Письма к Астраковым, Герцен Александр Иванович, Год: 1851 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 15 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Литературное Наследство. Том 64: Герцен в заграничных коллекциях

М.: Изд-во АН СССР, 1958.

ПИСЬМА К АСТРАКОВЫМ
(1832—1851)

ПЕЧАТАЮТСЯ ПО ФОТОКОПИЯМ, ПРЕДОСТАВЛЕННЫМ ‘ЛИТЕРАТУРНОМУ НАСЛЕДСТВУ’ КОЛУМБИЙСКИМ УНИВЕРСИТЕТОМ (НЬЮ-ЙОРК)

Публикация Е. Л. Рудницкой*

* При участии Л. Р. Ланского.

В двух предыдущих томах ‘Литературного наследства’ был напечатан ряд эпистолярных и мемуарных документов, освещающих взаимоотношения Герцена и московской семьи Астраковых, с членами которой Герцен и его жена в течение многих лет поддерживали тесные дружеские отношения и находились в постоянной переписке. До самого последнего времени было известно лишь несколько разрозненных писем Герцена и Натальи Александровны к Астраковым, напечатанных М. К. Лемке в разных томах его издания. Публикуемые ниже письма, записки и приписки Герцена, адресованные Николаю Ивановичу, Татьяне Алексеевне и Сергею Ивановичу Астраковым, представляют собой не только важнейшие документы, характеризующие его отношения с Астраковыми, но и первостепенный материал для изучения русского и первого заграничного периода его жизни.

Изложим вкратце историю этого собрания писем.

Татьяна Алексеевна Астракова, пережившая всех членов своей семьи, в течение многих десятилетий бережно хранила письма Герцена и его жены. Предвидя, что после ее смерти эти драгоценные документы могут бесследно исчезнуть, она приняла решение переслать их старшей дочери Герцена — Тате. Первую партию писем она переслала ей в 1873 г. Через два года, 7 июля 1875 г., Т. А. Астракова писала Тате Герцен:

‘Но вот что я скажу тебе, моя милая, дорогая Тата, я исповедаюсь перед тобою и думаю, что не будешь за это на меня в претензии, дело вот в чем: зная материальное направление нынешней молодежи и слыша от князя (А. Н. Мещерского^, что в тебе, — как он выражается,— мало женственности, я думаю, что тебе будет смешно читать нашу переписку, подчас очень сентиментальную (как у нас говорит молодежь), подчас романтичную и пр. Да, должно быть, если б жива была Наташа, то теперь был бы другой уж характер нашей переписки, но все-таки непременно выглядывала бы нежность, не по вашему вкусу: что же делать? Уж нас с нею так печь спекла. Я еще думаю, что потому, что про первые письма, которые я тебе послала, ты мне ничего не сказа ла,— видно не нашла в них ничего интересного.

В этих письмах (я даже собрала и перечитала, кажется, все московские записочки)— они все хороши, все дороги мне… Ну, делай с ними, что хочешь… Видно, пора пришла моя расстаться с последним дорогим воспоминанием,— будет с меня и того, что живо еще до сих пор во мне обо всех моих дорогих, любимых, — уж этого-то никто не отнимет у меня, и оно, это внутреннее ‘я’, слитое с их ‘я’, умрет со мною же.

В московских записках ты встретишь очень часто о себе, и особенно замечательна записка твоего отца о твоем рождении: получив ее, мы с братом очень смеялись <...> Еще посылаю тебе отдельно от всего листки, писанные твоею матерью только для меня,— и жаль мне их было, да и хорошо ли, что я их отдаю тебе? Впрочем, что же? Ведь уж ты не маленькая и многое знаешь из страданий твоей матери, из этих листков ты только увидишь, как она любила всех вас, и как тяжело ей было, и как страдала она, бедная. Ну, мир ей, святая страдалица! Эти листки я доверяю только тебе одной и никому больше! Ты храни их как святыню или сожги… лучше чем кто в них заглянет!..’ (‘Русские записки’, Париж, 1939, No 14, стр. 117—118).

Несмотря на намерение отослать все письма Н. А. Герцен, Астракова передала часть их Т. П. Пассек, и они были использованы в воспоминаниях, заказанных ей редакцией ‘Русской старины’. В письме к Н. А. Герцен от 15/27 февраля 1877 г. Астракова писала: ‘…Пассек (Т. П.) предложила мне писать записки о твоем отце с приложением его писем и обещала платить мне по 25 серебряных рублей с листа (получала сама по 50 серебряных рублей, но лишек она брала себе за исправление записок и слога и корректуру) — я согласилась, тем более, что она обещала мне все после возвратить. Подумала, подумала я, что ведь все это (т. е. письма Герценов) я обещала тебе, но что же делать — нужда! и решилась <...> Постараюсь выручить от Пассек и письма и свои записки и тоже передам тебе. Из моих записок в печати очень много повыкинуто, я писала подробнее и, как мне кажется, интереснее,— у меня было написано целые тетради, а они напечатали только с небольшим лист да еще, говорят, будет тоже лист или два — ну, это даже меня взбесило’ (‘Неизданные письма А. И. Герцена к Н. И. и Т. А. Астраковым’. Нью-Йорк, 1957, стр. 5). Вопрос о судьбе тетрадей Астраковой с воспоминаниями о Герцене частично выяснен, одна из них напечатана в предыдущем томе ‘Литературного наследства’. Т. П. Пассек не возвратила Астраковой оригиналов писем Герцена, напечатанных в ‘Русской старине’, и местонахождение их остается неизвестным. В 1877 г. Т. А. Астракова переслала Н. А. Герцен последнюю партию писем ее родителей, отмечая при этом, что некоторые письма Герцена затерялись, в частности отдельные письма из Владимира и ‘отчаянное, грустное’ письмо Герцена, написанное к ней после смерти его жены.

До 1936 г. пересланные Т. А. Астраковой письма, по-видимому, находились в Лозанне, в семейном архиве Н. А. Герцен, после смерти которой они попали ко второй дочери Герцена, Ольге Александровне Моно-Герцен, передавшей их в 1952 г. в Архив русской и восточноевропейской истории и культуры при Колумбийском университете в Нью-Йорке, где они и находятся в настоящее время. С разрешения внучки Герцена, г-жи Жермены-Шарль Рист, фотокопии со всех этих писем были пересланы в 1956 г. Колумбийским университетом редакции ‘Литературного наследства’. По этим фотокопиям и подготовлена настоящая публикация. Параллельно с нашим изданием, полная публикация писем Герцена к Астраковым осуществлена в Нью-Йорке.

Публикуемые письма Герцена образуют несколько последовательных хронологических групп. Каждая из этих групп имеет особую проблематику.

Первое из писем — от 11 февраля 1832 г.— адресованное Н. И. Астракову, представляет исключительный интерес. Все ранние письма Герцена (до 1833 г.) известны нам только по извлечениям из воспоминаний Т. П. Пассек, и достоверность их вызывала у исследователей до последнего времени некоторые сомнения. Публикуемое письмо Герцена — самое раннее из дошедших до нас в автографе писем. Оно относится к университетскому периоду его жизни, ко времени зарождения дружбы с Н. И. Астраковым, двумя годами ранее его окончившим физико-математическое отделение Московского университета. Ярко и живо предстает перед нами Герцен-студент, жизнерадостный и энергичный, исполненный разносторонних интересов, блещущий неистощимым юмором.

Эпиграфом к обширной владимирской группе писем (1838—1840) могут служить слова самого Герцена в одном из них: ‘…ежели моя жизнь (как и каждого человека)— поэма, то 1838 — лучшее место в ней’ (письмо от 31 декабря 1838 г.).

Два первых письма из этой группы, адресованных одновременно Н. X. Кетчеру и Н. И. Астракову, написаны в последнюю неделю перед ‘похищением’ Натальи Александровны из дома княгини М. А. Хованской. Не меняя ничего в общей картине, нарисованной в ‘Былом и думах’, письма эти, содержащие много ценных подробностей и написанные в высшей степени темпераментно и ярко, служат живым и естественным дополнением к владимирским страницам ‘Былого и дум’. Если бы при работе над своей книгой Герцен имел в своем распоряжении эти письма, он, вероятно, привел бы выдержки из них в заключении второй части, как он сделал это с теми письмами, которые находились при нем в Лондоне. В письмах к Астраковым нашло выражение то душевное состояние Герцена, которое он называет ‘поэтической вершиной’ своей жизни. В этих письмах отразились и философские раздумья Герцена, ведшие к освобождению его от религиозных и мистических настроений периода вятской ссылки.

