ИНСТИТУТ МИРОВОЙ ЛИТЕРАТУРЫ им. А. М. ГОРЬКОГО
ИЗДАТЕЛЬСТВО АКАДЕМИИ НАУК СССР
ИНСТИТУТ МИРОВОЙ ЛИТЕРАТУРЫ им. А. М. ГОРЬКОГО
ИЗДАТЕЛЬСТВО АКАДЕМИИ НАУК СССР
ПИСЬМА январь 1853-май 1856
1. M. К. РЕЙХЕЛЬ, В. А. ЭНГЕЛЬСОНУ и К.-Э. ХОЕЦКОМУ
4 января 1853 г, (23 декабря 1852 г.). Лондон.
Я жду с совершенным спокойствием всего, что вы там надо мной стряпаете. — Отказ не будет бедою, мой приезд во всяком случае будет временный, все, что я слышу о ‘прекрасных ваших странах’, таково, что, кроме вас и детей, я в ней ничего видеть не хочу. Зато вас и детей хочу видеть очень.
Здесь можно устроить удивительную жизнь, я повторяю с полным убеждением, что во всей Европе — один город, и этот город — Лондон. И оттого Ст<анкевич>, когда поедет в Россию, будет рассказывать вздор, оттого, что он видел больницу, моргу, может, maternit[1], но не видал гостиной залы и деловой камеры — это Лондон. Он имеет все недостатки свободного государства в политическом смысле, зато имеет свободу и религию уважения к лицу. Где лучше воспитывать детей, как здесь, я не знаю, особенно Сашу.
Я его теперичным учением доволен безмерно. Ведь это всё толковали люди, совершенно не знавшие Лондона, это город своеобычный, надобно привыкнуть к нему.
Ах, если б вы, со временем, могли с Рейхелем переехать сюда, это граница моих желаний.
Если ауторизация придет, то не к 12-му, а к 25 буду у ваших ног. За квартиру и за все заплачено до 1 февраля… да что вы это всё больны. Это скверно. Я приду и скажу вам: ‘Возьми одр свой — и иди плясать польку’.
Какой ваш проект об детях? Пожалуйста, сообщите.
По-английски они должны непременно говорить — без английского теперь жить нельзя. А вы, впрочем, примерно дерзки, вы воображаете, что я не умел понять даже письма Таты, — да я всякий день газеты читаю и даже книги — но говорить не умею.
Прощайте.
Прилагаю ответ к Т<атьяне> Ал<ексеевне>.
…Деньги… деньги, не знаю как suffira[2] —а впрочем, тут выбора нет.
Попросите Реихеля съездить опять-таки к Шомб<ургу> и велите послать, как посылали прежде, 1000 фр. на имя Тат<ьяны> Ал<ексеевны>. — Прилагаю цидулку для денег.
A propos, я очень прошу Мельгун<ова> заняться тем делом с Сат<иным> и Пав<ловым> —cela frise tanto росо[3]… ну да что за дело, что frise, я кончу тем, что наконец буду писать Павлову официально, тогда он так перепугается, что не только проценты, но и Каролину Карловну отдаст. Заметьте Мельгу<нову>, что я больше 5 не хочу, — наконец я бы сделал им уступку, если б они мне решились заплатить капитал. — Деньги Кет<черу> я требую, чтоб были выданы.
Тате в следующем письме больше. Очень благодарю за английское письмо.
Получил от Тесье письмо, я его благодарю, а не писал, потему что боюсь компромет<ировать> — да и теперь погожу,
Ну а вы, Энгельсон, визитами считаться, не стыдно ли, что старик не отвечал, так и не писать. Пишите, пишите с цитатами из Гегеля, с Belegstell’ями[4] из Фейербаха — только пишите.
Может, 25 увидимся. У меня два дни страшно болела го лова — и потому я что-то глуп.
Святителю отче Эдмунд,- моли Р<отшиль>ду —о нас! Святителю отче Эдму<нд>, моли Шомбургу о нас! Ах вы, мой милейший заступник — вот вам faire du bien un homme vilain[5].
Пр. поклон.
8 января 1853 е. (27 декабря 18S2 г.). Лондон.
Суббота, 4 часа пополудни.
Я к вам пишу для того, чтобы узнать, что могло вас заставить так долго не давать вестей о себе. Неужели ни Эдмунд. ни Энгельсон не могли вас заменить?
Нерв моих не щадят, они действительно крепки. Тургенев говорит, что у меня вовсе нервов нет. Тем не менее на что же без нужды мучить? Нельзя сказать, чтобы я уж так — одна рука в меду, другая в поташе.
Завтра письма не будет, потому, как вы знаете, в воскресенье здесь почты нет. Еще 48 часов almeno[6] ждать.
А потому уведомьте, что вы и дети, если еще не писали.
И развяжите меня, ради, бога, с этим делом о приезде. Да окончательно. Да или нет. Занятья и все устройство жизни, которые я едва наладил, опять пошли tous les diables[7]. Это из рук вон, в трех письмах пишет Эдмунд.
3. А. и М. К. РЕЙХЕЛЯМ и Н. А. ГЕРЦЕН
19 января 1853 г. (29 декабря 1852 г.). Лондон.
Cher Reichel, je vous embrasse pour votre lettre. Pauvre Marie, mais pourquoi donc vous ne m’crivez pas ce qu’elle a. Malade… mais les maladies ont un nom.
Donnez-moi des nouvelles. Vous savez, cher Reichel, que j’aime votre femme comme un frè,re peut aimer une sur. Elle reste, elle seule, le reprsentant vivant, le tmoin oculaire de ma vie crase par la fatalit. Eh oui, je suis inquiet et je suis peureux pour le petit reste d’tres que j’aime.
Pour aujourd’hui, je n’ai absolument rien dire de nous.
Soignez les enfants, cher ami, vous aussi.
La fantasmagorie Edmond — Rothsch et Cnie continue. Maintenant je dsire venir pour me mettre un peu garde-malade — malheureusement je connais fond ce mtier. Si enfin qq chose de positif sera fini pour mon retour, je pense venir le 25, mais je peux venir aussi avant.
Je vous serre le quatuor de vos doigts[8].
Что же вы это, моя бедная больная, — как мне вас жаль, поправьтесь же немножко, кто вас лечит? Что вам дают, велите Рейхелю все написать мне, не всё же ноты писать, иногда и ноту можно.
Эдмунд вертит меня, как морской шквал. Сегодня опять пишет — укладывайте чемодан.
Саша сошел с ума от геройского боя своей собаки, но это приличнее по возрасту рассказать Тате.
Прощайте.
Тата.
Вчера было важное событие, сообщи его Марусе и Морицу. Ботвин середь Режентс Парка дрался с такой же большой собакой: стоя на задних лапах, они обдирали себе уши. Толпа народу собралась. Пришли полисмены и… что ты думаешь — начали хохотать.
Саша был в восторге, и вдруг подошел к нему англичанин и спросил его: ‘Ваш этот powerful dog?'[9] —Саша сказал ‘да’. ‘Вы должны гордиться им’, — заметил англичан<ин>. Объясни это Ольге.
13 (1) января 1853 г. Лондон.
Странно встретил. На борте корабля, в доках. Виллих отправился в Нью-Йорк. Это лучший и чистейший из немцев, включая даже Зонненберга в это число. — Потом получил разрешение… Как я гадок, невероятно, какой-то туманная мне на сердце от грубого тона письма к барону… но черта пройдена, — я хочу вас видеть, хочу детей видеть… и приеду.
Эдмонда целую за горячность, благодарю, хотя и думаю, что он с иноходцем’ хлопотал.
Ехать можно мне к 25, я напишу. Но скажите:
Iе. Можно ли остановиться в отеле Эдмонд d’Antin. Я прямо с Ботвином туда.
2е. Со мной кухарка с сыном, — так и ей там надобно логовище.
Прощайте.
Завтра пишу к барону.
Гаук едет окончательно через месяц в Австра<лию>.
5 часов вечера.
17 (5) января 1853 г. Лондон.
17 janvier 1853. Londres.
Je vous annonce ma haute satisfaction et ma bienveillance complè,te.,. (style Nicolas) pour votre lettre. — Vous tes l’homme le plus raisonnable de l’avenue Marbeuf et voisinage, cher Reichel, freilich wird der Wind mir Schnupfen bringen, das ist ja evident — so da ich jetzt noch berlege, wenn es am besten ist, die Reise zu machen. Vielleicht werde ich etwas spter kommen. Alles das ist nicht so leicht, wie man glaubt.
Man mu die Frage so stellen, gehe ich nach der Schweiz oder zurck nach London. Gehe ich mit den Kindern oder wieder ohne Kinder. Soll ich mit auf[10] Botwin und der Kchin kommen — oder allein. Alex abzureien von seinen Beschftigungen, die jetzt gehen so ziemlich, ist unmoralisch fr eine lange Zeit.
Schreiben Sie mir die Meinung Ihrer Frau, sie soll mein Senat sein, es heit, sie wird entscheiden und ich doch das machen, was ich will — Spa beiseite, sagen Sie mir Ihre Meinung, ich habe schon an Engels geschrieben.
Verstehen Sie, wenn es mglich wre (da ich auch eine Zeit krank sein kann) hier zu bleiben einige Zeit noch, so wre das das Beste, aber d Recht nach P zu gehen beibehalten.
Marie wird Ihnen sagen, in allen Briefen habe ich geschrieben — belieben Sie, die Sache delikat zu betreiben. — Die Geschicklichkeit mu mit einer Hflichkeit verbunden sein, um keinen Einflu auf die Furcht zu haben!
Est-ce que vous tes content de cette phrase —Edm hat den Rot genotzchtigt, der arme Reiche wute nicht, wohin er sollte, die Bank stockte, die Brse bebte, denn anstatt etwas zu machen, mute er immer mit Ed sprechen. Schombourg ist Schaumtal geworden und das See ohne Schaum.
Freilich bei solchen 7 judaischen Plagen war es besser, den Brief zu schreiben und im Namen der 5%, 3%, 2% und Abraham alles zu beschwren. —Nun, da ist die Erlaubnis und wir stehen wie der Ochs am Berg[11].
Когда вы выздоровите? Дурно, вставайте. Да вот я вас сделал сенатом, Львом Алексеевичем, давайте, пожалуйста, совет, я, ей-богу, не знаю, что мне делать. Посоветуйте насчет детей. Мне непременно хочется быть с ними, но у вас жить невозможно. Довольно вам сказать, вы там не знаете, что у вас делается, а здесь все знают, признаюсь, Цынский и Леонтий Вас<ильевич> превзойдены. — Но, полагаю, недельки на две прибежать можно — да и то выбрав погоду.
Здесь зато масленица и всяким днем больше дождя и воли. Недаром английскую работу хвалят. Кабы только посуше было, да кабы вас сюда — кажется, долго бы можно прожить. Вы говорили о каком-то предложении — где оно? Продиктуйте Рейхелю, он на музыку положит.
Что же Ст<анкевичи> так и уедут, не видав Лондона? А Мел<ьгунов> — стар ведь уж в Париже баловаться без жены, да с Убрем толковать об религии, а с Брус<иловым> об испанках. Нехорошо. Ехал бы, право, сюда, а потом я его и привез бы.
Пожалуйста же, ваше мнение, правительствующая Мария Касп<аровна>.
Прощайте. Велите немножко написать Тате под начальством Рейхеля.
Скажите, что делает Тесье в Париже?
6. М. К. РЕЙХЕЛЬ и Н. А. ГЕРЦЕН
23—24 (11—12) января 1853 г. Лондон.
Мне давно ни одно письмо не делало такой радости, как ваш пакет. То есть надпись вашей рукой. Кажется, буквы всё буквы, ан нет, вот они старые знакомые, они, которых я привык
читать во всех невзгодьях. — И ваша приписка как-то также тронула меня. Сколько доброго и прекрасного в вашем приглашении приехать повидаться, только повидаться. Да, разумеется я вовсе не поехал бы, если б не хотелось повидаться. Entre nous soit dit[12], мне кажется, что Х<оецкий> наделал бездну вздору с Рот<шильдом> —и признаюсь вам, мне эта авторизация сильно лежит на душе. Если б я мог вам все рассказать, может, вы сами увидели бы, что лучше не торопиться. Какие странные времена, никогда в жизни я не был далее от всех политических дрязг, надоело, скучно, глупо, пошло все. Но из этого не следует, что я хочу Магдалину из себя корчить. А если не корчить — так тебя будут корчить.
Добрые люди пишут, что вам получше. — Правда ли? — Берегитесь, держите себя в хлопочках.
Есть причины и мелочи, останавливающие меня, — я вам лично их расскажу, пока верьте мне — я приеду только повидаться, а потому хочу избрать наилучшее время.
А вы пока, сага mia[13], подумайте, как нам детей бы в Лондон пристроить.
Если же бы вам вдруг больше обыкновенного захотелось нас видеть — стоит приказ написать, и я в 48 часов буду у вас.
Прощайте. Я весел тем, что вам лучше и что сами адрес написали.
Вещи из Ниццы пришли.
А ты уж и в немки пошла, Наташка, смотри, вот мы скоро приедем и будем всё по-английски говорить.
Гуд бай, гуд бой.
И Оленьку поцелуй.
Рукой А. А. Герцена: Милая Тата!
Ты уже довольно большая, чтоб Маше помогать и служить так, как гы служила нашей Мамаше.
Мы скоро приедем, и ты своими глазами увидишь Ботсвена.
Целую тебя, Ольгу, Рейхеля и Машу. Желаю ей скоро выздороветь.
28 (16) января 1863 г. Лондон.
Что же вы опять что-то замолкли, моя больная, я писал вам в понедельник, и вы обещали от Рейхеля сенатскую консультацию.
А я себе все сижу у моря, у рукава — у Ламанша и, точно почтмейстер Шпекин:
Отпечатывай,
Не отпечатывай.
Отпечатывай,
Не отпечатывай.
От вас оттуда, точно из подвала, несет эдаким иркутским воздухом. У меня шкура нежная, что прикажете делать, вот Эд<мунд> и Т<есье> приспособились, ну и святой заступнице благодарение — а наш брат, русский мужик, неукладист, и никаких галантерейных обращений нет. С англичанином дело совсем иное. Вольный хлебопашец и конторщику в обиду не даст, человек торговый, знает все примеры — и лайся сколько хочешь, не сердится, у меня, говорит, свои бульдоги есть, а. впрочем, говорит, мы гостям рады, и мели себе кривая — грош на полке.
Ну, оно не везде так. Слышно, и до женского пола добираются. Оно, т. е. если барин высечет, ну на старые кости нехорошо.
Сожителю, матушка, деточкам и мадаме — мадам мамзели же всякого благополучия желаем, а вам облегчения.
Тату целую.
На обороте: Марье Каспаровне Решель.
31 (19) января 1863 г. Лондон.
Очень благодарю за два письма и за приложеньице. — Письма от Т<атьяны> Ал<ексеевны> — единственная связь, оставшаяся у меня с Россией. Трусость ее не одолевает. Если вы будете писать ей, то сообщите, что деньги посланы к Ценкеру или Колли, и стоит туда сходить, чтоб их получить.
Станк<евичей> не пускайте ни под каким видом, до моего приезда. Я приеду через неделю. Это дело решенное, — умно ли это или нет, не знаю, но приеду. И как же это в феврале пускаться в путь, больным, задержите их.
Что за история была с Коршем, и как он сломал себе ребро? Мысль ваша о Марии Федоровне хороша, и мне она приходила в голову десять раз, но вряд удобоисполнима ли она, вы забываете ее здоровье, тут надобно человека физически крепкого.
На сей раз только. Прощайте.
Целую детей и жму руку Рейхелю.
Остановлюсь сначала в Ville d’Evque.
3 февраля (22 января) 1853 г. Лондон.
Ну вот, кажется, опять я начинаю колебаться в дне отъезда. Энгел<ьсон> пишет, что вам гораздо лучше. Нет, мы здесь не в увеличительное стекло смотрим, а в неокрашенное. К тому же на сердце смертельно нехорошо — и какие вести из России, во всяком письме, все распадается…
Я испугался, написавши вам ‘задержите Станк<евичей>‘— ну как я опоздаю неделей. (Все вам будет объяснено, при свиданье, и вы первые скажете, что я прав, а не сумасшедший.)
Напишите строчку, другую — что за беда. Слышали ли вы о здешнем тумане 1 февраля, до 12 часов утра горели свечи, вечером люди ходили с факелами, и я в кабе потерял дорогу в Regent’s Park и искал полтора часа ворот, которые были в полуверсте. Признаюсь, весело быть на море при таком тумане.
Завтра пишу к Эд<мунду> и Тес<ье>, уверьте их, что я исключительно не пишу им из политической вежливости.
A propos, читали ли вы ‘Uncle Tom’s Cabin’? —бога ради читайте, я упиваюсь им, однако по-английски не сладил, взял перевод.
Тату целую.
На обороте: Марии Каспаровне.
10. М. К. РЕЙХЕЛЬ и Н. А. ГЕРЦЕН
4 февраля (23 января) 1853 г. Лондон.
М<ария> К<аспаровна>, прилагаю записку к Мельгунову, он мне прислал ответ Кетчера — нелепый и глупый, да, я был прав тогда, когда вам писал, у меня чутье хорошо, — как все дико, грубо, — и о ком говорит — о человеке, который был так близок ему, как О<гарев>. — Я вовсе не требовал посредника между мной и Ог<аревым>, мы свои люди. Я хотел узнать, какая роль Павлова тут.
Брр… мороз по коже пробежал. — Нет, те границы, которые были — стоят.
Прочтите мою записку и отошлите.
А ты, Тата, ходи за Машей и подавай ей все что надо и смотри, чтоб Оленька не беспокоила и Маврушка.
Кланяйся Марихен, напиши с ней мне письмо, как хочешь — по-немецки или по-французски. Прощай. Саша гуляет с Ботвином.
5 февраля (24 января) 1853 г. Лондон.
А об здоровье ни слова. Зачем же? Итак, к другим удобствам Парижа присовокупляется холера, ну, это не по моей части, до чум и болезней мне дела нет, я cholera-proof[14]. Приеду я, моя милая М<ария> К<аспаровна>, — приеду, но на веселье ли, не знаю.
Сердце мое переполнено горечью. Кроме вас, всё оставляет меня (да кроме тех, которых я хочу оставить). Я всеми недоволен, пора, пора запереть ворота и остаться одному с детьми. Точно осенью, лист за листом валится и ненужный остов былого повторяет fuimus. — Я и московскими недоволен, грубое письмо Кет<чера> к Мел<ьгунову> напомнило мне всю дрянную сторону нашего круга. Наконец, их трусость заставляет меня краснеть перед поляками здесь, поляки не верят, что я не переписываюсь, и добродушно берутся доставлять письма. Иметь такой орган, какой русские теперь имеют через меня, им в двадцать лет не придется, но для этого надобно что-нибудь делать. Это имеет свои неудобства. Напр<имер>, главное теперь пропаганда об эманципации мужиков — пусть пришлют всякие материалы, хоть к вам.
Приеду я с Сашей, но без кухарки, остановлюсь, по писанию Рейхеля, где-нибудь.
Но главная задача остается нерешенной: оставить ли детей в Париже или взять. Марихен поедет ли в Альбион или нет. Я бы ее очень хотел (если вы того же мнения). Здесь я могу найти помещение — но мне смертельно не хочется их брать от вас.
Я вечно в колебании.
Это-то и смерть моя или гамлетовский элемент, который довел меня до того, что я не смею прямо людям смотреть в глаза. А по старой привычке носить голову вверх, как свободный человек, я иной раз, забывшись, и скажу свободное слово. По счастью, возле кто-нибудь тотчас напомнит: ‘Да вьысо что, все только предпринимаете’, etc., etc. Вы мне этого не скажете и преступный Огарев тоже, потому что у вас, сверх любви, есть и вера в меня.
Ну да, ich zgere[15], я не знаю, что с детыми. Для них у вас лучше, но если я умру вдали от них, за что же я потеряю еще одно утешение.
Если б вы могли переехать сюда, ну это было бы Eldorado. Да невозможно и ждать.
Мне также невозможно оставаться в Париже, это я вам докажу на словах. — Или в самом деле, как я вам писал, сделаться барсом.
Прощайте. Жму вам крепко руку. Здесь журналы торжественно возвещают, что холеры в Париже нет, а в России есть. — Надеюсь увидеться с Ст<анкевичами>, впрочем, передайте мое поручение.
Гаук ждет письма. Прощайте же.
Напишите еще разочек
12. П. МАЦЦОЛЕНИ (черновое)
6 февраля (25 января) 1853 г. Лондон.
Monsieur,
L’affaire de laquelle vous avez eu l’obligeance de m’crire est toute personnelle entre Mazzini et moi. Je n’ai absolument rien promis aucun comit, et je me rserve de donner des explications suffisantes Mazzini, concernant le retard.
D’aprè,s votre lettre on pourrait penser que je suis en peine de trouver un moyen quelconque de verser la somme de 500 fr. au comit, vous ou Worcell. L’argent a t destin exclusivement pour l’Italie, et la somme est plus grande que 500 fr. [Or donc vous savez mieux que moi toute l’impossibilit d’un mouvement srieux en Italie].
Notre vnrable ami Worcell m’a trè,s mal compris, je lui ai dit, aprè,s lui avoir prouv toute la ncessit de ne pas perdre nos derniè,res ressources, que pourtant si on insistait, je remettrais contre ma conviction, une partie de la somme. Vous ne parlez rien de l’urgence, ni de l’avis de Mazzini, mais seulement de mon dsir de faire le payement, quant cela il n’est pas trop ardent.
C’est aux martyrs de notre cause que je destinais cet argent. Je l’ai dit Worcell —tout ce qu’on prendra chez moi maintenant,on l’arrachera aux pauvres Polonais et nos frè,res en gnral — et que fera-t-on avec cet argent, une goutte de plus ou une goutte de moins, ne fera pas beaucoup dans les destines
de l’univers, qui ne se dispose pas pour le moment de se mouvoir.
Recevez mes salutations empresses.
Внизу листа: Monsieur Pricle Mazzoleni.
Перевод
6 октября 53. Воскресевье.
Милостивый государь,
дело, о котором вы столь предупредительно мне написали, имеет совершенно личный характер и касается только Маццини и меня. Я решительно ничего не обещал какому бы то ни было комитету и по поводу задержки сам дам необходимые объяснения Маццини.
Из вашего письма можно было бы заключить, что я затрудняюсь найти способ, как внести сумму в 500 фр. комитету, вам или Ворцелю. Деньги эти предназначались исключительно для Италии, и сумма превышает 500 фр. [А вы лучше меня знаете невозможность серьезного движения в Италии].
Наш уважаемый друг Ворцель очень плохо меня понял, доказав ему всю необходимость не растрачивать наши последние средства, я сказал ему, что тем не менее, если на этом будут настаивать, я, вопреки своему убеждению, передам часть суммы. Вы ничего не говорите ни о срочности этого, ни о мнении Маццини, а только о моем желании произвести платеж, но это желание не так уж пламенно.
Эти деньги предназначались мною для жертв нашего дела. Так я и сказал Ворцелю — все, что возьмут у меня сейчас, отнимут у несчастных поляков и вообще у наших братьев — а что сделают с такой суммой — каплей больше или каплей меньше — этим не повлияешь на судьбы мира, который в настоящее время и не собирается приходить в движение. Примите уверения в совершенном моем почтении.
А. Герцен.
Внизу листа: Господину Пориклу Маццолени.
8 февраля (27 января) 1863 s. Лондон.
‘Итак, дело выходит’ — как говорила Александра Абрамовна, сестра Василия Абрамовича, — что Станк<евичи> едут точно так, как я. В Центральной Европе холера, ехать туда до мая месяца нелепо.
Я к вам, кажется, повадился писать всякий день. Всякий стыд потерял.
Вы думаете, я не боюсь тоже всеx полек и иных, дети у вас лучше и одна крайность может меня понудить их взять. Крайность эта — слишком долгая разлука, но пока потерпим. — Да будьте вы, ради бога, умны, поймите, что не от меня прошли препятствия теперичного визита к вам. Добрые люди, Тез ведома и спроса, компрометируют так нелепо, что тут хоть лопни — сижу спокойно дома, никого не вижу, никого не хочу видеть — а они на ектинье поминают, ‘ну подумайте’ (это уж Олимпиада Максим, как маменька говорила, а не Ал<ександра> Абр<амовна>)— так-таки просто в петлю. Я, видите, и жду того да другого, одни в Америку, другие на воды… Ну, а ваше-то здоровье, как это непостижимо глупо, что вы больны, и что вам за выгода быть больной. Ну лучше бы Mme Gasparini или Убри был бы болен.
Вашу благородную и чистую душу вижу и ценю в последнем письме. Но, кажется, вы не поняли, что я писал в моем прошлом письме. Я был грустен от многого. 1) От этих в чужом пиру похмелье, о которых писал.
2) Меня глубоко огорчил Энг<ельсон> грубым и нелепым письмом в ответ на дружеское замечание. Таким письмом, после которого я полагаю, что наше знакомство перервано. Я этого человека очень любил, он многое понимал глубоко — мне жаль его потерять, но я иду своей дорогой и очень понимаю, как Робеспьер мог, заливаясь слезами, подписать приговор Камилла Демулен…
3) Зуб против Тат<ьяны> Ал<ексеевны> тоже не совсем справедлив. Она писала, что она разошлась с нашими, но об них между собою ничего не писала. Писал Кетч<ер>кМельгу<нову>. Мельгунов первый раз мне не передал письма, но он написал в другой — тогда тому не было выбора. Письмо Мельгу<нова> привело меня в ярость, и я написал ему сказать его корреспонденту, что враги Огарева не могут быть моими друзьями (я не верю, чтоб они были враги). Боже мой, этот человек, который был для них раскрытый стол, die oflene Talel симпатий, который их всех кормил своей теплотой и отогревал, и вдруг этот площадной тон. Нет… ‘Да у него нрав такой’. И у меня такой. Тут суда нет.
И отчего этот припадок? Дело чрезвычайно просто. Павлов и Сат<ин> купили именье и взяли на себя долг. Стало, у меня с Ог<аревым> нет денежного дела, а с Павловым и Сат<иным>.
Павлов — игрок.
Сатин — игрочок.
Оба проигрывают, это мне говорил Сабуров. Я хотел там же в Москве получить с них 5% для Корша, Астр<аковой>, Петруши etc.
Я не знаю, как судят в врачебной управе, но в других более здоровых местах один ответ — они проигрались и не хотят платить, или они отказались от именья, вот и все. С Огаревым иные счеты, и если он не хочет платить, я ему разрешаю. Вместо этого — ругательства на Ог<арева>. Ей-богу, я не советую поднимать камней — если искра совести осталась. Разумеется, меня это огорчило. — Вы пишете о здешних, у меня нет здесь друзей, и что же это за cause attnuante[16], но что здешние не трусы — это другое дело.
Что я не имею никаких сношений — это стыд, а вот чтоб доказать возможность сношений, я решился печатать по-русски, и книги будут в южной России.
Последнее время я писал мало, все какая-то тревога и тяжесть — черт знает. С вами хотелось бы эдак подольше побеседовать… неужели, еще долго нам жить врозь, последним могиканам.
Вероятно, в следующем письме напишу я положительное об отъезде. Кажется, вы теперь поняли причину.
Прощайте. Вот pour la bonne bouche[17], я с хохотом слушаю Анну Баптистовну, она нашла случай здесь попасться в полицию и теперь гневается на Англию. Он обругал попа на кладбище, и его только отослали оттуда — когда их угомон возьмет…
Audio.
Пишите, сага mia, пишите.
Рейхелю октаву дружбы.
11—12 февраля (30—31 января) 1853 г. Лондон.
Пятница. 11 февр<аля>. London.
Вот вы уж и за чернилы принялись. Выздоравливайте, выздоравливайте и поверьте, что это капитальный пункт всего моего благосостояния. А с прочим и остальным мы сладим. ‘Не из иных мы прочих, так сказать’.
Я думаю, вы наконец поняли, что положило бревно мне под ноги, ведь читаете же вы иной раз газеты. Не знаю, когда ветер попутный подует, а у меня тоска по вас и по детям. С вами хочется не только поговорить, но поспорить, пошуметь.
У вас вид будто строгий, а на поверку вы преснисходительные и любя хотите все умаслить и уелеить.
Так вы судили москвичей, так судите теперь Энгельс<она>, а ко мне доверия мало. Если б я не любил этого человека, если
б он не шел ко мне так близко — я прешел бы молчанием письмо. Но, Мар<ия> Касн<аровпа>, подумайте, может ли существовать серьезная дружба без уважения. Я сделал замечание о его капризах и раздражительной нетерпимости (которые поддерживает в нем его жена) — он мне на это отвечает, что я ‘ставлю роль выше всего’ — трагическую, словом, что мое несчастие для меня нечто вроде draperie[18]. Он меня поздравляет ‘с моим довольством самим собою’ etc.
Я мог ошибаться в цюрих<ском> деле, мог сделать много промахов, но я был уверен, что в моей чистоте и откровенности не сомневались. Энгел<ьсон> другими словами сказал, что я гроб N поставил себе пьедесталем, чтоб играть роль. Зачем же он такого мерзавца, как этот я, — не презирал прежде? Чего же было ждать письма от меня, чтоб высказать это? В сердцах люди ругаются, тон его письма вовсе не похож на сгоряча. — Я не могу, не должен прощать этого. Да, сверх того, он об этом и не заботится.
Лучше останусь я один, совсем один, нежели отдавать на позор самые глубокие стороны души. Энгел<ьсон> в письме отказ<ался> ‘играть со мной трагическую ролю’. — За это ему спасибо, я теперь никого из друзей не замешаю. Люди помогать серьезно могут из собственной выгоды, — я ошибся, и тысячу раз говорю: ошибся, но еще не заслужил, чтоб в меня бросали грязью. А если и заслужил, то не настолько смирился, чтоб терпеть это.
Точно то же о Кет<чере>. Ну просто и сказал бы: Сат<ин> и Пав<лов> передали именье (хоть я этому и не верю), — но писать с иронией и лафертовским остервенением — гадко, неблагородно и тупо.
Тут себе как ни толкуй, будь Робеспьер или Рибопьер (которого кучер Самарина называл Рыбопёр) — все-таки сентенцию произнесешь.
Если я и до этого равнодушия дойду, что не буду чувствовать ни оскорбления, ни негодования — тогда уж позвольте мне раззнакомиться с вами.
Вы видите, что я не мог иначе поступить.
Переход к общему. Я вам скажу, что так скверно, что если б не дети, ей-богу я был бы в Нью-Йорке. — Надобно быть самому в пекле, чтоб понять все нелепости. А между тем сиди у моря, да жди погоды, т. е. попутной. Вот тут вам и барон него высокомощная протекция, и Эдмунд<а> хождение, и ваше веление, нет — боление.
А что же о здоровье ни полслова? Прилжите Мар<ье> Федор<овне> сии строчки.
Вот написал и боюсь, прочтите и пошлите, если не страшно. Да вот что я вас попрошу: когда будете писать к Тат<ьяне> Ал<ексеевно>, напишите, чтоб она непременно отправила на наше имя портрет N Горбунова, в раме. Скажите, что я усильно прошу об этом.
Да еще, когда Ст<анкевичи> поедут, пошлите с ними ‘Avenir de Nice’, но не посылайте, если хотели, мое предисловие, оно переделано совершенно.
Прощайте. — Надежда на скорое свидание, как кажется, поблекла, по крайней мере на две, на три недели.
Пишите о своем здоровье, обо всем, берегитесь, очень берегитесь. А что бы Ст<анкевичу> сбегать в наши богом хранимые английские города. Будет после раскаиваться.
19 (7) февраля 1853 г. Лондон.
Итак, милостивая государыня, вы ездили со двора, по-моему, это было premature[19], но нынче всё торопятся — и в Италии и в гигиене. Лежали бы себе да думали, что за елку 12 янв<аря> поплатились дорого.
О глазной боли вы мне никогда не писали. Глаза болели совсем не у вас, а у Мельгунова.
A au fond[20] мне очень досадно, что моя поездка немного застряла, ну да что делать — к трагической роле, которую я так доволен играть, идет и то, чтоб ломать все чувства и все желания, самые простые и естественные. Ех gr видеть вас и детей.
Что Стан<кевичи>— они могут, если не уехали, сделать огромную пользу, нет ли у них на юге России кого-нибудь из хороших знакомых, которого адрес они бы мне дали. Я к нему прислал бы доброго человечка, через которого можно бы завесть постоянные сношения с Тверской. Понимаете? Пословица говорит: ‘Язык до Киева доведет’, а я хочу именно от Киева вести его дальше. Во-первых, мне необходимы все непечатанные стихи Пушкина, ‘Юмор’ Ог<арева>, потом мне нужны свежие вести постоянные — и все это так легко, что, пожалуй, человечек пойдет на Тверскую с запиской — но к кому адресовать, к Христоф<орычу> что ли?
Вот вы тоже похлопочите это устроить, вы же защищаете храбрость наших.
Я буду печатать по-русски. Право, стыдно им там схимниками молча сидеть, и опасности меньше, нежели в наших климатах, кроме Англии. Такого случая, как я теперь здесь имею, не найти в годы.
Мельгунову скажите, что он, точно немец, за шутки делает выговоры с высоты нравственного величия. И выдумал, что констабли носят палочку для того, чтоб драться, — я потому и писал, что как ни один из русских не съездил в Лондон в 6 месяцев.
A propos, вчера я взял книгу ‘Un missionaire rpublicain en Russie’. Если не читали — советую. Это милый французик, не знавший вовсе жизни, фразер, по добрый, который поехал делать пропаганду в России и для этого влюбился в какую-то princesse Olga.
Там есть о Грап<овском>, об Анненкове, о Дм<итрии> Пав<ловиче>, о Васильчиковых, вообще много напоминает, разумеется, он ничего не понимает и глупее даже своего камердинера Тимофея, но так пахнет Москвой и Петровским, что прочесть не мешает, я хочу его немножко потеребить в статейке.
Архипа Гр<ановского> разругал на чем свет стоит, говорит — пьяница. И самого Гр<ановского> представил с трубкой… разумеется, фамилий он не назвал, но узнать легко.
Я прочел только первый том.
Затем прощайте. Мне уж кажется, будто я вам давно не писал, я привык к вам писать, как Людовик XVIII к Mme Cayla, два раза в день.
Кланяйтесь кому следует.
Тате и Оленьке поклон и Ksse[21]. Саше я купил сегодня у Moses and Son (это портной, занимающий 5000, verstehen Sie[22], пять тысяч человек работников) пальто а ла Кошут. Это сообщаю Тате.
Addio.
генерал отправляется в Сидней 5 марта на ‘Marco Polo’.
Сейчас получил письмо от Мельгунова. Выговор ему за подробный счет и за то, что спрашивает, как проценты и что проценты, — разумеется, считать по испанскому минимуму.
16. M. К. РЕЙХЕЛЬ и Н. А. ГЕРЦЕН
24 (12) февраля 1853 г. Лондон.
Вечер 24 февраля.
Отгадайте, что я делал? — Раз, два… три… Наверное не отгадали, увлеченный примером того и другого, я подумал, чем же я хуже людей и Россия хуже басурманских народов, отчего же и мне не сманифестить. Сейчас перо, бумагу — и пишу: ‘Вольное русское книгопечатание в Лондоне’. — ‘Братия’ и, как следует, во-вторых, в-третьих… Ну уж вы, разумеется, помоете мне голову (оно же и кстати, я ее не мыл с Средиземного моря) — да помилуйте: туман, мороз, к вам пустили да и экскюзе, а тут польские ‘беглые’ (вы знаете, что Булгар<ин>, по словам Мельг<унова>, так называет рефугиар<иев'.
Но еще сманифестить ничего, а то ведь я серьезно завожу друкарию, и такая пошла деятельность, что все Сбржзнские, Дрзженебецкие, Всюржецжер<ские> ходят туда-сюда — в Лондоне ото не шутка, хотя и подмерзло, но далеко.
Все расходы я взял на себя. Но при друкарне православной будет и польская, ужасно было бы хорошо, если б Ст<анкевич> что-нибудь прислал: 100, 200, 300… 0000 франков. Если б Мельгунова не ограбил Каролин Карлыч, и с кого хоть 50, с Убри, с Бр<аницкого> и с кого можно. Влияние этой помощи было бы чрезвычайно важно (не денежно, а морально). Поля<ки> увидели бы, что я поддержан. Я даже буду писать к Эд<мунду> насчет Браницкого.
Теперь мне надобно достать мои рукописи, доля их у Энгельс<она>, могите попросить, взять и, прибавивши, если у вас что есть, — приготовьте на случай случая сюда прислать.
Хочется мне вельми знать, что было с Артманом (я всему учусь у Мел<ьгунова>, даже Маврикия называть Артамоном) — его спустили с смычка за 500 фр. — Это оскорбительно, себе дороже человек стоит, но я хочу знать, что было и как.
Если я увижу Михаила Семенов<ича>, то я с ума сойду. Вот никогда не ждал и не думал. До Парижа его надобно прикатить — а что-то и страшно мне, я бы, кажется, никого из старых друзей видеть не хотел. Мне стыдно и больно за все мои несчастия — роль, которую мне приписывают, не блестящая по крайней мере.
Поговаривают уже здесь о том, чтоб посадить беглых на шлюпку да свезти в Северную Амер<ику>. Вот генерал-то тратится по-пустому: даром свезут. Америка страна хорошая, только что крепостные люди черные, у нас черный народ — белый — все от снегу, должно быть.
Голов<ин> таких ‘томов’ написал, что чудо. Посвятил Милнер-Гибсон, хочет печатать. Прощайте.
Тата, здравствуй.
Снег и у нас, это чудо, здесь никогда не бывает снег на улицах. Сегодня растаяло. Картинками в твоих письмах я очень доволен, особенно месяц был с толстым носом хорош. Л корпии когда же пришлешь? Оленьку целую.
Рейхелю второму, т. е. Морицу, поклон.
3 .нарта (19 февраля) 1853 г. Лондон.
Вчера письмо, сегодня другое. Я получил вашу отписочку.
Милые вы мои проповедницы осторожности, не извиняйтесь, бога ради, бояться за других столько же благородно, сколько гадко бояться за себя. Неужели вы думаете, что я вроде Ивана Батистыча хочу друзей под сюркуп подвести.
Поймите, пожалуйста, в чем дело: литературные посылки идут пренравильно в Одессу, в Малороссию и оттуда. Не какой-нибудь Крапулинский или Држкбенский мне предлагал, а першие (генералитет, особы и персоны, а не лицы). Неужели наши друзья не имеют ничего сообщить, неужели не имеют желание даже прочесть что-нибудь? Как доставали прежде книги? Трудно перевезти через таможню — это наше дело. Но найти верного человека, который бы умел в Киеве или другом месте у мной рекомендованного лица взять пачку и доставить в Москву, — кажется, не трудно. Но если и это трудно, пусть кто-нибудь позволит доставлять к себе, неужели в 50 000 000 населении уж и такого отважного не найдется.
Проект моей типографии очень важен. Это последний запрос России, он, может, не удастся, русские оценят мою веру в них, а мне придется тогда отвернуться и от последней страны. Создать элементы, которых нет, никто не может. Если им нечего говорить, если им приятнее молчать безопасно, нежели с опасностью говорить (очень небольшой, ибо ничье имя не будет упомянуто, кроме моего и мертвых), — значит, что и будущий переворот застанет нас с тем же добрым стадом пастыря Николая и сынов его, как 48 год.
Я не преподобный Осип, я не думаю, чтоб могло что-нибудь практическое быть теперь, кроме освобождения крестьян и умственного движения (и вы знаете, что я горечи вынес
от Осипа за то, что был трезв, когда он был пьян, — такой контраст редко случается со мной), — но движение не застой.
Неужели вы верите, что москвичи что-нибудь делают? Что делает К<етче>р и все, кроме Гр<ановского> — пребывают в благородном негодовании. Это мало. И если они из этого не выйдут, мы дрессируем un acte d’accusation[23].
У меня проклятое недоверие к себе, воля человека, страстно желающего, очень велика.
Денежная помощь, хоть небольшая, нужна не для меня, а, как писал, я скажу просто: ‘От русских — полякам’. Можете — так сделайте. Я мог бы дать свои деньги еще, но — надобно знать честь.
J’ai souscrit pour les blesss,
l’ai souscrit pour les brls,
J’ai souscrit pour le Rousseau,
J’ai souscrit pour le Voltaire,
J’ai souscrit pour les chteaux,
J’ai souscrit pour les chaumiè,res[24].
Я, как Беранже, скоро дойду до подписки в свою пользу.
Ну, вот вам.
Бюльтень — не из Вены, а из Барро Гилль плес. Три часа две минуты — здоровье августейшего страдальца поправилось, изволили всемилостивейше кушать бульон.
Лейб-медик Девиль.
Madame Moture, Chirurg.
Статс-пес Ботсвин лапу приложил.
А Мельгунову в оскорбление скажите, что воспаление началось так сильно, что Девиль хотел кровь пускать в понедельник, — а сегодня, в четверг, я имею право есть курицу, завтра иду со двора.
Он употреблял всякие лошадиные средства — и попал point nom[25].
А речь Палмерстона того-с.
Не знаю еще, буду ли к концерту, может, и приеду. А всего лучше, если б вы по окрепнутии да сюда бы на недельку. Ведь ни копейки не стоит — подумайте, madame!
Прощайте.
Всем кланяюсь. Ст<анксвич>, верно, остается.
Около 3 марта (19 февраля) 1853 г. Лондон.
Ну а ты как поживаешь, милая Тата, у нас все стужа и скверная погода. Смотри но простудись и ты, и за Оленькой смотри.
Рукой А. А. Герцена:
Милая Тата!
Вот теперь наш приезд в Париж опять отложен, может быть, па довольно долгое время.
Папа был немножко болей, но теперь ему лутче.
Есть ли еще снегу в вашем саду? У нас все лед.
Маша спрашивает об здоровье Ботсвена. Он теперь очень здоров, я ее благодарю за ее внимание к нему.
Я тебя целую и Олю, Машу, Рейхеля и Морица тоже.
