‘наваждении’. Он не может не писать, когда голова полна творческих планов, когда потребность работать так велика, что, несмотря на советы и запрещения врачей и тяжелые физические страдания, он не может удержаться и пишет, не отрываясь, до полного изнеможения. Упадок духа, прострация наступают только тогда, когда верх берут физические страдания, и тогда начинаются горькие жалобы и сетования. Но стоит немного оправиться, как работа вновь кипит, и в письмах опять слышатся острые вольные словечки, шутки и смех. Творческие замыслы неиссякаемы. Не успеет Щедрин кончить один цикл, как в голове уже зарождается другой. Иногда Щедрин работает, сразу над двумя циклами. Порой ему становится неловко перед редакторами, и он просит прощения за свою слишком уж большую продуктивность. Он далеко не уверен, что редакторы очень радуются его плодовитости. Он читает в глазах Стасюлевича: ‘Ты бы до осени отдохнул, а осенью бы опять разика три писнул. Да притом и покороче’. Но Щедрин не может преодолеть свое безудержное стремление писать, он точно чувствует, что времени остается мало, и спешит закрепить в образах свои мысли и чувства, спешит выполнить и закончить свой план. ‘Забытые слова’ остались незаконченными. Щедрин умер, не дописав их. Нет никакого сомнения, что в этих ‘Забытых словах’ он хотел вновь вернуться к вопросам социализма, но на основе уже развившихся непримиримых классовых противоречий, которые он так блестяще иллюстрировал в ‘Сказках’ и ‘Мелочах жизни’.
Художник Крамской пришел в отчаяние от тех выводов, которые логически вытекали из смысла сказки ‘Карась-идеалист’, и обратился к Щедрину, прося разрешить его сомнения. В своем письме он пишет: ‘Ваша параллель так беспощадно близка, и вывод столь мрачен… Я думаю о людях нехорошо, даже достаточно мрачно, но, чтобы решить мрачно о человечестве, у меня еще недостает храбрости, так как знаю, что после потери этой последней надежды жить не стоит. А я еще, в качестве человека-карася, надеюсь’. Крамской не понимает существа классовой борьбы, но все же чувствует всю беспощадность параллелей. Крамского терзает беспощадность этих выводов, ибо, если это верно, то и ‘жить не стоит’. Был ли Щедрин сам обескуражен своими выводами, которые так напугали ‘карася-идеалиста’? Нисколько. Крамской не понял в этой сказке самого у основного и главного, а именно, что Щедрин в ней высмеивает не борьбу и не безнадежность самой борьбы, а безнадежность методов карася, стремившегося распропагандировать щуку, найти общий язык с ней, тронуть ее принципами общей справедливости, общей солидарности. Щедрин высмеивает принцип компромисса, возможность соглашения, то есть как раз то, к чему так стремится человек-карась Крамской. Никто из писателей того времени не ставил с такой последовательностью и остротой вопрос о непримиримости классовых противоречий, не разоблачал с такой несокрушимой логикой тщетность всяких иллюзий о гармонии, не высмеивал с такой беспощадностью наивность методов борьбы карасей-идеалистов, как Щедрин. Он вскрывает и разоблачает до конца все формы угнетения, всю низость, алчность и жестокость господствующих классов. С неменьшей силой вскрывает он классовое нутро либералов, обнажая всю их фальшь и лицемерие.
Не обольщается он и идеалами народничества. Для Щедрина ясна вся несостоятельность народнического мировоззрения. В ряде произведений Щедрин показал всю несостоятельность их веры в спасительную силу общины, в особенность путей развития России, веру в силу ‘критически мыслящей личности’. Для Щедрина масса — не толпа, которую ведут герои, а действующая сила, от активности и сознательности которой зависит результат борьбы и победы. Щедрин самым решительным образом отрицал террор. Он со всей трезвостью оценивал все политическое убожество террористических методов борьбы. Какую надо было иметь ясную голову, чтобы не поддаться господствовавшему в то время увлечению террором и тем ореолом, которым его окружали в некоторых кругах!
Щедрин ясно понимал, что без вовлечения масс в борьбу, без их активного участия никакая революция невозможна, и твердо стоял на этом. Нас, марксистов, выросших на борьбе с народничеством и его методами борьбы, отрицательное отношение Щедрина к этим методам не отталкивает, а сближает с ним. Щедрин не был марксистом, да и классовые противоречия в 80-х годах еще недостаточно оформились, рабочий класс выступал тогда еще только стихийно, широкие массы не были еще вовлечены в активную организованную борьбу. То, что стало ясно следующему за Щедриным поколению, не было и не могло еще быть ясным Щедрину, но он понял основное и главное: что без активного участия масс революция невозможна, — и никогда не опьянялся успехами террористов, ‘делавших революцию’. Огромной заслугой Щедрина является и то, что, в то время как народники не видели, не хотели видеть развитие капитализма в России, водворение ‘чумазого’, диференциацию и расслоение деревни, — он первый показал, что несет стране появление ‘чумазого’, показал, как капитализм разрушает свои же собственные устои: семью, собственность, государство. В то время как народники надеялись, что община оградит Россию от капитализма, Щедрин писал: ‘Сдается, что придется пережить еще эпоху чумазовского торжества, чтобы понять всю глубину обступившего массу злосчастья’.
Но Щедрин не склонен искать золотой век в прошлом. Он показал в ‘Пошехонской старине’ все прелести этого прошлого. Он не склонен также отгораживаться от действительности, отказываться от нее во имя сладких грез и мечтаний. Жизнь развивается по известным законам, надо уметь их понимать, а не отмахиваться от них пустыми заклинаниями. Он жестоко смеется над упразднителями политической экономии: ‘Так и упразднили, упразднители!’ Вскрывая все противоречия жизни, все ‘обступившие массу злосчастья’, не закрывая глаз на то, что ‘чумазый несет скорпионы’, Щедрин все же твердо убежден в победе революции, в том, что завтрашний день принадлежит революционному народу, что никакими ухищрениями не остановить ‘бьющих из недр земли подземных ключей’. Этим убеждением проникнуты все произведения Щедрина. Эта уверенность делает его сатиру такой острой, смех таким уничтожающим. Только в этом надо искать разгадку его могучего творчества. Такой заключительный аккорд в творчестве, как ‘Пошехонская старина’, которую Щедрин закончил в последние месяцы своей жизни, говорит больше всяких слов о том, как блестящ был закат Щедрина.
Но было бы неправильно закрывать глаза на то, что Щедрин часто изнемогал. Об этом свидетельствует ряд его писем. Нельзя было оставаться равнодушным к мерзостям окружающей жизни, растущей реакции, своим собственным невзгодам. Временами его охватывает гнев борца, возмущенного пассивностью окружающего мира, и он направляет стрелы своей сатиры против этой пассивности. Он твердо верил в пробуждение и активное участие масс, но ему не выпало на долю счастье дождаться этого пробуждения, увидеть на деле осуществление своих идеалов: ночь была слишком долга. И, хотя Щедрин никогда не терял мужества и уверенности, мудрено ли все-таки, что в его творчестве, как и у Некрасова, больше звучат слова гнева, нетерпения, боли и горя, чем радостные, торжествующие гимны?
Состояние, в каком находился Щедрин, лучше всего видно из его письма к Белоголовому от 11 июля 1886 года. ‘Вот уж 10 лет, как я болен тяжко, но медики, по-видимому, придают моим болезням очень мало значения. Для них доказательна только смерть, а мучения — это вещь, которую следует мужественно переносить — только и всего. Противное называется малодушием. Но, ведь, и мужеству (терпению) есть предел, и в настоящее время я, кажется, достиг зенита…’ А через восемь дней он посылает Соболевскому две новые сказки. Физические силы падают, настроение убийственное, а творчество неиссякаемо. И так изо дня в день вплоть до последних дней жизни. 29 июля 1886 года, посылая новое ‘Пестрое письмо’, он пишет Пыпину: ‘Письмо это стоило мне множества мучений’ и тут же сообщает, что у него ‘в голове уже скомпоновалось еще письмо…’. 13 августа 1886 года он отправляет новую главу ‘Мелочей жизни’ и в письме к Соболевскому пишет: ‘Извините, что я рассыпался таким градом статей. Я пользуюсь временным просветом, но, вероятно, скоро опять погружусь в мглу безмолвия’. 14 августа 1886 года он пишет Белоголовому: ‘Я много работаю и в течение последнего месяца написал до 2 1/2 печатных листа. Должно быть, это перед смертью. Заканчиваю работы, необходимые для издания двух книжек’. 17 августа 1886 года у него уже готово 9-е, последнее ‘Пестрое письмо’, а 20 августа — две новые сказки. 5 сентября отправлена 3-я глава ‘Мелочей жизни’, и в письме к Соболевскому он сообщает, что у него уже готова 4-я и начата 5-я глава, а 8 сентября сообщает, что и 5-я готова. В письме к Белоголовому он сообщает, 10 сентября 1886 года, что за 5 недель им написаны 2 сказке, 3 главы из ‘Мелочей жизни’ и одно ‘Пестрое письмо’. ‘При этом чувствовал себя так мучительно, как будто во мне совершался страшный болезненный процесс’.
Но Щедрин не может писать без уверенности, что статьи будут тотчас же напечатаны. В письме к Белоголовому от 21 сентября 1886 года он пишет о ‘Мелочах жизни’: ‘Русские Ведомости’ отказались печатать 3-ю главу по цензурным соображениям и просят печатать 4-ю главу. Это меня до того расстроило и раздражило, что я целых две недели придти в себя не могу. Это испортило весь мой труд, потому что я написал уже 5 глав и предполагал еще 12—13 глав. Не знаю, на что решусь’.
Все почти письма летнего периода 1887 года полны жалоб на состояние здоровья, на полный упадок творчества. Но уже в августе Щедрин приступил к работе, и в сентябре у него уже готова 1-я глава ‘Пошехонской старины’. 23 сентября 1887 года он извещает Стасюлевича, что уже кончил 2 главы из ‘Пошехонской старины’. В ноябре написана 3-я глава ‘Пошехонской старины’. 1 февраля 1888 года Щедрин сообщает Белоголовому, что он весь январь усиленно работал и приготовил статьи на март и апрель. Из письма к Стасюлевичу от 12 января 1888 года мы узнаем, что у него уже готова 8-я и, вероятно, будет готова 9-я глава. И такая продуктивность работы является отнюдь не в связи с улучшением состояния здоровья, а в период неимоверных страданий. В это время он пишет в письме к Белоголовому: ‘Вообще мне кажется, что теперешнее мое положение признается нормальным, то есть таким, лучше которого уже не будет. Я готов бы был примириться с этим, но отчаяние мешает примирению. И в самом деле, ужасно иметь в перспективе одно: быть прикованным к креслу’.
28 мая 1888 года у Щедрина уже готова еще одна глава ‘Пошехонской старины’, а 14 июня он пишет Стасюлевичу, что у него уже имеются главы не только для сентябрьской, но и для октябрьской книжки 1888 года. Хотя ему врачи запретили работать во время курсового лечения водами, но, замечает Щедрин, ‘такой уж нашел на меня стих, что никак воздержаться не мог’.
А живется ему ужасно тяжело. В письме к Белоголовому от 14 июля 1888 года он пишет: ‘Скажу Вам откровенно: я глубоко несчастлив… Что-то чудовищное представляется мне, как будто весь мир одеревянел… Деревянные времена, деревянные люди’.
В письме к Елисееву от 1 августа 1888 года он сообщает, что написал за летний период 8 1/2 печ. листов. В следующем письме к Елисееву, от 3 августа, Щедрин в довольно раздраженном тоне отвечает Елисееву, который склонен думать, что Щедрин преувеличивает свои страдания и что такая огромная продуктивность свидетельствует о том, что дела, по-видимому, не так плохи. Щедрин пишет: ‘Виноват я, буду вперед воздерживаться. Здоров как бык — вот и всё. Пишу и потешаю — больше от меня не требуется. Это и Боткин говорит, а Белоголовый присовокупляет: ищите утешения в спасительном труде. Хорошо утешение, когда не знаешь, куда деваться от щемящей тоски’.
21 августа 1888 года у Щедрина уже готовы главы на ноябрь и декабрь, и в письме к Белоголовому от 16 сентября он сообщает, что им уже написаны статьи на январь и февраль будущего года. 18 января 1889 года Щедрин сообщает, что кончил ‘Пошехонскую старину’. Такова могучая продуктивность последних месяцев жизни Щедрина.
Мучает его болезнь, еще больше страданий причиняет семья. 10 октября 1888 года он пишет Белоголовому: ‘Что такое случилось со мной — не знаю, но нечто в высшей степени ужасное. Главное, дети измучили. Такие афоризмы Константин уже выработал, что слушать страшно. Еще шесть лет учиться предстоит, а он о карьере и протекции говорит’.
О его личных переживаниях и отношениях к нему семьи и особенно жены он пишет много раз. Особенно яркое дает об этом представление следующее письмо к Белоголовому от 31 мая 1887 года: ‘Я не могу пожаловаться на недостаток друзей, потому что мой письменный стол наполнен массою адресов, писем и телеграмм, доказывающих, что друзья у меня есть и что слово мое звучало не даром. Но где эти друзья, и что значат заочные заявления больному человеку?.. Не сетую также на знакомых. Остается домашняя обстановка… Но Вы знаете, какова она. Более чем двухлетнее отчуждение мое от жизни породило в сердцах не сострадание ко мне, а ненависть, почти презрение. Легкомыслие довершило остальное, то есть развязало язык и дозволило не скрывать враждебные чувства’.
Стасюлевичу 3 июня 1887 года он пишет: ‘Скуке, унынию и мраку нет конца. Целые дни сижу один, прикованный к креслу, не выходя из своих двух комнат. Даже обедаю розно с семьей’. А между тем Щедрин глубоко привязан к своей семье, и забота о том, что будет с ней после его смерти, все время мучает его, заставляет усиленнее работать. Своему сыну он завещает заботиться о матери и сестре. ‘Будь безусловно честен в жизни… паче всего люби родную литературу и звание литератора предпочитай всякому другому’.
Беспокоит Щедрина и забота о своих произведениях. Ему хочется изданием их обеспечить семью хотя бы на первое время, и он без конца хлопочет и волнуется, вступая в сношения с различными издателями.
В письме к Белоголовому 18 декабря 1887 года Щедрин сообщает по поводу начавшихся переговоров о приобретении права собственности на все его произведения издателем Сибиряковым. ‘Предложил 50 тысяч, и я было согласился, но когда дело дошло до купчей, то меня взяло раздумье: а что если этот господин совсем меня не будет издавать и, так сказать, исключит на пятьдесят лет из литературы? Скажет себе: не хочу я этого писателя, чтобы о нем в литературе значилось! Ведь ему 50 тысяч рублей ничего не значат… Я предложил вследствие этого такое условие: издание полного собрания обязательно не позже как через шесть лет, а в противном случае сочинения делаются общим достоянием. Но он отказался’.
Как ни заинтересован Щедрин в том, чтобы обеспечить семью продажей своих произведений, но мысль о том, что его могут захотеть ‘исключить из литературы’ заставляет его отказаться от заключения купчей.
Щедрин не преувеличивал и не заблуждался относительно того, что после его смерти будет сделано все, чтобы сделать из него забытого писателя. Он это ощущал и в последние годы своей жизни. Вот что он пишет Белоголовому 27 октября 1888 года: ‘Литературное мое положение вот какое. Большая половина литературных органов ненавидит меня и молчит обо мне, как будто я последний из писак. Я нахожусь совершенно во власти Стасюлевича, человека капризного и своенравного, который может рассердиться на меня (один раз это уже и было) и окончательно устранить меня. Мог ли я думать, что доживу до такого срама’.
21 февраля 1889 года в письме к Белоголовому Щедрин пишет: ‘До такой степени мне нестерпимо жить и в то же время так совестно наполнять письма личными стенаниями. Мучение, мучение, мучение, — вот и все, и, кроме того, почти полная разобщенность с внешним миром’.
И, наконец, 22 апреля, то есть за шесть дней до смерти, он пишет Белоголовому: ‘Хотя Боткин и утверждает, что я избежал опасности, но я честью Вас заверяю, что испытываю жестокие страдания. Ослабел до того, что не только ходить, но и стоять не могу. Кажется, довольно?’
И все же, несмотря на все личные тяжелые переживания и болезни, Щедрин работает не покладая рук. За последние пять лет жизни им написано не менее одной шестой всего того, что вошло в подготовленное им собрание своих сочинений. Свидетельствует ли такой взлет творчества, такая могучая продуктивность об упадке, оскудении или пессимизме? Во всех произведениях звучит бодрая, несокрушимая уверенность в конечной победе, и никакие самые тяжкие испытания не приводят к снижению требований, к пересмотру программы. Голос Щедрина никогда не сливается с общим хором упадочников, хором нытиков, заполнивших тоской, отчаянием, пессимизмом и неверием литературу 80-х годов.
Щедрин полон бодрого и ничем несокрушимого мужества. Он страшен врагам даже на смертном одре. Вот какую оценку дали Щедрину ‘Московские ведомости’ после его смерти: ‘В тяжелое смутное время 70-х и начала 80-х годов сатиры Щедрина были таким же развращающим и разрушающим оружием в руках наших террористов, как и подпольные листки, заграничные брошюры и динамитные бомбы… Террористы того времени делились на нелегальных и легальных деятелей. Щедрин был несомненно самым ярким и самым даровитым представителем последней категории… Не сочинениями ли Щедрина зачитывалась и зачитывается, к сожалению, значительная часть нашей молодежи? Не на Щедрине ли поэтому лежит тяжкая доля ответственности за тех несчастных юношей, которые были отданы на съедение революционным теориям?’
Щедрин несомненно был бы глубоко удовлетворен той оценкой, которую ему дали ‘Московские ведомости’. Газета ошиблась только, причислив Щедрина к террористам. Но где же ей было разобраться в тонкостях программы и тактики революционных партий! Она только верно определила революционное значение творчества Щедрина. Реакционная газета не ошиблась в определении разрушающего значения щедринской сатиры. Все его творчество было насыщено ненавистью к господствующим классам. Всю силу своего огромного таланта он направил на борьбу с ними. Все мысли, чувства, надежды и чаяния Щедрина были на стороне угнетенных, на стороне борющихся.
Смерть его всколыхнула и потрясла всю мыслящую революционную Россию. Из ряда писем и адресов в связи со смертью Щедрина обращает на себя внимание адрес группы тифлисских рабочих. В этом адресе рабочие пишут: ‘Смерть Михаила Евграфовича опечалила всех искренно желающих добра и счастья своей родине. В лице его Россия лишилась лучшего, справедливого и энергичного защитника правды и свободы, борца против зла… Не услышать нам больше его доброе, смелое слово, но дух его всегда будет жить между нами в его бессмертных рассказах, будет ободрять нас на хорошее общее дело, на борьбу против зла, угнетения и на поиски правды и света. И на могиле великого родного писателя в венке славы, воздвигнутом потомством, будет и наш цветок. Пусть видят и знают, что мы, рабочие, любим и ценим его’.
Таков блестящий закат жизни и творчества Щедрина, такова блестящая оценка его деятельности, данная ему группой тифлисских рабочих.
Вещие слова тифлисских рабочих оправдались. Щедрин становится близким массам, великим родным писателем, которого читают, изучают, ставят на сцене, в кино, передают по радио. Сочинения Щедрина издаются в десятках тысяч экземпляров, его произведения переведены на армянский, украинский, узбекский, тюркский, грузинский и другие языки. Спрос на Щедрина идет из самых отдаленных мест нашего огромного Союза. Только в Советском союзе Щедрин оценен по-настоящему. Только здесь он нашел того читателя-друга, которого он так любил и так жадно искал при жизни.
В колхозах, в рабочих клубах, библиотеках спрос на художественные произведения Щедрина все время увеличивается. Растут кадры по изучению оставленного им огромного литературного наследства, его мировоззрения, стиля, характера творчества. Именно только теперь, в свете марксистско-ленинского изучения его творчества, при возможности читать его без цензорских искажений, при выявлении новых материалов, его статей, писем, — именно теперь Щедрин становится виден во весь свой гигантский рост. Широта его обобщений, мировое значение созданных им художественных образов, его огромный ум, непревзойденный стиль его сатиры, его насквозь революционная мысль — все это только теперь по-настоящему выступает во всей полноте и силе.

М. Эссен

Письма

Ликвидация ‘Отечественных Записок’

Апрель — сентябрь 1884 г.

1

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

в Париж.

20 апреля [1884 г. Петербург].

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Сегодня в ‘Правит[ельственном] Вестнике’ напечатано распоряжение о совершенном прекращении ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’. Завтра оно, конечно, будет перепечатано и в ‘Нов[ом] Времени’ и следовательно дойдет и до Вас. Мотивы запрещения изложены настолько подробно, что комментариев с моей стороны не требуется.
Я проведу лето не на Сиверской станции, как предполагал, а в Тверской губ. Ржевского уезда по Новоторжской жел. дороге, где мне предлагают купить имение, а в ожидании предлагают за умеренную цену нанять на лето в виде дачи.
Впрочем, и это только предположение, ибо времена ныне суровые, и предполагать значит строить на песце.
Прошу Вас передать мой привет Екатерине Павловне.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

2

В. П. ГАЕВСКОМУ

[23 апреля 1884 г. Петербург]

Многоуважаемый Виктор Павлович.

Стасюлевич говорил мне о предположении собраться в субботу у Донона отобедать. Так как в этом случае тебя миновать нельзя, то я бы попросил тебя отклонить этот обед. Право, мне не до обедов, да и время не такое. В настоящее время я испытываю безграничную скуку, какой никогда не испытывал.

Весь твой

М. Салтыков.

23 апреля.

3

Г. И. НЕДЕТОВСКОМУ

в Воронеж.

23 апреля [1884 г. Петербург].

Многоуважаемый Григорий Иванович.

Считаю долгом уведомить Вас, что по случаю закрытия ‘Отеч[ественных] Запис[ок]’ повесть Вашу ‘Недоразумения’ я передал в редакцию ‘Русской Мысли’ (Москва, Леонтъевский переулок, 20). Ежели Вы находите это для себя неудобным, то благоволите обратиться туда. Вам ее возвратят.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

4

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Ментону [?].

[24 апреля 1884 г. Петербург]

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Извещаю Вас кратко: ‘Отеч[ественные] Зап[иски]’ приказали долго жить. Пространно же Вы, я полагаю, уже прочитали об этом во всех газетах. Очень-очень серьезное время мы переживаем. Выходит, что журнал прекращен не за содержание, а за то, что некоторые из сотрудников его арестованы. Но и в департаментах арестуют чиновников, а департаменты не закрывают. Вообще, я как-то спутался и испытываю ощущение громаднейшей скуки. Я ни мало не сомневаюсь, что в настоящее время всего нужнее — уморить меня, и что тут главным подстрекателем Катков. Может быть, я и помру, потому что тут никакое здоровье не выдержит. А публика у нас просто презренная. Уже со второго дня начали ходить и спрашивать, скоро ли расчет.
Лето я думаю провести в Тверской губернии по Новоторжской железной дороге в 5 минутах ходьбы от станции Панино (и усадьба называется Панино, в 15 верстах от Ржева, 1/2 ч. езды по жел. дороге). Это имение мне желают продать, но так как мне не хочется повторять прежние опыты, то я предварительно нанял там на лето господский дом.
Но на какие средства я буду жить — это загадка. Кое что скопил, но немного, а изменять образ жизни трудно.
Я поехал бы в деревню на днях, но задерживают экзамены детей. Лиза окончит свои к 10-му мая, а Константин едва ли раньше 20-го.
Извините, что мало пишу. Совсем скверно. Ноги у меня очень болят.
Передайте мой сердечный привет уважаемой Софье Петровне.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

24 апреля.

5

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

в Любань.

25 апреля [1884 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Константинович.

К тем неприятностям, которые навлекло закрытие ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’, я испытываю еще неприятности объяснений с Краевским. Подлее и противнее этого старика ничего представить себе нельзя. Вчера я имел с ним целую стычку по поводу выдачи единовременно и безвозвратно некоторой суммы денег, которая дала бы возможность осмотреться сотрудникам нашим, потерявшим работу. Насилу уломал дать, до расчета с подписчиками, 2500 р., ибо он требовал, чтоб ждать расчета. Деньги эти распределены так: Скабичевскому 600 р., Южакову, Абрамову, Плещееву и Кривенко по 400 р. и Курочкину 300 р. Я знаю, что этого мало, но ничего поделать не могу. Сверх того, я взял в счет могущих быть остатков, для Вас и для себя по 1 т. руб. и деньги распорядился выдать Людмиле Николаевне.
Расчет полагается сделать так: предложить подписчикам или ‘Русскую Мысль’ или ‘Наблюдатель’. У нас 7600 подписчиков, но из них до 1.100 с рассрочкой, которые частью не требуют расчета, как внесшие за треть, а частью будут расчитаны деньгами. ‘Русская Мысль’ соглашается принять подписчиков по 7 р. 50 к. (сюда приехал Бахметев), ‘Наблюдателю’ Краевский предлагает 6 р. Что выйдет из расчета — не знаю, но боюсь, что Гаспер ради получения жалованья затянет его. Боюсь также, что Краевский просто уклонится от расчетов с нами, хотя я его уже предупреждал, чтоб он этого не делал. Вообще он очумел от жадности, и даже не постыдился намекнуть мне, что он мог бы ‘попользоваться’ от ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’, если бы не запретили их — то есть явно валит беду на меня.
Мне тоже невольно припоминается при этом: как было бы хорошо, если б дело устроилось с Карновичем! Никакого Краевского я бы не знал теперь, и не боялся бы, что он согласившись передать удовлетворение подписчиков ‘Русской Мысли’, не соблазнился бы предложением ‘Века’ и не отступился бы от слова.
До свидания. Я нашел дачу в Ижевском уезде по линии Новоторжской жел[езной] дороги. Мне предложил ее г. де Роберти, которого я совсем не знаю. После экзаменов сына (между 18 и 20 мая) я туда поеду и дам Вам знать, когда именно буду в Любани.

Весь Ваш

М. Салтыков.

6

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

[2 мая 1884 г. Петербург]

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Не знаете ли Вы адреса П. В. Анненкова, и ежели знаете, то не будете ли так любезны сообщить мне его.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

7

П. В. АННЕНКОВУ

в Дрезден.

3 мая [1884 г.]. Петербург, Литейная 62.

Многоуважаемый Павел Васильевич.

Вот какой со мной казус случился. Сидел я, больной, в своем углу и пописывал. Думал, что я на здоровье отечеству пописывал, а выходит, что на погибель. Думал, что я своим лицом действую, а выходит, что я начальником банды был. И все это я делал не с разумением, а по глупости, за что и объявлен публично всероссийским дураком. И Пошехонье теперь думу думает: так вот он каков! Прежде, бывало, живот у меня заболит — с разных сторон телеграммы шлют: живите на радость нам! а нынче вон, с божьею помощью, какой переворот! — и хоть бы одна либеральная свинья выразила сочувствие! Даже из литераторов — ни один не отозвался. Стасюлевич выразил кондолеанс, но относительно сотрудничества в ‘Вестнике Европы’ — ни гугу. У него, впрочем, уж октябрьский No уж готов, как он объяснил одному из бывших сотрудников ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’, обратившемуся к нему за работой. И книжечка такая есть, где записано, что будет до октября включительно, а вот дескать в ноябре, кажется, есть свободных полтора листа. И при этакой-то шельмовской аккуратности все-таки обязывается за себя дрожать.
Обидно следующее: человека со связанными руками бьют, а Пошехонцы разиня рот смотрят и думают: однако, как же его и не бить! ведь он — вон какой!
Неужели я, больной, издыхающий, переживу эту галиматью! В городе разные слухи ходят: одни говорят, что я бежал за границу, другие — что я застрелился, третьи, что я написал сказку Два осла и арестован. А я сижу себе на Литейной No 62 — один одинешенек!
Один Ераевский отозвался как ему, в качестве старого кобеля, надлежит. ‘Я, говорит, мог бы еще попользоваться от ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’. — Так попользуйтесь! говорю.— Нет, теперь уж что — а мог бы… продать!
Вообще хорошая будет страничка для моей биографии. Столько я в две недели пережил, сколько в целые годы не переживал.
Прощайте, будьте здоровы.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Невольно вспоминал Тургенева в эти дни: уж, конечно, он отозвался бы.

8

К. Д. КАВЕЛИНУ

4 мая [1884 г. Петербург].

Многоуважаемый Константин Дмитриевич!

Разница между покойным Тургеневым и прочими пошехонскими литераторами (я испытал ее теперь на собственной шкуре) следующая: если бы литературного собрата постигла бы такая же непостижимость, какая, например, меня постигла, Тургенев непременно отозвался же [бы]. Прочие же пошехонские литераторы (наприм[ер], Гончаров, Кавелин, Островский, Толстой) читают небылицы в лицах и, распахнув рот, думают: как это еще нас бог спас!

М. Салтыков.

9

H. H. БАХМЕТЬЕВУ

в Москву.

5 мая [1884 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Николаевич.

Очень жалею, что Вы не зашли ко мне еще раз перед отъездом в Москву. Вероятно, Вы взяли из Конторы повесть г. Фирсова. Теперь оказывается, что это только одна часть, что я усматриваю из двух его писем, которые при сем прилагаю. Я вместе с сим пишу к нему, чтобы он окончание выслал к Вам. Так как он пред[о]ставляет погасить свой долг ‘От[ечественным] Зап[искам]’ из заработной своей платы, то будьте так добры, по отпечатании работы Фирсова на сумму 150 р[уб]. выслать их в бывшую контору журнала (Бассейная, 2). Равным образом, благоволите выслать из заработной платы г. Недетовского 100 р., по тому же адресу.
Кланяюсь С[ергею] А[ндреевичу Юрьеву], ежели он еще в Москве. Повесть Фирсова я много сокращал.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков

10

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

в Париж.

[5 мая 1884 г. Петербург]

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Вы так упорно молчите, в те самые минуты, когда именно следует говорить, что мне просто становится страшно за природу человеческую. Вам известна катастрофа, постигшая ‘Отеч[ественные] Записки’ (я писал Вам об этом), это дело поконченное и рассуждать об этом нечего. Но у меня есть Ваши деньги (11900 р. облигациями П[етер]б[ургского] Гор[одского] Кред[итного] Общ[ества] и 344 р. наличными), и это меня положительно затрудняет. Не то чтобы я тяготился услугой, но я не могу ручаться за свою жизнь ни по состоянию моего здоровья, ни по тем тревогам, которыми она отравлена. Я положительно убеждаю Вас сказать мне, предполагаете ли Вы приехать и когда именно, и ежели не предполагаете сделать это вслед за сим, то как поступить с деньгами.
Я предполагал провести лето на даче в Ржевском уезде Тверской губернии и с этою целью послал туда жену для осмотра, сейчас получил от нее телеграмму, что дачу нанять нельзя — не понравилась. Эту особу ничто не вразумляет и все катастрофы ей нипочем. Вероятно, придется жить на Сиверской станции и платить за дачу тысячу рублей. Все эти милые шутки были хороши, когда был верный источник дохода, но теперь, когда, может быть, и от писательства придется совсем отказаться, они очень и очень неуместны. Впрочем, может быть, недолго придется издеваться надо мной.
Прощайте, будьте здоровы. Жду Вашего ответа незамедлительно.

Весь Ваш

М. Салтыков.

5 мая.

11

В. П. ГАЕВСКОМУ

18 мая 1884 г. Петербург]

Будь так добр, многоуважаемый Виктор Павлович, уведомь меня о результате переговоров с Краевским относительно 300—400 рублей для Успенского. Я сегодня получил от него громадное письмо, где он настоятельно требует денег. Пожалуйста, уведомь поскорее.

Весь твой

М. Салтыков.

8 мая.

12

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Висбаден [?].

[11 мая 1884 г. Петербург]

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Благодарю Вас за сочувственное письмо. Но вряд ли предстоящий отдых принесет пользу моему здоровью, ибо редакционная суматоха заменяется теперь суматохою еще более тяжелою: по содержанию семьи. Все наши затеи остаются те же, хотя ежегодный доход уменьшился не менее как на 12 тыс. рублей. Я никаких других слов не слышу, кроме, как ‘подавай денег’. При таких условиях даже на Сиверской станции, куда мы уезжаем на лето, нельзя быть счастливыми. Вся беда моя в том, что у меня угла нет, куда бы я мог скрыться. Отдать все нажитое и уйти на хлеб и на воду. Вот истинное блаженство, при котором нездоровье [?] несомненно восстановилось бы.
Как и следовало ожидать, Пошехонцы всему поверили и считают меня теперь начальником банды. Не только от простецов пошехонских я не вижу никаких симпатических заявлений, но даже ни один из так называемых литературных тузов ни одним словом не поступился. Поневоле вспомнишь Тургенева: тот, по крайней мере, приличия понимал. Я серьезно знаю людей, которые прямо говорят, что я же [?] только благодаря протекции, не заслан к …… . ….. Вот что значит говорить о Каткове: очень возможно, что Вы и совсем читать моего ничего не будете, ибо кому же надобны сочинения проказника, который источает из себя …. яд? В настоящую минуту, ни один журнал даже сотрудником своим меня объявить не решается. Вот так штука.
Но довольно об этом, у меня есть до Вас серьезная просьба. Уговорите Григория Захаровича [Елисеева], чтоб он отверз уста свои, и написал, как мне с его капиталом поступить. У меня есть его 11900 р. облигациями П[етер]б[ургского] Гор[одского] Кред[итного] общества, и я храню их дома, потому что Г[ригорий] З[ахарович] то едет в Петерб[ург], то остается за границей. Сколько я ни писал к нему, чтоб он освободил меня от забот — он молчит. Это его обычная манера, которая, быть может, для него весьма удобна, но для других крайне тягостна. Мне теперь вовсе не до хранения чужих капиталов. Я чувствую такую ненависть к жизни, что было бы странно если б судьба отказала мне в удовлетворении, послав хоть то, успокоение, которое дается всякому смертному. Поэтому, в интересах самого Г[ригория] З[ахаровича] освободить меня. Только, быть может, он захочет возложить на меня какую-нибудь сложную операцию как напр. сношение c земством и т. д., — то я заранее от этого отказываюсь. Я не могу угла себе лично добыть, потому что недуги не дают мне возможности передвигаться и ставят меня в зависимости от капризов посторонних лиц, — тем более не могу хлопотать по чужим делам. Это не эгоизм, а физическая агония.
Мне многие предлагали услуги относительно приискания угла, но дело именно в том, что все-таки надо самому видеть, а я не могу. Пробовал я поручать Елиз[авете] Апол[лоновне] сделать осмотр, но ей непременно нужно, чтоб был дворец и судоходная река. А мне нужно, чтоб было тепло и стоял письменный стол с письменным прибором. Ни в чем мы с ней никогда не сходились, и ни одним своим капризом она никогда в мою пользу не поступилась. Какая ужасная жизнь.
Но возвращаюсь к Елисееву. Кончится тем, что в одно прекрасное утро я положу его капиталы в пакет и отправлю Paris, poste-restante {Париж. До востребования (франц.).}. Ибо этот кляузный человек даже адрес свой скрывает.
Прощайте. Передайте мой сердечный привет многоуважаемой Софье Петровне и будьте здоровы.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

11 мая.

13

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

в Любань.

11 мая [1884 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Константинович.

Искренно благодарен Вам, что откликнулись, и вспомнили добром нашу совместную службу на радость и пользу Пошехонцам. С своей стороны, отвечаю Вам тем же. Думаю, что моя песня уже спета, и что ни лета мои, ни здоровье не позволяют в этом отношении никакого сомнения. Желаю мирной кончины живота моего, а что она будет непостыдна — это уж от меня зависит.
По письму Вашему об Успенском я входил, через посредство Гаевского, в сношение с Краевским. После объяснений моих с этим старым кобелем по случаю закрытия журнала и необходимости выдать какое-нибудь пособие сотрудникам, он мне до того омерзел, что я ни за что не желаю его видеть. Сегодня Гаспер уведомил меня, что Краевский согласился выдать Успенскому 300 р., о чем я вместе с сим и пишу Гл[ебу] Ив[ановичу Успенскому]. От последнего я получил плохое письмо, которое отсылаю к нему обратно.
Поездка моя в Ржевский уезд не состоялась: супруге не понравилось. По воле ее и судеб мне придется провести лето на Сиверской станции. По-видимому, мне не удастся в сей жизни иметь свой угол, так что я даже и пытаться больше не хочу.
Желаю, чтоб жизнь когда-нибудь улыбнулась Вам. Когда кончится ликвидация дел ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’, то уведомлю Вас о материальном результате, если только Краевский не утаит его.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

P. S. Я написал Успенскому просто на ст. Чудово. Другого адреса не знаю.

14

К. Д. КАВЕЛИНУ

12 мая [1884 г.]. Петербург.

Многоуважаемый Константин Дмитриевич.

Письмо Ваше глубоко меня тронуло и утешило. Не ради удовлетворения пустому тщеславию я ожидал некоторых заявлений, а ради убеждения, что Пошехонье не все сплошь переполнено пошехонцами. К сожалению, это убеждение и теперь не составилось.
Впечатление, произведенное на пошехонцев катастрофой ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’, двоякое. Одни безоговорочно верят, что ‘Отеч[ественные] Зап[иски]’ был не журнал, а организованный заговор (иждивением Краевского), другие не верят, но говорят, что совершена ‘новая штука’. — И даже не прибавляют, что ‘новая штука’ совершена над связанными людьми. На этой ‘новой штуке’ пошехонское общественное мнение, вероятно, и успокоится. Еще несколько недель как ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’ и их деятельности и в помине не будет.
Что касается лично меня, то меня, прежде всего, поражает (и до сих пор не могу освоиться) то обстоятельство, что я лишен возможности ежемесячно беседовать с читателем. При моей старости и недугах, это только утешение и оставалось мне. Живу я совершенным нелюдимом, почти никого не вижу, никуда не выезжаю, чувствуя, что я везде буду в тягость. Один ресурс у меня оставался — это читатель. Признаться сказать, едва ли не его одного я искренно и горячо любил, с ним одним не стеснялся. И, — не припишите это самомнению, — мне казалось, что эта отвлеченная персона тоже меня любит, и именно потому любит, что и я для нее ‘отвлеченная персона’. Может быть, придя в личное со мною соприкосновение, читатель был бы не совсем удовлетворен больным и брюжжащим стариком, но издали и при посредстве мысли общение выходило свободное и от болезни и от брюжжаний. Я даже убежден, что если бы меня запереть наглухо, оставив в моем распоряжении только ‘читателя’, я был бы вполне счастлив, даже счастливее, нежели в обществе людей. Довольно я понатерся между ними, взял от них, что мог и что мог возвратил.
Теперь у меня все это отняли. Можно ли представить себе что-нибудь более жестокое, унизительное, озорное? ‘Нехорошо хотеть’ — вот и все. Удивительно странно. И что всего досаднее — то видимое в этом деле и для меня совершенно несомненное участие фразистого идиота Каткова.
Деятельность моя так сложилась, что переламывать ее на другой манер потребуется не мало времени. Хотя я давно задумывал написать большую бытовую картину (целое ‘житие’), но полагал приступить к этому позднее. Думал, что в конце 1885 года покончу с ‘Отеч[ественными] Зап[исками]’ добровольно и засяду. Теперь приходится сделать ломку, а удастся ли она — не знаю. Голова до сих пор полна совсем другим и, между прочим, сказками, которых задумано, а отчасти и написано до 4 штук. Надобно отказаться от этой книги, которая не повредила бы мне…
Прощайте. Еще раз благодарю за сочувственное письмо и крепко жму Вашу руку.

М. Салтыков.

15

А. Л. БОРОВИКОВСКОМУ

в Одессу.

17 мая [1884 г. Петербург]. Литейная, 62.

Многоуважаемый Александр Львович.

С ‘Отечеств[енными] Записками’ случилась история весьма обыкновенная: их прекратили навсегда. Почему именно прекращение последовало в апреле, а не в мае — не знаю, но, вероятно, потому что мера беззакония переполнилась. Вообще, я стараюсь размышлять об этом как можно меньше. Не невозможно тут и участие Каткова. Из сотрудников арестован только Кривенко еще 2-го или 3 января. За что арестован — я не знаю, но ‘Отеч[ественные] Зап[иски]’ в этом столько же виноваты, сколько виновато сыскное ведомство в том, что в числе его агентов был Дегаев. Кривенко до сих пор содержится, хотя я тщетно ломаю себе голову, додумываясь, что такое мог совершить этот метафизик, которому даже перо в руки взять лень было. Еще, как Вам известно, удален из Петербурга Михайловский, но уже полтора года тому назад. Два сотрудника, которые тоже приписываются к ‘Отеч[ественным] Зап[искам]’ (Эртель и Протопопов), в журнале нашем почти не участвовали (Эртель в первый раз появился с крошечным рассказом в апрельской книжке), а участвовали в ‘Вестн[ике] Евр[опы]’ и в ‘Деле’. Все остальное тоже до ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’ не относится.
Что касается до меня, то я покуда чувствую только повсеместную боль. Чувствую также, что я лишен возможности периодически беседовать с читателем, и эта боль всего сильнее. При старости и недугах моих я сделался мизантропом и даже любить отвык. Только и любил одно это полуотвлеченное существо, которое зовется читателем. И вот с ним-то меня разлучили. Будет ли продолжаться моя литературная деятельность, где и как она сложится — ничего еще определить не могу. Предстоит такая ломка, что в скорости справиться с ней невозможно. Но в ‘Вестнике Европы’ едва ли Вы будете меня читать: очень уж они для меня умны. Скорее в ‘Русскую Мысль’ пойду — там попроще, но зато потеплее. А впрочем, весьма возможно, что и там захирею. Здоровье мое все хуже и хуже, хотя доктора утверждают, что оно все в том же виде, как и шесть лет тому назад. Боткин, который меня в последнее время посещал довольно часто, утешается моим бодрым видом и прописывает средствица. В настоящее время я принимаю ежедневно четыре средствица по четыре раза в день, так что, стыда ради, мне разрешено принимать по два средствица за раз. А ежели заболит живот, то прописывают еще два средствица, и это случается со мной довольно часто. Нил Ив[анович] Соколов ужасно меня упрашивал поставить в задницу свечку, но на этот раз я отказался, потому что никогда постороннее тело не входило ко мне в задний проход, ни в виде ……. ……, ни даже в виде клистира. Так я и хочу предстать куда следует.
Вы совершенно правы, говоря, что мне не следовало бы возобновлять с Краевским условие в нынешнем году. Я так и сам намеревался, да вот подите же — дал себя уговорить. Нужно, впрочем, сознаться, что и к еде вожделение во мне не прошло, а теперь не знаю, в какой мере оно будет удовлетворяться. Собственно говоря, мои требования очень скромные, но… знаете ли, что я думаю? Надо бы устраивать для женщин особые дворцы с салонами и там их держать, чтоб не мешали. Утром они переболтают между собой все, что у них на душе, а вечером пусть принимают les messieurs {Мужчины (франц.).}, которые будут приносить им конфекты, букеты и брильянты. Тогда только мужчины узнают, что такое свобода. Это я Вам говорю, между прочим, по поводу приезда сюда К[атерины] П[авловны] Елисеевой, которая три дня тому назад прибыла сюрпризом в Петербург и уже столько наболтала, что я готов бы был собственноручно расправиться с нею. Остановилась она у Матвеевых — воображаю, какой там идет Содом. Григ[орий] Зах[арович] остался в Париже и пишет только, что чувствует потребность проветриться. Кат[ерина] Павл[овна] горько жалуется, а я ей говорю прямо: да неужто ж Вы думаете, что больной человек в силах выносить Вашу болтовню? Но на нее и это не действует.
Еду я на дачу в воскресенье 20-го числа. Еду с величайшим отвращением, во-первых, потому что очень еще холодно, во-вторых потому, что дача модная и стоит 1000 р. Все это супруга моя устроила. Я теперь совсем беззащитный и беспомощный человек, ничего сам не могу для себя сделать под угрозой смерти или мученья — вот она и пользуется этим. Следовало бы на цепь ее посадить, да говорят, что закона такого нет. А я — от закона не прочь. Адрес моей тысячной дачи: СПБ Варшав[ская] железная дорога, станция Сиверская, дача г. Шперера. О деревне я не помышляю. Все мое нутро туда устремляется, но Ел[изавета] Ап[оллоновна] находит, что на Сиверской станции лучше.
Очень рад, что Сережа Вас радует, а прочие дети утешают. У меня Лиза — очень умная девочка, но Константин, хотя и умен, но ленив и разгильдяй. И слаб для своих лет.
Передайте мой сердечный привет Елизавете Юльевне и поцелуйте детей. Пишите — буду рад.

Весь Ваш М. Салтыков.

Унковский был у меня в то время, как я получил Ваше письмо. Говорит, что дама, которую он Вам адресовал, осталась весьма довольна. Но чем Вы ее уконтентовали — не знает.

16

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

в Париж.

17 мая [1884 г. Петербург].

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Вам необходимо самим послать заявление о Вашем желании передать Литературному фонду проэктированный капитал. Для этого следует написать письмо к председателю Комитета Общества для пособия русским литераторам и ученым, Виктору Павловичу Гаевскому (Литейная, 48), где сказать, что такой-то (т. е. я) передает 11 т[ысяч] р[ублей] облигациями СП[етер]б[ургского] городского кред[итного] общества на таких-то условиях. Все условия, которые Вы излагаете в Вашем письме, совершенно правильны, но я прибавил бы еще одно: буде Общество прекратит почему-либо существование до Вашей смерти или до смерти Ек[атерины] Павл[овны], то оно обязано возвратить Вам капитал обратно или в тех же бумагах или равной с ними ценности.
Но прежде, нежели Вы окончательно решитесь на такой шаг, я попросил бы Вас принять в соображение след[ующие] два обстоятельства. Во-первых, нет ничего невозможного, что функции Литературного фонда признано будет нелишним передать другому учреждению. Во-вторых, сколько мне известно, Вы не весьма изобильны доходами, а в то же время и лета и недуги Ваши не могут уже благоприятствовать Вам в смысле получения заработной платы. Может случиться, что, по обстоятельствам, потребуется для Вас экстренная издержка. Теперь, имея хотя небольшой капитал, Вы можете удовлетворить экстре, а ежели Вы передадите его в фонд, то окончательно отрежете у себя все пути.
По моему мнению Вы гораздо удобнее достигнете той же цели путем завещания, которое Вы можете сделать в любом городе, где есть посольство или консульство, и которое будет иметь силу крепостного акта. В завещании Вы можете оговорить, что фонд (общество для пособия и проч.) получает имеющий остаться после Вашей смерти наличный капитал, с тем чтобы уплачивать Ек[атерине] Павл[овне], по ее смерть, 5% с него.
Я убедительно прошу Вас размыслить об этом, ибо, повторяю, терпеть нужду старому и недужному человеку слишком тяжело. Литература дала Вам сравнительно очень скудный кусок, тогда как Вы отдали ей всю жизнь свою.
Что касается до остальных 900 р. облигациями и 344 р. наличными, то я их передал уже Екатерине Павловне и имею от нее расписку.
Екатерина Павловна остановилась у Матвеевых, но последние до того обробели, что даже ко мне Вера Гр[игорьевна] не зашла, возвратясь из-за границы, из опасения как бы Федя не пострадал. Помните когда Вы просили меня похлопотать о каком-то месте для Матвеева, я Вам сказал, что это трудно, потому что он имеет вид зайца, высматривающего откуда его застрелят — так оно и вышло. Вы представьте себе ужас этого человека, когда к Екат[ерине] Павл[овне] пришла сама мадам Кривенко!! Поэтому, мне кажется, что Вы бы поступили весьма благоразумно, назначив Ек[атерине] Павл[овне] срок, когда она должна возвратиться. Матрешу Вы напрасно тревожите. Она все ставит условием, чтобы жить в таком городе, где есть Успленья-Матушка, и Вы с ней наплачетесь. Что касается до племянницы, то ее все хвалят и Вы хорошо делаете, что зовете ее. Присутствие третьего лица помогает жизнь [?].
Я в воскресенье переезжаю на дачу, хотя с большим отвращением, потому что еще холодно. Но жена и слышать ничего не хочет, а я и проветриться от нее не могу, потому что дети не пускают. Все мои мечты о деревне и собственном угле разбиваются, благодаря упрямству жены. Я, к сожалению, не в силах сам распорядиться. Всякая поездка может повлечь за собой мучительное усиление недуга. Поневоле, приходится смотреть из чужих рук. Этим и пользуются для неудовлетворения моих желаний.
Нездоровье мое все усиливается. Необыкновенный кашель и самая нестерпимая одышка. Теперь я даже на месте сидя, по временам, задыхаюсь. А поводов для волнения пропасть не только внешних, но в самом семействе.
Закрытие ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’ произвело во всем моем существе нестерпимую боль — вот все что покуда могу сказать. В будущее покуда еще не заглядываю. Вижу, что связь моя с читателем порвана, а я, признаться, только и любил, что эту полуотвлеченную персону, которая называется ‘читателем’.
До свидания, будьте здоровы. Дружески жму Вашу руку.

М. Салтыков.

Адрес мой: С. П[етер]бург. Варшавская жел. дорога. Станция Сиверская, дача Шпёрера.

17

П. В. АННЕНКОВУ

в Дрезден.

26 мая [1884 г. Сиверская].

Многоуважаемый Павел Васильевич.

Благодарю Вас за участливое письмо, которому, впрочем — признаюсь откровенно — я придал бы еще больше цены, если б оно не было вызвано моим собственным письмом. Вот это-то и составляет истинную скорбь: погибает человек насильственною смертью, человек, который около сорока лет делал дело по мере разумения, не колеблясь и не предательствуя — и никому как будто до этого дела нет. Получил от добровольцев несколько соболезновательных писем — немного, — но и то под псевдонимами. Где, кроме пошлого и оголтелого Пошехонья, может быть такое явление, чтобы вчерашний день не имел ничего общего с нынешним, никакой связи? А со мной именно так случилось. Я не о том совсем говорю, что литература должна была выразить открыто соболезнование по поводу ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’. Я знаю, что это немыслимо и даже материально невозможно. Но ведь могли же, например, Островский, который, неизменно 15 лет сряду, начинал новогодие журнала, или гр. Л. Толстой, который, за месяц до закрытия, писал и мне и журналу похвалы, — могли же они хоть несколькими строками заявить мне — письменно, а не печатно — что понимают нечто. Нет, ни один ни слова. Вот почему мне вспомнился Тургенев, который совсем не так бы поступил. Я отлично понимаю, что Тургенев имел свои недостатки, но в то же время не могу не согласиться с словами Михайловского (по поводу смерти Т[ургенева]), что если бы он даже ничего больше не написал, то и в таком случае он был нужен для литературы, имя его было нужно, присутствие.
О себе ничего определительного сказать Вам еще не могу, кроме того, что я как будто разом окунулся в воды забвения. Даже объявления о моих сочинениях сомневаются печатать. Буду ли печататься и где именно — не знаю. Живу теперь на даче и вот мой адрес: Пет[ербург]. Варшав[ская] жел. дор., станция Сиверская, дача Шпёрера.
Кое-что пишу, но вяло и неохотно. До сих пор не могу опомниться, что меня лишили ежемесячной беседы с читателем. Читатель был единственное существо, которое я любил — и вот на склоне моих дней у меня это существо отняли. Мудрено в 59 лет изыскивать новые пути общения и придумывать новые формы.
Но помимо меня, нельзя не пожалеть и об ‘Отеч[ественных] Зап[исках]’. Поистине, это был единственный журнал, имевший физиономию журнала, на сколько это в Пошехонье возможно. Стасюлевич издает ежемесячный альманах, Юрьев — что-то колеблющееся, неопределенное. У Стасюлевича уже до октября все книжки готовы. Во всяком случае, беллетристика, с смертью ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’, окончательно замерла. Не только мне, но никому из молодых нет охоты писать. Наиболее талантливые люди шли в ‘Отеч[ественные] Зап[иски]’ как в свой дом, несмотря на мою нелюдимость и отсутствие обворожительных манер. Мне — доверяли, моему такту и смыслу и никто не роптал, ежели я изменял и исправлял. В ‘Отеч[ественных] Запис[ках]’ бывали слабые вещи, но глупых — не бывало. Я даже придумать не могу, как все это опять войдет в колею. Скучно, погано писать сделалось — вот что слышишь. И хотя, разумеется, нужда заставит писать, но можно себе представить, что выйдет из этой вымученности. Я Вам скажу прямо: большинство новых литерат[урных] деятелей, участвовавшее в других журналах, только о том и думало, чтобы в ‘Отеч[ественные] Зап[иски]’ попасть. Вот Вам характеристика журнала, и позволяю себе думать, что в этой характеристике я занимал свое место.
Теперь, литературным судьею сделалось — правительство. Ведь это же сущий вздор, будто ‘Отеч[ественные] Зап[иски]’ служили чем-то вроде конспиративной квартиры. Просто, живое слово не нравилось. Находят, что достаточно Атавы и Авсеенка с прибавкой старых патентованных подлецов: Григоровича, Майкова, Полонского и Данилевского. Да будет.
Прощайте, будьте здоровы. Жена и дети Вам кланяются и Павла Павлыча обнимают. Я было совсем забыл, что Вы маленькую Лизу обидели, но она сейчас же вспомнила: выпил мой чай.

Ваш

М. Салтыков.

Успенский получал у нас 250 р. за лист. Разумеется, сейчас же побежал к Стасюлевичу: спасите! Сей мудрец предложил 150 р. за лист, и притом с тем, чтобы не часто печатать.

18

В. П. ГАЕВСКОМУ

в Петербург.

28 мая [1884 г. Сиверская].

Многоуважаемый Виктор Павлович.

Бывший сотрудник ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’ Николай Эльпидифорович Петропавловский, живущий в гор. Ишиме, находится в крайнем положении вследствие закрытия журнала, вследствие чего, его жена обращается за пособием к Обществу, прося единовременно 300 р. С своей стороны могу засвидетельствовать о настоятельной нужде, заставляющей г. Петропавловского решиться на эту просьбу.

М. Салтыков.

19

В. П. ГАЕВСКОМУ

в Петербург.

30 мая [1884 г. Сиверская].

Любезный друг Виктор Павлович.

Ежели Карбасников уплатил 150 р. по векселю 25 мая, то будь так добр вручить эти деньги Мине, которая употребит их на заготовку дров. Не знаю, как у Вас, но у нас очень еще на лето не похоже. Холод совершенно октябрьский. Я так кашляю, как никогда, а между тем из аптеки, вместо коричневых, зеленые лекарства присылают. Хлеб — кислый, мясо — коровье. И все в восхищении: наконец-то на дачу попали!

Искренно тебе преданный

М. Салтыков.

Будь так добр узнать в конторе, за чем у них дело стало. Право, пора бы кончить расчеты, оставив в запас сумму около 1500 р., как я говорил.

20

А. Л. БОРОВИКОВСКОМУ

в Одессу.

11 июня [1884 г]. Сиверская станция

П[етер]бургско-Варшавск[ой] жел. д.,

дача Шпёрера.

Многоуважаемый Александр Львович.

Я на Ваше письмо отвечал, но получили ли Вы мой ответ — не знаю, ибо Вы имеете похвальный обычай замолчать вдруг и надолго. А между тем случилось следующее. Ко мне обратился кунгурский 1-й гильдии купец Наркиз Богданович Кормильцын с вопрос[ом]: нет ли в моем ведомстве (очевидно, он еще не знает, что ведомство мое распущено) стихотворца, который мог бы написать стихи на бракосочетание его дочери Ирины Наркизовны, но так, чтобы стихи были по 1-ой гильдии, и что это будет стоить. Я указал ему на Вас, думая, что это Вас развлечет. Но при этом написал ему, что так как стихи требуются непременно по 1-ой гильдии, то цена им будет 1 руб. 25 коп. за строку, ежели не меньше 200 строк. Или, говоря короче, за все стихотворение 250 р., если же Вы напишете меньше 200 строк, то за каждый недописанный стих платите по 5 р. неустойки. Кроме того, я объяснил ему, что Вы надворный советник (кажется, так?) и занимаете несменяемую должность, которая, впрочем, вскоре сделается сменяемою, и что в виду этого, Вы может быть пожелаете, чтоб стихи были прочитаны под псевдонимом Случевского. Кроме Вас, я указал ему еще на Аполлона Майкова, который тайный советник и имеет через плечо орден.
Не знаю, на что решится г. Кормильцин, но во всяком случае считаю нужным Вас предупредить, чтоб Вы не испугались, получив из Кунгура предложение.
Я живу на Сиверской станции и нахожу, что это единственный уголок в окрестностях Петербурга, который можно назвать сносным и даже живописным. Никого не вижу, ибо меня все либералы обегают, и ничего не делаю, ибо до сих пор не могу овладеть собою. Вот разве с легкой руки Кормильцына несколько оживлюсь. Болен я по-прежнему и кашляю жестоко.
Из газет, я полагаю, Вы знаете, какой с Лихачевым случился анекдот. Ужасно мне его жаль, до слез. Главное, что вышло все как-то необыкновенно нелепо. Я его после происшествия еще не видал, но на днях нарочно еду в Петербург, чтобы с ним видеться.
Дама, которую Вам адресовал Унковский, воротилась от Вас в восторге, говорит: не знаю, что такое у него в панталонах, но совершенно как фимиам. А Унковский ей на это: да Вы не у Победоносцева ли по ошибке были?
Прощайте, будьте здоровы. Мой сердечный привет всем Вашим, хотя я знаю, что в настоящее время Вы в Одессе одни. Прошу извинить, что пишу на гнусной бумаге: жена лучшей не дает, говорит, надо экономить. Представьте себе!

Весь Ваш

М. Салтыков.

21

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

в Париж.

11 июня [1884 г. Сиверская].

Многоуважаемый Григорий Захарович.

На даче летом, дело не так-то скоро делается — вот почему я до сих пор не отвечал на Ваше письмо. Единственные юристы, которые были у меня здесь (сам я до сих пор в Петербург не ездил) это Унковский и Лихачев. Вы не написали мне, каким порядком Вы сделали в Гатчине завещание, крепостным или домашним. Но ежели даже и крепостным порядком сделали, то это нисколько не мешает Вам его изменить. Приводимое Вами сомнение, будто бы завещание, сделанное в России, не может быть отменено за границей, не имеет никакого основания. Завещания, являемые за границей в Консульствах и в Посольствах, имеют совершенно такую же силу, как и завещания, являемые крепостным порядком в России. Всего же лучше, ежели Вы, не нарушая силы Гатчинского завещания, сделаете за границей крепостным порядком (т. е. с явкой у Консула) дополнительное завещание относительно тех капиталов, о которых в Гатчинском завещании не упоминается. Формулу завещания и все, что следует Вам, конечно, сделают в Консульстве, где эти дела бывают очень часто. Я охотно прислал бы Вам эту формулу, но решительно никого не вижу. Унковский промелькнул и удрал в деревню до 15 августа. Лихачев теперь в высшей степени взволнован случившимися передрягами и тоже уехал на дачу в Финляндию, Во всяком случае, мой совет таков: сделайте дополнительное завещание, в котором откажите остальной капитал Ваш Обществу для пособия русским литераторам и ученым, с тем чтобы оно такой-то процент выдавало и т. д. Что касается до дарственной записи, о которой Вы пишете, то, по уверению тех же юристов, это сделать совсем нельзя. Ежели Вы решитесь на это, то я Ваши билеты продам и капитал вышлю Вам, а Вы приобретете на него за границей консолидированные фонды дешевле, нежели здесь.
Вы пишете, что связь моя с читателем не порвалась. Порвалась, в том-то и дело, что порвалась. И не знаю восстановится ли. Ведь надобно еще вновь обресть то душевное равновесие, которое нарушено. Меня нынче избегают. Либералы, как Таганцев, Самарин и т. п. прямо боятся меня, как распубликованного. Пошехонье помнит недолго, а забывает — скоро.
Екатерина Павловна была у нас на даче. По-видимому, она согласна будет жить везде, где Вы пожелаете, и ждет Ваших распоряжений. Относительно Матреши скажу Вам следующее. Был у меня в имении бурмистр Максим Андреич, который еще родителям моим служил и знал меня с малых лет. Потом поступил управляющим ко мне с братом (общее имение) и когда брат умер, то на вопрос мой: согласен ли он остаться у меня, отвечал: я образ снимал Вашему братцу до смерти оставаться у Вас. Вот я и пригласил его на этом основании управлять имением около Ораниенбаума. И что же! не прошло и осьми месяцев, как он стал проситься к матушке Казанской (престол). Уехал на месяц, да так и ездит о сю пору.
С Лихачевым случился необыкновенный казус, о котором Вы знаете, конечно, из газет, Я его с тех пор не видал, но поистине душевно жалею об нем. В мелкой прессе положительная сатурналия. Все над ним глумятся, и вряд ли он опять поднимется. Смешное — это всего страшнее. Я впрочем ни мало не изменяю к нему отношений.
Прощайте, будьте здоровы и не забывайте обо мне.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Кривенко, как слышно, будет скоро выпущен. Но ничего верного не знаю. А ‘Отечеств[енные] Записки’ закрыты навсегда. Ну, не позор ли?

22

В. П. ГАЕВСКОМУ

в Петербург.

[12 июня 1884 г. Сиверская]

Многоуважаемый Виктор Павлович.

Завтра, в среду, около 11 часов утра, я буду у тебя, во-первых, для получения Карбасниковских 500 р., кои мне до зарезу нужны, и во-вторых, чтоб переговорить о деле. Извини, что беспокою: я отниму у тебя очень немного времени, потому что и сам приезжаю в Петербург лишь на несколько часов для устройства некоторых дел.

Искренно тебе преданный

М. Салтыков.

12 июня.
Нельзя ли предупредить Карбасникова, чтобы он пришел завтра к тебе. Мне хотелось бы покончить с Конторой ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’, которая тянет дело, и поручить всю остальную операцию Карбасникову.

23

В. П. ГАЕВСКОМУ

в Петербург.

[После 12 июня 1884 г. Сиверская]

Многоуважаемый Виктор Павлович.

Будь так добр передать жене 500 р., ежели Карбасников заплатил по векселю. Я сам боюсь поездок в Петербург, потому что они меня утомляют. Но думаю, что посмотрю-посмотрю, да и перееду совсем с дачи. И Боткин не советует мне заживаться на даче в такой холод.
Извини за беспокойство.

Искренно тебе преданный

М. Салтыков.

24

В. П. ГАЕВСКОМУ

в Петербург.

[16 июня 1884 г. Сиверская]

Многоуважаемый Виктор Павлович.

Будь так добр передать А. А. Краевскому прилагаемую росписку и убеди его покончить с делом, как в ней проэктировано. Тогда можно было бы, отложив 1200 р. на всякий случай, сделать и окончательный расчет.
В среду, 20-го, Карбасников должен уплатить 200 р. Жена в этот день зайдет к тебе около 11 часов утра или Мину пришлет.
Извини за беспокойство.

Весь твой

М. Салтыков.

16 июня.

25

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

в Любань.

[Вторая половина июня 1884 г.

Сиверская]

Многоуважаемый Николай Константинович.

О ликвидации ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’ имею сведения очень несовершенные, потому что в Петербурге был всего раз, 13 июня. В этот день Гаспер мне говорил, что в кассе, за удовлетворением ‘Р[усской] Мысли’ и ‘Наблюд[ателя]’, состоит около 12 т. р. да еще предстоит расхода примерно тысячи на полторы. Судя по этому в раздел пойдет 10 1/2 т. р. да взятые мной вперед 1 1/2 т., Вами 1 т., украденные Краевским (я заставлю его заплатить) 1000 руб. и взятые в течение 4 месяцев на содержание редакции (меня, Плещеева, квартиры и проч.) 1700 р. Всего, значит, 15700 р. На долю Краевского придется 5230 р., на долю редакции 10460 р., а за исключением 1700 р. — 8700 р., или по 4350 р. на каждого члена, а Вам, за исключением 1000 р. взятых вперед — 3350 р. Это, впрочем, расчет очень приблизительный, за который я никаким образом ручаться не могу. Когда дело кончится — не знаю. Гаспер — тянет, и хотя я просил Гаевского наблюсти за ним и на днях еще послал к Краевскому записку, где предлагаю отложить на всякий случай 1500 р. и передать окончание дела Карбасникову, но ответа не получил. Советую Вам вызвать к себе Гаспера на 29 нюня (праздник) и поговорить с ним, потому что с Краевским можно всего опасаться. Деньги на проезд Гаспера к Вам Вы ему выдайте. Я уже дал Гасперу при расставании 100 р. и обещал дать при ликвидации, но толку мало. А украл Краевский 1000 р. след[ующим] образом. Был должен редакции Достоевский 1000 р. Когда ‘Отеч[ественные] Зап[иски]’ были закрыты, то вдова Достоевская восчувствовала и деньги возвратила. А Краевский положил их в карман. Но при расчете я из его доли их вычту. Надобно только, чтоб Гаспер расчет представил мне, а не Краевскому, как это всегда делалось. Я на будущей неделе напишу Гасперу, чтоб он поспешил, а сам поеду в Петербург не раньше 8-го июля.
Что касается до меня, то я совсем болен. Несмотря на жары, кашель — необыкновенный. Причина — сквозной ветер, от которого не могу спастись. Ничего не пишу и вряд ли буду. Слишком велик переполох и я слишком стар. Надо новую дорогу прокладывать, а это и трудно да и противно. Вы молодые, перед Вами большой путь. Не знаю, как Вы думаете устроиться, но во всяком случае для Вас это вопрос времени. Я — человек оконченный. Меня и теперь уж на половину забыли. Задумал я одну вещь давно ‘на всякий случай’, но теперь вижу, как мне трудно из колеи выдти.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Извините небрежность письма. Хотелось бы и больше и складнее поговорить да лучше не ворошить. Болен я и… огорчен!!!

26

H. H. БАХМЕТЬЕВУ

в Москву.

20 июня [1884 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Николаевич.

Я слышал будто бы кн. Долгоруков призывал Юрьева и спрашивал его, правда ли, что в ‘Р[усскую] М[ысль]’ переходят сотрудники ‘От[ечественных] Зап[исок]’, предупреждая, что ежели это справедливо, то ‘Р[усской] Мысли’ не жить долго. И на это будто бы С[ергей] А[ндреевич Юрьев] ответил, что в ‘Р[усской] М[ысли]’ будут участвовать те сотрудники ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’, которые и прежде в журнале участвовали, и что кроме того, быть может, я буду печататься. Но какое этот ответ произвел на Долгорукова впечатление — мне неизвестно.
Будьте так добры уведомить меня, насколько этот слух справедлив вообще и в частности во относящемся до меня. Адрес мой: Сиверская станция, Пет[ербургско]-Варш[авской] жел. дор., дача Шпёрера.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

27

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Висбаден.

23 июня [1884 г. Сиверская].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Давно я Вам не писал, да и от Вас никаких вестей не имею. Уже целый месяц как я живу на даче (С. П[етер]б[ургско]-Варш[авская] жел. дорога, станция Сиверская, дача Шпёрера), и совсем никого не вижу, исключая Е. А. Головина, который по близости имеет собственную дачу и посещает меня довольно часто. Место здесь едва ли не лучшее в окрестностях Петербурга, живописное, гористое, прекрасный воздух и не загажено ни Ливадиями, ни Аркадиями, ни вообще кабаками. Но к моему горю, всем этим я почти не пользуюсь. Кого дачное время восстановляет, а меня еще больше расстраивает. На зимней квартире, по крайней мере, сквозных ветров нет, а здесь от них никак не убережешься. Вот и теперь одолевает меня такой кашель, что хуже, чем зимой. И главная мерзость — в горле свербит, и никак не могу от этой докуки избавиться.
Что касается до моего социального положения, то я теперь все равно, что генерал без звезды. Никак не могу выяснить себе, какого я пола. Заниматься ничем не могу, ибо, направив свою деятельность известным образом, очень трудно ломать ее. А между тем предстоит об этом серьезно подумать, ибо и материальные нужды вопиют. Лучше сказать, это не нужды, а прихоти, но в иных случаях прихоти говорят громче нужд. С прекращением ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’ я потерял 12—13 тыс. р. дохода, да сверх того каждогодно книги мои издавались, что тоже приносило до 5 т. р., а теперь и этот доход сократится на три четверти, потому что публика наша такова, что раскупает только тех авторов, которые об себе напоминают.
Вот уже два месяца слишком, как я ничего не пишу. Как на полфразе застала меня катастрофа, так и остановилось. Готовил для майской книжки статью, и нельзя ее даже утилизировать. Сказки тоже приходится бросить, а у меня есть и готовая и проэктированная. Плохое мое положение, и вряд ли я из него выйду. Нечто подобное испытал я в 75-м году, когда больной лежал в Бадене и поневоле бездействовал. Тогда я вышел из бездействия сильнее прежнего, но тогда были годы, а теперь — другие. Да и журнал был свой собственный, а теперь — какие-то особенные, куда и идти-то сомнительно. Стасюлевич, пожалуй, и ломаться будет. Он даже не пригласил меня, а ждет, чтоб я сам с поклоном пришел. ‘Русскую Мысль’ — того гляди постигнет участь ‘Отеч[ественных] Записок’. Вообще, такое для литературы время настало, что разве только чудо спасет ее. Ей богу, ‘Отеч[ественные] Зап[иски]’ представляли единственное приличное убежище, ибо батоги ‘Вестника Европы’ решительно никого не привлекают.
Как-то Вы живете? видитесь ли с Лорис-Меликовым, который, кажется, тоже в Висбадене. Ежели видитесь, то поклонитесь ему от меня. Впрочем, быть может, он тоже видит во мне госуд[арственного] преступника, подобно прочим русским либералам, которые как будто стыдятся, встречаясь со мной. Аминь глаголю Вам: нет животного более трусливого, как русский либерал.
Прошу Вас передать от меня сердечный поклон многоуважаемой Софье Петровне.
До свидания, будьте здоровы и благополучны и не забывайте искренно Вас любящего

М. Салтыкова.

Е[катерина] П[авловна] Елисеева была у нас, но, по-видимому, рассердилась, ибо я не показал большого доверия ее росказням.

28

В. П. ГАЕВСКОМУ

в Петербург.

25 июня [1884 г. Сиверская].

Многоуважаемый Виктор Павлович.

Извини, что беспокою тебя новою просьбой. Будь так добр уведомить меня, отдал ли ты Краевскому мою записку и что он по ее поводу сказал. Справься, пожалуйста, у Гаспера, долго ли он будет копаться с расчетом по ‘Отеч[ественным] Зап[искам]’ и ежели этот расчет у него готов, то не может ли он привезти его ко мне для окончательной проверки. Покуда последнее не будет сделано, ликвидация никогда не кончится. Надо прямо кончить и преподнести Краевскому счет и деньги. Меня и Михайловский спрашивает: по-видимому, он крайне нуждается. Еще раз, извини.

Искренно тебе преданный

М. Салтыков.

29

H. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

в Любань.

29 июня [1884 г. Сиверская].

Многоуважаемый Николай Константинович.

Очень жалею, что Вы не решаетесь позвать к себе Гаспера. Дело это интересует Вас столько же, сколько и меня. Тем не менее, я вместе с сим пишу к Гасперу и прошу его известить меня, в каком положении дела, и даже приехать ко мне для объяснений. Самоё неприятное тут то, что разговору об деле всего на десять минут, а между тем поезда так устроены, что придется валандаться с Гаспером 6—7 часов. Ну да впрочем, это уж в последний раз.
Я все-таки не уверен, что Кр[аевский] не уворует. И что всего неприятнее — это то, что придется его обличать. Я просил Гаевского, чтоб он наблюл за этим делом и предотвратил скандал, но сколько я ни пишу по этому поводу писем, ответа не получаю. Богатство, в глазах многих людей, имеет особое обаяние, и если даже оно сопряжено с воровством, то и тогда ему прощается. Вот почему, Краевского знают за вора и все-таки жмут ему руки. Даже у Некрасова был этот культ богатства. Он смеялся над Краевским, но уважал его.
Я полагаю, что поселиться Вам в Твери все-таки будет удобнее, нежели остаться в Любани, и я не думаю, чтоб тут могли встретиться препятствия. Ведь надо же где-нибудь жить. Я совершенно не знаю Новгорода, но думаю, что и там все-таки лучше, чем в Любани. В Любани, мне кажется, и жилья настоящего нет. Впрочем, я сужу как старик и притом больной. Я даже теперь не могу наверное сказать, чем разыграется для меня нынешнее прелестное лето, проведенное на даче, за которую заплачено 1000 рублей.
Я очень рад, что Вы собираетесь работать, хотя, конечно, это для Вас будет трудно. Сужу по себе: с тех пор как у меня душу запечатали, нет ни охоты, ни повода работать. Вся суть заключалась в непрерываемом общении с читателем. Для русского литературного деятеля, это, покаместь, единственная подстрекающая сила. Антонович — недюжинный человек, а стушевался, будучи лишен этого общения.
А надежд на восстановление общения очень мало. Так мало, что я и не думаю об нем. Если найдется возможность, буду кой-что кропать, а не то так и ухну в Лету без разговоров. Ужасно как нелестно быть свидетелем своей собственной смерти и пережить ее.
Прощайте, будьте здоровы. Ежели что узнаю от Гаспера до 4 июля, то дам Вам знать. В противном случае, сделаю расчет (ежели таковой будет) и поручу ему доставить деньги Людмиле Николаевне.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Если что напишется, не знаю, где и печатать. Ежели в ‘Русской Мысли’ — противно в Москву ходить. Ежели в ‘Вестнике Европы’ — Стас[юлевич] ломаться будет. Совсем несносное положение. Посоветуйте. Ведь, в сущности, писать все-таки надо. Не умирать же заживо.

30

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

в Любань.

[Начало июля 1884 г. Сиверская.]

Многоуважаемый Николай Константинович.

Надеюсь, что письмо это еще застанет Вас в Любани. Вчера получил, вместе с Вашим письмом, еще письмо от Гаевского, который уведомляет, что Гаспер объявил ему, что ранее 15 июля он не кончит счетов. А Краевский — обещал ‘наблюсти’. Вот и ожидайте с терпением, потому что тут хоть говори, хоть нет — все одно.
Я получил также на днях письмо от Г. З. Елисеева, который в настоящее время видится часто в Париже с М[аксимом] Ковалевским, ездившим на какое-то торжество в Эдинбург. Ковал[евский] получил из Москвы известие, будто бы кн. Долгоруков призывал Юрьева и сказал ему, что ежели в ‘Р[усскую] Мысль’ перейдут сотрудники ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’, то журналу не сдобровать. Я имею полное основание думать, что все эти подходы имеют в виду преимущественно меня. Желают, чтоб я не был в литературе, и вот под рукой устраивают, чтобы меня нигде не принимали. А публика будет думать, что я сам бросил. Благородно и остро. Подумайте, ведь я и под псевдонимом не могу пройти — узнают. Да и неприлично уж мне, после 40 лет деятельности, переменять характер ее.
Стасюлевич сразу это понял своим необширным умом, и ни разу даже не пригласил меня участвовать в ‘Вестн[ике] Евр[опы]’. Теперь, всякий будет от меня открещиваться. Нет, даже накануне смерти трудно переживать такие моменты. Жаль, что Вы не читаете ‘Моск[овских] Вед[омостей]’. В No 29 июня Катков с такою цинической иронией утверждает, что он отнюдь не враг свободы самой широкой, что смех самый наглый так и звучит в каждом слове, а ‘Нов[ое] Время’ приняло это серьезно. И все это глумление пройдет Каткову безнаказанно. Какие же тут могут быть надежды!
Прощайте, будьте здоровы.

Ваш

М. Салтыков.

31

П. В. АННЕНКОВУ

в Дрезден.

1 июля [1884 r.J. Станция Сиверская,

дача Шпёрера.

Многоуважаемый Павел Васильевич.

Очень, очень благодарю Вас за сочувственное письмо, и ежели не пишу Вам, что оно меня ободрило, то по[тому] только, что с каждым днем все больше и больше убеждаюсь, что литературное мое поприще закончено. А так как в последнее время литературная деятельность обнимала меня всего, то весьма естественно, что и самый интерес жизни становится для меня как бы несуществующим. Поэтому же, прошу Вас извинить, что я в письмах своих так часто говорю Вам о своем литературном горе. В сущности, тут заключалось для меня все, и я не знаю, зачем я буду дальше существовать и даже кому и на что я нужен.
Ни на какие изменения обстоятельств в будущем я не надеюсь, да и странно было бы надеяться в 60 лет. Что относительно меня меры задуманы весьма обстоятельно, это доказывается многими фактами. Между прочим, до меня дошел слух, что Долгоруков призывал Юрьева (редактора ‘Русской Мысли’), и сказал ему, что ежели в ‘Р[усской] М[ысли]’ будут участвовать сотрудники ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’, то журнал проживет недолго. Не знаю, насколько этот слух точен, но что он вероподобен, — в этом я не сомневаюсь. Начало личной мести, бывшее некоторое время в забвении, возобновляется во всей наготе. И при этом все делается втихомолку, так чтобы сами редакции журналов уклонились от моего сотрудничества. Этим для меня объясняется и уклончивость Стасюлевича относительно меня. Журнал его с каждым годом все больше и больше падает, а при настоящем остолбенении русской публики, вероятно, и совсем пойдет книзу, но для многих собственное умирание, хотя бы и верное, все-таки предпочтительнее смерти от посторонней руки (хотя бы только возможной). Ведь пишут же, что в Тулоне некто бросился из четвертого этажа и расшибся из опасения умереть от холеры.
Но довольно об этом. Живу я на даче второй месяц и все думаю о том, когда же, наконец, придется переезжать опять в Петербург. Дело в том, что я постоянно болен и так как нынешнее лето крайне изменчиво, то на мне эти быстрые переходы от жары к холоду и наоборот отражаются с необыкновенной жестокостью. Теперь меня одолевает непрерывный зуд в горле, который возбуждает кашель и не дает по ночам спать. С утра до вечера я лечусь, а ночью принимаю раза два Доверов порошок (с опиумом). Вот какую старость уготовала мне судьба. Целых десять лет кряду умираю, так что уж и начальство недоумевает, что такое со мной происходит. Еслиб не страшная болезнь, измучившая Тургенева, то можно бы ему позавидовать: умер, как и жил — ловко. И, более чем когда либо, его жалко. В последнее время, не столько была дорога его литературная производительность, сколько сознание, что он жив. Редким достается такой завидный удел.
Очень рад, что Вы отдохнете в своих родных палестинах. В особенности же рад за юношу Вашего. Хотя и постылое это Пошехонье, но сынам его необходимо его знать. Что в Тагае не имеется изрядных материалов для еды — этого Вы должны были ожидать. Но ежели бы Вы там пожили подольше, то материалы создались бы сами собою. Отцы наши жили в деревнях безвыездно и не скучали.
Прощайте, будьте здоровы и верьте искреннему уважению преданного Вам

М. Салтыкова.

32

В. П. ГАЕВСКОМУ

в Петербург.

[2 июля 1884 г. Сиверская.]

Многоуважаемый Виктор Павлович.

Будь так добр уведомить меня, что произошло по поводу письма ко мне Тургенева о переписке Н[иколая Павловича] с Поль де Коком.
2 июля.

Твой

М. Салтыков.

33

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Висбаден.

3 июля [1884 г.]. Сиверская,

дача Шпёрера.

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Вы не совсем раскусили всю прелесть моего положения, созданного манифестом 20 апреля. Во-первых, недостаточно того, что многие стали чуждаться меня, страха ради иудейска, но я сам обязываюсь избегать всяких проявлений симпатий ко мне, ибо, в противном случае, рискую, яко возмутитель, быть выслан. Во-вторых, теперь каждый редактор бога молит, дабы внушил ему, как бы от меня приличным образом отделаться, ибо в противном случае он рискует, что и с его журналом будет то же, что и с ‘Отеч[ественными] Зап[исками]’. Московский Долгоруков уже призывал редактора ‘Р[усской] Мысли’ и предупреждал его (не от себя, конечно, а по поручению), что ежели в ‘Р[усской] М[ысли]’ будут участвовать сотрудники ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’, то журналу этому не суждено жить. Таким образом, на поверку окажется: 1) что я сам отказываюсь от заявлений сочувствия, и 2) что я сам прекращаю литературную деятельность. Вот это какая комбинация, и ежели Вы воспримете ее вполне, то я уверен, что у Вас голова заболит. Никогда ничего подобного не бывало, или лучше сказать, никогда еще не издавалось публичных актов, в которых неправда так хладнокровно расчитывала, что она останется без возражений. И это мог выдумать только распутный литератор Катков, который, во-первых, понимает, каким способом чувствительнее уязвить собрата, и, во-вторых, знает, что такое Пошехонье и его обитатели. Поговорите-ка об этом с Л[орис]-М[еликовым], — он, наверное, в душе вздохнет.
Что касается до Лихачева, то я с глубоким сожалением присутствую при глупой истории, которой он сделался жертвою. Многие, а между прочим, по-видимому, и Вы, смешиваете, что у него ……. в доме, а не в душе. Я не отрицаю, что с его стороны была допущена большая неловкость, но людям, которые вышли из крепостного права и пользовались им (я не об Вас), право, еще менее ловко говорить об этом. Дом есть недвижимое имущество — и ничего больше. Дома, в которых нет явных или тайных притонов, составляют исключение. Всякий трактир, всякий ресторан есть притон, в котором количественно проливается семени больше, нежели в самой расхожей …….. Судить о нравственности человека по характеру владеемых им домов — едва ли основательно, ибо владелец дома на Невском всегда окажется безнравственнее владельца дома на Литейном, а последний безнравственнее владельца дома на Песках. В Москве других доходных домов нет, кроме тех, в коих ютятся притоны разных наименований. Дом достался Лихачеву от маменьки, и никакого другого назначения дать ему нельзя, ибо у Банковского моста никто другой и жить не будет. Следовало этот дом продать, и я уверен, что Лихачев не сделал этого или по неряшеству, или потому, что нынче вообще охотников на дома мало. Очень-очень печально, что из-за пустяков может прекратиться деятельность человека, несомненно честного и полезного. Рассуждая логически, можно дойти до убеждения, что и проценты с капитала чорт знает из каких элементов состоят. Вл[адимир] Ив[анович Лихачов] очень упал духом, а Ел[ена] Ос[иповна] и подавно. Кажется, они за границу собираются.
Гр[игорий] Зах[арович] поистине меня удивляет. Есть у меня его капитал 11 т. р. облигациями П[етер]бург[ского] кред[итного] общ[ества]. Я целый год к нему приставал, чтобы он освободил меня от хранения этих денег, и он постоянно вилял. — Теперь, здесь его жена. Всего естественнее было бы отдать его ей, чтобы она продала и дала деньгам соответственное желанию Г[ригория] Захаровича] назначение. Так нет. Обязанность продать возлагается на меня, а как я это сделаю, сидя на Сиверской, и не имея ни малейшего желания пропекаться в Петербурге. Ибо капитал в 11 т. р. (притом две облигации по 5 т. р.) не так-то скоро продать, в особенности летом.
Прощайте. Прошу Вас передать привет от меня и от жены многоуважаемой Софье Петровне. Она должна быть в большом горе по поводу смерти Широбокова. Но как же вдова его к Вам приедет? Дела не так-то легко ликвидировать.

Весь Ваш

М. Салтыков.

34

А. Л. БОРОВИКОВСКОМУ

в Одессу.

6 июля [1884 г.]. Ст. Сиверская,

дача Шпёрера.

Многоуважаемый Александр Львович.

Письмо Ваше получил с истиннейшим удовольствием и спешу отозваться на оное, чтобы застигнуть Вас еще в Чуфаровке [?]. О стихах на бракосочетание Ирины не беспокойтесь: их уже сочинил Надсон и отослал по назначению. Стало быть, он и деньги получит. Бедный, по-видимому, не долго поживет. Головин (доктор) говорит, что у него чахотка. К счастью, Головин очень часто ошибается, и в этом единственное спасение. Может быть, диагност его даже означает: сто лет здравствовать. На днях, у нас кухарка стала часто в обморок падать. Послали к Головину (он здесь же на Сиверской) — он освидетельствовал и говорит: хроническое воспаление почек. Надо ей одним молоком питаться. Та было поверила, но потом вдруг спохватилась: у меня, говорит, совсем не почки болят, а мне мужика надо. И уехала в Петербург для случки, а когда оплодотворится, то назад приедет.
Вот наша нынешняя внутренняя политика. Живем, никого не задеваем и обращаем исключительное внимание на почки. Все же остальное предоставляем Каткову — буди его святая воля над нами. Но кроме этого, есть и еще важная политическая новость. Ераков собирался жениться на девице M………, пьянистке великой княгини Елизаветы Михайловны, у которой два зуба изо рту выперло наружу, да два зуба там... Вот Ераков и собрался это обстоятельство проверить — инженер ведь он. Но тут его лукавый попутал. Показалось ему, что у него из огорода по ногам клубнику воруют, вот он и дал себе слово подкараулить. Ночью, услышав подозрительный шорох, в одной рубашке, без подштанников, ползком вышел в огород и засел в куст. Кстати, думает, я там и за большой нуждой схожу. А в кусте между тем змея спала. Не ядовитая, но все-таки змея. Услышала, что кто-то собирается на нее класть, взяла да и укусила в самое причинное место. Взревел Ераков, а брачные пули в одно мгновение раздулись, как картечи. Прибежал домой, всполошил дочерей, те пристают: что у Вас, папенька, болит? А он объявить не смеет, а только кричит: не могу жениться. Послали к августейшей владетельнице города Ораниенбаума — она тоже хочет знать, что у милого старичка болит. Наконец, приехал доктор, и всем потихоньку объяснил. Теперь Еракову уже не больно, но едва ли не придется расстаться со своим архитектурным украшением. Дочери ходят мимо него, потупив глаза, августейшая владетельница нюхает спирт, а девица M……… всем горько жалуется: стоило ли из-за фунта клубники лишать себя удовольствия! Сам же Ераков, не будь глуп, завел переговоры с Моршанском, насчет принятия большой печати. Говорят, Платицин дает ему всего 85 копеек, но он надеется, что это по недоразумению, и на днях собирается в Моршанск лично. Это правда, говорит, что я и без того должен бы их лишиться, но ведь тут дело идет не об них одних, а обо всем— должен же ‘корабль’ что-нибудь накинуть, тем более, что у меня долги.
Лихачев несколько оправился после произведенного скандала, а то чуть было не впал в уныние. Я был один из тех, которые убеждали его наплевать на все. Удивительное, право, дело, какие пустяки могут влиять на судьбу людей. В результате, все это глупое дело обойдется без вреда для него, хотя, конечно, домик придется продать, что я, впрочем, давно советовал ему сделать.
От Унковского получил письмо: он затеял настоящее хозяйство, арендатору отказал и орудует сам. Жалуется, что навозу мало. Я советовал, разумеется, принимать всей семьей касторовое масло, но с тем, чтобы это удобрение класть исключительно на огород. Если же хочет персидскую ромашку сеять, то пусть пригласит Головачева, которого кал удивительно для этой цели хорош.
Что касается до меня, то я кашляю. О будущих литературных трудах не думаю, да и редакторы все, я полагаю, молебны служат, чтоб я к ним не обращался. Ведь ежели я покажусь в каком-нибудь журнале, то ему не сдобровать — это верно.
Прощайте. Больше писать нечего. Живите смирно и не тревожьте Косаговского.
Многоуважаемой Елизавете Юльевне передайте от меня и от жены сердечный привет. Птенцов поцелуйте.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

35

В. П. ГАЕВСКОМУ

в Петербург.

8 июля [1884 г. Саверская].

Многоуважаемый Виктор Павлович.

В четверг я заеду к тебе около 12 часов, чтоб получить Карбасниковские деньги по двум векселям. Я бы раньше 12 ч. заехал, но боюсь как бы не задержали в банке, куда я проеду прямо с машины. Прости, что так часто тебя беспокою.
Я здесь болею сильнее, нежели зимой в городе. Совсем задыхаюсь, особливо при такой гнусной погоде, как например сегодня. Вчера начал пить Эмс, но пользы не жду. Пил я его и на самом месте — вотще. Только и есть результат, что беспрерывно приспичивает.
Об ‘Отеч[ественных] Зап[исках]’ ни слуху ни духу.

Весь твой

М. Салтыков.

36

А. Л. БОРОВИКОВСКОМУ

в Саксагань.

15 июля [1884 г. Сиверская].

Многоуважаемый Александр Львович.

Я так обрадовался, узнав, что в Саксагань проведен телеграф, что сейчас же хотел телеграфировать Вам известный малороссийский тропарь: Грае, грае, воропае и т. д. Но не будучи уверен, что телеграфист передаст священнопения, решился до поры до времени помолчать. Потом хотел Вам телеграфировать что целую Вас в пупочек, но и на это, пожалуй, телеграфист не согласится. Лучше всего оставить телеграф в покое и тем доказать, что в Саксагань его проводить совсем не следовало. С непривычки, телеграмма так может напугать, что и рыло на сторону своротит. Но ведь, право, ради этой цели, не предстояло надобности тратить десятки тысяч казенных рублей.
Я здесь сижу и ничего не делаю — буквально. Уподобился Унковскому, который в деревне лежит задрав ноги и невежничает. Я не лежу и не невежничаю, но читаю ‘Нов[ое] Время’, ‘Петерб[ургский] Листок’ и ‘Петерб[ургскую] Газету’. Одним словом нюхаю портки чичиковского Петрушки. Нехорошо пахнет, и от того, быть может, здоровья мне бог не посылает. Не знаю, не лучше ли пойдет дело в Петербурге, куда в конце августа переселюсь непременно. Здесь я окружен детьми и женским сословием. Никого не вижу, и ничего путного не слышу. Еще месяца два и совсем оглупею. Вот жизнь анафемская: то, что интересует меня — никого не интересует, то, что интересует других — меня не интересует. Живу словно в Иностранном Государстве, как Г. З. Елисеев, который говорит: прене и нен, и за всем тем думает: как здесь хорошо!
Вы, кажется, серьёзно уехали из Петербурга. Лихачев мне сказывал, что будто бы Вас думают в Госуд[арственный] Совет посадить, но Вы ничего не пишете. А как было бы хорошо! Дела бы по боку и засели бы мы в винт. Государственный же Совет пусть как хочет. 20-го числа за жалованьем, вместе с прочими. Право, приезжайте. Как-то странно, что Вы серьёзно в Одессе основаться хотите — совсем это к Вам не идет. И Сережу хотите в Одессе воспитывать — помилуйте, где ж это видано! Может быть, Вы и тросточку завели для прогулки по бульвару?
Недостаток в деньгах есть величайшее несчастие. Кабы не это — ну, на какой чорт Вам Одесса! Поэтому я и желаю Вам выиграть 200 т[ысяч]. Выиграйте и переезжайте опять на Знаменскую, где мы у Вас таких чудесных карасей ели.
Прощайте, будьте здоровы. Передайте мой сердечный привет многоуважаемой Елизавете Юльевне и поцелуйте детей.

Весь Ваш

М. Салтыков.

Жена всем кланяется.
Представьте себе: пишу письмо к Елисееву и на адресе называю его Грегуаром.. . Кто мог это себе представить? Я думаю, даже Кат[ерина] Павл[овна] в порывах нежности никогда подобного кощунства себе не дозволяла.

37

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

в Париж.

[15 июля 1884 г. Сиверская.]

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Простите, что так давно Вам не писал: истинно говорю, так болен, что ни к чему приступиться не хочется. Не знаю, что именно во мне делается, но с каждым днем чувствую себя хуже и хуже. Другие летом воскресают, а я до того дошел, что ноги не ходят, руки не пишут, голова не думает. Лето здесь поскуднейшее: переходы от зноя к холоду, и наоборот, гроза и удивительная тяжесть в воздухе. Даже самые нечувствительные люди приходят в нервное состояние. Я не думаю, чтоб катастрофа с ‘Отеч[ественными] Записками’ тут много участвовала, хотя несомненно, что потеря общения с читателем есть для меня вопрос очень жизненный. Во всяком случае, с 20 апреля вплоть по сей день я не принимался за работу и как остановился на полуслове, так и кончил. Пытался несколько раз и не могу. Все болит у меня и все раздражает. Сидя задыхаюсь — вот какая мучительная старость. С ужасом жду зимы, ибо предвижу себя окончательно осужденным на одиночество и бездействие.
Чтобы продать Ваши облигации, надо ехать в Петербург. Это бы ничего, но главное, надо там дня два жить, потому что облигации крупные, а наши банкиришки разом не осилят. По крайней мере, я настолько не знаком с финансовыми операциями, что отсюда ничего не могу сделать. В конце августа, т. е. через месяц, перееду в Петербург, и сейчас же займусь этим делом, а между тем и купон к 1 сентября полный выйдет. Во всяком случае в начале сентября дело это будет кончено, поэтому и прошу Вас написать мне, где Вы в течение сентября предполагаете быть.
Екатерина Павловна однажды у нас была, и с тех пор я ее не, видел. Может быть, за что-нибудь сердится. Вообще люди так созданы, что, по выражению Некрасова,
Голодного от пьяного
Не могут отличить.
А в настоящем случае: хворого от злого. Прибавьте к этому: живя зимой в Петербурге я все-таки кого-нибудь видел, а здесь вот уже два месяца никого, кроме женского сословия, не вижу. Боюсь, что скоро задумываться начну. Ведь, собственно говоря, все эти женские мысли суть только полумысли, как и у детей. Я знаю, что это ересь, но право — так.
Не знаю, что ждет меня впереди. Положим, что я начну писать — вопрос, где печататься. Моя работа журнальная, а какой же можно указать подходящий журнал. ‘Русская Мысль’, — но ведь это чистейшая окрошка. ‘Вестник Европы’ — тараканье кладбище. Притом же я думаю, теперь редактора молебны служат, чтоб я об них позабыл. Нынче один расчет у журналов: не быть скучнее прочих, а интереса, пожалуй, и совсем не нужно. Я убежден, что в ‘Отеч[ественных] Зап[исках]’ литература понесла громадную потерю. Кроме крайней рутинности, бесчестность, очевидно, подняла голову. Вы читаете ‘Нов[ое] Время’ — ведь стошнить может от фельетонов Атавы, ‘Жителя’ (Незлобина), Морского, от корреспонденции Молчанова, Кочетова (‘Странник’) и проч. Точно нюхаешь портки чичиковского Петрушки.
Прощайте, будьте здоровы, и не забывайте меня. Все сотрудники ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’ разбежались — ни слуху, ни духу. О Кривенке ничего не знаю, но кажется, что он выслан.
Пишите пожалуйста.

Весь Ваш

М. Салтыков.

На днях был здесь В. И. Покровский и зашел ко мне. Я хотел было поручить ему продажу Ваших облигаций, но раздумал: не знаю, как бы Вам это показалось.
15 июля.

38

А. Л. БОРОВИКОВСКОМУ

в Саксагань.

21 июля [1884 г.]. Сиверская,

дача Шпёрера.

Многоуважаемый Александр Львович.

Спешу ответить на Ваше письмо от 15 июля. Когда автор книги живет в Одессе, а издатель в Петербурге, то объяснения по поводу замечаемых плутней относительно количества печатаемых экземпляров весьма затруднительны. Суворина, конечно, заподозрить невозможно, но фактор его типографии, Неупокоев, преизрядный хлыщ и люди, близко стоящие к делу, сомневаются в его благонадежности. Я полагаю, что Вы хорошо сделаете, если обратитесь письмом к управляющему книжным магазином Суворина, Ник[олаю] Филиппов[ичу] Зандроку с просьбой о разъяснении этого обстоятельства. А еще лучше, если Вы кому-нибудь поручите лично объясниться с Зандроком. Насколько я могу судить, это человек порядочный, а ежели он сам не разрешит сомнения, то, во всяком случае, укажет путь и даже окажет содействие. Что же касается до прошлых изданий, то произвести поверку их очень легко: стоит только поручить кому-нибудь обратиться к Правит[ельственному] Вестнику или в цензурный комитет. Впрочем, прежде, кажется, эти сведения помещались в специальном издании, под названием ‘Книжный Вестник’. Вам известны сроки выхода прежних изданий — вот по этим срокам и можете добраться.
Я тоже печатал некоторые издания в типографии Суворина, но печатал сам. Слышал, будто бы одновременно с выходом книг, появлялось некоторое количество их на Апраксиной дворе, но достоверно сказать не могу. Во всяком случае, количество — ничтожное. Но у Вас, дело совсем иное. У Вас есть условие, определяющее число экземпляров, и выход из этого числа есть прямое нарушение условия. Самое неприятное — то, что Вы не можете лично вступиться в это дело.
Дом, о котором Вы пишете, принадлежит не Вл[адимиру] Ив[ановичу], а совсем другому Лихачеву. В Петербурге множество домов, принадлежащих Лихачевым, и теперь мода говорить об них, как будто они все принадлежат Влад[имиру] Ив[ановичу].
Елисеев жену свою отпустил в Петербург, и она здесь пропекается с начала мая. Выдал он ей, через меня, 172 р. и этими деньгами она обязывается содержать себя неопределенное время. Обещал он вызвать ее со временем обратно в Париж, но покуда молчит. Вызвать ее он хочет не иначе как с Матрёшой, вероятно, для того, чтобы дать исход ее болтовне, и самому отдохнуть от назойливости. Живет он в Париже (Boulevard Jourdain, 2) {Бульвар Журдан (франц.).} и трепещет за жизнь в виду холеры.
От Белоголового вчера получил письмо, он здоров и думает провести будущий год за границей. Адрес его: Allemagne, Wiesbaden, poste restante {Германия. Висбаден. До востребования (франц.).}.
Будьте здоровы. Жму Вашу руку и прошу передать от меня и от жены сердечный привет Елизавете Юльевне.

Искренно преданный

М. Салтыков.

39

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

в Любань [?].

23 июля [1884 г. Сиверская].

Многоуважаемый Николай Константинович.

После множества глупейших трибуляций, ликвидация по ‘Отеч[ественным] Зап[искам]’, наконец, приведена к окончанию. Денег налицо оказалось 7550 руб. 25 коп. К этому прибавлено 1740 р., взятые в первые четыре месяца на содержание Редакции (по 435 р. в мес. на жалованье мне, Плещееву, наем квартиры и пособие Чижову), 1600 р. взятые вперед мной, 1000 руб., взятые Вами, 1000 р. полученные Краевским с Достоевского. Всего к разделу оказалось 12890 р. 25 коп., из них 2/3 редакции, т. е. 8593 р. 50 к. Из этой суммы прежде всего вычтено 1740 р. упомянутые выше и 200 р., которые следуют Плещееву, нанимавшему квартиру по август (за 4 месяца по 50 р.). Затем осталось 6653 р. 50 коп. или на каждого из нас по 3326 р. 75 к. Следовательно, Вам подлежит в выдачу 2326 р. 75 коп., из коих 100 р. Гасперу, как Вы писали. Остальные 2226 р. 75 коп. я поручил Гасперу отвезти к Людмиле Николаевне, что он и сделает в пятницу 27 числа, так как Краевский приезжает в Петербург только по средам, и следоват[ельно] деньги из Учетного банка будут вытребованы в четверг. Я и сам поеду в четверг в Петербург и настою, чтобы Гаспер в пятницу расчитался с Людмилой Николаевной. Все это будет, ежели только деньги каким-нибудь образом не исчезнут. Вообще с этими счетами происходило что-то неладное. Я расчитывал на больший остаток, а оказалось нечто совсем нищенское. Я впрочем глубоко рад, что наконец совсем разделался. Это — последние капли журнального труда, а может быть и литературного. Ибо я положительно потерял всякую охоту к писанию и вот уже 3 месяца как ничего не делаю. Я болен, а больше всего привык работать в общем тоне и в своем месте. Куда я теперь пойду — просто ума не приложу.
Провидение послало мне ужасную старость. Я на свете любил только одну особу — читателя — и его теперь у меня отняли. Болезнь же моя, шумная и поганая, делает меня несносным для всех окружающих.
До свидания, будьте здоровы и пишите, если хотите меня обрадовать. Мой адрес до конца августа: Сиверская станция, дача Шпёрера.
Сегодня был у меня Гаршин. Он несколько уныл и говорит, что ему не пишется. Видел Вас и Вы здоровы. Об Успенском говорит, что он хочет переселиться на Урал. Кривенко все еще сидит.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

40

А. М. ВОЛЬФУ

в Петербург.

24 июля [1884 г. Сиверская].

Милостивый Государь Александр Маврикиевич.

Искренно благодарю Вас за приглашение участвовать в ‘Нови’, выраженное в письме от 19 текущего июля. К величайшему сожалению, я не могу дать вполне удовлетворительный ответ. Во-первых, состояние моего здоровья таково, что я никак не могу расчитывать на большую литературную производительность, во-вторых, я уже дал некоторые обещания, но и те, бог весть, удастся ли мне выполнить.
Во всяком случае, от души желаю успеха Вашему предприятию.
Примите уверение в совершенном моем почтении и преданности.

М. Салтыков.

Находясь вне Петербурга, я только вчера получил Ваше письмо.

41

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Висбаден.

Сиверская. 27 июля [1884 г.].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Извините, что несколько дней оставил Ваше письмо без ответа. Последние дни я занят был окончанием ликвидации ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’ и теперь, слава богу, отделался. Ликвидация принесла мне 1550 рублей, — вот какую уйму! Это последний литературный мед. Но хороню, во всяком случае, что я отделался от Краевского.
Вы пишете, что прекращение ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’ оказывается для Вас ощутительным, — я этому верю. Не потому, чтоб я превозносил этот журнал выше небес, но потому, что если у него не было положительных качеств, то было отличнейшее качество отрицательное. Он представлял собою дезинфектирующее начало в русской литературе и очищал ее от микробов и бакцил. Вы это качество оцените очень скоро, ибо и теперь читать русскую книгу все равно, что нюхать портки чичиковского Петрушки. Деревянный Стасюлевич, конечно, останется по прежнему деревянным, а ‘Русская Мысль’, несмотря на добрые намерения, пребудет, по выражению Успенского, телятным вагоном, куда заперли всевозможных сборных телят, и везут неведомо куда и неведомо зачем. А об газетах и говорить нечего — это именно портки, и Вы совершенно правильно поступите, подписавшись на ‘J[ournal] de St Petersb[ourg]’ {‘Журналь де Сент-Петербург’ (‘Петербургский журнал’ — франц.).} или на ‘Herold’ {‘Герольд’ (‘Вестник’ — нем.).}.
Я ужасно болен. Лето у нас анафемское, холодное, а дача подобная леднику. Это меня Елизавета Аполлоновна угощает. Я рвусь что-нибудь приобрести, какой-нибудь теплый угол, а ей ничто не нравится, непременно нужно пакости. Я двадцать шесть лет на своих плечах несу обузу кормления, а не заслужил, чтобы мой голос имел какое-нибудь значение. Это просто убийство. Она никак не может понять, что я не Шереметев и не Самуил Поляков, и требует реку, парков, оранжерей и т. п. Я хотел купить усадьбу в Ржеве, и уверен, что было бы там отлично, — по милости супруги, ничего не удалось. Вы, может быть, скажете, что я нелеп, что я мог бы и не смотреть на женские прихоти, и т. д. Но поймите меня: я болен до того, что ни осмотра сделать не могу, ни даже передвижений. Она и пользуется этим, чтобы убивать меня. Буквально, я беспомощен, и с этой стороны смерть была бы для меня истинным благом. Я уже и не ищу имения: знаю наперед, что эта бессердечная женщина все спутает. Бессердечие, соединенное с ограниченностью, — это такая твердыня, против которой бессильно все.
Я кашляю и задыхаюсь. Сверх того у меня мучительно начинают болеть ноги. И с этим я должен проводить время в леднике. В город я не могу переехать, потому что там нет прислуги, да и в квартире переделки идут. Сверх того, и знакомых совсем никого. Лечит меня Головин, человек вполне отличный, но, как мне кажется, не вполне искусный. Как Ваша ментонская кухарка, отличные качества сердца которой вы восхваляете. Ноги в особенности меня тревожат, и я боюсь совсем лишиться их. Представьте себе: Головин выдает замуж свою 17-летнюю дочь за господина 44-х лет, Иванова, члена Окр[ужного] Суда. Правда, что он выдает ее по ее собственному выбору и настоянию, но, право, разница в 27 лет не может не страшить. Притом же, ни у жениха, ни у невесты ничего нет, кроме казенного жалования. Она, впрочем, отличная девушка и недурна, да и Иванов — хороший человек. Все хорошие люди, а дело, пожалуй, выйдет нехорошее.
Лихачевы собираются в Висбаден 6-го августа (русского), но я решительно отказываюсь его понимать. Между прочим, он председатель Санитарной комм[иссии], и вот в ту минуту, когда все замерло в ожидании холеры, он берет на два месяца отпуск. Вероятно, придумает какое-нибудь канцелярское округление.
О Боткиных знаю одно: что они по субботам служат в своей церкви всенощные, а по воскресеньям — обедни, для чего приезжает к ним из Выборга поп. Совершенно по-старинному. Встарину в Москве такие медики бывали. Доктор Мудров, например, который и телеса лечил, и к обедне ходил. Впрочем тогда лечили больше пластырями, так еще можно было согласовать, а как согласует С[ергей] П[етрович], — не знаю. Конечно, он может сказать: это не я, а Петр Петрович, — да ведь этому и Унковский едва ли поверит.
Пожалуйста, передайте мой сердечный привет многоуважаемой Софье Петровне. Напомните и Лор[ис]-Мел[икову], ежели это удобно.
До свидания. Не забывайте искренно Вам преданного

‘М. Салтыкова.

42

В. П. ГАЕВСКОМУ

[Июль — октябрь 1884 г.

Сиверская-Пегербург].

Многоуважаемый Виктор Павлович.

Возвращаю письма Тургенева. Кое-что я в них замарал, но мало.

Весь твой

М. Салтыков.

43

А. Л. БОРОВИКОВСКОМУ

в Саксагань.

Сиверская. 5 августа [1884 г.].

Многоуважаемый Александр Львович.

В августе меня обыкновенно посещает lumbago {Люмбаго (медицинский термин. См. ниже — драхеншус).}. Посетил и теперь. Болезнь эта глупая и состоит в том, что чувствуешь будто задницу вывихнул. Теперь я мажу себе иодом хвостик (кстати: Боткин меня удостоверял, что он знает одного сенатора с хвостом — к счастью, в старом сенате) и так как это горячит, то по ночам я вижу ни с чем несообразные сны. Так, например, будто бы задница моя разделена на участки, и один участок с торгов достался Вам, а Вы хотите на нем шпанскую мушку поставить. Я протестую, говорю: ведь больно-то будет мне, а Вы говорите: должен же я свои деньги выручить и т. д. Словом, сущий вздор, который может привидеться только после долгого разговора с Ратынским.
Или еще: будто бы Победоносцев и митрополит Аника спорят, отчего оное место называется причинным. Победоносцев будто бы утверждает, что оттого, что оно есть причина всех зол, а Аника возражает: это смотря потому, какова причина! Ежели у кого причина малая и слабая, то, действительно, кроме пакости, ничего и ожидать нельзя, но ежели у кого причина исправная, то оная даже удовольствие доставить может и т. д. Опять сущий вздор, но при драхеншусе неизбежный.
Кстати о Победоносцеве. Ходит слух, будто на одном званом обеде, хозяйка дома, которая от своих родственников-офицеров постоянно слышала, что К[онстантин] П[етрович] болен, что у него шулята слабы, и когда она обращалась за разъяснением, то ей говорили, что это та самая болезнь, которая на вульгарном языке называется ‘в три пальчика без смычка’ — так вот эта самая хозяйка в самый разгар обеда вдруг обращается к Побед[оносцеву] с вопросом: а что, К[онстантин] П[етрович], у вас шулята все еще слабы? Общий конфуз. Но к счастью, выручила молоденькая сестра хозяйки, которая, видя общее замешательство, спросила: ведь кажется, по-французски эта болезнь онанизмом называется. В эту минуту ударил rpом и кто-то ……, но не Алексей Михайлович [Унковский] потому что он еще в деревне. А через минуту из-за туч показалось солнышко и стали разносить фрукты. А на другой день все либералы говорили: и не то еще будет, ежели доступ на высшие курсы будет для женщин затруднен.
Политических новостей нет, по крайней мере, я таковых не знаю. Говорят, будто старика Шелгунова арестовали, но что он мог соделать — даже придумать не могу. Еще говорят, будто писателя Лейкина выслать из П[етер]б[урга] хотели, за то что он написал рассказ, в котором мясник говорит, что он четверть телятины участковому надзирателю в презент снес. Однако помиловали, потому что он раскаялся.
Погода у нас дней с 5 стоит ясная, но холодная. Некоторые дачники начинают уж перебираться в город. Я думаю, однакож, остаться здесь до конца августа. Ничего не делаю, кашляю и дремлю. Мне представляется, что меня нет. Т. е. что я уж не литератор, а ревизская душа. Может быть, это и правда. Вот с божьей помощью, какой поворот! Скажите, куда деваться?
Прощайте, будьте здоровы и не сетуйте на мое пустословие.

Весь Ваш

М. Салтыков.

44

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

в Париж.

5 августа [1884 г. Сиверская],

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Вы пишете мне все заказными письмами, и это до известной степени замедляет получение их. Почта от нас в 3-х верстах, и обыкновенные письма разносятся почтальонами, заказные же получаются по повесткам, и мне надо каждый раз посылать, так как я сам ходить не могу. Затем на почте требуются удостоверения личности, и только после долгих убеждений соглашаются выдать в последний раз. Все это проделано было и с Вашим последним письмом от 30 июля.
Я совсем не забыл Вас, а болен и не могу до сих пор опомниться. Право, со мной делается нечто странное после закрытия ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’. Мне кажется, что я уже больше не литератор, и что вообще меня нет. Писаний моих нигде нет, и ни об ‘Отеч[ественных] Зап[исках]’ ни обо мне — нигде ни слова. Подумайте, что это такое. Сотрудников я не вижу и даже не знаю, куда все девалось и расползлось. Очевидно, я включен в число обывателей, и никак не могу свыкнуться с этим. От этого я целые дни томлюсь, ничего не делая, и дремлю.
О том, что делается, слышу мало. Но говорят, будто арестованы Шелгунов и Гольцев. Кривенко все сидит и, кажется, нехорошо, но точного ничего не знаю.
Екатерину Павловну не видел больше двух месяцев. Вероятно, рассердилась. Слышал, что она все хлопочет, и что у нее совсем нет денег. Так как 1-го сентября Вам следует по купонам процентов 275 р., то не отдать ли ей купоны теперь.
К числу фантастических предприятий Ваших я отношу и Ваши предположения о перевозе мебели. Ради бога, не делайте этого. Совсем не 60 пудов будет мебели, а не меньше 600. Подумайте, один письменный Ваш стол с тарой будет весить не менее 35 пудов, а по сему судите и об остальном. Верьте, что Вам придется одна перевозка втрое дороже, нежели покупка совсем новой мебели. Лучше здесь продать. Я не знаю, сообразила ли это Екатерина Павловна, но мне кажется на первых же шагах она должна была убедиться, что тут дело далеко не 90 пудами (с тарой) пахнет.
Лихачевых я недели две уже не видел. При последнем свидании, он говорил, что 6-го числа (т. е. завтра) едет за границу вместе с Е[леной] Ос[иповной] и я просил его предупредить меня телеграммой, чтоб я мог выехать на станцию повидаться с ним. Он обещал, и даже сказал, что приедет ко мне прежде отъезда, но ни сам не был, ни телеграммы не прислал. Может быть, и отложил временно свой отъезд, а может быть, я и получу завтра утром телеграмму. Вероятно Екатерина Павловна уже виделась с ним по Вашему письму, хотя, повторяю, положительно Вас раззорит мебель.
У нас погода переменчивая: но дней пять стоят хорошие, хотя уже порядочно холодно. Ежели хорошее время продлится, то я недели три еще проживу здесь. Ведь я невольник: что хочет Лиз[авета] Апол[лоновна], то и делает. Не могу же я жить на квартире один без прислуги — вот этим она и пользуется. Во всяком случае, как приеду в Петербург, так займусь Вашими деньгами.
Прощайте, будьте здоровы и не забывайте искренно Вам преданного

М. Салтыкова.

С затеянной перевозкой еще история, пожалуй, выйдет.

45

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

в Любань.

11 августа [1884 г.]. Сиверская.

Многоуважаемый Николай Константинович.

Благодарю за память и за приглашение, от времени до времени, переписываться. Я ощущаю в этом даже некоторую необходимость, ибо со времени упразднения нахожусь в крайнем одиночестве. Глубоко сожалею о невозможности видеться с Вами, и сравнивая Ваше положение со своим, все-таки отдаю предпочтение последнему. Я хотя относительно большой и малой нужд свободен, могу исправить ее где угодно на всем лице России, Вы даже для этой ничтожной свободы должны ограничиться Любанью и ее окрестностями. Это положение просто ужасное особливо ежели припомнить, что никому до него дела нет. Третьего дня ‘Нов[ое] Время’ в статье о гр. Л. Толстом, выразилось об Вас, как о ‘критике, сошедшем со сцены’, — вот до какого похабства могут дойти портки чичиковского Петрушки в уверенности, что им ниоткуда не будет отпора, и что они могут на всей своей воле заражать вселенную своим специфическим запахом. Может быть, и обо мне будут так же выражаться и с полным основанием, потому что чем больше я думаю о предстоящей литературной деятельности, тем более сомневаюсь в ее возможности. Собственно говоря, ведь писать не об чем. Легко сказать: пишите бытовые вещи, но трудно переломить свою природу. Прежде всего, это возьмет пропасть времени, а мне, между прочим, и денег добывать нужно. И куда идти? — это тоже вопрос. Посмотрите последний No ‘Вестника Европы’ — просто претит, а это все-таки лучшенькое. Да еще примет ли Стасюлевич? А ежели и примет, то переговорами надоест. Минский сказывал, что он ему стихи исправляет и даже заменяет собственными. А об ‘Русской Мысли’ даже думать не хочется — таково скверно.
Я живу жизнью почти отчужденною и болен необыкновенно, чему отчасти, впрочем, и рад, потому что это дает мне надежду на скорую развязку. Но болезнь все-таки совсем не дает мне работать. Ощущали ли Вы когда-нибудь щекотание в горле? Так вот эго самое щекотание преследует меня и днем и ночью. Сплю мало и потому днем хожу как сонный. Таковы прелести дачной жизни, хотя я занимаю дачу громадную и плачу 1000 рублей. Меня дрожь пробирает, в виду предстоящего бесплодия моей жизни, и вся надежда на то, что скоро предстоит провести черту.
О читателе скажу Вам, что хотя я страстно его люблю, но это не мешает мне понимать, что он великий подлец.
Проживу я здесь, полагаю, весь август, ежели влезет. А потом опять в Петербург на прежнюю квартиру (Лит[ейная] 62), но не к прежним занятиям.
Прощайте, будьте, по крайней мере, здоровы и не забывайте преданного Вам

М. Салтыкова.

Ясинский глуп и больше ничего.
Что бы Вам заняться Островским? Любопытно, что сказал бы Добролюбов, если б прочитал ‘Красавца-мущину’?

46

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Висбаден.