В письме к Астракову от 14 февраля 1839 г. мы встречаем одно из первых в переписке Герцена упоминаний о его знакомстве с философией Гегеля. Известно, что серьезно за изучение Гегеля Герцен принялся только после возвращения из ссылки, столкнувшись с московскими гегельянцами, находившимися в полном плену идеалистической диалектики немецкого философа. Во Владимире Герцен читал не самого Гегеля, а какие-то ‘очерки из Гегеля’, но даже при этом первом знакомстве, не зная первоисточника, Герцен сумел уловить противоречия философской системы Гегеля. Однако то были еще догадки — подлинное проникновение его в философию Гегеля было впереди.

Интересно упоминание о решении Герцена изучать арабский язык, чтобы ехать на Восток, которому, как он полагал, Европа не только обязана своей современной цивилизацией, но который даст еще раз свою ‘лепту в дело европейское’. Этот будущий вклад, по мнению Герцена, являлся исторической необходимостью, ибо, пишет он: ‘Неужели узкая теория северо-американцев, феодализм Англии и прусские гелертеры — вс, что может человечество?’ (письмо от 27 августа 1838 г.).

Наибольший исследовательский интерес представляют встречающиеся в письмах этого периода упоминания о творческой истории ранней автобиографической повести Герцена ‘О себе’.

Сообщая 14 января 1839 г. Н. И. Астракову о том, что он написал главы ‘Университет’ и ‘Холера’ и заполнил таким образом имевшийся в повести ‘О себе’ пробел, Герцен продолжал: ‘Теперь пишу ‘Вятка». Из герценовского перечня глав повести ‘О себе’, привезенной им 16 апреля 1838 г. в Москву, известно, что она кончалась главой — ‘Крутицы, сентенции и 9 апреля’. Следовательно, возвратившись снова к работе над своей автобиографией и написав недостающие главы, он продолжал повествование далее с того места, на котором оно обрывалось. Из этого прямого указания Герцена следует сделать вывод, что он не считал повесть ‘О себе’ законченным произведением и продолжал работать над ней, посвящая дальнейшие страницы описанию своей ссылки. Этот вывод заставляет пересмотреть вопрос о хронологических рамках повести ‘О себе’, а также по-новому взглянуть на автобиографический отрывок Герцена, вошедший в первый том академического собрания его сочинений под условным заглавием ‘Часов в восемь навестил меня…’. Этот отрывок был впервые напечатан в воспоминаниях Т. П. Пассек ‘Из дальних лет’, включившей его в состав главы, названной ею ‘Арест и симпатия’ (у Лемке отрывок опубликован под заглавием ‘Арест и высылка’). Предполагая, что повесть ‘О себе’ ‘не охватывала ссылку’, комментатор этого текста в тридцатитомном собрании сочинений Герцена, издаваемом Академией наук СССР, делает вывод, что вторая и третья части отрывка, представляющие фрагменты из описания событий, начиная с 10 апреля 1835 г. и до переезда из Перми в Вятку, ‘не могли относиться к этой автобиографической повести’ (изд. АН, т. I, стр. 510). Новые данные о творческой истории ранней автобиографической повести ‘О себе’, содержащиеся в публикуемом письме Герцена от 14 января 1839 г., отменяют это хронологическое ограничение. Тем самым, во-первых, исключается единственный довод комментатора против принадлежности всего текста отрывка ‘Часов в восемь навестил меня…’ к автобиографической повести ‘О себе’. Кроме того, в исследовательский оборот вводятся новые данные для выяснения соотношения повести ‘О себе’ и ‘Записок одного молодого человека’ (подробнее см. А. Н. Дубовиков. »О себе’ — ранняя автобиографическая повесть’. — ‘Лит. наследство’, т. 63, стр. 9—55).

Письма Герцена к Астраковым из Петербурга и Новгорода (1840—1842), а также московские записки к Т. А. Астраковой (1842—1846) содержат много очень ценных подробностей из жизни Герцена и его семьи. В них мы встречаем множество беглых, но глубоких высказываний об общественной жизни того времени, об искусстве, о философии. Они проникнуты тем чувством гуманности, которое являлось столь характерным свойством обаятельной натуры Герцена.

Последняя группа писем, присланных из-за границы, адресована Т. А. ц С. И. Астраковым. Это дружеские послания, часто просто приписки к письмам жены, вначале жизнерадостные и шутливые, воодушевленные успехами национально-освободительного движения в Италии, они постепенно, под влиянием разгрома французской революции, меняют свой тон.

В коротких приписках к письмам жены из Парижа — отзвуки переживаемой Герценом душевной драмы: ‘На душе тяжело и темно, что здесь делается на наших глазах — от этого можно сойти с ума’. И еще: ‘…у меня нет места в сердце, которое не было бы оскорблено, горечь, горечь, желчь…’ (письмо от 6 августа 1848 г.).

‘Мир этот гниет… — писал С. И. Астракову Герцен (письмо от 4 декабря 1848 г.),— охваченный ненавистью к торжествующей буржуазии, не видя пути дальнейшего общественного прогресса для Европы.— Что будет?.. Что будет?…’ Этот вопрос с особой остротой встал перед Герценом в трагические дни расправы с парижским пролетариатом. У него еще нет ответа на этот вопрос. ‘Лучше всего что что-нибудь да будет’,— писал он с горькой иронией (там же). Но ненавистному буржуазному миру Герцен стремится уже противопоставить нечто, по его мысли, глубоко отличное, русское. Пока это только признание громадного нравственного превосходства того кружка передовой русской интеллигенции, членом которого он был на родине. Понимая невозможность возвращения в Россию, где торжествовала реакция, Герцен как бы заново переживает разлуку с московскими друзьями. Очень выразительно в этом отношении письмо к Т. А. Астраковой от 9 марта 1849 г., проникнутое глубокой любовью к Грановскому.

Эпитет ‘трагический’ неоднократно повторяется Герценом в оценках окружающей жизни и собственного душевного состояния. Как и всегда, личное и общественное для него нераздельно: ‘Вс мыслящее, чувствующее здесь поражено горем, да, сверх того, по большей части, также и нуждой. Шаткая непрочность всего состояния жизни, общественного положения, никогда не была больше чувствуема — это точно начало преставления света’ (письмо от 9 октября 1849 г.). Он подвергает критике буржуазную цивилизацию во всех ее проявлениях. Касаясь вопроса о воспитании детей, Герцен разоблачает дух буржуазной системы воспитания — антигуманного и лишенного всяких нравственных идеалов (письмо от 1—2 июля 1849 г.). Отвергая ‘идеалистические мнения’ Н. А. Мельгунова о преимуществах умозрительного метода в науке, Герцен писал: ‘…нынче давайте пониманье и микроскоп, пониманье и скальпель, жизнь надобно следить по вивисекциям, а не по физиологии Каруса’ (письмо от 1 февраля 1849 г.).

Помимо писем Герцена, публикуемых ниже полностью, в архивном собрании Колумбийского университета хранятся письма Н. А. Герцен к Т. А. Астраковой за тот же период. Наталья Александровна горячо любила Астракову и с первых же месяцев знакомства и до конца жизни интенсивно переписывалась с ней, с полной откровенностью делясь своими мыслями и переживаниями.

Наибольший интерес представляют письма Натальи Александровны из-за границы. Астракова была ее единственным регулярным корреспондентом в России. Через нее осуществлялась связь со всем московским кружком. Только позднее, с конца 1848 г., у Натальи Александровны появился в России второй постоянный корреспондент — Н. А. Тучкова. До этого времени письма к Астраковой были для Натальи Александровны как бы систематическим отчетом о жизни ее семьи за границей, о ее впечатлениях от первого знакомства с Европой. Мысли и чувства, высказанные в этих письмах, во многом повторяют мысли и чувства самого Герцена, отраженные в ‘Письмах из Avenue Marigny’, ‘Письмах из Франции и Италии’ и в письмах к московским друзьям.

Опубликованный Н. П. Анциферовым в 63-м томе ‘Литературного наследства’ отрывок, условно названный ‘Из ‘ Записок’ 1848 года’, был послан Н. А. Герцен к Астраковой с И. В. Селивановым вместе с письмом от 4 ноября 1848 г., непосредственным дополнением к которому он и являлся. ‘…Мне захотелось, — писала она в этом письме,— поговорить с тобой о прошедшем, о пережитом нами с февраля, но только спать хочется, а в другой раз трудно будет приняться, так я вырвала из моего — как бы сказать — журнала, что ли,— несколько страничек и пошлю их тебе. Ты увидишь там, как чувствовалось и думалось, писавши, я не думала, что дам читать кому-нибудь, тем лучше, посмотри на меня, как я есть’ (л. 426). Посланный к Астраковой отрывок из ‘журнала’, т. е. дневника, который вела Наталья Александровна, охватывает период от февраля до июня 1848 г. Это повествование о пережитом и перечувствованном с начала революционного подъема в феврале до разгрома восстания парижского пролетариата в июне 1848 г. Дневник обрывался на строках, проникнутых полной безнадежностью.

Возвращаясь к той же теме несколько месяцев спустя, Н. А. Герцен писала, имея в виду свое состояние в послеиюньские дни: ‘Хотя и после того уже многое переменилось, жажда покоя — естественна, это реакция после муки, после родов, но она не долго продолжается, роды были несчастливы, надежды не исполнились, снова начинается брожение, окрепнувшие силы ищут деятельности, и сколько нужно твердости на то, чтоб примириться с мыслью не видать ребенка, который родится, не знать когда, и как, и какой он родится!.. Но будем тверды, оттого что слабыми быть нельзя…’ (там же). В современной политической жизни Европы она черпала веру в грядущую революцию. В том же письме она писала: ‘В Германии сильно шевелятся, что-то из этого будет? Да, это сравнение мне самой нравится: в настоящую минуту мы все беременны, а ребенка вряд ли увидим!.. Много любви надо на то, чтоб носить его и лелеять в себе’ (л. 427).

В этот критический момент своего идейного развития Наталья Александровна не раз возвращается к автохарактеристике, подвергая анализу свою жизнь. Тема идейного формирования вставала перед ней с особой остротой в связи с вопросом воспитания детей, которое она всегда рассматривала как общественное служение. Она стремилась воспитать в детях присущую ей самой глубокую убежденность и преданность передовым общественным идеалам. Прямым дополнением к ее ‘Плану автобиографии’ (опубликованному в т. 63 ‘Лит. наследства’, стр. 364—367) служит то место из письма к Астраковой от 30 июня 1840 г., обращенное к С. И. Астракову, где она, в связи с мыслями о воспитании детей, набрасывает историю своего внутреннего становления:

‘Мне часто приходит в голову, что тем, что я есть, конечно я обязана много моему воспитанью, т. е. тюремному заключенью, кандалам и всякого рода моральному истязанью. Сначала я вырабатывала в себе все сама, одна-одинешенька, потом помогал Александр, потом помогала уж жизнь. Впрочем, я не верила на слово и Александру, как ни любила его, как ни думала (т. е. повторяла себе), что он единственный человек.

Всякая мысль, всякое убежденье тогда только становились моими или, лучше сказать, мною, когда они переваривались в голове моей, как пища в желудке, одинокая и сильная работа мозга сделала меня, наконец, хищною — не только жеваного, ни вареного, ни печеного я не могу принять, мне нужно совсем сырое, а там и работаю насколько сил хватит. Результат всего этого тот, что я довольна собою, т. е. жизнью, то есть этою работою, разумеется не беспрестанно’ (л. 439).

Сильная, самостоятельная работа мысли помогла ей расстаться, как она писала Астраковой, с предрассудками прошлой жизни, как и ‘с верою в будущую жизнь’. Однако надлом, испытанный в июньские дни 1848 г., так и не был ею до конца изжит. Глубокая личная трагедия явилась в конечном счете одним из следствий этого надлома {Приписки Натальи Александровны, представляющие интерес для биографии Герцена или непосредственно связанные с содержанием его писем, печатаются нами либо в основном тексте, либо в комментарии (в извлечениях). Остальные приписки полностью опускаются с соответствующей оговоркой в комментарии.}.

1
Н. И. АСТРАКОВУ

Москва. 1832 года. Февраля 11

Почтеннейший Николай Иванович!

Придерживаясь древнему русскому правилу, что раскаяние есть пол-исправления, я принялся за перо не для <того>, {Залито чернилами и читается предположительно.— Ред.} чтоб оправдываться, но для того, чтоб раскаяться и попросить прощения, которое надеюсь и получить. Я давно уже должен бы был переслать к вам Бруно¹ и Систематику², но то хлопоты ученья, то хлопоты рассеянья так плотно заняли время, что не нашлось свободной минуты, которую бы я мог посвятить блаженной памяти Иордано Бруно и системе систем Максимовича. Второе напоминовение сделало меня подеятельнее, и вы получите Бруно. О Систематике еще не знаю,— Максимовичу я вручил деньги, но книги еще не получал, а поелику он часто улетает в мир идеальный на поэзии тычинок, пестиков и спиральных сосудов³, то и немудрено, что забудет, ежели же получите ее, то советую (извините в дерзости) прочесть это изящнейшее творение по сей части, чисто философское направление и высокое понятие о науке — и науках естественных.

Желал бы я сообщить вам что-нибудь новое, но где же взять? Москва — мимо, политика — мимо, шум светский — мимо. Университет — sta viator {Остановись, прохожий! (лат.).}. Это наша bien-aime le {Залито чернилами и читается предположительно.— Ред.} normale {Горячо любимая Нормальная школа (франц.).}, как говорит Кузен⁴. <Тут> {Залито чернилами и читается предположительно.— Ред.} что нового? Наше отделение вс так же изящнейшее, вс то же рвение к математике и та же ненависть к натур<альной> истории. У нас вс так же блестят Носков, Кирьяков и Лукьянов⁵. Фишер вышел, его место заступит его сын⁶. Остальное по-старому. Чумаков не переменился ни на волос, да как ему перемениться: умнеть в эти лета нельзя, глупеть невозможно — до дна глупости дошел. Мягков, о Мягков — чудо, он вчера кричал: ’45-е. Когда говорится (тут он поправил галстук): ‘Артиллерия едет’ — это не значит, что едет наука, но орудия артиллерийские’. Какова 45-я тактическая феорема!⁷

В словесном отделении место Гаврилова занял Надеждин⁸. Из ваших товарищей знаю о трех — Леонид Пассек был в Мальте и отправился на греческие острова, где получил чин мичмана⁹, Николай Смирнов¹⁰ в Петербурге бог знает зачем, а А. Савич здесь, говоря об Савиче, я не могу умолчать о том, что он мне дает уроки из астрономии единственно из благорасположения ко мне, жертва, которую я вполне умею ценить и буду ценить, посему за долг поставил и вам сказать о этом благородном поступке, propos, он выдержал экзамен магистрский¹¹.

Еще в заключение (чтоб благочестиво кончить) скажу об Алексее Гавриловиче Хитрове¹². ‘Поелику неоспоримо доказано, что мир земной есть свет померкнувший, и известно, что он должен паки возблистать, что совершится (ut scripsit Dionisius Areopagitus {Как писал Дионисий Ареопагит (лат.).}), когда исполнится сумма грехов, а поелику сумма сия, по свидетельству Якова Бема¹³ и Григорья Назианзина¹⁴, теперь уже настала, когда не мудрование о любви, но мудрость приняли за философию, то г. Хитров с нетерпением ждет сего просветления’. Может быть, я переврал, но что-то подобное он сегодня рассказывал.

Извините, что я вас утруждаю сими нелепостями, сладко вспомнить о товарищах, итак, не сердитесь за сие письмо, писанное преданным вам

Александром Герценым

¹ О каком сочинении Джордано Бруно идет речь в настоящем письме — не установлено. В кандидатской диссертации Герцена ‘Аналитическое изложение солнечной системы Коперника’ о Джордано Бруно встречается одно беглое упоминание (см. изд. АН, т. I, стр. 48).

² Систематика — сочинение Михаила Александровича Максимовича (1804 — 1873) ‘О системах растительного царства. Рассуждение для получения степени магистра физико-математических наук’, изданное в Москве в 1827 г.

³ М. А. Максимович читал в Московском университете курс ботаники.

⁴ Ecole Normale Suprieure — высшее педагогическое учебное заведение в Париже, основанное в 1808 г. В нем преподавал известный философ-эклектик Виктор Кузен, упоминания о котором довольно часты в ранних произведениях Герцена.

⁵ Михаил Павлович Носков — участник кружка Герцена — Огарева, окончивший в 1832 г. физико-математическое отделение Московского университета. Герцен характеризовал его впоследствии как ‘милого, благородного’ человека (II, 433, см. письма к нему Герцена в ‘Лит. наследстве’, т. 39-40, 1941, стр. 186—188). — Николай Андреевич Кирьянов и Яков Афанасьевич Лукьянов — университетские товарищи Герцена (по физико-математическому отделению).

⁶ У профессора Григория Ивановича Фишера фон Вальдгейма (1771—1853) Герцен слушал курс зоогнозии. В ‘Былом и думах’ он отнес его к числу ‘добрых и ученых’ немцев (изд. АН, т. VIII, стр. 120). В 1832 г. его преемником по кафедре зоологии стал его сын Александр Григорьевич.

⁷ Иронические характеристики профессора прикладной математики Федора Ивановича Чумакова и профессора военных наук Гавриила Ивановича Мягкова — см. в VI главе ‘Былого и дум’ (изд. АН, т. VIII, стр. 123).

⁸ Александр Матвеевич Гаврилов — адъюнкт по кафедре славянского языка, теории изящных искусств, археологии и словесности. С 18 января 1832 г. его сменил Николай Иванович Надеждин.

⁹ Леонид Васильевич Пассек — брат Вадима Пассека. В 1830 г. окончил курс Московского университета со степенью кандидата.

¹⁰ О Николае Смирнове сведениями мы не располагаем.

¹¹ Алексей Николаевич Савич (1810—1883), впоследствии известный астроном, окончил Московский университет в 1829 г. См. о нем ниже, в примеч. 2 к письму No 29.

¹² Об Алексее Гавриловиче Хитрове сведениями мы не располагаем. ¹⁸ Яков Вем (1575—1624) — немецкий мистик.

¹⁴ Григорий Назианзин (Назианзский, 328—390) — византийский богослов.

2
Н. X. КЕТЧЕРУ и Н. И. АСТРАКОВУ

<Владимир.> 30 апреля <1838>¹

Кетчер! Начну с упрека, может, вы все его не заслужили, но, как угодно, siori {господа (итал.).}, небрежность непростительная: 1-е. Деньги Сазонов мог не обещать, но, обещавши, должен был прислать, потому что я занял на несколько дней бог знает у кого, надеясь получить. 2-е. Из твоего письма я ничего не понял, что же у вас готово,— вс то же, как было при мне и до меня. Вот поэтому-то я и придумал послать Матвея ². Ну сделай же милость, обрати внимание, вот в чм дело.

1. Дозволение от губернатора и с ее именем у меня есть и даже с печатью, на гербовой бумаге etc., но этого недостаточно, надобно какой-нибудь документ о ее совершеннолетии, а в этом документе отказать не имеет никакого права священник церкви Иоанна Богослова за Тверским бульв<аром>, где ее крестили. Неужели не сладите всем корпусом взять у него?

2. Ежели достанете от севя<щенника> — то, не медля ни одной минуты, посылай за коляской, возьми N, найми горничную и отправляйся сюда.

3. Ежели не достанете, то или найди священника, который бы за деньги обвенчал по губер<наторскому> позволению (а он мне разрешил венчаться и в Московской губернии и напиши с Матвеем, куда мне приезжать), или сейчас отошли Матвея назад, ежели невозможно {вместе приезжайте.— Примеч. Герцена.}, тогда надобно прибегнуть к самому последнему средству — ехать в Шую, там есть какой-то mascalzone {мошенник (итал.).}-поп.

Proraison {Заключение (франц.).}. Итак:

Во всяком случае (omni casu), я советую ехать сюда (ежели только нет верного попа около Москвы).

Кетчер и все друзья.— Клянусь, я гибну и задыхаюсь, ежели сколько-нибудь вам дорог друг Герцен — теперь пособите. Спросите Матвея, в каком положении он меня оставил,— о, ежели б не любовь этого ангела — покуда не узнали здесь открытие твоего брата, я взялся бы за acidum hydrocianicum! {синильную кислоту! (лат.).} Ужасное положение!

Достаньте же свидетельство.

Да, впрочем, очертя голову приезжайте.— А главное деньги — это тоже свидетельство. Без денег уж и не ездите.

Герцен

Да, omni casu {во всяком случае (лат.).} необходимо, чтоб Natalie приехала, а то, зачем я потратил 25 руб<лей> на квартеру?— Ну, хоть для того, чтоб вместе умереть, — чуть-чуть было не поставил — господи, куда заводит фантазия.

В Шуе надобно иметь 1600 руб<лей> государ<ственными> асс<игнациями>. Я туда сегодня отправляю гонца.

А что, Emilie³ сшила того, а?

Нужно очень было Егору Ив<ановичу> говорить о деньгах. Черт знает что такое.

Да кто же поедет из дам? Emilie — дай бог.

Ну да приезжайте, так-таки просто приезжайте. Они⁴ откроют рот: {Это зубы.— Примеч. Герцена.} О, грудь ломится — крест тяжел не в меру, не то что Аннинский 3 ст<епени> с бантом.

Александр

Астраков — grce, grce!

(‘Robert Diable’) {Сжалься, сжалься (‘Роберт Дьявол’) (франц.).}⁵

Да помогите же. А пуще деньги.

На другом листе:

Ежели Татьяна Алексеевна решится дать записку следующего содержания, то она почти равносильна свящ<енниковой>:

‘Девица N. N., рожденная в 1817 году 22 окт<ября> и крещенная в церкви N. N., живущая ныне у меня и на моем попечении, вероисповедания греко-российского, на исповеди и у св<ятого> причастия бывает и препятствий не имеет к вступлению в брак с N. N. — В чем и удостоверяю.

N. N.’

Я просил архиерея, он говорит, что разрешить не может, но сквозь пальцы будет смотреть ⁶. Ежели же достанете свидетельство от крестившего — то он разрешит прямо.

У Матвея формальное требование ко протоиерею, или иерею, или попу.

Сейчас отдайте Матвею деньги, обещанные Сазоновым.

Герцен Николаю Христофоровичу Кетчеру.

Цидула, пропорциональная его массе.

На обороте:

Кетчеру или Н. И. Астракову.

Близ Девичьего поля, собственный дом позади Мальцева.

Приход Воздвижения на Овражку⁷.

¹ Публикуемое письмо относится ко времени лихорадочной подготовки к ‘похищению’ Натальи Александровны из дома княгини М.А. Хованской. ‘Два месяца прошли в беспрерывных хлопотах,— писал Герцен впоследствии в XXIII главе ‘Былого и дум’, — надобно было занять денег, достать метрическое свидетельство, оказалось, что княгиня его взяла. Один из друзей <т. е. Н. И. Астраков) достал всеми неправдами другое из консистории -- платя, кланяясь, потчуя квартальных и писарей' (изд. АН, т. VIII, стр. 365).

² Матвей Савельевич — слуга Герцена.

³ Emilie — Эмилия Аксберг, гувернантка Н. А. Герцен.

⁴ Они — т, е. родные Герцена.

⁵ Часто повторяемое Герценом восклицание из оперы Дж. Мейербера ‘Роберт Дьявол’ (1831).

⁶ Речь идет об архиепископе Владимирском и Суздальском Парфении (Васильеве-Черткове Павле Васильевиче, 1782—1853). Свои переговоры с ним по поводу брака Герцен подробно описал в XXIII главе ‘Былого и дум’ (см. изд. АН, т. VIII, стр. 371—376).

4 мая 1838 г. Герцен писал своей невесте: ‘Душа моя, а как неприятно вести переговоры с попами… Фу!.. Зато у архиерея я был хорош: я не просил, я дал волю языку и пламенно, бешено требовал, он обещал не препятствовать и прибавил: ‘Вот огонь-то — и ссылка и тюрьма не вылечила его» (II, 194).

⁷ Позднейшая надпись Т. А. Астраковой: ‘Эту почту читать вперед, она за 1838-й год’.

3
Н. И. и Т. А. АСТРАКОВЫМ и Н. X. КЕТЧЕРУ

<Владимир. 10 (?) мая 1838 г.>¹

Астраков, Татьяна Алексеевна, Кетчер!

Слава богу, друзья, мы соединены, счастливы, и подробности в следующий раз ².

Прощайте.
Александр

Рукой Н. А. Герцен:

и Наталья Герцен

Довольно ли вам?

Рукой Герцена:

Предупреждаю вас, что все шло превосходно, дивно венчались с благословения архиерея и заходящего солнца ³.

Шляпку необходимо и платье, выслать ли денег? а впрочем, пришлите и так, ибо пока деньги есть — писать, ей-богу, те

ПИСЬМА К АСТРАКОВЫМ(1832—1851)

Читайте также:

ПИСЬМА К АСТРАКОВЫМ
(1832—1851)