Певец 'поколенья, проклятого Богом', Дейч Лев Григорьевич, Год: 1913 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 24 минут(ы)

Пвецъ ‘поколнья, проклятаго Богомъ’.

Коль посреди именъ, отмченныхъ несчастьемъ,
Ты встртишь и мое,— о, пусть рука твоя
Мой образъ начертитъ съ холоднымъ безпристрастьемъ.
Не нужно лавровъ мн, не нужно пышныхъ розъ,—
Пусть ихъ возьмутъ бойцы, не знавшіе сомннья:
Великихъ ради мукъ, обидъ и тайныхъ слезъ
Винамъ моимъ молю пощады и забвенья.
(Изъ ‘Прощанья П. Якубовича).

Минулъ годъ со дня смерти П. Ф. Якубовича. Много сыпалось на его могилу и ‘лавровъ’ и ‘пышныхъ розъ’, много въ рчахъ и статьяхъ, вызванныхъ его кончиной, было вполн заслуженныхъ Якубовичемъ лестныхъ отзывовъ и похвалъ, въ которыхъ онъ, конечно, боле уже не нуждается. Но его ‘образа’ все еще нтъ. Оно и понятно, такъ какъ еще не появилась сколько-нибудь обстоятельная его біографія.

Я не претендую дать въ настоящемъ небольшомъ очерк сколько-нибудь исчерпывающую характеристику пвца ‘поколнья, проклятаго Богомъ’,— это сдлаютъ, вроятно, люди боле искусные и ближе, чмъ я, знавшіе его… Но судьб угодно было предоставить мн возможность жить вмст съ Якубовичемъ въ теченіе нсколькихъ лтъ въ Карійской каторжной политической тюрьм, о каковомъ період его жизни мн не попадалось въ печати сообщеній. Объ этомъ времени я и намренъ разсказать, чмъ, быть можетъ, посодйствую исполненію его желанія, высказаннаго въ приведенномъ мною выше стихотвореніи, которое, насколько мн извстно, онъ написалъ по поводу разставанья съ нами, его товарищами по заключенію, когда его, вмст съ другими, осенью 1890 года отправили въ Акатуй — ‘Шелай’ по ‘Міру отверженныхъ’,

Въ моей книг ’16 лтъ въ Сибири’ я лишь вскользь касаюсь Якубовича, къ тому же не всегда обозначаю его имя достаточно ясно. Поэтому лица непосвященныя не въ состояніи догадаться, о комъ у меня идетъ тамъ рчь. Здсь я разскажу о всхъ перипетіяхъ его жизни на Кар, насколько, конечно, он были мн извстны и удержались въ моей памяти.

Пусть не постуетъ на меня читатель, если изъ моего очерка онъ вынесетъ нсколько иное представленіе о Петр Филиппович, чмъ то, которое онъ себ о немъ составилъ: онъ долженъ не упускать изъ виду, что я зналъ его почти 25 лтъ тому назадъ, къ тому же при особенныхъ, исключительно тяжелыхъ условіяхъ. За одно могу поручиться: по мр моихъ силъ, я исполню страстное и искреннее желаніе поэта:

‘Посреди именъ, отмченныхъ несчастьемъ’ начертаю его образъ на Кар ‘съ холоднымъ безпристрастьемъ’.

Глухое, жестокое время установилось въ Россіи, когда происходилъ процессъ 21-го, по которому П. Якубовичъ былъ приговоренъ къ смертной казни, замненной ему затмъ каторжными работами на 18 лтъ. Наступившая посл 1-го марта 1881 г. реакція ко времени этого процесса достигла кульминаціоннаго своего пункта. То было, какъ извстно, время почти неограниченнаго господства давно прославившагося, въ качеств министра внутреннихъ длъ, гр. Д. А. Толстого.

Мы, заключенные на Кар, не предполагали, чтобы кого-нибудь изъ осужденныхъ по упомянутому процессу прислали къ намъ: тогда, за ничтожными исключеніями, всхъ приговоренныхъ къ продолжительнымъ срокамъ каторжныхъ работъ отправляли въ Шлиссельбургскую крпость. Тмъ боле радостнымъ сюрпризомъ для насъ было полученное нами въ 1887—8 гг. извстіе, что двое мужчинъ и дв женщины, осужденныхъ по указанному процессу, идутъ къ намъ на Кару.

Въ виду упомянутой выше реакціи, господствовавшей тогда въ Россіи, а также вслдствіе полной нашей оторванности отъ вншняго міра, приходъ новичка къ намъ длался необычайнымъ событіемъ, вносившимъ на нкоторое время разнообразіе въ нашу монотонную, полную лишеній жизнь. Новичекъ, проведшій minimum 6—8 мсяцевъ въ пути, какъ-никакъ, былъ лицомъ, явившимся ‘съ воли’. Ничего, что эта ‘воля’ сопровождалась мучительными переходами, во всякую погоду, подъ конвоемъ, по ужаснымъ этапамъ и тюрьмамъ,— все же новичекъ дышалъ ‘вольнымъ’, неогороженнымъ воздухомъ, по пути встрчалъ ‘вольныхъ’ людей и слыхалъ отъ нихъ разныя новости. Поэтому, кром всего прочаго, мы съ невыразимой радостью смотрли на новичка, видъ котораго такъ живо напоминалъ намъ столь желанную всмъ волю…

Но недли проходили за недлями, мсяцы за мсяцами, а къ намъ никто по процессу 21-го не являлся. У нкоторыхъ изъ насъ, наиболе пессимистически настроенныхъ, начало, было, являться даже сомнніе насчетъ правильности дошедшаго до насъ извстія. Но врность, его подтвердилъ вполн надежный человкъ,— жандармскій вахмистръ Голубцовъ, сообщившій нашему ‘старост’ о полученіи въ контор бумаги, въ которой увдомляли коменданта, завдывавшаго государственными тюрьмами, о предстоявшемъ прибытіи на Кару двухъ мужчинъ — П. Якубовича и В. Сухомлина — и двухъ женщинъ — Саловой и Добрускиной.

Тогда самые отчаянные скептики должны были замолкнуть. Однако, наступила весна 1888 г., а новичковъ все не было. Нетерпніе нкоторыхъ изъ насъ достигло высокаго напряженія. Наконецъ, мы узнали, что Сухомлинъ, по болзни, задержался въ въ г. Кит, а Якубовичъ долженъ былъ придти съ ближайшей партіей.

Имя его, какъ поэта, а также иниціатора ‘Молодой Народной Воли’, было хорошо извстно всмъ намъ. Но лично изъ насъ знали его только двое: аддей Рехневскій, встрчавшій Якубовича въ Петербург, и Осипъ Нагорный, считавшійся даже другомъ Петра Филипповича. Немногое могъ сообщить намъ Рехневскій, такъ какъ и самъ онъ не особенно близко зналъ Якубовича, да и отъ Нагорнаго, въ виду личныхъ свойствъ его, тоже нельзя было добиться сколько-нибудь обстоятельной характеристики его друга.

Кром указанныхъ выше причинъ, Якубовичъ вызывалъ во многихъ изъ насъ особенный интересъ еще и тмъ, что онъ былъ поэтомъ: разныхъ профессій и призваній лица перебывали на Кар, но заправскаго поэта, печатавшагося въ толстыхъ журналахъ и издавшаго уже томъ своихъ стихотвореній, мы еще не имли въ нашей тюрьм.

* * *

Наступилъ день прибытія партіи, а Якубовича все нтъ какъ нтъ. Мы недоумвали, чмъ объяснить это. Прошло нсколько дней, и мы вновь примирились съ мыслью, что по какой-нибудь причин онъ, какъ и Сухомлинъ, задержался въ пути, какъ вдругъ совершенно неожиданно по тюрьм раздался крикъ: ‘Якубовича привели!’ ‘Якубовичъ идетъ!’ А вслдъ за этимъ въ ту камеру, въ которой я сидлъ,— въ такъ называемую у насъ ‘больницу’,— вошелъ столь давно жданный нами новичекъ.

Въ нашей тюрьм съ ‘древнйшихъ временъ’ установился обычай, по которому вновь прибывавшій долженъ былъ длать обходъ камеръ, чтобы познакомиться со всми заключенными и въ каждой повторить имвшіяся у него новости. Этотъ обычай осуществлялся даже во времена ‘Кота’, какъ прозвали мы жестокаго, хитраго и злого коменданта Никелина. Но незадолго до прибытія Якубовича, его мсто занялъ добродушный и безхарактерный жандармскій полковникъ Масюковъ, при которомъ у насъ установился довольно либеральный режимъ: камеры днемъ большею частью не запирались, и мы свободно могли разгуливать по корридору и по двору.

Якубовичу, поэтому, не понадобилось и длать визитовъ, такъ какъ, вслдъ за его приходомъ, въ ‘больницу’ сошлись почти вс обитатели тюрьмы.

Въ арестантскомъ халат съ желтыми ‘тузами’ на спин, съ обритой правой половиной головы, Якубовичъ мало напоминалъ ‘поэта’, и еще мене того пвца ‘проклятаго Богомъ поколнья’, котораго многіе привыкли себ представлять.

Хотя Якубовичу было тогда 28 лтъ, но на лиц его было очень мало растительности: бородка рдкая и крохотная, на щекахъ также жидкіе волосы. Но цвтъ лица у него былъ здоровый, смуглый, и смотрлъ онъ бодрымъ, веселымъ. Говорилъ онъ очень оживленно, громко, сильно жестикулируя при этомъ руками и часто сопровождая свои сообщенія отрывистымъ смхомъ.

Окружившіе его со всхъ сторонъ товарищи, конечно, засыпали его вопросами и, заражаясь веселымъ его видомъ, также разражались часто громкимъ смхомъ по поводу тхъ или иныхъ его разсказовъ.

Якубовичъ, между прочимъ, разъяснилъ намъ, почему онъ не пришелъ къ намъ раньше. Оказалось, что по какому-то недоразумнію въ бумагахъ, имющихся у начальниковъ партій и называющихся ‘статейными списками’, не обозначено было, что Якубовичъ — политическій каторжанинъ. Поэтому, по приход партіи на Кару, его отправили въ уголовную тюрьму. Но объ этомъ узнали наши товарищи-‘вольнокомандцы’, и, лишь благодаря энергичнымъ ихъ хлопотамъ, его перевели къ намъ,— что случилось дня два спустя посл его прихода на Кару. За все время существованія государственныхъ тюремъ на Кар, кажется, съ нимъ единственнымъ произошло такое недоразумніе. Такимъ образомъ, съ самаго перваго дня его прибытія на Кару начались для него всякаго рода непріятности, огорченія и страданія.

Мое мсто въ ‘больниц’ приходилось какъ разъ вблизи того, гд, стоя, окруженный собравшимися товарищами, Якубовичъ весело бесдовалъ. Ему, понятно, приходилось разбрасываться, перескакивать съ предмета на предметъ и, не окончивъ отвта на одинъ вопросъ, начинать о другомъ. Сидя вблизи на койк и самъ не вмшиваясь въ общій говоръ, я разсматривалъ новичка.

Сразу бросилась въ глаза искренность, простота и непосредственность Петра Филипповича. Качества эти не такъ были рдки среди политическихъ заключенныхъ, связанныхъ другъ съ другомъ единствомъ стремленій и общностью условій развитія, а также предстоявшей всмъ участи. Поэтому съ первой же встрчи вс мы чувствовали себя какъ бы старыми, хорошими пріятелями. Но въ Якубович указанныя черты какъ-то особенно рзко выдлялись.

Не могу, конечно, воспроизвести теперь вс его сообщенія и разсказы. Больше всего, помнится, они касались его процесса, участниковъ послдняго, условій его заключенія въ Петропавловской крпости, времени, предшествовавшаго его аресту (осенью 1884 г.) и пр. Съ особеннымъ удовольствіемъ онъ разсказывалъ о впечатлніяхъ, которыя произвели на него сибирскіе пейзажи, во время продолжительнаго его путешествія по этапамъ. Онъ восхищался быстрой здой вокругъ Байкала, что и передано было имъ тогда въ стихотвореніи, начинающемся такъ:

Зеленлъ Байкалъ сердитый,

Клокоталъ гремучій валъ,

По бокамъ висли грозно

Цпи горъ и кручи скалъ.

II.

Якубовичъ поселился въ ‘больниц’, такъ какъ тамъ помщался и другъ его Нагорный. Я такимъ образомъ имлъ возможность близко узнать его, видть его постоянно и часто бесдовать. А затмъ, вскор по приход, онъ попалъ въ одну со мною ‘поварскую группу’, дежурившую въ теченіе семи дней на кухн черезъ каждыя 5—6 недль и въ которой я и онъ исполняли обязанности ‘чернорабочихъ’, ‘судомоекъ’ и кр. Вс эти обстоятельства очень способствовали нашему знакомству, но не могу сказать — сближенію: мы были черезчуръ разными людьми, съ различными характерами, взглядами, привычками.

Какъ я уже выше сказалъ, каждый новичокъ вносилъ въ нашу жизнь нкоторое разнообразіе, развлеченіе. Но то, что внесъ Якубовичъ, было значительно существенне и продолжительне, чмъ бывало у другихъ. Такъ, съ его поселеніемъ въ ‘больниц’ стало практиковаться въ этой камер по вечерамъ чтеніе вслухъ произведеній лучшихъ нашихъ писателей — Толстого, Достоевскаго, Щедрина, Глба Успенскаго. Чтецомъ, большею частью, былъ Петръ Филипповичъ, который могъ безъ передышки исполнять эту функцію по нсколько часовъ подрядъ. Читалъ онъ очень живо, образно, но нкоторымъ не особенно нравилась его манера, переходившая въ декламацію, съ чрезмрными повышеніями и пониженіями голоса. Когда, помню, кто-то изъ насъ замтилъ ему, зачмъ онъ такъ ‘выкрикиваетъ, словно актеръ на сцен’,— Петръ Филипповичъ отвтилъ просто: ‘я такъ привыкъ,— насъ, студентовъ, такъ училъ читать профессоръ словесности’.

Эти чтенія, сопровождавшіяся каждый вечеръ, по ихъ окончаніи, обсужденіями и спорами, были далеко не безполезны многимъ изъ насъ, въ особенности тмъ изъ сокамерниковъ, которые сами не были большими охотниками до чтенія и чуть не умирали отъ тоски и скуки. Находились, правда, и протестанты, утверждавшіе, что эти чтенія мшаютъ ихъ занятіямъ, и, хотя такихъ лицъ было немного, все же пришлось ограничить время общихъ чтеній опредленными часами.

Не мало посодйствовалъ Якубовичъ и обогащенію нашей библіотеки выпиской черезъ своихъ родственниковъ разныхъ недостававшихъ намъ литературныхъ произведеній, за что многіе изъ васъ были ему очень признательны: извстно, что карійская наша тюрьма являлась въ своемъ род учебнымъ заведеніемъ, къ тому же.во многихъ отношеніяхъ очень напоминавшимъ ‘закрытыя’.

Но, если ‘не единымъ хлбомъ живъ человкъ’, то и наоборотъ: онъ, понятно, не можетъ довольствоваться и одной умственной пищей, какъ бы пріятна и содержательна она ни была. Петръ Филипповичъ вскор по прибытіи къ намъ сталъ заботиться и объ улучшеніи нашихъ матеріальныхъ средствъ.

Дло въ томъ, что приходъ его къ намъ какъ разъ совпалъ съ чрезвычайнымъ оскудніемъ нашихъ денежныхъ рессурсовъ. Получки съ воли, бывшія и раньше незначительными, стали все боле или боле уменьшаться. Бюджетъ нашъ доведенъ былъ до минимума.

Хотя Якубовичъ и не привыкъ съ дтства къ нужд и лишеніямъ, тмъ не мене онъ ршительно никогда не жаловался на неудовлетворительность нашего питанія. Но онъ осуществилъ одно предпріятіе, которое увеличило наши средства.

Намъ строго-на-строго запрещено было писать и вообще посылать что-либо на волю, кром офиціальныхъ писемъ отъ имени коменданта самымъ близкимъ родственникамъ. Тмъ не мене Якубовичъ какимъ-то образомъ ухитрился списаться со своими близкими, чтобы они позаботились о доставленіи ему платнаго перевода съ какого-нибудь иностраннаго языка. Спустя нкоторое время онъ, дйствительно, получилъ ‘Гигіену дтей’ Уффельмана, на нмецкомъ язык, и родственница его условленнымъ заране съ нимъ способомъ увдомила его, что она нашла издателя, который согласенъ напечатать это сочиненіе въ русскомъ перевод.

Радость, распространившаяся въ нашей тюрьм при полученіи этого сообщенія, не поддается описанію. Книга эта не-‘ медленно была разбита на части, которыя были разобраны знавшими нмецкій языкъ, а такихъ среди насъ было не мало. Избрана была редакціонная коллегія, въ которую, въ качеств стилиста, попалъ, конечно, и Якубовичъ. Работа закипла, вскор была окончена, и рукопись ‘нелегальнымъ’ путемъ отправлена на волю. Къ великому нашему удовольствію, она, по прошествіи нкотораго времени, дошла по назначенію, и мы получили слдовавшую намъ за переводъ, сравнительно большую сумму въ нсколько сотъ рублей, которые, по установленному у насъ правилу, пошли на улучшеніе продовольствія всхъ безъ различія заключенныхъ.

Благодаря изобртательности же и настойчивости Якубовича, мы пріобрли еще нчто, являвшееся для насъ, быть можетъ, не мене важнымъ, чмъ улучшенная пища. Я имю въ виду установленную имъ конспиративнымъ путемъ переписку съ Петербургомъ.

Хотя въ Россіи и господствовала сильнйшая реакція, все же жизнь не замерла въ ней окончательно,— извстно, что даже подъ толстымъ слоемъ льда она не прекращается. А насъ, наглухо замурованныхъ, не могла не занимать мысль о томъ, какъ и въ чемъ проявляется жизнь на вол. Не зная дйствительнаго положенія вещей, мы, естественно, склонны были строить всевозможныя предположенія,— радужныя или, наоборотъ, пессимистическія, смотря по индивидуальнымъ свойствамъ каждаго и по его настроенію.

Установить связь съ крупнымъ центромъ, въ особенности же съ Петербургомъ, было для насъ совершенно неосуществимой мечтой. И вотъ это-то легко и просто устроилъ Петръ Филипповичъ. Хотя съ тхъ поръ миновала четверть вка, и у насъ, ‘слава Богу’, установился ‘конституціонный’ строй,— все же не ршаюсь раскрыть въ печати тотъ очень практичный и удобный способъ, благодаря которому Якубовичъ получилъ самыя подробныя сообщенія не только о всхъ крупныхъ фактахъ общественной жизни Россіи, но и изъ эмиграціи.

Если вы, читатель, втеченіе многихъ лтъ не были заживо погребены,— чего я вамъ, кто бы вы ни были, конечно, не желаю,— то вы не въ состояніи представить себ, какимъ не только облегченіемъ, но и спасеніемъ отъ моральныхъ, а отчасти и физическихъ страданій явилась для многихъ изъ насъ эта ‘нелегальная’ связь съ Петербургомъ, а, слдовательно, и со всмъ міромъ. Правда, приходившія этимъ путемъ извстія были большею частью невеселаго характера,— все же они были оттуда, ‘съ воли’…

Немедленно по полученіи новостей, Петръ Филипповичъ переносилъ ихъ на бумагу, вслухъ прочитывалъ ихъ въ нашей камер, затмъ передавалъ въ дальнйшія. Новости эти, конечно, вызывали оживленіе, разговоры, споры, а то и ‘пари’.

III.

Якубовичъ принадлежалъ къ наиболе активнымъ, работящимъ членамъ нашей тюремной коммуны’. Онъ, правда, не уклонялся ни отъ общихъ разговоровъ на темы, которыя его интересовали, ни отъ бесдъ съ тмъ или другимъ на-един. Но онъ всегда былъ чмъ-нибудь занятъ и не принималъ ршительно никакого участія въ очень распространенныхъ у насъ всевозможныхъ играхъ на двор и въ камерахъ. Онъ вчно какъ будто торопился куда-то, словно ему необходимо было поспть къ опредленному сроку. Ходилъ Петръ Филипповичъ быстрой походкой, съ сосредоточеннымъ, задумчивымъ видомъ. Случалось, кто-нибудь-изъ насъ, внезапно остановивъ его, спроситъ:

— На какое свиданіе торопитесь, поэтъ?

На лиц его появляется выраженіе недоумнія, словно изъ міра грезъ онъ вдругъ вновь очутился въ незавидной дйствительности, а затмъ съ добродушной улыбкой онъ отвчаетъ:

— Такъ, знаете, одна мыслд пришла!

Или продекламируетъ:

Нтъ, еще мало страдалъ я во имя свободы и свта:

Я недостоинъ, о братья, святого названья поэта!

До его прибытія, насколько помню, мы были мало освдомлены о новыхъ родахъ поэзіи — о символизм и декадентств, тогда входившихъ лишь въ моду въ Европ. Онъ, кажется, первый познакомилъ насъ съ произведеніями Водлэра, переводомъ которыхъ на русскій языкъ занимался. Восхищаясь стихами пвца ‘Fleurs du mal’, Якубовичъ энергично пропагандировалъ его у насъ, но, кажется, среди заключенныхъ въ карійской тюрьм эта пропаганда не имла большого успха.

Надсонъ также былъ тогда любимымъ поэтомъ Петра Филипповича, благодаря которому, нкоторые изъ насъ стали внимательне относиться къ стихотвореніямъ недавно угасшаго поэта. Впрочемъ, я не могу припомнить ни одного поэта, у котораго Петръ Филипповичъ не находилъ бы, въ большей или въ меньшей степени, ‘прекрасныхъ’, ‘чудныхъ’, ‘превосходныхъ’ стиховъ. Исключеній въ этомъ отношеніи не составляли ни Фетъ, ни Фофановъ, которыхъ многіе изъ насъ считали ниже всякой критики.

Такая широта у Якубовича не мало удивляла насъ и служила нердко темой споровъ. Объяснялась она, конечно, способностью Петра Филипповича къ разносторонней воспріимчивости: въ поэтическихъ произведеніяхъ онъ цнилъ и ихъ темы, ‘тенденціи’, и настроенія авторовъ, и ихъ форму.

Должно отмтить при этомъ полнйшее отсутствіе у Якубовича какого-либо соперничества, намека даже на сопоставленіе себя и своихъ стиховъ съ какимъ-либо изъ извстныхъ поэтовъ. Непритязательность его въ этомъ отношеніи доходила чуть не до самоуниженія: ‘ну, гд уже мн до него!’ — говорилъ онъ, когда кто-нибудь изъ насъ сравнивалъ то или иное его стихотвореніе съ аналогичными у другого изъ извстныхъ поэтовъ.

Наше удивленіе онъ вызывалъ также прекраснымъ знаніемъ про изведеній всхъ родныхъ поэтовъ. Въ большинств случаевъ Якубовичъ по одному слову угадывалъ, изъ какого стихотворенія оно взято.

— Откуда это, Петръ Филипповичъ: ‘при?’ — спроситъ, бывало кто-нибудь,

‘…каждой новой жертв боя’,— продолжалъ онъ безъ малйшей запинки.

— А ‘если’?— вспоминалъ другой,

‘…пасмуренъ день, если ночь не свтла’,— отвчалъ онъ.

Изъ этого развился у насъ своего рода ‘спортъ’, котораго не было до прихода Якубовича: во время разговора о предмет, не имвшемъ ничего общаго съ поэзіею, или Петра Филипповича кто-нибудь вдругъ спрашивалъ, или онъ внезапно произносилъ, напр., ‘такъ?’

‘…въ ненастные дни собирались они’,— отвчалъ вопрошаемый, продолжая затмъ прерванную бесду.

При Якубович, помню, пошло еще въ ходъ другое состязаніе: опредленіе, чмъ знаменитъ тотъ или иной названный кмъ-либо выдающійся дятель въ той или иной области изъ извстныхъ только спеціалистамъ. Въ этомъ отношеніи Петръ Филипповичъ обнаруживалъ большую память на имена лицъ, прикосновенныхъ къ изящной литератур, но онъ проявлялъ умренное знаніе ‘знаменитостей’ въ другихъ областяхъ.

Чуть ли не съ перваго же дня своего прихода Петръ Филипповичъ предпринялъ энергичную борьбу противъ неправильнаго употребленія нами удареній въ нкоторыхъ словахъ, въ особенности — въ фамиліяхъ. Услыхавъ, что мы говоримъ ‘Надсонъ’, онъ запротестовалъ, заявивъ, что слдуетъ длать удареніе на первомъ слог. По этому поводу онъ велъ нескончаемую полемику, приводилъ въ подтвержденіе правильности своего произношенія массу доводовъ, ссылокъ и примровъ. Втеченіе нкотораго времени по всей тюрьм только и раздавалось: ‘Надсонъ’ или ‘Надсонъ’, ‘Гладстонъ’ или ‘Гладстонъ’. Чтобы не огорчать Петра Филипповича и, вмст съ тмъ, не считая возможнымъ уступать ему въ столь важномъ вопрос, нкоторые въ разговор съ нимъ произносили спорныя слова и фамиліи двоякимъ образомъ.

При монотонной, однообразной нашей жизни, вс такія состязанія вносили кое-какое развлеченіе, заставляя хоть на время забыть печальную дйствительность, такъ какъ они, конечно, сопровождались шутками, остротами, смхомъ, и иной посторонній человкъ съ трудомъ поврилъ бы, что такъ забавляются политическіе каторжане, изъ которыхъ многіе осуждены не на одинъ десятокъ лтъ…

IV.

Якубовичъ ввелъ насъ въ совершенно неизвстный намъ литературный кругъ, въ которомъ онъ вращался до своего ареста. Его живые и образные разсказы о такихъ популярныхъ писателяхъ, какъ Михайловскій, Щедринъ, Шелгуновъ, мы слушали съ напряженнымъ вниманіемъ. Онъ съ добродушнымъ смхомъ передавалъ намъ, какъ Салтыковъ молча возвратилъ ему тетрадку съ его стихами и на вопросъ Петра Филипповича, слдуетъ ли ему продолжать, отвтилъ: ‘пишите пишите!’… Между прочимъ, помню такой курьезный эпизодъ, разсказанный Петромъ Филипповичемъ.

Нсколько литераторовъ бесдовали о Маркс, — это было вскор посл его смерти. Они высказывали сожалніе по этому поводу, вдругъ въ разговоръ вмшался Фофановъ и съ недоумніемъ спросилъ, о чьей смерти они говорятъ.

— Да о Маркс!— отвтили ему.

— Какъ о Маркс? Онъ живъ,— я только сегодня сдалъ ему лично свое стихотвореніе!— заявилъ поэтъ.

— Вы, конечно, имете въ виду издателя ‘Нивы’? А мы говоримъ объ автор ‘Капитала’.

— Ну, этого Маркса я не знаю,— признался. Фофановъ.

Аналогичныхъ курьезовъ о нкоторыхъ его собратьяхъ передалъ намъ Якубовичъ немало…

Но и о себ самомъ Петръ Филипповичъ любилъ разсказывать смшныя и забавныя происшествія, къ сожалнію, они не удержались въ моей памяти. Онъ безъ малйшихъ стсненій признавался также въ недостаточномъ своемъ знакомств съ общеизвстными соціальными фактами, а то и съ терминами. Случалось, при общей тишин въ камер, когда вс, въ томъ числ и Петръ Филипповичъ, заняты были чмъ-нибудь,.вдругъ раздается его голосъ:

— А скажите, господа, что означаетъ слово ‘кувада’?

Ну, какъ же вы, поэтъ, не знаете такого слова, а еще кандидатъ!— съ шутливымъ укоромъ замтитъ кто-нибудь.

— Что съ того, что я окончилъ университетъ,— отвчалъ онъ просто.— Но я, дйствительно, кром поэзіи, мало что знаю…

Такія чистосердечныя признанія повели къ тому, что вскор въ нашей тюрьм за нимъ установилась репутація знатока изящной литературы, но человка довольно слабаго въ другихъ областяхъ, въ особенности же въ вопросахъ соціальныхъ, считавшихся, конечно, наиболе важными и обязательными для политическаго дятеля. Вообще, Якубовичъ не вполн подходилъ къ большинству обитателей нашей тюрьмы: по своимъ интересамъ, привычкамъ, а, отчасти, и прошлому, онъ являлся человкомъ изъ иной нсколько среды, чмъ остальные заключенный интеллигенты.

Если не весь, то, во всякомъ случа, преобладающій контингентъ у насъ составляли семидесятники, т.-е. профессіональные революціонеры, попавшіе въ движеніе въ тотъ его періодъ, когда спеціальныя теоретическія знанія отрицались, когда развитіе пріобрталось главнымъ образомъ изъ нелегальныхъ изданій да изъ устныхъ бесдъ. Между участниками въ движеніи этого періода легко поэтому устанавливались одинаковые понятія, стремленія, привычки. Единство условій ихъ развитія давало имъ возможность легко понимать другъ друга, даже когда они расходились во взглядахъ по тому или иному вопросу.

Къ этому у большинства заключенныхъ въ нашей тюрьм присоединилась продолжительная совмстная жизнь, начавшаяся за много лтъ до прихода Якубовича, что не мало способствовало выработк у нихъ извстнаго единства во многихъ пунктахъ.

Инымъ по своему прошлому, по времени своей дятельности, а также, отчасти, и по своему образованію и развитію былъ Петръ Филипповичъ.

Онъ, какъ мы знаемъ, вращался главнымъ образомъ среди легальныхъ литераторовъ, къ революціонному движенію присталъ только въ начал 80-хъ годовъ и именно тогда, когда почти никого изъ старыхъ дятелей уже не было на вол. Къ тому же и самъ онъ вскор былъ арестованъ, слдовательно, не усплъ пріобрсти ни революціонныхъ традицій, ни привычекъ. Въ теченіе же нсколькихъ лтъ, проведенныхъ имъ до суда въ Петропавловской крпости. и въ Дом Предварительнаго Заключенія, онъ, конечно, лишенъ былъ возможности пополнить свои проблы по этой части.

Въ виду указанныхъ обстоятельствъ, Якубовичъ, очутившись среди насъ въ возраст среднемъ для большинства заключенныхъ, т.-е. подъ тридцать лтъ, оказался мене многихъ другихъ интеллигентовъ подготовленнымъ, свдущимъ въ томъ опредленномъ круг идей, который составлялъ умственный обиходъ тюремнаго населенія. Это вскор и было замчено остальными.

Какъ я уже не разъ упоминалъ, Петръ Филипповичъ обладалъ прямымъ, искреннимъ, безъискусственнымъ нравомъ. Черты эти, конечно, цнились у насъ, но одними ими нельзя было выдлиться, занять видное положеніе въ нашей сред, такъ какъ такими же свойствами обладало немало и другихъ заключенныхъ. Чтобы пріобрсти замтное уваженіе и симпатіи въ Карійской политической тюрьм, необходимо было отличаться особенными свойствами, обладать значительнымъ умственнымъ превосходствомъ, большими и разнообразными знаніями, исключительнымъ характеромъ и пр.

Якубовичъ же въ этихъ отношеніяхъ не выдлялся особенно рзко изъ средняго уровня интеллигентовъ, находившихся въ нашей сред. Нкоторые даже находили, что онъ не всегда умло пользовался присущими ему несомннно положительными чертами: его прямоту и искренность признавали подчасъ переходящими въ ‘наивность’, а, вслдствіе его неопытности въ обыденныхъ житейскихъ обстоятельствахъ, иной практикъ величалъ Петра Филипповича ‘взрослымъ младенцемъ’.

Какъ бы то ни было, фактъ тотъ, что Якубовичъ, несмотря на пріобртенное уже тогда имъ литературное имя,— чего не было ни у кого другого изъ заключенныхъ,— занялъ на Кар положеніе значительно мене замтное, чмъ ему подобало, и на какое онъ несомннно имлъ право. Въ этомъ не было ршительно ничьей вины, — такъ неблагопріятно сложились для него обстоятельства. По указаннымъ же причинамъ, Якубовичъ не только ни съ кмъ изъ заключенныхъ не сблизился, что такъ часто случалось у насъ, но даже съ Нагорнымъ у него,— не помню уже по какому поводу,— установились довольно холодныя отношенія. Проживъ нкоторое время въ ‘больниц’, Петръ Филипповичъ, посл расхожденія со старымъ другомъ, перешелъ въ ‘Якутку’.

Будучи несомннно прекраснымъ товарищемъ, чуткимъ, отзывчивымъ, а, главное, чрезвычайно справедливымъ, Якубовичъ,— что вполн понятно и извинительно, — временами бывалъ крайне раздражителенъ и вспыльчивъ. Но, отличаясь добротой и незлобивостью, онъ сейчасъ же готовъ былъ признать что погорячился, и искренно стремился загладить свою вину, если вина дйствительно была съ его стороны. Не пустой фразой являются поэтому его слова въ цитированномъ уже мною стихотвореніи ‘Прощаніе’:

Великихъ ради мукъ, обидъ и тайныхъ слезъ

Винамъ моимъ молю пощады и забвенья!

Въ разныхъ такъ называемыхъ хозяйственныхъ занятіяхъ, требовавшихся нашей коммуной отъ каждаго здороваго ея члена,— въ уборк камеры, въ топк печи, колк дровъ и т. п.,— Якубовичъ, понятно, не проявлялъ особенной сноровки и искусства. Да откуда ему, какъ и многимъ другимъ новичкамъ изъ интеллигенціи, было научиться этому? То же незнаніе и неопытность обнаруживалъ онъ во время нашихъ совмстныхъ съ нимъ дежурствъ на кухн, чмъ нердко,— особенно на первыхъ порахъ,— давалъ поводъ къ шуткамъ и остротамъ.

— Что мн теперь длать?— спроситъ, бывало, Якубовичъ, окончивъ нужную работу и обуреваемый желаніемъ еще чмъ-нибудь помочь главному повару.

— Пойдите къ старост и возьмите у него 40 цыплятъ, 10 фунтовъ лавроваго листа и 5 бутылокъ мадеры: это для больничныхъ порцій,— серьезнымъ тономъ отвчаетъ поваръ.

Якубовичъ стремглавъ мчится исполнитъ это порученіе. Староста, конечно, догадывается въ чемъ дло и, чтобы въ свою очередь пошутить надъ неопытнымъ новичкомъ, говоритъ ему:

— Скажите повару, что цыплятъ нтъ у меня, а имются индйки, мадера также вся вышла, за то есть лафитъ.

Подобныя шутки вызывали, понятно, веселый смхъ на кухн да и въ камерахъ {Это Якубовича же я имлъ въ виду, когда въ моей книг ’16 лтъ въ Сибири’ я сообщилъ, не обозначивъ его фамиліи, что, насыпавъ картошку въ котелокъ, чтобы сварить ее, онъ въ недоумніи спрашивалъ затмъ, куда же ему налить воду? Онъ же, въ другой разъ, наливъ воды въ самоваръ, но забывъ всыпать въ него горячіе угли, воскликнулъ: ‘что я надлалъ: теперь самоваръ распаяется’!}.

Во время дежурствъ на кухн, когда не было у насъ спшной работы, мы, помню, любили предаваться воспоминаніямъ. Случалось, правда, при этомъ, что, увлекшись разсказами, мы забывали про данное намъ поваромъ порученіе слдить за тмъ, чтобы не перегорли дрова подъ плитой или не сгорло что-нибудь на ней жарившееся. За эти упущенія намъ, конечно, потомъ влетало отъ нашего старшого.

Лично Якубовичъ не зналъ никого изъ старыхъ народовольцевъ, участниковъ предыдущаго десятилтія, изъ которыхъ однихъ давно уже не было въ живыхъ, другіе навсегда погребены были въ казематахъ Петропавловской крпости, и лишь немногіе уцлвшіе томились въ эмиграціи. Ко всмъ этимъ лицамъ Якубовичъ относился съ восторгомъ и имена ихъ произносилъ съ благоговніемъ.

Такъ какъ мн привелось знать почти всхъ участниковъ той эпохи, то я, по просьб Петра Филипповича, длился съ нимъ имющимися у меня о нихъ свдніями. Въ свою очередь, онъ съ сердечной болью и участьемъ вспоминалъ о сопроцессникахъ, а также и о другихъ лицахъ, томившихся въ Шлиссельбургской крпости, представляя себ мученія, которымъ они тамъ подвергаются. Нердко разсказывалъ онъ намъ то объ одномъ, то о другомъ изъ участниковъ процесса 21-го, и въ голос его всегда слышались такая нжность, словно онъ говорилъ о родныхъ братьяхъ.

Но, по вншнему его виду, по преобладавшему у него настро енію, трудно было поврить, что онъ таитъ въ своей груди большую драму: ему, вдь, пришлось разстаться на многіе-многіе годы не только съ товарищами сопроцессниками, но и съ матерью и сестрой, къ которымъ онъ былъ нжно привязанъ, а также и съ невстой, отправленной административнымъ порядкомъ въ Якутскую область.

Это вншнее спокойствіе Петра Филипповича было тмъ боле поразительно, что онъ вовсе не казался замкнутымъ въ себ человкомъ, скоре даже, наоборотъ, его можно было отнести къ тому типу людей, у которыхъ, какъ говорится, душа на распашку. Несмотря на присущія ему прямоту и искренность, онъ въ разсказ о своихъ личныхъ переживаніяхъ и страданіяхъ былъ откровененъ лишь на столько, на сколько считалъ это возможнымъ съ даннымъ лицомъ.

За три года совмстной жизни съ Якубовичемъ, во время которыхъ вся наша тюрьма вынесла неимоврныя страданія, мн,— да и никому, я увренъ,— не пришлось услыхать отъ него ни малйшаго сожалнія по поводу постигшей его, безъ всякаго серьезнаго къ. тому основанія, тяжелой участи. Скоре даже наоборотъ: онъ готовъ быть признать, что судьба была къ нему еще милостива, такъ какъ онъ могъ вдь тоже очутиться въ Шлиссельбург.

Поэтому неподдльная правда заключается въ стихотвореніи, въ которомъ онъ говоритъ:

Ни о чемъ не жалю я въ прошломъ, друзья,

Ни одной-бы черты въ немъ не выкинулъ я…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Тамъ за каждой слезой, въ каждомъ сумрачномъ дн

Солнца яркаго лучъ вспоминается мн:

Это солнце я въ сердц горячемъ носилъ,

Я одними страданьями съ родиной жилъ?

Въ этихъ словахъ его нтъ никакихъ поэтическихъ прикрасъ: онъ, дйствительно, ‘одними страданьями съ родиной жилъ’. Его убжденіе, что эти страданья должны вскор прекратиться, и что для беззавтно любимой имъ родины настанетъ свтлая пора, основывалось у него не столько на знакомств съ фактами, съ внутренними условіями жизни Россіи, сколько на его личномъ желаніи и вр.

Во многихъ отношеніяхъ Якубовичъ напоминалъ мн другого крупнаго поэта-энтузіаста — Сергя Кравчинскаго. Петръ Филипповичъ былъ очень доволенъ, когда я какъ-то сообщилъ ему объ этомъ. Кстати, ему также было пріятно, что онъ носитъ ту же фамилію, что и извстный декабристъ. Будучи на вол, онъ даже избралъ для себя имя и отчество послдняго — Александръ Ивановичъ — нелегальной своей кличкой.

VI.

Живя за-границей, въ теченіе нсколькихъ лтъ, я встрчался тамъ съ Кравчинскимъ, Ошаниной, Лавровымъ и Тихомировымъ. Жизнь этихъ лицъ чрезвычайно интересовала Якубовича, и мн не разъ приходилось разсказывать ему о нихъ. Къ каждому изъ нихъ онъ относился съ благоговніемъ, высказывая увренность, что имъ вскор вновь удастся разжечь потухшій лишь наружно, но продолжающій тлть внутри горючій матеріалъ.

Особенно велики были его ожиданія относительно Льва Тихомирова. Какъ и вся тогдашняя народовольческая молодежь, Якубовичъ, на основаніи устныхъ разсказовъ, составилъ себ объ этомъ вдохновител почти всхъ террористическихъ актовъ конца 70-хъ и начала 80-хъ г.г. очень высокое мнніе. Тогда еще ни онъ, да и никто другой изъ насъ не зналъ, что Тихомировъ уже во всемъ раскаялся, написалъ брошюру ‘Почему я пересталъ быть революціонеромъ’ и получилъ полное прощеніе.

Легке представить себ, какимъ тяжелымъ ударомъ было для Якубовича,— какъ, конечно, и для всхъ остальныхъ насъ,— полученное упомянутымъ выше его ‘нелегальнымъ’ способомъ извстіе о ренегатств этого кумира!

— Быть этого не можетъ! Неправда!— твердили лица, безпредльно преданныя старымъ народовольцамъ. Иные изъ нихъ, напр., нын покойный Спандони, возмущались по поводу легкомыслія людей, способныхъ поврить ‘нелпому извстію, несомннно пущенному въ ходъ самимъ правительствомъ’. Когда же ему возражали, что случаются всякія метаморфозы, онъ приходилъ въ сильнйшее негодованіе и по адресу этихъ ‘легковрныхъ’ отпускалъ всякія колкости и рзкіе эпитеты.

Бдный Петръ Филипповичъ былъ въ крайне затруднительномъ положеніи: съ одной сторены онъ зналъ, что его источникъ не могъ сообщить ему неустановленнаго факта, а съ другой, ему также трудно было поврить, что Тихомировъ сдлался монархистомъ. Онъ попросилъ своего корреспондента справиться, на сколько врно сдланное имъ сообщеніе. Но пришлось ждать томительно долгіе мсяцы, пока пришло подтвериденіе перваго извстія.

Ренегатство Тихомирова немедленно произвело у насъ свое дйствіе.

Одинъ изъ наиболе убжденныхъ, твердыхъ и развитыхъ участниковъ движенія 70-хъ годовъ, сидвшій въ одной со мною и Якубовичемъ камер, — бывшій офицеръ Властопуло, котораго дважды мы избирали на самую почетную въ нашей коммун должность ‘старосты’,— вдругъ раскаялся во всемъ своемъ прошломъ и подалъ прошеніе о помилованіи.

Извстіе это произвело на всхъ насъ, въ особенности на чуткаго, воспріимчиваго Якубовича, ошеломляющее впечатлніе.

Но, какъ ни велико было огорченіе, испытанное Петромъ Филипповичемъ вслдствіе этихъ фактовъ, оно было у него лишь временнымъ и не могло лишить его горячей вры въ правоту дла, за которое, сообща съ другими, онъ страдалъ. Это настроеніе вылилось у него въ стихотвореніи, написанномъ, помнится, въ то именно время:

Все глубже сонъ и мракъ на небесахъ отчизны,

Все тягостнй кошмаръ предательствъ и утратъ:

Замолкли голоса бойцовъ безъ укоризны,

Нахальнй и смлй постыдный кличъ: ‘назадъ’!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пусть сномъ еще мрачнй родимый край заснетъ,—

Того, что темный міръ сіяньемъ озарило,

Что въ жизнь влагало смыслъ, гроз не истребить.

И на развалинахъ святого идеала,

Какъ прежде, буду я и врить, и любить!

Тмъ цнне и изумительне эта глубокая вра Якубовича въ ‘идеалъ’, что онъ, какъ мы знаемъ, и на политическую арену вступилъ, когда революціонное движеніе было, въ сущности разбито, и въ карійскую тюрьму попалъ, когда разочарованіе слдовало за разочарованіемъ, и ренегатства приняли широкіе размры.

Судьба какъ-бы усиленно преслдовала этого даровитаго человка. Подвергая его тяжелымъ невзгодамъ, она словно желала убдиться, устоятъ-ли его вра и любовь, вынесетъ-ли онъ вс посылаемыя ему испытанія?

Мы знаемъ, что Якубовичъ устоялъ и все вынесъ…

Въ жестокій періодъ Дегаевщины и Судей кинщины вошелъ онъ въ пордвшіе ряды ‘Народной Воли’, не въ лучшій моментъ въ исторіи карійскихъ политическихъ тюремъ прибылъ онъ и къ намъ.

Тихомировъ открылъ покаянное шествіе: его примру послдовали въ нашей тюрьм многіе, среди которыхъ, кром Властопуло, были лица, сами еще незадолго предъ тмъ не допускавшія мысли о томъ, что они въ состояніи перейти въ станъ ‘ликующихъ’,

Каждый такой случай повергалъ Якубовича чуть не въ отчаяніе, но затмъ онъ вновь ободрялся, еще боле прежняго укрпляясь въ своей вр въ идеалъ.

Но ренегатствами не ограничились огорченія и страданія, посыпавшіяся на насъ, въ особенности же на Якубовича, съ момента его прибытія на Кару. Тогда же начались продолжительныя перипетіи извстной исторіи по поводу насильственнаго увода изъ женской политической тюрьмы Елизаветы Ковальской, ознаменованныя тремя голодовками, небывалымъ случаемъ тлеснаго наказанія политической каторжанки Надежды Сигиды и многочисленными самоотравленіями. Не желая повторять здсь всхъ подробностей кровавой драмы, которая длилась около полутора лтъ, такъ какъ это уже сдлано мною въ книг ’16 лтъ въ Сибири’, я остановлюсь только на переживаніяхъ Якубовича, на сколько, конечно, они мн извстны.

Въ моей памяти особенно рельефно запечатллся образъ Петра Филипповича во время голодовки, объявленной нами лтомъ 1888 г. изъ чувства солидарности къ женщинамъ, не принимавшимъ пищи, какъ мы узнали, уже въ теченіе нсколькихъ дней.

Якубовичъ былъ однимъ изъ первыхъ, поддержавшихъ предложеніе объявить голодовку, чтобы такимъ способомъ побудить женщинъ прекратить ихъ мученія. Удивительно бодро, помню, чувствовалъ онъ себя. Съ высоко поднятой головой онъ по обыкновенію быстро носился по корридору и тюремному двору, какъ всегда что-то обдумывая и едва замтно шевеля губами. Быть можетъ, про себя онъ въ такихъ случаяхъ декламировалъ стихи любимыхъ поэтовъ или свои собственныя.

— Что, Петръ Филиппычъ, какъ чувствуете себя?— обратился я къ нему на прогулк на второй или третій день нашей голодовки.

— Превосходно! Знаете, я совсмъ не испытываю голода, голова работаетъ, какъ всегда!— отвтилъ онъ твердымъ тономъ.

Онъ, дйствительно, имлъ обычный, бодрый видъ, и непосвященный человкъ не поврилъ бы, посмотрвъ на Якубовича, что онъ три дня уже не принималъ пищи.

Разгуливая затмъ вмст вдоль тюремныхъ паль, мы бесдовали о совершенно постороннихъ предметахъ.

Въ тотъ разъ, путемъ переговоровъ, намъ удалось склонить нашихъ женщинъ, чтобы он прекратили голодовку. Но борьба ихъ съ комендантомъ Масюковымъ приняла лишь иную форму: чтобы добиться его смщенія, он ршили бойкотировать его. Впрочемъ, въ этой борьб изъ двнадцати заключенныхъ женщинъ принимали участіе только шесть.

Наша тюрьма также раздлилась на дв ‘партіи’: на большинство, считавшее возможнымъ ограничиться принятіемъ извиненія отъ Масюкова за его распоряженіе о насильственномъ увоз Ковальской, и меньшинство, находившее обязательнымъ для насъ согласовать свои дйствія съ поведеніемъ женщинъ, какъ въ ихъ требованіи, такъ и во всхъ употребляемыхъ ими для этого пріемахъ.

Безъ малйшихъ, кажется, колебаній присоединился Якубовичъ къ намъ, къ ‘умренному’ большинству, несмотря на то, что въ числ ршительныхъ протестантокъ противъ Масюкова находились его товарищи по процессу — Неонила Салова и Генріетта Добрускина, съ которыми онъ былъ въ хорошихъ отношеніяхъ и поддерживалъ товарищескую переписку. Отъ этого ршенія онъ не отступилъ даже тогда, когда, по поводу неприсоединенія большинства изъ насъ къ протестанткамъ, отъ послднихъ получилось письмо, полное упрековъ по нашему адресу за отсутствіе чувства товарищеской солидарности.

Петръ Филипповичъ былъ чрезвычайно опечаленъ этимъ протестомъ. Отъ огорченія онъ теребилъ волосы на небритой половин головы и въ т дни, быть можетъ, пролилъ не мало ‘тайныхъ слезъ’. Наконецъ, онъ ршилъ отправить Садовой, которую особенно высоко цнилъ,-обстоятельное письмо съ изложеніемъ всхъ своихъ взглядовъ и соображеній относительно предпринятой ими борьбы, а также о неосуществимости ихъ требованія объ удаленіи коменданта, о нашемъ, вообще, положеніи въ тюрьм и пр.

Письмо это, по окончаніи, Петръ Филипповичъ прочиталъ нкоторымъ изъ насъ: оно было тепло, убдительно, а главное, какъ и вс его произведенія, искренно написано. Но, увы! Все его краснорчіе не возымло ожидаемаго имъ дйствія. Помнится, Салова даже не отвтила Якубовичу и прервала съ нимъ переписку.

Легко представить себ, что испытывалъ вслдствіе этого Петръ! Филипповичъ!

А въ это же приблизительно время, въ другомъ конц Сибири,— въ отдаленной Якутской области,— происходила другая, еще боле ужасная трагедія, также касавшаяся непосредственно Якубовича: тамъ нсколько десятковъ ссыльныхъ, среди которыхъ находилась и невста Петра Филипповича, подверглись ружейному обстрлу солдатъ, послдствіемъ чего шесть человкъ оказались убитыми и многіе ранеными.

Не помню, длился-ли съ кмъ-нибудь изъ насъ Якубовичъ своимъ душевнымъ состояніемъ, когда до насъ достигло извстіе объ этой бойн и о послдовавшемъ затмъ жестокомъ приговор военнаго суда. Кажется, у него хватило силъ таить про себя тревогу и опасенія, ничмъ наружно не проявивъ своего состоянія, даже тогда, когда онъ узналъ, что его невста не попала въ число жертвъ,— она приговорена была къ поселенію.

VII.

Напомню вкратц о послднемъ акт предпринятой въ женской тюрьм борьбы. Когда одна изъ протестантокъ — Надежда Сигида — убдилась въ невозможности путемъ второй голодовки, длившейся уже двнадцать дней, добиться удаленія коменданта, она ршила принести себя въ жертву, чтобы, такимъ образомъ, положить конецъ собственнымъ мученіямъ и товарокъ по заключенію. Съ этой цлью она замахнулась только на полковника Масюкова, полагая, что за это оскорбленіе ее или казнятъ, или увеличатъ срокъ каторжныхъ работъ, а его удалятъ со службы. Но, какъ извстно, поступокъ ея имлъ совсмъ иной финалъ: ее подвергли унизительному наказанію, Масюковъ же, по прежнему, остался комендантомъ.

Отъ нервнаго-ли сотрясенія или отъ принятаго яда, Сигида на второй день скончалась. Три ея товарки — Марія Ковалевская, Марія Калюжная и Надежда Смирницкая — вслдъ за ней покончили съ собою. Въ нашей тюрьм, безъ споровъ и переговоровъ, многіе также ршили отравиться. Къ этой форм протеста противъ возмутительной расправы съ политической заключенной присоединились даже нкоторые изъ наиболе мирно настроенныхъ людей, въ ихъ числ былъ и другъ Петра Филипповича — ‘докторъ Панглоссъ’, какъ мы называли Нагорнаго за его оптимизмъ. Но и на этотъ разъ Якубовичъ остался за одно съ большинствомъ.

Никто, полагаю, и изъ отравлявшихся не сомнвался, что у Петра Филипповича хватило бы ршимости покончить съ собою. Наврно, онъ не разъ и готовъ былъ осуществить это, если же не сдлалъ этого, то не изъ чрезмрной привязанности къ жизни, а скоре потому, что, по его мннію, онъ ‘еще мало страдалъ во имя свободы и свта’, и ему необходимо было испытать еще больше ‘великихъ мукъ’. Онъ, какъ мы знаемъ, дйствительно, претерплъ ихъ до конца.

Сосредоточенный, мрачный, быстро носился Петръ Филипповичъ въ т дни по тюрьм, нигд не находя себ покоя. Онъ то обращался къ кому-нибудь изъ ршившихъ отравиться съ увщаніями не длать этого, то въ отчаяніи бросался въ камер на свою постель и подолгу лежалъ неподвижно, устремивъ глаза въ потолокъ,— нужно-ли говорить, что онъ страдалъ неимоврно.

Изъ сорока заключенныхъ, находившихся въ то время въ тюрьм, вечеромъ 12-го ноября 1889 г. приняли ядъ на глазахъ у не принимавшихъ участія въ этомъ самоотравленіи товарищей семнадцать человкъ. Прощаніе съ ними дйствовало потрясающимъ образомъ и на здоровыхъ нервами людей, вызывая у нихъ слезы,— а то и сдерживаемыя рыданія.

Во время этой ужасной сцены у отзывчиваго Петра Филипповича сердце, вроятно, разрывалось на части, но онъ не плакалъ на виду у другихъ. Ему же пришлось присутствовать при продолжительной предсмертной агоніи наиболе симпатичныхъ его сокамерниковъ — Сергя Бобохова и Ивана Калюжнаго.

Вспоминая теперь объ этомъ времени, я удивляюсь той внутренней сил, которая дала Петру Филипповичу возможность вынести вс эти мученія.

VIII.

Унесены были трупы Бобохова и Калюжнаго. Поправились постепенно остальные отравлявшіеся. Въ тюрьм господствовало тяжелое, мрачное состояніе. Мы чувствовали себя придавленными, угнетенными и съ тревогой ждали новыхъ несчастій.

Въ первые два года своего пребыванія на Кар Якубовичъ очень мало творилъ, что видно и изъ собранія его стихотвореній: муза его,— очевидно, подъ вліяніемъ нашей обстановки,— бездйствовала. Лишь иногда онъ произносилъ экспромптомъ какое-нибудь юмористическое стихотвореніе. Но посл описанныхъ выше печальныхъ происшествій онъ усиленно стадъ писать что-то. Вскор оказалось, что то были очерки, посвященные Бобохову и Калюжному. Когда по окончаніи онъ пустилъ свою рукопись по камерамъ, вс безъ исключенія пришли въ восторгъ отъ его произведенія. Петръ Филипповичъ до того художественно врно изобразилъ умершихъ товарищей, что они, какъ живые, стояли у насъ передъ глазами. Мы настаивали, чтобы онъ отправилъ на волю для напечатанія гд-нибудь эту рукопись. Онъ сдлалъ это, но мн ршительно неизвстно, куда она двалась,— въ печати она не появилась. А это чрезвычайно жалко, потому что этотъ очеркъ на сколько могу теперь припомнить, лучшее произведеніе изъ всего того, что мн приходилось читать о заключенныхъ въ нашихъ политическихъ тюрьмахъ.

* * *

Жизнь мало-по-малу снова начала входить у насъ въ свою обычную колею. Начальство оставило насъ въ поко. Ренегатства почти совсмъ прекратились, такъ какъ вс т, которые были къ тому склонны, успли уже подать прошенія о помилованіи. Какъ въ то время чувствовалъ себя Петръ Филипповичъ, а также многіе другіе изъ насъ, лучше всего показываетъ написанное имъ въ томъ году (1890) стихотвореніе ‘Крестъ и идеалъ’:

Ни дружеской руки, ни любящаго взгляда…

Чмъ вру поддержать, чмъ горе усладить?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Все отнято у насъ!.. Убиты до разсвта

Любви и счастья сны… Средь холода и тьмы.

Съ душою, полною тепла, добра и свта,

Не гря, не свтя, въ глуши угаснемъ мы.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Путь скорби и креста, а посл — мракъ забвенья?..

Нтъ, нтъ! Не можетъ быть! Есть правда въ небесахъ:

Когда и жизнь, и смерть — одной лишь цпи звенья,

Когда въ вкахъ живетъ и нашъ бездушный прахъ.

Какъ всегда, въ самыя отчаянныя времена, Петръ Филипповичъ и въ указанномъ году не терялъ надежды на торжество ‘идеала’. Этой врой проникнуто дале и только-что приведенное стихотвореніе:

Какъ грозный океанъ, волнуясь съ плескомъ мрнымъ,

Родъ человческій сквозь сумракъ золъ и бдъ

_у Путемъ медлительнымъ, но неуклонно-врнымъ

Идетъ, за шагомъ шагъ, впередъ, гд брежжетъ свтъ!

Оно-то такъ, относительно ‘рода человческаго’. Но самому Якубовичу и многимъ другимъ пришлось вскор итти не туда, ‘гд брежжетъ свтъ’, а въ еще большую глушь, на новыя испытанія и страданія…

Давно уже носившіеся слухи о готовящемся уравненіи политическихъ во всемъ съ уголовными подтвердилъ въ конц лта 1890 г. генералъ-губернаторъ баронъ Корфъ.

Собранные вс на тюремномъ двор, мы ршили не отвчать на вопросы этого жестокаго намстника обширнйшаго края, явившагося въ сопровожденіи большой и блестящей свиты, такъ какъ, именно вслдствіе его распоряженія, Сигида подвергнута была тлесному наказанію, что повлекло за собою шесть жертвъ.

Въ теченіе долгаго времени тщетны были старанія барона Корфа втянуть насъ въ разговоръ. Лишь когда онъ повернулся, намреваясь уже уйти, Мирскій обратился къ нему съ какимъ-то вопросомъ. Тогда и Якубовичъ не смогъ сдержаться: волнуясь и размахивая руками, онъ съ большой горячностью началъ доказывать, что мы на все готовы, что мы можемъ вынести всякія лишенія и страданія, но одного политическіе заключенные не позволятъ безъ протеста учинять надъ собою — тлесныхъ наказаній.

Этотъ неожиданный, наврно, и для самого Якубовича экспромтъ были, произнесенъ съ такой страстностью и съ такимъ глубокимъ убжденіемъ, что видимо произвелъ впечатлніе и на генералъ-губернатора. Онъ сталъ утверждать, что въ его намренія никогда не входило подвергать политическихъ тлеснымъ наказаніямъ, если же это случилось съ Сигидой, то она, вдь, первая подняла руку.

* * *

Вновь наступило невыносимо тягостное время: перспектива быть вскор во всемъ уравненными съ уголовными нагоняла печальныя мысли. Вс ходили съ понуренными головами. Лишь Якубовичъ, по обыкновенію, бодро смотрлъ въ будущее.

Вскор затмъ намъ было объявлено, что всхъ окончившихъ установленный срокъ выпускаютъ въ ‘вольную команду’ на Кар же, а тринадцать человкъ, въ числ которыхъ былъ и Петръ Филипповичъ, будутъ на дняхъ отправлены въ Акатуй.

Не могу передать, до чего намъ, ‘вольнокомандцамъ’, тяжело было разставаться съ этими товарищами, обреченными на новыя мученія, быть можетъ, еще боле тяжкія, чмъ уже сообща съ нами испытанныя ими въ теченіе многихъ лтъ. Тягостно было наше йрошанье…

По прошествіи разныхъ сроковъ мн удалось свидться со многими изъ акатуйцевъ. Только съ Якубовичемъ я уже не встрчался никогда.

Левъ Дейчъ

‘Русское Богатство’, No 3, 1913

Пвецъ ‘поколнья, проклятаго Богомъ’.

Читайте также: