ПЕТРИЩЕВ КАК 12-ДЮЙМОВАЯ ПУШКА
ПЕТРИЩЕВ КАК 12-ДЮЙМОВАЯ ПУШКА
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Петрищев как 12-дюймовая пушка, Розанов Василий Васильевич, Год: 1911
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Террор против русского национализма (Статьи и очерки 1911 г.)
М.: Республика, 2011.
В только что появившейся августовской книжке ‘Русского Богатства’ один из виновников исключения 1270 слушательниц Спб. медицинского женского института, г. Петрищев, пытается обелиться от этой вины. Петрищев — автор ежемесячных ‘Обозрений внутренней жизни’ в журнале, все время подбивавший и медичек, и прочую молодежь к учебным забастовкам. Теперь он на целом печатном листе охает, ахает и ухает по поводу судьбы по его вине исключенных, приставая, как говорится в поговорке, ‘с ножом к горлу’, чтобы ему ‘объяснили, почему исключили’.
‘В чем же виновны эти лица? Вероятно, они совершили нечто ужасное, если от имени государственной власти последовало распоряжение, равносильное стихийному бедствию. Что же именно они совершили? Преступление 1300 слушательниц, в сущности, не объяснено в официальном распоряжении министра. Указан лишь некоторый внешний признак, и притом туманно и загадочно: слушательницы медицинского института не являлись к занятиям не только в течение весеннего семестра, но не желали, несмотря на предъявленные к ним требования, приступить к занятиям и после 18 апреля… В самой редакции этого пункта есть что-то неладное: одно дело — ‘не являлись’, не приступили к занятиям, другое — ‘не пожелали’. ‘Не являться я могу вопреки собственному желанию,— по болезни (это 1300 сразу захворали!!!), по семейным (у 1300 сразу умерли родители?!!) и всяким другим причинам. Желая выполнить в точности предъявленные ко мне требования,— я все-таки могу оказаться вынужденным не выполнить их,— хотя бы, например, потому, что мне надо заработать средства на будущий семестр, и, согласно заключенному мною с N. N. условию, я должен именно с 18 апреля быть в его имении и до сентября репетировать его детей’…
1300 репетиторниц, и все ‘заключили условия с 18 апреля по 1 сентября’. А говорят, ‘сказок не бывает’… Но очень интересно послушать этот отчетливый, ‘как по пальцам’, перечень мотивов, ‘по которым вы, слушательницы, всегда можете мотивировать свое нехождение в институт, и учебный округ и министерство ничего с вами не могут сделать’. Кто только увещевал их, несчастных, ‘по пальцам’, — ‘неопределенные ли личности на сходках’ или гг. Салазкин, Кадьян и профессора, ‘разговаривая по группам’… Судя по тожеству почти выражений у гг. Петрищева и Кадьяна, нельзя сомневаться, что слушательницы повиновались одному указанию сверху и были уговорены к забастовке именно этою мотивировкою, которая казалась и им, и руководителям забастовки рациональною, неопровержимою и непобедимою…
‘Наконец, пусть даже я не являлся именно потому, что не желал. Ну, вот просто по разным причинам не желаю я учиться в этом полугодии, — намерен возобновить занятия с будущего года и, пользуясь законным правом сохранять свое место в учебном заведении, вношу установленную плату. Спрашивается, с каких пор и на каком основании это считается преступлением, за которое надо карать без суда не только меня, моих родителей, мою семью, но и целое учреждение и все, что с ним связано?’
Но когда ‘нехотящих’ оказывается столько, сколько всех учащихся, то ведь совершенно явно, что это не личная прихоть, против которой закон не действует, а бунт и восстание учащихся против того учебного заведения, в котором они учатся: а вовсе нет закона, который запрещал бы бороться с восстанием, и даже есть, конечно, закон, предписывающий администрации заведения борьбу с таким восстанием. Первая инстанция этой администрации —директор института и совет профессоров. Но они пребыли пассивными. Тогда выступила вперед следующая инстанция администрации — учебный округ и министерство просвещения. Россия не оказалась мертвою, безгласною, безвольною страною — вот и только, вот и вся ‘вина’ и все ‘беззаконие’, приведшее г. Петрищева в такие ‘нервы’…
‘За разъяснением газеты частным образом обратились к исполняющему обязанности директора института проф. Кадьяну. Но, оказалось, и для г. Кадьяна ‘распоряжение министра явилось совершенной неожиданностью,— как снег на голову’. О действительных мотивах кары г. Кадьян высказал некоторые свои догадки. Но они — личное его мнение, для нас теперь неинтересное. Нам нужно знать официальное объяснение правительства. К сожалению, и профессору Кадьяну официально известно только то, что из института почти все учащиеся исключены. Что же касается ‘неявки на занятия’, объяснил проф. Кадьян, ‘то, во-первых, по уставу (этакие юристы-крючкотворы!), каждая слушательница имеет право оставаться в институте по личному желанию на второй год, а во-вторых, ‘по уставу института, исключение слушательниц могло последовать по постановлению профессорского дисциплинарного суда, но (курсив Петрищева и, очевидно, ударение на слове ‘разъяснявшего дело’ г. Кадьяна) у нас не было оснований предавать их дисциплинарному суду, так как они не совершили никаких проступков против института‘. Это понятно: административная кара тогда и применяется, когда нет проступков, подлежащих ведению суда. Но тем более загадочный оборот принимает дело: распоряжение, равносильное бедствию, последовало за какую-то вину 1300 медичек, которые, однако, никаких, даже дисциплинарных, проступков не совершили’.
Какие невинные!! ‘Никакого проступка не сделали, и министр, здорово живешь, — просто уволил их ни за что!!!’
Медички, подговоренные печатью, Петрищевым, профессорами Салазкиным, Кадьяновым и проч., произвели тихий бунт, но такого объема, значительности и силы, что учебное заведение перестало существовать иначе, как в форме кирпичного здания. Так как кирпичное здание не есть учебное заведение, то министр, на обязанности которого лежит сохранение учебных заведений, а не стояние сторожем около каменных домов, — уволил преступниц, чтобы с осени 1911 г. открыть учебное заведение, которого они не давали открыть. Вот и только. Министр открыл, возобновил, воссоздал женский медицинский институт, выстроенный на пожертвования всей России и который, не спрашиваясь у России, закрыла известная, враждебная просвещению партия (Салазкины и Петрищевы).
‘По поводу столь невероятного положения вещей выступили: ‘Россия’, ‘Новое Время’, ‘Голос Москвы’… Собственно, отзывы этих газет для нас мало интересны. Наказаны, повторяю, не только 1300 медичек и не только институт, наказаны мы (?!!) все, имеющие счастье или несчастье быть обывателями государства Российского. И не ‘частные’ якобы издания, не официозы, — само правительство в порядке совершенно официальном обязано объяснить нам, за что и на каком основании оно карает нас’…
Все ‘нас’ и ‘мы’… Тону Петрищева, как у Академии Наук. Правительство, вероятно, будет очень напугано голосом Петрищева, и со дня на день мы должны теперь ожидать ‘правительственного сообщения’, которое успокоило бы Петрищева или по крайней мере сделало бы его ярость менее опасной… Что голод на Волге: Петрищев сердится — вот беда.
Вообще же до ‘правительственного сообщения’, вероятно, всякий отец говорит теперь вернувшейся ‘ни с чем’ к нему из Петербурга дочери:
— Я тебя учиться посылал, а не читать книжки ‘Русского Богатства’. Эти книжки ты могла и в Новочеркасске читать, — в библиотеке есть, — а ты села в вагон, переехала всю Россию поперек, мы с матерью последние деньги на тебя истратили, у тебя маленькие братишки и сестренки есть, и ты должна бы и о них подумать. Но ты променяла братьев и сестер на этого брехуна Петрищева, который врет то же в январе, что в июле, и то же в 1911 году, что в 1901 году. Что же ты сделала, куда же ты разбросала отцовские гроши, которые я горбом зарабатываю? Ты должна была вертихвосткам-бастовщицам сказать, что ты бедна, что ты приехала работать, что в твои молодые годы сидеть без дела — позорно, что безделье — вообще позорно, а неученье — вдвое. Ты должна была хоть одна пойти к профессорам и потребовать, чтобы они тебе читали лекции и чтобы они тебя экзаменовали, хоть даже одну. Но ‘одна’ бы ты не осталась: видя твое мужество, смелость и самостоятельность, за тобой пошли бы в первый день десятки, через неделю — сотни и через месяц — тысячи. И ты была бы лицом, человеком, была бы в маленьких размерах и на маленьком месте героинею: но ты струсила, спряталась под стол, испугалась Петрищева и Кадьяна, их высокомерной улыбочки и отказа ‘подать тебе руку’, в рукопожатии которой ты нисколько не нуждаешься. Ты променяла старого отца на этого, вероятно, в цветущих годах черноволосого Кадьяна… Министр очень хорошо сделал, что тебя выгнал. Так и следовало. Приехала, со своими семью целковыми в кармане, и заявила: ‘Здесь все не по мне, а когда не по мне — то я не хочу учиться’. Какая барыня выискалась. Распорядительница. Скажите, пожалуйста: так Россия, поджав хвост, и побежит перед нашей Парасковьей из Новочеркасска. Какая угроза! Какая страшная силища! Вместе-то с Петрищевым. Турку сломите, японца победите. Что ни слово — гром, что ни движение — победа. Ах ты, победительница Парасковья: дал тебе Бог куриные мозги, и вот все твое оправдание…
Я не могу отказать в удовольствии напечатать обо всем этом мрачном и бессмысленном деле следующее письмо, очевидно, знакомого с положением вещей человека. В высшей степени присоединяюсь к его упреку г-ну Кассо за нерешительность и запоздалость его мер и за то, что мерами этими он ударил в ‘хвост’ движения, а не в его ‘голову’. Самый тон объяснений г-на Кадьяна показывает, что все дело с ‘забастовкой’ проходило как ‘по заученному’, что теория ее была создана раньше практики. От того Медицинский институт, можно сказать, ‘удивил всю Россию’ стройностью и выдержанностью, а с тем вместе крайнею жестокостью ‘fait accompli’: без шума, без единой выходки, в полной ‘невинности’, студентки разрушали до основания все учебное заведение, кроме ‘гонораров профессорам’: ‘Внесите нам гонорар за лекции, а сами на лекции не ходите, — очевидно, это ‘программа’ гонорарщиков. ‘Нам будет сытно, а вам — как угодно’. Министр, конечно, должен был покончить с этой гадостью, возмущавшей всю Россию, измучившей всех родителей по провинциям: и жаль, что у него недостало смелости сразу же кончить дело с ‘гонорарщиками’.
Вот это любопытное письмо, которое г-н Петрищев может принять к сведению уже как нисколько не официальное и не официозное:
‘М. г. От вас, всегда сочувственно относившегося к труженицам женского медицинского института, выгнанные 1700 девушек вправе были ожидать прямой защитительной статьи, вместо этого вы в статье своей (No 12708) защищаете распоряжение министра Кассо. Разве он нуждается в вашем или чьем-либо оправдании? Мне, как обыкновенному обывателю, хотелось бы доказать, что в разгроме медицинского института главный виновный именно и есть министр.
Он еще в начале февраля мог убедиться, что все переговоры министерства с советом института, в котором дела вершал директор Салазкин, ни к чему путному не приведут и ту власть, которую он проявил в конце апреля, ему надо было проявить месяца за два раньше.
У меня десятка полтора знакомых медичек разных курсов, и я в некоторой степени полагаю, что министру не следовало вести переговоры четыре месяца, а призвать Салазкина и прямо объявить ему, что он должен немедленно подать в отставку. Назначить временного заместителя, приказав ему немедленно приступить к открытию второго семестра учебного года, и если бы при этом слушательницы вызваны были в институт для обсуждения вопроса о приступлении к занятиям, то, верьте, занятия бы начались, ибо в феврале и начале марта большинство и, можно сказать, даже все, за малыми исключениями, тяготились забастовкою.
Что же сделал министр? Вместо властного слова он ведет переговоры, тянет эти переговоры до конца апреля, пока Салазкин сам подал в отставку, и тогда делается распоряжение о продлении второго семестра до 15 июля. Это позднее распоряжение уже не застало в Петербурге и слушательниц. Начали рассылать пригласительные повестки. Я знаю, что повестки доходили до медичек поздно, даже в июне месяце. Какой же толк мог из этой затеи выйти? Ведь медицинский институт не юридический или какой-либо другой факультет. Лекции без занятий в клиниках никакого значения не имеют. Ведь состряпанный второй семестр из 27 человек иначе назвать нельзя, как кукольною комедиею. Кому это было нужно? Только самому Кассо.
Я попутно не могу не коснуться ожесточенных статей ‘Нового Времени’, в которых прямо брошено медичкам обвинение в нежелании заниматься. Да ведь это совершенная клевета. С самого начала забастовки ни одна не сидела без дела. Больницы петербургские и городские родильные приюты все были заполнены даровыми работницами. Автору этих жестоких статей стоило бы спросить хотя в одной больнице, и тогда бы он убедился, что от работы медички не отказывались, а, наоборот, жаждали работы.
Да, жестокое дело совершил г. Кассо!
Не подумайте, что я оправдываю медичек. Нет, они виноваты, как и все прочие студенты, но почему же они должны поголовно страдать, когда большинство, как я положительно знаю, не сочувствовало забастовке, а не имели лишь мужества идти против течения.
Большое спасибо сказали бы вам выгнанные медички за доброе печатное слово’.
Жаль, конечно, медичек, но они обожглись на огне, на который сами неудержимо летели. У кого-то, кажется у Берне, есть строчка: ‘Всякий имеет право быть глупым (или простодушным, безвольным), но никто не имеет права злоупотреблять своею глупостью (простодушием, безволием)’. Что делать: жизнь сурова и серьезна, и девушкам к этому тоже надо привыкать. Зато, наверно, они второй раз не обожгутся на фатальном огне. С наукою не шутят и с родною землею тоже нельзя шутить. От науки не отворачиваются, и к больным в России нельзя на год опаздывать с помощью.
НВ. 1911. 31 авг. No 12740.