15/27 августа [1884 г. Сиверская].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Благодарю Вас за известие о себе. Боюсь, что предположение Ваше, насчет пребывания в Висбадене до конца сентября, не осуществится, ибо холера уже в Женеве и, по-видимому, делает быстрые успехи. И до Парижа недалеко от Лиона, где она тоже распоряжается. Почему-то мне кажется, что главным образом она разовьется в будущем году, — может быть, и к нам заберется, хотя, будучи в дружеских отношениях с Вл[адимиром] Ив[ановичем] Лихачевым, я надеюсь, что он, по знакомству, как-нибудь защитит. Вот какая вещь: не боишься смерти и даже желаешь, а как вспомнишь, какие мучительные сорта смерти бывают, так и. не знаешь, на чем остановиться. Говорят, что от разрыва сердца умирают мгновенно, но, вероятно, и тут ногами дрыгать придется. Всего целесообразнее было бы отравиться, да в аптеках хороших ядов не дают, а Соколов не прописывает. При прочих родах самоубийства, пожалуй, сам инстинктивно закричишь караул.
Лихачевы намеревались выехать в субботу 18-го числа, и не предполагали останавливаться в Берлине, а прямо проехать в Висбаден. Впрочем, они люди вольномысленные и могут день отъезда отложить. Они Вам расскажут про похождения Екатерины] Павл[овны] в Петербурге, которая вот уж три месяца живет на пожалованные ей Гр[игорием] Зах[аровичем] 175 р. и не может возвратиться, потому что хитрый старик дал ей вид только для проезда в Петербург, но не обратно. Я, впрочем, послал ему ультиматум, угрожая выдать Е[катерине] П[авловне] из принадлежащих ему денег 275 р. Теперь он затеял перевезти в Париж свою изящную петербургскую мебель, вообразив, что ее будет только 90 пудов, вместе с ящиками, и что это обойдется ему дешевле, нежели купить мебель в Париже. Е[катерина] П[авловна], разумеется, принялась за выполнение приказания, но с нее сейчас же назначили за одну упаковку 150 рублей, а мебели с тарой будет не меньше 600 пуд. Но все это Вам подробнее расскажет В[ладимир] И[ванович Лихачев], равно как и об ужасном питании Е[катерины] П[авловны] и ее житье в чужой квартире, где перестилаются полы. А Матреша, на которую он так надеется, уехала в свое место в побывку, и оттуда голосу не подает. И не подаст, конечно.
Как ни необычайны такие факты, но мне все-таки жаль старца. Очевидно, в нем происходит что-то неладное, и может быть, Е[катерина] П[авловна] довела его до исступления своею неестественною привязчивостью и болтовнёю. Я по себе знаю, что значит каждый день или слушать с утра до ночи глупости, или сидеть в полном одиночестве. Больному и беспомощному человеку это не всегда под силу, и ежели благоразумие велит подчиняться, то сколько бесчестности и бессмыслия надо иметь, чтобы пользоваться этим благоразумием подчинения. Я ужасно боюсь ослепнуть или быть разбитым параличей, — надругательствам (быть может, и мнимым) не будет конца. Я на этот случай вручил Боткину закрытый пакет, где требую, чтобы, в случае такой болезни, которая будет препятствовать выражению моих желаний, поместить меня непременно в больницу.
А покаместь, я живу, бога не гневлю и ничего не делаю. Стало быть, обыватель во всех статьях. Благодарю бога, что имею свободу исправлять большую и малую нужду по всему лицу России, а вот Михайловский — так тот обязывается делать это в Любани и ее окрестностях. К несчастью, средства мои денежные не совсем исправны, — и то, впрочем, в виду непомерных требований Е[лизаветы] А[поллоновны], которая лучшей угрозы не знает: а вот я буду у тебя каждый день деньги тратить, — а не то, было бы совсем хорошо.
До свидания. Прошу Вас передать мой привет уважаемой Софье Петровне. Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

47

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

в Любань.

15 августа [1884 г. Сиверская].

Многоуважаемый Николай Константинович.

Как Вы думаете, удобно ли это будет, ежели я свои статьи буду помещать, в ‘Русских Ведомостях’? Собственно говоря, я никогда этой газеты не читал, и она никаких предложений мне не делала, но я слышал, что это газета, относительно, недурная и, вероятно, не откажется от помещения моих статей. Кроме того, есть и некоторое преимущество в сотрудничестве газеты — преимущество совершившегося факта. Быть может, Вы лучше меня знаете эту газету — поэтому, пожалуйста, сообщите. Я пробуду здесь еще дней десять, а может быть и все две недели.
До свидания — надеюсь, по крайней мере.

Весь Ваш

М. Салтыков.

Не знаете ли, к кому следует обращаться в ‘Рус[ских] Вед[омостях]’, и ежели к Соболевскому, то как его зовут.

48

А. Л. БОРОВИКОВСКОМУ

в Саксагань.

19 августа [1884 г. Сиверская].

Многоуважаемый Александр Львович.

Бог Вас знает, какой Вы странный корреспондент. Когда хочется знать, получили ли Вы письмо — Вы как нарочно молчите. Ведь если даже Вы находите мои письма неуместными, то и тут можно написать: неуместны-де Ваши письма. Вот и все. Я, право, не обижусь, ибо нахожусь в таком возрасте, когда люди уже не обижаются.
На всякий случай пишу к Вам, уведомляя, что дня через три переезжаю на житье в Петербург (Литейная, 62). А Лихачев вчера отправился за границу на 2 месяца.
Прощайте, будьте здоровы. Передайте мой привет Елизавете Юльевне. У нас — холодище неслыханный. Овес не созреет. Рожь только что сжали. Что касается до винограда, то его и в помине нет, кроме Милютиных лавок. Хотел написать Вам сто пар анекдотов, да боюсь, уместно ли.

М. Салтыков.

49

H. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

в Любань.

19 августа [1884 г. Сиверская].

Многоуважаемый Николай Константинович.

Извините, что третье письмо кряду пишу к Вам. Дело в том, что я в четверг уже буду в П[етер]бурге и следоват[ельно] ежели Вам вздумается писать ко мне, то адресуйте Ваши письма уже туда (Литейная, 62).
Екат[ерина] Павл[овна] Елисеева рассказывает, что Кривенко — молодец. Совершенно обворожил следователей своим умом. Выразил будто бы мысль, что их всех [?] надлежало бы сосредоточить в одной губернии (‘а губернатором назначить, конечно, г. Салтыкова?’ добродушно шутят следователи. — Нет, говорит Кривенко, не Салтыкова, а высокопоставленное лицо). И теперь пишет записку, в которой излагает, чего он ожидает от правительства. И наверное, изложит так убедительно, что все так и будет исполнено, как он напишет.
Прощайте, будьте здоровы. Во всяком случае, меня в губернаторской должности не ждите. Кривенко сам сознал, что это уж слишком.

М. Салтыков.

50

В. П. ГАЕВСКОМУ

в Петербург.

20 августа [1884 г. Сиверская].

Многоуважаемый Виктор Павлович.

Будь так добр, передай прилагаемой при сем девице Мине 200 р., ежели Карбасников заплатил. Я же сам буду в среду в Петербурге, где и останусь, но мои еще предполагают недели две наслаждаться морозом на Сиверской.
Твой по гроб жизни

М. Салтыков.

В каком положении дело о переданных тебе мною 2-х сказках? Говорил ли ты с Феоктистовым?

51

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Висбаден.

31 августа [1884 г.] Петерб[ург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Надеюсь, что это письмо еще застанет Вас в Висбадене. Я несколько ленился писать к Вам в последнее время, но полагал, что Лихачев все, что нужно, Вам сообщил и обо мне и о делах вообще. На днях я писал Вл[адимиру] Ив[ановичу Лихачеву] и думаю, что писать об одном и том же в два семейства, которые часто бывают вместе, совершенно излишнее. Вот теперь пишу к Вам. Собственно говоря, давненько известий не получал и знаю только из письма Вл[адимира] Ив[ановича], что Вы благодушествуете, хотя не совсем здоровы. Я лично уже переехал с дачи уже десять дней тому назад, а семья моя переедет завтра 1-го сентября. Вероятно, все будут негодовать, что из[-за] старой гнилушки приходится бросать дачу именно в такое время, когда, по-видимому, установилась чудесная погода. Но я бы и не настаивал на переезде, если бы Константину не предстояло начать учение. И в то же время я так болею, что мне действительно жить одному не совсем удобно. Главное неудобство заключается в том, что я должен ходить обедать. Вот до чего я дожил, что самая ничтожная экскурсия для меня — мат. Кажется, никогда я не был так болен и беспомощен. В настоящее время, при усилившейся до крайних пределов одышке и несносном кашле, посетила меня ужаснейшая боль в нижней половине спины. Сначала я думал, что это драхеншус, но теперь начинаю подозревать, что тут замешался ревматизм. Посещает меня Головин, но мы с ним больше о вольномыслии беседуем. Да и вообще моя участь такая: все доктора со мной беседуют больше о вольномыслии, нежели о моей болезни. Может быть, болезнь-то такого рода, что на нее нужно махнуть рукой. Тем не менее я страдаю поистине жестоко. Из комнаты в комнату переходя задыхаюсь, а чтобы дойти до ватер-клозета, раза три отдыхаю, стою упершись в стену и вытаращивши глаза. Надо утром видеть, что со мною происходит. А врачи, видя меня, восклицают: какой у вас сегодня прекрасный вид! А я по крайней мере раза четыре в день по получасу лаю как собака. Вот что значит быть сатириком: и лицо не настоящее. При таком положении моего организма мне не до писания. Не знаю, выберется ли когда-нибудь светлый момент. Да и негде писать, совсем негде. На днях был у меня редактор ‘Русских Ведомостей’ и предлагал участвовать. Но явно, что предлагая он боится за газету. Да и мне как-то совестно на старости лет сделаться газетным фельетонистом. Однако я обещал и попробую. Это единственный порядочный орган, и при том со смыслом издающийся. Очень умеренный, но честный. Прошу Вас передать мой привет уважаемой Софье Петровне и Лихачевым. Прощайте. Извините за пустоту письма. Голова пуста, вот в чем сила.

Ваш М. Салтыков.

Соколов Нил Осипович [Иванович] на днях женился в Симферополе и проводит медовый месяц на южном берегу Крыма. Головин в воскресенье выдал замуж свою дочь Ольгу.

52

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Висбаден.

6 сентября [1884 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Сейчас, читая ‘Нов[ое] Вр[емя]’ (от 6 сентября), я случайно усмотрел в ведомости телегр[афным] депешам, недоставленным по назначению вследствие неполноты адреса (в самом конце No после биржи, перед театрами), что прислана из Иркутска (от 4 сентября) депеша Белоголовому. Полагаю, что это Вам, и спешу известить Вас. Думаю, что ежели Вы интересуетесь, то Вам следует обратиться с письмом или с депешей на главную телеграфную станцию, чтобы Вам ее переслали в Висбаден, или же поручить это кому-нибудь. Но последнее, кажется, сопряжено с представлением доверенности. Уплата за пересылку депеши в Висбаден может быть произведена там.
Я ужасно болен. Просто как никогда. В спине — ревматические боли, насилу хожу, и затем такая одышка, что каждочасно при откашливании думаю: вот-вот умру. Соколова, к несчастью, нет. Головин же хотя и отличный врач, но лекарства ему не повинуются. Вератрин должен колоть — не колет, хлороформ — не обжигает. Дигиталис — не успокаивает. Сегодня отыскал рецепт Соколова, настой дигиталиса, прописанный именно в таком же случае, когда я думал, что вот-вот сейчас все во мне лопнет, и две ложки уже принял. Получше как будто. Но спина — чорт знает, что делается со спиною. Ноги тоже постоянно ноют, и, вставши утром, долгое время не могу на правую ногу ступить. Нет ли у меня в спине раков, как у Тургенева? А мне еще о писаньи говорят. Где уж тут писать, когда всякий суставчик болит! Я и сам все думаю: вот завтра засяду, а завтра придет — с утра до вечера везде ломит и целые озера мокроты, по капельке извергаемые с неслыханными усилиями. Должно быть, кончается. Жалко детей, так жалко, что и сказать нельзя. Ведь и Елиз[авета] Аполл[оновна] не весьма здорова, да кстати и неосторожна. Вот будет ужас, ежели попадут птенцы в передел к родственникам. А на друзей плохая надежда, да и права они, кажется, не имеют, ежели есть налицо близкие родственники. Я бы вот Боткину поручил (стадо у него большое, так уже заодно), да ведь, в сущности, и переговорить с ним порядком нельзя. Надо в Финляндию ехать, а я и на Галерную не могу. Какая ужасная старость! Как хотите, а есть в моей судьбе что-то трагическое. Прощайте, будьте здоровы. Передайте мой привет многоуважаемой Софье Петровне и Лихачевым.
Искренно преданный

М. Салтыков.

53

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

в Париж.

20 сентября [1884 г. Петербург].

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Два месяца тому назад, Вы обещали мне, вслед за сим, прислать мне инструкцию, как поступить с Вашим капиталом, хранящимся у меня. С тех пор я ожидаю Вашего письма, но тщетно. Между тем я положительно болен и до такой степени, что с утра до ночи мучусь, не имея возможности ни работать, ни даже думать. Ваши деньги положительно сводят меня с ума и я усерднейше прошу Вас развязать меня с ними. Чего доброго, меня обвинят в присвоении, а я не желал бы, чтобы на моей памяти лежал позор. Я совсем не понимаю, что заставляет Вас медлить решением по этому делу. Признаюсь откровенно, я несколько раз порывался продать облигации, и послать Вам переводные векселя. Но, во-первых, я не желал бы сделать Вам неугодное, а во-вторых, Вы как-то нетвердо указываете на квартиру. Теперь, когда все Ваши собрались около Вас в Париже, Вы, вероятно, окончательно основались. Поэтому прошу Вас уведомить меня теперь же, как мне поступить. Убеждаю Вас сделать это, потому что я без шуток собрался умирать.
Сегодня был у меня Михайловский, которому разрешено на 6 дней приехать в Петербург. Он нигде не пристроился, да вряд ли и кому-нибудь из лиц, близких ‘Отеч[ественным] Зап[искам]’, придется устроиться. Особенно жаль Скабичевского, который решительно сидит без дела. Кривенку Михайловский сегодня видел, он все еще сидит арестованный, равно как и Шелгунов. Но Протопопова и Эртеля — выпустили. С ‘Делом’ поступили так же, как и с ‘Отеч[ественными] Зап[исками]’, то есть совсем уничтожили журнал, не утверждая редактора. Даже продать его теперь нельзя.
Я буквально ничего не делаю, даже ничего не читаю — до такой степени я весь измучен болезнями. Второй месяц у меня поясница болит и третью неделю — зубы. Соколов женился и проводит медовый месяц в Крыму, Боткин — приехать не догадался, а Головин, который лечил меня на Сиверской станции, не весьма удачно действует. В эту самую минуту, я чувствую признаки лихорадки, а при болезни сердца это аккомпанимент весьма плохой. Я уж и для уплаты за квартиру деньги приготовил и даже почтовых марок целый запас сделал, чтобы на первых порах не затруднить. А потом пусть уж распоряжаются сами.
Прощайте, извините, что безалаберно пишу: весь в жару и голова в потемках.

Весь Ваш

М. Салтыков.

Ради бога, ответьте скорее.

Щедрин

в ‘Вестнике Европы’ и ‘Русских ведомостях’

Сентябрь 1884 г. — апрель 1889 г.

54

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

27 сентября [1884 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Посылаю Вам небольшую статейку. Извините, что замедлил: все время так был болен, что только это и успел написать.
Печатать или не печатать — совершенно оставляю на Вашу волю. Может быть, для Вас покажется несколько неудобным — не стесняйтесь, только не утеряйте и возвратите. Места, обведенные карандашей, можно и не печатать совсем. Я хотел сначала заномеровать письмо I, но потом подумал, что так без No надежнее. Но я буду продолжать, ежели настоящее письмо будет напечатано. Не пугайтесь, не часто.
Плата, как я уже Вам сообщал, 250 р. за лист ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’ по расчету.
Кроме физических болей, я и нравственно нахожусь в угнетенном положении. Киевская история обнаружила, что я состою предметом начальственной диффамации и что в имени моем заключается нечто инфекционное. А тут еще анекдот кстати подоспел: в Твери есть какой-то музей, и там стоял мой бюст, яко тверского уроженца. Теперь этот бюст оттуда вынесли.
Во всяком случае не весело мне живется. Таков результат почти сорокалетней деятельности.
Известите меня о Вашем решении по поводу прилагаемой статейки, и затем, помогай Вам бог!

М. Салтыков.

Благодарю за присылку газеты. Напрасно Вы напечатали, что у меня что-то готово для ‘Русской Мысли’. Ничего у меня готового нет, и, мне кажется, я Вам даже лично говорил, что начал кое-что и бросил.

55

К. А. БУХУ

5 октября [1884 г. Петербург].

Многоуважаемый Константин Андреевич.

Сдается мне, что Вам известен председатель Тверской Казенной Палаты А. К. Жизневский, года два или три тому назад оставивший заблуждения католицизма и познавший свет истинной веры.
Недавно он совершил след[ующий] подвиг: С 1880 г. в Тверском музее (в котором г. Жизневский состоит распорядителем) был поставлен мой бюст как тверского уроженца. Стоял он таким образом беспрепятственно до закрытия ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’, после чего г. Жизневский приказал его вынести. Вероятно, он думает на мой счет устроить свою карьеру.
Замечательно, что г. Жизневский в прежнее время неоднократно заявлял мне о своем сочувствии и даже спешил приобретать мои сочинения, опасаясь, что они будут запрещены. Простите, что беспокою Вас этим письмом, но думаю, что сообщаемые сведения будут не безынтересны.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

56

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

5 октября [1884 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Очень сожалею, что рукопись моя не застала Вас в Москве, и еще больше — что она была без Вас вскрыта. Из сегодняшнего No ‘Р[усских] Вед[омостей]’ вижу, что в Москве происходила какая-то история, о которой, впрочем, еще вчера ходили в П[етер]бурге смутные слухи. Это заставляет меня думать, что для моей деятельности литературной время еще не наступило, и что как ни малозначительна сама по себе моя статья, едва ли она может появиться к настоящий момент. Поэтому будьте так любезны возвратить ее мне. Вероятно, Вы и сами, прочитавши статью, будете одного мнения со мною. Я же тем больше об этом жалею, что у меня в проекте было продолжение ‘писем’.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

57

H. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

в Любань.

[10 октября 1884 г. Петербург.]

Многоуважаемый Николай Константинович.

Сегодня совсем неожиданно пришел ко мне Гаспер и принес 410 р. — новые плоды ликвидации. Я разделил их на 3 равных части, по 136 р. 50 коп. (Краевскому, мне и Вам), поэтому, поручите Людмиле Николаевне, когда она будет в Петербурге, или кому-нибудь из бывающих в Любани, взять у Гаспера Вашу часть. Он все еще живет в доме Краевского управляющим.
Недели две с половиной тому назад я послал в ‘Рус[ские] Вед[омости]’ фельетон, но так как московские редакторы имеют обыкновение ездить к родственникам на именины в разные губернии, то статья моя не застала Соболевского в Москве. Затем, когда случилась в Москве история перед домом Каткова, то я написал Соболевскому, чтоб статью не печатать, а возвратить мне. В воскресенье вечером получил телеграмму: ‘возвратился из Одессы, письмо почтой’. Но вот уж среда вечер, а никакого письма нет. Вероятно, на телеграмму энергии хватило, а о письме забылось, или рука не пишет. Очевидно, с Москвой связываться нет резона. И далеко и очень уж спустя рукава. Вы представьте себе хоть это: устроил я замену ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’ ‘Русскою Мыслью’ — уж, конечно, ради Юрьева. А выплыл какой-то Бахметев. Купец Лавров, который на Кавказ уехал, чтоб от ‘Русской Мысли’ отвязаться, воротился с Кавказа, чтоб снова взять в руки бразды правления. А об Юрьеве — ни слуху ни духу.
Впрочем, я так болен, что и пользы в моем сотрудничестве нет. Даже в настоящую минуту задыхаюсь.
До свидания, искренно Вам преданный

М. Салтыков.

10 октября.

58

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

[14 октября 1884 г. Петербург.]

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Напрасно Вы так обеспокоились по поводу моей статейки. Я сам первый признал печатание ее неудобным в настоящий момент, и особенно в газете, издающейся в Москве, в которой все цензурное ведомство находится под пятой у Каткова. Последний, без сомнения, не замедлил бы указать, и газете Вашей, наверное, грозила бы неприятность. Поэтому, я ни мало не претендую, и не отказываюсь прислать Вам что-нибудь другое, хотя не могу заранее сказать, скоро ли выполню свое обещание. Я как-то необыкновенно болен и в то же время нравственно угнетен. Положительно даже перо в руки брать не хочется. Об одном прошу: прикажите статейку мою разобрать, ибо я крайне опасаюсь, как бы она не появилась литографированною, подобно ‘сказкам’ и проч. Эти проделки уже служили поводом для запросов, которые были весьма для меня неприятны.
Статейку я, между тем, отдал Стасюлевичу для ноябрьской книжки. Но уверен, что она будет вырезана. По крайней мере, Стас[юлевич] как-то чересчур уж весело говорит: а ежели нельзя, то мы вырежем.
Вообще, если б не некоторые финансовые соображения, порождаемые нерасчетливостью и приобретенной, в течение 25 лет, привычкой жить широко, следовало бы совсем бросить писать. Этого требовало бы чувство собственного достоинства. Нелестно отдавать свое имя на поругание Катковым, с одной стороны, и Боборыкиным — с другой. Может быть, впрочем, так и случится. Во всяком случае, конец моей карьеры не из веселых, и, как признак времени, настолько характерен, что, быть может, историк не оставит его без внимания.
А между прочим, у меня и другое дело на носу. Я издаю книжку разных мелких статей и в пятницу она отправлена была в цензуру. В субботу уже приходил в типографию инспектор узнать, разобран ли весь набор. Если б хотя один лист был не разобран — тогда всю книгу подвергли бы цензуре, но оказалось, что типография Стасюлевича настолько искушена, что отправила книжку в цензуру не прежде, как разобрав весь набор. Теперь я жду ареста — вот и еще 600 р. убытка.
Не худо бы Вам поразнообразить фельетон, а то переводы с французского как-то совестно читать. ‘Вспышка гнева’ — нечто ужасное (*). Взяли бы Скабичевского для литературных обозрений — право, человек с голоду погибает, а между тем он не дурно дело делает.
Напечатанное в ‘Р[усских] В[едомостях]’ известие о чем-то мною приготовляемом для ‘Рус[ской] Мысли’ было несколько досадно для меня. Я охотно готов бы был оказать всякое содействие С. А. Юрьеву, но положительно вижу, что он там не при чем. А о г.г. Лаврове и Бахметеве я ничего не знаю.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

(*) Я многим давал читать и сегодня очень обрадовались все, что ‘она’ пришла в суд.
14 октября.

59

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

[14 октября 1884 г. Петербург.]

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Посылаю при сем (в корректуре) статейку, которую ‘Рус[ские] Ведомости’ возвратили мне. Я изрядно ее почистил, как Вы увидите, а в некоторых местах даже и оскопил. Не пожелаете ли Вы напечатать ее в ноябрьской книжке. Я знаю, что книжка уже скомпонована, но пол листа (или даже меньше) не произведут пертурбации. Тем не менее, если б самая статья Вам показалась заразительною или ответственною, то без церемонии возвратите. Я хотел целый ряд таких писем написать, независимо от большой работы. Во всяком случае, пожалуйста, уведомьте меня о Вашем решении, когда прочтете. Гонорар я просил бы тот самый, какой получал в ‘Отеч[ественных] Зап[исках] ‘, т. е. 250 р. за лист.
Будьте так добры распорядиться в типографии, чтобы, в случае ареста книги моей, мне дали знать.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

14 октября.

60

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

[18 октября 1884 г. Петербург.]

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Возвращаю при сем корректуру, извините, что несколько помарал. Статью я все-таки желал бы видеть подписанною моим обычным псевдонимом.
Искренно Вас уважающий

М. Салтыков.

18 октября.
Будьте так добры распорядиться, чтобы, по истечении срока, книгу выдали Карбасникову, а равно и счет издержкам по печатанию.

61

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

[18 октября 1884 г. Петербург.]

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Сейчас у меня был редактор ‘Р[усских] Вед[омостей]’ Михаил Семенович [Василий Михайлович] Соболевский, приехавший сюда по цензурным делам, и сообщил, что Феокт[истов] сегодня с докладом у Министра, вместо обычной субботы. Быть может, сегодня решится и участь ‘Недоконченных Бесед’.
Соболевский желал бы побывать у Вас, и я ему сказал, что самое лучшее застать Вас утром в субботу. Не наврал ли я? — сообщите, пожалуйста, и назначьте удобный для Вас час, ибо вечером в субботу он возвращается в Москву.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

18 октября.

62

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

[21 октября 1884 г. Петербург.]

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Признаюсь Вам откровенно, у меня у самого было такое намерение относительно декабрьской книжки, но я боюсь обещать наверное. И теперь говорю то же: постараюсь написать такое же письмо (т. е. по размерам) от 1/2 до 3/4 л., так чтобы в случае неустойки, это не могло значительно стеснять Вас насчет размеров книги. Доставлю не позднее 12—15 числа, а между тем увижу сам и ранее. Я было уже начал. Два начала сделал и все вижу, что надо ускромниться. Завтра же примусь.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

21 октября.

63

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

[21 октября 1884 г. Петербург.]

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Книжка, наделавшая Вам не мало хлопот, вышла. Считаю долгом просить Вас принять от меня экземпляр при сем прилагаемый, а прочие два передать А. Н. Пыпину и К. К. Арсеньеву. Книга вышла несколько пестрая, ибо соединяет в себе статьи, разновременно напечатанные в течение 8 лет.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

21 октября.

64

В. П. ГАЕВСКОМУ

[22 октября 1884 г. Петербург.]

Многоуважаемый Виктор Павлович.

Ты мне не сказал, предупреждал ли ты Феоктистова, что две сказки уже были напечатаны и вырезаны по распоряжению M[инист]ра вн[утренних] дел?
Мне кажется, это необходимо.
Весь твой

М. Салтыков.

22 октября.

65

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

22 октября [1884 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Извините, что затрудняю Вас каждодневными письмами. На этот раз дело заключается в том, что в ‘Daily News’ {‘Дейли ньюс’ (Новости дня’). — англ.) напечатана весьма пошлая корреспонденция на мой счет, которую я при сем прилагаю. Я решился отвечать на нее и проэкт ответа тоже при сем прилагаю. Прочтите, пожалуйста, и посоветуйте. Нет ли у Вас каких связей в здешнем английском репортерском мире — и нельзя ли кому следует показать, как вырезку из D[aily] N[ews] так и мой проэкт. Сверх того, я по английски ни слова не знаю — не имеете ли Вы кого-нибудь, кто бы мог мое письмо перевести. Ежели нужно уплатить за перевод — я уплачу.
Я сегодня утром положительно думал, что умру: совсем дыхания не стало. И так мучительно, что даже лучше бы умереть. Вчера у меня были разом и Боткин и Соколов, но, к удивлению, самые страшные пароксизмы всегда случаются после их визита. Хотя и вчера мне было совсем плохо.
Еще раз прошу извинить меня и верить искренней преданности уважающего Вас

М. Салтыкова.

66

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

[24 октября 1884 г. Петербург.]

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Сейчас прочитал я в ‘Р[усских] В[едомостях]’ объявление о моих книгах, за что и приношу Вам искреннейшую благодарность. Но ежели Вы были так добры напечатать объявление, то довершите оказанную мне услугу, исправив два упущения. Во-первых, новая книга названа ‘Недоконченная Беседа’, вместо ‘Недоконченные Беседы’, во-вторых, пропущена одна книга: ‘Благонамеренные Речи’ I т. ц. 2 р. 50 к.
Извините, что слишком назойлив.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

24 октября.

61

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Ниццу.

26 октября [1884 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Простите, что давно не писал: право, совсем мне плохо приходится. Не могу самого ничтожнейшего выезда сделать, чтобы бронхи не разыгрались. Вчера целую ночь просидел в кресле без сна и только к 6 часам утра свалило меня. Трудно жить больному человеку, да еще среди всякого рода ненавистен. Доброжелателей-то, конечно, больше, да где они? а ненавистники — гарцуют. Иногда сдается, что как ни жмись, а все-таки плохо кончится.
Да и адреса Вашего подлинного не знаю, хотя и пишу в Ниццу наудачу (туда же послал вновь вышедшую мою книгу). Лихачевы сказывают, что Вы будто бы в Париже, за болезнью, засели, но так как Вы сами ничего об этом не пишете, то я и полагаю, что это вздор.
Новостей у нас довольно, но все неудобные, и бог знает верные ли. Говорят, будто арестовали какого-то Лопатина и нашли у него кучу указаний. Я, признаюсь, и слушаю-то эти рассказы неохотно. Нынче так много физиономистов развелось, что и выражение лица истолковывается. Но кто же может сказать, что толкование будет правильное.
Я пишу мало, или, лучше сказать, только прицеливаюсь писать. Неимение прямого места, для которого необходимо и полезно работать, отняло всякий кураж. Отдал маленькую-маленькую вещицу Стасюлевичу для ноябрьской книжки, но вряд ли ей суждено появиться. Теперь пишу еще вещицу (тоже маленькую) для декабрьской книжки, и тоже ничего верного сказать не могу. В ‘Русской Мысли’ положительно участвовать не могу, потому что это не журнал, а телятный вагон, в который собрали со всех сторон телят, и везут неизвестно куда. Да и объясняться с Москвою трудно и цензура там совсем уж необыкновенная.
На днях выйдет переписка Тургенева с разными лицами (а в том числе и со мной), изданная в пользу Литературного фонда. Стасюлевич сказывал, что сегодня она должна быть отправлена в цензуру и пробыть там до 2 ноября. Выйдет ли оттуда невредимою, — вот в чем вопрос.
Сверх того, в пользу того же фонда затевается сборник. Там, между прочим, будут 3 главы из романа Льва Толстого ‘Декабристы’ и мои три сказки. По поводу последних, Гаевский ездил к Феоктистову и давал ему их прочесть. Ответ получен такой, что хотя сказки принадлежат к числу тех произведений, которые возбуждают неудовольствие правительства, но препятствия к печатанию их в ‘Сборнике’ не предвидится. Таким образом, они и появятся. Вот вам две книги, которые, быть может, Вас развлекут.
К Лор[ис]-Мел[икову] отправляется на днях одна из дочерей с дядей. Это сообщила мне жена, потому что сам я, по болезни, не мог еще быть у графини. Во всяком случае, старцу будет веселее, и я очень за него рад. Признаюсь Вам, меня удерживает от некоторых визитов не только болезнь, но и боязнь компрометировать. Вот какой я нынче опасный человек. Говорят, что сегодня появилась в ‘П[етер]бургских Ведомостях’ статья, где меня прямо обвиняют в ненависти к отечеству. Вот, что называется попал пальцем в небо.
До свидания. Передайте от меня и от жены сердечный привет многоуважаемой Софье Петровне, и не считайтесь письмами.
Пишите, когда вздумается и найдете время, а об остальном не заботьтесь. Ваши письма всегда доставят удовольствие.

Искренно Вас уважающий

М. Салтыков.

68

Г. И. УСПЕНСКОМУ

31 октября [1884 г. Петербург].

Многоуважаемый Глеб Иванович.

С своей стороны и я давно хотел послать Вам свою книжку, но не знал, куда адресовать. Теперь исполняю свое намерение. Благодарю Вас за память и за подарок и весьма сетую, что Вы никогда не посетите болящего человека.
Ожидаю завтра появления ‘Вестн[ика] Евр[опы]’, чтобы удостовериться, прошла ли там маленькая-маленькая моя статейка. Это будет мой первый дебют на чужих людях. До сих пор мне как-то всегда удавалось работать в своем месте.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Через две недели выйдет еще моя книжка.

69

Редактору газеты ‘DAILY NEWS’

{‘Дейли ньюс’ (‘Новости дня’ — англ.).}

в Лондон.

[31 октября/12 ноября 1884 г. Петербург.]

Милостивый государь.

Мне показали номер Вашей газеты от 10(22) октября, в котором сделаны Вашим одесским корреспондентом некоторые неосновательные сообщения, касающиеся меня лично. Очевидно ваш сотрудник был введен в заблуждение и я вследствие этого надеюсь, что Вы будете столь любезны и опубликуете следующие фактические сообщения, от которых должно испариться непреднамеренное сочинительство Вашего корреспондента: 1) я никогда не был представителем русской республиканской партии, существование которой мне совершенно неизвестно, 2) в продолжение всей моей литературной карьеры, т. е. уже в течение около сорока лет, я никогда не брал на себя защиты какой бы то ни было особой формы правления, предпочтительно перед другой, и всегда ограничивался исключительно обсуждением вопросов чисто нравственного характера, 3) полиция никогда не производила обыска в моей квартире, а следовательно вовсе не могла даже случиться смешная сцена, описанная Вашим корреспондентом, изображающим меня и мое семейство поющими русский национальный гимн в назидание собравшейся полиции, с целью выиграть время, между тем как документы компрометирующего характера предавались пламени в соседней комнате. Также неосновательно предположение, будто беспорядки среди киевских студентов следует приписать тому обстоятельству, что студентам не позволили пригласить меня на юбилейный праздник. Я надеюсь, что в интересах истины и в видах справедливости лично ко мне, Вы напечатаете это письмо и тем положите конец неосновательным слухам, попавшим через посредство Вашего корреспондента на столбцы Вашей газеты.

Ваш покорный слуга

Щедрин-Салтыков.

Петербург, 31 октября (12 ноября).

70

В. П. ГАЕВСКОМУ

[Конец октября 1884 г. Петербург.]

Многоуважаемый Виктор Павлович.

Вот уже неделя, как странствуют мои ‘Сказки’. Ежели они у тебя, будь так добр возвратить их.

Весь твой

М. Салтыков.

71

В. Р. ЗОТОВУ

2 ноября [1884—1888 г.г, Петербург].

Многоуважаемый Владимир Рафаилович. Я никогда не расчитывал сотрудничать в ‘Наблюдателе’, во-первых, потому, что не имею желания разбрасываться и, во-вторых, потому, что деятельность моя дошла до минимума. Я уже не могу писать так много, как прежде, и, вероятно, буду писать все менее и менее. Поэтому прошу и Вас лично извинить меня и извиниться за меня перед А. П. Пятковским.

Искренно Вас уважающий

М. Салтыков.

72

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

3 ноября [1884 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Будьте так любезны, не печатайте телеграмм обо мне. Вот когда я умру, то Вы меня весьма одолжите, известив об этом читателей. А то ‘написал’ да вдобавок еще ‘фельетон’, — что же тут хорошего. Со времени Тряпичкина слову фельетон придается нарочито презрительное значение. Хотя это и не совеем правильно, но частичка правды все-таки есть. Фельетон трактует исключительно о происшествиях дня, а я, ей-богу, совершенно к ним равнодушен. Если б читатели смотрели на меня, как на фельетониста, — ей-богу, я перестал бы писать. Это все равно, как ежели бы напечатали, что я написал ‘насмешку’. Извините меня, пожалуйста, но я полагаю, что к телеграммам г. Василевского следует относиться с осмотрительностью. Вот он так фельетонист в полном смысле слова. Он и Суворин (был). Фельетоны его читаются с удовольствием, но никто об них не помнит. Льщу себя надеждою, что я все-таки остаюсь в памяти.
Поздравляю Вас с именинником (M. H. Катков). Я думаю, вся Москва ринется 8-го числа на Страстной бульвар для поздравлений и пожеланий. И он будет ломаться и изрекать афоризмы. И Ланин потихоньку с заднего крыльца сходит, но его не примут. Возьмут кулек с русским шампанским, а его самого с лестницы спустят. Думаю, что Лавров не пойдет поздравлять.
Добыли ли Вы из редакции ‘Р[усской] Мысли’ рукописи, о которых я Вам говорил? Я говорил Вам, что писал к Юрьеву, но в ответ — ни гугу. Может быть, ему даже письма моего не отдали. Это какая-то волшебная редакция. Так как дело идет о голодном человеке, Фирсове, то не будете ли Вы так любезны попросить Юрьева от моего имени ответить на мое письмо. Ежели роман Фирсова для них не годится, то пускай пришлют его мне (я просил об этом), я его проредактирую и пристрою куда-нибудь.
Вновь прошу извинить за беспокойство.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

73

В. П. ГАЕВСКОМУ

[7 ноября 1884 г. Петербург.]

Извинись перед Верещагиным за меня и сам меня извини. Решительно не в состоянии слушать.

М. Салтыков.

74

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Ментону [?].

10 ноября [1884 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Хотя Вы не упоминаете о получении моего письма, но думаю, что в настоящее время оно уже Вами получено. Благодарю Вас за поздравление меня с ангелом, но ныне я уже ангелам не праздную и потому, вместо вчерашнего дня, позвал к себе Лихачевых, Унковских и Соколовых (Н. И. с женою) обедать — сегодня. Это все едино, ведь и по субботам есть можно.
Жемчужникова, о смерти которого Вы меня извещаете, я совсем не знал. Я вообще не симпатизирую Жемчужниковым — всей породе. Они как-то окаменели на Кузьме Пруткове, которого, в сущности, теперь и читать нельзя. На днях был у меня Алексей Жемчужников (старший из братьев), а так как в это же самое время пришел и Н. И. Соколов, с намерением меня выстукать, то Жемчужников, по-видимому, обиделся и ушел. Но все время у него на лице мелькало что-то острое. Согласитесь, что ужасно тяжело видеть шестидесятипятилетнего старика, который вместо до свидания, говорит: до свишвеция. Это уж порода такая, которая ничего не забывает и ничему не научается. Я никогда не мог равнодушно видеть, как Горбунов (тоже за 60 перевалило) передразнивает квартальных и проч. Все мне казалось: ведь у него есть дети,— что они могут подумать об отце, который дряхлым и пьяным голосом, одной ногой в могиле, продолжает коленца откалывать.
Вчера вышла здесь переписка Тургенева (цена 2 р. 50 к.), которая, наверное, наделает шуму. ‘Новое Время’ уже начинает полегоньку подругивать, а со временем, конечно, и в азарт войдет. Завтра выйдет ‘Литературный Сборник’, в котором, между прочим, три главы из романа Толстого и три сказки — мои. Две из них Вы, вероятно, читали, третья — новая, и, по моему, лучшая. Непременно выпишите обе книги, — это Вас развлечет, если хотите, поручите мне.
О житье нашем могу сказать одно: тяжело. Я собственно до такой степени ослаб, что ни за что приняться не могу. И тем не менее, должен писать, потому что образ жизни переменить трудно, а средства уже не те, что прежде. Да и писать в своем месте ходчее было. Вот я в ноябрьской книжке ‘В[естника] Е[вропы]’ крошечку написал, а стоило мне это громадного труда. Для декабрьской книжки тоже чуть-чуть побольше написал, а вышло даже несуразно. Самое лучшее и пристойное было бы совсем не писать, да видно так уж до гробовой доски и останусь литературным колодником. Вот прочтете письма Тургенева, — увидите, как литературные бары живут. Таков же и Толстой. Говорит о вселюбви, а у самого 30 т. р. доходу. Живет для показу в каморке и шьет себе сапоги, а в передней — лакей в белом галстуке. Это не я, дескать, а жена. А Михайловскому, Скабичевскому и иным есть нечего. Особливо последнему. Обиднее всего то, что ни Некрасов, ни Тургенев ни обола Литературному фонду не оставили, а от Толстого и ждать нечего.
Жаль Надсона: юноша талантливый и хороший, а должен умереть. Где тут справедливость? И если б не Давыдова (жена виолончелиста), которая достала для него где-то денег, то он и на юг не попал бы, а так и изныл бы где-нибудь на Песках.
Печальная участь литературных тружеников. Как ни легкомыслен Плещеев, а все-таки подумать страшно, что человек за 60 лет вынужден быть литературным поденщиком. А Владимир Жемчужников на розы все состояние ухлопывает! Где же тут равномерность?
До свидания. Передайте от меня и от жены сердечный привет многоуважаемой Софье Петровне. Крепко жму Вашу руку.

М. Салтыков.

От Елисеевых получил 8 ноября телеграмму за подписью Nadejdinskaia {Надеждинская.}.

75

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

[10 ноября 1884 г. Петербург.]

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Извините, что затрудняю Вас. Я несколько исправил свою статью, т. е. более выпустил и очень мало прибавил, как Вы это увидите из прилагаемой корректуры. По моему мнению, необходимо устранить некоторые длинноты. Ежели к печатанию ее еще не приступлено, то нельзя ли исправить по новой моей корректуре. Если же приступлено уже, то делать нечего. Ala jacta est {Жребий брошен (лат.).}.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

10 ноября.
Не можете ли уведомить с сим же посыльным, исполнима ли моя просьба.

76

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

[11 ноября 1884 г. Петербург.]

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Само собою разумеется, что фельетон г. Введенского ничего, кроме удовольствия, доставить мне не мог. Но, право, Вы напрасно меня считаете таким назойливым и чувствительным к похвале или порицанию, если я писал к Вам относительно телеграмм г. Василевского, то потому только, что по мнению моему, телеграф существует совсем для других потребностей.
Юрьев на мое письмо к нему, писанное по просьбе Фирсова, не отвечал ни слова. Я начинаю думать, что мои письма ему не отдают, а адреса его квартиры я не знаю.
Корректуру я получил в воскресенье в 6 часов вечера. Отсылаю в понедельник.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

11 ноября.

77

С. А. ЮРЬЕВУ

в Москву.

11 ноября [1884 г. Петербург].

Многоуважаемый Сергей Андреевич.

Извини, что я вновь обращаюсь с вопросом о судьбе статей Фирсова. Я делаю это не для себя, а чтобы ответить Фирсову, который меня понуждает. При том же я сам передал его роман в редакцию ‘Рус[ской] Мысли’ и следовательно принял на себя ответственность за участь его. Прошу тебя на этот раз не оставить меня без ответа, потому что в другой раз даю тебе слово никакими рекомендациями не отягощать редакцию ‘Р[усской] Мысли’.

Искренно тебе преданный М. С.

Отчего во вновь открытом библиографическом отделе не говорится, что в 1884 г. вышло 4 NoNo журнала, называвшегося ‘Отеч[ественные] Записки’? Это многих интригует.

78

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

в Париж.

13 ноября [1884 г. Петербург].

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Прежде всего, благодарю Вас за телеграмму, полученную 8 ноября. День этот я провел вполне семейно, так что он ничем не отличался от прочих дней. Да и пора перестать торжествовать, совсем это нынче не к лицу.
Давно я не писал к Вам и признаю себя виноватым, но я нахожусь в такой апатии, что трудно и описать. Не могу объяснить, в чем проходит день, но знаю, что он проходит в праздности. Писать пробую, но так как ни один журнал меня не привлекает, то пишется неохотно и медленно. В ноябрьской книжке ‘Вестн[ика] Европы’ есть моя статейка в 1/2 листа — это плод 4-х месяцев, для декабрьской книжки я тоже приготовил статейку приблизительно таких же размеров, но она как-то скомкана и не нравится мне. Кто бы мог предсказать, что я буду участвовать в ‘Вестн[ике] Евр[опы]’, а между тем это совершившийся факт. Знаю, что чувство собственного достоинства требовало бы замолчать совсем, но, к сожалению, жизнь в материальном смысле сложилась не вполне удовлетворительно. Да и привычка.
На днях, т. е. два дня тому назад, здесь вышел Сборник, изданный Литературным фондом. В нем есть отрывок из романа Толстого Льва и три моих сказки. Две из числа вырезанных из ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’, третья — новая, но написана была мною еще до катастрофы с ‘Отеч[ественными] Зап[исками]’ и предназначалась для майской книжки. По странному случаю она представляет как бы предсказание катастрофы. Стоит сборник 3 р. Еще вышли ‘Письма Тургенева’, не особенно интересные, но при современной литературной бедности все-таки не лишние. Изданы они тоже в пользу Литерат[урного] фонда и стоят 2 р. 50 к.
Ценные Ваши бумаги хранятся у меня. Давно я собираюсь их в Гос[ударственный] Банк положить на хранение, но так как боюсь выходить из дому, то со дня на день дело откладывается. 1-го марта будущего года Вам будет причитаться по купонам 275 р. Поэтому ежели Вы желаете дать мне какие-нибудь поручения (например, выписать книги, журналы, газеты), то я с удовольствием выполню насчет этих денег, а после 1-го марта пришлю Вам счет и остающиеся деньги.
Мало кого я вижу, а потому и мало знаю. По газетам вижу, что идет старая разнокалиберщина, без всякой системы. Из старых знакомых вижусь только с Лихачевыми и Унковскими, из бывших сотрудников — очень редко с Скабичевским. Все остальные точно растаяли в воздухе. Одним словом, отчуждение полное.
С удовольствием вижу из газет, что холера в Париже ослабевает. Да, признаться, кажется, она не была там серьезною. Но паники, по-видимому, было достаточно. И мы ожидаем ее к весне и Лихачев с Боткиным приготовляются к ее принятию.
До свидания, будьте здоровы и передайте от меня дружеский привет уважаемой Екатерине Павловне. Искренно жму Вашу руку.

М. Салтыков.

И я и жена от души поздравляем Екатерину Павловну с предстоящими именинами, а Вас с дорогою именинницей.

79

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

15 ноября [1884 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Письмо, которое Вы мне вчера переслали, заключает в себе весьма едкий, хотя и симпатичный упрек по поводу фразы: стыд есть вывороченная на изнанку наглость. Хотя это не более как недоразумение, но так как и другие читатели могут впасть в него, то не будете ли Вы так добры напечатать в конце декабрьской книжки прилагаемую на обороте ‘Поправку’. Это успокоит и моего корреспондента, который, к сожалению, подписался только инициалами. Впрочем, если бы Вы нашли это лишним, то прошу Вас не церемониться и оставить мою просьбу без последствий.
Искренно Вас уважающий

М. Салтыков.

Поправка. В ноябрьской книжке ‘В[естника] Е[вропы]’ в статье ‘Пестрые письма’ стр. 319, стр. 3, фразу: ‘По моему мнению, стыд есть вывороченная на изнанку наглость’ — следует читать так: ‘Предложите этот вопрос любому прихвостню современности, и он не обинуясь ответит: ‘по моему мнению стыд’ и т. д.

80

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

16 ноября [1884 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Не обратите ли Вы внимание на след[ующее] обстоятельство. Сегодня в разосланном при ‘Наблюдателе’ объявлении книжного магазина Вольфа, в числе журналов, на которые принимается в магазине подписка, значится: ‘Вестник Европы. Специальный журнал историко-политических наук’. Очевидно, это сделано для провинции, которая не любит скучного чтения, и потому, не ожидая, встретить в ‘В[естнике] Е[вропы]’ ничего, кроме политических и исторических статей, будет подписываться на ‘Новь’. Это прием совершенно новый, небывалый даже в вашей мошенническо-книгопродавческой практике.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

81

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

в Любань.

[17 ноября 1884 г. Петербург.]

Многоуважаемый Николай Константинович.

Ужасно любопытно мне знать, читает ли Г[леб] И[ванович] Успенский Вам свои новейшие произведения, и под Вашим ли наитием компонует их? Или только всуе призывает Ваше имя? Мне кажется, лавры Сюсляева (мужичек такой в Новоторжском уезде есть, который всех московских празднословов с ума свел), а отчасти Толстого, не дают ему спать, и он серьезно задумал сделаться пророком. Но, право, я до сих пор не полагал, что Ваша критическая деятельность может иметь какое-нибудь отношение к Сюсляевскому миросозерцанию (зри ‘Р[усскую] Мысль’ за ноябрь).
Заметили ли Вы в октябрьской книжке ‘Р[усской] М[ысли]’ такую проделку. Введен там библиографический отдел довольно ребяческого свойства, и между прочим напечатано содержание всех книжек всех журналов, вышедших с начала года по октябрь. И представьте себе, ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’ там нет, точно они и не существовали. Вот, что называется, гражданское мужество!
Успенский называет ‘Р[усскую] Мысль’ телятным вагоном, а я называю органом Сюсляевского миросозерцания. А редакцию имею полное основание называть свиным хлевом и вот почему. Передал я туда еще в апреле два рассказа Каронина, большую повесть Фирсова и проч. Теперь, Фирсову есть нечего, и он ко мне вопиет, ибо на все его письма редакция ‘Р[усской] М[ысли] ‘ не дает никакого ответа. Вследствие этого, я два раза писал к Юрьеву, а все-таки остаюсь без ответа. Адреса квартиры Юрьева я не знаю, и потому письма ему адресовал через Контору журнала. Вероятно, их ему не передали. Вообще, сколько я слышал, с ним обращаются, как с илотом.
Я решился печататься в ‘Вестнике Европы’ и отчасти в ‘Р[усских] Ведом[остях]’ — больше идти некуда. Но, конечно, и в том и в другом месте я буду не более, как случайный сотрудник.
Скучно мне до зарезу, и совсем не пишется. Надо новую жилу найти, а не то совсем бросить.
До свидания, ежели будете в Питере, не забудьте обо мне.
Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

Лит[ейная] 62.
17 ноября.

82

В. П. ГАЕВСКОМУ

[19 ноября 1884 г. Петербург.]

Многоуважаемый Виктор Павлович.

Представь себе, в Москве есть женская лечебница Заяицкого (на Полянке в собст. доме) с постоянными кроватями. Какое счастливое стечение обстоятельств!
Так как ты не читаешь ‘Моск[овских] Вед[омостей]’ (там сегодня я вычитал это объявление) и между тем следишь за этим предметом, то считаю долгом уведомить тебя об этом открытии.
Весь твой

М. Салтыков.

19 ноября.

83

В. П. ГАЕВСКОМУ

[21 ноября 1884 г. Петербург.]

Многоуважаемый Виктор Павлович.

Людмила Николаевна Кривенко находится в крайнем положении. И лично средства ее истощились и сверх того болезнь дочери требует расходов. Будь так добр предложить комитету о выдаче ей пособия в количестве 200—300 рублей.

Искренно тебе преданный

М. Салтыков.

21 ноября.

84

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

в Любань.

21 ноября [1884 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Константинович.

Не удивляйтесь получению брошюры о влиянии социализма на ухудшение лошадиных пород и уменьшение дождей. Это я просил Карбасникова послать Вам. Во-первых, Вы убедитесь, что вопрос о преувеличениях есть вопрос праздный, ибо нет такого преувеличения, которого бы не превзошла действительность, и во-вторых чтение этой брошюры поможет Вам уразуметь последнее произведение Г[леба] И[вановича] Успенского.
Вот проэкт генеалогии:

0x01 graphic

Я спрашивал Вас, правда ли, что Вы пишете роман, но Вы мне не ответили ни слова. Возобновляю этот вопрос с таким присовокуплением, не хотите ли поместить его в ‘Вестн[ике] Европы’. Ежели у Вас есть желание, то я могу войти в переговоры со Стасюлевичем. Но присовокупляю при этом, что до сих пор я ни слова об этом никому не говорил и не буду говорить до получения от Вас разрешения. Напишите и об условиях.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

85

А. Л. БОРОВИКОВСКОМУ

в Одессу.

22 ноября [1884 г. Петербург].

Многоуважаемый Александр Львович.

Давно я собирался писать к Вам, но все как-то робею. Вы такой серьезный, что мои шутливые письма должны казаться Вам странными. А у меня на уме только шутки, так что я даже на такое мероприятие, как закрытие Кавк[азского] транзита, серьезно смотреть не умею. Вам хорошо. Вы, ежели Вам взгрустнется, возьмете Х-ый том и начнете его сопоставлять с кассационного практикой. Выйдет книжка под названием: ‘Свод Гражд[анских] Законов, объясненный А. Л. Боровиковским, или Бабушка на двое сказала’. Я же этого ресурса не имею, хотя и у меня ресурс есть. Но, разумеется, не серьезный, а именно: когда мне грустно, я беру лист бумаги и сочиняю беседы К. П. Победоносцева с Аникой. Беседа 1-ая: что сим достигается? Беседа 2-ая: почему оное место называется причинным? Беседа 3-я: имеют ли бесплотные духи половые органы и какие именно, ежели же совсем не имеют, то чем они ……? Беседа 4-ая: кого следует разуметь под ‘девкой-жидовской из колена Данова’, от которой имеет произойти антихрист — первый ли департамент Правит[ельственного] Сената, или судебное ведомство вообще, а в том числе и Одесскую судебную палату, коей Вы состоите членом? Ежели я в течение дня напишу хоть одно такое собеседование — я доволен и даже меньше кашляю, ежели не успею написать — я грустен и недомогаю. Вот как мало для меня нужно, и вот как я весел, не смотря на то, что, по обстоятельствам, мне не веселиться, а плакать следует.
Нет воскресенья, чтобы мы не вспоминали о Вас у Лихачевых, но я всякий раз, как произношу Ваше имя, — робею. Или лучше сказать, проникаюсь благоговением. Но, когда я услышал на днях, что Пахман в Вас души не чает, то воскликнул: о! этому человеку открыты все горизонты! Говорят даже, что Вас сенатором хотят сделать на место Трощинского — помните, того, который истину царям с улыбкой говорил? Или, быть может, это был Яков Долгоруков — так на место его. Ежели это осуществится — тогда я буду издали на Вас любоваться и спрашивать у знакомых: что Сенатор? какую он резолюцию на двое положил?
Впрочем, покуда эта мечта сбудется (чего я всем сердцем и даже брюхом желаю), я все-таки не забываю, что Вы член Одесской судебной палаты. Вот и я: мог бы быть редактором ‘Правительственного Вестника’ или даже президентом Совета книгопечатания, но за дурное поведение осужден киснуть на Литейной и молить бога за Стасюлевича, который решается печатать меня. Истинно бог еще не оставляет меня, посылая на помощь добрых людей. Вы не можете себе представить, как мне приятно, когда меня спрашивают: так вы перешли в ‘Вестник Европы’? — Разумеется перешел!
Когда же Вы собираетесь в Петербург?
До свидания, будьте здоровы. Не сетуйте на меня за безобразные письма и простите человеку, который до шестидесяти лет успел сохранить во всей свежести свое легкомыслие. Даже Суворину это не удается. Иногда он и хочет быть легкомысленным, а выходит серьезно.
Передайте от меня и от жены сердечный привет многоуважаемой Елизавете Юльевне и поцелуйте детей. Покуда, до сенаторства, это еще для меня возможно и допустительно.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

86

В. П. ГАЕВСКОМУ

[Ноябрь — декабрь 1884 г. Петербург.]

Многоуважаемый Виктор Павлович.

Одно могу сказать: перечитал письма ко мне Тургенева, никогда себе не прощу, что отдал их печатать, а еще более, что не держал их корректуры. Там все: и ужин у наследника, и сравнение меня с Бельвильцами, и переписка Н[иколая Павловича] с П[оль] д[е] Коком, и объяснения по поводу ‘Отцов и Детей’. Для Каткова это будет богатая пища, а для меня — источник больших неприятностей.
Я слышал, что книжка должна была вчера выйти, т. е. цензурный срок кончиться. Удивляюсь, что ты не знаешь этого.

М. Салтыков.

87

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

[Ноябрь — декабрь 1884 г. Петербург.]

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Простите, пожалуйста, что я наделал Вам столько хлопот корреспонденциями, направляемыми через редакцию ‘В[естника] Евр[опы]’. Еще больше писем я получаю на дому. Это уж судьба такая. Как только я что-нибудь напишу, так сейчас же посыплются всякого рода недоумения и вопросы, на которые я, впрочем, отвечать не могу, потому что письма анонимные. Теперь читатель вопиет за то, что я назвал его слабосильной командой. И пишет письма. Не хочет понимать, что я не Петра или Ивана называю так и вовсе не для того употребил сильные выражения, чтобы ожидал для себя оваций, а для того, чтобы читатель сознал себе цену и заставил себя уважать. По моему, это было бы не невозможно, если бы в самой среде читательской не развелось гаду без конца.
Еще раз извините за беспокойство и вооружитесь терпением и пятикопеечными марками.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Когда-нибудь я напишу маленькое разъяснение по этому поводу, но теперь я, право, так ужасно настроен, что не до разъяснений.

88

А. Л. БОРОВИКОВСКОМУ

в Одессу.

2 декабря [1884 г. Петербург].

Многоуважаемый Александр Львович.

Искренно поздравляю Вас и добрейшую Елизавету Юльевну с рождением сына (чуть-чуть было не написал: а Нам — внука, как в манифестах), тезоименитого государю наследнику цесаревичу. Судя по тому, что он был задуман одновременно с систематическим сводом кассационных решений, должно полагать, что из него выйдет со временем законодатель. В виду этого необходимо всячески убеждать его, что вредных и сомнительных законов издавать не следует, хотя бы, по обстоятельствам, это и казалось нам полезным. Нередко нам представляется, что в данную минуту всего полезнее сделать вред, но это положительно неправильно и никогда на практике не оправдывалось. Так и скажите ему от меня. Исключение было только одно: вредные сочинения приносили нередко пользу.
Не менее искренно поздравляю Вас с окончанием тех напастей, которым подвергались Ваши молодые люди в последнее время. Это поистине самый ужасный бич из всех, какие можно себе представить. У меня до сих пор не было особенно острых проявлений болезней на детях, но по тем мелким (но постоянно чередующимся) припадкам, которые бывают, я знаю, как это тяжело.
Здесь находится в настоящее время П. П. Косаговский, с которым я на днях играл в карты у Унковского, в каковой игре принимал участие и тайный советник Кидошенков. Но должен сказать Вам, что со времени упразднения ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’ и объявления меня опасным дураком, круг знакомых мне тайных советников постепенно съуживается. И быть может, не далеко время, когда и действительные статские советники будут чуждаться меня. Совсем другое происходит относительно А. М. Унковского, который чем больше живет, тем больше заслуживает любовь тайных советников. Теперь последние отзываются об нем не иначе, как ‘симпатичный Унковский’, точно так же как о Лихачеве: ‘умный Лихачев’, а обо мне: ‘эта гадина Салтыков’. И я имею слабость думать, что самое лестное прозвище все-таки выпало на мою долю.
Посылаю Вам две мои последние книжки, которые, впрочем, пойдут на почту лишь завтра. Эти книги (все издание) купил у меня книгопродавец Карбасников по полтине за рубль. Кроме того, в январе и феврале я издаю 3-м изданием четыре книги: ‘Ташкентцев’, ‘Дневник Провинциала’, ‘Невинные рассказы’, ‘Сатиры в прозе’ и ‘В среде умеренности’. Этими изданиями я буду распоряжаться уже сам. Может быть, при помощи книжек и удастся прожить, а то, судите сами, с запрещением ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’, я лишился годового дохода в 12 т. рублей — на что похоже! А усердие к сочинению, между тем, ослабевает вместе с талантом.
Прошу Вас передать от меня и от жены дружеский привет многоуважаемой Елизавете Юльевне и поцеловать детей.

Искренно Вас уважающий

М. Салтыков.

89

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

[7 декабря 1884 г. Петербург.]

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Знаете ли Вы, что это, наконец, ужасно. Сейчас прочитал я в ‘Р[усских] Вед[омостях] ‘ телеграмму о похоронах Курочкина и глазам своим не верил. Я действительно дал на похороны Курочкина, но дал всего 50 р. и никак не думал попасть за эту сумму в число благодетелей. Умоляю Вас, будьте столь добры! не печатайте обо мне никаких телеграмм! Ведь это Вам ничего не стоит, а для меня — лёгость. Повторяю Вам, что это ужасно, особливо в виду того, что Вы объявили меня своим сотрудником. Печатайте телеграммы о том, что ‘Доктор Мошков’ переведен на польский язык, но, ради бога, исключите меня из отдела телеграмм. Истинным богом прошу Вас, ибо я положительно не заслуживаю разоблачений по телеграфу.
Я написал для Вас сказку, но вышла такого сорта, что и думать о печатании ее невозможно. Теперь принимаюсь писать три небольшие сказки, но что выйдет — не знаю. К сожалению, у меня глаза заболели от чтения корректур, и я по неволе должен отдыхать. Целых пять книг издаю 3-м изданием, но без особенной надежды на выгоду. Дай бог окупить издержки, а гонорар года через два. Вот эти-то проклятые корректуры и изгадили мое зрение.
Я послал Вам экземпляр ‘Пошехонских рассказов’ — получили ли Вы?
Здесь M. M. Ковалевский и дня три тому назад был у меня. Обещал и еще побывать, да вряд ли исполнит. Может быть, его и в Петербурге уж в эту минуту нет.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

7 декабря.

90

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Ментону.

16 декабря [1884 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Вышел очень неприятный случай. Издания Литературного фонда я поручил отправить к Вам книгопродавцу Карбасникову, и он еще 27 ноября сдал их на почту, но в адресе не поместил ‘Menton’ {Ментона.}. Наш дурацкий почтамт, конечно, принял, а сегодня книги воротили из Франции назад, и завтра будут высланы вновь. Вообще, я, при болезнях моих, плохой корреспондент. Да и Вл[адимир] Ив[анович] Лихачев не лучше меня: представьте себе, он до сих пор не передал по принадлежности тех 100 р., которые Вы предназначали для Литературного фонда. Я ему напоминал, но он как-то совсем замотался. Все по обедам да по раутам ездит, а недавно, на обеде правовед Набоков у него на плече заснул. Можете себе представить эту картину! Напомните ему об деньгах для Лит[ературного] фонда, но не пишите, что от меня знаете, а просто спросите, выдал ли ему фонд квитанцию. Вообще, по-видимому fortuna vehit {Счастье везет (лат.).} добрейшему Владимиру Ивановичу, и хотя я, по-прежнему, неизменный член его воскресений (почти я один и бываю), но думаю, что серьезные обязанности скоро отвлекут его от невинных занятий.
У нас, слава богу, благополучно, как это свидетельствует дело Рослова и процесс Мироновича. Рослов прямо сослался на Каткова, назвав его ‘благодетельным для России публицистом’, и сказал: нам надо не советовать, а приказывать. А относительно Мироновича оказывается, что он политическим агентом был и аттестовал в благонадежности. Вот как прекрасно.
Вы, вероятно, прочитали ‘Пестрое письмо’ в декабрьской книжке ‘В[естника] Евр[опы]’. Смысл сей басни таков: завозных конституций бояться нечего. Следовательно, ежели надобность встретится, то таковую может написать Передрягин, коего адрес почтамту известен. Многие комментируют, будто бы я хотел указать на Лорис-Меликова, но это неправда. А другие говорят, что ‘братушек’ я только для вида привлек, — об этом я ничего не знаю и сказать не могу. Dixi et animam levavi {Сказал и облегчил душу (лат.).}.
Здоровье мое плохое, хотя я, по наружности, молодец, и все мне это говорят. Теперь глаза что-то ломит, да в ногах, по-видимому, опять purpura {Пурпура (лат.).} забирается. А к тому и сын не радует: плохо учится, дочка же прямо говорит: надоел ты нам! Вот ужо вырастут и голову снимут.
Ераков проэкт железной дороги сочинил: соединить Нижний с Харьковом. Условие sine qua non {Необходимое (лат.).}: чтобы Харьков два раза в год ездил в гости в Нижний, а Нижний тоже два раза в год — в Харьков. А по середке лежит имение Еракова: там будут блины с икрой, с сметаной и снетками. Вот старый вор какую штуку придумал!
До свидания, напишите, пожалуйста, есть ли надежда когда-нибудь свидеться?
Прошу Вас передать и от меня и от жены дружеский поклон многоуважаемой Софье Петровне.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

91

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

16 декабря [1884 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Сейчас посылаю страховым (10 часов утра) свою сказку ‘Чижиково горе’. Думаю, что еще не опоздал. Набрать ее можно скоро, — она немного больше полулиста ‘Вестн[ика] Евр[опы]’, а листа во всяком случае не будет. Ежели для одного фельетона будет велика, то можно и на два разделить, в таком случае первый фельетон можно кончить на третьем полулисте (1-ая стр. в конце, абзац: ‘И вот он женился’, — с этого начать второй фельетон). Но, разумеется, ежели Вы, как пишете, выпустите особый Рождественский No, то можно и всю сказку целиком напечатать. По-моему, сказка вполне цензурна, во всяком случае, я цензурнее писать не умею. Прошу Вас прислать мне корректуру. Я думаю, что Вы в среду успеете выслать, а в субботу получите назад. Так как заказные письма доходят позднее, то не сделаете ли так: пришлите две корректуры в двух письмах простых. Ежели одно потеряется, то другое дойдет. А я тем же порядком их Вам возвращу. Гонорар я желал бы получить тот же, какой получал прежде и получаю теперь, т. е. 250 р. с листа ‘Вестн[ика] Евр[опы]’. Лист этот заключает 42 стр. в странице и по 50 букв в строке. Неполные строки — все равно, что полные.
Что касается до другой сказки, то я распоряжусь переписать ее и тоже пришлю. Но на напечатание не расчитываю. Напишу еще несколько сказок, когда удосужусь, а теперь принимаюсь за другую работу.
До свидания, очень буду рад, ежели Вы исполните свое намерение быть на праздниках в Петербурге.
Искренно Вас уважающий

М. Салтыков.

92

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

в Париж.

[18 декабря 1884 г. Петербург.]

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Посылаю Вам счет Карбасникова. Вы увидите из него, что журналов и книг Вам выслано на 109 р. 50 к., которые и уплачены мною из мартовских Ваших купонов. Теперь у меня Ваших денег остается 165 р. 50 к., которые в марте и вышлю Вам, ежели Вы не дадите им другого назначения. Не желаете ли из них заплатить в Литературный фонд на 1885 год 10 р.
Книги Вам высланы не с petite vitesse {Малая скорость (франц.).}, a почтой, потому что комиссионеры принимают кладь не меньше 3 пудов по 3 р. 50 к. То есть они примут и меньше, но все-таки сочтут на 3 пуда. А по почте пересылка стоила 8 [р.] 05 [к.]
Поздравляю Вас и многоуважаемую Екатерину Павловну с наступающим Новым годом, который уже потому будет лучше истекающего, что имеет одним днем меньше. Ужасный был последний год, поистине ужасный. Жестокий без резона, безалаберный, глупый. Кроме злобы, бесплодно мечущейся и выражающейся в самых необдуманных предприятиях, ничего не видно… К величайшему сожалению, с наступлением старости чувство не притупляется во мне, а делается более и более восприимчивым. Никогда я такой глубокой боли не испытывал — просто не знаешь где место найти. Хотелось бы спрятаться куда-нибудь, ничего не видеть, все забыть, да не знаю куда деться. Хлопочу какой-нибудь угол подальше найти, чтобы зарыться туда. И самому быть забытому и обо всем забыть. Хорошо бы водку начать пить, да боюсь — мучительно.
О бывших сотрудниках ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’ почти ничего не знаю, кроме того, что бедный Скабичевский бьется, как рыба об лед, да Плещеев в авантаже не обретается. Первый с горем пополам пристроился в ‘Р[усских] Вед[омостях]’, но денег там немного получает. Говорят будто бы он и в ‘Новостях’ участвует, но так как я этого журнала не получаю, то и не знаю ничего верного. О прочих: Абрамове, Южакове и друг[их] совсем ничего не знаю. Михайловский мне ничего не пишет, а на мои письма отвечает так кратко и таким странным тоном, как будто говорит: отвяжись! Очень возможно, впрочем, что я сам во всем виноват, т. е. не я собственно, а мое положение, которое всегда было как-то нелепо.
Замечание Ваше относительно первого ‘Пестрого письма’ отчасти справедливо, но Вы забываете, что содержание жизни совсем изменилось. Прежние рамки сузились и деятелю печати, который почему-либо не смыкает уста, приходится цепляться за крупицы. Вы не подумайте, что я играю в ‘Вестн[ике] Евр[опы]’ какую-нибудь роль: я просто случайный сотрудник — и ничего больше. От ‘Р[усской] Мысли’ я совсем отказался, ибо это не журнал, а телятный вагон.
До свидания, желаю Вам и всем Вашим всего лучшего и прошу не забывать искренно Вам преданного

М. Салтыкова.

18 декабря.

93

П. И. ВЕЙНБЕРГУ

2 января [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Петр Исаевич.

Летом, когда я был совершенно свободен, и когда здоровье мое относительно все-таки было сносно, Вы мне не говорили ни слова. Теперь я и болен и вынужден работать. Вы требуете от меня переводов. Я не отказываюсь и не имею причин отказываться от содействия Вашему журналу, но все-таки оригинальная работа для меня симпатичнее и даже обязательнее. Вообще, по состоянию моего здоровья, работа для меня есть тяжкое иго, а переводная тем больше. Будущим летом я постараюсь выполнить Вашу просьбу, но ранее ничего обещать не могу. Я затеял две книжки и должен задуманное выполнить. Согласно с этим и работу свою располагаю. Я работаю с величайшим трудом, и уже прошло то время, когда я мог во всякую минуту взяться за перо. Поэтому такие заказы, как к 15 января, для меня совсем немыслимы. Ведь теперь 2-е января.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

94

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

2 января. Ночью [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Я слышал, что сегодня было экстренное заседание совета по делам книгопечатания. Не знаете ли Вы об этом чего-нибудь? нет ли тут чего-нибудь, касающегося ‘Вестника Европы’ вообще и моего письма в частности.
Новое письмо я заканчиваю и, быть может, в пятницу совсем совладаю с работой. Но это будет письмо только по названию, а в сущности вышла повесть. Но — увы! — кажется, размеры ее несколько больше, от 2—2 1/2 листов. Не знаю, насколько Вы будете этим довольны. Повесть — совершенно цензурная. Так, по крайней мере, я думаю.
Искренно Вас уважающий

М. Салтыков.

От души поздравляю с Новым годом, а равно и уважаемую Любовь Исаковну. За присылку ‘Вестника [Европы] ‘ благодарю.
(На обороте).
Совсем забыл при личном свидании (да и теперь чуть-чуть не прозевал) сообщить Вам следующее. Была у меня Заиончковская, дней шесть тому назад. Говорили о том и о сем, а между прочим я спросил, пишет ли она что-нибудь и где пристроится. Она ответила, что покуда ничего готового нет, а пристроиться где не знает. Я предложил ей мое посредничество между ей и Вами, и она, по-видимому, с удовольствием согласилась. Ежели и Вы согласны, то уведомьте меня: я буду ее понуждать. Она сказала мне, что ежели это дело состоится, то пришлет мне повесть для прочтения. Пишу к Вам об этом, хотя и не ручаюсь, чтоб старушка не сбрендила. Но во всяком случае, не сочтите это за вмешательство с моей стороны в Ваши дела. Заиончковская получала в ‘Отеч[ественных] Зап[исках]’ 250 р. за лист, да кажется и Вы платили ей столько же.

95

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

6 января [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Посылаю при сем конец ‘Пестрого письма’. Вы совершенно правы: И с боязнью, и без боязни — все едино. Все зависит от Каткова и как ему бог на сердце положит, так и будет. А коль скоро замешана личность, то всякое неделикатное прикосновение к ней есть достаточный повод для административных подвохов. Теперь можно потрясать собственность, семейство, государство, все что угодно — исключая Каткова. А честь потрясать даже благонамеренно.
Заиончковской я напишу, как только узнаю ее адрес, о сообщении какового ныне же написал Плещееву. Об ответе ее сообщу Вам. Но думаю, что Вы бы хорошо сделали, если б сами у ней побывали. Во-первых, она женщина, и во-вторых очень хорошая писательница, хотя с давних пор пишет все одну и ту же повесть. Живет она близко от Вас, где-то на Адмиралтейском канале, но подробный адрес я Вам сообщу, когда узнаю от Плещеева. Есть и еще один писатель, который пишет не много, но хорошо. Это — Гаршин. Не в качестве вмешательства, но просто в виде благожелательного мнения, я думал бы, что ежели бы Вы или Александр Николаевич Пыпин написали ему пригласительное письмо, то он примкнул бы к ‘В[естнику] Е[вропы]’. Мне это сделать положительно неловко. То же самое я сказал бы и о Салове, о котором говорил Вам вчера. По крайней мере, я в своей практике, всегда приглашал и по временам напоминал. Адресы Гаршина и Салона я Вам пришлю. Есть еще след[ующие] писатели: 1) Карнович Евгений Петрович, неважный, но для летних месяцев полезный. 2) Г-жа Смирнова, ныне Сазонова (жена актера), которая давно уж не пишет, но, может быть, вдруг разразится. 3) Ясинский, Иероним (он же Макс[им] Белинский), который где-то теперь здесь пропекается (я читал в газетах, что он в Пушкинском кружке орудует), но ко мне — ни ногой, хотя год тому назад не мало утруждал меня своею преданностью. Все эти писатели, право, не хуже Боборыкина и Гришки Данилевского, и грамотнее Альбова, который имеет громадный недостаток быть подражателем Достоевского. Напоминаю также о Фирсове (Ник. Никол.), которого адрес след[ующий]: Napoli, Via Tasso, Corso Vitt[orio] Emmanuele, Ospedale Internationale {Неаполь, проспект Тассо, улица Виктора Эммануила, Интернациональный госпиталь (итал.).}. Может быть, теперь и нет его там, но ему все-таки оттуда передадут. О Златовратском (Ник. Ник.) я не упоминаю, хотя, мне кажется, А. Н. Пыпин мог бы его привлечь. Вот, кажется, все наличные беллетристические силы, на которые можно расчитывать, кроме Успенского, которого Вы знаете.
Что касается до похвалы маститого старца, то я польщен ею, хотя этот старец себе на уме и доверяться его похвалам не особенно можно.
Очень благодарен Вам за передачу поклона от П. В. Анненкова и очень рад, что Вы получили его статью. Пожалуйста, при случае, сообщите его адрес.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

96

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

[После 6 января 1885 г. Петербург.]

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Гаршин, Всеволод Михайлович, живет на Песках, 9 улица, 20/37. Н. Д. Заиончковская на Адмиралтейском канале (у церкви Благовещения No 9 кварт. 26 у г-жи Москалевой). Салов, Илья Александрович, живет в Саратове, полагаю, что этого адреса достаточно.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Я слышал, что Гаршин нечто кончает.

97

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

8 января [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Посылаю Вам новую сказку: ‘Недреманное Око’. Кажется, не особенно в цензурном отношении опасно, а впрочем сами увидите. Полагаю, что сказка эта может составить фельетон на одну страницу, строк по 40 на столбец.
Ежели решитесь печатать, то пожалуйста корректуру пришлите, в противном случае возвратите подлинник. У меня и еще одна сказка к концу приходит, тоже небольшая, хотя несколько побольше. Думаю, что дня через два-три пришлю.
Я сравнивал строку ‘Вест[ника] Евр[опы]’ с строкой ‘Р[усских] В[едомостей]’ и нахожу, что по цене последняя равняется 24—25 к. Так я попросил бы Вас рассчитывать, ежели не имеете препятствий.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

98

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

9 января [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Хотя я и возвестил Вам, что у меня готова еще сказка, и хотя таковая действительно готова, но для Вас она положительно неудобна. Вышло нечто такое, что при условиях московской цензуры в ‘Рус[ских] Вед[омостях]’ напечатать немыслимо. Со мною же, кстати, по поводу январ[ской] книги ‘В[естника] Евр[опы]’ целая история произошла. Экстренно собирали совет, припомнили Персия и Ювенала, и нашли, что даже они такой смуты в общественное сознание не вносили, какую я вношу (буквально). Дело, на сей раз, кончилось тем, что записали в журнал: иметь в виду. Вот я какой. А Феоктистов по поводу ‘Чижикова горя’ говорит, что скучнее и инситеднее ничего он не знает, даже дочитать не мог. Выходит, что ежели я цензурно пишу, то никуда не гожусь, ежели нецензурно, то меня имеют в виду. Поэтому я решаюсь поступить так. Так как ко мне приступает Гайдебуров, чтобы я что-нибудь ему дал в ‘Неделю’, то я и отдал ему эту сказку, хотя и уверен заранее, что он от нее откажется. Не сочтите пожалуйста, что это с моей стороны уловка: истинно Вам говорю, что сказка не годится для Вас и что я совсем не желаю, чтобы ‘Р[усские] Вед[омости]’ ради меня чем-нибудь рисковали. Я даже думаю, что и ‘Недреманное Око’ несколько для Москвы рисковано. В течение февраля, а может быть даже и в этом месяце я Вам, наверное, фельетон доставлю. Но и опять это будут сказки. Такой уж стих на меня напал. Но я чувствую, что два-три ‘Чижиковых горя’ — и репутация моих сказок будет значительно подорвана. Феокт[истов], может быть, правду сказал, что партикулярные дела совсем для меня не подходят.
‘Русск[ая] Мысль’ решительно идет по стопам ‘Нови’. Каждый день во всех газетах в течение 2-х месяцев, только и бросалось в глаза на первой странице: ‘Русская Мысль’! Я думаю, небольшой дом можно выстроить на те деньги, которые журнал это[т] истратил на объявления.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

99

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

12 января [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Мой хороший знакомый (которого и Вы у меня видели) В[ладимир] И[ванович] Лихачев совершенно справедливо возмущен помещенною в 5 No (от 6-го янв.) ‘Русс[ких] Вед[омостей]’ телеграммою, лично его касающеюся. Поэтому он просил меня передать Вам прилагаемое (на обороте) письмо, заключающее опровержение этого факта. Будьте так любезны напечатать его в ближайшем номере газеты Вашей. Или же объявить о содержании его от редакции. Я нахожу, что требование это вполне справедливо.
Телеграмму Вашу я сейчас получил и ожидаю как корректуры, так и письма Вашего. Корректур не задержу.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Вот ‘Светоч’-то и запретили!

100

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

12 января вечером [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Над Вами дождит моими письмами. Вот четвертое, которое я сегодня посылаю. Два пакета с корректурами часа два тому назад кинул в почтовый ящик. Раньше не успел, потому что корректуры принесли: незастрахованную в 3, а застрахованную в 5 часов. А утром послал Вам письмо В. И. Лихачева с просьбой напечатать в ближайшем No ‘Р[усских] Вед[омостей]’. Вероятно, Вы корректуры в понедельник получите. Я отметил на одной из них, что именно по ней я желал бы, чтоб было сделано исправление. Я, вместо ‘Куралес Куралесыч’, везде поправил ‘Прокурор Куралесыч’. Ежели это Вам кажется почему-либо неловким, то восстановите прежнее имя. Вообще в цензурном смысле не стесняйтесь. Я очень жалею, что Вы не отметили сомнительных мест, хотя я лично нахожу сказку вполне цензурного. Но нынче нельзя угадать. Вот ‘Светоч’ едва родился, а уж закрыли. Кто этот Ярмонкин? Что-то я слышал об нем я, помнится, не хорошее. Но когда и от кого именно, — хоть убейте, не помню.
Возвещенного телеграммой письма я еще не получил, и по расчету думаю, что оно придет завтра.
Денег за ‘Недр[еманное] Око’ не высылайте — не стоит. Когда пришлю еще что-нибудь, тогда вместе и за ‘Недр[еманное] Око’ пришлете. А я хотя и не обещаю прислать скоро, но вдруг, яко тать в нощи, появлюсь.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Литейная, 62.

101

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

13 января [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

К величайшему моему сожалению, я уже отдал Гайдебурову сказку. Говорю ‘с сожалением’ не для красного словца, а воистину, потому что вовсе не расчитывал сделать[ся] сотрудником ‘Недели’, которую никогда не читал, и редактор которой вовсе не был мне сочувствен. Я думал было отделаться от него, отдал ему одну из сказок, выдранных цензурою из ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’ с тем, чтобы он переговорил об этом с Феоктист[овым], но он сразу это дело погубил, начав свои цензурные переговоры не с того конца. Очень трудно отказывать, когда вас, так сказать, принуждают. Но я положительно убежден, что сказка моя не будет напечатана, потому что в настоящую минуту нет писателя, более ненавидимого, нежели я.
Я не думаю, что в письмах моих находилось что-нибудь, что заставляло бы предполагать, будто бы я Вас и ‘Русские Ведомости’ подозреваю в промышленных целях. Вы очень хорошо знаете, что у меня нет таких мыслей, и что даже сотрудничество мое в ‘Русск[их] Вед[омостях]’ состоял[ось] не столько по Вашей инициативе, сколько по моей собственной. Я желал этого сотрудничества именно потому, что считаю ‘Р[усские] В[едомости]’ единственным в настоящее время порядочным печатным органом, и сожалею только о том, что это газета, а не журнал. Но вообще вижу, что мое время прошло и что так или иначе цензура вытеснит меня из литературы. Я и прежде никогда не забывал о существовании цензуры, но такого времени еще не было, когда бы передо мною с полною отчетливостью стояло слово: невозможность.
Я непременно и всеми мерами постараюсь прислать Вам что-нибудь, но теперь опять пишу ‘Пестрое Письмо’. Ежели я часто буду сказки писать, то боюсь, что они утратят соль. Исписываюсь я, по старости, болтлив делаюсь.
Вот об ‘Рус[ской] Мысли’ я никак не могу сказать, что это порядочный журнал, ибо он даже ‘Новь’ перещеголял своими объявлениями. Во всех газетах, какие приходится видеть, первая страница непременно украшена объявлением об этом журнале, и в конце значится цифра 30, т. е. количество раз. По моему мнению, это совсем гнусно. А с 10-го января уже публикуется о предстоящем появлении 1-го номера. А я-то воображал себе, что это добродушные……, которые не знают, куда поместить свои невинные строчки. А они надели чужое платье, да и пошли щеголять!
Статью Введенского о последнем ‘Пестром Письме’ я совсем не понял. Есть какой-то намек на то, что нужно, дескать, заступаться за людей, которых калечит жизнь, но все это темно, скомкано и нерезонно. Точно в нетрезвом виде писано. Тема о заступничестве за калечимых людей очень благодарна, но нужно ее развить и всесторонне объяснить. Ведь не даром же она не разрабатывается, а г. Введенский, по-видимому, полагает, что вот он дорос, а другие не доросли. Выходит общее место.
Вы обещали мне поговорить с Салаевым относительно 5 моих изданий, но ничего не пишете. Очевидно, или Вам не удалось, или Вы забыли.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

102

А. Л. БОРОВИКОВСКОМУ

в Одессу.

2 часа ночи с 14 на 15 января

[1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Александр Львович.

Пишу к Вам в ту самую минуту, как я в 59-ый раз рождаюсь, или, говоря языком менее литературным, сегодня, 15-го числа, мне исполнилось 59 лет. Вчера утром об этом уже послана была телеграмма кн. Бисмарку, который сказал (есть уже ответная телеграмма): однако велико должно быть долготерпение земли, которая носит на себе столь гнусное бремя! Вероятно, эта телеграмма завтра появится в ‘Моск[овских] Ведомостях’, и Вы ее прочитаете.
Вашу поздравительную телеграмму по случаю нового года я получил, но не ответил на нее телеграммой по след[ующим] причинам. Во-первых, поздравления с новым годом (который только тем разве будет лучше предшествующего, что в нем одним днем меньше) считаю вообще праздным обычаем. Во-вторых, сношения по телеграфу между людьми более или менее дружественными нахожу признаком охлаждения. Сношения эти свидетельствуют об имении лишних двух рублей и о желания отделаться приличным образом. Может быть, и ‘не право о вещах те думают, Шувалов, которые стекло чтут ниже минералов’, но у меня и до сих пор сохранилась страсть к минералам, т. е. к подлинным письменам.
Время я провожу необыкновенно скучно, и как-то все больше и больше одиноко. Чувствуется, что и те сношения с внешним миром, какие еще существуют, держатся на волоске. Боюсь, что мое одиночество перейдет в удел и к детям моим, если бог продлит мне веку. Вот с этой точки зрения, устранение меня из жизни было бы, пожалуй, весьма полезною мерою со стороны небесной империи. Но кто же может предугадать небесные предначертания? — во всяком случае, не мы, временные странники в сей юдоли.
Из общих знакомых я только двоих продолжаю видеть: Унковского и Лихачева. Из них первый — веселится, второй — стремится. У второго сын, Александр, от земли не видать, а тоже уж стремится, состоит членом Кодификационной Коммиссии, рассуждает столь здраво, что к праздникам 150 р. награды получил. Только за одно здравое рассуждение — такая куча денег! сколько же бы ему дали, если б он не вполне здраво рассуждал, а например хоть на манер Кахановской коммиссии?
Но на Унковского даже смотреть приятно. Теперь я его редко вижу, но всякий раз, когда вижу, то думаю: стало быть, веселиться еще можно. Но он уже допустил в своих собеседованиях некоторые улучшения, и теперь даже при ‘дамах’ употребляет вводные изречения, вроде ‘…..!’ ‘ах……..!’ Разумеется, ‘дамы’ стараются не понимать, но как он ведет себя в высшем обществе и с министрами (представьте себе, является к ним по делам, просто возвещает об себе: Унковский — только и всего, и его не отсылают в участок), — не знаю. Во всяком случае, лестно думать, что у меня до сих пор сохранилось два знакомых, из которых одного все любят, а другого все считают человеком, без коего шагу ступить нельзя.
В литературном смысле — около меня пустыня, ‘Отеч[ественные] Зап[иски]’ разбежались, Стасюлевич от времени до времени наезжает, но для того, чтобы посмотреть, работаю ли я. В Москве, говорят, меня любят и ждут, не приеду ли я. Но я уверен, что если б я переехал, то и там нашел бы такую же пустыню. Когда-то Вы в Петербург, хоть на время?
До свидания, передайте от меня и от жены сердечный привет многоуважаемой Елизавете Юльевне и поцелуйте детей, начиная от младшего несмысленочка.
Весь Ваш

М. Салтыков.

Мог ли я когда-нибудь, даже во сне, видеть свое имя напечатанным в ‘Вестн[ике] Европы’?

103

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

[15 января 1885 г. Петербург]

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Вот и опять я к Вам с письмом. Гайдебуров, между прочим, сказал мне, что ‘Чижиково горе’ в пяти провинц[иальных] газетах от строки до строки перепечатано. Не знаю, как Вам, но мне это не совсем приятно. Ведь ежели все дармоеды примутся меня перепечатывать, то мне житья от них не будет. Один адвокат мне сказал, что есть закон, который воспрещает перепечатывать цельные вещи, хотя бы и меньше листа. Притом же и лист следует принимать в размере нормального, принимаемого в расчет цензурой. Нельзя ли хоть заметку по этому предмету в ‘Р[усских] Вед[омостях]’ напечатать. Нежадную и не длинную, а только дать понять, что подобные действия не допускаются. Мне называли ‘Орловский Вестник’ и три газеты, издающиеся в Казани, Одессе и Саратове. Пятую — Гайдеб[уров] позабыл. Вероятно, в Вашей редакции все эти газеты получаются.
Ожидаю появления ‘Недреманного Ока’ и молю богов, чтоб не вышло истории.
Сего 15 числа мне исполнилось 59 лет. Лета не малые. При крепостном праве 60 лет с тягла снимали. Авось и меня уволят.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

15 января.

104

H. A. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Ментону.

19 января [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Посылаю вам две моих сказки, которые Вы, конечно, не читали, потому что они помещены в ‘Русских Ведомостях’, Вами не получаемых (а между тем это единственная порядочная газета, которую взять в руки не стыдно). Дал я еще сказку Гайдебурову — не хотелось, но очень пристал — и тоже пришлю Вам оттиск, когда выйдет (т. е. в начале февраля). В ‘Вестнике Европы’ я поставщик усердный до апрельской книжки включительно. После того, на четыре месяца на покой. Я все подыскиваю себе имение, но далеко забираться не хочется. Я великорусс по природе, и ни с малороссами, ни с жидами жить не могу: скучно. Но никто не поможет мне в этом, а сам я ступить шагу не могу. Теперь посматриваю, не наклюнет ли чего-нибудь около Рыбинска. Смущает меня и то обстоятельство. Всякий капитал, употребленный на имение, представляет соответствующее умаление дохода. Хорошо, ежели дело только этим и обойдется. Можно счесть это за наем дачи, но боюсь, что еще издержки потребуются, ежегодно и издержки большие. Прежде это было бы не весьма чувствительно, а теперь, когда силы слабеют — начинает жечься.
15-го я праздновал 59 лет своей жизни. Прожил же вот такую массу годов без запаса сил и без здоровья. Даже совестно. Совестно и работать в эти годы: все кажется, надоел всем. Новолетие ознаменовалось для меня болезнью глаз. Совсем было ослеп, но Тихомиров прописал каждодневные глазные души, и дело опять поправляется, хотя зрение все еще не в порядке.
Другой сюрприз: ревматизм разнуздывается. Со мной и прежде бывало, что вдруг где-нибудь ломать начнет, но через сутки и перестанет. А теперь уж четвертые сутки ломит, боюсь, как бы не слечь.
Насчет лечения теперь совсем плохо. С тех пор как Соколов женился, совсем редко ходит. Боткина вижу очень редко, да и совестно тревожить такое светило. Обычные болезни сам лечу известными средствами, но как поступить с ревматизмом, — не знаю. Может быть и так пройдет? Неприятно, что левую лопатку ломит, шею трудно повернуть и к левому уху подбирается.
К довершению Костя у меня с праздников уже второй раз серьезно болен. Оба раза ангина и температура в 40. И первый раз (на самое рождество), и теперь он на попечении у Руссова. Вопрос: когда же тут учиться? Вчера была у нас старшая дочь Л [орис]-М[еликова] и передала мне поклон от него. Прошу Вас передайте ему от меня привет и дайте ему прочесть мои сказки. Сам я ему не пишу и не посылаю сказок просто потому, что боюсь его компрометировать. Вообще, теперь около моего имени столько ненавистей собралось, что жить противно. А любви, котор[ые] есть, — молчат. В этом-то и трагизм писательской жизни. Вот и Тургенева ненавидят, а все-таки его сочинения за благонравие и успехи на актах, в казенных заведениях раздают. А меня живого сжечь были бы рады.
Прошу Вас передать сердечный привет от меня и от жены многоуважаемой Софье Петровне.

М. Салтыков.

105

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

[20 января 1885 г. Петербург.]

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

На всякий случай, извещаю Вас, что у сына моего скарлатина, и что теперь мне предстоит 6 недель жить как ошельмованному. Для мартовской книги статья (‘Письмо’) будет готова на первой неделе поста, а может быть и раньше. Я пришлю его к Вам через посыльного — авось, на его груди потеряет свои эпидемические свойства. Все эти дни я был в громадной суете по поводу болезни сын [а]. И у меня самого .плечо жалуется. Дочь отдали Скребицким. Никогда со мной ничего подобного не было. Вот сколько подлостей имеет в запасе провидение!

Ваш

М. Салтыков.

20 января.

106

А. Н. ЭНГЕЛЬГАРДТУ

23 января [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Александр Николаевич.

Совсем Вы забыли о моем существовании. Навестите хоть на короткое время, если найдете свободную минуту.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Литейная, 62.

107

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

[28 января 1885 г. Петербург.]

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Посылая при сем ‘Пестрое Письмо’ для мартовской книжки, я бы желал, чтобы Вы прочитали его в корректуре предварительно и сообщили мне Ваше мнение как в цензурном отношении, гак и по существу.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

28 января.

108

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

[29 января 1885 г. Петербург.]

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Вчера я послал Вам новое ‘Пестрое Письмо, но так [как] посыльный подал его не в квартиру Вашу, а швейцару Демину, который и расписался, то меня, как человека мнительного, берет сомнение, дошел ли до Вас мой пакет.
Будьте так добры уведомить меня.
В домике у меня идет дело на лад. Вероятно, 3-го марта приступлю к дезинфекции квартиры, а сам с семьей, дней на пять, перееду в гостинницу (предполагаю в Европейскую).
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

109

Н. В. КИДОШЕНКОВУ

1 февраля [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Васильевич.

Сердечно благодарен Вам за внимание и память. Вот уже две недели как я нахожусь в крайнем возбуждении и страхе потерять моего мальчика. Он находился в положении настолько тяжком, что С. П. Боткин четыре дня сряду навещал его. Теперь — болезнь, по-видимому, начинает уступать, больной меньше бредит, хотя температура все еще высока.
Прошлый год был для меня неблагосклонен, а нынешний возвещает о себе еще хуже.
Прошу Вас передать от меня и от жены искреннейший привет многоуважаемой Ольге Петровне.
Глубоко Вам преданный и уважающий

М. Салтыков.

Может быть, Вы не совсем довольны будете, получив письмо из заразного места, но думаю, что на груди у почтальона оно достаточно дезинфектируется.

110

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

2 февраля [1885 г. Петербург]. Литейная, 62.

Многоуважаемый Василий Михайлович.

В понедельник пошлю к Вам страховым письмом новую сказку: ‘Дурак’. Послал бы завтра, но боюсь, что пьяный день, как бы письмо не пропало. И еще боюсь, что сказка Вам не понравится. Идея ее не дурна, но в исполнении заметно утомление. Я убеждаюсь, что сказки писать не легко, и требуются промежутки. Да и вообще я до смерти устал и бросил бы очень охотно писательство, если б не крайняя нужда. А кроме того, мне начинает казаться, что я волную только цензуру, а публика ни мало не интересуется мною. По крайней мере полный неуспех моих изданий достаточно в том меня убеждает.
Скажу Вам следующее: по поводу 1-го No ‘Вестн[ика] Европы’ было собрание 4-х, созванное гр. Толстым, который требовал закрытия журнала. И опять по поводу, главным образом, меня. Кто-то инсинуировал Толст[ому], что первое январское мое письмо и именно Федот написано на него, хотя я и во сне ничего подобного не видел да и похожего ничего нет. Толстой, конечно, не читал, но как же не поверить, ежели такой преданный человек говорит, как Феоктистов? Да и публика наша подлая сейчас подхватила: товарищ — Э! да это Толстой! Скажите, можно ли охотно писать, имея такую подлую переметную читающую публику, которая во всем способна видеть только подвох. Поистине, презренное время мы переживаем, презренное со всех сторон. И нужно большое самообладание, чтоб не притти в отчаяние.
Вот уже скоро три недели, как я живу в великом страхе. У меня сын лежит в скарлатине, и всю прошлую неделю находился в такой опасности, что Боткин каждый день ездил, независимо от двух других врачей. Теперь опасность, по-видимому, миновала, но все еще 39. Сам я живу совершенно как ошельмованный, никого не вижу, кроме докторов, а из знакомых только Лихачев посещает меня. Словом сказать, самая утешительная старость.
Я попросил бы Вас, по обыкновению, прислать мне корректуру. Но, ежели бы Вы нашли мою сказку нецензурною или слабою по выполнению, то напишите. Я же утратил смысл. Постараюсь меньше писать, хотя не ручаюсь, что выполню.
1-й No ‘Русской Мысли’ меня положительно возмутил. Это московский сколок с петербургской ‘Нови’. Одна проделка с рассылкою 1 No всем подписчикам 1884 года — такая выдумка, до которой даже Вольф не додумался. И рядом с этим аншлаг, обещающий, что труд Л. Н. Толстого отлагается до февральской книжки. В первой, дескать, книжке почитайте Григоровича (вот мерзость-то!), а потом мы Вам дадим и еще объявление, что возвещенный труд Л. Н. Толстого, к сожалению, напечатан не будет.
Вы мне лично обещали переговорить с Салаевым о моих пяти изданиях, а потом и письменно подтвердили Ваше обещание. Я, конечно, надоел Вам изрядно, но все-таки и теперь прошу: исполните Ваше обещание или же прямо скажите, что не можете. Клянусь Вам, что я не обижусь.
Дело в том, что при настоящих обстоятельствах мне было бы не бесполезно продать хотя некоторую часть моих изданий. Ближе всего у меня на душе два издания: ‘Господа Ташкентцы’ и ‘Дневник Провинциала’. Не купит ли Салаев хоть этих двух изданий по 200—300 экз. с уступкой 40%, но только уплата теперь же, наличными деньгами.
Но повторяю: ежели у Вас нет времени для переговоров, то напишите прямо. Чистота отношений — прежде всего.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков

111

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Ментону.

5 февраля [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Посылаю Вам новую мою сказку. Не потому чтоб она стоила, а затем чтоб Вы знали все, что я блужу.
Я вот уже почти три недели, как в большой тревоге. Костя в скарлатине, которая к нему была особенно жестока. Сопровождалась опухолями в сочленениях и страданиями сердца. Почки до сих пор не тронуты, ожидают, что будет через 20 дней, т. е. послезавтра. Лечит его Руссов, но пять дней сряду навещал Боткин, а также Соколов. Боткин, по-видимому, дал болезни правильный ход. Прописал каломель и лед на голову и на сердце. Две недели мальчик не выходил из бреда. Теперь несколько лучше, температура, видимо, падает, но я все жду 20-го дня. Н. И. Соколов тоже похаживает и даже сегодня был. Все это время, т. е. начиная с 18 января, мы живем секвестрованные, никого, кроме докторов, не видим, хотя иногда заходит Лихачев. У Унковского дочь в дифтерите. Говорят, настоящего дифтерита нет, а что-то вроде. Вот они, дети. А главное, гимназии, которые суть рассадники болезней. Я помню, что 6 лет пробыл в лицее, и ни одного тяжелого случая не было. Лизу мы отделили. Взяла ее у нас хозяйка дома, жена доктора Скребицкого, и до 3-го марта мы ее не увидим. Говоря относительно, это еще благополучно, потому что она в одном доме с нами и при ней наша гувернантка, очень порядочная женщина.
Прошу Вас передать от меня и от жены поклон многоуважаемой Софье Петровне. Напомните обо мне также Л[орис]-М[еликову], ежели увидите.
До свидания. Вы не пишете, что предполагаете делать летом. Болезнь Кости может и нас заставить путешествовать. На Волгу я стремлюсь действительно, — но попаду ли, — неизвестно.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

112

В. П. ГАЕВСКОМУ

[5 февраля 1885 г. Петербург]

Многоуважаемый Виктор Павлович.

Будь так добр, замолви словечко или два за Веревкину, которая опять хлопочет о контракте на будущий оперный сезон. Признаться сказать, я с каждым годом все больше и больше убеждаюсь, что племянницы — совсем лишняя вещь, но когда они даны природой, то хочешь не хочешь, а надо угнетать ими приятелей.
Искренно тебе преданный

М. Салтыков.

5 февраля.

113

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

в Париж.

5 февраля [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Давно не писал к Вам, потому что не выхожу из болезней. Не я лично, а Костя. Начал с рождества, проболел праздники, потом на короткое время поднялся, а 18 января опять заболел скарлатиною, и теперь лежит. Болезнь была настолько жестока, что две недели сряду мальчик был в бреду. Лечит его Руссов, но покуда была опасность 5 дней сряду посещал Боткин. Благодаря этому со вчерашнего дня болезнь начала уступать. Но до сих пор ему ничего не дают есть и только сегодня перестали класть лед на голову и на грудь. Вот уже скоро три недели как мы секвестрованы, никого не видим, кроме докторов. Иногда заходит Лихачев. Лизу мы вынуждены были отделить, и отдали ее хозяйке дома, Скребицкой (жене доктора Скребицкого) и вот уже 18 дней как не видим ее. Хорошо, что она в том же доме и изредка показывается в окне на дворе. Хорошо также, что порядочные люди нашлись, которые взяли ее с гувернанткою, в то время, когда мы совсем теряли голову и намеревались взять номер для нее в гостиннице. До 3-го марта, т. е. покуда не произойдет дезинфекция, мы остаемся все в том же положении. В первый раз это со мной случается. Живем как ошельмованные и страшно скучаем. Как ни опасен был Константин — скарлатина была с большими осложнениями со стороны сердца и легких — но раз Боткин вступился, я все-таки не терял надежду. Одна боязнь: как бы умственные его способности не тронулись болезнью. Н. И. Соколов тоже довольно часто заходит.
Посылаю Вам три моих сказки, из которых две были помещены в ‘Рус[ских] Ведом[остях]’, а одна в ‘Неделе’. Вот и я, как евреи, по всем журналам града взыскую. Что делать! такая уж старость пришла. Думал в своем дому умереть, а надо скитаться. У бога милостей много, полна пазуха. Только в ‘Р[усские] Вед[омости]’ посылать не особенно странно, а в прочие места даже удивительно. Мог ли я думать, что попаду в ‘Вестн[ик] Европы’? Да и действительно я там только сотрудник, т. е. случайный вкладчик. Как прежде никого не знал, так и теперь. Только Стасюлевич у меня бывает, а из сотрудников никого не вижу, даже Пыпина. Просто удивительно.
1-го марта вам следует получить по купонам 275 р. В счет их мною уже затрачено 109 р. 50 к. на журналы и книги для Вас, и счет Карбасникова был своевременно к Вам послан. Стало быть, Ваших денег будет у меня 165 р. 50 к. Напишите, пожалуйста — только не томите — как с ними поступить, т. е. прислать ли к Вам, или хранить до Вашего приезда. Теперь — курс изрядный, и я могу выслать немедленно по получении от Вас уведомленья.
Прошу Вас передать от меня и от жены сердечный привет многоуважаемой Екатерине Павловне.
Затем, желаю Вам всего лучшего и остаюсь преданный Вам

М. Салтыков.

На днях был пожар в здешнем Гор[одском] кред[итном] обществе, и вообще там порядочная неурядица. Но бумаги стоят 84 %. А два месяца тому назад были 82 1/2 %. Перед пожаром доходили до 85%.

114

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

7 февраля [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Посылаю Вам обратно корректуры. Боюсь одного: не плохо ли? Что-то грызет меня, что совсем мне перестать писать нужно. Я, впрочем, просил Вас: если Вы найдете мои труды недостаточными или неудобными, то не стесняйтесь. Я не отступлюсь от Вас, а только пришлю другое что-нибудь.
Ежели Вы и за всем тем поместите ‘Дурака’, то прошу Вас гонорар за него и за ‘Око’ перевести мне через контору Стефаница (Кузнецкий мост, на углу Неглинной, дом Торлецкого, вход через магазин Тралин), так как это контора, с которой я здесь имею дело. Чек (или перевод) пришлите мне (по отпечатании), так как я теперь нуждаюсь. Еще просьба. Вместе с отпечатанием пришлите оттиски (штук 10).
Салаев ничего мне не писал. Видно, не нужно.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

115

М. И. СЕМЕВСКОМУ

12 февраля [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Иванович.

Я получил приглашение на обед 19 февраля, и считаю долгом просить Вас принести мою искреннюю благодарность распорядителям за оказанную мне честь. Но воспользоваться приглашением я не могу, во-первых, потому что глубоко потрясен семейным моим горем, хотя здоровье сына моего уже значительно поправилось, и во-вторых, потому что считаю себя секвестрованным до тех пор пока пройдет заразительный период и не останется никаких сомнений, что все кончилось.
Прошу Вас и лично принять мою признательность за Ваше доброе внимание, а также передать мой сердечный привет многоуважаемой Елизавете Михайловне.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

А вот Вам и анекдот для ‘Русской Старины’ 900-х годов. В Твери, в промышленном Музее, года три-четыре тому назад, без ведома моего, был поставлен мой бюст, как уроженца Тверской губ[ернии]. Бюст этот был пожертвован врачом Петрункевичем, которого я тоже не знаю, при бытности во главе Музея г, Жизневского, председателя Тверской каз[енной] палаты (К. К. Грот его знает), и стоял спокойно до прошлого года. Но в прошлом году, г. Жизневский догадался, что бюст поставлен без разрешения Министра внутр[енних] дел, и возвратил его обратно жертвователю.
И заметьте, этот Жизневский — либерал, и лично нашоптывал мне всякие комплименты.
В том же году, в Киеве из городской библиотеки мои сочинения выбросили, хотя они даже в индексе не значатся.

116

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

в Любань.

15 февраля [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Константинович.

Я давно не писал к Вам, потому что четыре недели сряду нахожусь в величайшей тревоге. Сын мой заболел скарлатиной и две недели был между жизнью и смертью, так что Боткин пять дней сряду ездил. Он, конечно, и помог, и теперь уже наступил период выздоровления. Все это время я находился в карантине да и еще предстоит мне такового три недели. К счастью хозяйка дома, в котором я живу, была так внимательна, что взяла к себе мою дочь, которой, в противном случае, угрожала та же адская болезнь.
Вообще, как говорится, на меня поехало. На днях, опять-таки из-за меня едва не закрыли ‘Вест[ник] Евр[опы]’. Собирался уже совет 4-х, но Победоносцев, узнав, что журналу еще не было дано ни одного предостережения, воспротивился. Что касается до меня, то мое участие в ‘Вестн[ике] Евр[опы]’ я считаю ниспосланною мне провидением карою. Нет ничего ужаснее как чувствовать себя иностранцем в журнале, в котором участвуешь. А я именно нахожусь в этом положении. Не понимаю, о чем хлопочут эти люди, хотя вижу, что у них есть что-то на уме. Какая-то шпилька. Но во всяком случае, это не такой совершенный нужник, как ‘Русская Мысль’, а только ватерклозет. К тому же я чувствую себя до такой степени утомленным, что именно только нужда и заведенная исстари жизненная обстановка заставляют меня работать. Теперь остается только одно: чтоб меня на обе корки обругали, что несомненно и воспоследует в непродолжительном времени.
До свидания, пишу к Вам это письмо, чтобы напомнить Вам, что я еще не умер. Не приедете ли хоть на святой в Петербург? в то время я буду уже совсем дезинфектирован.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

117

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

15 февраля [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Сейчас получил я 10 No ‘Р[усских] В[едомостей]’ с сказкой. Искренне Вам благодарен. Сказка вышла не важная, в чем и приношу Вам извинение. Виновато в этом, по преимуществу, мое усердие, которое и необходимо обуздать. Вперед постараюсь быть менее усердным, но присылать вещи тщательнее сделанные. Тут только одно препятствие: ежели быть более тщательным, то, пожалуй, совсем придется бросать вследствие цензурных условий.
Расчет тоже получил, и по счету моему Вы прислали мне лишних 3 р. 50 к., которые и прошу в следующий раз вычесть.
Будьте благодетелем, напечатайте в ‘Р[усских] Вед[омостях]’ прилагаемое объявление раза три в течение недели, начиная с четверга, 21 числа. Прошу Вас стоимость объявлений с меня вычесть при следующих присылках.
Здоровье моего сына налаживается к лучшему, а сам я совсем расстроил себе нервы.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Пожалуйста, пришлите Ваш новый адрес.

118

H. A. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Ментону.

16 февраля [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Посылаю Вам новую мою сказку ‘Дурак’. Не особенно важно, но в числе прочих пойдет. Устал я, пора перестать писать.
Вчера началась пятая неделя моего карантина, но теперь, по крайней мере, видно, что Костя вступил в период выздоровления. Сегодня ему дают первую ванну. Быть может, Боткин и рассердится на это, но Руссов говорит, что он отвечает, и так как он с самого начала каждодневно за Костей следит, то я решился уже предоставить ему это дело. Тем более, что и Боткин останавливался ваннами (неделю тому назад) вследствие того, что в сердце был еще шумок, а Руссов говорит, что теперь и эта причина исчезла совсем. Сергей Петрович и на счет дезинфекции такие условия поставил, которые доступны только коронованным особам. Приходится и тут преслушаться, и делать что можно. Хорошо еще, что мы не за границей живем, а там, пожалуй, пришлось бы всю гостинницу на свой счет переделывать, да и за пустые номера платить.
Дайте мне, пожалуйста, знать, когда Вы предполагаете выехать из Ментоны, и куда. И где вообще будете летом. А я про себя еще ничего не могу сказать. Болезнь Кости совсем сбила меня с толку.
Более писать, покуда, нечего. Говорят, будто Толстой так болен, что вынужден и оставить М[инистерст]во, и будто на его место метят Островского. Это будет хуже.
До свидания. Прошу Вас передать наш сердечный привет многоуважаемой Софье Петровне.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Пожалуйста, засвидетельствуйте от меня почтение Л[орис]-М[еликову], ежели увидите, и поклонитесь Надсону. Что с ними?

119

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

21 февраля [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Посылаю при сем новое ‘Пестрое Письмо’. В субботу Вы, вероятно, отошлете уже мартовский No в цензуру, и следовательно начнется уже набор апрельской книжки.
Не будете ли так любезны приказать подчеркнутое набирать курсивом. Вы мне говорили, что это возможно. Иногда в целом слове нужно одну букву или две подчеркнуть, а с разрядкой это совсем неудобно. Впрочем, ежели это представляет какие-нибудь затруднения, то я, конечно, не настаиваю.
За мартовскую мою статью я сильно боюсь. Кожухов — это такой ужасный человек, что от него всего можно ждать.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Костя уже встал сегодня с постели. 1-го или 2-го предполагаю выехать в гостинницу, а квартиру отдать в распоряжение дезинфектору.

120

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

в Любань.

[22 февраля 1885 г. Петербург.]

Многоуважаемый Николай Константинович.

Сын мой уж скоро будет пять недель как болен, теперь уж он начал вставать с постели и конец предвидится уже недалеко. Думаю, что 2-го или 3-го марта перееду дней на 5 в гостинницу (вероятно, в Европейскую, ибо шику больше) и к концу 5-й недели буду уже опять в своем логовище вполне дезинфектированном. После этого, т. е. с конца 5-й недели и отцам семейств безопасно будет ко мне заходить. Но я Вам скажу, подобная болезнь, кроме сердечных тревог, и в материальном отношении стоит хорошего пожара. Вообще, с детьми трудно расчитать свою жизнь — это я теперь отлично понял.
Все, что Вы пишете про ‘Русскую Мысль’, совершенно верно — это действительный нужник, к возвеличению которого, к сожалению, способствовали ‘Отеч[ественные] Записки’. Но Юрьева все-таки жалко, несмотря на то, что он из ума выжил. В былые времена можно было бы протестовать соборне, но ныне подобный протест возбудит только хохот в свином лагере. Да и как заступаться за человека, который никогда в редакции не бывал и последний рассудок истратил на Поссарта и Барная. Ведь, по правде говоря, с ним довольно-таки трудно дело иметь. Я очень рад, что хоть и случайно, но во время спохватился. Признаться, не очень-то мне ловко одному в ‘В[естнике] Евр[опы]’ беседовать, да что же будете делать! И представьте себе, какие там порядки: Стас[юлевич] курсив уничтожил! Вместо курсива велел типографии ‘разрядку’ употреблять. Я, впрочем, жаловался ему на это: как же вы, говорю, я разрядкой напечатаете? или иногда в целом слове один слог или даже одну букву курсивом напечатать нужно — как вы замените его разрядкой? — Ах, в самом деле! И обещал собственно для меня достать курсиву, но в мартовской книжке опять не исполнил. Но во всяком случае, это уже снисхождение: кроме 250 р. полистной платы, еще и курсив. Слава богу!
О Толстом Вы тоже правильно пишете. Но Скабичевский всплакнул таки б ‘Русских Ведомостях’. Я, признаться, написал ему по этому поводу, что Толстой не более, как Кобеня, но он не совсем согласился со мной, помилуйте, говорит, ведь он советует самим выносить из урыльников!
Хорошо, коли у кого урыльники есть, а вот у мужичков и этого нет. И рад бы выносить (в огород бы он снес), да приходится прямо на пусто поскудить. А между тем, и Толстой и Успенский только и бредят мужичком, вот мол кто истинную веру нашел!
И ведь какой хитрый этот Толстой: на прежнюю свою деятельность литературную, как пес на блевотину смотрит, а деньги за издание этой блевотины берет хорошие.
Я понимаю, что Вы не особенно интересовались видеться с Толстым в Москве, а любопытно было бы. Сказал ли бы он несколько теплых слов по случаю смерти ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’.
Когда я читаю современное книгопечатание, то мне кажется, что в ловушку попался. Гулял, гулял да и догулялся. А может быть и не гуляя догулялся. Кто мог бы ожидать, что будет ‘Голос Москвы’? И что всего досаднее: ‘Русские Вед[омости]’ занимаются этим……
До свидания, будьте здоровы и богом хранимы.

Искренно Вас уважающий

М. Салтыков.

22 февраля

121

А. Л. БОРОВИКОВСКОМУ

в Одессу.

25 февраля [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Александр Львович.

Судя по тому, с каким трудом приходится вызвать от Вас какое-нибудь сообщение, можно подумать, что Вы высоковыйнейший из сановников нынешнего высоковыйного времени. Но я знаю, что Вы добрый, и потому осмеливаюсь утруждать Вас своими скромными письмами.
Я целых шесть недель сряду сижу в карантине и выдержал ту же самую тревогу, какую Вы недавно выдержали. Костя мой заболел скарлатиной, и так как слабый его организм не представлял почти никакого противодействия болезни, то около 10 дней он находился между жизнью и смертью. Если б не Боткин, мы, наверное, лишились бы его. Теперь, дело идет на выздоровление, а 3-го или 4-го марта мы переедем дней на пять в гостиницу, с тем, чтобы дезинфектировать квартиру и белье. Представьте себе, что вот уж шестая неделя как мы и Лизу не видим, потому что мы сейчас же ее, по требованию докторов, отделили. К счастью, хозяйка дома, отличнейшая женщина, взяла ее с гувернанткой к себе, так что она в том же доме находится. Но мы, хоть и были знакомы с г-жею Скребицкою, но совсем не близко. К счастью, теперь уже видится конец всем этим мученьям.
Об себе скажу Вам не много: по прежнему болен и по прежнему скребу пером. Жду, когда конец этому будет, и вполне искренно говорю, что чем скорее, тем лучше. Всем, я надоел и везде лишний — это я чувствую. Вам, быть может, известно, что я с конца прошлого года печатаюсь в ‘Вестнике Европы’. Из этого многие заключают, что я перешел в ‘В[естник] Евр[опы]’. Но уверяю Вас, что я никуда не переходил и остаюсь на прежней квартире, хотя она и разорена. Кроме того, от времени до времени печатаю сказки в ‘Рус[ских] Ведомостях’. Одним словом, в поте лица снискиваю хлеб свой. В ‘Вестн[ике] Евр[опы]’ я нахожусь на положении иногороднего сотрудника. С редакцией никакого общения не имею, и изредка вижу только Стасюлевича. И мне кажется, что с наступлением весны в глазах его я читаю совет: ты бы до осени отдохнул, а осенью бы опять разика три писнул. Да притом и покороче. Читаете ли Вы ‘Пестрые Письма’ и как об них думаете? Очень бы хотелось знать Ваше мнение, а то я до такой степени изолирован, что ни от кого ничего не слышу, да и никому ни до чего здесь дела нет.
Теперь, об общих знакомых. Лихачев все хлопочет. Что ему нужно, — я разгадать не могу, но только он, как в котле, кипит. Быть может, мы так теперь отвыкли от идеи об общей пользе, что уже и понять не можем этой кипучей деятельности. Но во всяком случае, нужно думать, что у него есть цель и пошли ему господи поскорее ее достигнуть. Унковский больше всего — обедает. И с Поляковым обедает, и с Каншиным, и с Лермонтовым, а иногда и с нами — и нигде его не тошнит. Говорят, на днях у какого-то министра завтракал и тот его крымскими винами подчивал. И все-таки воротился домой веселый. У него в доме, одновременно со мной, дифтерит маленькую Лизу чуть не съел. Есть термин: космополит, а Унковский — космодинатор. Неуклюже несколько это слово, надо другое придумать, но непременно надо. Это совсем особенный тип. Назначение человека: обедать, хотя бы даже при отсутствии аппетита.
Елисеев живет в Париже и по временам пишет мне колкости. По случаю возобновления моей литературной деятельности поздравляет меня с возвращением веселья и т. д. Ужасное положение этого бедного, бедного старика. Все-таки он играл роль, и вдруг никто даже не обмолвится воспоминанием об нем. Он и не понимает, что и со всеми так будет. И со мной в том числе — только брось я перо.
Напишите: намерены ли Вы когда-нибудь посетить Петербург?
Передайте, пожалуйста, наш общий сердечный привет многоуважаемой Елизавете Юльевне и поцелуйте детей.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

122

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

[Весна 1885 г. Петербург.]

Многоуважаемый Логгин Федорович.

Предполагая, что Вы не навечно, а лишь временно позабыли обо мне, считаю долгом предупредить Вас, что завтра, во вторник, я целый день, за редкими промежутками, не дома, а также и в среду утром. Надо устроить некоторые дела.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Очень желал бы Вас видеть, и сожалею, что Вам не вздумалось посетить меня. Влад[имир] Ив[анович Лихачев] тоже у меня не был. Он баллотируется в гор[одские] головы, и, как я слышал, наверное будет выбран.

123

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

в Париж.

1 марта [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Начну с денег. По купонам с Ваших 11 т. р. сегодня мною получено 275 р. да Вы прислали купонов на 45 р. Итого Ваших денег 320 р. Из них Вам послано по счету Карбасникова книг на 109 р. 50 к. да в Литературный фонд взнос за 1885 год 10 р. Итого истрачено 119 р. 50 к. Остаток 200 р. 50 к. Из них на 200 р. куплен прилагаемый при сем перевод в 516 фр [анков] на 3 мес[яца]. У меня остается 50 к. Перевод сделан не весьма выгодно, ибо не далее как вчера в вексельном курсе произошло неожиданное падение, вследствие распространившихся тревожных слухов. Выжидать я не счел возможным, ибо ничего предвидеть не в состоянии. Когда-то еще курс улучшится, но теперь он выказывает решительную наклонность к падению. Если б я, не выжидая уплаты по купонам 1-го марта, дня два тому назад взял вексель, то Вы выиграли бы от 8 до 10 франков. Но просто я ничего не предвидел.
Я не совсем хорошо понял, о каких Вы веселостях говорите в Вашем письме, которые будто бы препятствуют мне переписываться. Я сколько могу, работаю — вот и все мои веселости. Работаю с величайшими усилиями и неохотой, потому что нуждаюсь в работе. В ‘Вестн[ике] Европы’ я такой же чужак, как и во всяком другом месте. С редакцией не схожусь, все равно как бы присылал статьи из Твери. В ‘Русскую Мысль’ не помещаю статей, потому что это нужник, вроде ‘Нови’. Юрьев уже вышел из редакции, а иметь дело с Лавровым да с каким-то Бахметевым не имею охоты. Успенский поневоле идет в ‘Р[усскую] Мысль’, потому что кругом туда задолжал. Он и у Стасюл[евича], говорят, взял 500 р. и говорит, что в следующем месяце непременно отработает. Остаются ‘Р[усские] Ведомости’ — газета, действительно, порядочная — но там можно только очень мелкие вещи печатать. Что касается до Гайдебурова, то он выпросил у меня небольшую вещицу, и я не вижу в его деятельности особенной подлости, а глупости очень много.
Вообще, будьте уверены, что веселостей в моем существовании не много, а пакостей — по горло. ‘Вестн[ик] Евр[опы]’ уже хотели, из-за моих статей, запретить совсем и даже совет по этому случаю 4-х министров собирался, но решили, до времени, оставить дело без последствий. Но все это только до времени.
Косте лучше. Скарлатина приходит к концу. На будущей неделе переезжаем в гостинницу, чтобы дезинфектировать квартиру. Это возьмет дней пять. И это скитание для меня, больного человека, не совсем выгодно.
Напишите, пожалуйста, определеннее, будете ли Вы здесь летом или останетесь в Париже. Время и мне подумывать о даче. Ежели Вы останетесь в Париже, я Ваши бумаги в банк на хранение отдам. Не могу я с ними по дачам путешествовать.
Прошу Вас передать от меня и от жены сердечный привет многоуважаемой Екатерине Павловне.
Михайловский все в Любани, Кривенко — сидит. Скабичевский еле перебивается.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Будьте так добры, не замедлите уведомлением о получении прилагаемого векселя.

124

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

3 марта [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Прежде всего благодарю Вас за память. Живется мне так себе, карантину срок кончается, а во вторник думаю приступить к дезинфекции квартиры и сам на время переезжаю в гостиницу. Будущее воскресенье, 10-го думаю совсем водвориться у себя. Но теперь меня беспокоит новое обстоятельство: глаза мои, по-видимому, погибают. Перспектива ослепнуть страшнее всего, что я когда-нибудь себе представлял, и, кажется, она меня ожидает.
На днях я вам вышлю две сказки (в четверг или в пятницу получите), из них одна несколько больше ‘Недр[еманного] Ока’, другая — займет не более 60 строк. Вот почему я и желал бы напечатать их вместе. Впрочем, это еще вопрос, может ли вторая (маленькая) сказка быть напечатана. Ежели найдете неудобным, то отложите, и, во всяком случае, когда будете присылать корректуры, то напишите прямо, что по Вашему мнению небезопасно или даже неловко. Теперь, мне совсем беда: не с кем посоветоваться, а когда человек предоставлен исключительно самому себе, то он легко может впасть в распутство. Оттисков (особых), ради бога, Вы для меня не делайте — из-за пустяков еще историю наживете — а присылайте мне 10 NoNo газеты. Пожалуйста, не делайте оттисков, прошу Вас об этом, а тем паче не привлекайте цензуру. Затем, хотя я возвращусь из гостинницы в квартиру только в воскресенье, но корреспонденцию мне все-таки каждый день будут носить.
Ваше намерение придать разнообразие фельетону заслуживает всякого сочувствия. Литературный и общественный фельетоны, действительно, как будто прихрамывают. А главное, точно в пьяном виде пишутся — концов с концами свести нельзя. Статей Андреева ожидаю с величайшим любопытством.
Простите, что я Вас все сказками подчую: мне нужно книжку из них сделать, и непременно к будущему году.
Ваши мечтания о большом журнале в Москве в высшей степени приятны. Действительно, теперь совсем нет места, в котором можно было бы с удовольствием приютиться. ‘Р[усская] Мысль’ есть положительный нужник, и можно только жалеть о тех, которые связались с ним. Что касается до ‘Вести[ика] Европы’, то я в нем чувствую себя положительно иностранцем и никакого интимного участия не принимаю. Все равно, как если бы я жил в Твери и оттуда посылал статьи и получал за них гонорар. Следовательно, и для нашего брата, инвалида было бы недурно иметь сочувственный орган. Одно только: едва ли я лично могу быть полезен. Я уж последние силы трачу, еще немного — и лампада жизни потухнет, как говорил Жуковский.
Юрьева до смерти жаль, но все-таки, скажите по совести, разве не он провалил журнал, который мог бы быть весьма приличным?
Ежели бы Вы были так любезны переговорить о моих книгах с Мамонтовым, то предложите ему следующее: пускай возьмет у меня по 150 экз[емпляров] двух изданий: ‘Господа Ташкентцы’ и ‘Дневник Провинциала’, я уступлю по 95 к. за экз[емпляр], т. е. за все триста — 285 р. (более 35% уступки), из них 135 р. отдать немедленно, а на остальные 150 р. вексель на 6 месяцев. И пусть кому-нибудь поручит в Петербурге взять их от меня и переслать в Москву, как знает. За это я не берусь.
Когда же Вы соберетесь в Петербург?
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Переезжаете ли Вы на новую квартиру или отдумали?

125

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

4 марта [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

На случай какой-либо надобности, считаю не лишним сообщить Вам, что завтра с утра я переезжаю в гостинницу Демут, ход с Конюшенной No 56. В ‘России’ нет комнат ниже 3-го этажа, а мне так высоко ходить не приходится.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

126

А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

11 марта [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Алексей Николаевич.

Я уже переехал из гостинницы в квартиру. Квартира вполне дезинфекцирована, Костя — безопасен, так что и Лиза уже перебралась к нам. Вы бы весьма обязали меня, если б мимоходом зашли меня проведать. Мне эти дни было очень плохо, теперь несколько легче, но лишь настолько, чтобы видеть в этом облегчении небольшую отсрочку.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Белоголовый пишет, что Надсону несколько лучше. Но тоже, по мнению его, это не более, как отсрочка.

127

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

11 марта вечером [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Вследствие беспорядка, сопряженного с переездом в гостинницу, я не мог немедленно выслать Вам корректур, но еще в прошлую субботу отдал прислуге, чтоб в воскресенье отослала конверт заказным. Но, к удивлению, в воскресенье конверт не послали, а послали только сегодня. Извините, пожалуйста. Но меня удивляет, что Вы не получили до сих пор письма моего в ответ на Ваше. По моему расчету, Вы должны были получить мое письмо в воскресенье утром. Будьте так добры уведомить, получили ли?
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

128

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

[12 марта 1885 г. Петербург.]

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Препровождаю при сем обратно присланное мне Вами сегодня письмо, так как оно касается Вас столько же, как и меня. Ежели Вы потрудитесь прочитать его вполне, то увидите, какие иногда бывают у людей фантазии и как неприятно быть осаждаемым подобными фантазиями чуть не еженедельно. Но ежели Вам не захочется прочитать письмо вполне, то я подчеркнул место, касающееся Вас лично. Посылаю Вам это письмо единственно ради очистки совести, потому что вынужден отвечать на него, а вынужден отвечать, потому что сей хитрец, дабы получить от меня ответ, прислал мне подлинный свой аттестат, который я во всяком случае должен возвратить.
Ежели Вы найдете нужным что-нибудь сказать по поводу просьбы Кранца, то сообщите мне. Письмо же, пожалуйста, возвратите для ответа.
Искренно Вас уважающий

М. Салтыков.

12 марта.

129

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

в Любань.

15 марта [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Константинович.

Никакое известие давно меня так не радовало, как весть о предоставлении Вам свободы передвижения. Вы были для меня одним из симпатичнейших и любимейших людей, хотя разность лет и моя болезнь препятствовали мне ближе сойтись с Вами. Счастлив буду видеть Вас на страстной неделе. У меня теперь все благополучно. Сын выздоровел, и квартира дезинфектирована по всем правилам искусства.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

130

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

в Париж.

20 марта [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Вы, вероятно, забыли, что у меня Ваших облигаций было не 10, а 11 тыс[яч] номинальных рублей. Я и продал их полностью через контору Гинцбурга, где в этом деле принял участие очень порядочный человек, готовый мне услужить, г. Баратц. Но все-таки не совсем согласно с Вашим расчетом вышло. Вообще я полагаю, что в такое тревожное время, какое мы переживаем, т. е. при ожидании войны и при учреждении 5% налога на доходы с процентных бумаг, трудно делать в Париже подробные расчеты на счет продаж ценностей. Во всяком случае я очень рад, что разница против Вашего расчета не слишком велика. Из прилагаемого при сем расчета Вы увидите, что облигации Ваши проданы по курсу 85 7/8, тогда как обыкновенно банкиры дают цену покупателя, т. е. 85 3/4, при этом за комиссию ничего не взято. Сумма 9475 р. 27 к. переведена на франки по курсу 259 3/4 на 3 мес[яца], но так как Вы желали получить деньги vue {По предъявлению.}, то сделан учет из 3 проц[ентов] годовых, которые и вычтены из 9475 р. 27 к., вследствие чего образовалась сумма 9417 р. 86 к., которая и подлежит оплате vue по курсу 259 3/4 сант[има] или 24436 фр[анков] 92 сант[има]. На эту сумму Вам сегодня же послан чек прямо из конторы Гинцбурга по адресу Boulvare Jourdan 2 bis {Бульвар Журдан, 2 бис.} и расписка в отправке чека находится у меня. В то же время об этом дано знать Парижской конторе Гинцбурга. Вместе с расчетом Гинцбурга прилагаю и вчерашний курсовой бюллетень. Прошу Вас уведомить меня о получении денег и ежели можно оговорить, что у меня Ваших капиталов на хранении более не находится. Извините, ежели при исполнении Вашего поручения чем-нибудь ошибся. Я не финансист, да и самый шустрый финансист едва ли может предвидеть сегодня, что будет завтра. Могу сказать только одно: контора Гинцбурга выполнила это дело вполне добросовестно.
Новости у нас следующие: Михайловскому дозволили, наконец, жить где пожелает, а о Кривенко все еще ни слуху, ни духу. Недавно арестовали Аптекман и Емельянову (последнюю совершенно не знаю). Аптекман выпустили, но назначили к высылке. Впрочем, это, кажется, уладится. Емельянова — и поднесь сидит. Что они совершили — не знаю, да и любопытство, признаюсь, как-то притупилось. Что и следовало доказать.
Поздравляю Вас и многоуважаемую Екатерину Павловну с праздником пасхи. Надеюсь, что письмо мое придет к Вам как раз в самый этот день.
Летом, семья моя отправляется в Гапсаль, куда доктора советуют везти детей для пользования грязями. Я же лично ничего определительного сказать о себе еще не могу. Хочу присмотреть именьице, но не знаю как позволит здоровье, которое в высшей степени расстроено.
До свидания. Дружески жму Башу руку и желаю всего лучшего.
Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

У меня совсем глаза пропадают.

131

С. А. ЮРЬЕВУ

в Москву.

20 марта [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый друг Сергей Андреевич.

Извини, что несколько замедлил ответом на твое письмо. Работал над одной вещью, да ничего не вышло, так и бросил. Теперь считаю себя свободным.
Все описываемые тобою обстоятельства вполне понимаю, и жалею только об одном, что они нашли себе разрешение не в контрактных условиях, а в славянском ‘по душе’… Ты не был бы вынужден писать письмо, которое теперь красуется в начале мартовского No. Согласись теперь, что и в буржуазных порядках бывает нечто недурное. Например, хоть контракт: тем хорошо, что не затрагивает ‘человека’. Впрочем, раз это дело прошлое, я душевно радуюсь, что ты развязался.
Что касается до меня, то я, по обыкновению, хирею. Тебя хоть Барнай интересует, а у меня и этого удовольствия нет. Но ради этой болезни, я совершенно лишен всяких развлечений. К тому же, у меня целых 8 недель болен сын скарлатиной, и если бы не вступился Боткин, то, вероятно, я бы лишился его. Все это время я был под секвестром и никого не видал, а в том числе и Унковского с Плещеевым. Но и теперь я никого почти не вижу, да оно и понятно: в отживающих старцах никому нет надобности, а впрочем такие же старцы разлагаются каждый в своем углу, жалуясь на свой специальный недуг: у кого почки болят, у кого легкие, и от всех пахнет тлением. В сем виде ничего другого не остается желать кроме смерти, что я и исполняю, только без успеха. Работаю с великим трудом и очень часто бросаю не кончив, чего со мною прежде не бывало.
Ежели ты исполнишь свое намерение побывать на святой в Петербурге, то буду душевно рад тебя видеть. Только не верится как-то, чтоб ты приехал. Собственно говоря, нет и особенной радости быть здесь: смутно и скучно.
Во всяком случае, до свидания.
Желаю тебе всего лучшего, поздравляю с праздником и остаюсь искренно тебя любящий и преданный

М. Салтыков.

132

Н. И. ВЕРХОВСКОМУ

в Смоленск.

[21 марта 1885 г. Петербург.]

Милостивый Государь

Никандр Иванович.

Крайне Вам обязан за доверие, которое Вы мне оказали, поручив дать назначение присланным Вами деньгам, в количестве 758 р. Деньги эти переданы мною в Литературный фонд, расписку председателя которого г. Таганцева при сем и прилагаю. Не зная пожелаете ли Вы огласить Ваше пожертвование, я внес его от имени неизвестного, но частным образом, разумеется, объяснил происхождение денег. В Литературный фонд я внес деньги потому, во-первых, что Вы сами указали на это учреждение, а во-вторых и потому, что туда нередко обращаются бедные студенты. Стало быть высказанная в Вашем письме цель будет вполне достигнута.
Примите уверение в совершенном моем почтении и преданности.

М. Салтыков.

21 марта.

133

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Ментону.

22 марта [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Поздравляю Вас с праздником, о котором Вы, пожалуй, и не вспомнили, живя в Ментоне. А мы здесь пасху делаем, за куличами бегаем, ветчину покупаем и. вообще стараемся объесться. Ветчиной всю компанию снабжает Е. А. Боткина, и чрезвычайно вкусною. Окорока молодых свинок от 6 до 10 фунтов — объедение. Хоть ради этого Вам следовало бы поспешить обратно.
За границу я нынешний год не собираюсь, — не на что ехать, — а все-таки рад буду знать, где и когда Вы будете? Может случиться, что вдруг возьму, да и поеду. И, конечно, туда, где Вы будете. Жена с детьми поедет в Гапсаль, — так, по крайней мере, советует доктор Руссов, а я, вероятно, проведу лето то там, то сям, и буду присматривать для себя угол. Мне просто необходимо уединиться, потому что семейный диапазон делается настолько высок, что гораздо лучше, пускай поживут без помочей своим умом. Покуда был у меня журнал, — была и вольная деньга, а теперь ее нет, требования же все больше и больше увеличиваются. Вот я и думаю все отдать, и сколько можно продолжать работать, но уже без помехи. Думаю, что на свой скромный аппетит я все-таки достаточно наработаю, хотя творческая сила крайне оскудевает. Отчасти, впрочем, и отдельные издания поддерживают.
Вот Елисеев, по-видимому, затеял легкомысленное дело. Бывший у меня на хранении капитал (11 т. облигациями П[етер]б[ургского] гор[одского] кред[итного] общ[ества]) он перевел на днях за границу в количестве 24 1/2 тыс[яч] фр[анков] vue.
Но это его дело, а вот что худо: всю переписку со мною по этому делу он вел не из дома, а из caf {Кафэ (франц.).}, т. е. по секрету от Кат[ерины] Павл[овны], и, вероятно, принял меры, чтоб и мои письма не попадали Кат[ерине] Павл[овне] на глаза. Что-то тут кроется весьма сомнительное, а быть может даже и нечестное. Я боюсь, что в одно прекрасное утро он удерет из Парижа в иное место, а Екат[ерину] Павл[овну] с Матреной и Евлалией оставит на попечении русского посольства. И представьте, такую подробную мне инструкцию написал, как продать и за какую цену, что я чуть с ума не сошел. Это теперь, когда курсы каждый день прыгают под влиянием всевозможных сенсационных известий. Однако кое-как продал и перевел приблизительно согласно желанию (франков на 150 меньше указания). А тут опять беда: сегодня отправили ему чек, а на другой день курс на 1/8 поднялся. Вообще, я ожидаю головомойки, ежели не разрыва.
На всякий случай, жена написала Кат[ерине] Павл[овне], что вот дескать слава богу, дело с Вашими капиталами покончено, и Григ[орий] Зах[арович] удовлетворен. Я нашел необходимым это сделать, потому что, в самом деле, возмутительно так поступать. Ведь прошлым летом К[атерина] П[авловна] одними яйцами питалась и жила в квартире Матвеевых, куда с 4-х часов утра приходили плотники и маляры и начинали работать. Уж ежели нужно жить врозь, то неужто нельзя устроить по хорошему?
Я, по обыкновению, недомогаю и никого не вижу, Кроме Лихачевых. Даже Унковский перестал у нас бывать, а я, видя таковое охлаждение, тоже не настаиваю. Словом сказать, пустыня. И это тоже побуждает меня уединиться в деревню. Без меня семье моей будет веселее. Знакомые найдутся, и с утра до вечера будет сутолока и гам. А я словно пугало тут сижу.
Лихачевы в великом смущении. Сын, о котором они думали, что он превосходнейшей аглицкой отделки, оказался самым обыкновенным прохвостом. Ему предлагали кафедру (и даже в двух местах), а он предпочел место помощника столоначальника. И теперь так здраво рассуждает, что русское войско всегда было победоносно, что у родителей сердце играет от удовольствия. Очевидно, молодой человек понял, что надо карьеру делать. Но не понял одного: что из профессоров карьеру сделать еще удобнее, как это уже доказал Таганцев, который оставил профессуру и теперь — накануне сенаторства.
Ежели увидите Л[орис]-М[еликова], то поклонитесь от меня. Поедет ли он летом в Висбаден, и будет ли там его семья?
Прошу Вас передать мой сердечный привет и поздравить с праздником многоуважаемую Софью Петровну.
До свидания. Дружески жму Вашу руку.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

134

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

30 марта [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Логгин Федорович.

Вы совсем обросили меня. Зайдите хоть на короткое время. Счастливый Вы человек! Свободны, здоровы, обеспечены и деятельны — каких еще условий жизни желать!
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

135

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

в Париж.

31 марта [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Вы пишете, что у Вас душа болит, и я вполне Вам верю. Но много ли есть порядочных людей, у кого она не болит. Представьте себе все близкое к ‘Отеч[ественным] Зап[искам]’ — у всех болит все. Все работали, мнили себя чем-то — и вдруг все оказались за флагом и убедились, что никому до них дела нет. И все это случилось каким-то проклятым волшебством. Пришли, остановили машину, заперли на ключ и ключ забросили в колодезь. Разве это не волшебство? Ежели я лично продолжаю еще подавать голос, то все-таки с каждым днем чувствую себя все более и более лишним и неуместным. А другие, как, напр[имер], Михайловский, Абрамов и проч[ие] положительно нигде места себе найти не могут. Все это люди в полном цвете лет. Прежде хоть надежда на просвет была, а теперь все, положительно все заглохло.
Праздники я провел хмуро и, право, не веселился. Помнится и мне, что это был веселый праздник, но что-то давно. Всего грустнее то, что и дети мои не имеют об этом празднике того представления, какое с ним связывали мы. Я слишком болен для того, чтобы приобщить их к этому представлению, а жена моя ни к чему подобному не имеет склонности. Несчастливы будут мои дети, никакой поэзии в сердцах, никаких радужных воспоминаний, никаких сладких слез, ничего, кроме балаганов. Ежели я что-нибудь вынес из жизни, то все-таки оттуда, из десятилетнего деревенского детства.
У нас теперь что-то необыкновенное творится: война не война, мир не мир. Курс танцует, и в настоящую минуту показывает 243 фр[анка] на 3 мес[яца]. Во всяком случае, я рад, что успел во время распорядиться с Вашими деньгами. Это падение курса и на меня косвенно действует, ибо ежели до сих пор были сомнения насчет предстоящего лета, то теперь, конечно, мне и в голову не придет ехать за границу.
Положение дел у нас все то же. На днях видел Михайловского, которому хотя и разрешено жить в Петерб[урге], но он покуда еще остается (до осени) в Любани. Делать ему нечего, пристроиться — некуда. Скабичевский, Абрамов и Южаков почти нищенствуют. Я сам жажду купить себе небольшой угол и скрыться туда навсегда. Право, ничего лучшего придумать не могу.
До свиданья. Будьте благополучны и передайте мой привет многоуважаемой Екатерине Павловне.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

136

[H. С. ТАГАНЦЕВУ]

[Начало апреля 1885 г. Петербург.]

Г-ну Председателю Комитета Общества для пособия русским литераторам и ученым.
Смоленский присяжный поверенный Никандр Иванович Верховский, в пользу которого, по почину покойного Некрасова лет 15 тому назад, было собрано по подписке 750 рублей на покупку рекрутской квитанции, прислал мне по прилагаемой при сем описи 758 руб., с просьбою употребить их на благотворительное дело по моему усмотрению.
Имея в виду, что в упомянутом выше вспомоществовании г. Верховскому участвовал и Литературный фонд, выдачею ему заимообразно 200 р. (которых он не заплатил, а вместо него уплатил Некрасов), я нашел более целесообразным препроводить присланные г. Верховским 758 р. в распоряжение Комитета Общества для пособия нуждающимся литераторам на предмет усиления его средств.
Исполняя сим волю жертвователя и в то же время не зная, пожелает ли он, чтобы его пожертвование было оглашено, я покорнейше прошу выдать квитанцию на мое имя, а деньги записать на приход так: переданные M. E. Салтыковым от неизвестного жертвователя 758 р.
Примите уверение в совершенном моем почтении и преданности.

М. Салтыков.

137

А. Л. БОРОВИКОВСКОМУ

в Одессу.

П[етер]б[ург]. 4 апреля [1885 г.].

Многоуважаемый Александр Львович.

Мне необходимо одно сведение, за которым и обращаюсь к Вам, хотя и сомневаюсь, чтоб Вы могли его удовлетворить. Некто Ф. Денисенко, из Одессы, обратился ко мне по почте с открытым письмом довольно пошлого свойства, и при этом, по обыкновению, не указал своего жительства. Не слыхали ли Вы этой фамилии в Одессе и не можете ли указать мне, что это за господин и как адресовать к нему письмо. Может быть, он и вращается где-нибудь в сфере Вам не безызвестной, например, в консервативной одесской журналистике, которой я совсем не знаю.
Я все по-прежнему: болен и необыкновенно скучаю. Продолжаю ежемесячно появляться в крашеном гробу, именуемом ‘Вестн[иком] Евр[опы]’ и радуюсь, что наступает лето, которое даст мне несколько месяцев отдыха. Но до конца года протяну — и затем довольно. Кругом этого журнала царит какая-то невозможная и совсем нелепая атмосфера. Выносить ее не можно.
Что касается до юного Лихачева, то оказывается, что он не выдержал магистерского экзамена — вот и весь секрет, почему он поспешил усилить собой ряды бюрократической армии. Впрочем, этот юноша обещает много и рассуждает так солидно, что другой старик не . . . . . . так. Лихачевы видимо сконфужены, что сын, о котором они мечтали, что он аглицкой работы, вышел весьма заурядного павловского изделия. Но со временем из него может выйти и нечто ядовитое. О Лихачеве старшем боюсь сказать что-нибудь определенное: кажется, он попал в число почтенных и уважаемых лиц, а это означает, что карьера его кончена.
Унковский видимо разрушается. Спит и едва ходит. Худеет не по дням, а по часам и все дела проигрывает. Ужасно его жаль.
Прошу Вас передать мой искренний привет многоуважаемой Елизавете Юльевне и не забывать меня.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Насчет лета никаких прожектов не имею. Семья предполагает ехать в Гапсаль ради детей, а я — ни за что. Возьму да и приеду в Саксагань!

138

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

4 апреля [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Я имею к Вам небольшую просьбу, которою, надеюсь, Вы не очень отяготитесь. Дело вот в чем.
Вчера я получил от некоего Ф. Денисенко из Одессы открытое письмо, в котором он, по поводу изображения Подхалимова говорит, что я именно и есть родоначальник всех Подхалимовых. Письмо это, конечно, меня ни мало не огорчило, но мне все-таки не хотелось бы оставить его без ответа. Но по обыкновению адреса не дал, а Одесса — город большой. Теперь мне припоминается, что имя Ф. Денисенко мне по временам встречалось под мелкими статейками в ‘Москов[ских] Ведомостях’, и моя покорнейшая просьба именно в том и заключается, нельзя ли узнать в редакции ‘М[осковских] В[едомостей’], действительно ли есть у них .сотрудник в Одессе Денисенко (Ф.) и ежели есть, то как к нему адресовать письма.
Помнится, я писал Вам, что провинциальные газеты целиком перепечатывают мои сказки, появляющиеся в ‘Р[усских] В[едомостях]’. Теперь явилась еще новая промышленность: в Вологде, некто Шелехов отпечатал моего ‘Дурака’ на полиграфе и очень наивно меня об этом уведомляет, прося моего разрешения делать это и на будущее время. Разрешение это ему и не понадобилось [бы], да губернатор затруднился допустить печатание без авторского согласия. Конечно, я не дам разрешения, но что же такое будет, ежели во всех губернских городах примутся за контрафакцию?..
Все это время я был настолько недужен, что ничего не мог писать. Главное — глаза пропадают, а врач плохо помогает. Теперь принялся за ‘Пестрое Письмо’, которое нужно кончить к 15 числу, так как после этого срока набор ‘В[естника] Е[вропы]’ заканчивается. Признаюсь Вам откровенно, я очень-очень недоволен своим сотрудничеством в этом журнале, но положительно не знаю, куда деваться. Сношения с редакцией — самые неприятные. Это не редакция, а что-то деревянное, необыкновенно глупое и притом напыщенное.
Когда управлюсь с ‘Пестрым Письмом’, примусь за работу для Вас. И так как целое лето я писать в ‘В[естнике] Е[вропы]’ не буду, то времени у меня будет достаточно.
Я весь пост поджидал Вас, а потом и святую. Помнится, Вы собирались. Но в Москве и verba {Сказанное (лат.).}, и scripta {Написанное (лат.).} — одинаково volant {Летает (лат.).}.
Прощайте, будьте благополучны. Жму Вашу руку.

М. Салтыков.

Насчет предстоящего лета я еще ничего не знаю. Хотелось бы поселиться где-нибудь в деревне, нанять господский дом, но удастся ли — не знаю.

139

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

6 апреля [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Посылаю Вам сказку, которую гладил-гладил, но успел ли до мягкости выгладить — не знаю. Во всяком случае, прочтите, и ежели найдете какие сомнительные места, отметьте. Может быть, и еще смягчить придется. В особенности, самый конец мне самому кажется сомнительным.
Я третьего дня писал Вам письмо — получили ли? Я до такой степени измучен и болен, что должен был бросить начатое для майской книжки ‘В[естника] Е[вропы]’ письмо, и до сентября решился серию эту прервать. Совсем последние силы оставляют.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

140

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

[6 апреля 1885 г. Петербург.]

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Принявшись вчера вечером за работу, я почувствовал себя до такой степени измученным и больным, что окончательно сознал бесплодность дальнейших усилий. Поэтому для майской книжки я ничего не могу Вам прислать. Надеюсь возобновить серию ‘Писем’ с сентябрьской книжки и продолжить до конца года, а до тех пор жажду отдыха.
Прошу Вас уведомить меня о получении настоящего письма, так как мне хотелось бы быть уверенным, что Вы предупреждены.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

6 апреля.

141

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

[7 апреля 1885 г. Петербург.]

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Вы напоминаете мне о работе в характере семейства Головлевых. Очень бы рад выполнить эту работу и даже имею ее в виду, но в настоящее время обстоятельства так сложились, что я предварительно должен окончить серию ‘Пестрых Писем’, так как иначе у меня не выйдет книжки. Поэтому-то собственно я и предупреждал Вас в прошлом письме, что нахожу нужным поместить в сентябре — декабре ‘В[естника] Е[вропы]’ еще четыре письма — разумеется, ежели состояние моего здоровья и духа позволит это. Но если бы Вы находили это для Вашего журнала неудобным, то, пожалуйста, уведомьте меня об этом без церемоний, так как я все-таки предполагаю летом понемногу работать, и именно над окончанием уже начатых мною работ, т. е. Писем и Сказок.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

7 апреля.

142

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

8 апреля [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

В ведомстве, о котором Вы пишете, у меня имеется всего один знакомый, да и тот не особенно достоверный. Сегодня утром, я с ним виделся и спрашивал насчет ‘Р[усских] В[едомостей]’. Ответ был такой, что газета вообще не пользуется репутацией благонамеренности и что против нее — Катков. Первое Вам должно быть и без того известно, что касается до второго, то верно или неверно это предположение, — фактов в подтверждение нет. Несомненно, что Ф[еоктистов] есть холоп Каткова, но как же с этим быть? Вообще ныне Совет не собирается, и. все решения предпринимаются помимо его, неожиданно. Но в отсутствии главного действующего лица вряд ли можно ожидать резких решений, хотя не дальше, как третьего дня с ‘Совр[еменными] Известиями’ поступлено довольно своеобразно. Я полагаю, что теперь прежде всего следует заручиться добрым мнением Плеве. Хотя я лично его не видал никогда и даже думаю, что он играл довольно видную роль в деле закрытия ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’, но в то же время мне почему-то кажется, что, как человек умный, он может быть доступен убеждению. Поэтому, если бы Вы могли каким-нибудь образом объясниться с ним, это было бы не дурно. В противном случае остается одно: сидеть и ждать, продолжая делать свое дело. Беспокойством ничего не отвратишь.
Вчера у меня была г-жа Евреинова, редактор ‘Сев[ерного] Вестника’, для переговоров о сотрудничестве. Переговоры кончились, разумеется, ничем, но история возникновения ‘Сев[ерного] В[естника]’ не лишена интереса. Феоктистов положительно отказал в разрешении журнала, но г-жа Евреинова нашла путь к Плеве и при его посредстве получила таки желаемое. Но при этом ей поставлены три условия: а) что журнал будет подцензурным, б) что в редакции его не будут участвовать деятели ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’ и в) что в числе сотрудников не будут профессора Моск[овского] Унив[ерситета] Гольцев, Ковалевский и Муромцев. И она эти условия приняла. Вот нынче какие условия ставят, и какие принимают. Недостает одного: кого-нибудь убить. Я и предложил этот вопрос г-же Евреиновой, но она уверяет, что это совсем не то, и что на убийство она бы не пошла. Ну и слава богу.
Я послал Вам вчера сказку. Ежели она Вам покажется неудобною, напишите мне откровенно. Или, может быть, некоторые места не покажутся — отметьте их.
Я очень страдаю, совсем работать не в состоянии. С глазами бог знает что делается.
До свидания. Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

143

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

21 апреля [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Посылаю вам сказку. Боюсь, что мала, и для фельетона недостаточна будет, но полагаю, что Вы уладитесь. Больше присылать покуда не могу: болен совсем, сверху донизу. Сказкой этой я лично доволен, но может быть, это именно и означает, что она плоха. Цензурна она вполне. Корректуры мне не присылайте, ибо сказка хорошо переписана, но распорядитесь, чтобы ее тщательнее прочли.
Меня просил здешний книжник Карбасников рекомендовать его Вам в качестве агента для Петербурга. Я с своей стороны делаю это охотно, потому что знаю Карб[асникова] за человека аккуратного и весьма расторопного и услужливого. Деньги за сказку, по отпечатании, пришлите через Юнкера. Постараюсь и еще прислать.
Преданный Вам

М. Салтыков.

Пишу мало и через силу.
Не слыхали ли что-нибудь о подходящем для меня имении?

144

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

25 апреля [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

И деньги и оттиски получил, за что и покорно Вас благодарю. А еще более благодарю за приглашение в Москву и за обещание разузнать об имении. Будьте так любезны написать мне, если что узнаете об имении по Смол[енской] жел[езной] дороге. Вы пишете, что оно находится от станции железной дороги в 9 — но верстах или часах, не упоминаете, а перед этим идет речь, что станция отстоит от Москвы в 3-х часах. Ежели от станции придется ехать 9 часов на лошадях, то это не совсем для больного человека удобно. Еще у Вас в No 24 апреля публиковано на последней стр[анице] объявление об имении Тульской губ[ернии] в 12 в[ерстах] от станции жел[езной] дор[оги], ценою в 23 тыс[ячи]. Подробности у Плетникова, Софийка, в церковном доме от 10 до часу. Не будете ли так добры узнать, что такое, и уведомить меня. Простите, что я Вас беспокою, но в сущности, я покупаю имение с намерением вовсе переселиться в Москву.
Успенского статью читал у Вас в газете, и, признаться, нашел ее несколько необдуманною. Плохой он публицист, да и мыслитель не вполне исправный. Умиляется над менонитами, которые на свой счет переезжают в Америку и ссылается на Е. Маркова. Верит в чудотворную силу крестьянского банка и радуется заведению 5 переселенческих станционных пунктов с 40-тысячным бюджетом на несколько сот тысяч переселенцев.
Все эти рассуждения едва ли многим превосходят ту ерунду о чиновнике с погонами, который раздает деньги. Я помню, в азбуке, по которой я учился, была фраза: не шутите вещами, кои важны. Польз[а] крест[ьянского] банка действительно сказалась в том, что нынче земли в Тверской губ[ернии], которые стоили не дороже 10 р. за десятину, продаются по 40 р. Некоторые помещики, сумевшие сохранить свои обрезки, действительно осушили слезы. А вот, когда окажется, что земля, купленная под влиянием увлечения, не дает столько выгод, чтоб покрыть ежегодные платежи, и когда, вследствие, начнутся продажи — тогда и окажется, что такое русский кисель. Способен ли он выработать из себя бламанже, или так навсегда и останется киселем.
До свидания. Будьте здоровы. Что касается до меня, то я весь болен, хотя не отчаиваюсь прислать Вам что-нибудь в скором времени.

Ваш

М. Салтыков.

Напишите, когда и куда Вы из Москвы уедете на лето? и к кому в Ваше отсутствие обращаться?

145

H.A. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Ментону.

26 апреля [1885 г.]. П[етер]бург.

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Посылаю Вам при сем новую мою сказку, желаю, чтоб понравилась. Я довольно долго не отвечал Вам на письмо, потому что был совсем болен. А в настоящую минуту мне даже особенно худо. Никуда не выхожу, а между тем схватил грипп. Кашляю беспрерывно, утром так задыхаюсь, что ежеминутно ожидаю смерти, и вот уж четыре дня, как сплю не больше 3—4-х часов в сутки. При этом на лице у меня появились красные пятна, что никогда не бывало. Появление этих пятен Соколов объясняет тем, что я несколько дней сряду, по совету Боткина, принимал микстуру, в которую входил йодистый калий, а микстуру эту (в основании ее лежит бромистый аммоний и натр бикарбоникум и sulfuricum) я принимал по случаю болезни почек. Теперь я микстуру бросил, опять спина болит. И лицо горит, особливо к вечеру. Глаза несколько лучше, но вечером все-таки ноют.
Вы спрашиваете, куда я летом денусь? — не знаю, но боюсь, как бы не пришлось лечь в больницу. Жена с детьми, по совету Руссова, едет в Гапсаль, а я до такой степени весь расклеился, что весьма возможно, что меня ударит какая-нибудь очень серьезная болезнь, которая сшибет меня с ног. Но, во всяком случае, я прошу Вас повернее написать, как, где и когда Вы полагаете быть летом сами. Голь на выдумки хитра, — быть может, я возьму, да и приеду за границу для свидания с Вами. Как только дорогу сделать одному — не подохнуть бы. Ни разу я один не ездил. В передпрошлом году возвращался домой все-таки с сыном.
Дети у меня в. хлопотах, — наступает пора экзаменов. В Лизе не сомневаюсь, но Костя вряд ли выдержит. Очень мне его жаль. Это единственное существо, которое меня любит,
Прошу Вас передать мой сердечный привет многоуважаемой Софье Петровне. За сим, в ожидании Вашего ответа, остаюсь глубоко Вам преданный

М. Салтыков.

146

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

28 апреля [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Помнится, Вы желали определить бывшего метранпажа ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’ Чижова (Егора Яковлевича) фактором или управляющим типографией ‘Русск[их] Вед[омостей]’. Ежели намерения Ваши не изменились, то Чижов нашелся и готов к Вам ехать. Ныне он служит фактором в типографии Яковлева, и живет в Фонарном переулке дом No 12, кварт. 32. Ежели будете к нему писать, то объясните Ваши условия. Но во всяком случае было бы лучше, даже и при отказе, уведомить его, так как он с понятным нетерпением ждет от Вас известия.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

147

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

30 апреля [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Не знаете ли Вы, как имя и отчество московского профессора Стороженко? Дело в том, что он в то же время и председатель Общества Любителей Российской Словесности и уведомил меня об избрании Почетным Членом этого общества. Мне необходимо написать благодарственный ответ, а я не знаю, как зовут председателя. Ежели это Вам известно, то будьте так добры сообщить мне, равно и адрес, где живет г. Стороженко.
Что касается до статьи моей для июньской книжки, то я пришлю ее между 5 и 10 мая. Я все время был болен да и теперь в очень плохом состоянии. Очевидно, дело идет к развязке. Я слышал вчера, будто Кавелин безнадежно болен. Это, кажется, последний из более значительных представителей сороковых годов, и утрата его будет, очень заметна. Останутся затем: Анненков, Евгений Корш и Кетчер. Но неужели так-таки и нет средств спасти Кавелина?
В ожидании Вашего уведомления остаюсь искренно Вам преданный

М. Салтыков.

148

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

в Любанъ.

2 мая [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Константинович.

К сожалению, я не спросил Вас, скоро ли Вы уезжаете в Любань, или еще останетесь в Петербурге, но думаю, что не вдолге Вы все-таки попадете в Любань, а потому пишу туда.
Вот Вам пример Московской волокиты. Известно Вам, что Собол[евский] хлопотал, чтоб ему доставили Чижова. Теперь Чижов разыскан, я уведомляю Собол[евского] и что же получаю в ответ? — что он его непременно будет иметь в виду, и как только что-нибудь в этом роде понадобится, то и т. д. А между тем плачущий Чижов, выслушав повесть, как его искали в Клину, непременно возгорел надеждами, а может быть и нагрубил. Я, впрочем, буду тут в стороне, ибо, давая Чижову письмо, я тогда же сказал, что Москве верить нельзя и каждое ее слово есть не то что ложь, а бессознательное разведение турус на колесах. А тут кстати и со мной пример. Приехал в последний раз Соболевский: вы, говорит, имение ищете, так у меня есть на примете, счастлив буду и т. д. — Ах, сделайте милость! да вот кстати: подле Вас, на Софийке публикуется одно имение, так не будете ли так добры справиться. — Ах, сделайте, милость! все мое желание и т. д. Уехал, неделю живет и вот получаю письмо: об имениях справиться все еще не собрался, на днях непременно, а вот не хотите ли, я со многими лесопромышленниками знаком, так они иногда и т. д.
Одним словом, точно по степи идешь и видишь озера и реки. Он уж не раз мне книги мои таким образом сбывал: то Салаеву, то Мамонтову, и только что я во вкус войду — глядь, ничего нет. Самые это растравляющие господа: шутя могут изнурить человека, и даже пожалеть об нем по доброте сердечной.
Нельзя ли о Чижове Собол[евскому] написать? — ведь стыдно.
Забыл я Вас тоже спросить, не знаете ли чего о Кривенко. Правда ли, как я слышал, будто ему дозволено жить в Любани?
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Как бы и Гольцев не оказался таким же миражем, как и все Московские посулы?!

149

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

6 мая [1885 г. Петербург],

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Посылаю при сем новое ‘Пестрое Письмо’. Если возможно набрать его скорее, то весьма меня обяжете, сделавши соответствующее распоряжение. Дело в том, что я писал в таком болезненном состоянии, что боюсь, не допустил ли несообразностей. Придется их в корректуре поправить.
Не будете [ли] так добры сообщить мне адрес К. К. Арсеньева.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Эту бумажку с шифром мне сын подарил.

150

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

9 мая [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Я должен был сегодня съездить к доктору Добровольскому — вот отчего Вы меня не застали. Может быть, Вы хотели сказать мне что-нибудь насчет статьи моей — сделайте одолжение, напишите. Нельзя ли поторопить ее набором, потому что время идет, а глаза мои все больше и больше пропадают. Хотелось бы заблаговременно определить, удобна ли она к напечатанию.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

151

В редакцию газеты ‘НОВОСТИ’

[11 мая 1885 г. Петербург].

В ‘Новом Времени’, от 10 мая, в фельетоне ‘Критические очерки’, между прочим, напечатано: ‘Какой-то ядовитый сатирик — боюсь ошибиться, но кажется это был сам г. Щедрин — сочинил в подражание помянутой пьесе такие стишки:
Давно не катался я в лодке по Мойке,
Страшился, но вдруг пожелал и т. д.
Так как я никогда подобных стихов не сочинял, то был бы весьма обязан, если бы редакция ‘Новостей’ напечатала настоящее мое заявление в одном из ближайших NoNo.
Примите уверение в совершенном моем почтении и преданности.

М. Салтыков (Щедрин).

11 мая 1885 г.

152

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

12 мая 1885 г. П[етер]б[ург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Завтра, в понедельник, посылаю Вам страховым письмом новую сказку ‘Здравомысленный Заяц’, которую и прошу напечатать, ежели найдете для себя удобным. Корректуры мне не присылайте, потому что сказка хорошо переписана и корректура может быть весьма удобно держана и в Москве. В случае напечатания, прошу в тот же день прислать мне 10 экземпляров No ‘Р[усских] В[едомостей]’, в котором сказка будет помещена.
А вот и еще просьба к Вам, которая, вероятно, не отяготит Вас. Дело в том, что, изверившись в возможности приобрести для себя угол, в форме небольшого имения-дачи и, упустив, вследствие многих самообольщений, время для найма сколько-нибудь удобного летнего помещения, я решился ехать за границу. Это единственная форма виллегиатуры, при которой не может быть самообольщений. Взял, поехал — и конец. Но удобство это требует увеличения денежных средств против обычного обихода. Не думайте, однакоже, чтобы я заявлял претензию залезть в Ваш карман, нет, мои намерения весьма скромны. Так как я теперь уже посылаю Вам материала более нежели на 100 р. и через две-три недели пришлю еще столько же, а затем и из-за границы буду присылать, то я желал бы получить разом вперед 400 рублей. Тогда не нужно будет Вам пересылать мне по мелочам деньги за границу, а между тем погашение этой суммы начнется теперь же с ‘Здравомысленного Зайца’, а к сентябрю мы сведем счеты, и, вероятно, за мной уже ничего не будет. Правда, что я как-то необыкновенно болен, но в последние пятнадцать лет я так себя дисциплинировал, что, кажется, и умереть себе не позволю, не отработавшись. Поэтому, ежели Вы можете, то пришлите просимые 400 р., но ежели не находите удобным, то останемтесь при прежнем способе расчета поштучно. Никакой измены, с моей стороны, вследствие отказа Вашего, не последует. Семью мою я отправляю 22 мая, тотчас по окончании экзаменов сына, а сам, вероятно, останусь в Питере до 15 июня. Куда я направлю свой бег — еще не определил, а семью покуда отправляю в Эльстерн, в Саксонию, близ Франизсбадена. Там есть грязные ванны, для детей полезные.
Как настоящее, так и завтрашнее страховые письма отправляю по прежнему Вашему адресу, так как Вы хотя и угрожали уведомить меня о предстоящих переменах в Вашем местожительстве, но московская волокита оказывается более сильною, нежели добрые намерения.
Искренно Вас уважающий и преданный

М. Салтыков.

153

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

13 мая [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Справок об имениях, о которых говорится в письме Вашем от 12 мая, я не получил, и куда девалось Ваше письмо — не понимаю. Что касается до имения Катуара, то 23 т. р. за 92 дес. кажется мне слишком дорого. Надо бы знать, какие 40 дес. лугу. Ежели это луг поемный, то имение можно бы принять во внимание. В противном случае придется 23 т. р. заплатить да по малой мере 2 т. р. ежегодно тратить. Не знаю, что делать.
Я вчера послал Вам письмо, а сегодня — сказку (страховое). Ответьте, пожалуйста, на письмо, а буде возможно и насчет другого Вашего письма (со справками). Впрочем, ежели Вы послали заказным, то может быть, к вечеру сегодня и придет. У Катуара в имении реки нет, а пруд. Проточный-то он проточный, но что через него протекает — любопытно знать.
Я до того расстроил себе нервы, что места нигде найти не могу. Вероятно, летом умру.
Пишу новую сказку: ‘Собаки’.

Весь Ваш

М. Салтыков.

Письмо и сказку послал по адресу в дом Худож[ественного] Музея.

154

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

13 мая [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Письмо Ваше (заказное) со справками об имениях я получил только сегодня вечером. Извиняюсь за беспокойство, которое Вам наделал. Кто этот Горовиц, который все три имения продает? Должно быть, — сводчик, судя по тому, как он тщательно скрывает название имений и даже самых железнодорожных станций. Недавно жена моя по поводу одного объявления входила в переписку, — оказался сводчик. Так он прямо ответил, что откроет секрет, ежели ему дадут подписку в уплате 2-х проц. с цены, за которую будет куплено имение, а иначе и разговаривать-де не стоит. А г. Горовиц — лихой. Назначает от 250-ти до 300 руб. за десятину, а за имение в 65 дес. с быстрой речкой даже больше 300 р. И имения без инвентаря, а которое с быстрой речкой, там владелец обещает дать покупателю 1 корову и 1 лошадь. Имение в Тульской губернии (судя по всему, близ Лопасни) было бы подходящее, но, по-видимому, совсем разорено. Ни мебели в доме, ни единой курицы в скотном дворе. Ехать осматривать подобные имения — весьма рискованно, и стоит денег, да покуда смотришь, и лето, пожалуй, пройдет.
Семья моя поедет на будущей неделе в Саксонию, а я покуда еще останусь в Петербурге (вероятно, до половины июня). Очень жаль, что Вы не пишете, сколько времени Вы предполагаете отсутствовать из Москвы. Я буду посылать, что напишу, в редакцию ‘P[усских] В[едомостей]’, а Вы уж распорядитесь, как знаете. Вероятно, ‘Здравомысленного Зайца’ Вы уже получили. Начал писать новую сказку ‘Собаки’, но не могу сказать, скоро ли пришлю. Вероятно, скоро, яко тать в нощи.
Я душою рвусь в Москву, но, вместо Москвы, конечно, попаду на тот свет. Аминь, глаголю Вам, никогда я так болен не был.

Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

Ответьте, пожалуйста, получили ли Вы письмо от 12 числа. Я на старую квартиру Вашу адресовал.
Кто этот Горовиц и где живет? уведомьте, пожалуйста.

155

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

17 мая [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Благодарю за присылку денег. Перевод на 400 р. вчера получил. Вчера же продал с 55 процентн[ой] уступкой последние 5 своих изданий и с рассрочкой на l 1/2 года. Все для того, чтобы снарядить семью за границу. Сам я поеду не раньше 15 июня, ежели поеду. Никогда я не был так болен. Сплю не более 4-х часов в сутки и то в разное время. Полагаю, что умру от истощения сил. Доктора меня лечат играючи. Завтра, впрочем, будет консилиум врача внутр[енних] болезней с глазным. Нервы до того расшатаны, что не нахожу места себе. Покуда еще хожу, но боюсь, что придется слечь — и тогда капут. Смерть у меня не с косою, а в виде лисицы, которая долго с зайцем разговаривает и, наконец, говорит: ну теперь, давай играть.
Прислал бы Вам и другую сказку (она уже начата), но глаза мешают продолжать. Надеюсь, однако, что через две недели пришлю. Прикажите, пожалуйста, 400 р. записать на меня долгом и вычесть из них гонорар за ‘Зайца’. А потом и за следующие присылы, если таковые будут. Если же не будут, то неуплаченный долг Вам все-таки будет возвращен. Извините за назойливость. Эти денежные дела всегда очень подлы.
До свидания. Не могу больше писать.

Ваш

М. Салтыков.

156

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

[21 мая 1885 г. Петербург]

Многоуважаемый Логгин Федорович.

Очень жалею, что Вы меня не застали дома: я выезжал поздравить Елену Иосифовну. Предполагая, что оставленный Вами изящный бювар есть плод Вашего баловства к Константину, я передал его ему. Он Вас сердечно благодарит и велит сказать, что даже из русского получил 2 1/2. Следовательно, остается в классе. В четверг все уезжают в 10 3/4 утра за границу и я остаюсь один. Слепой и с дрожащими руками. Не знаю, что Вы предполагаете с собой делать, но ежели некоторое время еще остаетесь здесь, то, весьма обяжете, посетив преданного Вам

М. Салтыкова.

21 мая.

157

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

22 мая [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Логгин Федорович.

Был бы безмерно Вам обязан, если б Вы помогли мне отправить завтра, в четверг, мою семью за границу. Но для этого нужно быть в 10 часов утра или в 10 1/4 на вокзале Варшавской жел. дороги. Я совсем-совсем один, и так болен, что без сторонней помощи рискую не выдержать. Простите, что затрудняю Вас.

Ваш

М. Салтыков.

158

В. П. ГАЕВСКОМУ

[23 мая 1885 г. Петербург.]

Многоуважаемый Виктор Павлович.

Я совсем один, сегодня отправил семью за границу. Болен, хотя и хожу. Глаза пропадают. Посматривай иногда ко мне в квартиру, не умер ли я. В случае чего, я вручу тебе пакет на счет погребения и укажу средства, как это выполнить.

Весь твой

М. Салтыков.

23 мая.

159

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Блазевиц.

28 мая [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Сейчас узнал от Лихачева Ваш адрес и спешу напомнить Вам, что я жив. Т. е. почти жив, потому что нервы до того у меня расстроены, что даже глаза испорчены, не могу ни читать, ни писать. И то и другое делаю через силу: минуты две почитаю, и уже становится тошно. И постоянно холодный пот. Словом сказать, погибаю.
Семью я отправил 23-го числа в Саксонию, Bad-Elster {Бад-Эльстер (нем.).}, где дети должны брать грязные ванны. Сего числа они должны быть в Дрездене, откуда и проедут в Эльстер. Сам я выеду отсюда 18 июня, на первый раз к своим, в Эльстер. Выехал бы и раньше, но боюсь такой больной ехать, все думаю, что на ноги хоть сколько-нибудь поставят. В пятницу сбираюсь к Боткину. Сверх того, 18-го хотел ехать за границу д-р Руссов и согласился сопровождать меня. Я думаю, что летом непременно умру, ибо жизнь моя — мученье. Вот и писать руки устают. Напишите, ради христа, где и когда Вы будете: ведь на Вас одна надежда. Застану ли я Вас еще в Блазевице 20—21 июня ст[арого] стиля. А ежели встречу другого попутчика, то и раньше выеду. Боюсь один в дороге умереть, не думайте, что это преувеличение с моей стороны.
С Лихачевыми у нас размолвка, которая кончится, конечно, разрывом. Ел[ена] Ос[иповна] мне скандал сделала по самому пустому случаю. Расскажу при свидании, а теперь ей-ей едва перо в руках держу. Влад[имир] Ив[анович] через две недели баллотируется в городские головы и будет выбран непременно. Очевидно, мне с таким высокопоставленным лицом хлеб-соль водить не приходится, — вот они и начинают помаленьку отлынивать.
Больше писать не могу. Передайте мое уважение добрейшей Софье Петровне.

Искренно вас любящий

М. Салтыков.

Пожалуйста напишите.
Посылаю новую сказку.

160

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Блазевиц.

31 мая [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Сегодня с большим удовольствием получил Ваше письмо. Впрочем, я упредил его, написал Вам дня три тому назад, узнав Ваш адрес от Вл[адимира] Ив[ановича] Лихачева. Вот Вы какой: меня и знать не хотите (хотя сами обещали уведомить о Ваших намерениях), а к будущему городскому голове пишете. До сих пор Голова этот еще бывает у меня, но это, очевидно, уже последние усилия, чтобы не сразу порвать 15-летнюю дружескую связь. Очевидно, в качестве гор[одского] гол[овы], ему уже неловко будет эту связь поддерживать, и Елена Осиповна, как ангел хранитель, поняла это и поспешила устроить скандал, о котором я писал Вам. Влад[имир] Ив[анович] говорите своем головстве, как о деле окончательно решенном и заранее гордится тем, что он будет головою без представительства. И ежели, дескать, примет прибавочных 6 т. рублей, то с тем чтобы дать в них отчет. Но при этом наивно прибавляет, что головство дает ему возможность попасть в два-три банка директором и воспользоваться крупным содержанием. Глазунов получал таким образом до 30 т. рублей в год. Вообще, он оказывается предусмотрительным, хотя иногда предусмотрительность эта подвергается испытаниям. Так, две недели тому назад он заявлял, что его выбирают в директоры в Глав[ное] Общ[ество] Жел[езных] Дорог и в Камеко-Волжский банк, и спрашивал, как тут поступить. А оказалось, что на деле даже кандидатура его не была поставлена. Сегодня в газете ‘Минута’ (самой смрадной из смрадных) напечатан хвалебный гимн Лихачеву, а в прошлом году в это же время та же ‘Минута’ печатала стишки насчет дома терпимости и приглашала всех скучающих ехать в гости к Владимиру Ивановичу. Стишки эти пели публично в ‘Ливадии’. Вот как переходчивы времена.
Я еду завтра к Боткину с Унковским. Хочу попросить его обратить на меня серьезное внимание и указать меры. Впрочем, мне как будто слегка лучше, но все-таки достаточно погано. Лечит меня теперь Васильев, помощник Соколова. Наполняет меня бромом во всех соединениях: и с калием, и с натром, и с аммонием. А Соколов совсем перестал бывать у меня, хотя я, с его же соизволения, пригласил Васильева. Вот как трудно жить на свете.
Ежели Руссов не обманет меня, то я выеду отсюда 18-го июня прямо в Эльстер. Ничего не знаю о дальнейших намерениях Елизаветы Аполлоновны, но знаю, что жить врозь с семьей для меня и начетисто и неприлично. Не говорила ли она Вам что-нибудь? Я совершенно запутался и отказываюсь понимать. Жаль детей, свидетелей всех этих недоразумений.
Во всяком случае, с Вами я увижусь.
Елисеев мне ровно ничего не пишет. Тоже, должно быть, похерил, хотя его и не выбирают в городские головы.
До свидания. Передайте мой сердечный привет многоуважаемой Софье Петровне.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Сегодня утром здесь был снег. Вот Вам и радостный май.

161

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Блазевиц.

4 июня [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Сейчас получил Ваше письмо, и спешу скорее ответить. Я писал Вам два письма, из которых одного Вы, очевидно, не получили. Во всяком случае, я нахожу необходимым уведомить Вас, что я, по выезде из Петербурга, прежде всего должен повидаться с семьею, и потому направлюсь в Эльстер. Я не знаю, что говорила Вам Елиз[авета] Аполл[оновна] о своих предположениях, но я об них меньше всего знаю. Она имеет привычку кобениться и поражать меня неожиданностями. Как это ни глупо, но я в большинстве случаев вынуждаюсь принимать это в расчет, потому что жить врозь не расчет, да без детей и тяжело. Во всяком разе, однакож, я Вас в Висбадене отыщу, хотя и не так рано. Выеду я не раньше 18-го потому, что хочу съездить дня на три к Унковскому.
В воскресенье был у Боткиных, которые Вам очень кланяются и весьма целуют.
Прощайте, спешу на почту. Передайте мой привет уважаемой Софье Петровне.

Вам искренно преданный

М. Салтыков.

162

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

14 июня [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Мне удалось устроиться в двуместном отделении на 18-е число, но начальник станции (Иванов) билета мне не дал, а только записал. Поэтому, я все-таки просил бы Вас черкнуть два слова Герке (объяснив ему, что я уже записался), чтобы действие мое из области фантазии перешло в действительность.
Вы обещались как-нибудь навестить меня, поэтому я предупреждаю Вас, что завтра в субботу я после трех часов отправлюсь в Царское Село, куда меня звал H[ил] И[ванович] Соколов.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Вот я как пишу. Это — болезнь.

163

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Висбаден.

16 июня [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Никак я не ожидал, что Вы так скоро уедете в Висбаден. Думал заехать к Вам дня на два в Блазевиц и оттуда пробраться в Эльстер, где, судя по описаниям, довольно таки гадко, и где, к довершению всего, теперь царит старая жидовка М-те Стасюлевич с своим Гинцбургом, который в восторге от того, что отвоевал себе такое сокровище. А так как я вынужден иметь с Стасюлевичем дела, — в будущем году надеюсь освободиться, — то мне видеть эту расфранченную продавщицу старого платья тошно. Даже сам Стасюлевич, какая ни на есть дубина, а избегает сожительства за границей с своей половиной и откладывает свой отъезд чуть не до 1-го июля, а затем направляется не в Эльстер, а в Карлсбад.
Я выезжаю отсюда 18-го с курьерским поездом, — уже взял место в спальном вагоне, и 20-го пробуду в Берлине, где имею получить деньги, а затем, ежели есть ночной поезд из Берлина в Франценсбад, то 20-го же направляюсь, чтобы прибыть в Эльстер рано утром. Все это по старому стилю. Но так как я беспримерно болен, то, может быть, и помру дорогой. Я уже написал насчет этого жене инструкцию, с описанием всех ценностей, которые при мне будут находиться, потому что я везу с собой все капиталы, потребные на вояж. Болезнь моя, независимо от сердца и энфиземы, заключается в общем потрясении нервной системы. Я почти не сплю. Всю левую сторону, в особенности руку и плечо, дергает и беспокоит тупая боль, которую я не могу определить, но которая похожа на пиление тупым ножом. Когда эти боли наступают, — а продолжаются они целые часы, — то я не знаю, куда деваться. Я не хожу, а шатаюсь от слабости, и писать почти не могу, хотя это для меня необходимо в смысле насущного хлеба. Словом сказать, явственное старческое разложение. Приехавши в Эльстер, я Вам напишу, когда я приеду в Висбаден. Вероятно, я предупрежду свою семью, которая останется в Эльстере до 15 июля нов[ого] ст[иля], а может быть, и дольше.
Я очень Вам благодарен, что Вы посоветовали Елизавете Аполлоновне дать детям морские купанья. Это же советуют и Руссов и Соколов. Она пишет, что сестрица ей предлагает купаться около Бордо (bains Boyau {Купанья Буайо (франц.).}, куда, дескать, и она из Каркасона приедет. Мне собственно все это безразлично, и Boyau Руссов хвалит, также не находит дурным, что дети будут купаться в жаркое время. Но я думаю, что Елиз[авета] Аполл[оновна] будет чересчур экономить ради того, чтоб потом в Париже сделать несколько платьев. Представьте себе, она только 2 раза в неделю дает детям ужинать, а между тем поехала в Франценсбад и купила Лизе платье в 90 марок. И заметьте, что она перед отъездом только что сделала Лизе два новых платья. Я недавно даже узнал, что у Лизы 13 пар ботинок, и что она сама негодует на это. Я не могу Вам выразить, до какой степени я несчастлив в семье. Жена просто ненавидит меня за мою болезненную старость, скрывает от меня все, и делает всевозможные мне досады.
Лихачев выбран в гор[одские] головы, но будет ли утвержден, неизвестно. За него хлопочет Грессер, и Министерство внутр[енних] дел на его стороне. Журналам запрещено было говорить об нем перед выборами. Вот кто таков Лихачев. Вторым кандидатом выбран Ламанский, и ходит по городу версия, что сам Лихачев провел Ламанского, и будет даже хлопотать об его утверждении. А за это Ламанский передает ему все свои директорские места. Я передаю Вам эту болтовню в том виде, как она ходит. Но замечательно, что ни от одного порядочного человека не услышите путного отзыва о Лихачеве. Самый выбор его произведен водопроводной партией, против которой он всегда действовал. Через месяц он сбирается за границу, а Елена Осиповна, говорят, так выросла, что совсем belle femme {Бельфам (франц.).} сделалась. Покуда Влад[имир] Ив[анович] посещает еще меня, но очевидно, что отношения наши уже на излете. Боткин на выборы не приехал (Е[катерина] А[лексеевна], должно быть, не пустила), но прислал В[ладимиру] И[вановичу] поздравительную телеграмму. Ал[ексей] Мих[айлович] Унковский думает, что Лихачев находится накануне такого срама, в котором по уши погрязнет. Я этого не думаю, но полагаю, что мишура слезет с него.
Передайте, прошу Вас, мой дружеский привет многоуважаемой Софье Петровне и затем до близкого свидания.

М. Салтыков.

Напишите, пожалуйста, Bad Elster, poste restante {Бад-Эльстер (нем.). До востребования (франц.).}, в Висбадене ли Л[орис]-М[еликов] и надолго ли?

164

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Висбаден.

[21 июня/] 3 июля [1885 г. Эльстер].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Сегодня приехал в Бад-Эльстер и, признаюсь, в таком положении, в каком никогда не бывал. Вы в этом по почерку можете убедиться. Извините меня, хотя Вы и доктор, я полагаю, что Вы никогда не посоветовали бы мне ехать за границу при таких неслыханных переездах. Я весь дрожу, и одышка такая, что сплю не больше четырех часов в сутки. На дороге из Берлина сюда должен был [в] Рейнбахе остановиться в такой гадости, что с души воротило. Еще особенность: почти совсем не ем. Я уже не о смерти думаю, а о том, что очень тяжело. А меня только и делали, что гнали все за границу. А теперь кстати холодище. Подлые комнаты, гнусный немецкий язык, соседи, которые при малейшем шуме стучат в дверь, — словом сказать, все подлости бродячей жизни. И все это для человека, который давно умирает и может существовать лишь при безусловном спокойствии.
Меня ужасно огорчило, что Вы так рано уехали из Блазевица. Теперь я бы Вас уже видел. Скажите, когда можно будет в Висбаден ехать? Дети берут грязные ванны уже около 20 дней, то есть 5 грязных ванн и остальные минеральные. Я думаю, что до 12 или 10 числа достаточно. Т. е. взять по 4 ванны и тех и других. Будьте так добры, зайдите на виллу Розенгальк (фрейлейн Кленце) против курзала, по улице Зонненбергштрассе. Года три тому назад мы жили там 3-е больших и 2 детей (за 1 большого) и платили по 7 марок за 4 комнаты с обедом. Теперь нас 5 больших (дети за больших),— сколько она возьмет за половину из 4 комнат, выходящую на улицу, но без обеда, а с кофеем и ужином из одного блюда, ибо обедать мы будем в другом месте. А впрочем, спросите и на двое, с обедом и у нее. И напишите: Bad Elster, poste restante {Бад-Эльстер. До востребования.}.
Лихачев меня провожал. Он хотел ехать за границу месяца на полтора, но все это гадательно, ибо он пока не утвержден.
Лорис-Меликов в Висбадене ли?
Извините, что так пишу: совсем ничего не могу.
Прошу передать мой сердечный привет многоуважаемой Софье Петровне. Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Как маршрут в Висбаден от Лейпцига?

165

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Висбаден.

[23 июня/5 июля 1885 г. Эльстер.]

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Считаю нелишним разъяснить Вам мое положение. И днем и ночью, по малой мере, 10 часов задыхаюсь, и всегда сряду несколько часов. Пишу — Вы сами видите как, и при этом беспрестанно ошибки делаю. В глазах у меня бабочки крыльями мелькают. И почти все время охаю — совсем не нарочно, а просто несносно. Ем совсем мало. Мне только и дело все говорили, что надо скорее за границу уехать, а мне, по-видимому, этого-то и не надо, а просто надо спокойно на одном месте жить. И это теперь тем больше удобно, что никому во мне надобности нет. Мне кажется, что если бы я так и лето в деревне в жилом доме жил, то мне было бы недурно.
Мы хотели выехать в Висбаден в субботу, но какой маршрут, — не знаем. Впрочем, я подле почты живу и может быть зайду узнать, ежели силы будут. Сегодня Стасюлевич из Петербурга выедет, а во вторник, вероятно, будет в Эльстере, где его жена живет. Может быть, он меня до Висбадена устроит. Я прошу Вас только об одном: если не в Rosenhaus {Розенхаус (нем.).}, то в Uilla {Вилла (итал.).} Анна взять четыре комнаты, хотя в двух этажах на первый раз, но так, чтобы одна комната (угловая) была приемная, две — с двумя кроватями каждая, и одна (для Кости) с одной кроватью.
Простите, что так гнусно Вам пишу: нервы до такой степени у меня растрепаны, что насилу перо в руке держу. И при этом я уверен, что Вы, увидевши меня, скажете: а ведь Вы гораздо лучше выглядите. Так меня С[ергей] П[етрович Боткин] всегда встречает.
Прощайте, передайте мой привет многоуважаемой Софье Петровне. Сегодня, ежели цензура не попрепятствует, будет напечатана в ‘Р[усских] Вед[омостях]’ моя сказка ‘Либерал’, в среду, вероятно, мне ее сюда пришлют.
Прощайте, будьте здоровы.

М. Салтыков.

23 июня/5 июля.

166

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Висбаден.

[Между 23/5 и 29/11 июня/июля

1885 г. Эльстер.]

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Я сейчас получил от семейства Грота неприятную новость: будто в Висбадене эпидемический тиф. Извините, что вместе с тем тревожу Вас вопросом по телеграфу. Для меня это будет глубокое несчастие, ибо я только на то и рассчитываю, чтобы поскорее увидеться с Вами, в надежде, что хоть Вы чем-нибудь мне поможете. В город, пораженный тифом, я семью везти не могу. Одна надежда, что Вы и сами переедете в другое место, если легенда о тифе справедлива. Пожалуйста, ответьте мне поскорее, как поступить. В субботу, рано утром, я уже собрался ехать и предупредил хозяина, который, кажется, и квартиру нашу сдал. Ах, если б Вы знали, как я бесконечно болен, Вы не удивились бы моей назойливости. Я ни руками, ни ногами почти не владею. И лекарства, которыми я пользуюсь, просто деморализируют меня. Будьте так добры, поскорее уведомьте, правда ли, что пишут про Висбаден, остаетесь ли Вы там. Ведь детей в зараженный город едва ли можно везти.
Искренно Вам и Софье Петровне преданный

М. Салтыков.

Ей-богу лучше не могу писать.

167

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

в Париж.

1[/13] июля [1885 г. Висбаден].

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Я в Висбадене с 29 июня ночью, но только сегодня получил Ваше письмо, потому что только сегодня посылал на пост-рестант. Читая настоящую грамоту, не думайте, что это некий сатирический прием, мною напоследок выработанный. Нет, это настоящее мое писание, — это зеркало, в котором отражаются мои нервы. Suum cuique {Каждому свое (лат.).}. И при этом, представьте себе, бессонные ночи и беспрерывные слезы. Кажется, и Николай Андреевич слегка изумлен. Теряю память слов, и так как за мной никакого ухода нет, то погибаю самым поскудным образом. Об одном молю судьбу: воротиться домой.
Болел я с февраля: началось зрением и общим нервным расстройством. И что дальше, то хуже. Затем скарлатина Кости еще подбавила, затем начались сборы за границу, предмет моей ненависти, потому что мне прежде всего нужен покой. А доктора в этом-то именно и видят покой, чтобы меня как сукина сына перевозили. Поезжайте, отдохните — только и слов. Вот и отдыхаю. А супруга меня ненавидит, да еще смеется. Я впрочем и писать настоящим образом не могу — совсем обессмыслел.
Вашему проекту насчет Кузнецовщины сильно завидую. А меня так и уморят где-нибудь на станции железной дороги. Я уж и карточку к груди прилаживаю свою: вот, мол, кому тело сие принадлежит. И заметьте, как быстро идет. Еще дней с пять я все-таки не был так слаб. Теперь мне предстоит след[ующее]. Жена с детьми 1 авг[уста] нов[ого] ст[иля] отправится на морские купанья, а я — волен домой ехать, что и исполню. Но доеду ли — не знаю. Незнание немецкого языка ужасно раздражает.
Впрочем, прощайте, решительно не могу продолжать. Передайте поклон уважаемой Екатерине Павловне. Когда выкуете первый гвоздь, пришлите мне.

Ваш

М. Салтыков.

168

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

в Париж.

[3/15 июля 1885 г. Висбаден.]

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Я покуда должен остаться в Висбадене и предоставить себя попечению Н. А. Белоголового. Может быть, с его помощью, и вызволит, но теперь все еще необыкновенно скверно. Должно быть, чересчур я себя запустил да и житье мое несколько досадно. Я сегодня был у Лор[ис]-Мел[икова] — вот тоже житье, не дай бог татарину! Одно хорошо: двадцать четыре тысячи содержания.
Прощайте, кланяйтесь Екатерине Павловне. Более не могу. Ни писать, ни читать, ни даже мыслить не могу.

Ваш

М. Салтыков.

3 июля.

169

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

в Карлсбад.

Висбаден. Sonnenbergs trasse. Villa

Rosenhain {Зонненбергштрассе Вилла

Розенхайн(нем.).}.[5/17 июля 1885 г.]

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Благодарю за присылку любопытнейшего документа, который хотя и был у меня, но на который я не обратил надлежащего внимания. И именно благодаря необычайно болезненному положению, которое в полном смысле слова делает мое существование сомнительным. Хотя Белоголовый и обнадеживает, но что-то уж чересчур странное происходит (по почерку видите). Ни писать, ни читать не могу, целый день дремлю, а ночь кашляю. Обиднее всего то, что вряд ли скоро придется мне возобновить свою деятельность — на это и Белоголовый не очень надеется. Это потому вдвое обидно, что пакостники из ‘Нов[ого] Вр[емени]’ и ‘П[етербургских] Вед[омостей]’ точно предчувствуют предстоящее мне разложение. Из всех литературных концов мне предстоит, кажется, самый жалкий и безвестный. Может быть, даже безумие. Я уже теперь почти ничего сложить не могу, так что, имея в голове полное ‘Пестрое Письмо’, не могу совершить даже начала его. Я даже не знаю, как называется моя теперешняя болезнь, потому что это, очевидно, не то, чем я страдал до сих пор. Ужасно со стороны врачей, что они дозволили мне уехать из Петербурга. Я не расстроился бы там до того, чтоб потерять способность к писанию.
Лорис-Меликова я видел два раза: он скучен и несчастен. Сегодня он уехал в Франкфурт, на свидание с Алекс[андром Аггеевичем] Абазой, который едет из Парижа куда-то и не мог заехать к старому товарищу в Висбаден, а вызывает больного человека в Франкфурт. Лор[ис]-Мел[иков] отзывается об этом господине с большою горечью и. . . едет. На днях, быть может, узнаю что-нибудь об этом свидании. Но, вероятно, ничего хорошего. Во всяком случае, и его, и Белоголового Вы здесь застанете.
До свидания. Рука отказывается писать. Может быть, Вы и меня еще здесь застанете и, вероятно, в самом жалком виде.
Будьте благополучны. Дружески жму Ваши руки.
Искренно преданный

М. Салтыков.

5 июля.

170

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

9[/21] июля [1885 г.]. Висбаден.

Sonnenbergstrasse, Villa Rosenhain.

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Уже по почерку моему Вы догадаетесь, что со мной плохо. Руки дрожат, ноги колеблются, в голове шум и совершенное ослабление деятельности, потеря памяти, отсутствие воздуха и почти непрестанное умирание — вот какую картину я из себя представляю. И все это вследствие заграничного путешествия, которое меня, измученного, окончательно доконало. Мне следовало бы забраться в какое-нибудь русское деревенское уединение, а меня погнали в Германию, где одно плохое знание русского языка выводит меня на каждом шагу из себя. Ночи я почти совсем не сплю, но дней дремлю, не переставая. Никогда ничего подобного не было — очевидно, конец. Не сетуйте на меня, что я ничего Вам не присылаю: может быть, я и долго еще буду молчать. Мне крайне нужно ‘Пестрое письмо’ написать, чтобы восстановить связь, — но и это, не знаю, удастся ли когда-нибудь выполнить. Во всяком случае, я помню, что Вам с небольшим сто рублей должен, но ежели к августу не поправлюсь, то сделаю счет и должную сумму возвращу.
К счастью, я нашел здесь старого друга, доктора Белоголового, который и наблюдает за мною. Хотя он и обнадеживает меня, но ведь не говорить же человеку в глаза, что он не завтра — нынче покончен. В конце этой недели я отсылаю семью на морские купания, а сам остаюсь здесь до 1—5 августа. Потом малыми расстояниями отправляюсь домой, т. е. в Петербург. Отправляюсь один, пришпиливая к груди карточку с адресом. Так я и сюда приехал. Напишите мне хоть что-нибудь: где Михайловский? — если успеете. До 1-го августа времени еще много.
Больше писать не в силах. Для того только и пишу, чтоб Вы знали, что я помню об Вас.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

171

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

в Карлсбад.

13[/25] июля [1885 г.]. Wiesbaden.

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Горячо благодарю Вас за память. Дело мое, однакож, плохое, т. е. не подвигается вперед ни на шаг. Завтра семья моя уезжает на морское купанье в какой-то Boyau {Буайо (франц.).} близ Бордо и несколько севернее Аркашона, я остаюсь совсем один в весьма сомнительном состоянии относительно здоровья. Поэтому, я с готовностью принял предложение Белоголового поселиться в той же гостинице, где и они живут. Гостиница неважная и даже более чем неважная, но так как я буду жить в No рядом с Белоголовым, то мне важно, что я во всякое время буду пользоваться его доброю помощью, которую он, при своем собственном нездоровьи, не всегда в состоянии был бы мне дать, если б мы жили в разных местах. Адрес этого помещения: Geisbergstrasse, Brsselerhof {Гейсбергштрассе, Брюсселергоф (нем.).}. Очень плохая улица и весьма раскаленное помещение. Впрочем, ежели не вытерплю, то уйду.
Главные мучители мои: одышка, по временам, ежеминутная, бессонница и ослабление самосознания и памяти. Последнего я боюсь, как бы не обратилось в сумасшествие. По временам нападает неимоверная тоска и полная неспособность чем-либо заниматься. Не знаю, удастся ли мне поправиться, но ежели хотя мало избавлюсь от дрожаний во всем теле и от беспамятства, то немедля возвращусь в Россию. Там, мне кажется, после некоторого успокоения, я скоро поправлюсь.
Благодарю Вас душевно за теплое выражение участия: я и вполовину не заслужил его. Всего досаднее мне, что сомнительно, чтобы в сентябрьской книжке ‘В[естника] Е[вропы]’ появилось что-нибудь мое, но ежели очнусь хоть сколько-нибудь, то к 15 августа хотя немного, но доставлю. Еще месяц времени впереди.
Я возвестил Ваш приезд и Белоголовому и Лорис-Меликову: оба высказали величайшее удовольствие Вас видеть и поговорить с Вами о всероссийских делах. Абаза, будучи в Франкфурте, вызывал Лор[ис]-Мел[икова], и последний, по простодушию, поехал. Говорили они какой-то вздор, но Л[орис]-М[еликов] уже и от того в восторге, что вот-мол вспомнил об нем старый коллега. Теперь ждет Бунге и, кажется, Грота.
До свидания, будьте здоровы и поклонитесь от меня многоуважаемой Любови Исаковне.
Еще раз благодарю Вас за память.

Искренно преданный

М. Салтыков.

172

В. П. ГАЕВСКОМУ

в Петербург.

Висбаден. [14/]26 июля [1885 г.].

Многоуважаемый Виктор Павлович.

Так как я не помню адреса Таганцева, то будь так добр уведомить его, что некоторый любитель литературы, находящийся здесь в Висбадене и желающий скрыть свое имя, вручил мне банковый билет 2-го выпуска за No 117158 в 1000 р. для передачи в Литературный фонд. Билет этот у меня, и так как я приеду в Петерб[ург] в половине августа, то тотчас же доставлю по принадлежности вместе с сентябрьским купоном.
Я уведомляю об этом для того, что я могу дорогой умереть, а так как я один, то и сумка, в которой он будет, может быть засеквестрована вместе с другими ценностями.
Я болен больше нежели когда-нибудь. Ни писать, ни ходить не могу. И притом был бы совсем один, если б не принял во мне участия Белоголовый, который буквально взял меня на свое попечение. Но поправлюсь я едва ли.
Семья моя уехала во Францию, на морские купанья, а я жду не дождусь, чтобы хоть настолько поправиться, чтоб доехать до Литейной. Худо вот что: что мне и дорогу придется проделать одному. Ну, да авось.
Искренно тебе преданный

М. Салтыков.

Кланяйся многоуважаемой Елизавете Николаевне, и поцелуй сына.
Мой адрес: Geisbergstrasse. Bruxellerhof {Гейсбергштрассе Брюсселергоф (нем.).}.

173

П. В. АННЕНКОВУ

в Баден-Баден.

Wiesbaden. Geisbergstrasse, 8.

[15/27 июля 1885 г.]

Многоуважаемый Павел Васильевич.

Пишет к Вам убогий едва держащий в руках перо человек. Вот уж скоро 4 неделя, как я шатаюсь за границей, не знаю живой или мертвый. Насилу хожу, задыхаюсь, забываю слова, ничего не могу сообразить. Проезжая через Берлин, думал Вас повидать — оказывается, что Вы в Бад[ен]-Бад[ен] переехали. В Висбадене нахожусь три недели — приехал под защиту доктора Белоголового, который здесь живет. И так как жена вчера уехала во Францию на купанья, то я и поселился рядом с Белоголовым. Болезнь моя, кроме всего прежнего, общее расстройство нервов. Весь потрясен, о писаний и думать нечего. Это уж зимой началось, и мне был нужен покой, а меня за границу послали и окончательно доконали.
Прощайте, больше не могу.

Ваш

М. Салтыков.

174

П. В. АННЕНКОВУ

в Баден-Баден.

Висбаден. [17/] 29 июля [1885 г.].

Многоуважаемый Павел Васильевич.

Благодарю за добрейшее письмо. Хотел сейчас же ответить, но Стасюлевич возвестил на вчера свой приезд, и я думал зараз отдать отчет и об этом происшествии. Но происшествие оказалось бессодержательным, ибо муж сей приехал к нам в 2 часа, а в 5 1/2 уехал, и как мы ни уговаривали его хоть до следующего поезда остаться, но он отказал наотрез, потому что обещал жене возвратиться в Франкфурт именно в 7 часов и не позже. Затем, он вечером в то же число должен был ехать с женой делать во Франкфурте покупки, а на завтра у него был уже взят билет в Голландию на купанья. Вот как умеет человек опутать себя, ежели пожелает. За месяц все дни распишет, и множество людей аккуратностью своею оскорбит. Приехал он между прочим с тем, чтобы видеть Лорис-Меликова, а тот от 2 до 5 спит. Тем не менее, зная, что старец жаждет видеть приезжих россиян, мы повезли Стас[юлевича] и в 4 часа должны были приказать разбудить старика, а покуда он вставал, наступило почти 5 часов, и только 1/2 часа г. Стасюлевич подарил измученному старику, почти превратившемуся в младенчество от того, что его обросили. Представьте себе, на днях проезжал через Франкфурт Абаза из Парижа в Карлсбад и в Карлсбаде рассказывал, что он уж из жалости вызвал Л[орис]-Мел[икова] к себе во Франкф[урт]. А Лорис-Меликов между тем был в восторге от этого свидания. Бунге отказался заехать из Эмса в Висбаден под предлогом, что в последнем царствует тиф. Между тем тиф такой ничтожный, что заболевает не больше 5 чел[овек] в день, и умирает совсем обыкновенный процент.
Стасюлевич, между прочим, сообщил мне, что и Вы собирались заехать в Висбаден — это будет с Вашей стороны очень доброе дело. Я предполагаю остаться здесь до 8—10 августа и был бы безмерно рад Вас видеть. Но сам ехать в Бад[ен]-Баден решительно не могу. Мне немножко получше, но все-таки по почерку Вы видите, что именно только немножко. Обиднее всего, что писать не могу, а это заставляет меня опасаться насчет приличного пропитания. Самое подходящее для меня теперь было бы помереть, так как я уже начинаю делаться для семьи лишним и даже обременительным человеком.
Прощайте, и еще бы лучше: до свидания. Рука устала и отказывается писать. Прошу Вас передать мой привет уважаемой Глафире Александровне и всем детям.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

175

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

Висбаден. 31 июля [/12 августа 1885 г.].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Пишу к Вам второе письмо, и никакого отзыва от Вас не имею. Положение мое все то же, хотя Белоголовый обнадеживает, что неделя через 2—3 буду в состоянии возвратиться в Россию. У меня уж совсем сформировались две небольшие сказки, и как только руки мои поправятся, скоро их напишу.
Газета Ваша здесь многим нравится, и с будущего года Вы, вероятно, двумя-тремя подписчиками в Висбадене будете иметь больше. Но почтальоны смеются, какой странный бандероль, на старом обрывке газеты приклеен адрес. Одна мать семейства обиделась: прямо под адресом объявление: с_и_ф_и_л_и_с.
Прощайте, больше писать не в состоянии.

М. Салтыков.

176

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

[Начало/середина августа 1885 г. Висбаден]

СМЕРТЬ ОТ ТЕЛЕГРАММЫ.

Трагедия.

Действие происходит в Висбаден[е], Geisbergstrasse, htel Brsselerhof {Гейсбергштрассе, отель Брюсселергоф.}, обедают: семейство доктора Белоголового и Салтыков. Входит служанка Луиза и приносит телеграмму.
С_а_л_т_ы_к_о_в (читает): ‘Будьте здоровы. Письмо почтой. Соболевский’.
Д-р _Б_е_л_о_г_о_л_о_в_ы_й. Какие могут быть письма, о которых нужно возвещать телеграммой. Охота тревожить людей!
С_а_л_т_ы_к_о_в. Это те самые письма, которые никогда не посылаются.
С_е_м_е_й_с_т_в_о_ д-ра _Б_е_л_о_г_о_л_о_в_о_г_о. Не может быть!
Салтыков. Вот увидите.

Явление 2-е.

Проходит месяц. Лето сменяется осенью. Письма нет. Весть об этом разнеслась по всему Висбадену, и местные юристы вошли с представлением по начальству о внесении в свод законов особого вида преступления под названием: истязание посредством неприсылки обещанного письма. Служанка Луиза так заинтересовалась, что день и ночь стоит на крыльце и ощупывает у почтальонов сумки.
Л_у_и_з_а_ (на крыльце). Вот уже шестидесятый раз ощупываю я этого почтальона, и все в нем тела не прибывает!
Г_о_л_о_с_ _С_а_л_т_ы_к_о_в_а (изнутри). Луиза! Письма нет?
Л_у_и_з_а. Много писем есть, но того, которое…
Г_о_л_о_с_ д-ра _Б_е_л_о_г_о_л_о_в_о_г_о. Удивительно!!

Явление 3-е.

Декабрь месяц. Улица Гейсберг засыпана снегом, который хлопьями валит на мостовую. Вечер. На диване в номере лежит тело Салтыкова, около него с кадилом стоит поп Тачалов. Поодаль стоит доктор Белоголовый с семейством. Внезапно врывается Луиза, держа над головой письмо.
В_с_е. Письмо!
Д-р Белоголовый вскрывает пакет, в котором находит чистую бумажку. Вслед за тем опять врывается Луиза и кричит: телеграмма!
Д-р _Б_е_л_о_г_о_л_о_в_ы_й (читает): ‘По ошибке в конверт вложена пустая бумага. Письмо почтой’…
В_с_е. Изумительно.
С_а_л_т_ы_к_о_в (на минуту воскресая и отдавая это письмо). Отошлите настоящие каракули Василию Михайловичу Соболевскому (умирает).

М. Салтыков.

177

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

в Скевенинген.

Висбаден. [1/]13 августа [1885 г.].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

По совету Вашему я возвращаюсь в Россию с семьею, которая на днях сюда прибудет гонимая призраком холеры. Но возвращаюсь на сих же днях, потому что здоровье мое не только не улучшается, но становится хуже и хуже, так что я не на шутку собрался умереть. Где умереть, — это все равно, но на родине можно удобнее устроить дела своей семьи, а это для меня всего важнее. Об литературе я уже не думаю — разве чудо какое может возвратить меня к ней, но поистине удивляюсь тем мучениям, которые испытываю. У меня постоянная судорога во всем организме, задыхание ежеминутное, а сплю я не больше 3—4 ч. в сутки. Видите, как опять начал писать.
Ничего другого мне не остается ждать, кроме того, чтоб эти страдания кончились скорее, но, по-видимому, желание мое тогда только исполнится, когда природа ознаменует на мне последнее свое мучительство.
Здесь Лихачев, светлый, веселый, довольный, вместе с женою. Пробудет еще дней десять. Говорят, будто и Кони здесь, но не знаю, потому что он специально предназначил свой визит Лорис-Меликову.
До свидания, совсем не могу писать. Передайте мое почтение уважаемой Любовь Исаковне.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

178

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

в Скевенинген.

Висбаден. 3 [15] августа [1885 г.].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Я тем охотнее последую Вашему совету, что положение моего здоровья таково, что не позволяет мне и думать о писании. Я все так же кашляю, так же не сплю, и только руки немного как будто исправляются. Тем не менее так боюсь запоздать за границей, что 12-го числа непременно выезжаю в Берлин, где пробуду сутки и оттуда в Россию — к 15 вечером. Поэтому, будьте так добры написать в типографию Вашего журнала, чтобы ради меня не задерживали печатанием сентябрьской книжки: я много раз пытался писать, и все ничего не выходило. Боюсь, что и совсем придется бросить мысль о писательстве!
Вы пишете, что у Вас погода все теплее и теплее, а здесь уже делается свежо даже при солнце, а ночью так и просто холодно. Разумеется, я выхожу очень мало и никого не вижу — можете себе представить, какая из этого выходит скука. Читать тоже не имею возможности. Часа четыре в день провожу с Белоголовым — только и отдыхаю. Лорис-Меликов заболел ревматизмом, дней пять сряду кричал от боли, и только вчера я увидел его несколько успокоившимся.
Здесь был Арцимович с дочерью и обедал у Белоголовых. Завтра Лорис ждет Кони. Завтра же Белоголовый ведет меня смотреть, как в саду будут шар пускать. Но я полагаю, что средство это, к сожалению, мне не поможет.
Будьте любезны передать мой сердечный привет многоуважаемой Любови Исаковне и поблагодарить ее за память. Затем, жму Вашу руку и прошу верить моей искренней преданности.

М. Салтыков.

179

В контору газеты ‘РУССКИЕ ВЕДОМОСТИ’

[14/26 августа 1885 г. Висбаден.]

Покорнейше прошу ‘Р[усские] Вед[омости]’, высылавшиеся мне в Висбаден под бандеролью No 9058, отныне высылать по-прежнему в Петербург, Литейная, 62.

M. Е. Салтыков.

14 августа.

180

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Висбаден.

18[/30] августа [1885 г.]. Берлин.

Britisch htel {Британская гостиница

(нем. и франц.).}.

Многолюбимейшие и уважаемейшие друзья Николай Андреевич и Софья Петровна. Сейчас приехали в Берлин и остановились в Britisch htel. Ехали при несноснейшем холоде, но все-таки совершили путь благополучно. Однакож, со мной и тут совершилось неблагополучие: Владимир Иванович [Лихачев] взял билеты не до Вержболова, а до Эйдткунена, а равно и багаж туда же запрятал. К счастью, я, при выходе из вагона в Берлине, встретил начальника станции, который сказал мне, что завтра он телеграфирует в Эйдткунен, чтоб и нас и наш багаж пропустили в Вержболово. Иначе, нам пришлось бы в Эйдткунене брать билеты до Петербурга и суетиться в 11 часов ночи. Впрочем, Вы не говорите об этом Лихачевым, хотя в виде практического примера это было бы и для них не бесполезно.
Как я уже Вам сказал, ночь была чрезвычайно холодная, что было тем более чувствительно, что вагон попался ветхий и отвратительный. Но в Берлин мы въехали при солнце, только не знаем, долго ли продолжится его сияние. Под утро в вагоне я познакомился с одним ординатором из барачной больницы (фамилию не спросил), который тоже ехал из Висбадена и очень нам помог при перемещении из вагона, а также при объяснении с начальником станции. Вообще, до сих пор все идет довольно благополучно, хотя и не без зацепок. Личных подергиваний почти не было, но дрожание руки, от дорожной усталости, несколько усилилось. И общая усталость изрядная, так что без подсаживаний и поддерживаний совсем не могу выходить из вагона.
В заключение, позвольте мне снова и снова поблагодарить Вас. Никогда и никому я не был так обязан, как Вам. В течение целых пяти недель я наглым образом врезывался в Вашу жизнь и наскучал Вам своими болезнями. Думаю, однакож, что Вы, по доброте сердечной, снизойдете мне, тем скорее, что я и сам не мог предвидеть всей неключимости случившегося.
Прощайте, кончаю письмо, ибо рука моя еще устает и не повинуется. Жена шлет Вам свой сердечный привет.
Искренно Вас любящий и признательный

М. Салтыков.

181

М. Т. ЛОРИС-МЕЛИКОВУ

в Висбаден.

18[/30] августа [1885 г. Берлин].

Милостивый Государь

Михаил Тариелович.

Считаю долгом благодарить Вас и Ваше уважаемое семейство за благосклонный прием. Извините за дурной почерк: руки еще плохо владеют пером. В Берлин я прибыл в указанный час, но чтобы вполне благополучно, не могу сказать. Личная судорога значительно уменьшилась, но кашель и общая слабость настолько же увеличились. Завтра рано утром выезжаю, но не знаю, доеду ли. Очень уж холодно. Прошлую ночь не мог согреться и боюсь, что простудился, несмотря на спальный вагон, одеяло и два пледа. Далее, вероятно, еще холоднее будет. Но надеюсь, что судьба не допустит меня умереть на распутьи.
Извините, что мало пишу: рука не владеет пером. Жена моя свидетельствует Вам свое почтение, равно как и глубокоуважаемой графине.
С истинным почтением имею честь быть
Вашего сиятельства

глубокопреданный слуга

М. Салтыков.

182

H. A. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Висбаден.

П[етер]бург. 21 августа [1885 г.].

Бесценнейший друг Николай Андреевич.

Выехал я из Берлина в свое время, при посредственном холоде, с обещанием, что в Эйдткунене меня не задержат, хотя поезд останавливается там только 2 минуты, а не 20, как пишут в путеводителях. Вагон оказался весь русский, и хотя нам было обещано особое отделение, но двое русских ворвались туда, и мы были бы разорваны надвое, если б трое пассажиров из другого отделения не согласились уступить нам свои места, вследствие чего мы и устроились довольно благоприятно. Перед Эйдткуненом за две станции, когда у нас отбирали билеты, я поверил обер-кондуктору свою грусть, и он обещал мне сейчас же напомнить, посредством телеграфа, с таковым изменением, чтобы билеты дали не до Петербурга, а только до Вержболова, куда препроводили бы и вещи. И представьте себе, едва поровнялись мы с Эйдткуненом, как уже у нашего вагона стоял малый с пятью билетами и новым клеймом до Вержболова, так что мне оставалось только вручить 2 1/2 марки. В Вержболове меня встретили до крайности любезно, но случилось одно происшествие. Гувернантка наша не знала, что ей нужно, для обратного въезда в Россию, визировать паспорт у русск[ого] консула, и жандарм отказывался ее пропускать. Жена, при содействии властей, однакож, убедила, что у ней дом не за Эйдткуненом, а за Вержболовом, и он согласился пропустить, но с тем, что паспорт взял банкир Шёкор и обязался в трехдневный срок визировать в Кенигсберге у консула. Да и то сделал это благодаря г. Михельсу, который, проезжая незадолго перед тем, просил его оказать мне возможное содействие. Вероятно, он теперь и дрожит, в ожидании, что кто-нибудь из подчиненных донесет на него. Но что всего хуже, я даже в глаза не видел его и не поблагодарил, потому что меня до такой степени обсели, что я шагу ступить в сторону не мог. Полагаю, что он называет меня теперь свиньею, а унтер-офицер (я не видывал таких умных унтеров), который на него донесет, негодует на меня за то, что я не дал ему золотого. А я не сделал этого потому, что меня провожали целой толпой. А он, между тем, еврей, и теперь бог знает, может быть, нашу англичанку и вышлют. За тем, все следовало идти благополучно, но под утро случилось еще происшествие. Нужно было мне послать на квартиру телеграмму, чтобы выехали навстречу. Вдруг слух, что телеграммы посылать можно, но переданы они не будут, ибо вслед за нашим поездом ожидается другой, и поэтому на наш поезд никого встречать не велено. Тем не менее, я все-таки телеграмму послал, и она до сих пор не пришла. Но горничная наша была так умна, что и без телеграммы распорядилась послать за нами дворника и приготовить чай. Таким образом, мы преодолели все невзгоды и прибыли в дом свой.
Конечно, это отчасти повлияло на меня, и в особенности я простудился порядком, по случаю необыкновенно холодной погоды, которая преследовала нас от Берлина до Петербурга. Мокроты извлекается видимо-невидимо, и ночь, несмотря на усталость, я спал не больше 4 1/2 — 5 часов. Был у меня Н. И. Соколов и оставил все Ваше лечение, обещав в пятницу заехать, а завтра прислать Васильева, который, вероятно, и будет лечить меня, под наблюдением Соколова. Может быть, и к Боткину съезжу, ежели погода поправится.
Билеты Ваши жена уже застраховала у Стефаница, и квитанция будет храниться у меня до дня розыгрыша.
Пожалуйста, передайте мой нижайший поклон и сердечный привет добрейшей и бесценной Софье Петровне, жена и Вам и ей шлет искренний поклон. Теперь она взяла меня в руки. Не могу я сказать: детям учиться надо, как она в ответ: Николай Андреевич тебе ни о чем заботиться не велел. Вот так раз. Со временем, у нас совсем чепуха будет, все из-за того, чтоб мне покой дать.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

183

В. П. ГАЕВСКОМУ

21 августа [1885 г. Петербург].

Уважаемый Виктор Павлович.

Я приехал вчера вечером, а если ты хочешь знать, в каком виде, то заезжай посмотреть. Ты завтра наверное будешь в Петербурге по случаю Тургеневского торжества, то тем целесообразнее было бы заехать ко мне, что я мог бы вручить тебе т[у] тысячу рублей, о которых писал из Висбадена. Поспешай! ибо коса смерти не медлит!
Ты бы весьма меня обязал, если б, в случае увидишь Пыпина, сказал ему, что он хорошо бы сделал, повидавшись со мной, ибо стыдно считаться с умирающими.

Твой

М. Салтыков.

184

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

П[етер]бург. 23 августа [1885 г.].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Положение моего здоровья таково, что я, по крайней мере, считаю его вполне безнадежным. Во всяком случае, я не предполагаю, чтобы сотрудничество мое могло в скором времени возобновиться, хотя я всем сердцем желаю Вашей газете успеха и благопоспешения. Затем, так как для умирающего всего важнее очиститься от долгов, то я, будучи должен Вашей газете 400 р., желаю рассчитаться с нею без замедления.
В счет этой суммы я написал Вам три сказки: ‘Благомысл[енного] Зайца’, ‘Соседи’ и ‘Либерал’. По моему мнению, в них 1180 строк на сумму 295 р. Следовательно я должен редакции 105 р. Расчет этот я делаю так: беру средний столбец фельетона и помножаю на шесть, считая таким образом в свою пользу заголовок и подпись. Так это делалось в ‘Отеч[ественных] Зап[исках]’.
Уведомьте меня, находите ли Вы мой взгляд правильным, или нет, и в последнем случае сообщите мне свой расчет. Я вышлю немедленно деньги. Все это, однакож, не помешает мне, ежели я выздоровлю и ежели Вы пожелаете меня печатать, продолжать присылать Вам мои труды.
В последнее время Вы обнаружили такое равнодушие ко мне и такое нежелание знать, жив я или умер, что мне просто за себя горько. Многие приписывают это каким-то особым московским качествам, но я начинаю приписывать просто моему недостоинству. Вообще, сочувствие ко мне сильно падает, и я совершенно правильно ожидаю, что ежели жизнь моя продлится, а я утрачу способность напоминать о себе ежемесячно, то буду очень скоро забыт.

[М. Салтыков.]

185

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

в Скевенинген.

23 августа [1885 г.]. Петербург.

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Письмо Ваше я получил в самый день моего отъезда из Висбадена, 17-го числа, и как человек больной не успел ответить на него, хотя уехал только вечером. Уехал я со всей своей семьей, но путешествие было не вполне благополучное. Днем шли дожди, ночью, несмотря на спальные вагоны, было холодно. Спальные вагоны, особливо за границей, становятся вместилищем сырости и нечистоты, так что цельные отделения простых вагонов гораздо лучше. Затем распространился слух насчет воспрещения передачи телеграмм относительно встречи на петербургской станции. И действительно, хотя я, не взирая на слух, послал швейцару нашего дома телеграмму, чтобы нас встретили, но телеграмма сия была доставлена лишь на третий день. Были, вероятно, политические причины.
Во всяком случае, болезни мои вполне восстановились и даже усугубились насморком, который вызывает на глазах моих целый источник непрерывно-льющихся слез.
Об Анненкове я не сообщил Вам по забвению, так как я до того дошел, что забываю даже о совершившемся за пять минут. Но Павел Васильевич даже меня перещеголял в этом отношении. Во-первых, он, не доезжая Гейдельберга, вышел из вагона и пропустил поезд, вследствие чего обратился к нач[альнику] станции с просьбой телеграфировать в Гейдельберг, чтобы оставленные им в вагоне вещи отослали в Баден-Баден, затем сел на Майнцский поезд, жене не дал знать, а приехал к нам безо всего. Во-вторых, в Майнце или Кастеле он опять слез с поезда и прибыл в Висбаден уже на лошадях. На все вопросы, как это случилось, он отвечал только, что заплатил 12 марок. Да и это, бог знает, верно ли, потому что я, после двукратной встречи на бангофе, без успеха, обрел его самым оригинальным образом. Вышел я на балкон и вижу кого-то бродящим против нашей гостинницы. Вглядываюсь — Анненков. Окликаю. Отзывается: я Вас ищу в 9-м No. Говорю: да я Вам писал, что в 8-м, так идите же сюда. — Нет, я к попу иду, мне в 9-ом No сказали, что Ваш адрес следует узнать у попа. Можете себе представить мое изумление! Не говоря худого слова, сбегаю вниз и овладеваю дорогим гостем, который не может толком объяснить, каким образом он тут очутился. Вот тут-то и последовало то Валтасаровское угощение, о котором П[авел] В[асильевич Анненков] Вам пишет, и которому, главным образом, споспешествовало то, что Белоголовый накануне от одного из пациентов получил отличнейших сигар и превосходного Бордо. А на другой день утром я получил от Глаф[иры] Алекс[андровны] депешу: вещи мужа пришли — где муж? На что я и ответил: будет сегодня к ночи доставлен Вам в целости.
Как видите, это целая эпопея.
Затем, возвращаясь к себе, повторяю: я так безнадежно болен, что потерял всякую способность к труду. Не читаю и не пишу. Мне это тем более досадно, что материал для ‘Пестрых П[исем]’ был у меня уже собран. В особенности жалко главы о пестрых людях, которою хотел я заключить письма. И еще более досадно, что я не могу содействовать ‘В[естнику] Евр[опы]’, так как я человек совершенно особого характера: гляжу на свои обстоятельства вполне строго.
Затем, прошу Вас передать мой привет многоуважаемой Любови Исаковне, и верить моей искренней преданности.

М. Салтыков.

186

А. Л. БОРОВИКОВСКОМУ

в Одессу.

26 августа [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Александр Львович.

Я настолько всегда Вас любил, что молчание Ваше не сердило меня, а только глубоко огорчало. Теперь Вы возобновили переписку в самую тяжелую для меня минуту. Я до такой степени болен, как никогда не бывал. И лицо и тело в постоянных судорогах, кашель несосветимый, сплю не больше 4—5 часов, почти ничего не ем. Руки дрожат, ноги ослабли, память почти потеряна, способность писать и даже думать — тоже. И все это идет crescendo {Усиливаясь (итал.).}! Все лето я провел в невыносимых страданиях, хотя и на ногах, и все лето видел не улучшение, а постепенное ухудшение. В сей самый день нет минуты, в которую лицо мое судорожно не искривлялось бы. Вот я пока пишу еще довольно твердо, но уже чувствую приближение каракуль. Летом в течение последних 7 недель я жил вместе с Белоголовым, т. е. в одном пансионе, и пользовался неотступным его попечением, и все-таки ничего не вышло: до такой степени глубоко потрясена вся моя нервная система. Подобные факты, как закрытие журнала, почти полугодовая болезнь сына и задержка его вследствие этого в старом классе, не проходят даром, но относительно меня они выразились уже чересчур мучительно. Клянусь Вам, я ничего подобного представить себе не мог. Покуда, однакож, во сне еще не коверкаюсь, но предвижу и это. В результате, разумеется, ожидается смерть, но зачем такая длинная?
Но оставим это, тем более, что мне много и писать нельзя. Буду отвечать на Ваши вопросы. Ежели Вы приедете в Петербург в конце сентября с Елизаветой Юльевной, то, разумеется, и я (ежели буду жив) и семья моя будем в восторге. Думаю также и о прочих членах нашего небольшого кружка. О них же сообщаю Вам следующее:
Унковский благодушествовал летом на лоне природы и воспользовался хорошим урожаем ржи (сам 15) и плохим — всего остального. Он, бедный, работает без устали, но, по обыкновению, скромен и живет с хлеба на квас. Даже возмутительно видеть рядом с этою личностью таких отпетых хищников, как Утин, Урусов, Потехин и даже Спасович, который уж так умен, что почти сравнялся не то с Картушем, не то с Иудой.
Лихачев в настоящую минуту за границей, в Париже, и возвратится 15 сентября. В конце сентября Вы его увидите. Головство его — вещь очень запутанная и загадочная. Писать об этом я не могу, а сами увидите. Я, впрочем, до сих пор нахожусь с ним в дружеских отношениях и в Висбадене в последние дни чуть не все время проводил с ним, но все-таки нахожусь в недоумении, каким образом оставаться в прежнем положении, коль скоро среда действия В[ладимира] И[вановича Лихачева] так радикально изменилась. Тут же от него потребуется особенная ловкость.
Г[ригория] З[ахаровича] Елисеева я не видал, но знаю, что он переехал в Тверь и устроился там. Из Киссингена он писал ко мне, и я ответил ему, но с тех пор замолк. Завтра буду ему писать. Хорошо бы сделали, если б и Вы бедному старцу написали. Хотя я адреса его не знаю, но буду писать так: в Тверь, Его Высокор[одию] Василию Иванов[ичу] Покровскому для передачи и т. д. Дойдет несомненно.
Прощайте. Желаю Вам всего лучшего и посылаю душевный привет уважаемой Елизавете Юльевне и детям.

М. Салтыков.

Поздравляю с именинами.

187

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

в Тверь.

П[етер]бург. 27 августа [1885 г.].

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Ужаснейшая болезнь мешала мне писать Вам, болезнь, продолжающаяся и до сих пор, но изредка дающая мне некоторую свободу. Болезнь эта — крайнее расстройство нервов, которая сводит судорогой не только лицо, но и тело. Припадки ее длятся по целым часам, и все это время я испытываю невыразимейшую тоску. При этом астма, кашель, дрожание в руках и ногах. Память ослабела, способность к работе пропала, три месяца, сколько раз ни принимался за работу, ничего не выходит, хотя содержание есть. Вот мое положение, и так как оно длится сряду два месяца с половиной, то Вы можете себе представить, какую страдальческую жизнь я веду. Даже общества людей я должен избегать, потому что разговоры утомляют меня. Лечат меня доктора Соколов и Васильев и уверяют, что все пройдет. Т. е. не все, а что я вновь приду в прежнее болезненное состояние, и потом должен буду жить опасаясь. Возвратится ли ко мне прежняя способность к литературной работе — не знаю, но весьма сомневаюсь. А тогда для меня предстоят два последствия: материальные недостатки и забвение. Ибо с тем образом жизни, который ведет моя семья, я не иначе могу удовлетворять ее потребностям, как постоянно работая, а с другой стороны, и публика только тогда помнит писателя, когда он сам непрестанно напоминает о себе. Я, по крайней мере, именно принадлежу к числу таких писателей.
С каким бы удовольствием последовал я Вашему примеру, переехавши в Тверь, где есть все, что нужно для воспитания детей и для личного спокойствия, где и жизнь дешевле, и суматохи меньше, и воздух чище. Но тут я, по-видимому, уже совершенно бессилен, и даже заикнуться об этом не могу. Я бы мог позволить себе тогда купить маленькое имение и пользоваться им. Вообще, если б жизнь моя зависела от меня одного, я бы мог еще кой-как устроиться на покой, несмотря на болезнь, но теперь это совсем невозможно. Если б я стал настаивать, то и тут меня остановит мысль: мне, быть может, и жить-то остается вот с эстолько, а я буду своими настояниями портить жизнь другим, которые немедленно же все мною сделанное начнут переделывать.
Вот и теперь случай: Унковский сообщил мне, что 30 сентября в Твер[ском] Окр[ужном] Суде будет продаваться (суд[ебный] пристав Старков) имение некоего Палицына Новоторжского уезда близ ст[анции] Терехиной при селе Климове. Земли всего 143 дес[ятины]. Оно в залоге у Алымова за 10 т. р., но наросло процентов, мебель вне продажи, скот тоже — все это надо завести. Есть казенные и другие недоимки. Словом сказать, нужно будет до 16 т. р., чтоб совершенно устроиться. Оценка 3 т. р., но Алымов, конечно, возвысит до 11 т. р. Хотя я почти напрасно затеваю разговор об этом, но все-таки, на всякий случай, спросите у В[асилия] И[вановича] Покровского, не знает ли он этого имения, и стоит ли оно предполагаемых 16 т. р. с[еребром]. Говорят, дом чересчур мал.
Затем из общих наших знакомых никто у меня не бывает. Сотрудники почти бросили, Лихачевы за границей, один Унковский навещает меня.
Прошу Вас передать мой искренний привет многоуважаемой Катерине Павловне, жена моя тоже Вам обоим кланяется.

Искренно Вас уважающий

М. Салтыков.

Дайте Ваш адрес.

188

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Висбаден.

П[етер]бург. 28 августа [1885 г.].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Пишу к Вам положительно сам не знаю как. Мне час от часу не легче. Сегодня меня с утра ломает всем корпусом. Через день у меня бывают Соколов и Васильев. Лечение: 2 раза в день перед едой по одной пилюле из меркурия и опия, 3 раза в день по две пилюли из камфоры монобромат[ико], бромистого хинина, хлорал гидрат[а] и валериана, — пахнет дермом, 3 раза в день микстура из сенеги, дигиталиса, анисового аммония, опия и ландыша. Итого 8 раз. Сегодня, в виду экстраординарного припадка в присутствии Н[ила] И[вановича] Соколова, принял разом две столовых ложки бромистого калия с горьким миндалем и ландышами. Немножко как будто полегчало, и рука тверже. Что всего хуже, — почти ничего не ем, напротив, сплю лучше, хотя и с продолжительным предварительным кашлем на кресле. Около 7-ми часов высыпаю, с редкими исключениями.
Владим[ир] Ив[анович] Лихачев счастливец. Перестройка гостиного двора решена до его выбора, и моя смерть произойдет в его отсутствие: на похороны не надо будет ехать. Но сын приедет.
На ‘Сев[ерный] Вестн[ик]’ подписался через Карбасникова с сентября по январь и получил редакционный билет, который тотчас же потерял. Но это все равно, так как экземпляр с пересылкой. Ежели не будут высылать, то напишите. Стоимость — 5 р. Карбасников говорит, что конторы еще нет, а в редакции был, так там как будто сами себя спрашивают: что такое случилось?
Нового ничего Вам не сообщаю, да и сам ничего не знаю. Погода здесь странная, переменная. Говорят, будто тепло, а другие утверждают, что холодно. Я сейчас, по требованию Нила Ив[ановича Соколова], выезжал в карете и в холодном пальто — холодно не было.
Прощайте. Коли не умру, буду писать. Но ежели Вы желаете мне добра, то пожелайте смерти. Воистину справедливо будет гласить объявление: ‘после долгой и мучительной болезни’. Да и не болезни, а просто ‘жизни’.
Прошу Вас передать от меня глубоко-сердечный привет добрейшей Софье Петровне.
Жена Вам обоим кланяется. Искренно преданный

М. Салтыков.

189

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Париж.

С.-П[етер]б[ург]. 1 сентября [1885 г.].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Решительно не понимаю, как Вы могли усмотреть из моего письма, что мне гораздо лучше. Напротив, все мое путешествие было таково, чтобы ухудшить мое положение. И теперь я, по временам, чувствую такое мучение, что в пору руки на себя наложить. Одно лучше: руки меньше дрожат, да один раз принялся за писание и кое-что написал, но, как потом оказалось, совсем негодное. Иногда по нескольку часов сряду меня корчит, и при этом бывает невыносимейшая тоска, а дня три тому назад дело доходило до того, что я ни о чем другом не думал, кроме распоряжений на случай смерти, ибо даже и в мыслях не мог держать, чтобы можно было жить при подобных мучениях.
Вчера приезжал ко мне Боткин, и вид его несколько ободрил меня. Он удержал лечение посредством меркурия и пилюль, о которых я Вам писал, но прибавил порошки из chloral hydrat {Хлорал гидрат (лат.).} на ночь, на случай корчей и задыхания. Но во вторую половину дня опять случился длинный кризис, и, только после двух приемов хлорала, я заснул, проспав затем до 7 1/2 часов утра с 12 1/2 ночи, т. е. 7 часов сряду. Сегодня утром — опять удушье и беспрерывный кашель и корчи до настоящей минуты (3 ч. пополудни). В то время, как я пишу, корчи перестают, но после свое все-таки наверстывают. Боткин благосклонно утверждает, что все пройдет, или, лучше сказать, придет в прежнее состояние, но ведь бог знает, как этому верить. Тем больше, что при этом рекомендуется терпение и перспектива немалого числа дней. А для меня каждый день есть день мучения, и я встаю утром только для того, чтобы в страданиях ожидать ночи. Многие даже не верят величине моих страданий, потому что я все еще на ногах, но если бы кто видел меня целый день, тот понял бы, что я действительно переношу муку великую. Иногда я даже говорю с трудом, до такой степени ослабели мои силы, а аппетит мой, начавший уменьшаться уже в Висбадене, теперь почти совсем пропал. Словом сказать, не знаю, что будет, но вижу и чувствую, что хуже и мучительнее не может быть.
Вы хорошо сделаете, если предпримете кампанию примирения Боткина с Лихачевым. Но я должен Вам сказать, что тут на сцене личности, и вряд ли Влад[имир] Ив[анович] не виноват. Дело в том, что хотя Боткин и не был на выборах, но он поздравил Вл[адимира] Ив[ановича] с выбором телеграммой и потом письмом, и Вл[адимир] Ив[анович] ни на первую, ни на второе не ответил. Боткин не был на выборах в уверенности, что дело так слажено, что и без его участия обойдется, но что он действительно был не против Вл[адимира] Ив[ановича], это доказывается и телеграммой, и письмом. Поэтому, вряд ли Лих[ачев] тут прав. Ведь, Боткин не первый встречный, чтоб можно было так им брюскировать {Грубо обходиться (франц.).} и даже посылать к нему письмоводителя с приглашением прибыть в Комиссию. Что же касается до меня лично, то я ничего не порываю, но думаю, что отношения наши с Вл[адимиром] Ив[ановичем] установятся сами собой, природой вещей.
Прощайте, рука устает. Передайте от меня и от жены сердечный привет добрейшей Софье Петровне. Лихачеву думаю писать завтра.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

190

С. М. БАРАЦУ

С.-П[етер]б[ург], Литейная, 62. 2 сентября [1885 г.].

Многоуважаемый Семен Моисеевич.

Извините, что я, быть может, злоупотребляю Вашею добротою, но я так жестоко болен, что не только выезжать, но и даже ничем заниматься не могу.
У меня есть три просьбы к Вам:
1) От путешествия у меня осталось 1080 фр. золотом и 903 марки (100 банк[овскими] бил[етами], 8 — сер[ебряной] мелочью и остальные 795 золотом). Не может ли контора г. Гинцбурга купить у меня эти деньги по курсу?
2) Не может ли контора купить мне 6 акций Московско-Ряз[анской] железной дороги тоже по курсу? (Кажется 389 р., а впрочем не знаю верно). Ежели это возможно, то благоволите прислать мне на дом как акции, так и расчет. Я уплачу, что следует.
Затем третья просьба, более важная. У меня есть Харьковские закладные листы на сумму 41 тыс., из них 40 тыс. 18 1/2-летних и 1 тыс. 43-летних. Мне кажется выгодным их продать и вместо них купить акций Московско-Рязанской дороги, которые стоят 390 р. и дают 27 р. дивиденда. Как Вы мне посоветуете? На столько ли же прочны акции M[осковско]-Р[язанской] ж. д., как закладные листы Харьк[овского] з[емельного] банка? И ежели, по Вашему мнению, это окажется выгодным, то не возьмется ли контора Гинцбурга произвести всю эту операцию и прислать мне предварительный расчет? Закладные листы хранятся у меня в Госуд[арственном] банке.
Я потому затрудняю Вас моею просьбою, что при настоящем почти безнадежном положении моего здоровья желал бы хоть несколько более обеспечить будущее моих детей.
Во всяком случае надеюсь, что Вы будете так добры уведомить меня о получении настоящего письма.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

191

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

в Петербург.

3 сентября [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Логгин Федорович.

Не можете ли Вы завтра утром зайти ко мне на короткое время. У меня есть к Вам просьба, а именно: отдать Мозеру в починку мои женевские часы с репетицией и проч. Я потому обращаюсь к Вам, что домашние мои, если возьмутся за это дело, то, наверное, напутают, или же, скрыв от меня, отдадут часы какому-нибудь второстепенному часовщику. Извините за беспокойство. Положение мое не только не улучшается, но все более ухудшается. Страдаю безмерно.
Весь Ваш

М. Салтыков.

192

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

в Москву.

4 сентября [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Константинович.

Я говорил Вам при свидании о желании моем продать в полную собственность все мои сочинения. Я очень хорошо понимаю, что от Вас тут мало зависит и что Вы можете только заинтересовать в этом деле некоторых москвичей (Ковал[евского], Муром[цева], Собол[евского] и пр.), которые имеют связи между московскими капиталистами. Но на всякий случай, будет ли иметь успех эта попытка или нет, считаю нелишним довести до сведения Вашего след[ующие] данные. 1) 50 000 есть крайняя цена и наличными деньгами. Я же, конечно, рад был [бы], ежели бы и больше (примерно 70, 60 т.). Рассрочка может быть допущена только в крайнем случае лицу вполне состоятельному, т. е. 1/3 вперед, 1/3 через год и 1/3 через 2 года. За неуплаченную сумму платить вперед 6 %. 2) В число продаваемых сочинений входит только то, что доселе издано особыми изданиями, и сверх того: а) все напечатанное и написанное мною после закрытия ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’, б) Итоги (см. Отеч[ественные] Зап[иски] 1869 и 1870 г.г.), в) Игрушечного дела людишки (не помню, когда были напечатаны), г) Культурные люди (январь или февраль 1876 г.) и д) все непропущенные цензурой сказки, которые хранятся у меня на столе, завернутые в бумагу вместе с оттисками других сказок и ‘Пестр[ых] Пис[ем]’. Все остальное, мною написанное, яко дермо, желаю предать забвению. 3) Ежели я останусь жив, то все, что я напишу (буде напишу), принадлежит издателю, но прежде я имею право напечататься в журнале или газете и получить гонорар в свою пользу, а потом уже передать напечатанное собственнику издания для утилизирования не иначе как в виде отдельного тома не менее 10 листов (я обыкновенно прилаживаю серии). Я знаю, что можно и маленькими брошюрами издавать, но, во-первых, это скандально и при жизни может быть неприятно, а во-вторых, потребует вмешательства цензуры. 4) Ежели я останусь жив, то впервые издательское право проявляется в форме полного собрания сочинений. Ежели же я в скором времени умру, то издателю предоставляется на волю издать прежде всего сочинения, не имевшие отдельных изданий (Сказки, Итоги и т. п.). 5) Полное издание сочинений начать печатать не раньше конца 1886 г. и выпустить в свет в конце 1887 г., так как только к этому времени можно ожидать, что исчерпаются все ныне находящиеся в ходу отдельные издания. К этому же времени окончится и уплата всех денег по условию. Купчую крепость совершить в Петербурге на счет покупателя.
Повторяю: я ни мало не думаю, что Вы непременно тут что-нибудь сделаете, но для меня важно будет уже то, что сделан будет первый шаг, и я буду в состоянии судить, как могут отнестись к подобному предприятию такие лица, как, напр[имер], Солдатенков, Третьяков или Морозова. Сверх того, мне важно спасти свои сочинения от надругательства, что, при малолетстве детей, весьма возможно. Разумеется, чем скорее выяснится это дело, тем лучше, ибо я не шутя думаю, что не выдержу мучений.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

193

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Париж.

5 сентября [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Вследствие изменившихся путей холеры, очевидно, направляющейся дальше и дальше по Ривьере, и Ваши пути могут измениться. Зимовка во Флоренции, пожалуй, не состоится, да и выезд из Парижа может замедлиться или получить иное направление. Напишите, пожалуйста, как Вы располагаете поступить. Я уже второе письмо Вам в Париж шлю, а про Вас знаю только от Саши Лихачева, который сегодня пришел поздравить жену с именинами и говорил, что Вы подавали руку помощи Е[лене] Иос[ифовне] Лихачевой. Я, впрочем, понимаю, что она могла заболеть: сидя на 22-франковом пансионе, весьма возможно и даже приличествует получить соответствующее расстройство. Я, впрочем, Лихачевым уже не пишу, потому что тот же Саша сообщил мне, что Влад[имир] Ив[анович] решился быть в Петербурге 11-го числа, стало быть, выедет из Парижа, пожалуй, послезавтра, и таким образом письма моего не получит.
Здесь тишина свирепствует страшная. Только ‘Нов[ое] Вр[емя]’ ежедневно доказывает, что конституция дана Финляндии как дар, и как дар может быть за неблагодарность отнята. Правительство, однакож, разрешает и финляндским газетам доказывать, что конституция не дар, а условие присоединения. Это и ‘Вестнику Европы’ даже дозволено высказать в сентябрьской книжке.
О себе не знаю что и сказать Вам. Иногда кажется, как будто легче с корчами, а иногда (как, напр[имер], сегодня) все одно и то же. Сегодня опять меня с утра корчит. Да при том же усиливается одышка и кашель, которые были в последнее время пренебрежены. Я вчера и сегодня по ночам вставал, чтобы кашлять. Кашлял часа по полтора, и должен сказать, что неприятное это занятие.
Сегодня у меня должен был быть Соколов, но не приехал. Вероятно, уехал к Боткину, который сегодня новорожденный, а может быть, и позабыл.
Я продолжаю ничем не заниматься и тосковать. Сколько ни принимаюсь, ничего не выходит. Слабость еще слишком большая во всем теле.
Прошу Вас передать от меня и от жены сердечный привет многоуважаемой Софье Петровне и поздравление, хотя и несколько раннее, с ее именинами.
Затем, жму Вашу руку и остаюсь искренно преданный

М. Салтыков.

Где Лорис-Меликовы?
От Елисеева получил письмо. Клянет Тверь на чем свет стоит.

194

А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

9 сентября [1885 г. Петербург].

У меня есть сказка ‘Орел-меценат’, которую ни один бесцензурный журнал не берет. Михайловский, прочитав ее, дал мне совет, что, может быть, в цензурном журнале она и пройдет — все зависит от расположения духа. Сегодня я прочитал ее, кой-что повыпустил и нашел, что Н[иколай] К[онстантинович Михайловский], может быть, и прав. Поэтому не хотите ли Вы ее взять для ‘Сев[ерного] Вестн[ика]’? Ведь никакой беды из этого не будет, если цензор не пропустит. Ну, не пропустит — только и всего. А набрать ее стоит не более 10 р., каковой расход я, пожалуй, приму на свой счет. Пожалуйста, поторопитесь, весьма меня обяжете. Я все сижу дома, потому что болезнь моя идет crescendo {Усиливаясь (итал.).}. Поэтому Вы меня во всякое время застанете. Только я попрошу: мой оригинал возвратить в целости или рвать в типографии по клочкам.
Ваш

М. Салтыков.

195

А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

11 сентября [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Алексей Николаевич.

‘Вобла’ и письмо к Феоктистову уже готовы, так что ежели зайдете за ними завтра, в четверг, то в пятницу можно будет их представить по адресу.

Весь Ваш

М. Салтыков.

196

Е. М. ФЕОКТИСТОВУ

[11 сентября 1885 г. Петербург.]

Милостивый Государь

Евгений Михайлович.

Тяжелая, почти безнадежная болезнь лишает меня возможности явиться к Вам лично с просьбою. Поэтому, рискуя быть назойливым, обращаюсь к Вам письменно. Будьте так добры, прочтите прилагаемую при сем сказку ‘Вяленая вобла’, которая была уже в Вашем рассмотрении. По чести смею Вас уверить, что в ней нет ничего, что могло бы обратить на себя особенное внимание. Прежде всего, я значительно ее выправил, т. е. наиболее резкие места совсем уничтожил. Сверх того, со времени ее первого появления все обстоятельства настолько изменились, что и самая сказка утратила первоначальный сомнительный смысл. Наконец, я предполагаю напечатать ее в ‘Северном Вестнике’, журнале мало распространенном. Все это позволяет мне думать, что Вы снисходительно взглянете на мою вещицу, признаете ее изрядно скучною и разрешите печатать.
С истинным почтением и совершенною преданностью имею честь быть
Ваш,

милостивый государь,

покорнейший слуга

М. Салтыков.

197

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Париж.

14 сентября [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Пишу к Вам совсем изнеможенный, почти умирающий. К корчам присовокупилось необычайное удушье, так что этот концерт делает для меня существование совсем несносным. Доктор Васильев давеча сам удивлялся. Вот и писать стал хуже. Слабость такая, что по временам едва говорю. Не знаю, предзнаменовывает ли все это верную смерть в скором времени, но что смерть желательна — это несомненно. Болезнь, очевидно, переходит через всевозможные фазисы, каким только доступно нервное расстройство, и нельзя предвидеть, чем она осложнится, например, завтра. Вот почему она так и не поддается лечению, хотя лечение, конечно, идет весьма правильное и серьезное.
Перед концом концов у меня явилось наивное желание. Сегодня в ‘Temps’ {‘Время’ (франц.).} я увидел перевод ‘Чем люди живы’ гр. Толстого. И мне пришло на мысль, отчего бы не перевести некоторые мои повестушки. Есть у меня книга, именуемая ‘Сборник’, и в ней имеются четыре вещи, по-моему, недурные, и которые были бы вполне понятны для французов. А именно: ‘Больное место’, ‘Похороны’, ‘Старческое горе’ и ‘Дворянская хандра’.
Посылаю Вам вместе с сим эту книгу. У Вас есть знакомые переводчики в Париже, — не можете ли Вы указать им на эти вещи. Это не ‘Головлевы’ и для перевода не трудны. И притом они имеют настолько достоинств, что, например, ‘Temps’ или ‘Revue des deux mondes’ {‘Обозрение Старого и Нового света’ (франц.).} не отказались бы поместить их. А эти журналы получаются в России.
Будьте так добры, примите в этом деле участие, ежели можете. Я Вам буду очень благодарен.
Передайте мое и жены душевное приветствие уважаемой Софье Петровне. Извините, что мало пишу: устал.
Вам искренно преданный

М. Салтыков.

198

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

17 сентября [1885 г. Петербург]

Многоуважаемый Логгин Федорович.

Вы так давно замолкли, что я начинаю беспокоиться, здоровы ли Вы? Ежели здоровы, то нельзя ли как-нибудь утром зайти. Меня несколько беспокоит Карбасников.
Искренно Вам преданный

[М. Салтыков.]

199

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

[26 сентября 1885 г. Петербург.]

Многоуважаемый Логгин Федорович.

Ради бога, зайдите ко мне хоть на минутку. Карбасников под меня какие-то подходы ведет. Прочтите его письмо, какое он делает мне предложение. Я думал, что он хочет учесть все векселя (и месячные и 6-месячные) из 5 процентов, а он ценность всех книг моих на 5 процентов уменьшает. Это необыкновенно меня взволновало.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Очевидно, он задумывает не платить.

200

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

во Флоренцию.

П[етер]б[ург]. 28 сентября [1885 г.].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Получил Ваше письмо уже с нового места жительства и очень Вам благодарен за память. Отвечаю Вам почти насильно: до такой степени мне тяжело. Нимало мне не легче. Как я дознался, болезнь моя называется пляской св[ятого] Витта, и на излечение надежды мало. Целый день с утра до ночи без перемежки меня крючит, и никакого лечения натура моя не принимает. Мышьяк производит понос, меркурий в самых малых дозах производит опухоли во рту и в деснах. При этом жестокая астма и общая слабость, весьма понятная при такой энервирующей гимнастике. На днях возвращается С[ергей] П[етрович] Боткин, вероятно, заедет, но придумает ли что-нибудь лучшее — не знаю. Может быть, и нельзя ничего, да скрывают от меня. По-моему, это неладно. Зачем мучить человека? Ведь я понимаю, что в таком случае не считается грехом и честное слово дать, что болезнь излечима, но в сущности это грех.
Прощайте, насилу пишу. Передайте от меня и от жены привет уважаемой Софье Петровне.
Искренно Вам благодарный и преданный

М. Салтыков.

Не знаете ли, где Лорис-Меликов?

201

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

29 сентября [1885 г. Петербург].

Я мру, многоуважаемый Василий Михайлович, мру нелицеприятно и не притворно. Следовательно, ежели может быть полезна и успокоительна для меня сделка насчет моих сочинений, то именно теперь. Будьте так добры уведомить меня (но не телеграммой), в Москве ли М[аксим] М[аксимович] Ковалевский и может ли он вместе с Вами принять в этом деле участие. Я понимаю, что ежели нельзя, то нельзя, и нимало не осержусь на такой результат, но все-таки хорошо звать верно, на что можно рассчитывать.
Я очень был умилен Вашим вызовом напечатать несколько сочувственных слов по поводу претерпеваемых мною тяжких мучений (очевидно, безвыходных), я не вызывался на это, но мне было приятно, что в наиболее сочувственном мне журнале будет оповещено публике о моей почти безнадежной болезни. И что же? Прошло уже около недели, а хоть бы Вы строчкой обмолвились! Зачем же вы [нрзб]
Бог с Вами. Михайловский был у меня сегодня и видел, какие чудеса со мной делаются. Болезнь моя называется ‘Correa-подобная’, т. е. подобная пляске св. Витта, но ‘подобная’ прибавляется из учтивости.
Прошу извинить меня за сие слезно-нелепое письмо: я и сам не знаю, что со мной делается.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

202

С. М. БАРАЦУ

2 октября [1885 г.]. Литейная, 62.

Многоуважаемый Семен Моисеевич.

Новая просьба к Вам. У меня вышло в тираж Харьковских земельных закл[адных] листов 18-летних 53 сторублевых листа на 5300 р. Не может ли контора Гинцбурга реализировать их и взамен продать мне закладных листов Ниже[городско-]Самарского земельного банка 43 1/2-летнх, но не сторублевых, а более крупных? Очень был бы обязав, особливо если б удалось тут что-нибудь выгадать.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

203

В. П. ГАЕВСКОМУ

[1885 г. Петербург.]

Любезный друг Виктор Павлович.

Будь так добр заехать ко мне, когда тебе свободно будет.

М. Салтыков.

204

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

6 октября [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Настолько болен, что прибегаю к сторонней помощи, чтобы ответить Вам. Благодарю за участие по продаже моих сочинений, хотя не верится в успех. Много денег не дадут, а за пустяки продать не приходится.
Что касается до моего здоровья, то напрасно ждете удостоверенья от Унковского. Я лично удостоверяю, что мне очень худо, да и Вы, бывши в Петербурге, могли в этом убедиться.
Поклонитесь от меня Максиму Максимовичу.
Весь Ваш

М. Салтыков.

205

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

во Флоренцию.

П[етер]бург. 12 октября [1885 г.].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Я все еще в таком состоянии, которое препятствует мне беседовать с Вами о чем-нибудь другом, кроме моей болезни. Да и то насилу. С неделю подергивания меня оставили, а сегодня опять возобновились и очень сильно. Вчера так тяжело было сердце, что я в 11 часов ночи вынужден был просить H[ила] И[вановича] Соколова навестить меня. Сегодня в этом отношении несколько лучше. Горе в том, что болезнь моя сама себя жрет, и что способность раздражаться все больше и больше увеличивается. Поэтому, я считаю себя неизлечимым, хотя Боткин и утешает меня. Лечат меня: 1) Каломелем 3 пор[ошка] в сутки, в каждом 1/12 грана. 2) Кофеином 3 пор[ошка] в сутки по 1/2 гр[ана] в каждом. 3) Хлоралом от 2—3 ложек в сутки. Затем, смотря по надобности, бромом с дигиталисом, или с ландышевой настойкой. Букет, доверов порошок. Вот сколько снадобий, а все еще в человеческий образ притти не могу. Полтора месяца свежего воздуха не нюхал. Человеческое общество едва выношу, чтения не могу слышать.
Но довольно. Получаете ли Вы ‘Сев[ерный] Вестник’? Кажется, пустой и глупый журнал. Я подписался для Вас на него и деньги от Лихачева получил, а доходит ли он до Вас — не знаю.
Гр. Толстой выздоровел и едет к нам. Что из этого выйдет — никто не знает.
Государь возвратился из Поневежского у[езда]. Вы, конечно, знаете об этом из газет.
Больше я ничего не знаю и ничем не интересуюсь. Болезнь поглотила все. Оканчиваю письмо, потому что худо пишется. Передайте от меня и от жены искреннейший привет многоуважаемой Софье Петровне.
Дружески жму Вашу руку.

М. Салтыков.

206

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

в Тверь.

30 октября [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Благодарю Вас за письмо. Слава ‘Русским Ведомостям’, что Вы хотя через них узнали, что я мучительно болен. А я так болен с марта месяца, и болезнь моя, постоянно развиваясь, дошла, наконец, до таких тяжелых форм, что я не знал куда деваться. Помнится, я из Висбадена Вам об этом писал. Болезнь моя называется Correa (пляска св. Витта) и к этому названию врачи из учтивости [прибавляют] ‘подобная’. Состоит оная из ежемгновенных дерганий всех суставов тела, а у меня осложнилась еще кашлем и одышкой. Но что главное в этой болезни — это тоска. Тоска не об чем-нибудь, а тоска сама по себе, разрывающая сердце и вызывающая пот. Ныне положение мое такое: подергивания несколько уменьшились, одышка даже увеличилась, но тоски почти нет, а так как это было самое мучительное и заставляло меня ненавидеть человеческое общество и чуждаться человеческой речи, то я, сравнительно, считаю себя благополучным. Но страшно боюсь, что все это может возвратиться, потому что я необыкновенно слаб и видите как ужасно пишу.
Вот и скажите, пожалуйста, от меня г. Павлу Бакунину, что если я русскую читающую публику считаю тем, что она есть, то совсем не за то, что она не подносит адресов, а за то, что она подлая и разумеется таковою всеми и следовательно никем не принимается в расчет. Не интересуется, отчего писатель шесть месяцев не пишет, совсем бросила привычку покупать книги, т. е. сама отказалась от всего, что в рабьем царстве могло бы служить демонстрацией. Что касается до адресов, то скажу Вам, что я сам, когда явилась ко мне из Москвы депутация с адресом, не принял последнего, отвечав, что мы не на той улице живем, на которой подаются и принимаются адресы. И подносящие вынуждены были согласиться.
Прощайте, больше писать не способен: рука устала. Кланяйтесь от меня и от жены многоуважаемой Екатерине Павловне, а от меня и Лесевичу.
Ваш

М. Салтыков.

P. S. Спросите г. Бакунина, где он, член земства, был, когда г. Жизневский изгнал мой бюст из музея Тверского.

207

А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

[Начало ноября 1885 г. Петербург.]

Бога в Вас нет, никогда не зайдете.

М. Салтыков.

208

А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

13 ноября [1885 г. Петербург].

Многоуважаемый Алексей Николаевич.

Жена моя слышала, будто Вы говорите, что я Вас оскорбил и что Ваша нога больше у меня не будет. Ежели это правда, то простите меня. Во всяком случае, я до такой степени болен, что сердиться на меня, право, не стоит.
Весь Ваш

М. Салтыков.

209

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

во Флоренцию.

[24 ноября 1885 г. Петербург.]

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Вы желаете иметь известия о моем здоровьи. Могу сообщить, но некрасивые. Несколько дней пролежал без памяти и теперь слаб безмерно. Сижу и дремлю, ночи сплю скверно. Весь рот внутри ободрало, боюсь, как бы рак на языке не приключился. Печень все побаливает. Кашель, о прочем умалчиваю, ибо не знаю. Говорят, впрочем, что все вообще благополучно. Заниматься не могу, писать — сами видите. Нехорошо мое дело. Даже хожу с трудом, — такая слабость везде.
Сюда переселился Елисеев совсем, был вчера у меня и собирается на деятельность — хорош воин! Я решаюсь, ежели болезнь хоть несколько отпустит меня, навсегда переселиться в Москву.
Прощайте, не могу больше писать. Кланяйтесь от меня уважаемой Софье Петровне.
Ваш

М. Салтыков.

24 ноября.

210

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

[25 ноября 1885 г. Петербург.]

Многоуважаемый Логган Федорович.

Если у Вас есть свободные четверть часа, то зайдите ко мне, если можете, скорее, ибо мне необходимо Вас видеть. Всего удобнее между 1 и 3 [часами] дня.
Весь Ваш

М. Салтыков.

25 ноября.

211

H. A. БЕЛОГОЛОВОМУ

во Флоренцию.

[Ноябрь 1885 г. Петербург.]

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Извините, что давно не писал. И теперь насилу пишу и немного. Руки не пишут, глаза не глядят. Близко к концу.
Прощайте, вероятно, навек. Глубокий поклон от меня уважаемой Софье Петровне.
Весь Ваш

М. Салтыков.

212

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

[2 декабря 1885 г. Петербург.]

Многоуважаемый Логгин Федорович.

Не будете ли Вы так добры понудить Мальма к доставлению моего портрета. Он еще третьего дня присылал мне его для подписи. Это моя последняя просьба к Вам, и я очень хорошо вижу, что злоупотребляю Вашими услугами.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

2 декабря.

213

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

[5 декабря 1885 г. Петербург.]

Многоуважаемый Николай Константинович.

Я просил Ал[ексея] Ник[олаевича Плещеева], чтобы он передал Вам мою просьбу побывать у меня в один из вторников, но, вероятно, он этого не исполнил. Пожалуйста, приезжайте.
Так как завтра множество Николаев, то полагаю, что Вы один из оных.
Весь Ваш

М. Салтыков.

5 декабря.

214

В. Г. ЧЕРТКОВУ

в Москву.

5 декабря [1885 г. Петербург]. Литейная, 62.

Милостивый государь

Владимир Григорьевич.

Объясняясь с Вами воочию, я забыл спросить Вас, берете ли вещи, бывшие уже в напечатании (разумеется, без гонорара)? Покуда я соберусь с силами, я мог бы указать Вам на одну мою вещь, которая, как мне кажется, как раз подойдет к Вашему предприятию. Это — ‘Сон в летнюю ночь’, напечатанный в ‘Отеч[ественных] Зап[исках]’ 1875 г. и потом перепечатанный в особом издании ‘Сборника’. Содержание этой вещи отчасти бюрократическое, отчасти крестьянское. У меня остался только 1 экземпляр ‘Сборника’, но думаю, что он есть во всех лавках. Я мог бы значительно ее видоизменить. Я предлагаю сие именно в виду моей теперешней немочи, в чем Вы можете удостовериться по каракулям, которыми написано мое письмо и которые не скоро дозволяют надеяться на возобновление моей деятельности.
Искренно Вас уважающий

М. Салтыков.

Разумеется, по исправлении, я пришлю вещь к Вам.

215

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

[18 декабря 1885 г. Петербург.]

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Если Вы думаете, что я совсем здоров, то весьма ошибаетесь. Никогда я не бывал так болен, как в настоящее время, и потому рассчитывать на меня нечего, впрочем у меня есть написанная для Вас сказка, которая и будет в свое время Вам прислана. Уведомьте о себе, как живете и как идут ‘Русские Ведомости’.
Ваш

М. Салтыков.

18 декабря.

216

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

[1—5 января 1886 г. Петербург.]

Уважаемый Василий Михайлович.

Так как я на днях ожидаю конца жизни, то посылаю Вам сказку. Печатайте ее до или по по усмотрению. Она послужит Вам уплатой долга. Еще прошу Вас: так или иначе порешить с Солдатенковым и не дольше недели 12 числа. Или да или нет — все равно, но не позднее. Я думаю, что смогу какую-нибудь другую аферу сделать, хотя это будет и труднее и дольше, т. е. уже после моей смерти. Я слышал, что главный деятель у Солдатенкова не Корш, а Забелин.
Ваш

М. Салтыков.

Это жестоко, что ни Вы, ни Ковалевский не даете мне вести о сношениях с Солдатенковым. Для меня важно: да или нет. Я могу здесь поручить друзьям заняться этим по смерти.

217

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

[9 января 1886 г. Петербург.]

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Извините меня, но Вы меня извещали, что Ковалевский уже взялся за это дело и говорил с Коршем, который и обещал содействие. Вот почему я и упомянул о Ковалевском, вовсе и не подозревая, что он за границей. Теперь я узнал, что главный заправило у Солдатенкова не Корш, а Забелин, и тоже сообщал Вам. Да вообще, ежели это дело тяготит Вас, то бросьте его, в особенности ежели не надеетесь на успех. Напишите, намереваетесь ли напечатать сказку или отложите на неопределенное время.
Ваш

М. Салтыков.

9 января.

218

Е. А. БОТКИНОЙ

17 января [1г88б г. Петербург].

Многоуважаемая Екатерина Алексеевна.

Простите, что вчера не поздравил Вас. Я так был утомлен третьего дня, что вчера никуда не годился. Сверх того, думал, что жена лично передаст Вам и от меня поздравление, но она не застала Вас дома. Поэтому, спешу исправить свои вины и принести Вам мои искреннейшие пожелания всего лучшего, а многоуважаемого Сергея Петровича поздравить с дорогой новорожденной. От полноты души благодарю Вас за благосклонное внимание, которое Вы мне всегда оказывали.
Глубоко преданный и уважающий

М. Салтыков.

219

М. С. СКРЕБИЦКОЙ

25 января [1886—1889 гг. Петербург].

Многоуважаемая Мария Семеновна.

От всей души поздравляю Вас с днем рождения и наступающим днем именин. Глубоко сожалею, что болезнь лишает меня возможности сойти вниз и приветствовать Вас лично. Желаю Вам всех благополучии, каких Вы сами себе пожелать можете, и поздравляю Александра Ильича и все Ваше семейство с дорогой новорожденной.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

220

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

в Любань.

[26 января 1886—1889 гг. Петербург.]

Многоуважаемый Николай Константинович.

Простите меня, но, обдумавши дело, я решил, что могу дать свою подпись лишь в том случае, если в протесте будут участвовать редакции ‘Р[усского] Вестн[ика]’, ‘Русск[их] Ведомостей’ и ‘Сев[ерного] Вестн[ика]’. Но ни в голове, ни в хвосте ‘Новостей’ быть не желаю. Поэтому не лучше ли будет прямо меня вычеркнуть и дать мне умереть спокойно. Литература достаточно меня забыла, чтобы я вмешивался в дрязги ее.
Весь Ваш

М. Салтыков.

26 января.

221

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

[30 января 1886 г. Петербург.]

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Я давно собирался писать к Вам по поводу постигших Вас болезней и выразить свое участие, но лично этого до сих пор исполнить не мог, потому что весь превратился в развалину и грудь моя уподобилась мостовой маленького немецкого города. Вряд ли из того толк будет. Что же касается до Вас, то по отзыву доктора Соколова Ваши болести весьма скоро кончатся, и Вы опять посетите меня с прежнею благосклонностью. Многоуважаемой Любови Исаковне прошу Вас передать мое почтение.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Все забываю, думаю, что скоро с ума сойду.

222

Я. Г. ГУРЕВИЧУ

[7 февраля 1886 г. Петербург.]

Милостивый Государь

Яков Григорьевич.

Сын мой сегодня возвратился из гимназии видимо взволнованный. На вопросы мои о причине этого я узнал, что учитель математики постоянно его бранит при всех дураком, ослом и проч. Затем и воспитатель Рубинштейн постоянно его наказывает, даже без всякого повода. (Вы знаете, что он был у Кости репетитором и неудачно.)
Так как все это Костю обескураживает, то я покорнейше прошу обратить Ваше внимание на эти факты, причину которых я, конечно, с точностью не знаю, но в которых не могу не видеть некоторую предвзятость.
Я очень жалею, что тяжелая моя болезнь не позволяет мне переговорить с Вами лично.
Примите уверение в совершенном моем почтении и преданности.

М. Салтыков.

223

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

во Флоренцию.

[12 февраля 1886 г. Петербург.]

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Поздравляю Вас, Софью Петровну и Елену Иосифовну с широкою масленицей, которою я, кажется, буду пользоваться в постели. С некоторого времени (дня три) я не могу спать на правом боку от боли. H[ил] И[ванович] Соколов говорит, что это почки, и на мой вопрос, может ли случиться такой же припадок, как в ноябре, отвечает, что вполне может. Так что я в надежде. Лекарство же прописал натирать бок мазью вератрин и скипидар, коею я и трусь, но без пользы. Вообще я, по-видимому, всем надоел, как, помните, под конец июля в Висбадене.
Продолжаю задыхаться и кривляться. Наступит весна, разъедутся врачи, а я сдохну как собака.
Из новостей ничего не знаю, ибо никто меня не посещает. Всем надоел, и всякому своего дела много. Знаю только, что холод здесь превышает всякую меру.
Прощайте. Кланяйтесь Софье Петровне и Елене Иосифовне.
Ваш

М. Салтыков.

12 февраля.
Сижу на трех бромах и на букете. Мышьяк не дается.

224

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

[17 февраля 1886 г. Петербург.]

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Благодарю Вас за оттиски сказки. Мое здоровье все нехорошо, хотя Боткин и обнадеживает.
Я убедительно Вас прошу на этой неделе уведомить меня, в каком положении дело о продаже моих сочинений. Я жду этого уведомления несколько недель. Ежели ничего не выходит, то я хоть с старыми изданиями извернусь. У меня два или три издания совсем вышли, да ‘Сказки’ с ‘Пестрыми Письмами’ напечатаю. Надо чем-нибудь жить.
До свидания. Нетерпеливо жду Вашего ответа.

Искренно преданный

М. Салтыков.

17 февраля.

225

С. В. ПАНТЕЛЕЕВОЙ

18 февраля [1886 г. Петербург].

Простите, пожалуйста.

М. Салтыков.

226

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

[28 февраля 1886 г. Петербург.]

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Благодарю Вас за письмо. Хотя оно и неутешительно, но хорошо и то, что определенно. Но откуда Вы взяли, что я выздоравливаю? — Это совершенно ложно. Я никогда так расслаблен не был.
Кланяйтесь М[аксиму] М[аксимовичу] Ковалевскому и поблагодарите его за участие. Я на днях пришлю ему ‘Орла-мецената’ для передачи по принадлежности.
Весь Ваш

М. Салтыков.

28 февраля.

227

M. M. КОВАЛЕВСКОМУ

в Москву.

[8 марта 1886 г. Петербург.]

Многоуважаемый Максим Максимович.

Будьте так любезны, уведомьте, получили ли Вы мой страховой пакет. Это для меня не безразлично.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

8 марта. Литейная, 62.

228

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

10 марта [1886 г. Петербург].

Уважаемый Василий Михайлович.

Обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбой. На первой неделе послал я к М[аксиму] M[аксимовичу] Ковалевскому (Никитская, дом Батюшкова) заказным письмом мою сказку ‘Орел-меценат’. На второй неделе просил его уведомить, получил ли он ее, что для меня весьма существенно, но ответа не получил.
Может быть, М[аксим] М[аксимович] уже переехал с квартиры, во всяком случае прошу Вас взять на себя труд уведомить меня, получил ли М[аксим] М[аксимович] мою сказку.
О здоровьи моем можете судить по почерку.

М. Салтыков.

229

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

[13 марта 1886 г. Петербург.]

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Именем единосущной троицы молю Вас: 1) прислать мне условие о продаже моих сочинений, если же Вы уже его истребили, то уведомить меня. Я об этом просил при свидании с М[аксимом] М[аксимовичем] Ковалевским, но без успеха. Неужели Вы все рвете? 2) Уведомить меня, получил ли M. M. Ковалевский посланную мною ему сказку ‘Орел-меценат’?
Пожалейте умирающего старца.

М. Салтыков.

13 марта.

230

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

во Флоренцию.

14 марта [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

А меня бог посетил новою милостью: Костя лежит 5-й день в кори. Второй уже год в это время мальчик слегает, прямо к экзаменам. Судите, как это благоприятно действует и на ход собственной моей болезни. Давно ли еще доктора сулили мне полное выздоровление к пасхе, а теперь Боткин говорит, что раньше половины апреля и носа из квартиры показать нельзя, и все лето провести в деятельном лечении, в Териоках (Финляндии). А осенью опять болезнь. Это, ежели не умру, но, ввиду этой перспективы, я постараюсь умереть.
Вследствие продолжительности моей болезни и жена относится ко мне недружелюбно, да и доктора начинают слегка ненавидеть.
А положение мое вот какое: руки дрожат (в третий раз принимаюсь за письмо), нога и даже все нутро тоже дрожит, кривляться и хлопать глазами начинаю по-прежнему. Это — встречаю весну. После 15-дневного поноса опять начал принимать мышьяк минимальными дозами и трепещу, потому что второй день запор.
Отчасти доволен, что проведу лето в Териоках, потому что в 18 верстах Боткин, и у нас церковь (погост), так что ежели умру, то буду первым гостем на этом погосте и, вероятно, единственным. Место они дадут даром, а на памятник можно будет вырвать скалу.
Прощайте, будьте здоровы, кланяйтесь Софье Петровне и Елене Осиповне.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков

231

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

в Вологду.

16 марта [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Логгин Федорович.

У меня после Вашего отъезда на другой же день бог милости прислал: Костя заболел в кори и вот уже седьмой день, как лежит бедняга в постели и, вероятно, еще дня два или три пролежит. Болезнь особых опасных симптомов не представляет.
Дом наш сделался еще более пустынным, а собственная моя болезнь никаких благоприятных шагов вперед не делает. Ужасно хотелось бы выехать прокататься, но не позволяют, хотя погода видимо улучшается. Простите, что больше не пишу: утомился.
Весь Ваш

М. Салтыков.

232

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

в Любань.

23 марта [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Константинович.

Мне все еще так же худо, как Вы меня видели. Пробовал я вчера писать сказку: едва могу держать перо, пробовал диктовать сказку жене, но выходит банально. Боюсь, что к святой не поспею.
Будьте так добры, заезжайте, когда будете приезжать в Петербург. Ведь Вы живете в Любани, а покуда Вы туда едете, всякая зараза из Вас выйдет.

Весь Ваш

М. Салтыков.

Я теперь совсем отделился у себя в кабинете.

233

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

Телеграмма

в Вологду. Золотой Якорь.

25 марта 1886 г. Петербург.

Мне лучше, Костя выздоравливает, Лиза слегла. Благодарю внимание.

Салтыков.

234

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

Телеграмма

в Вологду.

5 апреля 1886— г. Петербург.

Живу по-прежнему, дети выздоравливают, когда приедете?

Салтыков.

235

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

14 апреля [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Логгин Федорович.

Пожалуйста, не надоедайте с Лизой у Гердта. Я узнал, что экзамена из Ест[ественной] Истории совсем не будет, а остальное пускай идет на произвол судеб.

Весь Ваш

М. Салтыков.

Пожалуйста, посещайте меня.

236

Н. В. КИДОШЕНКОВУ

[25 апреля 1886 г. Петербург.]

Многоуважаемый Николай Васильевич.

Думаю, что Вы не забыли свое обещание быть у меня завтра, в субботу, вечером, но на всякий случай все-таки считаю не лишним напомнить. Извините, что не был у Вас: я так кашляю, что в течение одной недели ни разу не выходил из дома.
Весь Ваш

М. Салтыков.

25 апреля.

237

А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

в Москву.

1 мая [1886—1888 гг. Петербург].

Многоуважаемый Алексей Николаевич.

Некто Кларк, при посредстве Белоголового, прислал Вам или в редакцию ‘Северного Вестника’ повесть, предоставляя сокращать и изменять как угодно, лишь бы напечатать. Теперь Белоголовый просит уведомить его, будет ли напечатана повесть и когда? Он пишет, что Вы обещали.
Пожалуйста, уведомьте меня, если можно, завтра.
Искренно преданный

М. Салтыков.

238

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

в Вологду.

7 июня [1886 г. Финляндия. Новая Кирка].

Многоуважаемый Логгин Федорович.

Прошу извинить, что до сих пор не писал. Причина простая и все та же: болезнь, которая нимало не уменьшается. Я знаю, видя мой почерк, Вы скажете: притворяется милый, преувеличивает. Но, во-первых, я только сейчас встал с постели и оттого свежее, а во-вторых, я вот уже более года как ‘преувеличиваю’, а дело все стоит так же. Пора, наконец, поверить, что я мучаюсь и не преувеличиваю.
Боткин видит меня почти ежедневно, и тоже все говорит, что вот через 2 недели я буду ходить к нему пешком, это он говорит уже целый год и, конечно, шутит. Да и больного поощрять надо. А я так думаю, что меня может вылечить только самоубийство, потому что доктора вот уже два месяца не могут сладить с моим поносом, вследствие чего у меня и руки и ноги болят.
Теперь меня начал лечить Боткин фосфором, а мышьяк оставил. Посмотрим, какой из этого пива выйдет квас. И все-таки понос идет своим чередом. Вот в августе он будет настаивать, чтоб я ехал за границу, а так как мне ехать не на что и не зачем, то и придется покончить.
Я надоел всем до смерти и в согласность с сим и обхождение такое со мной. Вот Островский — любезное дело! Вздохнул и умер.
Прощайте, будьте здоровы. Мой адрес: Финляндия, почтовая станция Новая Кирка, дача г-жи Волковой.

Ваш М. Салтыков.

239

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Висбаден.

14 июня [1886 г. Новая Кирка].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Хотел тотчас же ответить на Ваше письмо, но перед этим только что написал другое, и враг мой, рука отказалась служить. Да, судьба странно располагает старостью людей, одних, как меня, делает полуидиотами, других, как Вас, награждает чужими семьями. Вообще, жизнь не казиста, и для меня собственно смерть была бы самым желанным исходом и даже приличным, потому что так жить нельзя, и ежели это пойдет дальше, то я непременно кончу самоубийством.
Сейчас воротился от Боткиных, которые живут, как принцы Орлеанские, и имеют в своем шато 42 комнаты. Сказывал я ему содержание Вашего письма и то, что он не пишет к Вам, но он говорит, что на днях письмо отправил в Висбаден poste restante {До востребования (франц.).}. По воскресеньям у них толпы гостей и такой шум, что я бывать не решаюсь. Вот и теперь чуть немного оживился и поговорил, как уже нервы упали.
Живу, именно только живу, и с удивлением смотрю, как другие ходят, ездят, читают, пишут, едят. Боткин требует, чтоб я ехал в конце августа за границу, но мне решительно не на что, да притом и семья моя окончательно расстроится. И без того идет дело неладно, а в моем отсутствии совсем все повалится. Жена моя не знает цены деньгам, и я не знаю, будет ли ее кто-нибудь посещать. Я именно жду смерти как спасения, и думаю, что получу ее.
Боткин уверяет, что я с каждым днем поправляюсь, но ведь эту песню я целый год слышу. Ежели я здесь поправлюсь настолько, чтоб мочь ходить и писать не дрожа, я счел бы себя счастливым. А то представьте себе, воротиться в Петербург на зимнюю муку. С завтрашнего дня начинаю фосфор по две пилюли в день Он действительно оживляет мою мозговую систему, но сил не дает и дрожанья не прекращает.
Прощайте, будьте здоровы и передайте мой и жены привет добрейшей Софье Петровне. Я же совсем устал.

Ваш

М. Салтыков.

240

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Висбаден.

[Между 14 и 29 июня 1886 г.

Новая Кирка] Мыза Красная.

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Мне кажется, если бы я испускал последний вздох, то и тут Вы бы сказали: он не ответил мне на последнее письмо, следовательно и мне нет надобности писать к нему.
Теперь я именно в таком положении: руки дрожат (я каждые три строки отдыхаю), ноги дрожат, конвульсии, жар в груди, в голове, и в заключение беспрерывный понос. Сухой кашель ежеминутно.
Вот мое положение среди живительного воздуха Финляндии, где теперь жар невыносимый и все преисполнено гарью.
Мне-то бы житье ничего, но дома меня уж чересчур ненавидят, и потому поводы для раздражения беспрерывные.
Третий день лечусь фосфором по одной пилюле в день. Боткина вижу чуть не каждый день, но мне сдается, что спасения мне все-таки нет. Такой тоски щемящей я не испытывал никогда. И не от отсутствия деятельности, а так тоска сама по себе, ноет вся грудь. А Боткин всех уверяет, что мне лучше, и круглый год все уверял.
Я здесь уже 17-й день, остается 2 месяца, — что тут поделать. Но ежели с таким запасом придется возвращаться в Петербург, то приличнее кончить самоубийством. Боткин уже проговаривается, чтоб в августе ехать за границу, но мне и без того жить нечем, да и куда ехать?
Я могу только надоедать, а не требовать сочувствия, — слишком длится эта история, а люди так требовательны, и именно относительно умирающих, что даже от них требуют реверансов. И ежели есть в мире несчастие горькое, то это быть в положении неравенства с людьми, с которыми, при равных отношениях, было бы вполне хорошо.
Мой адрес, ежели вздумаете черкнуть слово: Финляндия, почтовая станция Новая Кирка, дача г-жи Волковой.
А при сем я с каждым днем слабею рассудком.
Прошу Вас передать мой дружеский привет многоуважаемой Софье Петровне.

Жму Вашу руку.

М. Салтыков.

241

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

28 июня [1886 г. Новая Кирка].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Позвольте мне напомнить Вам о себе посылкою двух сказок, которые Вы дня через четыре получите в двух страховых пакетах. Ежели Вы найдете возможным поместить их по достоинству и по цензурным соображениям, то поместите и пришлите мне 5 оттисков под бандеролью. Если же нет, то возвратите их мне поскорее, я постараюсь сбыть их в другое место. Но ради бога не возвращайте страховым, а разбейте на четыре простых письма и адресуйте так: Финляндия, почтовая станция Новая Кирка, в имение г-жи Волковой Красная Мыза, г. Салтыкову. Я потому убедительно Вас об этом прошу, что здесь для получения страховых писем требуется личная явка, а станция от меня 5 верст, и я в моем положении не очень-то могу разъезжать.
Еще одна просьба: прошу меня в гонораре сравнять с Г[лебом] И[вановичем] Успенским. Я не отрицаю таланта последнего, но и моя сорокалетняя служба чего-нибудь стоит. Да и я так мало пишу.
О себе скажу Вам, что мне все так же худо. Может быть, я несколько крепче, но принцип пляски св. Витта остался при мне всецело. Главное — тоска и невозможность читать и писать. Лето здесь плохое: вот уже две недели дуют ветры, которые изнуряют меня, и льют дожди, которые лишают меня воздуха. Дача попалась худая, сквозная, топим по временам, даже теперь, а что будет в августе — знает один бог. Мы на самом берегу озера, которое гудёт день и ночь. Одно удобство — это близость Боткина, но ведь и он не бог.
Прощайте. Будьте здоровы. Больше не могу писать — рука устала.

Преданный Вам

М. Салтыков.

Денег, ежели напечатаете, не присылайте. Сочтемся после, когда я Вам напишу. Вычтите 21 р., которые я остался должен редакции за напечатанием ‘Пустого разговора’.

242

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Висбаден.

29 июня [1886 г. Новая Кирка].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Вы, конечно, рассердились на меня за предпоследнее мое письмо (в последнем не на что), но если бы Вы знали, как я страдаю, Вы бросили бы сердиться.
Какая ужасная страна Финляндия, — это трудно сказать. Особенно для нервных. Вот уже три недели, как дуют ветры и у самой нашей дачи гудит озеро, а дожди льют почти ежедневно. Последние два дня я имел не более 3-х часов сна в сутки и то тревожного. Днем совсем не могу заснуть, — так и подмывает ходить по комнате. Может быть, это действие и фосфора (3 пил. в день), — ничего не понимаю.
Что вам сказать нового отсюда? Политикой я не занимаюсь, литературой — тоже, по той причине, что читать еще не могу да вряд ли когда-нибудь и достигну этой возможности. Екатерина Алексеевна продолжает быть беременна и судя по окружности обещает двойни (так многим кажется). У них уж несколько недель акушерка живет, но когда именно все это кончится — неизвестно. Оболенские благоденствуют, старуха совсем бодра, дочь что-то на сердце жалуется, но Боткин уверяет, что это пройдет. Одно худо: дача у них прескверная, а мы свою на веру взяли.
Думаю, что я собственно не выдержу и в начале августа перееду в город. Только что там меня ожидает — это единому богу известно. Думал застрелиться, но и это сделать, кажется, не сумею. Представьте себе, рука так слаба, что курка спустить не могу. Пожалуй, только изуродуешь себя.
Счастливцы Лихачевы за границу едут на два слишком месяца. И у вас будут. От них Вы узнаете многое, что и не снилось нашим мудрецам, потому что Влад[имир] Иван[ович], в качестве Головы, сделался в некотором роде центром новостей.
Сейчас получил от Лихачева письмо, что Лорис[-Меликов] в Петербурге остановился по Сергиевской No 51. Очень интересовался моим здоровьем, но ехать в наши страны не может. Впрочем, кто знает, может быть, и пожелает повидаться с Боткиным. А так как Лиза сегодня отправилась в Петербург (к сожалению, до получения письма), то и увидится там с Лорисом. Последний через три дня уезжает обратно в Висбаден.
Прощайте, будьте здоровы, передайте мой сердечный привет многоуважаемой Софье Петровне.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

243

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

в Вологду.

[Конец июня — начало июля 1886 г.]

Финляндия. Почтовая станция Новая

Кирка, дача г-жи Волковой.

Многоуважаемый Логгин Федорович.

Я уже писал к Вам отсюда, но ответа не получил. Пытаюсь писать в другой раз, рискуя тоже остаться без ответа. Может быть, Вы не получите ни того, ни другого письма, ибо я адресую просто в Вологду. А может быть, Вам и надоело уж возиться со мною.
Скажу Вам о себе, что мне так же худо. Ежели есть маленькое улучшение, то ведь летом и калеки чувствуют себя легче. А руки и ноги дрожат по-прежнему. Все предлагают ехать на зиму за границу, но мне и не на что да и семья в мое отсутствие распадется. А сверх того, я и не доеду. Печальная и тяжелая участь: зову смерть, и не идет, а самоубийством покончить еще раздумываю. Силы физической у меня нет, даже чтоб застрелиться: курок в пистон не ударяет.
Дача у нас нельзя сказать чтоб удобная, но местоположение хорошее. Главная ее особенность: ни одной лишней комнаты, в которой можно было бы поместить гостя, нет. И во всяком углу все слышно, что в других углах делается.
У Боткина я бываю через день, а он у меня раза два в неделю бывает. Время, большею частью, в разговорах проходит. Я начинаю думать, что могут быть великие теоретики и диагносты, но практики — обыкновенные. Да и не со всем к Боткину полезешь. Я вот и до сих пор не могу ходить на двор иначе как с помощью клистира, а чаще всего понос.
Но чувствую, что я Вам надоел своим поносным письмом, да и рука страдает. Очень желал бы получить известие об Вас, но плохо надеюсь. Во всяком случае, прощайте.
Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

244

М. Т. ЛОРИС-МЕЛИКОВУ

в Петербург.

3 июля [1886 г.]. Станция Новая

Кирка, имение г-жи Волковой.

Милостивый государь и глубокоуважаемый

граф Михаил Тариелович.

Теплое участие, выраженное в письме Вашем, живейшим образом тронуло меня. Вот уж почти год, как я страдаю самым невероятным образом, живу чисто-растительною жизнью, не могу ни писать, ни читать, ни даже слышать чтение. И все, мне кажется, дело идет хуже и хуже. Последние шесть ночей я почти не спал, и вследствие этого ослаб ужасно. Очевидно, что близкая смерть для меня неизбежна.
Боткину я передал о Вашем намерении (условном) быть у него, но он был так душевно расстроен, что никакого ответа не дал. У него сегодня после обеда умер маленький и любимый сын. В одни почти сутки его свернуло от воспаления в почках. А при этом и жена его в самых последних днях беременности, и что выйдет из всего этого — бог один знает. Само собой разумеется, что это должно отразиться и на моем лечении, потому что Боткину, конечно, не до меня.
За границу я не мечтаю ехать. Главная причина — не на что. А во-вторых, я там стоскуюсь и все равно умру. Да и не доеду я никуда, так как сил у меня совсем нет. Вообще судьба, никогда особенно меня не баловавшая, в последнее время преследует меня с особенною настойчивостью. Всем я надоел, и ухода за мной никакого нет.
Прощайте, многоуважаемый граф, более не могу писать: рука слабеет. Вновь благодарю Вас за участие и, прося Вас передать мое почтение графине, остаюсь искренно преданным Вам слугою.

Михаил Салтыков.

245

В. М. ЛАЗАРЕВСКОМУ

в Петербург.

[4 июля 1886 г. Новая Кирка.]

Многоуважаемый Василий Матвеевич.

Без сомнения, я буду очень рад, если Вы навестите меня, полуумирающего человека. В последнее время мне как-то хуже сделалось. Но я должен предупредить Вас, что я почти каждый день между 12 и 2 часами езжу к Боткину. Остальное время — дома.

Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

4 июля.

246

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

в Вологду.

5 июля [1886 г. Новая Кирка].

Многоуважаемый Логгин Федорович.

Совсем Вы забыли меня. Я Вам писал два раза. Второе письмо адресовал в Вологду оставить на почте до востребования. Теперь опять пишу просто в Вологду. А может быть, Вы уж и в Петербурге? По крайней мере, Лихачев уверял меня, что видел Вас на Финляндской железной дороге.
Я здесь живу скверно, а чувствую себя ужасно. Каждое утро встаю с мыслью: не лучше ли застрелиться. Последние шесть ночей почти не спал, а точно в тумане лежал от 3 до пяти часов в совокупности.
У Боткина, третьего дня, сын маленький умер, и это в такое время, когда жена его ходит, как говорится, на сносях. А с Ивановым происшествие. Собираясь на Кавказ, ехал он ко мне проститься и вывалился из таратайки так неудачно, что вывихнул себе правое плечо. Чуть не в обмороке приехал к Боткину, в то самое время, как у него сын умирал. Я был там. Сейчас телеграфировал двум хирургам и к ночи (через 12 часов) плечо вправили, а вчера он уехал. Но поездку на Кавказ ему придется отложить недели на две.
Прощайте, будьте здоровы и возвращайтесь в Петербург. Ежели я буду еще на даче, то посетите. Но поместить мне гостей негде. Поэтому, ежели Вы не отяготитесь, то приезжайте с 9-часовым поездом и оставьте таратайку за собой. Рука совсем больше не пишет.

Ваш душевно

М. Салтыков.

247

М. Т. ЛОРИС-МЕЛИКОВУ

в Петербург.

[6 июля 1886 г. Новая Кирка.]

Милостивый Государь

глубокоуважаемый граф Михаил Тариелович.

Позвольте мне побеспокоить Вас покорнейшей просьбой уведомить меня, куда Вы решили ехать на зиму, в Закавказье или за границу. Кто знает, может быть, обстоятельства так сложатся, что мне непременно надо будет зимовать вне Петербурга. Я нимало не намерен утруждать Вас своею навязчивостью, но все-таки хотелось бы жить там, где есть лицо, принимающее во мне участие. Впрочем, это одно только предположение, и всего вероятнее, что я совсем никуда не поеду, а так, на всякий случай.
Мне ужасно худо, и Финляндия принесла мне положительный вред. Вот уже неделя, как я сплю лишь по нескольку часов тревожным сном. Лечение идет неудачно, и, вместо того, чтоб укрепляться, я с каждым днем ослабеваю. Очевидно, дело идет к концу, против чего я лично ничего не имею, но мысль о семье, оброшенной и оставленной, рвет мне душу. Теперь и лечить меня некому, потому что у Боткина своего горя довольно. Умер сын, а у жены его уже второй день родовые схватки. Завтра впрочем попытаюсь съездить, ежели ничего не попрепятствует.
Я думаю, что Лихачев уже уехал за границу. Вот счастливый человек, которому улыбается впереди хорошее будущее.
Не пишу больше, потому что рука слабеет. Прощайте, глубокоуважаемый граф, и верьте моей искренней преданности и привязанности.

М. Салтыков.

6 июля 1886 г.
Мой адрес: Финляндия, почтовая станция Новая Кирка, в имение г-жи Волковой. Жена свидетельствует Вам свое почтение.

248

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

6 июля [1886 г. Новая Кирка].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Письмо это придет к Вам 9-го, когда Вы, вероятно, уже возвратитесь из экскурсии. А ежели и полежит, так не беда, хотя мне хотелось бы поскорее узнать что-нибудь верное об участи моих сказок.
Я никак не предполагал, что Катков производит на Вас такое давление. Я знаю, что он человек злой и опасный, но, мне кажется, ему придают слишком много значения, и это еще больше ободряет его в мерзких делах. Попробуйте отрешиться от мысли об нем — может быть, и полегче будет.
Я очень нездоров: хуже, чем когда-нибудь. Рука правая точно парализована, на правой ноге едва ступаю. Голова разорена.
Во всяком случае повторяю мою просьбу: ежели сказки Вам не годятся, то прислать их мне не застрахованными в нескольких конвертах. Адрес: Финляндия, почтовая станция Новая Кирка, в имение г-жи Волковой.

Весь Ваш

М. Салтыков.

249

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

[9 июля 1886 г. Новая Кирка.]

Многоуважаемый Василий Михайлович.

С удовольствием узнал я о разрешении ‘Р[усским] В[едомостям]’ розничной продажи. Теперь, полагаю, неудобно было бы печатать мои сказки (для Вас), а потому, если находите лучшим, то отложите это до августа.
Я совсем болен.

Ваш

М. Салтыков.

250

В. П. ГАЕВСКОМУ

в Петербург.

10 июля [1886 г. Новая Кирка].

Любезный друг, Виктор Павлович.

Будь так добр, извести меня, по каким ты дням бываешь в Петербурге и с каким поездом выезжаешь из Териок.
Что касается до меня, то я очень-очень худо себя чувствую и насилу пишу, потому что всещедрый бог наградил меня ревматизмом в правой руке.
Адрес мой: почтовая станция Новая Кирка, имение г-жи Волковой.
Поклонись от меня многоуважаемой Елизавете Николаевне.

Весь твой

М. Салтыков.

251

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Висбаден.

11 июля [1886 г. Новая Кирка].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Вы были всегда не вполне справедливы ко мне. Вы симпатизировали мне, как писателю, а к человеку симпатии не имели. В особенности это высказалось при определении моих отношений к жене. Вы считаете ее милой женщиной, жертвой моего взбалмошного и раздражительного темперамента. Даже усилия, которые в прошлом году понадобились, чтобы заставить ее проводить меня в Петербург, не сказали Вам ничего в мою пользу. А дело, между тем, очень просто. Она ненавидит меня с тех пор, как я перестал быть мужчиной, и это длится уже 4 года.
Вот уже десять лет, как я болен тяжко, но медики, по-видимому, придают моим болезням очень мало значения. Для них доказательна только смерть, а мучения — это вещь, которую следует мужественно переносить — только и всего. Противное называется — малодушием. Но, ведь, и мужеству (терпению) есть предел, и в настоящее время я, кажется, достиг зенита. Ко всем обычным болям присоединился ревматизм в правом плече и левой ноге. Около недели уже пью салицилку, и ничего легче нет. Хожу как труп, насилу ноги волочу. И вот в эту минуту милая женщина со всею семьей на три дня оставляет меня, уезжают на Иматру. Спрашиваю Вас: сделала ли бы что-нибудь подобное Софья Петровна? Я уже давно не чаю облегчения хотя бы относительного, давно призываю смерть, как единственную избавительницу от мук жизни. Ужели же и теперь она замедлит? — Это было бы величайшею жестокостью судьбы. Я даже застрелиться не в силах, потому что рука так слаба, что спущенный курок не разбивает пистона.
Прощайте, больше не могу: болен. Поклонитесь от меня добрейшей Софье Петровне.

Ваш

М. Салтыков.

У меня голова с утра до ночи наполнена нелепым пением. Ни одной минуты покоя.
Лихачеву я уже писал в Карлсбад, а теперь слышу, что он еще в Петербурге, сидит и ждет представления государю.

252

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

19 июля [1886 г. Новая Кирка].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Одновременно с этим письмом, Вы, вероятно, получите еще две сказки в двух заказных пакетах. Они почти одинакового объема с прежде посланными, но несколько цензурнее.
Я ничего не имею против, если Вы и их напечатаете во второй половине августа, а всего было бы лучше, если б Вы напечатали все четыре сказки вместе, по пословице: семь бед — один ответ. Выйдет фельетон строк в 900, но один раз — это не беда.
Письма Вашего, посланного в Петербург, я не получил, и, вероятно, оно пропадет. Я с Петербургом не имею сообщений, а просить соседей заходить ко мне в дом совестно.
Мне очень желательно бы знать мнение Ваше об этих четырех сказках. Не нагородил ли я чепухи? и не слишком ли велик упадок?
Прощайте, я очень-очень нездоров. Рука совсем не пишет, боюсь, как бы не отнялась. Я переезжаю через месяц в город. Не напишете ли о получении сказок по дачному адресу: ст. Новая Кирка, имение г-жи Волковой.

Весь Ваш

М. Салтыков.

253

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

24 июля [1886 г. Новая Кирка].

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Мы, кажется, с Вами совсем расстроились. Вы о себе никакой вести не подаете, я же не писал, потому что мне и писать не об чем, кроме как о своих страданьях. А это порядочно всем надоело. Страдаю я чрезмерно, похудел, как щепка, и не сплю ночей. Голова полна неотвязным пением, которое даже ночью не дает покоя. Очевидно, это действие фосфора. Последний должен был бы укреплять нервы, а у меня он только возбуждает их, потому что истощенный организм не представляет ни малейшего противодействия. К тому же у меня ревматизм в правой руке и в левой ноге, и более трех недель не уступает ни пяди. А три дня тому назад посетил меня lumbago, и я хожу теперь точно с вывихнутой спиною. Вот каковы мои новости.
У Боткиных, как, вероятно, Вам известно, умер маленький сын и родилась дочь. Екатерина Алексеевна еще не встает с постели. Я бываю у них раза три в неделю для совета, он у меня сначала бывал, а теперь нет: не до меня ему. Иногда меня посещает старший его сын, но редко. Боюсь, что мне придется переехать в город раньше срока.
Вчера получил от В[ладимира] И[вановича] Лихачева письмо. Пишет, что в Карлсбаде дожди, что город переполнен жидами, и что они насилу нашли квартиру. Вообще, не расточает похвал. Начал лечиться.
Вы, конечно, удивитесь, что я за всем тем написал 4 небольших сказки, но это правда. Впрочем, начала их были написаны прежде, а теперь я только докончил. Боюсь, что вышло плохо и доказывает упадок. Трудно переживать свое литературное прошлое, — надо бы замолчать совсем, а меня тянет.
Здесь начались проливные дожди, хлеб созрел, а дойти до него нельзя. Может быть, и на меня это действует. Я так слаб, что еле хожу. Грудь и спина уподобились петербургской мостовой, ноги — холодные как лед.
Повторяю то, что давно говорил: мне нужна только смерть. Только она одна мне любезна, и судьба слишком жестока ко мне, отказывая мне в этом.
До свидания, будьте здоровы. Рука больше не пишет. Передайте мой привет многоуважаемой Екатерине Павловне. Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

254

А. Н. ПЫПИНУ

в Петербург.

29 июля [1886 г. Новая Кирка].

Многоуважаемый Александр Николаевич.

Одновременно с этим письмом или днем позднее Вы получите в трех заказных пакетах 8-ое ‘Пестрое письмо’. Письмо это мне стоило множества мучений, и я даже не понимаю, как докончил его. Мне М[ихаил] М[атвеевич Стасюлевич] сказывал, что ежели я пришлю работу до 15 числа, то она может быть помещена в следующей же книжке. Теперь до след[ующей] книжки остается целый месяц, и Вы в случае сомнений найдете даже время списаться с М[ихаилом] М[атвеевичем] и даже послать ему корректуру. А я желал бы видеть мое письмо в сентябрьской книжке.
Корректуру пусть продержат обыкновенным порядком, а я держать не в состоянии. Ежели письмо покажется М[ихаилу] М[атвеевичу] нецензурным, то лучше вовсе не печатать его, а не дожидаться, что вырежут из книжки, ибо вырезанные статьи для меня вовсе пропадают, тогда как вовсе не напечатавшую статью я могу поместить в другом месте, например, в ‘Русских Ведомостях’ под иным заглавием.
У меня в голове скомпановалось еще письмо о ‘пестрых людях’. Не знаю, успею ли я выполнить свой план, ибо мучаюсь беспрерывно и с наступлением осени ожидаю столь же скорбной зимы, как и предшествующая. Не знаю, зачем я жив.
Финляндия — страна ужаснейшая. Кругом — дифтерит, у Боткина — свила гнездо скарлатина. А я к нему должен ходить. Везде у меня ревматизм от проклятой озерной сырости.
Черкните мне несколько слов в ответ. Адрес: Финляндия, почтовая станция Новая Кирка, в имение г-жи Волковой, M. E. Салтыкову.

Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

255

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Висбаден.

3 августа [1886 г. Новая Кирка].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Пишу к Вам все еще на Gleisbergstrasse {Глейсбергштрассе (нем.).}, в надежде, что, ежели Вы уехали, Вам перешлют мое письмо по адресу. Впрочем, собственно говоря, и писать не об чем, кроме как о недугах, которыми я всем надоел.
А со мной происшествие. Вам, конечно, известно, что у Боткиных все дети переболели скарлатиной. Но меня С[ергей] П[етрович] уверил, что опасности посещать его нет никакой, потому что дети отделены в другом этаже, и форма болезни самая легкая. Я и продолжал ездить, не говоря жене, которая хоть и знала, но смутно. Как вдруг появляется старший сын Боткина и объявляет при жене, что скарлатина у них вступила в период шелушения. Можете себе представить, что тут произошло. ‘Не езди к Боткиным, или мы бросим тебя и все уедем в Гельсингфорс’. Я было согласился, но через час: вот все по твоей милости дети должны страдать, — скоро ли ты умрешь? Довели до того, что я вынужден был написать Боткину письмо, что не могу у него бывать. И в ответ получил, что семейные страхи такого рода, что им нельзя не покориться. Но о том, какой я должен держать режим, — ни слова.
Понятно, какой переполох все это во мне произвело. Одышка превратилась в настоящее удушье, возобновились дерганья. Опухоли в ноге и руке не только не уступают, но прибавилась еще опухоль в пояснице. И ниоткуда помощи. Завтра хочу написать к С[ергею] П[етровичу] и просить заочно совета, но, может быть, он ответит, что заочно не лечит. С нетерпением жду отъезда в Петербург, но там что?
Вероятно, Вы скоро увидите Лихачевых, — поклонитесь им от меня. Я, впрочем, несколько дней назад писал В[ладимиру] И[вановичу] в Карлсбад, но дальнейшего их маршрута не знаю.
На днях получил письмо от Лорис-Меликова: пишет, что 27 июля отправляется в Висбаден. Итак, Вы на некоторое время будете au complet {Вместе (франц.).}. Куда поедет зимовать Ло[рис]-Мел[иков], в Ниццу или в Палермо?
Прощайте, голубчик, буду мучительно умирать. Умру — не поминайте лихом. Прошу Вас передать мой привет добрейшей Софье Петровне.
Искренно Вас любящий

М. Салтыков.

256

В. М. ЛАЗАРЕВСКОМУ

в Петербург.

7 августа [1886 г. Новая Кирка].

Крайне Вам, многоуважаемый Василий Матвеевич, обязан за память, выразившуюся в присылке плодов земных. Семейство мое тоже поголовно благодарит Вас. Что касается до меня, то я до того ослаб, что едва волочу ноги. Потому и прошу извинения, что так плохо пишу: рука точно как не своя.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

257

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

в Петербург.

9 августа [1886 г. Новая Кирка].

Многоуважаемый Логгин Федорович.

Семья моя сегодня уехала в Гельсингфорс на неделю. Так, неизвестно с чего. Остался я один, без всякой помощи, весь в ревматизмах, с ужасной одышкой. У Боткина я уже десять дней не был, по причине скарлатины, которая свила у него в доме гнездо. Да говорят, что он и сам лежит больной. Соколов обещал завтра приехать, но исполнит ли — не знаю. Собираюсь в Петербург через две недели на зимние страдания, потому что лето для меня пропало без пользы. Не навестите ли Вы меня на неделе? Это было бы очень приятно, хоть я и не надеюсь.
Вам искренно преданный

М. Салтыков.

258

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

в Петербург.

[10—22 августа 1886 г. Новая Кирка.]

Не можете ли, многоуважаемый Логгин Федорович, посетить, меня на несколько минут в отеле Демут No 56.

259

М. С. СКРЕБИЦКОЙ

13 августа [1886 г. Новая Кирка].

Многоуважаемая Мария Семеновна.

Простите великодушно, что я до сих пор не ответил на Ваше доброе и милое письмо. Я до того изнурен болезнью, что писание составляет для меня чистейшую муку. Притом же, я не имею почти никакой медицинской помощи, потому что у Боткиных целое лето скарлатина, которою все дети его (маленькие) переболели, и жена моя очень боялась. А теперь сам Боткин заболел. От домашних тревог у него опять растревожился камень в печени.
Теперь жена моя с семьей уехала в Гельсингфорс. Собралась внезапно и бросила меня на целую неделю. Вот уже четыре дня как я живу совершенно один, и не получил ни одного письма от своих. Все это волнует меня до крайности и понуждает ехать в Петербург на многострадальную зиму.
К сожалению, швейцар Михайло уведомляет, что он оставляет Ваш дом. А между тем у него на руках наша квартира. Управляющий Ваш ничего мне об этой перемене не писал, и я только стороной узнал, что на место Михаилы нанят хороший человек, но кто именно — неизвестно. Все это вынуждает меня отделить от нашей скудной прислуги одну девушку и послать ее в Петербург 17-го числа, чтобы принять квартиру и устроить ее по-зимнему. Сам же я предполагаю переехать 24-го числа.
После месячных проливных дождей здесь наступила ясная и румяная осень, которая длится уже дней десять, но которою я не могу пользоваться, потому что едва волочу ноги. Ночи, однако, холодные, да и днем уже чувствуется свежесть.
Очень рад, что у Вас в Prelaz так хорошо, и что Вы приятно проводите время. Мы здесь довольно часто вспоминаем об Вас с кн. Оболенской, у дочери которой я нанимаю дачу. Княгиня удостоверяет, что она редко встречала такую добрую душу, как Ваша.
Извините, что мало пишу: просто не в мочь. Чувствую, что еще минута — и пойдут каракули. Прошу Вас передать мой сердечный привет многоуважаемому Александру Ильичу.
Душевно Вам преданный

М. Салтыков.

260

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Висбаден.

14 августа [1886 г. Новая Кирка].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Пишу к Вам единственно для того, чтобы заявить, что я еще жив. Весь организм мой болит, все кости. В особенности, ноги, так что я почти не могу ходить. Что я ни принимаю, — все не в пользу.
Я теперь совсем один. Жена забрала детей и 9-го числа уехала в Гельсингфорс на 8 дней. В довершение всего я только вчера получил от нее письмо. Должно быть, это меня окончательно скапутило. Боткин сравнивает ее двукратные поездки в течение лета с двукратной хирургической операцией, вытерпенной мною. Тяжко быть одному, в особенности же потому, что вечера делаются все длиннее и длиннее. К счастью, кривления еще не сильно беспокоят, но гудение в голове все продолжается и непременно сведет меня с ума. Ужасно также тревожит одышка. Дал мне Боткин дигиталис против нее, и я принимал его два дня по три столовых ложки, но на третий произошел сильнейший понос, и я теперь довольствуюсь так называемым ‘букетом’.
Тем не менее, я много работаю, и в течение последнего месяца написал до 2 1/2 печатных листов. Должно быть, это перед смертью. Заканчиваю работы, необходимые для издания двух книжек. Все же подспорье, ибо я, с такой хозяйкой, как Е[лизавета] А[поллоновна], решительно не знаю, как свести концы с концами. Все ее прихоти стоят больших денег, несогласных с моим бюджетом. А за каждый истрачиваемый лично мною грош на лечение поднимаются целые истории.
Боткин похудел, обрюзг и постарел на 10 лет. Беды прошлого лета так на него подействовали, что камень, начавший выходить из печени, опять туда скрылся. Так, по крайней мере, мне сказывали Оболенские, которые слышали это от Сергея Сергеича. Тем более для меня мучительно беспокоить человека, который сам мучается. Но скоро это кончится. В воскресенье опять явится Е[лизавета] А[поллоновна], опять начнется гвалт из-за скарлатины (которая уже прошла), и, вероятно, я заеду к Боткиным только проститься. А между 24 и 26 я и сам перееду в Петербург — один. Судя по румяной осени, установившейся здесь, вероятно, дачный сезон продолжится, и я даже правильной медицинской помощи не буду иметь. Впрочем, за лето я уже привык к этому.
До свидания, передайте мой сердечный привет добрейшей Софье Петровне и не забывайте меня. Кланяйтесь Лихачевым, скажите, что я два раза уже писал им в Висбаден, а теперь не пишу, потому что мое письмо вышло бы повторением настоящего, содержание которого Вы, конечно, передадите им. Кланяйтесь и Лорис-Меликову.
Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

261

А. Н. ПЫПИНУ

в Петербург.

17 августа [1886 г. Новая Кирка].

Многоуважаемый Александр Николаевич.

Благодарю за уведомление. У меня готово уже 9-е и последнее письмо, которое я попрошу поместить в октябрьской книжке. Так как я переезжаю на неделе в Петербург, то, по приезде, попрошу А. А. Хомиховского зайти ко мне и взять мою работу.
У меня есть до Вас просьба. Нельзя ли рассчитывать меня не по 250, а по 300 р. за лист? Я пишу так тихо и редко, что для ‘В[естника] Е[вропы]’ это большого расчета составить не может. Впрочем, если бы встретилось какое-нибудь неудобство, то пусть останется по-прежнему.
Не можете ли Вы навестить меня хоть на четверть часа? Я буду в Петербурге между 22 и 24. Не знаю, когда Вы переезжаете с дачи?

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

262

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

20 августа [1886 г. Новая Кирка].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Посылаю Вам в заказном пакете две новые вещицы. Прошу Вас напечатать их 31 августа или 2-го сентября, а те три сказки, которые были присланы прежде, отложить до 14 сентября. Я потому так убедительно прошу Вас, что мне нужно печатать книжку, а без этого мне плохо придется. Ответ о получении адресуйте уже в Петербург, Литейная, 62.
По-видимому, мне не придется уже посылать Вам ничего больше: до такой степени плохо мое здоровье.
Еще одна просьба. Пришлите мне через Юнкера 400 р., что с должными мною Вам 21 р. составит 421 р. Я полагаю, что с ‘Мелочами жизни’ у Вас материалу моего на эту сумму хватит или приблизительно. Пожалуйста, ведите счет моему долгу, а то мне все кажется, что я украл. Я буду вести счет и по окончании сказок — напишу Вам.
Но деньги вышлите не раньше 1-го сентября — пожалуйста, не забудьте это именно число.
Пришлите также 10 оттисков ‘Мелочей жизни’ и по 10-ти же оттисков след[ующих] статей.

Искренно преданный

М. Салтыков.

263

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

23 августа [1886 г. Новая Кирка].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Вместе с этим письмом Вы получите два не страховых пакета, заключающие в себе новый фельетон ‘Мелочи жизни’. Извините, что я рассыпался таким градом статей. Я пользуюсь временным просветом, но, вероятно, скоро опять погружусь в мглу безмолвия. Не думайте, однако, что я здоров. Я по-прежнему и даже сильнее болен, а писание только подбавляет страданий.
Фельетон имеет современный интерес, поэтому я просил бы поместить его 31 августа или 2 сентября, а сказки 7 и 14 сентября. Извините, что назначаю сроки. Мне сказки необходимо начать печатанием (особой книжкой) с половины сентября. Я прошу Вас убедительно исполнить мою просьбу.
Прошу Вас также не забыть выслать мне 1 сентября 400 рублей. Материал, мною посланный, окупит мой долг вполне.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Ежели Вам фельетоны мои надоедят, то напишите прямо.

264

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

[26—27 августа 1886 г. Петербург.]

Многоуважаемый Логгин Федорович.

Я переехал в П[етер]бург. Не будете ли так добры навестить меня.
Ваш

М. Салтыков.

265

В. П. ГАЕВСКОМУ

[27 августа 1886 г. Петербург.]

Любезный Виктор Павлович.

Я в Петербурге. Не будешь ли так добр навестить меня.

Твой М. Салтыков.

266

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

Телеграмма

в Москву. Посл[едняя] Кис[ловка], дом Коссова.

28 августа 1886 г. 9 ч. пополуночи.

Петербург.

Прошу напечатать второй фельетон без изменения. Письмо почтой.

Салтыков.

267

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

Телеграмма

в Москву. Последняя Кисловка, дом Коссова.

28 августа 1886 г. 10 ч. 55 м. пополуночи.

Петербург.

Уведомьте телеграммой будут напечатаны Мелочи воскресенье.

Салтыков.

268

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

28 августа [1886 г. Петербург]

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Так много тревоги причинило мне Ваше письмо, что сейчас же явилась страшная одышка. Впрочем, я юродивый, и Вы поступили со мной, как с юродивым. Предположим, что я глуп. Ради бога, напишите мне, будете ли продолжать ‘Мелочи жизни’ во всем объеме, сколько мне удастся в течение зимы написать. Напишите прямо. Всего менее я ожидал, что возникнут недоумения между мною и Вами. Ежели не будете печатать, не для чего мне и писать их. Но то, что у Вас есть: фельетон и пять сказок — ради христа, напечатайте в те сроки, как я Вас просил. И еще третий фельетон, который у меня готов, но я пришлю его несколько повременя, чтобы опять не мутить Вас Батенбергом.
Тяжело печататься в Москве, а в Петербурге негде. В том вся болезнь моя, что требует спокойное течение жизни, а писать спокойно нельзя. На беду мою я начал.
Пишите мне несколько поразборчивее: я задыхаюсь, читая Ваши письма.
Еще раз прошу: напечатайте 2-ой фельетон в воскресенье. Ежели нужно, выпустите совсем фразу: ‘только что я написал и т. д.’ и начните прямо фразой: его начали возить.
Ради бога утешьте меня, что я Вам не в тягость. Еще просьба: вместо 400, пришлите 600 р[ублей]. Я уверен, что тремя фельет[онами] и 5 сказками весь мой долг пополнится или останется за мной самая малость. Я уже первым фельетоном заработал 115 р. 50 к.

Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

269

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

5 сентября [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Пишу к Вам, хотя и не уверен, что Вы находитесь в Москве. Вместе с сим я посылаю в контору страховым 4-ю [3-ю] главу ‘Мелочей’. Прочтите и обсудите сами, можно ли отложить ее печатание. По-моему, она чересчур современна. Но я не желал бы откладывать печатание ‘Сказок’, которые давят меня, как кошмар, и появление которых я ожидаю 7-го и 14 сентября. Я просил бы Вас, кроме ‘Богатыря’, не печатать еще и ‘Гиену’, но, пожалуйста, пришлите мне обратно оригинал обеих сказок. Я их напечатаю в книге, которая уже начата в типографии набором.
Ежели и Вы признаете современность 3-ей главы ‘Мелочей’, то напечатайте ее, прошу Вас, в средине будущей недели. Но я Вам так надоел со своими просьбами, что делайте, как сами хотите. У меня готова 4-ая глава и начата 5-ая. Их я Вам предоставляю печатать когда угодно, потому что современный интерес тут уже слаб. Вообще, я стараюсь пользоваться льготным временем, но, кажется, не надолго, и опять скоро наступит молчание.
Мне прислано из конторы 400 р., а с прежними это составит долгу 421 р. Из них я заработал на 2-х фельетонах (888 стр. по 25 к.) 222 р. Осталось за мной 199 р. Пришлите, пожалуйста, еще 200 р. Моих статей у Вас найдется рублей на 400.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Пожалуйста, не задерживайте сказок и пришлите обратно ‘Гиену’.

270

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

в Динар.

7 сентября [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Благодарю Вас искренно за известие о себе и радуюсь, что’ Вам хорошо живется в Динаре. Что касается до меня, то я влачу жалкое существование, и мое нынешнее писательство есть не более, как мучительный процесс, который, вероятно, не будет продолжителен. Ноги у меня отказываются ходить, спина как переломленная, исхудал я страшно, и, вдобавок, начинается вновь подергивание. Все это признаки зимнего мрака, в который мне предстоит окунуться. Для меня, стало быть, не только одна, но и десять ласточек весны не сделают, и дачная жизнь была мне крайне неудачна, благодаря сырости, близости озера и невзгодам, постигшим семью Боткина, которому было не до меня.
Не знаю, напишу ли я что-нибудь для последних двух книжек ‘В[естника] Евр[опы]’, но для январской начал большую вещь, которая будет длиться довольно долго, но и тут не могу утвердительно сказать, успею ли я что-нибудь сделать. Скажу лишь, что при моих условиях нельзя долго жить и что не нынче, так завтра смерть положит предел страданиям.
То, что Вы пишете о Павле Вас[ильевиче Анненкове], крайне огорчительно, но я уже в прошлом году летом видел его в таком состоянии. За ним, кажется, в семье очень мало ухода.
Простите, что мало пишу: перо выскользает из рук. Прошу Вас передать от меня и от жены сердечный привет многоуважаемой Любови Исаковне.
Дружески жму Вашу руку.

Искренно преданный

М, Салтыков.

271

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

8 сентября [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Вместе с этим письмом я посылаю в контору 4-ую главу ‘Мелочей’. У меня уже готова и 5-ая глава, которая переписывается и будет выслана на будущей неделе. Но я не стесняю Вас сроками печатания и предоставляю Вам поступать, как угодно, лишь бы рукописи не затерялись. Может быть, я и еще буду Вам постепенно высылать что напишется, т. е. продолжать ‘Мелочи’, но тоже без всяких стеснений относительно сроков. Мне необходимо только, чтобы ‘Сказки’ и 3-я глава ‘Мелочей’ были напечатаны неотлагательно.
Ежели Вам работы мои не нравятся, то напишите прямо: я кончу и ни мало не оскорблюсь. Я не желал бы только, чтобы написанное пропало даром.
Повторяю мою просьбу не печатать ‘Гиены’ и прислать мне обратно оригинал. Появления последних ‘Сказок’ жду 14-го числа. Как поступите Вы с прежде посланною 3-ей главой ‘Мелочей’?
Прощайте, будьте здоровы. Я и себе желаю здоровья, но тщетно. Совсем обезножил.

Весь Ваш

М. Салтыков.

Сейчас получил No ‘Р[усских] Вед[омостей]’ 7 сентября. Благодарю за напечатание, только довольны ли Вы и публика? Оттисков не присылайте больше 10. Я получил сегодня.

272

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Висбаден.

10 сентября [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Простите, что давно не писал Вам. Я знаю, что Вы неравнодушно относитесь к молчанию своих друзей, и ежели за всем тем безмолвствовал, то это значит, что мне было тяжко. И было тяжко и теперь тяжко.
Посылаю Вам вместе с сим новую 2-ую главу ‘Мелочей жизни’ (1-ую Вы получили от Лихачева). 7-го числа вышли еще мои две новые сказки, но не посылаю их, потому что не имею оттисков. Разнузданность московская такова, что редакция ‘Русских Ведомостей’ никак не может своевременно сделать, что нужно. Когда получу оттиски, то пришлю один сейчас же.
Мне хотелось бы знать Ваше откровенное мнение о моем новом вступлении на литературное поприще, тем больше, что Вы, вероятно, уже прочли в ‘Вестн[ике] Евр[опы]’ мое 8-ое ‘Пестрое письмо’. Боюсь, не слишком ли чувствуется упадок и не чересчур ли болезненно. Я очень дорожу Вашим мнением и потому надеюсь, что Вы исполните мою просьбу.
У меня еще готово, но не напечатано: две сказки, три главы ‘Мелочей’ и одно ‘Пестрое письмо’. Все это я написал в течение каких-нибудь 5 недель, но при этом чувствовал себя так мучительно, как будто во мне совершался страшный болезненный процесс. Буквально задыхался пиша, как задыхаюсь, и теперь, пиша это письмо.
Существование мое, могу сказать, самое жалкое. Беспрерывные поносы, одышка, боль в ногах, и в особенности в икрах, истощение сил, непомерная худоба, — все это делает для меня вопрос о смерти единственно желанным и, может быть, даже достижимым в недолгом времени. Как ни жаль оставлять жену и детей в жертву бестолочи и хаоса, — ни у меня, ни у нее нет ни родных, ни близких людей вообще, — но ведь и теперь я уже настолько мертв, что ни во что не вхожу и ничем не распоряжаюсь. Стало быть, и нужды во мне особенной нет.
Лечат меня, по-прежнему, Соколов и Васильев. Но Соколов круто изменил свое прежнее дружеское отношение ко мне на вполне равнодушное. Приезжает два раза в неделю в белом жилете, посидит пять минут, скажет: продолжайте, я спешу,— и уходит. В причины этой перемены я не успел проникнуть, но она волнует безмерно. Хоть бы понял человек, что дело врача успокоивать, а не волновать.
А меня это заставляет серьезно задумываться, и я жду только приезда Лихачева, чтоб уяснить сию тайну и затем принять какое-либо решение. Очевидно, я надоел Соколову, а отказаться ему от меня неловко. Я, впрочем, предвидел это с тех пор, как Соколов отказался от вознаграждения за мое лечение, и даже Боткина предупреждал, что из этого ничего доброго не выйдет.
Теперь, после лихорадочной писательской деятельности я, кажется, погружаюсь в мрак. Благодаря бромам во всех видах, меня так и тянет в постель, да и ноги иначе никак согреть не могу. Вскоре после переезда с дачи еще писал, а теперь охоту потерял. Но и за то спасибо, что заработал на 1500 рублей, и это дает мне возможность прожить до нового года.
Сказки совсем покончил и издаю их книгой, которая появится в начале октября. То же и с ‘Пестрыми письмами’. Обе книги пришлю Вам немедленно по выходе.
Вот каковы мои дела. Сижу как заключенный, никого не вижу. Лихачев пишет, что приедет 16-го числа.
Прощайте, любезный друг Николай Андреевич, передайте мой сердечный привет добрейшей Софье Петровне и поздравьте ее с именинами, а себя с дорогой именинницей. Напишите Ваш адрес в Вевэ.

Искренно Вас любящий

М. Салтыков.

Сейчас принесли оттиски ‘Сказок’. Один из них при сем прилагаю.

273

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

Телеграмма

в Москву. Посл[едняя] Кисловка, дом Коссова.

11 сентября 1886 г. 4 ч. пополудни.

Петербург.

Прошу воскресенье ‘Сказки’.

Салтыков.

274

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

Телеграмма

в Москву. Посл[едняя] Кисловка, дом Коссова.

11 сентября 1886 г. 6 ч. пополудни.

Петербург.

Прошу четвертую главу не печатать. Письмо почтой.

Салтыков.

275

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

11 сентября [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Вместе с сим высылаю в контору ‘Русских Ведомостей’ 5-ую главу ‘Мелочей’ и прошу Вас напечатать ее, когда Вам удобно.
Будьте так добры уведомить меня о получении ее, а равно и 3-ей, и 4-ой. Пришлите, пожалуйста, ‘Гиену’ — мне нужно. И еще просьба: продолжать ли ‘Мелочи’ или закончить? Этот вопрос я просил бы Вас разрешить поскорее, потому что я могу начать 6-ую главу, которую пришлось бы бросить.
Пожалуйста, ответьте.

Искренно преданный

М. Салтыков.

Сейчас получил Вашу телеграмму. Еще не напечатана 3-я глава, а Вы хотите в воскресенье печатать 4-ую. Ради бога печатайте сказки (последние две). Они давят меня.

276

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

[Между 11 и 19 сентября 1886 г. Петербург.]

Пожалуйста, не уезжайте в Москву, не навестивши меня.

277

А. А. ХОМИХОВСКОМУ

18 сентября [1886 г. Петербург].

Уважаемый Александр Александрович.

Я не знаю, переехал ли А[лександр] Н[иколаевич] Пыпин с дачи, и не знаю его городского адреса. Будьте так любезны передать ему, что я очень прошу его посетить меня по одному делу. Уведомьте меня также, когда Вы ожидаете Михаила Матвеевича.

Весь Ваш

M. Салтыков.

Передайте, пожалуйста, в типографии, что я прошу приступить к набору ‘Помпадуров’.

278

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

19 сентября [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

У меня есть до Вас просьба, касающаяся одной написанной мною вещи. Я очень желал бы переговорить с Вами, ежели возможно, поскорее. Я хотел говорить с А[лександром] Н[иколаевичем] Пыпиным, но он на даче.
Я совсем умираю.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

279

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

20 сентября [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Я сегодня имел собеседование с Стасюлевичем, рассказал ему содержание 3-ей главы, и он ничего не имеет против напечатания ее, в совокупности с остальными четырьмя (первые две в виде приложения). Я же сделаю примечание, что, в виду распространения размеров ‘Мелочей’, я нашел удобным печатать их в большом журнале, а не отрывками в газете. Поэтому я прошу Вас решиться на одно из двух: или отложить продолжение ‘Мелочей’ до 19 октября, начав печатание их все-таки с 3-ей главы, в продолжение трех воскресений, или же, если Вы и на это не согласны, то будьте так добры, по получении сего, возвратить мне все три главы обратно. Я просто не могу по сей миг успокоиться в виду предполагаемого пропуска. Повторяется то же самое, что и с ‘Пестрыми письмами’, которые Вы с первого же письма отказались печатать, а ‘В[естник] Е[вропы]’ напечатал и ничего не вышло.
Впрочем, Вы не думайте, чтоб я желал порвать с ‘Р[усскими] В[едомостями]’. Напротив, я уж надумал работу, которую и начну, как только Вы пришлете обратно ‘Мелочи’. Новая работа будет составлять часть ‘Мелочей’, только с отдельным заглавием. Постараюсь быть цензурным. Ради бога, исполните мою просьбу: или вышлите 3 главы, или решитесь 19 октября печатать, но уж тогда печатайте с 3-ей, а не с 4-ой главы: Всего же лучше, я полагаю, выслать, ибо я к 19-му числу все меры употреблю, чтоб Вам что-нибудь доставить.
Жду Вашего ответа с нетерпением.

Ваш

М. Салтыков.

280

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

21 сентября [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Благодарю Вас за доброе письмо и за откровенное мнение о моей новой литературной деятельности. ‘Мелочи жизни’ должны были выясниться впоследствии, но с ними случилась история. ‘Русские Вед[омости]’ отказались печатать 3-ю главу, по цензурным соображениям, и просят печатать 4-ую главу. Это меня до того расстроило и раздражило, что я целых две недели придти в себя не могу. Это испортило весь мой труд, потому что я написал уже 5 глав и предполагал еще 12—13 глав. Не знаю, на что решусь.
Посылаю Вам еще 2 рассказа. Желаю, чтоб Вы хоть каплю удовольствия испытали, читая их. Да получили ли Вы ‘Христову ночь’? На днях выйдет целый том моих ‘Сказок’, которые я и пришлю Вам немедленно.
Я совсем не то писал Вам о Соколове, будто бы он тяготится лечить меня безмездно. Я именно хотел сказать, что он изменил свое обращение потому, что я надоел ему, как хронический и не уступающий никаким усилиям больной. Вообще я всем надоел, шлют меня за границу с глаз долой, а я и до Пскова не доеду. Да и что я буду за границей делать — один?
Прощайте, покуда. Я до того демора[ли]зирован, что едва перо могу держать в руке. Голос человеческий мне тягостен.
Прошу Вас передать от меня и от жены привет уважаемой Софье Петровне.
Искренно Вас любящий

М. Салтыков.

281

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

25 сентября [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Благодарю Вас за присылку рукописей, а еще больше за то, что Вы и впредь не отказываете мне в убежище. Простите великодушно за причиненные огорчения: я до того расстроен, что дошел почти до невменяемости.
Постараюсь отработать свой долг в октябре и ноябре. Теперь мне нужен отдых, но дня через два сяду за работу. Сделаю все, чтоб она подходила для Вас. Если же опять наступит мрак для меня, то возвращу деньги.
Будьте здоровы и извините меня.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

282

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

[26 сентября 1886 г. Петербург]

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Посылаю при сем все пять глав ‘Мелочей жизни’, о которых я говорил с Вами. Пожалуйста, прочтите и уведомьте меня, можете ли их напечатать в ноябрьской книжке ‘Вестника Европы’.
Вероятно, Вы еще вчера отослали в цензуру сентябрьскую книжку, и у меня уже сердце не на месте от волнения. Будьте так добры, дайте мне знать в понедельник, все ли благополучно.
Дайте посыльному записку, что посылаемый пакет Вами получен.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

26 сентября 1886 г.
Я написал и примечание для объяснения появления ‘Мелочей’ в ‘В[естнике] Е[вропы]’. Соболевский пишет, что он вполне понимает этот перенос.

283

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

30 сентября [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Одновременно я посылаю в контору ‘Р[усских] В[едомостей]’ заказной пакет со статьею ‘Молодые люди’. Предполагаю написать три этюда: один — перед Вами, другой будет иметь предметом человека, трудящегося ради насущного хлеба, третий — человека, ищущего света и обретающего смерть. Буду писать, сколь возможно, цензурно, но ежели Вы заметите нецензурность в первом этюде и что-нибудь подозрительное в сюжетах двух остальных, то пришлите рукопись обратно. Сроком печатания я Вас не стесняю, хотя нежелательно бы, чтобы рукопись залежалась, потому что на этом рассчитана последующая работа. Но прошу поскорее прочитать рукопись и уведомить о решении. Боюсь, что фельетон будет слишком велик, но прошу на этот раз постесниться.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

284

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

1 октября [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Сегодня утром, я послал в контору ‘Р[усских] В[едомостей]’ заказной пакет с письмом, а вчера писал к Вам лично. Теперь я рассуждаю так, что Вам гораздо удобнее будет определить, будете ли Вы печатать мои статьи тогда, когда они все три будут перед Вами, так как это с моей стороны непременное условие, напечатать все три в одном и том же журнале. Тесной связи между ними нет, но есть параллель, которую читатель должен не терять из вида. Поэтому я и прошу Вас подождать остальные два этюда. Я не замедлю, и полагаю, что в конце будущей недели вышлю Вам все, ежели не впаду в оцепенение, что тоже может случиться. 8-го числа я непременно Вам напишу о положении дела. Теперь же прошу уведомить о получении статьи и о том, как Вы ее нашли. Ежели с первого же этюда он Вам не по нутру, то возвратите.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

285

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

7 октября [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

На просьбу Вашу печатать ‘Молодых людей’ с 12 числа я отвечал другой просьбой: не печатать их, покуда у Вас все этюды не будут налицо. К сожалению, покуда я писал второй этюд, у меня выработался еще промежуточный тип, государственного послушника. Один этюд уже у Вас (отметьте его цифрой 1), два других завтра заказным письмом вышлю, но не для печатания, а чтобы Вам досужнее было прочесть. Четвертый наполовину готов и вышлется не позднее начала будущей недели, ежели ничего экстраординарного не случится. Когда все будет на виду, Вы лучше рассудите, можно ли, согласно с Вашими требованиями, печатать их без пропусков и изменений. Я не из самомнения не желаю изменений, а просто потому, что объясняться за 600 верст не в силах.
Сверх того я прошу Вас принять в соображение следующее: 1) Вы уже писали мне, что первый этюд для газеты слишком велик — к сожалению, и остальные три вышли такого же размера. Быть может, и это Вы найдете для себя неудобным. 2) Я просил бы Вас увеличить мой гонорар до 30 к. со строки, что как раз равняется получаемому мной гонорару в ‘Вестн[ике] Евр[опы]’.
Ежели хотя одно из этих условий неудобно для Вас, то возвратите мою работу без церемоний, хотя я душевно хотел бы, чтобы она появилась в Вашей газете.
Еще одна просьба: благоволите распорядиться напечатать в ‘Р[усских] В[едомостях]’ перед текстом прилагаемое объявление. В один столбец и три раза. Что будет стоить, прикажите поставить мне на счет. Я теперь должен конторе 266 р. 50 к.
Дружески жму Вашу руку и прошу уведомить письмом о получении статей, а равно и о Вашем мнении об них и дальнейших намерениях.
Искренно преданный

М. Салтыков.

Ответ просто киньте в почтовый ящик, — чай, и в Москве на улицах водятся таковые.

286

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

в Ялту.

10 октября [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Простите, что так долго не отвечал на Ваше письмо. У меня была работа, которую я желал кончить, так как всякую минуту могу ожидать, что возможность что-нибудь делать прекратится для меня. А дни теперь стоят здесь короткие. В три часа уж и работать нельзя. Тем не менее, я послал Вам мою книгу ‘Сказок’ и надеюсь, что Вы ее получили.
От души радуюсь, что Вам живется изрядно. Все-таки в Крыму и светлее и теплее, чем здесь. Впрочем и здесь, за исключением последней недели, было изрядно, но зато целых пять дней лил дождь и царствовал такой мрак, что мне все сердце иссосала тоска. Сегодня, опять светло и мороз.
Мне все хуже и хуже, опять появилось дерганье и в той же силе, как в прошлом году. Очень мучительно. Может быть, это и от погоды, во вот сегодня и светло, a дерганье с утра началось. Утомляюсь я быстро, напишу десять строк и в постель тянет. Хожу с трудом, тягощусь обществом и даже говором — вообще, все по-прежнему без малейших признаков улучшения. Эта косность еще больше раздражает, невольно спрашиваешь себя: да когда же конец?
Вижусь я почаще других с Лихачевым, который раза два в неделю заезжает. Других мало вижу. Неприятно мое общество, смотреть на меня больно. Доктора всех специальностей, до мозольного оператора включительно — вот мое общество. А лекарство, притирания, компрессы и клистиры — времяпровождение.
Вот написал Вам всего несколько строк — и совсем запыхался. Душит кашель, давит тоска — надо в постель.
Прощайте, будьте здоровы и верьте одушевляющим меня теплым чувствам.

Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

287

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

в Петербург.

[11 октября 1886—1888 гг. Петербург]

Многоуважаемый Логгин Федорович.

Рамка, по моему мнению, похабная, но Ел[изавета] Ап[оллоновна] взяла портрет и отдала его посыльному (Вейдле даже подмастерья не прислал). Что теперь будет — не знаю, потому что портрет вдвое меньше дыры для него назначенной. Следовательно и вся рамка должна быть на 1/3 меньше. Примите, ради бога, в этом деле участие, столкуйтесь с Вейдле и на счет цены. Этот портрет останется дома, а потому пускай вкус Е[лизаветы] А[поллоновны] торжествует.
Ваш

М. Салтыков.

11 октября.

288

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

12 октября [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Вот какая мысль у меня родилась. Уверен я, что Вы уже на ‘Люберцеве’ задумались, кого я описываю. И хотя и уверяю Вас, что никого лично в виду не имею, но ведь мне, критикану, кто же поверит? На то я и критикан, чтобы дразнить и списывать патреты. А на четвертом этюде Вы наверное остановитесь, потому что в нем идет речь о той особи молодых людей, которая ныне не ко двору. Поэтому я надумал для ‘Р[усских] Вед[омостей]’ другую работу. Называется она ‘На лоне природы и сельскохозяйственных ухищрений’, и предметом ей послужит сельский экономический год. Фельетонов будет три: в первом — крестьянское хозяйство, во втором — поповское (буду называть его сельским священником, и ни одним словом не коснусь служебных обязанностей), в третьем — помещичье. В цензурном отношении, самый ревнивый цензор иголки не подточит. В литературном отношении — не хуже прочего. Во вторник я вышлю первую главу заказным письмом, а поздно ежели в среду, так что в четверг или пятницу работа будет у Вас, а в воскресенье я попрошу Вас напечатать. Остальные фельетоны не замедлю выслать.
Простите за мои частые перемены. Вы знаете, что, по закрытии ‘О[течественных] З[аписок]’, я намеревался всю деятельность посвятить ‘Р[усским] Вед[омостям]’. Не моя вина, что не так случилось, но во всяком случае я всячески готов служить Вашей газете.
Прошу Вас, вышлите поскорее три этюда ‘Молодых людей’ обратно. Буду ждать их на неделе. И вообще напишите мне, а между прочим и о цифре гонорара.
Новые фельетоны не будут так обширны как ‘Молодые люди’. Мною овладело теперь непреодолимое желание работать. Надумал еще несколько вещей, и выполню, ежели выдержу.
Благодарю Вас за напечатание объявления.
Жду письма Вашего и присылки статей и остаюсь искренно
Вам преданный

М. Салтыков.

Боюсь, что Вы рассердитесь и перестанете совсем печатать меня. Не делайте этого — мне деваться некуда на старости лет. И то представляется, что всем надоел.

289

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

[12 октября 1886 г. Петербург]

Многоуважаемый Василий Михайлович, при огне не могу писать сам и потому прибегаю к помощи. Только что послал к Вам письмо, как получил Ваше, и потому спешу послать в догонку другое. Так как Вы не имеете ничего, с цензурной точки зрения, против печатания ‘Молодых людей’, то завтра же вышлю страховым 4-ый этюд. Прочтите и ежели не задумаетесь печатать, то с богом. Если же встретите препятствие, то немедленно телеграфируйте: я сейчас же вышлю другую работу, а ‘Молодых людей’ Вы возвратите обратно.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

12. октября.
Еще просьба: я не желал бы длить печатание всех четырех этюдов более четырех недель и начать дальше 19-го — 21 числа.

290

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

Телеграмма

в Москву. Посл[едняя] Кисловка, д. Коссова.

17 [октября] 1886 г.

9 ч. 17 и. пополудни

Петербург.

На перемену согласен. Усердно прошу 19 начать печатание.

Салтыков.

291

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

21 октября [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Вместе с сим я посылаю в контору ‘Русских Ведомостей’ мой расчет. Оказывается, что за мной остается долгу 25 р. 30 к. А так как у Вас в распоряжении находится моих рукописей приблизительно на 700 руб., то не будете ли Вы так любезны выслать мне 675 руб., которые несомненно и пополнятся с напечатанием 4-го этюда.
Искренно жму Вашу руку

М. Салтыков.

Вечером не могу писать сам.

292

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

26 октября [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Не будете ли так добры навестить меня хоть на минуту. Я желал бы передать Вам мою новую статью для декабрьской книжки, а посыльному доверить боюсь: не равно потеряет.
Искренно Вас уважающий

М. Салтыков.

293

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

30 октября [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Благодарю Вас, что не оставляете, от времени до времени, без известий о себе, и очень рад, что новое Ваше семейное положение удовлетворяет Вас, хотя и не лишено своего рода эпизодов.
Посылаю при сем два этюда моих. Будет еще два, которые своевременно Вам доставлю. Этюды эти составляют часть ‘Мелочей жизни’, которые я перенес в ‘Вестник Европы’, и 5 глав (из них две уже Вам известны) будут помещены в ноябрьской книжке. На декабрьскую и на январскую мною уже заготовлено продолжение. В целом составится довольно большая книжка (предполагаю всю работу кончить к апрелю), не лишенная смысла. Только в последней заключительной статье раскроется истинный смысл работы. Вообще, я к журнальной работе отношусь теперь несколько иначе. К ней (а в особенности к газетной) всего менее применима поговорка scripta manent {Написанное остается (лат.).}, и тот, кто не читал меня в книжке, очень мало меня знает.
Здоровье мое чрезвычайно плохо. Еле брожу и устаю неимоверно. Одышка преследует меня, даже сидя задыхаюсь. Читать и даже слышать чтение, по-прежнему, не могу. Боткина не видал уже с месяц, и, по-видимому, он перестал интересоваться мною. H[ил] И[ванович] Соколов приходит на пять минут, Васильев или боится, или мало понимает. Сердце у меня все находят в исправности с ‘объективной’ стороны, а субъективно я чувствую, что оно у меня нестерпимо болит. Именно болит, щемит, точно залитое тоскою.
Я буду весьма удивлен, ежели доживу до весны. Чем дальше, тем тоскливее жить. Всякая мелочь раздражает, а тут еще писательство привязалось, и не могу отделаться от него. Вот и теперь пишу к Вам и чувствую, как пот выступает во всем теле. Надо бы выезжать на воздух, но погода стоит такая, что носу показать из дома нельзя. Мрак и сырость.
До свидания. Прошу передать мой сердечный привет многоуважаемой Софье Петровне. Жена ей пишет сама. Искренно жму Вашу руку.

Глубоко уважающий Вас

М. Салтыков.

294

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

в Ялту.

30 октября [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Благодарю Вас за память и за известие о себе. Но взгляда Вашего на Крамольникова не разделяю и теории вождения Дворникова за нос за правильную не признаю. Дворниковы и до и по Петровские одинаковы, и литературная проповедь перестанет быть плодотворной, ежели будет говорить о соглашении с Дворниковыми. Для этого достаточно Сувориных и Краевских. Наша практика и без того настолько спутана, что представляет сплошное прелюбодеяние. Но спутанность эта вынужденная, и не следует упускать этого из вида. Даже если бы мы добровольно отдались ей, то полезнее убеждать себя в вынужденности, нежели признать спутанность за правило. Но во всяком случае, для литературы возводить практику соглашения с Дворниковым в теорию — дело весьма опасное. Ведь охотников держать Дворниковский нос между пальцами очень много. Кроме Петра Петровича найдется Андрей Андреич, который будет отбивать этот нос в свою пользу. Произойдет борьба, в конце которой утратится даже представление о цели, для которой потребовался нос, а просто окажется теория держания носа для держания. Литератор, яко человек, имеет право бояться за свою шкуру, но литература должна оберегать свою проповедь от всяких примесей, вроде поступания вперед рука об руку с Дворниковым такого-то, а не иного пошиба.
В евангелии есть прекрасное изречение: если око твое тебя соблазняет, то вырви его. Вот настоящая задача литературы, хотя, конечно, она не должна скрывать от читателя трудности ее выполнения, и обязана прибавлять: могий вместити да вместит. Но ни в каком случае не та практика, которая заставила Петра три раза отречься прежде, нежели три раза прокричал петух. Недаром же Петр вспомнил и горько заплакал — стало быть, нехорошо у него сделалось на душе. Оттого у нас и идет так плохо, что мы все около Дворниковских носов держимся. Это — основная идея ‘Мелочей жизни’, которые я теперь пишу, и которую Вы постепенно раскроете. Мелочи до того заполнили всех, что ни об чем не думается, лишь бы брюхо было цело, и шкура спасена, благодаря благоволению Дворникова.
Извините, что я так откровенно высказал мое мнение, и притом недостаточно развил его. Я настолько болен, что для диалектики совсем не гожусь. По-прежнему, не могу ничего читать, по-прежнему — боюсь общества и разговоров. Ежели пишу, — а пишу много, — то это своего рода недуг. Вот и теперь: пишу к Вам, и чувствую, что во всем теле выступает пот. Очень буду удивлен, ежели застанет меня весна в живых. Хотелось бы закончить ‘Мелочи жизни’, но задача так обширна, обнимает столько разнообразных профессий, что многое придется пропустить (большинство) или скомкать.
До свиданья, будьте здоровы. Жму Вашу руку. Жена Вам кланяется.
Искренно Вас уважающий

М. Салтыков.

Когда Вы предполагаете вернуться?

295

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

30 октября [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Не будете ли так любезны приказать прислать мне корректуру 3-го этюда ‘На лоне природы’, называющегося ‘Помещик’. Я не с тем прошу, чтобы держать корректуру, — я не в состоянии это сделать, — а желалось бы поместить две небольшие вставочки.

Искренно Вас уважающий

М. Салтыков.

296

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

3 ноября [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

У меня написался 4-ый этюд к главе ‘На лоне природы’ под названием ‘Мироеды’. Я отдам его в переписку и к субботе, а может быть и ранее, он будет готов. Займет он менее 1/2 листа. Нельзя ли напечатать его тоже в декабрьской книжке вместе с прочими? Иначе, он у меня совсем пропадет.
Будьте так добры уведомить меня о своем решении и извините за назойливость.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

297

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

12 ноября [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Константинович.

Посылаю при сем два экземпляра ‘Пестрых писем’, один для Вас, другой для Скабичевского, которого адрес я потерял (сообщите, пожалуйста). Да попросите, пожалуйста, Скабичевского, не может ли он хоть два слова сказать в ‘Новостях’ об этой книге и о ‘Сказках’. Ни одна газета не обмолвилась — право, моя сорокалетняя деятельность не того заслуживает.

Весь Ваш

М. Салтыков.

Не знаете ли Вы адреса Антоновича. Ежели знаете — сообщите мне.

298

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

12 ноября [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Вместе с сим посылаю Вам издание ‘Пестрых Писем’ и прошу принять, как дань моего уважения. Не будете ли так добры сказать об этой книге хоть несколько слов в ‘Рус[ских] Вед[омостях]’, ни одна газета о ‘Сказках’ моих не обмолвилась. Это особого рода тактика.
Я, по-прежнему, болен, в особенности болят глаза.
На днях пришлю Вам новую сказку, хотя наверное сказать не могу.
Весь Ваш

М. Салтыков.

299

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

[17 ноября 1886 г. Петербург]

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Посылаю Вам новую сказку. Сроком печатания не стесняйтесь, лишь бы не в будущем году, а в нынешнем. Я нахожусь в таком болезненном фазисе, что едва ли до нового года что-нибудь пришлю: наступила полная реакция. Впрочем, это еще вопрос: покажется ли новая сказка удобною с цензурной стороны. Прочтите ее и, буде найдете неудобною, возвратите.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

17 ноября.
Во всяком случае, уведомьте о получении.

300

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

26 ноября [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Вчера я послал Вам письмо, которое глубоко меня тревожит. Простите. Представьте себе положение человека, который встает утром и думает: ах, скоро наступит ночь! и ложась вечером, повторяет: ах, кабы поскорее прошла эта тревожная, бессонная ночь! Никакого просвета в будущем, ни малейшей надежды на участие в жизни. Все умственные наслаждения закрыты.
Вот мое положение, которое, впрочем, доктора, с ‘объективной точки зрения’, находят удовлетворительным.
Тем не менее, я остаюсь при убеждении, что ‘Ворон’ не должен быть напечатан в ‘Р[усских] В[едомостях]’ и может навлечь на них серьезную кару. Поэтому, вновь и настоятельно прошу Вас прислать мне эту сказку, как возможно скорее. Вместо нее, к рожественскому No я пришлю Вам? непременно что-нибудь подходящее и не совсем пошлое.
Что касается до сельско-хоз[яйственных] рассказов, то я предлагал Вам их на замену ‘Молодых людей’, которых думал передать Стасюлевичу. А так как Вы напечатали ‘Молодых людей’, то я и отдал Сельские рассказы в декабрьскую книжку ‘В[естника] Евр[опы]’.
Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

Напишите, что Вы не сердитесь.

301

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

29 ноября [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Будьте так добры уведомить меня, в каком размере может быть рожественский фельетон. Вы писали, что вообще имеете обыкновение давать 25 декабря больше места беллетристике, но в самом ли газетном листе или в приложении, я не помню. Если б у меня вышло 1 000—1 200 строк, пригодно ли это будет? Я и сам не предполагал, что выйдет много, а между тем, написав больше половины, вижу, что едва ли не зарвусь дальше пределов.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

302

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

3 декабря [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Благодарю Вас за письмо, которое меня очень утешило. При той всесторонней оброшенности, среди которой я живу, мне становится легче, когда я хоть изредка слышу ободряющий голос. Вот г. Михайловский уже около двух месяцев ни разу даже не заглянул ко мне — по этому можете судить и о прочем.
Посылаю Вам ‘Рожественскую Сказку’ (на 25 декабря). По-моему, она вполне цензурна, только понравится ли Вам — вот вопрос. Я, кажется, начинаю исписываться. Утешаюсь тем, что хотя я и угрожал Вам перспективою 1 000 строк, но едва ли и 600 выйдет. Уведомьте о получении. В том письме, которого вы не получили, я, между прочим, просил Вас о следующем. Так как я был в долгу у ‘Р[усских] В[едомостей]’, то после каждого заработка посылал в контору расчет, сколько остается за мной денег. По напечатании ‘Лугинцева’ [т. е. ‘Люберцева’ — Н. Я.] осталось за мной, по моему расчету, 34 р. 20 к. Но от конторы я ни разу не получил уведомления, считает ли она мои расчеты правильными. Поэтому я просил Вас и теперь повторяю мою просьбу побудить контору уведомить меня, что кроме 34 р. 20 к. за мной никакого долга не остается. Разумеется, ежели она не имеет ничего против моего расчета. Вы этим весьма обяжете, и я с большим удовольствием получу желаемое, ежели оно прислано будет поскорее.
Простите, что надоедаю Вам, и верьте моей искренней преданности.

М. Салтыков.

Я справлялся по вопросу о подчинении беллетристики цензуре. Оказывается, что такого предположения не существует. Наша публика сама распускаемыми слухами наталкивает на подобные проэкты.

303

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

9 декабря [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

3-го декабря я послал Вам страховым письмом (на квартиру) ‘Рожественскую сказку’. По расчету, Вы должны были получить ее в четверг, и я в воскресенье ждал уведомления как о получении, так и о том, будет ли сказка напечатана. Но вот и вторичная почта пришла, а письма от Вас нет. Может быть, Вас нет в Москве, и потому немудрено, что мой пакет совсем пропал. Во всяком случае, это одно из неудобств сношений с Москвою. Оффициально, для получения ответа на письмо требуется двое суток, а проходит неделя. Пожалуйста, уведомьте поскорее. Возможно, что Вы и эту сказку найдете для себя неудобною, хотя, по совести, я старался написать ее вполне цензурно. Но если уж мне не суждено видеть ее в ‘Рус[ских] Вед[омостях]’, то пришлите статью обратно поскорее, как ни прискорбно, что мое сотрудничество ограничивается посылкой и возвратом статей. Прошу Вас принять в соображение, что ‘Рожеств[енская] Сказка’ написана для праздника, и ежели я не успею напечатать ее где-нибудь 25 декабря или близко этого, то она должна пропасть. Ради бога, или решитесь печатать, или пришлите скорее. Здесь я наверное ее напечатаю, если не пропущу времени. В видах цензурных, я полагал бы слова няньки: ‘известно, что же в церкву и говорить?’ совсем выпустить, а далее после слов: ‘о праведных делах слушать’ — прибавить: ‘Ну а с людьми нельзя без того, чтобы и со всячинкой не прожить’. Затем слово ‘только’ выпустить и начать: ‘Ты, маленький’ и т. д. Затем в словах священника за обедом и по окончании слов: ‘оставаться глухим к ней’ — прибавить фразу: ‘Ну, а в миру не без греха’. Затем ответ Сережи: ‘В церкви? а жить?’ изменить так: ‘Как же жить?’ И дальше в ответе священника, к словам: ‘И жить по правде следует’ — прибавить: ‘памятуя завет святой церкви’.
Жду Вашего ответа с нетерпением, и думаю, что в субботу получу или согласие Ваше, или статью.
Еще я Вас просил, чтобы контора ‘Р[усских] В[едомостей]’ прислала мне удостоверение, что я должен ‘Р[усским] В[едомостям]’ 34 р. 20 к. и более долга на мне нет. Это для меня крайне необходимо, и я вновь прошу Вас о том же.
Укажите мне на третье лицо, которое не выезжало бы из Москвы, и которому я мог бы адресовать письма для передачи Вам.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Буде можно, уведомьте телеграммой, принимаете ли статью.
Сейчас получил Вашу телеграмму. Так и есть, опять встретились препятствия и опять переписка. Не поможет ли это письмо и мои указания в нем. Ради христа, если Вы боитесь, то просто пришлите рукопись назад. Вы положительно измучили меня.
Впрочем, буду ждать письма?
О господи!

304

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

16 декабря [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Давненько я Вам не писал, но от Вас еще давнее не получал никаких известий. Знаю, впрочем, через Лихачевых, что у Вас все благополучно. В оправдание мне служит то, что по вечерам мне писать запрещено, а весь ноябрь и начало декабря стоял у нас такой мрак, что света, да и то сомнительного, приходилось не более 3-х часов в сутки. Да и теперь ясных дней нет, хотя зима, по-видимому, установилась дней 10 тому назад. Небо облачное, хмурое. Исключите из этого короткого времени что нужно на прочтение газеты, на завтрак — сколько останется? Бывают хоть изредка посетители, доктора навещают, да и работать нужно, потому что без этого концов с концами не сведешь.
Положение мое очень плохое. Одышка неимоверная, желудок в крайнем беспорядке. С[ергей] П[етрович] Боткин почти целых три месяца ноги ко мне не поставил и, наконец, 14 дек[абря] посетил. Вообще я нахожусь в положении сброшенного. Всякое пренебрежение ко мне представляется делом легким, почти естественным. Можно помнить обо мне и забыть, можно, при случае, навестить, можно и не навестить, можно написать ко мне, можно и не написать. Я лишний, ненужный, и даже всем надоевший человек. Мне кажется, что и литературная моя деятельность последнего времени есть не более как назойливость. Только из учтивости мне этого не говорят.
Боткин нашел, что я совсем поправился. Пульс хороший, сердце работает исправно, желудок действует лучше, дерганье есть, но меньше, вот одышка… но с одышкой как-нибудь справимся. Есть у докторов какой-то объективный взгляд на болезнь, точно так, же, как у пациентов взгляд субъективный. О раздражительности, безнадежности, и проч. объективный взгляд не знает. Даже нервы, по-видимому, не входят в его область. Между тем, существует факт вполне бесспорный, я ни выйти, ни выехать никуда не могу. Целые вечера бездействую, даже в обществе не могу долго быть. Этого тоже объективный взгляд знать не хочет.
До какой степени я оброшен и как естественно пренебреженье ко мне — служит доказательством такой факт. Е[лена] О[сиповна] Лихачева некоторое время совсем перестала к нам ездить, потому что в нашем доме произносятся ненавистные ей фамилии: Унковского, Пантелеева и проч. Насилу я мог убедить Влад[имира] Ив[ановича], что никак невозможно без резона разрывать старые связи, и что я и без того совсем изолирован. Насилу мог убедить, и Е[лена] О[сиповна] переменила гнев на милость. Но что за сумбур происходит, так это даже удивительно. И я, больной, не могу выйти из него. Хотелось бы переехать в другой город, да дети держат. Хотелось бы запереться в деревню — своего угла нет.
Я отдаю Костю в Лицей, т. е. предварительно на полгода в приготовительный класс, а в мае он будет держать экзамен в настоящий Лицей. Завтра и послезавтра он будет экзаменоваться. Но будет горькая шутка, если он не выдержит.
Поздравляю Вас и многоуважаемую Софью Петровну с новым годом. Желаю Вам обоим всех благ.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

305

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

в Ялту.

16 декабря [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Простите, что давно не писал. Здесь более месяца царствует такой мрак, что человеку, которому запрещено писать при свечах, почти совсем нельзя и думать о писании. Каких-нибудь 3—4 часа сомнительного света на сутки, да и из тех нужно вычесть на газету, завтрак, посетителей и т. д. Надо и работать, потому что без этого концы с концами не сведешь. У меня же, кстати, и глаза болят, и весь я совсем разложился.
Последнее Ваше письмо я с трудом разобрал. Понял, однако, что Вам живется в Ялте недурно и что Вы, в виду безоблачного неба и Черного моря, не забываете о Дворникове и продолжаете настаивать на теории хождения с ним под руку и постепенного приведения на путь истинный.
С теорией этой я лично никак согласиться не могу, а тем менее мог усвоить ее Крамольников. Последний всего менее человек компромиссов и ежели создаст теорию, то для практики совсем иного рода. Для той практики, которой Вы некогда сами служили, которую теперь забыли, и объяснять которую здесь не место. Можно признавать ее несвоевременною и небезопасною, но в литературе напоминать об ней не только можно, но и должно. Но довольно об этом, так как учить Вас во всяком случае мне не приходится.
Новостей никаких сообщить Вам не имею, ибо живу одинокий, оброшенный. Боткин, после двух с половиной месяцев воздержания, только третьего дня вздумал навестить меня. Нашел, что все идет отлично. Но ежели это так, то отчего же я ни выйти, ни выехать не могу, и вообще не могу жить сколько нибудь по-людски. А по вечерам чистейшая мука — даже общество людей тяготит, а без общества томление, тоска.
Впрочем, Ваша теория, по-видимому, преуспевает, и все идет в мире к лучшему. Арестов (кроме таких-то) нет, обысков (кроме таких-то) нет, женские курсы процветают, медицинские — тоже. Словом сказать, Дворниковы уже стоят на пути истинном, или, по малой мере, на распутий.
До свидания, поздравляю Вас с новым годом. Желаю Вам встретить его при наилучших предзнаменованиях. Для себя же собственно ни о чем не прошу у судьбы, кроме смерти. Надоело.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

306

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

17 декабря [1886 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Само собой разумеется, что по первоначальной редакции печатать лучше, но я хотел бы вопрос Сережи ‘В церкви? а жить’ исправить так: ‘А жить как?’ Впрочем, и во всем остальном поступите по собственному усмотрению, кажется, нелишнее бы оставить также фразу: ‘а в мире не без греха’, чтобы уж не очень выделялась церковь.
Удостоверение конторы, что за мной остается долга 34 р. 30 к. я получил, и очень за него благодарен. У меня есть к Вам просьба. Когда наберут ‘Рожеств[енскую] сказку’, нельзя ли рассчитать по набору, что мне за нее причитается гонорара, и потом, вычтя из общей суммы мой долг конторе, выслать мне остальное чеком на контору Юнкера. Мне хотелось бы получить деньги около 26—27 декабря, так как весьма нуждаюсь. Но по почте не посылайте: много хлопот. Впрочем, ежели неудобно набирать статью заранее, то оставьте мою просьбу и деньги вышлите обыкновенным порядком по выходе статьи.
Я весьма болен и вот уж второй день не могу работать. Кажется, предстоит перерыв очень не кстати.
Поздравляю Вас с праздниками и желаю провести их весело.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

307

В. П. ГАЕВСКОМУ

[Конец 1886 г. — начало 1887 г. Петербург.]

Многоуважаемый Виктор Павлович.

Будь так добр уведомить меня, не нужно ли, вместе с представлением Кости к экзамену, подать Гартману и прошение о принятии его, и не следует ли в прошении упомянуть, чтоб его считали принятым с 1-го января 1887 г. и чтоб мне не пришлось платить за 2-ю половину 1886 года, что будет для меня несколько отяготительно. Когда ты будешь взносить за своего Колю деньги за 1-ю половину 1887 года?
Искренно тебе преданный

М. Салтыков.

Документы некоторые я уже отдал для списания нотариальной копии, но некоторые находятся еще у Гуревича, и я вытребую их лишь после того, как буду уверен, что Костя принят.

308

П. И. ВЕЙНБЕРГУ

10 января [1887 г. Петербург].

Милостивый Государь

Петр Исаевич.

Вот уже два года как я безнадежно болен, и ни Вы, ни кто другой из литераторов (за исключением некоторых сотрудников ‘О[течественных] З[аписок]’) не заблагорассудите даже навестить меня. Очевидно, что я забыт и отметен. Поэтому, мне несколько странным показалось Ваше предложение подписать поздравительную телеграмму лицу, которое в самой телеграмме не поименовано (неужели г. Танеев считается беллетристом?), а в письме Вашем я фамилии не разобрал. Затем желаю Вам веселиться на чествовании и остаюсь с совершенным почтением и преданностью

Готовый к услугам

М. Салтыков.

309

[А. М. УНКОВСКОМУ?]

[14 января 1887 г. Петербург.]

15-го января 1826 года, у коллежского советника Евграфа Васильевича и жены его Ольги Михайловны Салтыковых родился сын Михаил. Принимала бабка повитушка Ульяна Ивановна, калязинская мещанка. Крестил священник села Спас-Угол Иван Яковлев Новоселов, восприемниками были: углический мещанин Дмитрий Михайлов Курбатов и девица Марья Васильевна Салтыкова. При крещении Курбатов пророчествовал: ‘сей младенец будет разгонщик женский’. По этому случаю приглашаетесь вы с фамилией завтра в четверг вечером для присутствования при всенощном бдении в доме No 62 на Литейной.

310

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

[14 января 1887 г. Петербург.]

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Опять несколько замедлил с письмом к Вам, но, по истине говорю, моя болезнь положительно превращается в пытку. Целый день задыхаюсь. Ноги еле ходят и начинают дрожать, руки тоже слабеют и предчувствую дрожание. Ежеминутно спрашиваю себя: когда же это кончится?
Погода здесь адская, весь январь каждый день перемена: сегодня сухо, завтра дождь. Снегу давным-давно нет, только сегодня сколько-то выпало, но долго ли продержится — неизвестно. Работаю достаточно, но чувствую, что работе моей конец. Желалось бы хоть ‘Мелочи жизни’ кончить, но с каждым номером работа выходит серее и серее. Совсем исписался.
Что я не могу дальше жить, — это для меня ясно, и лично я ничего, кроме смерти, не желаю. Но будущее моей семьи сильно беспокоит меня. Скудное состояние, без малейшей склонности к самостоятельности, без способности к домостроительности, — вот будущее, которое угрожает детям и которое уже при мне осуществляется, несмотря на мою упорную борьбу. Эта борьба, собственно говоря, и подтачивает мне жизнь. Родных нет, друзей нет, — полная оброшенность. Вот картина моего существования в настоящем. Только Лихачевы раз в неделю аккуратно навещают в середу, точно отдают долг природе. Литература совсем игнорирует меня, и никто из литераторов, даже бывшие сотрудники ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’, меня не навещает. Словом сказать, складываются итоги прошлого и, сказать по правде, не блестящие.
К большому сожалению, H[ил] И[ванович] Соколов заболел серьезно, и меня посещает Васильев, по моему мнению, врач не особенно искусный. Так что положение мое день ото дня становится хуже и хуже. Даже я, никогда не хвалившийся здоровьем, не мог ожидать ничего подобного.
Елисеев все еще в Ялте и пишет оттуда, что с января такие наступили морозы, что он с утра до вечера топит печку. А жена его здесь и сегодня празднует его именины.
Константин мой и в Лицее начинает учиться небрежно — это составляет для меня источник горестей. Ему уж 15 лет, а он еще в приготовительном классе, и до конца курса ему остается 7 1/2 лет в интернате. Боюсь, что он и в Лицей в свое время не попадет, и тогда его совсем исключат за большим возрастом. Не правда ли, лучше умереть, нежели быть свидетелем всего этого.
Прощайте, будьте здоровы, передайте мой сердечный привет многоуважаемой Софье Петровне и не забывайте
искренно Вас любящего

М. Салтыкова.

311

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

26 января [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Посылаю при сем, для мартовской книжки, 9-ю главу ‘Мелочей жизни’. Будьте так добры уведомить меня о получении, а насчет ‘Газетчика’ поступить как было условлено.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

312

М. И. СЕМЕВСКОМУ

1 февраля 1887 г. [Петербург].

Многоуважаемый Михаил Иванович.

Глубоко благодарю Вас за прекрасный портрет мой, приложенный к февральской книжке ‘Р[усской] Старины’, а равно и за сочувственный обо мне отзыв, помещенный там же. Я вовсе не так высоко ценю себя, как Вы, и отношу это лестное мнение обо мне исключительно [к] Вашей благосклонности.
Что касается до начала моей литературной деятельности, то я сам не могу его с точностью определить. Во всяком случае, более 40 лет, потому что я писал стихи еще в лицее (вышел в 1844 году) и печатал их в ‘Современнике’ Плетнева и даже в ‘Библиотеке для чтения’ Сенковского.
Прошу Вас передать мой искренний привет глубокоуважаемой Елизавете Михайловне.
Душевно Вам преданный

М. Салтыков.

313

М. И. СЕМЕВСКОМУ

4 февраля [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Иванович.

Прошу Вас передать Константину Карловичу Гроту, что я в высшей степени польщен приглашением на коммеморативный обед 19 февраля, хотя имею очень мало фактических прав на это, кроме разве права сочувствователя и губернского деятеля во время действия в губерниях комитетов об улучшении быта крестьян. Я и коммеморативной медали не имею, хотя губернские деятели имели не мало-таки хлопот с крепостническими поползновениями комитетов.
Что касается до статьи Фирсова, то очень Вам благодарен, что Вы приняли на себя труд ответить ему. Фирсов — один из многих, оставшихся без приюта с закрытием ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’. Но он не понимает, что требуется, и я совершенно согласен, что воспоминание о Мих[айловском] арт[иллерийском] училище в больших дозах было бы вещью не весьма удобною.
Не переслать ли эту статью С. Н. Шубинскому? Я его журнала совсем не знаю, но сам он мне несколько знаком, хотя тоже очень мало. Если Вы находите такую пересылку удобною, то пришлите статью ко мне, я отошлю. Отослать прямо от Вас едва ли удобно, потому что это значило бы прямо сказать, что статья признана негодною.
Прошу Вас передать мой искренний привет уважаемой Елизавете Михайловне.
Душевно Вам преданный

М. Салтыков.

314

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

24 февраля [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Посылаю при сем заключительную главу ‘Мелочей’. Очень возможно, что она покажется Вам нескладною, но прошу Вашего снисхождения. Во-первых, необходимо покончить с ‘Мелочами’, во-вторых, вероятно, это последнее, что я пишу. Голова моя пропадает, болезнь идет crescendo {Усиливаясь (итал.).}, хотя, к сожалению, я не могу сказать, что вот-вот умру. Мученическая моя жизнь — вот и все.
Впрочем, ежели глава покажется совсем уже не складною, то переговорите со мною.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Будьте добры прислать визитную карточку в знак получения пакета.

315

С. Н. ШУБИНСКОМУ

26 февраля [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Сергей Николаевич.

Бывший сотрудник ‘Отеч[ественных] Записок’ Николай Николаевич Фирсов (псевдоним Рускин) прислал мне статью о Михайловском артилл[ерийском] училище с просьбой пристроить ее. Находя, что она по содержанию своему представляет исторический матерьял, я решаюсь препроводить статью к Вам, с тем, не признаете ли Вы удобным напечатать ее в редактируемом Вами журнале. Фирсов живет в Неаполе. Во всяком случае я просил бы Вас уведомить меня о решении. Гонорар платился Фирсову 75 р. с листа ‘Отеч[ественных] Записок’.
Искренно Вас уважающий

М. Салтыков.

Литейная, 62.

316

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

в Ялту.

4 марта [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Не писал я к Вам долго, потому что голова у меня не думает, рука не пишет. А в последние дни, я, кажется, совсем собрался умирать. Терплю крестную пытку, по четыре часа к ряду, задыхаюсь, ходить совсем не могу. Зову смерть, как избавление, ибо ни откуда помощи не вижу. Слышал я от Екатерины Павловны, что Вы не прочь бы прожить летом на даче вблизи меня, а что касается до меня лично, то я был бы вполне счастлив, если бы это состоялось. Только что-то не налаживается дело, дача не отыскивается. Я остаюсь летом один с прислугой, потому что жена с детьми уезжает в Нижегородскую губернию. Хочется им отдохнуть от меня, да и в самом деле я всем в тягость. Мне бы хотелось нанять дачу в Царском, где климат посуше, да и доктор Соколов, кажется, будет жить. Но, повторяю, дело не идет на лад, так как им занимаются только на языке.
К несчастью, у нас вдруг вся прислуга разладилась. Настасья, которая за мной ходит, едва жива и ждет только весны, чтоб уехать в деревню, а Татьяна уже в конце беременности. Кухарка тоже вдруг запила. Каково мне, больному человеку, привыкать к новой прислуге, которую, кстати, мы и сыскать не умеем.
Простите, но здесь я должен кончить письмо. Рука устала и насилу водит по бумаге.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

317

В издательство ‘ПОСРЕДНИК’

в Москву.

12 марта [1887 г. Петербург].

Уже довольно давно Л[ев] Н[иколаевич] Толстой и В[ладимир] Г[ригорьевич] Чертков предлагали мне участвовать в изданиях ‘Посредника’, но в то время у меня ничего подходящего не было. Теперь же кое-что набралось, и я препровождаю при сем в склад пять сказок, которые и прошу издать, если это окажется удобным. Две из них: ‘Самоотв[ерженный] заяц’ и ‘Бедный волк’ я полагал бы издать вместе (в одной книжке), так как между ними есть связь, остальные — порознь. При этом я вполне подчиняюсь тем условиям, какие полагаются для прочих писателей, участвующих в изданиях ‘Посредника’.
Я попросил бы ответить на настоящее письмо, и притом по возможности скорее, потому что я тяжко болен.

М. Салтыков (Щедрин).

Литейная, 62.
В случае напечатания прошу на обложке означить: соч. Н. Щедрин (М. Салтыков).

318

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

13 марта [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Ради бога, по моему поводу, не отказывайте в печатании ‘Воспоминаний об Островском’. Луженовский, по-видимому, действительно его знал. Вообще, меня это дело больше не занимает, и интересует более Сытин, который и на будущее время, пожалуй, продолжит свою затею.
Я очень, очень, очень болен, и вряд ли возьмусь за перо. От всего сердца желаю умереть.
Весь Ваш

М. Салтыков.

319

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

20 марта [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Посылаю при сем рукопись с приложенным к ней письмом автора, из которого Вы увидите, в чем дело. Просмотреть ее я не в состоянии, ибо до крайности болен, о чем и известил автора.
Сказку ‘Ворон-Челобитчик’ просил бы до времени не набирать, ибо она слишком мала, а дружка к ней я покуда написать не могу. Может быть, сделается полегче, и тогда видно будет. Во всяком случае, до половины апреля лучше подождать. Желаю Вам искренно выздоровления.
Преданный Вам

М. Салтыков.

320

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

23 марта [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Я уже писал Вам, что нахожу неудобным печатать в майской книжке одного ‘Ворона’. Слишком мало. Но так как я не скоро, вероятно, буду в состоянии писать, то мне пришла в голову следующая комбинация. Есть у меня сказка ‘Вобла’, которую, лет пять тому назад, цензура вырезала из ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’. И тогда она была невинна, а теперь, с переменою обстоятельств, сделалась и вовсе безопасною. При том же, я дал ей другое название, и во многом изменил. Посылаю Вам ее. Будьте так добры, прикажите набрать ее вместе с ‘Вороном’ для майской книжки. Обе вместе не составят и листа. Быть может, и сойдет с рук. А мне, между прочим, это необходимо, потому что я сильно нуждаюсь, а работать не могу. Я желал бы видеть корректуру, потому что оригинал сильно исправлен, а конец даже по писанному.
Уведомьте меня о Вашем решении. Ежели будете печатать, то заглавие общее так: Две сказки, а затем I. Ворон, II. Маленькая рыбка и т. д.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Посылаю еще третью сказку (писанную и совсем крохотную) ‘Богатырь’, но думаю, что Вы не решитесь печатать ее.

321

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

23 марта [1887 г. Петербург].

Будьте так добры, многоуважаемый Михаил Матвеевич, уведомить меня, получен ли Вами мой пакет, который я послал сегодня утром, я не получил расписки в приеме.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

322

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

26 марта [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Я думаю, не поздоровилось Вам на этой неделе от петербургских новостей. Во-первых, Крамской умер, во-вторых, паспортные намерения Вышнеградского. С Крамским Вы, кажется, были близки, и его очень жаль, хотя лично я его почти не знал. Он двукратно снимал с меня портреты по заказам, но вообще даже во время моей болезни ни разу меня не посетил. Во всяком случае, это был человек с талантом, имел вкус и чувство меры, а этим обладают немногие из наших живописцев, вообще людей невежественных и страдающих самомнением. Умер он прекрасно, то есть внезапно, как умер другой талантливый человек, — Бородин. Я всякий раз завидую, но из меня, по-видимому, болезнь возьмет все, что может взять и доконает только тогда, когда в конец измучит.
Что касается до паспортов, то когда я прочитал эту штуку в газетах, моя первая мысль была об Вас. Что Вы будете делать? не придется ли расстаться с детьми?
Вообще я нахожу, что наступило время, когда зло действует самочинно и беспредметно. Зло для зла. Сколько людей мечтали отдохнуть и успокоиться от трудовой или болезненной жизни, — и вдруг в один момент их опутывает со всех сторон какая-то нелепая напасть, которая в конец портит все существование, спутывает все расчеты, расстраивает привязанности и т. д. Какая горькая бессмыслица!
Поговаривают о многих других мероприятиях, столь же плодотворных и не менее ядовитых. В провинции, например, совсем жить будет нельзя. Как хотите, а все-таки хорошо старикам: конец ближе. А вот каково будет молодому поколению переживать эту сумятицу, которая каждогодно меняется и даже примениться к себе не дает времени.
О своем здоровьи я ничего Вам не пишу. Нового нет, да и надоело Вам слушать. Поздравляю Вас с наступающим праздником, и шлю сердечный привет многоуважаемой Софье Петровне.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

323

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

26 марта [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Хотя Вы несколько иронически отнеслись к моей мысли печатать ‘Ворона’, но, мне кажется, ее можно будет осуществить, ежели сделать некоторые изменения (напр[имер], орла понизить чином, вместо ‘совета’ допустить губернское правление). Ежели бы Вы благоволили приказать набрать обе сказки, то я в течение страстной и светлой недели мог бы исподволь заняться этим. Будьте так добры, не откажите в моей просьбе.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

324

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

26 марта [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Сейчас получил Ваше письмо. Действительно лучше оставить сказки. Поэтому, будьте так добры пришлите мне все три. Я так болен, что и поправлять не в состоянии. Очень рад, что Вы здоровы, о чем узнал сегодня от Гаевского.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

325

В. Г. ЧЕРТКОВУ

в Москву.

26 марта [1887 г. Петербург].

Литейная, 62.

Многоуважаемый Владимир Григорьевич.

Будьте так добры уведомить меня, приняли ли Вы какое-нибудь решение относительно моих сказок.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

326

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

27 марта [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Рукописи я получил и благодарю Вас. Извините, что беспокоил Вас относительно набора их, я не знал ничего о затруднениях, которые изложены в письме Вашем.
И все-таки жаль потраченного труда.

Искренно преданный

М. Салтыков.

327

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

[30 марта 1887 г. Петербург.]

Я желал бы, чтоб после смерти моей сочинения мои были проданы в частную собственность не менее, как за 50 т. р. и деньги обращены в пользу моего семейства.
Желательно было бы, чтоб лицо, приобревшее право собственности, вступило в обладание им не раньше 1-го января 1889 года и начало с издания Полного собрания сочинений. Впрочем, это последнее условие не обязательное и составляет только желание.

План издания следующий:

1-й том. Губернские очерки.
2-й ‘ Невинные рассказы. Сатиры в прозе.
3-й ‘ Признаки времени. Письма из провинции. Итоги.
NB ‘Итоги’ не появлялись в отдельном издании, их можно перепечатать из ‘Отеч[ественных] Записок’ 1869 года или 1870, где они появлялись в числе 4-х или 5 статей.
4-й том. История одного города. Помпадуры.
5-й ‘ Дневник провинциала. Ташкентцы.
6-й ‘ В среде умеренности. Сборник. NB Из ‘Сборника’ исключить три сказки и присовокупить статью ‘Культурные люди’ (см. ‘Отеч[ественные] Зап[иски]’ январь 1876 года).
7-й том. Благонамеренные речи.
8-й ‘ Головлевы. Круглый год.
9-й ‘ За рубежом. Письма к тетеньке.
10-й ‘ Монрепо. Современная идиллия.
11-й ‘ Пошехонские рассказы. Недоконченные беседы.
12-й ‘ Сказки. NB Кроме помещенных в особом сборнике 23-х, перенести сюда из ‘Сборника’ 3 сказки, да еще Рожеств[ейскую] сказку. Сверх того, есть несколько (4) непропущенных, которые тоже, буде возможно, напечатать тут же (Орел-меценат, Топтыгины, Вобла, Ворон-Челобитчик). Пестрые письма.
13-й том. Мелочи жизни и все, что после них до смерти моей появится.
Хотя кроме этих сочинений и имеется еще достаточно рассеянных в разных изданиях, но они отчуждению не подлежат, и я положительно воспрещаю их когда-либо перепечатывать.
Записку эту я прошу Логгина Федоровича Пантелеева предъявить по смерти моей опеке над семьей моей. Его же прошу содействовать выполнению ее.

М. Салтыков.

30 марта 1887 г.

328

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

30 марта [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Позвольте обратиться к Вам вновь с просьбой. Прочтите еще раз ‘Ворона-Челобитчика’, я его урезал до нельзя. Если возможно, то напечатайте, и ежели понадобится, то урежьте сами что нужно. Мне не до жиру. Но ежели окончательно не найдете возможным печатать, то будьте добры прислать обратно. Переписываться обширно я не желал бы, ибо во всем моем организме нет живого места. Если напечатаете, то нельзя ли возвратить мне оригинал. Уведомьте о получении, а потом и о решении Вашем. Повторяю: предоставляю Вам урезывать, не спрашивая меня.
Весь Ваш

М. Салтыков.

329

В. Г. ЧЕРТКОВУ

в Москву.

30 марта [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Владимир Григорьевич.

Простите, что еще раз беспокою Вас. Так как Вам доставленные мною сказки не нужны, а между тем в них имеются сделанные мною поправки, которые для меня не лишние, то не будете ли Вы так добры возвратить их мне.
Искренно уважающий Вас

М. Салтыков.

330

В редакцию ‘РУССКОЙ СТАРИНЫ’

[1 апреля 1887 г. Петербург.]

В апрельской книжке ‘Р[усской] Старины’ настоящего года напечатана заметка о начале моей литературной деятельности. Совершенно справедливо сказано, что я начал писать гораздо ранее 1847 года, писал стихи и мелкие рецензии, но с какого именно времени — этого я и сам определить не могу, но вероятнее всего около 1841 года.
Что касается до повести ‘Забытое дело’, то такой я никогда не писал, а написал повесть ‘Запутанное дело’, которая была помещена в мартовской книжке ‘Отеч[ественных] Записок’ 1848 года, и затем перепечатана мной в сборнике ‘Невинные рассказы’.
Если возможно, прошу напечатать эту поправку в след[ующем] No журнала.

М. Салтыков.

1 апреля 1887 г.

331

П. К. КЮГЕЛЬГЕНУ

[4 апреля 1887 г. Петербург.]

Переведенную г. Генертом на немецкий язык сказку ‘Христова ночь’ печатать разрешаю. 4 апреля 1887 г.

М. Салтыков.

332

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

[6 апреля 1887 г. Петербург.]

Будьте добры написать Саблину, что ежели решается печатать, то нельзя ли в будущее воскресенье. И деньги, по расчету, чтобы тогда же через Юнкера прислали да 10 оттисков.

333

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

в Ялту.

11 апреля [1887 г. Петербург]. .

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Ваше предположение поселиться летом на даче вблизи меня принесло мне порядочный вред. Благодаря ему, меня увозят за 5 часов езды, на ст[анцию] Серебрянку, где нет ни доктора, ни аптеки, и где я буду вполне в руках капризной и злой женщины. Если б Вы были близко, то все-таки я мог бы найти защиту, а теперь я совершенно буду оброшен. Все меня оставили, доктора относятся ко мне почти с ненавистью. А я сижу прикованный к креслу и никакой помощи оказать себе не могу. Ужасное мое положение, неслыханное. Зову смерть всеминутно, а она не идет.
Если б хоть Вы были здесь, мне было бы лучше. Вы могли бы серьезно объяснить жене моей, что бессовестно мучить больного человека. А прочие знакомые только шутят.
В последнее время здоровье мое значительно ухудшилось. Ничем уж два месяца не занимаюсь и ни о чем думать не могу. Весь дрожу, ходить почти не могу. Думаю, что на дачу не соберусь. Но всего ужаснее оброшенность.
Прощайте, рука устала.
Весь Ваш

М. Салтыков.

334

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

12 апреля [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Вот уже почти месяц, как я не видал Вас. Случайность ли это, или недоразумение — это меня, недужного человека, в высшей степени беспокоит. Будьте так добры, объясните, ежели это не составляет для Вас неудобства.
Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

335

В. П. ГАЕВСКОМУ

[13 апреля 1887 г. Петербург.]

Любезный Виктор Павлович.

Не забудь, пожалуйста, спросить Стасюлевича, почему он перестал видеться со мной. Меня это просто измучило. Я вчера писал ему письмо, и он даже не ответил.
Искренно преданный

М. Салтыков.

13 апреля.

336

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

13 апреля [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Последние времена пришли — по крайней мере для меня. Меня уж совсем печатать отказываются: до того одолел трус сердцами.
Только Полонскому хорошо.
Прощайте.

Ваш

М. Салтыков.

Плещеев вкупе с Вышнеградским, Катковым и Тертием Филипповым — это ли не умилительно?

337

В. П. ГАЕВСКОМУ

[14 апреля 1887 г. Петербург.]

Многоуважаемый Виктор Павлович.

Ты весьма обязал бы меня, если б зашел ко мне на короткое время. Я очень огорчен и нуждаюсь в совете.

Весь твой

М. Салтыков.

14 апреля.

338

Г. Л. КРАВЦОВУ

14 апреля [1887 г. Петербург].

Милостивый государь

Григорий Львович.

Простите меня. Я настолько расстроен физически и душевно, что не могу ответить обстоятельно на предложенные Вами вопросы. Не в силах ни читать, ни писать, могу только сознавать горечь своего положения.
Искренно благодарный Вам

М. Салтыков.

339

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

16 апреля [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Логгин Федорович.

Будьте так добры узнать от Н. И. Пантелеева, не счел ли Комитет, что я всю книжку представил в цензуру, и не запретил ли вообще всю книжку. А также можно ли считать ‘Рожеств[енскую] сказку’ не запрещенною к включению во второе издание ‘Сказок’.
Вот какой случай случился!
Весь Ваш

М. Салтыков.

340

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

17 апреля [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Логгин Федорович.

Ежели Вы знаете, что ‘Сказки’ совсем все покончены, ради бога не скрывайте от меня. Все лучше знать верное, чем томиться неизвестностью.

Ваш

М. Салтыков.

341

В. П. ГАЕВСКОМУ

19 апреля [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Виктор Павлович.

Можешь себе представить: Стасюлевич так и не был у меня.

Весь твой

М. Салтыков.

342

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

[До 20 апреля 1887 г. Петербург.]

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Я никогда не говорил, что Вы не печатаете моих сказок, потому что собрали подписку. Очень жалею, что Вы поверили пустому наговору, и еще более жалею, что даже мысль о безвыходности моего положения не была принята Вами в соображение. Во всяком случае, прошу Вас верить, что я глубоко огорчен.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

343

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

20 апреля [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

H[ил] И[ванович] Соколов может засвидетельствовать, какое действие произвело Ваше охлаждение ко мне на мой расшатанный организм. Я буквально чувствую себя хуже и хуже, именно благодаря этому. Поэтому, убедительно Вас прошу навестить меня, и если возможно, то не позднее как завтра утром. Я думаю и надеюсь, что нелепая сплетня рассеется сама собой, не оставив следа. Два года я сотрудничал в ‘В[естнике] Е[вропы] ‘ — ужели это ничего не значит, в смысле моей симпатии к Вам и к Вашему делу?
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

344

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

22 апреля [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Искренно благодарен Вам за письмо, но так как посланный Ваш ушел, не дождавшись ответа, то я посылаю это письмо через посыльного. Я так измучен, что, конечно, лучше было бы, если б Вы навестили меня сегодня в пятом часу, но, вероятно, теперь уж поздно об этом говорить, и потому буду с нетерпением ожидать Вас завтра до 12 часов. Но прошу Вас приехать не ранее 11 часов, потому что до этого времени у меня идут всякие натирания, необходимые при моей болезни. Очень-очень буду рад возобновлению добрых отношений и надеюсь, что они не прекратятся больше.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

345

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

в Москву.

27 апреля [1887 г. Петербург].

Литейная, 62.

Многоуважаемый Виктор Александрович.

Душевно благодарю Вас, что Вы даете мне возможность печататься в ‘Русской Мысли’, и вообще за Ваше доброе и участливое письмо. Но вряд ли участие мое в ‘Р[усской] М[ысли] ‘ осуществится в скором времени, потому что все наличное мною уже роздано, а в какой мере я буду в состоянии писать — не знаю. Мои сношения с ‘Вестн[иком] Евр[опы]’, несколько поколебавшиеся, вновь уладились, и я нахожу для себя удобным печататься в этом журнале по многим причинам. Во-первых, сношения с Москвою сопряжены с осложнениями, от которых я, сильно расшатанный человек, очень страдаю, как это доказал мне опыт с ‘Р[усскими] Вед[омостями]’, весьма мне сочувственными. Во-вторых, мне не весьма сочувственны Ваши соредактора, которые простерли свое пренебрежение ко мне до того, что даже прекратили даровую высылку мне журнала, тогда как я собственно немало содействовал успеху ‘Р[усской] М[ысли]’, передав ей до 6 т[ысяч] подписчиков ‘От[ечественных] Зап[исок]’. Правда, я сделал это ради моего старого друга С[ергея] А[ндреевича] Юрьева, но ведь все-таки воспользовался этим журнал и устранение С[ергея] А[ндреевича] вовсе не представляет в моих глазах факта, который мог бы заслуживать симпатии. В-третьих, наконец, о ‘Рус[ской] Мысли’ ходят здесь странные слухи. Не говоря уже о сношениях с цензурой чересчур тесных и зависимых, рассказывают даже о сношениях с Катковым. Один из сотрудников последнего рассказывал здесь открыто, в присутствии г-жи Евреиновой, что, в бытность его у Каткова, к последнему принесли из редакции ‘Рус[ской] Мысли’ на просмотр какую-то статью. Быть может, все это и сплетни, но мнение все-таки существует. Впрочем, во всяком случае я постараюсь выполнить свое и мое [?] желание, если здоровье мне позволит. Разумеется, я желаю иметь дело исключительно с Вами, а не с гг. Лавровым и Бахметьевым.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

346

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

27 апреля [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Посылаю при сем статью мою, которую кончил раньше, нежели сам ожидал. Недоразумения прекратились, и работа пошла скоро. Нецензурного, кажется, нет, разве в конце, сейчас после второй черты. Ежели найдете нецензурности, то отчеркните — я исправлю, а всего лучше, ежели исправить по соглашению с Вами. Я очень прошу Вас прислать мне корректуру. Она мне будет нужна для того, чтобы сдать ее в типографию в качестве матерьяла, долженствующего войти в особое издание ‘Мелочей жизни’.
Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

347

С. А. ВЕНГЕРОВУ

28 апреля [1887 г. Петербург].

Милостивый Государь

Семен Афанасьевич.

На предложенные вопросы имею честь ответствовать:
1) Имя и отчество: Михаил Евграфович.
2) Родился 15 января 1826 года.
3) В селе Спас-Угол Калязинского у[езда] Тверской г[убернии].
4) Родители: коллежский советник Евграф Васильевич Салтыков и Ольга Михайловна Салтыкова, рожденная Забелина.
5) Вероисповедания православного. Русский.
6) Род мой старинный, но историей его я никогда не занимался. В Калязинском уезде с незапамятных времен существует имение (село Спас-Угол с деревнями), которое и поныне находится во владении детей моего старшего брата.
7) Воспитание до 10 лет я получил домашнее. Грамоте меня обучил крепостной человек, когда мне было 6 лет. Потом учил меня священник соседнего села Зайцева (между прочим и главнейше по-латыни) и старшая сестра. Десяти лет я поступил в Московский дворянский институт в 3-й класс (институт был шестиклассный), затем 12 лет, в 1838 г., переведен в числе привиллегированных, в имп[ераторский] Царскосельский лицей, откуда и выпущен в 1844 году X классом. Лицей уже был в Петербурге и переименован в Александровский. Уже с первых классов любил читать, а начиная с 1839 года пристрастился совсем. Преимущественно влияли на меня ‘Отеч[ественные] Записки’ и Белинский.
8) Начала моей деятельности не припомню. Кажется, в 1842 году было напечатано в ‘Библ[иотеке] для Чтения’ мое первое стихотворение ‘Лира’, очень глупое. Затем я печатал, будучи на скамье лицейской, стихи в ‘Современнике’ Плетнева. По выходе из Лицея, я не написал ни одного стиха, и начал заниматься писанием рецензий. Работу эту я доставал через Валериана Майкова и Владимира Милютина в ‘Отеч[ественных] Зап[исках]’ Краевского и ‘Современнике’ (Некрасова с 1847 г.). Первую повесть ‘Недоразумение’ [т. е. ‘Противоречия’. — Н. Я.] под псевдонимом Непанов я напечатал в ноябрьской книжке ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’ 1847 г. Помнится, Белинский назвал ее бредом младенческой души.
9) По выходе из Лицея, я находился на обязательной службе в Военном М[инистерст]ве (канцелярия м[инист]ра), в 1848году в апреле, по поводу повести ‘Запутанное дело’ (‘Отеч[ественные] Зап[иски]’ 1848 г. март), выслан в г. Вятку на службу. Там был сначала писцом губ[ернского] правления, потом чиновн[иком] ос[обых] пор[учений] при губернаторе и, наконец, советником. В 1855 г. в ноябре освобожден из Вятки и служил по 1862 год в М[инистерст]ве Вн[утренних] Д[ел] сначала чиновн[иком] ос[обых] пор[учений] при Министре, потом в Рязани и Твери вице-губернатором. В 1862 г. вышел в отставку и в течении 1863—1864 годов был соредактором в ‘Современнике’ вместе с гг. Антоновичем и Пыпиным. В конце 1864 г. опять поступил на службу и был управ[ляющим] казен[ной] палатой в Пензе, Туле и Рязани. С 1868 года был редактором ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’ по 1883 [1884] год.
10) Все написанное мною напечатано в отдельных изданиях, кроме ‘Мелочей жизни’, которые выйдут осенью. Сверх того, я и еще много писал, но совершенно забыл и не считаю нужным возобновлять в памяти читателей.
11) Перечень отзывов и рецензий составить не могу.
12) На иностранные языки были переведены ‘Губ[ернские] Оч[ерки]’ (нем[ецкий] и англ[ийский]), ‘Помпадуры’, некоторые сказки и ‘За рубежом’ (по франц[узски]). Более не знаю.
13) Биографических сведений обо мне указать не могу.

М. Салтыков.

348

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

29 апреля [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Будьте так добры уведомить меня, получили ли Вы мою рукопись, и как порешили относительно ее. Я послал ее к Вам в понедельник вечером и мой посланный отдал ее швейцару. Извините за надоедание, но дело в том, что занятый цензурным вопросом я совсем забыл, что Вашему суду подлежит тоже вопрос литературный. Признаете ли Вы статью мою удобною в литературном смысле? Но во всяком случае, прежде всего, дошла ли она до Вас?
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

349

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

2 мая [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Я к Вам с повинной и с работой. В понедельник утром вышлю Вам страховым статью под названием ‘Читатель’, подразделенную на четыре этюда. На первый раз высылаю два этюда, которые займут два необширных фельетона, остальные два этюда (из них один в несколько строк) на один фельетон — вышлю не позднее 15-го числа, а может быть и раньше. Я бы занялся ими немедленно, но чувствую себя утомленным, и хочу дать себе дня два отдыха.
При этом, у меня есть до Вас прошение, а о чем тому следуют пункты:
1) Так как, по расчету, Вы получите статью не позднее среды, то будьте так добры уведомьте в четверг по телеграфу как о получении, так и о решении Вашем.
2) Если Вы решитесь печатать статью в том виде, как она мною написана, то печатайте в течение мая (третий фельетон выйдет вполне цензурный, за это я ручаюсь), потому что она войдет в состав отдельного издания ‘Мелочей жизни’, которое я располагаю начать печатать с первых чисел июня. Разумеется, пришлите мне по 10 оттисков каждого фельетона. Ежели найдете, что совсем печатать нельзя, то пришлите статью обратно: я пристрою ее в Петербурге. Но пожалуйста поскорее это сделайте, покуда я еще не выехал из Петербурга.
3) Ежели найдете, что статью можно печатать лишь с некоторыми пропусками и изменениями, то разрешаю Вам сделать их самим не сносясь со мною. Одно только условие ставлю: выпускайте и исправляйте по корректуре, в которой статья будет оттиснута в том виде, в котором я ее написал, и один такой оттиск пришлите мне для помещения в отдельном издании ‘Мелочей’. Я даже за напечатание в измененном виде буду до крайности благодарен, потому что крайне нуждаюсь.
4) Ежели статья — в том или ином виде — будет напечатана, то будьте так любезны выслать мне вперед в субботу или в пятницу, как успеете, чек на контору Юнкера в 350 р. Сообразуясь с размером условленного гонорара, я уверен, что посылаемый материал оплатит просимую сумму, но ежели случится передача или недодача, то я сосчитаюсь без замедления. Но в случае невозможности печатать денег не высылайте. Это будет мне в тягость. Я потому прошу Вас о деньгах, что семья моя сбирается на дачу. Сам я выеду несколько позднее и уведомлю Вас как о времени выезда, так и об адресе.
Очень возможно, что я и некстати лезу к Вам с сотрудничеством, но на этот раз простите. Повторяю: сокращайте, изменяйте, делайте что угодно. Только оттиск первоначальной редакции доставьте.
Я бы мог отдать статью в ‘В[естник] Е[вропы]’, где ее несомненно бы напечатали, но, к сожалению, на июнь там уже печатается другая моя статья. К маю я ничего не мог дать, потому что был в марте сильно болен и не в состоянии писать. Сверх того я чуть не порвал с Стасюл[евичем] из сущих пустяков, но к удовольствию моему дело уладилось. Как бы то ни было, отдать ему ‘Читателя’ неловко: и назойливо и очередь наступит только в июле, когда уже чересчур тепло.
Надеюсь, что Вы на меня не рассердитесь.
Искренно преданный

М. Салтыков.

350

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

5 мая [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Никогда я еще не печатался без имени, но, делать нечего, приходится и этот срам испытать. Я хотел бы[ло] телеграфировать Вам, чтобы не печатать, но потом махнул рукой. Может быть найдете возможным поставить мое имя под вторым или третьим фельетоном, но, может быть, Вам дан совет не печатать моих статей. Во всяком случае это — неожиданность. Я прошу Вас выслать мне хотя один оттиск без исправлений и, по обыкновению, 10 экземпляров No. Пожалуйста, исполните мою просьбу поскорее. Пожалуйста. Телеграмма на меня подействовала, — но Вам что за дело. Я полагал, что Вы ранее воскресенья не будете печатать, а до воскресенья можно было бы списаться. Впрочем все три статьи будут напечатаны в отдельном издании. Второй фельетон вчера выслал, но третий вышлю не раньше конца будущей недели. Очень Вы поторопились.
Вот так сюрприз!
До сих пор я получал со всех сторон сочувственные письма, отныне, вероятно, мне будут присылать письма укоризненные. Спасибо.
Преданный Вам

М. Салтыков.

Прошу и второй фельетон поскорее печатать.

351

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

7 мая [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Телеграммой Вы дали мне знать, что печатаете мою статью без имени. Я так и понял, что моего имени под этой статьею не будет, и, признаюсь, был несколько сконфужен. Теперь получил No газеты и к удивлению увидел статью с полным моим именем. Простите меня, но я ничего не понимаю в этой историй. Нет ли тут какой-нибудь мистификации?
Второй фельетон, более скромный, я уже выслал, третий — кончил и вышлю в субботу 9-го числа безотменно.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

352

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

8 мая [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

В доказательство, что тревога моя имела основания, посылаю подлинную телеграмму Вашу. Теперь я догадываюсь: Вы написали: без изменений, а телеграф переврал: без имени.
Я очень расклеился. Усиленная работа (кроме посланного Вам, я еще столько же в ‘В[естник] Е[вропы]’ дал) расстроила меня. Но я не могу воздержаться — чисто нервное влечение работать. Теперь — обессилел и хлопаю глазами.
Простите за всю эту нелепую историю.
Ваш

М. Салтыков.

Сегодня отсылаю заказным 3-й и последний фельетон. На Ваше имя.

353

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

8 мая [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Я уже и сам догадался, в чем дело, и сегодня писал Вам об этом. Так как Вы пишете, что 2-й фельетон напечатаете в среду, то не можете ли 3-й напечатать не позднее 17-го в воскресенье. Мне это очень нужно, потому что я тоже собираюсь на дачу, но не в Финляндию. Когда определю день выезда, то сообщу Вашей конторе.
Так как предвидится, что сверх 350 р. мне придется еще несколько получить, то распорядитесь, чтоб контора выслала мне в понедельник 18-го, что по расчету сверх 350 р. будет следовать.
Весь Ваш

М. Салтыков.

354

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

Москву.

9 мая [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

В 3-м фельетоне, в главе 4-й, в самом конце, я желал бы прибавить несколько строк, а именно:
Виноват, еще одно слово. В последнее время я довольно часто получаю заявления, в которых выражается упрек за то, что я сомневаюсь в наличности читателя-друга и в его сочувственном отношении к убежденной литературе. По этому поводу я считаю долгом оговориться: ни в наличности читателя-друга, ни в его сочувствии я не сомневаюсь, а утверждаю только, что не существует непосредственного общения между читателем и писателем. Покуда мнения читателя-друга не будут приниматься в расчет на весах общественного сознания, с тою же обязательностью, как и мнения прочих читательских категорий, до тех пор вопрос об удрученном положении убежденного писателя останется открытым.
Напечатанием этих строк Вы крайне обяжете меня, разумеется, ежели найдете их непротивоцензурными.
Ваш

М. Салтыков.

355

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

в Ялту.

12 мая [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Вы не только сами не пишете ко мне, но и на мои письма не отвечаете. Такой уж у Вас обычай: даже мертвый человек может быть предметом счетов для Вас. Оказывается, что в ‘Имярек’ я был пророком: наступило время, когда мне всякое пренебрежение можно оказать. Да будет.
Преданный Вам

М. Салтыков.

Жена говорит, что это Вы меня учите. Вы учите, Стасюлевич учит — вот сколько! А я сижу и задыхаюсь.

356

В. M. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

12 мая [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Позвольте мне просить Вас вновь последний фельетон мой (получили ли Вы его?) напечатать в будущее воскресенье, так, чтоб я в понедельник мог получить газету, а во вторник отдельные оттиски. Только тогда я буду считать себя свободным уехать из Петербурга, в котором остаюсь с завтрашнего дня один. Вообще мне худо живется. Вместо того, чтоб оживиться с наступлением лета, я сижу и буквально задыхаюсь. Только о том и думаю, хоть бы какой-нибудь конец. И с печатанием неудача. Стасюлевич обещал прислать корректуру 3-го мая, но и доселе не присылает. Вы тоже медлите. Право, Вам ничего не стоит кончить с ‘Читателем’ поскорее.
Еще одна просьба. По напечатании 1-го фельетона за мной осталось менее 174 р. Материалу в двух остальных найдете рублей на 250. Не можете ли Вы с получением сего выслать мне чек на Юнкера на сумму 200 р. Я останусь Вам должен около 125 р., которые и заработаю в течение лета непременно.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Адрес свой я сообщу Конторе, как только соберусь из Петербурга.

357

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

13 мая [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Спешу возвратить Вам корректуру, чтобы поспеть раньше 12 часов. Как Вы увидите, я сделал всего одну вставку строк в пять, но и на ней не особенно настаиваю, так что ежели Вы найдете ее бесполезною, то уничтожьте. Вообще, корректуры я не держал, потому что глаза не хороши да и одышка большая. Позвольте напомнить мне об обещании сделать мне расчет гонорара по корректуре, ежели не встретится цензурных сомнений. Так как семья моя уезжает на дачу завтра, то я был бы крайне обязан, если б этот расчет был произведен сегодня до вечера.
Искренно Вас уважающий

М. Салтыков.

358

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

14 мая [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Очень Вам благодарен за извещение о порядке печатания ‘Читателя’. Ежели в воскресенье будет помещена 3-я главка, то я буду во вторник или в среду свободен уехать на дачу. Прошу Вас приказать выслать мне оттиски 3-го фельетона сюда, ежели можно в понедельник не позднее.
Я просил Вас прислать мне, вместо расчета, 200 р. Ежели это возможно, то исполните мою просьбу в субботу и не позднее понедельника чеком на Юнкера. Боюсь, что это задержит меня, потому что Московскую почту задерживают поздно. Излишек, который вышлется, я заработаю невдолге.
Мои все уехали и я совсем один.
И никто не заглядывает.

Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

Сию минуту получил из конторы чек на 200 р. Крайне благодарен.

359

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

18 мая [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Посылаю Вам последние два этюда ‘Читателя’. Чувствую сам, что вышли совсем слабы, но что же делать? — кажется приходится окончательно закрыть лавочку. Последние три недели мне так скверно, что всякое усилие мысли вызывает во мне одышку и дергание.
Я давно не имею от Вас известий. Знаю, что Вы не напишете раньше, чем получите возвратный визит, и, представьте себе, никак не могу привыкнуть к этому отсутствию благосклонности с Вашей стороны. Мне кажется, что я ни от кого ничего не заслужил. Поэтому и нет ко мне сочувствия. Да будет.
Я теперь совсем один. Семья уехала на дачу и оставила меня с судомойкой, которая и кушанье мне готовит (мерзит) и ходит за мной. В одной руке урыльник несет, в другой — стакан чаю.
Болен я очень: одышка, дергание и три дня сряду был понос. Доктора совсем меня обросили. Не те времена, — надоел.
Вот уж четыре дня, как здесь идут дожди и завернул холод (7). Хотел ехать на дачу 21-го, но не знаю. Ежели холод будет продолжаться, то придется отложить. Адрес мой дачный: Варшавская жел. дор., станция Серебрянка, в имение г-жи Кирилиной.
Прошу Вас передать мой сердечный привет многоуважаемой Софье Петровне. Прочитавши фельетоны, дайте прочесть Елене Иосифовне, которой тоже усердно кланяюсь.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

360

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

18 мая [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Я послал в типографию весь материал ‘Мелочей жизни’ и оглавление. Выйдет два тома по 15 л. каждый. Но у меня есть до Вас просьба: не придерется ли цензура к ‘Газетчику’? Посоветуйте мне. Прочтите, пожалуйста, вновь, и почеркайте, что слишком резко в цензурном смысле (в начале статьи). Извините, что беспокою Вас, но мне важно Ваше мнение, потому что меня не будет летом в Петербурге и книга будет печататься без меня.
Я предполагаю уехать на дачу в четверг 21 числа, но не знаю, удастся ли, потому что я сильно расхворался. Желудок так расстроился, что едва брожу — до того ослабел.
Вновь прошу Вас извинить за беспокойство. Если удосужитесь, то загляните ко мне до четверга.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

361

Л. Ф ПАНТЕЛЕЕВУ

28 мая [1887 г.], Серебрянка.

Многоуважаемый Логгин Федорович.

Искренно благодарен Вам и лицам, подписавшим телеграмму, за память обо мне. Следовало бы давно мне это сделать, но голова так слаба, что решительно ничего не могу делать. Вечный шум, точно прибой волн. Боюсь с ума сойти. Но с другой стороны это было бы и недурно, потому что тогда в больницу отдадут, и я никому мешать не буду.
Я уж около недели на даче. Погода скверная. На солнце знойно, в тени — холод. Я с первого же дня простудился. Кашель неимоверный с труднейшей экспекторацией. Лечить меня будет здешний земский врач — не особенно умный.
Простите, больше писать не могу. Совсем ослаб.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Адрес: Варш[авская] жел. дор., ст. Серебрянка.

362

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

31 мая [1887 г.]. Серебрянка.

Вы совершенно правы, многоуважаемый Николай Андреевич, находя, что этюды ‘Читателя’ вялы, я и сам это знаю. Я понимал это уже тогда, когда их писал почти насильно, в предчувствии близости моего периода бессилия мысли, которое утруждало меня в Висбадене. Теперь этот период наступил и, хотя Соколов рекомендовал мне не заниматься умственною работой до июля, но это и без его рекомендации сделалось бы само собой. Боюсь только, как бы окончательно бессилие мысли не овладело мною.
Насчет нашей переписки, действительно, существует недоразумение. Вероятно, я не умею объяснить дело как следует. Вообще, я желал бы иногда высказать очень многое, — и не могу. Всякая серьезная работа, в роде анализа, производит во мне весьма мучительные припадки: одышку, раздражение и проч. Вот почему мои письма бывают несколько пошловаты. Вот и теперь: едва написал страницу, как уже почувствовал необходимость отдохнуть. Сердце затосковало, голова ослабела, не держится на плечах. Донимает дремота.
Мне кажется, всего яснее можно формулировать то, что мне теперь нужнее всего, — это двумя словами: участия и сострадания. Я не могу пожаловаться на недостаток друзей, потому что мой письменный стол наполнен массою адресов, писем и телеграмм, доказывающих, что друзья у меня есть, и что слово мое звучало не даром. Но где эти друзья, и что значат заочные заявления больному человеку (понимаю, что говорю неясно, но делать нечего, яснее выразиться не могу). Не сетую также на знакомых, но ведь у них свое дело, и они могут мне уделить несколько коротких минут в неделю. Остается домашняя обстановка, она должна бы вознаградить меня, но Вы знаете, какова она. Более чем двухлетнее отчуждение мое от жизни породило в сердцах не сострадание ко мне, а ненависть, почти презренье. Легкомыслие довершило остальное, т. е. развязало язык и дозволило не скрывать враждебные чувства.
Что я умираю, — это несомненно. Но ужасно то, что умирание происходит с такой мучительною медленностью. Напрасно говорят мне доктора (а в том числе и Боткин), что мне лучше, — я в этом случае считаю себя более компетентным судьей. Когда я был в Висбадене, мне было очень худо, но я мог гулять, ходил пешком в курзал, ездил на конке и т. д. В прошлом году, летом в Финляндии, хотя и с трудом, но мог ходить по саду, ездить. Нынешнее лето, покуда, с места тронуться не могу. Правда, что и лето отвратительное (вчера ночью 2 град[уса] было), но и в перспективе ничего хорошего не предвижу. Вкус к жизни потерян, голова слабеет с каждым днем.
Судя по этим объективным признакам, будущего лета я, конечно, не дождусь, но не это худо, а то, что болезнь и сопряженная с нею оброшенность измучат меня. Даже прислуги у нас порядочной нет, так что я никакого ухода не знаю.
Прощайте, покуда, мой дорогой друг, передайте мой сердечный привет многоуважаемой Софье Петровне и поклонитесь Елене Иосифовне и Лорис-Меликову.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

363

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

в Петербург.

3 июня [1887 г.]. Серебрянка.

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Надеюсь, что письмо это еще застанет Вас в Петербурге, а пишу я, желая дать Вам некоторое понятие о моем теперешнем положении. Оно весьма некрасиво. Благодаря ужасной погоде, я совсем не пользуюсь воздухом и следствие этого ослабел чрезвычайно. Вот уже с неделю, как я с утра до вечера нахожусь в полудремотном состоянии, весьма тяжелом, и совершенно не способен ни к какой работе. H[ил] И[ванович] Соколов советовал мне две недели воздержаться от приема фосфора и я следую этому совету, а между тем отсутствие этого снадобья дает себя знать очень чувствительно. Усиливаются подергивания, требующие усиленных приемов брома и хлорала, а это-то и производит слабость и дремоту. Сверх того, я беспрестанно простужаюсь, хотя печки мы топим везде. Кашель усилился и в то же время усилилась и одышка.
Вообще, скуке, унынию и мраку нет границ. Целые дни сижу один, прикованный к креслу, не выходя из своих двух комнат, потому что другие комнаты расположены на север и в них еще холоднее. Даже обедаю розно с семьей. Дача была бы, однакож, весьма комфортабельна, еслиб не такое проклятое лето, которое, по-видимому, и перемен к лучшему не обещает. У нас еще летних цветов не рассадили, а третьего дня ночью был мороз, который побил огурцы.
Едва написал последнюю фразу, как получил Ваше письмо. Очень Вам благодарен за память, но из предыдущего Вы уже, вероятно, усматриваете, что меня только первый день здешнего пребывания порадовал и я сгоряча написал об этом Соколову. А теперь мне настолько худо, что и предвидеть лучшее не в состоянии.
H[ил] И[ванович] Соколов еще в Петербурге убеждал меня до 20 июня ничем не заниматься. Но оказывается, что я и без его убеждения был бы не способен чем-нибудь заняться. Вот почему, благодаря Вас от души за гостеприимство в августовской книжке, не думаю, чтобы я мог воспользоваться им. Вообще расчеты мои оказываются писанными на воде, но во всяком случае надеюсь, что ежели фосфор окажет свое действие, то для сентябрьской книжки что-нибудь изготовлю. Поэтому, будьте так добры предупредить кого следует, чтобы в 9-м No сберегли для меня местечко листа на 2. Во всяком случае, я в конце июля напишу к А[лександру] H[иколаевичу] Пыпину, доставлю ли статью и когда.
Я дней пять тому назад просил А. А. Хомиховского прислать мне летние книжки ‘В[естника] Е[вропы]’ по дачному адресу. Но вот прошло 2-е число, а июньская книжка на Серебрянку еще не пришла. Зная всегдашнюю пунктуальность журнала, я начинаю сомневаться, дошло ли мое письмо, и потому прошу Вас, буде найдете удобным, оказать содействие к удовлетворению как этого моего желания, так и другого (я тоже писал г. Хомиховскому) о присылке мне по одному экземпляру чистых листов моих книг, по мере отпечатания. В издержках на пересылку я сочтусь с типографией.
Затем, желая Вам наилучшего здоровья и хорошего лета, остаюсь
искренно Вам преданный

М. Салтыков.

364

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

в Петербург.

4 июня [1887 г. Серебрянка].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Спешу известить Вас, что вслед за отправлением вчерашнего моего письма я получил июньскую книжку ‘В[естника] Е[вропы]’.
Погода здесь продолжает быть коварною. Сегодня утром до 9 часов небо было безоблачное и солнце сильно пригревало, но едва я успел совершить обряд омовения, напиться кофе и выйти на воздух, как небо обложилось кругом, и через час уже дождь вогнал меня опять в дом. Теперь, в час пополудни, термометр на южной стороне показывает 11 град[усов]. Вчера в 9 часов вечера было 7 град[усов], а ночью часа в 4 доходило до 3-х.
До свидания. Жму Вашу руку и остаюсь

искренно Вам преданный

М. Салтыков.

365

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

в Ялту.

11 июня [1887 г.]. Варш[авская]

ж. дор., ст. Серебрянка,

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Когда-то, года четыре тому назад, Вы писывали мне письма, в которых называли меня не только талантливейшим, но и великодушнейшим смертным. Письма эти глубоко меня радовали, ибо свидетельствовали о сочувствии человека, которого я искренно уважал. Я сознавал преувеличенность похвал, но в то же время думалось мне, что в них есть и доля правды. Действительно, я всем сердцем готов был служить Вам, ибо понимал, что Вы больны, a я в то время был еще, относительно, здоров.
Теперь роли переменились. Вы здоровы, а я безнадежно болен. Поэтому, Вы даже не считаете нужным почтить меня строкою ни на одно из моих писем. Я человек пропащий, погибший и для дела и для общества — стало быть, нечего обо мне и думать. Это ужасно печально.
На днях Екатерина Павловна писала моей жене, что Вы поздоровели, пишете что-то в высшей степени интересное и окружены толпою поклонниц. Все это доказывает, что Вы счастливы и вошли в прежнюю колею. Но думаю, что людям великим и счастливым свойственны великодушие и снисходительность, и потому, если б я прегрешил в чем-нибудь перед Вами, то сдается, что Вам следовало бы взглянуть на это прегрешение снисходительным оком. Но судя по тому, как круто Вами поставлен вопрос об отношениях ко мне, мне остается только перечитывать Ваши старые письма и соболезновать о том, как много воды с тех пор утекло.
В заключение, желаю Вам всевозможных благ, пущего выздоровления, а более всего человечного отношения к ближним. Твердость души полезна в деле убеждений, а не тогда, когда идет речь о человеке, нуждающемся в успокоении. Меня прошлой зимой ‘твердый’ Стасюлевич, по поводу выеденного яйца, чуть в гроб не положил. Я и понимал, что игра свеч не стоит, да что же с болезнью прикажете делать. Потребовалось посредничество Боткина, чтоб уладить недоразумение.
Прощайте, передайте мой привет многоуважаемой Екатерине Павловне.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Я так болен, что вот уж с месяц ничего не пишу и не читаю. Погода адская, сегодня топлю кабинет.

366

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

в Петербург.

11 июня [1887 г. Серебрянка].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Благодарю за письмо и душевно поздравляю с изгнанием из желудка врага. Желаю Вам хорошего лета и успешного дальнейшего лечения. Я охотно бы поехал на станцию посмотреть, как Вы проедете мимо, но положение мое таково, что я и подумать о передвижении не могу. Было здесь два хороших дня, а теперь опять с утра до ночи дождь и я сегодня в кабинете топлю. Боюсь, что я уже кончил свою жизнь, и едва ли буду на что-нибудь пригоден.
Прошу Вас передать от меня и от жены сердечный привет многоуважаемой Любови Исаковне. Жму крепко Вашу руку.
Искренно преданный

М. Салтыков.

367

В. П. ГАЕВСКОМУ

в Петербург.

19 июня [1887 г. Серебрянка].

Многоуважаемый Виктор Павлович.

Благодарю за память, но, признаюсь, твои розыски насчет ‘Счастливца’ глубоко меня огорчили. Я слышал, что ты производил их совместно с Гартманом, у которого находится в руках мой сын. Почему Бобринский? Почему не Лев Толстой, не Журавский, не Ге, не Поляков? Наконец, мой покойный тесть был завзятый спирит, и у него происходили сборища.
Ужасно все это больно и увеличивает мои нервные страдания до высшей меры.
Прошу тебя передать мой привет Елизавете Николаевне.
Искренно тебе преданный

М. Салтыков.

368

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

24 июня [1887 г. Серебрянка].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Благодарю Вас за письмо и за память, а более всего за пожелание, чтоб я работал. К сожалению, я в настоящее время не чувствую никакого влечения к работе, и нахожусь в какой-то глубокой прострации, от которой бог весть когда избавлюсь. Весь я начинаю дрожать, и боюсь, чтоб болезнь моя к концу лета не разыгралась так же жестоко, как два года тому назад в Висбадене. Затем, больше Вам болезнью своею надоедать считаю неприличным: что будет, то будет.
Вы указываете мне на автобиографический труд, но он и прежде меня уже заманивал. У меня уже есть начатая работа, и я с тем и уезжал на дачу, чтобы ее продолжать летом, как меня охватило полное бессилие. Но Вы, кажется, ошибаетесь, находя эту работу легкою. По моему мнению, из всех родов беллетристики это самый трудный.
Во-первых, автобиографический материал очень скуден и неинтересен, так что необходимо большое участие воображения, чтоб сообщить ему ценность. Во-вторых, в большинстве случаев не знаешь, как отнестись к нему. Правду писать неловко, а отступать от нее безнаказанно, в литературном смысле, нельзя: сейчас почувствуется фальшь. Но, повторяю, я не оставлю этой мысли и приступлю к ней, как только возможно будет.
Но вряд ли эта возможность скоро настанет. Уже по почерку этого письма Вы видите, вероятно, что я близок к каракулям, а писать, при таких условиях, даже малыми дозами трудно.
Третьего дня у нас был Вл[адимир] Ив[анович] Лихачев, который тоже болен и очень похудел. 8-го числа он собирается уехать из Петербурга прямо в Вевэ.
Прошу Вас передать мой сердечный привет многоуважаемой Софье Петровне. Затем, жму крепко Вашу руку и остаюсь
искренно преданный

М. Салтыков.

Мой поклон Лорис-Меликову.

369

В. П. ГАЕВСКОМУ

в Петербург.

[24 июня 1887 г. Серебрянка.]

Любезный друг Виктор Павлович.

Я виноват. Ради бога, не сердись. Все это я выдумал в болезненном припадке. Да и не могло быть речи о ‘Счастливце’, потому что статья эта вышла в июне, а я никого не видел после ее выхода. Кажется, мне припомнилось что-то о ‘Ташкентцах’. Бога ради, оставь. Я слишком дорожу твоей дружбой и прошу сердечно простить меня. Ты пишешь, что возмущен моим письмом, а твой ответ произвел на меня еще более горькое впечатление. Я положительно впадаю в смертельную тоску после таких писем. Мучительно умираю, так мучительно, как никто. Назвать никого не могу, ибо это значило бы выдумать. Ради бога, пожалей мою болезнь, ответь мне, что ты забываешь. Иначе, я совсем измучусь.
Весь твой

М. Салтыков.

24 июня.
Ужели человеческие сердца так жестоки, что в них есть места только для самолюбия, и нет приюта для снисхождения. Ужели ты хочешь повторять со мной историю Стасюлевича? Ужели я осужден умирать одиноким. Подумай: ведь письмо твое, поистине, ужасно. Я перепутал, по болезненному состоянию, ‘Ташкентцев’ с ‘Счастл[ивцем]’ (ты сам навел меня на это указанием на Бобринского), а ты уже почти угрозу мне пишешь. Ради бога, прости. Дай мне возможность думать, что ты не лишаешь меня своей дружбы. Меня более огорчают толкования насчет Бобринского, нежели можно ожидать. Со всех сторон только и слышишь: того-то изобразил. Для автора это не очень-то лестно.
Слово ‘розыск’ употреблено мною совсем не в том смысле, который ты ему придаешь.
Мое положение с каждым днем становится более и более невыносимым. Погода нестерпима и убивает. Жена совсем удалила от меня детей под предлогом, что я заражаю воздух своим дыханием. Можешь себе представить, какой, при такой обстановке, эпизод произошел со мной по получении твоего письма.
Ради бога, напиши, что ты оставляешь свою претензию, Право, мне не долго остается мучиться.

370

В. П. ГАЕВСКОМУ

в Петербург.

26 нюня [1887 г. Серебрянка].

Многоуважаемый Виктор Павлович.

Ты написал мне поучительное письмо, а у меня возобновилась одышка и усилилось во всем теле дергание. Будь так добр, напиши, что ты забываешь. Ведь не так же велика моя вина, чтоб усиливать и без того сильные страдания. Да и ты настолько добр, что, конечно, не пожелаешь возобновления Стасюлевического эпизода, действие которого на меня ты сам видел. Будь великодушен, напиши несколько строк.
Я вчера послал тебе письмо, где извинился и насколько мог объяснился. Письмо вышло беспорядочное, но в этом уж виновата моя болезнь. Вот и теперь я насилу пишу и спешу кончить.
Искренно тебя любящий

М. Салтыков.

В понедельник надеюсь получить от тебя ответ, ибо серьёзно меня мучит.

371

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

в Карлсбад.

27 июня [1887 г.]. Серебрянка.

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Простите, что не скоро отвечаю на Ваше доброе письмо — очень уж я разнемогся. Рад, что Вы, наконец, устроились в Карлсбаде и от души желаю Вам облегчения от Ваших недугов, равно как и восстановления того 1/2 пуда, который Вы утратили в течение зимы. Что касается до меня, то я ни на какое восстановление уже не надеюсь. Благодаря одной погоде, которая до сих пор угощает нас ежедневными проливными дождями и теплом в 11 град[усов] в полдень, и в 7 — вечером, я окончательно сделался никуда не годен. Воздуха не нюхаю, сижу на одном месте, закутанный в пледы. Ужасное это положение: не видеть никакого просвета в будущем и каждое утро вставать, чтобы в течение дня испытывать неимоверные и загадочные страдания. Я до сих пор ни к какой работе не приступал, и не могу даже определить, когда ощущу позыв к деятельности. Целый день чувствую такую слабость — особенно в голове, — что только и делаю, что дремлю. Голова совсем с плеч валится, а в груди точно сыпной процесс происходит, в роде кори.
Как бы то ни было, но все-таки я не отчаиваюсь. Когда же нибудь наступят лучшие дни. Во всяком случае, А[лександр] Н[иколаевич] Пыпин будет в свое время уведомлен. Хорошо Вам: Вы все-таки успели переселить своего жильца в банку со спиртом, а я никуда переселить своего недуга не могу. Вот задача, достойная правительства: высылать солитеров в места более или менее отдаленные, но, кажется, долго до этого еще не додумаются.
До свидания, ежели лето будет столь же ужасно, как теперь, то переселюсь в Петербург раньше, нежели рассчитывал.
Прошу Вас передать мой привет Любови Исаковне, когда Вы будете писать ей. Затем жму Вашу руку и остаюсь

искренно преданный

М. Салтыков.

Вся растительность остановилась вследствие холодов. Ягоды не зреют, даже грибов нет.

372

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

в Вологду.

28 июня [1887 г.]. Варга[авская]

ж. д. Серебрянка.

Многоуважаемый Логгин Федорович.

Давно я не писал к Вам, потому, просто, что писать было не в мочь. Адская погода с бешеными ветрами, ежедневными проливными дождями, окончательно расшатала мое здоровье. Несносный кашель с трудною экспекторациею душит меня, а голова точно пустая. Целый день дремлю, боюсь кончить отупением, и ни к какой работе приступить не могу. А тут и руки начали дрожать, так что писать утомительно и почерк приближается к каракулям. Плохо мое дело, и ежели смерть не избавит меня от страданий, думаю, что кончу в доме умалишенных. А тут, кстати, наняли дачу с фруктовым садом, огородом и садовником. Каждый день с утра до вечера гвалт, потому что ничего не удается. Ни овощей, ни ягод, ничего нет, а на яблоки напал червь. Вчера садовника прогнали, а сегодня уж на клумбах телята гуляют.
Вот уже шестая неделя как я здесь страдаю, и в течение всего этого времени только три дня вышло порядочных. Еще вчера топил печь в спальной. Однажды, в начале июня, были у меня Унковский и Иванов, да с неделю тому назад Лихачев. Вот и все.
Не знаю, известно ли Вам, что Манасеина-Тарханова-Коркунова добилась у государя аудиенции, поднесла ему какую-то свою книгу, и получила пенсию за литературные труды в 2 т. р. Это сообщил мне В. И. Иванов, а я за что купил, за то и продаю.
Прощайте, будьте здоровы: не могу больше писать, рука отказывается. Ежели возвратитесь в Петербург раньше меня, то навестите.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

373

В. П. ГАЕВСКОМУ

в Петербург.

8 июля [1887 г.] Варш[авская]

ж. дор., ст. Серебрянка.

Любезный друг Виктор Павлович.

Благодарю тебя искренно за присылку квитанции и за брошюру. Извини, что долго не уведомлял о получении: очень болен. До такой степени болен, что ни читать, ни писать не могу. Даже в мыслях никакой связи нет.
Прошу тебя передать мой сердечный привет уважаемой Елизавете Николаевне и поцеловать Колю.

Искренно тебе преданный

М. Салтыков.

374

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

12 июля [1887 г. Серебрянка].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Увы! я не только для автобиографической, но и вообще ни для какой литературной работы не пригоден. У меня есть готовые три главы из давно начатой работы, я даже их в порядок не могу привести и переписать. Доктора мои (здешние) положительно запрещают мне не только заниматься литературой, но избегать и переписки. Со мной что-то странное происходит: не могу десяти строк написать, как поднимается кашель и за ним — дерганье. Словом сказать, не жизнь, а мученье. Из семьи меня выключили, из распоряжений по дому — тоже. Все делается без моего участия и против моего желания. Ясно, что при таких условиях смерть самый желательный исход. А сердце не переставая тоскует.
Я только из Вашего письма узнал, что Боткин забрался в Трувиль. А за день перед тем написал ему в Культивлу письмо, где изложил свои докуки. Не знаю, ответит ли он мне, но не буду удивлен, ежели и не ответит. Я всем так надоел, и притом у всех до такой степени внедрилось убеждение о том, что я преувеличиваю, что даже такое бесспорное доказательство, как моя теперешняя бездеятельность, в сравнении с обычною ретивостью, никого не убеждает. Сравните, как благочестно умирает Катков, сей истинный generis humanis hostis {Враг рода человеческого (лат.).}, окруженный семьей, друзьями, в богатом имении, плоде накраденных денег, и как рядом с ним околеваю я, одинокий, забытый, — как паршивый пес. А ведь я все-таки немало в свое время сделал для пробуждения общественного самосознания.
Вы жалуетесь на жары, а здесь по 1-е июля было счетом только два теплых дня, затем с 1-го по 7-е стоял жар, а теперь опять начались дожди и холод.
Прилагаемый пакет, по сделании на нем надписи, перешлите, пожалуйста, Вл[адимиру] Ив[ановичу] Лихачеву. Он мне адреса своего не прислал, а сказал его жене, которая, с обычным своим легкомыслием, позабыла. С отъездом Лихачева сделалось как-то совсем пусто. Это единственный человек, который меня не оставлял.
Я даже умереть боюсь, пока он за границей. Пожалуй, похоронят как червя.
Прощайте, будьте здоровы, передайте мой сердечный привет добрейшей Софии Петровне. Дружески жму Вашу руку.

М. Салтыков.

375

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

24 июля [1887 г. Серебрянка].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Недели две тому назад я писал к Вам и вложил в мое письмо пакет, который просил Вас передать В[ладимиру] И[вановичу] Лихачеву. До сих пор я ни от Вас, ни от В[ладимира] И[вановича] ответа не получил, так что адрес Лихачевых мне неизвестен. Знаю, что он послан в Лусек, но поехал ли туда и где этот Лусек, — не знаю. Будьте так добры, уведомьте. Я знаю, что переписка со мной не интересна, но так и быть, потерпите.
Вот и Катков умер. Теперь на вакансии великого патриота, властителя дум и мужа совета, состоит Суворин. Вот увидите, что так будет. Я, признаться, завидую Каткову: он сын своих дел. При жизни имел и почести и богатство, и наконец не долго томился и умер. Даже французы оплакивают его и шлют на могилу венки. А скажет ли об нем история свое правдивое слово, — неизвестно. Потому что так все перепуталось, что и разобраться трудно. А ведь гаже человека нельзя себе вообразить.
Что касается до меня, то по почерку моему Вы уже догадаетесь, в каком я положении. Chorea в полной силе. Руки еле двигаются, непрерывная одышка, дерганье, кашель, насморк. И вдобавок адская обстановка.
Простите, больше не могу писать. Передайте мой привет уважаемой Софье Петровне и Лихачевым. Жму Вашу руку.

М. Салтыков.

376

А. Н. ПЫПИНУ

в Петербург.

27 июля [1887 г. Серебрянка].

Многоуважаемый Александр Николаевич.

Считаю долгом известить Вас, что я к сентябрьской книжке ‘В[естника] Е[вропы]’ ничего прислать не могу. Да и вообще болезнь моя принимает такой оборот, что, вероятно, литературная карьера моя кончилась. Тоска сердечная, дерганье, беспрерывный кашель и насморк — все составляет невыносимое мучение. Руки и ноги дрожат.
До свидания, жму Вашу руку.

М. Салтыков.

Ст. Серебрянка.

377

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

в Динар.

27 июля [1887 г. Серебрянка].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

К великому моему горю, я ничего не мог приготовить к сентябрьской книжке. Да вряд ли и совсем моя литературная карьера не кончилась. В прошлом году я в это время пропасть написал, а ныне — ни строки. Заехал в трущобу, где ни малейшей помощи, один гвалт и терзание. Сердце так болит, точно рвут на части, кашель, дергание, дрожание рук и ног. Плохо мне.
Вот Катков благую часть избрал. Умер и дело с концом. А каковы поминки справляют! И французы туда же — просто бесстыдство. Кто-то теперь будет властителем дум, первым патриотом и мужем совета? вероятно Суворин. Он так и лезет. Был кабан — будет поросенок, это в порядке вещей.
Прощайте, не посетуйте за короткое письмо — поистине, больше не могу. Прошу передать мой сердечный привет многоуважаемой Любови Исаковне.
Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

А[лександру] Н[иколаевичу] Пыпину пишу вместе с сим.

378

H. A. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

28 июля [1887 г. Серебрянка].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Благодарю Вас за передачу моего письма В[ладимиру] И[вановичу] Лихачеву, от которого я уже получил известие, что он начал лечение.
Приходило ли Вам когда-нибудь на мысль, что мы никогда не увидимся? Мне на днях это вздумалось, и, признаюсь, ужасно горько сделалось, что судьба так шутя разделяет людей, симпатизирующих друг другу. Впрочем, я серьезно начинаю надеяться на смерть, успокоила же она Каткова, — ужели не придет на выручку и ко мне, мучающемуся и страдающему без конца?
Вы совершенно правы: овации французов по поводу смерти Каткова положительно отравляют жизнь. Впрочем, Франция, по моему мнению, уже перестала быть светочем человечества. От нее теперь смердит страхом перед Германией.
Ежели Вы увидитесь с Боткиным, то попросите его не оставлять меня. Мне кажется, что я ему уж надоел. Простите меня, что я опять скажу несколько слов о своей болезни. Меня лечат здесь двое: земский врач Николаев и студент (переходящий на 5 курс) Иваницкий. До сих пор я лечился фосфором, но в последнее время он перестал оказывать действие. Весь я дрожу, писать не только не могу, но двух мыслей связать не умею. Кашляю, кривляюсь.
Иваницкий решился списаться с Соколовым и тот посоветовал опять прибегнуть к мышьяку. С сегодняшнего дня я оставляю фосфор и начинаю мышьяк с минимальных доз. Но ежели сделается понос, то сейчас же брошу. Ах, если б Вы знали, как я страдаю и какую ужасную жизнь я веду. Заброшен, одинок, беспомощен.
Ну прощайте. Рука решительно пишет каракули. Передайте мой сердечный привет добрейшей Софье Петровне и поклонитесь Лорис-Меликову.

Искренно преданный

М, Салтыков.

379

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

в Динар.

6 августа [1887 г.]. Серебрянка.

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Я уже писал к Вам в Динар, что ничего не мог приготовить к сентябрьской книжке. О том же писал и А[лександру] H[иколаевичу] Пыпину, но получил ли он мое письмо — уведомления от него не имею. Хоть бы слово черкнул.
Всем лето принесло оживление, а мне — ожесточение недуга и уверенность, что всякая умственная деятельность для меня прекратилась. Хоть я иногда и стараюсь обмануть себя, что боли пройдут и я еще буду работать, но, очевидно, это только самообольщение.
Горько мне до слез во всех отношениях. И в материальном смысле и в том, что это прекращает окончательно мои связи с миром живых. Ибо раз я не работаю — кому я нужен?
По почерку этого письма Вы можете судить, в каком положении мои руки, а ежели навестите меня по приезде в Петербург (о чем усердно прошу), то увидите, до чего довело меня отсутствие умелой врачебной помощи.
Повторяю: горько, горько до слез. Тяжело окунуться в пучину забвения, тяжело переживать самого себя. И все это при злорадстве всех ненавистников, которые у нас только одни и могут открыто высказывать свое мнение.
Больше писать ничего не имею, да и не могу: рука отказывается. Передайте, пожалуйста, мой привет многоуважаемой Любови Исаковне.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Ваша типография несколько обижает меня. Было условлено к 1 сентября напечатать три тома, а вот и август, а напечатан всего 1 том. В течение двух месяцев 13 1/2 листов.
Черкните мне хоть словечко: я буду рад. Я уеду отсюда не раньше 20-го.

380

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

в Вологду [?].

12 августа [1887 г. Серебрянка].

Многоуважаемый Логгин Федорович.

Я давно не писал к Вам по той уважительной причине, что рука едва двигается. Страдаю я невыносимо, и дело, очевидно, идет к концу, но к концу мучительному. Сегодня ночью собака с час под окном моим выла и не нашлось сердобольной души, чтоб ее отогнать. Во всяком случае, литературная карьера моя кончилась: во все лето я не написал ни строки. И память совсем потерял, вообще впадаю в идиотизм. Как горько переживать самого себя — Вы представить себе не можете.
Я переезжаю в Петербург между 20—25, стало быть в одно и то же время, как и Вы. Переезжаю один без семьи, которая останется на даче до 5-го сентября. Будет ли у меня кухарка и даже прислуга вообще — ничего не знаю. Навестите меня.
Погода здесь во все лето только три недели была хорошая, остальное время — отвратительная. Теперь, опять дня с три выпало хороших. Затмение происходило во время проливного дождя и ничего не было видно.
Унковский пишет, что у него необыкновенный урожай. Рожь сам-осьмнадцать. Яровые обещают еще больше, ежели погода не расстроит расчеты. Как-то у Вас?
Прощайте, будьте здоровы. Рука больше не пишет.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

381

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

в Динар.

15 августа [1887 г. Серебрянка].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Глубоко Вам благодарен за письмо, которое мне доказало, что Вы принимаете во мне действительное участие. В том жестоком и безнадежном одиночестве, в котором я нахожусь — это для меня драгоценность.
Я уеду отсюда, вероятно, 25 числа. Целое лето провел в неслыханных страданиях и те же страдания ждут впереди с осенним и зимним мраком, с болью сердца и беспричинною тоскою. С 25 августа и по 3 сентября я пробуду в квартире совсем один, и так как все знакомые разъехались, то одиночество будет самое полное. Заняться я ничем не могу, весь я дрожу, голова болит. Недостает, чтоб я сделался сумасшедшим, и, кажется, похоже на то, что это случится. Эта ужасная мысль просто убивает меня, и я всегда всего больше этого боялся.
На типографию Вашу я жаловался напрасно. У меня уже налицо 10 чистых листов 2-го тома ‘Мелочей’, и, вероятно, там уже почти все набрано. Боюсь, чтобы в цензуре не случилось с книгою неприятности (особливо по поводу ‘Газетчика’), а Ратынского, кажется, еще нет в Петербурге, и похлопотать некому. Впрочем, попытаюсь, напишу к нему — может быть, Уж и воротился, откликнется.
Здесь после двухнедельных дождей, вот уж пять дней как наступила чудесная солнечная погода. Но в воздухе уже ощущается большая свежесть, и ночью народ ходит в полушубках. Грибов такое изобилие, что даже на дорожках сада растут. И представьте себе, я даже этим хорошим временем пользоваться не могу, ибо как только хвачу свежего воздуха, так сейчас простужусь.
До свидания, многоуважаемый Михаил Матвеевич. Прошу Вас передать мой сердечный привет добрейшей Любови Исаковне, а меня извинить за короткое и бессодержательное письмо. Не клеится в голове, а рука едва пишет.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

382

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

в Петербург.

24 августа [1887 г.]. Серебрянка.

Многоуважаемый Логгин Федорович.

Ежели Вы уже в Петербурге, то у меня до Вас большая просьба. Дело в том, что в настоящее время в цензуре находятся ‘Мелочи жизни’ и срок истекает 27 числа, в четверг, в 1 ч. дня. Не будете ли Вы так бесконечно добры узнать именно в это время в магазине Стасюлевича, благополучно ли вышла книга, и потребовать от Хомиховского, чтоб он тогда же, т. е. в 1 час, послал мне телеграмму сюда. Я об этом просил его, но он так упорен, что, пожалуй, не сделает ничего. А между тем я мучаюсь неимоверно.
Я приеду в Петербург 29-го, в 6 часов вечера. Будьте любезны посетить меня, ежели не в субботу, то в воскресенье утром. Увидите, что со мной сделалось за лето. Одышка, дерганье, дрожанье рук — все тут. Неужели осень не доканает меня.
Положение мое значительно ухудшилось еще от того, что в последнее время мной овладела страсть к писанию, и я кой-что настряпал из давно готового материала. Боюсь, что не складно вышло и Стасюлевич откажется принять.
Ради христа исполните мою просьбу о книге. Ежели я в четверг не получу телеграммы, наверное целую ночь спать не буду. Послать надо именно в 1 час дня, потому что иначе она придет ночью и всех переполошит.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

383

А. Н. ПЫПИНУ

в Петербург.

25 августа 1887 г. Серебрянка.

Многоуважаемый Александр Николаевич.

Не будете ли Вы так любезны навестить меня в понедельник в Петербурге (Литейная, 62). Я знаю, что просьба моя не совсем приятна, но дело в том, что у меня готова для октябрьской книжки ‘В[естника] Е[вропы]’ статья и хотелось бы переговорить с Вами. Она начата мною давно, но только на сих днях случайно кончилась. Поэтому я, десять дней тому назад, не писал об ней даже Мих[аилу] Матв[еевичу], не зная наверное, выйдет ли что-нибудь. Мне желалось бы, чтобы ее поскорее набрали, потому что я намерен сам прочитать корректуру, а сделать это я не могу раньше как в 3—4 дня. Разумеется, моя корректура останется до приезда М[ихаила] М[атвеевича] Стасюлевича, и он уже решит, печатать ля статью или нет, но набрать ее все-таки, полагаю, можно.
В ожидании свидания, жму Вашу руку.

М. Салтыков.

384

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

26 августа [1887 г. Серебрянка].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Несколько замедлил писать Вам, потому что болезнь идет все crescendo {Усиливаясь (итал.).}. Этому не мало способствовало то, что с 20 числа находится в цензуре моя книга ‘Мелочи жизни’, и я нахожусь в неизвестности об ее участи. И, вероятно, до самого переезда в Петербург ничего не буду знать. Сверх того, в последнее время меня обуял демон писания, и я кой-что накропал из старого материала. Но это ужасно меня измучило.
Это последнее письмо, которое я пишу Вам отсюда, ибо 29-го вечером буду уж в Петербурге. Кончатся дачные мучения, начнутся петербургские.
Удивляюсь, как Боткин, столь знаменитый и искусный врач, не может мне помочь. Хоть бы сколько-нибудь поставил на ноги, а то я уже почти совсем ходить не могу от слабости и какого-то невыносимого тупого страдания в ногах. Мне кажется, что ему просто не хочется хотя некоторое время пристальнее последить за мной. Заезжая на четверть часа раз в два месяца, трудно сделать что-нибудь полезное. Будьте так добры, поговорите с ним обо мне, когда свидетесь. Лихачев писал мне, что Вы увидитесь с С[ергеем] П[етровичем Боткиным], когда он будет на обратном пути. Пожалуйста, попросите заняться мной. Вот я теперь еду в Петербург один и не знаю, когда меня кто-нибудь из врачей посетит. Всем я опостылел, и горько сознаю свое униженное состояние. Я совсем вне жизни, ничего не знаю, что делается, и если б даже был в состоянии писать, то материала свежего нет. Ничего не читаю, никого не вижу, живу как идиот. А ведь я все-таки что-нибудь сделал в жизни и заслужил.
Прощайте, будьте здоровы и передайте мой дружеский поклон добрейшей Софье Петровне. Жму Вашу руку,
искренно преданный

М. Салтыков.

Поклонитесь, пожалуйста, Лорис-Меликову и его семейству.

385

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

[1 сентября 1887 г. Петербург.]

Многоуважаемый Логгин Федорович.

Будьте так добры передать через магазин Карбасникова В. М. Соболевскому прилагаемое письмо вместе с 94 рублями, которые я Вам при первом свидании уплачу.
Искренно преданный

М. Салтыков.

1 сентября.

386

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

1 сентября [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Я так страдал целое лето, что мог написать (почти только переписать со старого) в последнее время листа полтора, составляющих начало труда, обещанного мною Стасюлевичу. Буду ли продолжать — не знаю, ибо положительно измучен. Поэтому и Вам ничего обещать не могу. А так как по моим расчетам за мной состоит в долгу ‘Р[усским] В[едомостям]’ 94 р., то считаю нужным Вам их возвратить вместе с сим (через магазин Карбасникова) и прошу о получении меня уведомить.
Положение мое страшно жалкое. Голова не в порядке, память пропала, руки и ноги дрожат. Ежели не распространяюсь больше, то потому, что уж всем надоел и все меня обросили.
У меня до Вас нахальная просьба. Вышла моя книга ‘Мелочи жизни’. Не можете ли Вы напечатать в ‘Р[усских] В[едомостях]’ два или три раза объявление об ней: на будущей неделе во вторник, четверг и в воскресенье. Я бесконечно Вам буду обязан. Текст объявления при сем прилагается.
В ожидании словечка от Вас, остаюсь искренно преданный

М. Салтыков.

Где Вы живете? на прежней ли квартире?

387

В. П. ГАЕВСКОМУ

2 сентября [1887 г. Петербург].

Любезный Виктор Павлович.

Получил ли ты мою книгу ‘Мелочи жизни’? Костя отдал ее твоему швейцару. Уведомь, пожалуйста, да зайди, ежели можешь. Я очень болен.
Весь твой

М. Салтыков.

388

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

7 сентября [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Мое письмо будет, вероятно, из первых, которые встретят приветствием Ваше водворение в Галерной. Начну с извинения: не дождавшись Вас, я передал А[лександру] Н[иколаевичу] Пыпину статью (начало труда, об котором я Вам давно говорил) для октябрьской книжки. Когда я, дней двадцать тому назад, писал к Вам последнее мое письмо, то добрая половина статьи была уже готова, но так как я не был уверен, что кончу определенные заранее 3 главы, то и не упоминал об этом. Однакож случилось, что я успел кончить. Теперь я уже прочитал статью в корректуре и желал бы, чтоб и Вы прочитали ее уже в исправленном по моей корректуре виде.
Признаюсь откровенно, я боюсь, что вышло несколько мрачно и нескладно. Боюсь, что и Вы найдете то же самое. Во всяком случае, ежели Вам статья не понравится, то прошу Вас сказать мне Ваше мнение вполне без церемоний. Я желал бы только, чтоб Вы поскорее повидались со мною.
До свидания, многоуважаемый Михаил Матвеевич, жму Вашу руку и остаюсь

искренно преданный

М. Салтыков.

389

А. Н. ПЫПИНУ

8 сентября [1887 г. Петербург].

Литейная, 62.

Многоуважаемый Александр Николаевич.

Пожалуйста, помогите мне. Вероятно, в типографии предположили, что я потребовал корректуру ‘Пошехонской старины’ из праздного любопытства, потому что прислали ее мне без оригинала и притом доселе не берут ее от меня. А между тем я сделал довольно много исправлений и желал бы, чтоб статья была исправлена согласно с моей корректурой и в этом виде доставлена М[ихаилу] М[атвеевичу] Стасюлевичу, ежели он не отложил своего приезда без срока. Сентябрь уже надвигается и печатание книжки тоже. Будьте так добры распорядиться, чтоб у меня взяли корректуру, и наблюсти, чтоб статья моя не была напечатана без моих исправлений. Да ежели это возможно, скажите Ваше откровенное мнение об ней. Стоит ли продолжать? Я уже около листа написал и это стоит мне больших мучений. Кстати: сообщите мне Ваш адрес и адрес К[онстантина] К[онстантиновича] Арсеньева.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Пожалуйста попросите, чтоб поскорее прислали за корректурой.

390

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

8 сентября [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Если Вы полагаете, что из-за слов (в заглавии) ‘Пошехонского дворянина’ могут вырезать всю статью, то сделайте милость, выбросьте их.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Я бы желал быть вне всяких сомнений.

391

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

9 сентября [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Не найдете ли Вы более уместным во 2-й гранке слова: вовлеклись в тревогу — заменить выражением: обнаружили нетерпение, которое и т. д.
Извините, что беспокою Вас, больше не буду. Да и теперь вполне располагаюсь на Вас, и только предлагаю, а не настаиваю
Искренно преданный

М. Салтыков.

392

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

9 сентября [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Еще раз простите. Не лучше ли в заглавии вместо слов ‘Житие’ написать: ‘Жизнь и приключения’. Как бы цензура к ‘Житию’ не придралась.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

393

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

13 сентября [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

На днях я послал Вам экземпляр ‘Мелочей жизни’, который Вы, конечно, уже и получили. Вероятно, это последнее издание, которое я делаю, и публика более ничего от меня не дождется. Ибо хотя в октябрьской и ноябрьской книжках ‘Вестн[ика] Евр[опы]’ и появятся мои статьи, но я сам знаю, что они до крайности плохи, нескладны и бесцельны. В этом же убедитесь и Вы, прочитавши их, и, конечно, не посоветуете продолжать. Если же я решаюсь все-таки печатать их, то только потому, что деньги нужны. Они могут быть нужны и после, но я не теряю надежды умереть.
Голова моя совсем перестала работать, и материала для наблюдений нет, — что же путного из этого может выйти? Вот про Лорис-Меликова Лихачевы пишут, что он все лето из квартиры не выходил, но я все-таки завидую ему. Во-первых, он живет в хорошем климате, во-вторых, располагает своими действиями, и в-третьих, любим в семье и имеет друзей.
О Боткине здесь ходят разные слухи. Адепты его утверждают, что он всю зиму пробудет за границей, а может быть и сряду две. Из сыновей его ни разу ни один ко мне не зашел, и это очень меня огорчает. Вообще, неизвестно, с чего все Боткины в последнее время сделались совсем ко мне равнодушны.
От В[ладимира] И[вановича] Лихачева давно писем не получаю и не знаю, где он теперь. Жена слышала от Е[катерины] П[авловны] Елисеевой, будто Елена Иосифовна извещала их о скором переезде в Париж, но насколько это справедливо — не знаю. Сам Григорий Захарыч болен воспалением легких, но Соколов говорит, что он вынырнет.
Здесь уже в полном смысле слова наступило царство мрака. Под влиянием дурной погоды и недуги мои усиливаются. К главному недугу присоединяются разные мелочишки, в роде гриппа и несноснейшего насморка. А в моем положении все эти мелочишки чувствуются вдвое.
Стасюлевич воротился на днях, но, кажется, морские купанья пошли ему не в пользу. Похудел я постарел.
Прощайте, добрейший друг! Пожелайте мне скорейшего расчета с жизнью, — вот все, что мне надо.
Передайте от меня сердечный привет многоуважаемой Софии Петровне и поздравьте ее c именинами. Жена Вас тоже обоих поздравляет.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

394

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

13 сентября [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Возвращение мною долга ‘Русским Ведомостям’ вовсе не имеет значения разрыва с газетой, а означает только, что я не надеюсь на себя. Заглянувши в октябрьскую книжку ‘Вест[ника] Евр[опы]’, Вы сами убедитесь, что я уже далеко не тот, что прежде, и хотя я готовлю продолжение, но, кажется, это будет последняя статья, на которой я и покончу свое литературное поприще. Выходит нескладно, бесцельно и даже безобразно, юмор совсем исчез, а он всегда был моею главною силой. Словом сказать, голова совсем перестает работать, и становится совестно перед читателем. Только какое-нибудь чудо может возвратить меня снова к литературной деятельности, но, увы! в наше время чудес не бывает. Если же бы таковое совершилось, то я ни в каком случае не обойду ‘Русс[ких] Вед[омостей]’, помня то гостеприимство, которое они мне всегда оказывали.
Благодарю Вас искренно за напечатание объявления о моей книге. На днях я Вам послал ее. По всей вероятности, это — последнее издание, которое я делаю.
Наступают серые осенние дни, а с ними вместе сердечная тоска становится еще более удручающею. К тому же меня, кроме главной болезни, настигают еще мелочи, вроде, например, гриппа, которым я в настоящее время страдаю. Ноги тоже совсем отказываются служить. Боткин на всю зиму уехал за границу, а на прочих докторов надежда плохая. Впрочем, и Боткин в последнее время неглижировал меня. Вообще я не взыскан судьбою с точки зрения друзей. Представьте себе, Плещеева я уже более полугода не видал. В газетах тоже помалчивают обо мне, и об моей новой книге — нигде ни слова. Точно я уже давно умер, да забыли похоронить.
Ежели будете в Петербурге, то, пожалуйста, навестите.
Прощайте, будьте здоровы. Рука насилу пишет.
Искренно преданный

М. Салтыков.

395

А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

14 сентября [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Алексей Николаевич.

Посылаю при сем 5 экземпляров ‘Мелочей жизни’, прошу принять один из них лично от меня, а прочие раздать по принадлежности. Что касается до Кривенко и Михайловского, то не может ли контора ‘С[еверного] В[естника]’ переслать эти мои книги. Я не знаю их адресов и тотчас же уплачу расходы на пересылку.
Я до того забыт, что ни в одной газете о моей книге — ни гугу.

Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

396

А. Н. ПЫПИНУ

22 сентября [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Александр Николаевич.

Ежели Вам известен адрес М. А. Антоновича, то будьте так добры сообщить мне его. У меня статья для ноябрьской книжки уже совсем готова, нужно только кое-что исправить. Боюсь только, что редакция не найдет ее годною к напечатанию. Михаила Матвеевича я не видал уже больше недели.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

397

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

23 сентября [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Я кончил две главы ‘Пошехонской старины’ (приблизительно 2 листа) и желал бы знать, найдется ли для них место в ноябрьской книжке. Ежели Вы ответите утвердительно, то я не замедлю прислать к Вам рукопись. А может быть Вы и сами, сдав октябрьскую книжку в цензуру, заблагорассудите навестить меня. Мне желательно было бы самому прочитать последнюю корректуру (с оригиналом), а по состоянию моего здоровья это потребует около трех дней. Пожалуйста, разрешите мои сомнения.
Вот и Ратынский умер, а так как он читал ‘Вестник Европы’, то с октября Вам дадут нового чтеца. От души желаю, чтобы чтец этот был столь же удобен, как и Ратынский.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

398

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

25 сентября [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Очень благодарен Вам за доброе Ваше письмо и за то, что книга моя принята Вами радушно. Хотел бы Вам и в будущем обещать много книг, но, вероятно, не придется. Рабочая сила не по дням, а по часам слабеет, и надежды в будущем нет.
У нас, т. е. в окружающем меня маленьком обществе, все смертные случаи. Четыре дня тому назад умер Ратынский, которого, помнится, Вы видели в Париже. Почувствовал себя дурно на углу Литейной и Невского, нанял извозчика, но едва доехал до дому, как у него в швейцарской отнялись руки, ноги и язык. Сутки, однакож, после этого прожил, но сознавал ли что-нибудь — неизвестно. Покойный был мне товарищем по Московскому Дворянскому институту и в последнее время часто меня навещал. Он крайне был для меня полезен в цензурном отношении, ибо служил в Совете книгопечатания членом.
Не успела промелькнуть эта смерть, как пришла другая. На даче нынешним летом меня навещал студент академии Иваницкий, и мы так дружески сошлись, что он даже проводил меня с дачи в Петербург. Так как он обещал зайти ко мне, то я два раза писал к нему напоминательные письма, спрашивал о причине перемены, случившейся в наших отношениях, но ни на одно письмо ответа не получил. Сегодня утром пришел его товарищ и объявил, что вчера он умер от апоплексии. А не отвечал мне, потому что для него настала пора запоя. Ужасно мне жаль этого бедного молодого человека, который так тепло и сердечно отнесся ко мне. После него осталась жена с троими детьми. К счастию, у них хоть небольшое состояние есть.
Лихачевых ждут в воскресенье 27 числа. Жена поедет их встретить.
Здоровье мое все в том же состоянии. Конечно, советы заочно давать трудно, но вот случай, который, как мне кажется, Вы можете и за глаза обсудить. Дело в том, что желудок мой совсем бездействует, или, лучше сказать, кишки. В прошлом году я страдал летом поносами, а осенью Соколов и Васильев стали лечить меня висмутом. Доходили до 24 гран в день. Понос действительно унялся, но настали упорнейшие запоры. Каждые двое суток требовался клистир, и я хотя и не всегда удачно, но освобождался. Но с некоторого времени клистиры сделались все более и более неудачными. Или всосется, или выльется одна вода, с самым ничтожным количеством кала. В течение этой недели это явление в особенности обострилось. Я четыре раза в течение 6 дней ставил клистиры: и с прованс[ким] маслом, и с глицерином, и с солью (д-р Васильев велел),— и ничего толку не получил, несмотря на то, [что] кроме того, ежедневно принял по 12 гр[ан] ревеня. Боюсь не делается ли у меня срощения в кишках, как у Некрасова. Гг. Соколов и Васильев смеются над этим предположением, но меня оно серьезно тревожит. Во всяком случае, указания их не помогают мне. Заметьте, что кал ощупывается в правой стороне кишки и как будто не двигается. Урчание бывает, но без результата. У самого заднего прохода делается закупорка, которая иногда и выходит в виде крошечного шарика, твердого как камень. А кал остается.
Простите, что занял Вас таким неблаговонным разговором. Передайте от меня и от жены сердечный привет добрейшей Софье Петровне.
Жму Вашу руку. Искренно Вас любящий

М. Салтыков.

399

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

9 октября [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Константинович.

Не можете ли Вы зайти ко мне завтра в субботу, между 2—3 часами. У меня написана статейка для ‘Рус[ских] Вед[омостей]’, но я желал бы проверить себя и относительно внутренних достоинств и в цензурном смысле. Я послал бы ее Вам по почте, но боюсь, чтобы не затерялась. Будьте так добры, навестите.
Преданный Вам

М. Салтыков.

400

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

11 октября [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Логгин Федорович.

Куда Вы запропали? Ужели грипп и до сих пор держит Вас взаперти? Пожалуйста, навестите, ежели простуда прошла. Я сам неизвестно где простудился и едва дышу.
Преданный Вам

М. Салтыков.

401

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

[11 октября 1887 г. Петербург.]

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Что я не покинул и не думаю покидать ‘Русские Ведомости’, доказательством служит статья ‘Дети’, которую я, вместе с сим, посылаю в двух страховых пакетах. Вы, вероятно, получите ее в среду и будете иметь возможность предварительно прочесть, чтобы напечатать в воскресенье, ежели [не] найдете препятствий. Ежели найдете статью скучною или нецензурною, то, пожалуйста, пришлите ее мне обратно немедленно. Ежели найдете необходимым что-либо изменить, то обращайтесь к Михайловскому (Пушкинская, Пале рояль), но всего лучше присылайте статью обратно, ибо я так болен, что переписка и переговоры для меня сущее наказание. Но Михайловский уже читал статью: она ему понравилась, и нецензурного он в ней ничего не нашел.
Просьба: нельзя ли напечатать 18, 22 и 25 числа прилагаемое объявление. Простите, что надоедаю.
Гонорар за статью, ежели она напечатается, пришлите через контору Юнкера, а равно 10 оттисков не забудьте прислать.
Не будете ли так добры телеграфировать мне, будет ли напечатана статья и когда. Самая короткая телеграмма: да, такого-то числа. Или: высылается обратно.
Прощайте, будьте здоровы и не забывайте искренно Вам преданного

М. Салтыкова.

402

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

[11 октября 1887 г. Петербург.]

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Я позабыл Вам сказать, что под заглавием выставил в скобках: 1834—1836 гг. Это я сделал для цензуры, но ежели Вы находите лишним, то вычеркну.
Пишу вечером, зажмурив глаза.

Весь Ваш

М. Салтыков.

11 октября.

403

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

15 октября [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Я обещал Вас известить о том, будет ли в декабрьской книжке продолжение ‘Старины’, и спешу исполнить это обещание. Я уже начал Портретную галлерею, но пишется довольно туго, в особенности по причине необыкновенно-мрачной погоды, которая ужасно тяжело влияет на мое здоровье. Поэтому я боюсь с уверенностью сказать, буду ли я готов. Может случиться так, что совсем придется бросить на время писание, как бы ни велико было мое желание поспеть к сроку. В свою очередь я просил бы Вас уведомить меня, на всякий случай, найдется ли для меня место (листа на 2—2 1/2) в январской книжке будущего года, или она уже вся занята. Вообще, я понимаю, что по особым условиям, в которых я нахожусь, я сотрудник не совсем удобный и надежный, но — увы! — это уже не от меня зависит. Сегодня, например, мне так мучительно, что я ни строки не мог написать.
Есть у меня до Вас довольно нескромная просьба. Как Вам известно, Хомиховский приобрел у меня для Склада ‘Сказки’ (2-е издание) и выдал мне две платежные расписки, по 700 р. каждая, на сроки: 1 февраля и 1 мая 1889 года, т. е. на 15 1/2 и 18 1/2 месяцев. Я, разумеется, согласился, потому что не желаю иметь дело с другими книжными магазинами, да и не в силах хлопотать, но все-таки сроки мне кажутся чересчур отдаленными. Не будете ли Вы так добры убедить г. Хомиховского изменить их так, чтобы первый платеж приходился через 13 1/2, а второй через 15 1/2 месяцев, т. е. 1 декабря будущего года и 1 февраля 89 года. Мне ужасно совестно обращаться к Вам с такой просьбой, но ежели и Вы найдете ее нескромною, то не давайте ей хода и забудьте об ней.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

404

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

19 октября [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Если б не ‘Вестник Европы’, то литература сама собой подвергла меня остракизму, и таким образом задача цензурного ведомства упростилась бы. Я говорил Вам, что у меня есть статейка под названием ‘Дети’ и что ‘Рус[ские] Ведом[ости]’ возвратили мне ее. Затем я отдал ее Гайдебурову, который хотя и согласился напечатать, но в голосе его звучала такая неуверенность, что я взял статью обратно, хотя, по моему искреннему убеждению, в ней нет ничего опасного. Теперь я припоминаю, что по поводу этой статьи Вы давали мне благой совет: приурочить ее к ‘Пошехонской старине’. Перечитав ее сегодня, я убедился, что это не только возможно, но будет совершенно уместно и потребует самых ничтожных изменений! Поэтому я обращаюсь к Вам с покорнейшею просьбой уведомить меня, не признаете ли Вы удобным, чтоб я сделал из нее VI главу, которая хотя и будет отступлением, но далеко не лишним. К этому присоединится VII глава (начало Портретной галлереи), которой я написал три четверти и надеюсь, что к самым первым числам ноября допишу совсем, а может быть и ранее. Все вместе составит около 22 страниц. И хотя я воистину мучительно болен, но думаю, что судьба сжалится надо мною и даст мне докончить характеристику, давно задуманную.
Теперешнее мое существование может быть охарактеризовано двумя словами: живая смерть. Память меркнет, сознательность пропадает в такой степени, что в собеседованиях с знакомыми я веду себя как потерянный.
Так, например, я забыл спросить Вас, признали ли Вы удобоисполнимою мою просьбу насчет срока платежей. Простите мою назойливость, но я так уверен в близости конца, что теперь ни о чем другом думать не могу, кроме того, чтобы оставить свои дела в порядке.
Ежели многоуважаемая Любовь Исаковна возвратилась, то прошу передать ей мой сердечный привет.
Простите за длинное письмо.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

405

В. П. ГАЕВСКОМУ

25 октября [1887 г. Петербург].

Любезный друг Виктор Павлович.

На Костю пошла невзгода. Третий праздник сряду его наказывают. Прошлое воскресенье за то, что подрался (впрочем, жена ездила к Лемму и выпросила). В среду оставили на два часа за то, что подсказывал товарищу (в классе у Лемма), да за то же Лемм поставил ему единицу вместо одиннадцати, а за единицу оставил до сегодня утра. Это меня совсем измучило. Сверх того, Костя меня уверяет, что он в своем классе первый ученик (баллы у него порядочные), но я начинаю сомневаться в этом, потому что с первым учеником не стали бы поступать так бесцеремонно.
Если ты увидишь Лемма, то не можешь ли сообщить ему, что эти систематические оставления мучат не столько Костю, сколько меня, и что, по моему мнению, за подсказыванье достаточно наказать один раз, да и то поставить в угол, а не оставлять без отпуска. Сверх того мне очень хотелось бы знать, действительно ли он первый ученик в классе или из первых. Можно ли рассчитывать, что он перейдет в лицей. Ибо он в таком возрасте, что ежели не перейдет, некуда будет деваться с ним.
Пожалуйста, прости меня за беспокойство и назойливые просьбы.
Искренно преданный

М. Салтыков.

406

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

27 октября [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Я с трудом пишу к Вам, зная, что не получу от Вас вести, покуда не очищу старого номера. Так всегда водилось в канцеляриях и департаментах. Между тем, мне крайне хотелось бы знать Ваше мнение о ‘Пошехонской старине’. Пожалуйста, скажите прямо, что Вы думаете. Кстати, дней через шесть после этого письма подоспеет к Вам ноябрьская книжка ‘В[естника] Е[вропы]’, так и там есть продолжение. Здесь мне сообщают лестные отзывы, но, вероятно, не хотят огорчить хворого человека. Мне же лично мой новый труд кажется не совсем складным. В газетах и журналах, по обыкновению, молчат. С громадным мучением я приготовил еще 3-ю статью для декабря, но на этом, вероятно, и кончится моя литературная деятельность.
А литературное мое положение вот какое. Большая половина лит[ературных] органов ненавидит меня и молчит обо мне, как будто я последний из писак. Затем остаются только четыре органа, которые сочувственно относятся ко мне: ‘Сев[ерный] Вестник’, ‘Неделя’, ‘Русские Ведомости’ и ‘Вестник Европы’. В первом я не могу появляться, потому что он подцензурный. О средних двух скажу Вам следующее. В начале этого месяца я написал статейку — ‘Дети’ и послал в ‘Рус[ские] Вед[омости]’. Оттуда мне ее возвратили, так как они при первом случае ожидают, что их совсем закроют, и хотя моя статья ничего противоцензурного не представляет, но самое имя мое противоцензурно. Я отдал статью в ‘Неделю’, но Гайдебуров прибежал ко мне в таком трепете, что я сам уже взял ее назад. Не правда ли, что это похоже на остракизм {Изгнание (греч.).}. Литература, без особенных начальственных усилий, изгоняет меня. Таким образом, я нахожусь совершенно во власти Стасюлевича, человека капризного и своенравного, который может рассердиться на меня (один раз это уже и было) и окончательно устранить меня. Мог ли я думать, что доживу до такого срама. Вы прочитаете ‘Детей’ в декабрьской книжке (я приспособил их к ‘Старине’) и увидите сами, из-за чего сыр-бор загорелся.
Да и у Стасюлевича разговор короткий. Ежели цензура пожелает, он без малейших колебаний вырежет ее, чтоб только не опоздать 1-го числа.
Средство (Cascara), которое Вы мне предлагаете против запора, я уже давно испытал, но без пользы. Теперь Соколов напал на другое средство, которое помогает, и я уже три недели сряду не прибегаю к клистиру.
Средство это пишется так:
Podophillini — gr. V
сбоку: Extr. belladoui — g. 13
3i ‘ Aloes
82 ‘ rh. Frang 38
Pulv. Rhei g. r. f. pil
No 20.
Списал буквально. В первый раз я принял на ночь 2 пилюли и наутро поставил клистир. Подействовал отлично. В тот же вечер, за чаем, я принял одну пилюлю, и на другой день без клистира подействовало. С тех пор каждый день за чаем принимаю по 1 пилюле, а изредка, ежели действие слабо, две. Неудобство одно: часто бывают ложные позывы, да и вообще гоняет меня раза три-четыре в день, все понемногу. Поноса не было. Но этим мое благополучие и кончается. Не перейдет ли оно в злополучие? Расстройство нервов усиливается, в носу же не переводятся прыщи и энервируют меня.
До свидания. Прошу Вас передать мой сердечный привет многоуважаемой Софье Петровне.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

407

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

29 октября [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Я получил вчера (через Вас) из Парижа письмо от некоего Гальперин-Каминского, величающего себя редактором ‘Nouvelle Revue’, с просьбой сообщить ему факты для реабилитации Тургенева по поводу разоблачений некоего Павловского, сотрудника ‘Нового Времени’ (см. сегодняшний No). Он прибавляет, что с подобной же просьбой обращается и к Вам. Между прочим делает ссылку на письма Тургенева ко мне, где будто бы он отзывается о звездах франц[узской] литературы не вполне почтительно.
Я так болен, что обстоятельного ответа дать не могу, да не могу и уничтожить то, что написано в письмах Тургенева. Отвечать, однакож, надо. Но мне хотелось бы предварительно знать, будете ли Вы отвечать и в каком тоне. Сообразно с этим поступлю и я. И потому прошу Вашего совета.
Я уж очень давно Вас не видел. Вероятно, Вы очень заняты.
Прошу Вас передать мой привет многоуважаемой Любови Исаковне.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

408

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

30 октября 1887 г. [Петербург].

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Жена сказала мне, что вчера у Вас шла речь о моем портрете, где я изображен выходящим из лесу. Помнится мне, что я предоставил Вам этот портрет, поднесенный мне тверитянами. У меня такого портрета совсем нет. Сегодня утром я везде рылся и не отыскал. Хотелось бы завещать его моему сыну, а не знаю, где достать. Написал сегодня Михайловскому, не знает ли он, но сомневаюсь. Не будете ли Вы так добры уступить мне Ваш экземпляр? Вам, собственно говоря, он не нужен, а меня Вы до крайности обяжете. Впрочем, ежели Вы находите мою просьбу неправильною, то оставьте ее без исполнения. Напишу еще кому-нибудь в Москву.
Будьте добры, навестите меня, ежели можете. Я скорблю в высшей мере.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

409

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

30 октября [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Константинович.

Не знаете ли, где можно достать в собственность тот портрет мой, изданный веселым нотариусом Орловым, где я изображен выходящим из леса. Нет ли у Вас? Ежели есть, то я безмерно Вам буду обязан, ежели Вы уступите мне его. Я сегодня все ящики у себя перерыл и портрета не нашел, а мне нужно хоть что-нибудь настоящее сыну на память оставить.

Ваш

М. Салтыков.

410

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

30 октября [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Логгин Федорович.

Не знаете ли, где можно достать в собственность портрет мой, изданный нотариусом Орловым (в Москве), где я изображен выходящим из леса. Нет ли у Вас? Я был бы безмерно Вам благодарен, ежели бы Вы уступили мне его. Мой экземпляр пропал и мне нечего оставить сыну на память.

Ваш

М. Салтыков.

Как Ваше здоровье?

411

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

30 октября [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Есть у меня до Вас крайняя и слезная просьба. Дело вот в чем. Четыре года тому назад, моск[овский] нотариус Орлов издал мой портрет, в котором я изображен выходящим из леса, и т. д. У меня было два экземпляра этого портрета, но болезнь сделала между прочим и то, что я очень многие нужные бумаги и вещи растерял. Нет теперь у меня и ни одного экземпляра портрета Орлова. Нельзя ли как-нибудь добыть его в Москве, т. е. купить для меня, и прислать мне. Я деньги тотчас же пришлю. Хотелось бы оставить на- память сыну и очень горько будет, ежели он не будет иметь этот портрет. Будьте добры, постарайтесь достать.
Очень жаль, что ‘Дети’ не подошли ко времени к ‘Р[усским] Ведомостям]’. Теперь я приспособил их к ‘Пошехонской старине’ и отдал Стасюлевичу на декабрьскую книжку. Не знаю, как отнесется он и не откажет ли мне в помещении. На днях это разрешится, ибо статья уже в наборе.
До свиданья, до лучших дней.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Пожалуйста уведомьте меня.

412

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

[31 октября 1887 г. Петербург.]

Многоуважаемый Василий Михайлович.

По письму моему о портрете исполнения не чините.
Весь Ваш

М. Салтыков.

31 октября.

413

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

1 ноября [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Константинович.

От всей души благодарю Вас, а в Вашем лице и редакцию ‘Северного Вестника’ за сочувственный отзыв о моей книге. Я не заслужил этого отзыва и считаю его преувеличенным (в особенности конец), но во всяком случае мне дороги теплые чувства хороших людей.
Я на днях просил Вас об моем портрете. Теперь прошу оставить мою просьбу без исполнения.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

414

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

3 ноября [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Прошу Вас не высылать портрета. У меня свой нашелся. Я поэтому-то и писал Вам письмо вслед за первым. Благодарю Вас, впрочем, за готовность и радуюсь, что могу не воспользоваться ею. Из письма Вашего вижу, что Вы очень боитесь за газету. Мне кажется, что это уже слишком. Вы даете чересчур много веры слухам, по пословице: пуганая лошадь дальше кнута бежит. А меня, вследствие этого, постигает остракизм.

Искренно преданный

М. Салтыков.

415

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

7 ноября [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Ежели это возможно, то будьте так добры поторопить с корректурой. Болезнь моя приняла очень неприятный характер: я все дремлю. Поэтому мне очень хотелось бы поскорее согласиться с Вами насчет изменений, которые окажутся необходимыми, да и вообще увериться, что статья удобна для помещения в декабрьской книжке. Этот последний вопрос в особенности для меня важен.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Простите за назойливость. Впрочем, я так плох, что, вероятно, не долго буду надоедать.

416

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

10 ноября [1887 г Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Я думаю, что чем скорее корректура будет в Ваших руках, тем будет для Вас удобнее. Поэтому и посылаю ее во вторник вечером. Кажется, что конец статьи вышел суховат и бледноват, но, к несчастью, нахожусь в таком положении, что исправить не могу. И нового ничего предпринять, покуда, не в состоянии. Не пропишет ли что-нибудь Боткин, что разбудит меня.
Искренна Вам преданный

М. Салтыков.

417

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

16 ноября [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Благодарю Вас за письмо и за сочувственный отзыв о моих писаниях. Теперь Вы, вероятно, прочитали и вторую статью ‘Пошехонской старины’ и, конечно, не откажетесь дать мне свой отзыв об ней, равно как и о 3-ей статье, которая появится в декабрьской книжке. По моему мнению, она просто плоха.
Вот уже целый месяц, как я не беру пера в руки, чтоб сочинять, и потому в январе моего ничего не появится. Не знаю, что будет дальше, но в настоящее время чувствую себя крайне дурно и голова решительно отказывается работать. Две недели тому назад меня лишили фосфора под предлогом, что я слишком привык к нему, и он мало на меня действует. Вероятно, тут есть основание, но что со мной делается без фосфора — этого пером описать нельзя. Дрожание, одышка, дремота, почти идиотизм. При этом пристала ко мне болезнь носа, которая совсем меня энервирует, и вот уже больше месяца как ничего лучше нет. И все это вместе взятое считается улучшением. Не говоря уже о щемящей скорби, которая докторскому диагнозу недоступна. Главным образом меня мучит будущее семьи: не могу и придумать, что с нею будет после моей смерти. Подумайте: Косте остается еще 6 1/2 лет пробыть в интернате! Кто примет участие в них, в случае смерти моей и жены? У нас у обоих совсем родных нет, а отношения к приятелям самые натянутые.
Вы, вероятно, уже виделись с Боткиным. Говорили ли Вы с ним обо мне и походатайствовали ли, чтоб он принял действительное участие ко мне? Не знаю, когда он возвратится, но просил Лихачева, чтобы напомнил ему обо мне. Странное мое положение: я безмерно болен, а мою болезнь принимают за каприз и грубость.
И при этом целое гнездо сплетен кругом. Г. Унковский, например, доискивается, на кого похожи мои дети, и хохочет.
И мне все эти подлости передают. Я считал человека добродушным и честным, а выходит, что он гороховый шут.
Прощайте. Желаю Вам искренно всего лучшего и прошу верить, что язык мой ни разу не шевельнулся, чтобы сказать о Вас что-нибудь подлое.
Посылаю от себя и от жены дружеский привет многоуважаемой Софье Петровне.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

418

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

17 ноября [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Логгин Федорович.

Позвольте мне напомнить Вам насчет пятницы, хотя я до крайности болен и мне говорить будет тяжело, но я каждый день нахожусь в ожидании смерти и потому желалось бы кончить.
В ожидании, не прочтете ли прилагаемый проэкт условий. Знаю, что многое тут лишнее, но его можно будет выкинуть. Думаю, что у Иванова сохранился прежний проэкт, или он помнит его. Во всяком случае, он сумеет его написать, приняв в основание прилагаемый проэкт.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Если найдете нужным, то сообщите эти условия и Сибирякову. Боюсь, как бы он после не отказался.

В продажу поступают.

I. Все сочинения, доныне изданные отдельно, как-то:
1) Губ[ернские] очерки
2) Невинные рассказы
3) Сатиры в прозе
4) Признаки времени и Письма из пров[инции]
5) История одного города
6) Помпадуры
7) Ташкентцы
8) Дневник провинциала
9) Господа Головлевы
10) Монрепо
11) Круглый год
12) Среди умеренности
13) Сборник
14) Благонамеренные речи
15) За рубежом
16) Письма к тетеньке
17) Пошехонские рассказы
18) Недоконченные беседы
19) Современная идиллия
20) 23 сказки
21) Пестрые письма
и 22) Мелочи жизни.
II. Напечатанные сочинения, но не изданные отдельно:
1) Итоги (см. ‘Отеч[ественные] Зап[иски]’, 1869 г.).
2) Продолжение Дневника провинциала: ‘В сумасшедшем доме’ (см. ‘Отеч[ественные] Зап[иски]’, 1872—1874 г.), две статьи.
3) Культурные люди (см. ‘Отеч[ественные] Зап[иски]’, январь 1876 г.).
4) Три сказки, не пропущ[енные] цензурой: Орел, Вобла и Ворон.
III. Все, что напечатано мной после издания ‘Мелочей жизни’ и что будет напечатано до конца жизни. Гонорар за предварительное напечатание в журналах и газетах предоставляется автору. Затем, каждое сочинение, по окончании, передается собственнику всех сочинений, а в случае смерти, и в недоконченном виде.
Хотя, кроме вышепоименованных, имеются еще напечатанные мои сочинения, но отчасти я сам забыл об них и не могу указать, отчасти же они так слабы, что я не желал бы перепечатки их после смерти. Поэтому ‘Полным собранием моих сочинений’ прошу считать только исчисленное выше.
Я желал бы, чтоб прежде всего было напечатано ‘Полное собрание’, но так как в настоящее время очень много моих изданий не распродано в книжных магазинах, а кроме того, самое печатание ‘Полного собрания’ (более 400 листов формата ‘Вести[ика] Евр[опы]’) потребует не меньше 1 1/2 года, то я желал бы, чтоб таковое вышло не раньше сентября 1889 г. Впрочем, от собственника зависит начать и не с Полного собрания, а с издания отдельных книг, но в таком случае названия, остающиеся нераспроданными, могут быть возобновлены все-таки лишь в сентябре 1889 г. В настоящее время окончательно распроданы следующие издания: Губ[ернские] очерки, Признаки времени, История города, Головлевы, Монрело, За рубежом и Письма к тетеньке. Вероятно, в течение полутора года и большинство остальных книг распродастся.
Расходы по совершению купчей на счет покупателя.

419

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

30 ноября [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

26-го числа приехал в Петербург С[ергей] П[етрович] Боткин и был встречен почти всем сонмищем врачей и в то же время in corpora {Полным составом (лат.).} всем первым курсом студентов Мед[ико]-хир[ургической] академии. Последнее очень тронуло С[ергея] П[етровича], который на другой же день приехал в клинику.
Другое происшествие обратного свойства. На прошлой неделе инспектору студентов Моск[овского] университета на студенческом балу дали две плюхи. Дал студент от имени университета, и, как слышно, по жребию. Назначен военный суд, но исход его покамест неизвестен. Опасаются, чтоб и здесь не вышло какой истории. Я радуюсь, что отдал своего Константина в приготовительный класс Лицея, и прошу только судьбу, чтоб он перешел будущим летом в самый Лицей.
Боткин был у меня вчера и передал мне, что Вы говорили с ним обо мне. Глубоко и сердечно за это Вам благодарен. Он осмотрел меня очень внимательно и обещал переговорить с Соколовым насчет моего лечения. Меня эта оттяжка не очень-то радует, потому что я, говоря по совести, того гляди умру. Кроме того, что у меня в полном разгаре chorea и несноснейшая одышка, от которой я целый день стону, — вдобавок привязалась еще болезнь почек и болезнь носа. Пропадает память, теряю слова, голова, как пустая. Словом, все признаки разложения, даже ходить не могу. Не думайте, что я преувеличиваю, взваливая на себя такой воз болей, — нет, все это воистине так. До такой степени несносно, что по временам плачу.
Боткин сказывал, что нашел Вас в цветущем положении, с чем искренно Вас поздравляю.
Вот французы отлично вышли из затруднения, худо только, что с министерством никак не могут сладить. А у нас хорошо: Вышнеградский, Манасеин, Островский, Делянов — запас не оскудевает.
Прощайте, будьте здоровы и не забывайте недугующето. Жена Вам кланяется. Прошу Вас передать от меня и от жены сердечный привет многоуважаемой Софье Петровне.
Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

420

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

12 декабря [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

С величайшим горем считаю долгом сообщить Вам, что я и к февралю считаю себя неспособным приготовить что-либо для ‘Вестн[ика] Европы’. Сколько ни принимался — ничего да выходит. Давно я не чувствовал себя столь больным, как в течение прошлого месяца, а доктора, между тем, находят, что я все лучше и лучше. Да и не лечат меня совсем — так я надоел. Всем надоел — пора и на покой.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

421

В. И. ЛИХАЧЕВУ

17 декабря [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Владимир Иванович.

Посылаю Вам обратно проэкт условия. В середине (у ст[атьи] 4) Вы найдете поправку, которую, если найдете нужным, сообщите И. М. Сибирякову, хотя я наперед знаю, что он не примет ее.
Простите меня, что я Вам так надоел, но я и сам глубоко страдаю. В оправдание свое могу сказать, что, делая эту прибавку, я руководился след[ующими] соображениями: 1) я ограждаю не только свое право быть изданным, но и право публики читать меня, 2) я не думаю, чтоб издатель мог быть стеснен шестилетний сроком, потому что его чересчур достаточно чтоб осуществить издание, сверх того, преемники прав г. Сибирякова могут иметь совершенно иной взгляд на дело, нежели он, а они-то и имеются преимущественно в виду, 3) цензурные опасения, по моему мнению, излишни, потому что все уже было неоднократно пропущено цензурой, и 4) я не требую восстановления прав своих или наследников моих на издание — Это было бы своекорыстно, — а предлагаю комбинацию, которая совершенно обеляет меня с этой стороны.
Это дело совсем меня измучило, но я попросил бы Вас в последний раз заняться им и уведомить меня.
Еще раз простите за назойливость и верьте моей искренней преданности.

М. Салтыков.

Подателю сего дайте расписку в получении пакета.
Пожалуйста, не оставляйте меня своими посещениями и не бросьте совсем. Я действительный мученик.

422

H. A. БЕЛОГОЛОВОМУ

18 декабря [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Поздравляю Вас и добрейшую Софью Петровну с наступающими праздниками и с Новым годом. Желаю Вам встретить их в веселии сердца и затем весь 1888 год провести в полном благополучии.
Мои личные праздники будут, вероятно, самые жалкие. Я и теперь пишу к Вам через великую силу, а с каждым днем становится хуже и хуже. Бессонница преследует меня, так что я совсем ослабел. Да и одышка с кашлем привязалась.
Боткин был у меня вскоре по приезде, но с тех пор прошло три недели, и я его не видал. Мне он ничего не сказал, а обещал переговорить с Соколовым. Вероятно, говорил, но что именно, я толком понять не мог. Во всяком случае, мне худо как никогда, и от писания я видимо должен отказаться. Полтора месяца не присаживался и ничего выдумать не могу. Нет, куда нам до таких звезд, как Боткин! Он и во сне-то меня не увидит.
У меня случился казус. Сибиряков (Иннокентий) восхотел приобрести право собственности на мои сочинения, как прошлые, так и будущие. Предложил 50 тысяч, и я было согласился, но когда дело дошло до купчей, то меня взяло раздумье: а что если этот господин совсем меня не будет издавать и, так сказать, исключит на пятьдесят лет из литературы? Скажет себе: не хочу я этого писателя, чтоб об нем в литературе значилось! Ведь ему 50 т. р. ничего не значат. Или призовут его и скажут: не смей издавать! Я предложил, вследствие этого, такое условие: издание полного собрания обязательно не позже как через шесть лет, а в противном случае сочинения делаются общим достоянием. Но он отказался. Вообще, эти переговоры доставили мне немало мучений и не состоялись.
Прощайте, рука не пишет. Будьте здоровы вместе с Софьей Петровной и детьми. Очень-очень Вам благодарен за память.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

423

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

21 декабря [1887 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Ради бога, скажите мне по сущей правде, стоит ли продолжать ‘Пош[ехонскую] стар[ину]’, ежели продолжение будет не лучше последней статьи, не будет ли это напрасным трудом, свидетельствующим об упадке таланта? И если мне еще суждено писать (в чем я крепко сомневаюсь), то не лучше ли разрабатывать другой сюжет? Последняя статья мне кажется совсем плохою, насильственно выжатою.
Я болен до невозможности.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

424

В. П. ГАЕВСКОМУ

[1887—1888 гг. Петербург.]

Виктор Павлович! не будешь ли так добр навестить меня завтра или послезавтра. Мне крайне необходимо тебя видеть.

425

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

10 января [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

У меня готова одна глава, довольно большая (около 1 1/2 л.) и наполовину уже переписанная. Если я уже не опоздал, то не найдете ли Вы возможным поместить мою работу в февральской книжке. Уведомьте меня и я во вторник или в среду вечером доставлю ее. К мартовской книжке можно, надеюсь, доставить работу в первых числах февраля, хотя ручаться не могу.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

426

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

12 января [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Мне хотелось напомнить о себе читателям несколько раньше, но вышла неудача, которой надо покориться. Я пришлю Вам главу, о которой писал, не позже 1-го февраля, а, вероятно, раньше. Боюсь, что Вы затруднитесь печатать, ибо в ней изображаются помещичьи варварства, хотя речь идет о тридцатых годах. Меня разуверяет то, что в литературе не раз изображались не только помещичьи варварства, но и пытки, производимые в застенках по военной инициативе.
Вместе с VIII главою я пришлю (вероятно) еще IX-ю, небольшую, и попрошу Вас напечатать обе вместе. Я потому прошу об этом, что болезнь моя капризна, и я опять могу очутиться в состоянии полного бессилия. Тогда мне с главкой в 10—12 стр[аниц] некуда будет деться. Впрочем, все это гадательно, так как я и теперь уже начинаю чувствовать что-то недоброе.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Искренно сожалею, что не видал Любови Исаковны, хотя мы были дома, когда она приезжала. Надеюсь, что Вы навестите меня, когда удосужитесь.

427

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

1 февраля [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Я без числа виноват, что не писал к Вам так долго, и Вы совершенно правы, ежели недоумеваете по этому поводу. Дело вот в чем. И ноябрь и декабрь я ничего не писал. С наступлением января несколько просветлело, а вместе с тем пробудились слегка и мои душевные силы. Я поспешил воспользоваться этим и весь месяц усиленно работал даже к ущербу для здоровья. Успел приготовить и на март и на апрель. Теперь намереваюсь отдохнуть и ежели буду продолжать работу, то исподволь.
Состояние моего здоровья, однакож, нимало не улучшилось. В особенности же беспокоят почки. Четыре раза я испытал прохождение камней, а о песке и говорить нечего. Это большое страдание, тем больше, что со мной эти казусы всегда случались ночью, когда все домашние спят, а следовательно нельзя распорядиться насчет припарок для смягчения боли. Первые три раза страдания продолжались не более 2—3 часов, но в последний раз (четыре дня тому назад) с одиннадцати часов ночи до 7 утра. Можете представить, какую ночь я провел. Боткин велел мне пить воду Contrexville {Контрексевиль (франц.).} и я шесть недель как пью ее. Предполагалось, что она вымоет мне почки, а они даже и теперь источают песок и гравий. Не знаю, что будет дальше, ибо, с легкой руки Боткина, Contrexville так пошел в ход, что ни одной бутылки во всем городе достать нельзя. Впрочем, и Боткин (с которым я советуюсь через посредство Васильева) сказал, что мне надобно отдохнуть, а пока прописал мне капли Strophant.
Вообще, мне кажется, что теперешнее мое положение признается нормальным, т. е. таким лучше которого уже не будет. Я готов бы был примириться с этим, но отчаяние мешает примирению. И в самом деле ужасно иметь в перспективе одно: быть прикованным к креслу.
Знакомые мало по малу оставляют меня, или же выполняют относительно меня нечто в роде обряда. В[ладимир] И[ванович] Лихачев аккуратно навещает меня с Еленой Иосифовной по пятницам, Н[ил] И[ванович] Соколов — по вторникам (на десять минут). Прочие заходят случайно и очень редко, а Унковского, например, я почти совсем не вижу. Заходит, впрочем, Г[ригорий] 3[ахарович] Елисеев, которому я завидую. Не знаю, в какой мере он болен, но, по крайней мере, может выходить. Я же вот уже четыре месяца, как даже в карете прогуляться не выезжаю. Боткин воспретил, потому что уже более l 1/2 [месяцев?] здесь стоят нестерпимые холода. Григ[орий] Зах[арович] совершенно примирился с Екат[ериной] Павл[овной], которая ходит козырем и выгнала Матрешу, приревновав ее к мужу. Человеческому легкомыслию, очевидно, пределов нет.
Прошу Вас передать мой сердечный привет многоуважаемой Софье Петровне.
Затем дружески жму Вашу руку и остаюсь искренно Вам преданный

М. Салтыков.

428

А. И. УРУСОВУ

[2 февраля 1888 г. Петербург.]

Я ничего не имею против того, чтобы г-жа Берта Вальдберг переводила на немецкий язык и печатала свои переводы из моей книги ‘Мелочи жизни’.
1888. Февраля 2 дня.

429

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

14 февраля [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

У меня уже с 1-го февраля готово продолжение ‘Пошех[онской] старины’, предназначенное для апрельской книжки. Если Вы с своей стороны не находите препятствий к напечатанию, не будете ли так добры или взять статью у меня лично, или же, если Вам недосужно, прислать за ней кого-нибудь. Я боюсь доверять посыльному: как бы не потерял. Главы, которые я приготовил, совсем в другом роде — идиллическом. Я начал писать для майской книжки, но впал в мрак бездействия — уже с неделю — и должен был оставить работу. Хотелось бы в мае покончить с портретами родственников, а осенью и вообще с ‘Стариною’.
Извините, что беспокою Вас.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Я потому спешу уведомить Вас, что, кажется, набор будущего No кончается около 20 числа, следовательно можно бы не торопясь набрать и мою статью для апреля. Во всяком случае, будьте добры ответить на настоящее письмо.

430

А. И. УРУСОВУ

17 февраля [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Александр Иванович.

Получил Ваши две карточки, но напрасно Вы не зашли. Труд, право, не очень велик.
Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

431

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

21 февраля [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

К сожалению, хороших вестей о себе не могу Вам дать и теперь. С самого начала февраля до того измучен припадками хореи, что почти доведен до бессознательного положения. Не только не могу работать, но даже когда письмо начинаю писать, то меня бросает в пот, и сердце стучит — вот как теперь. Хорошо, что мне удалось в январе наготовить и для мартовской и для апрельской книжки, а то и в средствах к существованию был бы недостаток. Впрочем не хвалюсь: ‘Пошехонская старина’ выходит плохо — это, кажется, общее мнение. Надо совсем перестать писать, — вот это будет похвально, только не совсем удобоисполнимо.
У меня 19-го числа был Боткин, кажется, я ему набормотал кучу пустяков, так что он рассердился. Дело в том, что, кроме хореических припадков, меня еще почки продолжают тревожить. С[ергей] П[етрович] преимущественно налегает на то, что прежде всего надо вымыть почки. Ради этого я три раза по две недели пил воду Контрексевиль, пущенную в ход Боткиным, но каждый раз, как после двух недель мне на неделю давали отдых, — опять начинался процесс выхождения камней. Теперь Контрексевиля ни одной бутылки во всем городе нет, и мне прописали на две недели Виши с литием [?]. Стало быть, вот уже восемь недель, как я пью воды, а против хореических припадков никаких мер не принимается. Вот я и просил прежде мне хореические припадки облегчить, потому что почки я могу выносить, а дерганье, кашель и проч. просто измучили меня. Но С[ергей] П[етрович] не согласился, — вероятно, он лучше знает. Представьте себе: сегодня утром у меня по всему лицу выступили багровые пятна, — вот и еще сюрприз.
У нас здесь крахи, крахи и крахи. Лопнул Фелейзен, а за ним начала лопаться мелкота. Вчера — наш банкир, Стефаниц, но, к счастию, бумаг наших у него не было, а только застраховали билеты внутр[еннего] займа. Рубль стоит менее двух франков, — просто хоть не живи. Лопнул также банк Внешней торговли, — и за ним, наверное, потянется целая свита. А между тем слухи о войне все больше подтверждаются. Пойдут падать железнодорожные акции. Блажен, кто устроил капиталы свои за границей.
Прошу Вас передать от меня и от жены сердечный привет многоуважаемой Софье Петровне. Жму Вашу дружескую руку.
Искренно и душевно преданный

М. Салтыков.

432

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

21 февраля [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Позвольте мне обратиться к Вам с просьбою. Дело вот в чем. Г-жа Некрасова прислала мне письмо от 15 февраля, в котором извещала, что 20 числа готовится С[ергею] А[ндреевичу] Юрьеву торжество, и что не худо было бы, чтоб я прислал ему поздравительное письмо или телеграмму. Но при этом она: 1) на конверте перепутала адрес (вместо 62 No дома, написала 79), так что письмо со многими справками дошло до меня только вчера вечером, 2) не написала, с чем я должен поздравлять и куда посылать свое поздравление. Поэтому, я обращаюсь к Вам с просьбой сообщить С[ергею] А[ндреевичу], что я не мог его поздравить, но что, во всяком случае, он может быть уверен в незыблемости дружеских уз, связывающих нас с лет раннего детства.
Как Вы живете? Давно я не посылал Вам ничего, Но, читая ‘Пошехон[скую] старину’, вряд ли Вы жалеете об этом. Плохо пишется, очень плохо.
С 1-го февраля я бездействую. Недуг до того овладел мной, что в силу доканчиваю настоящее письмо.
Уведомьте когда-нибудь о себе.

Искренно преданный

М. Салтыков.

433

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

21 февраля [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Хотя Вы ничего не ответили мне на письмо от 21 февраля, но я решаюсь вновь прибегнуть к Вам с просьбой. Простите — мне обратиться не к кому. Дело в том, что меня вызывает здешний судебный следователь (по поручению московского) в свою камеру для дачи свидетельского показания по делу о подлогах Бахметьева. Зачем оказалось нужным свидетельство мое — я недоумеваю, ибо видел Бахметьева всего один раз, когда Юрьев прислал его ко мне для переговоров о передаче ‘Р[усской] Мысли’ подписчиков ‘Отеч[ественных] Зап[исок]’. Конечно, я к следователю не явлюсь и пошлю докторское свидетельство, но мне не безынтересно знать, что от меня нужно.
Не можете ли Вы через московских юристов узнать об этом и сообщить мне?
До свидания, насилу пишу.

Весь Ваш

М. Салтыков

434

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

2 марта [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Я давно не писал к Вам, потому что болезнь моя в последнее время до того усилилась, что я просил у судьбы одного: смерти. Вы, может быть, удивитесь, видя, что я исправно каждый месяц появляюсь в ‘В[естнике] Е[вропы]’, но все это написано ранее, и даже на апрель и май, хотя в малом количестве. Уже с месяц, как я испытываю чисто-крестное страдание. По нескольку часов сряду сижу и тяжело дышу, и это раза три — четыре в день, особливо после еды, хотя я в день едва ли съем фунт. Лекарства пью без перерыва, но ничто не помогает. И теперь трудно и тошно. Боткина не видел недели три, я думаю, что он мог бы помочь мне, если б внимательно осмотрел и последил за мною, но не могу на него претендовать, ибо, во-первых, не имею никаких прав, а во-вторых, у него у самого весь дом болен, да и сам он ослабел.
Меня обыкновенно обвиняют в преувеличении, и, по-видимому, репутация эта исходит из моей литературной деятельности. И Вы не прочь отозваться, что я преувеличиваю. Это ужасно обидно. Сорок лет действовать в литературе и кроме репутации каррикатуриста ничего не заслужить очень больно. Но дело в том, что самые страшные припадки удушья случаются со мной между 5 и 7 часами, после обеда, когда доктора не видят меня. Но недавно Унковский зашел ко мне в это время и ужаснулся. Даже жена однажды сказала: удивляюсь, как ты можешь переносить. И за всем тем, не умираю, — вот это именно и значит: преувеличиваю. Надо, чтоб человек пластом лежал, чтоб пролежни у него образовались, — это будет значить, что он настоящим образом страдает.
Об Вас имею известия от Лихачевых, — спасибо и за то. А относительно меня Вы продолжаете пребывать в горделивом молчании. Зато я распорядился, чтоб в случае моей смерти Вас немедленно уведомили телеграммой. Это будет последнее письмо, на которое уже и ответа не потребуется.
У нас идут финансовые выдумки. Сахаровары будут платить акциз сахаром. Вероятно, эта идея примется, и скоро прянишники будут платить подать пряниками, апельсинщики — апельсинами и т. д.
Простите, что так мало пишу: едва волочу руку. Передайте от меня и от жены привет многоуважаемой Софье Петровне.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

435

Е. Н. ГАЕВСКОЙ

[4 марта 1888 г. Петербург.]

Многоуважаемая Елизавета Николаевна.

Я глубоко сочувствую понесенной Вами дорогой утрате. Лично я всегда видел в покойном дружески расположенного ко мне человека, который неоднократно приходил мне на помощь. Да почиет прах его в мире, а Вам и маленькому Коле от всей души желаю, чтоб горе Ваше загладилось, и в то же время, чтоб память о дорогом человеке долго жила в сердцах Ваших.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

4 марта 1888 г.

436

С. А. ЮРЬЕВУ

в Москву.

10 марта [1888 г. Петербург].

Любезный друг Сергей Андреевич.

Посылаю тебе, по желанию твоему, портрет с надписью и при сем повторяю, что дружба моя к тебе, начавшаяся с детства, пребывает и доднесь незыблемою.
Здоровье мое таково, что ежели смерть не стоит прямо за плечами, то во всяком случае не в большом отдалении, а если такое положение продолжится, то тем хуже, ибо я воистину мученик. В декабре и в январе выпадали дни, когда я мог писать (и в апрельской книжке ‘В[естника] Е[вропы]’ будет продолжение ‘Старины’), но с февраля даже письмо короткое с трудом могу написать. Память пропадает, выражений не могу сыскать. Какой тут может быть вопрос о творчестве? Целый день дремлю и мучительно кашляю. Если не умру, то выброшусь в окошко, — сил моих нет больше терпеть. К тому же и доктора охладели ко мне и почти не оказывают помощи на том основании, что я хронический больной и меня все равно что лечить, что нет.
Прощай. Рука отказывается писать.

Искренно тебе преданный

М. Салтыков.

437

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

в Москву.

20 марта [1888 г. Петербург].

Литейная, 62.

Многоуважаемый Виктор Александрович.

В мартовской книжке редактируемой Вами ‘Русской Мысли’ извещается, что в настоящем месяце последовал сорокалетний юбилей моей литературной деятельности. Благодарю журнал за благосклонное воспоминание обо мне, но в то же время считаю нелишним уведомить Вас, что сорокалетний срок моей литературной деятельности миновал, по крайней мере, пять лет тому назад. Я никогда юбилеев не праздновал, да и надеюсь, что и впредь праздновать не буду. Только однажды в Москве праздновалось двадцатипятилетие ‘Губернских очерков’, да и то помимо моего ведома и желания. Вообще я имею на юбилеи взгляд особенный, выраженный мною в рассказе ‘Сон в летнюю ночь’, и отказываться от этого взгляда не имею повода.
Простите, что письмо мое несколько безалаберно и притом написано каракулями. Вот уже два месяца, как я глубоко страдаю и ни к какой умственной работе приступить не могу.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

438

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

[20 марта 1888 г. Петербург.]

Не известен ли Вам, многоуважаемый Логгин Федорович, адрес И. М. Сеченова. Если да, то будьте добры сообщить. Я гуляю в карете от 1/2 1 до 1 1/2.

439

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

22 марта [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Считаю нелишним уведомить Вас, что к майской книжке я никакой статьи не приготовил. Я уже скоро два месяца, как совсем не работаю, и не знаю даже, наступит [ли] для меня время работы. Впрочем, вот уже недели две как принимаю фосфор и раза три выезжал гулять. Но ничего из этого покуда не выходит.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

440

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

24 марта [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Пишу к Вам, зная наперед, что письмо мое будет и бесполезно и неинтересно, но как-то жаль было бы прекратить старинные отношения, и потому прошу потерпеть.
Дело в том, что я дошел почти до того пункта, который называется сумасшествием. Два месяца сряду ничего не делаю, все забываю, даже говорю с трудом. Руки и ноги дрожат, душит кашель. Принимаю пилюли фосфора до 2 в день 120-го деления, — не помогает. Доктора махнули на меня рукой: хронический, не стоит его и навещать. Но здесь отлагаю письмо, потому что рука пишет каракули.
Продолжаю. Престранная моя судьба. Десятками лет наживал себе репутацию, считался будителем общественного сознания — и вдруг, в один-два года все потерял. Принадлежу к числу забытых писателей, о которых иные совсем не поминают, а другие поминают из учтивости, и никогда не говорят по существу. Поверите ли Вы, например, что иногда проходит месяц, и у меня никто не бывает, кроме Лихачевых (раз в неделю положено) и Елисеева, который, к несчастию, вот уже две недели болен воспалением легких. Еще было бы туда-сюда, если б я мог что-нибудь делать, а то сижу и дремлю, и ежеминутно бросает в пот. Опять рука болит, прекращаю.
Продолжаю. Боткин не был у меня более месяца. У него много работы при дворе. Но так как с наступлением довольно сносных дней (от 3 до 5 [градусов] тепла) я стал выезжать в карете, то сегодня, 24 марта, решаюсь просить его разрешения приехать к нему. Даст ли он это разрешение, — не знаю, ибо он странно ко мне изменился. Да и вообще, к старым знакомым. Унковский уже около трех недель болен брюшным тифом, и Боткин ни разу у него не был. Впрочем, у Унковского каждодневно бывает Бородулин, который, быть может, передает ему о ходе болезни. А я почти лишен врачебной помощи, потому что Соколов бывает случайно, а Васильев — нерешителен. Боюсь, что сойду с ума, — истинно не преувеличиваю.
Прощайте, будьте здоровы, жму дружески Вашу руку. Передайте от меня и от жены сердечный привет многоуважаемой Софии Петровне.

Искренно преданный

М. Салтыков.

23—24 марта.
Мы уже наняли дачу, на Преображенской станции, тоже около Луги, только ближе к Петербургу (в 3 часах). Привлекательного мало.
Как Вы находите мои труды в мартовской и апрельской книжках?

441

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

5 апреля [1888 г. Петербург].

Дорогой и глубокоуважаемый Николай Андреевич.

Благодарю Вас за письмо и спешу ответить на него (хотя мне, как говорится, мочи нет), потому что знаю, что без ответного письма я не дождусь от Вас известия. А мне между тем хотелось бы знать Ваше мнение о последних главах ‘Пошехонской старины’.
Со времени моего последнего письма мне ни на йоту не сделалось лучше. Целые дни задыхаюсь, кашляю и не могу откашляться, весь дрожу,— это ли не пытка? А теперь и сплю мало — по ночам, а днем все дремлю.
Третьего дня, в воскресенье, катался в карете и заехал к Боткину. Застал его в критическую минуту: у Екатерины Алексеевны только что начались потуги. Родила ли она, — еще не знаю, потому что никого не видал. Иногда у нее фальшивые потуги бывают очень продолжительны. Во всяком случае видел С[ергея] П[етровича] самое короткое время.
Вы пишете, что врачи неохотно посещают меня в виду неуспеха их усилий. Может быть это и правда, но как же с этим быть? Ужели бросить меня, как собаку? Вы пишете также, что я настаиваю на аптечных средствах, а врачи рассчитывают на целебную силу природы. Но какая же у меня природа? Я и не надеюсь на излечение, а желаю только облегчения от чрезвычайных мук.
Нет, кроме этих причин, есть и другие. С[ергей] П[етрович Боткин] очень занят при дворе и в Коммиссиях, — ему не до меня. Что же касается до H[ила] И[вановича] Соколова, то просто на просто он кует деньги, так как, во время отсутствия Боткина, нахватал громаду практики, особливо между купечеством. Стало быть и ему некогда.
Ничто под луной не изменилось, я все так же страдаю, а меня неглижируют. Ведь Васильев же продолжает быть регулярным. Мне говорили, что каждый визит ко мне дает Соколову убытка от 25 до 50 рублей. Вот какие ныне цены платят на Калашниковской пристани. А может быть это все и вздор, продукт моего оскорбленного сердца.
Прощайте. Мне кажется, что я не могу, не должен дожить до лета.
Передайте мой сердечный привет многоуважаемой Софье Петровне.

Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

442

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

15 апреля [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Кажется, прошло уже более месяца, как я Вас не видал, и, признаюсь, соскучился. Может быть, я Вам надоел, как и многим, и лично своею персоной, и своим плохим писанием. Но ежели этого нет, то будьте так добры навестите меня, ежели найдете свободную минуту. Я все чрезмерно болею и ни к какой работе приступить не в силах.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

443

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

20 апреля [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Благодарю Вас за выдержку из ‘Русск[ой] Мысли’ и возвращаю ее. Не будете ли Вы так добры, при свидании с К[онстантином] К[онстантиновичем] Арсеньевым, спросить его, живет ли в настоящее время в Луге земский врач П. А. Николаев. Я желал бы, чтоб он навещал меня летом, по примеру прошлого года, так как болезнь моя известна ему.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

444

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

26 апреля [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Поздравляю Вас с праздником. Я встретил его хуже чем худо: еле дышащий, в каковом положении и доднесь пребываю.
Зато знакомцы наши: Боткин и Лихачев, встретили радостно, первый получил Александра Невского, второй — чин тайного советника. Вероятно, теперь и тот и другой позабудут о моем грешном существовании, — и недосужно, да и компрометирует. По крайней мере, я предчувствую, что так выйдет, так как Лихачев уже начал с того, что не приехал ко мне в праздник, чего прежде никогда не бывало. Такое, впрочем, уж время, что необыкновенно благоприятствует благоразумию. Выходят люди на арену деятельности и говорят: это я не для карьеры, а для общей пользы, а потом потихоньку облаживают свои делишки, зная, что никто им даже не бросит укора. Г[ригорий] З[ахарович] Елисеев много тут виноват с своей пошлой теорией хождения об руку с начальством.
Одним словом, круг знакомства до того редеет, что становится жутко. Не за себя, которого дни сочтены, а за семью, которая ни в ком не найдет ни участья, ни опоры.
Вы напрасно полагаете, что я не доверяю Васильеву, я считаю его хорошим врачей, но не самостоятельным. А так как и Боткин и Соколов меня бросили, то я и не знаю, что дальше будет.
Благодарю Вас за письмо и за память. Вы единственный, быть может, человек, который не охладел ко мне. Да и то, может быть, потому, что мы лично не видимся. Говорю это не в виде укора, а ведь и в самом деле свойство хронических больных — надоедать.
Благодарю также и за отзыв о последних моих писаниях. Впрочем, теперь, когда меня хвалят, мне все кажется, что только утешить хотят. К дальнейшей работе я еще не приступал. Скоро будет три месяца, как голова у меня перестала работать.
Хотелось бы уехать отсюда, освободить от себя, но не знаю куда и как это сделать. Весь мир закрыт для меня, благодаря злому недугу.
Еще хотелось бы настолько иметь сил, чтоб написать оправдательную записку с изложением последних лет моей горькой жизни, с тем, чтоб напечатали ее после смерти. Но и это вряд ли удастся.
Прощайте, больше писать не в силах. Передайте мой привет добрейшей Софье Петровне.

Искренно Вас любящий

М. Салтыков.

445

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

9 мая [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Ежели сегодня Ваши именины, то поздравляю Вас, если же нет, то все-таки не беру назад поздравления, потому что поздравление, как и брань, на вороту не виснет.
Прочитавши только что полученное Ваше письмо, я был несколько сконфужен Вашим восклицанием по поводу Лихачева и Боткина: хорошего же Вы мнения о Ваших знакомых! На это я могу Вам сказать по чести: да, хорошего. Но я так измучен и так всем надоел неизменяемостью своего положения, что ничего не будет удивительного, если я буду осужден на полное одиночество. Сверх того, успехи в жизни налагают на людей многоразличные обязанности и отнимают у них досуг, — это тоже, по моему, истина. Люди расходятся не предумышленно, а просто в силу пословицы: tempora mutantur et nos mutamur in illis {Времена меняются и мы меняемся с ними (лат.).}. Вот все, что я хотел сказать в прошлом моем письме по этому поводу. С успехами людей, круг их знакомств расширяется, и старое невольно отодвигается на задний план. Я не думаю, чтоб в этом чисто отвлеченном суждении было что-нибудь обидное. Это сила вещей.
Я вчера выезжал гулять, и заехал к Боткиным. Просидел около часа и провел время очень хорошо, насколько позволило мое положение. Советовал, с переездом на дачу, пить Contrexville {Контрексевиль (франц.).} и бросить все лекарства. Разумеется, я выполню совет, но вопрос: как же будет с хореей?
На дачу я перееду не раньше июня, и перед переездом сообщу Вам точный адрес. Пожалуйста, не забудьте обо мне, и хоть изредка пишите.
У детей — экзамены. Лиза уже четыре экзамена выдержала хорошо, а у Кости первый экзамен — завтра. Боюсь за него: он переходит из приготовительного класса в Лицей, и ежели не выдержит, то оставаться еще на год нельзя, потому что возраст велик. К тому же мне желалось бы, чтоб он перешел на казенный счет, а вакансий мало, конкуренция же большая. Теперь он выпросился домой готовиться к экзаменам, а вместо того шляется по знакомым и гуляньям.
Прощайте, дружески жму Вашу руку и прошу передать мой привет многоуважаемой Софии Петровне.

Искренно и неизменно Вам преданный

М. Салтыков.

Поклонитесь М. Т. Лорису[-Меликову] от меня.

446

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

28 мая [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Я уезжаю на дачу 6-го или 7-го июня, и Вы крайне обязали бы меня, навестив на неделе. Я передал бы Вам готовую главу ‘Пошех[онской] стар[ины]’ (около 2-х листов). Я, впрочем, не тороплюсь печатанием и даже полагаю поместить ее не раньше сентябрьской книжки, но желаю вручить рукопись Вам, потому что на Преображенской станции нет страховой корреспонденции, а простым письмом боюсь посылать. До сентября же нахожу удобным отложить печатание, потому что бог весть буду ли я способен продолжать писать.
Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

447

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

3 июня [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Послезавтра, еле живой, собираюсь на дачу. На дворе стоит холод, да видно лета и не дождемся. Выпало два дня порядочных, и опять термометр упал. Адрес моей дачи: Варшавская железная дорога, станция Преображенская, дача Розенбаха. Три часа езды от Петербурга, — не знаю как и доеду один. Навещать меня будет доктор Кобылин, который живет в своем имении, недалеко от нас. Мои уж уехали пять дней назад. Дачу наняли заглазно и теперь жалуются на множество неудобств. Вряд ли мне пользу принесет лето. Почки замучили меня: моча мутная как бульон у скверной кухарки. Последнее время я несколько работал и даже написал целых две главы, но так себя измучил, что, кажется, опять надолго придется отказаться от работы. Как приеду на дачу, начну пить Контрексевиль, а покуда пью, работать не разрешается. Но и от питья большой пользы не жду, потому что при этом требуется спокойствие духа, а этого-то мне и недостает.
День ото дня существование мое делается невыносимее, да и я становлюсь в высшей мере несносен. Редко кто может выдержать и видеться со мной. Повторяю: у меня не болезнь, а колдовство. Все внутренности стонут от боли тупой и загадочной.
Все постепенно разъезжаются. По моему, это самое паскудное время, хуже зимы, особливо для тех, у кого, как у меня, нет собственного угла. Е[лена] О[сиповна] Лихачева уехала, Елисеевы тоже. Летом прекращаются всякие связи, иногда даже навсегда. Круг близких людей все редеет и редеет, а новых связей больному человеку заводить не приходится. Теперь представьте себе: у меня дочь почти невеста, — неужели, по моей милости, ей жить в заточении! Очевидно, что я всем мешаю, а больше всего семье. И факт горек сам по себе, а сознание — и того горше. Стоны мои уже перестают возбуждать сострадание, а производят одну гадливость. Завидую Фридриху III. Император, — а все-таки, кажется, удастся умереть, а я живу да живу.
Приехал ли в Вевэ Лорис-Меликов? На днях я как-то раздумался об нем и должен был сознаться, что как я ни забыт, но до такой глубины забвения все-таки не дошел, до какой дошел этот когда-то всесильный человек.
Прощайте. Передайте мой сердечный привет добрейшей Софии Петровне. Она должна быть теперь в большом огорчении по случаю смерти сестры.
Жму Вашу руку и остаюсь навсегда искренно преданный

М. Салтыков.

448

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

в Петербург.

5 июня [1888 г. Преображенская].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Спешу поблагодарить Вас за теплое участие, которое Вы выказали по поводу моего отъезда на дачу. Я прибыл сюда своевременно и благополучно, при погоде, изменившейся к лучшему. Не знаю, что будет вперед, но покуда я и тому рад, что перекочевка кончилась.
Ежели будете посылать корректуры, то, пожалуйста, не страхуйте. Не успел я ввалиться на станцию, как уже меня ожидала из Луги повестка о прибытии на мое имя страхового письма. Теперь я должен посылать в стан свидетельствовать руку, потом в Лугу и т. д.
Еще раз благодарю за участие и прошу передать мой сердечный привет многоуважаемой Любови Исаковне.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Ст. Преображенская, дача Розенбаха,

449

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

в Петербург.

19 июня [1888 г. Преображенская].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Считаю не лишним уведомить Вас, что у меня уж и для октябрьской книжки готово и переписано продолжение ‘Пош[ехонской] стар[ины]’ в том же размере, как и для сентябрьской. Хотя H[ил] И[ванович] Соколов и запретил мне писать во время питья вод, но такой уж нашел на меня стих, что никак воздержаться не мог. Но теперь, кажется, это проходит и я боюсь впасть в противоположную крайность. Хотелось бы и для ноябрьской книжки изобразить продолжение, но зараньше ничего сказать не могу, кроме того, что временя впереди еще много. По моему расчету, кроме двух готовых статей, должно быть еще три или четыре, так что и на будущий год перейдет две или три статьи.
Приготовленную статью я вышлю в конце августа Вам или тому лицу, которое Вы укажете. А если и раньше желаете, то напишите. Корректур я до сих пор еще не получал, да оно и не к спеху, и если упоминаю об них, то на случай не затерялись ли.
Погода здесь адская, и я невыносимо болен. Кроме всего прочего, у меня сделался lumbago, так что я ходить совсем не могу. Доктор Кобылин был три раза, но особенной помощи от него не вижу.
До свидания. Дружески жму Вашу руку и прошу передать мой привет многоуважаемой Любови Исаковне. Жена тоже обоим Вам шлет поклон. Если б Вам вздумалось навестить меня, то весьма бы обязали, хотя при моих болях не надеюсь, чтобы этот визит доставил Вам удовольствие. Всего удобнее сделать так: выехать с почтовым поездом в 1 1/2 ч. Тогда Вы приедете на Преображенскую в 4 3/4 ч. как раз к нашему обеду. А возвратиться можно в 9 ч. 8 м. с тем, чтобы быть в Петерб[урге] в 12 1/2 ч. ночи. Ночевать я не приглашаю, по неимению надлежащих удобств. Но если решитесь на эту экскурсию, то телеграфируйте.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Преображенская ст[анция], дача Розенбаха.

450

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

в Петербург.

21 июня [1888 г. Преображенская].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Вчера я приглашал Вас навестить меня, а сегодня вынужден просить отложить Ваш визит, если Вы и имели намерение, сделать его. Дело в том, что мой lumbago принял такие размеры, что я ни сидеть, ни ходить не могу, все лежу и стону… О работе, разумеется, и речи нет, и я бесконечно рад, что кончил статью для октября. Погода продолжает быть адскою.
Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

451

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

26 июня [1888 г. Преображенская].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Позвольте просить Вашего распоряжения, чтобы июльская и августовская книжки ‘Вестника Европы’ были высланы мне не по Петербургскому адресу, а на Преображенскую станцию. Я боюсь, впрочем, что опоздал с своей просьбой.
Здоровье мое все в том же положении. Спина болит по-прежнему, а пользы от советов д-ра Кобылина особенной не вижу. Погода здесь бестолковая: на дню несколько раз меняется. Я начал писать и для ноябрьской книжки. До свидания. Черкните когда-нибудь строчку, ежели удосужитесь.
Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

452

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

Телеграмма

в Енисейск.

2 июля 1888 г. Преображенская.

Здоровье прежнее, лето холодное, благодарю за память.

Салтыков.

453

H. A. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

14 июля [1888 г. Преображенская].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Сегодня, мимо Преображенской станции, проехали в Карлсбад Лихачевы, и так как он городской голова, то хотя скорый поезд и не останавливается у нас, но ради него остановился, и я мог пожать ему руку. В Карлсбаде они пробудут три недели, потом собираются на неделю в Тёплиц, а затем в Вевэ. Стало быть, приблизительно через месяц Вы их увидите. Признаюсь откровенно, отъезд их очень тяжело на меня подействовал. Это единственные знакомые, которые до сих пор не бросили меня и относятся ко мне сочувственно. Я не говорю об Вас потому, что Вы далече, и можете утешить только заочно. Скажу Вам откровенно: я глубоко несчастлив. Не одна болезнь, но и вся вообще обстановка до такой степени поддерживают во мне раздражительность, что я ни одной минуты льготной не знаю. Хотелось бы куда-нибудь скрыться, пропасть, погрузиться в полное одиночество, но не знаю, как это сделать. Сам я ничем распорядиться не в состоянии, и в то же время ни в ком не успел заслужить сочувствия. Что-то чудовищное представляется мне, как будто весь мир одеревенел. Ниоткуда никакой помощи, ни в ком ни малейшего сострадания к человеку, который погибает на службе обществу. Деревянные времена, деревянные люди. Ежеминутно стонать, как, например, теперь, от всевозможных болей, — скажите, разве это не бесконечная мука?
В последнее время я довольно много работал, так что в сентябре, октябре и ноябре Вы рискуете встретиться со мной в ‘Вестнике Европы’. Соколов, правда, убеждал меня не работать, покуда я пью Контрексевиль, но какая же возможность удержаться, когда позывает к работе? Кроме того, работа необходима мне и в материальном отношении, потому что требования семьи возрастают все больше и больше, и я рискую сделаться несостоятельным. Мне кажется, что я до последнего издыхания осужден работать, и хорошо, что я уже смолоду привык к труду. А то была бы беда.
Я слышал, что Вы на время уехали из Вевэ, но надеюсь, что письмо мое все-таки дойдет до Вас.
Прошу Вас передать мой сердечный привет многоуважаемой Софии Петровне. Жены нет дома, уехала проводить Лихачевых до Луги.
Прощайте, будьте здоровы и не забывайте

искренно Вас любящего

М. Салтыкова.

454

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

в Петербург.

17 июля [1888 г. Преображенская].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Плохо мне — оттого и не ответил на Ваше письмо до сих пор. Во-первых, задыхаюсь, во-вторых, ноги пухнут. Обе причины препятствуют движению. От души жалею, что Вы сами недомогаете, но ежели бы Вы решились посвятить больному человеку (разумеется, буде боль в Вашей ноге унялась) три часа, то я был бы Вам очень обязан. Советую выбрать хороший день и отправиться с почтовым поездом, тогда Вы как раз к нашему обеду приедете, а уехать будет можно в 9 часов вечера с поездом, который приходит в П[етер]бург в 12 ч. ночи.
Очень рад, что ‘дедушка’ Вам понравился, продолжение, которое я приготовил для октябрьской книжки, по мнению моему, тоже удалось мне. Я начал серию портретов ‘рабов’, но так устал, что вынужден покуда оставить работу. Выходит холодно. Впрочем, того, что уже написалось, будет вполне достаточно для ноябрьской книжки.
Предстоит еще несколько портретов — и сюжет будет исчерпан, весь вопрос в том, не овладеет ли мной отвращение к работе, которое, по временам, меня посещает. Последние главы ‘Старины’ я предназначаю для начала будущего года. Знаю, что слишком долго затянулась моя работа — но что делать, будьте уж снисходительны.
До свидания. Дружески жму Вашу руку.

Искренно преданный

М. Салтыков.

455

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

в Петербург.

26 июля [1888 г. Преображенская].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Завтра утром отправлю Вам рукопись страховым пакетом из Луги и, по всем вероятиям, в четверг Вы ее получите. В посылаемых главах будет около 2 1/2 — 2 3/4 л., но было бы очень приятно, если б их выбрали, покуда Вы еще в Петербурге, и успели хоть в дорогу взять корректуру с собою. Во всяком случае, когда получите рукопись, то черкните строчку о получении, так как я буду тревожиться, не затерялся ли пакет. А когда она будет набрана, то будьте добры распорядиться, чтоб мне выслали корректуру.
Поистине, душевно сожалею, что обстоятельства препятствуют Вам навестить меня. Никогда я так не нуждался в участии как теперь. И нравственно и физически пропадаю. Но делать нечего: видно приходится пропадать.
У нас в субботу урагана никакого не было, а была гроза в ночь с пятницы на субботу, впрочем не особенная. Погода здесь переменная, но днем тепло. Зато ночью просто холодно.
Уведомьте, пожалуйста, куда Вы направляете путь и долго ли останетесь за границей. Может быть, придется что-нибудь сообщить Вам.
Прошу Вас передать мой привет многоуважаемой Любови Исаковне.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Для ноября у меня тоже готова статья, но пускай у меня полежит до возвращения в Петербург.

456

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

в Петербург.

31 июля [1888 г. Преображенская].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Очень рад, что рукопись дошла до Вас, я получил от Вас известие об этом вчера, в субботу, с почтовым поездом: вот как поспешает почта. Не будете ли добры прислать мне не одну, а две корректуры. Одну мне хотелось бы послать в Вевэ Белоголовому и Лорис-Меликову. Впрочем, разумеется, ежели тут нет какого-нибудь риска со стороны типографии.
Душевно рад, что положение Вафлей ноги улучшается. Повторяю просьбу: уведомьте, когда Вы уезжаете, куда и на какой срок.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

457

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

1 августа [1888 г. Преображенская].

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Давно об Вас не имею известий и признаю прежде всего виноватым себя, что не писал Вам. Приехать к Вам, впрочем, я не мог, и думаю, что Вы на меня за это не в претензии. Я выезжаю очень редко, и не больше как на час, потому что погода стоит в полном смысле слова адская. В июне ждали, что июль будет хорош, в июле — что август выручит. Вот и август наступил, а на дворе совершенная осень. Небо хмурое, холод, ветер как с цепи сорвался. Говорят, будто сентябрь и октябрь будут хороши, но ведь сентябрь все-таки сентябрь, как его ни поверни. Не знаю, когда уеду отсюда. Здесь скверно, да и в городе не лучше. Нет для больного ни правой, ни левой, куда бы он ни сунулся. Думаю, однакож, что к 25-му числу непременно переберусь в Петербург, а семья к 1-му сентября переедет.
Когда собираетесь Вы? Душевно желал бы, чтоб это случилось тоже в конце месяца: хотелось бы видеться. Впрочем, зная, что Вы не любите стеснений, воздерживаюсь от дальнейшей назойливости.
От Лихачева получил два письма — спасибо ему за память. 7-го числа он предполагает выехать в Тёплиц, но адреса не дает, а я в географии слаб, не знаю, где этот город находится и как писать это название по-немецки. Кажется так: Oesterreich, Bhmen, Tplitz или Toeplitz {Австрия, Богемия, Тёплиц (нем.).}.
Меня развлекает здесь бывший цензор Веселаго, который раза три навещал меня и рассказывал анекдоты, свидетельствующие об его цензорской проницательности. При свидании, я кой-что Вам передам из этих рассказов, хотя, я полагаю, Вам эта проницательность достаточно известна.
Написал я здесь довольно много, так что материала набралось на четыре месяца, т. е. около 8 1/2 листов. Из них, впрочем, часть была уже в Петербурге готова. Остается еще страниц семь печатных написать, что и надеюсь выполнить, ежели не впаду внезапно в маразм.
Это единственное полезное, что я сделал, а для здоровья, кажется, ничего. Хотелось бы ‘Пошех[онскую] старину’ кончить (листов на пять еще осталось для будущего года) и затем навсегда замолчать. Вижу, как волны забвения все ближе и ближе подступают, и тяжело старому литературному слуге бороться с этим. Негодяи сплотились и образуют несокрушимую силу, честные люди — врозь глядят. Вот с каким убеждением приходится умирать.
До свидания, если удосужитесь, черкните строчку. Многоуважаемой Екатерине Павловне передайте мой привет. Жена Вам обоим кланяется.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

458

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

3 августа [1888 г. Преображенская].

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Дались Вам мои 8 1/2 листов. Во-первых, это неверно, потому что добрую треть я еще в Петербурге написал, во-вторых, это вовсе не свидетельствует о здоровьи, а о вынужденном труде, который и зимой изнурял меня. Болтливость моя только ставит меня в фальшивое положение: кажется, что я нивесть как блаженствую. Скажите, почему Вы думаете, что я лгу? из-за чего лгать? Рисуюсь, что ли, я моею болезнью? — Уверяю Вас, что рисоваться тут нечем. Право, если б выпал хоть один месяц здоровья, я воспользовался бы им, чтоб бежать.
Виноват я, буду вперед воздерживаться. Здоров как бык — вот и все. Пишу и потешаю — больше от меня не требуется. Это и Боткин говорит, а Белоголовый присовокупляет: ищите утешения в спасительном труде. Хорошо утешение, когда не знаешь, куда деваться от щемящей тоски.
Вот Вы и не отвечаете на мой вопрос: когда думаете в город переехать. Тайна сия велика есть.
Погода у нас — прескверная. Вчера, правда, часов пять сряду было тепло, а потом опять захватило. Поэтому, я сижу в кабинете и с каждым часом все здоровею и здоровею. Полчаса пишу, полчаса в постели лежу — так с утра до вечера.
Прощайте, будьте здоровы и передайте мой сердечный привет многоуважаемой Екатерине Павловне. Жена обоим Вам кланяется.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

459

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

6 августа [1888 г. Преображенская].

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Простите, ежели в прошлом письме сказалась горечь. Я писал под влиянием переутомления, последствия которого чувствуются все больше и больше. Теперь уж я не работаю, а большую часть дня дремлю. Это случается со мной нередко и бывает, что я полтора-два месяца ничего не в состоянии делать. Досадно будет, ежели это попрепятствует кончить ‘Пошехонскую старину’: мне осталось еще листов 6 написать.
По настоящей адской погоде я даже на балкон не выхожу. Как выйду, похожу час или два — заболят зубы, нос, горло. При главных болях эти прибавки крайне мучительны. Не знаю еще, когда перееду в город, но если так продолжится, то вдруг соберусь и уеду. Неприятно, что дней за пять нужно вперед послать, квартиру устроить.
Хотел послать Вам в корректуре мою статью прочесть, и просил Стасюлевича доставить мне, вместо одной, две корректуры, но он отозвался, что боится ответственности для типографии, так как может встретиться вопрос, куда лишние корректуры требуются.
Прощайте, будьте здоровы. Передайте мой привет многоуважаемой Екатерине Павловне. Жена Вам обоим кланяется.

Искренно преданный

М. Салтыков.

460

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

10 августа [1888 г. Преображенская].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Не могу Вам описать, что в здешней природе происходит. Ежечасно погода изменяется по нескольку раз. Выглянет солнышко на четверть часа, — а за ним уж облако. Налетит проклятое, и в одну секунду поднимается холодный ветер. Раз по пяти в сутки принимается дождь. Никто ничего подобного не запомнит. Я сижу в комнате и даже на балкон идти не дерзаю. Ежели с час посижу на воздухе, или в горле першить начинает, или зубы заболят, то есть, те корешки, которые дантист Догаев мне на муку оставил. Никакой пользы от дачи я лично не получил, а напротив, вред. В городе хоть сквозного ветру я не ощущал бы.
Творится со мной что-то загадочное: пальцы на руках воспалены, особенно на левой руке. И никто не помогает, все говорят: это само собой пройдет, а мне все хуже и хуже делается. Терпение скоро лопнет. За всем тем, я до сих пор писал, но, кажется, теперь и ‘спасительный труд’ закроется для меня. И устал, да и дни короче и короче делаются. Вечером при свечах я работать не могу, а в течение шестичасового зимнего дня немного наработаешь. Очень хотелось бы к весне будущего года с ‘Пошех[онской] стариной’ покончить, но по плану остается еще около 6—7 листов написать.
Сентябрь уж недалеко, и Вы прочтете в сент[ябрьской] книжке ‘В[естника] Е[вропы]’ ‘Дедушкино семейство’. Глава эта понравилась и Лихачеву и Стасюлевичу. Хотелось послать В[ладимиру] И[вановичу Лихачеву] продолжение, которое будет напечатано в октябрьской книжке, но Стасюлевич такой формалист, что в корректуре отказал. А В[ладимир] И[ванович Лихачев], конечно, и Вам дал бы прочесть. По моему мнению, и это продолжение не менее удачно.
О Боткине я никаких слухов не имею. Слышал, что он уж уехал, но куда — не знаю. С марта месяца он ни разу ко мне не заглянул, и увижу ли его когда-нибудь, — сказать не могу. Слышал, будто он называет меня неблагодарным, но за что, — не понимаю. Да и не верится, потому что для доктора столь знаменитого — это чересчур мелко. Просто забыл обо мне, или находит бесполезным ездить к ‘хроническому’ больному, хотя, с другой стороны, во время оно, мы видались с ним и как знакомые. Ну, да куда уж!
Вместе с сим я посылаю на Ваше имя письмо В[ладимиру] И[вановичу] Лихачеву. Ежели соберетесь встретить его на жел[езной] дороге, то захватите и мое письмо: пускай оно приветствует его в Вевэ.
Передайте мой сердечный привет добрейшей Софье Петровне. Жена Вам обоим кланяется.
Прощайте, жму Вашу руку.

Искренно преданный и любящий

М. Салтыков.

461

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

17 августа [l888 г. Преображенская].

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Несмотря на хорошую погоду, завтра уезжаю в город. Очень мне уж плохо, надо по добру по здорову убираться.
Недели три придется прожить в одиночестве. Никого в Петербурге нет, даже докторов, и вероятно ежели погода установится, то и долго никого не будет, но такая уж мне во всем удача.
Когда переедете, будьте добры, навестите меня.
До свидания, прошу передать мой привет многоуважаемой Екатерине Павловне.

Весь Ваш

М. Салтыков.

462

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

18 августа [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Логгин Федорович.

Ежели Вы уже в Петербурге, то навестите меня, пожалуйста. Я уже воротился с дачи, и живу без семьи. Буду ждать Вас с великим нетерпением.

Искренно преданный

М. Салтыков.

463

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

21 августа [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Со мной творится что-то необычайное. Совсем забыл, писал ли я к Вам, или только намеревался писать. Вот Вам образчик того психического состояния, в котором я нахожусь. Во всяком случае, ежели настоящее письмо будет повторением уже написанного, то прошу не посетовать.
Я уже переехал с дачи и живу один. И как на грех, с переездом моим началась чудесная, теплая погода. Во всем мне такая удача. Четвертый день скучаю неслыханно, потому что никого в городе знакомых нет и скоро нельзя ожидать.
Я передал в типографию корректуру октябрьской статьи. Вероятно, сентябрьская книжка уже кончается печатанием, так моя корректура будет кстати. Так как у меня и на ноябрьскую книжку статья совсем готова, а Вы в последнее время распоряжались набирать мои статьи заблаговременно, то не сделаете ли такого же распоряжения и теперь. В таком случае, будьте добры написать в типографию, чтобы у меня взяли ноябрьский оригинал.
У меня и на декабрь оригинал готов и даже на январь половина написана. Не знаю, в какой мере это соответствует Вашим планам, но во всяком случае радуюсь, что конец ‘Пошехонской старины’ уже близок, и есть вероятие думать, что она напечатается без перерыва, ежели Вы признаете это удобным.
Вот все, что покамест имею сообщить Вам. Прошу Вас передать мой искренний привет многоуважаемой Любови Исаковне. Затем, до свидания. Дружески жму Вашу руку и остаюсь

искренно преданный

М. Салтыков.

Боткин еще в Финляндии. У него заболела дочь — Зоя — ревматизмом, и он отложил поездку. Это мне сказал вчера Васильев.

464

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

22 августа [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Письмо Ваше от 19-го я только что сейчас получил. Оно переслано мне с Преображенской, хотя я Вас еще 17-го уведомлял о своем переезде. У меня опять болят почки и идут камни, а вследствие этого и весь организм страдает. Писал Соколову, прося приехать, но приедет ли он — не знаю. Ежели Вы найдете возможным, по состоянию здоровья, посетить меня, то сердечно буду рад. Но предупреждаю, что с 1 1/2—3 ч. утра я выезжаю гулять. Передайте мой поклон добрейшей Екатерине Павловне.

Ваш

М. Салтыков.

465

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

4 сентября [1888 г. Петербург].

Очень хотелось бы знать Ваше мнение о ‘Дедушке’, многоуважаемый Григорий Захарович. Особливо сравнительно с прежним писанием. Не зайдете ли во вторник часа в три — крайне буду рад.

Искренно преданный

М. Салтыков.

Сердечный привет добрейшей Екатерине Павловне.

466

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

16 сентября [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Простите, что давно не писал к Вам. Право, не могу даже определить, что со мной делается. Целый месяц задыхаюсь, не могу левой лопаткой к спинке кресла прислониться, — сейчас кровь в голову вступит, сердце забьется, сяду писать, — не успею и несколько строк кончить, как в пот бросит и начинается задышка, пальцы на руках воспалены, левая нога ноет, моча мутная. Помощи не вижу. Боткина с марта месяца не видал, Соколов — совсем перестал ездить. Один Васильев продолжает посещать, но ничего не придумает, чтоб хоть одышку унять. Такие мучительные ночи провожу, что страшно спать ложиться. Квартира у нас неудобная, и я сплю один, в отдалении от всех, наступит пароксизм, — никто и не поможет. Говорю без малейшего желания рисоваться, смерть была бы единственным желательным исходом от таких страданий.
Вам, вероятно, уж известно, что Лихачевы воротились. Я два раза уж видел Влад[имира] Иван[овича] и оба раза был в полнейшей прострации. В виду этого, очень возможно, что и у него пропадет охота посещать меня. Постороннему человеку смотреть на меня гадко, да и своим не слаще. Всем я опротивел.
Боткин, вместо Биарица, уехал в Константинополь купаться на Принцевы острова, и притом уехал без жены, с сыном Петром, которому дали из министерства командировку. Я никак не мог до сих пор добиться, как ему адресовать письма, Васильев говорит, что не знает. И срока, на который он уехал, тоже не определяют, а говорят только, что, вероятно, соскучится и приедет скоро. Конечно, Екатерина Алексеевна знает все определительно, но она в Культивле, а переписываться с ней — боюсь беспокоить. Вообще, и люди и вещи, за редкими исключениями, все так изменилось, что я всего боюсь, и не без горечи вижу себя последним из людей.
Погода здесь на дню несколько раз меняется, то солнце выглянет, то проливной дождь, но перевес на стороне дождя. Это тоже влияет на меня несносным образом. Наступает мрак, и мне, конечно, будет не до писания. Хорошо, что я успел наработать столько, что и на февраль будущего года приготовил, но надежде моей покончить с ‘Пош[ехонской] стар[иной]’ в первые четыре месяца 89-го года едва ли суждено осуществиться. Настает период, когда строки из меня не выбьешь.
Передайте мой сердечный привет добрейшей Софье Петровне.
Прощайте. Дружески жму Вашу руку.

Искренно уважающий и любящий

М. Салтыков.

Жена Вам обоим кланяется.

467

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

16 сентября [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Логгин Федорович.

Простите, что вчера все так неловко обошлось. Я понимаю, что это может отбить охоту меня навещать, но Вы сами были свидетелем припадка кашля, который случился со мной и по Вашем уходе возобновился в прежней силе. Всю ночь я кашлял и теперь сижу измученный.
До свидания, вновь прошу не посетовать и не оставить

уважающего Вас

М. Салтыкова.

468

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

4 октября [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Очень я Вас давно не вижу — здоровы ли Вы? Ежели выходите, то зайдите навестить человека совсем пропадающего. К несчастью, у меня заболели глаза, и это составляет новую прибавку к прочим прелестям моего существования. Не знаю, удастся ли кончить ‘Пошехонскую старину’. Октябрьскую книжку я отдал В[ладимиру] И[вановичу] Лихачеву с тем, чтобы по прочтении передал Вам.
Прошу Вас передать мой привет добрейшей Екатерине Павловне.

Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

469

А. Я. ГЕРДУ

7 октября [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Александр Яковлевич.

Мне кажется, что из числа врученных мною Вам сказок всего удобнее остановиться на ‘Вороне-челобитчике’. Она не была ни напечатана, ни набрана, и совсем неизвестна цензуре. А ежели понизить ранги, как это кажется и сделано мною в рукописи, то и содержание едва ли покажется чересчур резким. Напечатать ее (сказку) можно в конце сборника, чтобы вырезать в случае требования. Что касается прочих сказок, то, по мнению моему, ‘Вяленая вобла’ только по капризу цензуры не пропущена, и ежели у Вас есть какие-нибудь отношения к цензуре, то можно вступить в соглашение. Но повторяю: всего лучше ограничиться ‘Вороном’. Во всяком случае, прошу Вас уведомить меня о решении.
Искренно преданный и уважающий

М. Салтыков.

470

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

9 октября [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Всякий раз, при свидании с Вами, забываю спросить, будет ли в ‘В[естнике] Е[вропы]’ для меня место в первых трех книжках 89 года, или же Вы имеете что-нибудь иное в виду. Дело в том, что я в мартовской книжке хотел бы кончить ‘Пош[ехонскую] стар[ину]’ и на январь и февраль статьи уже готовы. Есть даже и на март готовая большая глава, но об ней я переговорю с Вами при свидании. Если и ее можно будет пустить в ход, то окончание будет в апрельской книжке.
Позвольте напомнить Вам прислать адрес А[нны] Н[иколаевны] Энгельгардт. Еще одна просьба: будьте так добры распорядиться, чтоб типография прислала мне оттиски октябрьской статьи.
Прошу Вас передать мой искренний привет многоуважаемой Любови Исаковне.

Сердечно преданный Вам

М. Салтыков.

471

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

[10 октября 1888 г. Петербург.]

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Вероятно, я очень надоедаю Вам однообразием моих писем, но примите в соображение, что вся моя жизнь исчерпывается одним словом: болен, — и извините. Болен до того, что люди, которые меня видят, уж и то находят достаточным, что я жив. А по моему мнению, именно это уж совсем лишнее.
Вот уже две недели, как я не прикасаюсь к литературной работе: совсем не действует мысль. И письмо это пишу через силу, опасаясь, чтоб не произошло перерыва в общении с человеком, которого я люблю более, нежели кого-либо из друзей.
Ко мне в полной мере воротилась хорея, как в ту осень, когда я воротился из Висбадена. Мучительное дерганье, шмыганье носом, морганье и тоска, безмерная сердечная тоска.
Разумеется, все это последствия домашней обстановки, которая без конца раздражает. Мне необходимо выйти из нее, но самостоятельно я ничего не могу сделать, а домашним невыгодно, чтоб я жил отдельно. Во-первых: что скажут? во-вторых, я, пожалуй, заленюсь, работать не буду, и денег мало будет. Я просил В[ладимира] И[вановича] Лихачева, чтоб вошел в мое положение, и переселил меня в Царское Село, но он, вероятно, находит, что это просто каприз больного человека. Так я, конечно, и сгибну.
Обиднее всего то, что я не только сам мучусь, но и семью мучу. И все думают, что я последнего не понимаю.
Надеюсь, что наступающая зима скажет свое слово. А ежели не скажет, то, с наступлением лета, отправлю семью за границу, а сам поселюсь в Царском и уже не возвращусь. Только ждать долго и мучительно. Что такое случилась со мной, — не знаю, но нечто в высшей мере ужасное. Главное — дети измучили. Такие афоризмы Константин уже выработал, что слушать страшно. Еще шесть лет учиться предстоит, а он о карьере и протекции говорит.
Прошу Вас передать мой привет добрейшей Софии Петровне.
Прощайте, более не могу. Жму Вашу руку.

Искренно преданный

М. Салтыков.

10-го октября.

472

А. Н. ЭНГЕЛЬГАРДТ

11 октября [1888 г. Петербург].

Многоуважаемая Анна Николаевна.

Только вчера узнал от Стасюлевича Ваш адрес и спешу поблагодарить за доставленную книжку Александра Николаевича. По-видимому Вы лично отдали ее швейцару, и очень жаль, что не заблагорассудили взглянуть на меня. Между тем, мне было бы нужно переговорить с Вами о Царском Селе, куда я обращаю взоры. Будьте так любезны, зайдите хоть на короткое время. Самое лучшее время от 2 1/2 до 4 часов.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

473

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

20 октября [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Будьте так добры распорядиться, чтоб у меня взяли корректуру, которая совсем готова. Кстати, прикажите взять и оригинал для январской книжки, который тоже готов, и может быть исподволь набран.
Я совсем болен и ничего сделать не могу. Целые дни дремлю.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

474

В. Р. ЗОТОВУ

1 ноября [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Владимир Рафаилович.

Если б Вы заглянули ко мне, то убедились бы лично, что я писать ничего не могу. Я даже не знаю, успею ли кончить ‘Пошех[онскую] старину’, хотя остается очень мало. А портфеля у меня никогда не бывало и рыться не в чем.
Простите за отказ.

Искренно преданный

М. Салтыков.

475

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

5 ноября [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Будьте так добры поторопить корректуру январской моей статьи. У меня болят глаза и притом такой мрак, что я боюсь не поспеть ко времени. Извините, что беспокою. Насилу пишу.

Искренно преданный

М. Салтыков.

476

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

8 ноября [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Простите, что именины мои вывели Вашу корреспонденцию из очереди. Знаю, что я запоздал, но поистине было не в мочь писать. Да и теперь не в мочь. Могу сказать прямо, что я уже не человек. Сижу целый день, как идиот, ничего не делаю и ни к чему приступиться не могу. Малейший стук пугает, малейшее слово раздражает. Сегодня я вполне несчастнейший человек, потому что жене вздумалось, по случаю именин, увеселять меня.
Боткин приехал с неделю тому назад и был третьего дня у меня, осматривал. Покуда велел все бросить, исключая infus convallariae да еще прописал Chin. hydrobram. в соединении с camphor. monobrom. Еще: 1 пилюлю фосфора в день и сколько угодно хлоралу. Что из этого выйдет, не знаю, но так как прежние приемы бромов отменены, то уж вчера дерганье усилилось.
У нас мрак и сырость. Ветер дует такой, что каждый день ждут наводнения.
Извините, что на этом кончаю письмо. Право, не могу больше писать. На днях, если хоть сколько-нибудь полегчает, напишу подробнее. Понравилась ли Вам ‘Старина’? Думаю, что нет.
Прошу Вас передать мой привет добрейшей Софии Петровне. Жена кланяется Вам обоим.

Искренно преданный

М. Салтыков.

477

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

9 ноября [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Я крайне нуждаюсь в Вашем совете и помощи и вообще желал бы переговорить с Вами по душе. Не можете ли Вы навестить меня несколько ранее, нежели обыкновенно, например, между 1 и 2 1/2 ч. утра. Я позволяю себе указать на этот срок, так как в это время надеюсь говорить с Вами без посторонних, да и мраку меньше и голова у меня свежее. Будьте так добры, уведомьте, получили ли Вы это письмо, и согласны ли удовлетворить моей просьбе.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

478

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

13 ноября [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Вчера я был доведен всякими дерзостями до такого исступления, что вне себя ударил сына. Каюсь в этом перед Вами и могу прибавить только одно: что был вполне вознагражден за этот звериный поступок, когда вслед за ним бросился просить у сына прощения. В ответ на мои просьбы я получил целую массу глумления.
Боюсь, чтоб и Вас поступок этот не отвратил от меня, но прошу Вас принять в соображение, что я более месяца как почти с ума схожу и ни о чем думать не могу, кроме того, на какой манер меня терзать будут.
Будьте так добры уведомить меня, виделись ли Вы с В[ладимиром] И[вановичем] Лихачевым, и условились ли с ним насчет чего-нибудь. Ради бога, не оставьте меня. Я доведен до крайности и могу решиться на что-нибудь неудобное. Иногда у меня мелькает мысль напечатать в газетах, в каком положении оброшенности и презрения я нахожусь. Иногда я собираюсь писать государю… Ради бога, помогите. Нельзя ли меня общими силами спровадить куда-нибудь — в Крым, например?
Жду Вашей помощи.

Искренно преданный

М. Салтыков.

479

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

17 ноября [1888 г. Петербург]

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Не раз пытался я восстановить равновесие в очереди, которой следовала до сих пор наша корреспонденция, но несносный мрак, царствующий здесь в течение короткого дня, положительно не дает возможности писать, к тому же у меня болят глаза, так что и теперь почти через силу начинаю мое письмо и не знаю, когда кончу его. Даже для Петербурга, привыкшего к атмосферическим неурядицам, нынешняя осень из ряда вон. Ни одного светлого луча в течение двух месяцев, погода каждый день меняется три, четыре раза, постоянный западный ветер грозит наводнениями.
Под влиянием этого мрака, в голове бродят самые несообразные прожекты. Но главным образом они вертятся около одной мысли: выйти из несносной обстановки, в которой я нахожусь. Казалось, что если я перееду на особую квартиру, то будет лучше, поводов для раздражения меньше, и самый недуг, быть может, уступит, ежели жизнь потечет мало-мальски спокойнее. Но увы! сам я устроить это не могу, а к кому я ни обращался с просьбой помочь мне, — все уклоняются, да и времени ни у кого нет. Много лет я живу на свете, а не нажил себе друзей, которые в тяжелую годину помогли бы мне. Наконец, придумал я такую комбинацию: так как я не в силах управлять собой, ни руководить семьей, то просить об учреждении опеки. Оказывается, что я должен быть для этого освидетельствован и признан сумасшедшим. Сам я, например, не могу сказать: придите ко мне на помощь, — я лишен возможности управлять собой! Нужно, чтоб это сказали третьи лица. Даже дворник может сказать, и его послушают, а меня — нет.
Чувствую, что письма мои скорее должны надоедать Вам, нежели представлять интерес, но что же делать! — сидя целый день в одиночестве, без дела, ничего не читая, и уставясь глазами в стену, — ничего из себя не выжмешь. Вот теперь повсюду шпионы шмыгают, а я не могу настоять, чтоб сынок мой не связывался со всяким встречным.
С 3-го декабря начинается для В[ладимира] И[вановича] Лихачева искус — выборный период — и будет продолжаться до конца февраля. Все это время он, конечно, будет, как в котле, кипеть.
Прощайте, добрый и любимый друг. Передайте мой сердечный привет добрейшей Софье Петровне. Более писать, ей богу, не в силах.
Искренно Вас любящий и глубоко преданный

М. Салтыков.

480

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

19 ноября [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Давно собираюсь благодарить Вас за те благосклонные отзывы, которых постоянно удостаивают ‘Рус[ские] Вед[омости]’ мои посильные литературные труды, но немощи, в последнее время усилившиеся, мешали мне писать. Мне очень горько вообще, что сношения между нами как будто прекратились. Думаю, что Вы хоть изредка, но бываете же в Петербурге, и никогда не заглянете ко мне.
Я очень страдаю. Это не болезнь, а что-то в роде колдовства. Вот уже больше двух месяцев, почти с самого переезда с дачи постоянно дремлю и ни к какой работе приступить не могу. Хорошо, что летом успел наготовить материала столько, что хватят до февральской книжки ‘В[естника] Е[вропы]’ включительно, но представьте себе, что осталось мне дописать не больше двух небольших глав, чтоб довести ‘Пошех[онскую] стар[ину]’ до конца (т. е. детство), а я даже сказать не могу, напишу ли я их. Короткое письмо написать связно не могу. И доктора, по-видимому, отказываются от меня, и вообще я ниоткуда серьезной помощи и участия не вижу. Скоро пятьдесят лет минет, как я служу обществу, и вот чем кончается.
Прощайте, более писать не могу.

Искренно преданный

М. Салтыков.

481

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

25 ноября [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Не будете ли Вы так добры распорядиться, чтоб меня рассчитали за декабрьскую статью теперь, а не 30-го. Мне крайне необходимы деньги, а размеры статьи уже известны.
В[ладимир] А. [? Иванович] Лихачев сообщил мне, что по общем совещании Вы оба решили предоставить меня самому себе. К сожалению, он не мог, по обстоятельствам, выяснить мне мотивы этого решения. Может быть, при свидании с Вами, я узнаю их, но скоро ли мы увидимся?

Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

482

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

26 ноября [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Благодарю Вас за исполнение моей денежной просьбы. К сожалению, Вы ничего не ответили мне на вопрос, скоро ли мы свидимся, из чего я заключаю, что у Вас мало времени и ожидать Вас скоро нельзя.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

483

А. Л. БОРОВИКОВСКОМУ

30 ноября [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Александр Львович.

Пожалуйста, зайдите ко мне завтра, в четверг, утром, если это только возможно. Прошу вас.

Искренно преданный

М. Салтыков.

484

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

30 ноября [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Логгин Федорович.

Наслышан я, что Вы воротились из путешествия. Не будете ли так добры навестить меня.

Искренно преданный

М. Салтыков.

485

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

1 декабря [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Поздравляю Вас с наступающими именинами и шлю Вам от глубины души пожелания всех возможных благ, — впрочем, не по этому только случаю, но и всегда. Будьте благополучны, здоровы и счастливы, Вы заслуживаете этого более, нежели всякий другой. Верьте искренности моих слов: ведь не случайно же, несмотря на долгую разлуку и разделяющее нас пространство, я с таким упорством поддерживаю переписку с Вами. Поистине я был бы неутешен, если б она прекратилась.
Благодарю за последнее письмо: Ваше участие ободряет меня, хотя в то же время и подтверждает, что из моего положения нет выхода, кроме смерти, или бессрочного страдания. Пишу к Вам все в тех же условиях, т. е. задыхающийся, полуспящий. Мрак кругом все тот же, с тою только разницей, что на дворе уже три дня стоит мороз в 10 градусов. Еще 12 часов нет, а почти совсем не видать. В учебных заведениях с утра занимаются при огне, вот какая задалась осень. Не знаю, от этого, ли, или по другой причине, но я по-прежнему не могу приступить к работе, и по-прежнему опасаюсь, что не кончу ‘Пошехонской старины’. Это уж совсем досадно, потому что осталось очень немного, а не кончивши, нельзя отдельное издание сделать, и, следовательно, нельзя рассчитывать и на доход, а в моем положении это очень худо.
На днях приехал сюда в побывку Боровиковский из Одессы, — кажется Вы его знаете, и приехал веселый. Он своими руководствами по гражданскому праву составил себе верный доход около 10 т. р. в год на долгое время, и потому живет теперь припеваючи, в хорошем климате, и получая с жалованием до 15 т. р. Разумеется, при этом и здоров.
Нового здесь ничего нет. Я ни с кем не вижусь и ничего не знаю. Бывают раз в неделю Лихачевы, но и тут опасаюсь, что вдруг как-нибудь и эта последняя связь с живым миром оборвется.
Прошу Вас передать мой сердечный привет многоуважаемой Софье Петровне и мое поздравление с дорогим именинником. Жена Вам обоим шлет поклон и поздравление.
Прощайте, будьте здоровы. Крепко жму Вашу руку.

Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

486

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

3 декабря [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Давно Вас не видал и стосковался. Не сердитесь ли — так, кажется, незачто. Может быть, погода держит Вас дома. Черкните строчку, здоровы ли и могу ли надеяться видеть Вас.
Добрейшей Екатерине Павловне мой поклон.

Ваш душевно

М. Салтыков.

487

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

6 декабря [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Логгин Федорович.

Извините, что первое же Ваше вечернее посещение вышло неудачно. По случаю Николина дня, В[ладимир] И[ванович] Лихачев неожиданно приехал ко мне, вместо вторника, в понедельник, и на будущее время подобных изменений не предполагается. Надеюсь, что неудача эта не изменит наших отношений, которыми я так дорожу, и что Вы все-таки навестите меня к вечернему чаю в один из ближайших вечеров.
Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

488

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

7 декабря [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Елиз[авета] Апол[лоновна] сейчас возвратилась от Вас раньше обыкновенного, говоря, что ей сделалось не по себе от жара. Но я, как человек нервный, думаю, не случилось ли чего-нибудь. Будьте так добры, уведомьте поскорее. А также известите, могу ли я надеяться видеть Вас.
Искренно преданный

М. Салтыков.

489

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

[8 декабря 1888 г. Петербург.]

Многоуважаемый Григорий Захарович.

Я вчера писал к Вам под влиянием тревоги и жена не знала об этом. Она завтра приедет к Вам, пожалуйста не упоминайте, что я Вам писал.
Ваш

М. Салтыков.

8-го декабря.

490

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

14 декабря [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Дня два тому назад, я получил из Москвы очень сочувственное письмо, подписанное В. Морозова. Хотелось бы ответить, но не знаю, куда и кому. Пришло в голову, не та ли это Морозова, владелица Тверских фабрик, которую Вы, кажется, знаете. Не можете ли Вы разузнать об этом и сообщить мне (имя, отчество и адрес).
Я, по-прежнему, ничего делать не могу и нахожусь в оцепенении.
Ваш

М. Салтыков.

491

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

15 декабря [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Сердечно благодарю Вас за последнее Ваше письмо, в котором Вы подразделяете мои недуги на срочные и бессрочные. Бессрочные, надо сказать правду, переносятся тяжелее, особливо одышка, которая преследует меня, даже когда я спокойно сижу, сопровождаемая кашлем и всякими сердечными явлениями. В особенности тяжело действуют теперешние холода, которые, вот уже более 10 дней, стоят не меньше 15 ниже нуля. Стены до того промерзли, что, несмотря на усиленную топку, у меня в кабинете не больше 13, что совсем для больного организма несносно. Благодаря холодам привязалась Зубная боль, до такой степени усилившаяся, что не только десны, но и подбородок болит, так что дотронуться нельзя. И к довершению всего, два дня тому назад заболел доктор Васильев, так что я не знаю, к кому обратиться. Писал к Соколову сегодня, но посланный уже в 9 часов утра не застал его дома, и я не знаю, приедет ли он.
Вот и Лорис-Меликова не стало. Меня это известие очень взволновало, и я вчера целый день был сам не свой. Это был один из немногих симпатичных русских правителей, и хотя пребывание его у кормила было недолговременно, но, по крайней мере, в течение этого пребывания Россия избавлена была от тех несносных, загадочных шопотов, которыми наполнили ее Муравьевы, Гурки, Маковы и проч.
В один день с Лор[ис]-Мел[иковым] в Петербурге умер от припадка грудной жабы другой отличнейший человек, педагог Герд. Мрут хорошие русские люди. Как поредел в течение каких-нибудь 5—6 лет круг знакомых, это подумать горько. Нынешний год особенно был лют. Хотя его осталось всего 15 дней, но и я не без надежды, что будущего года не увижу. Вдруг как-то это нынче случается. Герд всего полтора часа мучился.
Кончая настоящее письмо, поздравляю Вас и многоуважаемую Софью Петровну с Новым годом, хоть это несколько и рано. Жена присоединяется к моим поздравлениям и пожеланиям всего лучшего.
Прощайте, будьте здоровы. Крепко жму Вашу руку.

Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

У Бородулиной родился сын. С[ергея] П[етровича] Боткина я не видал с 8 ноября.

492

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

18 декабря [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Извините, что после недавнего свидания опять обращаюсь к Вам с письмом. Не приходило ли Вам на мысль, что ‘Пошехонскую старину’ из январской книжки могут потребовать вырезать за изображение дворянства и в особенности предводителя в неприятном виде. Особенно разговор с Корнеичем о том, что такое дворянин? Я совсем забыл поговорить с Вами об этом вчера. Сверх того, мне кажется, что характеристика Бурмакина очень слаба. Вообще, конец ‘Старины’ не интересен и может значительно подорвать интерес, возбужденный началом.
Будьте так добры, сообщите мне Ваше мнение по этим двум вопросам, чем премного обяжете

искренно уважающего Вас

М. Салтыкова.

493

А. Н. ПЫПИНУ

21 декабря [1888 г. Петербург].

Литейная, 62.

Многоуважаемый Александр Николаевич.

Обращаюсь к Вам с неожиданной просьбой. Вот в чем дело. Мне кажется, что главы, предназначенные для январской и февральской книжек, значительно слабее всего предыдущего. В особенности на меня наводит сомнение ‘Бурмакин’. Боюсь, что глава эта повредит общему впечатлению, производимому ‘Стариной’. Не лучше ли не печатать ее? — вот вопрос. К сожалению, я в таком положении, что и посоветоваться не с кем. Никому до меня дела нет. Обращался с этим вопросом к M. M. Стасюлевичу, но он не ответил, уклонился. Будьте так любезны, ответьте, разрешите мои сомнения. Весьма меня обяжете.
Я по-прежнему не только ничего не работаю, но даже при всякой попытке чувствую отвращение, сопровождаемое каким-то мучительным процессом особого рода. И письма нужного написать не могу. Просто колдовство.
Искренно преданный

М. Салтыков.

494

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

26 декабря [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Завтра истекает цензурный срок январской книжке. Так как меня очень тревожит участь моей статьи, то не будете ли Вы так добры уведомить меня, по окончании срока, прошла ли она благополучно, и если нет, то что Вы предполагаете относительно нее предпринять.
Простите, что беспокою, но убедительнейше прошу внять моей просьбе.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

495

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

28 декабря [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Сейчас вычитал из газет о смерти С[ергея] А[ндреевича] Юрьева. Известие это глубоко меня тронуло. К сожалению, я знал только его одного, а из семейства его никто мне знаком не был, а потому я не могу заявить его семейным чувства моего живого соболезнования по поводу смерти старого друга и товарища детства. Не будете ли Вы так добры взять на себя передать семье покойного мои чувства.
Простите, что пишу мало и нескладно. Болезнь одолевает.
Искренно преданный

М. Салтыков.

Поздравляю с Новым годом.

496

А. Н. ПЫПИНУ

29 декабря [1888 г. Петербург].

Многоуважаемый Александр Николаевич.

Благодарю Вас за письмо, надеюсь, что Вы уже прочитали мой рассказ и исполните благое намерение навестить меня. Теперь я нахожусь в мучительном состоянии. Мих[аил] Матв[еевич] обещал мне дать знать, благополучно ли кончится цензурный срок, и во вторник телеграфировал: благополучно. Но в то же время он обещал мне по окончании срока прислать расчет, а до сих пор из конторы не присылает. Забыл ли он, или что-нибудь и после срока случилось — не знаю, но мучусь бесконечно.
Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

497

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

31 декабря [1888 г. Петербург].

Надоел я Вам, дорогой Михаил Матвеевич, но организм мои до того расшатан, что малейшее сомнение служит для меня источником жестоких страданий. А между этими сомнениями — цензурные стоят на первом плане. Надеюсь, что судьба положит этому предел и успокоит меня невдолге. Об одном сожалею: что врываюсь с своими болестями в жизнь тех немногих доброжелательных людей, которые у меня остались. Но думаю, что если они посудят беспристрастно, то найдут возможность до известной степени оправдать меня.
Сердечно поздравляю Вас и многоуважаемую Любовь Исаковну с Новым годом. Надеюсь, что Вы не измените и за гранью старого года Ваших добрых отношений ко мне.
Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

Рука изменяет, начинаю писать каракулями.

498

Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

[1888—1889 г. Петербург.]

Охота Вам взбудораживать меня, многоуважаемый Григорий Захарович. Мало ли что подлые люди говорят обо мне — неужели я должен обо всем знать. Но раз что Вы указываете — натурально, что при нервном моем расстройстве это волнует. Пожалуйста, пришлите мне ‘В[естник] Е[вроны]’ — я через час вам его возвращу.
Ваш

М. Салтыков.

Возвращу вечером с женой.

499

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

5 января [1889 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Очень Вам благодарен за передачи Юрьевым моих соболезнований. Да, некрасиво положение этого семейства, но Москва богата сочувственными людьми в роде Солдатенкова, Третьяковых, Ланина и проч., которые, конечно, придут на помощь. А ежели материальной помощи не будет, то за семьей останемся общественное сочувствие, еще при жизни покойного признававшее его честною и чистою личностью, а сочувствие — это в жизни самое великое утешение. Вот я, например, два года себя продаю и покупщика не нахожу, да и отдельные издания мои плохо идут, но зато пользуюсь общественным сочувствием, — и горя мне мало. На-днях Боткин мне говорил: Если бы Вам года три сряду прожить в хорошем климате, то это, наверное, значительно восстановило бы Ваш организм. На что я ему резонно ответил: вот погодите, запасусь я общественным сочувствием и уеду за границу на палке верхом, проживу там без нужды, сколько следует, да и ворочусь крепышом.
Вот насчет ‘Сборника’ хорошо задумано: нищие всегда с охотой нищенские обрывки на суму нищему собрату подадут. Но только и тут беда: что, ежели сочувствователи ограничатся сочувствием, а Сборника покупать не будут? А это может случиться и даже непременно будет.
Что касается до меня, то я ничего не могу для Сборника обещать. Я уж пятый месяц не выхожу из мглы и ничего не работаю. Мне всего одну главу остается дописать, чтобы ‘Пошех[онскую] стар[ину]’ докончить, а я и этого не могу сделать. Ежели хоть малейший просвет будет, то воспользуюсь им, чтобы хоть как-нибудь скомкать.
Прощайте. Ей богу, более не в силах писать.
Искренно преданный

М. Салтыков.

Много ли написал, а уж руки дрожат, и все тело в поту.

500

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

9 января [1889 г. Петербург].

Многоуважаемый Логгин Федорович.

Пожалуйста, не давайте последствий моей просьбе относительно Коркунова. До поры, до времени надо терпеть.
Ваш

М. Салтыков.

501

К. М. САЛТЫКОВУ [сыну]

15 января [1889 г. Петербург].

Милый Костя. Очень рад был услышать от мамы, что ты здоров и получаешь хорошие отметки. Учись, голубчик, но не слишком натуживайся. Ты мальчик слабый, как раз болезнь себе наживешь. А прежде всего надо быть здоровым, потому что тогда и за уроками будешь сидеть правильно.
Сегодня мне минуло 61 [63] год[а].
У нас все благополучно. Лиза ушла в гимназию. Вероятно ты условился с мамой насчет субботы, но во всяком случае, ежели экзамена не будет, то приезжай на извозчике. Ежели встретится препятствие к отпуску в 4 часа, то дай знать завтра с Гаевским, в котором часу ждать.

Любящий тебя

М. Салтыков.

502

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

16 января [1889 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Я кончил, так что Вы можете прислать за рукописью когда угодно. Конец неважный, но я чувствовал такую потребность отделаться от ‘Старины’, что даже скомкал. Надеюсь на Вашу снисходительность и благодушие читателей.

Искренно преданный М. Салтыков.

503

Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ

17 января [1889 г. Петербург].

Михаил Евграфович Салтыков просит Логгина Федоровича посетить его завтра, в среду, между 1—2 ч. по весьма нужному для него (т. е. для меня) делу.

504

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

17 января [1889 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Сегодня ко мне приезжал доверенный от фирмы Салаевьгх и предлагал купить меня навсегда всего и со всем, что будет написано впредь (до сих пор около 420 листов формата ‘В[естника] Е[вропы]’). Я назначил цену крови 60 т. р. без рассрочек. Будьте так добры сообщить мне Ваше мнение, не продешевил ли я себя, или, быть может, заломил чересчур много. Поверенный обещал сообщить своим доверителям и дать ответ не далее как через неделю.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

На случай, если Вы не получили вчера моего письма, повторяю здесь, что оригинал для март[овской] книжки у меня готов и переписан.

505

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

18 января [1889 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Бог знает, сколько уж времени ни я не писал к Вам, ни от Вас не получал известий, так что и с очереди сбился. Я, впрочем, потому не писал, что в последнее время был особенно удручен. Об Вас же с удовольствием слышал от Лихачевых, что Вы, благодарение бога, здоровы и делаете уже планы на будущее лето.
Боткин давно меня не смотрел. Здесь был съезд врачей и продолжался десять дней, понятно, что С[ергей] П[етрович Боткин] был занят по горло. 1-го и 15 января (мне 63 года исполнилось) он был, впрочем, у меня, но с предварением, что приезжает не как врач. Судя же потому, что Екатерина Алексеевна сообщила жене, что я еще 15 лет проживу, я заключаю, что и взгляд Сергея Петровича таков, что болезнь моя идет своим порядком. Но можете себе представить, как меня обрадовала мучительная перспектива долгих лет существования.
В последнее время у меня созрел план. У жены есть сестра, которая замужем за французом и живет в гор[оде] Туре. Не переехать ли и мне туда. Только она не очень добрая и притом спиритка, — пожалуй, будет меня обращать в свою веру и каждоминутно раздражать. А другое обстоятельство — на два дома жить нечем будет. А переезжать придется, вероятно, навсегда, потому что Тур не купель Силоамская и не восстановит меня настолько, чтоб я мог мечтать о прежней деятельности. Если перемена климата и поможет, то лишь под условием, чтоб в этом новом климате и жить.
Дня три тому назад опасно заболел Гончаров. Прежде сказали бы, что с ним случился паралич, а теперь говорят: закупорка. Все совершенствуется. Я, впрочем, вчера посылал справиться. Он, как Вам известно, совсем одинок, но какие-то две дамы ухаживают за ним и велели сказать, что больному лучше. Во всяком случае, 78-летний возраст дает плохую надежду.
С Елисеевым творится тоже что-то неладное, открылось кровохаркание. И его года не молодые. Уходят старики, в последнее время валом валит. Но как ни велики недуги, угнетающие Гонч[арова] и Елис[еева], а мне кажется, что недуги эти — ничто перед моими, с точки зрения мучительности. Неужто, ж я буду настолько несчастлив, что меня одного смерть пощадит.
Я кое-как покончил с ‘Пош[ехонской] стариной’, т. е. попросту скомкал. В мартовской книжке появится конец, за который никто меня не похвалит. Но я до такой степени устал и измучен, что надо было во что бы то ни стало отделаться.
Прошу Вас передать мой сердечный привет добрейшей Софье Петровне. Жена шлет Вам обоим поклон.
Прощайте. Насилу пишу. Дружески жму Вашу руку и остаюсь искренно преданный

М. Салтыков.

506

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

26 января [1889 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Салаев в принципе согласился на покупку моих сочинений за 60 т. р. Поэтому я составил проект договора, который при сем и препровождаю, прося Вас прочитать его. Не будете ли так добры переговорить со мною по этому поводу, если можно, завтра, в пятницу, так как владелец фирмы может приехать в Петербург очень скоро. Во всяком случае, будьте так добры проект возвратить мне.
Кстати: я до сих пор не получал корректуры мартовской статьи.
Извините за беспокойство.

Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

507

Л. О. ПАНТЕЛЕЕВУ

4 февраля [1889 г. Петербург].

Многоуважаемый Логгин Федорович.

Об Салаевых ни слуха, ни духа. Между тем Павленков дал мне знать, что завтра утром будет у меня для переговоров на тех же условиях, как и Салаевы. Я совсем Павленкова не знаю, и потому обращаюсь к Вам с просьбой уведомить меня (ежели сами зайти не можете), не рискую ли я, в особенности при рассрочке платежей. Само собой разумеется, что Ваш отзыв останется тайной.
Искренно преданный

М. Салтыков.

508

Г. И. УСПЕНСКОМУ

8 февраля [1889 г. Петербург].

Многоуважаемый Глеб Иванович.

Искренно Вам благодарен за присылку сочинений. Это послужило для меня доказательством, что Вы не забыли обо мне. Глубоко скорблю о Ваших домашних горестях, но напрасно Вы думаете, что посещение Ваше может расстроить меня. Напротив того, оно в высшей мере утешит меня, и если Вы когда-нибудь найдете свободную минуту, то зайдите на короткое время.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

509

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

11 февраля [1889 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Со мной происходит нечто в роде нелепого сновидения. ‘Рус[ские] Вед[омости]’ объявили, что фирма Салаевых вступила со мной в переговоры относительно права собственности на мои сочинения и что переговоры эти приходят к удовлетворительному концу. Откуда получила газета это известие, — не знаю, но действительно ко мне вслед за тем явился доверенный фирмы и повел разговор. Всякие шли тут разговоры — относительно суммы, срока платежей и проч. Наконец, когда вопросы эти почти уладились, со стороны г. Думнова посыпались разные совершенно необыкновенные запросы. Во-первых, требование, чтобы я представил все мои сочинения на просмотр предварительной цензуры, а когда это требование мною было отвергнуто, то пришло другое: чтобы я представил гарантию, что издание полного собрания сочинений пройдет беспрепятственно. И это, конечно, я отвергнул. Засим дело, кажется, остановилось и во всяком случае впереди не обещает ничего доброго. Поэтому не будете ли Вы так добры напечатать в ‘Р[усских] В[едомостях]’ такого рода заявление: ‘Нас просят известить, что переданный в ‘Русск[их] Ведом[остях]’ слух о переговорах книгопродавческой фирмы наследников Салаевых относительно приобретения у M. E. Салтыкова (Щедрина) права собственности на его сочинения не имеет положительного основания. Газеты, перепечатавшие это известие, приглашаются перепечатать и настоящее опровержение’.
Исполнением настоящей просьбы Вы меня весьма обяжете.
Переговоры эти глубоко меня изнурили, и я больнее, нежели когда-либо.
Искренно преданный

М. Салтыков.

510

Ф. Ф. ПАВЛЕНКОВУ

17 февраля [1889 г. Петербург].

Милостивый Государь

Флорентий Федорович.

Болезнь моя приняла такой тяжелый характер, что я вынужден отложить на неопределенное время всякие предположения об отчуждении права собственности на мои сочинения.
Примите уверения в совершенном почтении.

М. Салтыков.

511

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

18 февраля [1889 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

С неделю тому назад я просил Вас напечатать в ‘Р[усских] В[едомостях]’ опровержение слуха о покупке у меня фирмой Салаевых права собственности на сочинения. Так как просьба эта доселе Вами не исполнена, то позвольте вновь просить Вас о напечатании опровержения, так как слух, пущенный ‘Р[усскими] В[едомостями]’, до известной степени вредит продаже моих отдельных изданий, да и в действительности не основателен.
Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

512

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

21 февраля [1889 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Я уж и со счета сбился, с каких пор Вам не писал. Право, я не виноват, до такой степени мне нестерпимо жить, и в то же время так совестно наполнять письма личными стенаниями. Мучение, мучение, мучение — вот и все, и, кроме того, почти полная разобщенность с внешним миром. Даже Лихачева совсем не вижу, потому что Вл[адимир] Ив[анович] совершенно погружен в избирательную агитацию, а Елена Осиповна вообще не очень ко мне благоволит. А о Боткине и понятия не имею, хотя каждый раз, как ему напоминают обо мне, он велит сказать, что на днях побывает. В этих обольщениях проходят месяцы.
В последнее время меня сильно донимали предложениями купить право собственности на мои сочинения. Давали 60 т. р., — сумма приличная, но с такими рассрочками платежей, что вместо денег на первом плане стояла хитро задуманная комбинация. Один из приобретателей даже требовал, чтоб я представил все сочинения в предварительную цензуру и во всяком случае гарантировал, что ‘Полное собрание’ пройдет благополучно. Переговоры эти до того меня измучили, что я решился разом оборвать их. Теперь задумал сам издавать полное собрание, но так как наблюдение за ходом этого дела было бы для меня уже окончательно невозможно, то M. M. Стасюлевич снисходительно принял его на себя. Одно пугает: по смете издание будет стоить около 32 т. р. и ежели не пойдет, то придется расплачиваться из своего кармана. Меня уговорили печатать 10 т. экз[емпляров] и продавать по 12 р. Цена так мала (теперь все собрание стоит до 40 р.), что можно рассчитывать на хорошую продажу, но с нашей публикой загадывать вперед трудно.
Вы совершенно правы: мне и думать нечего ехать за границу, но не потому, что я там стоскуюсь, а потому, что в моем теперешнем положении едва ли куда-нибудь доеду. Что касается до тоски по родине, то я полагаю, что не далеко время, когда вообще никакие ощущения не будут для меня доступны, а о деятельности я и не помышляю. Вот уж почти б месяцев ничего не пишу, да и не думаю, чтоб творческая сила когда-нибудь восстановилась.
У меня новость: лицо покрылось багровыми пятнами. Васильев смотрит и говорит: скажите на милость!
Прошу передать мой сердечный привет добрейшей Софии Петровне. Жена Вам кланяется.
Искренно преданный

М. Салтыков.

513

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

21 февраля [1889 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Благодарю за присылку статьи ‘П[етер]б[ургских] Вед[омостей]’, которая меня не столько обрадовала, сколько удивила.
Дело с Салаевым не сладилось. Предлагает 50 т. и притом только 20 т. сейчас, а остальное — в годы.
Я остался при своем.

Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

514

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

22 февраля [1889 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

В третий раз обращаюсь к Вам с просьбой о напечатании опровержения относительно моих переговоров с фирмой Салаевых. Ужели тут могут встретиться какие-либо препятствия? Убедительно Вас прошу.
Преданный Вам

М. Салтыков.

515

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

[25 февраля 1889 г. Петербург.]

В четвертый раз обращаюсь с просьбой напечатать опровержение насчет переговоров с Салаевыми. Ежели нельзя напечатать, то не будете ли так любезны объяснить, почему.

М. Салтыков.

516

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

3 марта [1889 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Простите, что надоедаю Вам своим нелепым делом. Мне кажется, что Е. И. Утин прав: издание в том виде, формате и на той бумаге, как мною проэктировано, будет безобразно. Поэтому, формат следовало бы взять несколько меньше, а чтобы окончательно остановиться на чем-нибудь, не найдете ли за лучшее распорядиться, чтобы в том формате, на который сделана смета (50 стр. 7 1/2 квадр.) набрать на пробу 1 л. ‘Губ[ернских] очерков’, чтобы видеть, сколько в таком листе уйдет оригинала, и не будут ли томы слишком тощи. Мне хотелось бы переговорить об этом с управляющим Вашей типографии и очень совестно беспокоить Вас. Не будете ли Вы так любезны передать ему о моем желании. Необходимо вернее определить число листов.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

517

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

9 марта [1889 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Пожалуйста, навестите меня завтра, ибо совсем погибаю.
Сегодня у меня был прикащик из книжного магазина ‘Нов[ого] Врем[ени]’ и спрашивал, нельзя ли у них открыть подписку. Я отослал его к Хомиховскому и впредь так поступать буду. Сообщаю Вам об этом, опасаясь, чтоб не вышло каких-нибудь книгопродавческих сплетен.
Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

Насилу пишу.

518

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

[9 марта 1889 г. Петербург.]

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Простите пожалуйста, что через час опять беспокою Вас. Не признаете ли полезным во втором объявлении упомянуть, что все желающие иметь дело до издания должны обращаться в контору Вашего склада. Это от многих мучений меня избавит.
Простите, ради бога, и навестите. Совсем погибаю.
Преданный искренно

М. Салтыков.

519

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

12 марта [1889 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

Я приступил к изданию моих сочинений. Сам я не занимаюсь этим делом, а обратился к благосклонности M. M. Стасюлевича, который и взял его на себя. И к Вам обращаюсь с просьбой: заявить в ‘Р[усских] Вед[омостях]’ о предстоящем издании, что оно будет состоять (включительно с ‘Пошехонской стариной’) из 9 компактных томов, которые будут окончательно отпечатаны к началу будущего года, что по отпечатании всего издания оно будет стоить 20 р., а с перес[ылкой] — 25 р., но что в конторах ‘Вестника Европы’ можно подписываться на него и теперь, и такие подписчики уплатят без пересылки 15, а с перес[ылкой] —20 р. и будут получать издание по мере отпечатания книжек.
Исполните эту просьбу и простите, что мало пишу. Рука совсем не действует.
Искренно преданный

М. Салтыков.

520

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

14 марта [1889 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Будьте так добры прислать мне два или три проэкта таких, какой я от Вас получил. Я присланный Вами испортил. Мне кажется, что ежели допустить рассрочку обязательно, то никто без рассрочки уже подписываться не будет. Я полагал, что рассрочка полезна только для присут[ственных] мест и обществ.
Я впрочем так болен, что не понимаю и сам что пишу. Ради бога, нельзя ли поскорее начать дело. Будьте благосклонны, пришлите два-три экземпляра проэкта, чтобы я мог обдумать. А еще было бы лучше, если Вы навестите меня, хоть это и надоело Вам. Бога ради не сердитесь.
Искренно преданный

М. Салтыков.

Положительно думаю, что на днях умру.

521

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

14 марта [1889 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Боюсь, что Вы не получите моего давишнего письма и потому вновь прошу Вас прислать мне два-три оттиска проэкта объявления, так как я присланное испортил.
Я положительно умираю — это подтвердит Вам H[ил] И[ванович] Соколов. Не оставьте меня, покуда я жив. Хотелось бы поскорее пустить это дело в ход и видеть его в таких надежных руках, как Ваши.
Ради бога навестите меня и вообще не оставьте.
Вам преданный

М. Салтыков.

Всего боюсь, а больше всего, что Вы, наконец, бросите все.

522

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

18 марта [1889 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Не будете ли Вы так добры ускорить печатанием второго объявления, чтобы разъяснить вопрос о рассрочке платежей. А вот и еще обстоятельство, о котором считаю долгом напомнить. Условлено напечатать лишних 500 экз., и уступать книгопродавцам не два, а три рубля. Это следовало бы включить дополнительною статьею в ‘Условие’. Поэтому, когда Вы соберетесь навестить меня, то будьте так добры привезти с собой копию с условия, которая имеется у Вас.
Мне не только не легче, а совсем худо. Боткин не был.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

523

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

19 марта [1889 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Я потому писал к Вам, что, по крайнему нездоровью, вероятно, просмотрел, что второе объявление было уже напечатано в ‘Новом Вр[емени]’. Тем не менее, мне кажется, что именно теперь необходимо оповестить о допущении рассрочки: с этим вопросом так часто обращаются, что он представляется совершенно насущным. Поэтому, утешьте меня, напечатайте независимо от серии объявлений, еще прилагаемое объявление двукратно в тех же газетах в течение предстоящих двух недель на первой странице, а ежели Вы найдете это нелепым, то, по крайней мере, оповестите главные магазины здесь и в Москве. Боюсь, как бы не упустить время, покуда публика не охладела. Да и праздники наступают.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

Сегодня был у меня С[ергей] П[етрович] Боткин и порядком помял.
В сотый раз прошу Вас простить меня. Надеюсь, что невдолге увижу Вас. Страдаю безмерно, но, по словам Боткина, надеюсь еще осенью заслужить Вам.
В дополнение к объявлению об издании Сочинений M. E. Салтыкова (Н. Щедрина).
Рассрочка в платеже денег при подписке допускается на след[ующих] условиях:
Для городских

(остальное как проэктировано)

524

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

21 марта [1889 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Крайне обязан Вам за присылку чистого листа. Лучше ничего не надо, и я совершенно доволен. Был у меня сегодня Боткин, и тоже похвалил. Первый том, я полагаю, будет листов 31. Сегодня мне кстати и несколько лучше. Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

525

M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ

3 апреля [1889 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич, сам не могу писать, поручаю жене.
Перечитывая оглавление сочинений моих, я убедился, что пропущена целая книга Монрепо. Надо это как-нибудь исправить. Нет ли его в томах, которые Вы уже составили? Ежели нет, тогда не знаю как и быть. Нельзя ли Вам на минуту заехать. Надолго не прошу, потому что совсем умираю.
Ваш

М. Салтыков.

526

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

18 апреля [1889 г. Петербург].

Многоуважаемый Михаил Матвеевич.

Мне наняли в Царском дачу, Пронченко, где жил Арсеньев. Будьте так добры справиться у К[онстантина] К[онстантиновича], настолько ли она удобна, чтоб можно было в ней промаячить с мая по 15 сентября.
Искренно преданный Вам

М. Салтыков.

527

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

в Москву.

[20 апреля 1889 г. Петербург].

Многоуважаемый Василий Михайлович.

До того ослабел, что не могу писать Вам лично, между тем у меня к Вам есть дело. Я слышал, что в Москве издание моих сочинений идет очень плохо, поэтому нельзя ли оказать какое-нибудь содействие более успешному ходу подписки вроде, например, приема подписки в редакции со сдачею денег в магазин Карбасникова и с объявлением о том подписчикам.
Искренно Вам преданный

М. Салтыков.

20 апреля 1889.

528

Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

в Вевэ.

22 апреля [1889 г. Петербург].

Многоуважаемый Николай Андреевич.

Хотя Боткин и утверждает, что я избежал опасности, но я честью Вас заверяю, что испытываю жестокие страдания. Целый день задыхаюсь, сплю и потею.
Ослабел до того, что не только ходить, но стоять не могу. Кажется довольно?
Прощайте, Софье Петровне жму руку.
Ваш

М. Салтыков.

На днях получите 1-й том моих ‘Сочинений’.

529

К. М. САЛТЫКОВУ [сыну]

[Апрель 1889 г. Петербург.]

Милый Костя, так как я каждый день могу умереть, то вот тебе мой завет: люби мать и береги ее, внушай то же и сестре. Помни, что ежели Вы не сбережете ее, то вся семья распадется, потому что до совершеннолетия вашего еще очень-очень далеко. Старайся хорошо учиться и будь безусловно честен в жизни. Вот и все. Любящий тебя отец.
Еще: паче всего люби родную литературу, и звание литератора предпочитай всякому другому.

Приложения

I

Правительственное сообщение о закрытии ‘Отечественных Записок’

Некоторые органы нашей периодической печати несут на себе тяжелую ответственность за удручающие общество события последних лет.
Свободой, предоставленной печатному слову, пользовались они для того, чтобы проповедывать теории, находившиеся в противоречии с основными началами государственного и общественного строя, и как известно, проповедь эта, обращенная к незрелым умам, не оставалась бесплодною. Так было и прежде и, к сожалению, это не прекратилось еще и теперь. Страницы журналов и газет известного оттенка все еще отмечены направлением, которое породило неисчислимый вред и связь коего с преступными учениями, излагаемыми в подпольных изданиях, не подлежит сомнению.
В последнее время, при исследовании деятельности тайного общества, существовавшего в течение трех лет, начиная с 1879 г., а также и нескольких попыток возобновить его, соединением для этой цели преступных кружков второстепенного значения, были выяснены факты, подтверждающие основательность вышеупомянутого предположения.
Один из важных государственных преступников, представляя объяснения о деятельности своей за время существования тайного общества, говорит: ‘литература того времени сильно способствовала поддержанию в нас революционного духа, статьи, появлявшиеся в журналах радикального направления, пели прямо в унисон нашей партии’. Одна из наиболее обративших на себя внимание статей была написана одним из членов исполнительного комитета и даже подписана буквами И. К., соответствовавшими также и заглавным буквам его литературного псевдонима. Вообще лица, занимавшиеся пропагандой, употребляли обыкновенно для своих целей журнальные статьи.
Сходство не только идей, но и самого тона и манеры изложения в произведениях тайной печати со многими статьями дозволенных периодических изданий, побуждало предполагать, что сотрудники сих изданий, не ограничиваясь только враждебною существующему порядку деятельностью в области литературы, принимают прямое, непосредственное участие в революционной организации. Предположение это подтверждается ныне вполне убедительными данными.
Производящимся следствием выяснено, что занимавший место секретаря редакции одного из периодических изданий служил посредником в сношениях членов преступной партии, существовавшей в Петербурге, с их единомышленниками в провинции и за границей, дознано также, что на имя постоянного сотрудника другого издания, по адресу издания, направляемы были статьи, предназначавшиеся к помещению в подпольных изданиях.
Далее, из того же источника имеются несомненные сведения, что в редакции ‘Отечественных Записок’ группировались лица, состоявшие в близкой связи с революционной организацией. Еще в прошлом году один из руководящих членов редакции означенного журнала подвергся высылке из столицы за крайне возмутительную речь, с которой он обратился к воспитанникам высших учебных заведений, приглашая их к противодействию законной власти. Следствием, кроме того, установлено, что заведующий одним из отделов того же журнала до времени его ареста был участником преступной организации. Еще на сих днях полиция поставлена была в необходимость арестовать двух сотрудников этого журнала, за доказанное пособничество с их стороны деятельности злоумышленников. Нет ничего странного, что при такой обстановке, статьи самого ответственного редактора, которые по цензурным условиям не могли быть напечатаны в журнале, появлялись в подпольных изданиях у нас и в изданиях, принадлежащих эмиграции. Присутствие значительного числа лиц с преступными намерениями в редакции ‘Отечественных Записок’ не покажется случайным ни для кого, кто следит за направлением этого журнала, внесшего не мало смуты в сознание известной части общества.
Независимо от привлечения к законной ответственности виновных, правительство не может допустить дальнейшее существование органа печати, который не только открывает свои страницы распространению вредных идей, но и имеет ближайшими своими сотрудниками лиц, принадлежащих к составу тайных обществ.
По всем этим соображениям Совещание министров внутренних дел, народного просвещения и юстиции и обер-прокурора святейшего синода, на основании пункта III высочайше утвержденного в 27-й день августа 1882 года положения Комитета министров о временных правилах для периодической печати, постановило: Прекратить вовсе издание журнала ‘Отечественные Записки’.
‘Правительственный Вестник’ 20 апреля 1884 г. No 89.

III

К русскому обществу от Московского центрального кружка общестуденческого союза

Сегодняшние газеты сообщают о новом проявлении той темной силы, которая много лет позорит нашу родную страну и которая именуется русским правительством. Запрещено издание ‘Отечественных Записок’.
Преступная рука не пощадила и этого единственного органа, смелого и честного защитника прав русского человека. Мы надеемся, что русское общество не будет по обыкновению равнодушно к судьбе своих защитников. Мы надеемся, что русское общество выразит свое сочувствие великому писателю-гражданину Салтыкову и его сотрудникам, свой протест и негодование русскому правительству, что в русском обществе не умерло еще чувство гражданского мужества и собственного достоинства.
Москва, 21 апреля [18]84 г.
Архив Института литературы Академии Наук СССР (Пушкинский дом). Бумаги ак. И. Янжула.

IV

Письмо И. Н. Крамского к М. E. Салтыкову-Щедрину

25 ноября 1884 г.

Глубокоуважаемый Михаил Евграфович.
Я прочел в ‘Сборнике’ Литературного фонда сказку ‘Карась-идеалист’. Вы, конечно, не нуждаетесь ни в защите, ни в поощрении, но я, читатель, кое в чем нуждаюсь. Прежде всего впечатление громадно. Никогда еще мне на столь малом пространстве не давали современные писатели так много содержания и такого глубокого интереса, мало того, это до такой степени художественно, что я не могу придти в себя от удивления! Сказка, не более как сказка, а между тем — высокая трагедия! Но это, впрочем, не столь ново для вас, и потому писать вам только для выражения моего удовольствия и восхищения я, может быть, воздержался бы, но здесь есть один вопрос, важный лично для меня. Вы можете, конечно, оставить его без ответа, если ответа дать нельзя, или вы его не имеете.
Тот порядок вещей, который изображен в вашей сказке, выходит, в сущности, порядок — нормальный. Там карась и щука. Две породы, положим, рыбьих, но все же породы, то-есть, между ними не может быть никогда сближения. С первого раза разница в признаках так велика, что ни для кого никогда не будет вопроса, может ли щука перестать есть когда-нибудь карася. Но люди — другое дело: и тот из людей, кого можно уподобить карасю, и тот, кого уподобляют щуке, имеют одинаковый размер, строение тела, по одному плану исполненное, челюсти тоже одинаковые, словом для человека не есть бесплодная химера заботиться об улучшении людских отношений, тогда как для карася заниматься идеальными построениями — дело очевидно, проигранное, и проигранное навсегда, кроме того проигрыш карася никому не будет казаться ужасным, тогда как проигрыш идеалиста-человека — ужасен безысходно.
А между тем, ваша параллель так беспощадно близка, и вывод столь мрачен, что мне хотелось бы от вас лично услышать мнение, если возможно. Я бы был непременно у вас сам, но меня никуда не выпускают, и потому приходится ограничиться письмом. А так как вы тоже нездоровы, то, быть может, сочтете возможным написать два слова. Я думаю о людях не хорошо, даже достаточно мрачно, но, чтобы решать мрачно о человечестве, у меня еще недостает храбрости, так как знаю, что после потери этой последней надежды жить не стоит. А я еще, в качестве человека-карася, надеюсь.

И. Крамской.

И. Н. Крамской, его жизнь и художественно-критические статьи. С. Петербург. 1888 г.

V

Письмо Л. Н. Толстого к М. Е. Салтыкову-Щедрину

[Около 3 декабря 1885 г. Ясная Поляна.]

Очень был рад случаю, дорогой Михаил Евграфович, хоть в несколько официальной форме выразить вам мои искренние чувства уважения и любви, но тут же узнал про ваше нездоровье, и с горем уже стал следить за известиями в газетах и из них же да от знакомых узнал, что вы поправились. Это отлично, только не верьте докторам и не портите себя лечением.
Пишу вам о деле вот каком: может быть, вы слышали о фирме ‘Посредник’ и о Черткове. Письмо это передаст вам В. Г. Чертков и сообщит вам те подробности об этом деле, которые могут интересовать вас. Дело же мое следующее: с тех пор, как мы с вами пишем, читающая публика страшно изменилась, изменились и взгляды на читающую публику. Прежде самая большая и ценная публика была у журналов — тысяч 20 и из них большая часть искренних, серьезных читателей, теперь сделалось то, что качество интеллигентных читателей очень понизилось — читают больше для содействия пищеварению, и зародился новый круг читателей, огромный, надо считать сотнями тысяч, чуть не миллионами. Те книжки ‘Посредника’, которые вам покажет Чертков, разошлись в полгода в ста тысячах экземпляров каждая, и требования на них все увеличиваются. Про себя скажу, что когда я держу корректуру писаний для нашего круга, я чувствую себя в халате, спокойным и развязным, но когда пишешь то, что будут через год читать миллионы и читать так, как они читают, ставя всякое лыко в строку, на меня находит робость и сомнение. — Это впрочем не к делу. К делу то, что, мне кажется, вспоминая многое из ваших старых и теперешних вещей, что если бы вы представили себе этого мнимого читателя и обратились бы и к нему, и захотели бы этого, вы бы написали превосходную вещь или вещи и нашли бы в этом наслаждение, то, которое находит мастер, проявляя свое мастерство перед настоящими знатоками. Если бы я сказал вам все, что я думаю о том, что именно вы можете сделать в этом роде по моему мнению, вы бы, несмотря на то, что не считаете меня хитрым человеком, наверно бы приняли за лесть. У вас есть все, что нужно, — сжатый, сильный, настоящий язык, характерность, оставшаяся у вас одних, не юмор, а то, что производит веселый смех, и по содержанию — любовь и потому знание истинных интересов жизни народа. В изданиях этих есть не направление, а есть исключение некоторых направлений. Но напрасно я говорю это. Мы называем это так, что мы издаем все, что не противоречит христианскому учению, но вы, называя это может быть иначе, всегда действовали в этом самой духе и потому-то вы мне и дороги, и дорога была бы ваша деятельность и потому вы сами всегда будете действовать так. Вы можете доставить миллионам читателей драгоценную, нужную им и такую пищу, которую не может дать никто кроме вас.

Л. Т[олстой].

Из письма В. Г. Черткова Л. Н. Толстому

20 декабря 1885 г.

С разных сторон мне говорят, что Щедрин очень занят мыслью писать для наших изданий и что Ваше письмо произвело на него сильное впечатление. Кузьминский говорил вчера, что Щедрин, несмотря на свою болезнь, проработал на днях над рассказом для нас и что на следующий день он вследствие этого встал совсем больной, в нервном расстройстве. Меня беспокоит то, что он может написать что-нибудь совсем неподходящее к нам и поставить нас в неловкое положение. Я думаю, что это возможно на основании некоторых его замечаний при нашем свидании. Он, разбирая то, что можно писать для нас, упомянул о государственном бюджете с целью раскрыть перед крестьянами то, что делается с их деньгами. Он выразил сомнение относительно цензуры. Затем он предложил описать обстановку мелкого помещика, жалующегося на свою судьбу и действительно стесненного в своих расходах, и — рядом с этим обстановку бедных крестьян, уже решительно не имеющих ничего. Следовало бы ему высказать, что мы не желаем возбуждать экономических и социальных вопросов и еще менее возбуждать одно сословие против другого, что мы хотим высказать общечеловеческие истины и, если обличать, то направлять наше обличение на слабости и пороки, присущие человеку вообще, а не одной какой-нибудь категории людей. Следовало бы дать ему несколько более определенное понятие о нашей задаче, и именно теперь, раньше, чем он что-нибудь написал. Потом это будет труднее.
Архив В. Г. Черткова в Москве. Сообщение М. Чистяковой.

VII

Письмо тифлисских рабочих к Е. А. Салтыковой

Адрес вдове, супруге Михаила Евграфовича, от тифлисских рабочих.

Глубокоуважаемая госпожа
Салтыкова-Щедрина!
Позвольте нам, рабочим, выразить Вам свою скорбь по горестной утрате Вами незабвенного и милого супруга. Смерть Михаила Евграфовича опечалила всех, искренне желающих добра и счастия своей родине. В лице Его Россия лишилась лучшего, справедливого и энергичного защитника правды и свободы, борца против зла, которое он своим сильным умом и словом разил в самом корне. И мы, рабочие, присоединяемся к общей скорби о великом человеке.
Может быть, что выражение нашего сочувствия запоздалое и неуместное, тогда простите нам это, оно вышло из глубины души простых людей, любящих Михаила Евграфовича и желающих разделить Вашу великую скорбь.
Мы бы и раньше написали, но у нас мало свободного времени, и при всем своем усердии и желании нам трудно скоро и понятно выразить на бумаге свои мысли и чувства. Мы выросли и развились в простой рабочей семье, куда пока мало проникает просвещение, но где ждут его и часто ищут, где на первом плане стоит нужда и горе, и часто нет возможности от расстройства и усталости ни думать, ни читать. Но при любви к развитию, при желании узнать и понять окружающую жизнь, есть из нас рабочих люди, которые находят время для духовного развития. Читают книги, привыкают читать хорошие и полезные, иные сами, а иные с помощью других. Знают и любят своих лучших писателей. Так через чтение мы узнали и полюбили сочинения Вашего супруга, Михаила Евграфовича, за его задушевные и смелые (слова) рассказы, которые проникнуты правдой и любовью к слабому беззащитному простому человеку. Сквозь смех и шутливый тон его рассказов, мы видели глубокую грусть о том, что правда и совесть изгнаны, а неправда, обман и насилие гордо и нахально подняли голову, и все перед ними сторонится. В его последних задушевных сказках, которые мы любим и понимаем лучше других рассказов, мы видим ясно темные и непонятные доселе стороны окружающей нас жизни. Эти сказки так действуют на душу читателя, что у иных даже слезы показываются на глазах, видя горе и обиды беззащитного человека.
В особенности нам нравятся рассказы: ‘Путем дорогою’, где мы видим родственных себе рабочих, горемык безвинных, ‘Коняга’, ‘Соседи’, ‘Христова ночь’, ‘Карась-идеалист’ и д[ругие]. Кто не полюбит эти сказки, кто не поймет, что автор их любил и жалел простой народ? Он знал и чувствовал наше горе и видел, что мы всю жизнь свою проводим в тяжелом беспросветном труде, не пользуясь плодами его.
За Его любовь к нам и ко всему честному и справедливому, мы посылаем Ему свое сочувственное прощальное слово, и как человека с благородной любящей душой, друга угнетенных, борца за свободу, провожаем глубокой грустью. Не услышать нам больше Его доброе смелое слово, но дух Его всегда будет жить между нами, в Его бессмертных рассказах: будет ободрять нас на хорошее общее дело, на борьбу против зла, угнетения и на поиски правды и света. И на могиле великою родного писателя, в венке славы, воздвигнутом потомством, будет и наш цветок, пусть видят и знают, что мы рабочие любили и ценили Его.
Мир праху твоему, наш возлюбленный и незабвенный писатель.
Остаемся к Вам с глубоким уважением рабочие:
во избежание случайностей, мы подписываем свое количество вместо фамилий.

Двадцать три рабочих.

Подал рабочий С. Кузовов. Тифлис, Михайловская улица, дом No 111.

Его высокоблагородию редактору ‘Вестника Европы’ г-ну Стасюлевичу.

Покорнейше просим передать супруге Михаила Евграфовича Г-же Щедриной-Салтыковой Адрес от рабочих из Тифлиса.
Архив Института литературы Академии Наук СССР (Пушкинского дома).

Комментарии

Ликвидация ‘Отечественных записок’

Апрель — сентябрь 1884

1

20. IV. 1884. Г. З. ЕЛИСЕЕВУ.

Совещание министров внутренних дел, народного просвещения и юстиции и обер-прокурора святейшего синода, на основании пункта III высочайше утвержденного в 27-й день августа 1882 года положения Комитета министров о временных правилах для периодической печати, _п_о_с_т_а_н_о_в_и_л_о: Прекратить вовсе издание журнала ‘Отечественные записки’. (‘Правительственный Вестник’, 20 апреля 1884 г., No 89).

2

23. IV. 1884. В. П. ГАЕВСКОМУ.

Такие обеды были характерны для того времени в кругу либеральных литераторов, профессоров, адвокатов и чиновников, как единственно доступная, легальная форма публичности с речами, тостами и т. п., выраставшими порою в маленькие, по существу своему совершенно невинные демонстрации. Щедрин обычно не отказывался от подобных обедов, но в данном случае предпочел уклониться.

4

24. IV. 1884. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

Из сотрудников журнала ‘Отечественные записки’ были в то время арестованными: член редакции, публицист С. Н. Кривенко, критик М. А. Протопопов и беллетрист А. И. Эртель. По указанию С. Кривенко, ‘правительственное сообщение’ о закрытии ‘Отечественных записок’ было написано самим Катковым (см. С. Н. Кривенко, Сочинения, т. 1, Спб. 1911).

5

25. IV. 1884. Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ.

При ликвидации ‘Отечественных записок’ Щедрин хотел передать их подписчиков московскому журналу ‘Русская мысль’, редактором которого был его старый друг С. А. Юрьев. Для устройства этого дела и приехал из Москвы секретарь этого журнала H. H. Бахметьев.
Предложить Щедрину дачу в Ржевском уезде могли тверские землевладельцы, Евгений или Сергей Де-Роберти (подпись последнего мы находим под адресом Щедрину от его тверских почитателей 1887 года).

7

3. V. 1884. П. В. АННЕНКОВУ.

Письма, адреса и приветствия Щедрину от его ‘читателей-друзей’ от начала 80-х годов сохранились, к сожалению, только в незначительном количестве. Совершенно нет писем, связанных с закрытием ‘Отечественных записок’, хотя из писем самого Щедрина мы узнаем, что получено было несколько соболезнований от ‘добровольцев’ ‘и то под псевдонимами’. О сочувственном письме студентов сообщает также В. Колпенский (‘Русское прошлое’, 1923, No 4). По-видимому, прислано было Щедрину и обращение ‘К русскому Обществу’ Московского центрального кружка общестуденческого союза, помеченное ’21 апреля’ и отпечатанное на обложке литографированного издания сказок Щедрина.
В апреле Щедрина посетила делегация московского студенчества, представившая ему сочувственный адрес.
Выход нелегального студенческого издания ‘Сказок’ Щедрина, посылка и подготовка студентами и курсистками адресов Щедрину привлекли к себе внимание жандармов. 10 мая генерал Середа запрашивал шефа жандармов В. Плеве, как поступить с Щедриным: ‘допросить ли его только как свидетеля, или же прямо произвести обыск и действовать затем согласно его результатам’. Но Плеве распорядился не привлекать Щедрина ‘ни в качестве обвиняемого, ни в качестве свидетеля’.

10

5. V. 1884. Г. З. ЕЛИСЕЕВУ.

Это письмо показывает, что Елисеев, так же как и ряд других писателей, встретил молчанием закрытие ‘Отечественных записок’.

11

8. V. 1884. В. П. ГАЕВСКОМУ.

Щедрин, очевидно, хлопотал о выдаче Г. И. Успенскому такого же безвозвратного аванса, какие ранее были выданы постоянным сотрудникам журнала: Скабичевскому, Южакову, Абрамову, Плещееву, Кривенко, Курочкину и др.

12

11. V. 1884. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

Щедрин предполагает здесь, что Елисеев намерен, при его посредстве, передать свои капиталы земству. Действительно, еще три года назад Елисеев сделал в Гатчине завещание, по которому передавал свое состояние Тверскому земству, которое имело ‘особую кассу для раздачи денег в ссуду крестьянам на покупку земель’, причем ему, Елисееву, платилось бы до 6% в год (см. Письма Елисеева к Щедрину, М. 1935, стр. 143—144). Но теперь Елисеев передумал и решил передать деньги Литературному фонду (см. ниже письмо Щедрина от 17 мая).

13

11. V. 1884. Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ.

В этом письме Щедрин со свойственным ему юмором характеризует создавшееся для него и других участников закрытого журнала положение.

14

12. V. 1884. К. Д. КАВЕЛИНУ.

Это и ряд последующих писем чрезвычайно интересны в отношении взгляда Щедрина на своего читателя.

15

17. V. 1884. А. Л. БОРОВИКОВСКОМУ.

Письма Щедрина к Боровиковскому превосходят по свободе языка все другие сохранившиеся письма его (например, к Анненкову, Островскому). Боровиковский входил в дружеский кружок Унковского, Лихачева, Еракова. После его отъезда на юг (Украина, Одесса) Щедрин посылает ему в письмах целые забавно-фантастические истории, героями которых являются прежде всего члены этой ‘компании мушкетеров’, а затем и лица из политически-враждебных лагерей вроде реакционера К. П. Победоносцева, митрополита Аники, членов либеральной семьи Утиных.

17

26. V. 1884. П. В. АННЕНКОВУ.

Перечисляя ‘патентованных подлецов’ правого лагеря тогдашней литературы, Щедрин однако называет далеко не всех. Кроме Аполлона Майкова и Якова Полонского здесь должен был быть назван и Афанасий Фет: эти три поэта-парнасца прикрывали теорией ‘искусства для искусства’ свои крепостнические идеи. Кроме Василия Авсеенки здесь должны были быть названы Константин Головин и Болеслав Маркевич: этих троих романистов, связанных с ‘Русским вестником’, за великосветский характер их произведений тогда называли ‘виконтом Авсеенкой, графом Головиным и маркизом Марковичем’.

19

30. V. 1884. В. П. ГАЕВСКОМУ.

В письме к Н. А. Белоголовому от 13 февраля 1884 г. Щедрин говорит о продаже книгопродавцу Н. П. Карбасникову пяти книг: ‘Сборник. Рассказы, очерки, сказки’ 1883 г., 2-е изд., ‘Благонамеренные речи’, 1883 г., 2-е изд., ‘Современная идиллия’ 1883 г., 3-е изд., ‘Недоконченные беседы’ 1885 г., 1-е изд., ‘Пошехонские рассказы’ 1885 г., 1-е изд.

20

11. VI. 1884. А. Л. БОРОВИКОВСКОМУ.

По сообщению ‘Спб. ведомостей’ (от 31 мая 1884 г., No 148) на состоявшемся 29 мая собрании членов Петербургского городского кредитного общества выступавшие резко критиковали деятельность правления общества. В частности судья Шпилев указал, что в основу ссуд оценщиками принимаются случайные доходы, так, под залог дома по Екатерининскому каналу, у Банковского моста, главный доход которого дает одна квартира из 22 комнат, в настоящее время занятая публичным домом (который во всякое время может быть приказано закрыть), выдано свыше 60000 р., тогда как первоначальная ссуда была всего 30 000 р. ‘Дом этот, — заключил г. Шпилев, — принадлежит председателю наблюдательного комитета Городского кредитного общества и председателю настоящего собрания В. И. Лихачеву’. Нужно было видеть, какой эффект произвело это заявление. Шумные аплодисменты и возгласы ‘браво’ не умолкали очень долго. Когда все успокоились, г. Лихачев отвечал, что указанный г. Шпилевым дом приобретен случайно, и он ищет покупателя, чтобы сбыть его’.

27

23. VI. 1884. H. A. БЕЛОГОЛОВОМУ.

С начала 1884 г. Щедрин заканчивал затянувшийся больше чем на десять лет цикл ‘Недоконченные беседы’ (Между делом), и в майской книжке ‘Отечественных записок’, по-видимому, собирался печатать X главу, появившуюся позднее только в отдельном издании.

30

Начало VII. 1884. Н. К МИХАЙЛОВСКОМУ.

25 июня (н. ст.) Г. З. Елисеев писал Щедрину из Парижа: ‘Ковалевский получил письмо из Москвы, в котором ему пишут, что по поводу распространившихся в Москве слухов, что все сотрудники ‘О[течественных] з[аписок]’ будут участвовать в ‘Русской мысли’, Долгоруков призывал к себе Юрьева и сказал ему, что если этот слух справедлив, то ‘Русская мысль’ долго не проживет. Юрьев ответил, что некоторые сотрудники ‘О[течественных] з[аписок]’ писали в ‘Русской мысли’ и прежде, а что кроме прежних будете писать еще и Вы. На что, дескать, Долгоруков промолчал’.

31

1. VII. 1884. П. В. АННЕНКОВУ.

Вопреки предсказаниям Щедрина ‘Вестник Европы’ просуществовал до самого октября 1917 г., продолжая все время оставаться одним из самых бесцветных русских журналов, несмотря на его самую яркую, красную обложку (это отмечено еще самим Щедриным, называвшим орган Стасюлевича ‘крашеным гробом’).

33

3. VII. 1884. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

Отношение Щедрина к тому, что Лихачев являлся владельцем дома, в котором помещался притон, на фоне лицемерного возмущения этим фактом бывших крепостников и буржуазии показывает, насколько глубоко Щедрин проникал в существо помещичье-капиталистического строя. В этом письме он разоблачает всю лицемерную фальшь крепостнических и буржуазных моралистов.

34.

6. VII. 1884. А. Л. БОРОВИКОВСКОМУ.

Первую половину лета 1884 г. С. Я. Надсон проводил на даче на станции Сиверской, в семье А. Н. Плещеева, от которого, очевидно, Щедрин имел сведения о состоянии здоровья Надсона. Развитие туберкулезного процесса пошло в то время настолько быстро, что друзья Надсона, при помощи Литературного фонда, постарались отправить его лечиться за границу.

36

15. VII. 1884. Ему же.

Газета А. С. Суворина ‘Новое время’ была образцом политической беспринципности, за что Щедрин и заклеймил ее кличкой ‘Чего изволите’. ‘Петербургская газета’ и ‘Петербургский листок’ давали низкосортный материал всевозможных происшествий и были весьма популярны среди городских обывателей.

38

21. VII. 1884. Ему же.

Щедрин, вероятно, имеет в виду выпущенный Боровиковским ‘Устав гражданского судопроизводства’, в. 1, в издании книжного магазина ‘Нового времени’.
‘Книжный вестник’ выходил в 1860—1867 гг. и возобновился с 1884 г.
Щедрин печатал в типографии А. С. Суворина ‘Историю одного города’ 1879 г., 2-е изд., ‘Помпадуры и помпадурши’ 1879 г., 2-е изд., ‘Убежище Монрепо’ 1880 г., 1-е изд., ‘Господа Головлевы’ 1880 г., 1-е изд., ‘Круглый год’ 1880 г., 1-е изд., ‘Дневник провинциала в Петербурге’ 1881 г., 2-е изд., и ‘Господа Ташкентцы’ 1881 г., 2-е издание.

39

23. VII. 1884. Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ.

Всеволод Гаршин сотрудничал в ‘Отечественных записках’ с 1877 года. Щедрин очень ценил его талант. Об отношениях Гаршина и Щедрина см.: H. H. Златовратский, ‘Из литературных воспоминаний’, ‘Русские ведомости’ 1897 г., No 152, В. Короленко, статья о Гаршине в ‘Истории русской литературы XIX века’ т. IV, стр. 337, А. Бибиков, ‘Из рассказов о Салтыкове’, ‘День’ 1889, No 383, ‘Раннее утро’ 1900, No 5116, ‘Раннее утро’ 1914, No 97.

40

24. VII. 1884. А. М. ВОЛЬФУ.

Когда прошел первый приступ страха, обуявшего редакторов-издателей после закрытия ‘Отечественных записок’, к Щедрину стали обращаться с приглашениями о сотрудничестве: сначала старый друг С. А. Юрьев, из ‘Русской мысли’ (см. следующие письма), затем коммерческое издательство М. О. Вольфа, подготовлявшее выпуск журнала нового типа ‘Новь’ — ‘Иллюстрированный двухнедельный вестник современной жизни, литературы, науки и прикладных знаний’. Редактировал молодой А. М. Вольф. Первый номер вышел в ноябре 1884 года.

41

27. VII. 1884. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

Из той части письма, где Щедрин говорит о Боткине, видно, насколько он считал несовместимой науку с религией.

42

VII—X. 1884. В. П. ГАЕВСКОМУ.

Предисловие к ‘Письмам И. С. Тургенева’ в издании Литературного фонда помечено 28 октября 1884 г., отсюда приблизительная дата письма.

43

5. VIII. 1884. А. Л. БОРОВИКОВСКОМУ.

Николай Васильевич Шелгунов, редактор ‘Дела’, в то время ‘возился’ с продажей этого журнала новому издателю, а редакторство передавал безработному критику ‘Отечественных записок’ А. М. Скабичевскому. Сам Шелгунов чувствовал себя в это время совсем больным, затем лежал в лазарете, а осенью был отправлен на отдых в провинцию (Л. Щелгунова, ‘Из далекого прошлого’, Спб, 1901).

44

5. VIII. 1884. Г. З. ЕЛИСЕЕВУ.

Елисеев решил перевезти всю свою мебель, находившуюся в петербургской квартире, в Париж.

45

11. VIII. 1884. Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ.

В ‘Новом времени’ была помещена статья Ф. (Булгакова) ‘Г. де-Вогюэ о гр. Л. Толстом’ (8 и 10 августа 1884 г., No 3033, 3035).
Комедия Островского ‘Красавец-мужчина’ была напечатана в январской книге ‘Отечественных записок’ за 883 г. Она слабее в художественном отношении его прежних вещей.

47

15. VIII. 1884. Ему же.

‘Русские ведомости’ были наиболее чистоплотной из русских газет. Этот московский орган был в известной мере сходен с петербургским ‘Вестником Европы’, имея свой круг либеральных профессоров и земцев, в качестве сотрудников.

50

20. VIII. 1884. В. П. ГАЕВСКОМУ.

Щедрин, по-видимому, имеет в виду две сказки: ‘Добродетели и пороки’ и ‘Обманщик-газетчик и легковерный читатель’, вырезанные в феврале из ‘Отечественных записок’ и переданные Гаевскому для юбилейного сборника Литературного фонда.

Щедрин в ‘Вестнике Европы’ и ‘Русских ведомостях’

Сентябрь 1884 — апрель 1889.

53

20. IX. 1884. Г. З. ЕЛИСЕЕВУ

В летних письмах Щедрина к Елисееву 1884 года Щедрин самым подробным образом рассчитывает те или иные мероприятия с денежными средствами Елисеева. ‘…Мне всегда будет памятна та неизменная, самая нежная заботливость, которую имел обо мне M. E. во все время моего пребывания за границей’, — пишет Г. З. Елисеев в своих ‘Воспоминаниях’. ‘Он сообщал мне о том, что делается в России, осведомляясь о моих нуждах, исполнял мои комиссии, сам вел точный счет моим деньгам, высылал сколько нужно, и хранил остальные’ (‘Шестидесятые годы’, Academia, 1932, стр. 409).

54

27. IX. 1884. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

Летом Щедрин позволил себе некоторую передышку в работе, но кое-что все-таки успел сделать. Между прочим написал первое ‘Пестрое письмо’.
Согласно правительственному сообщению (‘Правительственный вестник’ 1884 г., No 215), киевские студенческие волнения 3—8 сентября возникли в связи с тем, что представители от студенчества в комиссию по празднованию 50-летнего юбилея университета были не избраны, а назначены сверху самим ректором. Другим поводом явилось то, что на акт были допущены не все студенты. ‘Беспорядки’ окончились разгромом квартиры ректора (8.IX) во время данного им после акта обеда. При этом разбрасывались прокламации, в которых говорилось о ‘гонениях на все честное’, о ‘закрытии лучших журналов и библиотек’, о том, что ‘по этому поводу кто-то желал и надеялся высказаться во время юбилея’. Ясен, говорит правительственное сообщение, умысел превратить академический праздник в противоправительственную демонстрацию. По сообщению ‘Вестника народной воли’ (1881 г., No 4), было арестовано от 100 до 180 студентов. Волнения были связаны отчасти и с проводившейся тогда реформой университетов. ‘Беспорядки’ вызвали интерес за границей (‘National Zeitung’).

55

5. X. 1884. К. А. БУХУ.

‘До ушей его [Щедрина] дошло между прочим и такое развенчание его деятельности, каким ознаменовала себя некогда столь либеральная Тверь, в этом городе несколько лет назад земство устроило местный музей и вскоре после открытия решило поставить в его зале бюст Салтыкова, как знаменитого уроженца Тверской губернии, как ее гордость и славу, — и бюст был выставлен до тех пор, пока правительственная кара не постигла ‘Отечественных записок’, но лишь только гроза разразилась над головой Салтыкова, тотчас же председатель тверской [казенной] палаты Жизневский (не раз до того выражавший лично сатирику свое восторженное поклонение перед его талантом) предложил комитету, управлявшему музеем, убрать бюст, как изображение лица неблагонамеренного и хранить его на чердаке’ (Н. Белоголовый, ‘Воспоминания’ 1897, стр. 240).

56

5. X. 1884. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

Первое ‘Пестрое письмо’ Щедрина было набрано для ‘Русских ведомостей’, но с печатанием его пришлось остановиться, потому что в Москве начались студенческие волнения и увеличились цензурные строгости. Волнения произошли 2 числа, но в газетах информация появилась только 4-го. ‘2 октября, около 2 часов дня, в Долгоруковском переулке, против задних ворот Старого университета собралась толпа студентов около 300 человек, которые по первому требованию полиции тотчас же разошлись. Затем, в тот же день, в 7 часов вечера на Страстном бульваре начали собираться небольшими кучками молодые люди, из которых, как слышно, большинство было студенты. К 8 часам образовалась толпа приблизительно человек в 150 и перешла на мостовую против дома университетской типографии. В толпе громко разговаривали и пели песни. Явившаяся полиция предложила толпе разойтись, но тщетно. Тогда, по распоряжению обер-полицмейстера А. А. Козлова, толпа была окружена городовыми, жандармами и казаками и препровождена без всякого сопротивления в московскую центральную пересыльную тюрьму, Всего арестовано 100 человек’ (‘Русские ведомости’ 1884 г., No 275). В пояснение ко всему этому надо сказать, что демонстрация происходила перед домом знаменитого публициста-реакционера того времени Михаила Никифоровича Каткова.

57

10. X. 1884. Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ.

С. А. Юрьев, все больше отходивший от редакционной работы в ‘Русской мысли’, в следующем, 1885 г. передал ее окончательно приват-доценту Московского университета В. А. Гольцеву. Вукол Михайлович Лавров был издателем и, номинально, редактором журнала.

58

14. X. 1884. В. M. СОБОЛЕВСКОМУ.

Когда первое ‘Пестрое письмо’ появилось в ноябрьской книжке ‘Вестника Европы’, то ‘Русские ведомости’ сообщили об этом телеграммой (2 ноября), что вызвало недовольство Щедрина.
Первое ‘Пестрое письмо’ было отмечено со стороны цензора Ведрова как отход ‘Вестника Европы’ от старых традиций и приобщение его к предосудительному направлению общественной мысли.

59

14. X. 1884. М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ.

Щедрин имеет в виду первое ‘Пестрое письмо’.
Щедрин, невидимому, уже в то время собирался печатать в ‘Вестнике Европы’ ‘Пошехонскую старину’.

60

18. X. 1884. Ему же.

‘Недоконченные беседы’, 1885 г., издание Н. П. Карбасникова.

62

21. X. 1884. Ему же (первое).

В декабрьской книге ‘Вестника Европы’ напечатано второе ‘Пестрое письмо’. Смысл рассказа Щедрин разъясняет в письме к Белоголовому от 10 декабря 1884 г.

63

21. X. 1884. Ему же (второе).

‘Недоконченные беседы’ печатались в ‘Отечественных записках’ в 1873—1876, 1882 и 1884 годах. В них вошли замечательные очерки о музыке, об Износкове, знаменитое ‘Июльское веяние’, посвященное еврейской бедноте, ‘Отрезанный ломоть’ (дело Кронеберга, истязавшего свою дочь, маленькую девочку, роль в нем адвоката Спасовича и параллель его с Луи Бланом, как оппортунистом) и др.

64

22. X. 1884. В. П. ГАЕВСКОМУ.

Сказки ‘Добродетели и пороки’ и ‘Обманщик-газетчик и легковерный читатель’, вырезанные в феврале из ‘Отечественных записок’, на этот раз были пропущены цензурой для юбилейного сборника Литературного фонда.

65

22. X. 1884. M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ.

В своей книге: ‘Из воспоминаний прошлого’ Л. Пантелеев пишет: ‘Закрытие в 1884 г. ‘Отечественных записок’, сопровождавшееся правительственным сообщением, как громом поразило M. E., в первое время он даже опасался дальнейших личных неприятностей. Незадолго перед тем [?!] я обратил внимание М. Е. на корреспонденцию в ‘Daily News’, в которой M. E. выставлялся как глава республиканской партии в России, очень хитро ведущей своя дела. При этом подробно рассказывалась фантастическая сцена обыска у него (легенда об этом обыске разнеслась по всей России, хотя никакого обыска у M. E. в действительности никогда не было). М. Е. послал в ‘Daily News’ опровержение’.
По просьбе Щедрина Стасюлевич обратился к П. Миглю, брат которого был сотрудником ‘Daily News’. Ответ Щедрина (от 31.X/12.XI—см. ниже).

66

24. X. 1884. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

Первоначальное объявление появилось 23 октября 1884 г., No 294. Со свойственной ‘Русским ведомостям’ заботливостью о Щедрине, они исправили ошибку в одном из ближайших номеров (No 298).

67

26. X. 1884. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

6 октября 1884 г. был арестован на улице Петербурга Герман Александрович Лопатин, член обновленного Исполнительного комитета Народной воли и его Распорядительной комиссии, вместе с Н. М. Саловой и В. И. Сухомлиным. Это была последняя попытка возрождения народовольческого руководящего центра. В состав его, кроме ‘эаграничников’, входили еще В. А. Караулов, А. Н. Бах, С. А. Иванов. Деятельность их развернулась с начала 1884 г., в связи с этим в феврале организовался ‘Союз молодежи партии ‘Народной воли’, выпустивший воззвание ‘К юношеству’. В сентябре вышел под редакцией Лопатина No 10 ‘Народной воли’. Но в течение 1884—1885 гг. все названные лица были арестованы.
После смерти Тургенева комитет Литературного фонда стал подготовлять собрание его писем. Щедрин передал письма к нему Тургенева. В двух из них оказались упоминания о ‘Переписке Николая Павловича с Поль де-Коком’, знаменитом сатирическом цикле Щедрина, возникшем в 1875—1876 годах в его заграничной переписке с рядом близких друзей (см. публикацию Н. В. Яковлева в ж. ‘Литературное наследство’, т. 1, 1932 г.). При выходе книги в октябре 1884 г. разыгралась небольшая цензурная история. Книга выпускалась, как ‘бесцензурная’, 29 октября 1884 года. Но цензор Юферов подал доклад в Комитет, в котором между прочим писал: ‘Тургенев отзывается об этой статье (т. е. ‘Переписке Николая Павловича с Поль де-Коком’. Н. Я.), как о таком перле первой величины, которую переиначивать грех, а печатать теперь, конечно, нельзя. Цензор, со своей стороны, опасается, чтобы читатели под… буквами ‘Н-ая П-ча’ не прочли также имя, которое сделает это место в высшей степени неудобным даже в бесцензурной печати’. Цензурный комитет немедленно доложил об этом начальнику Главного управления по делам печати Феоктистову, но тот разрешил ‘книгу выпустить беспрепятственно’ (‘Литературный музеум’, П. 1920).

68

31. X. 1884. Г. И. УСПЕНСКОМУ.

Успенский, по-видимому, прислал Щедрину один из томов собрания своих сочинений в издании Ф. Павленкова (1883—1886 гг.). Щедрин послал Успенскому свои ‘Недоконченные беседы’ и сообщает о предстоящем выходе ‘Пошехонских рассказов’, Спб. 1885 г., 1-е изд. Рецензию на нее см. в ‘Вестнике Европы’ 1885, No 1.

69

31. X. 1884. Редактору газеты ‘DAILY NEWS’.

Письмо это появилось в одном из ноябрьских номеров газеты ‘Daily News’ (см. ‘Стасюлевич и его современники’, т. V, стр. 15). Перевод опубликован в ‘Новом времени’, 17 ноября, No 3134.

71

2. XI. 1884—1888. В. Р. ЗОТОВУ.

Владимир Рафаилович Зотов принимал близкое участие в ‘Наблюдателе’ и, вероятно, по его инициативе Щедрин был приглашен участвовать в этом журнале. Это было скорее всего в 1884 году, вскоре по закрытии ‘Отечественных записок’.

72

3. XI. 1884. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

Телеграмма ‘Русских ведомостей’ гласила: ‘В вышедшей книжке ‘Вестника Европы’ помещен фельетон Щедрина’.
В день архистратига Михаила, 8 ноября, были именины Каткова.
Щедрин имеет в виду два рассказа H. E. Петропавловского-Каронина и повесть H. H. Фирсова. Каронин начал печататься в ‘Русской мысли’ в 1887 г., Фирсов, вероятно, поместил эту свою вещь в ‘Северном вестнике’ 1885 г., ‘Куда ни кинь, все — клин’. Николай Николаевич Фирсов в данное время находился за границей, в эмиграции. (См. письмо к Михайловскому от 17 ноября.) ,

74

10. XI. 1884. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

Надсон серьезно заболел летом 1883 г. (открылась фистула на ноге), но зиму 1883/1884 г. вынужден был провести в Кронштадте на военной службе. Половину лета 1884 г. он прожил на Сиверской (см. его летние письма 1884 года). В виду продолжающегося ухудшения здоровья были собраны некоторые средства (500 р. от Литературного фонда, 1200 р. от частного лица при посредстве А. А. Давыдовой и 1800 р. от организованного А. А. Давыдовой концерта), и 4 октября 1884 г. Надсон выехал за границу, в Висбаден и Ментону. В Ментоне Надсон окончательно слег, но тут на помощь ему пришел доктор Белоголовый. По его предписанию больного перевезли в Ниццу, где ему были сделаны операции. Положение Надсона считалось безнадежным, но в конце января 1885 г. он стал быстро поправляться и мог даже вернуться к творчеству (М. Ватсон, ‘С. Я. Надсон’).

75

10. XI. 1884. М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ.

В это время должно было печататься второе ‘Пестрое письмо’, помещенное в декабрьской книжке ‘Вестника Европы’ за 1884 г.

76

11. XI. 1884. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

‘Литературные беседы’ Арсения Введенского, за подписью Аристархова (‘Русские ведомости’ 1884 г., No 316 от 14 ноября), частично была посвящены первому ‘Пестрому письму’. В рукописи дата совершенно отчетливая — 11 ноября, хотя по содержанию письмо относится во времени после 14 ноября. У Щедрина бывали описки в датах.

77

11. XI. 1884. С. А. ЮРЬЕВУ.

Библиографический отдел ‘Русской мысли’ открылся с октябрьской книжки 1884 г. В обзоре журналов рассматриваются ‘Вестник Европы’, ‘Русское, богатство’, ‘Наблюдатель’, ‘Русский вестник’, ‘Исторический вестник’, ‘Гражданин’, ‘Изящная литература’, но об ‘Отечественных записках’ не упоминается.

78

13. XI. 1884. Г. З. ЕЛИСЕЕВУ.

В сборнике, изданном Литературным фондом, были помещены три сказки Щедрина: ‘Карась-идеалист’, ‘Добродетели и пороки’ и ‘Обманщик-газетчик и легковерный читатель’.

79

15. XI. 1884. М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ.

Поправка была напечатана в декабрьской книжке. Упоминаемое письмо читателя до нас не дошло.

80

16. XI. 1884. Ему же.

Упоминаемое Щедриным объявление см. в ‘Наблюдателе’ 1884 г., кн. XI.

81

17. XI. 1884. Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ.

Василий Кириллович Сютаев (ум. 1892), крестьянин, основатель секты ‘сютаевцев’, имел своим учением влияние на Л. Толстого. Этим самым Щедрин косвенно задевает, как ‘сюсляевщину’, ‘сюсляйство’, — и толстовскую проповедь ‘непротивления злу’.
В очерке ‘Трудами рук своих’ Успенский пытается публицистически обосновать и оправдать идею ‘деревенского гармонического человека’, существование патриархального натурального хозяйства, в котором крестьянин ‘сам удовлетворяет всем своим потребностям’, — ссылаясь на рукопись крестьянина ‘Трудолюбие и торжество земледельца’, на сочинения Михайловского и Льва Толстого и книгу Янжула ‘Фабричный быт Московской губернии’. См. Глеба Успенского: ‘Скучающая публика, очерки, путевые заметки, рассказы’, ‘Русская мысль’ 1884 г., кн. 9—12.

83

21. XI. 1884. В. П. ГАЕВСКОМУ.

На письме пометка: ‘выдать 200 р.’ и расписка: ‘Получено 24 ноября 1884 г.’. Тут же адрес, по-видимому, С. Н. Кривенко: Кирочная, 46, кв. 26.

84

21. XI. 1884. Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ.

Роман Михайловского — это, очевидно, ‘Карьера Оладушкина’, глава из этого произведения была помещена в ‘Русских ведомостях’ 1885 г. No 256.
Петр Тибо де Бриньоль выпустил в 1884 году в Смоленске брошюрку под заглавием ‘Социализм, как причина ухудшения крестьянской лошади и как косвенная причина уменьшения дождей в половины лета’. Посвящено графу Симоничу. — Тот же автор выпустил в 70-х годах брошюры: 1) ‘Суточное периодическое изменение земного шара’, Харьков, 1871 г., 2) ‘Двадцать заявлений и конспект о причинах холеры’, Орел, 1873 г. — Смоленскую брошюрку о социализме, вероятно, доставил Щедрину А. Н. Энгельгардт.

86

XI—XII. 1884. В. П. ГАЕВСКОМУ.

См. ‘Первое собрание писем И. С. Тургенева’, изд. Лит. фонда, 1884 г., No 217 и 219, а также летние письма Щедрина Гаевскому этого года.

87

XI—XII. 1884. М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ.

В первом ‘Пестром письме’, напечатанном в ноябрьской книжке ‘Вестника Европы’ 1884 г., Щедрин между прочим говорит: ‘И когда затем для писателя наступит трудная минута, то читатель в подворотню шмыгнет, а писатель увидит себя в пустыне, на пространстве которой там и сям мелькают одинокие сочувствователи из команды слабосильных’ (стр. 321).

88

2. XII. 1884. А. Л. БОРОВИКОВСКОМУ.

Первые издания ‘Недоконченных бесед’ 1884 г. и ‘Пошехонских рассказов’ 1885 г.

89

7. XII. 1884. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

6 декабря 1884 г. в ‘Русских ведомостях’ помещена следующая телеграмма из Петербурга: ‘Сегодня похоронен на Волновом кладбище Н. С. Курочкин на счет Литературного фонда и пособия от Салтыкова. Несли четыре венка. На похоронах присутствовало много писателей’.
‘Доктор Мошков’ — пьеса в четырех актах П. Д. Боборыкина (‘Изящная литература’ 1885 г., I, и отдельное издание, Спб. 1885 г.)
В это время Щедрин писал, по-видимому, сказки ‘Чижиково горе’, ‘Недреманное око’ и ‘Верный Трезор’ (см. след. письма).

91

16. XII. 1884. Ему же.

‘Чижиково горе’ напечатано в ‘Русских ведомостях’ от 25 декабря 1884 г., No 367.
Щедрин говорит, по-видимому, о гонораре за четвертое ‘Пестрое письмо’ для ‘Вестника Европы’.

92

18. XII. 1884. Г. З. ЕЛИСЕЕВУ.

В той части письма, где Щедрин говорит об отношениях с Михайловским, он явно намекает на принципиальные расхождения с последним. Щедрин в своих литературных произведениях и письмах не раз выступал против народнических высказываний Михайловского и других писателей-народников, участвовавших в ‘Отечественных записках’.

93

2. I. 1885. П. И. ВЕЙНБЕРГУ.

В ‘Отечественных записках’ 1872 г., I—XII, 1873 г., I—IV, VI—VII, печатался роман Дж. Эллиот ‘Мидльмарч’ в переводе А. Н. Энгельгардт под редакцией M. E. Салтыкова. В списке сотрудников журнала П. И. Вейнберга ‘Изящная литература’ имя Щедрина появляется в ноябрьской книжке 1884 г. Ни в этой книжке ни в последующих до конца 1884 г. (XII) и в 1885 г. (XVIII) нет статей, подписанных именем Щедрина или каким-либо из известных его псевдонимов. Журнал Вейнберга издавался и ранее, в 1883 и 1884 гг., но письмо по бумаге безошибочно относится к 1885 г.

94

2. I. 1885. М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ.

Цензура обратила внимание на целых четыре статьи в No 1 ‘Вестника Европы’ за 1885 г.: ‘Пестрые письма’, ‘Внутреннее обозрение’, ‘Письма из Москвы’, ‘Общественная хроника’, — но наибольшее место в своем докладе уделила ‘Пестрым письмам’ (Евгеньев-Максимов, — ‘Печать и революция’, 1926, I).
В эти годы Н. Д. Хвощинская-Зайончковская напечатала в ‘Вестнике Европы’ только ‘Жить, как люди живут. Заброшенная тетрадь’ (1888, V—VI).

95

6. I. 1885. Ему же.

Ясинский напечатал в ‘Вестнике Европы’ 1886 г., кн. 1, ‘Город мертвых’. Об увлечении его Пушкинским кружком см. в его книге ‘Роман моей жизни’.

97

8. I. 1885. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

Сказка ‘Недреманное око’ напечатана в ‘Русск. ведомостях’ 1885 г., No 14.

99

12. I. 1885. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

В указанном No ‘Русских ведомостей’ помещена следующая телеграмма из Петербурга: ‘Сенатом затребовано объяснение от председателя петербургского мирового съезда, Лихачева, по поводу взведенного на него обвинения в пристрастном решении железнодорожных дел и пользовании даровыми билетами на проезд от главного общества железных дорог’. В No 14 ‘Русских ведомостей’ последовало опровержение, сообщавшее, что приведенная телеграмма основана на лживых слухах и никакого запроса Лихачев не получал. В основе здесь было, очевидно, следующее сообщение в хронике ‘С.-Петербургских ведомостей’ от 17 мая 1884 г., No 135: на заседании Петербургской городской думы, посвященном выбору столичных мировых судей на трехлетие 1884—1887 гг., было между прочим оглашено письмо г. Шпилева, в котором говорилось о Лихачеве, что он ‘недостоин быть председателем петербургского столичного мирового съезда, ибо, всецело посвятив себя разбору железнодорожных дел и изменив всю практику в пользу железнодорожных обществ, он в то же время совершал заграничные поездки, пользуется от главного общества бесплатными билетами для разъезда по железным дорогам’. Лихачев в ответ заявил, что к железнодорожным обществам никакого отношения не имеет и билетами не пользуется. В результате он оказался избранным в числе прочих одиннадцати почетных мировых судей.
‘Светоч’ — политическая и литературная газета, выходившая с перерывами с 1882 г., прекращенная 8 декабря 1884 г. на 58 No, вновь выходившая в 1885 г., NoNo 1—7. ‘Светоч’ издавался и позже и дожил до эпохи 1905 года, докатившись до черной сотни. Редактор-издатель — В. Ярмонкин.

100

12. I. 1885. Ему же (второе).

Замена ‘Куралеса’ — ‘Прокурором’, конечно, обостряла содержание сказки и естественно вызывала у Щедрина большие опасения цензуры. Тем не менее ‘Русские ведомости’ рискнули сделать такое ‘исправление’.

101

13. I. 1885. Ему же.

В начале 1884 года от цензуры пострадали сказки: ‘Добродетели и пороки’, ‘Медведь на воеводстве’, ‘Вяленая вобла’, ‘Обманщик-газетчик и легковерный читатель’, ‘Карась-идеалист’, ‘Орел-меценат’, ‘Ворон-челобитчик’ и ‘Гиена’. Три из них Щедрину удалось пристроить в конце года в Сборнике к XXV-летию Литературного фонда (‘Добродетели и пороки’, ‘Обманщик-газетчик’ и ‘Карась-идеалист’). Трудно сказать, какую именно из оставшихся сказок дал Щедрин Гайдебурову. В своих воспоминаниях Л. Пантелеев называет в качестве произведения, данного Щедриным Гайдебурову, очерк ‘Оброшенный’ (первый набросок очерка ‘Имярек’ 1887 г.). Пантелеев пишет, что впоследствии Щедрин дал Гайдебурову ‘Неумытного Трезора’ и ‘Полковницкую дочь’. Но ‘Неумытный Трезор’ напечатан в ‘Неделе’ в 1885 г., ‘Полковницкая дочь’ — в 1887 г. No 2, т. е. обе вещи раньше ‘Оброшенного (Имярек)’, появившегося в апрельской книжке ‘Вестника Европы’ и занимающего там вполне определенное место, как завершение всей серии ‘Мелочей жизни’, в основном проходившей в этом журнале.
В начале 1885 г. Щедриным было выпущено пять книг отдельных изданий своих произведений.
В ‘Русских ведомостях’ 1885 г., No 10, помещены ‘Литературные беседы’ Аристархова-Введенского.

102

14—15. I. 1885. А. Л. БОРОВИКОВСКОМУ.

Кахановская комиссия — Особая комиссия для составления проектов местного управления под председательством Михаила Семеновича Каханова, б. товарища министра внутренних дел в эпоху ‘диктатуры сердца’ Лорис-Меликова, в пору все более крепнущей реакции руководство б. сподвижника Лорис-Меликова уже не могло казаться ‘вполне здравым’ в бюрократических сферах, Щедрин оказался пророком, и вскоре комиссия была закрыта, не закончив своих работ (1 мая 1885 г.).

103

15. I. 1885. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

Из названных Щедриным городов — Орел, Казань, Одесса, Саратов, — ‘Чижиково горе’ было перепечатано в первом со ссылкой на ‘Русские ведомости’ (см. ‘Орловский вестник’ 1885, No 1, 3, 4, 5). В ‘Русских ведомостях’ проектируемой здесь Щедриным заметки о недопустимости перепечаток не появлялось.

105

20. I. 1885. М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ.

Это было пятое ‘Пестрое письмо’, в основном посвященное вопросу о ‘хищничестве’ и иллюстрирующее этот вопрос на примере газетчика Подхалимова.
К Щедрину пришла на помощь владелица дома, Мария Семеновна Скребицкая, жена врача-окулиста А. Скребицкого.

107

28. I. 1885. Ему же.

С цензурной точки зрения пятое ‘Пестрое письмо’ препятствий не встретило.

110

2. II. 1885. В. M. СОБОЛЕВСКОМУ.

Сказка ‘Дурак’ появилась в ‘Русских ведомостях’ 10 февраля 188S г., No 41.
Ровно месяц перед тем Щедрин уже был обеспокоен слухами о какой-то большой цензурной истории с его ‘Пестрым письмом’ (третьим) в январской книжке ‘Вестника Европы’. Теперь, очевидно, через Ратынского, ему стало в основном все известно (см. книгу В. Евгеньева-Максимова и Д. Максимова ‘Из прошлого русской журналистики’, 1930).

111

5. II. 1885. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

Щедрин послал Белоголовому, очевидно, сказку ‘Недреманное око’ из No 14 ‘Русских ведомостей’.

113

5. II. 1885. Г. З. ЕЛИСЕЕВУ.

Щедрин послал Елисееву, очевидно, сказки ‘Чижиково горе’, ‘Недреманное око’ и ‘Неумытный Трезор’.

115

12. II. 1885. М. И. СЕМЕВСКОМУ.

В годы крестьянской реформы Щедрин был членом Особой комиссии о губернских и уездных учреждениях (в составе ее были вместе с Щедриным: В. Л. Арцимович, П. А. Валуев, К. К. Грот, С. И. Зарудный, Ф. П. Калачов, С. С. Ланской, Г. К. Репинский, Н. И.. Стояновский, председателем — Н. А. Милютин). Эта комиссия выработала проект института мировых посредников и вообще учреждений по крестьянским делам, а также подала мысль о земских учреждениях. Позднее члены этой комиссии явились основным ядром кружка имени 19 февраля, устраивавшего ежегодно в этот день обеды с речами и воспоминаниями о реформе, вокруг них группировались члены самих редакционных комиссий. На эти обеды распорядители приглашали также гостей, из лиц особенно заслуженных в деле борьбы за ‘освобождение’ крестьян, вроде декабриста Н. И. Тургенева, профессора К. Д. Кавелина и И. С. Тургенева. Нет сведений, чтобы с момента первого обеда, 19 февраля 1862 года, и до 1884 года включительно, Щедрин, как член упомянутой комиссии, присутствовал на заседаниях-обедах названного кружка. В 1885 году Щедрин отказывается по болезни сына. В следующем, 1886 году Щедрин опять был приглашен, но опять отсутствовал ‘по болезни’, уже, по-видимому, своей собственной (срв. письмо его к Белоголовому от 12. I. 1886 г.). Еще раз приглашал его К. К. Грот в 1887 году, причем ответ Щедрин давал опять через того же М. И. Семевского.

116

15. II. 1885. Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ.

V

Здесь мы находим новые подробности истории с январским номером ‘Вестника Европы’ за 1885 год. Оказывается, кроме Совета главного управления по делам печати собирался еще Совет 4-х, т. е. трех министров — внутренних дел, юстиции и народного просвещения и четвертого — обер-прокурора святейшего синода. Последний, Победоносцев, и решил дело в благополучную для журнала сторону, так как ‘Вестнику Европы’ еще не было дано ни одного предостережения.

117

15. II. 1885. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

Приводим текст объявления: ‘Новые сочинения’ M. E. Салтыкова-Щедрина: ‘В среде умеренности и аккуратности’, ‘Сатиры в прозе’, ‘Невинные рассказы’, ‘Господа Ташкентцы’, ‘Дневник провинциала’, ‘Современная идиллия’ (1-е издание 1883 г.), ‘Благонамеренные речи’ (3-е издание 1883 г.), ‘Сборник’ (2-е изд. 1883 г.) — продаются во всех книжных магазинах’. (‘Русские ведомости’ 1885 г., No 49, 52, 55.)

118

16. II. 1885. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

Слух не оправдался. Толстой оставался министром до самой своей смерти в 1889 году, а Островский, Михаил Николаевич, брат драматурга, — в то время министр государственных имуществ, — так и не был министром внутренних дел.

119

21. II. 1885. М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ.

В этом, шестом ‘Пестром письме’ Щедрин дает описание ‘интимного раута’ у генерала Чернобровова. Письмо напечатано в апрельской книжке ‘Вестника Европы’ за 1885 год.

120

22. II. 1885. Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ.

Говоря о возвеличении ‘Русской мысли’, Щедрин имеет в виду передачу этому журналу подписчиков закрытых ‘Отечественных записок’.
‘Русские ведомости’ (6 февраля 1885 г., No 35) поместили статью А. Скабичевского: ‘Новые книги. Последние произведения гр. Л. Н. Толстого — критический этюд М. С. Громеки. М. 1885 г.’

121

25. II. 1885. А. Л. БОРОВИКОВСКОМУ.

В это время шла подготовка к выборам Лихачева петербургским городским головою. См. следующее письмо, к Пантелееву. Лихачев был избираем в городские головы дважды — в 1885 и 1898 годах.

122

Весна 1885. Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ.

Дата письма указана самим Л. Пантелеевым.

124

3. III. 1885. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

Желание Щедрина было исполнено, опасение его не оправдалось. Сказки ‘Коняга’ и ‘Кисель’ были напечатаны в ‘Русских ведомостях’ 13 марта 1885 г., No 70.
‘Любопытство’ Щедрина было вполне понятно. ‘Андреев’ — это псевдоним Н. Г. Чернышевского, вернувшегося только что из Сибири и жившего в то время в Астрахани. В ‘Русских ведомостях’ от 4 и 7 марта 1885 г., No 63 и 64, была напечатана статья ‘Характер человеческого звания’.

128

12. III. 1885. M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ.

Письмо не сохранилось ни в архиве Стасюлевича, ни в остатках архива Щедрина. Поэтому понять, о чем идет речь, представляется невозможным. Автор письма, по-видимому, и был упоминаемый Щедриным Кранц.

130

20. III. 1885. Г. З. ЕЛИСЕЕВУ.

В 1885 г. назревал конфликт с Англией из-за энергичного продвижения (с начала 80-х годов) русских войск в Среднюю Азию, взятия Скобелевым крепости Геок-Тепе вблизи афганской границы (1881 г.) и др. К этому времени был налицо и русско-германский конфликт из-за Болгарии в хлебных пошлин.
Мария Николаевна Емельянова была членом петербургской группы партии ‘Народной воли’, одним из членов группы была и Дора Аптекман, б. землеволка, двоюродная сестра О. Аптекмана, 12 февраля Емельянова была арестована на улице в тот момент, когда она опускала почтовое письмо Л. Тихомирову, при ней нашли разные революционные издания, рукопись об организации пропаганды среди рабочих и др. По делу центральной петербургской группы ‘Народной воли’ (M. H. Емельянова, И. И. Попов и др.) Емельянова была выслана 4 июля на пять лет в Восточную Сибирь.

135

31. III. 1885. Ему же.

Щедрин, несмотря на то, что был атеистом, придавал некоторое значение традиционным праздникам, особенно для детей, усматривая в них известную долю романтизма и поэзии, отнюдь не религиозного характера.

137

4. IV. 1885. А. Л. БОРОВИКОВСКОМУ.

В ‘Вестнике Европы’, 1885, кн. III, IV, появились пятое и шестое ‘Пестрые письма’.

138

4. IV. 1885. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

В июньской книге ‘Вестника Европы’ появилось седьмое ‘Пестрое письмо’, в котором разъясняется, что описанный в предыдущем письме генеральский кружок есть не что иное, как тайное общество ‘антиреформенных бунтарей’.

139

6. IV. 1885. Ему же.

Сказка ‘Баран-Непомнящий’ напечатана в ‘Русских ведомостях’ 1885 г., 23 апреля, No 109.

141

7. IV. 1885. M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ.

Речь идет о ‘Пошехонской старине’. См. об этом в более ранних письмах (Михайловскому, от 18. XII. 1883 г.) и в более поздних письмах (Стасюлевичу, от 7. IX. 1887 г. и следующих).

142

8. IV. 1885. В. M. СОБОЛЕВСКОМУ.

По-видимому, Щедрин говорит о Ратынском.
‘Современные известия’ издавались с 1868 по 1887 г., с 1885 г. издатель-редактор Н. П. Гиляров-Платонов. В 1885 г., 7 апреля газета была приостановлена на один месяц за нарушение распоряжения, объявленного редакторам бесцензурных повременных изданий 29 октября 1882 г.
‘Северный вестник’ начал выходить в сентябре 1885 г. в Москве. Издателем была А. В. Сабашникова, редактором В. М. Евреинова.
Гольцев, Муромцев и Ковалевский — трое умеренно-либеральных московских ученых и общественных деятелей, казавшихся тем не менее очень опасными правительству Александровской реакции. Наиболее активным в политическом отношении был Гольцев, лишенный университетских занятий еще в 1882 году, а в 1884 году даже несколько месяцев сидевший в тюрьме, Муромцев был снят из университета в 1884 году, несмотря на свое проректорство и ординатуру, Ковалевского терпели до 1887 года. Вытесняя всех их из высшей школы, правительство стремилось вместе с тем затруднить им доступ в литературу и журналистику, хотя и довольно безуспешно, Гольцев с 1885 г. получает на долгие годы в свое распоряжение ‘Русскую мысль’, Муромцев, состоявший присяжным поверенным, сотрудничает в ‘Вестнике Европы’, Ковалевский посвятил себя научной деятельности и жил за границей с 1887 года.

143

21. IV. 1885. Ему же.

Здесь может идти речь или о ‘Соседях’ или о ‘Либерале’. Первая сказка напечатана в ‘Русских ведомостях’ 2 июня, No 149, вторая — 22 июня, No 170. Обе, как видим, с большим запозданием, позже, например, ‘Здравомысленного зайца’, посланного и напечатанного в мае (см. письмо от 12. V. 1885).

144

25. IV. 1885. Ему же.

Статья Глеба Успенского носила название: ‘Несбыточные мечтания’ и была помещена в ряде номеров ‘Русских ведомостей’. Щедрин имеет в виду здесь первую главу, напечатанную 21 апреля (No 107), продолжение было 5 и 15 мая и 16 июня в No 121, 131, 163. Успенский противопоставлял здесь наше переселенческое дело американскому, конечно, не к выгоде первого, особенно восхищаясь организацией переселения в Америку менонитов, в России же Успенскому представлялась положительным явлением только деятельность Крестьянского банка (созданного, как известно, для укрепления кулачества и поддержки оскудевающего дворянства). Интересно отметить, что в собрание сочинений Успенского в издании Павленкова, редактированное самим Успенским, не вошла вся эта часть статьи, против которой полемизирует Щедрин.
Интересно упоминание здесь Щедриным о Киселе в применении к положению русского крестьянства.

145

26. IV. 1885. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

Щедрин, очевидно, имеет в виду сказку ‘Баран-Непомнящий’ (см. предшествующее письмо).
Вот что пишет о здоровье Щедрина в это время Белоголовый: ‘…К весне 1885 года ему вдруг стало хуже, стали сначала беспокоить боли в глазах, не связанные ни с каким очевидным поражением глазного аппарата, а между тем боли эти лишали его возможности читать, затем появилось дрожание рук, так что почерк его стал неузнаваем и даже простое писание сделалось для него весьма затруднительным, и не будучи в состоянии отдаваться двум любимым своим занятиям — чтению и писательству, — он, понятно, стал еще более раздражительным и меланхоличным, ожидая, что все это признаки приближающейся смерти. Врачи находили полезным рассеять его слишком сосредоточенное на своем здоровье внимание поездкою за границу, но так как он для своего развлечения ни за что бы не оставил Россию, то они прибегли к такой уловке: детям его вначале было прописано провести лето с матерью в Гапсале, теперь же этот план был переделан и им назначено было брать сначала железно-грязные ванны в Эльстере, а потом купаться в море, а при этом плане и M. E., чтобы не оставаться все лето одному в Петербурге, должен был тоже ехать за границу. Оно так и случилось, но и тут он, отправив семью в конце мая, сам насилу собрался выехать в конце июня’ (‘Воспоминания’, 241—242).

147

30. IV. 1885. М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ.

В шестой книжке ‘Вестника Европы’ за 1885 г. помещено седьмое ‘Пестрое письмо’, служащее продолжением шестого письма. Оба эти письма были несомненно откликом сатирика на усиление реакционных дворянских настроений, в связи со столетием ‘жалованной грамоты дворянству’ как первенствующему сословию в государстве.

152

12. V. 1885. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

Сказка ‘Здравомысленный заяц’ появилась в газете 19 мая 1885 г., No 135.

153

13. V. 1885. Ему же.

Если сказка ‘Собаки’ была написана, то ее надо считать в числе неразысканных до сих пор.

155

17. V. 1885. Ему же.

Название этих изданий см. в письме от 2. XII. 1884.

161

4. VI. 1885. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

Об этой поездке Щедрина вспоминает сам Унковский: ‘В последний раз в сносном виде я помню его лишь в моей деревне, в июне 1885 года. Приехав туда дня на три, он был весел и даже в последний раз в жизни играл в карты. Так как его семья была за границей, в Эльстере, то он поехал туда и на дороге, уже за границею, почувствовал себя так плохо, что после того не поправился, а в ноябре 1885 г., будучи уже в Петербурге, очутился почти при смерти, от которой был спасен С. П. Боткиным и Н. И. Соколовым, и затем. жил, так сказать, почти искусственной жизнью’ (А. Унковский, ‘М. Е. Салтыков в посмертных воспоминаниях друга’, ‘Русские ведомости’ 28. IV. 1894, No 115).

162

14. VI. 1885. M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ.

В издании ‘Стасюлевич и его современники’, т. V, стр. 23, фамилии Герке ошибочно прочитана как ‘Герье’.

163

16. VI. 1885. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

‘По мере того, как приближалось наше свидание, — вспоминает Белоголовый, — я видел со страхом, что ему делается все хуже и хуже, уже последние письма из Петербурга были писаны им сильно дрожавшим и изменившимся почерком, а из Эльстера я стал получать коротенькие записки, написанные так, что с трудом можно было разобрать, с беспрестанным пропуском букв в словах, и исполненные самыми отчаянными жалобами на свое состояние’.

169

5/17. VII. 1885. M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ.

Автор нововременского обозрения указывает на необычайную плодовитость Щедрина в последнее время. ‘Не только в журналах толстых, но и ежедневных газетах его сатиры не в редкость… Сегодня, например, его сатира красуется в фельетоне ‘Русских ведомостей’ под заглавием ‘Либерал’. Правда, о судьбе этих сатир идут слухи несколько недвусмысленные: как пишут в одну московскую газету из Екатеринослава, получены были там для розничной распродажи три нумера ‘Русских ведомостей’ с новою сказкою Щедрина, выставлены в витринах магазина местного антрепренера — и остались нераспроданными. Это могло бы наводить на размышления только отнюдь не об отсутствии ‘обильного материала для сатиры’, а скорее об избытке такового’…
‘Пакостники’ — это ‘Новое время’ 1885 г., No 3330 (‘Критические очерки’ В. Буренин) и No 3348 (‘Среди газет и журналов’), ‘С-Петербургские ведомости’ 1885 г. No 150 (‘Разговор’, за подписью ‘Писатель’) и No 168.
Следующее, восьмое ‘Пестрое письмо’ появилось только в сентябрьской книжке ‘Вестника Европы’ 1886 года.

170

9/21. VII. 1885. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

О тяжелом состоянии Щедрина летом 1885 года пишет а Белоголовый. Он подробно излагает содержание задуманной в то время Щедриным сказки ‘Богатыри’. С небольшими отличиями, это, очевидно, сказка ‘Богатырь’, впервые опубликованная в 1922 году. Тогда же были задуманы Щедриным сказки ‘Солнце и свиньи’ и ‘Забытая балалайка’. Последняя имела в виду одного из последних славянофилов, Ивана Аксакова.

171

13/25. VII. 1885. M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ.

В своих ‘Воспоминаниях’ Белоголовый очень подробно описывает свое совместное житье с Щедриным в Висбадене в течение около шести недель.

172

14/26. VII. 1885. В. П. ГАЕВСКОМУ.

Н. С. Таганцев был в это время председателем комитета Литературного фонда.
Журналы (No 17 и 19) заседаний комитета Литературного фонда, к сожалению, не раскрывают имени жертвователя, названного Белоголовым в его ‘Воспоминаниях’ лишь инициалами (граф П.-Б.).

173

15/27. VII. 1885. П. В. АННЕНКОВУ.

В письме Стасюлевичу, от 13 июля Щедрин сообщает, что семья его ‘з_а_в_т_р_а_ уезжает на морские купаньях, а здесь — что семья уехала ‘в_ч_е_р_а’. Отсюда дата письма.

175

31. VII/12. VIII. 1885. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

О каких именно сказках идет речь, сказать трудно.

176

Начало / середина VIII. 1885. Ему же.

Это юмористическое письмо написано вследствие запоздания ответа Соболевского, послано же оно было ‘вдогонку’ письма от 31 июля.

178

3/15. VIII. 1885. M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ.

По ‘Воспоминаниям’ Белоголового, семья Щедрина вернулась в Висбаден 14 августа (ст. ст.).

180

18/30. VIII. 1885. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

‘К концу своего месячного пребывания в Висбадене, — пишет Белоголовый, — [Щедрин] стал так скучать нашей пансионской жизнью и порываться домой в Петербург, что удержать его дольше было невозможно. Пустить его одного в дорогу в его положении было рискованно, да и сам он ни за что бы не решился ехать без провожатого, приискать же попутчика ему не удалось, а потому оставалось одно — выписать его семью, кончившую к тому времени свои морские купанья и проживавшую в Париже, чтобы отправить всех вместе в Россию. Так и было поступлено: жена его, сократив свое пребывание в Париже, немедленно приехала в Висбаден, и, прожив с семьей еще дня три в пансионе, Салтыков отправился в Петербург’ (279).

181

18/30. VIII. 1885. М. Т. ЛОРИС-МЕЛИКОВУ.

Связь с Лорис-Меликовым Щедрин поддерживал отнюдь не как просто обывательскую связь, а главным образом для того, чтобы через него знать, что делается в административных кругах. В частности, от Лорис-Меликова Щедрин узнал об организации ‘Священной дружины’, готовящемся покушении на Кропоткина и т. д.

183

21. VIII. 1885. В. П. ГАЕВСКОМУ.

’22 августа 1885 г., в годовщину смерти И. С. Тургенева, на Волковом кладбище состоялось освящение бюста, поставленного на могиле его рядом с прежним памятником, гранитною плитою с надписью’ (‘Исторический вестник’ 1885, X, 222).

184

23. VIII. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

О сказках ‘Благомысленный заяц’, ‘Соседи’ и ‘Либерал’ см. в. весенних письмах этого года к Соболевскому.
Конец письма не сохранился.

185

23. VIII. 1885. M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ.

Щедрин ссылается здесь на письмо Анненкова к Стасюлевичу 3/15. VIII. 1885 (из Баден-Бадена).
Последние ‘Пестрые письма’, восьмое в девятое, появились в ‘Вестнике Европы’ только через год. О восьмом см. выше. Девятое, особенно дорогое Щедрину, действительно представляло большой общественный интерес, будучи посвящено ‘Пестрым людям’, ‘у которых, что ни слово, то обман, что ни шаг, то вероломство’ (‘всем они в течение своей жизни были: и поборниками ежевой рукавицы, и либералами, и западниками и народниками, и даже ‘сицилистами’).

187

27. VIII. 1885. Г. З. ЕЛИСЕЕВУ.

Сохранились ответные письма Елисеева к Щедрину, по-видимому от конца августа — начала сентября 1885 г. из Твери, где Елисеев сообщает о розысках В. И. Покровского по делу об имении.

188

28. VIII. 1885. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

‘Провожая его на железную дорогу, я в душе считал его совсем погибшим, — вспоминает Белоголовый, — и менее всего надеялся на то, чтобы когда-нибудь могла возобновиться его литературная деятельность. В этом взгляде укрепили меня еще больше первые письма, полученные от него по приезде домой, очевидно, ему становилось все хуже и хуже…’

192

4. IX. 1885. Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ.

В декабре 1881 г. Щедрин составил первый план издания своих сочинений и вел переговоры с М. О. Вольфом (письмо М. О. Вольфу от 19. XII. 1881 г. и примечание к нему — в XIX т., No 276). Теперь он второй раз приступает к этому делу. Получив письмо, Михайловский сообщил план издания и условия Щедрина Соболевскому. Соболевский сделал пометку на письме Михайловского о том, что Щедрин поручил ему сговориться с Солдатенковым и другими московскими капиталистами (см. письмо к Соболевскому от 29. IX. 1885).

194

9. IX. 1885. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ.

‘Орел-меценат’ был одной из сказок, задержанных цензурой весной 1884 года. Щедрин пытался поместить ее в подцензурном журнале ‘Северный вестник’.

195

11. IX. 1885. Ему же.

Очевидно, Щедрин решил заменить ‘Орла-мецената’ другой из непропущенных цензурою сказок, ‘Вяленой воблой’.
Но и письмо не помогло Щедрину. По словам Плещеева, ответ Феоктистова был таков: ‘Главное управление по делам печати относилось снисходительно к сказкам Щедрина, когда они появлялись в бесцензурных изданиях, но странно требовать, чтобы они выходили с одобрения цензуры’.

197

14. IX. 1885. H. A. БЕЛОГОЛОВОМУ.

В существующих обзорах переводов произведений Щедрина на иностранные языки (с 1861 по 1933 г.) нет указания на переводы на французский язык намеченных Щедриным в этом письме его произведений.

199

26. IX. 1885. Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ.

Приводим письмо Карбасникова: ‘Книжная торговля Н. П. Карбасникова, комиссионера Варшавского университета. С.-Петербург, Литейный пр. 48. С.-Петербург, 26 сентября 1885 г. Глубокоуважаемый Михаил Евграфович. Я считаю, что если у Вас моих векселей на 2670 р., то следовательно изданий было по цене на 5340 р. Так как в известных мне случаях Вы предлагали Ваши издания за наличные и с 60%, то я предлагаю уступить мне не 60, а 55 %, или с 5340 р. 5 %, т. е. 267 р. Если Вы найдете это предложение для себя неподходящим, то уведомьте. Я доставлю 2403 р. Готовый к услугам П. Карбасников’.

200

28. IX. 1885. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

О той же пляске св. Витта еще летом думал и сам Белоголовый: ‘… что больше всего меня поразило в нем, это какое-то мышечное беспокойство: его подергивало и по временам эти подергиванья принимали вид Виттовой пляски… Когда он чем-нибудь раздражался, а раздражался он теперь по всякому ничтожному поводу, тогда подергиванья делались общими, переходили на личные мышцы и он начинал гримасничать, они не были постоянны, появлялись по несколько раз в день, держались по несколько часов и замирали, но редко вполне. Вначале я думал, что эти подергиванья есть не что иное, как форма Виттовой пляски, которую иногда наблюдала врачи, как спутницу болезней сердца…’ (‘Воспоминания’).

201

29. IX. 1885. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

В ‘Русских ведомостях’ сообщение о болезни Щедрина появилось в No 282 от 13 октября 1885 г.

204

6. X. 1885. Ему же.

Унковский, по-видимому, информировал редакцию ‘Русских ведомостей’ о состоянии здоровья Щедрина. Щедриным написана в этом письме только последняя фраза и подпись.

205

12. X. 1885. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

Речь идет о министре внутренних дел Д. А. Толстом.

206

30. X. 1885. Г. З. ЕЛИСЕЕВУ.

Это письмо с особой силой еще раз подчеркивает боль Щедрина за запуганное и забитое Пошехонье и его отношение к подношению адресов.

208

13. XI. 1885. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ.

Чем было вызвано в данном случае осложнение с Плещеевым — неизвестно. В письмах к Надсону Плещеев возмущается резкостью суждения Щедрина о поэзии вообще и о ‘Герострате’ Надсона в частности (Невский альманах, Петроград, 1917 г.).
Плещеев совершенно не понимает отношения Щедрина к литературе вообще и к поэзии в частности. Щедрин считал, что литература является оружием борьбы, и поэтому требовал от нее политического заостренного содержания, а не жалоб, нытья и пустой лирики.

209

24. XI. 1885. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

Белоголовый приводит это письмо в своих ‘Воспоминаниях’ и тут же комментирует: ‘Вскоре письмо это объяснилось дошедшим до меня известием, что Салтыков сильно расхворался, слег в постель и снова боролся со смертью. Пролежал он от двух до трех недель с температурой, переходившей за 40o, и часто терял сознание, но вышел победителем и из этой борьбы и, против ожиданий лечивших врачей, скоро был снова на ногах… Встал он очень изнуренный этой перенесенной острой формой болезни, не чувствуя ни малейшего облегчения от своих прежних страданий и не избавившись от мозговой апатии, возвращение физических сил шло медленно’.

211

Ноябрь 1885. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

Это письмо иногда ошибочно принимается за последнее предсмертное письмо Щедрина. Но в 1885 г. у него в связи с болезнью чрезвычайно изменился почерк, сделавшись из прежнего, твердого, совершенно изломанным и еще более мелким. По такому характерному почерку и датируется данное письмо и ряд других этого времени. В последующем почерк опять выправился, но уже не достигал прежней твердости.

214

5. XII. 1885. В. Г. ЧЕРТКОВУ.

Речь идет об участии Щедрина в изданиях ‘Посредника’. Инициатива в этом деле принадлежала Льву Толстому, обращавшемуся к Щедрину с письмом около 3 декабря 1885 г. (см. приложения).

215

18. XII. 1885. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

Хотя положение Щедрина продолжало оставаться тяжелым, но все же настолько улучшилось, что он уже готовит новую сказку: ‘Праздный разговор’, появившуюся в ‘Русских ведомостях’ 15 февраля 1886 года, No 45. — Тем не менее его здоровье продолжало внушать окружающим большие опасения, о чем свидетельствует письмо А. М. Унковского к В. М. Соболевскому, от того же 18 декабря 1885 г.:
‘Положение здоровья M. E. Салтыкова очень плохо. По-видимому, он слабеет с каждым днем и очень часто пугает всех нас часто мозговыми явлениями, которых собственно и боится Боткин.
‘На прошедшей неделе, в течение 2—3 дней, он занялся просмотром нескольких прежних его произведений с целью отдать их гр. Л. Н. Толстому для народного чтения и, прочитав листа четыре, так утомился, что работа имела следствием весьма сильный припадок, продолжавшийся несколько часов’.

216

1—5. I. 1886. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

После полугодового перерыва сотрудничества в ‘Русских ведомостях’, Щедрин послал в редакцию сказку ‘Праздный разговор’, в которой доказывает, что единственный смысл существования губернаторов состоит в получении ими жалованья.
При первом же проблеске улучшении здоровья Щедрин вновь берется за дело издания своих сочинений (см. письмо Соболевскому от 6 октября 1885 г.).
Письмо датируется предположительно, исходя из указания самого Щедрина на ’12 число’, которое отстоит ‘не дольше недели’.

218

17. I. 1886. Е. А. БОТКИНОЙ.

Датируется предположительно по дрожащему почерку.

221

30. I. 1886. М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ.

Дата проставлена Стасюлевичем. Письмо написано женой Щедрина. Автографичны только подпись и приписка больным, дрожащим почерком.

224

17. II. 1886. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

‘Оттиски сказки’ — это оттиски ‘Праздного разговора’, появившегося в ‘Русских ведомостях’ 15 февраля 1886 г., No 45.
Щедрин намечает здесь отдельные издания: ’23 сказки’ и ‘Пестрые письма’.

226

28. II. 1886. Ему же.

Через M. M. Ковалевского Щедрин пересылал ‘Орла-мецената’ в редакцию ‘Общего дела’ Н. А. Белоголовому и А. К. Христофорову. ‘Орел-меценат’ успел появиться в этом журнале в январе 1886 г. No 81. Дело в том, что этот январский номер, — как явствует из его содержания, — вышел позднее не только января, но и февраля. Тогда же появилось и отдельное издание ‘Орла-мецената’ М. Эльпидина в Женеве. Оно не имеет года, но о времени выхода можно заключить по объявлениям на обложках других эльпидинских изданий. Наконец, в это же время стали появляться и русские нелегальные издания ‘Орла-мецената’ на гектографе. Харьковская ‘группа революционных народников’ гектографировала ‘Орла-мецената’ в период с осени 1885 года по февраль 1886 года (С. Мазуренко, ‘От Черного передела к Коммунистической партии’). Гектографировали ‘Орла-мецената’ и во многих других местах. Н. Я. Быховский сам распространял в провинции (по-видимому, в Кишиневе) на гектографе другую сказку: ‘Вяленая вобла’ (или ‘Мала рыбка, а лучше большого таракана’). Кроме того весною 1884 года в нелегальную печать в Москве попали сказки: ‘Добродетели и пороки’, ‘Медведь на воеводстве’, ‘Вяленая вобла’ и ‘Обманщик-газетчик и легковерный читатель’ (отпечатанные Общестуденческим союзом в литографии Янковской). ‘Орла-мецената’ мы здесь еще не видим. ‘Орел-меценат’ появляется в нелегальной печати, невидимому, только с 1886 года, очевидно, в связи с отдельным заграничным эльпидинским изданием.

227

8. III. 1886. M. M. КОВАЛЕВСКОМУ.

В этом страховом пакете находилась сказка ‘Орел-меценат’, о которой Щедрин писал 28 февраля Соболевскому. ‘Орел-меценат’ пересылался Ковалевскому для напечатания в ‘Общем деле’ (издававшемся за границей). Эти два коротких письма крайне характерны для Щедрина как конспиратора.

232

23. III. 1886. H. К. МИХАЙЛОВСКОМУ.

Совершенно ясно, что к святой (неделе) Щедрин писал сказку ‘Христова ночь’. Но закончить ее вовремя он не успел, и она появилась в ‘Русских ведомостях’ только 1 сентября 1886 г., No 245.

235

14. IV. 1886. Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ.

Речь идет о вступительных экзаменах дочери Щедрина в гимназии Оболенской, где А. Я. Герд был директором.

236

25. IV. 1886. Н. В. КИДОШЕНКОВУ.

Дата устанавливается по числу месяца и дня недели. 26 апреля приходилось в 1886 г. в субботу.

238

7. VI. 1886. Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ.

Щедрин поселился в Финляндии не в Териоках, как предполагал раньше, а в Новой Кирке, чтобы быть ближе к Боткину и находиться постоянно под его наблюдением.
Драматург Островский умер скоропостижно 2 июня 1886 г.

239

14. VI. 1886. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

Белоголовый беспокоился о состоянии здоровья Щедрина и писал не только ему самому, но и M. M. Стасюлевичу (4. VI. 1886): ‘Давно не имею писем от Салтыкова и буду ждать теперь известий, как и благополучно ли совершил он свой переезд в Финляндию’.
Сам Белоголовый вспоминает об этом времени: ‘Казалось бы одного этого (т. е. возможности ежедневно видеться с Боткиным) было достаточно, чтобы Салтыков, будучи уверен постоянно в умелом медицинском совете и в самом сердечном участии к себе, на какое так способна была благодушная натура Боткина, успокоился немного нравственно и помирился с теми изъянами в существовании, которые причиняли ему болезнь и отчасти 60-летний возраст’.

241

28. VI. 1886. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

Щедрин опасался, что эти две сказки, ‘Гиену’ и ‘Богатыря’, цензура не пропустит, и, получив их обратно, ‘Гиену’ поместил в отдельном издании ‘Сказок’ 1886 г., а ‘Богатыря’ отложил (см. ниже письмо Соболевскому от 5. IX. 1886 г.).
Щедрин ошибся: сказка называлась ‘Праздный разговор’.

249

9. VII. 1886. Ему же.

В 1886 году ‘Русские ведомости’ два раза подвергались запрещению розничной продажи: 1) 29 марта (снято 5 июля, о чем и пишет Щедрин) и 2) 20 октября. — В связи с разрешением розничной продажи цензура должна была еще более усилить свою бдительность.

254

29. VII. 1886. A. H. ПЫПИНУ.

Пыпин замещал уехавшего за границу Стасюлевича. Последний же писал из Динара В. А. Арцимовичу 11—23. VIII. 1886: ‘Имею здесь великий сюрприз: мне прислали из редакции набор статьи Салтыкова для цензурного просмотра. Статью я одобрил, но все же сюрприз остается сюрпризом, значит, человек поправляется, ведь еще недавно он не мог письма написать’. Эта статья — восьмое ‘Пестрое письмо’ — появилась в сентябрьской книжке ‘Вестника Европы’. О предстоящем опубликовании ее было объявлено в газете ‘Новости’. Это подхватили и друзья Щедрина. А. Ф. Кони писал М. Стасюлевичу (15. VIII. 1886): ‘Новости’ объявляют, что Салтыков окончил для ‘Вестника Европы’ новую сатиру’.
Письмо о ‘Пестрых людях’, девятое и последнее из серии ‘Пестрых писем’, появилось в октябрьской книжке ‘Вестника Европы’, хотя и не без цензурных трений (см. ниже).

257

9. VIII. 1886. Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ.

Отъезд семьи в Гельсингфорс был наиболее благоразумным выходом, дававшим возможность Щедрину посещать Боткина.

259

13. VIII. 1886. М. С. СКРЕБИЦКОЙ.

Pielaz — вилла Скребицкой в Швейцарии.

260

14. VIII. 1886. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

Этот подсчет художественной продукции Щедрина — 2 1/2 печ. листа — во-первых, указывает на то, что ‘Сказки’ и ‘Пестрые письма’ сюда входят только частично: по-видимому, только две последних сказки — ‘Приключение с Крамольниковым’ и ‘Деревенский пожар’, и последнее, девятое ‘Пестрое письмо’ (срв. письмо Белоголовому от 10. IX. 1886), во-вторых, указывает на то, что Щедрин перешел уже летом к новому циклу (‘Мелочи жизни’).

262

20. VIII. 1886. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

С 17 августа 1886 года в ‘Русских ведомостях’ началось печатание одного из замечательнейших циклов Щедрина: ‘Мелочи жизни’.

266

28. VIII. 1886. Ему же.

Третья глава ‘Введения’ к ‘Мелочам жизни’ появилась в ноябрьской книжке ‘Вестника Европы’ (вместе с перепечатанными двумя первыми главами).
В ‘Русских ведомостях’ так и было напечатано, как просит Щедрин.

269

5. IX. 1886. Ему же.

В ‘Воспоминаниях’ Белоголового есть указание на то, что летом 1885 года сказка ‘Богатыри’ была еще не закончена. Цензор Ведров написал доклад в Главное управление по делам печати (от 28 октября No 1490), пересказывая содержание всех пяти глав ‘Введения’ к ‘Мелочам жизни’, он дает понять, что статья имеет ‘руководящее’ значение, ‘касается нашего настоящего положения политического и социального’, а также и ‘некоторых фазисов западного современного состояния’. Особенное значение в глазах цензуры приобретало требование сатирика ‘свободного обсуждения’ всех общественных зол.
Щедрин допустил описку, поставив главу IV вместо III.

270

7. IX. 1886. М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ.

Щедрин говорит о ‘Пошехонской старине’, она появилась только в ноябрьской книжке 1887 года ‘Вестника Европы’.

272

10. IX. 1886. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

Комментируя это письмо, Белоголовый писал: ‘факт такой громадной производительности просто изумителен. Для меня, как врача, уже прежде потерявшего надежду на возобновление его литературной деятельности и потом следившего по письмам за новыми тяжелыми ухудшениями в болезни, этот факт только и может объясняться счастливыми особенностями большого таланта и исключительной натуры, к которым шаблон, употребляемый для обыкновенных смертных, оказывается неприменимым. Думается, что такие же соображения должны удерживать нас и от легкомысленных суждений о необыкновенной впечатлительности Салтыкова в болезнях и о тех тяжелых неровностях его характера, которые так неприятно кидались в глаза всем приходившим с ним в соприкосновение, и заставляли делать неверное заключение об этом человеке, в сущности весьма мягком и добросердечном’ (‘Воспоминания’).

273

11. IX. 1886. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

Шестой главы ‘Введения’ к ‘Мелочам жизни’ Щедрин не печатал.
Из двух упоминаемых в письме сказок вскоре (14. IX) было напечатано ‘Приключение с Крамольниковым’.

276

Между 11—19. IX. 1886. Ему же.

Записка написана на визитной карточке: ‘Михаил Евграфович Салтыков’, с пометкой рукой В. Соболевского: ‘Мел. СПБ. 1886 г.’. Сокращенное слово ‘Мел.’ здесь очевидно надо читать, как ‘Мелочи жизни’. Возможно, что, затрудняясь с их печатанием в ‘Русских ведомостях’, Соболевский приезжал в Петербург между 11 и 19 сентября, и Щедрин приглашал его для переговоров. После этого, 9 сентября Щедрин обращается к Стасюлевичу, очевидно, с предложением принять ‘Мелочи жизни’ для ‘Вестника Европы’, где они, действительно, и начали печататься с ноябрьской книжки.

277

18. IX. 1886. A. A. ХОМИХОВСКОМУ.

Адресат устанавливается по тесной служебной связи его с Пыпиным и Стасюлевичем: Хомиховский был заведующим типографией ‘Вестника Европы’.
Год помечен на письме Пыпиным, но устанавливается и по упоминанию о ‘Помпадурах и помпадуршах’, которые вышли в 1886 году последним отдельным изданием.

279

20. IX. 1886. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

К письму, рукою Соболевского, сделано примечание: ‘Пестрые письма, — первый опыт помещения Салтыковым статей в ‘Русск. ведом.’, — были получены в редакции в мое отсутствие из Москвы. Товарищи ‘Русск. вед.’, в виду только что полученной тогда ‘Р. В.’ кары, нашли, что печатать эту статью Салтыкова — рискованно для газеты’. — Эти опасения редакции ‘Русских ведомостей’ были безусловно основательны. Появление в октябрьском номере ‘Вестника Европы’ продолжения ‘Пестрых писем’ Щедрина немедленно вызвало отклик цензуры. В конце сентября цензор Ведров представил в Комитет доклад, в котором излагал содержание статьи Щедрина.

282

26. IX. 1886. М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ.

Щедрин по ошибке написал ‘ноябрьская’ вместо ‘октябрьская книжка’. Книжки ‘Вестника Европы’ выходили первого числа каждого месяца. В октябрьской книжке было помещено девятое ‘Пестрое письмо’.
Примечание было опубликовано в ноябрьской книжке ‘Вестника Европы’, стр. 229. .

283

30. IX. 1886. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

Первоначальный план ‘Молодых людей’ включая в себя: 1) ‘шалопая’ — ‘Сережа Ростокин’ (см. ‘Русские ведомости’, 13 октября 1886 г., No 287), 2) ‘трудящегося ради хлеба’ — ‘Черезовы муж и жена’ (см. ‘Русск. ведомости’, 20 октября 1886 г., No 294) и 3) ‘ищущего знания’ — ‘Чудинов’ (см. ‘Русск. ведомости’, 9 ноября 1886 г., No 308). Но в дальнейшем возник еще один тип: ‘государственного послушника’ — ‘Евгений Люберцев’ (см. ‘Русск. ведомости’, 2 ноября 1886 г., No 301). Эти вещи, даже ‘Чудинов’, действительно не вызвали беспокойства ни в редакции ни в цензуре. (См. следующие письма).

285

7. X. 1886. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

Текст объявления: ‘Новая книга: 23 сказки, соч. M. E. Салтыкова-Щедрина’. Помещалось в ‘Русск. ведомостях’ от 11, 14 и 18 октября 1886 г. No 279. 282, 286.

288

12. X. 1886. Ему же.

‘Молодые люди’ остались в ‘Русских ведомостях’, а цикл ‘На лоне природы сельскохозяйственных ухищрений’ был напечатан в этом же году в ‘Вестнике Европы’ (кн. XII) в составе четырех очерков: 1) ‘Хозяйственный мужичек’ (столь часто использованный Лениным), 2) ‘Сельский священник’, 3) ‘Помещик’, 4) ‘Мироеды’. — В этом письме Щедрину принадлежит только подпись и приписка.

290

17. X. 1886. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ (телеграмма).

Щедрин подразумевает печатание ‘Молодых людей’.

291

21. X. 1886. Ему же.

Щедрину принадлежит в этом письме только подпись и приписка.

293

30. X. 1886. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ

Новое семейное положение Белоголового состояло в том, что ему с женой, бездетным людям, пришлось взять на воспитание несколько племянников и племянниц, оставшихся сиротами.
Белоголовый объясняет усиление писательской деятельности Щедрина ‘употреблением внутрь фосфора, который врачи по его [Белоголового] предложению попробовали давать ему с весны’ (‘Воспоминания’).

294

30. X. 1886. Г. З. ЕЛИСЕЕВУ.

Это письмо имеет огромное принципиальное значение и показывает, как далеко разошлись пути Щедрина и Елисеева (см. в приложениях письма Елисеева Щедрину). Щедрин не только в письмах, но и в произведениях этого времени беспощадно разоблачает либерализм за его гнилую тактику компромисса (‘Вяленая вобла’, ‘Либерал’), разоблачает и либеральное вырождение народничества, предательство революции (‘Христова ночь’).

296

3. XI. 1886. M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ.

‘Мироеды’ напечатаны вместе с прочими тремя очерками.

297

12. XI. 1886. Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ.

После этого, очевидно, Скабичевский поместил в ‘Новостях’ только небольшую заметку — рецензию в несколько строк (в отделе библиографии, No 317, от 17 ноября). В ней проводилась та мысль, что ‘такие могучие писатели, как Щедрин’, а ранее — Гоголь, ‘требуют и критиков, равных по величине’, Белинских, Добролюбовых. Это несомненно в духе и стиле прежних высказываний Скабичевского о Щедрине, которого он ставил очень высоко.
На втором листе щедринского письма Михайловский написал следующую записку А. М. Скабичевскому: ‘Многоуважаемый Александр Михаилович, посылаю Вам, по поручению Салтыкова, его книгу. На обороте найдете его письмо ко мне, касающееся Вас. Никакого требования от литературного фонда по займу Успенского я до сих пор не получил, а потому, да не будет на меня нареканий, — за неаккуратность. Ваш Ник. Михайловский’.

298

12. XI. 1886. В. M. СОБОЛЕВСКОМУ.

Отзывы о ‘Пестрых письмах’ в ‘Русских ведомостях’ давались попутно по мере выхода отдельных книжек ‘Вестника Европы’, в которых печатались письма.
17 октября 1885 г. ‘Биржевые ведомости’ (No 283) поместили статью ‘Е. Г.’ (Евгения Гаршина): ‘Литературные беседы’, посвященную разбору сборника ’23 сказки’.
Щедрин, вероятно, говорит о сказке ‘Ворон-Челобитчик’, но опубликовать ее Щедрину удалось только гораздо позже — в сборнике ‘Памяти Гаршина’, Спб. 1889 г. (Срв. следующие письма к Соболевскому.)

300

26. XI. 1886. Ему же.

‘Рождественская сказка’ напечатана в праздничном номере ‘Русских ведомостей’ от 25 декабря 1886 г.

301

29. XI. 1886. Ему же.

Приложения к рождественскому номеру ‘Русских ведомостей’ не было. Сказка напечатана в самой газете.

302

3. XII. 1886. Ему же.

Щедрин допустил в этом письме ошибку, поставив фамилию ‘Лугинцев’ вместо ‘Люберцев’.

303

9. XII. 1886. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

Опасения Щедрина оказались напрасными: сказка напечатана почти, без изменения, в первоначальной редакции.

305

16. XII. 1886. Г. З. ЕЛИСЕЕВУ.

В этом письме Щедрин вновь возвращается к спору с Елисеевым о значении компромисса, напоминая ему, что Крамольников создает свою теорию для практики совсем иного рода, чем та, которую проповедует Елисеев.

307

Конец 1886 — начало 1887 года. В. П. ГАЕВСКОМУ.

Сын Щедрина, Константин, учился плохо и переменил три учебных заведения: 1) Петербургскую шестую гимназию, 2) частную гимназию Я. Г. Гуревича, 3) Александровский лицей, — куда и поступал в это самое время в подготовительные классы, которыми заведывал Александр Эдуардович Лемм (так называемый ‘Лемм-младший’). Директором Лицея был Николай Николаевич Гартман. Одновременно с Константином Салтыковым в лицее учился сын Гаевского, Николай.

311

26. I. 1887. М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ.

‘В среде публичности: Газетчик — Адвокат — Земский деятель — Праздношатающийся’. Но первый из очерков, ‘Газетчик’, значился только в оглавлении книжки журнала, а на месте его в тексте поставлено многоточие. ‘Газетчик’ вошел только в отдельное издание ‘Мелочей жизни’.

312

1. II. 1887. М. И. СЕМЕВСКОМУ.

Началом литературной деятельности Щедрина было напечатание его стихотворения ‘Лира’ в ‘Библиотеке для чтения’ 1841 г., т. 45. В 1847 году была напечатана его первая повесть ‘Противоречия’ в ‘Отечественных записках’, т. 55. В промежутках между этими двумя публикациями Щедрин печатал еще ряд стихотворений и много рецензий.

313

4. II. 1887. Ему же.

Об обедах памяти 19 февраля, на которые Щедрина приглашали как члена Особой комиссии о губернских и уездных учреждениях, — см. в примечании к письму Семевскому 12. II. 1885.
‘Воспоминания об императоре Николае Павловиче’ H. H. Фирсова содержали большой материал личных воспоминаний автора о Михайловском артиллерийском училище.
Заявление Щедрина, что он ‘совсем не знает’ журнала, т. е. ‘Исторического вестника’ С. Н. Шубинского, надо считать, конечно, дипломатическим. Если достаточно скептическим было его отношение к самому М. И. Семевскому или П. Бартеневу, как историкам ‘сыскной школы’, то о Шубинском он выражался, — и по заслугам, — гораздо более резко еще в своих письмах к Пыпину, по поводу ‘Истории одного города’ 1871 г.

314

24. II. 1887. М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ.

Щедрин, вероятно, подразумевает очерк ‘Имярек’, помещенный в апрельской книжке ‘Вестника Европы’ за 1887 г. (В июньской книжке появился еще один очерк из ‘Мелочей жизни’ — ‘Счастливец’.)

315

26. II. 1887. С. Н. ШУБИНСКОМУ.

Щедрин поступил, как писал Соболевскому, т. е. переслал статью Фирсова в ‘Исторический вестник’. Там она и была напечатана (‘Ист. вестник’ 1887, кн. IX, стр. 505—581).

316

4. III. 1887. Г. З. ЕЛИСЕЕВУ.

По-видимому, в это время Елисеев сам не писал Щедрину, а Новости о нем доходили до Щедрина через жившую в Петербурге Екатерину Павловну Елисееву (см. ниже письмо к Елисееву от 11. IV. 1887).

318

13. III. 1887. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

Студенты Луженовскйй и Островский переделали для народного издания сказку Щедрина ‘Пропала совесть’, причем из боязни цензуры ‘не выставили на обложке первоначального источника’, как сообщал Щедрину сам Луженовскйй в письме от 7 марта 1887 года. Цензура (К. Леонтьев) вырезала из книжки эпизод ‘Совесть у городничего’ (книжку и вырезанный эпизод Луженовскйй послал Щедрину одновременно с письмом). В том же письме Луженовскйй сообщал о своем знакомстве с А. Н. Островским и намерении написать о нем воспоминания. В связи с этим Щедрин подал в цензуру ходатайство о разрешении ему самолично издать дешевыми брошюрами сказки: ‘Премудрый пискарь’, ‘Самоотверженный заяц’, ‘Бедный волк’, ‘Карась-идеалист’, ‘Соседи’, ‘Христова ночь’ и ‘Рождественская сказка’, но получил отказ (‘Красный архив’ 1922 г., II, стр. 229 сл.).

319

20. III. 1887. М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ.

Сказка ‘Ворон-Челобитчик’ была опубликована в следующем, 1889 году в сборнике ‘Памяти В. М. Гаршина’.

320

23. III. 1887. Ему же.

Ни ‘Вобла’ ни ‘Богатырь’ при жизни Щедрина легально не печатались. (См. в предшествующих письмах.) Другое название ‘Вяленой воблы’ — ‘Мала рыбка, а лучше большого таракана’.

322

26. III. 1887. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

За два дня до этого письма А. М. Унковский писал Г. А. Джаншиеву (24. III. 1887): ‘Экземпляр, присланный Вами для M. E. Салтыкова, я ему передал. Салтыков — в прежнем положении: ему то лучше, то хуже. Впрочем, зимой ни разу не выходит из дому: постоянно сидит, окруженный лекарствами. Такая жизнь — совершенное мученье. Я еще ни разу не видал больного, который, подобно ему, не мирится ни на один день с своим положением’…

325

26. III. 1887. В. Г. ЧЕРТКОВУ.

Получив письмо Щедрина от 12 марта, адресованное ‘Посреднику’, Чертков лично был у Щедрина, а затем писал Л. Толстому 19 марта: ‘Щедрин прислал нам несколько своих вещей. Я был у него. Он, по-видимому, сознает, что умирает… Во всех почти его рассказах, подходящих сколько-нибудь к нашей цели, есть что-нибудь прямо противоположное нашему духу, но когда указываешь на это, то он говорит, что всю вещь написал именно для этого места, и никак не соглашается на пропуск’. — Из предложенных Щедриным сказок внимание Толстого обратила на себя ‘Рождественская сказка’, которую он назвал во всех отношениях ‘изумительной’, но которую портил в его глазах ‘нехристианский’ конец. По этому поводу Чертков опять был у Щедрина, прося разрешения переделать или опустить конец. ‘Вы хотите обрезать конец, — рассердился Щедрин. — Ну, так я вам скажу, что свои произведения я не меряю на аршин’. (Сообщение М. Чистяковой.)

327

30. III. 1887. Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ.

Это — второй приступ Щедрина к составлению так называемого ‘Полного’ собрания своих сочинений. (См. ранее письмо Михайловскому от 4 сентября 1885 г.)

328

30. III. 1887. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

Потерпев неудачу с ‘Вестником Европы’, Щедрин столь же неудачно пытался еще раз предложить ‘Ворона’ ‘Русским ведомостям’, где эта сказка уже однажды была.

330

1. IV. 1887. В редакцию ‘РУССКОЙ СТАРИНЫ’.

Эта поправка частично появилась в книге пятой ‘Русской старины’ 1887 г.

334

12. IV. 1887. М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ.

В апреле месяце у Щедрина разыгралась пустейшая сплетническая история со Стасюлевичем, свидетельствующая о ‘деревянности’ этого последнего и сильно измучившая Щедрина (см. следующие письма).

336

13. IV. 1887. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

Щедрин намекает на отказ Стасюлевича печатать его три сказки.
Щедрин имеет в виду торжественное празднование 50-летнего юбилея литературной деятельности Я. П. Полонского. На юбилее было объявлено о ‘высочайшей милости’ — назначение юбиляру удвоенной пенсии в 2500 р. в год. А. Н. Плещеев прочитал общий адрес от литераторов, художников, друзей и почитателей Полонского. Среди присутствующих были, между прочим, министр финансов Иван Александрович Вышнеградский, правый славянофил и крупный чиновник Тертий Иванович Филиппов, железнодорожник-концессионер Самуил Поляков и другие. От M. H. Каткова поступила поздравительная телеграмма.

338

14. IV. 1887. Г. Л. КРАВЦОВУ.

Вопросы Кравцова, вероятно, были биобиблиографического свойства.

339

16. IV. 1887. Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ.

’23 сказки’ вышли 2-м изданием в 1887 г. со включением ‘Рождественской сказки’.
Накануне, 15 апреля, в заседании цензурного комитета ‘случился’ также ‘случай’ с дешевым изданием щедринских сказок: по докладу цензора Лебедева определено — ‘Сказки, по явно неблагонамеренной тенденции их, к напечатанию отдельными брошюрами не дозволять’. Доклад Лебедева состоял из общей вводной части и характеристик отдельных сказок (‘Премудрый пискарь’, ‘Самоотверженный заяц’, ‘Бедный волк’, ‘Карась-идеалист’, ‘Соседи’, ‘Христова ночь’, ‘Рождественская сказка’).

345

27. IV. 1887. В. А. ГОЛЬЦЕВУ.

Измученный ‘деревянностью’ или ‘твердостью’ Стасюлевича, Щедрин решил позондировать почву в ‘Русской мысли’. По его просьбе, А. Н. Плещеев написал редактору этого журнала, В. А. Гольцеву, запрос о возможности сотрудничества Щедрина в ‘Русской мысли’.

346

27. IV. 1887. M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ.

Последний из очерков в серии ‘Мелочей жизни’, ‘Счастливец’ появился в июньской книжке ‘Вестника Европы’ 1887 г. (См. следующие письма.) Первое двухтомное издание ‘Мелочей жизни’ вышло осенью 1887 г.

347

28. IV. 1887. С. А. ВЕНГЕРОВУ.

Об интересе Салтыкова-мальчика к русским журналам см. в его письме к родителям от 7 марта 1839 года (в I книге писем).
‘Лира’ напечатана не в 1842, а в 1841 году.
Масса рассказов, очерков, статей и рецензий Щедрина, разбросанных по журналам и различным сборникам, оставалась неизвестной широкому читателю и собрана для настоящего издания его сочинений.
В то время были переведены на немецкий язык некоторые ‘Губернские очерки’ и ‘Господа Головлевы’, на английский язык: некоторые ‘Губернские очерки’, на французский язык: отдельные очерки из циклов ‘Помпадуры и помпадурши’ и ‘За рубежом’, и некоторые ‘Сказки’,

349

2. V. 1887. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

После знаменитых очерков о читателях, в частности, о ‘читателе-друге’, многие из сочувствующих Щедрину корреспондентов так и стали подписывать свои письма к нему. См. ‘Русские ведомости’ от 6, 141 и 17 мая 1887 г. No 122, 130, 133. ‘Читатель-ненавистник, читатель-солидный, читатель-простец, читатель-друг’.
В ‘Вестнике Европы’ печатался в это время очерк ‘Счастливец’.

350

5. V. 1887. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

См. следующие письма. В телеграмме Соболевского допущена ошибка: ‘без имени’ вместо ‘без изменений’.

354

9. V. 1887. Ему же.

Добавление было сделано.

356

12. V. 1887. Ему же.

Щедрин ждал корректуры ‘Счастливца’.

360

18. V. 1887. М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ.

Щедрин (или Стасюлевич?!) уже раз исключал ‘Газетчика’ из журнального текста. В отдельном издании очерк был напечатан. (См. письмо Стасюлевичу от 26 января 1887 г.) Содержание этого очерка не представлялось на самом деле чем-либо особенно опасным с цензурной точки зрения. Начинается он справкой о французской журналистике, а затем дает два образа-характеристики: ‘газетчика ликующего’, ‘Ивана Непомнящего’, и ‘газетчика-прозябающего’, ‘Ахбедного’.

361

28. V. 1887. Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ.

О какой телеграмме говорится здесь, неизвестно. Очевидно, это было одно из очередных проявлений сочувствия — в данном случае от каких-либо литераторов и общественных деятелей.

362

31. V. 1887. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

Лето 1887 года Лорис-Меликов проводил вместе с доктором Белоголовым в Вевэ, в Швейцарии.

363

3. VI. 1887. М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ.

В августовской и сентябрьской книжках ‘Вестника Европы’ 1887 г. Щедрин не печатался. В октябрьской книжке ‘Вестника Европы’ 1887 г. появилось начало ‘Пошехонской старины’.
Кроме ‘Мелочей жизни’ в типографии M. M. Стасюлевича печаталось еще 2-е издание книга ’23 сказки’ с приложением ‘Рождественской сказки’ 1887 г.

365

11. VI. 1887. Г. З. ЕЛИСЕЕВУ.

В ответ на это письмо Елисеев писал Щедрину 18 июня из Крыма (Маргач, близ Ялты). См. письма Елисеева Щедрину, М. 1935 г.

367

19. VI. 1887. В. П. ГАЕВСКОМУ.

В этюде из серии ‘Мелочей жизни’ — ‘Счастливец’, появившемся в ‘Вестнике Европы’ 1887 г., VI, Щедрин берет заодно — Льва Толстого, Журавского, Ге, Полякова, своего тестя А. П. Болтина по признаку увлечения спиритизмом, очень модным в те времена. Позднее Толстой посмеялся над спиритизмом в комедии ‘Плоды просвещения’.

368

24. VI. 1887. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

Речь идет о ‘Пошехонской старине’, к ней летом 1887 года вплотную подошел Щедрин. (См. следующие письма.)

374

12. VII. 1887. Ему же.

В этом письме интересное сообщение к истории создания ‘Пошехонской старины’.

375

24. VII. 1887. Ему же.

Царем Александром III была послана жене Каткова сочувственная телеграмма. В ней между прочим говорилось: ‘Сильное слово его возбуждало русское чувство и укрепляло здравую мысль в смутные времена’.
В No 4096 ‘Нового времени’ от 26. VII. 1887 г. приведены английские характеристики Каткова и отзывы о нем австрийской и венгерской печати. В следующем No 4097 сообщалось о митинге, собранной ирландцами, проживающими в Париже, и о соболезновании, выраженном Ассоциацией французской прессы.

377

27. VII. 1887. М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ.

29 июля (10. VIII) 1887 г. В. А. Арцимович писал М. Стасюлевичу: ‘Нет даже и на русском языке достаточно сильных ругательных слов, чтобы наградить ими издателей французских журналов и газет, и всех этих республиканских депутатов, ринувшихся в Москву для того, чтобы удельный сладкий князек Москвы кн. Д-кий (т. е. московский генерал-губернатор В. А. Долгоруков) подрезал им языки, а может быть и продиктовал им самые надгробные слова. Какой хаос! Какое паденье! Одна ненависть, к тому же не простая, а слепая, злобная, помутила умы и устраивает божеские почести человеку, который проповедывал не только уничтожение всяких человеческих прав, но и истребление целых народов’. На похоронах Каткова присутствовал французский консул Е. Невиль с представителями колонии и австрийский вице-консул. Было много иностранных телеграмм.

383

25. VIII. 1887. А. Н. ПЫПИНУ.

Письмо печатается по копии, сделанной В. А. Пыпиной-Ляцкой.

386

1. IX. 1887. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

Объявление, с указанием содержания и цены, было напечатано в ‘Русских ведомостях’ 1887 г. No 247, 249, 252.

387

2. IX. 1887. В. П. ГАЕВСКОМУ.

Дата устанавливается по указанию на отдельное издание ‘Мелочей жизни’, которое выходило только один раз, в 1887 году.

394

13. IX. 1887. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

Продолжение, о котором говорит здесь Щедрин, — это, очевидно, помещенные в ноябрьской книжке ‘Вестника Европы’ следующие главы ‘Пошехонской старины’: IV — ‘День в помещичьей усадьбе’ (1831—1836) и V — ‘Первые шаги по пути к просвещению’.

396

22. IX. 1887. А. Н. ПЫПИНУ.

Щедрин собирался посылать Антоновичу издание ‘Мелочей жизни’, так же как Михайловскому, Кривенко, Плещееву, Соболевскому. Интересный показатель прочности связей с его старыми журнальными соратниками, хотя Антонович давно отошел к тому времени от литературы.

399

9. X. 1887. Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ.

Год устанавливается по дню недели и числу месяца.
Щедрин имеет в виду очерк ‘Дети’, предложенный им тогда же в ‘Русские ведомости’ и в ‘Неделю’, но возвращенный из обоих этих изданий, после чего этот очерк был напечатан в декабрьской книжке ‘Вестника Европы’. Позднее он вошел в ‘Пошехонскую старину’.

401

11. X. 1887. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

В указанных номерах ‘Русских ведомостей’, а также и других за это время, мы не находим никаких объявлений, касающихся Щедрина.

402

11. X. 1887. М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ.

Подзаголовок был в журнальном тексте, но исключен из посмертного издания.

403

15. X. 1887. Ему же.

В ‘Вестнике Европы’ 1887 г., декабрь, напечатаны: ‘Пошехонская старина’, гл. VI — ‘Дети. По поводу предыдущего’, гл. VII — ‘Портретная галлерея. Тетеньки-сестрицы’.

405

25. X. 1887. В. П. ГАЕВСКОМУ.

Константин Салтыков поступил в подготовительные классы Лицея с января 1887 года, и описанные происшествия с ним вполне могли произойти осенью того же 1887 года. (См. выше письмо Гаевскому от конца 1886 — начала 1887 гг.) К 1888 г. письмо не может относиться, потому что самого В. П. Гаевского тогда уже не было в живых.

407

29. X. 1887. M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ.

Щедрин забыл, что Павловского (Исаака Яковлевича), народника, эмигранта, ему рекомендовал сам Тургенев в начале 80-х годов, с повестью ‘Политическое дело’, и что он сам, Щедрин, приделал к этой повести фантастический конец (см. письма и приложения во II книге настоящего издания писем). Впервые с воспоминаниями о Тургеневе И. Павловский выступил в ‘Русском курьере’ 1884 г. (No 137, 150, 163, 164, 196, 199, 224). В 1887 г. И. Павловский был уже сотрудником ‘Нового времени’ (позднее известный парижский корреспондент И. Яковлев) и выпустил книгу: ‘Souveris sur Tourgeneff’. Разбор ее был дан в ‘Новом времени’, 29 октября 1887 г., No 4191, в статье Ф. Булгакова ‘С того берега’. Забыл Щедрин и о своем письме к Тургеневу (к сожалению, до нас не дошедшем), которым он, вероятно, сам и вызвал Тургенева на резкий отзыв о французской литературе, в сохранившихся письмах Щедрина к Тургеневу есть очень резкие высказывания о французских натуралистах, Золя, Гонкурах (см. в первых двух книгах писем настоящего собрания). Ответом на это утраченное письмо Щедрина и явилось криминальное в данном случае письмо Тургенева к Щедрину, от 25 ноября 1875 г. (см. Собрание писем Тургенева, изд. Литературного фонда, 1884 г., No 212). — Щедрин не сразу собрался ответить Е. Д. Гальперин-Каминскому. Только 14 ноября он писал: ‘Я ничего не вижу обидного или вероломного по отношению к друзьям в оценке Тургенева современной реалистической школы во Франции. Можно сохранить дружеские отношения и не приходить в восторг от всего в своих друзьях. Тургенев выразился немного грубо, говоря, что произведения Гонкура и Золя воняют литературой, но вот и все. Эта оценка была ответом на мое письмо, в котором я говорил, что по моему эти писатели не реалисты, как, например. Гоголь, Диккенс и др., но психологи, присвоившие себе название реалистов.. . Как бы то ни было, я никогда не замечал в характере Тургенева ни малейшего следа лицемерия’. (См. ‘Письма И. С. Тургенева к Полине Виардо и его французским друзьям’, М. 1900 г., стр. 256.)

408

30. X. 1887. Г. З. ЕЛИСЕЕВУ.

О портрете Щедрина, где он изображен выходящим из лесу, см. в примечаниях к следующему письму.
Переезд в Петербург Елисеева был большой поддержкой для Щедрина. Щедрин был, по выражению С. Кривенко, человек ‘артельный’. Он имел определенный круг лиц, с которыми любил советоваться по вопросам интимно-личным, журнально-литературным, общественно-политическим.

409

30. X. 1887. Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ.

Николай Павлович Орлов, московский нотариус, издал в 1883 г. картину-шарж следующего содержания: Щедрин без шапки с длинной бородой, в черном наглухо застегнутом хитоне, белых носках и черных ночных туфлях, держа в руках январскую книжку ‘Отечественных записок’ 1883 г., выходит из лесу, его преследует кабан с клыками, опоясанный полицейской шашкой, в кустах блестят несколько пар человеческих глаз (очевидно, шпионов), а вдали между деревьями стоит со сверкающими глазами жандарм. Над Щедриным свешивается с дерева удав, а выше видны вороны в гнездах, перевитых лентою с надписью: ‘Московские ведомости’, влево от Щедрина просвет между деревьями, в просвете видно поле, стог сена и стоящий около него крестьянин в высокой шапке, под картиной надпись:
Тяжелый путь… Но близок час рассвета,
И солнца луч зарделся в облаках.
Его лучом живительным согрета,
Проснется жизнь и тьму рассеет в прах.
Существует еще сходная по замыслу картина, изображающая Щедрина и его врагов: Щедрин стоит, опершись одной рукой на стопу своих сочинений, а другою держа нечто вроде многохвостой плети, перед ним на земле — три головы, очевидно только что отсеченные от многоглавой гидры, извивающейся за ним, на длинных шеях гидры надписи: Разуваев, Грацианов, Балалайкин, Иудушка, Головлева (мать), Удав, Дыба, Отчаянный и Твердоонто, на шеях соответствующие головы, гидра выползает из Муромских лесов, под картиною надпись: ‘Из былины ‘Илья Муромец и змей’:
‘Гой ты старый казак, да Илья-Муромец,
Тебе где же побить ту силу великую’.
Письма к Орлову об его картине, с интересными соображениями по поводу ее содержания, см. во II книге настоящего собрания писем (т. XIX).
Щедрину очень хотелось оставить сыну эту картину, он одновременно написал письма-запросы о том же Пантелееву и Соболевскому.

413

1. XI. 1887. Ему же.

См. ‘Северный вестник’ 1887 г., кн. II, отд. II, стр. 76: ‘Новые книги. ‘Мелочи жизни’, сочинение M. E. Салтыкова (Щедрина), ч. I и II, Спб. 1887′.

417

16. XI. 1887. H. A. БЕЛОГОЛОВОМУ.

‘Напрасно пробовал он снова возбудить, как кнутом, свое воображение приемами фосфора, но на этот раз и фосфор отказывался далее служить ему’, вспоминает Белоголовый.

418

17. XI. 1887. Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ.

Пояснительная пометка Пантелеева: (кончить) с ‘продажей Сибирякову’.
Срв. письма предшествующих годов с планами ‘полного собрания сочинений’. На этот раз издателем намечался Иннокентий М. Сибиряков.

419

30. XI. 1887. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

‘… Болезнь все не давала ему спуску’, — пишет Белоголовый, — ‘и в октябре (ноябре. — Н. Я.) прибавила новые мучения со стороны почек: очень часто стали появляться весьма болезненные почечные колики с выведением песка, большею частью по ночам, лишая его сна, изнуряя еще более слабый организм и делая его вконец неспособным на дневную работу… Но, выспавшись, он вставал в свой обычный час с постели, садился за письменный стол, но писать не мог, потому что его одолевала дремота и он боролся с нею до вечера. Колики эти продолжались всю зиму и только в январе 1888 года они перемежились на несколько недель, которыми он тотчас же воспользовался, чтоб приготовить статьи для следующих номеров ‘Вестника Европы’. Читателям, встречавшим в каждой книжке журнала статьи за подписью Щедрина, не могло прийти в голову, какими урывками, с какой лихорадочной поспешностью и среди каких глубоких страданий писались эти страницы, так поражавшие глубоким драматизмом и логической последовательностью’ (‘Воспоминания’).

423

21. XII. 1887. М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ.

‘Последней статьей’, о которой говорит Щедрин, была глава VII — ‘Портретная галлерея. Тетеньки-сестрицы’.

425

10. I. 1888. Ему же.

Глава V11I ‘Пошехонской старины’ — ‘Тетенька Анфиса Порфирьевна’ появилась в мартовской книжке ‘Вестника Европы’ 1888 г., вместе с главой IX — ‘Заболотье’. В феврале Щедрин не печатался.

426

12. I. 1888. Ему же.

Речь идет о знаменитой главе ‘Тетенька Анфиса Порфирьевна’, дающей действительно ужасающие картины ‘помещичьего варварства’.— Интересна здесь и ссылка Щедрина на ‘литературу’ (мемуарно-историческую), за которой он внимательно следил.

427

1. II. 1888. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

2 февраля бывшие и настоящие члены комитета Литературного фонда на своем традиционном обеде послали Щедрину свои подписи на телеграфном бланке, подписались: В. И. Сергеевич (председатель комитета), М. М. Стасюлевич, К. К. Арсеньев (товарищ председателя), Н. С. Таганцев, Н. К. Михайловский, Д. Л. Мордовцев, А. Н. Пыпин, П. О. Морозов (секретарь), В. И. Семевский, Е. И. Утин, М. И. Семевский, П. А. Гайдебуров, Э. К. Ватсон, В. Ю. Скалон, Ф. Ф. Воропонов (им написан текст приветствия), Я. Г. Гуревич (казначей).

429

14. II. 1888. М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ.

В ‘Вестнике Европы’ 1888 г., апрель, напечатаны: ‘Пошехонская старина’, гл. X — ‘Тетенька Сластена’, гл. XI — ‘Братец Федос’, гл. XII — ‘Поездка в Москву’.
В мае — августе 1888 г. Щедрин не печатался. Следующая XIII глава ‘Пошехонской старины’ — ‘Московская родня. Дедушка Павел Борисович’ — появилась в сентябрьской книжке ‘Вестника Европы’ этого года.

432

21. II. 1888. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

В субботу, 20 февраля 1888 г., в Москве состоялся обед, устроенный кружком профессоров, литераторов и артистов в честь многолетней деятельности С. А. Юрьева на поприще литературы, искусства и науки (‘Русские ведомости’ 1888 г., No 52).
Щедрин имеет в виду первые семь глав ‘Пошехонской старины’, гл. VIII — ‘Тетенька Анфиса Порфирьевна’ и гл. IX — ‘Заболотье’ появились в мартовской книжке ‘Вестника Европы’ 1888 г. В январе и феврале он не печатался.

436

10. III. 1888. С. А. ЮРЬЕВУ.

О каком именно портрете Щедрина идет речь, неясно. Отметим, кстати, что около того же времени художник-передвижник Н. Ярошенко посылал Л. Пантелееву, при посредстве В. Гаршина, фотографию с портрета Щедрина, очевидно, работы самого Ярошенко (письмо В. Гаршина к Л. Пантелееву, полученное последним 18. III. 1888 г.).

437

20. III. 1888. В. А. ГОЛЬЦЕВУ.

Редакция ‘Русской мысли’ (1888 г., кн. 3, ‘Внутреннее обозрение’) была в известной мере права, считая настоящим началом литературной деятельности сатирика Щедрина его повесть ‘Запутанное дело’, помещенную в мартовской книжке ‘Отечественных записок’ 1848 г. Щедрин разъясняет Гольцеву, что фактически его литературная работа началась ‘за пять лет’ (т. е. в 1843 г.), с момента появления в печати его стихотворений, хотя при этом ошибается (на 2 года). Почин ‘Русской мысли’ был подхвачен читателями: Щедрина приветствовали ‘Ковенский кружок читателей-друзей’, студенты Московского университета, Славянское студенческое общество в Лейпциге и отдельные лица.

440

24. III. 1888. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

Это письмо, как и ряд других писем к Белоголовому, потрясает своим трагизмом, жалобой на безграничные муки, вызываемые болезнью, на одиночество и оброшенность, на тяжелую домашнюю обстановку. Белоголовому, как наиболее близкому человеку, знавшему его семейную обстановку, и как врачу, он особенно много пишет о своих страданиях. В этих письмах все же главная жалоба Щедрина — это потеря работоспособности и отрыв от широкой литературно-общественной деятельности.

443

20. IV. 1888. М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ.

В ‘Русской мысли’ 1888 г. (апрель, ‘Библиографический отдел’) помещен разбор мартовской книжки ‘Вестника Европы’, в котором рецензент останавливается главным образом на VIII гл. ‘Пошехонской старины’ — ‘Тетушка Анфиса Порфирьевна’.

444

26. IV. 1888. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

Это письмо показывает усиливающееся одиночество Щедрина, вызванное все большим расхождением его не только с такими людьми, как Лихачев и Унковский, но и с бывшими соратниками по ‘Отечественным запискам’, как Елисеев, создавший ‘пошлую теорию хождения об руку с начальством’.

449

19. VI. 1888. M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ.

В октябрьской книжке ‘Вестника Европы’ шли главы: XIV — ‘Житье в Москве’, XV — ‘Сестрицыны женихи’, XVI — ‘Продолжение матримониальной хроники’. В ноябрьской книжке ‘Вестника Европы’ 1888 г. помещено начало портретной галлереи ‘рабов’ — ‘Пошехонская старина’, гл. XVII — ‘Крепостная масса’, гл. XVIII — ‘Аннушка’, гл. XIX — ‘Maврушка-Новоторка’, гл. XX — ‘Ванька-Каин’. Интересны воспоминания А. М. Унковскою и Л. Ф. Пантелеева об огромном творческом подъеме Щедрина в период создания им ‘Пошехонской старины’.

454

17. VII. 1888. M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ.

Одна из глав ‘Пошехонской старины’ — ‘Дедушка Павел Борисович’.

457

1. VIII. 1888. Г. З. ЕЛИСЕЕВУ.

Это письмо характерно не только как показатель несколько улучшившегося здоровья Щедрина, но и чрезвычайной продуктивности его творчества.

462

18. VIII. 1888. Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ.

Датируется 1888 годом на том основании, что в предшествующие 1884—1887 гг. Щедрин 10 августа еще не был в Петербурге, а к более ранним годам письмо вряд ли могло бы относиться, так как ‘настоящее знакомство’ Щедрина с Пантелеевым, по словам последнего, началось только в 1884 г. (см. ‘Из воспоминаний прошлого’ II, стр. 150).

463

21. VIII. 1888. M. M. СТАСЮЛЁВИЧУ.

В декабрьской книжке ‘Вестника Европы’ печатались главы ‘Пошехонской старины’: XXI — ‘Продолжение портретной галлереи домочадцев. Конон’, XXII — ‘Бессчастная Матренка’, XXIII — ‘Сатир-Скиталец’, XXIV — ‘Добро пожаловать’, XXV — ‘Смерть Федота’. В январской книжке журнала шли главы: XXVI — ‘Помещичья среда’, XXVII — ‘Предводитель Струнников’.

466

16. IX. 1888. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

В февральской книжке ‘Вестника Европы’ 1889 г. печатались главы ‘Пошехонской старины’: XXVIII — ‘Образцовый хозяин’, XXIX — ‘Валентин Бурмакин’.

469

7. X. 1888. А. Я. ГЕРДУ.

В воспоминаниях Я. Абрамова сохранился интересный рассказ о предшествовавшем этому письму посещении Щедрина Абрамовым и Гердом.
Щедрин передал Абрамову и Герду ‘Ворона-челобитчика’, ‘Вяленую воблу’, а также, по-видимому, ‘Орла-мецената’ и ‘Медведя на воеводстве’. Сборник вышел в следующем, 1889 году. В нем появилась только первая из названных сказок.

470

9. X. 1888. M. M. СТАСЮЛЁВИЧУ.

В мартовской книжке ‘Вестника Европы’ 1889 г. появились последние главы ‘Пошехонской старины’: XXX—XXXI — ‘Словущенские дамы. Заключение’.
Щедрин, по-видимому, просит адрес Анны Николаевны Энгельгардт, жены профессора и сельского хозяина Александра Николаевича Энгельгардта, переводчицы.

471

10. X. 1888. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

См. ниже письмо Стасюлевичу, от 13 ноября 1888 г. No 478 и другие.

474

1. XI. 1888. В. Р. ЗОТОВУ.

Щедрей не хотел сотрудничать в ‘Наблюдателе’ А. Пятковского, в виду общественно-сомнительного характера этого журнала. Несомненно, что Зотов приглашал его именно туда. ‘Портфель’ и даже архив собственных произведений у Щедрина были. О судьбе его рукописного наследия см. в ‘Литературном наследстве’, т. III. — Отметим попутно, что в последний раз Зотов лично виделся с Щедриным в марте 1889 г. и оставил об этом дне интересные воспоминания (‘Новости и Биржевая газета’ 1889, No 119).

477

9. XI. 1888. M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ.

Семейная неурядица все увеличивалась, и Щедрин уже был готов ‘просить об учреждении над ним опеки’ (см. ниже письмо Белоголовому от 17. XI). Последующие письма (особенно от 13. XI) показывают, в какой тяжелой семейной атмосфере ему приходилось в то время жить. Опекуном намечался В. И. Лихачев (впоследствии опекун его детей), а может быть, и А. М. Унковский.

480

19. XI. 1883. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

Щедрин имеет в виду статьи Арсения Введенского (Аристархова): ‘Журнальные отголоски’ в ‘Русских ведомостях’ 1888 г., No 75, 251, 316. — Помимо этого А. Введенский посвятил ‘Пошехонской старине’ специальную статью.

487

6. XII. 1888. Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ.

Внизу письма примечание Пантелеева: ‘С конца 85 г. я оборвал отношения с Лихачевым, и мы бывали в разные дни у Салтыкова. А тут произошла непредвиденная встреча’.

491

15. XII. 1888. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

Из названных троих временщиков, наполнивших, по словам Щедрина, Россию загадочными шопотами — Муравьева, Гурко и Макова, — Щедрин лично знал только последнего.

496

29. XII. 1888. А. Н. ПЫПИНУ.

Дата письма устанавливается путем сравнения его с предшествующим письмом Пыпину, от 21 декабря 1888 г., и по указанию в данном письме дня недели.

499

5. I. 1889. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

Сборник ‘Памяти С. А, Юрьева’ вышел в Москве в следующем, 1890 году.
В первых числах февраля 1889 г. у Щедрина был, Алексей Н. Веселовский с просьбой написать воспоминания о С. А. Юрьеве. Щедрин отказался и предложил взамен воспоминаний сказки ‘Медведь на воеводстве’ и ‘Вяленую воблу’ (см. назв. сборник, стр. 283—287).

500

9. I. 1889. Л. Ф. ПАНТЕЛЕЕВУ.

Николай Михайлович Коркунов был профессором Лицея, где в то время учился в приготовительном классе Константин Салтыков. Очевидно, дело касалось его, на что прямо указывает и приписка Пантелеева: ‘Насчет Константина в Лицее’.

501

15. I. 1889. К. М. САЛТЫКОВУ (сыну).

Щедрину исполнилось в то время 63 года (род. 15 января 1826 года).

502

16. I. 1889. М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ.

В журнальном тексте ‘Вестника Европы’ (1889 г., март) в конце ‘Пошехонской старины’ стоит дата: ’28 января 1889 г.’. Вероятно, это дата исправления последней корректуры.

504

17. I. 1889. Ему же.

Известная московская книгоиздательская фирма В. В. Думнов и бр. Салаевы.

505

18. I. 1889. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

Сохранилось письмо Елисеева к Щедрину, без даты, относящееся, по-видимому, к этому времени и сообщающее о том, что у Елисеева было кровохаркание и он не выходит по случаю этого из дому.
Гончаров и Елисеев, хоть и не надолго, но пережили Щедрина,

508

8. II. 1889. Г. И. УСПЕНСКОМУ.

В 1889 г. вышло два тома собрания сочинений Глеба Успенского в издании Павленкова. — Отсюда и дата письма.
Отметим, кстати, интересный сравнительный анализ ‘Пошехонской старины’ и романа В. В. Т-вой (Тимофеевой-Починковской?), данный Глебом Успенским в письмах к этой писательнице весною 1889 года. В. Т-ва сама сказала Успенскому, что ‘Пошехонская старина дала ей план и вообще навела на мысль написать такую же хронику из своих воспоминаний’. Последовательным разбором ее романа сравнительно с ‘Пошехонской стариной’ Успенский показывает художественные достоинства произведения Щедрина и несовершенства романа Т-вой (‘Голос минувшего’ 1915, X, 230—233).

509

11. II. 1889. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

Первое объявление появилось в ‘Русских ведомостях’ 3 февраля 1889 г., No 34.
Второе объявление появилось в ‘Русских ведомостях’ 17 февраля 1889 г., No 48. В оригинале письма текст объявления вырезан. Восстанавливаем его по газете.

511

18. II. 1889. Ему же.

Возможно, что газета от 17 февраля еще не была получена Щедриным.

513

21. II. 1889. М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ.

В ‘С.-Петербургских ведомостях’ 20 января 1889 г., No 19, была помещена статья Н. Ладожского (псевд. В. Петерсена): ‘Критические наброски’ (о главах XXVI—XXVII ‘Пошехонской старины’).

514

22. II. 1889. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

Больной Щедрин не заметил напечатанного в газете опровержения.

516

3. III. 1889. M. M. СТАСЮЛЕВИЧУ.

После неудач с Салаевым и Павленковым Щедрин решил издавать сочинения сам при помощи Стасюлевича. К совещанию привлекался Е. Утин родственник Стасюлевича и почитатель Щедрина. Первый том этого издания вышел незадолго до смерти Щедрина. ‘Сочинения M. E. Салтыкова (Н. Щедрина). 9 томов. С.-Петербург. 1889—1890. Издание автора. Том I — ‘Губернские очерки’ — ‘Невинные рассказы’. Последний том, IX, вышел в апреле 1890 г. Издание печаталось тиражом в 6500 экз. и быстро разошлось.

517

9. III. 1889. Ему же.

В ‘Новом времени’ были помещены объявления о подписке на сочинения Щедрина 9, 20 и 25 марта 1889 г., No 4679, 4690, 4695.

518

9. III. 1889. Ему же.

В апрельской книжке ‘Вестника Европы’ было помещено объявление о подписке на 9 томов издания сочинений М. Е. Салтыкова (Н. Щедрина), о выходе в свет I тома этого издания и предстоящем выходе II тома в первой половине июня. Подписка на него принималась в книжном складе типографии М. Стасюлевича и в книжном магазине Н. Карбасникова, а в Москве — в книжных магазинах Н. Карбасникова и Н. Мамонтова.

519

12. III. 1889. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

Объявление о подписке на издание было помещено в ‘Русских ведомостях’ 18 марта, а о выходе I тома — 27 апреля (No 114).

523

19. III. 1889. М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ.

Такого объявления в газете не появлялось.

524

21. III. 1889. Ему же.

В связи с улучшением здоровья, вероятно, в эти двадцатые числа марта у Щедрина были в последний раз некоторые посетители. Вообще говоря, ‘за несколько месяцев до смерти Щедрин посторонних лиц уже не принимал и, когда ему о ком-нибудь докладывали, обыкновенно бурчал: ‘Занят, скажите — умираю…’ (В. Лихачев. Из давнего и недавнего былого. Черты и случаи. Салтыков.) Но тут были люди близкие, вроде В. Р. Зотова (см. письмо к нему от 1. XI. 1888) или А. М. Скабичевского. Скабичевский вспоминает, что Щедрин не только жаловался на болезнь, но и показал новую начатую работу (‘Новости и Биржевая газета’, 29. IV. 1889, No116). Это, вероятно, были ‘Забытые слова’. О них же вспоминает и Л. Пантелеев: ‘Когда M. E. чувствовал себя лучше, его литературная производительность была просто изумительна, а главное его талант не только не показывал никакого упадка, а, напротив того, в борьбе с недугом, невольной сосредоточенностью, точно почерпал новые силы. Лучшим доказательством могут служить его ‘Сказки’ и ‘Пошехонская старина’. Но я думаю, что самую лучшую вещь он унес с собой в могилу — это ‘Забытые слова’, они были совсем готовы, т. е. обдуманы, оставалось только написать. Он несколько раз говорил о задуманной им теме и сам придавал ей особенное значение’ (‘Из воспоминаний прошлого’).

525

3. IV. 1889. Ему же.

В авторском издании сочинений Щедрина ‘Убежище Монрепо’ напечатано в IV томе.
С начала апреля Щедрину стало значительно хуже. 7 апреля А. М. Унковский писал Г. А. Джаншиеву: ‘Салтыков немного отдышался, а то чуть было не умер на днях. В понедельник, 3 апреля, едва дышал, не говорил ни слова, и медики ожидали смерти. Дней шесть как он ничего не ест, кроме одной ложки молока в час. А теперь, со вторника, хотя и задыхается, но немного говорит. Впрочем, надежды больше нет’ (‘Голос минувшего’ 1914, XI, 237). — Сообщение о новом приступе болезни Щедрина появилось в газетах 2 апреля. Оно вызвало сочувственные отклики читателей в, между прочим, адрес одесского студенчества, покрытый огромным количеством подписей.

526 .

18. IV. 1889. Ему же.

Будучи уже совсем больным, Щедрин все же стремится проверить действия своих домашних по найму дачи.
На другой день, 19 апреля, у Щедрина был редактор ‘Русской старины’, М. И. Семевский, оставивший воспоминания об этой последней встрече.

527

20. IV. 1889. В. М. СОБОЛЕВСКОМУ.

В объявлении о выходе I тома собрания сочинений Щедрина (появилось в No 114 ‘Русских ведомостей’ от 27 апреля 1889 г.) сказано: ‘подписка в Москве производится в книжных магазинах Н. П. Карбасникова и Н. И. Мамонтова’.
В этот же день, 20 апреля, группа интеллигенции писала Щедрину приветствие.
Письмо написано рукою жены Щедрина и только подписано им самим.

528

22. IV. 1889. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ.

Щедрин прожил еще шесть дней. Доктор Васильев вызвал Боткина и Соколова. Врачи не сразу определили смертельную опасность. По крайней мере еще 27 апреля газеты сообщали о возможности переезда Щедрина в Царское Село, ‘если позволит ход болезни’. Но на следующий день, 28 апреля, Щедрина не стало. Доктор Белоголовый приводит результаты вскрытия тела и заключает: ‘словом, организм покойного был весь изгрызен многолетнею болезнью и в нем почти не оставалось ни одного органа, который мог бы правильно отправлять свою физиологическую деятельность. Можно удивляться только, как в таком искалеченном виде он мог удержать свою жизнеспособность такое продолжительное время. Еще более поразительно то, как в нем чуть не до самых последних моментов жизни сохранилась необычайная живучесть таланта и та ясность, которая привлекала к нему такую массу читателей и поклонников’ (‘Воспоминания’).
Редакция приносит благодарность всем учреждениям и лицам, предоставившим материалы (автографы и копии писем) для настоящего издания, а именно: руководителям и сотрудникам Государственного литературного музея в Москве, Государственной публичной библиотеки имени В. И. Ленина в Москве, Государственной публичной библиотеки имени M. E. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде, Института литературы Академии наук СССР (Пушкинского дома) в Ленинграде, Института мировой литературы имени А. М. Горького в Москве, Исторического музея в Москве, музея имени Н. Г. Чернышевского в Саратове, Музея революции в Москве.

Указатель писем

{Для облегчения обращения c письмами дается их аннотированный указатель, в котором колонка первая означает порядковый номер письма, вторая — фамилию адресата письма, третья — дату письма, четвертая — издание, в котором впервые опубликовано письмо, пятая — место хранения рукописи (автографа или копии) письма. См. ниже списки сокращений для названий изданий, архивов, библиотек, музеев и институтов.}

1.

Г. З. Елисееву

20. IV. 1884

Полностью печатается впервые

ЛБ

2.

В. П. Гаевскому

23. IV. 1884

Неизданные письма, No 121

ГПБ

3.

Г. И. Недетовскому

23. IV. 1884

Известия ОРЯС, XXXI

МН

4.

Н. А. Белоголовому

24. IV. 1884

‘Русск. богатство’ 1913, III

ЛБ

5.

Н. К. Михайловскому

25. IV. 1884

Письма, No 217

ИНЛИ

6.

M. M. Стасюлевичу

2. V. 1884

Стасюлевич и современники, V, No 17

‘

7.

П. В. Анненкову

3. V. 1884

Письма, No 218

‘

8.

К. Д. Кавелину

4. V. 1884

‘Русская мысль’ 1895, II

Собрание В. Егерева (Казань)

9.

H. H. Бахметьеву

5. V. 1884

Опубликовано, вновь проверено

ИМ

10.

Г. З. Елисееву

5. V. 1884

Печатается впервые

ЛБ

11.

В. П. Гаевскому

8. V. 1884

Неизданные письма, No 122

ГПБ

12.

Н. А. Белоголовому

11. V. 1884

Полностью печатается впервые

ЛБ

13.

Н. К. Михайловскому

11. V. 1884

Письма, No 219

ИНЛИ

14.

К. Д. Кавелину

12. V. 1884

‘Русская мысль’ 1895, II

Собрание

В. Егерева

(Казань)

15.

А. Л. Боровиковскому

17. V. 1884

Неизданные письма, No 123

ИНЛИ

16.

Г. З. Елисееву

17. V. 1884

Печатается впервые

ЛБ

17.

П. В. Анненкову

26. V. 1884

Письма, No 220

ИНЛИ

18.

В. П. Гаевскому

28. V. 1884

Письма, No 221

‘

19.

В. П. Гаевскому

30. V. 1884

Неизданные письма, No 124

ГПБ

20.

А. Л. Боровиковскому

11. VI. 1884

То же, No 125

ИНЛИ

21.

Г. З. Елисееву

11. VI. 1884

Печатается впервые

ЛБ

22.

В. П. Гаевскому

12. VI. 1884

Неизданные письма, No 126

ГПБ

23.

‘

После

12. VI. 1884

То же, No 127

‘

24.

‘

16. VI. 1884

То же, No 128

‘

25.

Н. К. Михайловскому

Втор. пол. VI. 1884

Письма, No 222

ИНЛИ

26.

H. H. Бахметьеву

20. VI. 1884

Опубликовано, вновь проверено

ИМ

27.

Н. А. Белоголовому

23. VI. 1884

Полностью печатается впервые

ЛБ

28.

В. П. Гаевскому

25. VI. 1884

Неизданные письма, No 129

ГПБ

29.

Н. К. Михайловскому

29. VI. 1884

Письма, No 223

ИНЛИ

30.

‘

н.VII. 1884

Письма, No 224

‘

31.

П. В. Анненкову

1. VII. 1884

Письма, No 225

‘

32.

В. П. Гаевскому

2. VII. 1884

Неизданные письма, No 130

ГПБ

33.

Н. А. Белоголовому

3. VII. 1884

Полностью печатается впервые

ЛБ

34.

А. Л. Боровиковскому

6. VII. 1884

Неизданные письма, No 131

ИНЛИ

35.

В. П. Гаевскому

8. VII. 1884

То же, No 132

ГПБ

36.

А. Л. Боровиковскому

15. VII. 1884

То же, No 133

ИНЛИ

37.

Г. З. Елисееву

15. VII. 1884

Печатается впервые

ЛБ

38.

А. Л. Боровиковскому

21. VII. 1884

Неизданные письма, No 134

ИНЛИ

39.

Н. К. Михайловскому

23. VII. 1884

Письма, No 226

‘

40.

А. М. Вольфу

24. VII. 1884

‘Новь’ 1899, XIII

Автограф неизвестен

41.

Н. А. Белоголовому

27. VII. 1884

Печатается впервые

ЛБ

42.

В. П. Гаевскому

VII—X. 1884

Неизданные письма, No 135

ГПБ

43.

А. Л. Боровиковскому

5. VIII. 1884

То же, No 136

ИНЛИ

44.

Г. З. Елисееву

5. VIII. 1884

Печатается впервые

ЛБ

45.

Н. К. Михайловскому

11. VIII. 1884

Письма, No 227

ИНЛИ

46.

Н. А. Белоголовому

15/27. VIII. 1884

Печатается впервые

ЛБ

47.

Н. К. Михайловскому

15. VIII. 1884

Письма, No 228

ИНЛИ

48.

А. Л. Боровиковскому

19. VIII. 1884

Неизданные письма, No 137

‘

49.

Н. К. Михайловскому

19. VIII. 1884

Письма, No 229

‘

50.

В. П. Гаевскому

20. VIII. 1884

Неизданные письма, No 138

ГПБ

51.

H. A. Белоголовому

31. VIII. 1884

Полностью печатается впервые

Собрание Е. Никитиной (Москва)

52.

‘

6. IX. 1884

Печатается впервые

ЛБ

53.

Г. З. Елисееву

20. IX. 1884

‘

‘

54.

В. M. Соболевскому

27. IX. 1884

Сб. ‘Русские ведомости’ 1913,
187 сл.

ИНЛИ

55.

К. А. Буху

5. X. 1884

Печатается впервые

ЛБ

56.

В. М. Соболевскому

5. X. 1884

Сб. ‘Русские ведомости’ 1913,
187 сл.

ИНЛИ

57.

Н. К. Михайловскому

10. X. 1884

Письма, No 230

‘

58.

В. М. Соболевскому

14. X. 1884

Неизданные письма, No 141

‘

59.

M. M. Стасюлевичу

14. X. 1884

Стасюлевич и современники,
V, No 18

‘

60.

‘

18. X. 1884

То же, V, No 20

‘

61.

‘

18. X. 1884

То же, V, No 19

‘

62.

‘

21. X. 1884

То же, V, No 21

‘

63.

‘

21. X. 1884

То же, V, No 22

‘

64.

В. П. Гаевскому

22. X. 1884

Неизданные письма, No 142

ГПБ

65.

M. M. Стасюлевичу

22. X. 1884

Стасюлевич и современники,
V, No 23

ИНЛИ

66.

В. М. Соболевскому

24. X. 1884

Неизданные письма, No 143

‘

67.

Н. А. Белоголовому

26. X. 1884

Печатается впервые

ЛБ

68.

Г. И. Успенскому

31. X. 1884

Опубликовано, вновь проверено.

ИНЛИ

69.

Редактору газеты ‘Daily News’

31. X. 1884

‘Новое время’ 1884, No 3134

Автограф неизвестен

70.

В. П. Гаевскому

Конец

X. 1884

Неизданные письма, No 144

ГПБ

71.

В. Р. Зотову

2. XI. 1884

То же, No 145

‘

72.

В. М. Соболевскому

3. XI. 1884

То же, No 146

ИНЛИ

73.

В. П. Гаевскому

7. XI. 1884

То же, No 147

ГПБ

74.

Н. А. Белоголовому

10. XI. 1884

Печатается впервые

ЛБ

75.

M. M. Стасюлевичу

10. XI. 1884

Стасюлевич и современники,
V, No 24

ИНЛИ

76.

В. М. Соболевскому

11. XI. 1884

Неизданные письма, No 148

‘

77.

С. А. Юрьеву

11. XI. 1884

Сб. ‘В память Юрьева’, 1890

Автограф

неизвестен

78.

Г. З. Елисееву

13. XI. 1884

Печатается впервые

ЛБ

79.

M. M. Стасюлевичу

15. XI. 1884

Стасюлевич и современники,
V, No 25

ИНЛИ

80.

‘

16. XI. 1884

То же, V, No 26

‘

81.

H. К. Михайловскому

17. XI. 1884

Письма, No 231

‘

82.

В. П. Гаевскому

19. XI. 1884

Неизданные письма, No 149

ГПБ

83.

‘

21. XI. 1884

Письма, No 233

ИНЛИ

84.

Н. К. Михайловскому

21. XI. 1884

Письма, No 232

‘

85.

А. Л. Боровиковскому

22. XI. 1884

Неизданные письма, No 150

‘

86.

В. П. Гаевскому

XI—XII. 1884

То же, No 151

ГПБ

87.

M. M. Стасюлевичу

XI—XII. 1884

Стасюлевич и современники,
V, No 27

ИНЛИ

88.

А. Л. Боровиковскому

2. XII. 1884

Неизданные письма, No 152

‘

89.

В. М. Соболевскому

7. XII. 1884

То же, No 153

‘

90.

Н. А. Белоголовому

16. XII. 1884

Печатается впервые

ЛБ

91.

В. М. Соболевскому

16. XII. 1884

Сб. ‘Русские ведомости’ 1913,
187 cл.

ИНЛИ

92.

Г. З. Елисееву

18. XII. 1884

Печатается впервые

ЛБ

93.

П. И. Вейнбергу

2. I. 1885

Неизданные письма, No 156

ИНЛИ

94.

M. M. Стасюлевичу

2. I. 1885

Стасюлевич и современники,
V, No 28

‘

95.

‘

6. I. 1885 после

То же, V, No 29

‘

96.

‘

6. I. 1885

То же, V, No 30

‘

97.

В. М. Соболевскому

8. I. 1885

Неизданные письма, No 157

‘

98.

‘

9. I. 1885

То же, No 158

‘

99.

‘

12. I. 1885

То же, No 159

‘

100.

‘

12. I. 1885

То же, No 160

‘

101.

‘

13. I. 1885

То же, No 161

‘

102.

А. Л. Боровиковскому

14—15. I. 1885

То же, No 162

‘

103.

В. М. Соболевскому

15. I. 1885

То же, No 163

‘

104.

Н. А. Белоголовому

19. I. 1885

Печатается впервые

Собрание

Е. Никитиной (Москва)

105.

M. M. Стасюлевичу

20. I. 1885

Стасюлевич и современники,
V, No 31

ИНЛИ

106.

А. Н. Энгельгардту

23. I. 1885

Печатается впервые

ГЛМ

107.

M. M. Стасюлевичу

28. I. 1885

Стасюлевич и современники,
V, No 32

ИНЛИ

108.

M. M. Стасюлевичу

29. I. 1885

Стасюлевич и современники,
V, No 33

ИНЛИ

109.

H. В. Кидошенкову

1. II. 1885

Письма, No 234

‘

110.

В. M. Соболевскому

2. II. 1885

Неизданные письма, No 164

‘

111.

H. A. Белоголовому

5. II. 1885

Печатается впервые

ЛБ

112.

В. П. Гаевскому

5. II. 1885

Неизданные письма, No 165

ГПБ

113.

Г. З. Елисееву

5. II. 1885

Печатается впервые

ЛБ

114.

В. М. Соболевскому

7. II. 1885

Неизданные письма, No 166

ИНЛИ

115.

М. И. Семевскому

12. II. 1885

Письма, No 235

‘

116.

Н. К. Михайловскому

15. II. 1885

Письма, No 236

‘

117.

В. М. Соболевскому

15. II. 1885

Неизданные письма, No 167

‘

118.

Н. А. Белоголовому

16. II. 1885

Печатается впервые

ЛБ

119.

M. M. Стасюлевичу

21. II. 1885

Стасюлевич и современники,
V, No 34

ИНЛИ

120.

Н. К. Михайловскому

22. II. 1885

Письма, No 237

‘

121.

А. Л. Боровиковскому

25. II. 1885

Неизданные письма, No 168

‘

122.

Л. Ф. Пантелееву

весна 1885

Письма, No 238

‘

123.

Г. З. Елисееву

1. III. 1885

Печатается впервые

ЛБ

124.

В. М. Соболевскому

3. III. 1885

Неизданные письма, No 169

ИНЛИ

125.

M. M. Стасюлевичу

4. III. 1885

Стасюлевич и современники,
V, No 35

‘

126.

А. Н. Плещееву

11. III. 1885

‘Петербургский дневник театрала’, 1905, 15—16, 3 сл.

ЛБ

127.

В. М. Соболевскому

11. III. 1885

Неизданные письма, No 171

ИНЛИ

128.

M. M. Стасюлевичу

12. III. 1885

Стасюлевич и современники,
V, No 36

‘

129.

Н. К. Михайловскому

15. III. 1885

Письма, No 239

‘

130.

Г. З. Елисееву

20. III. 1885

Печатается впервые

ЛБ

131.

С. А. Юрьеву

20. III. 1885

Сб. ‘В память Юрьева’, 1890

Автограф неизвестен

132.

Н. И. Верховскому

21. III. 1885

Печатается впервые

ИНЛИ

133.

Н. А. Белоголовому

22. III. 1885

Печатается впервые

ЛБ

134.

Л. Ф. Пантелееву

30. III. 1885

Письма, No 240

ИНЛИ

135.

Г. З. Елисееву

31. III. 1885

Печатается впервые

ЛБ

136.

H. С. Таганцеву

нач. IV 1885

Письма, No 241

ИНЛИ

137.

А. Л. Боровиковскому

4. IV. 1885

Неизданные письма, No 172

‘

138.

В. М. Соболевскому

4. IV. 1885

То же, No 173

‘

139.

‘

6. IV. 1885

То же, No 174

‘

140.

M. M. Стасюлевичу

6. IV. 1885

Стасюлевич и современники,
V, No 37

‘

141.

‘

7. IV. 1885

То же, V, No 38

‘

142.

В. М.Соболевскому

8. IV. 1885

Неизданные письма, No 175

‘

143.

‘

21. IV. 1885

То же, No 176

‘

144.

‘

25. IV. 1885

То же, No 177

‘

145.

Н. А. Белоголовому

26. IV. 1885

Печатается впервые

ЛБ

146.

В. М. Соболевскому

28. IV. 1885

Неизданные письма, No 178

ИНЛИ

147.

M. M. Стасюлевичу

30. IV. 1883

Стасюлевич и современники,
V, No 39

‘

148.

Н. К. Михайловскому

2. V. 1885

Письма, No 242

‘

149.

M. M. Стасюлевичу

6. V. 1885

Стасюлевич и современники,
V, No 40

‘

150

‘

9. V. 1885

То же, V, No 41

‘

151.

В редакцию ‘Новостей’

11. V. 1885

Печатается впервые

ГЛМ

152.

В. М. Соболевскому

12. V. 1885

Неизданные письма, No 179

ИНЛИ

153.

‘

13. V. 1885

То же, No 180

‘

154.

‘

13. V. 1885

То же, No 181

‘

155.

‘

17. V. 1885

То же, No 182

‘

156.

Л. Ф. Пантелееву

21. V. 1885

Письма, No 243

‘

157.

‘

22. V. 1885

Письма, No 244

‘

158.

В. П. Гаевскому

23. V. 1885

Неизданные письма, No 183

ГПБ

159.

Н. А. Белоголовому

28. V. 1885

Печатается впервые

ЛБ

160.

‘

31. V. 1885

‘

‘

161.

‘

4. VI. 1885

‘

‘

162.

M. M. Стасюлевичу

14. VI. 1885

Стасюлевич и современники,
V, No 42

ИНЛИ

163.

Н. А. Белоголовому

16. VI. 1885

Печатается впервые

ЛБ

164.

‘

21.VI./3.VII. 1885

‘

‘

165.

‘

23.VI./5.VII. 1885

‘

‘

166.

‘

Между 23.VI./5.VII. и 29.VI./11.VII. 1885

‘

‘

167.

Г. З. Елисееву

1/13. VII.

1885

Печатается впервые

ЛБ

168.

‘

3/15. VII. 1885

‘

‘

169.

М. M. Стасюлевичу

5/17. VII. 1885

Стасюлевич и современники,
V, No 43

ИНЛИ

170.

В. М. Соболевскому

9/21. VII. 1885

Сб. ‘Русские ведомости’, 1913,
187 сл.

‘

171.

М. М. Стасюлевичу

13/25. VII.

1885

Стасюлевич и современники,
V, No 44

‘

172.

В. П. Гаевскому

14/26. VII.

1885

Неизданные письма, No 185

ГПБ

173.

П. В. Анненкову

15/27. VII. 1885

Письма, No 245

ИНЛИ

174.

‘

17/29. VII. 1885

Письма, No 246

‘

175.

В. М.Соболевскому

31. VII. /

12. VIII. 1885

Сб. ‘Русские ведомости’ 1913,
187 сл.

‘

176.

‘

начало / середина VIII. 1885

Сб. ‘Русские ведомости’ 1913,
187 сл.

‘

177.

M. M. Стасюлевичу

1/13. VIII.

1885

Неизданные письма, No 188

‘

178.

‘

3/15. VIII. 1885

Стасюлевич и современники,
V, No 45

‘

179.

В контору ‘Русских ведомостей’

14/26. VIII.

1885

Печатается впервые

ИГ

180.

Н. А. Белоголовому

18/30. VIII. 1885

‘

ЛБ

181.

М. Т. Лорис-Меликову

18/30. VIII.

1885

Неизданные письма, No 189

‘

182.

Н. А. Белоголовому

21. VIII. 1885

Печатается впервые

‘

183.

В. П. Гаевскому

21. VIII. 1885

Неизданные письма, No 190

ГПБ

184.

В. М. Соболевскому

23. VIII. 1885

То же, No 191

ИНЛИ

185.

M. M. Стасюлевичу

23. VIII. 1885

Стасюлевич и современники,
V, No 46

‘

186.

А. Л. Боровиковскому

26. VIII. 1885

Неизданные письма, No 192

‘

187.

Г. З. Елисееву

27. VIII. 1885

Печатается впервые

ЛБ

188.

Н. А. Белоголовому

28. VIII. 1885

‘

‘

189.

‘

1. IX. 1885

‘

‘

190.

С. М. Барацу

2. IX. 1885

Неизданные письма, No 193

ИНЛИ

191.

Л. Ф. Пантелееву

3. IX. 1885

Письма, No 247

‘

192.

H. К. Михайловскому

4. IX. 1885

Письма No 248

ИНЛИ

193.

Н. А. Белоголовому

5. IX. 1885

Печатается впервые

ЛБ

194.

А. Н. Плещееву

9. IX. 1885

‘Истор. вестник’, 1902, X, 360

МР

195.

‘

11. IX. 1885

‘

ЛБ

196.

Е. М. Феоктистову

11. IX. 1885

Опубликовано, вновь проверено

ИНЛИ

197.

Н. А. Белоголовому

14. IX. 1885

Печатается впервые

ЛБ

198.

Л. Ф. Пантелееву

17. IX. 1885

Письма, No 249

ИНЛИ

199.

‘

26. IX. 1885

Письма, No 250

‘

200.

Н. А. Белоголовому

28. IX. 1885

Печатается впервые

ЛБ

201.

В. М. Соболевскому

29. IX. 1885

Неизданные письма, No 196

ИНЛИ

202.

С. М. Барацу

2. X. 1885

То же, No 197

‘

203.

В. П. Гаевскому

1885

Неизданные письма, No 155

ГПБ

204.

В. М. Соболевскому

6. X. 1885

То же, No 198

ИНЛИ

205.

Н. А. Белоголовому

12. X. 1885

Печатается впервые

ЛБ

206.

Г. З. Елисееву

30. X. 1885

‘

‘

207.

А. Н. Плещееву

нач. XI. 1885

‘Петербургский дневник театрала’ 1905, 15—16, стр. 3 сл.

‘

208.

‘

13. XI. 1885

‘

‘

209.

Н. А. Белоголовому

24. XI. 1885

Печатается впервые

ИНЛИ

210.

Л. Ф. Пантелееву

25. XI. 1885

Письма, No 252

‘

211.

Н. А. Белоголовому

XI. 1885

Белоголовый, ‘Воспоминания’ 1897, 280

ЛБ

212.

Л. Ф. Пантелееву

2. XII. 1885

Письма, No 253

ИНЛИ

213.

Н. К. Михайловскому

5. XII. 1885

Письма, No 254

‘

214.

В. Г. Черткову

5. XII. 1885

Опубликовано, вновь проверено

Собрание В. Г. Черткова (Москва)

215.

В. М. Соболевскому

18. XII. 1885

Неизданные письма, No 201

ИНЛИ

216.

‘

1—5. I. 1886

То же, No 202

‘

217.

‘

9. I. 1886

То же, No 203

‘

218.

Е. А. Боткиной

17. I. 1886

Письма, No 255

‘

219.

М. С. Скребицкой

25. I.

1886—1889

Печатается впервые

‘

220.

Н. К. Михайловскому

26. I. 1886

Письма, No 256

‘

221.

M. M. Стасюлевичу

30. I. 1886

Стасюлевич и современники,
V, No 47

‘

222.

Я. Г. Гуревичу

7. II. 1886

Печатается впервые

Частное собрание

(Москва)

223.

H. A. Белоголовому

12. II. 1886

Печатается впервые

ЛБ

224.

В. M. Соболевскому

17. II. 1886

Неизданные письма, No 204

ИНЛИ

225.

С. В. Пантелеевой

18. II. 1886

Письма, No 257

‘

226.

В. М. Соболевскому

28. II. 1886

Неизданные письма, No 205

‘

227.

M. M. Ковалевскому

8. III. 1886

То же, No 206

ИМ

228.

В. М. Соболевскому

10. III. 1886

То же, No 207

ИНЛИ

229.

‘

13. III. 1886

То же, No 208

‘

230.

Н. А. Белоголовому

14. III. 1886

Печатается впервые

ЛБ

231.

Л. Ф. Пантелееву

16. III. 1886

Письма, No 258

ИНЛИ

232.

Н. К. Михайловскому

23. III. 1886

Письма, No 259

‘

233.

Л. Ф. Пантелееву

25. III. 1886

Письма, No 260 (телеграмма)

‘

234.

‘

5. IV. 1886

Письма, No 261 (телеграмма)

‘

235.

‘

14. IV. 1886

Письма, No 262

‘

236.

Н. В. Кидошенкову

25. IV. 1886

Письма, No 263

‘

237.

А. Н. Плещееву

1. V. 1886

Печатается впервые

ГЛМ

238.

Л. Ф. Пантелееву

7. VI. 1886

Письма, No 264

ИНЛИ

239.

Н. А. Белоголовому

14. VI. 1886

Печатается впервые

ЛБ

240.

‘

между 14 и 29. VI. 1886

‘

‘

241.

В. М. Соболевскому

28. VI. 1886

Неизданные письма, No 209

ИНЛИ

242.

Н. А. Белоголовому

29. VI. 1886

Печатается впервые

ЛБ

243.

Л. Ф. Пантелееву

кон. VI. — нач. VII. 1886

Письма, No 265

ИНЛИ

244.

М. Т. Лорис-Меликову

3. VII. 1886

Неизданные письма, No 210

ЛБ

245.

В. М. Лазаревскому

4. VII. 1886

Печатается впервые

ГЛМ

246.

Л. Ф. Пантелееву

5. VII. 1886

Письма, No 266

ИНЛИ

247..

М. Т. Лорис-Меликову

6. VII. 1886

Неизданные письма, No 212

ЛБ

248.

В. М. Соболевскому

6. VII. 1886

То же, No 211

ИНЛИ

249.

‘

9. VII. 1886

То же, No 213

‘

250.

В. П. Гаевскому

10. VII. 1886

То же, No 214

ГПБ

251.

Н. А. Белоголовому

11. VII. 1886

Печатается впервые

ЛБ

252.

В. М. Соболевскому

19. VII. 1886

Неизданные письма, No 215

ИНЛИ

253.

Г. З. Елисееву

24. VII. 1886

Печатается впервые

ЛБ

254.

А. Н. Пыпину

29. VII. 1886

Неизданные письма, No 216

ГПБ

255.

H. A. Белоголовому

3. VIII. 1886

Печатается впервые

ЛБ

256.

В. М. Лазаревскому

7. VIII. 1886

‘

ГЛМ

257.

Л. Ф. Пантелееву

9. VIII. 1886

Письма, No 267

ИНЛИ

258.

‘

10—22. VIII. 1886

Письма, No 268

‘

259.

М. С. Скребицкой

13. VIII. 1886

Письма, No 269

‘

260.

Н. А. Белоголовому

14. VIII.1886

Печатается впервые

ЛБ

261.

А. Н. Пыпину

17. VIII. 1886

Неизданные письма, No 217

ГПБ

262.

В. М. Соболевскому

20. VIII. 1886

То же, No 218

ИНЛИ

263.

‘

23. VIII. 1886

То же, No 219

‘

264.

Л. Ф. Пантелееву

26—27. VIII.

1886

Письма, No 270

‘

265.

В. П. Гаевскому

27. VIII. 1886

Неизданные письма, No 220

ГПБ

266.

В. М. Соболевскому

28. VIII. 1886

То же, No 222 (телеграмма)

ИНЛИ

267.

‘

28. VIII. 1886

То же, No 221 (телеграмма)

‘

268.

‘

28. VIII. 1886

То же, No 223

‘

269.

‘

5. IX. 1886

То же, No 224

‘

270.

M. M. Стасюлевичу

7. IX. 1886

Стасюлевич и современники,
V, No 48

‘

271.

В. М. Соболевскому

8. IX. 1886

Неизданные письма, No 225

‘

272.

Н. А. Белоголовому

10. IX. 1886

Печатается впервые

ЛБ

273.

В. М. Соболевскому

11. IX. 1886

Неизданные письма, No 227 (телеграмма)

ИНЛИ

274.

‘

11. IX. 1886

То же, No 228 (телеграмма)

‘

275.

‘

11. IX. 1886

То же, No 226

‘

276.

‘

Между 11 и 19. IX. 1886

Неизданные письма, No 229

‘

277.

А. А. Хомиховскому

18. IX. 1886

То же, No 313

МЧ

278.

M. M. Стасюлевичу

19. IX. 1886

Стасюлевич и современники,
V, No 49

ИНЛИ

279.

В. М. Соболевскому

20. IX. 1886

Неизданные письма, No 230

‘

280.

Н. А. Белоголовому

21. IX. 1886

Печатается впервые

ЛБ

281.

В. М. Соболевскому

25. IX. 1886

Неизданные письма, No 231

ИНЛИ

282.

M. M. Стасюлевичу

26. IX. 1886

Стасюлевич и современники,
V, No 50

‘

283.

В. М. Соболевскому

30. IX. 1886

Сб. ‘Русские ведомости’ 1913,
187 cл.

‘

284.

В. М. Соболевскому

1. X. 1886

Сб. ‘Русские ведомости’ 1913,
187 cл.

ИНЛИ

285.

‘

7. X. 1886

‘

‘

286.

Г. З. Елисееву

10. X. 1886

Печатается впервые

ЛБ

287.

Д. Ф. Пантелееву

11. X. 1886 —1888

Письма, No 251

ИНЛИ

288.

В. М. Соболевскому

12. X. 1886

Неизданные письма, No 235

‘

289.

‘

12. X. 1886

То же, No 236

‘

290.

‘

17. X. 1886

То же, No 237 (телеграмма)

‘

291.

‘

21. X. 1886

То же, No 238

‘

292.

М. М. Стасюлевичу

26. X. 1886

Стасюлевич и современники,
V, No 51

‘

293.

Н. А. Белоголовому

30. X. 1886

Печатается впервые

ЛБ

294.

Г. З. Елисееву

30. X. 1886

‘

‘

295.

M. M. Стасюлевичу

30. X. 1886

Стасюлевич и современники,
V, No 52

ИНЛИ

296.

‘

3. XI. 1886

То же, No 53

‘

297.

Н. К. Михайловскому

12. XI. 1886

Неизданные письма, No 240

‘

298.

В.М. Соболевскому

12. XI. 1886

То же, No 239

‘

299.

‘

17. XI. 1886

То же, No 241

‘

300.

‘

26. XI. 1886

То же, No 242

‘

301.

‘

29. XI. 1886

То же, No 243

‘

302.

‘

3. XII. 1886

То же, No 244

‘

303.

‘

9. XII. 1886

То же, No 245

‘

304.

Н. А. Белоголовому

16. XII. 1886

Печатается впервые

ЛБ

305.

Г. З. Елисееву

16. XII. 1886

‘

‘

306.

В. М. Соболевскому

17. XII. 1886

Неизданные письма, No 246

ИНЛИ

307.

В. П. Гаевскому

Конец 1886 — начало 1887

То же, No 247

‘

308.

П. И. Вейнбергу

10. I. 1887

Опубликовано, вновь проверено

Собрание Б. П. Вейнберга (Ленинград)

309.

[А. М. Унковскому?]

14. I. 1887

‘Вестник Европы’ 1890, II

Автограф

неизвестен

310.

Н. А. Белоголовому

25. I. 1887

Печатается впервые

ЛБ

311.

M. M. Стасюлевичу

26. I. 1887

Стасюлевич и современники,
V, No 54

ИНЛИ

312.

М. И. Семевскому

1. II. 1887

Письма, No 271

‘

313.

‘

4. II. 1887

То же, No 272

‘

314.

M. M. Стасюлевичу

24. II. 1887

Стасюлевич и современники,
V, No 55

‘

315.

С. Н. Шубинскому

26. II. 1887

Печатается впервые

ГПБ

316.

Г. З. Елисееву

4. III. 1887

Печатается впервые

ЛБ

317.

В издательство
‘Посредник’

12. III. 1887

Опубликовано, вновь проверено

Собрание

В. Г. Черткова (Москва)

318.

В. М. Соболевскому

13. III. 1887

Неизданные письма, No 249

ИНЛИ

319.

M. M. Стасюлевичу

20. III. 1887

Стасюлевич и современники,
V, No 56

‘

320.

‘

23. III. 1887

То же, V, No 58

‘

321.

‘

23. III. 1887

То же, V, No 59

‘

322.

Н. А. Белоголовому

26. III. 1887

‘Русск. богатство’ 1914, IV, 169 cл.

ЛБ

323.

M. M. Стасюлевичу

26. III. 1887

Стасюлевич и современники,
V, No 60

ИНЛИ

324.

‘

26. III. 1887

То же, V, No 57

‘

325.

В. Г. Черткову

26. III. 1887

Опубликовано, вновь проверено

Собрание

В. Г. Черткова (Москва)

326.

M. M. Стасюлевичу

27. III. 1887

Стасюлевич и современники,
V, No 61

ИНЛИ

327.

Л. Ф. Пантелееву

30. III. 1887

Письма, No 273

‘

328.

В. М. Соболевскому

30. III. 1887

Неизданные письма, No 250

‘

329.

В. Г. Черткову

30. III. 1887

Опубликовано, вновь проверено

Собрание В. Г. Черткова (Москва)

330.

В ред. ‘Русской Старины’

1. IV. 1887

Письма, No 274

ИНЛИ

331.

П. К. Кюгельгену

4. IV. 1887

Печатается впервые

ГЛМ

332.

Л. Ф. Пантелееву

6. IV. 1887

Письма, No 275

ИНЛИ

333.

Г. З. Елисееву

11. IV. 1887

Печатается впервые

ЛБ

334.

M. M. Стасюлевичу

12. IV. 1887

Стасюлевич и современники,
V, No 62

ИНЛИ

335.

В. П. Гаевскому

13. IV. 1887

Неизданные письма, No 251

ГПБ

336.

В. М. Соболевскому

13. IV. 1887

То же, No 252

ИНЛИ

337.

В. П. Гаевскому

14. IV. 1887

То же, No 253

ГПБ

338.

Г. Л. Кравцову

14. IV. 1887

Опубликовано, вновь проверено

ИНЛИ

339.

Л. Ф. Пантелееву

16. IV. 1887

Письма, No 276

‘ ‘

340.

‘

17. IV. 1887

Письма, No 277

‘

341.

В. П. Гаевскому

19. IV. 1887

Неизданные письма, No 254

ГПБ

342.

M. M. Стасюлевичу

до 20. IV.

1887

Стасюлевич и современники,
V, No 63

ИНЛИ

343.

‘

20. IV. 1887

То же, V, No 64

‘

344.

‘

22. IV. 1887

То же, V, No 65

‘

345.

В. А. Гольцеву

27. IV. 1887

Сб. ‘Памяти Гольцева’, 1910 г.

ЛБ

346.

M. M. Стасюлевичу

27. IV. 1887

Стасюлевич и современники,
V, No 66

ИНЛИ

347.

С. А. Венгерову

28. IV. 1887

‘Русские ведомости’ 1893, No 208

‘

348.

M. M. Стасюлевичу

29. IV. 1887

Стасюлевич и современники,
V, No 67

‘

349.

В. M. Соболевскому

2. V. 1887

Неизданные письма, No 255

‘

350.

‘

5. V. 1887

Сб. ‘Русские ведомости’ 1913,
187 cл.

‘

3S1.

‘

7. V. 1887

То же

‘

352.

‘

8. V. 1887

То же

‘

353.

‘

8. V. 1887

Неизданные письма, No 259

‘

354.

‘

9. V. 1887

То же, No 260

‘

355.

Г. З. Елисееву

12. V. 1887

Печатается впервые

ЛБ

356.

В. M. Соболевскому

12. V. 1887

Неизданные письма, No 261

ИНЛИ

357.

M. M. Стасюлевичу

13. V. 1887

Стасюлевич и современники,
V, No 68

‘

358.

В. M. Соболевскому

14. V. 1887

Неизданные письма, No 262

‘

359.

H. A. Белоголовому

18. V. 1887

Печатается впервые

ЛБ

360.

M. M. Стасюлевичу

18. V. 1887

Стасюлевич и современники,
V, No 69

ИНЛИ

361.

Л. Ф. Пантелееву

28. V. 1887

Письма, No 278

‘

362.

H. A. Белоголовому

31. V. 1887

‘Русские ведомости’ 1894, No 331 (большие извлечения)

ЛБ

363.

M. M. Стасюлевичу

3. VI. 1887

Стасюлевич и современники,
V, No 70

ИНЛИ

364.

‘

4. VI. 1887

То же, V, No 71

‘

365.

Г. З. Елисееву

11. VI. 1887

Печатается впервые

ЛБ

366.

M. M. Стасюлевичу

11. VI. 1887

Стасюлевич и современники,
V, No 72

ИНЛИ

367.

В. П. Гаевскому

19. VI. 1887

Неизданные письма, No 263

ГПБ

368.

Н. А. Белоголовому

24. VI. 1887

‘Русское богатство’ 1914, IV,
169 cл.

ЛБ

369.

В. П. Гаевскому

24. VI. 1887

Неизданные письма, No 264

ГПБ

370.

‘

26. VI. 1887

То же, No 265

‘

371.

M. M. Стасюлевичу

27. VI. 1887

Стасюлевич и современники,
V, No 73

ИНЛИ

372.

Л. Ф. Пантелееву

28. VI. 1887

Письма, No 279

ИНЛИ

373.

В. П. Гаевскому

8. VII. 1887

Неизданные письма, No 266

ГПБ

374.

Н. А. Белоголовому

12. VII. 1887

Печатается впервые

ЛБ

375.

‘

24. VII. 1887

‘

‘

376.

А. Н. Пыпину

27. VII. 1887

Неизданные письма, No 267

ГПБ

377.

M. M. Стасюлевичу

27. VII. 1887

Стасюлевич и современники,
V, No 74

ИНЛИ

378.

Н. А. Белоголовому

28. VII. 1887

Печатается впервые

ЛБ

379.

M. M. Стасюлевичу

6. VIII. 1887

Стасюлевич и современники,
V, No 75

ИНЛИ

380.

Л. Ф. Пантелееву

12. VIII. 1887

Письма, No 280

‘

381.

M. M. Стасюлевичу

15. VIII. 1887

Стасюлевич и современники,
V, No76

‘

382.

Л. Ф. Пантелееву

24. VIII. 1887

Письма, No 281

‘

383.

А. Н. Пыпину

25. VIII. 1887

Неизданные письма, No 268

ГПБ

384.

Н. А. Белоголовому

26. VIII. 1887

Печатается впервые

ЛБ

385.

Л. Ф. Пантелееву

1. IX. 1887

Письма, No 282

ИНЛИ

386.

В. М. Соболевскому

1. IX. 1887

Неизданные письма, No 269

‘

387.

В. П. Гаевскому

2. IX. 1887

То же, No 270

ГПБ

388.

M. M. Стасюлевичу

7. IX. 1887

Стасюлевич и современники,
V, No 77

ИНЛИ

389.

А. Н. Пыпину

8. IX. 1887

Неизданные письма, No 271

ГПБ

390.

M. M. Стасюлевичу

8. IX. 1887

Стасюлевич и современники,
V, No 78

ИНЛИ

391.

‘

9. IX. 1887

То же, V, No 79

‘

392.

‘

9. IX. 1887

То же, V, No 80

‘

393.

Н. А. Белоголовому

13. IX. 1887

Печатается впервые

ЛБ

394.

В. М. Соболевскому

13. IX. 1887

Сб. ‘Русские ведомости’ 1913,
187 cл.

ИНЛИ

395.

А. Н. Плещееву

14. IX. 1887

‘Петербургский дневник театрала’ 1905 г., кн. 15—16, стр. 3 cл.

ЛБ

396.

А. Н. Пыпину

22. IX. 1887

Неизданные письма, No 274

ГПБ

397.

M. M. Стасюлевичу

23. IX. 1887

Стасюлевич и современники,
V, No 81

ИНЛИ

398.

Н. А. Белоголовому

25. IX. 1887

Печатается впервые

ЛБ

399.

Н. К. Михайловскому

9. X. 1887

Письма, No 283

ИНЛИ

400.

Л. Ф. Пантелееву

11. X. 1887

Письма, No 284

ИНЛИ

401.

В. М. Соболевскому

11. X. 1887

Неизданные письма, No 275

‘

402.

M. M. Стасюлевичу

11. X. 1887

Стасюлевич и современники,
V, No 82

‘

403.

‘

15. X. 1887

То же, V, No 83

‘

404.

‘

19. X. 1887

То же, V, No 84

‘

405.

В. П. Гаевскому

25. X. 1887

Неизданные письма, No 281

ГПБ

406.

Н. А. Белоголовому

27. X. 1887

Печатается впервые

ЛБ

407.

M. M. Стасюлевичу

29. X. 1887

Стасюлевич и современники,
V, No 85

ИНЛИ

408.

Г. З. Елисееву

30. X. 1887

Печатается впервые

ЛБ

409.

Н. К. Михайловскому

30. X. 1887

Письма, No 286

ИНЛИ

410.

Л. Ф. Пантелееву

30. X. 1887

Письма, No 285

‘

411.

В. М. Соболевскому

30. X. 1887

Неизданные письма, No 276

‘

412.

‘

31. X. 1887

То же, No 277

‘

413.

Н. К. Михайловскому

1. XI. 1887

Письма, No 287

‘

414.

В. М. Соболевскому

3. XI. 1887

Неизданные письма, No 278

‘

415.

M. M. Стасюлевичу

7. XI. 1887

Стасюлевич и современники,
V, No 86

‘

416.

‘

10. XI. 1887

То же, V, No 87

‘

417.

Н. А. Белоголовому

16. XI. 1887

Печатается впервые

ЛБ

418.

Л. Ф. Пантелееву

17. XI. 1887

Письма, No 288

ИНЛИ

419.

Н. А. Белоголовому

30. XI. 1887

Печатается впервые

ЛБ

420.

M. M. Стасюлевичу

12. XII. 1887

Стасюлевич и современники,
V, No 88

ИНЛИ

421.

В. И. Лихачеву

17. XII. 1887

Письма, No 289

‘

422.

Н. А. Белоголовому

18. XII. 1887

Печатается впервые

ЛБ

423.

M. M. Стасюлевичу

21. XII. 1887

Стасюлевич и современники,
V, No 89

ИНЛИ

424.

В. П. Гаевскому

1887—1888

Неизданные письма, No 248

ГПБ

425.

M. M. Стасюлевичу

10. I. 1888

Стасюлевич и современники,
V, No 90

ИНЛИ

426.

‘

12. I. 1888

То же, V, No 91

‘

427.

Н. А. Белоголовому

1. II. 1888

Печатается впервые

ЛБ

428.

А. И. Урусову

2. II. 1888

‘

‘

429.

M. M. Стасюлевичу

14. II. 1888

Стасюлевич и современники,
V, No 92

ИНЛИ

430.

A. И. Урусову

17. II. 1888

Печатается впервые

ЛБ

431.

H. A. Белоголовому

21. II. 1888

‘

‘

432.

В. М. Соболевскому

21. II. 1888

Сб. ‘Русские ведомости’ 1913,
187 сл.

ИНЛИ

433.

‘

27. II. 1888

Неизданные письма, No 280

‘

434.

Н. А. Белоголовому

2. III. 1888

Печатается впервые

ЛБ

435.

Е. Н. Гаевской

4. III. 1888

Письма, No 290

ИНЛИ

436.

С. А. Юрьеву

10. III. 1888

Сб. ‘В память Юрьева’, 1890

Автограф неизвестен

437.

В. А. Гольцеву

20. III. 1888

Сб. ‘Памяти Гольцева’, 1910

ЛБ

438.

Л. Ф. Пантелееву

20. III. 1888

Письма, No 291

ИНЛИ

439.

M. M. Стасюлевичу

22. III. 1888

Стасюлевич и современники,
V, No 93

‘

440.

Н. А. Белоголовому

24. III. 1888

Печатается впервые

ЛБ

441.

‘

5. IV. 1888

‘

‘

442.

M. M. Стасюлевичу

15. IV. 1888

Стасюлевич и современники,
V, No 94

ИНЛИ

443.

‘

20. IV. 1888

То же, V, No 95

‘

444.

Н. А. Белоголовому

26. IV. 1888

Печатается впервые

ЛБ

445.

‘

9. V. 1888

‘

‘

446.

M. M. Стасюлевичу

28. V. 1888

Стасюлевич и современники,
V, No 96

ИНЛИ

447.

Н. А. Белоголовому

3. VI. 1888

Печатается впервые

ЛБ

448.

M. M. Стасюлевичу

5. VI. 1888

Стасюлевич и современники,
V, No 97

ИНЛИ

449.

‘

19. VI. 1888

То же, V, No 98

‘

450.

‘

21. VI. 1888

То же, V, No 99

‘

451.

‘

26. VI. 1888

То же, V, No 100

‘

452.

Л. Ф. Пантелееву

2. VII. 1888

Письма, No 292 (телеграмма)

‘

453.

Н. А. Белоголовому

14. VII. 1888

‘Русское богатство’ 1914, IV,
169 cл.

ЛБ

454.

M. M. Стасюлевичу

17. VII. 1888

Стасюлевич и современники,
V, No 101

ИНЛИ

455.

‘

26. VII. 1888

То же, V, No 102

‘

456.

‘

31. VII. 1888

То же, V, No 103

‘

457.

Г. З. Елисееву

1. VIII. 1888

Печатается впервые

ЛБ

458.

Г. З. Елисееву

3. VIII. 1888

Печатается впервые

ЛБ

459.

‘

6. VIII. 1888

‘

‘

460.

Н. А. Белоголовому

10. VIII. 1888

‘

‘

461.

Г. З. Елисееву

17. VIII. 1888

‘

‘

462.

Л. Ф. Пантелееву

18. VIII. 1888

Письма, No 293

ИНЛИ

463.

М. М. Стасюлевичу

21. VIII. 1888

Стасюлевич и современники,
V, No 104

‘

464.

Г. З. Елисееву

22. VIII. 1888

Печатается впервые

ЛБ

465.

‘

4. IX. 1888

‘

‘

466.

Н. А. Белоголовому

16. IX. 1888

‘

‘

467.

Л. Ф. Пантелееву

16. IX. 1888

Письма, No 294

ИНЛИ

468.

Г. З. Елисееву

4. X. 1888

Печатается впервые

ЛБ

469.

А. Я. Герду

7. X. 1888

‘Русская мысль’ 1914, II

Автограф неизвестен

470.

M. M. Стасюлевичу

9. X. 1888

Стасюлевич и современники,
V, No 105

ИНЛИ

471.

Н. А. Белоголовому

10. X. 1888

Печатается впервые

ЛБ

472.

Анне Н. Энгельгардт

11. X. 1888

‘

ГЛМ

473.

M. M. Стасюлевичу

20. X. 1888

Стасюлевич и современники,
V, No 106

ИНЛИ

474.

В. Р. Зотову

1. XI. 1888

Письма, No 295

‘

475.

M. M. Стасюлевичу

5. XI. 1888

Стасюлевич и современники,
V, No 107

‘

476.

Н. А. Белоголовому

8. XI. 1888

Печатается впервые

ЛБ

477.

M. M. Стасюлевичу

9. XI. 1888

Стасюлевич и современники,
V, No 108

ИНЛИ

478.

‘

13. XI. 1888

То же, V, No 109

‘

479.

Н. А. Белоголовому

17. XI. 1888

Печатается впервые

ЛБ

480.

В. М. Соболевскому

19. XI. 1888

Неизданные письма, No 282

ИНЛИ

481.

M. M. Стасюлевичу

25. XI. 1888

Стасюлевич и современники,
V, No 110

‘

482.

‘

26. XI. 1888

То же, V, No 111

‘

483.

А. Л. Боровиковскому

30. XI. 1888

Неизданные письма, No 283

‘

484.

Л. Ф. Пантелееву

30. XI. 1888

Письма, No 296

‘

485.

Н. А. Белоголовому

1. XII. 1888

Сб. ‘Русские ведомости’ 1913,
187 сл.

ЛБ

486.

Г. З. Елисееву

3. XII. 1888

Печатается впервые

‘

487.

Л. Ф. Пантелееву

6. XII. 1888

Письма, No 297

ИНЛИ

488.

Г. З. Елисееву

7. XII. 1888

Печатается впервые

ЛБ

489.

‘

8. XII. 1888

‘

‘

490.

В. М. Соболевскому

14. XII. 1888

Неизданные письма, No 284

ИНЛИ

491.

Н. А. Белоголовому

15. XII. 1888

Печатается впервые

ЛБ

492.

M. M. Стасюлевичу

18. XII. 1888

Стасюлевич и современники,
V, No 112

ИНЛИ

493.

А. Н. Пыпину

21. XII. 1888

Неизданные письма, No 285

ГПБ

494.

M. M. Стасюлевичу

26. XII. 1888

Стасюлевич и современники,
V, No 113

ИНЛИ

495.

В. М. Соболевскому

28. XII. 1888

Сб. ‘Русские ведомости’ 1913,
187 cл.

‘

496.

А. Н. Пыпину

29. XII. 1888

Неизданные письма, No 287

ГПБ

497.

M. M. Стасюлевичу

31. XII. 1888

Стасюлевич и современники,
V, No 114

ИНЛИ

498.

Г. З. Елисееву

1888—1889

Печатается впервые

ЛБ

499.

В. М.Соболевскому

5. I. 1889

Сб. ‘Русские ведомости’ 1913,
187 сл.

ИНЛИ

500.

Л. Ф. Пантелееву

9. I. 1889

Письма, No 298

‘

501.

К. М. Салтыкову

15. I. 1889

Письма, No 299

‘

502.

M. M. Стасюлевичу

16. I. 1889

Стасюлевич и современники,
V, No 115

‘

503.

Л. Ф. Пантелееву

17. I. 1889

Письма, No 300

‘

504.

M. M. Стасюлевичу

17. I. 1889

Стасюлевич и современники,
V, No 116

‘

505.

Н. А. Белоголовому

18. I. 1889

Сб. ‘Братская помощь … армянам’, 1897

ЛБ

506.

M. M. Стасюлевичу

26. I. 1889

Стасюлевич и современники,
V, No 117

ИНЛИ

507.

Л. Ф. Пантелееву

4. II. 1889

Письма, No 301

‘

508.

Г. И. Успенскому

8. II. 1889

Опубликовано, вновь проверено

‘

509.

В. М. Соболевскому

11. II. 1889

Сб. ‘Русские ведомости’ 1913,
187 сл.

‘

510.

Ф. Ф. Павленкову

17. II. 1889

Печатается впервые

ИГ

511.

В. М. Соболевскому

18. II. 1889

Неизданные письма, No 290

ИНЛИ

512.

Н. А. Белоголовому

21. II. 1889

‘Братская помощь …армянам’, 1897

ЛБ

513.

M. M. Стасюлевичу

21. II. 1889

Стасюлевич и современники,
V, No 118

ИНЛИ

514.

В. М. Соболевскому

22. II. 1889

Неизданные письма, No 291

ИНЛИ

515.

‘

25. II. 1889

То же, No 292

‘

516.

M. M. Стасюлевичу

3. III. 1889

Стасюлевич и современники,
V, No 119

‘

517.

‘

9. III. 1889

То же, V, No 120

‘

518.

‘

9. III. 1889

То же, V, No 121

‘

519.

В. M. Соболевскому

12. III. 1889

Сб. ‘Русские ведомости’ 1913,
187 сл.

‘

520.

M. M. Стасюлевичу

14. III. 1889

Стасюлевич и современники,
V, No 122

‘

521.

‘

14. III. 1889

То же, V, No 123

‘

522.

‘

18. III. 1889

То же, V, No 124

‘

523.

‘

19. III. 1889

То же. V, No 125

‘

524.

‘

21. III. 1889

То же, V, No 126

‘

525.

‘

3. IV. 1889

То же, V, No 127

‘

526.

‘

18. IV. 1889

То же. V, No 128

‘

527.

В. М. Соболевскому

20. IV. 1889

Сб. ‘Русские ведомости’ 1913,
187 сл.

‘

528.

Н. А. Белоголовому

22. IV. 1889

‘Братская помощь … армянам’, 1897

ЛБ

529.

К. М. Салтыкову

IV. 1889

‘Вестник Европы’ 1890, II.

Автограф неизвестен

Список сокращений

Принятые сокращения для названий

архивов, библиотек, музеев и институтов

ГЛМ — Государственный литературный музей в Москве.
ГПБ — Государственная публичная библиотека имени M. E. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде.
ИГ — Институт мировой литературы имени А. М. Горького в Москве.
ИМ — Исторический музей в Москве.
ИНЛИ — Институт литературы Академии наук СССР (Пушкинский дом) в Ленинграде.
ЛБ — Государственная публичная библиотека имени В. И. Ленина в Москве.
МН — Музей имени И. С. Никитина в Воронеже.
МР — Музей революции в Москве.
МЧ — Музей имени Н. Г. Чернышевского в Саратове.

Принятые сокращения для названий

книг, журналов и газет

Известия ОРЯС — Известия отделения русского языка и словесности Академии наук СССР.
Неизданные письма — M. E. Салтыков-Щедрин. Неизданные письма, под ред. Н. В. Яковлева, Academia, 1932 г.
Письма — М. Е. Салтыков-Щедрин. Письма, под ред. Н. В. Яковлева. Ленгиз, 1924.

Указатель имен

{Во избежание повторений, в указателе к данной третьей книге писем (тому XX) разъясняются только те имена, которые не встречаются в первой и второй книгах (том XVIII и XIX). Цифры, набранные курсивом, относятся к вступительной статье, приложениям и комментарию.}

А

Абаза, А. А. — 185, 187, 189.
Абрамов, Я. В. — 43, 123, 158, 422, 463.
Авсеенко, Василий Григорьевич (1842—1913), беллетрист правого лагеря. — 45, 56, 423.
Аксаков, И. С — 440.
Александр III. — 456.
Алымов — 201.
Альбов, М. Н. — 125.
Андреев — см. Чернышевский, Н. Г.
Аника — Иоанникий (Руднев), митрополит московский (1882—1890). — 80, 116, 423.
Анненков, П. В. — 14—16, 44, 45, 55, 56, 67, 68, 126, 168, 188—189, 198, 250, 422, 424, 441, 442.
Анненков, П. П. — 56.
Анненкова, Г. А. — 189, 198.
Антонович, М. А. — 65, 266, 293, 326, 457.
Аптекман, Дора Исаковна (Доротея Игнатьевна) (р. 1852), училась в Цюрихе, в конце 1878 г. входила в петербургскую группу ‘Земли и Воли’, в 1879 г. выслана в Новгородскую губернию, с начала 1880-х годов вернулась в Петербург, арестована 12 февраля 1885 г. по делу народовольческого кружка Марии Емельяновой. 28 марта того же года выслана в Чудово, позднее была врачом в Петербурге, в Тамбовской губ., Ростове на Дону, Воронежской губ.— 153, 437.
Аристархов — см. Введенский, А. И.
Арсеньев, К. К. — 101, 169, 322, 356, 403, 461.
Арцимович, В. А. — 192, 435, 447, 457.
Атава — см. Терпигорев, С. Н.

Б

Бакунин, Павел Александрович (1820—1900), брат анархиста Михаила Бакунина, сын декабриста А. М. Бакунина, вместе с братом Александром Павел Бакунин был одним из видных деятелей тверского губернского земства. — 215.
Барац, С. М. — 153, 204, 205, 213.
Барнай, Людвиг, немецкий артист, приезжавший в 1885 г. в Петербург с Мейнингенской придворной труппой. — 144, 154.
Бартенев, П. И. — 452.
Батенберг — Александр Баттенбергский, мелкий немецкий князек, избранный после русско-турецкой войны (1879 г.) болгарским князем, свергнут в 1886 г. военный заговором Стамбулова. — 248.
Бах, Алексей Николаевич (р. 1857), революционер-народоволец, академик-химик. — 429.
Бахметьев, псевдоним ‘Статистик’, Николай Николаевич (1847—1909), секретарь ‘Русской Мысли’, сосланный в Сибирь (за подлоги) и издававший позднее газету в Иркутске. — 43, 45—46, 62—63, 97, 98, 148, 292, 349, 421.
Белинский, В. Г. —293, 450.
Белинский. М. — см. Ясинский, И. И.
Белоголовая, С. П. — 43, 48, 64, 70, 80, 85, 89, 90, 103, 121, 134, 138, 143, 157, 167, 175, 177, 180, 182, 193, 196, 203, 204, 208, 210, 212, 214, 216, 217, 222, 225, 229, 230, 232, 238, 242, 245, 252, 256, 264, 272, 276, 282, 301, 303, 308, 313, 315, 320, 324, 328, 333, 338, 341, 343, 346, 348, 351, 354, 355, 357, 358, 360, 363, 369, 373, 376, 378, 380, 383, 386, 393, 397, 404.
Белоголовый, Н. А. — 8, 13, 14, 16, 23, 25, 33—36, 42, 43, 47, 48, 63, 64, 68—70, 76, 78—80, 84, 85, 88—90, 102—104, 107, 108, 120, 121, 133, 134, 137, 138, 143, 151, 155—157, 166, 167, 175—177, 178—186, 188—196, 198, 199, 202—204, 207, 208, 210—212, 214, 216, 217, 222, 224, 225, 227—232, 237, 238, 241, 242, 244, 245, 251, 252, 255, 256, 263, 264, 270—272, 275, 276, 282, 300—303, 307, 308, 312, 313, 315, 319, 320, 323, 324, 326—328, 332, 333, 338, 340, 341, 343, 345, 346, 348, 350, 351, 353—360, 363, 365, 367—369, 372, 373, 375—380, 382, 383, 385, 386, 392, 393, 396, 397, 404, 421—425, 427—430, 435, 436, 438—448, 450, 453, 456, 457, 460—464, 467.
Бибиков, А., автор статьи о Щедрине. — 425.
Бисмарк, О. — 130.
Блан, Луи.— 428.
Боборыкин, П. Д. — 98, 125, 432.
Болтин, А. П. — 456.
Бобринский, А. А. — 307, 309.
Боровиковская, Е. Ю. — 52, 72, 73, 76, 86, 116, 118, 119, 132, 147, 160, 199, 200.
Боровиковский, A. Л. —14, 16, 17, 18, 24, 51, 52, 57, 58, 70—73, 75, 76, 80, 81, 86, 115, 116, 118, 119, 130—132, 145—147, 159, 160, 199, 200, 382, 383, 423—425, 432, 434, 436, 437.
Боровиковский, С. А. (Сережа) — 52, 73.
Бородин, Александр Порфирьевич (1834—1887), композитор, профессор химии в военно-медицинской академии. — 282.
Бородулин, Василий Михайлович (р. 1847), врач. — 354.
Бородулина, жена врача. — 386.
Боталов, М. А. — 59.
Боткин, П. П. — 79.
Боткин, Петр Сергеевич, сын медика С. П. Боткина. — 372.
Боткин, С. П. — 34, 36, 51, 60, 70, 80, 85, 90, 91, 101, 111, 132, 135, 137—139, 141, 143, 146, 154, 166, 175, 176, 180, 182, 196, 203, 204, 208, 212, 214, 220, 222, 225, 228, 236, 241, 245, 250, 252, 263, 271, 272, 303, 306, 312, 315, 319, 320, 324, 325, 337, 338, 340, 341, 343, 346, 348, 351, 354—357, 367, 369, 371, 372, 378, 386, 390, 392, 396, 401, 402, 404, 425, 439, 444, 446, 447, 467.
Боткин, Сергей Сергеевич (1859—1909), сын С. П. Боткина, также врач и профессор медицины. — 245.
Боткина, Е. А. — 155, 180, 220, 232, 239, 355, 372, 392, 445.
Боткина, З. С. — 371.
Боткины. — 79, 177, 229, 239, 241, 243, 245, 324, 358.
Булгаков, Федор Ильич (1852—1908), реакционный критик, редактор ‘Нового Времени’. — 426, 458.
Бунге, Николай Христианович (1823—1895), экономист, профессор Киевского университета, министр финансов (1881—1886), позднее — председатель комитета министров. —187, 189.
Буренин, В. П. — 440.
Бух, К. А. — 96, 427.
Быховский, Н. Я. — 445.

В

Валуев, П. А. — 409, 435.
Вальдберг, Берта, переводчица. — 347.
Василевский, псевдоним ‘Буква’, Ипполит Федорович (р. 1850), фельетонист, редактор ‘Стрекозы’. — 106, 109.
Васильев, доктор, лечивший Щедрина. — 176, 196, 201, 202, 210, 252, 263, 276, 327, 346, 354, 355, 357, 371, 372, 385, 467.
Ватсон, урожденная де-Роберти, Мария Валентиновна (р. 1853, ум. в начале 1930-х гг.) поэтесса и переводчица, жена Э. К. Ватсона, друг Надсона. — 430.
Ватсон, Эрнест Карлович (1839— 1891), публицист. — 461.
Введенский, псевдоним Аристархов, Арсений Иванович (1844—1909), критик, сотрудник ‘Русских Ведомостей’. — 109, 130, 430, 434, 464.
Ведров, Владимир Максимович (1824 —1892), цензор Петербургского комитета, читавший ‘Вестник Европы’. — 428, 448, 449.
Вейдле, мастерская. — 260.
Вейнберг, П. И, — 123, 274, 432, 433.
Венгеров, Семен Афанасьевич (1855—1920), историк литературы и библиограф, уже в 80-х годах работавший над собиранием автобиографий выдающихся писателей для своего ‘Критико-биографического словаря’, незадолго перед этим была уничтожена цензурой его книга ‘История новейшей русской литературы’, ч. I (1885), ранее им были выпущены книги о Тургеневе (1875) и Писемском (1884), сотрудничал в либеральных изданиях ‘Неделя’, ‘Вестник Европы’, ‘Слово’, ‘Русская мысль’, был редактором народнического журнала ‘Устои’ (1882). — 292, 294, 455.
Веревкина Прасковья Николаевна, урожденная Зилова, дочь старшей сестры M. E. Салтыкова, Любови Евграфовны, оперная певица. — 138.
Верещагин, Александр Васильевич (1859—1909), младший брат художника-баталиста, автор книги очерков: ‘Дома и на войне’. — 107.
Верховский, Никандр Иванович, присяжный поверенный. — 155, 159.
Веселаго, Ф. Ф. — 366.
Веселовский, Алексей Николаевич (1843—1918), историк литературы. — 464.
Виардо, Полина. — 459.
Виктор Эммануил. — 125.
Виленкин, псевдоним Минский, Николай Максимович (р. 1855), поэт, эмигрант. — 63.
Вогюэ, де Мельхиор (1848 —1910), французский критик. — 426.
Волкова, Елизавета Андреевна, дочь А. А. Оболенской, владелица дачи, на которой жил Щедрин.—228, 230—233, 236, 237, 239, 241.
Вольф, Алексей Маврикиевич, сын М. О. Вольфа. — 77, 78, 425.
Вольф, М. О. — 112, 137, 425, 442.
Воропонов, Ф. Ф. — 461.
Вышнеградский, Иван Алексеевич (1831—1895), профессор Технологического института, министр финансов (1886—1892). Кандидатуру его в министры поддерживал M. H. Катков. — 282, 288, 341, 454.

Г

Гаевская, урожденная Полевая, Елизавета Николаевна, жена В. П. Гаевского, — 188, 237, 307, 312, 351.
Гаевский, В. Я. — 41, 47, 49, 53, 56, 57, 60, 61, 64—66, 68, 72, 80, 87, 101, 103, 105, 107, 113, 114, 117, 138, 174, 187, 188, 196, 213, 237, 247, 274, 283, 288, 290, 307—309, 311, 312, 321, 331, 332, 344, 421—423, 425, 426, 428, 431, 432, 440, 441, 451, 457, 458.
Гаевский, Николай Викторович, сын В. П. Гаевского. — 274, 312, 451.
Гайдебуров, П. А. — 127, 129, 132, 133, 148, 330, 332, 434, 461.
Гальперин-Каминский, Илья Данилович, вращался в 1880-х—1990-х годах, в русских кругах в Париже, был знаком с Тургеневым и издал книгу ‘Писем И. С. Тургенева к П. Виардо и его французским друзьям’, М. 1900 г. — 333, 438.
Гартман, Николай Николаевич (1825—1892), с 1877 г. — директор лицея. — 274, 307, 451.
Гаршин, В. М. — 77, 125, 126, 425, 461.
Гаршин, E. M. — 431.
Гаспер, А. К. — 43, 49, 61, 62, 64—66, 77, 97.
Ге, Н. Н. — 307, 456.
Генерт, переводчик. — 286.
Герд, Александр Яковлевич (1841—1888), педагог, переводчик и популяризатор, лектор Соляного городка, составитель учебников и пособий по вопросам естествознания. — 227, 374, 446, 463.
Герке, Александр Антонович, юрисконсульт главного общества российских железных дорог (с 1883), сенатор (с 1893). — 178, 440.
Гиляров-Платонов, Никита Петрович (1824—1887), публицист правого лагеря. — 438.
Гинзбург, барон Гораций Осипович (1833—1909), петербургский банкир. —152, 153, 204, 205, 213.
Гинзбург. — 178.
Глазунов И. И. — 176.
Гоголь, Н. В. — 450, 459.
Головачев, А. А. — 71.
Головин, Евграф Александрович (р. 1842), старший врач Мариинской больницы, доктор, знакомый Щедрина по дачной жизни на Сиверской летом 1884 г. — 63, 70, 79, 88, 89, 91.
Головин, псевдоним Орловский, Константин Федорович (1843—1913), беллетрист правого лагеря. — 425.
Головина, Ольга, дочь врача. — 89.
Гольцев, Виктор Александрович (1850—1906), юрист, приват-доцент новороссийского и московского университетов, либерал, сотрудник ‘Голоса’, ‘Вестника Европы’, ‘Русских Ведомостей’, подвергался репрессиям правительства и оставил московский университет, после чего стал редактором ‘Русской Мысли’ (с 1885). — 82, 164, 169, 291, 292, 352, 428, 438, 454, 461.
Гонкуры, д. и Ж. — 458.
Гончаров, И. А. — 44, 45, 393, 465.
Горбунов, И. Ф. — 107.
Горовиц — 172, 173.
Горький, А. М. — 468.
Грегуар — см. Елисеев, Г. З.
Грессер, Петр Аполлонович (1832—1892), петербургский градоначальник (1883—1892). — 179.
Григорович, Д. В. — 15, 56, 137.
Громека, Михаил Степанович (1852—1883), критик. — 436.
Грот, К. К — 141, 182, 187, 277, 435.
Гуревич, Яков Григорьевич (1843—1906), педагог, владелец и директор гимназии и реального училища (с 1883 г.), преподаватель истории на высших женских курсах и в петербургском университете, редактор-издатель журнала ‘Русская школа’ (с 1880 г.). — 221, 222, 274, 454, 461.
Гурко, И. В. — 386, 464.

Д

Давыдова, Александра Аркадьевна (1848—1902), секретарь редакции ‘Северного Вестника’, позднее издательница журнала ‘Мир Божий’. — 108, 430.
Данилевский, Г. П. — 15, 56, 125.
Дегаев, С. П. — 51.
Делянов, И. Д. — 341.
Демин, швейцар. — 135.
Демут, гостиница. — 150, 243.
Денисенко, Ф. — 159, 160, 161.
Джаншиев, Г. А. — 453, 467.
Диккенс, Ч. — 459.
Де—Роберти, Евгений Валентинович (1843—1915), ученый социолог и публицист либерального лагеря. — 44, 421.
Добровольский, Владимир Иванович (1883—1914), профессор военно-медицинской академии, окулист. — 169.
Добролюбов, Н. А. — 84, 450.
Догаев, Павел Васильевич (р. 1840) — зубной врач, лечивший Салтыкова. — 368.
Долгоруков, князь Владимир Андреевич (1810—1891), московский генерал-губернатор (1865—1891). — 62, 66, 67, 69, 424, 457.
Долгоруков, князь Яков Федорович (1659—1720), сенатор при Петре I. — 116.
Донон, ресторан. — 41.
Достоевская, А. Г. — жена Ф. М. Достоевского. — 62.
Достоевский, Ф. М.— 62, 76, 125.
Думнов, Владимир Васильевич, книгоиздатель.— 395, 465.
Дьяков, А. А. — 75.

Е

Евлалия, племянница Елисеева — 156.
Евреинова, Анна Михайловна (1844—1897), юристка и либеральная общественная деятельница, издательница ‘Северного Вестника’ (1885—1890). — 163, 164, 292, 438.
Елизавета Михайловна, великая княгиня. — 71.
Елисеев, Г. З. — 14, 16, 19, 23, 34, 41, 46—48, 52, 54, 58—60, 66, 70, 73—76, 81—83, 85, 90, 91, 110, 111, 122, 123, 139, 140. 147—149, 152—154, 156, 158, 177, 183, 184, 200, 202, 208, 214—216, 239, 240, 259, 260, 264, 265, 272, 273, 276, 279, 287, 298, 305, 306, 324, 334, 346, 354, 357, 366—374, 383, 384, 389, 393, 413—417, 421, 422, 424, 426, 431, 432, 435, 437, 442, 443, 450, 452, 456, 459, 462, 465.
Елисеева, Е. П. — 41, 52—54, 59, 64, 73, 74, 82, 85, 87, 111, 122, 140, 149, 153, 156, 158, 183, 184, 202, 215, 240, 279, 305, 306, 324, 346, 367, 368, 370, 372, 374, 383, 452.
Елисеевы. — 108, 359.
Емельянова, Мария Николаевна, по мужу Костюрина (р. 1863), окончила Высшие женские курсы, была в руководящей группе ‘Народной воли’ с ноября 1884 г., арестована 12.II.1885 г., привлечена по делу центральной петербургской группы народовольцев и 4.VII.1885 г. выслана на 5 лет в Восточную Сибирь. — 153, 437.
Ераков, А. Н. — 71, 121, 423.

Ж

Жемчужников, Алексей М. — 107.
Жемчужников В. М. — 107, 108.
Жизневский, Август Казимирович (1820—1896), председатель казенной палаты в Твери, председатель тверской архивной комиссии, археолог. — 96, 141, 215, 427.
Жуковский, Василий Андреевич (1783—1852). — 150.
Журавский, Дмитрий Иванович (1821—1890), известный в то время инженер, автор многих работ по железнодорожному делу. — 307, 456.

З

Забелин, Иван Егорович (1820—1908), русский историк правого лагеря, археолог, автор трудов: ‘Древности Геродотовой Скифии’, ‘Домашний быт русских царей и цариц’, ‘Минин и Пожарский’ и др.—219.
Забелина, О. М. — см. Салтыкова О. М.
Зайончковская, H. M. урожденная Хвощинская. — 124—126, 433.
Зандрок, Николай Филиппович, заведывающий магазином ‘Нового Времени’. — 75.
Зарудный, С. И. — 435.
Заяицкий, врач. — 113.
Златовратский, Н. Н. — 23, 115, 125, 425.
Золя, Э. — 455.
Зотов, В. Р. — 105, 106, 377, 430, 463, 466.

И

Иваницкий, студент-медик, лечивший М. Салтыкова. — 315, 327.
Иванов, начальник станции. — 178.
Иванов, В. И., петербургский нотариус. — 235, 311, 339.
Иванов, Владимир Иванович, член С. Петербургского окружного суда в 80-х годах. — 79, 235, 311, 339.
Иванов, Сергей Андреевич (1859—1927), народоволец. — 429.

К

Кавелин, К. Д. — 14, 16, 45, 49, 50, 167, 168, 422, 435.
Калачов, Ф. П. — 435.
Каншины, семья миллионеров в Петербурге. — 146.
Карбасников, Н. П. — 57, 60, 61, 72, 87, 99, 114, 118, 120, 122, 139, 147, 164, 202, 211, 320, 321, 403, 423, 428, 443, 466, 467.
Карнович, Е. П. — 43, 125.
Каронин — см. Петропавловский, Н. Г.
Картуш Луи-Доминик (1693—1721), глава воровской шайки в Париже и его окрестностях. — 200.
Катков, М. Н. — 7, 8, 12, 13, 26, 42, 47, 50, 51, 66, 67, 69, 71, 97, 98, 106, 117, 120, 125, 163, 236, 288, 292, 312, 315, 421, 427, 430, 454, 456, 457.
Катуар, землевладелец. — 171, 172.
Каханов, М. С. — 434.
Кетчер, Николай Христофорович (1807—1886), врач и поэт-переводчик (Шекспира и др.), принадлежал к кружку Станкевича в 30-х годах. В эпоху реформ отошел в правый лагерь Чичерина, Погодина, Кокорева. — 168.
Кидошенков, Н. В. — 118, 135, 136, 227, 446.
Кидошенкова, О. П. — 136.
Кирилина, дачевладелица. — 301.
Кларк, беллетрист. — 227.
Кленце, гувернантка. — 181.
Кобылин, Александр Александрович (1840—1924), каракозовец, врач — 359, 361, 362.
Ковалевский, М. М. — 66, 119, 164, 206, 212, 213, 219, 223, 224, 240, 424, 438, 445, 446.
Кожухов, Евгений Алексеевич (1821—1895), член совета главного управления по делам печати, цензор, читавший ‘Вестник Европы’. — 144.
Козлов, Александр Александрович — московский обер-полициймейстер (1884). — 427.
Кок, Поль де. — 68, 117, 429.
Кони, А. Ф. — 191, 192, 447.
Коркунов, Николай Михайлович (1853—1904), профессор Александровского Лицея. — 390, 464.
Кормилъцын, Наркиз Богданович, кунгурский купец. — 57, 58.
Кормильцына, Ирина Наркизовна, дочь Н. Б. Кормильцыпа — 57, 70.
Короленко, В. Г. — 423.
Корш, Евгений Федорович (1810—1897), редактор ‘Московских ведомостей’ (1843—1848), издатель ‘Атенея’ (1858—1859), библиотекарь Румянцевского Музея и Московского университета (1862—1892). —168, 219.
Косаговский, Павел Павлович, одесский градоначальник в 1880-х годах. — 72, 118.
Коссов, домовладелец. — 247, 248, 253, 262.
Кочетов, псевдоним ‘Странник’, Евгений Львович, журналист правого лагеря (1845—1905). — 75.
Кравцов, Г. Л.— 289, 454.
Краевский, А. А. — 43, 45. 47, 49, 52, 61, 62, 64, 65, 66, 76—78, 97, 264, 293, 416.
Крамской, И. Н. — 30, 31, 282, 410, 411.
Кранц, Оскар, книгопродавец. — 152, 437.
Кривенко, Л. Н. — 43, 66, 77, 97, 114.
Кривенко, С. Н. — 14, 43, 51, 60, 75, 77, 82, 87, 90, 149, 153, 169, 325, 421, 422, 431, 457, 459.
Кронеберг, отец, истязавший малолетнюю дочь. — 428.
Кропоткин, П. А. — 441.
Кузовов, С. — тифлисский рабочий, организатор посылки адреса на смерть Щедрина. — 418.
Кузьминский, А. М. — 413.
Курбатов, Д. М. — 275.
Курочкин, Н. С. — 43, 119, 422, 432.
Кюгельген, Павел Константинович (род. 1843), редактор немецких газет в Ревеле и Петербурге, профессор педагогических курсов.— 286.

Л

Лавров, В. М. — 97, 98, 106, 148, 292, 428.
Ладожский, Н. — см. Петерсен, В.
Лазаревский, В. М. — 234, 242.
Ламанский, Е. И. — 179.
Ланин, Н. П. — 106, 389.
Ланской, С. С. — 435.
Лебедев, Н. Е. цензор. — 28, 454.
Лебедев, псевдоним Н. Морской, Николай Константинович (1846—1888), реакционный беллетрист. — 75.
Лейкин, Н. А. — 81.
Лемм, Николай Эдуардович (1844—1902), главный воспитатель приготовительных классов лицея (1882—1904). — 331, 332, 451.
Ленин-Ульянов, В. И. — 25, 449, 468.
Леонтьев, К. Н. — 452.
Лермонтов, М. Ю. — 146.
Лесевич, В. В. — 215.
Лихачев, Александр Владимирович (р. 1860), криминалист, работал в государственной канцелярии по кодификационному отделу, образованному для рассмотрения свода законов — 160.
Лихачев, В. И. — 23, 24, 58, 59, 69—71, 73, 76, 84—86, 88, 111, 118, 120, 128, 131, 137—139, 146, 147, 175, 176, 179—181, 191, 193, 200, 202, 204, 207, 214, 232, 234, 236, 238, 239, 242, 251, 252, 260, 271, 308, 311, 313, 315, 320, 324, 338, 342, 346, 356, 357, 366, 369, 373, 375, 379—381, 384, 396, 423, 424, 433, 436, 462, 464, 466.
Лихачев, домовладелец. — 76.
Лихачева, Е. И. — 70, 82, 174—176, 180, 222, 225, 271, 301, 303, 324, 346, 359, 396.
Лихачевы. — 79, 82, 84, 89, 90, 102, 106, 111, 116, 157, 160, 175, 201, 217, 232, 242, 245, 270, 275, 313, 324, 327, 350, 354, 363, 372, 383, 392.
Лопатин, Герман Александрович (1845—1918), видный деятель революционного движения 70—80 годов, способствовал побегу П. Лаврова и пытался организовать побег Н. Г. Чернышевского из Сибири, был близок с К. Марксом, пытался возродить деятельность Исполнительного комитета Народной воли и с начала 1884 года вошел в его Распорядительную комиссию, в октябре того же года арестован в Петербурге, сидел около трех лет до суда и затем, по приговору, — в Шлиссельбургской крепости до революции 1905 г. — 103, 429.
Лорис-Меликов, М. Т. — 64, 69, 80, 103, 120, 138, 143, 157, 180, 181, 184—186, 189, 192, 194, 208, 212, 232, 236, 242, 245, 303, 308, 315, 320, 324, 358, 360, 365, 385, 386, 434, 441, 456.
Лорис-Меликова, Нина Ираклиевна, жена М. Т. Лорис-Меликова. — 134.
Луженовский, Николай Николаевич (1862—1889), студент Московского университета. — 280, 452.
Луиза, служанка. — 190, 191.
Ляцкая, урожденная Пыпина, Вера Александровна (1864—1930), дочь А. Н. Пыпина. — 457.

M

M…….., девица. — 71.
Мазуренко, Семен А., революционер 80-х годов. — 445.
Майков, А. Н. — 13, 56, 58, 423.
Майков, В. Н. — 293.
Маков, Л. С. — 386, 409, 464.
Максим Андреев — см. Боталов, М. А.
Мальм, Фирма. — 217.
Мамонтов, Николай Иванович (р. 1846), московский книгопродавец.— 150, 168, 466, 467.
Манасеин, Николай Авксентьевич (1835—1895), сенатор (с 1880), министр юстиции (1885—1894). —341.
Манасеина, M. M. — 311.
Маркевич, Б. М. — 423.
Марков, Е. А. — 165.
Матвеев, Ф. (Федя). — 54.
Матвеева, В. Г. — 54.
Матвеевы. — 52, 54, 156.
Матреша. — 54, 59, 85, 156, 346.
Мигль, П. — 429.
Милютин, Вл. А. — 293.
Милютин, Н. А. — 435.
Мина, горничная Салтыковых. — 57, 61, 87.
Минский, Н. — см. Виленкин, H. M.
Миронович, Иван Иванович, отставной полковник, убивший с целью грабежа дочь содержателя ссудной кассы 14-летнюю девочку Сару Беккер и сосланный на каторгу (7 лет), его сообщник, отставной поручик Безак, приговорен к ссылке на поселение. Дело разбиралось в ноябре — декабре 1884 г. — 120.
Михайло, швейцар. — 243.
Михайловский, Н. К., — 14—17, 19, 23, 25, 43, 44, 48, 49, 51, 55, 61, 62, 65, 66, 67, 76, 77, 83—87, 90, 97, 108, 112—115, 123, 141, 142, 144, 145, 149, 152, 153, 158, 168, 169, 186, 206—208, 212, 217, 220, 221, 226, 266, 269, 325, 328, 329, 334, 336, 421, 422, 424, 428, 430—432, 435—437, 442, 446, 450, 452, 453, 457—459, 461.
Михельс. — 195.
Мозер, часовщик. — 205.
Молчанов, Александр Николаевич (р. 1845), заграничный корреспондент ‘Нового времени’. — 75.
Мордовцев, Д.Л. — 461.
Морозовы, семья московских капиталистов. — 207.
Морозов, Петр Осипович (1854—1923), историк литературы. — 461.
Морозова, Варвара Алексеевна. — 385.
Морской, см. Лебедев, Н. К.
Мудров, Матвей Яковлевич (1772—1831), московский профессор медицины и мистик — 79.
Муравьев, Николай Валерьянович (1850—1907), петербургский прокурор, обвинитель по делу 1 марта 1881 г., позднее прокурор в Москве, обер-прокурор сената, государственный секретарь, министр юстиции, посол в Риме.— 386, 464.
Муромцев, Сергей Андреевич (1850—1910), профессор-юрист, позднее кадет, председатель I Государственной думы. — 164, 206, 438.

H

Набоков, Сергей Васильевич, член петербургской судебной палаты (1884). — 120.
Надсон, Семен Яковлевич (1862—1887). — 70, 108, 143, 151, 424, 430, 443, 444.
Настасья, прислуга Салтыковых. — 279.
Невиль, Ф., французский консул в Москве (1887). — 457.
Недетовский, Г. И. — 42, 46.
Незлобин (‘Житель’), См. Дьяков, А. А.
Некрасов, Н. А. — 19, 22, 24, 33, 65, 74, 108, 159, 293, 327.
Некрасова, Екатерина Степановна (ум. 1905), писательница, сотрудница ‘Вестника Европы’ и др. — 349.
Непанов, псевдоним M. E. Салтыкова. — 293.
Неупокоев, фактор типографии Суворина. — 75.
Николаев, П. А., земский врач, лечивший М. Салтыкова. — 315, 356.
Николай I. — 68, 117, 429, 452.
Новоселов, И. Я., священник. — 275.

О

Оболенская, Александра Алексеевна (1831—1890), основательница женской гимназии в Петербурге. — 244, 446.
Оболенские. — 232, 245.
Оржевский, Петр Васильевич (1839—1897), товарищ министра внутренних дел и командир корпуса жандармов (1882—1887). — 409.
Орлеанские, принцы. — 229.
Орлов, Н. П. — 334, 335, 459.
Островский, А. Н. — 14, 45, 55, 84, 228, 280, 423, 426, 446, 452.
Островский, Михаил Александрович, сын А. Н. Островского, студент-юрист. — 452.
Островский, М. Н. — 143, 341, 436.

П

Павленков, Флорентий Федорович (1839—1900), основатель популярно-научной библиотеки, издатель сочинений, Белинского, Писарева, Глеба Успенского, Решетникова и др. — 394, 395, 429, 438, 465.
Павловский, И. Я. — 334, 458.
Палицын, землевладелец. — 201.
Пантелеев, Л. Ф. — 147, 157, 174, 205, 211, 216, 217, 225—228, 232—235, 242, 243, 247, 260, 271, 284— 286, 289, 301, 302, 311, 316, 318, 320, 328, 335, 339, 340, 353, 362, 370, 373, 382, 384, 390, 391, 394, 428, 434, 436, 442, 443, 446, 447, 453, 454, 456, 459—462, 464, 466.
Пантелеев, Николай Иванович, цензор петербургского комитета (1887). — 289.
Пантелеева, С. В. — 223.
Пахман, Семен Викентьевич (1825—1911), профессор-юрист харьковского университета, где учился Боровиковский, с 1882 г. сенатор и член комитета для начертания гражданского уложения. — 116.
Персий Флакк (34—62 от начала нашей эры), римский сатирик.— 127.
Петерсен, Владимир Карлович (1842—1906), реакционный публицист. — 465.
Петр, апостол. — 265.
Петр I. — 264, 414.
Петропавловский, Н. Е. — 56, 57, 113, 430.
Петрункевич, М. И.— 141.
Платицын, Максим Кузьмич, моршанский купец, главный обвиняемый в процессе моршанских скопцов. В доме Платицына при обыске были найдены груды золота и серебра и около 10 милл. руб. билетами коммерческого банка. — 71.
Плеве, В. К. — 163, 164, 409, 422.
Плетнев, Петр Алексеевич (1792—1862), историк литературы и критик, ректор петербургского университета, издатель журнала ‘Современник’ (1838—1846). — 277, 293.
Плетников. — 165.
Плещеев, А. Н. — 43, 61, 76, 77, 108, 123, 125, 151, 154, 208, 209, 215—217, 227, 288, 325, 326, 422, 424, 442, 444, 454, 457.
Победоносцев, К. П. — 58, 80, 81, 116, 141, 425, 435.
Покровский, В. И. — 75, 200, 201, 442.
Полонский, Я. П. — 15, 56, 288, 423, 454.
Поляков, С. С — 79, 146, 307, 454, 456.
Попов, Иван Иванович (р. 1862) народоволец, сибирский журналист. — 437.
Поссарт, Эрнест, немецкий актер, гастролировавший в Петербурге и Москве. — 144.
Потехин, Павел Антипович (1839— 1916), адвокат по гражданским делам. — 200.
Починковская, см. Тимофеева, В. В.
Пронченко, дачевладелец. — 403.
Протопопов, М. А. — 14, 45, 90, 421.
Пыпин А. Н. — 100, 125, 139, 196, 240, 241, 245, 246, 254, 293, 304, 310, 314, 315, 319, 321, 322, 326, 387, 388, 447, 449, 452, 457, 461, 464.
Пыпина, см. — Ляцкая В. А.
Пятковский, А. П. — 106, 463.

Р

Ратынский, Н. А. — 80, 317, 326, 327, 434, 438.
Репинский, Г. К. — 433.
Розенбах, Николай Оттонович, генерал-адъютант, дачевладелец. — 359, 360, 361.
Рубинштейн, Михаил Александрович, преподаватель. — 221.
Рускин, Л. — см. Фирсов, H. H.
Руссов, Александр Андреевич (р. 1846), врач по детским болезням. — 134, 138, 139, 145, 156, 166, 175, 176, 179.
Рыков, Иван Гаврилович, коммерции советник, директор скопинского банка, главный обвиняемый по процессу о расхищении средств этого банка, к делу было привлечено до 25 человек сотрудников банка, членов скопинской городской управы, гласных скопинской городской думы. Дело разбиралось в ноябре — декабре 1884 г. Щедрин использовал его в своих произведениях. — 120.

С

Сабашникова, А. В., издатель. — 438.
Саблин, Михаил Алексеевич (1842—1898), статистик и публицист, член товарищества по изданию ‘Русских Ведомостей’. — 286.
Салаев, Федор Иванович, книгоиздатель. — 130, 137, 140, 168, 393, 463.
Салаевы, фирма. — 391, 394, 398, 465.
Салов, И. В. — 125, 126.
Салова, Неонила Михайловна, по мужу Яцевич (р. в 1860-х гг.), народоволка, каторжанка на Каре.— 429.
Салтыков, Е. В. — 275, 293.
Салтыков, К. М. (Костя). — 35, 42, 44, 52, 88, 133, 137, 139, 143, 144, 146, 148, 151, 166, 174, 182, 183, 221, 224, 226, 271, 274, 276, 321, 331, 332, 338, 341, 358, 376, 390, 391, 404, 451, 458, 464.
Салтыкова, Е. М. (Лиза). — 42, 52, 56, 138, 139, 146, 151, 166, 179, 226, 227, 232, 258, 391.
Салтыкова, Е. А. — 48, 52, 78, 82, 85, 89, 177, 179, 245, 260, 384, 417, 418.
Салтыкова, Мария Васильевна (ум. 22. IX 1842), сестра Е. В. Салтыкова, тетка Михаила Е-ча. — 275.
Салтыкова, О. М. — 275, 293.
Салтыковы. — Родоначальником фамилии Салтыковых является Михаил Прушанич, или Прошинич, выехавший из Пруссии в Новгород в начале XIII века. Степан Тимофеевич Салтыков в 1676 г. был пожалован грамотою на поместья (Спас Угол). — 293.
Самарин, Иван Федорович, член Литературного фонда (с II. V 1860 г.). — 59.
Семевская, урожденная Протопопова, Елизавета Михайловна (ум. 1920), жена М. И. Семевского. — 141, 277.
Семевский, Василий Иванович (1848—1916), историк. — 461.
Семевский, М. И. — 140, 141, 276, 277, 435, 452, 461, 467.
Сенковский, О. И. — 277.
Сергеевич, Василий Иванович (1837—1911), историк русского права, профессор и ректор петербургского университета. — 461.
Середа, Николай Акимович, генерал майор, начальник московского жандармского управления (1884). — 422.
Сеченов, И. М. — 353.
Сибиряков, Иннокентий Михайлович, московский издатель. — 35, 339, 342, 343, 466.
Симонич, граф. — 431.
Скабичевский, А. М. — 43, 90, 98, 108, 111, 123, 145, 149, 158, 266, 422, 425, 436, 450, 466.
Скалон, Василий Юрьевич (1846—1907), публицист, член редакции ‘Русских Ведомостей’. — 461.
Скобелев, М. Д. — 437.
Скребицкая, урожденная Юрьевич, Мария Семеновна, жена А. И. Скребицкого. — 134, 139, 146, 220, 243, 244, 434, 447.
Скребицкий, A. И. — 134, 138, 139, 220, 244, 434.
Случевский, К. К. — 58.
Смирнова, С. И. — 125.
Соболевский, В. М. — 17, 33, 86, 95—100, 102, 106, 107, 109, 119, 121, 122, 126—130, 132, 136, 137, 140, 142, 149—151, 160—168, 170—173, 185, 186, 189—191, 197, 206, 212, 213, 218, 219, 222—224, 230, 231, 236—239, 246—251, 253—262, 266—270, 273, 280, 285, 288, 294—300, 320, 321, 324, 325, 328, 329, 335—337, 349, 350, 380, 381, 385, 388—390, 394—396, 398, 400, 403, 426—430, 432—435, 457—459, 461, 464—467.
Соколов, Н. И. — 51, 84, 89, 91, 101, 107, 133, 138, 139, 166, 176, 178, 179, 196, 201, 202, 208, 214, 221, 222, 252, 256, 263, 276, 279, 290, 302, 305, 324, 327, 333, 341, 343, 346, 354, 355, 357, 361, 363, 372, 385, 401, 439, 467.
Соколовы. — 107.
Солдатенков, К. Т. — 207, 219, 389, 442.
Спартак. — 11.
Спасович, В. Д. — 200, 428.
Старков, пристав. — 201.
Стасюлевич, Д. И. — 124, 178, 187, 192, 199, 201, 250, 306, 310, 314, 316, 318, 331, 334, 345, 360, 361, 365, 371, 375, 389.
Стасюлевич, М. И. — 16—19, 30, 34, 36, 41, 44, 56, 64, 66, 67, 78, 83, 98—103, 109, 111, 112, 115—117, 124—126, 131, 134, 135, 139, 143, 144, 146, 148, 150—152, 162, 163, 167—169, 178, 181, 184—189, 191, 192, 197—199, 221, 249, 250, 254, 255, 257, 263, 265, 266, 268, 276, 278, 280, 281, 283, 284, 287, 288, 290—292, 294, 295, 298, 299, 301, 303—306, 308—310, 314—319, 321—324, 326, 329—331, 333, 334, 336, 337, 341, 342, 344, 345, 347, 353, 355, 356, 358—362, 364, 365, 368—371, 374—379, 381, 386—389, 391—393, 397—403, 418, 424, 428—434, 436, 437, 439—442, 445—467.
Стефаниц, банкирская контора.— 140, 196, 348.
Стороженко, Николай Ильич (1836—1906), профессор Московского университета, историк западноевропейской литературы, принадлежал к умеренно-либеральному лагерю. — 167.
Стояновский, Н. И. — 435.
Суворин, А. С. — 75, 106, 116, 264, 313, 314, 416, 424, 425.
Сусанин, Иван (ум. 1613). — 9.
Сухомлин, Всеволод Иванович (р. в 1860), народоволец. — 429.
Сытин, Иван Дмитриевич (р. 1851), известный русский издатель. — 280.
Сютаев (Сюсляев), Василий Кириллович (ум. 1892), крестьянин Тверской губ., основатель религиозно-нравственной секты ‘сютаевцев’, имевший своим учением влияние на Л. Н. Толстого. — 23, 113, 115, 431.

Т

Таханцев, Н. С. — 59, 155, 157, 159, 187, 440, 461.
Танеев. — 274.
Татьяна, прислуга Салтыковых. — 279.
Тачалов, поп. — 191.
Терпигорев, С. Н. — 45, 56, 75.
Тибо Бриньоль, Петр. — 23, 115, 431.
Тимофеева, псевдоним Починковская, Варвара Васильевна (1850— 28.II.1932), беллетристка.— 465.
Тихомиров, Николай Иванович, лейб-окулист, лечивший Салтыкова. — 133.
Тихомиров, Лев Александрович (1850—1932), народоволец-ренегат. — 437.
Толстой, Ф. М. — 28.
Толстой, Д. А. — 143, 214, 409, 410, 436, 443.
Толстой, Л. Н. — 14, 23—26, 45, 55, 83, 103, 108, 111, 113, 115, 136, 137, 145, 210, 279, 307, 411, 413, 426, 431, 436, 444, 453, 456.
Торлецкий, домовладелец. — 140.
Третьяков, Павел Михайлович (1832—1898), московский капиталист, создатель известной картинной галлереи. — 207, 389.
Трощинский, Дмитрий Прокофьевич (1754—1829), статс-секретарь при Екатерине II, сенатор при Павле I и министр юстиции при Александре I. — 116.
Тургенев, И. С — 25, 45, 47, 55, 68, 80, 89, 103, 108, 111, 117, 134, 196, 334, 425, 429, 432, 435, 441, 458, 459.
Тургенев, Николай Иванович (1789—1871), декабрист, эмигрант. — 435.

У

Ульяна Ивановна, повивальная бабка, восприемница М. Е-ча. — 275.
Унковская, Е. А. (Лиза). — 147.
Унковские. — 107, 111.
Унковский, А. М. — 23, 24, 52, 58, 59, 71, 73, 79, 81, 118, 131, 138, 146, 147, 154, 157, 160, 176, 177, 180, 200, 201, 213, 271, 275, 311, 317, 338, 346, 350, 354, 423, 439, 443, 444, 453, 462, 464, 467.
Урусов, А. И. — 200, 347.
Успенский, Г. И. — 16, 23, 25, 26, 47, 49, 56, 77, 78, 104, 112, 113, 115, 125, 145, 148, 165, 231, 394, 422, 429, 431, 438, 450, 465.
Утин, Е. И. — 200, 398, 423, 461, 465.

Ф

Фелейзен, банкирский дом. — 348.
Феоктистов, Е. М. — 87, 100, 101, 103, 127, 129, 136, 163, 209, 409, 410, 429, 442.
Фет, A. А. — 425.
Филиппов, Т. И. — 288, 454.
Финлей, Джордж (1799—1875), английский историк. — 409.
Фирсов, Н. Н. — 45, 46, 106, 109, 110, 113, 125, 218, 277, 278, 430, 452.
Фридрих III. — 360.

X

Хомиховский, А. А., заведывающий книжным магазином М. Стасюлевича. — 245, 254, 304, 318, 330, 399, 449.
Христофоров, А. К. — 445.

Ч

Чернышевский, Н. Г. — 29, 150, 436, 468.
Чертков, Владимир Григорьевич (1854—1936), публицист и переводчик, друг Льва Толстого, распространитель идей ‘толстовства’, организатор вместе с Горбуновым-Посадовым и др. издательства ‘Посредник’. — 24, 25, 218, 279, 283, 285, 286, 412, 413, 444, 453.
Чижов, Е. Я. — 76, 167, 168.

Ш

Шелгунов, Н. В. — 81, 82, 90, 425.
Шелгунова, Лидия Петровна (1832—1901), писательница, переводчица, жена Н. В. Шелгунова. — 425.
Шёкор, банкир в Берлине. — 195.
Шелехов. — 161.
Шереметьев — берется в данном случае как имя нарицательное для древнего и богатого рода бояр и князей, последние из них — Сергей и Александр Дмитриевичи. — 79.
Широбоков. — 70.
Шпёрер, дачевладелец. — 54, 55, 57, 63, 67, 68, 75, 77.
Шпилев, судья. — 423, 433.
Шубинский, С. Н. — 277, 278, 452.
Шувалов, Иван Иванович (1727—1797), генерал-адъютант, меценат, ему посвящена ода Ломоносова ‘О пользе стекла’. — 131.

Э

Эллиот, Джордж. — 432.
Эльпидин, М. К. — 445.
Энгельгардт, А. Н. — 134, 376, 431.
Энгельгардт, Анна Н. — 375, 376, 432, 463.
Эртель, А. И. — 51, 90, 421.

Ю

Ювенал (ок. 60—130 от начала нашей эры), знаменитый римский сатирик. — 127.
Южаков, С. Н. — 43, 123, 158, 422.
Юнкер, И. В. и Ко, банкирский дом. — 164, 246, 273, 286, 295, 299, 300, 329.
Юрьев, С. А. — 46, 56, 62, 66, 67, 97, 98, 106, 109, 110, 113, 144, 148, 150, 154, 155, 292, 349, 351, 352, 388, 389, 421, 424, 425, 427, 430, 431, 461, 464.
Юферов, Александр Иванович, цензор петербургского комитета, читавший ‘Отечественные Записки’ и др. — 429.

Я

Яковлев, И. — см. Павловский, И. Я.
Яковлев, владелец типографии. — 167, 455.
Янжул, И. И. — 431.
Янковская, владелица литографии. — 445.
Ярмонкин, В. В. — 128, 433.
Ярошенко, Николай Александрович (1846—1898), художник, жанрист, портретист. — 461.
Ясинский, И. И. — 84, 125, 433.

Указатель произведений, изданий, имен литературных и мифологических.

{Произведения и персонажи, авторы которых не указаны, принадлежат Щедрину.}

Ахбедный (‘Мелочи жизни’). — 453.
Балалайкин (‘В среде умеренности и аккуратности’ и др.). — 444, 415, 459.
‘Баран-непомнящий’, сказка. — 414, 437, 438.
‘Бедный волк’, сказка. — 24, 280, 453, 454.
‘Библиотека для чтения’, журнал. — 277, 293, 452.
‘Биржевая газета’. — 463, 466.
‘Биржевые ведомости’.— 451.
‘Благонамеренные речи’. — 102, 284, 339, 423, 436.
‘Богатырь’, сказка. — 249, 281, 440, 446, 448, 453.
‘Больное место’. — 210.
Бурмакин (Валентин — ‘Пошехонская старина’.) — 386, 387.
‘Век’, журнал. — 44.
‘Верный трезор’, сказка. — 414, 432.
‘Вестник Европы’, журнал. —10, 15, 19, 44, 51, 64, 66, 74, 83, 104, 108, 110, 112, 113, 115—117, 120—127, 132, 133, 136, 139, 141, 142, 144, 146, 148, 150, 160—162, 187, 199, 207, 246, 250, 251, 255, 257, 259, 263, 268, 290, 291, 295, 297, 304, 305, 314, 319, 324—326, 330, 332, 340, 341, 351, 352, 362, 363, 369, 374, 381, 389, 392, 400, 424, 426, 428, 430, 432—440, 442, 447, 450, 452—485, 460, 464, 466.
‘Вестник народной воли’, журнал. — 427.
‘Вобла’ (Вяленая), сказка. — 209, 281, 285, 340, 374, 434, 442, 445, 450, 453, 463, 464.
‘Ворон-челобитчик’, сказка.— 268, 281, 283, 285, 340, 374, 434, 451, 453, 454, 465.
‘В память С. А. Юрьева’, сборник. — 390, 464.
‘Вспышка гнева’, рассказ Gaston Bergeret. — 98.
‘В среде умеренности (и аккуратности)’.— 118, 284, 339, 436.
‘В сумасшедшем доме’ (‘В больнице для умалишенных’). — 340.
‘Газетчик’ (‘Мелочи жизни’). — 276, 301, 317, 455.
‘Herold’ (‘Вестник’), газета. — 78.
‘Гиена’, сказка. — 249, 251, 253, 434, 446.
Головлев (Иудушка). — 26, 459.
Головлева (мать). — 459.
‘Головлевы (Господа)’. — 162, 210, 284, 339, 340, 425, 455.
‘Голос минувшего’, журнал. — 465, 467.
‘Голос Москвы’, газета. —145.
‘Город мертвых’ И. Ясинского. — 433.
‘Гражданин’ В. Мещерского — 431.
Грацианов (‘Убежище Монрепо’). — 459.
‘Губернские очерки’. — 284, 294, 339, 340, 352, 398, 455, 466.
Дворников (генерал Сидор Карпович Дворников в ‘Мыслях помощника винного пристава’ Н. А. Добролюбова. — 23, 264, 265, 272, 273, 414, 416, 417.
‘Два осла’, сказка. — 45.
‘Дворянская хандра’. — 210.
‘Дедушкино семейство’ (‘Пошехонская старина’). — 369, 371.
‘Декабристы’ Л. Толстого. — 103.
‘Daily News’ (‘Новости дня’), газета. — 101, 104, 105, 428—430.
‘Дело’, журнал. — 51, 90, 425.
‘День’, газета. — 425.
‘Деревенский пожар’, сказка. — 447.
‘Дети’ (‘Пошехонская старина’). — 328, 330, 332, 333, 335, 457, 458.
‘Дневник провинциала (в Петербурге)’. — 118, 137, 150, 284, 339, 340, 425, 436.
‘Добродетели и пороки’, сказка. — 426, 428, 431, 433.
‘Доктор Мошков’ П. Боборыкина. — 119, 432.
‘Дурак’, сказка. — 136, 140, 143, 161, 435.
Дыба (‘За рубежом’). — 459.
‘Жить, как люди живут. Заброшенная тетрадь’ В. Крестовского (Н. Хвощинской). — 433.
‘Journal de St. P&#233,tersbourg (‘Петербургский журнал’), газета — 78.
‘Забытое дело’ — см. ‘Запутанное дело’.
‘Забытые слова’. — 30, 466.
‘Забытая балалайка’, сказка. — 440.
‘Запутанное дело’. — 286, 293, 461.
‘За рубежом’. — 30, 284, 294, 339, 340, 455.
‘Здравомысленный (Благомысленный) заяц’, сказка. — 170, 171, 173, 197, 438, 439, 441.
Иван-непомнящий. — 455.
‘Игрушечного дела людишки’, сказка. — 206, 414.
Износков (‘В среде умеренности и аккуратности’). — 428.
‘Изящная литература’, журнал. — 431, 432.
Илья Муромец. — 459.
‘Имярек’ (‘Мелочи жизни’). — 20, 22, 298, 434, 452.
‘История одного города’. — 28, 29, 284, 339, 340, 425, 452.
‘Исторический вестник’, журнал.— 431, 441, 452.
‘История русской литературы XIX века’. — 425.
‘Итоги‘. — 206, 284, 339.
Иуда. — 200.
‘Июльское веяние’. — 428.
‘Карась-Идеалист’, сказка. — 30, 410, 414, 418, 431, 434, 453, 454.
‘Карьера Оладушкина’ Н. Михайловского. — 431.
‘Кисель’, сказка. — 436, 438.
‘Книжный вестник’, журнал. — 75, 425.
‘Коняга’, сказка.— 418, 436.
‘Корнеич’ (‘Пошехонская старина’). — 386.
Крамольников. — 20, 22, 23, 264, 272, 414, 415, 416, 451.
‘Красавец мужчина’ А. Островского.— 426.
‘Красный архив’, журнал. — 453.
‘Критические очерки’ В. Буренина. —170, 440.
‘Круглый год’. — 284, 339, 425.
‘Культурные люди’. — 206, 284, 340.
‘Куролес’ (‘Недреманное око’). — 433.
‘Либерал’, сказка. — 47, 182, 197, 438, 440, 441, 450.
‘Лира’, стихотворение. — 293, 452, 455.
‘Литературное наследство’, журнал.— 429, 463.
‘Литературный музеум’, сборник. — 429.
‘Люберцев’ (‘Мелочи жизни’). — 260, 269, 449, 451.
‘Маленькая рыбка (а лучше большого таракана’. См. ‘Вяленая вобла’), сказка. — 281.
‘Медведь на воеводстве’, сказка. — 434, 445, 463, 464.
‘Мелочи жизни’. — 10, 12, 13, 20, 21, 29, 30, 33, 246, 248—251, 253, 255, 257, 263, 265, 270, 276, 278, 285, 292, 294, 295, 301, 317—319, 321, 323, 325, 339, 340, 347, 434, 447, 448, 451, 452, 454, 456, 457, 459.
‘Миддльмарч’ Д. Эллиот. — 432.
‘Минута’, газета. — 176.
‘Мироеды’ (‘Мелочи жизни’). — 266, 449, 450.
‘Молодые люди’ (‘Мелочи жизни’). — 257, 258, 261, 262, 268, 449, 450.
‘Московские ведомости’. — 7, 12, 36, 37, 66, 114, 131, 161, 459.
‘Наблюдатель’, журнал. — 43, 61, 105, 112, 430, 431, 463.
‘На лоне природы и сельскохозяйственных ухищрений’ (‘Мелочи жизни’).— 261, 265, 266, 449.
‘Народная воля’, газета. — 429.
‘National Zeitung’ (‘Национальная газета’) — 427.
‘Невинные рассказы’. — 118, 284, 286, 339, 434, 466.
‘Невский альманах’. — 444.
‘Неделя’, газета. —127, 129, 139, 332, 434, 457.
‘Недоконченные беседы’. — 100, 102, 284, 339, 423, 424, 428, 429, 432.
‘Недоразумение’ Г. Недетовского. — 43.
‘Недреманное око’, сказка. — 126, 127, 129,132, 140, 149, 432, 433, 435.
‘Неумытный трезор’, сказка. — 434, 435.
‘Новь’, журнал. — 77, 112, 130, 137, 425.
‘Новое время’, газета. — 41, 67, 73, 75, 83, 89, 108, 170, 184, 207, 334, 399, 402, 424, 423, 429, 430, 440, 456, 458, 466.
‘Новости’, газета. — 123, 170, 221, 266, 447, 450, 463, 466.
‘Nouvelle Revue’ (‘Новое обозрение’), журнал. — 334.
‘Оброшенный’ (‘Мелочи жизни’). — 434.
‘Обманщик-газетчик и легковерный читатель’, сказка.— 426, 428, 431, 434, 445.
‘Общее дело’, журнал. — 445, 446.
‘Орел-меценат’, сказка. — 208, 223, 224, 285, 340, 434, 442, 445, 463.
‘Орловский вестник’, газета. —132, 434.
‘Отечественные записки’, журнал. — 7, 13—17, 21, 22, 27, 41—46, 49, 51, 54—56, 60, 64, 66, 67, 69, 72, 74, 76, 78, 82, 90, 95, 97, 99, 110, 111, 113, 118, 119, 123, 124, 129, 131, 144, 145, 158, 163, 164, 167, 197, 206, 218, 261, 274, 276, 277, 278, 281, 284, 286, 291, 293, 294, 339, 340, 350, 407, 440, 421, 422, 424, 428, 430, 432, 436, 452, 459, 461, 462.
‘Отрезанный ломоть’ (‘Недоконченные беседы’). — 428.
‘Отцы и дети’ И. Тургенева. — 117.
‘Отчаянный (генерал-майор — ‘За рубежом’). — 459.
Первое собрание писем Тургенева. — 111, 425, 432, 458.
Передрягин (‘Пестрые письма’). — 120.
‘Переписка Николая Павловича с Поль де Коком’. — 429.
Перехват-Залихватский (‘История одного города’). — 26.
‘Пестрые письма’. — 29, 33, 112, 120, 123, 124, 130, 134, 135, 143, 146, 161—163, 169, 185, 198, 206, 223, 240, 251, 252, 255, 266, 339, 426, 428, 430, 433, 437, 439, 440, 442, 445, 447, 449, 450.
‘Петербургская газета’. — 73, 424.
‘Петербургские ведомости’. — 103, 184, 397, 423, 433, 440, 465.
‘Петербургский листок’, газета. — 73, 424.
Петрушка (‘Мертвые души’ Гоголя). — 46, 73, 75, 78, 83.
Письма Г. З. Елисеева к M. Е. Салтыкову-Щедрину. — 417, 422.
‘Письма из провинции’. — 289, 339.
‘Письма к тетеньке’. — 284, 339, 340.
‘Письма И. С. Тургенева к Полине Виардо и его французским друзьям’. — 459.
‘Плоды просвещения’ Л. Толстого. — 456.
Подхалимов (‘За рубежом’).— 160, 434.
‘Политическое дело’ И. Павловского. — 458.
‘Полное собрание сочинений’ Щедрина. — 284, 340, 396, 453, 466.
‘Помещик’ (‘Мелочи жизни’). — 265, 449.
‘Помпадуры и помпадурши’. — 254, 284, 294, 339, 425, 449, 455.
‘Полковницкая дочь’ (‘Мелочи жизни’). — 434.
‘Похороны’. — 210.
‘Пошехонье откликнулось’, отрывок. — 27.
‘Пошехонская старина’.— 29, 30, 32, 34, 35, 322, 323, 326, 329, 331, 333, 335, 338, 344, 347—349, 352, 355, 358, 361, 364, 366, 368, 369, 371, 373, 374, 377, 378, 381, 383, 386, 387, 390, 391, 393, 400, 428, 437, 448, 456, 458, 460—466.
‘Пошехонские рассказы’. — 119, 284, 339, 423, 429, 432.
‘Правительственный вестник’. — 17, 41, 75, 116, 409, 421, 426.
‘Праздный разговор’, сказка. — 415, 444, 445, 446.
‘Премудрый пискарь’, сказка. — 453, 454.
‘Признаки времени’. — 284, 339, 340.
‘Приключение с Крамольниковым’, сказка. — 447, 448.
‘Пропала совесть’, сказка. — 24, 452.
‘Противоречия’. — 293, 452.
Прутков, Козьма — 107.
‘Пустой разговор’ (Праздный разговор), сказка. — 2 1.
‘Путем-дорогою’, сказка. — 448.
Разубаев (‘Убеж. Монрепо’). — 459
‘Раннее утро’, газета. — 425.
‘Revue des deux mondes’ (‘Обозрение Старого и Нового света»), журнал. — 210.
‘Рождественская сказка’. — 24, 269, 270, 273, 285, 286, 289, 451. 453, 454, 456.
‘Роман моей жизни’ И. Ясинского. — 433.
‘Русская мысль’, журнал.— 15, 16, 42, 43, 51, 61, 62, 64, 66, 67, 69, 74, 78, 83, 95, 97, 98, 103, 106, 110, 113, 123, 127, 130, 137, 142, 144, 148, 150, 291, 292, 350, 352, 356, 421, 424, 425, 427, 430, 431, 436, 438, 454, 461, 462.
‘Русская старина’, журнал. — 141, 276, 286, 454, 467.
‘Русские ведомости’. — 17, 18, 33, 86, 88, 96, 100, 102, 113, 119, 123, 126—129, 132, 133, 139, 142, 145, 146, 148, 161, 163, 167, 170, 172, 182, 193, 214, 218, 220, 237, 240, 251, 253, 255, 259, 261, 262, 267, 270, 291, 321, 324, 325, 328, 330, 332, 335, 380, 394, 396, 400, 425, 440, 443—451, 453, 455, 457, 461, 464—466, 467.
‘Русский вестник’, журнал. — 220, 423, 431.
‘Русский курьер’, газета. — 458.
‘Русское богатство’, журнал. — 431.
‘Русское прошлое’, журнал. — 422.
‘Самоотверженный заяц’, сказка.— 24, 280, 453, 454.
‘Сатиры в прозе’. — 118, 284, 339, 436.
‘Сборник’. — 210, 218, 284, 285, 339, 423, 436.
‘Сборник Литературного фонда’.— 103, 108, 111, 410, 434.
‘Памяти Гаршина’, сб. — 451, 453.
‘Светоч’, газета. — 128, 433.
‘Северный вестник’, журнал. — 163, 202, 208, 209, 214, 221, 227, 325, 332, 336, 430, 438, 442, 459.
‘Сельский священник’ (‘Мелочи жизни’). — 449.
Сережа (‘Рождественская сказка’). — 270, 273.
‘Сережа Ростокин’ (‘Мелочи жизни’). — 449.
‘Сказки’. — 29, 30, 105, 163, 206, 223, 249—253, 256, 259, 266, 267, 284, 289, 330, 339, 422, 445—447, 449, 451, 454—456, 466.
‘Собаки’, сказка. — 172, 173, 439.
‘Современная идиллия’. — 285, 339, 428, 436.
‘Современник’, журнал. — 277, 293, 416.
‘Современные известия’, газета. — 169, 438.
‘Солнце и свиньи’, сказка. — 440.
‘Сон в летнюю ночь’. — 24, 218, 352.
‘Соседи’, сказка. —197, 418, 439, 441, 453, 454.
‘Старческое горе (или непредвиденные заблуждения ума’). — 210.
‘Стасюлевич и его современники’. — 430, 440.
‘Счастливец’ (‘Мелочи жизни’). — 307—309, 452, 454—456.
Ташкентцы (‘Господа Ташкентцы’). — 118, 137, 150, 284, 308, 339, 425, 436.
Твэрдоонто (‘За рубежом’). — 459.
‘Temps’, (‘Время’), газета. — 210.
‘Топтыгины’ (‘Медведь на воеводстве’). — 285.
Тряпичкин (‘Ревизор’ Гоголя). — 106.
‘Убежище Монрепо’. — 284, 339, 340, 403, 425, 467.
Удав (‘За рубежом’). — 459.
‘Хозяйственный мужичек’ (‘Мелочи жизни’). — 449.
‘Христова ночь’, сказка. — 256, 418, 446, 450, 453, 454.
‘Чем люди живы’ Л. Толстого. — 210.
Чернобровов (‘Пестрые письма’). — 436.
‘Чижиково горе’, сказка. — 121, 127, 132, 432, 434, 435.
‘Читатель’ (‘Мелочи жизни’). — 294, 295, 299, 300, 302.
‘Что делать?’ Н. Чернышевского. — 29.
‘Чудинов’ (‘Мелочи жизни’). — 449.
Федот (‘Пестрые письма’). — 136.
‘Шестидесятые годы’, сборник. — 426.
Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Письмо С. Т. Аксакову, Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, Год: 1860
  2. Письма к А. Н. Островскому, Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, Год: 1884
  3. Письма (1839-1876), Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, Год: 1839
  4. ‘В поисках ‘своего угла», Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, Год: 1883
  5. Письмо от Сервия Сульпиция к Марку Туллию Цицерону, Цицерон, Год: 1805
  6. Из письма в редакцию ‘Русского Богатства’, Сильчевский Дмитрий Петрович, Год: 1902
  7. Письма Н. А. Ригельмана, Аксаков Иван Сергеевич, Год: 1863
  8. Письма к И. С. Аксакову, Жинзифов Райко, Год: 1863
Электронная библиотека