Писатель-проповедник. Духовный реализм, Чертков С. В., Год: 2007 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 28 минут(ы)

———————

Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 1. Второе распятие Христа. Антихрист. Пьесы и рассказы (1901-1917) / Сост., послесл., коммент. С. В. Черткова. М., 2008. С. 636-661.

———————

ПИСАТЕЛЬ-ПРОПОВЕДНИК

ДУХОВНЫЙ РЕАЛИЗМ

Автор не пропагандист, прельщаемый и прельщающий, но проповедник, исповедующийся и исповедующий, — проповедник бесконечно искренний.

митр. Антоний (Храповицкий).

‘Пастырское изучение людей и жизни по сочинениям Ф. М. Достоевского’

Ценность художественного произведения определяется духовным смыслом. Выявлением его мы и займёмся. Марево мифов, покрывавшее творчество Свенцицкого, рассеет вдумчивое, полноценное прочтение текстов. Комментарии к собранию сочинений помогут понять перипетии повествования, пытливый ум найдёт там немало ответов и поводов для размышлений. Не повторяя изложенный материал и не останавливаясь на анализе эстетики¹, обратимся к главному — духовному смыслу повестей, пьес и рассказов одного из лучших прозаиков начала ХХ века.

Что даёт право на столь ответственное утверждение? Необходимость для совести людской книг писателя-проповедника, их боговдохновенность и абсолютная правдивость. В чём их первейшее достоинство? Чем ценны для нас? Тем же, что составляет цель любого творчества: исполнением заповеди о наречении имён (Быт. 2, 19). Свенцицкий должным образом именует сущности духовного мира, дабы помочь нам верно в нём ориентироваться, и видит в этом обязанность писателя (ср.: ‘вещает правду и суд промысла… мещет перуны в сопостатов, блажит праведника, клянет изверга’²). Но картины падения так ярки, что невольно рождается вопрос: не соблазнит ли чтение слабые души? Не даст ли козырь врагу рода человеческого в его убийственной игре?

Нет!! Антихрист — страшен, но нам ли пугаться его?! Роман-исповедь, детально вскрывающая механизм проникновения греха в сердце, — страшное откровение. Но бороться легче, если ведомы повадки противника³. В пояс надо поклониться человеку, имевшему мужество сказать:

— Вот, я упал на самое дно и стал худшим из людей, поклонился царю греха и был рабом его, насытился ядом, и страсть умертвила меня. Из глубины беды моей взываю к вам — опомнитесь! спасайтесь!

Свенцицкий признаёт открыто, перед всем миром: ‘Я отравлен роскошью, развратом, ложью, сомнением, безволием, самолюбием. Но я ненавижу их! и буду бороться, пока дышу’.

Если с первых глав ‘Антихриста’ почувствуете, что писано не о вас, что в душе нет ни капли этой скверны, а совесть не уколет воспоминанием, — не читайте дальше. Значит, в преступлениях против заповедей вы неповинны… или духовный взгляд затуманился настолько, что в зеркале не видите — себя.

Парадоксально, но ни один мастер не создал образ, олицетворяющий то время. Потому до сих пор чары посеребрённого (не серебряного!) века прельщают многих. ‘Ах, как они одарены, высокодуховны, творчески свободны в строчках и поступках!’ — восторгается публика, ослеплённая блеском ‘культуры’. А что есть суть той эпохи? Ложь, ложь и ложь. Слова и дела разделила пропасть вседозволенности. Раздвоение поразило всех: от чиновников и иерархов до поэтов и революционеров. Люди с двоящимися мыслями вещали о разумном-добром-вечном — а жили глупо и сеяли зло, нарушая и закон, и заповеди, поправ мораль и уничтожив совесть. Это был мир масок, царство позы, главенство жеста. Все хотели — выглядеть, произвести впечатление, эффектная фраза значила больше действия. И — ничего не значила… А за ней всплывала новая маска! И ещё, ещё… А потом — пустота. Ничто. Князь тьмы.

‘Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мёртвых и всякой нечистоты’ (Мф. 23, 27). Такова суть ложной красоты, таков образ посеребрённого века.

В назидание, а не для развлечения читаем мы печальный дневник Печорина, познаём немощь Обломова, ужасаемся греху Раскольникова, болеем страстями Карениной. Странный человек замыкает когорту антигероев нашего времени⁴. Нашего — ибо ничего не изменилось. И снова тот же камень преткновения: а не душевредно ли знакомство с ним?.. Прельстить может и Библия, как в рассказе ‘Песнь песней’, любая книга требует разумения. ‘Многие очистятся, убелятся и переплавлены будут в искушении, нечестивые же будут поступать нечестиво, и не уразумеет сего никто из нечестивых, а мудрые уразумеют’ (Дан. 12, 10). ‘Поучения — путь к жизни’ (Пр. 6, 23).

Искушённый должен помочь искушаемым (Евр. 2, 18). Сто лет назад это понял падший юноша. Он публично исповедовался в грехах своих и своего поколения, чтобы обрести жизнь вечную и избавить от страха смерти попавших в рабство страстей. И по Божьей милости смог изменить своё существо. В священстве о. Валентин стяжал дары благие и вразумил многие мятущиеся души. Убийца из к/ф ‘Остров’ (реж. П. Лунгин, 2006) через непрестанную молитву и покаяние достиг чистоты духовной. И на это способен каждый! Потому издание собрания сочинений и сосредоточенное чтение — наш долг: перед автором и пред Господом.

‘Я написал вам не потому, чтобы вы не знали истины, но потому, что вы знаете её, равно как и то, что всякая ложь не от истины. Кто лжец, если не тот, кто отвергает, что Иисус есть Христос? Это антихрист, отвергающий Отца и Сына’ (1 Ин. 2, 21-22). Духовный смысл романа-исповеди — обличение врага, поражающего душу человеческую, — ясно выражен автором в послесловии. Цель — помочь людям победить зверя. Безобразный двойник действует в каждом из нас, после первородного греха это неизбежно. Как не сделаться его рабом, не предаться во власть смерти? Прежде всего, признать в себе и отделить от себя: назвать подлинным именем ‘Антихрист’ и утвердиться, что он — не я. Этому и учит книга Свенцицкого. Определив христианство как полноту истины, увидев в нём задачу и смысл своего существования, он не мыслит спасения в одиночку. Религиозный опыт не должен быть личным достоянием, его надо передавать другим, дабы уберечь от тех же падений в те же ловушки⁵. ‘Записки’ — карта духовного мира с указанием мест и способов вражеских нападений: вот на этой развилке бесы перевернули указатель, тут толкнут в омут блуда, здесь подсунут неверное знамение, а там заморочат логическими ухищрениями. Берегись, путник!

Как бы автор ни корил себя за литературные погрешности, ему удалось сделать поразительную вещь: пережитое душой выразить в художественных образах, причём с такой силой, что большинство читателей поверили в действительность событий. Пусть вразумят их слова из проповеди пастора Реллинга: ‘Груда фактов — не истина. А вы, кроме факта, ничего не знаете’. Да, описанное не ложь, не выдумка, оно происходило, бытийствовало… только не всегда на примитивном материальном уровне. Духовный реализм — так надо определять художественный метод достойного продолжателя линии Достоевского⁶. Случилась редчайшая в искусстве вещь: плод воображения, творческое создание через органическую связь с душой автора облеклись в плоть и кровь. Почувствуйте, здесь не клюквенный сок — в настоящем бою за жизнь вечную страдает сердце человеческое, из последних сил хранящее и защищающее Бога. Как Он пролил за нас Честную Кровь, так и мы должны распять свою плоть со страстями и похотями (Гал. 5, 24). Надо выбирать: или потворство им и духовная гибель, или умертвление внутренней нечисти и рождение нового человека. Первое сулит преходящую сладость и оборачивается нескончаемой адской пыткой, второе означает муки и страдания ради Живой Жизни. Без боли и страшного разрыва с прошлым роды не бывают. Надежда обрести радость, не проходя скорбного пути, — иллюзия, и очарованные ею платят годами блужданий.

Только слепец считает, что нет над ним господина. Сила греха в том, что мы любим его. А значит, служим ему. Боритесь с Антихристом в сердце своём, вопиет роман-исповедь! Не становитесь автоматом, ‘мёртвой формой мёртвой жизни’. Для этого надо задать себе вопрос ‘кому я подчиняюсь?’, пристально и беспристрастно разобраться, кто во мне главный. Кто мой Бог — Христос или Антихрист?.. Если попал в рабство к низшему, признайся, что усомнился душой, потерял чувство различия греха и блага. И ужаснись этому! Может быть, отсюда начнётся путь духовного восхождения. Дай Бог.

Странный человек становится самим собой и действует порывисто, страстно, как полагается, не притворяясь, когда двоящиеся мысли не успевают поразить волю и творит сама душа — подчас наперекор логике и ‘здравому’ смыслу, шестым чувством. Вспомните, как он достал лёд на пляже, приструнил наглеца в театре и распоясавшегося отца семейства⁷, устыдил трусоватого епископа, морально поддержал Родионова, ответил на признание Верочки. А ещё — повсеместно проповедовал христианские добродетели и, несмотря на все искушения, до 25 лет сохранил целомудрие, хотя бы внешнее (а нравы были не менее развращённые, чем ныне). Таких диавол преследует неотступно.

Стремясь поработить душу, соблазняет наслаждением и якобы открывающимся в нём смыслом жизни. А когда безраздельно воцарится и ты обессилишь в грехе, наваливается тягостная, безнадёжная пустота — безысходная, окончательная. Не дай вам Бог, искренно говорю! Надобно сознать грех не как отвлечённое нарушение заповеди, учит Свенцицкий, а как нечто органически недопустимое, другой природы. Недопустимое — для жизни. Если съешь поганку, будешь сильно мучиться, а то и помрёшь. Но кто тебе запретит есть её? Только сам, ибо она противна твоему естеству, хоть и приятна для глаз. То же и в мире духовном. ‘Смерть и жизнь — вот чем всего лучше подчёркивается разница существа Христа и Антихриста’.

Уловленный в сети, но распознавший обман герой ненавидит Антихриста всеми силами души и прибегает к единственному целительному средству — Спасителю грешных. Это и есть псаломная песнь восхождения — воззвать из глубины греха: ‘Помоги моему неверию!’ Описание сражения на молитве не имеет равных в художественной литературе да и не укладывается в прокрустово ложе сего вида искусства. Сердечный плач страдающего от сознания грехов, смятого, но не отчаявшегося человека, кротко, по-детски доверчиво взывающего о помощи… Только так и надо молиться, так и молятся ищущие чистоты. А рядом хихикает палач! Издевается, блазнит, жалит и бьёт наотмашь. ‘Это враг Твой искушает меня’ — в сей мысли надо утвердиться, чтобы выстоять. Доведённая до высшей степени напряжения духовная борьба на время прекращается: щит веры почти расколот, змей отполз готовить новый удар. Бой будет продолжаться до смерти, в каждом из нас. Кто не пожалеет душу свою, отсечёт гниль и восстановит цельность — тот победит.

Не смущайтесь мнимым молчанием: учитесь слышать голос Божий в Его творениях. Не все способны лицезреть ангелов, многим это может повредить. Не обладающему талантом мистика весть является в образе ближних. ‘Всякого приходящего, или всякого встречаемого надо принимать как посланца Божия. Первый вопрос будет у тебя внутри: что хочет Господь, чтобы я сделал с сим или для сего лица’⁸.

Одна из болевых точек романа-исповеди — встреча героя с Глебовым. Случайность — то, что Бог случил: уставшей от одиночества душе Господь в ответ на молитву посылает самое нужное — такую же гибнущую душу. И странный человек впервые говорит о себе правду ближнему, даже безбожный циник положительно растроган. Может быть, для того и пришёл: раз захотел получить подтверждение отсутствия праведности, значит, в ней ещё не разуверился. И вот отверженный потянулся к вспыхнувшему свету. Тут бы и обняться падшим, окончить многолетнюю вражду, помочь друг другу очиститься, вместе обрести надежду! Ведь оба погрязли в грехе, и обоим он ненавистен. Но странный человек не двинулся навстречу… Здесь открывается самый страшный нарыв в его душе — гордыня. Оттолкнуть тонущего — тяжкий грех, а в одиночку спастись нельзя. Теперь достаточно одной капли малой лжи, и всё полетит в тартарары…

‘Прокляните меня серьёзно, твёрдо, вдумчиво, как я этого заслуживаю’, — просит странный человек. Узрите в себе двойника и возненавидьте всем сердцем, и стойте на том, чего бы это ни стоило, требует автор. И имеет на это право, поскольку возымел силы и дерзновение назвать вещи своими именами, откровенно сказал о том, что ‘никогда не говорят, но всегда переживают’, обнажил душу, победил в себе жуткий образ и осознанно избрал Господа Богом. Тому же учит и нас, стараясь вселить отвращение не только ко внешней гнусности, но настойчиво подводя к главной мысли — всё описанное совершается в каждой душе. Антихрист растёт в тебе, читатель, убивает тебя! ‘Мы страшно греховны…’ Обратитесь внутрь, сознайте, чем живёт и болеет душа. Да неужто вы никогда не услаждались блудными помыслами, не издевались над любящими вас, не врали о собственной храбрости, не кичились добродетелями, не выставлялись в мыслях и словах выше ближних, не сводили их до уровня актёров или зрителей (или декораций) в своём личном театре, не мстили им?.. Кто как, а я — да. Потому точно знаю: книга целиком обо мне. Не осознав это, нельзя о ней писать. Иначе втянешься ‘в своеобразную прелесть перешагивать через самые глубокие, самые головокружительные пропасти’.

Идея бессмертия — главная в ‘Записках’. Странный человек чувствует: оно должно быть, иначе жизнь не имеет смысла — всё сгниёт, всё пойдёт прахом… Гроб и яма не страшны, если впереди вечность, но они очевидны, а утвердиться в невидимом не хватает сил, потому и мучается и молится герой: ‘Боже мой, спаси меня, дай мне веру’. Христианство — его оружие в борьбе с вызывающим ужас и отвращение призраком смерти. Ему жалко всех, всех людей и даже деревья… Живое не должно умирать!!

Чтобы победить смерть, восстановить исконный порядок бытия, надо обладать ‘высочайшей любовью, божественной красотой и абсолютной истиной’. А ещё — самому умереть… И воскреснуть! Или мир погиб. ‘Бессмертие — не мечта, жизнь — мечта, если нет бессмертия’ — вот великие слова, которые должны стать крылатыми, потому что возносят над бездной отчаяния и небытия, вырывают из болота мнимого благополучия.

Но как должно было придти Христу, так надлежит явиться и Антихристу — воплощению человеческого страха, безобразия и разрушения. Отчего так? Да потому что мы на каждом шагу мыслями и действиями призываем его. Обезумевший мир настолько ненавидит Создателя и Спасителя, что готов покончить самоубийством, лишь бы доказать свою независимость⁹. Бог требует подвига исправления и обличает зло, потому будет отвергнут. И тогда придёт другой…

Образ зверя прозревают не только христиане, ожидают гибельной развязки и наши противники (и даже по преимуществу). Рассуждения неверующего, трезвого материалиста, доведены в ‘Записках’ до логического конца. Если будет последователен, таковой должен признать ничтожество человека, бесплодность любого творчества и бессмысленность жизни. Свенцицкий предвосхитил философию атеистического экзистенциализма, показав абсурдность безбожного существования и направленность его к ничто. Если Бог умер, неизбежно воцаряется Антихрист — в душе и в мире. Если смерть — единственная реальность, устремление к ней становится целью бытия. Сознание своей конечности во времени, противоречащее природе души, признание абсурда как данности выливается в мятеж против всего мироустройства, а в итоге — против самой жизни. Утрата веры в воскресение Христа, забвение идеи бессмертия, т. е. потеря исконного смысла, заставляет искать новый. Бунт оборачивается рабством, призванием нового господина. А как иначе? Если живёшь не для вечности, значит, готовишь торжество смерти, приближаешь приход Антихриста.

Ни А. Камю, ни Ж.-П. Сартр не продвинулись дальше абсурдных стен, обнаруженных странным человеком, суть и искания самой популярной философии ХХ века отчётливо выражены в романе-исповеди. Разница в том, что православный богослов нашёл выход из умственного тупика и оставил нам подробный план лабиринта, обличил таящегося во тьме зверя, описал образ и повадки губителя душ. Проследил и путь между стенами отрицания и безразличия, полонившего нынешний мир. Принятие распятия и воскресения как фактов чужой жизни ничего не даёт: ‘А мне-то что за дело! Это меня не касается’. Не желающая напрягаться цивилизация наслаждений окончательно избавилась от ‘лишних’ мук вопросами веры — и каждый оказался заперт в одиночную камеру. В массовом сознании утвердилась формула ‘Your problems’, разрывающая межличностные связи, отвергающая сострадание, изгоняющая дух соборности. Близятся последние времена, но это ещё не конец…

А пока зло возрастает и укрепляется, но не вступило в полную власть, есть время обнаружить и выдернуть из сердца смертоносное жало. Почти за век до известного фильма Свенцицкий описал проникшего внутрь и шевелящегося безобразного Чужого, грызущего душу и подчиняющего тело. Страшен образ гусеницы с лицом человеческим… Но да будет он неотступно преследовать каждого из нас! Отвращение к греху рождает жажду исцелиться. Когда опять солжёшь, вспомни — ты проколот, когда прелюбодействуешь, почувствуй — личинка пожирает тебя, когда оскорбишь, оттолкнёшь, осудишь ближнего, знай — ты автомат, мёртвая форма жизни.

Когда знаем церковные нестроения и молчим — подлинно от Христа отрекаемся. Чудовищный двойник парализует нашу волю. ‘Он страх… Он входит во всех нас’. Кому-то жалко потерять любимую шёлковую одежду да бархатную скатерть с бахромой, кто-то не дерзает обличать из ложного смирения, одних пугает мнимый раскол, другие боятся наказания… Но ведь правда сильнее силы! Достаточно одного голоса, чтобы оживились тысячи, и тогда Церковь проснётся от векового сна, станет воистину соборною. Да, нужен подвиг, но и не столь великий, обычный. Пошло выглядит монах, трепещущий наказания монастырём, как епископ в ‘Записках’. Но, увы, это типичный продукт синодальной системы, по степени подавления личности сравнимой с коммунистическим режимом. Лишённая дерзновения, внутренней свободы, духовной силы душа неспособна исповедовать Бога Истинного.

Как предаётся Господь, мы видим во ‘Втором распятии Христа’. Тут ‘всё записал о. Валентин без художеств и психологизмов’¹⁰. Именно записал — как свидетель свершившегося. Фантазия? Нет, высшая реальность. Проблемный узел повествования — спор о Церкви. Неужели организация, подчинившаяся земным царям и потерявшая даже имя, возомнила себя господствующей? Безумие, абсурд! Но так и было на самом деле. Господствующей над кем?! Над Христом, своим главой? Над инославными религиями, не имеющими к ней отношения? Над безверием, оторвавшим часть паствы и смертельно заразившим другую? Над знатью, обратившей человека в раба? Над духовным обликом людей, полвека резавших друг друга как скот? Над самим народом православным? Представьте на все вопросы искренние положительные ответы и поймёте состояние тогдашней церковной организации. Поправшие принцип соборности, извратившие смысл Господних заповедей, лишившие народ права слышать слово Божие на понятном языке, погрязшие в роскоши иерархи главенствовали в ней. А управлял механизмом безличный монстр по кличке ‘государство’¹¹.

———

Где же Церковь Христова? Неужели князь мира сего уничтожил единую Святую, Соборную и Апостольскую Церковь? Никак. Она там, где любовь, правда и таинственное благодатное общение. А значит, нет в ней псевдопатриотов, которыми правит ненависть, нет потерявших совесть судей, нет миллионеров, спокойно взирающих на нищих, нет властителей, морящих страну голодом и развращающих тотальной ложью, нет солдат и генералов, расстреливающих народ, нет священников, благословляющих беззаконие, нет трусливо молчащих при виде беды в своём доме. Церковь там, где в простоте сердечной не отвергают голгофский путь, зная, сколь жестоко отомстит мир за выполнение заветов Господних. И ни тогда, ни сейчас нет другого исхода: или со Христом на муки и подвиг, или против — тогда жизнь в хоромах, почёт и уважение. Человек свободен, но обязан выбирать.

Символ книги — встреча крестного хода с ведомым на распятие Спасителем… Масштабно поставленная сцена могла бы принести славу кинорежиссёру, красочное и детальное описание вошло бы в хрестоматии. Свенцицкий передаёт событие по-евангельски, в двух лаконичных предложениях.

Сходство ‘Фантазии’ с поэмой ‘Великий инквизитор’ отмечали многие, но едина только идея ‘А что если сейчас, снова?..’¹², во всём остальном два великих произведения русской литературы коренным образом отличаются. У Ивана Карамазова безымянный персонаж молчит: ‘Да ты и права не имеешь ничего прибавлять к тому, что уже сказано тобой прежде’¹³. Но разве книги вмещают всё сказанное Им и разве Бог после воскресения онемел? Евангелие ещё не проповедано во всех народах и не во всех христианских сердцах утвердилось (грехи наши тому свидетельство). Севильский же пришелец не проповедует, а только совершает чудеса… Иисус Христос в Москве — глаголет, обличает отступников, отвечает страждущим, несёт евангельскую весть. Вещает на понятном людям наречии, как и должно по знамению, данному на Пятидесятнице (Деян. 2). Простые и ясные слова Его гремят как гром, жгут как огонь, звучат словно радостный звон, задевают живое в душе, глубоко-глубоко западают в человеческие сердца. Речь Спасителя описана необыкновенно поэтично: ‘Это хоры ангелов незримые поют. И звуки голосов их не улетают в бездушное пространство’. Но не все, как в Севилье, узнают Его. Да и как может быть иначе? Только чистые сердцем Бога узрят (Мф. 5, 8). Сразу кланяются Ему до земли две-три старушки-нищие и больная юродивая, робко подходят несколько детей, торговка семянками слышит знакомый, хоть и таинственный голос, несколько женщин, стариков и солдат следуют за Ним. И потом примыкают всё больше люди простые: фабричные, крестьяне, железнодорожные служащие, приказчики, дворники, прислуга. А бегущие от Него в паническом страхе давят друг друга, как дикие звери. Только один священник и один офицер видят в пришедшем Бога, публика стоит в отдалении: дамы любопытствуют, богачи торопливо прячут деньги, их наследники пристыжены, полиция смущена, отшатываются лжепастыри, в смятении присяжные, застигнутые на месте преступления… Замечательную ‘симфонию’ властей являют два администратора — церковный и государственный, с полуслова понимающие угрозу своим ведомствам. В карамазовской поэме инквизитор выпускает пленника… Как бы не так! ‘Они будут отдавать вас в судилища и в синагогах своих будут бить вас, и поведут вас к правителям и царям за Меня, для свидетельства пред ними и язычниками’ (Мф. 10, 17-18).

Мир ненавидит Иисуса и будет гнать, пока не убьёт. А иначе пришедший — не Христос. Через всю историю земли прошёл Он, и всегда повторялось одно — крест, позорная смерть и воскресение. Если мы истинно веруем, что Пасха — не только воспоминание, но событие вселенское и ежегодное, должны признать: Он и умирает по-настоящему. Мы каждый день, каждый час распинаем Бога грехами своими, во всякое время и на всяком месте Он страдает за нас и проливает Пречистую Свою Кровь. На Руси — в любимой берёзовой роще, в венке из крапивы. И снова несём Ему вербовые веточки, и снова кладём во гроб по доносу Синедриона и предписанию кесаря, и опять воскресает Господь… И будет так до скончания века. Аминь.

———

‘Большое это дело — смерть, большое, таинственное дело… Тут Бога и узришь… И смиришься, и возрадуешься… Вся жизнь по-иному представится. Всё житейское отпадает. Большое, святое дело…’ Так думает о. Яков из одноимённого рассказа. Изумительное по глубине и правоте суждение. Последнее определение парадоксально: пришедшая в мир вследствие первородного греха смерть — враг и губитель всего живого. Но ведь она не только распад, но и преддверие встречи с Богом, пройдя через смерть, Спаситель победил её, вырвал адское жало (1 Кор. 15, 55). Теперь мы воспринимаем её как переход к иному существованию. Совсем не то — смерть вторая, вечная…

Казалось бы, русскому священнику вторит скандинавский композитор, считающий, что всё в жизни надо понимать через смерть. Арнольд Реллинг поправляет: чтобы понять, какой жизнь должна быть (тема долга — одна из важнейших в драматической дилогии). Только не надо бояться смерти, тем паче — ей служить. Эдгар Гедин же её обожествляет, источник вдохновения — его умирающие телесно и гибнущие духовно жёны. Он не способен дописать финал симфонии, пока Ванда не впадает в грех прелюбодеяния. Когда в конце твердит: ‘Она должна вернуться’, имеет в виду смерть и готов принести ей в жертву даже своего ребёнка. Приближать её торжество Гедин почитает за долг (здесь пружина всех его поступков), того же требует и от жён — добровольной жертвы как исполнения долга. Это дьявольская пародия на христианство: при полном сохранении формы противоположный духовный вектор. Гедин ослеплён и не видит за подножьем трона Восседающего на нём, принимает преходящее за Единого Сущего, больную мечту — за реальность, врага — за Бога. Такое искушение ждёт всякого на пути познания, пока не научишься различать, не достигнешь спасения.

Свенцицкий предлагает разобраться в смысле молниеносного знамения. За что обрушилась напасть на добрых Виндигов? Гедин уверен: царица вступает в свои права (говоря о белых цветочках, не подразумевает вальс). Отнюдь. Это наказание за невольное пособничество греху, сравнительно лёгкое, как и вина. Участников прелюбодеяния Бог карает куда жёстче: ‘в растлении своём истребятся… получат возмездие за беззаконие’ (2 Пет. 2, 12-13). Один отныне уязвлён похотью и не познает отказа в своих увлечениях, другая будет убита, ибо имела в себе приговор к смерти (2 Кор. 1, 9). Последнее надо понимать трояко — на духовном, душевном и материальном уровнях: как поселившуюся внутри личинку двойника-убийцы, как внезапное желание Ванды умереть¹⁴ и как воплощение Антихриста — мёртвого, но как бы живого. Здесь тайна мистической трагедии: грех вызывает смерть, зверь является в образе человеческом. Блуд есть грех к смерти — таков духовный смысл дилогии.

О второй её части критики писали так много, как ни об одном произведении Свенцицкого (три представления в популярном московском театре сделали своё дело). Но проповедь пастора о преодолении лжи выпала из поля зрения — никто не обратил её к себе. Стыдно показаться грешным и слабым, прилюдно заплакать от своей нечистоты, проще притворяться и лицемерить. Свенцицкий не устрашился сказать: ‘Я такой же — плоть от плоти. Но я не хочу быть таким!’ В страстном монологе героя сплетаются нити из других пьес и повестей, здесь нервный центр трагедии мировой истории, в т. ч. церковной. Вырождение духовно прогнившей цивилизации, её ложь и немощь — одна из основных тем писателя-проповедника, обличить всякую ложь, заклеймить порок — средство для достижения единой цели: спасения вечной жизни. ‘Мы все изолгались… Лгут ораторы, слушатели. Лжёт всё и внутри нас, и вокруг нас’. Ложью пропитан весь ХХ век, она мёртвой хваткой вцепилась в человечество, превращая искажённые от удушья лица в маски. И сил нет освободиться, ибо в одиночку не порвать порочное кольцо, ковавшееся поколениями. Соборность — главное чаяние Свенцицкого, целительное действие единства в любви (или наоборот, губительность отчуждения — разрыва духовных связей) он показывает во всех своих творениях. Но без правдивости, открытости, детской простоты не может быть слияния душ. Ложь стеною встаёт между нами, порождает недоверие и страх говорить от сердца. Не бойтесь быть честными, ибо правда сильнее силы! Спустя 60 лет столь же властно призовёт нас жить не по лжи А. И. Солженицын. Звонкий колокол пророков неустанно повторяет великую заповедь Божию: не лгите! От школьной скамьи до архиерейской кафедры, от бытовых мелочей до большой политики — не лгите. Не заглушайте голос совести наркотическим дурманом, не обольщайтесь соблазном смолчать, видя неправду в семье, обществе или храме. Скрывающий истину умножает зло.

Пастор Реллинг правдив перед собой — он не грешит по неведению. В сознании греха — и ужас, и надежда: научиться отличать в себе чёрное от белого — первый шаг к спасению, но видеть ежедневную победу двойника, чувствовать, как жиреет внутри личинка жука-наездника, — мука смертная. Одолел пастор и вторую ступень: он не лжёт Богу. Мало, нужно ещё быть правдивым перед людьми! Иначе раскаяние останется втуне: без действенного преодоления, искоренения греха оно теряет цену. Герой этого искренно не понимает и ждёт… чуда, забывая, что мы соработники Бога. Уповая на Его помощь, нельзя сидеть сложа руки — самому потрудиться надо, ибо вера без дел мертва. Чтобы исцелиться, придётся сокрушить любимый грех — распять свою плоть со страстями и похотями, свободно принести дар Господу.

Буквальное понимание жертвы — чудовищный соблазн. Ещё не будучи насквозь изъеденным грехом, не отчаявшийся во спасении Арнольд Реллинг говорит: ‘Самоубийство — преступное бессилие перед смертью. Капитуляция без генерального сражения. Отдача себя в позорный плен слабейшему противнику’¹⁵. Откуда же столь страшный финал? Его надо понимать символически, как и положено по Новому Завету: ‘мы умерли для греха’ (Рим. 6, 2), ‘уже не я живу, но живёт во мне Христос’ (Гал. 2, 20). Так же мыслил автор, предполагавший в третьей части явить образ воскресшего человека. Жажда жизни не есть цепляние за жизнь, бесстрашие пастора на пожаре и признание: ‘Смерти принять не могу… Я не боюсь… Не могу… Не должен’, — показывают уверенность в промысле Божьем. Гнетёт его не сам факт разделения души и тела, а возможность перейти в мир иной, не избавившись от грехов, т. е. утрата вечной жизни. Страх смерти бывает разным, в зависимости от того, первой боимся или второй, возводим на престол ложь или истину, веруем в тление или в Сущего.

Большинство персонажей пьесы ‘Интеллигенция’ — люди верующие. И всяк — в разное. Доктор верит в бактерию, причём так неистово, что полагает: хорошо узнавши её, человек по-другому взглянет и на небо. Сергей Прокопенко заявляет, что должен верить в кого-нибудь (не во что-нибудь!), но перечисляет безличных, абстрактных своих богов: интеллигенцию, русское общество, зарю новой жизни, хотя верит и в чудодейственную, вдохновляющую силу любви. Добрейший Иван Трофимович верит в благотворность избранного способа спасения родины, оттого и жертвует деньгами. Графоман Сниткин верит в успех и необходимость просвещения народа. Распускающий грязную сплетню мелкий завистник Ершов верит только в себя. Даже несчастная болтушка Пружанская, от одиночества бросающаяся в общественную деятельность, верит, что женщина спасёт школу. Поэтому огульные упрёки Подгорного в отношении потери ‘веры вообще’ безосновательны. Но что касается главного — отсутствия веры в Иисуса Христа, совершенно правильны. Именно в этом отрыв интеллигенции от тела народного — вера его стала чужда. А когда нет стержня существования, человек становится никудышным, ни на что непригодным. 1917 год показал немощь образованщины, её духовную опустошённость: когда получила полную власть — всё разлетелось вдребезги. А потом сбылось предсказанное автором: ‘Не пройдёт и двадцати лет, как интеллигенция русская выродится окончательно и превратится в жалкое, бессильное ничтожество’.

Как дедушка Исидор воплощает лучшие качества русской души (истинную веру, жалостливость, отзывчивость, смирение), так и Подгорный — символ лишившегося корней, потерявшего устойчивость образованного общества: человек с двоящимися мыслями. Он прав: чтобы стать простым, тихим, цельным, надо отдаться Богу, но это не значит ‘поверить во что-нибудь’, а — уверовать в Христа Спасителя всем сердцем и всею душой. Подгорный о сём не ведает, но чувствует свою немощь, хочет исцелиться и избирает единственно верное — бежит из духовного болота на поиски веры. Хотя бы потому, что идти больше некуда… Это важно, это очень важно понять: кроме как к Единому Богу, идти некуда. Пока поэт вопит: ‘Лучше разврат’, а доктор поддакивает: ‘Развлечения найдутся’, бывший учитель тихо уходит. Он никого не зовёт с собой, ведь не уверен даже в правильности выбора. Он начинает сызнова, опираясь на твёрдое сознание, что ничего не знает, и в жажде научиться умению веровать. ‘Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное’ (Мф. 5, 3). Бог даст, ещё успеет помочь Лазареву (единственному мучительно ищущему Духа Нового), если тот раньше не застрелится от отчаяния, но, может быть, его фамилия говорит о том, что автор видел в нём личность воскрешаемую…

Пока же Подгорный не способен уразуметь: и бесы веруют и трепещут, но не перестают быть бесами, ибо вера без дел мертва (Иак. 2, 19-20). Долог путь на гору Голгофскую, но первый шаг он сделал. О, если бы ему последовала вся страна! Куда там… Цвет посеребрённого века составили в конец изолгавшиеся, развратившиеся, загнившие и оскотинившиеся писатели, художники и общественные деятели. Властители умов! Их ценили и ценят как лучших людей России, им поклонялись и продолжают поклоняться миллионы одурманенных запахом распада. Потому и сбылось страшное пророчество Свенцицкого: ‘Последняя честность исчезнет через два-три поколения, и люди начнут попросту душить друг друга, превратятся в духовных зверей, отдадутся в рабство сладострастия, лжи и всякой мерзости’.

Недалека была от истины Л. Я. Гуревич, писавшая о пьесе ‘Наследство Твердыниных’: ‘Кажется, что автор хотел придать ей не одно только бытовое, но и какое-то иное, более общечеловеческое значение’¹⁶. Именно так, надо лишь потрудиться распознать. Сколько раз в России 1990-х звучали фразы: ‘При дедушке гораздо было лучше. Мы жили впроголодь, но определённой жизнью… О богатстве не думали. Мы знали, что жизнь будет тяжёлая, бедная. И нисколько не боялись… Жили сами по себе… Потихоньку от него — всё же были счастливы’. А когда ‘дедушка’ умер, нас придавило ‘проклятое наследство’. Не три недели, как в пьесе, — десятилетие прошло в ужасе. ‘Теперь все хозяева стали — все тащут’. И не было сил остановить распад, пресечь беззаконие, прикрикнуть на распоясавшихся новых хозяев. С нами самими что-то случилось — ни мысли, ни воли… Да не то ли произошло и после февральской революции 1917 года? Ведь это не Андрей Иванович, а милейший князь Г. Е. Львов восклицает: ‘На какие угодно уступки пойду, лишь бы скандалов не было’. Казалось бы, всё ясно и просто: надо противостать злу. Ан силы-то и нет… Духовной силы, силы духа. А всякое действие (и бездействие), кроме открытой борьбы, есть потакание злу, пособничество его полновластию. Но и бороться с врагом нельзя любыми способами. Безликий и хладнокровный Пётр Петрович, науськивая Софью устранить препятствие, выдвигает главный довод: ‘В грех вы не верите’. Следовательно, можно переступить через человека, пойти на преступление. Пусть потерявший веру Прокопий Романович (‘Бога ты оставь!.. Я знаю — что знаю’) сбесился от жадности, но уподобляться ему непозволительно. Наследство деспотизма — безволие и вседозволенность, псевдосмирение и безудержная жажда власти. После бездушной, парализующей творческие силы тирании неизменно наступают смутные времена. Так повторялось всегда — и в Церкви, и в государстве. Об этом и предупреждает автор: ‘Погубит нас это проклятое наследство!’

———

В отличие от прочей прозы Свенцицкого в рассказах отсутствуют автобиографический подтекст (разве что в ‘Дневнике’ прослеживается) и символическая глобальность действия (обобщения предоставлено сделать читателю), но, как и всегда, главные персонажи показаны в переломный момент жизни. В ранних произведениях обстоятельства противятся мечтам героев, толкают обратно в рутинный круговорот. Казалось бы, сейчас откроется новый мир, начнётся новая жизнь, и… ничего не происходит. Обычное дело — праздник кончается, надо жить дальше. Символ дебюта Свенцицкого в литературе — жёлтенькие цветы, склоняющиеся под колёсами телеги и снова выпрямляющиеся. И не оставляет надежда: это не последний Васин диплом, поэтическая душа достойно выдержит куда более суровые экзамены, не закиснет в одиночестве и немощи, как у героя рассказа ‘Назначение’. Вечный переписчик из провинциального городка — уже не личность, а придаток к столу и учреждению. Только механически выполняя приказы и безвольно двигаясь в толпе, он не испытывает болезненной беспомощности. Ему неловко в гостях, зато не одиноко на шумной улице. Чужая жизнь (эту важную характеристику отношения персонажа к людям автор повторяет неоднократно) неинтересна, любое душевное соприкосновение не вызывает ничего, кроме досады. Сей премудрый пескарь гордится отсутствием грехов, но не творит и добрых дел. Не творит ничего… Внезапно начинает преображаться Николай Николаевич от мимолётного ощущения ‘как бы участия’ в жизни незнакомого человека. Отвыкшая рассуждать душа начинает работать, рождается желание быть любимым, познать семейное счастье, объединиться с кем-то, кто станет вместе радоваться и страдать. Он хочет — жить! Всё это могло быть, будет… только бы назначили в другой город! Увы. ‘События внешней жизни не зависят от нас. И не на это внешнее устроение должны мы обратить главное внимание. Мы должны прежде всего в порядок привести собственную душу’¹⁷. Беда и парадокс — герой мечтает о том, что имеет. Вот заботливая женщина, детки… Только распахни сердце, прими их в себя, перестань воспринимать как чужих, создай единство. Но в омертвелом человеке не возникает решимости потрудиться, да и грёзы односторонние: нет внутри жажды любить, нет стремления одарить избранницу, влиться в её чувства, разделить страдания. Всё себе и для себя… О таких существах, заживо погребённых в самости, Б. Гребенщиков с тоскою сказал: ‘Мы могли бы быть люди… Козлы’.

Потерявшие облик человеческий, уничтожившие образ Бога в себе персонажи действуют ещё в двух рассказах. Арестант совершает бессмысленный побег не задумываясь, машинально — по-звериному, инстинктивно чувствуя безнаказанность. А дальше идёт охота. Преследователи ничуть не отличаются от жертвы — они такие же звери, а вожак — матёрый охотник. У него нет чувств — только чутьё, ему безразлично, кого гнать — кабана, оленя или человека, он отдаётся охоте с упоением и действует как привычный лесной зверь — быстро, уверенно, безжалостно. Свенцицкий мастерски описывает ‘преображение’, почти неуловимый процесс, когда зверь входит в душу человека. Меняется всё — слух, взгляд, мышление, эмоции. Только чучела тел ещё напоминают… Но как бы ни были безобразно едины особи в стае, после дикого преступления совесть разделяет их. И ужас вожака свидетельствует: он может убить в себе зверя. Напротив, никаких надежд не оставляет ‘Шутка лейтенанта Гейера’, но не только потому рассказ не относится к творческим удачам. Он скорее похож на анекдот и не дышит жизненной правдой. Но и тут найдём духовный смысл (хоть и прост, да многими неприемлем): человек не должен превращаться в машину, даже солдат и даже на войне.

Мнимое бесстрастие и обуянность страстями — две смертные пропасти духовного мира. Но в одиночку спастись невозможно, твёрдо убеждён Свенцицкий. Эти темы и главенствуют в его рассказах. Отчего гибнет в тёмной ночи дедушка Еремеич? От жадности и безверия. Соблазнённая небывалым уловом душа готова обманывать (‘Демьяновым скажу — в Верблюжьем затоне был… пусть едут’), перестаёт здраво рассуждать и не замечает, как сама попалась в сети врага. В опьянении предстоящей наживой грезит затмившими свет красенькими бумажками. Ни возблагодарить Господа за дар, ни воззвать к Нему о помощи не находит нужным, ибо знает, что никто не услышит. Самочинная отъединённость от людей и Бога обрекает нас на одиночество в страшной пустыне. Нет ничего хуже, чем почувствовать — ты совершенно один…

Разные приманки ставит диавол, но деньги и похоть — самые распространённые. Ревностного к молитве, старательного молодого послушника проще всего было соблазнить именно на блуд. Попустив испытание для укрепления духа, Господь не оставляет борящегося, огнём вспыхивает глас Божий: ‘Остановись!.. Погибнешь!..’ Чувствуя немощь, монах обращается к духовному отцу. На нём и лежит вина за произошедшую трагедию, его душа будет также гореть в аду. В буквальном и переносном смысле опустив руки, юноша прибегает к человеку, которому вверил себя в попечение и который несёт пред Господом полную ответственность за послушника. ‘Бог так устроил, чтобы люди были исправляемы людьми же’¹⁸. И что же? Холодные, выцветшие глаза, формальные увещевания, ни малейшего соучастия, духовная глухота, смертный холод… Да оставь беспомощное существо рядом, переживите вместе молясь тягостную ночь — и завтра восстанете в радости живые оба! Ан нет… Храня свой покой, старик (увы, не старец) не захотел разделить чужую муку, торопливо спровадил пасомого — умирать. Не к месту, неразумно сказанные слова о смерти¹⁹ только увеличивают тоску, разобщённость с близким гасит последнюю надежду… Нет, не последнюю! Если бы о. Сергий заставил себя снова встать на молитву, был бы спасён. Но парализованная душа даже не старается это сделать. Дальнейшее — молчание.

В большинстве творений Свенцицкого действие связано с главными христианскими праздниками, но нигде общее торжество так остро не переживается, как в отрывке из дневника. Маленьким шедевром его делают не только поэтичность описания пасхальной ночи (прямое объяснение в любви к Божьему созданию) и мастерство психологической рисовки, сравнимое лишь с Достоевским, но и лаконично выраженный духовный смысл: ‘Коли Христос воскрес — разве можно врозь быть?’ Да, безнравственные люди тоже хотят есть, и если праздник на земле, как же отвергать их? ‘До оценок ли тут — кто лучше да кто хуже… Радоваться, обниматься надо и быть всем вместе. Главное — всем вместе’.

Такова же суть рассказа ‘Ольга Николаевна’, входящего в золотой фонд русской малой прозы. Специалистам ещё предстоит проанализировать художественные средства и литературные приёмы, с помощью которых передана необычайная напряжённость существования героини. Ограничив себя постижением душевного мира, Свенцицкий оставляет покров тайны на духовном: мы видим только последствия чудесного преображения, почти мгновенно свершившегося на пороге смерти. Как же это случилось? Казалось бы, женщина настолько погрязла в самости, отторглась от людей, что никакое выздоровление немыслимо. Скоропалительное замужество ради избавления от родительской опеки обычно кончается печально — потом хочется освободиться и от новой семьи. Муж внушает физическое отвращение, его образ в душе стирается (это выражается в прекращении именования), дети безразличны. Окружающие становятся противны, даже голоса их раздражают, ничто не радует, кажется, будто во всём виноваты близкие, хочется, чтобы все ушли, оставили в покое, в полном одиночестве… Стремление освободиться от всякой зависимости, разорвать тяготящие связи неминуемо приводит к тому, что весь мир становится чужим, ненужным. Символично, что именно врач оживил отвыкшее любить сердце. Может быть, так сильна была его любовь, чиста и… непривычна. С чувствами родных Ольга Николаевна уже свыклась, перестала замечать, верить в их бескорыстность (да они же требовали ответного чувства, обязывали), а тут — посторонний… Или достаточно оказалось простого человеческого тепла и ласкового моря, только она впервые ощутила жизнь, ту самую — живую. Чужую — как свою. И совершилось чудо — человек воскрес! Вопреки логике и наперекор ‘здравому смыслу’. Нужды нет, что они больше никогда не увидятся: не земное счастье важно, а переворот в душе. Нелепо сетовать на мимолётность встречи, коль вечность впереди. Велик Бог, и иногда непонятны дела Его, но откроются ищущему. Любить — значит создавать единство, а это невозможно без самоотвержения, без подвига.

Его совершает героиня рассказа ‘Любовь’, презрев физический облик мужа и раскрыв в нём (а значит, и в себе!) образ Бога. Неужели тело важнее души, вопрошает нас между строк автор? Как просто ответить, как тяжко пережить… Но когда после слёз и мук открываются духовные очи, внешность не застилает внутреннего совершенства²⁰. Кого мы любим: оболочку иль душу вечную? И чем: глазами или сердцем? Если истинно любим — страдаем вместе и отвергаем самость, переступая порог личного благополучия.

Жертвуют собой и герои святочных рассказов Свенцицкого: по-разному, но едино. Бес хитёр и знает, кого из нас чем уловить. И если телесной болью не удаётся довести до отчаяния, берёт жалостью. Молодой человек, сподобившийся лицезреть новое небо и новую землю, искушается дважды. Выдержав издевательства сам, но не в силах помочь другим, разделяет с ними участь и тем прекращает их мучения. Матери помирающих от голода детей не дано и этого, видеть их смерть она не в состоянии… но не теряет веру в Бога и, раз такова Его неисповедимая воля, просит ускорить встречу в раю. Так и будет — Господь упокоит безгрешные души в селениях праведных (как и в перекликающемся рассказе Достоевского ‘Мальчик у Христа на ёлке’), а вина за страдания ляжет на всех испохабивших доверенный нам мир и нерадеющих о немощных и бедных. Это самое страшное из написанного Свенцицким, одному Богу известно, что он пережил, растворяясь в образе.

Пострадать ради Христа — что может быть выше?! Ради — значит по причине существования. И как же воскреснуть без распятия?.. Незамутнённые души сознают это сразу, у них особые отношения с Богом — они понимают Его и без слов. Сказ о явлении Спасителя детям не имеет аналогов в русской литературе — по сюжету, пронзительности действия, накалу переживаний, высоте духовного смысла. По бережно переданной правде произошедшего. Тут нельзя не плакать — от умиления и радости. Люди! читайте его детям, если хотите, чтобы остались чисты, как при рождении. Плачьте вместе с ними, учите молиться и не терять Бога, рассказывайте о Нём. Не бойтесь: детки легко усваивают то, чему посвящены тысячи богословских томов. Только наставьте на путь правый — и сами поразитесь глубине и простоте их прозрений.

Рассказ ‘На заре туманной юности’ стоит особняком в творчестве Свенцицкого. Талант писателя здесь раскрывается с неожиданной стороны, появляется мягкий и светлый юмор, напоминающий Лескова, царит праздничное умиротворение: смиренная доброта и тихая радость спокойно торжествуют. Перемена участи принимается без колебаний и надрыва, ведь герои полностью полагаются на Божью волю, вверяя судьбы промыслу и родительскому опыту. Свобода от страстей дарит душе покой. Блажен, кому раскрылась тайна: ‘Нет тех, кто не стоит любви’²¹. Господь ведает, сколько ещё предстоит пережить новобрачным, пока любовь окрепнет и навеки свяжет, но столь убедительно явлена их первозданная чистота, что сомнений не возникает: им удастся сохранить её и впредь. Христианская семья будет освещать и обновлять жизнь, а рядом преобразятся и души ближних. Из молодого псаломщика, умеющего противостоять пагубному давлению, но смиренно покоряющегося благу, выйдет честный священник, приходской батюшка, какие никогда не переведутся на Руси. А искушения будут, без них нет пути к совершенству.

В чём усомнился добродетельный о. Яков? Нет, не сказал, как безумец, в сердце своём: ‘Нет Бога’, не перестал верить в Христа, ещё острее ощутил свою греховность, в каждом евангельском слове стал слышать себе обличение. Да ведь так и надо! И когда почувствовал, что не священник в душе, честно снял неподобающее облачение. Снял до литургии, а не после²²: пресуществление Святых Даров — не магический механизм, приводимый в действие заклинанием, а величайшее таинство, зависящее и от совершающего службу. Недопустимо обманывать причастников! Нельзя руководить людьми, коли душа смущена. Но и с искажением церковного устройства сердце не мирится: ‘Не могу я представить, что вот входит Он в храм, становится рядом со мной, надевает ризу, камилавку, берёт кадило, а потом три рубля за то, что с выносом’. Всё та же беда, описанная в ‘Фантазии’: не признаёт Христос такой храм Своим домом. А значит, надо идти служить Ему, как заповедано, в духе и истине. Тяжек будет путь странника, много претерпеть придётся от начальства, знают о том крестьяне, потому, жалеючи, уговаривают: ‘Не ходи…’ (жалели бы себя, сказали ‘не уходи’). А под куполом, как в клетке, бьётся голубь…

Чудесными гранями русский характер сияет и в эпизодических персонажах. Как из драгоценных камушков искусный Художник творит небесный град, так из них складывается соборная личность. Здесь ласковая сельская учительница, самоотверженно воспитывающая чистые души и плачущая от ‘чужой’ беды, здесь положившая силы и здоровье ради деток хозяйка низкого домика в городе N и жалостливая деревенская баба, готовая поделиться последним с незнакомцем, здесь благообразная няня, научающая питомцев Христовой вере, и крестьянин, не могущий себе простить, что жена померла одна, точно брошенная, без причастия, здесь тихая и добрая жена священника, духовно опытный, простой и чуткий епископ, смекалистая и по-отечески суровая вдова псаломщика, милосердный носильщик на вокзале, с любовью наставляющий на путь истинный сторож. Такова Святая Русь. Все они — Церковь Христова.

Художественные произведения Свенцицкого составляют великую ценность русской духовной культуры. Когда будут прочитаны в полном объёме и должным образом осмысленны, это положение станет общепринятым. Но поведанное в последнем рассказе выходит за рамки беллетристики. Случилось то, о чём говорил Б. Пастернак: ‘И тут кончается искусство’ (в биографии о. Валентина кончается в обоих смыслах — отныне он будет творить в иной форме). Всё прочее — литература, но только не ‘Юродивый’. Пламенное пророчество начнёт сбываться уже через несколько месяцев после публичной огласки. Наступало время, о котором страшно и правдиво свидетельствовал М. Волошин: ‘Но в ту весну Христос не воскресал’. Люди не услышали звенящий крик ‘Спасайте дом Божий!’, иначе бы большевики не устояли и бесовская рать была повержена. Но юродивый остался один… Никому не сделавший зла русский мальчик, дурачок Илюша, не был немым, а молчал потому, что не пришёл его срок. Его все любили, ведь он умел сострадать и сорадоваться, тихо служил Богу и любовался Его творением, и к леске никогда не вязал крючков (знаете, от одного этого слёзы подступают). И когда пришёл враг, настоящий враг, и опустошил землю, и сжёг храм, Илюша принял всю боль на себя. Но не заплакал, а по-русски рванул рубаху и — заговорил. Заговорил грозно и пронзительно — так, что онемевших душой людей, дотоле спокойно наблюдавших разорение, объял ужас.

Скажете: нам-то что за дело? Ну, это мы ещё посмотрим!..

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Пласт сей весьма плодоносен и заслуживает разработки, Свенцицкий в достаточной мере владел литературной техникой, чтобы читатель наслаждался и формальными изысками. Например, ритмическими фразами и звукописью (‘перед глазами засияла зала, задвигался народ’, ‘не легкомысленный восторг от внешней красоты ответа’), лаконичными афоризмами (‘что написано — то не моё’) и парадоксальными меткими определениями (‘круглые, острые глаза’, ‘разгонистые буквы’), в поздних рассказах прослеживается склонность к употреблению сложных прилагательных (‘чёрно-стальные’, ‘равнодушно-усталые’, ‘томительно-страстная’).

² Кюхельбекер В. Путешествие. Дневник. Статьи. Л., 1979. С. 454.

³ ‘Вопрос о нашем отношении к силе невидимой, духовной, действующей постоянно в нашей жизни — вопрос первостепенного значения в деле нашего спасения. Итак, робость и неловкость у некоторых добре верующих православных в вопросе о прямом признании и чувствовании и борьбе с этой силой — большой наш грех’ (Валентин Свенцицкий, прот. Монастырь в миру. М. 1996. Т. 2. С. 350).

⁴ Ср. авторский курсив в конце ‘Записок из подполья’, по форме близких роману-исповеди: ‘…тут нарочно собраны все черты для антигероя’ (Достоевский Ф. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. 5. С. 178). Именно там любимый писатель Свенцицкого ‘впервые вывел настоящего человека русского большинства и впервые разоблачил его уродливую и трагическую сторону. Трагизм состоит в сознании уродливости… в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и в невозможности достичь его’ (Там же. Т. 16. С. 329).

⁵ ‘Наша душа постоянно окружена бесами, которые постоянно наc искушают, смущают и влекут к гибели. И если… не достигнем такого состояния отчётливости внутреннего зрения, чтобы нам стала видима окружающая нас тёмная стихия потусторонняя, то это значит только, что нет достаточной тонкости и остроты духовного нашего зрения’ (Валентин Свенцицкий, прот. Монастырь в миру. М. 1996. Т. 2. С. 352).

⁶ Ср.: ‘…я лишь реалист в высшем смысле, то есть изображаю все глубины души человеческой’ (Достоевский Ф. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. 27. С. 65). П. А. Флоренский, характеризуя опыт народный, писал: ‘…не будучи действительностью и, в то же время, не будучи абстрактными схемами, этот материал должен быть типическим изображением действительности в духе‘, т. е. ‘носить в себе черты художественного произведения, — быть живым, сочным и органическим типом действительности, если угодно, раскрывающейся в духе идеей действительности’ (Флоренский П. Христианство и культура. М., 2001. С. 414-415).

⁷ И в буквальном смысле стал защитником отечества.

⁸ Феофан Затворник, свт. Собрание писем. Вып. 8. Письмо 1458. М., 1901. C. 196.

⁹ Свенцицкий даёт замечательное определение прогресса, туманно-идеальный смысл которого стал фетишем человека нового времени: ‘стихийное, стремительное бегство баранов к пропасти, чтобы скорее, как можно скорее, самым передовым образом упасть в пропасть и разбиться вдребезги’.

¹⁰ Давыдов Ю. Бестселлер // Знамя. 2000. 8.

¹¹ В завершающих строках ‘Фантазии’ Свенцицкий предрёк гибель погрязшей в грехах и внутренне сгнившей императорской России, основываясь на библейских пророчествах.

¹² Идущую от Ф. И. Тютчева (‘Эти бедные селенья…’, 1855) традицию продолжил А. А. Тарковский в сцене распятия на снегу (к/ф ‘Страсти по Андрею’, 1966). Ср. замысел героя романа ‘Хромая судьба’ А. и Б. Стругацких: ‘А вообще интересно было бы написать, как Христос приходит на Землю сегодня, не так, как писал Достоевский, а так, как писали эти Лука и компания… Христос приходит в генеральный штаб и предлагает: любите, мол, ближнего. А там, конечно, сидит какой-нибудь юдофоб…’

Ср. также: ‘Вообразим, например, что Христос внезапно явился бы в сем храме, подобно как некогда в Иерусалимском, и нашед здесь, как там, продающих и купующих (Матф. 21, 12), продающих фарисейское благочестие и покупающих славу ревностных служителей Божества, продающих свою пышность и покупающих удивление легкомысленных, продающих обманчивую лепоту взорам и покупающих обольщение сердцу, приносящих в жертву Богу несколько торжественных минут и хотящих заплатить ими за целую жизнь порочную, — всех сих, немедленно, навсегда извергнул бы отселе, да не творят дома молитвы домом гнусной купли, и, как недостойных, отсек бы от сообщества истинно верующих… Если не имеете довольно внимания, чтобы примечать возрастающее приумножение беззакония… можете ли не приметить, как ясно пред очами нашими совершилось преступление… именно: среди самого христианства второе распятие Господа нашего, ибо народ, называющийся христианским, точно то сделал с Его верою, что иудейский с Его лицом, — всенародным и торжественным судом осудил её, предал, отвергнул, поругал, и уничтожил бы, если бы ей, по её вечному естеству, не надлежало воскреснуть из самой смерти’ (Филарет Московский, митр. Слова и речи. М., 1873-1874. Т. 1. С. 138, Т. 2. С. 288).

¹³ Достоевский Ф. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. 14. С. 228.

¹⁴ Ср.: ‘Сами в себе, в своих мыслях, положили, что не жить уже нам более, присудили себя к смерти и решились на то’ (Феофан Затворник, свт. Толкование Второго послания апостола Павла к Коринфянам. М., 2006. С. 39).

¹⁵ Афористичная форма подачи развёрнутой метафоры — одна из проповеднических и литературных удач Свенцицкого.

¹⁶ Гуревич Л. Общедоступный театр // Речь. 1913. 17 декабря. 345. С. 6.

¹⁷ Валентин Свенцицкий, прот. Монастырь в миру. М. 1995. Т. 1. С .15)

¹⁸ Иоанн Мосх. Луг духовный. Гл. 199.

¹⁹ Распространение подобной духовной практики давало повод непримиримым противникам христианства (таким, как В. В. Розанов) называть его ‘религией смерти’.

²⁰ Раскрытие двух планов бытия — один из основных философских методов Свенцицкого, он постоянно оперирует категориями ‘внешнее’ и ‘внутреннее’. В частности, выявляет двойственность понятия ‘красота’ и позволяет констатировать недостаточную прояснённость термина, в т. ч. в православном богословии (подр. см. прим. к с. 41, 112, 183, 249, 267, 587). Образное воплощение проблемы красоты завершает многолетние размышления автора и является лучшей иллюстрацией его идеи.

²¹ Прозрение А. Н. Башлачёва из стихотворения ‘Тесто’ (1985).

²² Формально схожее событие в подмосковном храме 1920-х гг. вызвало иную реакцию: ‘Люди были потрясены и оскорблены: ‘Зачем же он служил хотя бы сегодня?!» (Фудель С. Собр. соч. Т. 1. М., 2001. С. 120).

ПИСАТЕЛЬ-ПРОПОВЕДНИК

ДУХОВНЫЙ РЕАЛИЗМ

———

———

———

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также: