ДТСКІЙ РОМАНИСТЪ.
ДТСКІЙ РОМАНИСТЪ.
(Сочиненія Майнъ-Рида. Тома I—XX. С.-Петербургъ, 1866—1874 г.)
I.
I.
II.
II.
Н. Языковъ.
‘Дло’, No 9, 1874.
Детский романист, Языков Н., Год: 1874
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Лтъ тридцать тому назадъ дти читали ‘живописное Обозрніе’, теперь они читаютъ Майнъ-Рида. Что лучше — живописное Обозрніе или Майнъ-Ридъ? Въ ‘живописномъ Обозрніи’ говорилось обо всемъ, говорится обо всемъ и у Майнъ-Рида. Но въ этомъ ‘обо всемъ» есть громадная разница. ‘Живописное Обозрніе’ не отличалось ни вымысломъ, ни фантазіей, оно давало простыя описанія природы, замчательныхъ зданій, замчательныхъ событій, разсказывало о нравахъ животныхъ, объ историческихъ событіяхъ, но все это безъ системы, безъ плана, въ разбросъ. Майнъ-Ридъ поступаетъ нсколько иначе: онъ даетъ цльныя картины, и всегда въ романическомъ дйствіи, всегда съ героями и героинями, совершающими удивительные подвиги, но дйствія его вымышлены, а герои и героини выдуманы. Что лучше? ‘живописное Обозрніе’ было многосторонне, потому что не стсняло себя никакою программой, ни мстомъ, ни временемъ, даже разсказывало анекдоты и учило фокусамъ, и при такой широкой программ оно было все-таки сжате и бдне подробностями. Майнъ-Ридъ беретъ шире, онъ даетъ полную картину борьбы человка съ природой и въ то-же время держитъ читателя только въ Америк и въ Африк, Майнъ-Ридъ хотя и подавляетъ массою фактовъ и положеній, но эти положенія и факты, несмотря на кажущееся однообразіе, въ сущности монотонны и однообразны. Майнъ-Ридъ играетъ всегда на однхъ и тхъ-же струнахъ души и держитъ своего читателя почти исключительно въ области воображенія. Если-бы все то, что написалъ Майнъ-Ридъ въ своихъ двадцати томахъ, дти могли запомнить, они-бы сдлались умне самого Майнъ-Рида и знали-бы больше Бюфона и Кювье. У Майнъ-Рида вы найдете степи и лса Африки и Америки, вс виды и разновидности ихъ животныхъ и растеній, охоту на все живое, что водится въ лсахъ, степяхъ и поляхъ, найдете бытъ дикарей и жизнь цивилизованныхъ людей въ дикой природ, найдете и Люціана Бонапарта, и наполеоновскаго полковника, и русскаго графа Гроднова, передъ вами и рабовладльцы, и свободные охотники, піонеры и ученые, вы узнаете не только о томъ, что родоначальникомъ англійской скаковой лошади былъ знаменитый Годольфинъ, но и какимъ образомъ добродтельный основатель Пенсильваніи, Пенъ, купивъ у индйцевъ территорію въ 3,000 квадратныхъ миль, заставилъ добродушныхъ дикарей отмрить по 3,000 въ каждую сторону.
Но во всемъ этомъ многообразіи вы чувствуете какую-то путаницу и неясность. Передъ вами развертывается блестящая панорама, повидимому, разнообразныхъ и эфектныхъ картинъ, вамъ какъ-бы даютъ дйствительную жизнь, а между тмъ отъ майнъридовской дйствительности ветъ мечтательностью и вы чувствуете себя въ нарисованной природ и среди нарисованныхъ людей. У Майнъ-Рида никто не держитъ себя за-просто. Его львы, волки, гіены, шакалы, двуутробки, ежи, зми,— вс одты по-праздничному, вс рисуются, точно на сцен, и каждый показываетъ себя съ самой лучшей стороны. У него даже бананы и пальмы являются въ необыкновенныхъ положеніяхъ и желаютъ быть исключеніемъ, а не правиломъ. Искренность и простота героямъ и природ Майнъ-Рида неизвстны.
И въ то-же время Майнъ-Ридъ считаетъ себя реальнымъ и положительнымъ. Онъ смется надъ кабинетными учеными, разоблачаетъ ошибки естествоиспытателей и не любитъ кабинетныхъ фантазій. Желая держать своего читателя на лон природы, Майнъ-Ридъ говоритъ объ ней, какъ о лучшей воспитательниц юношества, но такъ-какъ въ то-же время безъ научной систематики читателю трудно составить ясное, общее представленіе, то у Майнъ-Рида всегда есть въ запас молодой ученый натура-листъ, на котораго онъ возлагаетъ обязанность знакомить молодыхъ читателей съ системой и подробностями. Напримръ, въ четвертомъ том (‘Двственные Лса’) эта роль возложена на Люціана, который хотя и признаетъ важность классификаціи, но находитъ, что въ нкоторыхъ случаяхъ она вдается въ ненужныя, излишнія подробности, выдуманныя кабинетными натуралистами и охотниками за чучелами для музеевъ. Обыкновенно тихій и спокойный Люціапъ приходитъ въ негодованіе на кабинетныхъ натуралистовъ, которые будто-бы пріобртаютъ имя и славу, сидя спокойно въ своихъ библіотекахъ, подраздляя и измряя по своимъ глупйшимъ каталогамъ массу предметовъ, едва имъ извстныхъ. Люціанъ даже высказываетъ желаніе посмотрть на этихъ жалкихъ людей въ положеніи, если-бы ихъ не снабжали свденіями настоящіе натуралисты, пріобртающіе познанія цною тысячи опасностей. Въ другомъ мст тотъ-же Люціанъ говоритъ, что онъ готовъ исполнить желаніе своихъ слушателей, но пусть они не ждутъ отъ него лекціи ботаники въ дух школы Линнея, потому что это имъ надостъ и не научитъ многому. Майнъ-Ридъ, конечно, правъ, что настоящіе натуралисты и истинные ученые только т, кто изучаетъ природу въ дйствительности, а не азъ книгъ, и реальное мышленіе создается исключительно общеніемъ съ природой и жизненнымъ фактомъ, но Майнъ-Ридъ поступаетъ неосторожно, когда смшиваетъ въ одну кучу кабинетныхъ педантовъ съ такими геніальными людьми, какъ Линней, и не даетъ дтямъ истиннаго понятія о значеніи научной классификаціи. Что бездарные кабинетные педанты не знаютъ природы, и что при обыкновенномъ воспитаніи дти знакомятся съ нею также изъ книгъ, знаютъ природу одною память’) и въ математической номенклатур — совершенно справедливо, по что Линней принесъ громадную заслугу наук, потому что разобралъ я разложилъ по кучкамъ т милліоны фактовъ, которые собрали и подмтили практическіе натуралисты, и что безъ системы и сами практическіе натуралисты запутались-бы въ своихъ фактахъ, какъ въ лабиринт,— это тоже нужно умть понимать и умть растолковать дтямъ.
Майнъ-Ридъ правъ, когда, разоблачая выдумки и ложныя объясненія натуралистовъ, научаетъ дтей понимать явленія природы безъ фантазіи и учитъ ихъ простому, реальному отношенію къ фактамъ дйствительности. Дти вообще склонны къ фантастическимъ объясненіямъ, къ произвольнымъ толкованіямъ, къ преувеличеніямъ и необыкновеннымъ объясненіямъ самыхъ простыхъ явленій. Поэтому Майнъ-Ридъ поступаетъ очень хорошо, когда пользуется случаемъ, чтобы разоблачить естественно-научные предразсудки. Есть, напримръ, мнніе, что коршуны обладаютъ необыкновеннымъ обоняніемъ, по крайней вр, ничмъ инымъ ученые по могли объяснить, почему, напримръ, коршуны пролетаютъ огромное пространство и слетаются массами неизвстно откуда на падаль. Люціанъ объясняетъ своимъ братьямъ, что въ этомъ кабинетномъ толкованіи нтъ ни капли истины и что обоняніе у коршуновъ совершенно такое же, какъ и у прочихъ птицъ, т. е. гораздо слабе, чмъ у волка и собаки. Въ такомъ случа, чмъ-же объяснить, что коршуны слетлись на трудъ аргали, убитаго Базиломъ? Объясняется это очень просто — острымъ зрніемъ коршуновъ. Трудъ убитаго животнаго увидли сначала одинъ или два коршуна и полетли въ его сторону. Этихъ двухъ замтили другіе, другихъ замтили третьи — и набралась цлая стая. Случается, что такимъ образомъ слетаются коршуны миль за пятьдесятъ, и исторія о коршунахъ, будто-бы чующихъ трупы за нсколько миль, получаетъ совершенно простое объясненіе. Другое кабинетное толкованіе приписываетъ коршунамъ особенный вкусъ къ гнилому мясу и къ разлагающимся трупамъ, но и это толкованіе не больше, какъ неумнье объяснить простымъ образомъ простой фактъ. Всякое животное предпочитаетъ свжее мясо гнилому, и если коршунъ иногда выжидаетъ гніенія трупа, то только потому, что его когти слабе, чмъ у орла. Своимъ сильнымъ клювомъ и сильными когтями орелъ легко разрываетъ кожу животнаго, коршунъ-же этого сдлать не можетъ, и если ему не удалась попытка проклевать трупъ, онъ, убдясь въ безполезности своихъ усилій, садится на скалу и спокойно выжидаетъ, но это вовсе не изъ гастрономической наклонности къ гнилому, вонючему мясу. Когда одному изъ коршуновъ удалось найдти мсто, въ которомъ пуля пробила кожу убитаго аргали, то отверстіе это тотчасъ-же было расширено и коршуны бросились на добычу. Въ другомъ мст Майнъ-Ридъ такимъ-же простамъ образомъ объясняетъ, почему камчатская собака возвращается зимою къ своему жестокому хозяину. Извстно, что камчадалы не кормятъ своихъ собакъ лтомъ, собаки разбгаются и затмъ, съ наступленіемъ зимы, снова возвращаются къ своимъ хозяевамъ. Люди, склонные къ фантастическимъ объясненіямъ, видли въ этомъ добровольномъ возвращеніи собаки къ хозяину доказательство инстинкта дисциплины и природной врности камчатскихъ собакъ. Но этотъ фактъ объясняется гораздо проще. Собака очень хорошо знаетъ, что зимою озера и рки покрываются толстымъ льдомъ и что на свобод ей придется умереть съ голоду, какъ ни жалки остатки рыбьихъ внутренностей и головъ, которые выбрасываютъ камчадалы своимъ собакамъ, но все-таки это лучше, чмъ голодная смерть. Или натуралисты утверждаютъ, что африканскій слонъ гораздо свирпе своего индійскаго собрата и что только поэтому его нельзя приручить. Но это чистая клевета на характеръ африканскаго слона, который до своимъ нравственнымъ качествамъ нисколько не уступаетъ слону индійскому. И африканскій слонъ подставилъ-бы охотно свою спину подъ вьючную башню, если-бы африканскія племена были нсколько поцивилизованне. Слдовательно, фактъ этотъ объясняется не свирпостью животнаго, а невжествомъ африканскаго дикаря.
Впрочемъ, Майнъ-Ридъ, повидимому, положительный и трезвый, повидимому понимающій, что дтямъ должно быть дано реальное и ясное объясненіе явленій природы, — Майнъ-Ридъ, нападающій на кабинетныхъ Мюльгаузеновъ, самъ стоитъ постоянно на той опасной точк зрнія, которая приводитъ къ фантазіи и вымыслу. Простыя объясненія сложныхъ или запутанныхъ фактовъ у Майнъ-Рида не больше, какъ рдкая случайность. Т три-четыре факта, которые были приведены выше, раскинуты въ двадцати томахъ, на 8,000 страницъ, и, конечно, минуютъ безслдно дтское пониманіе. Что-же касается общаго впечатлнія, то трезвый и реальный американецъ, подсмивающійся надъ Мюльгаузенами, прибгаетъ самъ постоянно къ эфекту, вымыслу и дйствуетъ не на дтскую разсудительность, а на чувство и преимущественно на воображеніе. Поэтому, при кажущейся простот, Майнъ-Ридъ въ сущности необыкновенно вычуренъ, а его простота отзывается искуственностью и хитрымъ вымысломъ. Разумется, дти этого не замчаютъ, но вдь за то-же дти и легковрны. Только хорошо-ли пользоваться ихъ легковріемъ?
Въ ‘Жилищ въ пустын’ Майнъ-Ридъ описываетъ бой удава съ гремучей змей. Гремучая змя подкарауливала блку, наконецъ, ей удалось убить животное головой и вотъ змя смачиваетъ блку слюной, чтобы състь. Въ то время, какъ гремучая змя вонзила свои зубы въ блку, съ дерева спустился черный констрикторъ и съ быстротою молніи обвилъ гремучую змю. Майвъ-Ридъ очень эфектно и подробно описываетъ борьбу на смерть этихъ двухъ чудовищъ, и дти слдятъ за его разсказомъ, конечно, съ замираніемъ сердца. Удавъ оказался побдителемъ, но для дтей такъ и осталось нершеннымъ: кто изъ двухъ великановъ въ дйствительности сильне? Удавъ отличается большою подвижностью и ловкостью, гремучая змя хотя и меньше его, ко за то массивне. Майнъ-Ридъ, заставившій гремучую змю вонзить зубы въ блку, лишилъ ее этимъ возможности бороться успшно съ своимъ врагомъ. Взрослый читатель, конечно, ясно видитъ фокусъ и остается въ недоумніи, почему удаву нужно было одержать верхъ, и для чего Майнъ-Ридъ ослабилъ силы гремучей зми. Но ребенокъ, конечно, долженъ остаться неудовлетвореннымъ и вопросъ о сравнительной сил двухъ величайшихъ змй остается для него нершеннымъ. Еще вычурне Майнъ-Ридъ въ одномъ разсказ о льв (‘Приключеніе молодыхъ боеровъ’.) Огромный левъ разными, очень ловкими пріемами былъ загнанъ боерами въ скотникъ. Затмъ за нимъ закрыли двери и ставни, тоже необыкновенно замысловатымъ способомъ, и боеры ршили завалить дверь камышемъ, поджечь его и задушить животное дымомъ. Свартбой вынулъ огниво и хотлъ выскать огонь, какъ внутри скотника послышалось особенное царапанье, повидимому, левъ съ страшными усиліями старался пробить стну, глухой голосъ его, казалось, слышался издали. Охотники въ ужас взглянули другъ на друга. Царапанье продолжалось, голосъ постепенно становился глуше… ‘Но вотъ раздалось такое пронзительное рыканіе, что вс обомлли со страха. Охотникамъ чудилось, что между ними и страшнымъ противникомъ ихъ не существовало преграды. Рыканье повторилось, но оно выходило не изъ внутренности жилища, а раздавалось надъ ихъ головами. Левъ былъ на крыш!..’ Не пугайтесь! На самомъ дл опасность не такъ велика, какъ рисуетъ ее Майнъ-Ридъ. Въ дйствительности левъ не былъ на крыш, а только пролзъ въ трубу и высунулъ изъ пся свою голову. Конечно, фон-Блумъ и Гендрихъ, оба превосходные стрлки, прицлились въ одно время, раздались два выстрла и левъ, закрывъ глаза, конвульсивно замоталъ головой. Сцена эта эфектная и нтъ ничего невозможнаго, что левъ залзъ въ трубу. Подобный фактъ, вроятно, былъ и въ дйствительности, но тмъ не мене онъ все-таки поражаетъ васъ своею вычурностью. Или, на охот на слона, Свартбой, находившійся уже во власти своего врага, внезапно вскакиваетъ, обвиваетъ руками и ногами заднюю ногу слона и начинаетъ давить ее изо всей силы. Удивленный и испуганный слонъ испускаетъ ужасный крикъ, поднимаетъ къ верху хвостъ и хоботъ, и бжитъ. Свартбей-же тихонько опускается на землю и спасается отъ своего врага въ противоположную сторону. Или Гансъ, спасаясь отъ гну, взбирается на исполинскій муравейникъ, и въ то время, когда гну старается атаковать его и ударить рогами, онъ неожиданно проваливается, вмсто того, чтобы попасть въ середину гнзда блыхъ муравьевъ, Гансъ чувствуетъ подъ собою что-то толстое и крпкое. Этимъ толстымъ и крпкимъ предметомъ оказался муравьедъ. Для чегоже онъ понадобился? Муравьедъ понадобился, во-первыхъ, для того, чтобы не дать Гансу провалиться въ муравейникъ и спасти его отъ мстительности муравьевъ, а во-вторыхъ, онъ былъ нуженъ для того, чтобы своимъ отвратительнымъ рыломъ испугать гну. Но тутъ новая неожиданность: гну оказался внезапно въ полулежачемъ положеніи, съ головой, уткнутой въ землю, неизвстно какимъ образомъ одна изъ его переднихъ ногъ заскочила ему за рога, и онъ не только не могъ владть этою ногою, но еще и пригвоздилъ голову къ земл. Или въ ‘Охотникахъ за медвдями’ медвдь вскакиваетъ на спину осдланной лошади. Конь страшно заржалъ и пустился въ лсъ съ медвдемъ, уцпившимся за спину, но вдругъ копь остановился, какъ бы задержанный магической властью. Оказалось, что медвдь одною изъ своихъ толстыхъ лапъ схватилъ дерево, а другою крпко держался за сдло. Конь длалъ страшныя усилія, чтобы вырваться, а медвдь съ такою-же энергіей тянулъ сдло и держался за дерево. Но вотъ подпруга лопнула, сдло осталось въ лапахъ медвдя, а конь радостно заржалъ и бросился въ лсъ. Мы не отрицаемъ возможности ни одной изъ этихъ счастливыхъ случайностей — и ловъ могъ залзть въ трубу, и медвдь хать верхомъ на лошади, могла лопнуть и подпруга, но вс эти возможности не больше, какъ чистыя случайности, какъ авторскій разсчетъ на эфектъ и на воспріимчивость дтскаго воображенія. На-сколько позволительно прибгать къ такимъ искуственнымъ, сказочнымъ средствамъ, чтобы привлекать дтское вниманіе?
Иногда Майнъ-Ридъ напоминаетъ французскихъ романистовъ и превышаетъ самого Понсона дю-Терайля. На одномъ невольничьемъ корабл былъ между матросами коварный злодй, убившій ночью своего товарища. На другое утро ему приходилось удерживать багромъ небольшой плотъ, и въ то время, какъ злодй ударилъ багромъ, онъ потерялъ равновсіе, поскользнулся, сталъ опускаться и, застрявъ ногами между бревнами, не могъ ни подняться, ни опуститься. Одинъ изъ пріятелей схватилъ его за руки и сталъ поднимать. Но каково было общее изумленіе, когда туловище оказалось безъ ногъ. ‘Акула!’ вскрикнулъ матросъ ужасающимъ голосомъ. Конечно, Майнъ-Ридъ поступилъ такъ съ коварнымъ злодемъ не безъ похвальной нравственной цли. Нсколько страницъ дальше Майнъ-Ридъ наказалъ смертью и всхъ остальныхъ его товарищей, и чтобы дтямъ было понятне, что порокъ никогда не остается безъ наказанія, Майнъ-Ридъ, по случаю смерти Легро, говоритъ: ‘такъ погибъ этотъ злодй, и, конечно, эта страшная смерть была карой за вс его черныя дла’. А по поводу гибели остальныхъ матросовъ — ‘нельзя не видть въ этой гибели дла небеснаго Промысла, наказавшаго этихъ людей за ихъ противозаконныя дянія’. Но цль не всегда оправдываетъ средства, и злодя Легро можно было-бы наказать какъ-нибудь иначе, не прибгая къ акул. Другой разъ и въ другомъ мст Майнъ-Ридъ заставляетъ каймана поступить съ одной маленькой двочкой такъ-же, какъ поступила акула съ Легро, и затмъ слдуетъ страшная сцена мести матери, которая пользуется кровавыми остатками своей дочери, какъ приманкой для крокодила, вонзаетъ въ тло копье, привязываетъ бичевкой ножи и бросаетъ эту страшную приманку въ воду, чтобы поймать на нее каймана. Еще въ одномъ мст Майнъ-Ридъ заставляетъ взобраться медвдицу на тотъ самый сукъ, на которомъ сидлъ спасающійся Базиль, но онъ соскакиваетъ внизъ съ высоты нсколькихъ сажень. Сукъ, освобожденный отъ излишней тяжести, внезапно выпрямился и подкинулъ на нсколько футовъ медвдицу, которая съ глухимъ шумомъ рухнулась на землю. Базиль не расшибся, потому что братья растянули большую шкуру бизона, медвдица-же расшиблась, потому что никто не оказалъ,й подобнаго вниманія. Или: аксисъ спокойно пасется и щиплетъ траву, а къ нему ползетъ пантера. Пантера съежилась и готова уже броситься на жертву, но въ это время Каспаръ чихнулъ, активъ поднялъ голову, осмотрлся, увидлъ паптеру, схватилъ въ ротъ дтеныша и исчезъ съ быстротою стрлы. Майнъ-Ридъ объясняетъ, что Каспаръ чихнулъ безъ намренія, ‘можетъ быть, отъ сильнаго запаха магноліи’. Или: индйцы, схватившіе Базиля, привязываютъ его къ столбу, чтобы разстрлять. По Базиль герой и погибнуть не можетъ. Майнъ-Ридъ заставляетъ индйцевъ спять съ него платье, и когда грудь его была разстегнута, взорамъ индйцевъ представилась вышитая ладонка. Одинъ изъ дикарей схватилъ ее, раскрылъ и вытащилъ трубку изъ красной глины. Трубка эта оказалась тою самою, изъ которой курилъ нкогда Текумсега, извстный у индйцевъ модъ именемъ пророка и принадлежавшій къ тому-же самому племени, къ которому принадлежали и индйцы, схватившіе Базиля. Героямъ Майнъ-Рида всегда покровительствуетъ какая-то таинственная сила. Въ какихъ-бы положеніяхъ они ни находились, но въ трудныя минуты къ нимъ всегда является на помощь то красная трубка, то какая-нибудь собственная неожиданная геніальная мысль, то какая-нибудь вншняя случайность, въ род муравьеда…
Несмотря на кажущуюся простоту плана разсказовъ, Майнъ-Ридъ въ этомъ отношеніи напоминаетъ нсколько Жюля Верпа. Если ему нужно показать, что блый буйволъ — рдкое животное, Майнъ-Ридъ начинаетъ съ Люціана Бонапарта, длаетъ героемъ наполеоновскаго полковника, посылаетъ ему письмо съ просьбою о кож благо буйвола, а такъ-какъ кожи этого рдкаго животнаго, въ томъ вид, какъ это желательно принцу, въ лавкахъ достать нельзя, Майнъ-Ридъ отправляетъ семейство полковника на охоту, описываетъ ихъ охотничьи приключенія, цлый рядъ ужасовъ, трудностей и, въ конц концовъ, наводитъ на стадо блыхъ буйволовъ. Читатель доволенъ, все, повидимому, кончается благополучно и буйволъ убитъ, но это слишкомъ просто, а Майнъ-Ридъ любитъ чудесное. Блый буйволъ оказывается чернымъ, только выпачканнымъ въ гипс. Затмъ Базиля и его братьевъ схватываютъ индйцы, но на выручку является красная трубка, а благо буйвола все-таки нтъ… Посл необыкновенныхъ второстепенныхъ подробностей, Майнъ-Ридъ, точно усталый, внезапно прерываетъ и заключаетъ свои разсказъ коротенькимъ сообщеніемъ, что ‘посл нсколькихъ дней охоты съ индйцами, братьямъ, наконецъ, удалось убить благо буйвола’. Въ ‘Охотникахъ за медвдями’ опять тотъ-же планъ, опять отецъ натуралистъ, но на этотъ разъ медвдь нуженъ не Луціану Бонапарту, а самому графу Гроднову. Графъ Гродновъ русскій аристократъ и происходитъ отъ какого-то крестьянина, спасшаго нкогда жизнь какому-то вельмож на медвжьей охот. Графъ Гродновъ желаетъ имть у себя вс виды и разновидности медвдей и посылаетъ своихъ сыновей объхать міръ и настрлять для него медвдей непремнно лично, и непремнно въ тхъ странахъ, гд они родятся. Роль красной трубки разсказа играетъ меридіанъ. Охотники могутъ проходить земной шаръ во всхъ направленіяхъ, но никакъ не должны приходить два раза одного меридіана, исключая при возвращеніи въ Петербургъ. Какъ кажется, графъ Гродновъ и русскіе охотники поставили Майнъ-Рида въ нкоторое затрудненіе. Онъ не позволяетъ имъ охотиться въ Россіи, несмотря на то, что и бураго, и чернаго медвдя они могли-бы убить у насъ, а прямо посылаетъ въ Скандинавію, затмъ въ Пиринеи, а на S8 страниц отвозитъ ихъ уже въ Америку. Молодые люди исполнили, конечно, порученіе отца, настрляли ему цлую колекцію медвдей и, во возвращеніи сыновей, въ гродновскихъ палатахъ происходили нсколько дней постоянныя пиршества. Конечно, чтобы человку пришла въ голову такая странная мысль, какая пришла Гроднову, требуется особенная причина. Предполагая подобное недоумніе, Майнъ-Ридъ длаетъ русскаго графа не только натуралистомъ, но и производитъ его родъ отъ крестьянина, спасшаго боярина отъ медвдя. Для чего такія хитрости, когда къ дтямъ слдуетъ относиться гораздо проще и не вводить въ ихъ дтское мышленіе ничего напускного, искуственнаго и выдуманнаго? Но разъ отказавшись отъ простоты, Майнъ-Ридъ переплетаетъ свои разсказы страшными сценами и повсюду вводитъ ужасающій элементъ. Его герои то умираютъ отъ голода и внезапно спасаются отъ него ‘каменной кишкой’, то погибаютъ отъ жвиды, то отравляются пчелинымъ медомъ, то постигаются такими страшными нападеніями дикихъ животныхъ, что ихъ спасаетъ лишь внезапная благость Провиднія. И Майнъ-Ридъ вчно натягиваетъ до послдней степени дтское воображеніе и заставляетъ биться дтское сердце чувствомъ страха, надежды и ожиданія.
Нкоторые томы написаны у Майнъ-Рида по плану Робинзона Крузое. Въ ‘Дарахъ океана’ героемъ — непослушный мальчикъ, оставившій своихъ родителей, чтобы странствовать по моримъ и океанамъ. Подобно Робинзону Крузое, онъ жалетъ о своемъ непослушаніи, и когда ‘Пандора’ сгорла и несчастные должны были спасаться на плоту, новый Робинзонъ горько оплакивалъ свое непослушаніе. ‘Я самъ былъ виною безразсудной катастрофы, убжавъ изъ-подъ родительскаго крова’, говоритъ Виль. Въ тхъ разсказахъ, въ которыхъ Майнъ-Ридъ заставляетъ своихъ героевъ быть піонерами и поселяться въ необитаемыхъ мстностяхъ, герои его тоже напоминаютъ Робинзона по сходству положеній. Въ ‘жилищ въ пустын’ фигурируетъ подобное семейство, созидающее себ хозяйство ручныхъ животныхъ, вносящее культуру и цивилизацію въ дикую пустыню, невидвшую никогда и слда человческаго. Но какая разница съ Дефо! У Дефо все просто, отношенія героевъ къ природ прямы, не вычурны и спокойны, разсказъ его производитъ успокоительное впечатлніе, вноситъ въ душу мирный элементъ и при всей своей простот производитъ впечатлніе какой-то торжественности и величія, какъ и та простая и величественная природа, въ которой дйствуютъ его герои. Но Майнъ-Ридъ понимаетъ природу иначе. Для него природа источникъ борьбы, начало какой-то враждебности, какая-то роковая сила, съ которой человкъ вчно борется и отъ которой спасаетъ его только слпой случай и неожиданность въ род муравьеда. Въ одномъ разсказ Майнъ-Ридъ положилъ медвдя даже въ орлиное гнздо. На приложенной къ разсказу картинк изображена вершина дерева и между двумя суками въ орлиномъ гнзд лежатъ медвдь. Надъ нимъ носится орелъ, а гд-то внизу, въ перспектив. нарисовано четыре микроскопическихъ человчка, такъ-что очевидно, что между ними и медвдемъ должно быть очень большое разстояніе. Неужели это значитъ пріучать дтей къ простымъ отношеніямъ къ природ?
Неоспоримо, что Майнъ-Ридъ даетъ многое изъ нравовъ животныхъ, но онъ и животныхъ не можетъ заставить дйствовать по-просту. Его львы, медвди, коровы, быки, лошади такіе-же герои, какъ и его люди. Онъ даетъ не жизнь животныхъ, а драматическія положенія, и вмсто того, чтобы заставить ребенка видть простую жизнь и простые нравы, знакомитъ его съ психологіей животнаго царства, во только по-своему. Животныя Майнъ-Рида такіе-же благородные боеры, какъ и его люди. Онъ длаетъ изъ львицы благородную супругу, полную романической привязанности и мстящую за смерть своего супруга. Другія животныя отличаются тмъ-же благородствомъ супружескихъ чувствъ. Вотъ левъ убиваетъ самца джембока. Пораженная самка скрывается изъ виду. Но подобный гнусный поступокъ не въ нравахъ благороднаго животнаго. Едва самка пришла въ себя отъ перваго испуга, она поворотила къ непріятелю и, приведя свои рога въ горизонтальное положеніе, бросилась на хищника. Слдуетъ эфектная картина битвы, въ которой левъ оказался побжденнымъ. Но вотъ внезапно раздаются рзкіе звуки львинаго рыканья, и львица, при близившись къ мсту побоища огромными прыжками, ударомъ лапы свалила благородную и мужественную жену джембока. ‘Рыканіе-ли побды издала львица на труп своей жертвы? Въ ея голос и движеніяхъ замтно что-то странное. Отчегоже левъ не отвчаетъ ей? Неужели онъ палъ подъ ударами антилопы?’ спрашиваетъ Майнъ-Ридъ. И, дйствительно, можно придти въ недоумніе, можно принять джембока за нжнаго англичанина,— такія человческія чувства и мысли высказываетъ за зврей Майнъ-Ридъ.
Въ воззрніи Майнъ-Рида на природу есть не только неполнота и незаконченность, но и старые научные предразсудки. Майнъ-Ридъ не дарвинистъ, и тому, что Дарвинъ зоветъ борьбой за существованіе, Майнъ-Ридъ даетъ названіе цди истребленія. Въ ‘Гудзоновомъ залив’ и въ ‘Двственныхъ лсахъ’ Майнъ-Ридъ рисуетъ дв подобныя цпи. Въ ‘Гудзоновомъ залив’ блую мышь сълъ горностай, горностая — лисица, лисицу — волкъ, а волка убилъ Базиль. Когда братья подошли къ убитому волку, имъ представилось зрлище необыкновенное. ‘Охотникъ однимъ выстрломъ поразилъ четыре жертвы: во-первыхъ, большого волка, тощій трупъ котораго лежалъ на снгу, во-вторыхъ, лисицу, лежавшую въ оцпенлыхъ челюстяхъ волка, въ-третьихъ, горностая, бывшаго въ зубахъ лисицы и державшаго, въ свою очередь, во рту остатки блой мыши. Настоящая цпь истребленій!’ восклицаетъ Майнъ-Ридъ. Въ ‘Двственныхъ лсахъ’ цпь истребленія еще любопытне. Талъ колибри съла голубокрылую муху, прыгающій тарантулъ — колибри, тарантула съла зеленая ящерица, зеленую ящерицу — змя, змю — коршунъ, коршуна убилъ блоголовикъ, а блоголовика — Базиль. ‘И это было послднее звено въ цпи истребленія’, снова замчаетъ Майнъ-Ридъ, какъ-бы длая лукавый намекъ на то, что Дарвинъ назвалъ борьбой за существованіе. Черезъ нсколько страницъ онъ заставляетъ Люціана высказать слдующія философскія соображенія: ‘кто знаетъ, что маленькая голубая муха, прежде, чмъ сдлаться жертвою колибри, не убила сама какого-нибудь микроскопическаго наскомаго, которое, въ свою очередь, съло какую-нибудь монаду, незамтную для невооруженнаго глаза, но тмъ не мене существо живущее и движущееся, какъ и мы сами. Такъ все идетъ въ мір, и Провидніе, повидимому, создало различныя живыя существа единственно съ цлью, чтобы они служили въ пищу одно другому. Но цль этого страшнаго закона составляетъ тайну, еще недоступную человку’. Въ другомъ мст (‘Гудзоновъ заливъ’), говоря о рогахъ круглорогаго оленя, Майнъ-Ридъ замчаетъ, что весною рога животнаго бываютъ очень нжны на осязаніе и мягки и малйшій ударъ по нимъ причиняетъ животному страшную боль. Только къ осени рога длаются жесткими, подобно кости. Въ этомъ простомъ обстоятельств Майнъ-Ридъ очень наивно усматриваетъ слдующую предусмотрительность природы: ‘она не хотла, говоритъ онъ,— чтобы въ пору любви самцы умерщвляли другъ друга въ ссорахъ, которыя у нихъ случаются обыкновенно изъ-за самокъ, и что произошло-бы непремнно, если бы природа не позаботилась отнять у нихъ на это время ихъ страшное оружіе’. Но при этомъ Майнъ-Ридъ упустилъ изъ виду другое обстоятельство, о которомъ онъ говоритъ на слдующей страниц. Если, лишаясь роговъ, самцы не истребляютъ другъ друга, то, пользуясь ихъ безсиліемъ, ихъ въ это время истребляютъ другія животныя. Выигрываютъ-ли отъ этого самки — еще неизвстно. Въ ‘Охотникахъ за медвдями’ Майнъ-Ридъ объясняетъ зимнюю спячку медвдя тою-же цлесообразностью.
Рядомъ съ подобными, вовсе не научными пріемами и предразсудками у Майнъ-Рида попадаются объясненія, убждающія, что онъ способенъ смотрть на явленія природы и боле правильно. Такъ, говоря объ отношеніяхъ животныхъ къ человку, онъ замчаетъ, что введеніе огнестрльнаго оружія, измнившаго поверхность земли, какъ въ матеріальномъ, такъ и въ моральномъ отношеніяхъ, имло не мене вліянія на зврей и на дикія человческія племена, До изобртенія огнестрльнаго оружія, и нынче, у племенъ, имъ невладющихъ, тигръ не колеблясь нападаетъ на толпы вооруженныхъ людей, онъ бросается въ середину группы, не заботясь о количеств и сил противниковъ, и выхватываетъ свою жертву. Левъ, боле отважный, чмъ тигръ, забирается даже въ лагерь и овладваетъ добычей подъ выстрлами. Теперь все это измнилось и уже боле не слышно о людяхъ, растерзанныхъ зврями. Рдкія исключенія являются еще иногда въ глубин лсовъ Бенгаліи и Африки, гд животнымъ еще неизвстна смертоносная сила огнестрльнаго оружія. Даже птицы, и т подчинились общей перемн. Все семейство хищныхъ прекрасно отличаетъ вооруженнаго человка отъ безоружнаго, и охотникамъ нужно прибгать къ очень тонкимъ хитростямъ, чтобы обмануть хищную птицу. Только очень немногія изъ животныхъ не измнили своего характера и обычаевъ, и къ такимъ животнымъ принадлежатъ блоголовикъ и пеккари.
Мстами Майнъ-Ридъ порывается, какъ-бы въ соціальную и политическую область мысли. Говоря о Капской колоніи, Майнъ-Ридъ называетъ населеніе ея благородной человческой расой за его храбрость, миролюбіе, промышленность, правдивость и преданность республиканской свобод. Въ подробности событій Майнъ-Ридъ не вдается и замчаетъ коротко, что о борьб голландскихъ колонистовъ противъ англійскаго владычества его молодые читатели могутъ прочитать въ исторіи. Вообще Майнъ-Ридъ не вдается ни въ соціальные, ни политическіе вопросы, а если и длаетъ на нихъ кое-какіе намеки, то совершенно вскользь, и не принадлежа къ числу крайнихъ людей, онъ нкоторыя вещи даже оправдываетъ. Такъ, разсказывая о тираніи африканскихъ деспотовъ (‘Дти Лсовъ’), Майнъ-Ридъ замчаетъ, что, хотя ничто въ мір не можетъ оправдывать рабства, но африканскій деспотизмъ долженъ уменьшать нсколько отвращеніе къ американскимъ плантаторамъ. Описавъ въ ‘Дарахъ океана’ страшное положеніе негровъ-невольниковъ, продаваемыхъ въ рабство, и даже наказавъ весь экипажъ рабовладльческаго судна за его гнусное поведеніе, Майнъ-Ридъ въ ‘Дтяхъ лсовъ’ говоритъ, что нищета и страданія перевозимыхъ негровъ кажутся легкими въ сравненіи съ пытками, которымъ подвергаются подданные африканскихъ тирановъ. И, дйствительно, если врить приводимымъ Майнъ-Ридомъ фактамъ, то деспотизмъ этотъ доходитъ до чудовищности. Ну, какъ приказать подданнымъ поймать живого льва и доставить его не только цлымъ и невредимымъ, но и безъ малйшей царапины? Впрочемъ, соціальные мотивы и размышленія у Майнъ-Рида имютъ чисто-эпизодическій характеръ. Онъ говоритъ объ африканскихъ тиранахъ вовсе не для того, чтобы внушить дтямъ отвращеніе къ дикому деспотизму, а чтобы объяснить, почему африканецъ Конго игралъ такъ беззаботно и легкомысленно своей жизнью на охот со львомъ.
У Майнъ-Рида попадается и описаніе быта дикарей: но это не тотъ бытъ, о которомъ говорятъ, напримръ, Лёбокъ и англійскіе естествоиспытатели. Это бытъ чисто-охотничій, это не больше, какъ живописныя положенія и картины охотничьей находчивости, мужества и ловкости. Все-же собственно бытовое иметъ у Майнъ-Рида второстепенное значеніе и вводится настолько, на-сколько оно требуется необыкновеннымъ положеніемъ героевъ. Напримръ, въ ‘Жизни у индйцевъ’ герой Ральфъ долженъ быть спасенъ индянкой Эймоа, и читателю дается описаніе нравовъ индйцевъ на-столько, на-сколько это нужно, чтобы устроить спасеніе Ральфа. Конечно, и тутъ по обошлось безъ случайностей, потому-что иначе Ральфъ былъ-бы разстрлянъ, индянка Эймоа не приняла-бы христіанства, а Майнъ-Ридъ не заключилъ-бы своего разсказа такъ назидательно. Когда въ счастливомъ семейномъ кружк Ральфа говорилось о прошедшихъ дняхъ Эймоа (въ крещеніи Маріи), она никогда не забывала благодарить Бога за то, что онъ далъ имъ столько счастья и радости, и всегда съ глубокимъ вздохомъ прибавляла: къ свту черезъ тьму! Этотъ романическій сантиментализмъ вовсе не къ лицу Майнъ-Риду.
Майнъ-Ридъ иметъ право возразить, что онъ даетъ собственно охотничьи разсказы, но мы думаемъ, что заглавіе — только авторская скромность. Въ сущности Майнъ-Ридъ даетъ ‘дтское чтеніе’, даетъ картины всей природы, и, обозвавъ разсказы охотничьими, онъ уводитъ своихъ читателей въ ботанику, энтомологію, орнитологію, ихтеологію и пользуется охотничьими положеніями для того, чтобы знакомить читателя съ природой. Но если природа и человкъ для него главный предметъ разсказовъ, мы тоже имемъ право требовать отъ него не только врныхъ фактовъ и врныхъ идей, но и такихъ фактовъ и идей, которые бы имли полезное воспитательное вліяніе. Но Майнъ-Ридъ не воспитатель и не педагогъ, его задача — дать занимательное чтеніе, а насчетъ какихъ вліяній создается эта занимательность — Майнъ-Ридъ, повидимому, вовсе и не думаетъ. Впрочемъ, Майнъ-Ридъ пишетъ, какъ американецъ, для своихъ, мы-же, относясь къ нему критически, думаемъ о томъ, что нужно давать нашимъ.
Наблюдали-ли вы, какъ дти читаютъ Майнъ-Рида? Вотъ ребенокъ читаетъ ‘Приключенія Ганса Стерки’. Ребенокъ жадно впивается въ страницу, онъ даже морщитъ судорожно лобъ,— до того натянуто его вниманіе, его глаза быстро перебгаютъ отъ одной строчки на другую, по иногда вы замчаете скачки въ четверть и даже въ полстраницы. Что-же это длаетъ ребенокъ? Онъ просто выискиваетъ нить разсказа и читаетъ только то, что его интересуетъ.
Майнъ-Ридъ, пользующійся охотничьими подвигами и драматическими положеніями своихъ героевъ, чтобы сдлать свои разсказы занимательными, этимъ самымъ ослабляетъ интересъ всего того, что собственно и должно составлять главное содержаніе его разсказовъ, и дтское вниманіе скользитъ мимо его природы, чтобы читать одни подвиги.
У Майнъ-Рида есть, неоспоримо, весьма живописныя описанія мстностей, напримръ, Флориды въ ‘Оцеол’. Но, несмотря на всю живописность этихъ описаній, ребенокъ минуетъ ихъ, потому-что они для него не больше, какъ красивыя слова. ‘Флорида! прелестная страна цвтовъ! восклицаетъ, напримръ, Майнъ-Ридъ.— Лса твои всегда двственны, луга зелены, рощи душисты, голубая иксія сверкаетъ на твоихъ равнинахъ, лимфа съ золотымъ, внцомъ купается въ твоихъ водахъ… Прелестная Флорида! кто можетъ любоваться тобою равнодушно, не сказанъ, что ты страна предопредленія, не поддаваясь соблазну врить вмст съ первыми переселенцами, что изъ груди твоей бьютъ источники, возвращающіе молодость и дающіе безсмертіе…’ Какой ребенокъ станетъ читать эти знаки восклицанія и что онъ пойметъ въ этой ничего неговорящей ему картин? Если-бы Майнъ-Ридъ былъ въ десять разъ даровите, то его описанія и тутъ-бы не остановили дтскаго вниманія. Ребенку нужно дйствіе, его чувство нужно трогать живымъ и знакомымъ, и если вы ему не можете дать нарисованной картины ему извстной природы или мстности, никакое, даже самое живописное описаніе не будетъ ему интересно и понятно. Майнъ-Ридъ точно не знаетъ роста своихъ читателей и пишетъ больше, чмъ для взрослыхъ дтей, а въ то-же время положенія его героевъ такъ заманчивы и сказочны, что читаются съ интересомъ дтьми семилтпими. Можетъ быть, оттого, что Майнъ-Ридъ не уметъ представить себ ясно возрастъ и понятія своихъ читателей: онъ то даетъ чтеніе для взрослыхъ, то увлекательную дтскую сказку, то описываетъ дйствіе, то даетъ или красивыя и непонятныя слова, или цлый рядъ названій предметовъ, растеній и животныхъ. Въ ‘Изгнанникахъ въ лсу’ есть, напримръ, такое мсто: ‘и что за прелесть эти долины, гд столтнія деревья, какъ сіиба, каоба и замаякъ, перевиты ліанами, почти такой-же толщины, какъ и стволы ими обвиваемые, и которыхъ они какъ-бы душатъ въ своихъ объятіяхъ, гд корова-дерево даетъ цлыя струи молока, джувіа, гигантскіе орхи, хинное дерево — дорогую кору, арнотто — краску, ваниль — свои трехугольныя ароматныя кисти, гд пальмы достигаютъ двадцати-пяти-саженной величины, гд на ркахъ викторія-регія разстилаетъ свои огромные листья…’ Тутъ цлый рядъ словъ, неимющихъ для ребенка никакого смысла. Что-же удивительнаго, что во всхъ тхъ случаяхъ, когда Майнъ-Ридъ рисуетъ объективно картины природы, дти торопливо перелистываютъ страницы и ищутъ боле доступныхъ имъ понятій и сценъ.
Для ребенка описаніе природы должно быть субъективное. Панорама, нарисованная словами, для него скучна, потому что она мертва. Природа должна быть связана съ человкомъ, съ его дйствіями, съ его поведеніемъ. Если вы ему говорите о двадцатипяти-саженной пальм, онъ только тогда пойметъ, что это гигантъ, когда вы заставите вашего героя на него влзть. Вьющаяся ліана ему тоже непонятна, пока вы не запутаете въ ея крпкихъ и гибкихъ втвяхъ или человка, или животное. Природа, взятая безотносительно, не говоритъ ни чувству, ни уму, не возбуждаетъ воображенія. Какъ вы ни описывайте живописно пустыню, ребенокъ не получитъ объ ней ровно никакого понятія, пока вы не дадите ему картинъ тхъ ужасовъ, которые испытываетъ блуждающій по ней человкъ. Вотъ почему дти и перелистываютъ майнъ-ридовскія описанія.
Въ тхъ случаяхъ, когда Майнъ-Ридъ хочетъ знакомить съ природой научнымъ образомъ, онъ ведетъ разсказъ отъ третьяго лица, и иногда въ вид вовсе не интересныхъ лекцій. Для этого у Майнъ-Рида всегда найдется молодой ученый, разсказывающій иногда на цлыхъ страницахъ нердко очень скучныя вещи. Такой ученый перечисляетъ вс виды львиной породы, съ ихъ. латинскими названіями, вс породы медвдей, съ латинскими названіями, или, еще хуже, перечисляетъ ботаническія латинскія названія растеній. Наконецъ, у Майнъ-Рида встрчается масса названій такихъ изумительныхъ животныхъ, которыхъ русскій читатель встрчаетъ въ первый разъ и, можетъ быть, никогда боле не встртитъ: шпрингбокъ, бльюбокъ, блесбокъ, бонтебокъ, вольверенъ, волоклюй. Конечно, въ этихъ названіяхъ виноватъ больше русскій переводчикъ, называющій богульникъ лабрадосскимъ чаемъ, а можевельникъ — кедромъ. Поэтому мы думаемъ, что попытка Майнъ-Рида познакомить своихъ читателей съ ботаникой и съ ботаническими названіями растеній едва-ли достигаетъ своей цли, и, конечно, къ лучшему, если дтямъ придется узнать богульникъ подъ именемъ лабрадосскаго чая, кедръ смшать съ можевельникомъ, а разные виды газелей заучить подъ названіями ширингбоковъ, бльюбоковъ, блесбоковъ и т. д. Нкоторыя описанія Майнъ-Рида до того длинны, что превышаютъ не только дтское, но и всякое человческое терпніе. Въ ‘Стрлкахъ въ Мексик’ страна Анагуакъ описывается съ 209 до 226 страницы. Описаніе это начинается съ того, что ‘далеко, очень далеко, по ту сторону Атлантическаго океана, за островами Вестъ-Индіи лежитъ прекрасная страна…’ И страна эта Анагуакъ. Но отчего европейскій туристъ направляется къ востоку, поэтъ мечтаетъ о минувшей слав древней Греціи, живописецъ ищетъ сюжета въ столько разъ изображенныхъ Альпахъ и Апепинахъ, романистъ черпаетъ у Италіи правы и обычаи бандитовъ, или, подобно героямъ Сервантеса, отступая на нсколько столтій назадъ, углубляется въ средніе вка и выводитъ на сцену небывалыя сраженія, съ баснословными конями и невозможными героями,— отчего-же вс эти поэты, романисты, живописцы, туристы не устремляютъ взоровъ на страну Анагуакъ? спрашиваетъ Майнъ-Ридъ. ‘Поэтъ найдетъ въ ней природу, способную вдохнуть въ него не одно звучное стихотвореніе, живописецъ встртитъ для своей кисти свжія и яркія краски, словно только-что вышедшія изъ рукъ Создателя, для романиста здсь таится множество разсказовъ, неописанныхъ еще ни однимъ перомъ, множество легендъ о любви и ненависти, о признательности и мщеніи, объ искренности и лицемріи, о благородныхъ добродтеляхъ и гнусныхъ преступленіяхъ,— легендъ, занимательныхъ какъ романъ и достоврныхъ какъ истина’. И всю эту шумиху словъ онъ предлагаетъ молодымъ читателямъ, которые еще ровно ничего не знаютъ о тонкостяхъ поэтическаго творчества и вдохновенія, о которыхъ имъ говоритъ авторъ. Еще-бы имъ не перевернуть двадцать пять страницъ и не начать разсказа прямо со второй главы, гд они уже больше не встртятъ ни долинъ, углубляющихся въ ндра земли, ни горъ, поднимающихъ до небесъ свои нахмуренныя вершины.
Ходульно-напускной поэтическій языкъ Майнъ-Рида, которымъ онъ щеголяетъ мстами, непремнно долженъ наводить на дтей скуку. Напримръ: ‘Увы! слово безсильно передать идею этой картины и перо въ состояніи лишь въ слабой степени передать глубокія, возвышенныя впечатлнія, возбуждаемыя въ душ зрителя при вид этихъ широкихъ долинъ или равнины среди горъ мексиканскихъ’. Или: ‘въ этомъ невинномъ сердц веселье не исключало меланхоліи и одно чувство смнялось другимъ, подобно тому, какъ иногда солнце то появляется, то исчезаетъ въ окружающихъ его легкихъ облачкахъ… Мы не смялись изъ боязни профанировать священное чувство, служившее намъ духовною связью… Каждаго изъ насъ словно невидимымъ магнитомъ, привлекало другъ къ другу. Души наши были соединены таинственными узами. Слова для выраженія подобнаго чувства, какъ извстно, и излишни, и безсильны…’ И большіе не любятъ словъ дти-же не любятъ ихъ по-преимуществу и ищутъ непосредственнаго. Подобное пустословіе и изящное говоренье только развращаетъ дтскую мысль, пріучаетъ дтей къ фразамъ, къ заучиванію красивыхъ выраженій, къ вычурности, къ разговору словами, затверженными на память. Есть дти, для которыхъ подобный языкъ безвреденъ, потому что для нихъ еще не существуетъ идея формы, и потому они ищутъ преимущественно жизни, дйствія, но есть другія, въ которыхъ головные процессы обогнали процессы чувства, и для такихъ дтей бездушная, напускная фразистость Майнъ-Рида положительно вредна, потому что дйствуетъ на чувство формы и на воображеніе, во вредъ чувства истиннаго и реальнаго.
Основная причина, почему дти перелистываютъ Майнъ-Рида и каждый выискиваетъ свое, заключается въ томъ, что у Майнъ-Рида смшана въ одну кучу масса понятнаго и непонятнаго. Ребенокъ каждаго возраста найдетъ у Майнъ-Рида подобныя заповдныя и недоступныя мста вмст съ мстами доступными, которыя онъ по-преимуществу и желаетъ постить. Въ первыхъ разсказахъ Майнъ-Рида, гд онъ путешествуетъ по лсамъ и пустынямъ запросто и воюетъ со львами, тиграми, орлами, змями, подобныхъ заповдныхъ мстъ немного, но чмъ больше расписывается Майнъ-Ридъ, тмъ онъ больше походитъ на Понсона дю-Терайля и тмъ, съ одной стороны, становится завлекательне и вредне, а съ другой — непонятне. Майнъ-Ридъ, наконецъ, совсмъ забываетъ, что онъ пишетъ для молодыхъ читателей, и превращается въ французскаго романиста. Майнъ-Рида можно похвалить только за одно: что онъ рдко морализируетъ и обращается съ своими читателями какъ съ равными. Но отъ этого многія понятія нравственнаго порядка, еще недоступныя дтямъ, и изящныя фразы Майнъ-Рида не становятся для нихъ понятне.
Если дти понимаютъ Майнъ-Рида мене, чмъ на половину, и больше его перелистываютъ, чмъ читаютъ, почему-же онъ для нихъ лучшее чтеніе и никого дти по читаютъ такъ охотно? Только потому, что Майнъ Ридъ необыкновенно разнообразенъ. Чего-чего только нтъ у него — и дикіе индйцы, и піонеры, и гверильясы, и регулярныя войска, и мексиканцы, и американцы, и вс животныя, и зври всхъ частей свта, и всевозможная охота, и море, и суша, и сраженіе, и нападеніе простыхъ разбойниковъ, милліоны самыхъ разнообразныхъ героическихъ положеній, щемящихъ душу и пугающихъ воображеніе: измна, мщеніе, самопожертвованіе, любовь, ненависть, самоубійства, казни, чудесныя спасенія и даже вдовство,— однимъ словомъ, все, все, все, точно Майнъ-Ридъ хочетъ исчерпать всю человческую душу, всю природу съ ея силами и богатствами, показать вс положенія, въ которыхъ только можетъ находиться человкъ. Понятно, что не только ребенокъ, но и всякій найдетъ у Майнъ-Рида, что его интересуетъ, и пойметъ Майнъ-Рида непремнно только по-своему. Секретъ этого по-своему заключается въ томъ, что Майнъ-Ридъ очень хорошо Знаетъ дтскую природу. Дтямъ нельзя давать ничего общаго. Общее всегда скользитъ мимо ихъ вниманія и является чмъ-то вншнимъ. У Майнъ-Рида каждый человкъ дйствуетъ отдльно, каждый всегда герой, и потому ребенокъ, смотря по своимъ наклонностямъ и темпераменту, всегда выищетъ такую героическую душу, въ которую онъ можетъ ссть, и отожествить себя съ героемъ, наиболе ему близкимъ, родственнымъ, понятнымъ.
Потому-же одн и т-же сцены понимаются дтьми различнымъ образомъ. Въ послднихъ романахъ Майнъ-Ридъ сталъ вводить любовную завязку и развязку и все дйствіе строить на любви. Правда, и въ эти разсказы онъ вводитъ эпизодически охоту — какого-нибудь каймана или бой дикихъ быковъ (‘Стрлки въ Мексик’), но и кайманъ служитъ для него теперь не для того, для чего онъ служилъ въ прежнихъ разсказахъ. Ужасный кайманъ служитъ ему для того, чтобы герои разсказа избавили двухъ прекрасныхъ двицъ отъ смерти и чтобы вышла романическая развязка. Въ цломъ, разсказы отъ этого не выигрываютъ, а, напротивъ, внезапно явившійся кайманъ нарушаетъ общее единство. Впрочемъ, и мы длаемъ это замчаніе только эпизодически, главная-же сущность вопроса въ томъ, что Майнъ-Ридъ вводитъ въ свои разсказы новый элементъ, и почему одн и т-же сцены понимаются дтьми различно? Вмсто прежнихъ неустрашимыхъ охотниковъ, ученыхъ и піонеровъ, Майнъ-Ридъ даетъ храбрыхъ и мужественныхъ мужчинъ и молодыхъ, прекрасныхъ двушекъ. Одни поражаютъ своими героическими свойствами, другіе — нжными качествами и душевными прелестями. Мужчины, полные рыцарскихъ чувствъ, спасаютъ прекрасныхъ двушекъ, и затмъ является цлый рядъ вводныхъ положеній и случайностей, служащихъ только для того, чтобы раздражить вниманіе и чувство молодого читателя противоположными ощущеніями. Однимъ словомъ, обыкновенная программа всхъ романистовъ.
Возьмемте двухъ читателей — одного отъ восьми до девяти лтъ, другого — отъ тринадцати до четырнадцати или, пожалуй, до пятнадцати лтъ, т. е. ребенка уже формирующагося и преимущественно мальчика, на воображеніе которыхъ Майнъ-Ридъ дйствуетъ вредне, чмъ на воображеніе двочекъ. Въ ‘Стрлкахъ въ Мексик’ описывается по-преимуществу любовь, нжнаго, деликатнаго свойства. Отъ нея ветъ ландышами, свжимъ солнечнымъ утромъ и чистой, прозрачной лазурью. Но въ ‘Ямайскихъ маронахъ’ уже другой міръ чувствъ. Тамъ является многообразіе и усложненіе, любовь переходитъ въ страсть, страсть — въ ревность и злодйство, а злодйство является вооруженнымъ ядомъ, кинжаломъ, убійствомъ. Мальчикъ 13 лтъ, готовый думать въ любовномъ направленіи, напоминаетъ въ этомъ отношеніи 16-лтнюю двушку. Прозрачная лазурь нжной любви, дышащей ландышами, производитъ на него особенное обаяніе. Ребенокъ можетъ еще не понимать всхъ частностей и подробностей, онъ ихъ не спеціализируетъ и не сознаетъ, по тмъ по мене онъ чувствуетъ ихъ общую атмосферу и ощущаетъ даже какую-то сладостную неловкость, что-то новое, невдомое, заставляющее его въ присутствіи молоденькой двушки опускать глаза. И потому вс фразы Майнъ-Рида о жгучей любви и ревности, ночныя свиданія, тайная переписка, любовное шпіонство и т. д. составляютъ для подобнаго мальчика главную пить интереса. Въ любовномъ интерес героевъ и онъ что-то понимаетъ и чувствуетъ и его сердце бьется радостями и страданіями, и, зря на новомъ чувств, молодой читатель вмст съ героями какъ-бы идетъ и на тайныя свиданія, и подслушиваетъ, и ведетъ тайную переписку. Конечно, у Майнъ-Рида нтъ сценъ жгучихъ объятій и поцлуевъ, но вдь если-бы у него были подобныя сцены, его положительно слдовало-бы не давать дтямъ. Онъ вреденъ и тмъ, что онъ пишетъ. Въ его романахъ не ищите психологическаго анализа и развитія характеровъ. Въ нихъ только вншнее дйствіе, нанизанное на любовное содержаніе, съ его мелочными интересами и стремленіемъ къ обладанію. Этотъ міръ увлекающей фантазіи, полный ослпительныхъ и блестящихъ дйствій, даетъ мыслямъ ребенка слишкомъ фантастическое, мечтательное и услаждающее направленіе. Небывалый, черезчуръ праздничный и сценическій міръ, въ который Майнъ-Ридъ вводитъ своего читателя, пріучаетъ его мысль только къ романическимъ украшеніямъ, создаетъ наклонность къ раздражающему чтенію и тяготніе къ возбуждающимъ положеніямъ и къ нетрезвости мысли и воображенія. Такіе романы, какъ ‘Ямайскіе мароны’ и ‘Охота за черепами’, создаютъ какъ-бы потребность умственнаго запоя, и потому-то Майнъ-Ридъ неизмримо вредне для мальчиковъ отъ 13 до 15 лтъ, чмъ для дтей отъ 8 до 10 лтъ.
Ребенокъ отъ 8 до 10 лтъ не понимаетъ сценъ любви. Для него любовь, ревность, страсть,— одни слова. Ребенокъ 15 лтъ находитъ въ нихъ извстную сущность и уже переживаетъ эту сущность въ извстныхъ смутныхъ ощущеніяхъ. Для ребенка-же 8 до 10 лтъ подобныя ощущенія совершенно неизвстны, и потому интересъ для 15-лтняго ребенка заключается въ самой цли, а для 10-лтняго — въ средствахъ, которыми пользуется любовь. А эти средства у Майнъ-Рида такъ неистощимы, разнообразны и ужасны, что способны возбудить самое холодное воображеніе. Возьмемте хотя ‘Ямайскихъ мароновъ’. Въ нихъ происходить нчто добродтельное и нравственное — добродтель торжествуетъ и порокъ наказанъ, а между тмъ злоди изображены такъ увлекательно, что только они одни и привлекаютъ къ себ вниманіе. Уже самое заглавіе отдльныхъ главъ плняетъ воображеніе ребенка и притягиваетъ его, какъ волшебная сказка: ‘Колдунъ’, ‘Путешествіе на конскомъ хвост’, ‘Крещеніе огнемъ’, ‘Заговоръ отца’, ‘Сцена любви подъ втвями манцениллы’, ‘Поиски правосудія’, ‘Яма привиднія’, ‘Чары’, ‘Мрачный договоръ6, ‘Неудавшійся адскій замыселъ’, ‘Роковое чиханье’, ‘Невольное самоубійство’. Главная роль принадлежитъ Міаль-Мепъ-Шакра, это злой духъ разсказа, нчто невозможное, чистое олицетвореніе мести и хладнокровнаго, обдуманнаго злодйства. По именно потому, что Міаль-Менъ-Шакра выходитъ изъ предловъ всего человческаго и возможнаго, онъ и подавляетъ дтское воображеніе. Міаль-Менъ-Шакра живетъ въ пещер привиднія, онъ шаманъ и колдунъ, владющій всми тайнами природы и разсвающій вокругъ себя смерть и отраву. Наружность Міаль-Менъ-Шакры соотвтствуетъ вполн его не человческой душ. Это негръ колосальныхъ размровъ, съ широкими плечами и огромной головой. Спина его изогнута и горбата — два недостатка, изъ которыхъ одинъ происходилъ отъ природы, а другой отъ преклоннаго возраста. Уборъ этого страннаго и отталкивающаго существа представлялъ смсь цивилизаціи съ шаманствомъ: онъ былъ босъ, по носилъ широкіе штаны, и плащъ изъ кожи утіа, прикрпленный ремнемъ къ его ше, прикрывалъ всю его фигуру. Его головной уборъ, состоявшій изъ кожанаго колпака, до того плотно обхватывалъ черепъ, что видны были малйшія углубленія и возвышенія. Вокругъ этого колпака спускалась на виски засушенная шкура большой желтой зми, въ орбиты которой вставлены были два блестящіе камешка, придававшіе ей видъ жизни. ‘Но негръ не имлъ, однако, надобности въ этомъ убор для внушенія страха, говоритъ Майнъ-Ридъ.— Дикій блескъ его глазъ, широко-раздвинутыя ноздри, острые зубы, торчавшіе во рту, красная татуировка лица и груди — все это длало изъ него существо самое ужасное. При вид его, казалось, приходили въ ужасъ даже дикія животныя: цапля торопливо скрывалась въ болото, а красный гусь улеталъ на самыя высокія вершины, испуская печальные крики’. Этотъ страшный человкъ, разсчитывая на суевріе, выдаетъ себя за воскресшаго изъ мертвыхъ. Онъ былъ обреченъ на смерть и прикованъ къ скал, подобно Прометею, но его спасъ другъ, и онъ пользуется этимъ случаемъ, чтобы уврить суеврныхъ въ своемъ всемогуществ. ‘Шакра не умретъ, говоритъ онъ мулатк Цинтіи,— пока будетъ знать, какъ возвратить мертвеца къ жизни. Старый Шакра все это знаетъ. Его никогда не въ состояніи убить ни блый, ни черный. Они могутъ разстрлять его, повсить, отрубить ему голову, но онъ всегда возвратится къ жизни, подобно красной зм или голубой ящериц. Они пытались убить его, ты знаешь, голодомъ и жаждой. Коршуны выклевали глаза и разстерзали тло стараго негра, очистили мясо до самыхъ костей… и что-же? Шакра началъ обновленную жизнь и ты его видишь передъ собою — разв онъ не крпче я не здорове, чмъ когда-бы то ни было’? И этотъ ужасный Шакра, какъ Нина въ Руслан и Людмил, приготовляетъ волшебныя снадобья, любовный элексиръ, яды, убивающіе медленной смертью, безъ всякихъ признаковъ отравленія, и яды. убивающіе мгновенно, какъ ударъ молніи. Вс сношенія Шакры совершаются подъ покровомъ тайны, въ глухую ночь и всегда при боле или мене ужасной обстановк, но злодй слишкомъ остороженъ и слишкомъ дорожитъ своею жизнью, чтобы отдаваться въ руки сообщниковъ,— онъ ихъ такъ-же умерщвляетъ, какъ умерщвляетъ своихъ враговъ. Бдная мулатка Цинтія нуждалась въ любовномъ элексир, чтобы привлечь къ себ одно мужское сердце, и Шакра далъ ей этотъ напитокъ, но съ тмъ, чтобы она отравила его злйшаго врага, а когда было все кончено, когда мулатка снова пришла къ нему. Міаль-Менъ бросился на нее, заревлъ, подобно дикому зврю, кидающемуся на добычу, и сдавилъ горло женщины своими мускулистыми пальцами, точно желзными клещами. ‘Лежи здсь! сказалъ убійца,— теперь никто не услышитъ твоей болтовни…’
Вс разсказы Майнъ-Рида кончаются тмъ, что злоди гибнутъ,— погибъ и Шакра съ его сообщниками. Мы не знаемъ, усвоиваютъ-ли идею о торжеств добродтели и наказаніи порока молодые читатели Майнъ-Рида, но мы положительно знаемъ, что дти всхъ возрастовъ, въ особенности формирующіяся, совершенно зачитываются сценами, подобными тмъ, въ какихъ фигурируетъ Шакра. И этими сценами могутъ увлекаться и не одни дти. Если человкъ испортилъ съ-молоду свое воображеніе на сказочномъ, необыкновенномъ и пріучилъ свое чувство къ ощущенію книжныхъ волненій, дйствующихъ на сердце путемъ воображенія,— для него ‘Ямайскіе мароны’, ‘Охота за черепами’ и ‘Всадникъ безъ головы’ должны представлять необыкновенно влекущій интересъ. Огромное большинство испорчено въ молодости чтеніемъ всякихъ невроятностей и потому ршительно не въ состояніи понять, на-сколько сказочная искуственность разсказовъ Майнъ-Рида претитъ человку съ неиспорченнымъ воображеніемъ, съ здоровыми, свжими непосредстисппыми чувствами и съ положительнымъ, реальнымъ складомъ мысли. Можетъ быть. потому мы, родители, и смотримъ гораздо равнодушне на пристрастіе нашихъ дтей къ Майнъ-Риду, что сами были испорчены въ молодости и потому не умемъ представить себ врно того зла, какое чтеніе, дйствующее усиленно на воображеніе, производитъ на весь складъ не только дтской мысли, но и послдующаго, выростающаго, взрослаго человка. Вся ‘Логика’ Миля направлена собственно противъ этой порчи мысли, и если Стюартъ Миль, посвятившій свою жизнь на борьбу съ фантастическимъ мышленіемъ, видлъ главныя причины ошибокъ мысли въ отсутствіи реальнаго направленія, то, конечно, авторитетъ Миля не можетъ не имть для родителей серьезнаго значенія.
Конечно, Майнъ-Ридъ не сказочникъ, онъ нигд по выдаетъ своихъ колдуновъ за настоящихъ чародевъ и не скрываетъ ихъ самозванства. Но если волшебная сказка и дйствительно вредна, то вредъ ея все-таки меньше, чмъ вредъ отъ романа. Дти уже очень рано умютъ находить границу между дйствительнымъ и чудеснымъ, и, слушая сказку, очень хорошо знаютъ, гд ложь и гд правда. Но воображеніе ихъ тмъ по мене возбуждено, и возбуждено необыкновенностью положенія, совершенно такъ-же, какъ въ роман съ ослпительными, блестящими и возбуждающими картинами. Ребенокъ, утратившій вру въ чудесное, не утрачиваетъ потребности раздражать свое воображеніе романическимъ, и все дйствительное кажется ему потомъ слишкомъ простымъ, однообразнымъ и даже нестоящимъ вниманія. Не только исторія, но даже его собственная обыденная жизнь теряетъ для ребенка интересъ и раздраженное воображеніе тянетъ его вчно въ сторону идеальнаго и мечтательнаго.
О Майнъ-Рид могутъ быть составлены очень разнообразныя мннія, смотря потому, кто и что читаетъ изъ него. Если одинъ скажетъ, что Майнъ-Ридъ портитъ воображеніе, и сошлется на ‘Ямайскихъ мароновъ’, ‘Всадника безъ головы’ и ‘Охоту за черепами’ — другой можетъ возразить, что Майнъ-Ридъ — вполн полезное дтское чтеніе, и сошлется на ‘Гудзоновъ заливъ’, ‘Охоту за медвдями’, ‘жилище въ пустын’, ‘Дары океана’. Чтобы составить о Майнъ-Рид точное понятіе, нужно прочесть его всего, отъ перваго до послдняго тома, нужно взвсить вс его pro и contra, вычесть минусы изъ плюсовъ, по даже и при такомъ математическомъ, чисто-бентамовскомъ пріем не совсмъ легко ршить, какое Майнъ-Ридъ оставитъ господствующее впечатлніе въ дтской душ. Если, читая ‘жизнь у индйцевъ’, ребенокъ проникается къ дикарямъ хорошими чувствами, за то въ ‘Охот за черепами’ они являются передъ нимъ какими-то коварными, мстительными, кровожадными чудовищами. Которому изъ этихъ впечатлній отдастся ребенокъ? Онъ отдастся или тому, которое воспринялъ послднимъ, или тому, которое подйствовало на него сильне. Въ ‘жизни у индйцевъ’ дикари по своему военному благородству напоминаютъ разв только французскихъ маркизовъ былыхъ временъ. По словамъ Майнъ-Рида, нтъ людей боле преданныхъ своимъ друзьямъ и сострадательныхъ къ бднымъ, какъ индйцы, и если ихъ справедливо называютъ жестокими. то какой-же народъ не жестокъ и разв цивилизованные народы въ этомъ отношеніи лучше индйцевъ? Въ доказательство рыцарскаго героизма, Майнъ-Ридъ разсказываетъ о единоборств знаменитаго Маг-то-мог-пага съ немене знаменитымъ вождемъ Вороновъ. Чтобы но допустить кровопролитія, вожди ршили не допускать до битвы воиновъ и покончить единоборствомъ. И вотъ вожди поскакали другъ другу на встрчу, выстрлили по два раза другъ въ друга, но безъ всякихъ послдствій. Скоро у Маг-то-мог-пага не стало пороху. Показавъ свою пороховницу, онъ объяснилъ знаками, что она пустая. Вождь Вороновъ отвязалъ свою, бросилъ ее на землю, вмст съ ружьемъ, взялъ лукъ и прикрылся щитомъ. Маг-то-тог-пагъ сдлалъ то-же самое — и посыпались стрлы. Оба вождя ранили другъ друга въ ноги, лошадь Маг-то-тог-пага пала, пронзенная въ сердце. Очутись на земл, Маг-то-тог-пагъ натянулъ лукъ и прикрылся щитомъ. Вождь Вороновъ былъ тоже храбрый воинъ, онъ спрыгнулъ на землю, прострлилъ свою лошадь и пошелъ на противника. Вой возобновился. Вскор вождь Вороновъ бросилъ свой пустой колчанъ и замахалъ страшнымъ кинжаломъ. Маг-то-тог-пагъ тоже бросилъ колчанъ и схватился съ врагомъ въ рукопашную… Такій честныя рыцарскія чувства должны производить и производятъ на дтей самое свжее и благородное вліяніе, но нсколько страничекъ, посвященныхъ благородству индійцевъ и внушающихъ по отношенію къ нимъ гуманныя чувства въ дтяхъ, вытсняются совершенно цлымъ томомъ ‘Охоты за черепами’, гд индйцы, занятые постоянной войной, ведутъ себя самымъ подлымъ образомъ — убиваютъ изъ засады, коварствуютъ, прибгаютъ къ хитростямъ и обманамъ. Конечно, ихъ враги мексиканцы и американцы поступаютъ нисколько не лучше, но какъ Майнъ-Ридъ длаетъ мексиканцевъ и американцевъ героями, приплетаетъ женщинъ и любовь, то, конечно, индйцы и оказываются въ очень невыгодномъ свт. Такимъ образомъ, добродтели индйцевъ, представленныя въ одномъ мст въ микроскопическомъ размр, вытсняются изъ дтскаго представленія цлымъ томомъ скверныхъ и коварныхъ подвиговъ.
У Майнъ-Рида нтъ никакой цльной идеи, связывающей его разнообразные разсказы, у него нтъ ни плана, ни педагогической программы — онъ чисто-занимательный разсказчикъ, пользующійся всякимъ интереснымъ положеніемъ, фактомъ и случаемъ, не анализируя его нравственнаго и воспитательнаго содержанія. У Майнъ-Рида на каждую положительную мысль вы найдете мысль ее исключающую, и ребенокъ не получаетъ у него ни одной руководящей идеи и вращается постоянно въ мір противоположныхъ чувствъ и ощущеній, вчно присутствуя или участвуя въ какой-нибудь борьб, битв, ‘въ цпи истребленія’. Мы не скажемъ, что воинственный азартъ долженъ быть безусловно исключенъ изъ жизни. Современному человку неизбжно быть волкомъ, но онъ долженъ быть и еще чмъ-нибудь, а этимъ чмъ-нибудь изъ Майнъ-Рида не сдлаешься.
Наконецъ, Майнъ-Ридъ иметъ для русскаго ребенка еще одно спеціальное неудобство. Майнъ-Ридъ не покидаетъ никогда Америки и Африки. Конечно, это страны живописныя и хорошія, природа ихъ богата, жизнь въ нихъ разнообразна, полна влекущихъ опасностей, тревогъ и развиваетъ героическое чувство,— по крайней мр, въ романахъ Майнъ-Рида, но подобный героизмъ, при всемъ своемъ общемъ благородномъ вліяніи, уже потому производитъ вліяніе безрезультатное, что майнъ-ридовскій героизмъ возможенъ лишь въ первобытныхъ лсахъ и пампасахъ Америки. Вс подвиги неустрашимости и героизма при встрч съ львами, тиграми, пантерами и индйцами переживаются русскими дтьми чисто-головнымъ образомъ и создаютъ въ нихъ головныя, а не сердечныя чувства. Головной боецъ, разорвавшій къ своимъ воображеніи льва, боится въ дйствительности мыши и бжитъ съ паническимъ страхомъ отъ лающей на него собаки. Поэтому даже и воинственный азартъ, въ которомъ Майнъ-Ридъ держитъ дтское воображеніе, и та изумительная неустрашимость, героемъ которой ребенокъ чувствуетъ себя передъ американскими львами Майнъ-Рида, описанными въ книгахъ, едва-ли въ состояніи воспитывать дйствительную неустрашимость и стойкій характеръ. Мы не станемъ отрицать того, что для американскихъ дтей Майнъ-Ридъ въ этомъ отношеніи можетъ быть очень полезнымъ чтеніемъ, но для русскихъ онъ больше ничего, какъ праздная забава, и производитъ на нихъ впечатлніе блестящей фантасмагоріи или разнообразныхъ картинъ яркаго волшебнаго фонаря.
Но если вырвать Майнъ-Рида изъ рукъ теперешнихъ русскихъ дтей, что-же останется имъ для чтенія, которое-бы увлекало и пріохочивало ихъ къ чтенію? Наши книжныя лавки завалены массами дтскихъ книгъ, а выбрать для чтенія почти нечего. Дтямъ приходится читать постоянно случайное, лишенное всякой постепенности, системы, вчно раздражающее ихъ чувство или воображеніе. Дтскія книги не ведутъ дтскую мысль къ спокойному и трезвому отношенію къ фактамъ дйствительности, къ фактамъ русской природы и жизни, о которыхъ они ровно ничего и не знаютъ, потому что читаютъ почти исключительно переводныя книжки. Нельзя сказать, чтобы русскихъ дтскихъ книгъ совсмъ у насъ не было. Въ конц 50-хъ и въ начал 60-хъ годовъ за дтскую литературу принимались люди очень серьезные, понимавшіе и воспитательныя требованія, и то, что нужно русскимъ дтямъ. Но теперь то немногое, что было написано и издано тогда, и еще мене немногое, появлявшееся впослдствіи, совершенно утонуло въ масс дтскихъ книгъ, изданныхъ исключительно ради спекуляціи и ходкаго требованія. Не придется-ли, въ конц концевъ, постовать на невжество родителей?..