Изъ траурныхъ воспоминаній.
Изъ траурныхъ воспоминаній.
Петръ Филиповичъ Якубовичъ.
Петръ Филиповичъ Якубовичъ.
1860—1911
В. Водовозовъ.
‘Современникъ’. Кн. IV. 1911
Петр Филипович Якубович, Водовозов Василий Васильевич, Год: 1911
Время на прочтение: 10 минут(ы)
17 марта скончался Петръ Филипповичъ Якубовичъ, унеся съ собой самыя горячія симпатіи широкихъ круговъ русскаго читающаго люда. Это былъ человкъ рдкаго, можно сказать, совершенно исключительнаго душевнаго благородства. Слово у него никогда не расходилось съ дломъ, и вся его жизнь, вс перенесенныя имъ страданія свидтельствуютъ о рдкой врности своимъ убжденіямъ.
Родившись въ 1860 г. въ дворянской семь Новгородской губерніи, обладавшей нкоторымъ достаткомъ, онъ получилъ хорошее воспитаніе въ дтств, хорошо изучилъ иностранные языки и но окончаніи гимназіи въ 187S г. поступилъ въ С.-Петербургскій университетъ на историко-филологическій факультетъ. Какъ почти вс поэты, онъ началъ писать стихи въ раннемъ дтств, и уже на первомъ курс университета выступилъ въ печати съ первымъ своимъ стихотвореніемъ ‘Моя дорога’, напечатаннымъ въ декабрьской книжк ‘Дла’ за 1878 г., затмъ началась его усиленная литературная работа въ лучшихъ журналахъ того времени: ‘Дл’, ‘Слов’, старомъ ‘Русскомъ Богатств’, ‘Встник Европы’, наконецъ, ‘Отечественныхъ Запискахъ’. Кром стиховъ, онъ печаталъ также повсти, критическія статьи, статьи по вопросамъ текущей общественной жизни. И литературная, и общественно-политическая физіономія Якубовича. вполн опредлилась уже тогда, и онъ ушелъ въ могилу тмъ самымъ человкомъ, какимъ онъ началъ свою литературную дятельность. Въ политическо-общественномъ отношеніи онъ выступилъ народникомъ-радикаломъ, цлью всей своей жизни и дятельности онъ ставилъ благо широкихъ народныхъ массъ и прежде всего крестьянства, ‘земля и воля’ и сверхъ того ‘знаніе’,— таковъ былъ лозунгъ передовой молодежи того времени, и именно онъ былъ написанъ на знамени Якубовича. Ближайшими учителями и наставниками Якубовича были: Чернышевскій, Лавровъ, Михайловскій. Какъ писатель-художникъ Якубовичъ былъ строгимъ реалистомъ, оставаясь врнымъ литературнымъ завтамъ Блинскаго, Добролюбова и тхъ же Чернышевскаго и Михайловскаго. Въ поэзіи его ближайшими наставниками были Некрасовъ, и нсколько поздне подчинившій его своему вліянію его младшій современникъ, рано скончавшійся С. Я. Надсонъ.
Литературная работа не удовлетворяла Якубовича. Жажда общественной дятельности, стремленіе воплотить свои идеалы немедленно же въ жизнь уже въ студенческіе годы сблизили его съ активными революціонными группами. Все-таки ему удалось благополучно въ свой срокъ (въ 1882 г.) кончить университетъ кандидатомъ историко-филологическаго факультета. Но по окончаніи университета, попрежнему усиленно занимаясь литературною работою, онъ со всмъ жаромъ юности отдался революціонной работ въ рядахъ партіи Народной Воли. Это было печальное время для партіи. Уже миновалъ періодъ успховъ, когда въ ея ряды охотно вступали даже чуждые ей но духу люди въ наивномъ разсчет на близкое ея торжество, какъ разъ передъ тмъ и въ это самое время она подверглась жестокому разгрому, и даже двумъ разгромамъ, одному, такъ сказать, нормальному, вызванному событіемъ 1 марта 1881 г., другому — чрезвычайному, вызванному предательствомъ Дегаева (1882—83). Вступая въ партію, Якубовичъ хорошо зналъ, что ‘не въ пору онъ пришелъ: еще весна сіяетъ далеко’, что наше поколніе не увидитъ нивъ цвтущихъ Ханаана. Это не помшало ему идти туда, куда звалъ его голосъ сердца. И въ другомъ отношеніи въ партіи обстояло не все въ порядк. Обстоятельства, по мннію Якубовича, требовали перемны тактики, а партія упорно держалась старыхъ пріемовъ, казалось, уже осужденныхъ исторіею. На этой почв въ партіи произошелъ расколъ, и Якубовичъ нкоторое время стоялъ во глав группы ‘Молодой Народной Воли’, вступившей въ нсколько обостренныя отношенія со старой Народной Волей, во глав которой стоялъ Г. А. Лопатинъ.
Недолго продолжалась революціонная работа Якубовича: въ 1884 г онъ былъ арестованъ и черезъ три года скитаній по разнымъ тюрьмамъ сидлъ уже на скамь подсудимыхъ въ С.-Петербургскомъ Военно-Окружномъ суд по такъ называемому Лопатинскому длу, въ которомъ были дружно объединены старые и молодые народовольцы. Судъ приговорилъ 15 подсудимыхъ (изъ общаго числа 21) къ смертной казни черезъ повшеніе, въ числ этихъ 15 былъ и Якубовичъ. Однако, смертная казнь не была приведена въ исполненіе ни надъ однимъ изъ подсудимыхъ и черезъ три недли посл приговора, во время которыхъ подсудимые все время находились подъ угрозой вислицы, замнена каторжными работами на разные сроки. Якубовичу назначено было 18 лтъ каторжныхъ работъ. Онъ былъ посланъ на Кару (въ Нерчинскомъ округ), куда прибылъ въ январ 1888 г., въ сентябр 1890 г. онъ былъ переведенъ въ Акатуй. На Кар Якубовичъ находился среди политическихъ, и это облегчало условія существованія, несмотря на ужасающій режимъ. Впрочемъ,— кто знаетъ: можетъ быть, не облегчало, а отягчало. По крайней мр поздне во время заключенія въ исключительно уголовной каторжной тюрьм, ему уже не приходилось переживать такихъ тяжелыхъ драмъ, какъ страшная тюремная драма, участникомъ которой онъ былъ въ ноябр 1889 г. Одна изъ политическихъ каторжанокъ Акатуя, H. К. Сигида, была по приказанію пріамурскаго ген.-губернатора Корфа высчена и умерла черезъ нсколько часовъ, ея товарки М. П. Ковалевская (сестра извстнаго писателя В. П. Воронцова и жена нын покойнаго украинскаго дятеля H. В. Ковалевскаго), Калюжная и Смирницкая отравились, извстіе объ этомъ проникло въ мужскую тюрьму, и тамъ четырнадцать человкъ тоже приняли ядъ, а когда ядъ почему-то не подйствовалъ, то восемь человкъ приняли его вторично, умерли, однако, и притомъ посл очень долгой и мучительной агоніи только двое: Бобоховъ и Иванъ Калюжный, остальные выздоровли. Отъ этого періода жизни Якубовича не осталось слда въ его ‘Въ Мір Отверженныхъ’. Читатель можетъ найти свднія о немъ въ ‘Дневник Карійца’ Я. Стефановича (Спб., Книгоиздательство ‘Новый Міръ’, 1906). Соціалъ-демократъ Стефановичъ, не отличающійся мягкостью приговоровъ по отношенію къ людямъ инакомыслящимъ, хотя бы это были его товарищи по несчастью, тмъ не мене выдляетъ народника Якубовича и говоритъ о немъ съ особенной теплотой: ‘Якубовичъ — слишкомъ любимый человкъ среди насъ, чтобы кто-нибудь захотлъ огорчить его’ (стр. 12), такими замчаніями переполненъ весь его Дневникъ.
Напротивъ, второй періодъ, который Якубовичъ, совершенно отдленный отъ друзей и единомышленниковъ, провелъ за тяжелыми работами въ рудникахъ въ сообществ общественныхъ отбросовъ, подъ начальствомъ сатраповъ, опьяненныхъ своею властью, далъ богатый матеріалъ для его очерковъ ‘Въ Мір Отверженныхъ’ {Сперва печатались во второй половин девяностыхъ годовъ въ Русскомъ Богатств, потомъ 1896-1901 появились отдльнымъ изданіемъ въ двухъ томахъ, подписаны псевдонимомъ Л. Мельшинъ. -ый томъ, 4 изд. СПБ. 1907, 2-ой томъ — 3 изд. СПБ. 1906. Въ послднемъ изданіи возстановлены нкоторыя мста, испорченыя цензурой въ первыхъ изданіяхъ.}. Нтъ въ мір страны, гд ея писатели такъ основательно знакомились бы съ жизнью тюрьмы и каторги, какъ въ Россіи, и нтъ ничего удивительнаго, что русская литература особенно богата ея описаніями. Но очерки Мельшина-Якубовича посл ‘Мертваго Дома’ Достоевскаго безспорно принадлежатъ къ лучшему, что только имется въ этой области. Якубовичъ подошелъ къ міру преступниковъ безъ его идеализаціи и вмст съ тмъ не только безъ ненависти или презрнія, но со всею тою любовью, на какую было способно его горячее и благородное сердце. Сравнивая окружавшій его преступный міръ съ таковымъ же міромъ временъ Достоевскаго, Якубовичъ пришелъ къ совершенно естественному выводу, что теперь въ нравственномъ отношеніи онъ стоитъ еще гораздо ниже, чмъ тогда, въ самомъ дл, вдь между эпохой Достоевскаго и нашей лежитъ судебная реформа, большинство обитателей каторги,— политическіе преступники, конечно, составляютъ исключеніе,— осуждены судомъ присяжныхъ, обвиняющимъ только дйствительныхъ преступниковъ, тогда какъ архаическій судъ временъ Достоевскаго вдалъ лишь бумажныя формальныя доказательства, да еще взятку, и нердко отправлялъ на каторгу людей ни въ чемъ не повинныхъ. Да, ныншніе преступники,— это дйствительно ‘подонки народнаго моря’, и ‘преступная душа — не душа русскаго народа’. И все-таки Мельшинъ пишетъ, какъ ‘адвокатъ и другъ’.
‘Признаніе за моими очерками такого именно значенія было бы для меня, конечно, высшей и лучшей наградой. И я надялся, что мн, дйствительно, удалось показать, какъ обитатели и этого ужаснаго міра, эти искалченные, темные, порой безумные люди, подобно всмъ намъ, способны не только ненавидть, но и страстно и глубоко любить, падать, но и подниматься, жаждать свта и правды и не меньше насъ страдать отъ всего, что является преградой на пути къ человческому счастью. Правда, на первый планъ я ставилъ при этомъ неприкрашенное, по возможности всестороннее изображеніе жизни, я не скрывалъ тхъ чувствъ негодованія и возмущенія, которыя порой во мн самомъ вызывали мои герои, вря, что не фальшивой идеализаціей можно помочь длу возрожденія больной и преступной души, а прежде всего полнымъ и безпристрастнымъ ея изученіемъ,— правдой и только одной правдой’.
Стремясь къ правд, Мельшинъ не скрываетъ хладнокровной, безсмысленной жестокости и мстительности, дикаго сладострастія, страннымъ образомъ соединяющагося иногда съ самымъ искреннимъ и умиленнымъ святошествомъ, корысти и жадности своихъ героевъ, не скрываетъ того, что даже прославленное чувство товарищества преступниковъ есть въ дйствительности миъ, они не только съ наслажденіемъ обкрадываютъ другъ друга, не только старосты и повара изъ ихъ собственной среды такъ же недобросовстно относятся къ арестантскому пайку, какъ и начальство, но они даже спокойно и злобно предаютъ другъ друга и подводятъ другъ друга подъ наказанія. Все это читатель найдетъ въ книг Мельшина, и вслдъ за тмъ въ ней же, посл изображенія какого-либо героя такой категоріи натолкнется на сомнніе автора, явно свидтельствующее объ его рдкой добросовстности:
‘Боюсь, что, давая изображеніе этого молодца, сгустилъ нсколько мрачныя краски… Кто знаетъ, не была ли и здсь виною недостаточная проницательность и вниманіе съ моей стороны? Быть можетъ, другой, боле терпимый и безпристрастный наблюдатель сумлъ бы и въ Тропин отыскать искру Божію, безъ которой какъ-то трудно представить себ разумное существо — человка… Но я описываю только то, что самъ видлъ и чувствовалъ’.
‘Я часто задавался вопросомъ о томъ,— говоритъ Мельшинъ,— что должно длать общество съ такими несомннно вредными членами, какъ Семеновъ? Конечно, прежде всего оно должно бы не производить и не создавать такихъ членовъ… Но разъ они уже есть, что съ ними длать? Имй я власть, что я сдлалъ бы съ ними? Признаюсь, я до сихъ подъ затрудняюсь категорически отвтить на этотъ страшный вопросъ… Казнить и бичевать ихъ тми безсердечными скорпіонами, какими являются современныя тюрьмы и каторга, я, конечно, не сталъ бы, но ршился ли бы я, съ другой стороны, отпустить ихъ на волю? Сами арестанты иногда задавались при мн такимъ же вопросомъ… Нужно сказать, что они почти вс безъ исключенія глядли на себя, какъ на невинныхъ страдальцевъ… Вдь убитые, по ихъ словамъ, не мучаются. Богатые оттого, что ихъ пощипали немного, не обднли. За что же ихъ-то томятъ такъ долго? Десять, двадцать лтъ, вчно… За что и по окончаніи даже каторги не позволяютъ вернуться на родину, клеймя вчнымъ клеймомъ отверженія и тмъ какъ бы толкая человка на новыя убійства и преступленія? И большинство ршало, что, будь они на мст правительства, они немедленно выпустили бы всхъ заключенныхъ на волю…
— А я,— вскочилъ и закричалъ разъ Семеновъ, прослушавъ вс мннія:— я собралъ бы всхъ насъ въ одну тюрьму, со всего свта собралъ бы и запалилъ бы со всхъ концовъ! Изъ порченаго человка не выйдетъ честнаго, и волкамъ съ овцами не жить, какъ братьямъ!
‘Слова эти прозвучали глубокой, какой-то даже безстыдной искренностью, и много горькой правды почувствовалъ я въ нихъ въ ту минуту. Почувствовалъ — и самъ ужаснулся… Ужаснулся потому, что у меня, конечно, не поднялась бы рука поступить по рецепту Семенова, потому что и этихъ страшныхъ людей я научился понимать и любить, научился находить въ нихъ т же человческія черты, какія были во мн самомъ, такое же умніе страдать и чувствовать страданіе. При данныхъ условіяхъ и обстоятельствахъ они являлись въ моихъ глазахъ настолько же жертвами, насколько и палачами… И я нердко ловилъ себя на тайномъ сочувствіи мечтамъ Семенова о побг, на желаніи ему полной удачи, даже на легкомысленной готовности самому помочь ему вырваться туда, въ этотъ зеленющій лсъ, на эти привольныя сопки, на дикую волю, дальше отъ душной ограды Шелайской тюрьмы, гд гасло безъ слда столько силъ и молодыхъ жизней… При вид страданія, живого страданія, роднишься и сближаешься даже съ заклятымъ врагомъ, сочувствуешь даже зврю, томящемуся въ желзной клтк и безсильному изъ нея вырваться!’…
Рдко, очень рдко встрчается у Мельшина обитатель каторги, которому совершенное имъ формальное нарушеніе уголовнаго закона не помшало сохранить душевное благородство, и тмъ съ большей симпатіей, тмъ съ большимъ вниманіемъ останавливается онъ на немъ.
Не только съ міромъ преступниковъ сталкивается человкъ на каторг, онъ знакомится еще съ міромъ людей начальствующихъ, опьяненныхъ властью и безправіемъ подвластной имъ шпанки, обкрадывающихъ эту голодную шпанку, и Мельшинъ сумлъ изобразить ее съ тмъ же безпристрастіемъ и тою же яркостью красокъ.
Въ 1895 г. въ жизни Якубовича произошло измненіе: вслдствіе сокращенія срока каторги по манифесту 1891 года онъ былъ переведенъ на поселеніе въ Курганъ (Тобольской губ.), и, слдовательно, получилъ возможность заняться интеллигентнымъ трудомъ. Онъ тотчасъ же принялся за свои очерки изъ ‘Міра Отверженныхъ’, а затмъ началъ усиленную литературную работу въ ‘Русскомъ Богатств’. Въ 1899 г. его постигла тяжелая болзнь, тогда ему было позволено перехать для леченія сперва въ Казань, а затмъ въ окрестности Петербурга. По манифесту 1904 г. онъ, наконецъ, получилъ возможность поселиться въ самомъ Петербург. Но организмъ былъ подорванъ, и мы схоронили Якубовича въ возраст, еще далекомъ отъ старости.
Послдніе годы своей жизни Якубовичъ провелъ, такимъ образомъ, въ культурной обстановк, имя возможность заниматься тою работою, къ которой лежало его сердце. Мы видимъ его членомъ редакціи и ближайшимъ сотрудникомъ ‘Русскаго Богатства’, въ которомъ онъ (вмст съ Б. Г. Короленко) редактировалъ литературный отдлъ и въ которомъ самъ помщалъ стихи (за подписью П. Я.), повсти (Л. Мельшинъ) и критическія статьи (Гриневичъ).
Въ этой же книжк ‘Современника’ читатель найдетъ обстоятельную характеристику П. Я., какъ поэта, принадлежащую перу А. В. Амфитеатрова. Амфитеатровъ охарактеризовалъ Якубовича, какъ поэта борьбы и самопожертвованія. Такимъ безъ сомннія и былъ Якубовичъ съ перваго дня своей литературно-общественной дятельности, и такимъ онъ остался до смерти. Но мн хочется прибавить еще дв-три черты къ образу почившаго поэта-гражданина. Вступая въ жизнь и покидая жизнь, онъ одинаково твердо зналъ, что онъ не увидитъ нивъ цвтущихъ Ханаана, въ которыя онъ такъ страстно стремился, но вмст съ тмъ онъ всегда врилъ, что
Какъ грозный океанъ, волнуясь съ плескомъ мрнымъ,
Родъ человческій сквозь сумракъ золъ и бдъ
Путемъ медлительнымъ, но неуклонно врнымъ
Идетъ за шагомъ шагъ, впередъ, гд брезжитъ свтъ.
Тамъ вчный день встаетъ! Тамъ — ни вражды, ни муки.
Свободный, лучшій міръ!… Еще рабы страстей,
Все жъ лучше мы отцовъ, и такъ же наши внуки
Достойнй будутъ насъ названія людей.
…Да, тамъ горитъ заря невдомаго счастья,
И даль грядущаго красна и широка!
Это Якубовичъ писалъ въ 1890 г., находясь на Кар (или, можетъ быть, уже въ Акату), вскор посл карійской трагедіи.
Началась несчастная японская война, она вызвала общественное движеніе, за которымъ впереди рисовалась революція, на короткій мигъ и Якубовичъ, надъ общимъ оптимизмомъ котораго по отношенію къ человчеству вообще все время до тхъ поръ виталъ духъ мрачнаго пессимизма по отношенію къ настоящему времени и нашему, проклятому Богомъ поколнью, этотъ Якубовичъ былъ опьяненъ великой мечтой и поврилъ въ близкую побду.
Впередъ —
Къ безвстнымъ утесамъ враждебной Цусимы,
Въ зловщій Корейскій проходъ!
— ‘Ты сжалишься, сжалишься, праведный Боже,
И волю измнишь свою:
Пусть чудо, великое чудо свершится —
Врага поразимъ мы въ бою!’.—
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Свершилось!.. На дн ледяномъ океана
Стальные красавцы лежатъ,
И чуда морскія, акулы и спруты,
На нихъ въ изумленьи глядятъ.
Разбиты, истерзаны, кровью залиты
Гротъ-мачты, лафеты, рули…
Ни стона, ни звука… Въ могильномъ поко,
Недвижимы, спятъ корабли…
Но бурею всть по отчизн далекой
Промчится, темна и грозна,—
И кличемъ могучимъ: ‘Довольно!’ отвтитъ.
Одтая въ трауръ страна.
Довольно! Довольно! Герои Цусимы,
Вы жертвой послдней легли:
Разсвтъ уже близокъ… Она у порога —
Свобода родимой земли!
Недолго эта мечта тшила Якубовича.
Проснулась родина… увы, для новыхъ бдъ!
Изранена, въ крови, отягчена цпями,
Все ждетъ зари она,— зари желанной нтъ…
Когда въ 1895 г. открылась крышка гроба, за 12 лтъ передъ тмъ захлопнувшаяся было надъ Якубовичемъ, и онъ получилъ возможность выглянуть на Божій свтъ, онъ былъ болзненно пораженъ однимъ, для него очень тяжелымъ, явленіемъ.
Онъ попалъ въ тюрьму и потомъ на каторгу народовольцемъ, слдовательно, народникомъ (въ широкомъ смысл этого слова), онъ былъ въ то время далеко не одинокъ, и къ различнымъ народническимъ теченіямъ принадлежала вся передовая молодежь того времени, почти, можно сказать, вся прогрессивная часть общества.
Черезъ 12 лтъ народничество уже не играло прежней роли, и на смну ему шелъ соціалъ-демократизмъ. Якубовичъ же остался прежнимъ: Въ своихъ личныхъ спорахъ съ друзьями-противниками онъ часто бывалъ нетерпимъ и несправедливъ, та же самая черта сказывалась иногда и въ его критическихъ статьяхъ. Но все же онъ хорошо понималъ, что разногласія, раздлившія наше прогрессивное общество, вовсе не такъ уже важны, какъ это представлялось обимъ сторонамъ во время споровъ, и что у нихъ еще слишкомъ много общаго, чтобы имъ расходиться, какъ врагамъ. Но отъ новыхъ противниковъ онъ требовалъ по крайней мр одного: уваженія къ борцамъ прошлаго.
О, молодость, я врую въ тебя,
писалъ онъ въ 1899 г.
Одинъ твой взглядъ — и громче сердце бьется,
И живы вновь виднья прошлыхъ дней:
Изъ смолкшихъ устъ бесда дружно льется,
Горитъ огонь потухнувшихъ очей…
Я молодъ вновь… Забылъ, что подъ грозою
Мой челнъ погибъ среди ревущихъ водъ,
И снова радъ безстрашно мчаться къ бою:
— Впередъ, друзья! Товарищи, впередъ!—
Но есть одно, чего не станетъ силы
И у тебя, волшебница, затмить,
Что буду чтить я свято до могилы,
Что какъ враговъ насъ можетъ раздлить:
Героевъ кровь… т славныя скрижали…
— Врь въ свтъ иной, мечомъ инымъ борись,
Но — кто стезей страданья и печали
Шелъ до тебя — предъ тми преклонись!