Петербургские письма, Одоевский Владимир Федорович, Год: 1835

Время на прочтение: 9 минут(ы)

В. Ф. Одоевский

Петербургские письма
Письмо 1

ВЯЧЕСЛАВ К ВИКТОРУ

С.-Петерб. 18…

Наконец-то я в Петербурге, любезный друг Виктор! — По примеру многих наших приятелей я бы мог тебе наполнить целое письмо выражениями грусти, тоски по родине, описать мой первый меланхолический взгляд на Московскую заставу, тысячу воспоминаний, пробудившихся ex officio {по обязанности (лат.). — Ред} в груди моей и, словом, все то, что водится в таких случаях… но нет сил притворяться, и потому скажу тебе без околичностей, я рад душою, что вырвался из нашей мачехи, или, как ее называют, нашей матушки Москвы, я вздохнул свободнее, когда выехал за заставу и вспомнил, что оставляю за собою целый строй моих тетушек и дядюшек, их именинные обеды, приторное радушие, бостон, гран-пасьянсы и бесконечные советы и увещания, что касается до друзей, то уверен, что они рады тому, чему я рад и любят меня как вблизи, так и издалека. — Матушка была очень печальна, и немудрено — она в Москве родилась и после 12 года в первый раз оставляет ее, а с нею своих знакомых, свои привычки, которые в ее летах сделались для нее необходимостию. — К тому те она едет в чужой дом — а ты понимаешь, как это ей также тяжко. — Мы оба молчали, она, как понял я из ее немногих слов, все думала, как-то она будет принята дядюшкой — благодетелем нашего семейства, как-то я ему понравлюсь… — Я же был за седьмым небом: наконец, общество почувствует прилив нового человека со свежими чувствами, со свежими мыслями, с твердым намерением и, может быть, со способностью действовать! — Вот единственная мысль, которая представлялась мне в различных видах во все продолжение моей дороги и наяву и во сне, особливо во сне, ибо я, чтобы сократить время, решился спать во всю дорогу — и ты не можешь себе представить, с каким восхищением я, заснувши на станции и проснувшись через несколько часов, узнавал, что еще на 100 или 150 верст я приближился к Петербургу. — Поэтому ты удивишься, что я не видал ни валдайских гор, ни Волхова, ни Новгорода, что, словом, дорога от Москвы к Петербургу для меня не существует — сердись на меня как хочешь, — а я так рад этому, может быть, новые виды, исторические воспоминания — расшевелили бы во мне лукавого беса Поэзии, которому дай волю, так не угомонишь, — я же твердо решился оставить Литературу: я хочу служить — и служить в полном смысле этого слова, дорогою на просторе я еще более убедился во всегдашней моей мысли, что служба у нас в России — есть единственный способ быть полезным Отечеству. Толкуй мне что хочешь про почтенное высокое звание поэта, ученого, про его обширный круг действия — все это справедливо, да не у нас. Что у нас Литература? — Ведь охота же писать для тех, которые ничего не читают. Будь хоть семи пядей во лбу — твое сочинение не перейдет за круг твоих приятелей и тех еще надобно заставить тебя слушать или подарить им по экземпляру, у нас нет врожденного, непроизвольного стремления к просвещению. — Скажи, кто у нас заводит школы? Правительство, кто заводит фабрики, машины? Кто дает ход открытиям? Правительство, кто поддерживает компании? Правительство и одно Правительство. — Частным людям все эти вещи и в голову не приходят. Правительству нужны люди для его предприятий, отдаляться от него — значит удаляться от того, чем двинется, живет, чем дышит вся Россия. Не говори мне о неудачах по службе, о неприятностях, с которыми, говорят, бывает соединена, я уверен, что все это преувеличено оскорбленным самолюбием людей, которые не убиваются в службе оттого, что служба с ними не уживается. Нет! тайное предчувствие говорит мне: я назади не останусь, что ни толкуй, а человек, который немножко учился, ставит на странице не более двух или трех галлицизмов, человек с чистым желанием служить и быть полезным, не гоняющийся ни за крестами, ни за чинами — такой человек будет новостью, любопытным явлением и его, хоть для редкости, толкнут вперед, не заставляя нагибать спину. Сколько бы ни было злоупотреблений в службе, как и во всех делах человеческих, но работники везде нужны — а я хочу работать. Вообрази себе, друг Виктор — наслаждение на деле испытать благородство чувств своих, верность своего суждения, в глазах простолюдинов ни во что ценить то, что для них цель жизни, поверить энергию души в борьбе с препятствиями, встречающими всякого новичка в свете, внести в толпу маленьких людей с маленькими душонками, загаженными низким ласкательством и эгоизмом, душу чистую, чуждую интриг и происков между ремесленниками, считающими, какую плату могут получить они за каждую строку, ими написанную, работать бескорыстно и с энтузиазмом, — просителей удивить ласковым обращением и готовностию помогать им, начальников — прямотою сердца, откровенностию и, может быть, какими-нибудь свежими мыслями, к которым не приучили их рутинисты. Sauvez moi des routiniers, je me charge des theoriciens {Спасите меня от рутинеров, а я займусь теоретиками (фр.). — Ред.}, — говаривал один умный вельможа. Наконец, вступиться за честь нового поколения и назло старикам доказать, что молодые люди могут быть и дельными и важными людьми. — Вообрази себе все это, Виктор, и согласись, что все твои журнальные статьи ничто в сравнении с делами, меня ожидающими…

——

Вот тебе и второе письмо от того же числа, первое я написал, едва выскочивши из коляски, мне необходимо было если не тебе, то, по крайней мере, бумаге передать мысли и чувства, которые кипят в душе моей, — я задыхался от них — но не мог докончить, пока матушка устраивалась в отведенной нам комнате, я побежал будто бы отнести письмо к тебе на почту, — чтобы не отнять у матушки единственного нашего лакея, — а, сказать правду, чтобы иметь случай сбегать в город, я теперь пишу тебе из справочного места, заведения, о котором вы, москвичи, не имеете понятия — обегать город — я устал до смерти, пот с меня градом, колена подгибаются, в глазах рябит, но во что бы то ни стало передам тебе, как могу, первые впечатления, к тому же надобно приучать себя к усиленному труду — итак, слушай: я вне себя от Петербурга, с самого въезда в него я пришел в восхищение и, виноват, от ошибки: не видавши никогда домов в четыре этажа под одну крышу, я принял их все за фабрики и удивился их множеству. — Европейский город! думал я — какое движение промышленности, скоро я узнал свою ошибку, но прогулка моя утвердила мнение мое, я был на Невском проспекте, оттуда пробежал на Исаакиевскую площадь, чуть было не стал на колени перед величественным монументом Петра-исполина, пробежал несколько раз по набережной, оттуда на биржу, взглянул на ряд Коллегий, огромный, стройный, как все, брошенное рукою Петра на невозделанную почву России: это зрелище, эти люди с занятыми лицами, с портфелями, эти корабли, пришедшие из всех стран света, слова на всех европейских языках, доходившие до моего слуха, даже запах каменных угольев — все это жгло мое воображение, то я думал, что я в иностранном городе, в чужих краях, то вспоминал, что все, меня окружающее — мое отечество, и, признаюсь, это соединение двух ощущений еще более увеличивало мой восторг.

Письмо 2

ВЯЧЕСЛАВ К ВИКТОРУ

Ну, уж была мне гонка за мои восторги, — едва я ушел от матушки, как дядюшка, несмотря на то, что у него в это время был доклад, и тетушка, несмотря на то, что еще было 9 часов утра — явились у нас с визитом — обласкали матушку — начались расспросы — можешь себе представить ее смущение перед дядюшкой. Она извинила меня, как могла, но мне сказала, что мой поступок показался ему странным, и что мне не надлежало бегать со двора прежде, нежели я представился дядюшке. Признаюсь, что это происшествие немного расхолодило мои восторги — уж не в Москве ли я? — подумал я, неужли и здесь обращают внимание на такие мелочи? — Матушка не дала мне докончить моих размышлений — и едва я успел переодеться, как она повела меня к тетушке, в которой я нашел премилую женщину, хотя гордую с виду. Я извинился перед нею в своей невежливости, складывал всю вину на необходимость отправить письмо, просил ее меня извинить перед дядюшкой и проч., и проч. Мы проговорили с ней добрых полчаса. Сказать тебе, о чем мы говорили, невозможно, ибо мы ни слова не сказали по-русски, а французский разговор, особенно при первом свидании, составляется из такого количества летучих фраз, что их не прикуешь к бумаге. Скажу только, что между тысячами предметов дело коснулось и Литературы. Матушка не могла утерпеть, сказала, что и я литератор. Тетушка тотчас спросила, на каком языке я пишу, я закрасневшись и в смущении проговорил: ‘en Russe!’ {по-русски (фр.). — Ред.} Как ты думаешь, что мне отвечала тетушка? — Она не только похвалила меня за это, но прибавила, что терпеть не может, когда русские, презирая свой язык, принимаются писать на иностранном. — Что, сударь, каково? Найди мне хоть одну московскую даму, разумеется, пожилую, которая бы решилась произнести такое суждение? Что ни говори, а Петербург сотнею лет обогнал Москву. В ту минуту вошедший человек прервал наш разговор, доложив, что дядюшка дожидается меня в кабинете. Как тебе объяснить впечатление, которое сделал на меня благодетель нашего семейства — право, не знаю. Не хочу не договорить и боюсь проговориться, итак, скажу коротко: я, было, прикинул к обнаженной голове моего дядюшки Галлееву систему: она была не в его пользу, но я хочу лучше верить моему внутреннему чувству, а оно заставило меня найти то выражение доброты, той снисходительной терпимости, которою я более всего дорожу в людях. Правду сказать, при этом свидании мое самолюбие-таки пострадало немного, ну, да так и быть. Сначала, помня наставления матушки, я было хотел извиниться перед ним в моей невежливости, но, как кажется, матушка ошиблась: я заметил, что дядя был изумлен моими извинениями, — верно, он не обратил и внимания на мое отсутствие, а своими извинениями я только надоумил его, что сделал неучтивость, и хитрый старик притворно нахмурил брови. — Но лицо его скоро прояснилось, он не дал мне слова сказать о моей благодарности за все его благодеяния, оказанные нашему семейству, и тотчас начал спрашивать, где я учился, как будто матушка двадцать раз не писала ему об этом! отчего я так долго не соглашался на его предложение вступить при нем в службу, чем я занимался, вышедши из школы. Я отвечал, как мог, но плохо бы мне было, если бы не помогла тетушка. Она расхвалила меня до невозможности, рассказала о моих литературных подвигах. — ‘А что вы писали?’, — спросил меня дядюшка, — я подумал и с тайною надеждою изумить и порадовать старика назвал мою прошлогоднюю повесть, знаешь, ту, которую журналисты без ума расхваливали и читатели приписывали то тому, то другому известному автору, — назвал, ожидал восклицаний, комплиментов, приготовлялся краснеть и скромничать — что же? ‘Я не читал эти книги, — отвечал мне дядя равнодушно, — но все равно, это очень хорошо, это набивает руку’. Набивает руку! набивает руку! — подумал я, и кровь поднялась мне в голову, но уже не от застенчивости. — Как! лучшее мое произведение, писанное от души, обделанное с величайшим тщанием и, может быть, — с тобою говорю откровенно — произведение, к каким не приучили наши писатели публику, это произведение годится только набивать руку, и даже мой родной дядя не читал его!’ — Но скоро, вспомнивши новый род жизни, который предпринимаю, я угомонил авторское самолюбие и старался впиваться в слова дядюшки, который толковал мне, что теперь занятия мои будут гораздо важнее, что в службе надобно работать головою, что он завтра же повезет меня к князю Воротынскому, его старинному другу и будущему моему начальнику.

Письмо 3

ВЯЧЕСЛАВ К ВИКТОРУ

Вчера дядюшка меня возил к князю Воротынскому. Не могу тебе описать неприятного впечатления, которое сделал на меня этот человек: представь себе высокого сухощавого старика, лицо важное до равнодушия, взор спокойный до нечувствительности, размеренные движения, бесцветные слова, не улыбку — но какое-то желание улыбаться. Он сделал мне почти те же вопросы, что и дядюшка, не дождался ни на один ответа, обещал представить своей жене, пригласил меня к себе ездить по вторникам, позвал одного из своих секретарей, поручил меня ему, велел приготовить просьбу, все это приправил несколькими пошлыми истинами и комплиментами и, отошедши с дядею к окошку, поклоном своим дал мне знать, чтобы я оставил их одних. Я побрел за моим начальником под нумером вторым в княжескую канцелярию. Надобно было пройти несколько комнат, и ты не можешь себе представить, как мой Иван Гаврилович Глинцев (так называют моего будущего начальника) извивался передо мной во всю дорогу, как мне расхваливал то моего дядюшку, то князя, то князя, то дядюшку, то поручал себя моему расположению, то обещал мне свою дружбу, тряс мою руку — но вошли мы в канцелярию — и все переменилось: мой Иван Гаврилович, низенький, толстенький человечек, с кудрявыми, чопорно расчесанными волосами, краснощекий, без всякого выражения в лице, прищурил глаза, закинул голову назад, обдернул манжеты, поправил на них свой Анненский крест, опустил руки в карманы и вошел преважно в двери первый. Все засуетилось при его входе, низшие чиновники, мои будущие товарищи, вытянулись в струнку, едва он удостаивал их внимания, говорил, не смотря на них, отвечал, не слушая, — со мною, правда сказать, он обращался ласково и благосклонно, но все не так, как в ближней комнате. Мои товарищи уже все смекнули — и чей я племянник, и кто мой дядюшка и подавали мне бумагу для написания просьбы и уступали мне место. Все это показалось мне довольно гадко, но я скрепил сердце и, когда дядюшка, вышел от князя, позвал меня ехать с собою, я утешал себя мыслию, что c’est une conse-quence {это следствие (фр.). — Ред.}, необходимое следствие.

ОТРЫВОК ИЗ ПИСЬМА ВИКТОРА К ВЯЧЕСЛАВУ

…Душевно радуюсь, любезный мой Вячеслав, что ты упорствуешь в твоем намерении служить. Такая решительность — чудо, оно в первый раз с тобою случается. Сердись на меня, как хочешь, но я тебе повторю то же, что несколько раз говорил: я так же, как и ты, постигаю пользу и необходимость служить, и, если бы не мои больные глаза, то, верно, променял теперешние мои занятия на какое-либо место, где бы я деятельнее мог быть полезным государю и Отечеству. Но ты — совсем другое дело: ты не имеешь той твердости характера, того сосредоточенного внимания, той деятельности, той постоянной привычки к занятиям, которой требует служба, без которой ты будешь весьма плохим и неисправным чиновником, в тягость начальнику, предметом ненависти для твоих товарищей, упреком для твоих покровителей. Ты теперь уверен в противном, но ты обманываешь самого себя, тебе и служба нравится потому, что ты ее поэтизировал, ибо ты Поэт, мой друг, и больше ничего: твоя мечтательность и рассеянность погубят тебя, беспрерывные и сначала, может быть, мелочные занятия скоро надоедят тебе, ты промечтаешь в своей постеле и опоздаешь в канцелярию, промечтаешь над какою-нибудь ведомостью и не подашь ее к сроку, тут ты будешь принужден извиняться, унижаться, что совсем не в твоем характере, а потом, когда какой-нибудь из твоих товарищей, низший тебя и по способностям, и по познаниям, опередит тебя, твое пиитическое самолюбие будет оскорблено и — увы, мой друг! — прежде, нежели ты достигнешь той степени, где служба становится в самом деле поэзией — если и достанет в тебе столько твердости, и если и не выгонят тебя со службы, — ты непроизвольно испытаешь и зависть, и желание повредить своим соперникам и желание поддержать свою лень покровителями, — словом, все те мелкие страсти, которые тебе непонятны и — которые в порядке вещей. Дай Бог, чтобы мое пророчество не сбылось, — я могу ошибаться, ибо знаю свет только понаслышке, но одно, в ем я уверен, это то, что твое отступничество от Поэзии не долго продлится, и сверх того всего, что я выше говорил, я нахожу доказательство в самом твоем последнем письме, находясь в Петербурге, ты вообразил себе, что ты в иностранном городе и — ну восхищаться. Помилуй! такая дребедень прилична ли важному, хладнокровному чиновнику? Смотри, душа, чтобы это чувство не отразилось и в твоих занятиях по службе, чтобы ты о русских делах не стал судить немецким умом, русские правила подгонять под немецкие принципы и русский дух не сделался бы тебе непонятен потому, что ты будешь искать в нем немецкого. Космополитизм, моя душа, хорош в филантропической диссертации, а в службе не только никуда не годится, но даже вреден…
1835
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека