I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
Примечания
Примечания
Петр Чаадаев, Мандельштам Осип Эмильевич, Год: 1914
Время на прочтение: 9 минут(ы)
След, оставленный Чаадаевым в сознании русского общества, — такой глубокий и неизгладимый, что невольно возникает вопрос: уж не алмазом ли проведен он по стеклу? Это тем более замечательно, что Чаадаев не был деятелем: профессиональным писателем или трибуном. По всему своему складу он был ‘частный’ человек, что называется ‘рrivatier’1. Но, как бы сознавая, что его личность не принадлежит ему, а должна перейти в потомство, он относился к ней с некоторым смирением: что бы он ни делал — казалось, что он служил, священнодействовал.
Все те свойства, которых была лишена русская жизнь, о которых она даже не подозревала, как нарочно соединялись в личности Чаадаева: огромная внутренняя дисциплина, высокий интеллектуализм, нравственная архитектоника и холод маски, медали, которым окружает себя человек, сознавая, что в веках он — только форма, и заранее подготовляя слепок для своего бессмертия.
Еще более необычным для России был дуализм Чаадаева, ясное им различение материи и духа. В младенческой стране, стране полуживой материи и полумертвого духа, седая антиномия косной глыбы и организующей идеи была почти неизвестна. Россия, в глазах Чаадаева, принадлежала еще вся целиком к неорганизованному миру. Он сам был плоть от плоти этой России и посмотрел на себя как на сырой материал. Результаты получились удивительные. Идея организовала его личность, не только ум, дала этой личности строй, архитектуру, подчинила ее себе всю без остатка и, в награду за абсолютное подчинение, подарила ей абсолютную свободу.
Глубокая гармония, почти слияние нравственного и умственного элемента придают личности Чаадаева особую устойчивость. Трудно сказать — где кончается умственная и где начинается нравственная личность Чаадаева, до такой степени они близятся к полному слиянию. Сильнейшая потребность ума была для него в то же время и величайшей нравственной необходимостью.
Я говорю о потребности единства, определяющей строй избранных умов.
‘О чем же мы станем беседовать? — спрашивал он Пушкина в одном из своих писем. — У меня, вы знаете, всего одна идея, и если бы ненароком в моем мозгу оказались еще какие-нибудь идеи, они, конечно, тотчас прилепились бы к той одной: удобно ли это для вас?’
Что же такое прославленный ‘ум’ Чаадаева, этот ‘гордый’ ум, почтительно воспетый Пушкиным, освистанный задорным Языковым, как не слияние нравственного и умственного начала — слияние, которое столь характерно для Чаадаева и в направлении которого совершался рост его личности.
С этой глубокой, неискоренимой потребностью единства, высшего исторического синтеза родился Чаадаев в России. Уроженец равнины захотел дышать воздухом альпийских вершин и, как мы увидим, нашел его в своей груди.
На Западе есть единство! С тех пор, как эти слова вспыхнули в сознании Чаадаева, он уже не принадлежал себе и навеки оторвался от ‘домашних’ людей и интересов. У него хватило мужества сказать России в глаза страшную правду, что она отрезана от всемирного единства, отлучена от истории, этого ‘воспитания народов Богом’.
Дело в том, что понимание Чаадаевым истории исключает возможность всякого вступления на исторический путь. В духе этого понимания, на историческом пути можно находиться только ранее всякого начала. История — это лестница Иакова, по которой ангелы сходят с неба на землю. Священной должна она называться на основании преемственности духа благодати, который в ней живет. Поэтому Чаадаев и словом не обмолвился о ‘Москве — третьем Риме’. В этой идее он мог увидеть только чахлую выдумку киевских монахов. Мало одной готовности, мало доброго желания, чтобы начать историю. Ее вообще немыслимо начать. Не хватает преемственности, единства. Единства не создать, не выдумать, ему не научиться. Где нет его, там в лучшем случае — ‘прогресс’, а не история, механическое движение часовой стрелки, а не священная связь и смена событий.
Как очарованный, смотрел Чаадаев в одну точку — туда, где это единство стало плотью, бережно хранимой, завещаемой из поколения в поколение. ‘Но папа! папа! Ну, что же? Разве и он — не просто идея, не чистая абстракция? Взгляните на этого старца, несомого в своем паланкине под балдахином, в своей тройной короне, теперь так же, как тысячу лет назад, точно ничего в мире не изменилось: поистине, где здесь человек? Не всемогущий ли это символ времени, — не того, которое идет, а того, которое неподвижно, чрез которое все проходит, но которое само стоит невозмутимо и в котором и посредством которого все совершается?’
И вот, в августе 1825 года, в приморской деревушке близ Брайтона появился иностранец, соединявший в своей осанке торжественность епископа с безукоризненной корректностью светского человека.
Это был Чаадаев, бежавший из России на случайном корабле, с такой поспешностью, как если бы ему грозила опасность, однако без внешнего принуждения, но с твердым намерением — никогда больше не возвращаться.
Больной, мнительный, причудливый пациент иностранных докторов, никогда не знавший другого общения с людьми, кроме чисто интеллектуального, скрывая даже от близких страшное смятение духа, он пришел увидеть свой Запад, царство истории и величия, родину духа, воплощенного в церкви и архитектуре. Это странное путешествие, занявшее два года жизни Чаадаева, о которых мы знаем очень мало, больше похоже на томление в пустыне, чем на паломничество, а потом Москва, деревянный флигель-особняк, ‘Апология сумасшедшего’ и долгие размеренные годы проповеди в ‘аглицком’ клубе.
Или Чаадаев устал? Или его готическая мысль смирилась и перестала возносить к небу свои стрельчатые башни? Нет, Чаадаев не смирился, хотя время своим тупым напильником коснулось и его мысли.
О, наследство мыслителя! Драгоценные клочки! Фрагменты, которые обрываются как раз там, где всего больше хочется продолжения, грандиозные вступления, о которых не знаешь — что это: начертанный план или уже само его осуществление? Напрасно добросовестный исследователь вздыхает об утраченном, о недостающих звеньях: их и не было, они никогда не выпадали.
Фрагментарная форма ‘Философических Писем’ внутренне обоснована, так же как и присущий им характер обширного введения.
Чтобы понять форму и дух ‘Философических Писем’, нужно представить себе, что Россия служит для них огромным и страшным грунтом. Зияние пустоты между написанными известными отрывками — это отсутствующая мысль о России.
Лучше не касаться ‘Апологии’. Конечно, не здесь сказал Чаадаев то, что он думал о России.
И, как безнадежная плоская равнина, развивается последний, незаконченный период ‘Апологии’, это унылое, широковещательное и, вместе, ничего не обещающее начало, после того как уже столько было сказано: ‘Есть один факт, который властно господствует над нашим историческим движением, который красной нитью проходит через всю нашу историю, который содержит в себе, так сказать, всю ее философию, который проявляется во все эпохи нашей общественной жизни и определяет их характер… Это — факт географический’…
Из ‘Философических Писем’ можно только узнать, что Россия была причиной мысли Чаадаева. Что он думал о России — остается тайной. Начертав прекрасные слова: ‘истина дороже родины’, Чаадаев не раскрыл их вещего смысла. Но разве не удивительное зрелище та ‘истина’, которая со всех сторон, как неким хаосом, окружена чуждой и странной ‘родиной’?
Попробуем проявить ‘Философические Письма’, как негативную пластинку. Может быть, те места, которые просветлеют, окажутся именно о России.
Есть великая славянская мечта о прекращении истории в западном значении слова, как ее понимал Чаадаев. Это — мечта о всеобщем духовном разоружении, после которого наступит некоторое состояние, именуемое ‘миром’. Мечта о духовном разоружении так завладела нашим домашним кругозором, что рядовой русский интеллигент иначе и не представляет себе конечной цели прогресса, как в виде этого неисторического ‘мира’. Еще недавно сам Толстой обращался к человечеству с призывом прекратить лживую и ненужную комедию истории и начать ‘просто’ жить. В ‘простоте’ — искушение идеи ‘мира’:
жалкий человек…
Чего он хочет?.. Небо ясно,
Под небом места много всем.
Навеки упраздняются, за ненадобностью, земные и небесные иерархии. Церковь, государство, право исчезают из сознания, как нелепые химеры, которыми человек от нечего делать, по глупости, населил ‘простой’, ‘Божий’ мир, и наконец остаются наедине, без докучных посредников, двое — человек и вселенная:
Против неба, на земле,
Жил старик в одном селе…
Мысль Чаадаева — строгий отвес к традиционному русскому мышлению. Он бежал, как чумы, этого бесформенного рая.
Некоторые историки увидели в колонизации, в стремлении расселиться возможно вольготнее на возможно больших пространствах — господствующую тенденцию русской истории.
В могучем стремлении населить внешний мир идеями, ценностями и образами, в стремлении, которое уже столько веков составляет мучение и счастие Запада и ввергнуло его народы в лабиринт истории, где они блуждают до сих пор, — можно усмотреть параллель этой внешней колонизации.
Там, в лесу социальной церкви, где готическая хвоя не пропускает другого света, кроме света идеи, укрывалась и созревала главная мысль Чаадаева, его немая мысль о России.
Запад Чаадаева нисколько не похож на расчищенные дорожки цивилизации. Он, в полном смысле слова, открыл свой Запад. Поистине, в эти дебри культуры еще не ступала нога человека.
Мысль Чаадаева, национальная в своих истоках, национальна и там, где вливается в Рим. Только русский человек мог открыть этот Запад, который сгущеннее, конкретнее самого исторического Запада. Чаадаев именно по праву русского человека вступил на священную почву традиции, с которой он не был связан преемственностью. Туда, где все — необходимость, где каждый камень, покрытый патиной времени, дремлет, замурованный в своде, Чаадаев принес нравственную свободу, дар русской земли, лучший цветок, ею взращенный. Эта свобода стоит величия, застывшего в архитектурных формах, она равноценна всему, что создал Запад в области материальной культуры, и я вижу, как папа, ‘этот старец, несомый в своем паланкине под балдахином, в своей тройной короне’, приподнялся, чтобы приветствовать ее.
Лучше всего характеризовать мысль Чаадаева как национально-синтетическую. Синтетическая народность не склоняет головы перед фактом национального самосознания, а возносится над ним в суверенной личности, самобытной, а потому национальной.
Современники изумлялись гордости Чаадаева, а сам он верил в свое избранничество. На нем почила гиератическая торжественность, и даже дети чувствовали значительность его присутствия, хотя он ни в чем не отступал от общепринятого. Он ощущал себя избранником и сосудом истинной народности, но народ уже был ему не судия!
Какая разительная противоположность национализму, этому нищенству духа, который непрерывно апеллирует к чудовищному судилищу толпы!
У России нашелся для Чаадаева только один дар: нравственная свобода, свобода выбора. Никогда на Западе она не осуществлялась в таком величии, в такой чистоте и полноте. Чаадаев принял ее, как священный посох, и пошел в Рим.
Я думаю, что страна и народ уже оправдали себя, если они создали хоть одного совершенно свободного человека, который пожелал и сумел воспользоваться своей свободой.
Когда Борис Годунов, предвосхищая мысль Петра, отправил за границу русских молодых людей, ни один из них не вернулся. Они не вернулись по той простой причине, что нет пути обратно от бытия к небытию, что в душной Москве задохнулись бы вкусившие бессмертной весны неумирающего Рима.
Но ведь и первые голуби не вернулись обратно в ковчег.
Чаадаев был первым русским, в самом деле, идейно, побывавшим на Западе и нашедшим дорогу обратно. Современники это инстинктивно чувствовали и страшно ценили присутствие среди них Чаадаева.
На него могли показывать с суеверным уважением, как некогда на Данте: ‘Этот был там, он видел — и вернулся’.
А сколькие из нас духовно эмигрировали на Запад! Сколько среди нас — живущих в бессознательном раздвоении, чье тело здесь, а душа осталась там!
Чаадаев знаменует собой новое, углубленное понимание народности как высшего расцвета личности — и России — как источника абсолютной нравственной свободы.
Наделив нас внутренней свободой, Россия предоставляет нам выбор, и те, кто сделал этот выбор, — настоящие русские люди, куда бы они ни примкнули. Но горе тем, кто, покружив около родного гнезда, малодушно возвращается обратно!
1914
An., 1915, N6-7 (август-сентябрь), с. 57-62. ОП, с. 71-77, под заглавием ‘Чаадаев’, без гл-V и с другими купюрами и заменами, явно рассчитанными на цензуру. Разрозненные черновые наброски — AM и СЛ. Печ. по An., с учетом двух стилистических поправок, внесенных в ОП.
Статья была передана в журнал и принята к напечатанию еще в ноябре 1914 г. (см. ГУ, письмо С. К. Маковскому от 8 мая 1915 г.) Об увлечении Чаадаевым, возможно, связанном с выходом в 1913-1914 гг. двухтомного собрания сочинений и писем П. Я. Чаадаева под ред. М. Гершензона, вспоминает Б. Лившиц: ‘… автор тоненького зеленого ‘Камня’, вскидывая кверху зародыши бакенбардов, дань свирепствовавшему тогда увлечению 1830 годом, который обернулся к нему Чаадаевым, предлагал ‘поговорить о Риме’ и ‘послушать апостольское credo’ (Лившиц Б. Полутораглазый стрелец. Л., 1989, с. 521). 4 сентября 1915 г. С. П. Каблуков так отозвался об этой статье в своем дневнике: ‘В изящном, стилистически изощренном и вполне безукоризненном изложении с совершенной отчетливостью и прекрасно размеченной краткостью рисуется образ первого совершенно свободного Русского, который одним фактом своего бытия оправдывает и свой народ и свою Родину’ (ГПБ, ф. 322, оп. 1, ед. хр. 36). Ср. также ст-ние ‘Посох’ (I, No 143).
Холод маски, медали… — ср. о Чаадаеве в письме Тютчева к нему от 13 апреля 1847 г.: ‘… есть такие типы людей, которые, словно медали среди человечества: настолько они кажутся делом рук и вдохновения Великого Художника и настолько отличаются от обычных образцов ходячей монеты…’
… в награду за абсолютное подчинение, подарила ей абсолютную свободу — ср. ст-ние ‘О свободе небывалой…’ (I, No159).
‘О чем же мы станем беседовать?’ — из письма Чаадаева Пушкину от 18 сентября 1831 г. (подлинник по-французски: см. перевод М. О. Гершен-зона в его кн.: П. Я. Чаадаев. Жизнь и мышление. СПб., 1908, с. 95).
… Освистанный задорным Языковым — см. ст-ние Н. Языкова ‘К Чаадаеву’ (‘Вполне чужда тебе Россия…’, 1844).
…’домашних’ людей и интересов — ср. о ‘домашнем круге, к которому принадлежишь’ в ‘Письме седьмом’ Чаадаева.
…<,Россия>, отрезана от всемирного единства, отлучена от истории… — см. ‘Письмо первое’ Чаадаева. Оспаривая эту точку зрения в статье ‘О природе слова’ (I, No264), Мандельштам писал, что Чаадаев ‘… упустил одно обстоятельство, — именно: язык’.
… чахлую выдумку киевских монахов — формулу ‘Москва — третий Рим’ принято связывать со старцем Филофеем.
… там в лучшем случае — ‘прогресс’, а не история… ср. в Приложении — II, No270).
‘Но папа! папа!’ — из письма Чаадаева к А. И. Тургеневу от 20 апреля 1833 г. (Гершензон М. Указ. соч., с. 299).
‘… И посредством которого совершается?’ — далее в ОП вписана фраза: ‘Таков был католицизм замоскворецкого сноба’ (коннотация неточна: Чаадаев жил на Басманной ул.). Эта фраза настолько выбивается из контекста, что мы не сочли возможным ввести ее в основной текст.
… Россия служит для них огромным и страшным грунтом — в An. — ‘фоном’. Исправлено по ОП.
… отсутствующая мысль о России. — В черновике (СЛ) далее следовало: ‘А именно к ней подготовляет весь план Чаадаева.’
… жалкий человек… — в черновике (AM) этой цитате из стихотворения Лермонтова ‘Валерик’ предшествовало: ‘Чтобы понять это, вспомним слова Лермонтова, в которых русская нравственная философия нашла чрезвычайно удачное выражение.’
Против неба, на земле… — А. Г. Мец сообщает, что эти строки в ‘Коньке-горбунке’ П. Ершова в 1910-е гг. считались сочиненными Пушкиным (К-90, с. 339).
Мысль Чаадаева — строгий отвес… — В An.: ‘перпендикуляр, восставленный’. Исправлено по ОП. Ср. в ‘Notre Dame'(I, No190): ‘И всюду царь-отвес’.
Мысль Чаадаева, национальная в своих истоках… — В черновике (AM) этой фразе предшествует: ‘Чаадаев сходился со славянофилами в одном пункте и, пожалуй, в самом существенном: именно — в признании безгосударственной, неполитической природы русского народа. Он с жаром отмечал <,то>, удивительное обстоятельство, что нельзя привить народу вкуса, глубочайшего инстинкта, которого он лишен.’
1 ‘Частное лицо’ (фр.).