Никита Струве
Никита Струве
Писатель-праведник
Писатель-праведник
(29.1.1881 — 28.1.1972)
Памяти Б. К. Зайцева
Комментарии
Комментарии
———————————————————————
Писатель-праведник, Струве Никита Алексеевич, Год: 1992
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Ушел последний видный участник блестящего русского ренессанса, последнее крупное имя доживающей русской эмиграции, всеми признанная ее литературная слава, а, главное, совесть. Всегда казалось, что редкое долголетие при неущербленном здоровье было дано Борису Константиновичу свыше неспроста, не только как личный дар, а в утешение эмиграции. Пока с ней Борис Константинович, ей есть чем гордиться, есть к кому прибегнуть, кем защититься. И вот дожил Борис Константинович до того времени, когда эмиграция не только подошла к последней черте, но и потеряла в каком-то смысле свою обособленную raison d’etre [причину, смысл существования — фр.]. Писатели, живущие в России, стали печататься за границей, как у себя, и среди них А. Солженицын стал совестью и славой не только русского народа, но и всего мира.
Голос Б. К. Зайцева был негромкий, но чистый. Когда-то в один из его юбилеев П. К. Паскаль назвал его ‘тишайшим’. Прогреметь на весь мир Борис Константинович не мог. Но воплотить в себе лучшие качества русского человека и писателя, стать символом для русской эмиграции, это более скромное, но не малое призвание, было Борисом Константиновичем выполнено.
Он был примером честности и правдивости: за всю свою полувековую эмигрантскую жизнь Борис Константинович никогда ни на какие общественные компромиссы не шел, не запятнал себя никакими, столь характерными для эмиграции, ненужными выпадами или партийными ссорами. Бесстрастие было в его характере, но коренилось оно глубже — в его постоянной устремленности к духовным ценностям. Религиозен Борис Константинович был без надрыва и пафоса, коренно, истово, и эта спокойная религиозность придавала его тихим речам вкус и вес.
Благословенная старость (если не считать долгой и мучительной болезни жены, которую Борис Константинович перенес как подвижник, без малейшего ропота): и седина его почти не коснулась, и память не сдала, и талант не угас. Восьмидесяти лет он написал прекрасную, едва ли не лучшую свою повесть ‘Река времен’, достойную стать среди десяти самых удачных русских повестей XX века. Еще недавно он читал наизусть поразившее его предсмертное стихотворение Н. Гумилева (напечатанное в ‘Вестнике’ No 98), о котором написал последнюю свою статью, несколько недель тому назад он справлял Рождество в движенческом Введенском храме и уже совсем близко к роковому дню возглавил (до двенадцати ночи) чествование Ф. Достоевского… Для большой речи у него уже не было сил. Он сказал несколько слов в простоте, но, как написал мне в письме, ‘преклоньше колени’. Так у ног ‘гиганта’ закончился литературный путь писателя-праведника, верно и честно служившего русскому слову ни больше ни меньше как семь десятков лет [Первый рассказ появился в 1901 г. в газете ‘Курьер’].
Печ. по изд.: Струве Н. Православие и культура. М.: Христианское изд-во, 1992.
Паскаль Петр Карлович (Pierre Pascal, 1890—1983) — русист, профессор славянских языков в Сорбонне, близкий друг А. М. Ремизова.
…поразившее его предсмертное стихотворение Н. Гумилева… о котором написал последнюю свою статью… — В дневнике ‘Дни’ мемуарный очерк ‘Судьбы’ — предпоследняя публикация Зайцева в ‘Русской мысли’ (23 сентября 1971 г.). ‘Считаю, — пишет он, — что стихи эти многим войдут в сердце’, и приводит предсмертное, написанное перед расстрелом, стихотворение Николая Степановича Гумилева, которое только что прочитал в ‘Вестнике РСХД’ (1971, No 98):
В час вечерний, в час заката
Каравеллою крылатой
Проплывает Петроград.
И горит над рдяным диском
Ангел твой на обелиске,
Словно солнца младший брат.
Я не трушу, я спокоен,
Я моряк, поэт и воин,
Не поддамся палачу.
Пусть клеймит клеймом позорным,
Знаю — сгустком крови черным
За свободу я плачу.
За стихи за отвагу.
За сонеты и за шпагу.
Знаю, строгий город мой
В час вечерний, в час заката
Каравеллою крылатой
Отвезет меня домой.
‘Стихотворение меня преследует, — исповедуется далее мемуарист. — В нем есть некое наваждение — оно сильней меня. Не я его властелин, оно мною владеет. Да и вообще это не совсем тот Гумилев, каким казался раньше. В комментариях Н. Струве (в том же ‘Вестнике’) сказано, что в тюрьме Гумилев читал Евангелие и Гомера. Гомер не удивляет. Но Евангелие… Казалось бы, к облику Гумилева (‘я моряк, поэт и воин…’) мало идет. Но вот, значит, было тяготение и сюда, хоть и подспудное. В последнюю, грозную минуту пришел Христос, раньше потаенный, ныне явный, и пронзил’.
Источник текста: Борис Зайцев. Собрание сочинений. Том 7. Святая Русь. — М: Русская книга, 2000. 525 с.