ПЕТРУШКА РУДОМЕТОВЪ.
ПЕТРУШКА РУДОМЕТОВЪ.
(Очерки горнозаводской жизни).
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
VII.
VII.
VIII.
VIII.
IX.
IX.
Петрушка Рудометов, Кирпищикова Анна Александровна, Год: 1878
Время на прочтение: 48 минут(ы)
Маленькое, невеселое поселеніе около рудника называлось Комарами. Оффиціально рудникъ, впрочемъ, былъ извстенъ подъ названіемъ Петровскаго, но въ народ это названіе рдко употреблялось. Комары какъ-то скоре подвертывались на языкъ. Да правда, въ лтнее время объ нихъ и забыть было никакъ нельзя: такъ много ихъ гудло около рудника. Чтобъ сколько-нибудь избавиться отъ нихъ, жители рудника держали въ избахъ курево. Даже отправляясь въ огородъ полоть, женщины брали съ собой курево или мазались дегтемъ. Въ одинъ изъ огородовъ и я поведу читателя. Сидвшіе въ огород на меж двушка, Орина Груздева, и молодой, очень еще молодой человкъ, почти мальчикъ, Петруша Рудометовъ, не были отъ нихъ заколдованы. Комары очень имъ надодали, несмотря на курево, разведенное не подалеку, и Петруша, сорвавъ втку рябины обмахивалъ ею себя и свою собесдницу, торопливо дошивавшую розовую ситцевую рубашку.
— И отколь ихъ столько взялося! сердился Петруша, оглядываясь кругомъ: — ужь и досажаютъ же они мн на работ, а Еремка намднись даже взвылъ отъ нихъ.
— Небось взвоешь, сказала Орина, слегка передернувъ плечами, которыя плохо защищала отъ комаровъ старенькая блая рубашка.— Стегни ты меня по плечамъ, Петруня!
Петруня исполнилъ ея желаніе. Орина была не хороша собой, но и не особенно дурна. Ея широкое румяное лицо красилось ласковымъ взглядомъ добрыхъ срыхъ глазъ и привтливо! улыбкой. Она была средняго роста, широкоплечая, крпкаго сложенія двушка. Ей было двадцать два года. Петруша, былъ мальчикъ семнадцати лтъ, но ростомъ выше Орины, только очень худощавъ и тонокъ. У него было красивое правильное лицо, носъ съ горбинкой и большіе, живые и умные черные глаза. Черные, волнистые волосы были сильно спущены и прикрыты обтрепанной фуражкой, сверхъ холщевой, старой рубашки наброшенъ былъ дырявый кафтанишко. Двушка тоже была одта не лучше: блая рубашка и синяя холщевая юпка составляли весь ея нарядъ.
— Ну, вотъ и дошила! сказала двушка, подавая Петруш рубашку:— это, знать, послднюю рубашку я теб шила. Кто-то тебя, сиротинку, безъ меня приголубитъ? И Орина ласково и грустно посмотрла на Петрушу, засовывая въ пазуху нитки и наперстокъ.
— А ты куда днешься? встрепенулся Петруша.
— Да меня хотятъ замужъ отдавать, сказала Орина такъ спокойно, какъ будто это и не касалось ея.
— Замужъ? А за кого? спросилъ Петруша дрогнувшимъ голосомъ.
— За Степана Деньшина въ заводъ, присылали ужь сватовъ.
— И ты пойдешь? спросилъ Петруша, впиваясь въ Орину глазами.
— И рада бы не пошла, да отецъ съ матерью велятъ. Больше ихъ не будешь.
Петруша вскочилъ съ мста, отошелъ въ сторону и сталъ смотрть черезъ огородъ, чтобы скрыть навернувшіяся слезы.
— Чего ты тамъ не видалъ? сказала Орина, подходя къ нему и заглядывая ему въ лицо.— Что загорюнился? Али меня жалко?
— Тебя, Орина, жалко, заговорилъ Петруша порывисто, дрожащимъ голосомъ.— Послушай, что я теб скажу: не ходи ты замужъ! Пожалуйста, не ходи!
Орина глядла на него съ недоумніемъ.
— Да теб-то что, глупый? Обшивать что ли тебя некому? Ну, такъ изъ-за этого мн жениху отказывать не приходится. Женихъ хорошій, работящій, смирный, другого такого-то, пожалуй, и не дождешься. Нтъ ужь, Петрушенька, изъ-за тебя я въ двкахъ вкъ вковать не стану.
— Зачмъ въ двкахъ вкъ вковать? Да я бы… Петруша захлебнулся отъ волненія и замолчалъ.
— Ну, что бы ты? спросила Орина.
— Да я бы тебя за себя взялъ, выговорилъ, наконецъ, Петруша и отвернулся въ сторону. Орина громко расхохоталась.
— Ой, прокуратъ ты, парень! Право, прокуратъ! проговорила она сквозь смхъ.— Вотъ сказать ужо двкамъ, такъ смху-то будетъ!
— Ты двкамъ лучше не говори, угрюмо сказалъ Петруша:— смшного тутъ не много.
— Какъ не много. Какой ты женихъ! Вдь ты еще угланъ, ни кола ни двора у тебя нту. И Орина снова расхохоталась.
— Ты еще и двокъ-то боишься! прибавила она, не переставая смяться.— Ну, нашутилъ!
Петруша до крови искусалъ себ губы, пока Орина смялась и, наконецъ, не выдержавъ, бросился бжать изъ огорода, не захвативъ даже своей обновы. Злость, тоска, любовь поперемнно волновали и мучили его весь вечеръ. Это было наканун Петрова дня. Въ Петровъ день, Орина встала рано и, нарядившись, отправилась къ обдн въ заводъ, заказавъ матери отдать Петруш рубаху, если онъ зайдетъ. Дорогой она не могла удержаться, чтобъ не разсказать подругамъ, шедшимъ вмст съ ней, о прокурат Петрушк. Двушки много смялись и, разумется, разсказали объ этомъ знакомымъ парнямъ.
Петруша убжалъ въ лсъ и воротился домой только поздно вечеромъ въ Петровъ день. Онъ жилъ съ старухой матерью въ такой плохой избушк, что надо было удивляться, какъ еще она стоитъ. Матери онъ не засталъ дома и, отыскавъ въ снцахъ на полк краюху чернаго хлба, слъ подъ окошко и принялся усердно сть ее, сильно проголодавшись за сутки. Онъ почти совсмъ успокоился, повши, досталъ гармонику съ полки и сталъ что-то наигрывать. У Петруши были дв страсти: къ охот и къ музык. Послдней онъ удовлетворялъ до нкоторой степени, имя гармонику и бандурку. Но первая оставалась пока неудовлетворенной. Ему страстно хотлось завести ружье, но до сихъ поръ онъ еще не могъ заработать на покупку его денегъ. Ружье можно было, въ крайнемъ случа, купить и за рубль серебра, но и рубля свободнаго у Петруши не бывало. Онъ почелъ себя очень счастливымъ, когда одинъ изъ сосдей далъ ему однажды ружье на охоту. Но это было годъ тому назадъ и только одинъ единственный разъ, посл чего Петруша ходилъ на охоту только съ силками и тенетами. Иногда случалось ему убивать спокойно сидящую птицу камнемъ ига палкой, и тогда онъ торжествовалъ. Но и это было рдко. То ли бы дло, еслибъ было ружье, думалъ Петруша, вспугивая въ своихъ лсныхъ экскурсіяхъ большую стаю рябчиковъ или выслживая гд-нибудь на озерк утиный выводокъ. И въ этотъ разъ онъ видлъ птицы много и ршился, возвратясь, попросить ружья у того же мужика, который уже давалъ ему рать ‘Теперь онъ пьянъ, думалъ Петруша, поглядывая въ окно:— либо нтъ его дома, а завтра утромъ я къ нему и пойду. Неужто онъ не дастъ?’
Но и на другой день неудача преслдовала его. Мужикъ, къ которому онъ пришелъ, уже продалъ ружье. Въ досад Петруша задумалъ было воротиться домой и, повши, идти ставить силки, но повстрчался съ знакомымъ, который уговорилъ его идти съ нимъ вмст въ хороводъ. У него была куплена новая гармоника, втрое лучше той, которую имлъ Петруша, а онъ слылъ лучшимъ игрокомъ на гармоник нетолько во всемъ рудник, но и во всемъ завод. Былъ уже второй часъ дня, когда они подошли къ хороводу. Съ утра день былъ жаркій и ясный, но въ полдень потянулъ маленькій втерокъ, и изъ-за сосдней горы поднялась тучка. Петруша съ товарищемъ подошли въ кучк парней, стоявшихъ около хоровода.
— Здорово, женихъ! привтствовали Петрушу насмшливые возгласы:— съ нарченной невстой!
Петруша сконфузился. ‘Неужели Оринка разсказала?’ думалъ онъ. Товарищъ Петруши, ничего не слыхавшій раньше, тоже удивленно смотрлъ на него.
— Когда будетъ свадьба? приставали назойливо парни, довольные представившимся случаемъ посмяться.— Чай, ужь и пиво сварено.
— Меня пригласи въ шафера, Петрованъ, вывернулся изъ толпы оборванный мальчишка лтъ двнадцати.— Я чудесный дружка буду: умю на голов стоять и на рукахъ ходить.
— А меня въ бояре, выискался другой изъ толпы: — я тоже на вс штуки гораздъ!
Петруша угрюмо молчалъ. Между тмъ, туча надвинулась совсмъ близко и началъ накрапывать крупный дождь, угрожавшій превратиться въ ливень.
— Пойдемте въ нашу новую избу! предложила одна изъ бывшихъ въ хоровод двушекъ.— Неужели такъ и расходиться низа дождя, не поигравши.
Вс согласились и бгомъ направились къ новой, еще не совсмъ достроенной пб. Въ ней не было печи и рамъ въ окнахъ, но полъ и лавки уже были сдланы. Изба была очень просторная, и собравшаяся публика осталась очень довольна помщеніемъ. Пригласили туда же войти парней съ гармониками и начались танцы. Петруш предлагали играть на гармоник, но онъ отказался и, прислонившись къ косяку, всталъ въ самыхъ дверяхъ.
— Пусти-ка насъ, милый, посторонись! сказалъ чей-то грубый голосъ сзади его, и двое молодыхъ людей въ сюртукахъ и шляпахъ вошли въ избу. Это были: сынъ заводскаго управляющаго и одинъ изъ служащихъ въ контор.
— Гд-то я тутъ Петрушку съ рудника видлъ? сказалъ сынъ управляющаго, высокій молодой человкъ, обращаясь къ кучк музыкантовъ.— Отдайте ему новую гармонику и пусть играетъ кадриль…
— Ужъ мы его заставляли, да не играетъ, отвтили ему.
— Какъ же не играетъ! Зачмъ?
— Надо полагать все оттого, что жениться собрался.
— Жениться! такой то угланъ! Что за вранье! И молодой человкъ подошелъ къ Петруш и жестомъ пригласилъ его играть.
— Я, Василій Алексичъ, играть не стану, угрюмо отвтилъ Петруша, упираясь, такъ какъ тотъ взялъ его за рукавъ и старался оттащить отъ двери.
— Ну, полно, не артачься, уговаривалъ его Василій Алексичъ: — съиграй хоть одну кадриль. Петруша началъ колебаться и уже отошелъ отъ дверей. Въ это время въ избу вошла Орина съ своей подругой и съ своимъ будущимъ женихомъ. Мальчишки снова обступили Петрушу и принялись дразнить, называя отставнымъ женихомъ. Василій Алексичъ отошелъ и всталъ на свое мсто, въ увренности, что Петрушка сейчасъ заиграетъ. Орина тоже помстилась въ число танцующихъ паръ съ своимъ женихомъ, не подалеку отъ Петрупга. Увидавъ его, она весело разсмялась. Петрушка вдругъ почувствовалъ, что у него мурашки забгали по спин и задрожали колни.
— Не буду я играть! сказалъ онъ сердито и громко, изподлобья глядя на Орину, которая разговаривала съ женихомъ, повернувшись лицомъ къ Петруш.
— Ну, такъ и убирайся къ чорту! закричалъ на него управительскій сынъ и, схвативъ его за плечи, вытолкалъ за дверь. Хотя это было сдлано быстро, но мальчишки все-таки успли послать въ догонку Петрушк нсколько насмшекъ. Одинъ даже выскочилъ вслдъ за нимъ на крыльцо, кривляясь и величая его женихомъ. Петруша, все время сдерживавшійся, вдругъ разсвирплъ. Онъ схватилъ мальчишку за волосы и сбросилъ съ крыльца на кучу стружекъ и щепъ съ такой силой, что мальчишка даже потерялъ способность кричать. Потомъ Петрушка пустился бжать вдоль улицы, не обращая вниманія на крупный и частый дождь, смочившій его до нитки въ одну минуту. Задыхаясь отъ злобы и горя, трясясь, какъ въ лихорадк, онъ бжалъ, самъ не зная куда. Улицы были пусты, но въ домахъ слышались говоръ и псни. Пробжавъ улицу, Петруша, наконецъ, опомнился. Чтобы попасть на дорогу въ рудникъ, онъ долженъ былъ или вернуться назадъ мимо дома, изъ котораго его такъ безцеремонно выгнали или пройти въ переулокъ и вернуться по другой улиц. Онъ предпочелъ послднее, и теперь ему приходилось пройти мимо дома управителя. Окна низенькаго флигеля, занимаемаго его сыномъ, были отворены настежь, хотя въ комнатахъ не было видно никого. Петруша взглянулъ въ окна какъ-то машинально, и первый предметъ, бросившійся ему въ глаза, было ружье, висвшее на стн передъ окномъ. Петруша вдругъ будто приросъ къ мсту. Потомъ подошелъ къ окну вплоть и, какъ бы укрываясь отъ дождя подъ навсомъ крыши, заглянулъ въ комнату — никого! Онъ перешелъ къ другому окну, въ другую комнату, и тамъ тоже никого. Прислушиваясь, онъ нсколько времени въ раздумья глядлъ на ружье. Стоило только отодвинуть стоявшій у окна стулъ, шагнуть въ комнату, схватить ружье, выскочить обратно бжать прямо въ лсъ. Какъ только эта мысль выяснилась въ голов Петруши, онъ сейчасъ же и привелъ ее въ исполненіе, и, на счастье или несчастье, совершенно благополучно. Никто ничего не видалъ и не слыхалъ, и даже на встрчу Петруш никто не попался, пока онъ бжалъ до лсу. А въ лсу Петруша чувствовалъ себя уже вполн безопаснымъ въ это дождливое время. Оттуда, по знакомымъ тропинкамъ, далеко обойдя рудникъ, онъ прошелъ къ глухому, давно ему извстному мсту и, бережно обсушивъ ружье и полюбовавшись имъ нкоторое время, спряталъ его въ дупло.
Черезъ дв недли посл Петрова дна, была свадьба Орины. Она нсколько разъ пыталась зазвать Петрушу къ себ на двичникъ, но онъ упорно отказывался. Въ будни, онъ съ удивительнымъ прилежаніемъ рылъ свою гору, а праздники пропадалъ въ лсу. Несмотря на все желаніе употребить ружье въ дло, онъ еще не смлъ, боясь натолкнуться на кого нибудь. Еслибъ еще это было простое ружье, а то двустволка. ‘Никто не поврить, чтобы я купилъ’, думалъ Петруша. Цлые дни и ночи ломалъ онъ голову надъ тмъ, какъ бы сдлать ружье неузнаваемымъ, и эта забота совсмъ вытснила изъ его головы мысль объ Орин. Разъ онъ все-таки не утерплъ, и крадучись, гд ползкомъ, гд какъ, пробрался съ ружьемъ въ самую глухую чащу лса, почти не посщаемую охотниками, и убилъ нсколько штукъ дичи, которую и продалъ въ завод, отстоявшемъ отъ рудника за пятнадцать верстъ. Успхъ ободрилъ его, и, полагаясь на то, что вс тропинки въ лсу ему были такъ, извстны, какъ улицы родного селенія, онъ сталъ ходить на охоту такъ часто, какъ только могъ. Выручаемыя за убитую дичь деньги онъ копилъ на ружье. Онъ пріискалъ еще нсколько тайниковъ, гд могъ прятать ружье, а для себя устроилъ изъ втвей и древесной коры шалашъ, чтобъ отдыхать и укрываться отъ дождя. Еслибъ было можно, онъ совсмъ бы поселился въ лсу на время охоты, но страхъ привлечь на себя вниманіе не допустилъ его до этого. Какъ только у него набралось денегъ около трехъ рублей, онъ тотчасъ-же купилъ ружье, уже давно приторгованное имъ въ томъ завод, гд онъ продавалъ дичь.
Но Петруш долго не представлялось возможности пользоваться своей покупкой, такъ какъ наступили непрерывные осенніе дожди, сопровождаемые суровымъ, холоднымъ втромъ и слякотью. Весь октябрь стояла такая погода, и только къ концу подстыло и снжокъ запорошилъ и грязныя улицы, и дорогу съ ея глубокими колеями, и глыбы ржано-красной земли въ изрытой гор, и кучки добытой руды. Тяжелъ былъ этотъ мсяцъ для Петруши, такъ какъ у него не было теплой одежды. Хотя онъ сильно не любилъ работу въ шахтахъ, но все-таки недли дв работалъ тамъ, потому что тутъ было, по крайней мр, тепло, и не мочилъ дождь. Но чуть запорошилъ снжокъ, какъ Петрушу опять потянуло въ лсъ и, бросивъ работу, онъ сталъ пропадать цлыми днями. Хотя ружье было далеко хуже того, изъ котораго Петруша привыкъ стрлять послднее время, однако, онъ предпочиталъ его, потому что съ нимъ не было надобности прятаться. Отправляясь въ лсъ, онъ запасался только краюхой хлба съ горстью соли и въ этомъ состояла вся его пища. Изрдка къ этому прибавлялось нсколько картофелинъ или луковицъ, и тогда Петруша уже считалъ свою трапезу обильной. Случалось, впрочемъ, что онъ пекъ какого нибудь рябчика или утку, которую слишкомъ сильно разнесло дробью, но это бывало рдко. Онъ былъ изумительно терпливъ, спокоенъ и выносливъ, привыкнувъ съ ранняго дтства ко всевозможнымъ невзгодамъ и лишеніямъ. Въ послднее время, однакожь, у него начинало появляться смутное желаніе улучшить свое положеніе, и онъ понялъ, что этого достичь можно только усиленнымъ трудомъ. Но вдь и къ труду тоже надо привыкать съ дтства. А его дтство прошло въ безтолковомъ шатаньи по улицамъ и окрестностямъ рудника, въ играхъ и дракахъ съ сверстниками. Въ завод хотя и существовала школа, но въ нее попадалъ изъ десяти мальчиковъ одинъ, остальные же находили, что гору копать можно и не зная грамат. Петруша не попалъ въ школу, какъ потому, что самъ не имлъ охоты учиться, такъ и потому, что матери это какъ-то не вспало въ голову, а отца у него не было. Слабая и болзненная мать, получавшая отъ заводовладльца 1 руб. 20 коп. пенсіи, всегда и вполн подчинялась всмъ желаніямъ своего сына. Въ рудник начинали ужъ поговаривать, что изъ Петрушки не выйдетъ проку, какъ вдругъ парень самъ взялся за умъ и, года полтора назадъ, въ одно утро примкнулъ къ кучк рабочихъ, копающихъ гору. Такъ какъ плата производилась задльно, а въ рабочихъ не было особеннаго избытка, то Петруша былъ принятъ безъ всякаго замедленія. Ему отвели мсто, дали лопату, кирку и тачку, огородили досками пространство земли, не іи чиной въ квадратную сажень, а вышиной въ полъ-аршина, для ссыпанія добытой руды, и онъ принялся за работу.
Такъ прошла вся осень: стояла оттепель, время передъ Рождествомъ. Сырой теплый втеръ порывисто дулъ съ горы, стоналъ и завывалъ въ лсу, почти задувая пару пылающихъ головней, воткнутыхъ въ снжную пирамиду, возл которой работалъ Петруша. Онъ принесъ себ огня изъ костра, разложеннаго рабочими по другую сторону того воронкообразнаго углубленія, на краю котораго онъ работалъ. Петруша сгребалъ съ большой кучи руды снгъ, покрывавшій ее толстымъ слоемъ, для того, чтобы вощикамъ, которые будутъ на другой день перевозить руду, не было задержки. Самая добыча руды въ этомъ открытомъ рудник по зимамъ не производилась. По случаю оттепели и сырого, освшаго снга, выгребаніе даже прежде добытой руды составляло довольно утомительную и медленную работу. Петруша сильно усталъ и, покуривши, сидя на глыб, натянулъ унылую, однообразную псню, напвъ и слова которой вполн гармонировали съ окружающей мрачной природой. Въ псн говорилось о томъ, что: ‘студена зима настала, а у молодца нтъ шубенки, нтъ тулупа, нтъ и теплыхъ сапоговъ, не въ чемъ жъ Саш въ гости побывать’. Псню подхватили у костра, и вотъ она потянулась, сливаясь съ завываньемъ втра. Но скоро и эти грустные звуки оборвались и умолкли, точно унесенные порывомъ втра въ узкую сосднюю лощину, гд и превратились въ долгій, протяжный стонъ. Рабочіе принялись за прерванную на время работу и работали долго, пока совершенно стемнло, и въ селеніи появились огни. Работа была взята на подрядъ и потому они спшили ее окончить скоре. Но какъ ни спшилъ Петруша, ему все-таки пришлось отстать отъ другихъ и поработать еще нсколько минутъ посл того, какъ голоса и шаги уходившихъ рабочихъ замолкли въ отдаленіи. Поздно возвращался онъ къ своей старенькой, плохой избушк, совершенно почернвшей отъ дыма лучины, гд ожидалъ его скудный ужинъ. Уныло повсивъ голову и вскинувъ лопату на плечо, онъ тихо шелъ по улиц, отдавшись тоскливой дум о своей бдности. Изъ воротъ ближайшаго къ рк дома, въ нсколькихъ шагахъ отъ Петруши, вышла женщина съ коромысломъ и ведрами и проворнымъ шагомъ направилась къ рк. Наконецъ, женщина остановилась надъ прорубью и запла.
Петруша остановился, его поразилъ голосъ молодой и звучный и манера пть. ‘Кто это? думалъ онъ удивленный:— наши двки такъ не поютъ. Кто это? Откуда?’ Въ другое время онъ подошелъ бы ближе, чтобъ разсмотрть въ лицо, но тутъ на него напалъ какой-то страхъ, и онъ молча стоялъ на мст. Поющая женщина, должно быть, не видала его, зачерпнувъ воды, она тихо пошла къ дому, и Петруша глядлъ ей вслдъ до тхъ поръ, пока ея фигура не слилась съ окружающимъ мракомъ. Придя домой, онъ не переставалъ думать объ этомъ необычайномъ явленіи весь вечеръ, стараясь съиграгь на гармоніи слышанный мотивъ. ‘Ни у кого нтъ такого голоса ни здсь, ни въ завод, думалъ про себя Петруша:— я его въ первой слышу’. Даже во сн Петруш слышался этотъ голосъ и снились какіе-то невроятные, непонятные сны. Первый вопросъ Петруши, когда онъ встртился днемъ съ знакомымъ парнемъ, былъ такой:
— Не знаешь, кто живетъ у Конва?
— У Конва? Да никого нту. Сами они и живутъ.
— Нтъ, у него есть кто то прізжій.
— Никого прізжихъ нту. Только Наташка пріхала третьводни.,
— Это что за Наташка?
— А его дочь, что жила у мирового въ горничныхъ.
Наступили святки, и въ первый-же день на вечеринк у Груздевыхъ, устроенной оставшейся въ старшихъ сестрой Орли, Анной, Петруша увидлъ Наталью Конву. Это была хорошенькая, блокурая двушка съ насмшливыми голубыми глазажи, съ нсколько толстыми, часто складывающимися въ пренебрежительную усмшку губами. По одежд и манерамъ, она рзко отличалась отъ жительницъ рудника. Ея свтло-зеленое шерстяное платье съ пань и оборками ловко охватывало стройную тоненькую талію. Серебряный медальонъ на красной ленточк, длинными концами ниспадавшей по спин, служилъ предметовъ зависти и удивленія ея сверстницъ. Въ начал вечера, она очень важничала и почти не вмшивалась въ игры подругъ, сидя и единственномъ стул въ изб, въ поз скучающей барышни, и слдя за прибывающими въ избу кавалерами. А кавалеры, какъ нарочно, почти вс были изъ числа рудничныхъ рабочихъ. Ни одного сюртука, ни одного сколько нибудь заслуживающаго ея вниманія. Короткіе, изъ дешеваго драпа или трико пальто, изъ подъ которыхъ виднлись выпущенныя сверхъ брюкъ ситцевая рубашки, грубыя лица, красныя, большія и жесткія руки и совершенное отсутствіе галантности лакеевъ и писарей, съ которыми Наталья до сихъ поръ водила свои знакомства. Но вотъ составился кружокъ, и Наталія, обладавшая очень недурнымъ голосомъ, встала въ кругъ и присоединила свой голосъ въ хору. Петруша сидлъ на лавк съ гармоникой, машинально подыгрывая поющимъ, и не сводилъ своихъ разгорвшихся глазъ съ двушки, очаровавшей его своей красотой и голосомъ. Наталья вскор замтила эти большіе, черные глаза, упорно уставленные на нее и, хотя ей поправилось красивое лицо, которому появлявшіеся усики придавали видъ возмужалости, но слишкомъ простой и даже бдный костюмъ Петруши заставилъ ее презрительно отвернуться отъ него. Между тмъ, вечеръ пошелъ веселе и оживленне, потому что появилось двое заводскихъ франтовъ, одтыхъ ужь совсмъ по европейски. Блестящія цпочки новаго золота и красивые, съ лакированными носками штиблеты производили ослпительный эффектъ. Но, къ сожалнію и тайной досад Натальи, они не пригласили ее танцевать, и ей пришлось просидть первую кадриль. Петруша сидлъ, какъ ни иголкахъ и, къ общему удивленію, игралъ крайне вяло. Ему вдругъ пришла охота танцовать, показать, что онъ не хуже этихъ франтовъ знаетъ фигуры кадрили, и что вообще онъ ничмъ не хуже ихъ, хотя и одтъ бдно. По окончаніи кадрили, онъ вручилъ свою гармонику молоденькому парню, и присоединился къ кучк танцоровъ, отиравшихъ вспотвшіе лбы. Снова составилась кадриль, и хотя Петруша не усплъ пригласить Наталью, на этотъ разъ танцовавшую съ однимъ изъ франтовъ, но пригласилъ какую-то другую знакомую двушку и танцовалъ съ увлеченіемъ. Большая и высокая изба Груздева, парадно освщенная двумя сальными свчками, все таки слишкомъ много поглощала свту, и потому въ ней царствовалъ полумракъ, но танцующіе не находили въ этомъ никакого неудобства. Кадрили быстро слдовали одна за другой, чередуясь съ святочными играми, и балъ кончился только въ пять часовъ утра. Петруш удалось попасть въ число провожавшихъ Наталью, и дорогой онъ выказалъ все свое искуство въ игр на гармоник. Съ этого времени, Петруша сдлался однимъ изъ самыхъ прилежныхъ работниковъ. Самые старые, годами пріобрвшіе навыкъ въ работ рудокопы удивлялись его неутомимости и ловкости. Тахъ какъ плату рудокопы получали за извстное количество добытой руды, то онъ скоро достигъ самой высокой цифры заработной платы, какую только можно было получить. Его рвеніе, веселье и бодрость сообщились и артели, и онъ скоро сталъ на дружеской ног со всми рудокопами. Вс свои заработки Петруша тратилъ на костюмъ и скоро одлся не хуже другихъ рудничныхъ франтовъ. Воскресные вечера онъ опять сталъ проводить въ дом Груздева, потому что тутъ всегда бывала Наталья, которую сердитый отецъ почти никуда не пускалъ, кром Груздевыхъ, приходившихся ей родней.
Такъ прошла вся зима и наступила весна, ранняя и теплая. Высыпали на улицу насидвшіеся за зиму въ душныхъ и тсныхъ избахъ ребятишки, а за ними и взрослые стали выходить посидть на заваленк и скамеечк у воротъ. Двушки съ рукодльемъ и парни съ гармониками тоже стали собираться кучками и долго засиживались по вечерамъ. Въ одинъ изъ теплыхъ вечеровъ, Петруша сидлъ на бревн напротивъ Натальи, довязывавшей чулокъ.
Между молодыми людьми за зиму установилась нкоторая короткость. Наталья садилась къ Петруш на колни и разбирала и разглаживала его волнистые волосы. Она постоянно звала его Петей и Петинькой, но онъ ее всегда звалъ Натальей Васильевной. Иногда она трепала его по щек или хлопала по плечу и смялась надъ его краской и смущеніемъ. Петруша бывалъ въ это время на верху блаженства и у него являлась смлость обнять и поцловать Наталью, что и ей не было непріятно. Однакожъ, дальше этого, вслдствіе робости Петруши и вслдствіе постояннаго надвора за молодежью со стороны старшихъ, ихъ отношенія не заходили.
— А вдь у насъ весной хорошо, Наталья Васильевна, началъ Петруша.
— А что хорошаго?
— Тепло, полянка зеленетъ, на черемух листья распустились, птица прилетла…
— Да вдь теперь и везд тепло. Нтъ, у меня и зимой, и весной все одна дума: какъ бы отсюда ухать!
Не разъ въ теченіи зимы Наталья жаловалась на скуку и на бдность отца. Живя въ горничныхъ, она привыкла къ хорошей пищ, привыкла пить чай. Семейство у Василья Конва было большое, а работниковъ только онъ одинъ, въ послднее время, правда, начиналъ помогать отцу двнадцатилтній сынъ, но эта помощь была еще слишкомъ ничтожна. Наталья занималась шитьемъ и вязаньемъ, но этой работой можно было заработать, какъ говорится, только изъ-за хлба на квасъ. Мать уже давно ворчала, чтобъ Наталья шла вмст съ отцомъ въ шахту, какъ длали другія рудничныя двушки, но избалованной трехлтнимъ хорошимъ житьемъ Наталь эта работа казалась и тяжелой и грязной. Она упорно отказывалась и просилась, чтобы ее отпустили опять куда нибудь на сторону въ горничныя или даже въ кухарки.
— Это у тебя одно баловство на ум, возражалъ ей отецъ, и не отпускалъ. Въ послднее время семейство его еще увеличилось вновь явившимся на свтъ членомъ и тягость стала еще замтне. Мать чаще ворчала, Наталья огрызалась и упрекала и отца и мать, что, живя у нихъ, она замерла съ голоду и обносилась, и настоятельно просилась въ городъ, гд давно уже жила ея тетка, неоднократно наказывавшая, чтобъ Наталья хала въ городъ, что она найдетъ ей хорошее мсто. Отецъ молчалъ и думалъ, а мать, хотя въ душ и была согласна отпустить Наталью, не ршалась говорить, зная, что пока отецъ не надумается самъ, то не послушаетъ никакихъ резоновъ. Петруша зналъ все это и не разъ его сердце больно сжималось при мысли, что вотъ Наталья куда-нибудь удетъ, и онъ опять останется одинъ, какъ перстъ. При новомъ напоминаніи двушки объ отъзд, Петруша повсилъ голову.
— И теб никого, не жаль здсь? спросилъ онъ, помолчавши и опять заглядывая Наталь въ глаза.
— Кого мн жалть? Отца съ матерью жалть не причитается, потому они сами меня не жалють. Мать гонитъ въ шахту руду добывать, отецъ никуда не отпускаетъ. Самъ видитъ, что жить мн здсь не у чего, и все не отпускаетъ.
— Ну, можетъ быть, женихъ найдется и ты выйдешь замужъ?
— За кого я выйду? Богатый не посватается, а за бднаго я сама не пойду, отрзала Наталья, и, помолчавъ прибавила:— за бднаго выйти — опять тоже будетъ: либо или съ нимъ въ шахту робить, либо сиди надъ одними щами изъ крупъ.
— А знаешь что, Наталья Васильевна, не смло проговорилъ Петруша:— вдь это только такъ кажется, что въ шахт тяжело робить. Я прежде самъ не любилъ, а нын привыкъ и ничего. Вотъ кабы ты въ нашу артель попала, такъ я бы за тебя половину работы робилъ, а ты бы только деньги получай… Наталья весело разсмялась.
— Однако, ты прокуратъ, Петруша! сказала она:— и ужь, какъ погляжу я, больно до двокъ-то охочъ!
— Ну, это ты напрасно, Наталья Васильевна, обиженно заговорилъ Петруша:— это я не для всякой, а для тебя только.
Наталья оглянулась кругомъ и, снова разсмявшись, сказала,
— Кабы не народъ на улиц, поцловала бы я тебя… Ужь такъ бы поцловала!
На другой вечеръ, когда Петруша, пріодвшись посл дневной работы, вышелъ изъ избы, чтобы идти къ дому Конва, его окликнула въ окно Анна Груздева:— Слышалъ про Наталью?
— Не слыхалъ, отвтилъ онъ, съ безпокойствомъ взглянувъ на Анну.
— Письмо ей пришло изъ города отъ тетки: мсто, пишетъ, предоставлю.
— Можетъ, отецъ не отпуститъ, проговорилъ Петруша, упавшимъ голосомъ.
— Отпускаетъ отецъ, надумалъ ужь. Завтра хочетъ билетъ выправлять въ волостномъ. Наталья ушла въ заводъ искать попутчиковъ.
Петруша повсилъ голову и молча пошелъ по дорог въ заводъ, надясь встртить Наталью. И точно, онъ встртилъ ее почти у самаго рудника.
— Прощай, Петинька! еще издали закричала Наталья, весело прыгая съ камня на камень, чтобы какъ можно сберечь свои ботинки. Ея лицо разгорлось отъ ходьбы, глаза сіяли удовольствіемъ. Съ невыразимымъ волненіемъ глядлъ Петруша на эту двушку, казавшуюся ему такой несказанной красавицей. Когда Наталья подошла къ нему совсмъ близко, онъ вдругъ схватилъ ее въ свои объятія и сталъ цловать ея раскраснвшіяся щеки и раскрывшіяся отъ испуга алыя губы.
— Что ты! что ты! сначала ласково отбивалась Наталья:— съ ума ты сошелъ никакъ! Середи дороги напалъ! Пусти! И она сердито рванулась и отошла въ сторону, оправляя свой костюмъ. Петруша молча, съ виноватымъ видомъ, шелъ за ней.
— Хотя бы ты на минуточку зашла со мной въ лсокъ, хоть бы побаяли, простились бы, умолялъ Петруша. Но Наталья проворно шла, не обращая на него вниманія. У воротъ она остановилась и обернулась.
— Ну, прощай, вдь еще увидимся, я еще дня черезъ три поду, сказала она съ лаской во взгляд и голос.
Петруша молча глядлъ на нее, въ глазахъ у него стояли слезы.
— Охъ, парень, парень, бда мн съ тобой! вздохнула Наталья и скрылась за воротами. Долго въ ту ночь она не могла заснуть, ей все мерещилось молодое, красивое лицо Петруши, его то горящіе страстью, то ласковые и грустные глаза, его жаркіе поцлуи.
— И хорошо, что я ду, а то, пожалуй, не долго и до бды, усмхнулась про себя Наталья, укутывая себ плечи старой кофточкой и стараясь заснуть поскоре.
Черезъ три дня, Наталья ухала. Петруша не пришелъ проститься, когда она отправлялась изъ дому, но уже за заводомъ онъ вдругъ вышелъ съ тропинки изъ-за кладбища съ ружьемъ за плечами и подошелъ къ подвигавшейся шагомъ телег. Наталья весело спрыгнула и пошла съ нимъ рядомъ. Но тщетно старалась она вовлечь Петрушу въ какой-нибудь пустой разговоръ, онъ упорно молчалъ, уныло повсивъ голову. Даже лицо у него за эти дни какъ будто похудло и осунулось. Такъ шелъ онъ верстъ шесть и, наконецъ, сказалъ глухимъ голосомъ, указывая на узенькую тропинку, ведущую въ лсъ:
— Мн сюда надо. Прощай, Наталья Васильевна, не поминай лихомъ!
Въ день Александра Невскаго, въ завод былъ, храмовой праздникъ и къ вечеру, вс рабочіе, которые пили водку, были ил пьяны или навесел. Въ числ послднихъ былъ и Петрушка. По отъзд Натальи, онъ сталъ заглушать виномъ чувство тоски, становившееся все сильне и сильне. Раньше онъ вина почти не пробовалъ, но когда попробовалъ, то ему очень понравилось его дйствіе. Посл двухъ трехъ стакановъ, языкъ развязывался, тяжести и горя на сердц какъ не бывало, даже движенія и жесты становились живе и вольне. Успхъ Петруши у женщинъ навлекъ на него вражду завистниковъ, но т, которые схватывались съ нимъ одинъ на одинъ, были всегда побиваемы. Въ этотъ день, противъ Петруши составился заговоръ между самыми отчаянными кутилами, наиболе недовольными возрастающими успхами и популярностью Петруши.
— Надо ему обломать бока, говорилъ Яковъ Плотниковъ, боле извстный въ завод подъ именемъ Яшки Гвоздилы:— совсмъ зазнался парень! Я говорю ему вчера: давай, молъ, завтра съ утра гулять вмст. Нтъ, баетъ, у меня и кром васъ есть съ кмъ гулять. Захожу теперича къ Грушк, смотрю, барышня наша передъ зеркаломъ такъ и вертится. Я полштофа на столъ: Аграфена, молъ, Егоровна, побесдуемте! Некогда, говоритъ, иду въ хороводъ играть!
— Ну, ее въ хороводъ не примутъ, заговорила слушавшая Гвоздилу молодежь.
— Принимаютъ! выскочилъ изъ толпы низенькій рябой мальчишка, всего еще лтъ четырнадцати.— Слышь, Петрушка сказалъ двкамъ, что ежели он Груньку не примутъ въ хороводъ, то онъ и самъ не придетъ и парней не пуститъ. Онъ для двокъ теперича все равно, что начальство: что прикажетъ — все исполняютъ.
Между тмъ, Петрушка смшилъ прибаутками толпу двушекъ, собравшуюся играть на полянк. Вскор на перекрестк показались Аграфена Егоровна Мурашева, запросто извстная подъ именемъ Груньки Мурашевны, красавица, благосклонностью которой пользовался въ послднее время Петрушка. Когда-то, лтъ шесть, семь тому назадъ, это была скромная и работящая двушка, но съ ней случилось несчастье, о которомъ поется и въ псн:
Любилъ парень двушку,
Любилъ да покинулъ…
У Груни не было матери, и когда, въ виду неизбжной огласки ея любви, она повалилась въ ноги отцу, онъ, въ отвть на мольбы и слезы, схватилъ ее за косу и вытащилъ за ворота съ строгимъ наказомъ не казать ему больше безстыжихъ глазъ. Груня такъ и сдлала. Она нашла пріютъ у одной солдатки, пользовавшейся весьма дурной репутаціей и скоро сама прослыла за самую отчаянную въ завод. Но года три тому назадъ, ея отецъ внезапно умеръ, а такъ какъ у мачихи ея не было дтей, то Груня вдругъ оказалась единственной наслдницей отцова имущества, состоящаго изъ дома, коровы и кой-какой рухляди. Такъ же безжалостно, какъ когда-то ее выгнали, выгнала она свою мачиху и поселилась въ дом отца. Сначала она хотла повести честную трудовую жизнь, но старые пріятели и безпорядочныя привычки помшали осуществиться этому намренію. Положеніе Груни было таково, что ее каждый могъ обижать и оскорблять безнаказанно. Ея домишко часто противъ ея желанія былъ театромъ буйствъ и дракъ, и она все сильне начала сознавать надобность въ прочной защит. ‘Хоть худъ мужичишко, да огородишко’, думала Груня и таила въ душ все сильне и сильне желаніе выйдти замужъ. Когда она сошлась съ Петрушей, надежда, что онъ, какъ молодой, неопытный, не имющій гроша за душой парень, возьметъ ее за себя, была почти единственной причиной этого сближенія.
Смиренно опустивъ глаза, она подошла къ хороводу и низко поклонилась двушкамъ, пожелавъ имъ весело играть. Аграфена была красивая темноволосая двушка лтъ двадцати трехъ, и хотя лицо ея огрубло нсколько отъ прежней безпорядочной жизни, но, принарядившись въ одно изъ своихъ лучшихъ платьевъ, накрывъ волосы пунцовымъ кашемировыми платочкомъ, она имла совсмъ приличный видъ. Она скромно остановилась въ сторон, ожидая приглашенія со стороны играющихъ, и оно не замедлило.
— Становись въ хороводъ, Аграфена Егоровна! Милости просимъ, поиграй съ нами! заговорили двушки, любезно разступаясь, и Груня встала въ хороводъ.
Около играющихъ начинали собираться зрители. Бабы скоро примтили Аграфену и отнеслись къ ея появленію въ хоровод со всмъ не такъ снисходительно, какъ двушки. Однакожь, он ограничились бы, вроятно, толками и шушуканьемъ между собой, еслибъ къ кружку не подошла Федосья Башмакова, жена пудлинговаго мастера, суровая и грубая женщина лтъ сорока, извстная строгостью нравовъ и прямотой. Ея зоркіе глаза, внимательно оглядывавшіе наряды двушекъ, не вдругъ замтили Аграфену, но какъ только замтили, такъ и полилось ея негодованіе неудержимымъ потокомъ. Сейчасъ же растолкавъ хороводъ, она вытащила оттуда свою дочь и племянницу и прогнала ихъ домой. А затмъ принялась стыдить остальныхъ двушекъ за то, что принимаютъ въ хороводъ развратницъ и пьянчугъ. Аграфена вышла изъ толпы двушекъ, и, отойдя къ сторон, закрыла лицо платкомъ и заплакала. Ни одинъ голосъ не поднимался въ ея защиту, хотя въ числ собравшихся тутъ женщинъ и двушекъ было не мало такихъ, которыя были Не лучше ея, но только у нихъ были отцы или мужья, прикрывавшіе ихъ грхи.
— Да что вы ее слушаете, красны двицы? раздался, наконецъ, голосъ Петруши, который сначала опшилъ, какъ и вс.— Видите, она пьяна!
— Я-то пьяна! звонко закричала Башмачиха, прерывая Петрушу.— Ахъ ты щенокъ, молокососъ! Угланишко! Да когда ты меня пьяную видлъ? Хворостиной бы тебя!
— Не теб ли хворостину-то эту въ руки дать? смясь подбоченился Петруша:— шалишь, тетушка, руки коротки!
— Не плачь, Аграфена Егоровна, раздался чей то грубый голосъ надъ самымъ ухомъ Аграфены.
Аграфена отняла платокъ и взглянула. Передъ ней стоялъ одинъ изъ заводскихъ рабочихъ. Это былъ ужь не молодой человкъ, одтый просто въ бешметъ, изъ подъ котораго мелькала розовая ситцевая рубашка. Аграфена его почти не знала, или, лучше сказать, знала объ немъ только то, что онъ вдовъ и живетъ гд-то за ркой съ своей замужней дочерью.
— Какъ мн не плакать? вздохнула она:— заступиться за меня некому. Всякій, кому охота, меня облаетъ среди улицы.
И, снова заплакавъ, она пошла домой.
— А ты плюнь! снова посовтовалъ Аграфен ея новый знакомый, идя съ ней рядомъ.— Ты не гляди на то, что я срый, да не умытый. Мы, хотя и мужики, а также люди и понимать можемъ. Ты на рожу мн не смотри, а въ душу мн загляни…
Аграфена съ недоумніемъ взглянула на своего спутника, и, встртивъ пристально устремленный на нея взглядъ карихъ глазъ, почувствовала какую-то странную тревогу. Гд-то далеко въ глубин этихъ глазъ свтилось теплое человческое чувство… Аграфена опустила голову и вздохнула. Они подошли къ ея дому.
— Ежели дозволишь, я зайду къ теб, Аграфена Егоровна, сказалъ мужикъ, останавливаясь у воротъ: — мн съ тобой бы поговорить нужно.
— Милости просимъ, сказала Аграфена, отворяя ворота.
Наступила тихая безлунная ночь, только звзды ярко горли на темносинемъ неб. Улицы затихали, кое-гд только слышались шаги запоздавшихъ пшеходовъ, да звуки гармоники. Но въ большей части домовъ было шумно и весело, а въ нкоторыхъ не только шумно, но и буйно. Къ числу послднихъ въ былое время принадлежалъ и домъ Аграфены, но въ этотъ вечеръ въ немъ была тишина, удивлявшая всхъ, проходившихъ по улиц. Это было тмъ боле удивительно, что, судя по силуэту широкой мужской спины, рисовавшемуся въ освщенномъ окн, можно было заключить, что у Аграфены гости.
Да, у ней былъ гость, все тотъ же проводившій ее съ гулянья рабочій. Онъ сидлъ за столомъ, передъ нимъ стоялъ штофъ съ водкой и пирогъ съ рыбой. По другую сторону, сидла Аграфена, облокотившись на столъ обими руками. Ея лицо было одного цвта съ тмъ яркокраснымъ платкомъ, который она сняла съ головы по приход домой и повсила на гвоздь возл зеркала, и теперь ея черныя глянцевитыя косы были покрыты только сткой изъ черныхъ нитокъ. Передъ ней, на обрубк дерева, замнявшемъ стулъ, сидла старушка-нищенка, жившая у Аграфены ради Христа. Она держала въ рук кусокъ пирога и медленно ла его, осторожно выбирая рыбьи кости. Шло сватовство. Когда именно явилось у Федота Васильевича (такъ звали мужика) желаніе посватать Аграфену, опредлить трудно, но теперь онъ уврялъ, что эта дума у него давно на ум, и краснорчиво убждалъ Аграфену поскорй ударить по рукамъ.
— Вотъ баушка и руки разойметъ, говорилъ онъ:— а потомъ, благословясь, и за свадебку. Совтоваться у тебя не съ кмъ: ни отца, ни матери, и у меня никого, окром дочери, а дочь отцу не указчица. Я считаю себя такъ, что я одинъ, какъ перстъ, и ты одна. Думать теб тоже много нечего: я передъ тобой весь на лицо. Я не пьяница, хоть, конечно, испиваю по праздникамъ.
— Кто нын не пьетъ-то, прошамкала старуха:— не то надо спрашивать, кто пьетъ, а то, каковъ во хмлю живетъ.
Аграфена молча подняла потупленные глаза и, поглядвъ на старуху, медленно перевела ихъ на лицо жениха.
— Я во хмлю смирный, заговорилъ тотъ поспшно:— ни сколь не буянливъ. Въ этомъ будь безъ сумленья, не то, что драться, не избраню николи.
— И корить меня не будешь, что была не честная? выговорила Аграфена какимъ-то глухимъ голосомъ, точно насильно выдавливая его изъ горла и не отводя своего пристальнаго взгляда отъ лица жениха.
— Что ты, Аграфена Егоровна? Николи не укорю, беру зазнало.
— Все ли ты знаешь? снова заговорила Аграфена такъ же медленно и глухо.— Гульная я была, самая отптая во всемъ завод, по улицамъ съ парнями въ обнимку ходила пьяная, распьяная…
Федоть Васильевичъ хотлъ что-то говорить, но Аграфена положила къ нему на плечо руку, требуя молчанія и продолжала:
— Въ ту пору, какъ я своего дитю схоронила, у меня сердце стало словно камень. Не стало во мн ни стыда, ни жалости, ни совсти…
— Да что ты со дна-то у себя выворачиваешь? перебила старуха нищенка, вдругъ вставъ съ мста и заговоривъ съ неожиданной силой.— Ты Богу кайся, а не людямъ. Люди и вс не безъ грха.
— Извстно, не безъ грха, снова поспшно заговорилъ Федотъ Васильевичъ.— И ты это напрасно, Аграфена Егоровна, себя обносишь. Мало ли что бывало! Ты забудь и не поминай, и я не помяну. И Федоть Васильичъ перекрестился широкимъ крестомъ.— Будемъ жить въ закон, будемъ законъ блюсти.
Рука Аграфены тяжело упала на столъ, она задумалась, уставивъ глаза въ пустое пространство, и ничего не отвчала.
— Не думай ты, не думай! и не сокрушайся понапрасну, опять заговорилъ Федотъ Васильичъ, стараясь заглянуть ей въ глаза:— а говори прямо, коли есть у тебя охота за меня идти. Говори.
— Не трони ты ея, сказала старуха, отходя отъ стола и садясь на голбчикъ:— пусть она эту думу одумаетъ.
— Да, что думать-то? что? Не сумлевайся ты ни въ чемъ и не думай ничего, эхъ-ма! Федотъ Васильичъ глубоко вздохнулъ и замолчалъ, истощивъ все свое краснорчіе. Помолчавъ, онъ налилъ въ стоящіе передъ нимъ и Аграфеной рюмки водки и сказалъ:— Ну, такъ по рукамъ, что ли, Аграфена Егоровна? Вотъ и запили бы.
— Запивать-то твоимъ надо, отвтила Аграфена, выходя изъ задумчивости и берясь за налитую рюмку.
— Такъ что-жъ? коли прикажешь, такъ я сейчасъ, заговорилъ Федотъ Васильичъ, вставая.
— Нтъ, нтъ, остановила его Аграфена:— ты со своимъ то пожалуй завтра, да и свата съ собой приведи. Тогда и по рукамъ ударимъ, коли хочешь, при свидтеляхъ.
— Ну, и на томъ спасибо, обрадовался Федотъ Васильичъ.— Я мастера своего, съ которымъ роблю у одной печи, приведу.
Поршивши на этомъ, Федотъ Васильичъ и Аграфена разсталась, выпивши еще на прощаніе. Проводивъ гостя, Аграфена заперла на жердь ворота, и, возвратившись въ избу, поспшно стащила съ себя свое нарядное платье и стку и, бросивъ на лавку, легла спать. Отъ выпитаго вина, слезъ и волненій, перижитыхъ за день, у нея сильно болла голова. Старуха нищенка подошла и стала бережно складывать нарядъ Аграфены.
— Никого не пускай, бабушка, если кто застукается, сказала ей Аграфена, подымая голову съ подушки.— Да погаси огонь-то скоре.
Сложивъ платье, старуха убрала остатки пирога и водки въ шкапъ и задула свчу. Въ это самое время на улиц раздался протяжный молодецкій свистъ. Аграфена вздрогнула, и снова приподнявъ голову, проговорила:
— Не сказывай меня, бабушка, дома.
— Не повритъ, отрывисто прошептала старуха, приникая лицомъ къ стеклу.
Свистъ повторился ближе, почти подъ самыми окнами. Въ тоже самое время раздался топотъ и крики бгущихъ людей.
— Бей его, ребята! валяй его, мошенника!
— Никакъ Петрушку бьютъ! проговорила старуха какимъ-то свистящимъ тономъ, тщетно стараясь разглядть что нибудь въ масс барахтающихся по средин улицы людей. Аграфена вскочила съ постели и припала лицомъ къ другому окну. Ея зоркіе глаза сейчасъ различили высокую фигуру Петрушки, храбро отбивавшагося отъ сыпавшихся на него ударовъ. Дрались кулаками. Нанося здоровые удары направо и налво, Петрушка старался приблизиться къ воротамъ Аграфены, разсчитывая проскользнуть въ нихъ и запереть ихъ за собой. Но когда онъ, наконецъ, прислонился къ нимъ и, продолжая отмахиваться лвой рукой, правой нажалъ щеколду, ворота оказались запертыми. Ворота были новыя, жердь крпкая.
— Грушка, отвори! громко крикнулъ Петрушка, прижавшись спиной къ воротамъ. Его позиція теперь была хороша и нападающіе остановились, ожидая, что ворота отворятся и готовясь ринуться слдомъ за Петрушкой. Но ворота не отворялись. Между тмъ шла крупная перебранка, потерпвшіе отъ Петрушки подзадоривали другихъ, Петрушку разбирало зло, что его не впускаютъ. Въ рукахъ одного изъ нападающихъ появилась здоровая палка.
Петрушка прыгалъ и увертывался отъ ударовъ съ изумительной ловкостью, но все-таки ему досталось порядкомъ и, сваливъ сильнйшимъ ударомъ кулака въ глазъ своего главнаго противника Гвоздилу, онъ пустился бжать. За нимъ не погнался никто, потому что съ противоположной стороны приближались полицейскіе. Начинало разсвтать.
Что это за странныя завыванія! точно протяжные стоны кажого-то громаднаго чудовища. Рудометовъ, ходившій съ ружьемъ что лсу, быстро поднялъ голову, и сталъ прислушиваться.
Увы! это тревога на Угольномъ, тотъ потрясающій нервы свистовъ, которымъ даютъ знать, что случилось несчастіе. Рудометовъ, что было силы въ ногахъ, пустился бжать по узенькой тропинк, сквозь частый лсъ, къ каменноугольнымъ копямъ. Когда онъ прибжалъ на мсто работъ, то, по клубамъ густого чорнаго дыма, валившаго изъ шахты, служившей для вентиляціи воздуха, понялъ, что въ копяхъ произошелъ пожаръ. Еще утромъ онъ слышалъ запахъ дыма съ этой стороны, но, предположивъ, что это нанесло втромъ съ завода, не обратилъ вниманія. Онъ миновалъ шахту съ лстницами, по которымъ спускались рабочіе въ копи, и быстро пробжалъ къ тому мсту, гд находилась другая шахта, черезъ которую поднимали добытый уголь, около нея стояла кучка рабочихъ.
— Рудометовъ! обратились къ нему изъ толпы:— тебя Петръ Петровичъ спрашивалъ.
— Гд онъ?
— Въ работахъ.
— Спустите меня, братцы, сказалъ Рудометовъ, вскакивая въ вагонъ, колеблющійся на канат надъ отверстіемъ шахты, и дергая звонокъ.
Его спустили. Въ томъ широкомъ и высокомъ корридор, въ который спустился Рудометовъ, воздухъ былъ еще хорошъ, дымомъ почти не пахло, и онъ побжалъ въ ту сторону, гд, по его мннію, долженъ быть пожаръ. Заторопившись, онъ не взялъ съ собой фонаря, и быстро бжалъ впередъ, пока не заслышалъ бгущихъ къ нему навстрчу и громко разговаривающихъ людей. Они тоже были безъ фонаря, и Рудометовъ, по голосу, узналъ между ними смотрителя.
— Петръ Петровичъ? окликнулъ онъ, когда они уже почти столкнулись.
— Рудометовъ, это ты? Гд ты пропадалъ? Вели принести фонарей, да распорядись, чтобъ какъ можно скоре спускали сюда досокъ, надо задлывать входъ въ новые штреки тамъ торитъ. Распорядись еще, чтобъ добывали и подкатывали песку засыпать входы.
— А заливать не будемъ, Петръ Петровичъ?
— Заливать невозможно! И смотритель завернулъ въ другой корридоръ, въ которомъ мерцали фонари въ рукахъ у бгущихъ людей.
— Ну, что? спросилъ у нихъ смотритель.
— Да тамъ пройти нельзя, дыму натянуло.
— Такъ вы и не дошли до конца?
— Не дошли.
— Такъ какъ же быть-то, ребята? вдь нужно узнать, горятъ, ли и въ той сторон, или только, вслдствіе тяги воздуха, дымъ туда набрался.
— Нельзя узнать-то! нельзя пройти туда, заговорили рабочіе, почесывая головы.
Въ это время подошли нсколько человкъ рабочихъ съ тачками земли, другіе тащили бревна и доски для задлыванія входовъ. Рабочіе сказали смотрителю, что пріхалъ управляющій и страшно ругается.
— Чмъ ругаться-то, сюда бы шелъ, сказалъ смотритель.— Скажите ему, что я его сюда зову.
— Они не пойдутъ, Петръ Петровичъ, на лстниц дымъ, а въ вагон они спускаться и въ добрую пору боятся. Они васъ къ себ требуютъ.
Смотритель крпко выругался.
— Неугодовъ, скажи управляющему, что мн являться къ нему некогда и чтобъ посылалъ людей сюда, рабочихъ мало у насъ, а ты, Рудометовъ, присматривай за рабочими, мало лсу, такъ выламывайте крпежи изъ корридоровъ. Да землею засыпайте толще! Егоръ, пойдемъ, братъ, со мной!
И, взявъ фонарь изъ рукъ рабочаго, смотритель быстро зашагалъ, углубляясь въ тотъ корридоръ, изъ котораго вернулись рабочіе, не успвшіе проникнуть въ глубь его, за дымомъ. Рудометовъ принялся за работу съ такой ловкостью и находчивостью, что можно было подумать, что дло тушенія пожаровъ въ копяхъ ему давно знакомо. Онъ распоряжался толково и разумна и такъ усердно помогалъ рабочимъ, что скоро одинъ изъ входовъ былъ наглухо задланъ досками и засыпанъ землей. На изъ другого вдругъ пошелъ густой дымъ, и рабочіе, не окончивъ дла и въ половину, бросились бжать къ выходу изъ копей.
— Черти! куда вы? закричалъ Рудометовъ, бросаясь вслдъ за ними:— вдь если мы этой дыры не задлаемъ, то и прежняя наша работа совсмъ пропадетъ!
Но народъ не слушалъ и продолжалъ убгать: одни по направленію къ лстницамъ, другіе — къ углеподъемной шахт.
— Намъ задыхаться-то не изъ-за чего! кричали ему — Ты изъ-за рюмки водки стараешься, а намъ и того не будетъ!
Въ вагонъ разомъ вскочило нсколько человкъ и дернули звонокъ.
— Пошлите вмсто себя свжаго народу, закричалъ имъ вслдъ Рудометовъ:— скажите управляющему, что свжій народъ, сюда нуженъ!
— Ладно, пошлемъ! отвтили ему.
— Вернемтесь, братцы! предложилъ Рудометовъ оставшимся, схватываясь за брошенную тачку съ землей:— здсь мы немножко продышались, можно опять за работу приняться. Айда, за мной!
И онъ покатилъ тачку. Человка три послдовали за нимъ. Потомъ къ нимъ присоединились еще т, которыхъ управляющій прислалъ съ верху, но скоро и эти отказались работать въ удушливомъ дым и снова были замнены свжими. Пока происходила смна рабочихъ, Рудометовъ сидлъ внизу подъ шахтой и пилъ воду прямо изъ ведра. Водой же облилъ онъ свою отяжелвшую голову и, захвативъ руками виски, въ которые стучало, точно молотками, тяжело дышалъ. Онъ снова вернулся съ свжимъ народомъ къ мсту работы, и не оставилъ, пока, она не была окончена.
— Ну, теперь скоре долой! закричалъ одинъ изъ рабочихъ, бросая пустую тачку:— я, братъ, такъ угорлъ, что хуже всякой бани! Рабочіе заспшили къ выходу.
— А гд Петръ Петровичъ? спросилъ у нихъ Рудометовъ.
— Его наверху нтъ, отвтили ему.
— Можетъ, онъ вышелъ по лстницамъ, предположилъ кто-то.
— Къ лстницамъ онъ долженъ былъ пройти мимо насъ, сообразилъ Рудометовъ, останавливаясь:— онъ, братцы, ушелъ вотъ сюда, съ Лапинымъ и не возвращался. Еслибы они воротились, мы бы видли ихъ, да Петръ Петровичъ и не прошелъ бы мимо нашихъ работъ, не сказавши намъ ни слова. Пойдемте, ребята, поищемте ихъ, грхъ намъ будетъ оставить ихъ тамъ! Можетъ, они задохлисъ отъ дыму.
Двое изъ рабочихъ согласились вернуться, вдохнули въ себя сравнительно свжаго воздуха, засвтили фонари и вошли въ указанный Рудометовымъ корридоръ. Чмъ дале подвигались, они, тмъ удушливе и гуще становился дымъ, наполнявшій его. Дышать становилось все трудне, жгучія слезы застилали глаза.
— Вернемтесь, ребята, силъ нтъ идти дальше, прохриплъ, одинъ изъ рабочихъ, останавливаясь.
— Подвинемся еще немного, только до новаго штрека, убждалъ Рудометовъ, схвативъ остановившагося за руку и таща его за собой. Молча прошли еще нсколько саженъ. Вдругъ они споткнулись о какое то лежащее поперегъ дороги тло и вс разомъ остановились. Освтили его фонарями: это оказался Лапинъ. Фонарь, выпавшій изъ его рукъ, лежалъ тутъ же.
— Подымайте его и тащите. Да пошлите мн на подмогу свжихъ людей, я поищу Петра Петровича, онъ, врно, тутъ не далеко. И онъ пошелъ еще впередъ, свтя фонаремъ передъ собой. Рабочіе же, сопровождавшіе Рудометова, подхвативъ Лапина подъ мышки, волокли его за собой такъ поспшно, какъ только позволяли изнуренныя силы. А Рудометовъ все шелъ, пристально оглядывая землю. Онъ нсколько разъ пробовалъ закричать, позвать, но изъ горла выходилъ только хриплый шопотъ. Наконецъ, при вход въ самый дальній штрекъ, онъ различилъ какую-то лежащую темную массу.
‘Это онъ’, подумалъ Рудометовъ, ускоряя шаги. Когда онъ нагнулся, чтобъ посмотрть въ лицо лежащему на земл смотрителю, онъ вдругъ почувствовалъ, что голова у него сдлалась страшно тяжела, и чуть не упалъ на него. Онъ поспшно выпрямился и попытался втянуть въ себя сколько возможно боле воздуха. Въ горл у него саднило отъ дыму, во рту было страшно горько. Затмъ, повсивъ фонарь на гвоздь, вбитый при вход въ штрекъ, онъ быстро нагнулся, поднялъ смотрителя и, взваливъ его себ на плечи, хотлъ снять фонарь съ гвоздя, но фонарь вдругъ уклонился отъ его руки, онъ хотлъ схватить его другой рукой и тоже не могъ. Ему показалось, что фонарь чуть мерцаетъ гд-то вдали, что его будто кто-то уноситъ. Рудометовъ крпче обхватилъ свсившіяся у него съ плечъ руки смотрителя и пошелъ, сгибаясь подъ тяжестью его тла, оставивъ фонарь. Онъ не боялся заблудиться, но боялся, что ему измнятъ силы, онъ чувствовалъ, что колни у него дрожатъ и подгибаются, что воздуху совсмъ не стаетъ, что голова становится все тяжеле и тяжеле, а сознаніе начинаетъ его оставлять. И все-таки онъ шелъ, шелъ, спотыкаясь на каждомъ шагу и шатаясь, какъ пьяный. Дорога казалась ему страшно длинной.
‘Ни вытащить мн его, мелькало у него въ голов.— Неужели они не пошлютъ мн на подмогу? ежели не пошлютъ — мы погибли’. Это была послдняя мысль, затмъ, точно стукнулъ кто его по голов, и онъ упалъ безъ памяти, пройдя, однако, уже боле половины дороги.
Но подмогу послали. Рабочіе скоро нашли ихъ тутъ, и безчувственныхъ. посадивши въ вагонъ, подняли на поверхность земли. Когда Рудометовъ открылъ глаза, онъ лежалъ на земл и ясное небо ласково сіяло надъ нимъ своей серебристой весенней синевой. Онъ поднялъ голову и оглядлся. Кучка людей, съ фельдшеромъ во глав, суетились около лежащаго не подалеку отъ него смотрителя. Фельдшеръ пускалъ ему кровь.
Черезъ три недли посл этого происшествія, Рудометова и тхъ двухъ рабочихъ, что пошли съ нимъ отыскивать смотрителя, позвали въ контору и вручили имъ двадцать рублей награды отъ заводовладльца за спасеніе жизни смотрителя, а также и за усердіе, выказанное ими при тушеніи пожара въ каменноугольныхъ копяхъ. Деньги, разумется, были тутъ же раздлены поровну, но такъ какъ никто на эти деньги не разсчитывалъ, то он и не пошли никому въ прокъ, а были пропиты.
На перекрестк, гд дорога съ угольныхъ копей выходила на дорогу въ заводъ, на куч угольнаго мусора, которымъ усыпалась дорога вмсто щебня, сидлъ Рудометовъ и курилъ. Это было уже въ конц лта. Онъ сильно измнился, возмужалъ, сталъ шире въ плечахъ, а темный шелковистый пухъ на подбородк превратился въ густую курчавую бороду. Только выраженіе лица и самое лицо измнилось не къ лучшему, оно стало зле и грубе. Блки глазъ были красноваты, вки припухли, видно было, что спиртные напитки употреблялись имъ въ изобиліи. Одежда Рудометова была грязная и рваная, но это, впрочемъ, могло служить и признакомъ бережливости, такъ какъ хорошую одежду въ рабочее время никто не надваетъ. Но Рудометовъ былъ въ этотъ день не на работ. Валяющіяся возл него ружье и пара утокъ показывали, что онъ возвращается съ охоты. Небольшая собака, съ виду похожая на лисицу, сидла у его ногъ. Рудометовъ глядлъ на дорогу, усиливаясь распознать показавшихся вдали двухъ пшеходовъ. У одного изъ нихъ былъ берестяный кузовъ за плечами и набирушка въ рукахъ.
‘Это врно по грибы ходилъ кто-нибудь, думалъ Рудометовъ, пристально вглядываясь въ пшеходовъ:— а вотъ другой то кто? Эге! да это никакъ Конвъ!’ воскликнулъ онъ поспшно вставая, и, оставивъ Лиску — такъ звали собаку — стеречь ружье и утокъ, пошелъ къ путникамъ навстрчу.
— Конвъ! Василій Федотычъ! да ты откуда? крикнулъ Рудометовъ, подхода къ пшеходамъ и протягивая Коневу руку.— Я и не зналъ, что тебя дома нту.
— Вотъ какъ! Да ты разв не ходишь на рудникъ?
— Рдко хожу: почитай, что три недли не быть. А тебе куда Богъ носилъ?
— Далеко. Какъ была ильинская поводъ, я сплылъ на караван до Камы, а тамъ на пароходъ, да и въ городъ. Наташку захотлъ провдать. А что, сватъ, не посидимъ ли здсь на кучк, не отдохнемъ ли? обратился Конвъ къ своему спутнику.
— Пожалуй, согласился спутникъ Конва.
Это былъ одинъ изъ заводскихъ рабочихъ, Севастьянъ Пестеревъ, старикъ уже лтъ шестидесяти. Выраженіе его морщинстаго лица и мутно-срыхъ глазъ было печальное и озабоченное. Онъ бережно снялъ съ плечъ кузовъ съ грибами и, осторожно опустивъ его на землю, слъ и самъ возл него.
— Ишь вдь онъ ихъ наколупалъ! сказалъ Конвъ, заглядывая въ кузовъ и присаживаясь на куч мусору,— Ну ко, Петрованъ, угости табачкомъ-то.
Рудометовъ поспшилъ вытащить свой кисетъ съ табакомъ. Набивъ трубку Конва, онъ предложилъ покурить и его спутнику, но тотъ отказался.
— Не занимаюсь этимъ, сказалъ онъ:— съ молоду не навыкъ, а теперь, подъ старость, надо старые грхи замаливать, а не то что новые заводить.
— А у тебя видно грховъ много, сватъ? разсмялся Ковби, попыхивая изъ своей коротенькой трубочки. Старикъ вздохнулъ.
— У кого ихъ нтъ-то? сказалъ онъ грустно: — вс гршны, да только не вс одинаково платятся за грхи. Иной нагршитъ столько, что и сказать страсть, а живетъ сполагоря. А иной и Бога боится, и совсть иметъ, а бды да напасти не оберется. Вотъ хоть бы я теперича, что на своемъ вку натерплся, а послдняя бда, кажись, всхъ горше.
— Да что съ тобой случилось? что за бда? спросилъ Конва, выколачивая докуренную трубку.
— Надъ двкой у меня насмялся какой-то лихой человка, тихо, не подымая головы, сказалъ Нестеровъ.
— Надъ какой двкой? удивился Конвъ.
— Одна у меня полуумненькая Дашка осталась. Кои были дти умные, тмъ Господь вку не далъ. А эта вотъ на грхъ живетъ.
— Такъ неужто надъ ней, надъ полуумной-то? ужаснулся Конвъ, привставъ съ мста.— Да какой это такой варваръ, нехристь нашелся. Вы бы попытали ее: можетъ, скажетъ. Вдь его, подлеца, за это засудятъ.
— Что она можетъ сказать? Она правой руки отъ лвой отличить не уметъ
— Какъ же узнали-то? вдь сама же, чай, сказала?
— Узнали-то мы ужь безо время. Узнали, потому что на виду дло стало, вотъ и узнали,
Конвъ въ ужас хлопалъ руками.
— Охъ, грхъ великій, грхъ тяжкій! И какой только отптый этого грха не побоялся! говорилъ онъ, качая головой.— Да какже вы не досмотрли за двкой? накинулся онъ на старика.— Что сватья глядла? Вдь это ея дло. Вдь вы ее въ свтъ пустили, вы и должны за нея Богу отвтъ держать.
— Ужь я корилъ свою бабу, сказалъ старикъ уныло:— да что въ томъ пользы. Вдь надо и то сказать, что дло наше одинокое, и работа тоже… никакъ нельзя и усмотрть.
— Да она у васъ, почитай, что безъ всякаго призору шатался по заводу и по лсу, упрекнулъ Конвъ старика.
— Это точно, что ходила везд, согласился старикъ:— на одно у ней и толкъ былъ — ягоды собирать.
— Запирать бы ее, на запор бы держать надо, сказалъ Конвъ.
— Воетъ на запор-то, словно собака на цпи. Да опять же она вдь была смирная, никому вреда не длала. Ну, мы и не страшилися.
— Что-жь ты теперь будешь длать, сватъ?
— А что длать? ничего теперь не подлаешь! Не знаю, что и длать, развелъ руками старикъ.
— Въ волостное-то, по крайней мр, заявилъ-ли?
— Ходилъ къ старшин. Спрашиваетъ, не имешь ли подозрнія на кого? а что я скажу? Ничего я не примчалъ, ничего не видалъ, никакого ни на кого подозрнія не имю.
— А она что? говоритъ же что нибудь?
— Дашка? ничего не сказываетъ. Ужь мать сколь пытала, и добромъ уговаривала, и била, либо молчитъ, либо околесную учнетъ городить. Ничего толку не добьешься. А по пустякамъ какъ станешь говорить?
— Извстно, по пустякамъ нельзя. За этакое дло человка вдь въ Сибирь угонятъ, сказалъ Конвъ и, кряхтя, поднялся съ мста. Всталъ и старикъ, и молча повсилъ себ за плечи кузовъ съ грибами. Вмст съ ними собрался и Рудометовъ.
— Поди ко и ребенокъ-отъ у ней будетъ полу умный, говорилъ Конвъ дорогой какъ бы про себя и потомъ прибавилъ, обращаясь къ Рудометову:— Ты вдь по лсу-то часто шатаешься, поди, видалъ ее?
— Видать, какъ не видалъ, особливо по т годы, когда я въ рудник жилъ. Тамъ вдь кругомъ по угорамъ земляника — ну, тамъ и видалъ. А этотъ годъ я въ той сторон разу не бывалъ.
— А крпко бы надо это дло довдать и злодя примрно наказать! горячился Конвъ дорогой.
Въ завод спутники разстались, и Рудометовъ направился и своей изб. Когда онъ проходилъ мимо Груздевыхъ, его оклинулъ въ окно малолтній сынишка Груздева.
— Ты куда, Петрованъ?
— Домой, старуху хочу провдать.
— Да ты разв не знаешь? вдь ее дома нту!
— А гд она?
— На завод, увезли къ расходчику въ няньки. А у васъ въ изб потолокъ провалился.,
— Врешь?
— Ну, вотъ! чего врать, то! сказываю, рухнулъ совсмъ, какъ еще баушку Богъ спасъ. Она въ это время у насъ сидла…
Рудометовъ съ минуту молча постоялъ среди улицы, потокъ подошелъ къ изб и заглянулъ въ окно, изъ котораго вывалились послднія стекла. Тамъ царствовало полнйшее разрушеніе, потолокъ рухнулъ, печная труба тоже пала, груды земли и кирпича лежали на полу вмст съ осколками горшковъ и чашкъ. свалившихся съ полки, полуотворенная дверь, прижатая освшей стной, не двигалась. На порог сидла старая безухая кошка, и ея блестящіе глаза пристально устремились на Рудометова. Онъ вздрогнулъ и быстро отошелъ отъ окна.
— Иди къ намъ ночевать, Петрованъ! раздался голосъ самой Груздихи. Рудометовъ подошелъ къ крыльцу и, поздоровавшись, отвязалъ и подалъ Груздих пару болтавшихся у его пояса утокъ.
— На что ты это? не надо! отговаривалась Груздиха, отстраняя рукой подарокъ.
— Ну, да не кобенься, а бери да жарь, сказалъ Груздевъ, выглядывая изъ дверей. Онъ только что возвратился съ работа и снималъ съ себя свою грязную одежду. Затмъ вс вошли въ избу, гд ужь былъ накрытъ столъ для ужина и слышалось тихое жужжаніе мухъ, густо усаживавшихся на ночь по темнымъ стнамъ избы, Груздиха зажгла лучинку и, воткнувъ ее въ свтецъ, подала на столъ чашку дымящихся щей изъ крупъ, приправленныхъ лукомъ и сметаной.
— Что-жъ ты теперь съ избой-то станешь длать? спросить Груздевъ у Рудометова, когда щи были съдены.