А. И. Богдановичъ
‘Петръ и Алексй’, ром. г. Мережковскаго.— ‘Страна отцовъ’ г. Гусева-Оренбургскаго.
‘Петръ и Алексй’, ром. г. Мережковскаго.— ‘Страна отцовъ’ г. Гусева-Оренбургскаго.
——
‘Петр и Алексей’, ром. г. Мережковского. — ‘Страна отцов’ г. Гусева-Оренбургского, Богданович Ангел Иванович, Год: 1905
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Годы перелома (1895—1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство ‘Міръ Божій’, Спб., 1908
Закончивъ свою громоздкую трилогію ‘Христосъ и Антихристъ’, врядъ ли г. Мережковскій могъ сказать съ чувствомъ полнаго удовлетворенія: ‘нын отпущаеши’. Не думаемъ, чтобы авторъ остался доволенъ своимъ трудомъ, и потому такъ, что, начавъ эту большую работу при одномъ настроеніи, онъ завершилъ ее при другомъ. Чмъ ближе къ концу, тмъ рзче чувствуется эта разница. Если въ ‘Отверженномъ’ преобладаетъ туманная и тмъ не мене горячая мстами мистическая струя, то уже въ ‘Воскресшихъ богахъ’ ее мало-по-малу вытсняетъ холодное изслдованіе ученаго, а въ ‘Петр и Алекс’ мистика окончательно перешла въ холодный разсказъ, отъ котораго ветъ ‘пылью вковъ’. Именно т мста этого романа, гд авторъ желаетъ разогрть себя религіозными порываніями своего героя въ міръ надздшній, меньше всего увлекаютъ читателя. Таковы вс сцены, гд дйствуютъ сектанты, а ‘взыскующій града’ Тихонъ самая неудавшаяся фигура романа. Для созданія Тихона авторъ не имлъ руководства въ вид многочисленныхъ хроникъ, его приходилось творить, а для творчества необходимо самому горть огнемъ и мучиться муками своего героя. Намъ уже неоднократно приходилось, говоря о художественной работ г. Мережковскаго, отмтить холодность его темперамента, преобладаніе въ немъ разсудочности надъ сердцемъ, изслдованія надъ творчествомъ. Мистическаго нтъ ни капли въ натур автора, онъ типичный резонеръ, и его работа напоминаетъ скоре ршеніе шахматной задачи, а не проповдь или восторженное влеченіе въ міръ неяснаго и неопредленнаго, куда г. Мережковскій хочетъ насильственно проникнуть. Въ сущности, о чемъ бы ни повствовалъ г. Мережковскій, онъ остается холоденъ, и чувствуется, что ему ршительно нтъ никакого дла до своихъ героевъ. Но они ему нужны, какъ элементы для поставленной имъ себ задачи — доказать, что аскетическое начало христіанства и древнее оргіастическое, которое отлилось въ культъ Діониса, сливаются въ нкоторой ‘потусторонней’ точк. Поставивъ себ такую задачу — объединить Христа и Антихриста, г. Мережковскій беретъ три эпохи, особенно яркія по столкновенію этихъ началъ, и путемъ тщательнаго изслдованія источниковъ силится возсоздать это сліяніе Христа и Діониса, и какъ только доходитъ до этого пункта, терпитъ настоящій крахъ. Такъ было съ ‘Отверженнымъ’, такъ случилось съ ‘Леонардо да Винчи’, такъ вышло и съ Тихономъ, который и есть главный герой послдняго романа ‘Петръ и Алексй’.
Не увлекаясь самъ, авторъ не можетъ увлечь за собой и читателя въ манящія его ‘бездны внизу и вверху’, и вс эти ‘оргіастическія’, ‘потустороннія’ порыванія отдаютъ самой обычной скукой, которую читатель пробгаетъ какъ безплодныя пустыни, торопясь къ тмъ главамъ, гд разсказъ оживляется всегда интересными выписками изъ хроникъ. Въ послднемъ роман это особенно замтно. Авторъ почти не далъ себ труда переработать сырой историческій матеріалъ и, право, за это можно быть ему только благодарнымъ. Личности Петра, Алекся и другихъ главныхъ дятелей этой знаменитой эпохи такъ значительны, что даже простой разсказъ по хроникамъ глубоко интересенъ. Положимъ, характеры Петра и Алекся очерчены шаблонно, какъ мы привыкли видть ихъ со временъ Костомарова, которому г. Мережковскій слдуетъ довольно-таки рабски, не принося почти ничего отъ себя. То же самое слдуетъ сказать и о другихъ характеристикахъ — императрицы Екатерины, Меньшикова, Толстого, ‘двки’ Афросиньи, Докукина, Кикина и прочихъ героевъ трагедіи, разыгравшейся при русскомъ двор.
Среди этихъ давно знакомыхъ каждому фигуръ одна въ особенности привлекаетъ къ себ вниманіе читателя, сближая его съ современными настроеніями. Это еофанъ Прокоповичъ, правая рука Петра въ его борьб съ духовенствомъ. Надъ этой фигурой авторъ, видимо, поработалъ, и дйствительно личность ловкаго монаха, сумвшаго закабалить русское духовенство на два вка, вышла, какъ живая. Съ перваго момента появленія его на страницахъ романа онъ почти заслоняетъ все остальное и невольно сосредоточиваетъ на себ весь интересъ послднихъ частей романа.
‘Родомъ черкасъ-малороссъ, лтъ тридцати восьми, полнокровный, съ лоснящимся лицомъ, лоснящейся черной бородой и большими лоснящимися черными усами, онъ походилъ на огромнаго чернаго паука. Усмхаясь шевелилъ усами, какъ жукъ. По одной этой усмшк видно было, что онъ любитъ скоромныя латинскія шуточки фацетіи Поджіо не мене, чмъ жирныя галушки, и острую діалектику не мене, чмъ добрую горилку. Несмотря на святительскую важность, въ каждой черточк лица его такъ и дрожало, такъ и бгало, какъ живчикъ, что-то слишкомъ веселое, точно пьяное: онъ былъ пьянъ собственнымъ умомъ своимъ, этотъ румянорожій Силэнъ въ архіерейской ряс. ‘О, главо, главо, разума упившись, куда ся преклонишь?’ говаривалъ онъ въ минуту откровенности.
‘И царевичъ дивился удивленіемъ великимъ, какъ сказано въ Апокалипсис, думая о томъ, что этотъ бродяга, бглый уніатъ, римскаго костела присягатель, ученикъ сперва іезуитовъ, а потомъ протестантовъ и безбожныхъ философовъ, можетъ быть и самъ безбожникъ, сочиняетъ Духовный Регламентъ, отъ котораго зависятъ судьбы русской церкви’.
Петръ умлъ выбирать людей. Онъ не цнилъ убжденности, честности, гордости, врности. Онъ даже не долюбливалъ эти качества и боялся ихъ, зато дорожилъ умомъ и той продажностью души, которая позволяетъ человку сегодня поклоняться тому, что сжигалъ вчера, и сжигать то, чему поклонялся. Таковы его главные сотрудники, которымъ на это ихъ качество онъ прощалъ и воровство, и ложь, и самыя дикія преступленія. Но среди всхъ его излюбленныхъ сотрудниковъ не было другого, который превзошелъ бы еофана въ изворотливости, беззастнчивости, въ готовности перевернуть вверхъ ногами самыя установившіеся догматы, передлать самое Евангеліе, подогнать его подъ любое, въ данный моментъ нужное Петру правило. Врилъ ли Петръ, это большой вопросъ. По крайней мр, онъ былъ глубоко равнодушенъ къ вопросамъ вры, пока они не задвали его лично. Но что еофанъ не врилъ вы во что, это несомннно. Для него вопросы вры были просто игра ума, такая же, какъ и всякая другая, предметы для діалектики, пожалуй, особенно пикантной — и только. Только такой ‘святитель’ и могъ создать знаменитый Духовный Регламентъ, въ которомъ, между прочимъ, утверждалось такое, единственное въ своемъ род, правило:
‘Ежели кто на исповди духовному отцу своему нкое злое и нераскаянное умышленіе на честь и здравіе государево, наипаче же на бунтъ или измну объявитъ, то долженъ духовникъ донести вскор о томъ гд надлежитъ, въ Преображенскій приказъ или Тайную канцелярію. Ибо симъ объявленіемъ не порокуется исповдь и духовникъ не преступаетъ правилъ евангельскихъ, но еще исполняетъ ученіе Христа: обличи брата, аще же не послушаетъ, повждь церкви. Когда уже такъ о братнемъ согршеніи Господь повелваетъ, то кольми паче о злодйственномъ на государя умышленіи’ (стр. 159, янв. ‘Вопросы Жизни’).
Это правило было примнено въ дд царевича Алекся. ‘Алексй понялъ, что о. Варлаамъ нарушилъ тайну исповди,— и вспомнилъ слова св. Дмитрія-Ростовскаго: ‘Если бы какой государь или судъ гражданскій повеллъ и силой понуждалъ іерея открыть грхъ духовнаго сына и если бы мукой и смертью грозилъ,— іерей долженъ умереть паче и мученическимъ внцомъ внчаться, нежели печать исповди отршить’.
Съ тхъ поръ это знаменитое правило Регламента такъ и осталось, въ противность ученію церкви о святости таинства исповди. Но еофанъ пошелъ въ своемъ усердіи еще дальше, доказывая, что ‘вс люди Россійскаго царства, не только мірскіе, но и духовные, да имютъ имя самодержца своего, благочестивйшаго государя Петра Алексевича, яко главы своей и отца отечества, и Христа Господня’. Дальше идти было нельзя даже и такой ‘глав разумной’, какъ еофанъ. Онъ надолго начерталъ путь, по которому духовенство шло до сего дня и продолжаетъ идти. ‘И какъ одно дло — воинству, другое гражданству, и врачамъ, и купцамъ, и мастерамъ различнымъ, такъ и пастырю, и вс духовные имютъ собственное дло свое — быть служителями божіими, однако же покорены суть властямъ державнымъ’.
Въ роман г. Мережковскаго прекрасно обрисована некрасивая роль, какую при Петр играло высшее духовенство въ его борьб съ расколомъ. Освящая своимъ авторитетомъ вс ужасныя мры того времени, еофанъ создалъ и тотъ лицемрный языкъ, какой установился тогда оффиціально. ‘Съ противниками церкви поступать надлежитъ съ кротостью и разумомъ, а не такъ, какъ нын, жестокими словами и отчужденіемъ’, что въ перевод на языкъ дйствительности означало — преданіе упорствующихъ въ руки властей предержащихъ, ‘по многомъ убжденіи съ кротостью и смиреньемъ’. Для примненія этого правила жизнь предоставляла широкое поле, и лучшія страницы романа полны описаніями самосожженій и странныхъ то изуврныхъ, то мистическихъ сектъ, куда устремлялись тогда вс не мирившіеся съ хитроумными циркулярами еофана и только-что народившагося синода.
Два почти вка отдляютъ насъ отъ той знаменательной эпохи, но какъ все это свжо и отдаетъ современностью! Только на дняхъ указъ 17 апрля поставилъ предлъ, отъ котораго начинается новая эра для русской церкви и русскаго народа въ его исканіи ‘истиннаго благочестія’. Читателямъ извстна, конечно, любопытная книга г. Пругавина ‘Монастырскія тюрьмы’. Она можетъ служить превосходнымъ комментаріемъ къ Духовному Регламенту и той удивительной прочности, съ которой Петръ и его слуга еофанъ сковали русское духовенство, превративъ его ‘въ особый чинъ’, по остроумно-насмшливому опредленію лукаваго еофана, какъ ‘и всякое другое мастерство’. За эти два вка мы почти не видимъ борьбы. Духовенство не только примирилось со своимъ ‘чиновнымъ’ положеніемъ, но очень удобно устроилось въ немъ. Взять хотя-бы, упомянутыя монастырскія тюрьмы, только на самыхъ послднихъ дняхъ раскрывшіяся по указу 17 апрля. Въ какой стран, на протяженіи всего міра, можно было бы указать подходящій примръ — духовевство въ роли тюремщиковъ въ двадцатомъ вк? Нигд въ мір наше время не знаетъ ничего подобнаго. Такой фактъ, возмущающій даже неврующихъ и тмъ боле оскорбительный для искреннихъ и религіозныхъ людей, сталъ везд давно уже преданіемъ старины глубокой, однимъ изъ проклятій, тяготющихъ на средневковьи. Но въ Россіи онъ былъ самой реальной дйствительностью до 17 апрля 1906 г. Еще не дальше года тому назадъ, когда отрывки изъ книги г. Пругавина печатались въ журнал ‘Право’, мы лишены были возможности познакомить съ ними читателей, а статья о послднемъ гетман запорожскомъ Кальнишевскомъ, протомившемся въ застнк Соловецкой тюрьмы свыше тридцати лтъ, такъ и не могла появиться на страницахъ нашего журнала. И теперь, когда ‘кротко-смиренное’ обращеніе съ противниками предписано духовенству указомъ 17 апрля, невольно возникаетъ сомнніе, можетъ ли оно разомъ отвыкнуть отъ двухсотлтней практики? Слишкомъ русское духовенство привыкло къ ‘чиновной’ роли, отвыкло отъ ‘пастырской’ и мало подготовлено къ новому положенію, при которомъ ему придется полагаться только на себя. Правда, ‘новыя вянія’ коснулись и его, что и выразилось въ странномъ увлеченіи идеей патріаршества. Но увы! ‘нтъ дорогъ къ невозвратному!’ Патріаршество не мыслимо безъ большой экономической силы, какую представляли громадныя церковныя и монастырскія имущества семнадцатаго вка. Только опираясь на эти имущества, представляло патріаршество извстную политическую величину и могло тягаться съ государствомъ, отстаивая свой прерогативы. Такой экономической силы духовенство теперь не иметъ и никогда больше имть не будетъ. Въ восемнадцатомъ вк государство отняло у него его огромныя земли и капиталы и превратило его въ ‘служилое’ сословіе, какимъ и является теперь духовенство. Свободное духовенство возможно только тамъ, гд оно матеріально независимо. И потому то мечты о патріарх никогда не выйдутъ у насъ изъ области мечтаній, къ счастью для мірянъ, для которыхъ много удобне имть дло съ ‘служилымъ’ духовенствомъ, чмъ съ независимымъ, какъ показываетъ примръ хотя бы Германіи. Даже ‘желзный канцлеръ’ въ самый расцвтъ своего могущества вынужденъ былъ положить оружіе передъ рясой и смиренно идти въ Каноссу, а партія центра до сихъ поръ самая могущественная и всмъ приходится считаться съ нею.
Петръ зналъ, что длалъ, когда унижалъ духовенство, сначала вышучивая его въ своемъ ‘всепьяннйшемъ собор’, а потомъ создавъ при содйствіи лукаваго ‘черкаса’ свой Желзный Регламентъ, попиравшій вс каноны и постановленія отцовъ церкви въ угоду ‘власти предержащей’. Онъ преслдовалъ, конечно, свои интересы, ни мало не заботясь о мірянахъ, но польза для послднихъ явилась сама собой, и Россія нын свободна отъ борьбы съ воинствующей церковью, съ которой борется и Германія и Франція. Благодаря Петру, церковь въ Россіи такъ ослабла, что клерикализмъ и связанная съ нимъ опасность у насъ не мыслимы. Каковъ-бы ни былъ будущій строй Россіи, духовенство будетъ покорно примняться къ нему, приспособляясь къ тому или иному регламенту. Въ теченіе двухсотлтія бюрократическаго режима оно смиренно несло обязанности чиновника у алтаря, выполняющаго требы, стерегущаго по тюрьмамъ еретиковъ, поддерживающаго все, что прикажутъ.
Романъ г. Мережковскаго иметъ, поэтому, для насъ немалое общественное значеніе именно этой своей стороной, выясняющей паденіе духовенства подъ могучими ударами Петра. Несмотря на отдаленность эпохи, это сближаетъ его произведеніе съ современностью. Насколько читатель остается глухъ къ мистическимъ порывамъ автора, настолько же живо воспринимаетъ онъ превосходно написанную картину упадка духовенства при Петр и самъ уже дорисовываетъ аналогію съ тмъ, что видитъ теперь. Историческая картина въ роман поясняетъ ему настоящее. Безъ еофана было бы непонятно многое въ наши дни, хотя бы, напр., подтвержденіе пущенной въ оборотъ латинско-русскимъ агенствомъ Черепъ-Свиридовича сплетни о японскомъ подкуп рабочихъ… Надо было пройти хорошую школу еофановскаго лицемрія, чтобы такъ спокойно относиться къ то роли, которую исполняетъ въ такихъ случаяхъ ‘духовный чинъ въ народ’, какъ опредлилъ еофанъ значеніе духовенства (стр. 169, ‘Вопросы Жизни’, 1).
Новыя вянія, однако, такъ или иначе все же коснулись и ‘духовнаго чина’, несмотря на вс загородки, которыми этотъ чинъ старался отгородить себя отъ жизни. Какъ ни велика кастовая замкнутость духовенства, но жизнь, конечно, оказалась и здсь сильне и мало-по-малу расшатывала устои еофановскаго регламента, не давая ‘отцамъ’ успокоиться въ блаженномъ невдніи того что творится вокругъ. ‘Страна отцовъ’ зашевелилась въ безпокойномъ ожиданіи грядущаго дня, о которомъ одно можно сказать, что онъ не будетъ похожъ на вчерашній. Двухсотлтнее мирное житіе подъ охраной бюрократіи кончилось, и ‘отцы’ привлекаются къ отвту.
Въ повсти г. Гусева-Оренбургскаго ‘Страна отцовъ’ читатели присутствуютъ при начал того волненія, которое понемногу охватываетъ и духовную касту. Это волненіе пришло извн и застигло духовныхъ отцовъ внезапно, хотя признаки его были и раньше, и литература робко, но все же отмчала ихъ. Въ числ бытописателей духовенства можно указать на трехъ художниковъ, которые въ своихъ произведеніяхъ указывали на постепенную перемну. У г. Потапенки мы встрчаемъ по большей части благодушныхъ батюшекъ, исполняющихъ свой обязанности, не мудрствуя лукаво, но боле или мене близко принимающихъ къ сердцу бды и радости мірянъ. Чувствуется хотя и неглубокая, но несомннная живая связь между приходомъ и причтомъ. Въ лучшемъ произведеніи г. Потапенки ‘На дйствительной служб’ выведенъ даже идеальный типъ сельскаго священника, который пренебрегъ блестящей духовной карьерой ради служенія народу. И типъ этотъ, при всей его идеализаціи, не производилъ впечатлнія фальши въ то время, когда появилась эта повсть. Затмъ онъ уже больше не появляется въ литератур. У другого духовнаго бытописателя, боле поздняго, г. Елеонскаго, мы уже не видимъ благодушныхъ представителей клира. Мсто ихъ заняли сухіе ‘стяжатели’, вчно занятые мелкими ссорами между собой и непрекращающейся наступательной и оборонительной войной съ приходомъ. Связи между клиромъ и приходомъ нтъ, ихъ соединяютъ, или лучше сказать, разъединяютъ сухія, чисто формальныя отношенія, въ которыхъ нтъ мста взаимному пониманію. А между тмъ авторъ беретъ свой типы именно того времени, когда особенно много стали говорить о роли и значеніи духовенства, когда возникли церковно-приходскія школы, началась усиленная миссіонерская дятельность, и духовное сословіе, бывшее всегда въ нкоторомъ загон у бюрократіи, стадо усиленно выдвигаться ею на почетное мсто естественнаго хранителя ‘исконныхъ’ устоевъ и нарочитаго ‘народнаго’ духа. Наконецъ, у г. Гусева-Оренбургскаго, еще боле поздняго бытописателя, такъ сказать писателя послднихъ дней, мы уже видимъ вполн оформившійся типъ священника бюрократа, типъ воинствующій и ничмъ не напоминающій мирныхъ и благодушныхъ батюшекъ г. Потапенка.
Въ послдней повсти ‘Страна отцовъ’ г. Гусевъ-Оренбургскій пытается дать очень широкую картину тхъ измненій, какія происходятъ вообще въ народной сред и соприкасающихся съ нею областяхъ. Современныя настроенія и народной крестьянской массы, и отчасти рабочей, и духовной среды, и администраціи — все это авторъ затрогиваетъ, не какъ-то мимоходомъ, не давая общей картины, даже какого-либо общаго фона. Главное, почти исключительное вниманіе читателя приковано все же къ духовной сред. Экскурсіи автора въ сторону, съ цлью расширить горизонтъ повсти, по большей части мало удачны, хотя и даютъ кое-какія данныя для сужденія о тревожномъ настроеніи, охватывающемъ всю ‘страну отцовъ’. Публицистъ здсь вытсняетъ художника, который не можетъ изъ разрозненныхъ обрывковъ дать картину, цльную и яркую, какую въ его изображеніи представляетъ боле узкая ‘страна отцовъ’ не вообще, а ‘отцовъ’ духовныхъ.
Деревня обнищала и опустла. Когда-то богатая хлбомъ поволжская сторона бьется теперь въ рукахъ крупныхъ кулаковъ-капиталистовъ, сумвшихъ выжать изъ земли вс соки и такъ скрутить деревню, что ей ‘податься некуда’, нечмъ и защититься отъ все наростающихъ требованій. Хлбъ, когда-то ‘мужицкій’, сталъ теперь ‘купецкимъ’ и ‘арендательскимъ’. Явились элеваторы искусно переправляющіе этотъ хлбъ въ ‘заморскія страны’, а на мст стала все больше и продолжительне утверждаться хроническая голодовка, временами переходящая въ настоящій, даже оффиціально признаваемый голодъ. И по мр обнищанія деревни росъ капиталъ въ лиц ‘новоявленныхъ лэнддордовъ — Шаповаловыхъ, Стрижикозиныхъ, Широкозадовыхъ’, которые изъ мелкихъ скупщиковъ выросли въ крупнйшихъ землевладльцевъ. Авторъ рисуетъ одного изъ нихъ, Широкозадова, какъ типичнаго представителя недавно народившейся силы. ‘Онъ нутромъ понялъ тактику земельнаго хищенія, умлъ использовать каждый недочетъ мужичьяго хозяйства, умлъ выбрать моментъ, чтобы придти и закабалить. Наступали у мужиковъ сроки платежей въ земельный банкъ, онъ умлъ дать деньги на такихъ условіяхъ, что земли въ конц концовъ переходили къ нему. Была нехватка у мужиковъ въ посвномъ хлб, онъ гостепріимно раскрывалъ амбары, урожай же переходилъ къ нему. А неурожай отдавалъ мужиковъ въ его полную власть, и, разоренные, часто они совсмъ безъ борьбы уступали ему земли, чтобы потомъ голоднымъ потокомъ наполнить житницкіе пригороды и слободки. Позади него, гд онъ прошелъ, слышались стоны и проклятія закабаленныхъ, а онъ шелъ дальше и дальше по узду, тая планы захвата, пугавшіе даже крупныхъ землевладльцевъ своей тонко-придуманной неожиданностью. Точно сытый, но жадный коршунъ медленно кружилъ онъ по узду, и участокъ за участкомъ оставались въ его рукахъ. При этомъ онъ не останавливался даже передъ мошенничествомъ, если оно было легально обставлено, длая этимъ только шагъ впередъ по скользкой, развращающей почв изжившаго закона’ (стр. 118, ‘Страна отцовъ’).
Этотъ процессъ покоренія деревни капиталомъ давно уже и неоднократно былъ описанъ въ литератур. Насъ интересуетъ въ данномъ случа отношеніе духовенства къ новой сил и то разложеніе, какое и въ его среду, какъ оказывается, вноситъ тотъ же Широкозадовъ и Ко. Съ одной стороны авторъ даетъ типичныхъ представителей поклонниковъ успха и всякой силы, въ лиц о. Матвя, напр., о. Рудонетова и другихъ. Они и свои дла устраиваютъ, и даже подыскиваютъ подходящіе тексты изъ писанія для возвеличенія дятельности Широкозадовыхъ. Въ то же время они хотятъ и себя представить строгими ревнителями чистоты церкви. Такъ, о. Рудонетовъ, крупный пайщикъ акціонернаго предпріятія, первый подымаетъ на духовномъ създ вопросъ объ отобраніи дтей у сектантовъ.
‘— Отцы и братіе!— гремлъ онъ на весь създъ:— если мы заключаемъ вора въ темницу, разбойника посылаемъ на каторгу, прокаженнаго — въ больницу, то какъ же подобало бы поступить съ сектантомъ, который есть воръ, ибо отъемлетъ у ребенка благодать крещенія, разбойникъ, ибо убиваетъ его душу, прокаженный, ибо заражаетъ смрадомъ грха младенца! Но мы милосерды, какъ милосердъ Христосъ: оставляемъ на свобод преступника, ожидая его раскаянія, и лишь спасаемъ жертву его, исхищая изъ бездны грха родительскаго и прародительскаго.
‘Борода его трепетала на груди, и глаза горли’.— Мы не полицейскіе,— замтилъ кто-то изъ молодыхъ батюшекъ. Но Рудометовъ не сдался.
‘— Мы — полицейскіе Бога вышняго!— сказалъ онъ:— ибо стражи храма его и охранители стада его!’
Отецъ Матвй, молодой батюшка изъ академиковъ, типъ воинствующаго ‘отца’, мечтающаго ни боле ни мене, какъ о ‘еократіи’. Когда разносится слухъ, ‘что вс школы, волею правительства, отойдутъ въ духовное вдомство’, онъ даже забываетъ личныя огорченія и ликуетъ:— Да вы поймите: это мечта! Это возвратъ къ великому прошлому! Прошедшее становится будущимъ! Это первый шагъ въ царств еократіи!..
‘О. Матвй вскочилъ на любимаго конька и теперь несся на немъ безъ удержу, скакалъ, жестикулируя, по пустынямъ безбожья, среди развалинъ вры, но скакалъ самоувренно, безъ страха и сомннія, въ широко-распахнутыя ворота, за которыми видлись ему строгія очертанія ‘царства еократіи’. Наступало, по его словамъ, время ‘изжененія плевелъ’, всесожженія сорныхъ травъ, заглушавшихъ ‘ниву Божью’.
‘— Вотъ во Франціи духовенство гонятъ. Конечно, то черная католическая рать. А все же сказывается и въ семъ безумная дерзость интеллигентовъ и невровъ… Но то въ чужой полуязыческой держав творится. А что же наши суедумцы? Тотчасъ откликаются! Возвышаютъ главы свои, воздвигаютъ гоненіе на церковную школу: слышали, какъ тверское земство отличилось? Да и оно ли одно! Но… съ Богомъ шутки плохи! И тверское земство испытало это на себ… И Франція испытаетъ…
‘О. Матвй, поощряемый вниманіемъ слушателей, уже докапывался до самыхъ основаній, взрывалъ фундаменты и скакалъ на головокружительныя высоты, съ фанатическимъ блескомъ глазъ вскидывая руки, точно вызывая на борьбу какого-то ненавистнаго.
‘— Православіе! самодержавіе! народность! Вотъ три краеугольныхъ камня нашей жизни. И изъ нихъ первый — православіе! Ибо кто собралъ Русь во едино стадо и создалъ самодержавіе? Оно! Кто совокупилъ разнообразныя племена во едину народность? Оно! Русь всегда была Русью православной церковности, и въ этомъ ея сила, ея слава, ея святость, ея превосходство передъ другими народами! Непоколебима и крпка была она для враговъ внутреннихъ и вншнихъ, пока монастыри были ея свтильниками, пока горли въ ней солнца вры такія, какъ патріархи! Всегда заря истиннаго образованія, источника вры и силы, походила изъ школъ церковныхъ. И вотъ повторяю… привтствую я это намреніе высшаго правительства передать намъ школы! Он принадлежатъ намъ по историческому праву. Не только низшія школы… гимназіи и университеты слдовало бы отдать въ наши руки, подъ нашъ надзоръ’… (стр. 244—248).
Воинственный тонъ о. Матвя звучитъ, повидимому, вполн согласно тому, что до послдняго времени стало все явственне пробиваться въ застывшей отъ вкового гнета сред духовенства. Борьба за церковную школу, миссіонерское рвеніе, сказавшееся на извстномъ казанскомъ създ, гд былъ поднятъ вопросъ объ отбираніи дтей у раскольниковъ, — это все факты вчерашняго дня. Но даже при всемъ могуществ поддержки бюрократіи, эти факты не имли и тогда сколько-нибудь прочнаго основанія не только въ жизни, но и въ сред самого духовенства, которое въ общей масс оставалось холодно и неподвижно. Правда, то тутъ, то тамъ проявлялись отдльныя личности, въ особенности изъ молодыхъ обуянныхъ честолюбивыми стремленіями батюшекъ, которые охотно откликнулись на призывъ бюрократіи помочь ей въ борьб съ новыми запросами жизни. Общая масса духовныхъ, однако, увидла въ церковныхъ школахъ, напр., лишнюю обузу, неблагодарный трудъ, къ тому же плохо оплачиваемый, къ которому стали присосживаться только неудачники изъ духовныхъ дтей, псаломщики, заштатные дьячки и въ особенности двицы-епархіалки до выхода замужъ. Лучшіе священники откровенно отрицали церковную школу, не скрывая ея недостатковъ и отказываясь сами поддерживать ее личнымъ трудомъ.
Вполн врно поэтому авторъ заставляетъ на пылкую рчь о. Матвя возразить юношу-студента, сына благочиннаго: ‘Вы отъ лица духовенства говорите или отъ себя? Если отъ лица духовенства, то я увренъ, что духовенство въ лучшей части своей само откажется отъ вашихъ словъ, если за себя, то такія рчи возмутительны въ устахъ священника! Вы порочите лучшихъ людей страны, вы пытаетесь отнять у нихъ то, что они добыли потомъ и кровью, что они въ тяжелой борьб создавали въ то время, какъ вы собирали калачи и шкурки съ тхъ бдныхъ рабовъ, которыхъ сами же величаете овцами… Вы самозванцы, вы обманщики! Для чего вы протягиваете ваши рабскія руки къ школамъ? Чему вы можете учить народъ? Цпи умственнаго рабства вы называете небесной истиной, вчную подлую ложь жизни — высшей правдой’…
Эта горячая реплика сочувственно подхватывается окружающею толпою духовныхъ, которые не могутъ не признать правды въ словахъ студента. ‘Мы длаемъ свое дло, а свтскіе люди свое! Мы сами оттолкнули отъ себя интеллигенцію нетерпимостью’…
И опять-таки авторъ совершенно правъ. Теперь вопросъ о церковной школ иметъ уже историческій интересъ. Жизнь взяла свое, и, стоя наканун общаго переустройства русскаго строя, можно смло утверждать, что въ вопрос о школ бюрократія потерпла самое чувствительное пораженіе именно потому, что духовенство не поддержало ее. Невольно опять напрашивается сравненіе съ Западомъ, гд духовенство боролось съ государствомъ изъ-за школы и въ значительной степени одержало побду. У насъ государство толкало школу въ объятія духовенства, но послднее съ большой неохотой шло навстрчу. Оффиціально казалось полное согласіе. Печатались широковщательные отчеты, въ которыхъ церковныя школы насчитывались тысячами, говорились громкія рчи, воинственныя по духу,— на дл же не было ни школъ, ни охоты заниматься ими. Нтъ дла боле отвтственнаго, какъ просвщеніе народа. Оно требуетъ прежде всего любви и преданности, доходящей до самопожертвованія, требуетъ проникновеннаго сознанія важности его, увлеченія, творческой работы, словомъ того ‘духа живаго’, который со временъ еофана Прокоповича былъ систематически вытравляемъ изъ духовной среды. И когда бюрократія обратилась къ духовенству за содйствіемъ въ борьб съ живыми силами страны, она встртила угодливость и лукавство раба: оффиціально духовенство возликовало, на дл — оказалось лниво и неспособно, къ счастью для русскаго просвщенія.
Карьеристы и стяжатели, какъ о. Матвй и о. Рудометовъ, не исключенія, конечно. Они достаточно окрасили собой за послдніе годы всю среду не только какъ наиболе яркіе цвты въ общемъ безцвтномъ букет. Они придали ей особый ‘душокъ’ нетерпимости и воинственности. Ихъ голоса были достаточно многочисленны и сильны, чтобы придать нчто внушительное общему хору. И тмъ не мене, они не составляютъ силы, сколько-нибудь опасной и серьезной. Сила заключается въ убжденіи, вр, въ талантахъ. А какія же убжденія, вра и таланты у отцовъ Матвевъ и Рудометовыхъ, когда съ одной стороны они мечтаютъ о поворот къ давно прошедшему, съ другой — всми корнями жадно тянутся къ настоящему въ вид многихъ матеріальныхъ выгодъ, даваемыхъ этимъ послднимъ? Одинъ — членъ акціонернаго общества, весь въ рукахъ Широкозадовыхъ и ему подобныхъ, другой забираетъ по приходу, что только можетъ, юлитъ передъ земскимъ начальникомъ, котораго и самъ считаетъ великимъ развратникомъ, и смотритъ на свою службу, какъ на доходное мсто. Сухой формализмъ вмсто вры, рабское преклоненіе предъ волею начальства вмсто убжденія и жадность — вотъ его талантъ.
Все, что есть дйствительно сильнаго и талантливаго, убжденнаго и врующаго, уходитъ изъ духовной среды, не уживается и ищетъ простора, какъ о. Иванъ въ повсти, какъ жена о. Матвя, какъ другіе молодые еще, но уже подающіе надежды сыновья о. Рудометова, благочиннаго и прочія лица изъ духовной среды, выводимыя авторомъ. При всемъ разнообразіи характеровъ, настроеній и мотивовъ, ихъ объединяетъ одно — сознаніе, что въ мертвой сред нтъ мста живому духу. Среди нихъ особый интересъ вызываетъ о. Иванъ, въ которомъ безсознательно и долго идетъ внутренняя борьба привитыхъ съ дтства и развитыхъ воспитаніемъ привычекъ показного смиренія, стяжательства и подчиненія чужой вол — съ здоровой, сильной и увлекающейся натурой честнаго и благороднаго человка, способнаго на высокій подвигъ самопожертвованія. Онъ любитъ тяжелый трудъ, отличный хозяинъ, веселаго жизнерадостнаго характера, открытая душа, чуждая лицемрія и лжи. ‘Зачмъ я пошелъ въ попы?’ недоумваетъ онъ самъ, чувствуя, что не можетъ уложить себя въ отведенныя ему рамки ‘служенія требъ’. Его тянетъ къ мужику, котораго онъ сгоряча ругаетъ и тутъ же возражаетъ о. Матвю, что ‘мужики, хотя какіе они ни на есть, а народъ теплый… По моему, лучше мужика и человка нтъ!’ Въ сущности онъ и самъ недалеко ушелъ отъ крестьянскаго міра, и то, что ему навязало семинарское воспитаніе, только тяготитъ его, не давая развернуться его природнымъ силамъ и способностямъ. Семинарія вспоминается ему ‘громаднымъ ящикомъ, въ которомъ смутно гудло населеніе зврьковъ, милыхъ и невинныхъ, съ покорностью невднія склонявшихъ головы подъ вковымъ педагогическимъ молотомъ, выскавшимъ въ умахъ и сердцахъ ихъ священныя надписи могильныхъ плитъ, подъ которыми будетъ судорожно задыхаться грудь ихъ всегда, всегда’… Жизнерадостная натура юноши трепетала, слыша постоянную проповдь порядка прежде всего, порядка, въ которомъ Богъ выступалъ ‘карателемъ, посылающимъ съ незримаго престола только глады, моры, потопы, землетрясенія и всякія несчастія*. Его боялись, и ‘съ этимъ страхомъ шли въ жнаиь и распространяли его’. А наряду съ этимъ стояло съ дтства уовоевжое представленіе о служеніи, какъ ‘о эолотомъ под, по которому бродятъ мужички и рааносятъ зодотыть тедушечекъ. Поборы рисовались въ поэтическомъ ореол, всмъ хотдось поскоре туда, на эти золотыя поля’… ‘И съ этимъ сномъ, съ этимъ бредомъ шли въ жизнь. И на вс явленія ея смотрли сквозь сумбуръ могильныхъ надписей и во всхъ страшныхъ драмахъ ея не могли разобраться. Натуры нжныя таяли и гибли въ мукахъ раздвоенности между тмъ, что знали и что видли, натуры сухія и черствыя ожесточались, натуры гордыя — отчаявались и кончали наглымъ презрніемъ къ себ, къ людямъ, ко всему святому’.
Отецъ Иванъ не очерствлъ, не отчаялся и не погибъ. Его спасла здоровая, сильная натура и любовь, указавшая на выходъ изъ духовнаго званія, какъ на единственный путь спасенія. Тяготвшіе къ мужику, къ земл, къ физическому труду не дало ему очерствть и отдаться бреду ‘о золотомъ пол поборовъ’. А любовь пробудила дремавшія умственныя и нравственныя силы, извлекла ихъ изъ-подъ ‘могильной плиты’. Какъ и всхъ, его женили для полученія мста, безъ сердечнаго вліянія, безъ знакомства даже съ будущей женой, и чувство любви долго не просыпалось, пока не было вызвано страстнымъ призывомъ женщины тоже подавленной, но протестующей и борющейся. Жена о. Матвя, которая не могла выдержать ежедневнаго лицемрія своего супруга, увлекается искренностью, простотой и силой, бьющей ключомъ въ душ о. Ивана, и, порывая сама съ ‘могильными плитами’, увлекаетъ за собой и о. Ивана.
Окончательный разрывъ проявляется въ немъ бурно, неистово подъ вліяніемъ тяжелыхъ условій жизни гибнущей, разоренной Широкозадовыми и Ко деревни, при равнодушномъ попустительств духовенства, льстиво ухаживающаго за побдоноснымъ кулакомъ.
‘— Я ршилъ! Твердо ршилъ, безповоротно! Ухожу, довольно.
‘— Что съ вами?! — волновались рясы и подрясники и колебались въ воздух широкіе рукава.— Откуда это? Почему?
‘— Потому что я пересталъ бояться думать! Прозябалъ, какъ червь! Ползъ во мрак! Жилъ, какъ приказано, а не такъ, какъ должно жить… Довольно! Я и вамъ говорю: довольно! Разв вы не видите, что такъ жить нельзя больше… Покорно! Жизнь уходитъ отъ насъ въ сіяющую даль, а мы стоимъ на мст окаменлые, черною стною… Сами не идемъ и мшаемъ идти другимъ! Накинули на жизнь цлую сть текстовъ, оправдываемъ произволъ тхъ, кто уродуетъ жизнь, проповдуемъ терпнье тмъ, кто и безъ того достаточно терплъ. Вс вокругъ насъ ищутъ рая правды, рая справедливости, страстно борются за свой идеалъ… А мы?! Довольно!
‘— Да онъ съ ума сошелъ!— тихо сказалъ о. Сильвестръ.
‘О. Иванъ быстро обернулъ къ нему возбужденное лицо.
‘— Мы вс безумцы! Живемъ безсознательно, мыслимъ навязанными мыслями, мыслями рабовъ!.. Мы съ дтства обмануты, съ дтства ранены… Въ умъ и въ сердце ранены! И эта рана превратилась въ постоянную язву, угнетающую духъ! Нтъ, нтъ! Вся жизнь должна измниться! Я хочу быть свободнымъ человкомъ, служить свободному Богу!’ (стр. 318).
И отецъ Иванъ не одинъ. На это указываетъ все растущее среди духовенства желаніе расширить свой кругозоръ, измнить семинарское воспитаніе, которое при всхъ реформахъ русской жизни оставалось почти неизмнно. Иначе и быть не можетъ. Вдь русское духовенство это одинъ изъ лучшихъ элементовъ русскаго народа. Оно самая чистая русская раса, здоровая физически и духовно. Подсчитайте, сколько оно дало превосходныхъ работниковъ на всхъ поприщахъ русской жизни… кром духовнаго. Какая масса врачей, учителей, адвокатовъ, профессоровъ, ученыхъ, писателей, государственныхъ дятелей вышла изъ духовной среды! Значитъ есть тамъ и силы, и таланты, и если только въ своей спеціальной области оно словно замерло и навки застыло, то причины надо искать въ специфическихъ особенностяхъ этой области. Духовенство было подавлено бюрократіей, а раскрпощеніе русской жизни оживитъ и въ немъ дремлющія, не находившія выхода силы.
Больше всхъ, быть можетъ, выиграетъ при обновленіи русскаго строя именно духовенство, такъ какъ оно поставлено въ исключительно благопріятныя условія. Никто не стоитъ ближе его къ народу, этому источнику всхъ силъ. Оно знаетъ его, и народъ его знаетъ. Ихъ пока раздляла бюрократическая стна, не допускавшая сближенія и единенія, которое такъ естественно на почв общихъ нуждъ и интересовъ. Въ громадной части своей духовенство т же земледльцы. И вотъ когда оно внесетъ въ деревню истинное знаніе, свободу и свтъ настоящаго просвщенія, евангельскій духъ любви, воодушевленіе и энергію истинной вры — кто можетъ сдлать больше, чмъ оно? Теперь его лучшія силы уходятъ на сторону, не находя себ примненія въ духовной области, опутанной стью бюрократическихъ циркуляровъ. Тогда эти силы останутся здсь, на мст, упорствуя, волнуясь и спша восполнить то, что было упущено вками. И какъ изъ среды духовенства выходили не разъ ‘учителя жизни’, въ род Чернышевскаго, Добролюбова, Елисева, такъ появятся въ немъ и истинные ‘пастыри добрые’, которые подымутъ значеніе этого сословія на ту высоту, на какой оно должно и можетъ стоять…
Іюль 1905 г.