Пират, Мариетт Фредерик, Год: 1836 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 138 минут(ы)

Фредерик Марриэт

Пират

The Pirate, 1836

Перевод с английского И. И. Ясинского и М. П. Игнатовой

I. Бискайский залив

Дело было в конце июня 1798 года: сердитые волны Бискайского залива понемногу утихали после шторма, столь же сильного, сколь и необычного в это время года. Они все еще продолжали тяжело колыхаться, и по временам ветер налетал беспокойными, яростными порывами, как будто желая возобновить борьбу стихий, однако каждая его попытка была все более слабой, и темные тучи, сбежавшиеся к началу бури, спешили теперь во все стороны, спасаясь от могучих лучей солнца, которое прорывалось сквозь их толщу лучезарным потоком света и тепла. Оно ниспосылало свои сверкающие лучи, которые глубоко вонзались в воды этого уголка Атлантического океана, куда мы сейчас перенеслись, и за исключением одного лишь предмета, едва заметного, там расстилалась только необъятная ширь воды, ограниченная воображаемым небесным сводом. Мы сказали: за исключением одного предмета, ибо в центре этой картины, столь простой однако, и столь величественной, сложившейся из трех великих стихий, находился остаток четвертой стихии. Остаток, — потому что это был только корпус корабля, лишенный мачт и наполненный водой, надводная часть судна лишь иногда всплывала над волнами, когда кратковременный перерыв в их все еще яростном колебании возвращал судну способность держаться на поверхности. Но это случалось редко, вот сейчас он поглощен морем, которое бурлит, перекатываясь через его шкафут, а в следующее мгновение он вынырнул над волнами, и вода выливается из его боковых портов.

Сколько тысяч кораблей, сколько миллионов состояния было покинуто из-за невежества или страха и целиком предоставлено всепожирающей пучине океана! Какой огромный клад богатств погребен в его песках! Сколько сокровищ застряло в его скалах или продолжает висеть в его неизмеримой глубине, где сжатая вода по своей плотности равна тому, что она окружает! И эти сокровища так и останутся там, защищенные солью от гнили и разрушения, до конца вселенной и до нового водворения хаоса! А между тем, как бы ни было несметно нагромождение этих утрат, большая часть их вызвана незнанием одного из первых законов природы — закона удельного веса. Корабль, о котором мы упомянули, находился, по-видимому, в таком же отчаянном положении, как утопающий, который держится за одну лишь тонкую прядь веревки, но в действительности опасность погрузиться в находившуюся под ним пропасть грозила ему в гораздо меньшей степени, чем многим другим кораблям, которые как раз в это время горделиво неслись по морю, между тем как их пассажиры, забыв все свои страхи, только и думали, что о скором прибытии в гавань.

‘Черкес’, шедший из Нью-Орлеана, был красивый, отлично снаряженный корабль, с грузом, большая часть которого состояла из хлопка. Капитан был, в обычном смысле этого слова, хороший моряк, команда была набрана из крепких и способных матросов. Пересекая Атлантический океан, они встретили шторм, о котором мы уже говорили, и были загнаны в Бискайский залив, где, как мы вскоре расскажем подробнее, судно лишилось мачт, и в нем открылась течь, которую они не могли остановить, несмотря на все свои усилия. Вот прошло уже пять дней с тех пор, как перепуганная команда покинула корабль на двух своих шлюпках, одну из которых захлестнуло волной, так что все сидевшие в ней погибли, судьба другой была неизвестна.

Мы сказали, что команда покинула судно, но не утверждали, что с него ушли все живые существа. Если бы дело обстояло так, то мы не стали бы тратить время читателя на описание неодушевленных предметов. Наша задача — изображать жизнь, и эта жизнь все еще оставалась на расшатанном корабельном остове, покинутом на произвол океана. В камбузе ‘Черкеса’, то есть в кухне, поставленной на палубе и, к счастью, так прочно прикрепленной, что она смогла выдержать напор бурных волн, находились три живых существа: мужчина, женщина и ребенок. Первые двое принадлежали к той низшей расе, которая с давних пор поставляла с берегов Африки работников, без устали трудящихся, но собирающих жатву не для себя, младенец, прильнувший к груди женщины, был европейской крови. Он был бледен как смерть и тщетно пытался получить молоко от своей истощенной кормилицы, по черным щекам которой текли слезы, когда она по временам прижимала ребенка к своей груди и поворачивала его в сторону, противоположную ветру, чтобы защитить его от воды, брызгавшей на них при каждой новой волне Равнодушная ко всему остальному, кроме вверенного ей малютки, она не произносила ни слова, хотя дрожала от холода, когда волны накреняли судно, и вода захлестывала ей колени. Холод и страх вызвали перемену в цвете ее лица, который приобрел теперь желтый или почти медно-красный оттенок.

Мужчина, ее спутник, сидел напротив нее на железном тагане, который прежде был источником тепла и света, теперь же служил лишь неудобной скамьей для промокшего и изнуренного бедняги. Он тоже безмолвствовал уже в течение многих часов, мускулы его лица ослабли, его толстые губы далеко выдались вперед от запавших щек, высокие скулы торчали, словно зачатки будущих рогов, глаза показывали почти одни только белки, и, по-видимому, он был еще более измучен, чем женщина, мысли которой были сосредоточены на ребенке, а не на самой себе. Тем не менее, чувства его еще не утратили своей проницательности, несмотря на то, что способность действовать, казалось, была притуплена избытком страданий.

— Ox, горе мое! — слабо воскликнула негритянка после долгого молчания и в крайнем изнеможении откинула голову. Ее спутник ничего не ответил, но встал при звуке ее голоса, нагнулся вперед, немного раздвинул дверь и посмотрел в ту сторону, откуда дул ветер. Тяжелые брызги хлестнули в его стекловидные глаза и затмили ему зрение, он со стоном отпрянул на прежнее место.

— Ну что, Коко? — спросила негритянка, склонив голову над ребенком и закутывая его более тщательно. Взгляд отчаяния и дрожь от холода и голода были ей единственным ответом.

Было около восьми часов утра, когда волнение океана несколько улеглось. К полудню солнце согревало их сквозь обшивку камбуза, и его лучи вливали узкую полоску яркого света сквозь щели пригнанных панелей. Негр, по-видимому, мало-помалу оживлялся, наконец он поднялся, и после некоторого труда ему удалось снова отодвинуть дверь. Море постепенно переставало бушевать и теперь лишь изредка захлестывало корабль. Осторожно держась за косяки, Коко выбрался наружу, чтобы обозреть горизонт.

— Что ты видишь, Коко? — спросила женщина, заметив из камбуза, что он пристально смотрит в одну сторону.

— Помоги Господь, мне кажется, я вижу что-то, но у меня столько соленой воды в глазах, что я не могу видеть ясно, — ответил Коко, стирая соль, осевшую кристаллами на его лице.

— А на что оно похоже, Коко?

— Всего лишь маленькое облако, — промолвил он, входя снова в камбуз и с тяжелым вздохом занимая прежнее место на тагане.

— Ох, горе мое! — вскрикнула негритянка, развернув ребенка, чтобы посмотреть на него, силы ее быстро падали. — Бедный маленький масса Эдуард, как он плохо вы глядит! Я боюсь, он очень скоро умрет. Гляди, Коко, он перестал дышать.

Голова ребенка отвисла на грудь кормилицы, и жизнь, по-видимому, совершенно угасла в нем.

— Джуди, у тебя нет молока ребенку, а без молока как он сможет жить? Э! Погоди-ка, Джуди, я засуну свой палец ему в рот. Если масса Эдуард не мертвый, он будет его сосать.

Коко вложил свой палец в рот ребенку и почувствовал легкое всасывающее движение.

— Джуди, — закричал Коко, — масса Эдуард еще не мертвый! Посмотри, может быть есть хоть капля молока в другой груди.

Бедная Джуди горестно покачала головой, и слеза покатилась по ее щеке, она знала, что грудь ее истощена.

— Коко, — сказала она, вытирая щеку кистью руки, — я бы рада отдать кровь от сердца для масса Эдуарда, но нет молока., не осталось.

Это сильное выражение любви к ребенку, употребленное Джуди, внушило Коко новую мысль. Он достал из кармана нож и преспокойно надрезал себе указательный палец до самой кости. Выступившая кровь стала стекать на конец пальца, который он вложил в рот ребенка.

— Гляди-ка, Джуди, масса Эдуард сосет — он не мертвый! — закричал Коко, хихикнув на радостях, что опыт так счастливо удался, и на мгновение забыл об их почти безнадежном положении.

Ребенок, оживленный этим своеобразным питанием, постепенно восстанавливал свои силы и через несколько минут он сосал палец уже довольно энергично.

— Посмотри-ка, Джуди, как масса Эдуард охотно берет, — продолжал Коко. — Тяни, масса Эдуард, тяни. — У Коко десять пальцев, и пройдет еще долго времени, чтобы ты их все высосал досуха.

Но ребенок вскоре наелся и заснул на руках у Джуди.

— Коко, а не взглянуть ли тебе опять? — заметила Джуди.

Негр снова выбрался наружу и окинул взглядом горизонт.

— Помоги Господь, на этот раз. мне кажется, Джуди…Да, помоги мне, Господи, я вижу корабль! — радостно закричал Коко.

— Ах! — слабо, но с восторгом взвизгнула Джуди. — Значит, масса Эдуард не умрет.

— Да, помоги мне Господь, он плывет сюда! — и Коко, к которому, кажется, вернулась часть его прежней силы и подвижности, вскарабкался на крышу камбуза и уселся там, скрестив ноги и размахивая своим желтым платком в надежде привлечь этим внимание находящихся на борту, так как он знал, что плывущий предмет, который представлял из себя их судно, лишь едва виднеется над поверхностью воды, и очень легко мог остаться незамеченным.

По счастливой случайности фрегат, каким оказался увиденный Коко корабль, продолжал свой курс как раз по направлению к затопленному обломку, хотя последний и не был замечен вахтенными на марсах — их глаза были устремлены на линию горизонта. Меньше, чем через час новая опасность начала угрожать нашему маленькому обществу — опасность попасть под фрегат, который, находясь теперь от них на расстоянии кабельтова, продолжал свой быстрый и стремительный путь, рассекая встречную воду и широко вспенивая ее. Коко стал кричать во всю мочь и, к счастью, привлек внимание матросов, которые находились на бушприте, убирая фок-стеньга стаксель, поднятый для просушки после шторма.

— Право руля! — заорали они.

— Право руля есть, — ответили на шканцах, и штурвал был повернут без дальнейших расспросов, как это всегда бывает на военных кораблях, хотя в то же время следовало бы соблюдать некоторую предосторожность при исполнении подобного распоряжения, когда оно не облечено последующими и притом самыми подробными разъяснениями.

Марс-лисель трепетал и колебался, фок-зейль вздрагивал, а кливер вздулся, когда фрегат свернул в сторону, едва не врезавшись в полузатопленный остов, который находился теперь как раз около его носа, неистово качаясь в белой пене взбаламученных волн, так что Коко лишь с трудом, вцепившись в остаток грот-мачты, сумел сохранить свою возвышенную позицию. Фрегат укоротил паруса лег в дрейф и спустил баркас, и через каких-нибудь пять минут Коко, Джуди и дитя были вызволены из их страшного положения. Бедная Джуди, которая боролась со всеми невзгодами ради ребенка, передала его спасшему их офицеру, а сама повалилась без чувств, так и была она перевезена на борт фрегата. Коко, заняв место на скамье на корме шлюпки, посмотрел вокруг себя диким взглядом, а затем разразился сумасшедшим хохотом, который продолжался без перерыва и был единственным ответом на вопросы, заданные ему на шканцах, пока он не упал в обморок, после чего его предоставили заботам врача.

II. Холостяк

Вечером того же дня, когда ребенок и чета негров были спасены с корабельного обломка, благодаря счастливому появлению фрегата, мистер Уизрингтон, живший в Финсбери Сквер, сидел один в своей столовой, недоумевая, чтобы такое могло приключиться с ‘Черкесом’, и почему он до сих пор не получил известия о его прибытии? Мистер Уизрингтон, как мы сказали, был один, перед ним стояли портвейн и херес. И хотя погода была довольно теплая, однако в камине был разведен небольшой огонь, потому что, как утверждал мистер Уизрингтон, это придавало комнате больше комфорта. Мистер Уизрингтон, посвятив некоторое время созерцанию потолка, на котором, впрочем, нельзя было обнаружить ничего нового, налил себе еще стакан вина, а затем начал располагаться с еще большим комфортом: для этого он расстегнул еще три пуговицы своего жилета, сдвинул с головы парик и освободил все пуговицы на коленях своих панталон. Закончил он свои приготовления тем, что придвинул к себе два ближайших стула и на один из них положил ноги, а на другой облокотился рукой. Да и Почему же мистеру Уизрингтону не окружать себя комфортом? У него было хорошее здоровье, спокойная совесть и восемь тысяч фунтов годового дохода.

Удовлетворенный этими приготовлениями, мистер Уизрингтон отхлебнул портвейна и снова, поставив стакан, откинулся на спинку кресла, сложил руки на груди, переплел пальцы и в этой позе полного комфорта возобновил свои размышления о причинах неприбытия ‘Черкеса’.

Мы оставим его наедине с его мыслями, чтобы тем временем более подробно познакомить с ним наших читателей.

Отец мистера Уизрингтона был младшим сыном одной из самых старинных и гордых семей Уэст-Райдинга в Йоркшире, он должен был выбрать одну из четырех профессий, предназначенных в удел младшим сыновьям, в чьих жилах течет патрицианская кровь: армию, флот, законоведение или церковь. Армия ему была не по душе, заявил он, потому что маршировки и контр-маршировки не давали комфорта, флот был ему не по душе, потому что какого же комфорта можно ждать от штормов и от затхлых сухарей, юриспруденция была ему не по душе, так как он не был уверен, что поладит со своей совестью, а это было несовместимо с комфортом, церковь тоже была отвергнута, потому что, по его представлениям, на этом поприще можно было получить лишь убогое жалованье, тяжелые обязанности, жену и одиннадцать детей, а это значило — опять же распроститься с комфортом. К немалому ужасу своих родственников, он отказался от всех этих свободных профессий и ухватился за предложение старого дядюшки-отщепенца, который предоставил ему место в своем банкирском доме и обещал сделать его своим компаньоном, если он выслужится. Это привело к тому, что родня с негодованием пожелала ему счастливого пути и больше никогда о нем не вспоминала. Он с этих пор стал отрезанным ломтем, каким была бы в их глазах какая-нибудь представительница женской линии, если бы она со вершила faux pas.

Тем не менее, мистер Уизрингтон старший прилежно занялся избранным делом: через несколько лет он стал компаньоном, а после смерти старого джентльмена, своего дядюшки, оказался собственником изрядного состояния, продолжающим каждый год чеканить деньги в своем банке.

Тогда мистер Уизрингтон старший купил дом в Финсбери Сквер и подумал, что недурно бы приискать себе жену.

Сохраняя еще значительную долю семейной гордости, он решил не загрязнять кровь Уизрингтонов неравным браком с какой-нибудь представительницей Катитон-Стрит или Минсинг-Лэжн, и после изрядных поисков он избрал дочь шотландского графа, который приплыл на шмаке из Лейса в Лондон, сопровождаемый свитой из девяти дев, рассчитывая променять породу на деньги. Судьбе было угодно, чтобы мистер Уизрингтон оказался первым явившимся искателем, и ему, из любезности, предоставили на выбор любую из девяти молодых леди. Избранница его была светлокудрая, синеокая, слегка в веснушках, очень высокая и отнюдь не некрасивая. В фамильной Библии она была записана под номером 4. От этого союза у мистера Уизрингтона появилось потомство: во-первых, дочь, нареченная Могги, которую мы скоро представим нашим читателям в образе сорокалетней девы, во-вторых, сын, Антоний Александр Уизрингтон, которого мы только что покинули, сидящего в очень удобной позе и погруженного в очень мрачную задумчивость.

Мистер Уизрингтон старший уговорил своего сына поступить в банкирский дом в качестве сотрудника, и тот, как исполнительный сын, каждый день ходил в банк. Кроме этого он ничем не занимался, сделав лишь счастливое открытие, что ‘его отец родился раньше его’, или, другими словами, что у его отца уйма денег, которую он вынужден будет оставить ему в наследство.

Так как мистер Уизрингтон старший всегда заботился о комфорте, то и сын его с юных лет перенял те же привычки, и в этом отношении его взгляды пошли даже гораздо дальше — он подразделял все вещи на комфортабельные и некомфортабельные. В один прекрасный день леди Мэри Уизрингтон, оплатив все хозяйственные счета, заплатила свой счет и природе, то есть умерла. Ее супруг заплатил по счету гробовщику, а на основании этого можно утверждать, что она была похоронена.

Вскоре после того мистер Уизрингтон старший получил апоплексический удар, сваливший его с ног. Смерть, которая не знает чувства чести, добила его лежачего. И мистер Уизрингтон, пролежав несколько дней в постели, вторым ударом был положен в тот же склеп, где покоилась леди Мэри Уизрингтон. А мистер Уизрингтон младший (наш мистер Уизрингтон), выделив 40000 фунтов на долю свой сестры, стал обладателем чистых 8000 фунтов годового дохода и великолепного дома в Финсбери Сквер. Мистер Уизрингтон рассудил, что такой доход достаточен для комфорта, и поэтому можно вовсе отстраниться от дел.

Еще при жизни родителей он был свидетелем одной или двух семейных сцен, и это побудило его отнести брачную жизнь к разряду вещей некомфортабельных, вот почему он остался холостяком.

Его сестра Могги тоже сохранила безбрачие — вследствие ли чрезвычайно необаятельного косоглазия, которое отпугивало поклонников, или вследствие того же нерасположения к брачной жизни, которым отличался ее брат, — этого мы не можем определенно сказать. Мистер Уизрингтон был на три года моложе сестры, и если он с некоторого времени начал носить парик, то исключительно потому, что в этом видел больше комфорта. Все личные качества мистера Уизрингтона можно было выразить двумя словами: эксцентричность и благодушие. Эксцентричным он был как, безусловно, и большинство холостяков. Мужчина остается лишь шероховатым булыжником, если не обтачивать его соприкосновением с более нежной половиной человеческого рода, просто диву даешься, как это дамы умеют до такой степени гладко отшлифовать мужчину, что он может без конца катиться кувырком вместе с прочими своими собратьями, задевая, но не царапая своих соседей, когда мощная волна житейских обстоятельств столкнет его с ними.

Мистер Уизрингтон очнулся от глубокой задумчивости и ощупью отыскал шнурок, привязанный к рукоятке звонка, дворецкий, уходя из столовой, должен был каждый раз прикреплять этот шнурок к ручке кресла, в котором сидел барин, ибо, как справедливо заметил мистер Уизрингтон, комфорт был бы нарушен, если бы приходилось вставать, чтобы дернуть звонок. Не раз мистер Уизрингтон принимался даже взвешивать, насколько удобно или неудобно было бы иметь дочь лет восьми, которая могла бы звонком вызывать слугу, просушивать перед камином газеты и разрезать страницы нового журнала.

Но когда он принял во внимание, что она не могла бы оставаться вечно в этом возрасте, то решил, что весы комфорта против нее.

Мистер Уизрингтон, дернув звонок, снова задумался.

Мистер Джонатан, дворецкий, явился на зов, но, заметив, что барин занят, он тотчас же остановился в дверях, встав навытяжку, и с. таким печальным лицом, как будто он исполнял обязанности факельщика у подъезда какого-нибудь скончавшегося пэра королевства, ибо всем известно, что чем выше сан умершего, тем длиннее должно быть лицо и тем, разумеется, лучше будет плата.

Теперь, пока мистер Уизрингтон продолжает свои глубокие думы, а мистер Джонатан будет стоять на месте так же долго, как уставшая лошадь, мы их оставим в покое, и тем временем изложим читателям краткую биографию последнего. Сначала Джонатан Трапп служил в этом доме подручным мальчиком, причем скромная должность его заключалась в том, что он для приобретения опыта в работе получал от старших слуг quantum sufficium пинков ногами, затем он стал лакеем, то есть ему было пожалована утешительная привилегия раздавать, а не получать вышеупомянутые унизительные пинки, и, наконец, — ибо семейный обычай не допускал дальнейшего повышения, — он был удостоин должности дворецкого на службе у мистера Уизрингтона старшего. Тогда Джонатан влюбился, так как дворецкие подвержены тем же слабостям, что и их господа, ни он, ни его зазнобушка, служившая горничной в другом доме, не приняли в расчет последствий, к каким в иных семьях приводит подобная ошибка. Они, вместо того, попросили рассчета и обвенчались.

Подобно большинству сочетавшихся браком дворецких и горничных, они открыли питейное заведение, однако справедливость по отношению к горничной побуждает нас сказать, что она предпочла бы открыть кухмистерскую, но Джонатан склонил ее на свою сторону, сославшись на то, что если люди готовы пить, не испытывая жажды, то они не станут есть, пока не проголодаются.

Но хотя в этом замечании была доля правды, однако достоверно известно, что предприятие это не процветало, ходили слухи, что высокая, тощая, сухопарая фигура Джонатана причиняла ущерб его торговле, ибо люди слишком склонны судить о доброкачественности эля по багровому лицу и грузной комплекции трактирщика, а поэтому они предполагают, что хорошего пива не получишь там, где хозяин прилавка представляет собой олицетворение голода. Действительно, в этом мире очень многое строится на внешности, и, по-видимому, Джонатан, из-за своей мертвенной бледности, очень скоро появился в газете [Т.е., в списке банкротов]. Но то, что разорило Джонатана на одном поприще деятельности, тотчас же предоставило ему место на другом. Оценщик, меблировщик и устроитель похоронных процессий, приглашенный для оценки обстановки, окинул взглядом Джонатана и, зная цену его отменно гробовой внешности и имея сводного брата такого же роста, сейчас же предложил ему место факельщика. Джонатан не имел времени оплакивать потерю своих собственных нескольких сотен, когда ему пришлось по обязанности оплакивать потерю чужих тысяч, и когда он, словно каменное изваяние, стоял у подъезда тех, что вошли в подъезд иного мира, его прямая, как палка, фигура и вытянутое скорбное лицо слишком часто были злой насмешкой над скорбью наследников. Даже скорбь в этом торгашеском мире тогда только и хороша, когда за нее уплачено. Джонатан похоронил многих и, наконец, похоронил свою жену. До сих пор все шло хорошо, но вот он похоронил и своего хозяина, устроителя погребальных процессий, что было вовсе нежелательно. Джонатан не плакал, но зато на лице его была изображена безмолвная скорбь, когда он провожал его к месту вечного упокоения, и он почтил его память кружкой портера, возвращаясь с похорон на верхушке траурной колесницы, где он восседал вместе с товарищами, точно стая черных воронов.

Теперь Джонатан остался без заработка по той именно причине, которая большинству показалась бы наилучшей рекомендацией. Все устроители похоронных процессий отказывались взять его на службу, потому что они не могли найти ему равного. Столь затруднительное положение натолкнуло Джонатана на мысль о мистере Уизрингтоне младшем, ведь он служил мистеру Уизрингтону, его папаше и похоронил его так же, как леди Мэри, его мамашу. Он чувствовал, что такое разнообразие прошлых заслуг дает ему право рассчитывать на многое, и обратился к холостяку с соответствующим ходатайством. К счастью для Джонатана, тогдашний дворецкий мистера Уизрингтона как раз в это время собрался совершить ту же опрометчивость, которую раньше совершил Джонатан, и Джонатан, вернувшись опять на старое место, решил вести прежнюю скромную жизнь и никогда больше не путаться с горничными. Но по привычке Джонатан продолжал держаться как факельщик во всех обстоятельствах — он никогда не проявлял даже оттенка веселости, за исключением тех случаев, когда барин его был особенно оживлен. Впрочем, и тогда он отражал настроение барина скорее по чувству долга, чем вследствие действительной склонности радоваться.

Джонатан был довольно учен для своего общественного положения и за время своей похоронной службы усвоил английский перевод всех латинских изречений, помещаемых на траурных гербах знатных особ, он всегда готов был изречь любое из них, если оно казалось ему подходящим к данному случаю.

Мы оставили Джонатана стоящим около двери, которую он закрыл за собой, но продолжал держаться за ее ручку.

— Джонатан, — промолвил мистер Уизрингтон после долгого молчания, — я хочу взглянуть еще раз на последнее письмо из Нью-Йорка, вы найдете его на моем туалетном столе.

Джонатан, не ответив, вышел из комнаты и вскоре вернулся с письмом.

— Уж сколько времени я поджидаю этот корабль, Джонатан, — заметил мистер Уизрингтон, развертывая письмо.

— Да, сэр, времени прошло много, tempus fygit, — ответил дворецкий тихим голосом, полузакрыв глаза.

— Дай-то Бог, чтобы не случилось несчастья, — продолжал мистер Уизрингтон. — Бедная моя кузина и ее близнецы-малютки! Почем знать, вот я говорю о них, а они все теперь, может быть, лежат на дне моря.

— Да, сэр, — ответил дворецкий, — море у многих добросовестных гробовщиков отнимает их заработок.

— Клянусь кровью Уизрингтонов! Неужели я останусь без наследника, и мне придется жениться? Ведь это очень некомфортабельно.

— Какой уж тут комфорт, — как эхо откликнулся Джонатан, — моя жена тоже умерла. In coelo quies.

— Ну, будем надеяться на лучшее. Однако эта неизвестность чрезвычайно нарушает комфорт, — заметил мистер Уизрингтон, просматривая письмо, по крайней мере в двадцатый раз.

— Больше ничего, Джонатан. Вскоре я позвоню, чтобы подавали кофе, — и мистер Уизрингтон опять остался один и устремил взгляд на потолок.

Отдаленная кузина мистера Уизрингтона, пользовавшаяся его особым расположением (ибо мистер Уизрингтон, имея большое состояние и не имея никакого отношения к торговым делам, не был забыт родственниками), — до известной степени скомпрометировала себя, другими словами, вопреки наставлениям родителей, она полюбила молодого лейтенанта с несомненно почтенной родословной и с совершенно непочтенным состоянием, заключавшемся только в офицерском жаловании. Бедные люди, к сожалению, всегда успешнее в любви, чем богатые, потому что, имея меньше забот и не кичась своим положением, они не так эгоистичны, и гораздо больше думают о своей даме, нежели о себе. Молодые девушки, влюбляясь, тоже никогда не берут в расчет, хватит ли денег на то, чтобы ‘сварить суп’, потому, вероятно, что влюбленные молодые люди теряют свой аппетит и, не чувствуя в этот период голода, воображают, что любовь вечно будет заменять им пищу. Ну-ка, пусть замужние леди скажут сами, правы ли мы, утверждая, что хотя закуска, предложенная им и их друзьям в день свадьбы, вызывает в них чуть ли не отвращение, однако вскоре после того аппетит их возвращается да еще и с процентами. Именно так было и с Цецилией Уизрингтон или, вернее, с Цецилией Темпльмор, так как она накануне свадьбы успела переменить фамилию. Так было и с ее супругом, который всегда обладал хорошим аппетитом, даже в дни своего сватовства, и счет заведующего столом (они поселились в бараках) через несколько недель возрос до тревожных размеров. Цецилия обратилась к своим родным, которые ласково ответили ей, что она может умирать с голоду, но так как подобный совет не пришелся по душе ни ей, ни ее мужу, то она послала письмо к своему кузену Антонию, который ответил ей, что он будет очень рад видеть их у себя за столом, и что они должны переселиться к нему в Финсбери Сквер. Это как раз отвечало их желаниям, но тем не менее оставалось еще преодолеть некоторое затруднение: полк лейтенанта Темпльмора квартировал в одном из йоркширских городов, значит, как ни как, но на каком-то, хоть и небольшом, расстоянии от Финсбери Сквер, и присутствовать за обедом у мистера Уизрингтона в шесть часов пополудни, тогда, когда надо было ежедневно являться на парад в девять часов утра, значило решить невозможную дилемму. Обменялись несколькими письмами по поводу этого запутанного вопроса и, наконец, решили, что мистер Темпльмор выйдет в отставку и переедет к мистеру Уизрингтону вместе со своей хорошенькой женой. Он так и поступил и нашел, что в девять часов утра гораздо приятнее являться к хорошему завтраку, чем на военный парад. Но мистер Темпльмор отличался гордостью и независимостью характера, не позволяющими ему питаться хлебом праздности, и, прожив два месяца в чрезвычайно комфортабельном помещении, где ему не угрожал счет за пользование столовым довольствием, он напрямик изложил свои мысли мистеру Уизрингтону и обратился к нему за помощью в нахождении честного заработка. Мистер Уизрингтон, успевший привязаться к ним обоим, хотел было воспротивиться, сославшись на то, что Цецилия его родная кузина, и что он убежденный холостяк, но мистер Темпльмор твердо стоял на своем, и мистер Уизрингтон весьма нехотя согласился. Один из первоклассных торговых домов подыскивал компаньона для надзора за товарами, отправляемыми в Америку. Мистер Уизрингтон внес требуемую сумму, и через несколько недель мистер и миссис Темпльмор отплыли в Нью-Йорк.

Мистер Темпльмор был деятелен и способен, их дела преуспевали, и по прошествии нескольких лет они могли бы уже надеяться на возвращение в родные края с независимым состоянием. Но осенью, на второй год после их прибытия, разразилась эпидемия — свирепствовала желтая лихорадка, в число тысяч жертв попал и мистер Темпльмор — через каких-нибудь три недели после того, как жена его родила близнецов. Миссис Темпльмор встала с постели вдовой и матерью двух милых мальчиков. На должность покойного мистера Темпльмора торговым учреждением был прислан заместитель, а мистер Уизрингтон снова предложил своей кузине приют, в котором она так нуждалась после столь горестной и неожиданной утраты. В три месяца дела ее были устроены, и миссис Темпльмор со своими малютками, сосавшими грудь двух кормилиц негритянок, и в сопровождении слуги Коко (белые ни за что не соглашались путешествовать одни) отправилась на надежном корабле ‘Черкес’ в Ливерпуль.

III. Шторм

Те, кто стоя на пристани, видели гордую осанку ‘Черкеса’, когда он распустил по ветру паруса, никак не предугадывали его судьбы, а те, что находились на борту, и подавно, ибо уверенность есть характерное отличие моряков, и они одарены счастливой способностью внушать эту уверенность всем, кто попадает в их общество.

Мы не станем говорить о подробностях плавания, ограничившись только описанием кораблекрушения.

Среди свежего норд-веста, который продолжался уже три дня и загнал ‘Черкеса’ в Бискайский залив, стало заметно, около полуночи, легкое затишье. Капитан, оставшийся на палубе, послал вниз за своим старшим помощником.

— Освальд, — сказал капитан Ингрэм, — ветер становится слабее, и я думаю, еще до утра можно будет считать, что всякая опасность миновала. Я прилягу на час или на два, а вы позовете меня, если наступит перемена.

Освальд Барес, высокий, жилистый и красивый представитель заатлантической породы, обозрел весь горизонт, прежде чем ответить. Наконец, глаза его стали зорко вглядываться в подветренную сторону.

— Думаю, что нет, сэр, — промолвил он, — я не вижу, чтоб прояснилось в подветренной стороне, это затишье только для отдыха, непогода хочет набраться свежих сил для раздувания мехов, уверяю вас.

— Да уж три дня, как она продолжается, — ответил капитан Ингрэм, — а это обычный век летнего свежего ветра.

— Да, — возразил помощник, — если только он не задует снова черным шквалом. Мне он что-то подозрителен, и он еще возобновится, это так же верно, как то, что в Виргинии водятся змеи.

— Ну, коли так, пусть так, — беспечно ответил капитан. — Будьте внимательны, Барес, не покидайте палубы, если надо будет позвать меня, пошлите матроса.

Капитан спустился в свою каюту. Освальд взглянул на компас в нактоузе, сказал несколько слов рулевому, дал два-три здоровенных пинка в бок рабочим, которые конопатили палубу, промерил лотом льяло, сунул за щеку новую жвачку табака, и наконец, стал вглядываться в небеса. Туча, значительно более темная и низкая, чем другие, которыми был закрыт небосклон, распростерлась на зените и протянулась до самого горизонта на подветренной стороне. Глаза Освальда следили за ней всего лишь несколько секунд, когда он заметил слабую и мимолетную вспышку молнии, пронзившей самую густую часть тучи, потом новая вспышка, более яркая. Внезапно ветер стих, и ‘Черкес’ выпрямил свой крен. Но вскоре ветер снова завыл, и снова корабль был пригнут его напором до грузовой ватерлинии, опять блеснула молния, за которой последовали отдаленные раскаты грома.

— Всякая опасность миновала, говорите вы, капитан? По-моему, так главная опасность еще впереди, — пробормотал Освальд, продолжая следить за небом.

— Как обстоит дело с рулем, Матью? — осведомился Освальд, пройдя на корму.

— Держу руль на ветер.

— Я во всяком случае уберу этот трайсель, — продолжал помощник. — Идите на ют, ребята! Отдайте трайсель. Держите парус покрепче, пока не спустится совсем, а то он хлестнет так, что насмерть перепугает нашу пассажирку. Вот уж никогда не стану брать на борт женщин, если будет у меня судно. Никакие доллары не соблазнят меня.

Молния заиграла быстрыми зигзагами, и сильный гром, следовавший за ней, на этот раз раздался уж очень зычно и притом совсем близко. Косой ливень хлынул как из ведра, ветер снова затих, снова забушевал, опять затих, изменился на один или два румба и стал трепать мокрые, отяжелевшие паруса.

— Ставь руль на ветер, Матью! — крикнул Освальд, когда сверкнувшая вблизи молния на мгновение ослепила находившихся на палубе, а загрохотавший тотчас же гром оглушил их. Опять сильно подул ветер, замер, и наступило мертвое затишье. Паруса повисли на реях, и дождь падал отвесным потоком, между тем как корабль покачивался на морской хляби, а темнота вдруг так сгустилась, что ни зги не было видно.

— Сбегай кто-нибудь вниз! Позвать капитана! — распорядился Освальд. — Помилуй, Господи! Видно, не так-то легко мы отделаемся. Берись за грот-брасы, ребята, и ставь реи поперек. Живо! Этот марсель следовало бы убрать, — продолжал помощник, — но я не капитан. Бросать реи, ребята! — продолжал он. — Живее, живее! Тут вам уже не игрушки!

Вследствие крайней трудности отыскивать и передавать из рук в руки тросы среди такого непроницаемого мрака, да еще под потоком ливня, слепившего им глаза, матросы не могли с надлежащей быстротой выполнить приказание помощника капитана, и прежде чем они успели закончить свою работу, прежде чем капитан Ингрэм успел добраться до палубы, ветер вдруг налетел на обреченный корабль со стороны, прямо противоположной той, откуда он дул все предыдущее время. Судно, застигнутое врасплох, опрокинулось на бок, стойком на бимсы. Рулевого перебросило через штурвал, тогда как остальные, находившиеся с Освальдом у грот-мачты, скатились вместе со связками канатов и другими предметами, не принайтовленными на палубе, в шпигаты, тщетно стараясь выпутаться из этой беспорядочной кучи и выбраться из воды, в которой они барахтались. Внезапный толчок разбудил всех, находящихся внизу, и они, вообразив, что судно идет ко дну, хлынули на палубу через единственный незапертый люк, таща в руках свое верхнее платье, чтобы надеть его, если судьба позволит.

Освальд Барес первым выкарабкался с накренившейся стороны. Добравшись до штурвала, он налег на колесо, устанавливая руль на ветер. Капитан Ингрэм и некоторые из матросов тоже приблизились к штурвалу.

В минуты подобной крайней опасности штурвал — сборный пункт всех хороших моряков, но рев ветра, бьющие в глаза потоки дождя и соленые брызги, волны, прегражденные в своем течении переменой ветра и сталкивавшиеся над кораблем огромными водяными буграми, потрясающие раскаты грома и, в довершение этих ужасов, густая мгла, не говоря уже о наклонном положении судна, заставлявшем их ползком перебираться с одного места палубы на другое, — все это долго мешало им хоть о чем-нибудь договориться. Единственным другом их в этой борьбе со стихией была молния (поистине несчастны должны быть обстоятельства, при которых молнию можно приветствовать, как друга), однако ее быстрые, пламенные зигзаги, мелькавшие по всему горизонту, давали им возможность видеть свое положение, и как оно ни было страшно, все не так, как полный мрак и неизвестность. Для того, кто привык к трудностям и опасностям мореплавания, нет строк, более сильно действующих на воображение или показывающих красоту и мощь греческого певца, чем отрывок из благородной молитвы Аякса:

Зевс всемогущий, избавь от ужасного мрака Данаев!

Дню возврати его ясность, дай нам видеть очами.

И при свете губи нас, когда погубить ты желаешь!

Освальд поручил штурвал двум матросам и ножом освободил топоры, висевшие у бизань-мачты в футлярах из крашеной парусины. Один топор он оставил себе, а другие передал боцману и второму помощнику капитана. При неистовом реве ветра говорить и быть услышанным было невозможно, но фонарь еще продолжал гореть в нактоузе, и при его слабом свете капитан Ингрэм мог различить знаки, делаемые помощником, и дать свое согласие. Необходимо было поставить корабль на фордевинд, но он уже не слушался руля. В короткое время талрепы бизань-такелажа были перерублены, и бизань-мачта перевалилась через борт, почти незамеченная теми, что находились на других частях палубы. Да и те, что были рядом, могли бы ничего не заметить, если бы не задевшие ближайших из них удары стеньговых полотнищ и такелажа мачты.

Освальд со своими спутниками добрался до нактоуза и некоторое время наблюдал по компасу. Судно не поворачивалось на другой галс и, по-видимому, накренялось еще больше. Снова Освальд стал делать знаки, и снова капитан дал свое согласие. Неустрашимый помощник, держась за борт и за кафель-нагели, ринулся вперед, сопровождаемый своими отважными товарищами, и вскоре все трое добрались до грот-рунсеня. Здесь им пришлось работать в условиях крайне трудных и опасных, так как разъяренные волны того и гляди могли сбросить их, а толстые веревки лишь медленно поддавались ударам топоров, которыми надо было действовать чуть ли не под водой. Боцмана смыло волной и отбросило через борт вниз, к подветренной стороне, где только подветренные снасти спасли его от смерти в волнах. Не признавая себя побежденным, он вскарабкался наверх против ветра, присоединился к товарищам и продолжал им помогать. Последний удар был нанесен Освальдом — талрепы выскользнули из гоферсов — и высокая мачта исчезла в пене взбаламученных волн. Освальд и его товарищи поспешили покинуть опасное место и присоединились к капитану, который с большинством членов команды все еще оставался у руля. Теперь корабль медленно повернулся на другой галс и выпрямился. Через несколько минут он помчался по ветру, тяжело качаясь и натыкаясь по временам на обломки мачт, которые он тащил за собой на перерубленных с подветренной стороны снастях.

Ветер продолжал дуть с прежней силой, но благодаря тому, что корабль, лишившись задних мачт, повернулся к нему кормой, не было прежнего пронзительного шума. Ближайшей задачей было освободить судно от остатков мачт, но несмотря на то, что теперь все принялись помогать, команда почти ничего не успела сделать до наступления рассвета, да и тогда эта работа была небезопасна, так как при качке корабль зарывался бортом в воду. Матросы, занятые этим, были опоясаны канатами, чтоб их не смыло, и едва только дело было доведено до конца, как сильный наклон, сопровождаемый тяжелым толчком волны, ударившей корабль по верхней части бортов, повалил фок-мачту через правый крамбал.

Вот каким образом ‘Черкес’ потерял во время шторма все свои мачты.

IV. Течь

Корабль освободили от обломившейся фок-мачты, сильный ветер продолжался, но ярко засветило солнца ‘Черкес’ снова был поставлен на фордевинд. Казалось, что всякая опасность теперь осталась позади, и матросы шутили и смеялись, работая над приготовлением фальшивых мачт, которые помогли бы им достигнуть назначенной гавани.

— Я бы и вовсе не горевал об этой безделице, — сказал боцман, — если бы не жаль было грот-мачты, какая она была красавица! Другого такого дерева не найти на всем побережье Миссисипи.

— Полно, земляк, — возразил Освальд, — хорошая рыба ловится, хорошая и разводится, хороший лес вырубают, хороший зато подрастет. Однако, я полагаю, придется нам дорого заплатить за наши дерева, когда доберемся до Ливерпуля, впрочем, это не наша забота — хозяйская.

Ветер, который во время своей внезапной перемены на юго-западный, дул с силой урагана, уменьшился теперь до степени просто крепкого ветра, встреча с которым для моряка — сущий пустяк, к тому же небо совсем очистилось и прояснилось, а с подветренной стороны не было опасности налететь на берег. Это была отрадная перемена после ночи мглы, опасности и сумятицы, и матросы усердно работали, чтобы можно было, поставив достаточное количество новых парусов, сделать корабль более стойким и направить его по курсу.

— Надо полагать, что теперь, когда мы поставим впереди трайсель, капитан велит поддать ходу, — заметил один, копошась возле юферса.

— Да и при таком ветре с тылу нам, пожалуй, не очень-то много нужно парусов, — ответил боцман.

— И то, хоть одна выгода от потери мачты — меньше хлопот со снастями.

— Не говори, Билл, — хлопот не оберешься, как приедем, — ворчливо возразил другой, — изволь-ка весь нижний такелаж обмотать смоленой парусиной да оклетневать, да каждый блок заново вогнать на место.

— Не беда, зато дольше простоим в порту — я ‘принайтовлюсь’.

— Э, да когда же ты перестанешь найтоватъся, Билл? У тебя и без того есть по одной жене на каждый штат, сколько я знаю.

— А в Ливерпуле нет еще ни одной, Джек.

— Так отчего тебе не взять вон ту, Билл? Ты неспроста ведь все эти три недели любезничаешь с негритянской девкой.

— Для шторма она туды-сюды, а на рейде не подойдет. Да суть-то в том, что ты совсем не туда попал, Джек, мне ведь мальчонки ее нравятся — любо мне видеть, как они висят оба у груди этих эфиопок, как посмотрю, так и вспоминается мне макака, кормящая двух своих щенков. Но вот штука-то в чем. Я могу распознать нянек, но никак не различу ребят. Разницы между ними не больше, чем между полудюжиной и шестеркой, так ведь Билл?

— Верно, они вроде как бы две новенькие пули, отлитые в одной и той же форме.

— А что, Билл, хоть одна из твоих баб принесла тебе когда-нибудь двойню?

— Нет, — да и не нужно, пока хозяева не удвоят нам жалованье

— Кстати, — прервал их Освальд, который стоял под навесом одной из переборок, прислушиваясь к разговору, — следовало бы нам посмотреть, не набралось ли в корабль воды после всех этих толчков. Как я ни разу не подумал об этом! Плотник, отложи-ка свой струг да промерь лотом льяло.

Плотник, который несмотря на непрерывную качку лишенного мачт судна, усердно исполнял свою важную долю работы, тотчас повиновался. Он вытащил бечеву, которая вместе с привешенной к ней железной линейкой была опущена в льяло, и заметил, что с бечевы стекают капли. Предположив, что она промокла от брызг той воды, которую зачерпнул корабль, плотник отвязал линейку, взял новую бечеву от троса, лежавшего на палубе, и принялся снова тщательно промерять льяло. Вытащив линейку, он несколько минут смотрел на нее, как пораженный громом, и, наконец, воскликнул:

— Семь футов воды в трюме, чтобы ей пусто было!

Если бы команду ‘Черкеса’, которая вся в это время находилась на палубе, подвергнули удару электрического тока, то матросы не столь внезапно изменились бы в лице, как под действием этой ужасающей новости.

Взвалите на моряков любое бедствие, любую опасность, какую только можно выискать на море: ветер, борьбу стихий, встречу с врагом, — они будут против всего этого сражаться, проявляя отвагу, близкую к героизму. Лишь бы ‘между ними и смертью’ была хоть одна прочная доска, больше им ничего не нужно, — они будут надеяться на свои собственные силы, будут полагаться на свое искусство. Но пусть откроется течь, — и они остановятся почти в оцепенении, и если течь не уменьшается, то они побеждены, потому что, когда они убедятся в бесплодности своих усилий, то становятся беспомощны, почти как дети.

Освальд, услышав донесение плотника, подскочил к помпам.

— Попробуй еще, Абель, этого быть не может. Отрежь прочь эту бечеву, подать сюда сухую!

Освальд сам на этот раз промерил льяло, но результат получился тот же.

— Надо браться за помпы, ребята, — сказал помощник капитана, стараясь не обнаружить своих собственных опасений. — Половина этой воды, очевидно, понахлынула, когда корабль лежал на боку.

Это предположение, столь похожее на правду, было подхвачено матросами, и они, не теряя времени, принялись исполнять приказ. Между тем, Освальд пошел вниз доложить капитану, который, будучи изнурен усталостью и долгим дежурством и полагая, что опасность миновала, решил отдохнуть несколько часов.

— Как вы думаете, Барес, не открылась ли у нас течь? — тревожно спросил капитан. — Ведь зачерпнуть столько воды невозможно.

— Конечно, сэр, — отвечал помощник, — но корабль столько раз напрягался, что у него могли образоваться трещины вдоль бортов в надводной части. Хотелось бы думать, что этим и ограничивается вся беда.

— Каково же тогда ваше мнение?

— Боюсь, что обломки мачт повредили судно: помните, сколько раз мы на них наталкивались, прежде чем нам удалось освободиться от них, один раз грот-мачта была даже как будто под самым килем, и мы крепко об нее ударились.

— Ну, Божья воля! Поспешим скорее на палубу.

Когда они вышли на палубу, плотник подошел к капитану и тихо сказал ему. »Семь футов и три дюйма, сэр’. Помпы работали вовсю, люди, по указанию боцмана, разделились на смены и через каждые десять минут заступали в свою очередь. В течение получаса они качали воду без перерыва.

Полчаса длилась мучительная неизвестность. Самый важный вопрос был в том, открылась ли течь в надводной части бортов и набралась ли вода во время вторичного ветра, если так, то была надежда выкачать эту воду. Капитан Ингрэм, с часами в руках, и его помощник молча стояли возле шпиля, пока матросы, обнаженные до пояса, работали изо всех сил. Было десять минут восьмого, когда истек получасовой срок. Промерили льяло и тщательно измерили бечеву. — Семь футов и шесть дюймов! Значит, вода прибывала, несмотря на то, что они трудились над помпами из последних сил.

Взглядом немого отчаяния обменялись матросы, но тотчас же стали раздаваться проклятия и ругательства. Капитан Ингрэм молчал, губы его были крепко сжаты.

— Теперь нам конец! — воскликнул один из команды.

— Нет еще, ребята, есть еще одна надежда, — сказал Освальд. — Мне думается, что у корабля от этой адской ночной натуги надтреснули бока, и что теперь он вбирает воду вообще лишь в надводной части, а ежели так, то достаточно только опять поставить его по ветру и еще раз хорошенько взяться за помпы. Теперь вот он направлен боком против вола и, значит, опять натужился, а когда напряжение пройдет, швы сомкнутся.

— Я б не удивился, если б мистер Барес оказался прав, — заметил плотник, — во всяком случае, я думаю то же самое.

— И я, — добавил капитан Ингрэм, — берись, ребята! Нечего унывать, пока есть порох в пороховницах. Испробуем еще разок.

И, чтобы подбодрить людей, капитан Ингрэм скинул куртку и начал качать в первой же смене, между тем, как Освальд пошел к штурвалу и поставил корабль на фордевинд.

‘Черкес’, подгоняемый ветром, тяжело переваливался, и медленность, с которой он затем выпрямился, показывала, как много воды было в трюме. Матросы усердно работали без перерыва целый час, но когда опять промерили лотом льяло, то оказалось — восемь футов!

Матросы не заявили, что они отказываются больше качать воду, но намерения их были слишком ясны: каждый из них стал молча напяливать свою куртку, снятую в начале работы.

— Что теперь делать, Освальд? — спросил капитан Ингрэм, идя с помощником к корме. — Вы видите, люди не хотят больше качать, да это и не принесло бы никакой пользы. Мы обречены на гибель.

— Да, ‘Черкес’ обречен, по-видимому, — ответил помощник. — Выкачиванием воды толку не добьешься, корабль не продержится и до рассвета. Значит, нам надо довериться нашим лодкам, которые, вероятно, достаточно крепки, и до наступления ночи покинуть судно.

— В переполненных лодках по этакому-то морю! — возразил капитан Ингрэм, горестно покачав головой.

— Согласен, что в них будет плохо, а все-таки лучше, чем в самом море. Все, что мы можем теперь сделать, — это постараться, чтобы люди не напились, и если нам это удастся, так это будет лучше, чем без пользы утомлять их. Им еще нужно поберечь свои силы, покуда они не ступят на сушу, — если только судьба позволит это. Так я поговорю с ними?

— Хорошо, Освальд, — отвечал капитан. — Бог свидетель, о себе я не забочусь, но моя жена, дети!..

— Ребята, — начал Освальд, подойдя к матросам, которые с угрюмым безмолвием ждали исхода совещания, — качать дальше воду значило бы без всякого толку изнурять ваши силы. Нам надо теперь позаботиться о наших лодках, хорошая лодка ведь лучше, чем дырявый корабль. Однако сейчас лодки, пожалуй, не справились бы с таким ветром и с поперечным течением моря, поэтому мы должны как можно дольше оставаться на корабле. Возьмемся дружней за работу и приготовим лодки, снабдим их провиантом, водой и всем, чем нужно, а затем будем уповать на милость Бога и на наши старания.

— Какая же лодка справится с этим морем? — заметил один из матросов. — По-моему, если уж на то пошло, пусть будет короткое житье, зато и развеселое. Что скажете, ребята? — продолжал он, обращаясь к остальным.

Некоторые из команды согласились с этим мнением, но Освальд, выступив вперед, схватил топор, лежавший около основания грот-мачты, и, подойдя к сказавшему эти слова матросу, пристально посмотрел ему в глаза.

— Вильям, — произнес помощник капитана, — всем нам, быть может, предстоит короткое житье, только не развеселое. Я говорю эти слова не на ветер. Не хотелось бы мне обагрять руки твоей кровью или кровью других, но, клянусь небом, я до самых плеч разрублю голову первому, кто попробует вломиться в винный склад. Вы знаете, я никогда не шучу. Стыдитесь! Какие же вы мужчины, если ради маленькой выпивки готовы отказаться от единственной надежды напиваться хоть каждый день, когда мы попадем снова на берег? Всему свое время, и, по-моему, именно теперь надо быть трезвым.

Так как большинство команды было на стороне Освальда, то остальные вынуждены были тоже подчиниться, и все занялись приготовлениями. Обе лодки на шлюп-балках оказались надежными. Часть команды принялась спиливать часть борта, чтобы можно было перетащить лодки, так как не было приспособления для спуска их на воду. Еще раз промерили льяло.

Девять футов воды в трюме, и корабль заметно оседал в воду. Прошло уже два часа и ветер стал не так свиреп, а море, которое при перемене ветра было таким взбаламученным, по-видимому, тоже восстановило свое правильное течение. Все было приготовлено. Матросы, лишь только занялись работой, до некоторой степени опять повеселели, и благоприятное для них легкое уменьшение ветра позволило им лелеять новые надежды. Обе лодки были достаточно велики, чтобы вместить всю команду и пассажиров, но матросы говорили друг другу (из этого видно, что у них было доброе сердце): ‘Что будет с теми двумя бедными ребятами в открытой лодке, где придется, может быть, провести дни и ночи?’ Капитан Ингрэм сошел вниз, чтобы сообщить миссис Темпльмор о предстоящих им печальных испытаниях. И сердце матери, как и голос ее, повторило слова моряков: ‘Что будет теперь с моими бедными малютками?’

Было почти шесть часов вечера, когда все было готово, корабль медленно повернули опять по ветру, а лодки перетащили через борт. К этому времени ветер значительно уменьшился, но корабль был уже настолько затоплен водой, что все ожидали, что он скоро пойдет ко дну.

Никогда самообладание и решимость не бывают так нужны, как при обстоятельствах, которые мы пытаемся описать. Невозможно предугадать в точности минуту, когда залитый корабль среди бурного моря пойдет ко дну. Находящиеся на нем люди живут как в лихорадке, боясь остаться на нем так долго, что судно вдруг погрузится в воду, и им придется барахтаться в волнах. Это чувство не давало покоя многим из команды ‘Черкеса’, и они уже столпились у лодок. Все распоряжения были отданы: Освальду была поручена одна лодка, а в другую, больших размеров, решено было поместить миссис Темпльмор и ее детей, второй лодкой командовал капитан Ингрэм. Когда все матросы, назначенные в лодку Освальда, разместились по местам, он отчалил и направил ее по ветру. Миссис Темпльмор подошла к капитану Ингрэму, который помог ей сесть в шлюпку. Кормилицу с одним из малюток удалось, наконец, посадить рядом с ней. Коко, между тем, подвел Джуди, другую кормилицу, несшую на руках второго мальчика. Капитан Ингрэм, которому пришлось войти в лодку с первым ребенком, только хотел вернуться, чтобы помочь Джуди перенести и второго малютку, как корабль вдруг тяжело качнулся с кормы на нос и зарылся боком в волну, в то же мгновение борт лодки оттолкнулся, ударившись о борт корабля. ‘Боже, он сейчас пойдет ко дну!’ — закричали перепуганные матросы и поскорее отчалили, чтобы спастись от водоворота.

Капитан Ингрэм, который встал было на поперечную скамью, чтобы помочь Джуди, был сброшен на дно лодки, и прежде, чем он успел подняться на ноги, лодка отдалилась от корабля и была отнесена к подветренной стороне.

— Мое дитя! — закричала мать, — мое дитя!

— Поворачивай назад, ребята! — воскликнул капитан Ингрэм, схватив румпель.

Матросы, перепугавшиеся было, когда им показалось, что корабль идет ко дну, убедились теперь, что он все еще не погружается, и налегли на весла, пытаясь вернуться, но тщетно: они не могли бороться против ветра и морского течения. Несмотря на все усилия их относило все дальше и дальше к наветренной стороне, между тем, обезумевшая мать простирала к ним руки, умоляя и упрашивая. Капитан Ингрэм, поощрявший матросов сколько было возможно, увидел, наконец, что дальнейшие попытки бесполезны.

— Мое дитя! Мое дитя! — кричала миссис Темпльмор, встав с места и протягивая руки к кораблю. По знаку капитана нос лодки был повернут по направлению ветра. Осиротевшая мать поняла тогда, что надежды больше нет, и упала, лишившись сознания.

V. Старая дева

В одно утро, вскоре после описанных нами бедствий, мистер Уизрингтон несколько раньше обычного спустился в столовую и увидел, что его обитое зеленым сафьяном вольтеровское кресло уже занято не кем иным, как самим Вильямом, лакеем, который, положив ноги на решетку камина, был так углублен в чтение газеты, что не заметил вошедшего барина.

— Клянусь моим предком! Надеюсь, что вы расположились с полным комфортом, мистер Вильям? Что вы, что вы, мне совестно вас тревожить.

Вильям, хоть и большой нахал, как большинство его собратьев, был все-таки немного сконфужен.

— Прошу извинения, сэр, но у мистера Джонатана на этот раз не было времени просмотреть газету.

— И нет в этом надобности, я не просил его об этом, любезный.

— Мистер Джонатан советует всегда просматривать списки умерших, чтобы какое-нибудь известие этого рода не потрясло вас, сэр.

— Какая заботливость, право!

— А тут как раз рассказывается, сэр, об одном кораблекрушении.

— О кораблекрушении? Где, Вильям? Боже мой! Где это?

— Я опасаюсь, сэр, что это тот самый корабль, о котором вы так тревожились — как егo… забыл название, сэр.

Мистер Уизрингтон взял газету, и глаза его вскоре отыскали столбец, в котором было во всех подробностях описано спасение двух негров и ребенка с затонувшего ‘Черкеса’.

— Конечно, тот самый и есть! — воскликнул мистер Уизрингтон. — Моя бедная Цецилия в открытой лодке!.. Одна из лодок затонула на глазах негров, — быть может, Цецилия погибла… Боже милостивый! Одного мальчика спасли. Сжалься надо мной, Господи! Где Джонатан?

— Здесь, сэр, — необычайно торжественно ответил Джонатан, который только что принес яичницу, и теперь стоял за спиной барина навытяжку, в позе факельщика, потому что дело шло если не о смерти, то, по крайней мере, о смертельной опасности.

— Я еду в Портсмут сразу после завтрака… Впрочем, есть не стану… Аппетит пропал.

— Редко кто думает о еде при столь прискорбных обстоятельствах, — заметил Джонатан. — Угодно вам, сэр, поехать в вашей коляске или прикажете нанять траурную карету?

— Траурная карета и четверка лошадей цугом, когда надо ехать четырнадцать миль в час! Да вы бредите, Джонатан!

— Не прикажете ли достать шелкового крепу на шляпы и траурные перчатки для кучера и слуг, которые поедут с вами?

— Что за чепуху вы мне навязываете! Ведь тут воскрешение, а не смерть, по-видимому, негр полагает, что только одна лодка потонула.

— Mors omnia vincit, — изрек Джонатан, подняв к небу глаза.

— Вы это оставьте и займитесь лучше вашим делом. Вот постучал почтальон — посмотрите, нет ли писем.

Писем оказалось несколько, в числе других было письмо от капитана Максуэля, командира ‘Эвридики’, излагавшее уже известные нам события и уведомлявшее мистера Уизрингтона, что негритянская чета с ребенком отправлена по его адресу на почтовых в тот же день, и что один из офицеров, едущий в столицу, взялся благополучно доставить их до самого дома.

Капитан Максуэль был старый знакомый мистера Уизрингтона. Не раз обедая у него, он встречал молодую чету Темпльморов, и поэтому объяснения негров были для него вполне достаточны, чтобы он мог сразу направить их, куда следовало.

— Клянусь кровью моих предков! Они будут здесь нынче вечером, — воскликнул мистер Уизрингтон, — и мне незачем ехать! А что нужно сделать? Скажите Мэри, чтобы приготовила место. Слышите, Вильям, — кровати для малютки и для двух негритянок.

— Слушаю, сэр, — ответил Вильям. — Но куда прикажете поместить черномазых?

— Куда? А мне что за дело! Пусть одна спит с кухаркой, другая с Мэри.

— Отлично, сэр, я так и скажу им, — ответил Вильям, поспешив прочь и заранее восхищаясь суматохой, которая подымется на кухне.

— Виноват, сэр, — заметил Джонатан, — ведь один из негров — мужчина.

— Ну, так что же?

— Только то, что девушки могут не согласиться спать с ним в одной комнате, сэр.

— Клянусь всеми бедствиями Уизрингтонов! Ведь верно! Хорошо, вы можете взять его к себе, Джонатан, это ваш любимый цвет.

— Только не ночью, сэр, — возразил Джонатан с поклоном.

Ну, ладно, пусть они спят вдвоем.. Вот вопрос и улажен.

— Они разве муж и жена, сэр? — осведомился дворец кий.

— Да черт их побери! Я-то почем знаю? Дайте мне сперва позавтракать, а об этом поговорим как-нибудь после.

Мистер Уизрингтон принялся за яичницу и паштет и, сам не зная почему, старался как можно скорее съесть свой завтрак. Объяснялось же это тем, что он был озадачен и сбит с толку предстоящим приездом новых людей, и ему необходимо было спокойно обдумать довольно трудную задачу, потому что для старого холостяка, такая задача была действительно трудна. Проглотив вторую чашку чая, он сейчас же уселся в свое кресло, принял удобную позу и начал рассуждать сам с собой.

— Клянусь кровью Уизрингтонов! Ну что я, старый холостяк, стану делать с грудным ребенком, с промокшей кормилицей, черной, как пиковый туз, и с другим черномазым болваном? Отошлю его назад! Пожалуй, это лучше всего! Но младенец… будет своими воплями будить постоянно часиков в пять утра… и не угодно ли целовать его не меньше трех раз в день… удовольствие!.. А потом эта кормилица-негритянка… толстогубая… поминутно целовать ребенка, а потом подносить его ко мне… глупа, как корова… У ребенка заболит живот, а она напихает ему в глотку стручкового перцу… американский способ… а у детей вечно болят животы… Моя бедная, бедная кузина!.. Что сталось с ней, да и с другим ребенком?.. Бог даст, ее спасут, бедняжку!.. Она тогда приедет и сама будет смотреть за своими детьми… Не знаю, что делать… все думаю, не послать ли за сестрой Могги… Но она всегда так копается… жди, пока приедет… Надо обдумать все снова…

Тут размышления мистера Уизрингтона были прерваны: кто-то два раза постучал в дверь.

— Войдите, — сказал он, и в дверях появилась кухарка, без обычного белого передника и с таким красным лицом, как будто она готовила обед на восемнадцать человек.

— Уж вы меня извините, сэр, — сказала она, делая реверанс, — а только будьте добры нанять себе другую кухарку.

— С большим удовольствием, — ответил мистер Уизрингтон, досадуя, что ему помешали.

— И, пожалуйста, сэр, я хочу уехать сегодня же. Как хотите, сэр, я не могу остаться.

— Пожалуйста, уходите хоть к черту, — сердито ответил мистер Уизрингтон, — но сначала убирайтесь из комнаты и закройте за собой дверь.

Кухарка удалилась, и мистер Уизрингтон снова остался один.

Проклятая старуха что могло ее так взбудоражить?.. Не хочет готовить для черномазых, что ли?.. Ну да, конечно, это…

Но тут снова двойной стук в дверь потревожил мистера Уизрингтона.

— Ага! Видно, одумалась Войдите.

Вошла не кухарка, а горничная Мэри.

— Уж вы извините меня, сэр, — сказала она, всхлипывая, — а только я не могу больше у вас служить.

— Да что это, точно сговорились все! Хорошо, вы можете уходить.

— Пожалуйста, сэр, сегодня же вечером, — ответила она.

— Хоть сию же секунду! — яростно закричал мистер Уизрингтон.

Горничная удалилась, и только через некоторое время мистер Уизрингтон успокоился.

— Вся прислуга решила полететь к черту, — сказал он наконец. — Спесивое дурачье!.. Не хотят убирать комнаты за черномазыми, что ли?.. Ну да, конечно, это… Чтоб им всем пусто было, и черным, и белым!.. Вот все мое хозяйство уже полетело кувырком из-за приезда младенца. Право, это чрезвычайно противоречит комфорту… Но что я поделаю?.. Позвать сестру Могги? Нет, позову Джонатана.

Мистер Уизрингтон позвонил, и Джонатан вскоре явился.

— Что за кутерьма, Джонатан? — спросил он. — Кухарка злится… Мэри плачет… обе отказываются служить… Из-за чего все это вышло?

— Видите ли, сэр, Вильям сказал им, что по вашему решительному приказанию черномазые будут спать вместе с ними, а Мэри он, кажется, сказал, что негра положат именно к ней.

— Проклятый негодяй! Всегда-то он норовит устроить как-нибудь подвох! Вы ведь знаете, что я ничего подобного не имел в виду.

— Конечно, сэр, потому что это было бы вопреки обычаю, — ответил Джонатан.

— Отлично, так и скажите им, и нечего больше об этом толковать.

После этого мистер Уизрингтон начал советоваться с дворецким и согласился на все предложенные им меры.

Гости приехали своевременно и были устроены надлежащим образом. Маленький Эдуард вовсе не страдал желудком и не будил мистера Уизрингтона в пять часов утра. И в конце концов все устроилось не так уж некомфортабельно. Но хотя обстоятельства были и не так некомфортабельны, как опасался мистер Уизрингтон, однако они не были и вполне комфортабельны. Мистеру Уизрингтону так надоели вечные ссоры с прислугой, жалобы Джуди, обвинявшей на ломаном английском языке кухарку, которая, надо сказать, продолжала таить злобу на нее и на Коко, а также неожиданные недомогания младенца, et caetera, что он больше не находил в своем доме тишины и спокойствия.

Прошло уже почти три месяца, а о лодках не было получено никаких известий. Капитан Максуэль, навестив при случае мистера Уизрингтона, высказал ему свое решительное мнение, что обе шлюпки были потоплены ветром. И вот, так как нечего было уже надеяться, что миссис Темпльмор приедет сама смотреть за ребенком, мистер Уизрингтон решил, наконец, написать в Батс, где жила его сестра, и, познакомив ее со всеми обстоятельствами дела, просить ее, чтобы она приехала надзирать у него за хозяйством. Через несколько дней он получил следующий ответ:

‘Батс — августа.

Мой дорогой брат Антоний,

Письмо твое пришло благополучно в прошлую среду, и я должна сказать, что содержание его меня сильно удивило. Я так много и неотвязно о нем думала, что сделала ренонс за партией в вист у леди Бетти Блебкин и проиграла четыре с половиной шиллинга. Ты говоришь, что у тебя в доме мальчик, сын той самой кузины, которая вышла замуж таким неблагопристойным образом. Хотелось бы верить, что ты говоришь правду, но в то же время я знаю, в чем бывают повинны холостяки. Впрочем, по мнению леди Бетти, никогда не надо говорить, хотя бы и намеком, об этих неприличных вещах. Я не понимаю, почему это мужчины, если они не женаты, вовсе не считают себя обязанными соблюдать ту нравственную чистоту, которую так заботливо охраняют девушки, такое же мнение высказала и леди Бетти, с которой я немного поговорила по поводу твоего письма. Но раз дело сделано, его не исправишь, и мы обе решили, что самое лучшее будет замять эту историю, как сумеем.

Я предполагаю, что ты не собираешься сделать ребенка своим наследником, что было бы, по-моему, в высшей степени неприлично, а леди Бетти говорит к тому же, что в таких случаях нотариальные расходы составляют десять процентов, и что избежать этих расходов никак невозможно. Впрочем, я положила себе за правило никогда не говорить о подобных вещах Что же касается до твоей просьбы приехать и надзирать за хозяйством, то я об этом советовалась с леди Бетти, и мы обе пришли к заключению, что я должна переехать к тебе ради поддержания чести семьи, так как это придаст делу хоть внешнюю благопристойность. Тебе теперь предстоит куча неприятностей, как и всем мужчинам, которые, ведя разгульную жизнь, совращаются с истинного пути коварными и обольстительными женщинами. Впрочем, как говорит леди Бетти, ‘чем меньше говорить об этом, тем легче поправить’.

Поэтому я сделаю все необходимые приготовления к отъезду и надеюсь приехать к тебе дней через десять. Раньше мне никак не поспеть, потому что я приглашена в несколько домов и должна у всех побывать. Ко мне уже много раз обращались с вопросами по поводу этой неприятной истории, но я всегда даю один и тот же ответ, а именно: что делать с холостяками — они неисправимы! К этому я прибавляю, что, в конце концов, дело могло бы обстоять еще хуже — если б ты был женат. Этим я и ограничиваюсь, потому что положила себе за правило никогда не говорить, хотя бы и намеком, о подобных вещах, имея в виду слова леди Бетти, что ‘мужчины постоянно наживают себе неприятности, и чем скорее замять это дело, тем лучше’. Вот все, что пока может сообщить тебе

Твоя любящая сестра
Маргарита Уизрингтон.

P.S. Леди Бетти и я пришли к заключению, что ты поступил очень предусмотрительно, наняв двух негров для доставки ребенка в твой дом, потому что благодаря этому дело, действительно, приобретает в глазах соседей заграничный оттенок, а нам тем легче будет сохранить семейную тайну.

М.У.’

— Клянусь всеми прегрешениями Уизрингтонов! Ну как тут не взбеситься? Проклятая старая дева с ее нелепыми подозрениями! Я не пущу ее в свой дом! Проклятая леди Бетти и все ей подобные, падкие до скандалов старые сплетницы!

— Боже мой! — продолжал мистер Уизрингтон, швырнув письмо на стол и глубоко вздыхая, — разве это похоже на комфорт?

Но если обстоятельства с самого начала не обещали комфорта мистеру Уизрингтону, то впоследствии он нашел их прямо-таки невыносимыми.

Приехала его сестра Могги и водворилась в доме со всей торжественностью и с покровительственным видом, как спасительница репутации и чести брата. Когда ей в первый раз принесли ребенка, то она, вместо того, чтобы заметить сильно бросавшееся в глаза сходство его с покойным Темпльмором, посмотрела единственным своим оком сначала на малютку, потом на лицо брата и, погрозив пальцем, воскликнула:

— Ах, Антоний, Антоний! Неужели ты рассчитываешь обмануть меня? Нос…. рот… как вылитый!… Антоний, как тебе не стыдно? Фу, как не стыдно!

Но мы не будем останавливаться на бедствиях, которые навлек на себя мистер Уизрингтон своей добротой и милосердием. Не проходило дня, а то и часу, без того, чтоб в его ушах не раздавались ядовитые наветы сестры. Джуди и Коко были отосланы назад, в Америку, слуги, которые уже столько лет провели у него на службе, один за другим требовали рассчета, а затем стали сменяться почти так же часто, как фазы луны. Могги деспотически управляла домом и своим братом, и о комфорте бедного мистера Уизрингтона не было и помину, вплоть до того времени, когда юного Эдуарда пора было отдать в школу. Мистер Уизрингтон тогда набрался смелости и, по прошествии нескольких бурных месяцев, выселил свою сестру обратно в Бате, и снова почувствовал себя окруженным комфортом.

Эдуард по праздникам приезжал домой и был большим любимцем холостяка, но басня о том, что он — сын старого джентльмена, пустила такие глубокие корни, и намеки по этому поводу были для него всегда так неприятны и досадны, что он не особенно огорчился, несмотря на всю свою привязанность к мальчику, когда тот заявил, что желает избрать профессию моряка.

Капитан Максуэль принял его под свое начальство, а потом, когда ему вследствие нездоровья и утомления пришлось временно покинуть службу, он определял своего protege на другие корабли. Поэтому мы пропустим несколько лет, в течение которых Эдуард Темпльмор пробивает себе карьеру, мистер Уизрингтон стареет и делается более придирчивым, а его сестра Могги развлекается изречениями леди Бетти и своей любимой игрой в вист.

За все это время не было никаких известий о лодках или о миссис Темпльмор и ее ребенке, так что, само собой разумеется, их считали погибшими и вспоминали о них только как о тенях прошлого.

VI. Мичман

На шканцах королевского фрегата ‘Уникорн’ (‘Единорог’) стояли две весьма значительные персоны. Капитан Племтон, командир судна, необычайно широкий в обхвате, хотя и невысокий ростом, занимал на палубе гораздо больше места, чем обычно полагается одному человеку, но это была капитанская палуба, и он, безусловно, имел право на львиную долю. Капитан был не больше четырех футов и десяти дюймов росту, но зато он имел такие же размеры и в талии: его как раз хватило бы на то, чтобы ‘покататься шаром’. Он расхаживал, распахнув сюртук и засунув большие пальцы в рукавные прорезы жилета, что давало ему возможность откинуть назад плечи и еще больше расширить свои горизонтальные размеры. Голову он тоже закинул назад, благодаря чему его грудь и живот изрядно выдавались вперед. Он был олицетворением напыщенности и добродушия, и шествовал как актер в театральной процессии.

Другой персоной был старший лейтенант, которого природе угодно было создать по совершенно иному образцу. Он был настолько же долговяз, на сколько капитан был короток, и настолько же худ, на сколько его начальник дороден. Его длинные, тонкие ноги доходили почти до плеч капитана, и он наклонялся над головой начальника, как будто он был подъемный кран, а капитан — тюк товаров, который сейчас будет подхвачен крючками и поднят в воздух. Лейтенант держал руки за спиной, зацепив палец за палец, и его, видимо, больше всего затрудняла необходимость соразмерять свою разгонистую поступь с птичьей походкой капитана. Черты его лица, как и весь он с головы до ног, были заострены и худощавы и являли все признаки сварливого нрава.

Лейтенант перечислял свои жалобы на разных лиц, но до сих пор капитан, по-видимому, остался невозмутимым. Капитан Племтон был человек ровного характера, всегда довольный хорошим обедом. Лейтенант Маркитоль был человек неровного характера, всегда готовый поссориться даже с бутербродом.

— Совершенно немыслимо, сэр, — продолжал первый лейтенант, — нести службу, когда не встречаешь поддержки.

Это двусмысленное замечание, донесшееся, благодаря относительным размерам собеседников, сверху, как бы из уст оракула, вызвало со стороны капитана краткий ответ:

— Вполне верно.

— В таком случае, сэр, я, значит, могу в рапорте объявить ему выговор?

— Я еще подумаю об этом, мистер Маркитол.

А такой ответ в устах капитана Племтона всегда обозначал ‘нет’.

— К сожалению, я должен сказать, сэр, что молодые люди причиняют много беспокойств.

— Все мальчики таковы, — ответил капитан.

— Так точно, сэр, но надо нести службу, и я не могу без них обойтись.

— Вполне верно — мичманы очень полезны.

— Но я должен, к сожалению, сказать, сэр, что они вовсе не полезны. Вот, сэр, возьмем хоть мистера Темпльмора, я ничего с ним не могу поделать — он все время смеется.

— Смеется?.. Мистер Маркитол, неужели он смеется над вами?

— Не вполне, сэр, но он смеется надо всем решительно. Если я посылаю его на марс, он карабкается наверх и смеется, если я зову его вниз, он лезет вниз и смеется, если я сделаю ему выговор за какую-либо оплошность, он через минуту уже смеется. Поистине, сэр, он только и занят тем, что смеется. Я убедительно просил бы вас, сэр, поговорить с ним и посмотреть, не окажется ли ваше вмешательство достаточным, чтобы…

— Заставить его плакать, что ли? В этом мире смеяться лучше, чем плакать! А что, плачет ли он когда-нибудь, мистер Маркитол?

— Так точно, сэр, — и очень некстати. Быть может, вы помните, как вы велели наказать Вильсона, вестового, которому я поручил заботиться о его сундуке и койке, — так он тогда все время плакал, а ведь это почти равносильно… Во всяком случае, это было с его стороны косвенное неповиновение начальству, ибо из этого явствовало…

— Что мальчик был огорчен, зачем наказывают его слугу, я сам всегда огорчаюсь, мистер Маркитол, если мне приходится назначить человеку розги.

— Хорошо, я не буду настаивать на вопросе о его слезах — я готов взглянуть на это сквозь пальцы. Но его смех, сэр, я должен просить вас, чтобы вы обратили внимание на его смех. Вот он как раз выходит из люка. Мистер Темпльмор, капитан хочет с вами поговорить.

Капитан вовсе не хотел с ним говорить, но старший лейтенант навязал ему это, и волей-неволей надо было сказать несколько слов. И вот мистер Темпльмор, отдав честь, остановился перед капитаном, и мы должны сознаться, что на его лице была такая добродушная, хитрая и доверчивая усмешка, что она сразу послужила доказательством справедливости обвинения и важности самого проступка.

— Итак, сэр, — сказал капитан Племтон, прекращая свое шествие и еще более расправляя плечи, — до моего сведения дошло, что вы смеетесь над старшим лейтенантом.

— Я, сэр? — ответил мальчик, и усмешка его расплылась в широкую улыбку.

— Да, вы, сэр, — сказал старший лейтенант, выпрямившись во весь свой рост, — вы вон и сейчас смеетесь, сэр.

— Не могу сдержаться, сэр, — не моя вина, но уверяю вас также, что не вы тому причиной, сэр, — добавил юноша, стараясь быть серьезным.

— Сознаетесь ли вы, Эдуард… то есть мистер Темпльмор, — сознаете ли вы неуместность подобного неуважения к вашему начальствующему офицеру?

— Я могу припомнить только один случай, сэр, когда я смеялся над мистером Маркитолом, это было, когда он споткнулся.

— А почему же вы тогда смеялись над ним, сэр?

— Я всегда смеюсь, если кто-нибудь спотыкается и падает, — ответил юнец. — Я не могу удержаться, сэр.

— Так вы, сэр, вероятно, засмеялись бы, если б я покатился в шпигаты на подветренной стороне? — спросил капитан.

— О, — ответил мальчик, не имея больше сил сдерживать себя, — еще бы! Я расхохотался бы до слез!.. Мне кажется, я уже сейчас вижу, как вы катитесь, сэр!

— Неужели видите? Я очень рад, что это вам только показалось, но я боюсь, молодой человек, что ваше собственное признание уличает вас.

— Да, сэр, — в том, что я смеюсь, если это — преступление. Однако смех не упоминается в своде морских законов.

— Совершенно верно, но неуважение к начальству там упомянуто. Вы смеетесь, когда вас посылают на марс.

— Но ведь я сейчас же исполняю приказание. Не правда ли, мистер Маркитол?

— Да, сэр, вы подчиняетесь приказанию, но в то же самое время ваш смех доказывает, что наказание вам нипочем.

— Именно так, сэр. Я провожу чуть не половину своего времени на марсе и теперь привык к этому.

— Но позвольте, мистер Темпльмор, неужели вы не сознаете унизительности этого наказания? — строго спросил капитан.

— Да, сэр, если б я чувствовал, что наказание заслужено мной, мне было бы стыдно. Я не стал бы смеяться, сэр, если бы вы послали меня на марс, — ответил юноша, принимая вдруг серьезный вид.

— Вы сами видите, мистер Маркитол, что он умеет быть серьезным, — заметил капитан.

— Я уже все средства испробовал, чтобы сделать его таким, — ответил первый лейтенант. — Но я хотел бы спросить у мистера Темпльмора, каков смысл его слов: ‘если наказание заслужено’. Желает ли он сказать, что я когда-либо наказывал его несправедливо?

— Да, сэр, — смело ответил мальчик, — пять раз из шести меня посылают на марс ни с того ни с сего, и вот почему это наказание мне нипочем.

— Ни с того, ни с сего! А если вы смеетесь, так это тоже называется ни с того, ни с сего?

— Я самым тщательным образом исполняю свои обязанности, сэр, и всегда подчиняюсь вашим приказаниям. Я делаю все, чтобы заслужить ваше одобрение, но вы всегда только наказываете меня.

— Да, сэр, за то, что вы смеетесь, и, что еще хуже, — за то, что вы других поощряете к смеху.

— Однако же это не мешает им ни тянуть, ни закреплять блоки, по-моему, сэр, веселье только помогает им.

— А кто осведомляется о вашем мнении, сэр? — ответил первый лейтенант, уже сильно рассердившись. — Капитан Племтон, так как этот молодой человек считает уместным вмешиваться в мои распоряжения и хочет изменить корабельную дисциплину, то я прошу вас попытаться воздействовать на него какими-либо мерами взыскания.

— Мистер Темпльмор, — сказал капитан, — во-первых, вы слишком невоздержанны на язык, во-вторых, слишком часто смеетесь. Всему свое время, мистер Темпльмор, когда можно, веселитесь, когда нужно, будьте серьезны. Шканцы — не подходящее место для веселья.

— Но, конечно, и место, где секут матросов, тоже не располагает к веселью, — находчиво прервал его мальчик.

— Вы правы, это тоже неподходящее место, но вы можете смеяться на баке или внизу, в компании товарищей.

— Нет, сэр, мистер Маркитол всякий раз удаляет нас, когда слышит, что мы смеемся.

— Потому что вы, мистер Темпльмор, вечно смеетесь.

— Да, это так, сэр. И если я этим нарушаю правила, то мне жаль, что я навлекаю на себя ваше неудовольствие, но я вовсе не проявляю неуважения к старшим. Я смеюсь во сне, смеюсь и наяву, смеюсь, когда светит солнце, — я всегда чувствую себя таким счастливым. Но хотя вы так часто отправляете меня на марс, мистер Маркитол, однако я не только не смеялся бы, а очень был бы огорчен, если бы с вами произошло какое-либо несчастье.

— Я верю вам, мой милый. Я верю ему, мистер Маркитол, — сказал капитан.

— Хорошо, сэр, — ответил первый лейтенант, — так как мистер Темпльмор, по-видимому, осознал свою ошибку, то я готов взять назад свою жалобу, — я требую только, чтобы он больше не смеялся.

— Слышите, друг мой, что говорит первый лейтенант? Его требование вполне справедливо, и я просил бы вас не подавать отныне повода к жалобам. Мистер Маркитол, справьтесь, когда будет починен нижний люк этого фок-марселя: я хотел бы переменить его нынче вечером.

Мистер Маркитол спустился под верхнюю палубу, чтобы исполнить поручение.

— Знаете, Эдуард, — сказал капитан Племтон, как только лейтенант удалился настолько, что не мог услышать, — мне хотелось бы поговорить с вами по этому поводу, но сейчас у меня нет времени. Поэтому приходите ко мне обедать — у меня за столом, как вы знаете, умеренный смех разрешается.

Мальчик отдал честь и удалился с веселым, счастливым лицом.

Мы изобразили эту сценку, чтобы читатель составил себе понятие о характере Эдуарда Темпльмора. Он был поистине душой команды: веселым, добродушным и дружелюбным ко всем окружающим, он относился дружелюбно даже к первому лейтенанту, который так его преследовал за его смешливость. Мы не оправдываем этого мальчика, который вечно смеялся, и не осуждаем первого лейтенанта, который старался искоренить этот смех. Всему свое время, как сказал капитан, да и смех Эдуарда не всегда был так уж кстати, но такова уж была природа, и он не мог удерживаться. Он был весел, как майское утро, и оставался таким из года в год: всему он смеялся, всеми был доволен, почти всеми любим, и его отважная, свободная, счастливая душа не была надломлена никакими невзгодами или жестокостями.

Он отслужил свой срок и чуть не был разжалован на экзамене за смех. Смеясь, он пустился снова в плавание, командовал шлюпкой при захвате французского корвета и, пробившись на борт, так хохотал над маленьким французским капитаном, прыгавшим со своей шпагой, которая оказалась для многих роковой, что, наконец, и сам получил от этого маленького господина укол, уложивший его на палубе. За эту стычку, и ввиду полученной им раны, он был произведен в лейтенанты и назначен на линейный военный корабль в Вест-Индии, где от души посмеялся над желтой лихорадкой. Наконец, получил в командование тендер этого корабля, — изящную шхуну, — и отправился крейсировать в поисках призовых денег для адмирала и повышения по службе для себя, в надежде, что какая-нибудь счастливая стычка поможет ему в этом.

VII. Сонная бухта

На западном берегу Африки есть маленькая бухта, которая не раз получала различные наименования от случайно посещавших ее путешественников. Имя, которое было ей дано отважным португальцем, впервые решившимся рассечь волны южной Атлантики, забыто с тех самых пор, как этот народ утратил свою гегемонию на море, а название, под которым бухта эта была известна курчавым туземцам побережья, должно быть, так и осталось невыясненным, однако она обозначена на некоторых старых английских картах под именем Sleeper’s Вау — Сонная Бухта.

Материк, который изгибом своим образовал эту маленькую выемку на берегу, имеющем несколько других заливов, а в настоящее время даже нуждающемся в них, развертывает картину, самую, пожалуй, незаманчивую, какую только можно себе представить: перед вашим взором нет ничего, кроме отлогого ослепительно белого песчаного берега, по которому немного дальше разбросано несколько закругленных каменных глыб, иногда бичуемых бешеным натиском атлантической бури, бесплодный, оголенный пейзаж, без малейшего признака растительной жизни. А вид в глубь материка заслонен густым маревом, сквозь которое здесь и там можно различить стволы далеких, скудно рассеянных пальм — таких надломленных и искаженных лучепреломлением, что при взгляде на них никто не стал бы предвкушать густолиственную тень. Вода в бухте спокойная и гладкая, как отшлифованное зеркало, не слышно на берегу ни малейшего журчания, которое нарушало бы безмолвие природы, ни малейшего дуновения не проносится над стеклянной гладью, раскаляемой немилосердными лучами отвесного полуденного солнца, льющего вниз иссушающий поток света и жары, не заметишь ни одной птицы, скользящей в своем полете или парящей на распластанных крыльях, когда она пронизывает глубину своими зоркими глазами и каждое мгновение готова кинуться на свою добычу. Всюду безмолвие, безжизненность, одиночество, разве изредка покажется гребень огромной акулы, которая либо лениво плывет по поверхности нагретой воды, либо остановится, онемев от полуденной жары. Нельзя и вообразить себе другой картины такого же застоя, такой же неприспособленности для человеческого жилья, — разве только если бы мы, взяв другую крайность, захотели описать леденящий ветер, пронизывающий холод и тесно скованные льды у замерзших полюсов.

У входа в бухту, не обращая внимания на шпринговый канат, который повис, точно веревка, переброшенная за борт, стоял неподвижный, как смерть, корабль, пропорции которого вызвали бы единодушный восторг всех способных оценить превосходство его конструкции, если бы этот корабль бросил свой якорь в самой оживленной и деятельной гавани вселенной. Так красивы были его очертания, что он показался бы вам чуть ли не одушевленным созданием, спущенным в океан по воле соорудившего его божественного строителя, пожелавшего дополнить красоту и разнообразие своих творений. Ибо где бы вы встретили, от огромного левиафана до мельчайшего представителя рыбьего царства, от высоко парящего альбатроса до чуткого буревестника, — где встретили бы вы, среди пернатых или снабженных плавниками посетителей океана более совершенную, более приспособленную форму, чем этот образец человеческого искусства, который своим прекрасным силуэтом и изящно заостренными мачтами и реями только один прерывал полосу, где небосклон сливался с горизонтом взморья?

Увы! Судно это, в угоду жадности, было построено для процветания жестокого и несправедливого дела, а теперь служило целям, еще более преступным. Раньше оно торговало рабами — теперь это была знаменитая, на всех наводящая ужас, пиратская шхуна ‘Мститель’.

Не было военного судна, бороздившего морские пучины, который не имел бы особых инструкций относительно этого корабля, столь преуспевавшего на поприще злодеяний, не было купеческого судна ни в одном мореходном краю земного шара, чья команда не трепетала бы, заслышав имя пирата или вспомнив о жестокостях, совершавшихся его головорезами. Пират бывал всюду — на востоке, на западе, на севере и на юге, — оставляя за собой кровавый след грабежа и убийства. И вот он стоит, застыв в своей красоте, его невысокие бока окрашены в черный цвет, на фоне которого тянется лишь узкая красная полоса, его мачты чисто выскоблены, его стеньги, кроспиц-салинги, эзельгофты и даже подвижные блоки ослепительно белые. Тенты растянуты на корме и на носу, что бы защитить команду от горячих лучей солнца, тросы туго натянуты, и по всему видно, что на корабле господствует знание морского дела и строгая дисциплина. Его медные части ярко сверкали в ясной, гладкой воде, и если б вы глянули через его гакаборт в спокойное синее море, вы отчетливо увидели бы под ее кормой песчаное дно и якорь, лежавший как раз под ее подзором. За кормой плавала небольшая лодка, и тяжесть привязывавшей ее веревки как будто подтягивала ее к шхуне при этом полном штиле.

Если мы теперь поднимемся на борт, то прежде всего удивимся, что мы так обманулись, определяя издали водоизмещение шхуны. Она представлялась нам небольшим кораблем тонн в девяносто, а оказывается, что она вытесняет свыше двухсот тонн, что бимсы у нее огромной длины и что те мачты и реи, которые издалека казались нам такими легкими и изящными, вдруг выросли до неожиданных размеров. Ее палубы были все из узких сосновых досок, без единой трещины или сучка, ее тросы из манильской пеньки тщательно прикреплены к медным кофель-нагалям или свернуты в кольцо и лежат на палубе, белизна которой составляет сильный контраст с ярко-зеленой окраской ее бортов, ее шпиль и нактоуз отделаны под красное дерево с продольными ложбинами и украшены бронзой, стеклянные окна в потолке кают защищены металлическими стойками, а блестящие мушкеты выставлены в ряд впереди грот-мачты, вокруг которой принайтовлены абордажные крючья.

В средней части корабля, между фок- и грот-мачтами, стоит на круглом вращающемся лафете длинная тридцатидвухфунтовая пушка, приспособленная так, что в бурную погоду ее можно опускать вниз и ставить в трюм, а с каждой стороны его палуб расположены восемь бронзовых пушек меньшего калибра и превосходной работы. Конструкция судна свидетельствует об искусстве строителя, а его оснастка — о сознательной разборчивости, благодаря которой ничто не было принесено в жертву вкусу, хотя, в то же время, вкус был руководящей нитью во всем, порядок же и чистота его показывают, что в лице его командира умение водворить строжайшую дисциплину соединено с практическими познаниями опытнейшего моряка. Да и как же иначе могло бы это судно продолжать столько времени свой беззаконный, но успешный промысел? Как можно было иначе держать в повиновении команду, состоявшую из негодяев, которые не боялись ни Бога, ни людей, и из которых большинство совершало зверские убийства или имело на своей совести еще более черные злодеяния? В том-то и дело, что человек, командовавший кораблем, так возвышался над своими сообщниками, что не имел соперников. Превосходя их способностями, практическими познаниями, отвагой и, в особенности, физической силой, почти равнявшейся силе Геркулеса, он, к сожалению, превосходил их также своей преступностью, жестокостью и презрением ко всем заповедям нравственности и религии.

О прошлом этого человека было известно лишь немногое. Он, несомненно, получил превосходное воспитание, и говорили, что он принадлежал к старинному шотландскому роду с побережья реки Твид. Какие случайности превратили его в пирата, какие заблуждения оттолкнули его от общества, пока он мало-помалу не сделался отверженцем, — все это так и осталось тайной. Было известно только, что он несколько лет торговал невольниками, прежде чем захватил этот корабль и вступил на свое отчаянное поприще. Команде разбойничьего корабля он был известен под именем Каин, и он правильно избрал себе такое прозвище, потому что в течение более трех лет разве не был он против всех людей, и все люди не были против него? Ростом он был футов шесть, а широкие плечи и грудь свидетельствовали о величайшей физической силе, какой, быть может, еще не был одарен ни один человек. Его лицо можно было бы назвать красивым, если бы оно не было изуродовано шрамами, и, странно сказать, глаза у него были кроткие, бархатисто-синие. Его рот был хорошей формы, зубы — белые, как жемчуг, волосы на голове были кудрявы и волнисты, а борода, которую он не брил, как и все, принадлежавшие к разбойничьей команде, закрывала нижнюю часть его лица пышными, вьющимися, густыми прядями. Безукоризненно сложенный, он, однако, казался страшным из-за своих исполинских размеров. Его костюм был живописен и очень шел к нему: полотняные шаровары, сапоги из желтой недубленой кожи, вроде тех, какие изготовляются на Гебридских островах, полосатая рубаха из хлопчатобумажной ткани, красная кашемировая шаль, повязанная вокруг талии вместо пояса, куртка с золотым шитьем и бархатный жилет с подвесными золотыми пуговицами, накинутые на левое плечо, по моде средиземных моряков, и круглая турецкая феска с изящной вышивкой, пара пистолетов и длинный нож за поясом дополняли его наряд.

Команда состояла, если посчитать всех, из ста шести десяти пяти человек, представителей самых разнообразных народностей, но надо заметить, что все начальствующие должности принадлежали либо англичанам, либо уроженцам других северных стран, остальные же были преимущественно испанцы или мальтийцы. Были также португальцы, бразильцы, негры и другие, пополнявшие команду, которая к описываемому нами времени была усилена принятием на борт еще двадцати пяти человек. Были в их числе и крумены, представители черного племени, всем теперь известного черного племени, населяющего берег вблизи Пальмового мыса. Наши военные корабли, во время береговых стоянок, часто берут их на работы, чтобы освободить матросов-англичан от обязанностей, слишком тяжелых для того, кто не сроднился с тропическим климатом. Это — сильный, атлетически сложенный народ, они хорошие моряки, обладающие счастливым, веселым нравом и, в отличие от прочих африканцев, очень трудолюбивы. Любя англичан, они обыкновенно в достаточной степени владеют их языком, чтобы объясняться, и, попав на корабль, всегда рады принять крещение. По большей части они всю свою жизнь не расстаются с полученным ими прозвищами, и вы можете встретить у берегов Блюхера, Веллингтона или Нельсона, которые будут преспокойно выжимать швабры или исполнять какую-нибудь другую самую черную работу, нимало не помышляя о том, что это оскорбительно для столь именитых крестных отцов.

Не следует предполагать, что эти чернокожие добровольно примкнули к пиратам. Они работали на английских судах, торговавших с берегом, и были взяты в плен, между тем как их корабли были сожжены, а европейцы матросы — перебиты. Им была обещана награда, если они будут хорошо служить, но, не надеясь на это, они ждали первого случая, чтобы убежать.

Капитан шхуны стоит на корме, держа в руке подзорную трубу, и по временам обозревает морской горизонт — не покажется ли корабль. Офицеры и команда разлеглись кругом или бесцельно блуждают по палубам, задыхаясь от сильной жары и с нетерпением ожидая, не подует ли с моря бриз, который освежил бы им пылающие щеки. Всклокоченные, бородатые, с обнаженной грудью, с обветренными, зверскими лицами они составляют группу, ужасную даже в состоянии покоя.

Спустимся теперь в каюту шхуны. Отделка помещения отличается простотой, по сторонам стоят две кровати, у задней стены большой буфет, первоначально предназначенный для хрусталя и фарфора, но теперь набитый золотой и серебряной утварью всевозможных размеров и фасонов, награбленной пиратом с различных кораблей, висящие в каюте лампы — также из серебра, и, по-видимому, раньше предназначались для украшения алтаря какого-нибудь католического святого.

В этой каюте находятся два человека, на которых мы хотели бы обратить внимание читателя. Один из них добродушный, с приятным лицом, крумен, нареченный Помпеем Великим, должно быть, за его дюжее сложение. На нем надеты парусиновые штаны, все остальное его тело обнажено, и под его гладкой, лоснящейся кожей кроются мускулы, которые привели бы в восторг анатома или скульптора. Другой — юноша восемнадцати лет или около того, с умным и красивым лицом, очевидно, в его жилах течет европейская кровь. Но на лице его заметна тень какой-то постоянной печали. Одет он почти так же, как и капитан, но на его худощавой и в то же время хорошо сложенной фигуре костюм сидит гораздо изящнее. Юноша занимает место на софе, привинченной в передней части каюты, и держит перед собой книгу, в которую он иногда заглядывает, а затем снова поднимает глаза и следит за движениями крумена, занятого, в качестве корабельного слуги, приведением в порядок и чисткой дорогой посуды в буфете.

— Масса Франциско, какой это хорошая вещь, — сказал Помпей, показывая чудной чеканки кубок, который он вытирал.

— Да, — печально промолвил Франциско, — действительно, Помпей, это красивая вещь.

— Как капитан Каин достал ее?

Франциско покачал головой, а Помпей приложил палец к губам и многозначительно посмотрел на Франциско.

В эту минуту на лестнице, ведущей в капитанскую каюту, послышались шаги как раз того лица, о котором шла речь. Помпей снова принялся перетирать серебро, а Франциско опустил глаза в раскрытую книгу.

Никто не знал, почему капитан так, по-видимому, привязан к юноше, но так как этот последний всегда его сопровождал и с самого начала жил с ним, то все предполагали, что он сын капитана, и команда нередко называла его ‘молодым Каином’, тогда как при крещении он получил имя Франциско. Однако в последнее время стали замечать, что они часто о чем-то спорят, и что капитан с большим подозрением относится к поступкам Франциско.

— Надеюсь, что я не помешал вашей беседе, — сказал Каин, войдя в каюту, — крумен, вероятно, сообщил тебе что-нибудь очень важное.

Франциско не отвечал и, казалось, углубился в чтение книги. Глаза Каина переходили с одного на другого, как будто он хотел прочитать их мысли.

— Пожалуйста, мистер Помпей, о чем вы сейчас говорили?

— Я говорил, масса капитан? Я только сказать масса Франциско, какой хорошая вещь, спросить, откуда вы досталь его — масса Франциско не знать.

— А какое тебе до этого дело, подлый мошенник? — закричал капитан, хватая кубок и с такой силой ударяя того по голове, что кубок расплющился, и крумен, несмотря на свою богатырскую силу, повалился на пол. Кровь текла по его лицу, когда он медленно поднялся, оглушенный и трепещущий от страшного удара. Не проговорив ни слова, он, пошатываясь, вышел из каюты, а Каин опустившись на один из сундуков перед кроватью, промолвил с горькой улыбкой:

— Вот как я проучаю твоих тайных друзей, Франциско!

— Скажите лучше, что будет вам за ваше жестокое и несправедливое отношение к человеку, который не сделал вам никакого зла, — возразил Франциско, кладя книгу на стол. — Он задал самый безобидный вопрос — ведь он не знал, при каких обстоятельствах вы достали этот кубок.

— Но ты их, конечно, не забыл? Хорошо, пусть будет так. Но я предупреждаю тебя, как предупреждал уже много раз, что только воспоминание о твоей матери помешало мне бросить тебя на съедение акулам, как я хотел сделать задолго еще до этого события.

— Я не знаю, какую власть имеет над вами память о моей матери. Я сожалею только, что она, так или иначе, имела несчастье вступить с вами в связь.

— Она оказывала на меня то же влияние, — ответил Каин, — какое всякая женщина оказывает на мужа, когда они много лет проведут в одной каюте, но это влияние теперь ослабевает все больше и больше. Я скажу тебе напрямик: даже память о ней не остановит меня, если ты не откажешься от своих проделок. В последнее время ты на глазах у команды проявлял враждебное отношение ко мне, ты оспаривал мои распоряжения, и теперь я имею все основания подозревать, что ты замышляешь что-то против меня.

— Да как же я могу скрыть свое отвращение, — возразил Франциско, — когда мне приходится быть очевидцем таких ужасов, таких жестокостей, таких хладнокровных злодеяний, как те, что совершались за последнее время? Зачем вы заставили меня здесь жить? Зачем удерживаете меня? Ничего я больше не прошу — только дайте мне уйти с этого корабля. Вы не отец мне, вы сами мне это сказали.

— Нет, я тебе не отец, но ты… ты сын своей матери.

— Это не дает вам права принуждать меня, даже если бы вы были с ней обвенчаны, а между тем…

— Я с ней не был обвенчан.

— Благодарение Богу! Потому что обвенчаться с вами значило бы подвергнуться еще большему позору.

— Что? — закричал Каин, вскакивая и, схватив юношу за шиворот, он поднял его с дивана, как куклу. — Но нет!.. Я не могу забыть твою мать, — промолвил он вдруг, отпуская Франциско и снова садясь на сундук.

— Делайте, что хотите, — сказал Франциско, как только пришел в себя. — Не все ли равно, размозжите ли вы мне голову, или же меня бросят за борт на съедение акулам. Прибавится лишь одно новое убийство.

— Безумец! Глупец! Зачем ты меня так искушаешь? — ответил Каин и, вскочив с места, вышел из каюты.

Описанная нами ссора не осталась незамеченной теми, кто находился на палубе, так как двери каюты были открыты, а стеклянная крыша люка отодвинута, чтобы проходил воздух. Каин с разгоряченным лицом поднимался по лестнице. Он заметил, что его старший помощник стоял возле трапа, между тем, как многие из матросов, дремавших у кормы, приподняли головы, как будто прислушивались к происходящему внизу разговору.

— Так не должно продолжаться, сэр, — сказал Хокхерст, его помощник, и покачал головой.

— Конечно, — ответил капитан, — хотя бы он был мой настоящий сын. Но что делать? Он ничего не боится.

Хокхерст указал на входный порт.

— Когда я обращусь к вам за советом, тогда и советуй те, — сказал капитан, мрачно отворачиваясь.

Между тем Франциско, глубоко задумавшись, расхаживал по каюте. Несмотря на свою молодость, он был равнодушен к смерти, потому что не было звена, которое бы привязывало его к жизни и делало жизнь прекрасной. Он помнил свою мать, но не помнил, как она умерла, от него это скрыли. Лет семи он поехал с Каином на невольничьем судне, и с тех пор они не расставались. До не давнего времени он продолжал считать капитана своим отцом. В течение тех лет, когда он занимался еще работорговлей, Каин уделил много времени воспитанию мальчика, случилось так, что единственной книгой, оказавшейся на корабле, когда Каин приступил к обучению, была Библия, принадлежавшая прежде матери Франциско. По этой книге он научился читать, а по мере того, как воспитание его продвигалось, на фрегат были доставлены и другие книги. Может показаться странным, что та торговля, которой промышлял его мнимый отец, не отразилась на воспитании мальчика, но дело в том, что он с детства привык считать этих негров чем-то вроде низших тварей, — и такое представление о них находило полное отражение в жестокости, с которой относились к ним европейцы.

Бывают люди с такой доброй и благородной душой, что ни дурной пример, ни преступность окружающей среды не могут совратить их, таков был Франциско. По мере того, как Франциско подрастал и приобретал новые познания, он приучался мыслить независимо и уже успел осознать омерзительность тех жестокостей, которым подвергались бедные негры, но как раз в это время Каин захватил в свою власть торговавшее невольниками судно и превратил его в разбойничий корабль. Сначала его злодеяния были не так уж велики: он захватывал и грабил корабли, но щадил человеческую жизнь. Однако стезя преступлений круто ведет вниз, и так как указания отпущенных на свободу жертв грабежа не раз подвергали шхуну опасности ареста, то в последнее время никому уже не давали пощады, и весьма нередко убийства эти сопровождались еще более зверскими злодеяниями.

Франциско был свидетелем таких ужасных сцен, что кровь застывала у него в жилах. Он пробовал заступаться, но тщетно. Негодуя на капитана, на команду и на их кровавые злодейства, он недавно высказал смело свои чувства и задел капитана презрительной речью, так как незадолго перед тем, в пылу ссоры, Каин проговорился, что Франциско не его сын.

Если б кто-нибудь из команды или офицеров корабля высказал хоть десятую долю того, что сорвалось с бесстрашных уст Франциско, он давно бы поплатился за свою дерзость, но в груди Каина было незаглушимое чувство привязанности к Франциско — чувство, вскормленное совместной жизнью и привычкой. Мальчик был его спутником в течение многих лет и, находясь постоянно при нем, сделался как бы частью его самого. Есть потребность, не покидающая нашей природы даже тогда, когда природа эта втоптана в грязь, — потребность любить кого-нибудь, защищать кого-нибудь и ласкать, предметом этого чувства бывает собака или другое животное, когда человек не умеет найти друга среди себе подобных. Таково было чувство, столь сильно привязывавшее Каина к Франциско, таково было чувство, до сих пор спасавшее жизнь юноши.

Походив некоторое время взад и вперед, молодой человек присел на сундук, на котором недавно сидел капитан, и вскоре увидел голову Помпея, заглядывавшего в каюту и манившего его пальцем.

Франциско поднялся и, взяв из буфета графин с водкой, подошел к двери и молча передал его крумену.

— Масса Франциско, — прошептал Помпей, — Помпей говорит — все крумен говорит, — если они убежать, вы пойти вместе? Помпей говорит — все крумен говорит, — если они захочет убить вас? Не убить вас, пока один крумен жив.

И негр тихонько отстранил Франциско рукой, как будто не желая слышать его ответ, и поспешил вперед на вторую палубу.

VIII. Нападение

Между тем в заливе повеял бриз и стал скользить по поверхности воды к месту якорной стоянки шхуны. Капитан послал на краспиц-салинг человека, приказав ему смотреть в оба, а сам прохаживался по палубе со своим старшим помощником.

— Они отплыли только на день или на два позже, — сказал капитан, продолжая беседу, — я принял все это в расчет, и можете быть уверены, что так как они едут восточным путем, то мы их скоро нагоним. Если их корабль не покажется нынче до наступления темноты, то я выдвинусь в море, я сразу узнаю португальца. Морской бриз уже подхватил наше судно, скажите, чтоб прибавили внутренний кливер и присмотрите, чтобы мы не зацепились за якорь.

Уже значительно перевалило за полдень, и обед был прислан в каюту. Капитан сошел вниз и уселся за стол с Франциско, который ел молча. Раза два капитан, гнев которого прошел, и его дружелюбное расположение к Франциско, заглохнув на короткое время, воскресло с еще большей силой, пытался, хоть и безуспешно, вовлечь его в разговор. Но вдруг с площадки марса раздалось: ‘Парус виден!’

— Это они, ей-богу! — закричал капитан и вскочил с места, но тотчас же, будто спохватясь, опустился снова.

Франциско, облокотившись на стол, приложил руку ко лбу и заслонил глаза.

— Большой корабль, сэр. Мы можем различить его до вторых рифов марселей, — сказал Хокхерст, заглядывая в каюту через потолочное окно.

Капитан поспешно отпил вина из графина, кинул на Франциско взгляд, полный презрения и досады и бросился на палубу.

— Пошевеливайся, ребята! — закричал капитан, посмотрев несколько секунд на корабль в свою подзорную трубу. — Это они! Сверните тент и подтяните шхуну носом к якорю. На этом корабле, ребята, столько серебра, что в ваших сундуках и места не хватит, а святым великомученикам, покровителям церквей в Гоа, придется еще некоторое время подождать своих золотых подсвечников.

Команда сейчас же оживилась. Тенты были убраны, и матросы общими силами, завезя с кормы шпринговый канат, подтянули корабль носовой частью к якорю.

Через каких-нибудь две минуты ‘Мститель’ повернулся на правый галс, направляя свой курс наперерез злополучному кораблю. Бриз становился более свежим, и шхуна устремилась по глади вод с быстротой дельфина, преследующего добычу. Через час можно было ясно рассмотреть корабль, но солнце приблизилось к горизонту, и прежде, чем они успели оценить силы врага, наступили сумерки. Никто не мог бы сказать, была ли шхуна замечена или нет, во всяком случае, курс корабля остался неизмененным, и если там заметили шхуну, то, очевидно, отнеслись к ней пренебрежительно. Между тем на борту »Мстителя’ времени не теряли: длинная пушка в центре палубы была освобождена от загромождавших ее предметов, другие пушки заряжены, словом, все было приведено в готовность с такой же быстротой, с таким же соблюдением дисциплины, как на военном корабле. Преследуемое судно не было потеряно из виду, и глаза капитана все время следили за ним в подзорную трубу. Еще через час шхуна была уже на расстоянии мили от корабля, и тогда она переменила курс так, чтобы поравняться с ней на расстоянии кабельтова с подветренной стороны. Каин встал на шкафут и окликнул. С корабля ответили по-португальски.

— Ложись в дрейф, а то я вас потоплю! — крикнул он на том же языке

Одновременно выпущенные заряды каронад по всей стороне корабля и тяжелый залп португальских мушкетов были решительным ответом на это требование. Залп пушек, расположенных слишком высоко, чтобы снаряды могли попасть в низкосидящий корпус шхуны, все-таки произвел некоторые разрушения: фор-стеньга свалилась, места прикрепления грот-гафелей были повреждены, значительная часть как стоячего, так и бегучего такелажа с грохотом упала на палубу. Мушкетный залп оказался более роковым: тринадцать пиратов были ранены, иные из них тяжело.

— Ловко сделано, Джон португалец! — крикнул Хокхерст. — Клянусь святой кочергой, я никогда бы не подумал, что ты наберешься такой дерзости.

— За которую они дорого заплатят, — спокойно сказал Каин, продолжавший стоять на том же возвышенном месте.

— Кровь за кровь! Выпить готов их кровь! — заметил второй помощник капитана, глядя на алую струйку, стекавшую с пальцев его левой руки, раненой выше кисти. — Перевяжи-ка мне тут платком, Билл.

Между тем Каин приказал людям навести пушки, и залп всего лага был возвращен противнику.

— Ладно, ребята, теперь право руля, отдать немного тот парус. Мы должны круто повернуть назад, Хокхерст, надо поберечь наших людей.

Шхуна повернулась через фордевинд и пошла в противоположную сторону от противника.

Португальцы, вообразив, что шхуна совсем отстала от них, потому что встретила неожиданное сопротивление, издали дружный, победный клич.

— Последний раз в жизни радуетесь, голубчики! — промолвил Каин, усмехнувшись.

Через несколько мгновений шхуну отделяла от корабля целая миля.

— Ну, Хокхерст, теперь остановимся и возьмем новый галс. Поставить у пушки людей и смотрите, чтобы ни одно ядро не пропало даром, остальные пусть тем временем ставят новую фок-стеньгу, завязывают и сплеснивают такелаж.

Шхуна опять повернулась носом к кораблю. Она находилась теперь как раз позади кормы португальца, на расстоянии мили, а то и больше, длинная тридцатидвухфунтовая пушка, стоявшая в центре палубы, стала регулярно выпускать заряды, которые все попадали в окна кают или в другие места кормы, пронизывая корабль до самого носа. Напрасно преследуемое судно лавировало и поворачивалось лагом к шхуне, последняя тотчас убавляла ход, чтобы сохранить определенную дистанцию, при которой короткострельные каронады были беспомощны, тогда как длинная пушка продолжала свою разрушительную работу. Корабль был во власти пирата, и, конечно, от пирата нечего было ждать милосердия. Три часа подряд продолжался этот убийственный обстрел, и, наконец, пушка, которая, как мы упомянули раньше, была из бронзы, так накалилась, что пиратский капитан приказал людям приостановить огонь. Не было возможности понять, сдался корабль или нет: было слишком темно, чтобы различить сигнал. Пока работала длинная пушка, успели переменить фок-стеньгу и грот-гафели, и весь стоячий и бегучий такелаж был приведен в исправность. Шхуна, соблюдая дистанцию, продолжала до самого рассвета плыть по кильватеру корабля.

Мы должны теперь взойти на борт преследуемого корабля. Это было большое судно, предназначенное для сношений с Ост-Индией, одно из тех весьма немногих судов, которые иногда посылаются португальским правительством в страну, где этот народ когда-то был безраздельным властелином, но к нашему времени удержал в своих руках лишь небольшой клочок в несколько квадратных миль. Корабль держал путь в Гоа, и на его борту находились небольшой отряд солдат, новый губернатор колонии со своими двумя сыновьями, епископ и его племянница, которую сопровождала служанка. Отплытие судна с такими пассажирами было редким событием, и слухи об этом разнеслись еще задолго до их отправления в путь. Каин несколько месяцев назад получил все нужные сведения о том, каков груз судна, и куда оно направляется, но, как и во всех делах современной Португалии, начались откладывания и откладывания, и только недели три назад он удостоверился, что корабль в ближайшем времени снимается с якоря. Тогда он поспешил вдоль берега к описанной нами бухте, чтобы подстеречь корабль, и рассчет его оправдался, Каин и в этом деле доказал свою обычную дальновидность и решимость.

Ядра шхуны производили страшное опустошение. Многие из команды корабля, равно как и многие солдаты, бы ли вырваны из строя один за другим. Наконец, видя, что всякие попытки защищаться бесполезны, большинство уцелевших матросов и солдат сочли за благо позаботиться о своей безопасности и поспешили спуститься в самые нижние закоулки трюма, где можно было укрыться от гyбительных снарядов. К тому времени как шхуна прекратила огонь, чтобы дать пушке охладиться, на палубе не осталось никого, кроме португальца капитана и старого, закаленного ветром матроса, который стоял у рулевого колеса. А внизу, в кубрике, находилась вся остальная команда и пассажиры, из-за тесноты сбившиеся в кучу. Одни перевязывали раненых, которых было очень много, другие взывали к заступничеству святых. Епископ, высокий, почтенный старик, на вид лет шестидесяти, стоял на коленях среди этой группы, тускло озарявшейся двумя или тремя фонарями, то он творил горячую молитву, то обращался в сторону, чтобы отпустить грехи какому-нибудь тяжелораненому, который, находясь при последнем издыхании, был принесен с палубы и положен своими товарищами возле него. Рядом с ним стояла, тоже коленопреклоненная, его племянница, сирота, девушка лет семнадцати. Она следила за выражением его лица во время молитвы или, исполненная сострадания, склонялась со слезами на глазах над своими земляками, чьи предсмертные мгновения были облегчены его святым напутствием. По другую сторону от епископа стоял губернатор, дон Филиппо де-Рибьера, и оба его сына — юноши, переживавшие первую пору своей молодости и только что поступившие на службу в королевские войска. Печально было лицо дона Рибьера, он опасался самого худшего и знал, что надо быть готовым ко всему. Старший его сын не отрывал глаз от прелестного лица Терезы де-Сильва, не далее как в минувший вечер, гуляя вдвоем по палубе, они поклялись друг другу в вечной любви, не далее как в минувший вечер они наслаждались настоящим и с восторженными надеждами смотрели в будущее. Однако мы должны оставить их и вернуться на палубу.

Капитан португальского корабля отправился на ют и подошел к Антонио, старому моряку, который стоял у рулевого колеса.

— Я все еще вижу их в подзорную трубу, а между тем вот уж часа два, как они прекратили стрельбу. Как ты думаешь, не случилось ли что с их пушкой? Если так, то для нас еще не все потеряно.

Антонио покачал головой.

— Боюсь, капитан, что нам не на что надеяться: по звуку выстрела я сразу узнал, что пушка у них бронзовая. Действительно, ни одна шхуна не смогла бы везти на своей палубе длинную стальную пушку этого калибра. Можете быть уверены, что они только ждут, чтоб охладился металл, и чтоб рассвело. Будь у нас хоть одна дальнобойная пушка, мы были бы спасены, а так, идя за нами по пятам, они имеют перед нами все преимущества и могут с нами делать, что хотят.

— Что это за корабль! Не французский ли капер?

— Хотелось бы верить, что так! И я обещал святому Антонио серебряный подсвечник, если беда ограничится этим, тогда у нас ведь есть хоть какая-нибудь надежда вернуться в родные места. Но я боюсь, что дело обстоит гораздо хуже.

— В таком случае, какой это может быть корабль, Антонио?

— Пират, о котором мы столько наслышались.

— Иисусе, помилуй нас! Мы, значит, должны продать нашу жизнь как можно дороже.

— Я так и намерен поступить, капитан, — ответил Антонио, повернув штурвал на одну спицу.

Наступил рассвет, обнаруживший шхуну, которая продолжала преследовать корабль с кормы, с соблюдением прежней дистанции, хотя на палубе ее не было заметно никакого движения. И только когда солнце на несколько градусов поднялось над горизонтом, облако дыма снова окутало носовую часть шхуны, и ядро с треском ударилось о деревянные части португальского судна. Отсрочка объяснялась тем, что пиратам надо было дождаться полного восхода солнца, чтобы удостовериться, нет ли на горизонте других кораблей. Только после этого они решились снова броситься на свою жертву. Португальский капитан пошел на юг и поднял свой флаг, но шхуна не показала никакого знамени. Снова просвистело ядро и снова расщепило часть палубы несчастного корабля Многие из тех, что поднялись наверх, побуждаемые желанием узнать, как обстоят дела, поспешили теперь опять в свое прежнее убежище.

— Постой у руля, Антонио, — сказал португальский капитан, — я сойду вниз посоветоваться с губернатором.

— Будьте покойны, капитан, пока руки и ноги не отвалятся, я буду исполнять мой долг, — ответил старик, хоть он и был утомлен долговременной вахтой и бессонницей.

Капитан спустился в кубрик, где собрались пассажиры и большая часть команды.

— Монсиньоры, — сказал он, обращаясь к губернатору и епископу, — шхуна не выкинула никакого флага, несмотря на то, что наш штандарт поднят. Я пришел вниз, чтобы представить дело на ваше усмотрение. Защищаться мы не в состоянии, и я боюсь, что мы находимся во власти пирата.

— Пирата?! — воскликнули некоторые, бия себя в грудь и призывая всех святых.

— Тише, друзья мои, тише, — невозмутимо заметил им епископ. — Относительно того, как надлежит поступить, — продолжал он, повернувшись к капитану, — я не могу ничего советовать. Я служу делу мира и не гожусь для участия в военном совете. Дон Рибьера, я должен предоставить решение вам и вашим сыновьям. Не содрогайся, Тереза, — разве мы все не находимся под защитой Всевышнего?

— Пресвятая Дева, сжалься над нами! — воскликнула Тереза.

— Пойдем, сыновья мои, — сказал дон Рибьера, — поднимемся на палубу и там будем совещаться. А вы все оставайтесь здесь, не ходите за нами. К чему подвергать опасности жизнь, которая еще может пригодиться?

Дон Рибьера и его сыновья последовали за капитаном на верхнюю палубу и начали совещаться с ним и с Антонио.

— Нам остается только одно, — сказал, наконец, старик, — спустим наш флаг, как бы в знак того, что мы сдаемся. Они тогда поравняются с нами и либо абордируют нас со шхуны, либо подъедут к нам в лодках. Во всяком случае, мы узнаем, кто они, и если это пираты, то мы дорого продадим нашу жизнь. Поэтому, если только шхуна, увидев, что наш штандарт спущен, станет рядом с нами, а я не сомневаюсь, что это так и будет, то всем нам придется быть готовыми к отчаянной схватке.

— Ты прав, Антонио, — ответил губернатор. — Ступайте, капитан, на ют и спустите флаг! Посмотрим, как они теперь поступят. Ступайте вниз, молодцы, и скажите людям, чтоб они были готовы исполнить свой долг.

Как и предсказал Антонио, шхуна перестала стрелять и распустила паруса, лишь только был спущен штандарт. Она поравнялась с кораблем, между тем как на ее грот-флагштоке взвилось грозное черное знамя. Она выпалила всем лагом в португальское судно, и прежде чем рассеялся дым, оба корабля вздрогнули от столкновения бортов, и бородатые пираты толпой полезли на палубу.

Команда португальского корабля вместе с отрядом солдат составляла все-таки довольно значительную вооруженную силу. Появление черного флага оледенило все сердца, но чувство это сразу же сменилось решимостью отчаяния.

— Берись за ножи, ребята, за ножи! — крикнул Антонио, бросаясь навстречу врагам во главе самых отважных.

— Кровь за кровь! — зарычал второй помощник пиратского капитана, замахиваясь на старика.

— Что ж, получай, — ответил Антонио и всадил нож в сердце пирата, но в то же мгновение сам упал бездыханный.

Борьба была отчаянная, но численность и зверская сила пиратов одержали верх. Каин устремился вперед, в сопровождении Хокхерста, уничтожая всех, кто им сопротивлялся. Одним ударом пиратский капитан разрубил до самого плеча голову дона Рибьера, вторым ударом он уложил его старшего сына, между тем как сабля Хокхерста пронзила насквозь тело другого юноши. Португальский капитан был уже убит, а остальные не могли больше отражать нападавших. Началась поголовная резня, и людей швыряли за борт по мере того, как убивали их. Меньше чем через пять минут на залитой кровью палубе злосчастного корабля не оставалось ни одного живого португальца.

IX. Захват

— Распорядитесь, Хокхерст, чтоб никто не смел спускаться вниз! — сказал пиратский капитан.

— Я уже распорядился, сэр, и у всех трапов поставлены часовые. Прикажете отчалить шхуну?

— Нет, пусть остается: бриз уже ослабел, через полчаса наступит штиль. Много ли мы потеряли людей?

— Я не досчитываюсь только семерых, но в их числе мы потеряли Уоллеса (второго помощника капитана).

— Кому-нибудь дадим повышение, дело от этого не пострадает, — ответил Каин. — Возьмите с собой двенадцать лучших людей и обыщите корабль — там еще остались живые. Кстати, пошлите стражу на шхуну, а то она оставлена на произвол круменов и…

— И еще одного человека, которого следовало бы давно удалить с нее, — подхватил Хокхерст. — А тех, кого мы найдем внизу…

— Привести живыми!

— Само собой, иначе нам трудненько будет отыскать нужную нам часть груза, — сказал Хокхерст, направляясь к люку, чтобы собрать людей, занятых грабежом на верхней палубе и в капитанской каюте.

— Эй ты, мальтиец, ступай на мачту и хорошенько следи, не покажется ли что на горизонте! — распорядился капитан, проходя к юту.

Где находился Франциско во все время этой кровавой бойни? Он оставался в каюте шхуны. Несколько раз Каин приходил уговаривать его выйти на палубу и принять участие в абордаже португальского корабля, но все напрасно, на все угрозы и упрашивания пирата у него был один ответ:

— Делайте со мной, что хотите, я не отступлю от своего решения. Ведь вы знаете, что я не боюсь смерти. Как бы долго вы ни держали меня на этом корабле, я не приму участия в ваших злодействах. Если вы чтите память о моей матери, то дайте ее сыну возможность зарабатывать честный кусок хлеба.

Слова Франциско назойливо звучали в ушах Каина, когда он ходил взад и вперед на шканцах португальского судна. И как ни погряз он в преступлениях, он все-таки не мог отделаться от мысли, что юноша не уступает ему в физической силе, а нравственно — несравнимо превосходит его. Он обдумывал, как ему впредь относиться к Франциско, но в это время на палубе появился Хокхерст, за которым следовали разбойники, тащившие с собой шестерых людей, спасшихся от резни. Это были епископ, его племянница, португальская девушка — ее служанка, корабельный суперкарго [Приказчик, в ведении которого находится груз корабля. (Прим.пер.)], причетник и церковный слуга, их проволокли по палубе и поставили в ряд перед капитаном, который обвел их суровым, пытливым взглядом.. Епископ и его племянница посмотрели кругом, старик гордо встретился глазами с Каином, несмотря на то, что он чувствовал, что его минуты сочтены, девушка же, боязливо избегая взгляда разбойника, вопрошала глазами, нет ли, кроме них, других пленников и нет ли в их числе ее нареченного, но она не нашла, кого искала, — она увидела только бородатые лица пиратов и палубу, залитую кровью.

Она закрыла лицо руками.

— Подведите вон того, — сказал Каин, указывая на слугу. — Ты кто таков?

— Слуга монсиньора епископа.

— А ты? — продолжал капитан.

— Бедный причетник, состоящий при особе монсиньора епископа.

— А ты? — крикнул он третьему.

— Суперкарго корабля.

— Отделить его от других, Хокхерст!

— А те двое больше не нужны? — многозначительно спросил Хокхерст.

— Нет.

Хокхерст дал знак некоторым пиратам и те увели причетника и слугу. Через несколько секунд послышался сдавленный крик и тяжелей всплеск воды. Тем временем пират допрашивал суперкарго о содержимом трюма и о местонахождении груза, но вдруг его перебил один из разбойников, который торопливым голосом сообщил, что корабль прострелен несколькими ядрами ниже ватерлинии и быстро оседает в воду. Каин, который с саблей в руке стоял на платформе каронады, замахнулся и так сильно ударил пирата по голове эфесом, что, нарочно или нет, проломил ему голову, и тот повалился на палубу.

— Вот тебе болтун за твою откровенность. Если теперь эти люди заупрямятся, то наши труды могут пропасть даром.

Команда, сознавая справедливость слов капитана, по-видимому, не была расположена возражать что-либо против наказания, понесенного пиратом, и его труп тотчас убрали.

— Какого милосердия мы можем ждать от тех, что так немилосердны даже друг к другу? — произнес епископ, подняв глаза к небу.

— Молчать! — крикнул Каин, который продолжал допрашивать суперкарго относительно кладовых трюма, и бедняга по мере сил старался отвечать на все его вопросы. — Золотая утварь? Деньги на содержание войск? Где все это?

— Деньги на содержание войск лежат в винной кладовой, а о золотой утвари мне ничего неизвестно, должно быть, она спрятана в сундуках, принадлежащих монсиньору епископу.

— Хокхерст, мигом в винный склад и достать деньги, а я тем временем задам несколько вопросов его преосвященству.

— А суперкарго — он вам еще нужен?

— Нет, отпустите его.

Несчастный упал на колени, преисполненный благодарности, — он уверовал в свое спасение. Но пираты потащили его прочь, и вряд ли нужно добавлять, что через какую-нибудь минуту его тело было растерзано акулами, которые, издалека почуяв добычу, резвились теперь целыми стаями вокруг обоих кораблей.

К группе людей, стоявших на шканцах, присоединился теперь и незамеченный капитаном Франциско, который, узнав от крумена Помпея, что на корабле есть пленники, в том числе две женщины, пришел со шхуны, намереваясь просить об их помиловании.

— Высокопреосвященный отец, — промолвил Каин после некоторого молчания, — много ли у вас драгоценностей на этом корабле?

— Никаких, — ответил епископ, — кроме этой бедной девушки, а она, поистине, превыше всякой цены, и я уповаю, что скоро она будет ангелом небесным.

— Но тем не менее, если справедлива проповедь вашей веры, этот мир есть ничто иное, как чистилище, через которое надо пройти, прежде чем попасть туда. И этой девушке смерть может показаться блаженством в сравнении с тем, что может ожидать ее, если вы откажетесь сообщить мне нужные сведения. У вас хранится обильный запас золотых и серебряных украшений для убранства церквей. Где все это?

— Спрятано в сундуках, доверенных моему попечению.

— Сколько всех предметов утвари?

— Сто, если не больше.

— Не соблаговолите ли вы указать, где я могу найти то, что мне нужно?

— Золото и серебро принадлежат не мне, но составляют достояние Господа, во славу Которого эти вещи были принесены на алтарь, — отвечал епископ.

— Отвечайте живо, оставьте ваши увертки, добрый отец. Где находятся вещи?

— Не скажу тебе, кровавый злодей, пусть хоть на этот раз ты обманешься в своих ожиданиях, да и проглотит море те сокровища, ради добычи которых ты так несмываемо обагрил руки в крови. Пират! Повторяю, я не скажу тебе.

— Схватите эту девчонку, ребята! — крикнул Каин. — Она ваша, поступайте с ней, как хотите.

— Спаси меня! Ах, спаси меня! — закричала Тереза, цепляясь за рясу епископа.

Пираты выступили вперед и уже дотронулись до Терезы, но Франциско, стоявший позади капитана, подскочил к ним в один прыжок и оттолкнул того пирата, который был впереди всех.

— Неужели вы забыли, что вы люди? — воскликнул он, между тем как пираты подались назад. — Святой отец, я уважаю вас. Увы, спасти вас я не могу, — с сокрушением продолжал Франциско, — но я попытаюсь.

Он повернулся к Каину.

— На коленях умоляю вас, заклинаю вас любовью к моей матери, заклинаю вас тем добрым чувством, с которым вы прежде ко мне относились, не довершайте этого страшного злодеяния!

— Ребята, — продолжал Франциско, обращаясь к пиратам, — поддержите меня и попросите со своей стороны капитана. Ведь вы слишком отважны, слишком мужественны, чтобы губить беззащитных и невинных, чтобы пролить кровь святого человека и этой бедной трепещущей девушки!

Воцарилось молчание. Даже пираты как будто были на стороне Франциско, хотя никто из них не осмеливался говорить. Лицо капитана подергивалось от волнения, но никто не мог угадать, какие именно чувства он переживал.

В эту минуту произошло что-то еще более интересное: девушка, служанка Терезы, была так напугана, что не могла устоять на ногах и опустилась на колени, кидая боязливые взгляды на людей, составлявших команду пирата. Вдруг она радостно вскрикнула, увидев среди них одного, которого она хорошо знала. Это был молодой человек, лет двадцати пяти, почти безбородый. Он был ее возлюбленным в более мирную пору своей жизни, и она уже больше года оплакивала его как покойника, потому что корабль, на котором он уехал, пропал без вести. В действительности же судно было захвачено пиратами и он, чтобы спасти свою жизнь, примкнул к их шайке.

— Филиппо! Филиппо! — воскликнула девушка, бросаясь в его объятия. — Госпожа! Это — Филиппо, мы спасены!

Филиппо сразу узнал ее. Вид ее воскресил в его памяти их счастливое и мирное прошлое, и влюбленные заключили друг друга в объятия.

— Спасите их! Пощадите их! Заклинаю вас именем моей матери! — повторил Франциско, снова обращаясь к капитану.

— Да благословит тебя Господь, добрый юноша! — сказал епископ, выступив вперед и возлагая руку на голову Франциско.

Каин не отвечал, но его широкая грудь колыхалась от волнения… Вдруг появился среди пиратов Хокхерст.

— Мы не успели забрать деньги, капитан, вода в том месте поднялась уже до шести футов. Надо теперь добраться до драгоценностей.

Это событие, по-видимому, изменило направление чувств капитана.

— Говорите напрямик, сударь, — обратился он к епископу, — где драгоценности? Не тратьте времени попусту, иначе, клянусь небом…

— Не поминай неба всуе, — ответил епископ. — Ты получил уже мой ответ.

Капитан повернулся в другую сторону и дал некоторые распоряжения Хокхерсту, который после этого поспешил вниз.

— Увести этого мальчишку, — сказал Каин пиратам, указывая на Франциско. — Разнять тех дураков, — продолжал он, взглянув на Филиппо и девушку, которые рыдали, обнявшись.

— Не бывать этому! — закричал Филиппо.

— Бросьте эту девушку акулам! Слышите? Да будете ли вы мне повиноваться? — крикнул Каин, замахиваясь саблей.

Филиппо встрепенулся, освободился из объятий девушки и, выхватив нож, бросился к капитану, чтобы вонзить клинок в его грудь.

С быстротой молнии капитан поймал его поднятую руку и, вывихнув ему пальцы швырнул его на палубу.

— Какой прыткий! — закричал он, усмехаясь.

— Ты не разлучишь нас! — крикнул Филиппо, пытаясь подняться на ноги.

— Да я и не собираюсь делать это, мой милый, — ответил Каин, — Обмотать их веревкой и бросить обоих за борт!

На этот раз приказание было исполнено, потому что пираты были не только укрощены холодной отвагой капитана, но и пришли в негодование от покушения на его жизнь. Несчастную чету, пожалуй, незачем было и связывать: они так крепко обняли друг друга, что разнять их было бы почти невозможно. Их так и подтащили к входному порту и бросили в море.

— Чудовище! — воскликнул епископ, услышав всплеск воды. — Тяжела будет твоя кара за это!

— Подведите теперь этих, — сказал Каин свирепым голосом.

Епископа и его племянницу подвели к борту.

— Что видишь ты, добрый епископ? — спросил Каин, указывая на потемневшую воду и на быстро мелькавшие плавники акул, жадно подстерегавших новую пищу.

— Я вижу особого рода хищных тварей, — ответил епископ, — которые, вероятно, скоро разорвут на части это бренное тело. Но не вижу я чудовища, похожего на тебя. Тереза, дорогая, не бойся, уповай на Бога — от Него и возмездие и награда.

Но глаза Терезы были закрыты — она была не в силах смотреть на эту картину.

— Выбирайте же: на вашу долю — сначала пытка, а затем вас бросят акулам, а девушку я сейчас же предоставлю в распоряжение моей команды.

— Никогда! — воскликнула Тереза, прыгая за борт и погружаясь в волны.

Забурлила вода, замелькали хвосты акул, вырывающих друг у друга добычу, вспенилось все, — а затем темно-красное пятно постепенно расплылось, и ничего не осталось, кроме чистой, синей волны и все еще ненасытных чудовищ морской пучины.

— Тиски! Тиски сюда! Живо! Мы еще вырвем у него тайну, — закричал пиратский капитан, поворачиваясь к своим матросам, которые, несмотря на всю свою закоренелую преступность, были потрясены ужасом этой последней сцены. — Схватить его!

— Не трогать его! — крикнул Франциско, стоявший на канатном переплете для подвешивания гамаков, — не трогать его! Разве вы не люди?

Вскипев от гнева, Каин выпустил руку епископа, выхватил пистолет и нацелился на Франциско. Епископ подтолкнул руку Каина, когда тот стрелял, и, увидев, что капитан промахнулся, поднял глаза к небу, благодаря Господа за спасение Франциско. Тут Хокхерст, ярость которого одержала верх над его благоразумием, схватил епископа за шиворот и швырнул его через входной порт в море.

— Услужливый дурак! — пробормотал Каин, когда заметил, что сделал его помощник. Потом, овладев собой, он крикнул: — Схватить этого мальчишку и привести ко мне.

Один или двое из команды выступили вперед, чтобы исполнить его приказание, но Помпей и остальные крумены, которые наблюдали за всем происходившим, окружили Франциско, намереваясь его защищать. Пираты, не проявив особой решимости и не чувствуя большого желания арестовать Франциско, предоставили круменам увлечь его с собой и доставить невредимым на шхуну.

Тем временем Хокхерст и большинство находившихся на корабле членов команды поспешно обыскивали трюм в надежде найти драгоценности, но — безуспешно. Вода уже залила кубрик доверху, дальнейшие поиски не привели бы ни к чему. Корабль быстро погружался в воду, необходимо было покинуть его и отвести шхуну подальше, чтобы не подвергать ее опасности водоворота над идущим ко дну кораблем. Каин и Хокхерст, вместе с разочарованной командой, вернулись на шхуну и не успели они отойти в сторону на расстояние кабельтова, как судно погрузилось в воду со всеми находившимися на нем вожделенными сокровищами. Негодование и ярость, выражавшиеся во всей фигуре капитана, когда он порывисто расхаживал по палубе со своим старшим помощником, и его неистовые движения доказывали команде, что затевается что-то недоброе. Франциско не вернулся в каюту, он остался на баке с круменами, которые, хоть и составляли лишь небольшую часть корабельной команды, однако были известны своей решимостью, и с ними приходилось считаться. Было замечено также, что все они раздобыли себе оружие и держались кучкой на передней части палубы, следя за каждым движением и маневром пиратов и быстро разговаривая на своем языке. Шхуна теперь держала курс на северо-запад, идя на всех парусах. Солнце снова исчезло за горизонтом, но Франциско так и не возвращался в каюту, — он сошел вниз, окруженный круменами, которые, по-видимому, решили защищать его до последнего. В течение ночи Хокхерст вызвал их один раз на палубу, но они не подчинились его приказанию, а на упрашивания спустившегося к ним помощника боцмана они ничего не ответили. Однако и многие из пиратов шхуны, по-видимому, сочувствовали круменам в их заступничестве за Франциско. В самых разнузданных шайках есть все-таки различные степени преступности, и среди команды пирата было несколько человек, еще не вполне опустившихся. Постыдное убийство святого старца, жестокая судьба прекрасной Терезы и варварский поступок капитана в отношении Филиппо и его возлюбленной — все это были такие зверства, к которым не привыкли даже самые ожесточенные злодеи. Мольбы Франциско о помиловании, во всяком случае, не могли быть сочтены преступлением, и тем не менее пираты полагали, что он обречен. Он был всеобщим любимцем, самые бессердечные из пиратов — за исключением Хокхерста, — если и не любили его, то, по крайней мере, уважали, хотя в то же время они чувствовали, что дальнейшее пребывание Франциско на корабле грозит подорвать скоро власть самого Каина. В течение уже нескольких месяцев Хокхерст, ненавидевший юношу, настаивал на необходимости удалить его со шхуны. Теперь же он убеждал капитана отделаться от него каким бы то ни было способом, потому что иначе нельзя было бы поручиться за их общую безопасность, и, указывая Каину на поведение круменов, высказывал свои опасения, что значительная часть корабельной команды также готова примкнуть к недовольным. Каин чувствовал справедливость доводов Хокхерста, и, спускаясь в свою каюту, он решил обдумать на досуге свои дальнейшие шаги.

Было уже за полночь, когда Каин, утомленный треволнениями дня, погрузился в беспокойную дремоту. Ему приводилась мать Франциско — она пришла просить за своего сына. И Каин разговаривал во сне. В это время Франциско, в сопровождении Помпея, тихо пробрался на ют: они хотели взять пистолеты Франциско и кое-что из одежды, если застанут капитана спящим. Помпей первый просунулся в каюту, но отпрянул назад, услышав голос капитана. Они остановились у двери и стали прислушиваться.

— Нет… нет… — бормотал Каин, — он должен умереть.. или же… не проси за него, жена… я знаю, я убил тебя.. не проси, он умрет…

В одной из чашек серебряной лампады была зажжена светильня, лучи которой были достаточны, чтобы тускло озарить всю каюту. Франциско, услышав слова Каина, вошел и приблизился к кровати.

— За мальчика… не проси… — продолжал Каин, лежавший на спине и тяжело дышавший, — не проси… жена… завтра он умрет…

Наступила пауза, как будто спавший прислушивался к ответу.

— Да! Как я убил тебя, так убью и его…

— Негодяй! — произнес Франциско тихим, торжественным голосом, — ты убил мою мать?

— Да, убил… убил… — ответил Каин, не просыпаясь.

— За что? — продолжал Франциско, который был так поражен этим признанием, что не боялся быть узнанным.

— Она разозлила меня в минуту гнева, — ответил Каин.

— Злодей! Ты сам сознался в этом! — закричал Франциско. Его возглас разбудил капитана, и тот вскочил, но раньше, чем он успел овладеть своими чувствами или раскрыть глаза настолько, чтобы рассмотреть их обоих, Помпей потушил огонь, и воцарилась темнота, потом крумен приложил руку ко рту Франциско и вывел его из каюты.

— Кто тут?.. Кто тут?.. — закричал Каин.

Сверху прибежал вахтенный.

— Вы кого-то звали, сэр?

— Звал? — повторил капитан. — Мне показалось, что в каюте кто-то есть. Мне нужно свету — вот и все, — продолжал он, придя в себя и вытирая выступивший на лбу холодный пот.

Между тем Франциско вместе с Помпеем вернулся к своему прежнему убежищу у круменов. В настроении молодого человека произошла перемена: отчаяние было теперь вытеснено жаждой мести. Ему не удалось взять свое оружие, ради которого он вернулся в каюту, но зато он принял твердое решение убить капитана, как только представится возможность. На следующее утро крумены снова отказались работать и не пошли на палубу, и Хокхерст донес своему начальнику о положении дел. Он теперь заговорил в ином роде, потому что он собрал мнение не большинства, а самых стойких и влиятельных людей из всей команды — таких же ветеранов преступления, как и он сам.

— Это неизбежно, сэр, иначе вам не придется долго командовать кораблем. Я уполномочен заявить вам это.

— Вот как! — промолвил Каин с усмешкой. — Пожалуй, вы уж и моего преемника наметили?

Хокхерст заметил свой промах, и сейчас же переменил тактику:

— Я говорю это ради вас самих. Если вы перестанете командовать этим кораблем, я не останусь больше на нем, если вы уйдете, я тоже ухожу. И нам придется приискать другое судно.

Каин был умиротворен, и щекотливый вопрос не возобновлялся.

— Скажите, чтобы свистали всех наверх, — распорядился, наконец, капитан.

Пиратская команда собралась на ют.

— Ребята, я сожалею, что наши законы обязывают меня показать устрашающий пример, но мятеж и неуважение к власти должны быть наказаны. Я так же связан, как и вы, теми законами, которые установлены нами самими для нашего руководства на все время совместного нашего плавания, и вы можете быть уверены, что, исполняя в настоящем случае свой долг, я руководствуюсь исключительно чувством справедливости и желаю доказать вам, что достоин вами командовать. Франциско находится при мне еще со времени своего детства, мы жили вместе, и мне мучительно расставаться с ним, но я здесь для того, чтобы блюсти наши законы. Он виновен в бунте и в многократных проявлениях неуважения, и он должен умереть.

— Смерть! Смерть! — воскликнули некоторые из стоявших впереди пиратов. — Смерть и справедливость!

— Довольно убийств! — раздалось несколько голосов из задних рядов.

— Это кто говорит?

— Слишком много крови пролито вчера — довольно убийств! — закричали сразу некоторые.

— Пусть выйдут вперед те, которые сказали это! — крикнул Каин, окинув пиратов уничтожающим взглядом.

Никто не повиновался.

— В таком случае вниз, ребята, и приведите сюда Франциско.

Вся пиратская Команда поспешила вниз, но с различными намерениями: одни решили схватить Франциско и привести его для исполнения над ним смертного приговора, другие защищать его. Был слышен беспорядочный шум: с одной стороны кричали: ‘Вниз, схватить его!’, с другой: ‘Довольно убийств! Довольно убийств!’

Обе стороны прихватили свое оружие, сторонники Франциско присоединились к круменам, а противники его тоже поспешили вниз, чтобы привести его на палубу. Возникла легкая стычка, прежде чем они разделились и, разделившись, получили возможность определить силу противных сторон. Франциско, видя, что к нему примкнули очень многие, предложил своим сторонникам следовать за ним и, поднявшись по лестнице фор-люка, занял позицию на баке. Присоединившиеся к нему пираты снабдили его оружием, и Франциско встал впереди, во главе их. Хокхерст и те пираты, что не были на его стороне, отступили на шканцы и собрались вокруг капитана, который стоял, прислонясь к шпилю. Теперь они могли сравнить свои силы. Численность в общем была в пользу Франциско, но на стороне капитана были наиболее опытные и дюжие из матросов и, добавим, наиболее решительные. Но все-таки капитан и Хокхерст заметили опасность своего положения, а потому сочли за лучшее прийти на этот раз к мирному соглашению, а свою злобу выместить как-нибудь в другой раз.

Несколько минут между обеими партиями происходило совещание. Наконец, Каин выступил вперед.

— Ребята, — сказал он, обращаясь к тем, которые собрались вокруг Франциско, — я подумал было, что словно кто бросил горящую головню в наш корабль, чтобы зажечь между всеми нами такую ссору. Предложить же, чтобы правила, законы исполнялись точно, было моей прямой обязанностью, как вашего капитана. Скажите же мне теперь, чего вы добиваетесь? Здесь я являюсь только в качестве вашего капитана и желаю знать мнение всей команды. Я не питаю никакой вражды к этому парню. Я любил и берег его, но он, подобно ехидне, отплатил мне тем, что ужалил меня. Не лучше ли было бы нам вместо того, чтобы быть друг с другом на ножах, жить в ладу? И потому я предлагаю вам следующее: пусть приговор ваш будет ветирован или баллотирован, как найдете удобнее, и каков бы ни был этот приговор, я буду руководствоваться только им. Нужно ли к этому добавлять что-нибудь еще?

— Ребята, — возразил Франциско, когда капитан кончил говорить, — по моему мнению, вам следовало бы принять это предложение, прежде чем допустить, чтобы пролилась кровь. Я не дорожу своей жизнью! Итак, скажите, примкнете ли вы к подаче голосов и будете ли поддерживать те законы, которые, как говорит капитан, были учреждены для поддержания дисциплины корабельной команды?

Пираты, бывшие на стороне Франциско, окинули глазами свою партию и, заметив, что они превосходили другую партию численностью, согласились на это предложение, но Хокхерст выступил вперед и сказал:

— По-настоящему крумены должны быть лишены права голосовать, потому что они не принадлежат к корабельной команде.

Это замечание имело важное значение, так как число их доходило до двадцати пяти, и если бы столько голосов было изъято из общей суммы, то приверженцы Франциско оказались бы в меньшинстве. Обе стороны приняли оборонительное положение.

— Стойте! — заговорил Франциско, выходя вперед. — Раньше, чем остановимся на этом пункте, я хочу уяснить себе, как каждый из вас понимает смысл ваших законов. Я спрашиваю вас, Хокхерст, и всех тех, кто сейчас против меня, не один ли у вас всех закон, гласящий ‘Кровь за кровь!’.

— Да, да! — воскликнули все пираты.

— В таком случае, пусть ваш капитан встанет передо мной и ответит на мое обвинение, если у него хватит смелости.

С насмешливой улыбкой на губах Каин остановился в двух ярдах от Франциско.

— Хорошо, братец, вот я здесь, а в чем состоит ваше обвинение?

— Во-первых, я спрашиваю вас, капитан Каин, который так боится применения закона, подтверждаете ли и вы то, что ‘Кровь за кровь!’ есть справедливый закон?

— Самый справедливый, а раз кровь пролита, то та сторона, которая мстит, за это неответственна.

— Прекрасно. В таком случае отвечай, подлец ты этакий, разве не ты убил мою мать?

При этом обвинении Каин остолбенел.

— Отвечай правду! Или будешь вилять, как малодушный? — повторил Франциско. — Разве не ты убил мою мать?

Губы капитана и все мускулы его лица дрогнули, но он не ответил.

— Кровь за кровь! — закричал Франциско, стреляя в Каина, который зашатался и повалился наземь.

Хокхерст вместе с несколькими пиратами бросились к капитану и подняли его.

— Вероятно, она сказала ему про это тогда, ночью, — с трудом выговорил Каин, потому что кровь из его раны лилась ручьем.

— Он сам сказал мне про это, — проговорил Франциско, обернувшись к стоявшим за ним людям.

Каина отнесли в каюту. Когда его осмотрели, то рана оказалась не смертельной, хотя потеря крови была очень значительная. В одну минуту Хокхерст собрал своих единомышленников на шканцы. Он видел, что обстоятельства сложились для Франциско более благоприятно, чем он того ожидал, закон ‘Кровь за кровь!’ должен был быть выполнен свято: по его правилам, если обнаруживалось, что один пират ранил другого, то последний вправе был безнаказанно отнять жизнь у своего обидчика, чем и прекращалась ссора, длившаяся между обеими враждовавшими партиями, оружие которых в противном случае служило бы ответом на каждое оскорбление. То был самый нелепый закон поединка, который давал столько преимущества гнусному противнику. Итак, чувствуя, что теперь партия Франциско сильнее его партии, Хокхерст счел благоразумным начать переговоры.

— Хокхерст, — начал Франциско, — у меня есть одна просьба, удовлетворение которой может положить конец всем этим раздорам. Она состоит в том, чтобы вы высадили меня на первую попавшуюся нам по дороге землю. Если вы со своими молодцами согласны это сделать, то и остальные не будут противоречить.

— Я согласен, — ответил Хокхерст, — вероятно, то же скажут и прочие. Согласны ли вы, ребята?

— Согласны, совершенно согласны! — воскликнули пираты, побросав на землю свои ружья и смешавшись в одну общую кучу, словно между ними никогда и не было никаких недоразумений.

Старая поговорка гласит, что и у воров есть своя порядочность, это часто оказывалось справедливым на деле. Каждый человек корабельной команды знал, что теперь мирное настроение прочно восстановлено, и Франциско разгуливал по палубе, как ни в чем не бывало.

Хокхерст, знавший, что он обязан был выполнить свое обещание, спустившись вниз, стал тщательно рассматривать морскую карту. Затем он поднялся в рубку и переменил направление судна севернее на два румба. На следующее утро он стоял с добрых полчаса у главной мачты, после чего снова спустился вниз и снова изменил курс. Часам к девяти против носовой части корабля показался низкий песчаный островок, на расстоянии полумили от него он приказал остановить судно и спустить маленький ботик с кормы. После этого он поднял кверху руки.

— Ребята, — сказал он, — мы должны сдержать свое обещание — высадить Франциско на берег на первую встретившуюся нам землю. Вот она!

И черты лица его скривились в змеиную улыбку, в то время как он показывал команде бесплодную песчаную отмель, которая не сулила ничего, кроме медленной голодной смерти. Несколько человек из команды подняли ропот, но приверженцы Хокхерста выручили его: он постарался устроить так, что они подняли гвалт, заглушая остальных.

— Уговор дороже денег! Он сам просил об этом, а мы обещали исполнить его просьбу. Пошлите за Франциско.

— Я здесь, Хокхерст, и чистосердечно скажу вам, что как ни пустынна эта бесплодная местность, я предпочитаю остаться на ней, чем быть в вашей компании. Я немедленно перевезу туда мой сундук.

— Нет, нет, это не входило в условие! — закричал Хокхерст.

— Здесь каждый из нас имеет право распоряжаться своей собственностью. Я призываю в свидетели всю команду.

— Правда, правда, — ответили пираты, так что сам Хокхерст очутился на стороне меньшинства.

— Пусть будет так.

Сундук Франциско поместили в ботик.

— Теперь все? — спросил Хокхерст.

— Товарищи, можно ли мне получить немного провианта и воды? — спросил Франциско.

— Нет, — ответил Хокхерст.

— Можно, можно! — закричали некоторые из пиратов.

Хокхерст не посмел голосовать по этому вопросу, он нахмурился и отошел в сторону. Крумены спустили два бочонка воды и несколько кусков свинины.

— Вот еще! — сказал Помпей, подавая в руки Франциско пакет книг.

— Благодарю вас, Помпей, но я позабыл в каюте ту книгу, вы знаете, о чем я говорю.

Помпей кивнул головой и спустился вниз. Но прошло некоторое время, пока он вернулся, и Хокхерстом уже начало овладевать нетерпение. Ботик, спущенный с судна, был очень маленький, он был снабжен люгерным парусом и двумя парами коротеньких весел, так что едва нашлось место для сундука и прочих вещей Франциско.

— Садитесь в лодку! — сказал Хокхерст. — Мне некогда вас ждать!

Франциско попрощался со всеми товарищами, пожав руки большинству из них. И теперь, когда бедняга вынужден был остаться на пустынном острове, самые ярые его противники невольно почувствовали к нему жалость. Но, зная его отвагу, они сознавали, что его необходимо было удалить, ибо такое его качество было им крайне не по нутру.

— Кто доставит этого молодца на берег и привезет обратно лодку?

— Только не я, — ответил один из команды, — чего доброго, пожалуй, еще спятишь от такой поездки.

И так как желающего не оказалось, то Франциско спрыгнул в лодку.

— Здесь даже места не хватит никому, кроме меня, я сам доставлю себя на остров, — крикнул он. — Прощайте, товарищи, прощайте!

— Стой! Так нельзя! Ему нельзя оставлять лодку. Эдак он, пожалуй, удерет с острова, — заволновался Хокхерст.

— А почему бы ему, бедняге, и не удрать оттуда? — возразил один пират. — Пускай лодка останется у него.

— Да, да, оставьте ему лодку, — раздались голоса, и замечание Хокхерста было отвергнуто.

— Вот, господин Франциско, вот ваша книга.

— Это еще что такое, милостивый государь? — заорал Хокхерст, вырывая книгу из рук Помпея.

— Его Библия, massa.

— Отчаливай! — закричал Хокхерст.

— Господин Хокхерст, отдайте мне книгу!

— Нет! — возразил хитрый мошенник, швыряя книгу за гакаборт. — Он ее не получит. Я слышал про эту книгу, что она заключает в себе утешение для огорченных.

Франциско отчалил лодку и, ухватив весла, оттолкнул кормовую часть, подхватил книгу, которая все еще качалась на волнах, и положил ее на заднюю гребецкую банку лодки. Затем он принялся грести, направляя лодку к берегу. В то же самое время судно натянуло передний шкот и оставило лодку позади себя на четверть мили. Не успел Франциско еще достигнуть берега, как судно уже летело на всех парусах к северу.

X. Песчаная отмель

Первые полчаса своего пребывания на этом безлюдном месте Франциско провел смотря вслед удалявшемуся судну, мысли его были путанны и туманны. Вспоминая все то, что происходило на корабле и перебирая в памяти все типы людей, составлявших его экипаж, чувствуя отвращение к тем субъектам, в обществе которых ему пришлось поневоле быть, — между тем как парус судна превращался мало-помалу в едва заметное беленькое пятнышко, — он подумал, что остаться с ними все-таки было бы лучше, чем на этой пустынной отмели. ‘Нет, нет! — вырвалось у него после некоторого раздумья, лучше погибнуть здесь, чем быть очевидцем тех сцен, которые я вынужден был, но не мог выносить’.

Он последний раз посмотрел на белую точку удалявшегося паруса, опустился на песок и задумался, пока палящий зной не вывел его, наконец, из этого состояния. Тогда он очнулся и направил все свои мысли на обдумывание настоящего своего положения, размышляя, с чего следует ему начать. Он вытащил свою лодку как можно дальше на берег и, воткнув в песок одно из весел, привязал к нему лодку фаленью (тонким канатом). Когда он принялся осматривать внутренность лодки, то увидел, что вода, доходя почти до краев, грозила ежеминутно залить весь его маленький багаж. Самая высокая часть отмели лежала не выше пятнадцати футов над уровнем моря и представляла собой ничтожный холмик шагов с полсотни в окружности.

Он решил отнести все свои вещи на эту возвышенность. Затем он вернулся к лодке и, вынув из нее свой сундук, воду, провизию и прочие вещи, которые ему разрешено было взять с собой, начал переносить их одну за другой, пока они все не были сложены в одну общую кучку в выбранном им месте. После этого Франциско вынул из лодочки весла и маленький парус, забытый в ней по счастливой случайности. Наконец, перенос самой лодочки к тому же месту потребовал напряжения всех его сил, переваливая ее с боку на бок, ему удалось сделать и это, хотя после этого он уже совсем выбился из сил.

Изнемогая от потери сил, он припал устами к одному из бочонков с водой и несколько освежился. А жара становилась все невыносимее и еще более истощала его силы. Тогда он опрокинул лодку, укрепил корму и носовую часть на двух песчаных возвышенностях, вынул парус, устроил из него нечто вроде палатки, выставил наружу сундук, а запасы поставил под лодкой и приютился отдохнуть в этом новом убежище до вечера.

В то время как судно шло по направлению к песчаной отмели, Франциско, хоть и не был на палубе, но превосходно знал, куда следует корабль. Вынув из сундука морскую карту и рассматривая очертания берегов островка, он начал соображать, далеко ли он был от ближайшего пункта, откуда можно было рассчитывать на помощь.

Он понял, что его высадили на одну из тех песчаных отмелей, которые тянутся вдоль побережья Лоанго, и что она отстоит от ближайшего места, где можно, пожалуй, встретить лицо европейца, острова св. Оомы, приблизительно на расстоянии семисот миль. От ближайшего же берега эта отмель была отдалена не более, чем на сорок, пятьдесят миль. Но как решиться отдать судьбу свою дикарям, населяющим этот берег? Он знал, что дикари те ненавидели европейцев за их жестокость и оттеснение их к северу.

Оставалось надеяться, не пристанет ли к берегу коммерческий корабль, так как в районе этих островов производилась торговля золотым песком и слоновой костью.

Невозможно представить себе положения более отчаянного, чем то, в котором находился Франциско. Один, отрезанный океаном от всего мира, без малейшего проблеска надежды на какую бы то ни было помощь, он рисковал погибнуть голодной смертью, так как запасов его едва ли хватило бы даже на несколько дней. И ни малейшей возможности убежать отсюда: его лодка была так хрупка и мала, что первый серьезный шквал обратил бы ее в щепы.

Так думал Франциско. Несмотря на то, что лодка защищала его от солнца, зной достиг такой силы, что Франциско начал задыхаться от недостатка воздуха. На зеркальной поверхности воды не видно было ни малейшей ряби, повсюду царила невозмутимая тишина и какое-то зловещее спокойствие смерти. Когда ночные тени спустились на остров, Франциско вышел из своего убежища. Но прохлады не было, тяжелый, удушливый воздух давил, как гнет. Франциско поднял глаза к небу и удивился, что не видно ни одной звездочки. Весь небесный свод заволокло серым туманом. Он старался всмотреться в горизонт, но и там нельзя было ничего различить: непроницаемый мрак окутал всю песчаную отмель. Он пошел вдоль берега. Не слышно было ни малейшего шелеста, ни журчания воды, словно и остров, и океан были погружены в оцепенение смерти.

Он откинул волосы со своего лихорадочно пылавшего лба и снова оглянулся на безжизненную пустыню. Наконец, в отчаянии он бросился на колени и начал горячо молиться Богу, чтобы он послал ему силы и покорность его воле.

Встав на ноги и вглядевшись в океан, он заметил, что кругом все быстро изменилось. Черная масса поднялась выше, густая тьма обступила со всех сторон, и легкий ветерок набегал с океана, слышался отдаленный шум, как бы от поднявшегося ветра, но зеркальная поверхность океана все еще оставалась спокойной. Шум становился все явственнее, и, наконец, издали стали доноситься раскаты грома и рев приближающегося шквала. Звуки эти раздавались все ближе и ближе, широкая черная пелена покрывала все видимое пространство воды, буря завыла, разверзлись небесные хляби, и налетевший ураган свалил Франциско с ног, но, соблюдая осторожность, он не поднимался на ноги и пролежал некоторое время на песке. Подняв голову, он увидел, что тучи заволокли все небо, а на море вздымались молочно—белые гребни, широко разлившись, вода покрывала половину острова, и с ревом, и пеной грозила залить его окончательно.

Ливень с градом обдавали несчастного страдальца, а сознание твердило ему, что оставаться дольше на этом месте равносильно гибели, так как море все прибывало. Он должен был встать и поспешить на холм, где были оставлены его вещи и лодка. С трудом поднявшись на ноги, Франциско отправился к тому месту, но, ослепленный пеной волн и дождем, ничего не в состоянии был видеть. Налетавшие на него одна за другой волны сбили его с ног, и он ударился головой о сундук. Где же была его лодка?

Порыв ветра сорвал ее и унес. Теперь все надежды на спасение рухнули окончательно. Если его самого не смоет волна, то ему суждено умереть в самом непродолжительном времени голодной смертью.

Удар в голову и ужас от сознания своего положения подействовали на него так сильно, что он лишился чувств.

Когда же он пришел в себя, вокруг все снова успело измениться: необъятная поверхность воды страшно волновалась, и слышался такой же рев, как это было перед ураганом. Весь остров, кроме того места, где находился Франциско, был покрыт бушевавшими волнами, которые подкатывались к самым его ногам. Франциско приготовился к смерти!

Но мало-помалу мрак рассеялся, ветер разогнал тучи, и у него появилась снова надежда… но какая!.. умереть не сию минуту, смытому волнами, а мучительно обреченному на голод и жажду, под палящим зноем раскаленного солнца! При этой ужасной мысли он закрыл лицо руками и начал молиться со словами: ‘Боже, да исполнится воля Твоя, но будь милостив ко мне, повели волнам подняться выше и потопить меня!’

Но вода не поднималась выше. Ветер стихал, а с ним утихали и волны. На горизонте занималась заря, возвещавшая о наступившем новом дне, а с ним и о жаре. Вместе с тем вдали показалась какая-то темная масса, плывущая среди бушующих волн. То был корабль с одной только уцелевшей мачтой, он нырял среди разъяренных волн, а ветром его гнало прямо на отмель.

— Он окончательно превратится в щепки, — думал Франциско, — отмель не видна с него, и он разобьется. И, забыв свое собственное несчастное положение, он начал придумывать, как бы подать кораблю сигнал, чтобы там поняли о грозившей опасности.

Между тем яркое, веселое солнце успело взойти и освещало теперь эту сцену бедствия и ужаса. А ветер и волны подгоняли корабль все ближе и ближе. Страшно было смотреть, как быстро он несется к верной гибели.

Вскоре можно было ясно видеть суетившихся на его борту людей. Он отчаянно махал руками, но его не замечали, он пробовал кричать, но звук относило ветром в противоположную сторону. Когда между кораблем и отмелью осталось не более как два кабельтова, люди заметили опасность. Но было слишком поздно! Как ни старались они дать судну другое направление, все было напрасно! Беспощадные волны подгоняли его к отмели. Вдруг раздался сильный треск: то свалилась последняя мачта, а набегавшие валы спешили довершить дело разрушения и гибели!

XI. Бегство

Франциско не мог оторвать глаз от корабля, который окончательно стал жертвой разъяренной стихии, а также от суетившихся в страхе людей, собратьев его по несчастью. Он заметил, как два человека спустились к люк, где уже бушевала вода, и через несколько минут поспешно, один за другим, оттуда начали выбираться люди. Их было много, все они были пленные африканцы и везли их в качестве груза на корабле. В одну минуту вся палуба покрылась людьми, несчастные создания обязаны были своим освобождением человечности двух английских матросов, которые предоставили им одинаковую с собой возможность спасти свою жизнь. Со стороны погибавших не проявилось еще ни малейшей попытки оставить корабль. Все они, без различия, притесненные и притеснители, сбившись в общую кучу метались из стороны в сторону, между тем, как корабль стонал и трещал от сильного напора воды.

Скоро стена снова уменьшилась. Франциско с ужасом увидел, как корабль, будучи не в состоянии противостоять силе воды, со страшным треском развалился посредине корпуса, и обе части его опрокинулись в море. Оставалось каждому спасать только самого себя. Сотни людей бились в воде, стараясь доплыть до берега, и среди белой пены замелькали черные головы негров, отчаянно боровшихся с волнами. То было зрелище ужаса, не поддающееся никакому описанию.

Долго продолжалась эта борьба людей с разъяренной стихией, Франциско выбился из сил, пробуя все доступные ему средства спасти хоть немногих. Он пытался удержать двух-трех человек из груды тел, прибиваемых к берегу, но сейчас же и смываемых волнами. Однако же, кое-где волны выбросили на берег несколько кучек людей. Франциско перебегал от одной кучки к другой. Он нашел человек двенадцать, которые подавали так или иначе признаки жизни, и помог им оправиться, остальные были уже трупами. После этого он ушел в то место, где стояли его запасы и сундук, и оттуда стал наблюдать за спасшимися людьми.

Безбрежный океан тихо расстилался кругом, небо стало безоблачным, и вся природа словно погружалась в спокойную дремоту. Размышляя обо всем происшедшем, Франциско просидел так с час, а затем встал и пошел к оставшимся в живых неграм. Ярдах в тридцати от их кучки он остановился и стал их рассматривать. То были негры, взятые с побережья, трупы же принадлежали другой их породе, жившей в глубине страны, а также и европейцам.

Палящий зной, так угнетавший Франциско, действовал, казалось, благотворно на африканцев, они, видимо, достаточно оправились и теперь уже говорили между собой. Франциско попробовал объясняться с ними жестами, но они его не понимали. Тогда он вернулся к своим запасам, взял оловянный ковшик и, почерпнув из бочонка воды, принес им и дал выпить каждому понемногу, затем он принес им полную пригоршню сухарей. Делал он это, соблюдая все возможные предосторожности, чтобы они не могли подглядеть, откуда он приносил им воду и припасы. Оставив им сухари, он вернулся на свое место и постарался засыпать песком бочонки и сундук, после чего улегся спать на вторую ночь. Но он так и не смог заснуть, в голове его роились мысли о том, нельзя ли из остатков разбитого корабля сделать хоть какой-нибудь плот и на нем спастись с этого острова. Он встал и сел на сундук. Глазам его открылось зрелище, совершенно противоположное вчерашнему. Небо было ясным, и невозмутимая тишина царила вокруг.

Спасенные негры улеглись рядом и теперь спали крепким сном.

Франциско оставил свой пост и пошел осматривать обломки корабля, которыми был усеян глубоко выдававшийся в море мыс. Он чуть не закричал от радости, когда обнаружил целую партию бочек, многие из которых были наполнены свежей водой и съестными припасами. При тщательном осмотре оказалось, что из обломков, валявшихся на берегу, можно было соорудить и плот, на котором он надеялся доплыть до обитаемой земли. Оказалось, что средства к существованию для него и для его невольных товарищей были обеспечены, причем на довольно продолжительное время. Он пошел к спавшим неграм и с большим трудом разбудил несколько человек, которые удивленно начали смотреть на него, не понимая, что он требовал от них. Франциско знал немного язык круменов и попробовал объясняться с ними на этом наречии. К великой его радости, они поняли его и отвечали ему на наречии, сходном с языком круменов, таким образом, между ними завязался разговор.

Франциско объяснил им, что ему пришла мысль построить плот, на котором они могли бы возвратиться на родину, дав при этом им понять, что иначе все они рискуют здесь погибнуть. Бедные дикари смотрели на него во все глаза, думая, что они видят перед собой какое-то сверхъестественное существо. Они вспомнили, как он их накормил и напоил, но, зная, что на корабле его с ними не было, они никак не могли объяснить себе его присутствие на острове.

Теперь они стали смотреть на него, как на главу их всех, заботящегося о них, и, как и следовало ожидать, изъявили свою полную готовность повиноваться его распоряжениям. Они быстро рассортировали бочки, отобрали пустые для постройки плота, а наполненные водой и припасами связали вместе и припрятали со снастями в безопасное место. Все обломки также были собраны и сложены в кучу. К вечеру все, что осталось от разбитого корабля, было разобрано и разложено по разным местам.

Слишком долго описывать то, что придумали и успели исполнить за последующие четыре дня негры со своим руководителем. Пословица, гласящая, что голь на выдумки хитра, оказалась как нельзя более применима в данном случае, так как наши страдальцы испробовали массу крайне замысловатых средств, пока, наконец, не довели до конца сооружение плота таких размеров, что на нем могли разместиться они сами и уложить еще все свое имущество. Когда, на пятый день, все было готово, Франциско и его спутники уселись на плот и пустились в плавание. Отчалив от отмели, они быстро заработали веслами и вскоре, при свежем попутном ветерке, подняли парус и пошли со скоростью трех миль в час по направлению к материку. Отъехав с полмили от берега, они, наконец, вздохнули полной грудью. За последние два дня разлагавшиеся на острове трупы так отравили весь воздух вокруг, что даже и негры падали постоянно в обмороки от миазмов.

Не успела наступить ночь, как подул юго-восточный ветер и понес плот в противоположную сторону от материка, куда он направлялся.

Тут уж наши путешественники не могли ничего предпринять. Франциско же благодарил в душе Провидение за то, что они оказались достаточно обеспеченными пищей и водой на более или менее продолжительное время и не умрут голодной смертью даже в том случае, если неблагоприятный ветер задержит их на несколько лишних дней.

Свежий ветерок подул опять, и они миновали уже Бенинский залив, погода стояла восхитительная, и море было совершенно спокойно. Время от времени мелькали в воздухе летучие рыбы и стаями опускались на плот, который все продолжал свой путь к северу.

Так шли дни за днями, в продолжение которых Франциско и негры не видели ничего, кроме неба и океана, а по соображению Франциско они должны были уже находиться недалеко от земли, на пятнадцатый день они заметили, наконец, на севере два паруса.

Сердце Франциско забилось от радости и горячей благодарности Богу, при нем не было подзорной трубы, при помощи которой он мог бы определить, что это за судно, но все же он направил плот прямо навстречу этому судну. Когда наступил вечер, то по неясным очертаниям судна Франциско предположил, что это большой корабль, который вел за собой шхуну.

Спустя некоторое время при заходящем солнце с полной отчетливостью обрисовались контуры судов, и в шхуне Франциско признал ‘Мстителя’. В его голове промелькнула было мысль об опасности такой встречи, и он собирался повернуть свой илот обратно, но тотчас же передумал, спустил свой парус и принялся наблюдать, насколько позволял ему вечерний свет, за всем, что происходило на обоих судах. Не представлялось ни малейшего сомнения в том, что корабль был захвачен в плен и ограблен пиратами, со свойственными им жестокостью и насилием.

Теперь плот был на расстоянии четырех миль от судов, и можно было видеть даже простым глазом, как шхуна, распустив все свои паруса, быстро направилась к западу, а вокруг оставленного ею корабля распространилось огромное зарево, и пламя, охватив грот-мачту сотней языков, взвилось к небу, освещая густые клубы дыма. Очевидно, пираты подожгли корабль. Франциско собрался было направить свой плот на север, когда вдруг у него мелькнула мысль, что на корабле должны несомненно находиться люди, что и подтвердилось тем обстоятельством, что корабль шел против ветра, Тогда Франциско решил немедленно оказать кораблю посильную помощь и направился к нему. Сначала казалось, что корабль уходит от плота, но так как паруса сгорали один за другим, то он постепенно замедлял ход, и не прошло и часу, как плот приблизился к его носовой части.

Весь корабль был в огне, за исключением шканцев, где столпились люди, прижавшиеся к самому борту, вследствие сильного жара, стоны и вопли отчаяния оглашали воздух. Несчастные не могли найти ни одной лодки, потому что они были уничтожены пиратами, боявшимися, как бы не спасся кто-нибудь из экипажа. Пылавший корабль осветил плот Франциско, шедший на помощь, его заметили с корабля, и когда плот приблизился к носовой его части, то оттуда немедленно спустили канат, по которому все и перебрались на плот. Франциско отчалил плот как раз в то самое время, когда пламя, в виде огненных змеиных языков, вырвалось наружу из окон кают. Плот, приютив еще двенадцать человек, направился к северу, и когда спасшиеся люди несколько оправились и напились воды, в которой они так нуждались, Франциско получил сведения о том, как случилось несчастье. Корабль вез из Картагены — в Южной Америке — в Лиссабон вещи, принадлежащие дону Куманосу, владельцу огромных имений, расположенных по течению реки Магдалены. Дон Куманос желал посетить часть своего семейства, жившую в Лиссабоне, а оттуда поехал на Канарские острова, где у него также была земельная собственность. Во время обратного переезда в Южную Америку бурей занесло корабль к югу, а потом на них напал ‘Мститель’. Будучи очень быстроходным, корабль долго лавировал, но, наконец, после отчаянной борьбы, был взят пиратами в плен. Когда пираты, овладев им, стали искать ценности, они пришли в ярость, увидев, что весь груз состоял только из одних домашних вещей, служивших для личной надобности дона Куманоса. Разозлившись от такой неудачи, они истребили шлюпки, подожгли корабль и ушли от него, убедившись предварительно, что несчастному экипажу не осталось никакой надежды спастись. Злодеи оставили на верную гибель свои невинные жертвы.

Франциско выслушал рассказ дона Куманоса и сообщил ему также все свои злоключения: оставление им шхуны и последующие события. Теперь ему не давала покоя мысль о том, как бы поскорее добраться до твердой земли, или хоть получить помощь от встречного корабля. Так как народу на плоте теперь прибавилось, то пришлось очень экономно тратить съестные припасы, а в особенности воду. Но счастье благоприятствовало им: на третий день на горизонте показался корабль, с которого также увидели их плот. Корабль направился прямо к ним и забрал их всех к себе на борт. То была шхуна, которая вела торговлю с прибрежным населением, добывавшим золотой песок и слоновую кость. Обещание щедрого вознаграждения со стороны дона Куманоса соблазнило экипаж, и он согласился, отложив свой торговый рейс до другого раза, пересечь Атлантический океан и доставить дона Куманоса в Картагену. Хотя Франциско недолго пробыл с доном Куманосом, но между ними установилась самая тесная дружба.

‘Вы стали моим спасителем, — сказал испанец, — позвольте же и мне отблагодарить вас: едемте со мной и будем жить вместе’.

И так как Франциско от всего сердца полюбил дона Куманоса, то он с удовольствием принял это предложение. Все они, здоровые и невредимые, добрались сначала до Картагены, а оттуда отправились далее, в имение дона Куманоса, расположенное на реке Магдалене.

XII. Лейтенант

Последнее сведение, которое мы сообщили об Эдуарде Темпльморе, состояло в том, что он получил чин лейтенанта адмиральского корабля, стоявшего в Вест-Индии, и должность командира тендера. Судно это называлось ‘Предприятие’. Казалось странным, что эта шхуна была построена в Балтиморе вместе с другой, по одному и тому же образцу, одинаково точно и красиво, а между тем им пришлось служить совершенно противоположным целям. Сперва обе шхуны были предназначены для торговли невольниками, теперь же одна из них, ‘Предприятие’, совершала рейсы под английским флагом, а другая — под черным флагом — занималась морскими разбоями, под именем ‘Мститель’.

Оба судна были одинаково снабжены большим орудием посредине и меньшего размера по бокам. Но по численности экипажа между ними была большая разница: на ‘Предприятии’ было шестьдесят пять английских матросов, принадлежавших адмиральскому кораблю. Шхуна эта использовалась, как и все вообще адмиральские тендеры, для конвоирования других судов, для подвоза продовольствия сопровождаемым ею судам, для доставления денег и тому подобных поручений адмирала.

Эдуард Темпльмор однажды взял в плен капер, причем дело не обошлось без порядочной схватки, и за этот подвиг он надеялся получить повышение по службе. Однако адмирал нашел, что он не вышел годами, и назначил на первую открывшуюся вакансию не его, а своего родного племянника, вероятно, забыв, что последний был еще моложе Эдуарда.

Когда, по прибытии в гавань Порт-Рояль, Эдуард узнал об этом назначении, то ничуть не позавидовал и не рассердился, что его обошли, и этим добродушием так расположил адмирала к себе, что последний тотчас же дал обещание предоставить ему следующую же вакансию, но и это обещание он забыл, так как в то время, когда открылась вакансия, Темпльмор находился в плавании, чем вполне оправдалась пословица: ‘с глаз долой — из сердца вон’.

Так уж случилось, что, благодаря своему прекрасному характеру, лейтенант Темпльмор уже почти два года командовал шхуной ‘Предприятие’, не обижаясь на то, что его обошли по службе. Щедрость сэра Уизрингтона и его доброта давали лейтенанту возможность вести веселую и даже роскошную жизнь.

Такая жизнь, впрочем, продолжалась недолго. В одно из своих плаваний среди Подветренных островов (так назывались они благодаря своему расположению, доступному ветрам) Эдуарду пришлось оказать помощь испанскому кораблю, на котором ехал со своей семьей вновь назначенный в Пуэрто—Рико губернатор. Эдуард позаботился даже лично проводить их и высадить на остров. За эту услугу английский адмирал получил очень любезное письмо с пожеланием его превосходительству здравствовать еще тысячу лет, а лейтенант получил приглашение бывать у губернатора в доме, когда ему придется плавать в их краях.

Надо сказать, что у испанского губернатора была единственная дочь — красавица и прекрасно воспитанная девушка. Ее-то и полюбил Темпльмор.

Клара д’Альварес была действительно, красива и отличалась очень пылким темпераментом, свойственным ее соотечественницам, и, со своей стороны, отвечала Эдуарду полной взаимностью.

Когда они достигли острова, Эдуард был приглашен в гости к губернатору в его загородный дом, находившийся в южной части острова. Там жила его семья, так как главный дом — в городе — был предназначен для официальных приемов, и губернатор ездил туда не более, чем на несколько часов ежедневно.

Эдуард недолго гостил на острове и, при отъезде, получил вышеупомянутое письмо к своему адмиралу от папаши-губернатора и уверение в вечной любви — от дочки.

По своему возвращению в Англию он вручил письмо адмиралу, который был очень доволен его поведением.

Когда пришло время ‘Предприятию’ снова отправляться в плавание, Эдуард предложил адмиралу свои услуги отвезти его ответ на это письмо в том случае, если их судно будет проходить рядом с Пуэрто-Рико, на что адмирал с радостью согласился, так как ему лестно было поддерживать добрые отношения с испанским губернатором.

Во второй раз, как и следует ожидать, молодая девушка встретила и приняла Эдуарда с еще большим радушием, чем в первый, чего, однако, нельзя было сказать относительно ее воспитательницы, которая видела для Клары немалую опасность в ее дружеских отношениях с еретиком.

Приходилось невольно прибегать к осторожности, что только придавало еще более очаровательной поэзии их любви. Через посыльного Клара получила от Эдуарда длинное письмо и подзорную трубу.

В письме говорилось, что он пристанет на своей шхуне к южной бухте острова и будет ждать из ее окна сигнала, показывающего, что она узнала его корабль. Ночью, по этому сигналу, он подъедет на лодке и выйдет на берег, чтобы встретиться с ней в заранее условленном месте. Подобные встречи были у них уже четыре или пять раз за последний год и всегда сопровождались обоюдными клятвами в вечной любви.

Они даже твердо решили, что при его отплытии она оставит отца и родной кров и попробует попытать счастье, вручив свою судьбу еретику-англичанину.

Пусть не удивляются наши читатели тому, что ‘Предприятие’ очень зачастило крейсировать на Пуэрто-Рико, но адмирал так был доволен Темпльмором, что приписывал эти его частые рейсы усердию к службе, не вникая в причину, вызывавшую их.

‘Предприятие’ снова отправилось к Антильским островам, и Эдуард счел это прекрасным предлогом опять посетить Клару д’ Альварес. Пристав в бухте, он взглянул на заветное окно и увидел, что на нем развевается белая занавеска.

— Смотрите, господин Темпльмор, — сказал один из мичманов, стоявший рядом с Эдуардом (наш герой так часто ездил сюда, что вся команда знала о его привязанности), она выкинула флаг своей верности.

— Флаг вашей глупости, мистер Баррен, огрызнулся Эдуард, что вы можете знать об этом?

— Я сужу по прежним стоянкам и знаю, что мне теперь придется сойти на берег, и ждать вас там всю ночь до петухов.

— Вы не очень-то любезны, однако прикажите поворотить за мыс.

Мичман был прав. В тот же вечер ему пришлось опять ожидать своего командира, и ‘Предприятию’ — стоять на якоре.

— Еще paз, дорогая Клара! — воскликнул Эдуард, заключая ее в объятья..

— Да, Эдуард, еще раз но я боюсь, что это будет наше последнее свидание. Моя горничная Инесса опасно заболела и потому исповедовалась монаху Рикардо. Я боюсь, что она со страху рассказала ему все о нас, так как ей уже казалось, что она умирает. Теперь она поправляется.

— А почему вам так кажется, Клара?

— О! Вы же знаете, какая трусиха Инесса, а особенно когда больна! Ведь наша религия не такая, как ваша.

— Не такая, но я обращу вас в лучшую.

— Молчите, Эдуард, вы не должны говорить так. Пресвятая Дева! Не дай Бог, еще монах Рикардо услышит ваши слова. Мне кажется, что Инесса, пожалуй, рассказала ему обо всем, потому что он так скверно глядит теперь на меня своими черными глазами. Вчера он заметил мне, что я давно не исповедовалась.

— Скажите ему, что это не его дело.

— Нет, это его дело, и прошлую ночь я вынуждена была исповедаться у него. Я много говорила ему о своих грехах, а потом он таки спросил, все ли я сказала. Его взор точно пронизывал меня насквозь. Я задрожала, когда солгала, сказав, что это все.

— Я поверяю свои грехи только Богу моему, Клара, а свою любовь — только вам. Следуйте моим принципам, дорогая.

— Я послушаюсь вас, Эдуард, и не скажу ему про мою любовь.

— А так как грехов у вас нет, Клара, то вам и не в чем исповедоваться.

— Будет вам, Эдуард, не говорите этого. У всех у нас бывают разные грехи и, увы! Какой это страшный грех, что я люблю вас, еретика! Прости меня, Пресвятая Дева! Но я ничего не могу поделать с собой!

— Если в этом заключается все ваше прегрешение, то я вполне могу вам дать отпущение в нем.

— Ах, Эдуард, не шутите, выслушайте меня. Если Инесса обо всем рассказала, то теперь за нами будут следить, и мы не должны более видеться — по крайней мере, в этом месте. Вы знаете ту маленькую бухточку за скалой, она не дальше, чем до этого места, к тому же там есть пещера, где я могу ожидать вас. Следующий раз нам лучше видеться там.

— Пусть там, дорогая моя, но не близко ли это от судна? Вас не пугает то, что вас может увидеть кто-нибудь из команды?

— Мы можем отойти от берега. Я боюсь только Рикардо и донны Марии. Милосердное небо! Если мой отец узнает о нас, то мы погибли, он наверно разлучит нас навеки! —

И Клара склонила свою головку к нему на плечо и залилась горючими слезами.

— Не бойтесь ничего, Клара. Тише! Мне послышался шорох в тех апельсиновых деревьях. Слушайте!

— Да, слышу! — всхлипывая, поспешно отвечала девушка. — Здесь кто-то есть. Уходите! Дорогой Эдуард, уходите скорее!

И они быстро разбежались в разные стороны. Эдуард через минуту был уже в лодке.

‘Предприятие’ вернулось домой, и Эдуард отправился для доклада к адмиралу.

— Я хлопотал за вас, мистер Темпльмор, — сказал ему

адмирал, — вам надо немедленно исполнить одно очень важное поручение. Придется изловить одно суденышко.

— Надеюсь выполнить это, сэр, — ответил лейтенант.

— И я также. Если будет хороший исход вашего похода, то, пожалуй, погоны на ваших плечах придется переменить. Вся суть в том, что есть шхуна пиратов, которая давно пошаливает в Атлантическом океане. Ёе удалось открыть и выследить от Амелии до Барбадоса. Но мне кажется, что кроме ‘Предприятия’ ни одно наше судно не в состоянии справиться с пиратами. Они уже успели захватить два вест-индских корабля и, как видели следившие за ними суда, повели их за своей разбойничьей шхуной по направлению к берегам Гвианы. Я предоставляю вам в придачу тридцать человек матросов и командирую вас захватить пирата.

— Очень вам благодарен, — ответил просиявший от удовольствия Эдуард.

— А скоро ли вы будете готовы? — спросил адмирал.

— Завтра к утру, сэр.

— Превосходно. Передайте мистеру Хедлею, что я прошу его поскорее приготовить мне к подписи все бумаги относительно людей и вашего маршрута, но помните твердо, мистер Темпльмор, что вы будете иметь дело с отъявленными головорезами. Будьте только осторожны, а в вашей отваге я ни капли не сомневаюсь.

Эдуард Темпльмор обещал выполнить все в точности, и к следующему вечеру шхуна его летела на всех парусах в открытом океане.

ХIII. Высадка

Имения дона Кумаса, куда он вернулся с семьей и Франциско, расположены были по устью реки Магдалены и раскинулись на несколько верст вокруг. Земля была очень плодородная, огромное пространство занято было богатейшими пастбищами, где находились многочисленные стада породистого рогатого скота. Дом владельца был выстроен в какой-нибудь сотне шагов от реки, которая в этом месте вдавалась узким длинным заливом, по берегам которого расположены были остальные строения. Кроме этих владений, дон Куманос имел еще и другие, чрезвычайно ценные, которые представляли собой богатые золотые прииски в окрестностях города Жамбрано, милях в восьми выше по реке. Руда перевозилась на лодках и переправлялась близ упомянутого залива.

Необходимо указать на то, что благородный испанец держал до сотни рабочих, которые были заняты в плавильных и в имении.

Счастливый и довольный Франциско уже немалое время прожил спокойно в этих местах. Он заслужил такое доверие дона Куманоса, что стал не только главным управляющим у него, но даже компаньоном и как бы членом его семейства.

Однажды утром Франциско направился в плавильни наблюдать за выгрузкой золотого песка, доставленного на лодках из Жамбрано. Один из смотрителей лодок рассказал ему, что они видели какое-то судно, бросившее вчера якорь в устье реки, а сегодня уже ушедшее обратно в море.

— По всей видимости это какое-нибудь судно, шедшее из Картагены, — заметил Франциско.

— Valga me Dios, если я знаю, откуда оно, сэр, — сказал Диего. — Мне бы и в голову не пришло думать о нем, но наши рыбаки Джиакомо с Педро отправились вчера ночью на рыбалку, да с тех пор о них ни слуху, ни духу.

— Странно, действительно. А что, они часто так долго остаются на рыбной ловле?

— Напротив, никогда они не оставались дольше полуночи, вот уже семь лет, как они ловят рыбу вдвоем.

Франциско дал ключ от люков смотрителю, тот отпер все люки и возвратил ключ обратно.

— Да вон оно там! — вдруг воскликнул смотритель, указывая на парусное судно, видневшееся милях в четырех. Франциско, как только заметил судно, тотчас же бросился со всех ног домой.

— Ну, Франциско, — сказал дон Куманос, отпивая шоколад из маленькой чашечки, — нет ли у вас чего-нибудь новенького сегодня?

— Пришли лодки ‘Ностра сеньора дель-Кармен’ и ‘Агвилла’, и я велел отпереть люки. Кроме того, на горизонте виднеется какое-то подозрительное судно, и я прибежал сюда взять подзорную трубу.

— Почему же подозрительное, Франциско?

— А потому что Джиакомо с Педро отправились сегодня в ночь на лов рыбы, а назад до сих нор не вернулись.

— Странно! Но при чем же тут судно на горизонте?

— Я сначала рассмотрю его, может быть тогда и скажу, причем оно, ответил Франциско, прикрепляя зрительный аппарат к окну и наводя трубу на корабль. Он молча стал всматриваться вдаль.

— Он! Клянусь Богом, это ‘Мститель’! — воскликнул он, отрывая глаза от трубы

— Неужели? — прошептал дон Куманос.

— Она, шхуна пиратов ‘Мститель’, головой ручаюсь, что это она! Дон Куманос, надо скорее приготовиться к встрече неприятеля. Мне известно, что разбойники давно собирались сюда в расчете на крупную добычу, ведь среди них есть люди, которым знакомы здешние берега до мельчайших подробностей. А исчезновение двух ваших рыбаков наводит меня на мысль, что сегодня ночью часть пиратов была здесь на разведке. По всей вероятности, они захватили этих рыбаков в плен и угрозами и пытками они заставят их рассказать все то, что желают выведать. Узнав, что тут можно здорово поживиться, они и пожалуют к нам.

— Вы, пожалуй, правы, — проговорил задумчиво дон Куманос, — только действительно ли это разбойничье судно?

— Здесь не может быть и тени сомнения, дон Куманос! Я помню каждую балку и доску на нем, каждую снасть, и не могу ошибиться. В эту подзорную трубу я могу разглядеть самое малейшее отличие его от других судов. Я могу даже поклясться, что это ‘Мститель’, — проговорил Франциско, еще раз взглянув в подзорную трубу

— А что делать в случае нападения, Франциско?

— Надо защищаться! Я полагаю, мы будем в состоянии дать им отпор. Они приедут сюда ночью в шлюпках. Вот если бы шхуна пришла сюда засветло и стала бы на якоре против нас, но на это шансов очень мало. Однако они должны теперь знать и о том, что я здесь, и что их несомненно узнают. Вот почему мне сдается, что они нагрянут ночью.

— И какой же вы дадите совет в таком случае, Франциско?

— Всех женщин следует немедленно отправить к дону Теодору, отсюда до того места не более пяти миль. Мужчин же всех надо поскорее собрать сюда. Нас хватит, что бы отразить нападение, забаррикадировавшись в доме. Их не может явиться сюда более девяноста — ста человек, надо же оставить и приличное количество людей охранять шхуну. Мы можем собрать против неприятеля то же число людей. Недурно было бы также объявить нашим, что им хорошо заплатят, если они дадут разбойникам хорошую трепку.

— Все это прекрасно, разумеется, но каким образом спасти от них наши запасы золотых слитков?

— Лучше всего их не трогать. С перевозкой их в другое место мы потеряем очень много времени, да и обессилим людей и себя, отняв их для этой работы. Что поценнее возьмем, а остальное придется запереть в складах, как есть. Вероятнее всего они подожгут строения. Но во всяком случае, если немедля приняться за дело, мы можем успеть сделать многое, времени еще достаточно.

— Хорошо, Франциско, я попрошу вас сделать все необходимые указания и быть руководителем обороны, а я между тем пойду сообщу обо всем доне Изидоре. Пошлите кого-нибудь созвать людей, переговорите с ними, обещайте им вознаграждение, словом, распоряжайтесь по вашему личному усмотрению

— Я надеюсь, что окажусь достойным вашего доверия, — ответил Франциско.

— Ну, в добрый час! — воскликнул старый дон, вставая и направляясь к двери. — Это наше счастье, что вы тут, а то эти разбойники перерезали бы нас всех прямо в постелях.

Франциско распорядился созвать людей, сообщил им про надвигавшуюся опасность и объяснил, что они должны будут делать, обещал от хозяина хорошую награду и предупредил, что если они не отобьют нападения, то пираты перебьют их всех.

Испанцы народ храбрый: ободренные тем, что руководителем их будет Франциско, они поклялись защищаться до последней капли крови.

Расположение дома дона Куманоса было крайне удобное для отражения такого нападения, какое ожидалось. Он был выстроен из камня и представлял собой двухэтажный длинный параллелограмм с деревянной верандой на первом этаже. На верхнем этаже было много окон, а на нижнем, на ту сторону, откуда ожидали нападение, выходили только два окна и дверь. То был какой-то мавританско-испанский стиль. При нападении на дом пираты не могли бы победить иначе, как численностью. Окна и дверь постарались поскорее завалить изнутри целыми горами камней, людей расставили на веранде, на которую сложили заряженные ружья. Донну Изидору с женщинами отправили после обеда к дону Теодору под охраной самого дона Куманоса.

Все приготовления были закончены засветло. Оружие было в исправности и наготове. Таким образом, у Франциско осталось еще время следить за шхуной, которая днем удалилась, а к вечеру вернулась обратно к берегу. Не успело еще окончательно стемнеть, как шхуна была уже не далее трех миль от берега и бросила якорь, обратившись кормой к берегу.

— Они нападут сегодня ночью, — сказал Франциско, — я могу утверждать это наверняка, как будто бы они уже высадились. Это видно по всему: на шхуне подняты стаксели и реи.

— Милости просим, уж мы горячо встретим дорогих гостей! — со злостью воскликнул Диего.

Вскоре совсем стемнело, и пришлось прекратить наблюдение за шхуной.

Франциско и Диего расставили всех людей по своим местам, пять человек отправили сторожить дом изнутри, а еще пять расставили по берегу на расстоянии ста ярдов один от другого, чтобы они немедленно дали знать о приближении разбойников.

Часам к десяти вечера Франциско и Диего пошли осматривать свои аванпосты.

— Сеньор, — спросил Диего у Франциско, стоя с ним на берегу, в котором часу, по вашим расчетам, следует нам ожидать нападения?

— Трудно сказать. Если у них командиром тот же капитан, который был при мне, то он не будет дожидаться восхода луны, а, постарается напасть раньше полуночи. Ну, а если другой, то тот, пожалуй, и не будет таким осторожным,

— Ах, Пресвятая Дева! Да разве вы были когда-нибудь на этой шхуне, сеньор?

— Да, Диего, был невольно и даже очень долго. Если бы я на ней не был, то как бы узнал ее?

— И то правда, сеньор. Можно, пожалуй, предположить, что и сами вы когда-то были пиратом?

— Никогда я не был пиратом, — ответил Франциско, — но я имел несчастье попасться им в лапы, и от одного воспоминания об этом у меня стынет кровь в жилах.

И Франциско, чтобы убить время, принялся рассказывать Диего историю своего пребывания у пиратов шхуны ‘Мститель’ Не успел он досказать и половины, как с передовых постов раздались условленные сигналы о приближении неприятеля.

— Стойте, Диего!

Несколько минут спустя прибежали караульные и сообщили, что три шлюпки идут к берегу.

— Диего, вы отправляйтесь к дому с этими людьми и скажите, чтобы все приготовились, — распорядился Франциско, — а я подожду еще немного здесь. Да не велите стрелять до моего прихода.

Диего ушел с караульными, а Франциско остался один на взморье.

Вскоре послышался плеск воды от весел и затем приглушенные голоса. Франциско стал прислушиваться.

‘Да, — подумал он, — вы явились сюда для убийства и грабежа, но, благодаря моему присутствию, ваши намерения разлетятся в прах!’

Когда шлюпки подошли ближе, слух его распознал голос Хокхерста. По мушкетной сигнализации с караульных постов пираты догадались, что их вылазка открыта, и поэтому не старались уже соблюдать тишину.

— Причаливайте! — скомандовал Хокхерст.

Все три лодки быстро заработали веслами. Франциско, благодаря светлой ночи и близкому расстоянию, мог разглядеть их всех.

— Здесь бухта, сэр, — сказал Хокхерст, — нам следует высадиться тут, чтобы в случае стычки постройки служили бы нам защитой.

— Правильно, Хокхерст! — раздался другой голос, по которому Франциско тотчас же признал Каина.

— Значит, он остался жив! — подумал Франциско, — и его кровь не обагрила моих рук.

— Дорогу, ребята! — скомандовал Хокхерст.

Лодки причалили, и Франциско побежал к дому.

— Ну, господа! — обратился он к своим людям, взойдя на лестницу. — Мужайтесь, будьте решительны и тверды, нам придется вступить в схватку с отчаянными разбойниками. Я по голосам узнал капитана и помощника, лодки причалили к берегу, где находятся кладовые. Давайте скорее лестницы! Становитесь вдоль веранды! И цельтесь вернее, прежде чем стрелять! Тише, слышите, они уже идут сюда!

Большой отряд пиратов, отделившись от кладовых, двигался вперед по направлению к веранде.

Когда они приблизились, Франциско велел дать залп. Пираты ответили тем же и, предводительствуемые Хокхерстом и Каином, бросились к месту, откуда раздавались выстрелы против них.

Разбойники, видя, что испанцы произвели не более двенадцати выстрелов, подумали, что отпор, пожалуй, будет слаб, а потому они прямо подошли к веранде, стреляя по ней без перерыва. Но в ответ тут же открылся сильнейший огонь из всех ружей. Тогда только разбойники поняли свою ошибку и то, что враг оказался сильнее их.

Теперь окончательно стемнело, только при вспышках ружейных огней можно было различать человеческие фигуры. Каин и Хокхерст велели продолжать осаду и поджечь деревянную веранду.

Франциско со своими людьми вынужден был скрыться в доме и стрелять из окон.

Большое преимущество на стороне разбойников оказалось в том, что они, не будучи сами видимы, прекрасно могли разглядеть неприятеля, благодаря огненным языкам, подымавшимся кверху по столбам веранды.

Раненых и убитых испанцев было много, кроме того, они рисковали задохнуться от жары и дыма. Франциско тогда распорядился спуститься всем на нижний этаж.

— Что теперь нам делать, Франциско? — спросил озабоченный Диего.

— Что делать? — переспросил Франциско. — Они сожгут веранду, да этим все и ограничится. А дом не может сгореть: камень — вещь надежная. Вот разве крыша сгорит, но мы попробуем отстоять ее. Пираты не осмелятся полезть на нас, пока будет гореть веранда. А как только она догорит, мы опять поднимемся на второй этаж и будем продолжать стрельбу по ним из окон.

— Слушайте, сэр, они ломятся в дверь.

— Им довольно долго придется поработать над ней. Скоро уж веранда догорит, тогда мы их живо отошьем от двери. Я пока поднимусь наверх и посмотрю, как обстоят дела.

— Не надо, сеньор. К чему вам подвергаться опасности? Ведь пламя еще яркое, все видно как днем.

— Ну нет, мне необходимо посмотреть, что там делается. Распорядитесь, чтобы перенесли раненых в северные комнаты: там они будут дальше отсюда и в безопасности.

Франциско побежал по каменной лестнице на второй этаж. В комнатах было столько дыма, что решительно ничего не было видно. Вдруг около него просвистела пуля. Он прижался в простенок между окнами.

Пламя постепенно ослабевало, и жар уменьшался. Вскоре раздался треск, другой, третий и веранда рухнула. Он выглянул в окно. Масса горячего пепла и искр летела вниз, что заставило разбойников попятиться. От веранды остались только дымящиеся столбы и балки, на которых она держалась.

Но когда дым рассеялся, раздавшиеся один за другим мушкетные выстрелы дали понять Франциско, что его заметили.

‘Крыша цела, — подумал он, бросаясь прочь от окна, — теперь я, право, не знаю, пожалуй, что потеря балкона окажется для нас даже выгодной.’

Трудно было отгадать, каковы были теперь намерения пиратов. Осада, казалось, прекратилась. Осаждаемые снова заняли окна и приготовились обороняться, но так как разбойники прекратили стрельбу, а их можно было видеть из окон только при ружейном огне, то и осаждаемые стали выжидать. Пираты перестали осаждать окна и двери, и Франциско, как ни ломал себе голову, никак не мог догадаться, что собирались теперь предпринять разбойники.

Так прошло почти полчаса. Многие испанцы начали было утешаться тем, что разбойники, вероятно, потихоньку ушли, сознавая всю бесполезность нападения. Но Франциско, зная пиратов, думал совсем иначе и продолжал стоять у окна, стараясь рассмотреть, что делалось внизу. С ним остались Диего и еще несколько человек, остальным велели спуститься на нижний этаж.

— Святой Франциско! Вот так ночка! Сколько еще часов остается до рассвета, сеньор? — обратился Диего к Франциско.

— Думаю, что не меньше двух часов, — ответил Франциско, — но дело должно решиться раньше рассвета.

— Да хранят нас святые угодники! Взгляните-ка, сеньор, не идут ли они?

Франциско вгляделся в темноту в направлении построек и рассмотрел толпу людей, двигавшихся к дому. Прошло еще несколько минут, когда, отойдя от окна, Франциско сказал:

— Диего, они взяли лестницы и идут сюда, вероятно хотят добраться до окон. Зовите скорее снизу людей. Придется выдержать горячую схватку.

Испанцы прибежали наверх и расположились в комнате, три окошка которой выходили на реку, к ней-то и примыкала сгоревшая теперь веранда.

— Что ж, пора стрелять, сеньор?

— Нет, нет, подождите, пока дула ваших ружей будут на уровне их голов. Они не могут взобраться больше двух человек к каждому окну. Запомните же, что вы должны стрелять в упор, так как от них вам не будет никакой пощады?

Лестницы оказались в один миг под окнами. И с громкими криками пираты начали быстро взбираться по ним.

Франциско стоял у среднего окна, как вдруг перед ним появился Хокхерст с саблей наголо. Он так быстро ударил саблей по направленному на него дулу мушкета, что пуля, не задев его, пролетела в сторону реки. Оставалась еще одна перекладина, и тогда он достиг бы окна, но, в ту же минуту Франциско выстрелил в него из пистолета. Пуля пробила пирату левое плечо, и он оступился. Но, прежде чем он снова попал ногой на перекладину, Франциско ударил его мушкетом и свалил с лестницы. Падая, пират увлек за гобой еще двух-трех разбойников, взбиравшихся вслед за ним.

Франциско, поняв, что атака на его окно ослабела после падения Хокхерста и слыша со стороны левого окна подбадривающую пиратов команду Каина, поспешил туда. Он не ошибся: Каин стоял на уровне окна и силился ворваться в комнату. С ним вступили в решительную борьбу Диего и его товарищи. Но портупея капитана пиратов оказалась кругом увешана пистолетами, и три из них он уже разрядил, уложив троих испанцев. Диего и еще двое хороших стрелков были ранены, а прочие из испанцев совсем растерялись, увидев такого гиганта в окне.

Франциско бросился на Каина, но сила такого юноши была ничто в сравнении с геркулесовой силой Каина. Не смущаясь этим, Франциско в один миг схватил пирата за горло левой рукой, а правой нацелился в него из пистолета, но выстрел другого пирата, взбиравшегося вслед за Каином, осветил лицо Франциско, из уст которого в этот момент вылетели слова: ‘Кровь за кровь!’ Это так подействовало на Каина, что он мгновенно отпрянул от окна. Думая, что перед ним привидение, он без чувств свалился с лестницы прямо в тлевшие еще балки.

Падение двух главарей и решительный отпор испанцев оказали свое действие: пираты пришли в смятение и отступили, подбирая и унося с собой раненых

Испанцы, под предводительством Франциско, с радостными криками пустились преследовать разбойников, переходя из оборонительного положения в наступательное. Однако пираты отступали без суматохи, соблюдая боевой порядок. Продолжая отстреливаться от испанцев, они подошли к своим шлюпкам и тут опять вступили с ними в ожесточенный бой. Много пиратов погибло, но Хокхерст продолжал командовать с обычным присутствием духа. Увидев рядом с собой Франциско, он схватил его за горло и потащил в толпу пиратов.

— Держите его крепче, не дайте ему уйти! — закричал он.

Пираты, отступая, дошли до прибережных строений. Разбойники подхватили Франциско и швырнули его в одну из лодок, которые вскоре все наполнились пиратами, и быстро отчалили от берега, удирая к своей шхуне, осыпаемые пулями испанцев, которые, не прекращая стрельбы, шли за ними вдоль берега реки.

XIV. Встреча

Пираты, раздосадованные неудачей, вернулись на свою шхуну. Остававшиеся на шхуне и ожидавшие золота их товарищи ничего не получили, кроме предстоящего ухода за ранеными.

Капитан был озабочен и, видимо, упал духом. Хокхерста тяжело ранило. Единственной их добычей оказался Франциско, которого по приказанию Хокхерста, заковали в железо. Шлюпки быстро втянули на места и прикрепили канатами к борту, вся команда сделалась какой-то угрюмой. На шхуне подняли паруса, и прежде чем окончательно рассвело, испанцы увидели, что она идет быстрым ходом на север.

Скоро вся команда знала, что виной поражения был Франциско, пираты были убеждены, что, не узнай он их шхуны, благодаря чему испанцы приготовились к отпору, они были бы теперь с богатой добычей. И потому почти все они смотрели на него со злобой и с радостью ожидали его казни, рассчитывая, что именно этим должно было закончиться взятие его в плен.

— Тише, господин Франциско, — проговорил кто-то шепотом над самым ухом сидевшего на сундуке юноши.

Тот обернулся и узнал своего старого приятеля крумена.

— Ах, Помпей, крумены до сих пор на шхуне? спросил с нескрываемым удивлением Франциско.

— Не все, — ответил крумен, покачав головой, — кто умер, а кто бежал, вот только четверо круменов и осталось здесь. А вы сами как попали сюда опять? Все считали вас уже мертвым. А я говорил, что нет, он жив, у него есть такой талисман — книга.

— Если это мой талисман, то книга и теперь при мне, — проговорил Франциско, вынимая Библию из кармана куртки.

Странно, но и сам Франциско относился с суеверным чувством к этой книге и старался никогда не расставаться с ней, он спрятал ее в карман во время нападения пиратов на дом.

— Отлично, господин Франциско, значит, вам удастся спастись опять! Вот идет Джонсон, он очень гадкий человек. Я ухожу.

А Каин в это время сидел в своей каюте и все думал о происшедшем. Хотя Франциско и ранил его, но он все же не мог простить Хокхерсту того, что тот высадил бедного молодого человека на песчаную отмель, где он неминуемо должен был погибнуть мучительной голодной смертью. Как он ни зол был на юношу за его упрямство, но он любил его и даже больше, чем сам думал. Несколько оправившись от раны и узнав, куда высадили Франциско, Каин поссорился из-за этого с Хокхерстом и наговорил ему таких упреков, после которых их отношения совсем испортились.

Эта высадка Франциско на отмель так подействовала на Каина, что он перестал улыбаться, стал мрачен и угрюм, и когда появлялся на палубе, вся команда дрожала от страха.

На Каина произвело потрясающее впечатление внезапное появление Франциско, да еще в таком отдаленном месте. Когда его, раненого, перенесли в шлюпку, он был почти без памяти, но, очнувшись и увидев, что Франциско находится тут же, он готов был броситься к нему на шею и осыпать его поцелуями. Франциско был ему теперь дороже всех богатств Индии.

Но Каин все-таки был преступником: на его руках было много крови, и доброе чувство, зародившееся где-то в самой глубине его души, не могло так скоро побороть все отрицательные его качества.

Он вспомнил, как Франциско каким-то непостижимым образом узнал про то, что он убил его мать, и, как сын, беспощадно желал отомстить ему за это убийство. При этих воспоминаниях в душе Каина снова зашевелились недобрые чувства, он уже не удивлялся внезапному появлению Франциско и толковал это, как желание юноши преследовать убийцу.

Каин решил послать за Франциско.

Угрюмый, мрачный человек, которого Франциско раньше не видел та этой шхуне, передал ему приказание капитана. С пленника сняли оковы и привели в каюту Каина, который сейчас же встал, затворил плотно двери и сказал:

— Вот уж никак не думал встретиться с вами здесь, Франциско!

— Может быть, это и правда, — ответил Франциско, — но теперь я снова у вас в плену, и вы можете расправиться со мной, как хотите.

— Я совсем не желаю мстить вам, Франциско, и если бы мог предвидеть то, что с вами сделали, то никогда не допустил такого зверского поступка. Даже теперь, когда, благодаря вам, мы потерпели такое поражение, я не питаю ни малейшей злобы против вас. Напротив, я рад, что вы не погибли, — и, говоря это, Каин протянул ему руку.

Но Франциско молчал и не принял его руки.

— Неужели вы не можете простить мне и теперь? — спросил капитан. — Вы же видите, что я говорю искренне!

— Я верю в вашу искренность, капитан Каин, потому что вам нет смысла лгать, и даже давно простил вас, но все-таки я не могу подать вам руки, мы еще не поквитались.

— Да что же вам надо от меня? Разве мы не можем снова стать друзьями? Я вовсе не желаю держать вас здесь в плену. Вы свободны и можете отправляться куда хотите. Подойдите же ко мне поближе, Франциско, пожмем друг другу руки и забудем прошлое!

— Взять ту руку, которая, быть может, была обагрена кровью моей матери? — воскликнул Франциско. — Никогда!

— Да нет же, клянусь Богом! — перебил его Каин. — Нет, нет! Я не такой уж злодей! В запальчивости я ударил вашу мать и толкнул её. Но я не хотел, чтобы она умерла. Я не стану лгать — факт налицо: она умерла. Но правда и то, что я горько оплакивал ее, потому что очень любил ее, как люблю теперь вас, Франциско! Да, это был страшный, смертельный удар! — продолжал Каин, хватаясь за голову руками и забывая в ту минуту, что Франциско здесь. —

Он сделал из меня такого человека, каков я теперь! Франциско, — сказал Каин, подняв голову, — я был нехорошим человеком, но пока мать ваша была жива, я все же не был разбойником. Точно какой-то злой рок тяготел надо мной! Я любил ее больше всего на свете, а между тем стал причиной ее смерти! Теперь, после нее, память о которой для меня навеки сделалась священной, я по ночам вижу ее во сне. Теперь я люблю только вас, Франциско, потому что у вас такая же ангельская душа, какая была и у покойницы, а между тем я и вас заставил страдать. Вы осуждаете меня и поделом. Гнев ваш справедлив, иначе ваша ненависть не тронула бы меня. Хотя теперь днем меня преследуют ваши упреки, а по ночам — тень вашей матери!

Сердце Франциско немного смягчилось: он почувствовал, что раскаяние пирата искреннее.

— По правде сказать, мне жаль вас, — ответил он Каину.

Вы должны сделать еще больше, вы должны сделаться моим другом, Франциско! сказал Каин и снова протянул ему руку,

— Да не могу же я принять вашей руки она вся в крови! — воскликнул юноша.

— Ну, хорошо! То же самое ответила бы и ваша мать. Но выслушайте меня, Франциско, — продолжал Каин и в голосе его слышались уже рыдания. Я устал от такой жизни, она гнетет меня, и я хочу бросить ее. У меня много богатств, и все они спрятаны там где никто не сможет найти. Скажите мне, Франциско, желаете ли вы бросить судно и зажить вместе со мной счастливо, никому не делая зла? Все будет ваше, Франциско! Так отвечайте же мне: по сердцу ли вам мое предложение?

— Мне приятно слышать, что вы хотите бросить свою преступную жизнь, капитан Каин, но награбленного богатства я разделить с вами не могу.

— Нельзя же вернуть его прежним владельцам, Франциско, но я употреблю его на добрые дела, даю слово в том! Я хочу покаяться! — и рука Каина снова потянулась к Франциско.

Франциско все еще колебался.

— Я раскаюсь с помощью Господа! Я сейчас каюсь во всем, Франциско! — воскликнул капитан пиратов.

— В таком случае, и я, как христианин, прощаю вам все, — сказал Франциско, принимая протянутую ему руку. — Да простит вас Бог!

— Аминь! — торжественно заключил Каин, закрывая лицо руками.

Несколько минут простоял он в таком положении, между тем как Франциско молча смотрел на него. Когда, наконец, Каин отнял руки от лица, Франциско очень удивился, увидев, что слезы градом катились из глаз капитана.

Тогда, не ожидая, чтобы Каин опять протянул ему руку, Франциско сам подошел к нему и, взяв его руку, горячо ее пожал.

— Благослови вас Бог, молодой человек! Благослови вас Бог! — проговорил Каин. — А теперь оставьте меня одного…

Франциско вернулся на палубу с радостным сердцем. Пираты тотчас же заметили по его лицу, что положение его изменилось, и все, недоброжелательно относившиеся к нему, стали теперь обращаться с ним более приветливо. Заковавший его в железо пират оглядывался с недоумением, он был доверенным человеком Хокхерста и не знал, как ему теперь вести себя. Франциско пристально посмотрел на него и движением руки приказал ему удалиться.

Результатом всего этого явилась уверенность команды в том, что Франциско снова приобрел над ними власть, а потому младший лоцман вскоре доложил ему, что на севере показалось парусное судно.

Франциско посмотрел в подзорную трубу. Большая шхуна шла на всех парусах.

Не желая, чтобы кто-нибудь, кроме него, известил об этом Каина, он отправился к нему в каюту и сообщил ему о показавшейся шхуне.

— Благодарю вас, Франциско, теперь вы должны заменить Хокхерста. Это будет ненадолго, а потому не бойтесь, что я погонюсь за этой шхуной. Клянусь, что я не сделаю этого, Франциско! Но я знаю, какая это шхуна: она давно следит за нами, и, признаюсь, что раньше при виде ее мне приходило в голову сжечь ее. А теперь я сделаю все возможное, чтобы не встретиться с ней. Больше я ничего не могу сделать.

— Против этого я ничего не могу возразить. Думаю, что лучше обогнать шхуну. ‘Мститель’ по быстроходности оставит за собой любое судно, — ответил Франциско.

— Кроме разве ‘Предприятия’, которое построено с нашей шхуной по одному образцу. Клянусь небом, хорошо бы сразиться с ним! — невольно вырвалось у Каина. — Пожалуй, меня сочтут за труса, если мы увильнем от него. Но не бойтесь, Франциско, я дал вам слово и сдержу его.

Каин вышел на палубу и стал рассматривать шхуну в подзорную трубу.

— Да, это ‘Предприятие’, — сказал он так громко, чтобы все пираты слышали его, — ее выслали нарочно против нас и снабдили самыми храбрыми людьми. Жаль, что мы теперь так ослабели.

— У нас еще хватит людей, капитан, — отозвался один пират.

— Да, если бы дело шло о простой стычке, однако я не могу жертвовать опять массой людей. Но, во всяком случае, будьте готовы! — предупредил он, спускаясь с палубы.

‘Предприятие’ было уже на расстоянии пяти миль от шхуны пиратов, шедшей фордевиндом. ‘Мститель’ начал лавировать. Заметив это, судно Темпльмора пустилось в погоню за ним.

Сначала в ходе обеих шхун не замечалось различия, обратив на это внимание, Темпльмор приказал своему помощнику уклониться на полрунда. Этот маневр оказался как нельзя более действенным и дал ‘Предприятию’ возможность подойти к ‘Мстителю’ ближе, чем на четверть мили.

Так продолжалось довольно долго: ‘Мститель’ лавировал, ‘Предприятие’ гналось за ним, но расстояние между обеими шхунами оставалось все то же — около трех с половиной миль.

За час до наступления сумерек на горизонте показалось еще одно судно, по-видимому фрегат. Страшное волнение и ужас овладели пиратами: они подумали, что это британский крейсер, также посланный преследовать их.

Новое судно сначала не заметило шхун, оно находилось на равном расстоянии от них обеих. Тогда, чтобы обратить на себя внимание фрегата, »Предприятие’ сделало залп из большого орудия в сторону ‘Мстителя’, хотя находилось от него довольно далеко.

— Это не очень мне нравится, — сказал Каин.

— Не пройдет и часа, как станет совсем темно, — заметил Франциско, — это наше единственное спасение.

На минуту Каин задумался.

— Зарядите большую пушку, — обратился он к пиратам. — Откроем ответный огонь и выкинем американский флаг. Во всяком случае это собьет с толку фрегат, а наступление ночи сделает остальное.

Приказание его было немедленно исполнено.

— Я не стал бы стрелять из большого орудия, — дал свой совет Франциско, — это может только обнаружить нашу силу, что окажется невыгодным для нас. Если же мы будем стрелять только из боковых пушек, то фрегат, увидев, что выстрелы ‘Предприятия’ гораздо сильнее, действительно примет нас за американский корабль.

— Правильно, — ответил Каин. — Теперь Америка со всеми в мире, так что фрегат сочтет нашего преследователя за пирата. Оставьте большую пушку и зарядите малые бортовые. Да поместите флаг таким образом, чтобы он был хорошо виден.

До фрегата стали поочередно доноситься гул от большой пушки ‘Предприятия’ и выстрелы малых орудий ‘Мстителя’.

Наконец солнце закатилось, и в наступившей темноте суда должны были прибегнуть к помощи ночных подзорных труб.

— Что же вы думаете теперь делать, капитан Каин? — спросил Франциско.

— Я решился на отчаянный шаг. Надо подойти к фрегату, как бы с целью попросить его защитить нас от разбойничьей шхуны. А потом не успеет еще взойти луна, как мы улизнем от них.

— Да, это смелая хитрость, но предположите, что, когда вы подойдете к ним близко, они вдруг заметят, что это довольно подозрительная шхуна?

— Тогда я постараюсь немедленно удрать. Я бы не так беспокоился о фрегате, если бы только не было тут этого ‘Предприятия’.

Через час ‘Мститель’ подошел совсем близко к фрегату. Пираты подобрали паруса, припрятали часть людей, так что шхуна имела вид обыкновенного судна. Каин велел приблизиться к корме фрегата.

— Эй, шхуна! Какая это шхуна? — послышался оклик с фрегата.

— Балтиморская шхуна ‘Элиза’ идет из Картагены, — ответил Каин, а за нами гонятся пираты. Позвольте выслать шлюпку к борту?

— Не надо, держитесь возле нас.

— Будет сделано! — крикнул Каин.

Фрегат тотчас же изменил курс, прикрывая собой ‘Мстителя’. Это очень удивило Темпльмора и он подумал, что здесь должно быть кроется какое-нибудь недоразумение. Быть может, пираты, взбунтовавшись, сдались фрегату. Чтобы узнать настоящее положение вещей, Эдуард направил свое судно в сторону фрегата и ‘Мстителя’. Капитан фрегата, видя приближение ‘Предприятия’, был крайне удивлен смелостью предполагаемых пиратов.

— Верно, подлец, не хочет, чтобы мы пустились на абордаж? — заметил капитан фрегата первому лейтенанту.

— Трудно разгадать, что он хочет, — ответил тот, — у них у всех разные приемы. На шхуне не меньше трехсот человек, но и у нас такое же количество людей. Может быть, он возьмет да и проскочит мимо нашего носа, а потом нападет с тылу.

— На всякий случай надо быть наготове, — сказал капитан. — Заряжайте пушки! Команда, по местам!

‘Предприятие’ двинулось на фрегат, желая поравняться с ним.

— Шхуна не уменьшает парусов, сэр, — доложил первый лейтенант, когда расстояние между фрегатом и шхуной стало не больше кабельтова.

— И она битком набита народом, сэр, — прибавил шкипер.

— Сделайте залп по ней! — скомандовал капитан.

Раздался выстрел. Когда дым рассеялся, то можно было заметить, что выстрел разбил и сбросил в море фок-мачту ‘Предприятия’ и тем лишил его возможности продолжать преследование.

— Эй, шхуна! Какая это шхуна?

— Шхуна его величества ‘Предприятие’.

— Высылайте шлюпку к борту сию же минуту!

— Есть, сэр!

— Матросы, по местам! Убавить паруса!

На фрегате спустили верхние паруса, а большие подобрали к реям.

— Вахтенный, где другая шхуна?

— За кормой, сэр, — ответил наугад вахтенный и поспешил к своему посту, так как он обязан был наблюдать за назвавшейся американской шхуной. Он взглянул за корму, но шхуны там уже не было.

Каин, внимательно наблюдая за всем, что происходило, удрал в тот самый момент, когда раздался залп из большого орудия фрегата.

В ночную подзорную трубу было видно, что ‘Мститель’ ушел уже на полмили вперед, и только теперь обнаружилась его хитрость. Фрегат сейчас же, не дожидаясь шлюпки Эдуарда, расправил все свои паруса и пустился догонять пиратов. Но когда рассвело, оказалось, что ‘Мститель’, благодаря быстрому ходу и попутному ветру, успел уже скрыться из виду.

Между тем, Эдуард Темпльмор, разозлившись на капитана фрегата и кое-как заменив уничтоженную мачту, пустился вслед за ним, поклявшись, что он предаст этого олуха военному суду. Около полудня фрегат вернулся назад, и, при встрече с ‘Предприятием’, все дело объяснилось.

Оба капитана были сильно раздосадованы тем, что упустили случай, благодаря хитрости и смелости пиратов, захватить разбойничью шхуну.

Когда был произведен осмотр разбитой мачты ‘Предприятия’, то выяснилось, что ее можно восстановить. Через два дня мачта была совершенно исправлена, и Эдуард Темпльмор снова пустился разыскивать ‘Мстителя’.

XV. Ошибка

‘Мститель’, подгоняемый ветром, оставил своих преследователей далеко позади себя. Прошло уже два дня, но на горизонте не было видно ни одного судна.

Франциско, поместившийся в каюте Каина, но отказавшийся, однако, от командования судном, вышел на палубу. Не прошло и пяти минут, как ему бросились в глаза лица двух испанских рыбаков, служивших у дона Куманоса и исчезнувших таким загадочным образом. Он тут же подошел к ним и расспросил их о том, как их взяли в плен. После того, как рыбаки рассказали ему о пытках, каким их подвергли пираты для того, чтобы добыть от них нужные сведения, Франциско утешил их, сказав, что они теперь скоро будут на свободе.

Возвратившись после разговора с рыбаками на палубу, он встретил там Хокхерста, они обменялись враждебными взглядами. Хокхерст еще не оправился от раны. Он чувствовал страшную слабость, потеряв много крови, и рана его еще болела, но, узнав о примирении Каина с Франциско, он до такой степени разозлился этому, что даже не мог оставаться в постели.

Это обстоятельство, а также непонятное бегство шхуны от фрегата и ‘Предприятия’, дало ему повод думать, что у Каина произошел душевный перелом.

Размышляя обо всем этом, он решил, что, когда окончательно поправится, то отомстит обоим своим врагам — Франциско и Каину.

Франциско прошел молча мимо Хокхерста.

— Я вижу, что вы опять на свободе, — с ехидством проговорил Хокхерст, обращаясь к юноше.

— Во всяком случае, не вам я обязан сохранением моей жизни и свободы, — с достоинством ответил Франциско.

— Разумеется, не мне, но за ту пулю, которая сидит в моем плече, я обязан только вам, — ответил негодяй.

— Это верно.

— И при случае я отдам вам свой долг с процентами.

— Не сомневаюсь в этом, но я не боюсь вас.

Когда Франциско договаривал это, послышались шаги Каина, поднимавшегося на палубу. Увидев капитана,

Хокхерст тут же ушел.

— У этого человека на уме что-то недоброе, надо следить за ним. Мне сдается, что он желает взбунтовать команду, а потому следует быть начеку, — сказал капитан.

— У меня среди команды есть надежные люди, — ответил Франциско. — Идемте вниз.

Франциско подозвал Помпея и переговорил с ним в присутствии капитана.

В ту же ночь Хокхерст, к общему удивлению, стал на вахту. Несмотря на ранение, силы его прибывали с каждым днем.

Так прошло несколько дней. ‘Мститель’ шел дальше, и никто не знал, кроме Франциско, о намерениях капитана. Однажды утром к Каину явился Хокхерст и сказал:

— У нас уже мало воды, капитан, хватит ли нам ее до

назначенного места?

— А на сколько дней хватит полной порции?

— Дней на двенадцать, не больше.

— Тогда надо уменьшить порцию вдвое.

— Капитан, экипаж желает знать, куда мы идем.

— Вас уполномочили спросить меня об этом?

— Собственно определенного полномочия мне не дали,

но я сам желаю знать об этом, — запальчиво ответил Хокхерст.

— Соберите всю команду на палубу, — ответил Каин, — там весь экипаж, а в том числе и вы сами, как один из подчиненных мне людей, получит точное объяснение того, что вы желаете знать.

Все пираты собрались на палубе.

— Ребята, — начал Каин, — от старшего лоцмана я узнал, что все вы хотите знать, куда мы идем. В ответ на это я скажу вам следующее: у нас много раненых и больных, а потому я имею намерение устроить стоянку опять в том самом месте, которое нам и прежде служило для этого — в Кайкосах. Нет ли у вас еще других вопросов?

— Есть, — ответил Хокхерст, — мы еще желаем знать ваши намерения относительно этого молодого человека, Франциско. Мы потеряли несметные сокровища, девять человек убито, сорок ранено, плечо мое пробито пулей, и все это — дело его рук Мы требуем правосудия!

И тотчас же из толпы пиратов раздались голоса, поддерживающие Хокхерста:

— Требуем правосудия!

— Вы требуете правосудия, ребята, и получите его, — ответил Каин. — Вы все прекрасно знаете этого молодого человека: я взял его сюда еще ребенком. Ему никогда не был по сердцу наш образ жизни, он часто просился на свободу, но всегда получал отказ. Вы помните, как он вызвал меня на поединок словами нашего же закона ‘Кровь за кровь!’, и ранил меня, но вызов его был правый, и я за это не ропщу. Но я ни за что не допустил бы высадить его на пустынный берег, чтобы заведомо обречь на голодную смерть. Какое же он совершил преступление? Никакого, а если он и виновен, то только по отношению ко мне. Его, невиновного, приговорили тогда к смерти, и вы сами были против этого приговора. Разве неправда?

— Правда, правда! — согласились большинство пиратов,

— Он спасся только каким-то чудом. Сражаясь с нами, он защищал интересы своего нового благодетеля. Вы его захватили и требуете правосудия. Допустим, что он теперь виновен, но он уже раньше подвергся вашему несправедливому приговору — умереть голодной смертью, а потому на этот раз справедливость обязывает вас даровать ему жизнь. И я прошу вас это сделать, ребята, не только во имя права Франциско на жизнь, но и во имя вашего расположения ко мне, как к капитану.

— Согласны! Все, что вы сказали, есть истинная правда! — воскликнули почти хором все пираты.

— Спасибо, друзья мои, — ответил Каин, — в благодарность за это я предоставляю вам право взять и поделить между собой мою долю добычи, находящейся на судне, как только мы пристанем к Кайкосам.

Последнее предложение так обрадовало и расположило пиратов в пользу Каина, что и союзники Хокхерста перешли на сторону капитана, тем более, что его доля добычи составляла одну третью часть добычи всех пиратов.

Хокхерст был зол, как дьявол.

— Пускай берут ваши сокровища те, кого вы можете подкупить ими, мне же ничего не надо. Мне надо ‘Кровь за кровь!’, а потому я предупреждаю вас: жизнь Франциско принадлежит мне, и я желаю взять ее! Попробуйте помешать мне в этом, если сумеете! — И с этими словами он потряс своим огромным кулачищем перед самым лицом Каина.

Кровь бросилась в лицо капитану пиратов. Он быстро выпрямился и, схватив близлежащий аншпуг, повалил им Хокхерста на палубу.

— Вот тебе, бунтовщик! — воскликнул он, встав ногой на шею Хокхерста. — Теперь я обращаюсь к вам, ребята, с вопросом: достоин ли этот субъект после всего происшедшего оставаться помощником капитана? И вообще, стоит ли оставлять ему жизнь?

— Не стоит, не стоит! — закричали пираты. — Смерть ему!

Тогда Франциско выступил вперед и сказал:

— Ребята! Вы оказали уважение своему капитану, теперь и я обращаюсь к вам с просьбой: примите во внимание, что Хокхерст до сих пор был храбрым пиратом, что он только сравнительно недавно оправился от раны, которая, вероятно, и есть причина теперешнего его раздражения, и подарите ему жизнь. Командовать вами он, разумеется, больше не имеет права, так как потерял доверие капитана. Повторяю: не отнимайте у него жизни, и пусть он только покинет шхуну.

— Если команда согласна, то и я согласен на это, — ответил Каин, обводя мрачным взглядом пиратов. — Жизнь этого молокососа мне не нужна.

Пираты согласились, и когда Хокхерст медленно поднялся на ноги, то был препровожден в свою каюту. На его место тотчас же был назначен младший лейтенант, а потом стали выбирать его заместителя.

Прошло три дня после описанной сцены. Полный порядок и тишина царили на шхуне. Каин сообщал все свои намерения Франциско, который, услышав, что капитан решил отдать пиратам свою добычу, окончательно поверил в его раскаяние.

Каин, видимо, стал относиться ко всем добрее, сердечнее, но он никогда не упоминал о матери Франциско, и на все его вопросы относительно прежней жизни отвечал неизменно: — Не торопись слишком, со временем узнаешь все!

Между тем, ‘Мститель’ подошел к Пуэрто-Рико, и при тихой погоде стал на якорь за три мили от острова. Новый помощник капитана, заметив в подзорную трубу водопад, посоветовал спустить на берег шлюпку, чтобы запастись пресной водой, так как ее запасы почти истощились. Каин согласился, и шлюпка отчалила от шхуны.

Случилось так, что ‘Мститель’ остановился как раз напротив губернаторского дома, и Клара, увидев шхуну, тотчас же растворила окно и, в знак сигнала, выпустила наружу занавеску. По сходству конструкций обеих шхун, она думала, что это судно было ‘Предприятие’. Через несколько минут она была уже у грота, ожидая Эдуарда.

Но к тому же месту причалила и шлюпка, и Клара, в сумерках не рассмотрев хорошенько вышедшего из нее человека и по ошибке приняв его за Эдуарда, попалась в руки пирата.

— Пресвятая Богородица! Да кто же вы, наконец? — закричала она, стараясь вырваться из его рук.

— Тот, кому очень понравилась молодая барышня, — ответил со смехом пират.

— Пустите же меня! — кричала Клара. — Вы не знаете, кого вы схватили!

— И не надо. Мы об этом нисколько не заботимся! — ответил пират.

— Может быть, вас отрезвит, когда вы узнаете, что я дочь здешнего губернатора! — воскликнула Клара, отталкивая прочь пирата.

— Клянусь небом! Это другое дело, красотка, потому что за дочку губернатора можно получить хороший выкуп. Подите-ка сюда, товарищи, помогите мне. Она такая сильная, что одному трудно справиться, бочки бросьте назад в шлюпку, теперь не до воды, можно за ней приехать и в другой раз. У нас добыча покрупнее.

Клapa отчаянно закричала, но разбойники заткнули ей рот платком, положили в шлюпку и помчались обратно к шхуне.

Узнав, кого привезли, пираты пришли в восторг от ожидаемого щедрого выкупа.

Каин ничего не возразил, боясь раздразнить команду и тем помешать успешному выполнению собственного плана. Он распорядился поместить девушку в каюту.

Так как подул, наконец, попутный ветер, то решено было поднять паруса и пуститься дальше в путь, не запасаясь уже здесь водой.

Взяв Клару под свою опеку, Франциско старался утешить ее, обещая ей, что он и капитан защитят ее от пиратов.

Каин, со своей стороны, подтвердил это обещание, и Клара, которая сначала горько плакала, мало-помалу успокоилась и рассказала им про свою ошибку. Узнав ее историю, Каин решил сам отдать за нее выкуп пиратам, не дожидаясь сношений с ее отцом.

А чтобы немного ободрить ее, Франциско старался отвлечь ее разговором об Эдуарде Темпльморе.

Но ‘Мститель’ по непредвиденным обстоятельствам не мог сразу вернуться в Пуэрто-Рико, чтобы вернуть Клару ее отцу. Пришлось терпеть недостаток воды и спасаться от гнавшегося за ним встретившегося фрегата.

Каин распорядился было опять пойти к югу, чтобы взять на ближайшем острове воды, но и там эта операция потерпела провал.

Решено было вновь взять курс на Кайкосы, но, ввиду противного ветра и течения, они проплавали еще целых три недели, пока на горизонте, наконец, не показалась земля.

Теперь вернемся к Эдуарду Темпльмору, с которым мы расстались у берегов Южной Америки, когда он собирался продолжать преследование »Мстителя’.

По пути он расспрашивал все встречные суда, не видел ли кто разбойничьей шхуны, но никаких сведений об этом ему получить не удалось. Наконец показался Пуэрто-Рико.

У Эдуарда не было времени теперь заниматься своими сердечными делами, однако, когда вечером ‘Предприятие’ остановилось у этого острова, он долго всматривался в окно, не видно ли там амурного сигнала. Сигнала не было, и Эдуард подумал, что, вероятно, отец Клары проведал про их свидания.

Пройдя дальше, он обшарил все бухты, заливы и устья рек острова Сан-Доминго, но все поиски разбойничьего корабля оказались тщетными. Запасы пищи и воды совершенно вышли, и пришлось, волей-неволей, вернуться в Королевский порт.

А между тем исчезновение дочери губернатора взволновало всех жителей острова. Узнав от горничной, что барышня спустилась в этот вечер встретить Эдуарда, бедный отец, думая, что его дочь была увезена лейтенантом, немедленно снарядил свою яхту в путь и отправил ее на остров Ямайку с письмом к английскому адмиралу, в котором, извещая его об исчезновении своей дочери, просил принять самые решительные меры к ее возвращению домой.

Яхта прибыла в Королевский порт несколькими днями раньше ‘Предприятия’. Адмирал был страшно озадачен письмом губернатора.

— Ну и фрукт же этот Темпльмор! Я посылаю его ловить разбойников, а он охотится за дочкой губернатора!

— Я никак не могу представить такого поступка со стороны Темпльмора, — возразил секретарь, — тут кроется что-то другое

— Как знать, мистер Хадлей! Будьте добры, велите принести его лаг.

Лаг ‘Предприятия’ оказался сверху донизу испещренным словом Пуэрто-Рико.

— Теперь все ясно, — сказал адмирал, — и мне еще пришлось ввязаться в эту историю! Но клянусь, что за такой проступок я предам его военному суду!

Секретарь промолчал: он знал, что адмирал не сделает этого.

— ‘Предприятие’ прибыло сегодня поутру, сэр, — через два дня отрапортовал секретарь садившемуся завтракать адмиралу.

— А где мистер Темпльмор?

— Он здесь, на веранде. Ему рассказали, в чем его обвиняют, и он клянется, что это ложь. Я ему верю, сэр, потому что он так этим расстроен, что похож на помешанного.

— Стойте! А вы смотрели его лаг?

— Да, сэр, смотрел. По-видимому, они заходили в Пуэрто-Рико 19го, а в письме испанский губернатор говорит, что он был там сначала 17го, а потом еще и 19го. Я передал Эдуарду это, и он клянется честью, что был там только 19го, как и помечено в лаге.

— Хорошо, попросите его сюда самого.

Эдуард вошел. Видно было, что он страшно взволнован.

— Нечего сказать, мистер Темпльмор, хорошую же шутку вы сыграли! Что все это значит? Где губернаторская дочка?

— Не могy вам сказать, сэр, куда она пропала, но мне сдается, что ее увезли пираты.

— Пираты?! Бедная девочка, мне жаль ее! Да жаль и вас, Эдуард. Подите сюда, присядьте и расскажите, в чем тут дело.

Эдуард, прекрасно зная добрый характер адмирала, рассказал ему все без утайки о своей любви и свиданиях с Кларой. По его мнению, Клара вышла на берег, будучи введена в заблуждение сходством шхун, а пираты воспользовались этим и увезли ее.

После завтрака адмирал отдал приказ немедленно снарядить в плавание шхуну ‘Предприятие’ и корвет ‘Комус’.

— Теперь Эдуард, вы вместе с ‘Комусом’ отправитесь ловить этих негодяев и, надеюсь, что скоро порадуете меня вестями о них и о дочери губернатора. Приободритесь, дорогой мой! Я думаю, что они не решатся тронуть девушку в надежде получить за нее богатый выкуп.

И в тот же вечер ‘Предприятие’ и ‘Комус’ ушли в экспедицию. Заехав по дороге в Пуэрто-Рико и передав письмо адмирала к губернатору, оба судна отправились дальше, и уже на следующее утро перед ними открылись Кайкосы. Как раз в это же самое время ‘Мститель’ вошел в узкий пролив между Кайкосами, окруженный рифами.

— Вот она! — воскликнул Эдуард, — Клянусь небом, это шхуна пиратов!

И тотчас же с ‘Предприятия’ был дан условный сиг нал ‘Комусу’ о том, что неприятель обнаружен. С ‘Комуса’ немедленно дали ответный сигнал.

XVI. Кайкосовы острова

На два градуса севернее острова Сан-Доминго расположена маленькая группа островов, носящая название Кайкосы. Они находятся в самой южной части цепи Багамских островов, почти все они необитаемы и потому очень пригодны для стоянок пиратов, тем более, что, окруженные коралловыми рифами, они почти недоступны. Только очень опытные моряки, вроде Хокхерста, знали, куда можно было пристать, а так как этот последний был уже заменен другим лицом, то приходилось очень осмотрительно проводить здесь судно. Пещеры, покрывавшие эти острова, служили пиратам надежнейшими убежищами и хранилищами их богатств.

Скоро и ‘Мститель’ обнаружил присутствие неприятеля.

Каину предстояла теперь трудная задача. Южный ветер и узкий фарватер делали положение его шхуны затруднительным, а борьба предстояла нешуточная, и вряд ли можно было надеяться на благополучный исход ее для ‘Мстителя’. Эти соображения разделял и Франциско.

Было около девяти часов утра, когда, пройдя благополучно полпути, Каин приказал заверповать шхуну и подкрепиться людям завтраком.

Франциско спустился в каюту и старался объяснить Кларе их настоящее положение. За ним вошел и Каин. Он был задумчив и печален, в крайнем изнеможении опустился он на один из сундуков.

— Что вы думаете теперь делать? — спросил Франциско.

— Не знаю, ума не приложу, Франциско! — отвечал Каин. — Если бы я мог действовать по личному убеждению, то, вероятно, совсем не стал бы трогать шхуну с места. Они в данном случае могут напасть на нас только на лодках, и это нам не страшно, а если мы попробуем проскочить, чтобы высадиться на острова, на нас, несомненно, нападет другая их шхуна, и, благодаря большей численности их людей, мы можем быть разбиты. Во всяком случае, я созову команду, и пусть люди сами решат, как надо действовать. Бог свидетель, что лично я совсем не хотел бы кровопролития.

— А нельзя ли как-нибудь удрать? — спросил Франциско.

— Ночью еще можно будет, пожалуй, пробраться по каналу между островами, но это можно сделать только на лодках, бросив шхуну здесь. Но я боюсь предложить это экипажу, он может не согласиться, да и неприятель, думаю, не даст нам на это времени. Я предчувствовал еще утром, раньше, чем мы заметили эти шхуны, что моя участь будет решена еще до захода солнца.

— А почему?

— Я в эту ночь, по обыкновению, видел во сне вашу мать. На ее лице выражались сожаление и грусть. Она взяла меня за руку, как будто повелевая мне следовать за собой. Но теперь, слава Богу, она смотрела на меня не так, как все последние годы!

Франциско молчал, а Каин, казалось, снова задумался…

Спустя некоторое время Каин встал и, вынув из кармана небольшой плотный пакет, подал его Франциско.

— Возьмите это себе, — сказал капитан пиратов, — если со мной случится несчастье, то эти документы откроют вам, кто была ваша матушка, и укажут, как и где найти спрятанные мной сокровища. Я оставляю вам одному все. Хотя мои богатства нажиты нечестным путем, но вы тут ни при чем, да и все равно теперь уже нельзя отыскать их настоящих владельцев. Не возражайте. Можете впоследствии спросить о том хоть ваших друзей — и они скажут вам то же самое. Предупреждаю вас опять: берегите этот пакет!

— Не думаю, чтобы он мне понадобился, — ответил Франциско, — когда меня схватят, то, вероятно, поступят как с пиратом.

— Нет, нет, вы же можете доказать им, что вы не пират.

— Сомнительно! Но, да будет на то воля Господня!

— Да! Пусть будет Его святая воля! — проговорил грустно Каин. — Месяц тому назад я еще не умел так говорить.

И, в сопровождении Франциско, капитан пиратов поднялся на палубу.

Там собрался уже весь экипаж для обсуждения создавшегося положения. Решено было зайти в какую-нибудь бухту, где удобнее и легче будет противостоять неприятелю.

Итак, ‘Мститель’ снялся с якоря и пустился в путь. Но ветер и волны затрудняли вовремя обнаруживать опасные рифы. А в то же время и его противники не дремали и, не обращая внимания на рифы, продолжали преследование преступной шхуны.

Между тем, плавание для шхуны пиратов становилось все опаснее: только что обойдет она скалы, как на пути вырастают другие.

Каин отдавал приказания, стоя на бугшприте.

— Тут надо бы Хокхерста, он прекрасно знает все эти места, — сказал он вдруг.

— И правда, — согласились некоторые из пиратов, — надо позвать его сюда!

И вслед за этим они спустились вниз и возвратились на палубу в сопровождении Хокхерста. Каин предложил ему вести шхуну.

— А если я не пожелаю? — ответил заносчиво Хокхерст.

— В таком случае, не прогневайся…— сказал капитан.

— Не так ли, товарищи? — обратился он к команде.

— Разумеется! Либо проведи нас через рифы, либо мы тебя выкинем за борт, — сказал один из пиратов.

— Ну, это мне не страшно, ребята! — проговорил Хокхерст. — Вы всегда знали меня за доброго товарища, и я не хочу вас подводить. Пусть так: раз ваш капитан не в состоянии тут ничего поделать, так придется уж мне взяться, тем более, что я замечаю, вы сбились с пути.

— Неправда, — возразил Каин.

— Прекрасно! В таком случае, пусть капитан и выручает вас, раз он осведомленнее меня.

Однако же пираты настояли на том, чтобы вел их именно Хокхерст.

— Я постараюсь изо всех сил, товарищи, — сказал Хокхерст, — но не будьте в претензии, если мы получим здоровый толчок, пока будем пробовать выбраться… Ну, право на борт!.. Еще!.. Держись! Вот настоящий путь! Теперь держитесь!..

Хокхерст, зная, что при первом же удобном случае он будет высажен на берег, решил уничтожить шхуну во что бы то ни стало и теперь направил ее прямо на скалы.

Минуту спустя толчки стали повторяться. Вдруг шхуну повернуло боком против ветра и ударило об острый коралловый риф, который как скорлупку пробил легкую деревянную обшивку. Вода неудержимо хлынула в трюм.

Разбойники застыли в гробовом молчании.

— Товарищи, — обратился к ним Хокхерст, — я изо всех сил старался спасти вас. Вы можете вышвырнуть меня за борт, но я повторяю, что не я, а он виновник несчастья.

И он указал на Каина.

— Не время теперь судить, кто прав, кто виноват, мистер Хокхерст, — сказал капитан — В свое время мы обсудим этот вопрос, а сейчас надо немедля приниматься за дело. Отцепляйте шлюпки и забирайте каждый для себя оружие и провизию. Не отчаивайтесь! Шхуна еще продержится, не пойдет ко дну сразу. Успеем понемногу спасти все, что на ней есть.

Пираты исполнили приказ капитана и спустили три шлюпки. В первую, под охраной Франциско, поместили раненых и Клару и, снабдив их всем необходимым, велели Франциско отчаливать.

Шхуны, преследующие ‘Мститель’, видели, как он разбился о скалы, и что люди перебрались в шлюпки. Оба судна тотчас же стали на якорь и также спустили свои шлюпки, чтобы помешать неприятелю высадиться на остров, откуда он сможет легко обороняться.

Вторая шлюпка также вскоре отчалила от шхуны, в ней находился Хокхерст с пиратами.

Каин оставался на борту после всех, проверяя, не забыли ли кого-нибудь из раненых. Наконец, он сошел в третью шлюпку и отправился вслед за первыми двумя на расстоянии четверти мили от кормы второй.

В то время, как Каин сел в шлюпку, нельзя было еще определить, удастся ли гнавшимся за пиратами захватить хоть одну шлюпку. Обе стороны отчаянно спешили к своей цели, и, когда люди с первой шлюпки пиратов успели уже сойти на берег, передовые лодки преследователей были от них на расстоянии не больше полумили.

Хокхерсту также удалось причалить к берегу, но в то же самое время грянул залп из восемнадцатифунтового орудия ‘Комуса’. Второй выстрел с ‘Комуса’ попал в корму шлюпки Каина. Вода сразу же залила шлюпку.

— Он утонул! — воскликнул Франциско, стоя у входа в пещеру, в которой он укрыл Клару. — Они утопили его лодку… но нет… он плывет сюда и успеет выйти на берег раньше английских матросов…

Он был прав. Отчаянно борясь с волнами, Каин подплывал к маленькой бухте. Франциско забрался на скалу и, заметно волнуясь, следил за ним.

Когда Каин был уже в нескольких футах от берега, вдруг со стороны острова раздался выстрел из мушкета. Пуля попала в цель, и через какое-то мгновение волна поглотила капитана пиратов.

Обернувшись в ту сторону, откуда раздался выстрел, Франциско увидел под скалой Хокхерста, вновь заряжавшего свой мушкет.

— Изверг! — воскликнул Франциско. — Ты ответишь мне за это!

Хокхерст подняв мушкет, сказал:

— Только не тебе!

И вслед за этим выстрелил. Пуля попала Франциско в грудь. Он упал навзничь и, скатившись вниз, подполз кое-как к пещере и упал у ног Клары.

— О Боже! — воскликнула бедная девушка. — Вы ранены? Кто же будет теперь моим защитником?

Франциско, задыхаясь, ответил:

— Мне кажется… я не чувствую раны, мне теперь легче…

Он ощупал свою грудь. Клара расстегнула его куртку и нашла спрятанный на груди пакет, который дал ему Каин, пакет был прострелен, а грудь лишь слегка контужена.

Вернемся теперь к другим действующим лицам.

Эдуард Темпльмор видел все происходившее в подзорную трубу, и когда промелькнула на палубе ‘Мстителя’ фигура женщины, его сердце готово было разорваться на части. Неужели это Клара?

Он швырнул трубу, схватил ружье и вскочил в первую же, бывшую наготове шлюпку. Подъехав поближе к берегу, он ясно увидел женщину, которая поддерживала голову молодого человека. Неописуемое волнение овладело Эдуардом. Что он видит? Неужели это его невеста, Клара? Да, это действительно она хлопотала около раненого красивого юноши.

Эдуард не мог вынести этого! Выскочив на берег, он закричал в исступлении:

— Голову снесу тому, кто станет мне поперек дороги!

Как раз в это время Клара снимала пакет с груди Франциско, а Хокхерст бежал к пещере.

Франциско, придя в себя и заметив приближавшегося врага, вскочил на ноги, приготовясь к защите. Но не успел он сделать и шага, как Хокхерст набросился на него, повалил навзничь и наступил ему на грудь… Раздался отчаянный крик Клары. В ту же минуту подоспевший Эдуард, как разъяренный тигр, бросился на Хокхерста. Он схватил его за ноги и, оттащив от Франциско, оглушил таким ударом, что негодяй был полностью лишен возможности сопротивляться.

— Хватайте его, ребята! — закричал Эдуард, указывая левой рукой на Хокхерста. — А это уж моя жертва! — продолжал он с горечью, обращая взор на лежавшего Франциско.

Но каковы бы ни были дальнейшие намерения Эдуарда, им не суждено было осуществиться, потому что Клара, при виде Эдуарда, порывисто бросилась к нему на шею и воскликнула: ‘Мой Эдуард!’.

Все с изумлением глядели на эту сцену, а Эдуард с недоумением смотрел то на Франциско, то на Клару.

— Эдуард! Дорогой Эдуард! — продолжала Клара, прижимаясь к нему. — Неужели ты освободил меня, дорогой?

Но Эдуард не мог побороть охватившего его ревнивого чувства и сурово спросил ее:

— Кто этот молодой человек?

— Его зовут Франциско. Он не пират, а мой защитник.

— язвительно Хокхерст.

Эдуард Темпльмор посмотрел на него вопросительно.

— Ха-ха! — не унимаясь, продолжал смеяться Хокхерст. — Ведь он сын капитана, так как же он не пират?

— А раз он сын капитана, то почему же вы дрались с ним сейчас? — спросил Эдуард.

— А по той же причине, по которой я только что убил его подлого отца!

— Эдуард! — воскликнула горячо Клара. — Теперь не время разбираться в этом. Верьте тому, что я сказала, а не словам этого изверга.

— Правда! — подтвердил Франциско, который полностью пришел в себя и теперь уже сидел. — Верьте ему, когда он говорит, что убил капитана, но, сэр, если в вас есть хоть капля здравого смысла, не верьте его подлым намекам на эту молодую девушку.

— Я совершенно сбит с толку, — проговорил Эдуард Темпльмор, — но леди права: теперь не до этого. С вашего позволения, мисс Клара, кормчий моей шлюпки доставит вас в сохранности на нашу шхуну или на ‘Комус’, как вы пожелаете, обязанности мои не позволяют мне проводить вас лично.

Клара с укором взглянула на Эдуарда, села с мокрыми от слез глазами в шлюпку, которая и доставила ее на шхуну ‘Предприятие’.

Хокхерст и Франциско были также взяты на одну из шлюпок.

Пока происходило все вышеописанное, остальные военные шлюпки делали свое дело, и спустя несколько часов пираты были изловлены и свезены на ‘Комус’.

На ‘Комусе’ число пленных пиратов доходило до шестидесяти, остались на берегу лишь раненые и убитые.

Получив предписание возвратиться немедленно после захвата неприятеля, ‘Комус’ тотчас же отправился обратно в Королевский Порт. Шхуна ‘Предприятие’ осталась в бухте, она должна была подобрать раненых, забрать все драгоценности, находившиеся на шхуне пиратов, и разрушить ее.

XVII. Суд

Спустя неделю ‘Комус’ прибыл в Королевский порт, и его капитан отправился к адмиралу с докладом об успешной экспедиции.

— Слава Богу! — сказал адмирал. — Наконец-то мы переловили этих негодяев! Им не вредно повисеть некоторое время на виселице. Вы говорите, что капитан их утонул?

— Мне так донесли, — ответил капитан Манли, — он был в последней шлюпке, в какую именно и попал наш залп.

— Досадно, слишком хорошая смерть для него! Но остальных мы должны судить как можно строже в назидание всем пиратам вообще. Пока пошлите их с конвоем на берег, больше с ними нам нечего делать.

— Слушаю, сэр! Часть их осталась еще на острове, и ‘Предприятие’ возьмет их к себе на борт.

— Что ж, Темпльмор нашел, наконец, свою невесту?

— О да, сэр! Думаю, что все обошлось благополучно, но подробностей я не знаю.

— Хм! — сказал в ответ адмирал. — Мне приятно слышать, что девушку удалось спасти — Итак, препроводите их, куда следует, и отдайте в руки правосудия. Если же Темпльмор привезет еще остальных, то их можно будет повесить и потом, дополнительно к этим. Я более доволен, что мы переловили наконец этих злодеев, чем если бы нам удалось захватить какой-нибудь французский фрегат.

Спустя три недели после этого разговора секретарь доложил адмиралу, что на подходе шхуна ‘Предприятие’, но так как на море штиль, то она вряд ли прибудет в порт даже к вечеру.

— Вот жалость! — сказал адмирал. — Как раз сегодня утром назначен суд над этими разбойниками! А Темпльмор, вероятно, везет еще партию.

— Это правда, сэр, только вряд ли следствие окончится в один день. Заседание начнется приблизительно в час пополудни.

— Разумеется, но это неважно. Пиратов так много, что, вероятно, их будут вешать партиями. Все же дайте ‘Предприятию’ телеграмму: ‘Сейчас судят пиратов’. Может быть, оттуда доставят сюда остальных на шлюпках.

В тот же день, после полудня, в здание суда были приведены и помещены за решетку пираты, между ними находился и Франциско. В ожидании интересного процесса зал суда был переполнен любопытными. Многие пираты, раненые при нападении на дом дона Куманоса, успели к этому времени умереть, осталось сорок пять человек, которые и стояли теперь за решеткой, возбуждая у присутствующих чувства страха и негодования своей разбойничьей внешностью.

После дачи показаний, судья спросил: не имеет ли кто из них сказать что-либо в свое оправдание?

Первым выступил Хокхерст. Разумеется, он не мог надеяться избежать наказания, но желал своими показаниями утопить Франциско.

Хокхерст объявил, что хотя он действительно служил на шхуне ‘Мститель’, это было против его желания, поневоле, так как пираты насильно взяли его с другого судна и заставили вести разбойничью шхуну, потому что он считался хорошим шкипером. Франциско же, сына капитана, он встретил, уже поступив на шхуну, и все знают, что Франциско был с детского возраста в обществе пиратов, и’ как только он стал в состоянии держать оружие в руках, то участвовал, наравне со взрослыми, во всех грабежах и разбоях.

Много и долго говорил Хокхерст, стараясь как можно больше очернить Франциско в глазах судей и публики, и, когда, по его мнению, он с Достаточной убедительностью преуспел в этом, то закончил свою речь словами:

— Теперь заставьте говорить самого Франциско.

Наступило довольно продолжительное молчание. Вечерело, и в конце зала стало уже почти темно, между тем как в передней его части солнечный закат освещал багровым светом дикие, зверские лица разбойников.

Вот уже и последние лучи солнца стали гаснуть один за другим, остался последний луч, освещавший Франциско, который составлял совершенный контраст по внешности с остальными пиратами.

Наконец Франциско заговорил, его приятный голос звучал мелодично, как вечерний звон колокола. Обращенные к нему лица судей и публики начали мало-помалу проясняться, а их сердца — наполняться симпатией к говорившему.

В трогательных и простых словах рассказал он про свое детство, и его речь была так бесхитростна и правдива, что невольно тронула всех.

Он сказал, что не является сыном капитана, потому что сам капитан открыл ему это, и, что, вероятно, можно было бы узнать подробности о нем из бумаг, переданных ему Каином перед гибелью шхуны, что эти бумаги он хранил у себя на груди, но во время последней стычки с военными шхунами пакет исчез. Сказал он также и о том, что капитан был убийцей его, Франциско, матери.

При последних словах у молодого человека невольно вырвался тихий, глубокий вздох.

В зале уже стемнело, когда он кончил говорить. Все невольно поверили его словам, даже судьи склонялись в его пользу. Только один из них встал и, обращаясь к присяжным, произнес:

— Я считаю своей обязанностью, как мне ни жалко молодого человека, напомнить вам, господа, что все доводы обвиняемого оказываются в конце концов голословными, ничем не подтвержденными…

— Увы, — проговорил Франциско, — чем же еще могу я доказать правоту своих слов? Могу ли я заставить явиться сюда мертвецов? Могу ли я надеяться на чудо, что сюда вдруг явится сам дон Куманос и будет свидетельствовать в мою пользу? Если бы он знал, в каком я положении, то немедленно поспешил бы сюда, не обращая внимания на расстояние. Нет, не могу я рассчитывать и на то, что сюда явится и та испанская девушка, которую я оберегал последнее время от пиратов…

— Она здесь! — раздался в зале мужской голос.

Толпа расступилась, и перед удивленными судьями и зрителями предстала Клара в сопровождении Эдуарда Темпльмора, одетого в полную военную форму. Появление молодой девушки произвело сильное волнение в зале.

Оправившись немного от овладевшего ею смущения и предъявив суду пакет, она дала на вопросы судьи такие показания о Франциско, которые сразу и бесповоротно убедили всех присутствующих в его невиновности, а, кроме того, в благородстве его и доброте, и у всех присутствющих на устах был один приговор:

— Невиновен!

— Милорд, — обратился к судьям Эдуард Темпльмор, — позвольте мне задать вопрос подсудимому. Осматривая шхуну пиратов, я нашел в затопленной каюте эту книгу. Я хочу спросить подсудимого, действительно ли эта книга принадлежит ему? Мне сообщила об этом эта молодая леди.

— Да, это моя книга, — ответил Франциско.

— Могу ли я узнать, как она досталась вам?

— От моей матери, которую убили. Эта книга — единственное сокровище, которое осталось мне после покойницы. Мать моя, а после смерти ее я, мы оба черпали в ней утешение. Отдайте ее мне, сэр! Вероятно, она мне скоро будет нужна более, чем когда-либо.

— Вы сказали, что вашу мать убили? — спросил Эдуард с заметным волнением.

— Сказал и повторяю опять то же.

Судья поднялся с места и прочел вслух все записанные в протоколе показания. Было очевидно, что дело теперь клонилось в пользу Франциско, но, строго придерживаясь законов, судья не мог решить окончательно вопрос о полной непричастности его к деяниям пиратов, так как подсудимый прожил вместе с ними очень долгое время. Разумеется, судья надеялся еще на помилование преступника королем. А пока он, согласно статьям закона, обязан был признать виновными всех подсудимых без исключения.

— Милорд, — обратился Эдуард к севшему на свое место судье, — я не решился сам вскрыть этот пакет, а, может быть, находящиеся в нем бумаги могут послужить окончательному оправданию подсудимого. Может быть, следует вскрыть и огласить содержимое этих бумаг раньше окончательного приговора присяжных?

— Нет, — ответил судья, — содержимое этого пакета суд не интересует.

— Бумаги, находящиеся в пакете, написаны капитаном пиратов, — ответил Франциско, — отдавая мне пакет, он сказал, что я узнаю из содержания бумаг, кто были мои родители. Однако, милорд, в моем положении подсудимого, который, вероятно, будет приговорен к позорной смерти, я не желал бы вскрытия этого пакета и оглашения его содержания, пусть тайна эта умрет вместе со…

— Напрасно! Выслушайте мой совет, — перебил его Эдуард. — Возможно, что бумаги, написанные самим капитаном, откроют какие-нибудь новые обстоятельства рассматриваемого сейчас дела, не правда ли, милорд?

— Если будет доказано, что капитан написал их собственноручно, а в особенности, если молодая леди подтвердит, что она сама сняла пакет с груди обвиняемого и что лично присутствовала при его передаче обвиняемому капитаном. Можете вы представить эти доказательства, молодой человек?

— Нет, милорд, — ответил Франциско, — к тому же, я не желаю оглашения этих бумаг, пока не услышу своего приговора. Пусть сначала присяжные произнесут его.

Присяжные удалились совещаться, а Эдуард Темпльмор и Клара подошли к Франциско и стали уговаривать его позволить вскрыть им пакет, но Франциско твердо стоял на своем.

Наконец присяжные снова появились в зале суда, и весь зал смолк, приготовясь слушать их приговор.

— Милорд, — начал выборный от присяжных, — по обсуждению всех обстоятельств дела, мы пришли к заключению, что…

— Остановитесь, сэр! — перебил его с жаром Эдуард Темпльмор, обняв одной рукой Франциско, а другую поднимая к председателю. — Остановитесь, сэр, не губите его! Он мой родной брат!

— И мой спаситель! — подхватила Клара, падая на колени возле Франциско и с мольбой простирая руки к судьям.

Это известие поразило всех как громом. Председатель вскочил со своего кресла, а судьи и публика онемели от изумления.

После гробового молчания все вдруг заволновались, и судьи напрасно призывали публику к порядку.

У Франциско цвет лица был темный от загара, но, стоя рядом с Эдуардом, он поражал теперь своим сходством с ним.

Эдуард, переговорив с Франциско, опять обратился к председателю:

— Милорд, подсудимый соглашается на вскрытие пакета.

— Хоть я и согласился, — сказал грустно Франциско, — но мало надеюсь, что это поможет для разрешения дела. Времена чудес канули в вечность, а мою невиновность могло бы доказать только одно чудо — восстание капитана пиратов из гроба.

— Он вышел из могилы, чтобы свидетельствовать о твоей невиновности, Франциско, — раздался из глубины зала глухой, сдавленный голос.

Все оцепенели от ужаса, а в особенности Хокхерст и пираты. Их лица исказились страхом, когда мощная фигура Каина приблизилась к скамье подсудимых.

Каин очень сильно изменился: он страшно побледнел и осунулся, волосы его поседели, глаза провалились, щеки покрылись морщинами и из груди вырывался хриплый, удушливый кашель. По всему было видно, что смерть его близка.

— Милорд, — сказал Каин, обращаясь к председателю суда, — я пират, капитан разбойничьей шхуны ‘Мститель’, имя мое Каин. Я по собственному желанию явился сюда, чтобы свидетельствовать о невиновности этого юноши и требую привести меня к присяге в качестве свидетеля-очевидца. Я ведь еще пока свободный человек!

Каина привели к присяге, и церемония эта вышла очень торжественная.

— Милорд! — начал тогда Каин. — Я нахожусь в этом зале с самого начала процесса и утверждаю, что все, сказанное в оправдание Франциско, святая истина. Он неповинен в разбоях и грабежах Бумаги, которые заключаются в этом пакете, могли бы окончательно убедить вас в этом, но в этих документах изложены также и тайны, которые, согласно моему желанию, должны быть известны только одному Франциско. Не знаю, откуда этот молодой лейтенант узнал про то, что Франциско его родной брат, но если он сам сын Цецилии Темпльмор, то факт налицо. Вскрытие пакета может разъяснить все. А теперь, — продолжал он, — чувствуя перед смертью необходимость сделать хоть одно доброе дело, я предаюсь в руки правосудия, объявляя, что я морской разбойник и убийца, и все — благодаря этому негодяю!

Каин обернулся к Хокхерсту, который стоял в оцепенении и не мог прийти в себя от неожиданности внезапного появления капитана.

— Гадина! — проговорил Каин, приблизив свое лицо к Хокхерсту. — Желаю тебе умереть, как собаке! Злодей! Мальчик спасен, а я еще жив!

— Так ты действительно жив? — спросил все еще недоверчиво Хокхерст, немного придя в себя от ужаса.

— Да, жив, да, плоть и кровь! Посмотри на эти руки, силу которых тебе приходилось испытать не раз. Милорд, я сказал все, — обратился он к председателю. — Франциско, прощай! Я любил тебя и принес в жертву свою жизнь ради тебя… Прости меня и не поминай лихом после моей смерти! — Каин поднял глаза вверх и в волнении продолжал: — Да, Франциско, она здесь! Вот она! — И он поднял руки. — Я вижу ее… Она улыбается нам, Франциско!.. Твоя святая мать улыбается… Прощает…

Не успел он договорить, как Хокхерст, заметив при поднятии Каином рук, за его поясом нож, выхватил его и в одну секунду вонзил стальной клинок в грудь капитана.

Каин грохнулся на пол. Ужас обуял присутствующих. Хокхерста схватили, а Каин, подняв с трудом голову, сказал ему едва слышным голосом:

— Спасибо тебе, Хокхерст, ты избавил меня от позора, не от виселицы, а от позора — быть повешенному рядом с тобой… Франциско, дорогой мой мальчик, прощай!

Это были его последние слова. Кровь пошла у него горлом, он захрипел и умер.

Так погиб капитан пиратов, который так часто обагрял свои руки кровью. Он и сам пал от руки убийцы, оправдывая своей смертью закон пиратов: ‘Кровь за кровь!’

Труп его вынесли. Началось чтение приговора над пиратами. Все подсудимые были признаны виновными. Один лишь Франциско был оправдан и ушел из зала суда в сопровождении своего вновь обретенного брата. Публика теснилась вокруг него, все поздравляли его и желали ему счастливой жизни.

XVIII. Эпилог

Наша обязанность состоит прежде всего в разъяснении читателю, каким образом Эдуард Темпльмор открыл, что Франциско его родной брат, а также — каким образом произошло чудесное воскрешение Каина.

Исполняя свои обязанности, — осматривая ‘Мститель’, — Эдуард, войдя в затопленную водой каюту, нашел там Библию.

Удивившись подобной находке на разбойничьей шхуне, он забрал книгу с собой. Возвратясь на ‘Предприятие’, он показал Библию Кларе, которая сообщила ему, что книга принадлежит Франциско. Книгу высушили и, перелистывая ее, Эдуард, к своему удивлению, нашел на внутренней стороне переплета имя свой матери, Цецилии Темпльмор. Он прекрасно помнил несчастье, постигшее его семью, — когда его спасли, а мать и брат пропали без вести, — и с ужасом подумал, что Библия не могла попасть в руки разбойников без какой-нибудь страшной истории. Сомнения начали овладевать Эдуардом: не братом ли приходится ему Франциско? Он долго расспрашивал Клару обо всем, что она видела на шхуне ‘Мститель’, и вечером, вернувшись снова к разбитому кораблю пиратов, поджег его, после этого на всех парусах помчался в Королевский Порт.

К счастью, он приехал как раз в день заседания суда, и, повидавшись с адмиралом, взял с собой Клару на случай, если бы она понадобилась в качестве свидетельницы. Они вошли в зал, когда заседание уже почти подходило к концу.

В предыдущей главе мы рассказали, что Хокхерст ранил Каина, когда последний подплывал к берегу, пуля попала ему в грудь, задев легкое.

Выстрелив в Каина, Хокхерст побежал в другую сторону, чтобы покончить с Франциско, а в это время Каин вынырнул, дополз через силу до ближайшей пещеры и лег там, приготовясь умереть.

Но в той же самой пещере прятались также два смертельно раненых пирата и четыре крумена, которые не хотели принимать участия в схватке, туда же перенесли они и шлюпку с кое-какими вещами.

Помпей, увидев Каина, тотчас же перевязал его раны, и когда кровь, наконец, остановилась, то капитану стало немного легче.

Хотя Эдуард тщательно обыскивал весь остров, но Каин и бывшие с ним в пещере люди укрылись так хорошо, что ему не удалось их обнаружить.

Как только стемнело, Каин сказал своим товарищам, что им надо убираться отсюда, и, боясь быть опознанным, он, с помощью Помпея, остриг себе бороду и переменил одежду на другую, найденную среди спасенных со шхуны вещей. Они отплыли от острова на одной из уцелевших лодок, но у них не было провизии, а до ближайшего берега необходимо было плыть не один день.

К счастью для них, а еще более для Франциско, вскоре они встретили американский бриг, который и доставил их в Антигуа.

Каин сказал американцам, будто бы судно, на котором они плыли, потерпело кораблекрушение, не упомянув, разумеется, о своей ране. Такое запущение раны должно было неминуемо сократить его жизнь, если бы злоба Хокхерста не опередила этого печального конца.

Каин только и думал, что о том, как бы поскорее до браться до Королевского порта. Он совершенно был равнодушен к своей собственной жизни, желая лишь спасти Франциско.

Узнав, что маленькое торговое судно, совершавшее рейсы между островами, собирается отправиться в Королевский порт, он очень обрадовался и попросился на это судно вместе с круменами. Благополучно прибыв в порт, Каин скрывался там до того самого дня, на который был назначен суд.

Следует, кстати, упомянуть здесь о том, что причина, по которой Каин не хотел, чтобы его бумаги были вскрыты на суде, заключалась в том, что в документах этих было указано место, где спрятаны его сокровища, а Каин не хотел, чтобы это стало известно кому-либо еще, кроме Франциско.

Представляем читателю вообразить, что произошло между Франциско и Эдуардом, когда они убедились в том, что являются родными братьями, и перейдем к изложению содержания бумаг, находившихся в пакете, который они вскрыли в присутствии одной лишь Клары.

Пакет был довольно объемистый, а потому мы по возможности расскажем только самую суть бумаг.

Они гласили, что Каин, настоящее имя которого было Чарльз Осборн, вышел однажды на прекрасном судне из Бильбао с грузом невольников. На следующий день после этого вахтенный на расстоянии не более мили увидел шлюпку. Приблизившись к ней, они обнаружили, что она была наполнена людьми, пострадавшими от кораблекрушения: одни лежали полумертвые, другие метались в страданиях, тут же сидели негритянка с ребенком в руках и белая женщина, дошедшая, по-видимому, до крайнего изнеможения.

В то время Осборн не был еще таким убийцей и разбойником, каким он стал впоследствии. У него тогда еще не угасло чувство сострадания, и он забрал всех тех, кто еще был жив, на свое судно.

Среди новых пассажиров оказалась и Цецилия Темпльмор с ребенком. Сначала все думали, что ребенок не выживет, так как кормилица его, негритянка, скоро умерла от истощения, но, к счастью, на судне была коза, которая и заменила ребенку кормилицу.

Не успело судно дойти до первого порта, как ребенок уже поправился, а к его матери снова вернулась прежняя красота.

Спустя некоторое время Осборн воспылал любовью к Цецилии Темпльмор, и вскоре бедная женщина стала жертвой этой любви.

Но это супружество трудно было назвать счастливым. Цецилия Темпльмор оказалась оторванной навеки от того общества, в котором родилась, выросла и вращалась до сих пор. Дни и ночи напролет проводила она в слезах. Хотя Осборн и любил ее, но как-то по-своему, грубо, а Цецилии такая любовь была хуже пытки. Однако, ради своего ребенка, она с кротостью переносила все издевательства Осборна.

Она часто умоляла его бросить постыдное занятие торговца невольниками, но это только раздражало Осборна и, мало-помалу, он переменил свое ремесло, выбрав еще худшее: стал пиратом, и всюду, во всех своих разбойничьих походах возил за собой и Цецилию с мальчиком.

Молодая женщина таяла, как свеча, и несомненно умерла бы очень скоро сама, если бы Осборн не ускорил этого своей жестокостью.

Однажды, в то время, как у них очередной раз возникла размолвка относительно его проклятого ремесла, Осборн, не помня себя от злости, так ударил Цецилию, что она вскоре после этого умерла, с мольбой на устах, чтобы дитя ее было спасено от участия в разбойничьей жизни. Обезумевший от содеянного Каин, — таким именем Осборн стал себя называть после того, как стал пиратом, — в припадке раскаяния обещал ей исполнить ее просьбу. Поверив в искренность его слов, она благословила его перед смертью.

Таково было содержание исповеди Каина, изложенной им в бумагах.

Прочтя ее, оба брата и Клара долго сидели с поникшими головами в грустном молчании.

Эдуард заговорил первый. Он начал расспрашивать своего брата Франциско обо всех подробностях, которые тот помнил относительно их погибшей матери и его собственной жизни.

Франциско говорил долго и закончил свой рассказ словами:

— А что до сокровищ, то я не могу ими воспользоваться.

— Разумеется! — ответил с улыбкой Эдуард, — Они считаются по закону призовыми деньгами, и такие богатства поступают в собственность того, кто захватил разбойничье судно, вся добыча делится между участниками экспедиции. Тебе не должно принадлежать оттуда ни одного пенни, а мне, надеюсь, достанется недурной куш!.. Однако, все же спрячь эти бумаги, потому что они написаны для тебя.

Адмирал оповестил уже всех своих офицеров о происшедшем на суде интересном событии. Он отправил секретаря к Эдуарду, прося его с братом и Кларой посетить его адмиральский корабль при первой же возможности. Он просил также передать им, что дочь испанского губернатора будет пользоваться его особым покровительством во время ее пребывания в Королевском порту.

Приглашение было принято, и все трое отправились в гости к адмиралу на другой же день.

— Мистер Темпльмор, — сказал адмирал, — а мне все-таки придется отправить вас в Пуэрто-Рико, чтобы уведомить губернатора относительно того, что дочь его теперь в безопасности.

— Не можете ли вы выбрать для этого поручения кого-нибудь другого, сэр? А пока мы бы с Кларой успели обвенчаться.

— Как? Вы хотите жениться на ней? Однако вы не дурного мнения о своем чине. Подождите по крайней мере, пока наденете капитанские эполеты.

— Надеюсь, что мне не придется ждать их долго, — скромно ответил Эдуард.

— Все в свое время, — сказал адмирал. — Кстати, вы как будто говорили, что вам известно, где скрыты сокровища пиратов?

— Об этом знает мой брат, а не я.

— В таком случае, надо съездить и привезти их. Я думаю, что следует послать за ними именно вас, Эдуард. Мистер Франциско, вам придется также поехать с братом.

— С удовольствием, сэр, — ответил Франциско с хитрой улыбкой, — но не подождать ли нам с этой экспедицией до тех пор, пока Эдуард получит чин капитана? Жена и богатство должны у него появиться одновременно. Я думаю, что правильнее будет не предъявлять моих бумаг, где говорится о сокровищах, раньше дня назначения моего брата капитаном.

— Честное слово! — воскликнул капитан Манли, — Столько благ ожидает этого счастливчика, и все они зависят от чина капитана! Поскорее бы уж он получил его!

— Я точно такого же мнения, Манли, — сказал адмирал, — и в доказательство справедливости своих слов обращаю ваше внимание на моего секретаря, который идет сейчас сюда с приказом в руке. Надо только еще одно маленькое добавление к нему…

— Которое состоит в вашей подписи, как я полагаю, — усмехнулся капитан Манли, обмакнув перо в чернильнице и передавая его адмиралу.

— Именно! — подтвердил адмирал, подписывая принесенный приказ. — Капитан Темпльмор, желаю вам счастья!

Эдуард, сиявший от счастья, почтительно поклонился адмиралу и поблагодарил его.

— Теперь и я могу представить вам сведения относительно этих несметных сокровищ, — проговорил Франциско, передавая пакет адмиралу.

— Манли, завтра поутру вы отправитесь в путь за сокровищами, а пока я распоряжусь, чтобы была снята копия с этих бумаг на случай их пропажи.

— Эти сокровища предназначались мне, — сказал Франциско, — но я не хотел бы даже прикасаться к ним.

— Вы правы, юноша. Хорошие у вас принципы! Но мы относимся к этому обстоятельству несколько иначе. А где же молодая леди? Скажите ей, что кушать подано.

Несколько дней спустя вернулся Манли и привез сокровища пирата, вернулось также из Пуэрто-Рико и судно ‘Предприятие’, которым командовал теперь другой лейтенант. Губернатор прислал благодарное письмо адмиралу, но что всего важнее, вместе с письмом он прислал благословение на брак своей дочери с капитаном Темпльмором и в приданое двенадцать ящиков, набитых золотыми дублонами.

Шесть недель спустя после описанных событий мистер Уизрингтон, сидя в столовой своего дома в Финсбери Сквер и занимаясь чтением пришедшей почты, позвонил так сильно, что старик Джонатан подумал, что его барин рехнулся. Однако, он не подумал прибавить шагу и, войдя в столовую своей обычной медленной, размеренной походкой, молча встал у порога.

— Чего ж он не идет, когда ему звонят? — раздраженно закричал мистер Уизрингтон.

— Я здесь, сэр! — сказал торжественно Джонатан.

— Ага, пришел! Что ты двигаешься, словно какой дух бесплотный, а не человек? Ну, а знаешь ли, кто едет к нам?

— Не могу знать, сэр.

— А я знаю, старина! Эдуард едет. Он скоро прибудет.

— Значит, ему надо приготовить его прежнюю спальню? — спокойно осведомился старик.

— Нет, самую лучшую спальню! Теперь он женат, Джонатан, и произведен в капитаны. Капитан Темпльмор!

— Так сэр!

— И он нашел своего брата-близнеца!

— Так сэр!

— Своего брата, Франца, которого все считали погибшим. Но это длинная история, Джонатан, да и пречудесная… Мать его умерла, бедняжка…

— Упокой, Господи, ее душу! — проговорил Джонатан, поднимая глаза к небу. — А брат нашелся?

— Слава Богy! Они приедут дней через десять, так ужпостарайся, чтобы все было готово к их приезду, старина. Я прямо не помню себя от радости. Жена его испанка, Джонатан.

— Чья жена, сэр?

— Чья, чья?.. Капитана Темпльмора!.. А подумать только, что его судили как морского разбойника!

— Кого, сэр?

— Кого, кого… да Франца, его брата! Джонатан, ты окончательно выжил из ума!..

— Что еще изволите приказать, сэр?

— Ничего, или… постой! Нет, нет, можешь идти.

Недели через три после этого разговора приехал капитан Темпльмор с женой и братом и поселились у дяди, которому давно уже наскучило житье вдвоем с Джонатаном.

Братья-близнецы сделались утешением его старости. Они закрыли ему глаза, когда он тихо умер, и поделили между собой его громадное состояние. Вот вам и конец истории

Пирата.

——————————————————

Источник текста: Пират / Пер. И. И. Ясинского и М. П. Игнатовой. В кн. Полное собрание сочинений капитана Марриэта. В 6 т. Том 6. — Санкт-Петербург : П.П. Сойкин, 1912. — 20 см.

Фредерик Марриэт

Пират

Читайте также: