Петербургские очерки, Авсеенко Василий Григорьевич, Год: 1900

Очерк
Время на прочтение: 168 минут(ы)
Скачать в PDF

В. АВСЕНКО

ПЕТЕРБУРГСКІЕ ОЧЕРКИ

ТОМЪ ПЕРВЫЙ

С.-ПЕТЕРБУРГЪ

ИЗДАНІЕ А. С. СУВОРИНА

1900

Типографія А. С. Суворина. Эртелевъ пер., д. 13

ПЕТЕРБУГСКІЕ ОЧЕРКИ

ОГЛАВЛЕНИЕ

КЛЕЩЪ
ПРИ ДАМАХЪ
ПЕТЕРБУРГСКІЙ ДЕНЬ
ПРОСИТЕЛЬНИЦА
НА ЕЛК
ПОДЪ НОВЫЙ ГОДЪ
ГУВЕРНАНТКА
ЗАПИСКА
АЛЧУЩІЕ И ЖАЖДУЩІЕ
НА БЛИНАХЪ
ПИКНИКЪ
ОПЫТЪ
ДОМАШНІЙ КОНЦЕРТЪ
СВТЛАЯ НОЧЬ
НА’СТРЛК’
КОЛЯСКА
ОЧАРОВАТЕЛЬНИЦА
ДВ ЛОЖИ
ПО ВСМЪ
КАНИКУЛЫ
ГНВЪ ИВАНА ФИЛОФЕЕВИЧА
РАЗВЯЗКА
ПОСЛДНІЙ ВЕЧЕРЪ НА ДАЧЪ
СЕРЬЕЗНЫЙ ЧЕЛОВКЪ
ОТРАВА ЖИЗНИ
СОВТЪ НЕЧЕСТИВЫХЪ

КЛЕЩЪ.

I.

Въ большомъ кабинет, на длинномъ и широкомъ диван, покоился всмъ своимъ довольно пространнымъ тломъ Родіонъ Андреевичъ Гончуковъ, мужчина лтъ сорока, съ необыкновенно свжимъ, розовымъ цвтомъ лица, выдавшимися впередъ носомъ и верхнею челюстью, задумчивыми голубовато-срыми глазами, и густыми каштановыми волосами.
Подвернувъ одну ногу крючкомъ, а другую слегка свсивъ съ дивана, Родіонъ Андреевичъ мечталъ. Былъ предобденный часъ, который неслужащему и незанятому петербуржцу всего трудне наполнить. Родіонъ Андреевичъ имлъ очень мало знакомыхъ, и здить на five o’clock tea ему было некуда. Побывавъ въ банк и у нотаріуса, захавъ за какой-то не особенно нужной справкой въ департаментъ, и купивъ для чего-то нсколько французскихъ романовъ и альбомъ съ изображеніями трувильскихъ купальщицъ, Родіонъ Андреевичъ смнилъ визитку на домашній сренькій пиджакъ, растянулся на диван и предался, какъ мы сказали, мечтамъ.
Собственно, это были даже не мечты, а какое-то пріятное порханіе около самого себя и всего, что съ нимъ случилось за послдніе годы. А случилось вотъ что. Во-первыхъ, Родіонъ Андреевичъ овдовлъ. Это событіе могло бы совсмъ не отразиться на его чувствахъ, но онъ еще при жизни жены такъ привыкъ уврять себя и всхъ въ необычайной дружб, связывавшей ихъ обоихъ, что по смерти ея какъ-то невольно появилась у него меланхолія въ глазахъ и привычка вздыхать иногда коротенькими вздохами, похожими на икоту.
Во-вторыхъ, въ принадлежащемъ ему сельц Гончуковъ Родіонъ Андреевичъ отыскалъ какимъ-то образомъ желзную руду. Она, собственно, давно уже была извстна, но никому не приходило въ голову, что ее можно извлекать, обрабатывать и продавать. А тутъ какъ-то вдругъ пошла мода на имнія съ рудой. Сначала одинъ изъ сосднихъ помщиковъ създилъ въ Петербургъ, привезъ оттуда горнаго инженера, весьма пріятнаго молодого человка, ходившаго въ чичунчевомъ кител, и продалъ часть земли какому-то металлургическому обществу за очень хорошую цну. Потомъ у другого, у третьяго сосда тоже оказалась руда, потомъ пріхали два бельгійца, съ собственнымъ поваромъ, и стали скупать землю, потомъ явился помощникъ присяжнаго повреннаго и открылъ контору по долгосрочному арендованію крестьянскихъ земель съ рудою, и наконецъ, по всему округу руда вошла въ такую моду, что ненахожденіе ея въ имніи стали относить прямо къ необразованности помщика. Родіонъ Андреевичъ примкнулъ къ движенію уже въ то время, когда цны на землю возросли баснословно. Тогда онъ продалъ большую часть имнія, оставивъ себ только усадьбу, ферму, березовый лсокъ и луга.
Вырученная сумма превысила полмилліона. Родіонъ Андреевичъ ршилъ, что съ такими деньгами жить въ деревн — глупо, и перебрался въ Петербургъ.
Здсь онъ устроился полу-осдлымъ образомъ: нанялъ квартиру, но временную, завелъ обстановку, но не окончательную, и еще далеко не соотвтствующую его крупнымъ средствамъ. Все же окончательное предносилось передъ нимъ впереди, въ нкоторомъ туман. И ему пока очень нравилось это временное существованіе, окруженное пріятнымъ туманомъ.
‘Спшить некуда, — думалъ онъ, покоясь на диван и дымя папироской. — Поживу, осмотрюсь хорошенько, тогда видно будетъ. Можно будетъ и дломъ какимъ-нибудь призаняться. Но очертя голову соваться не слдуетъ. Сперва надо изучить, пораскинуть умомъ. Дло хорошо, когда оно врное, и когда на немъ можно удвоить, утроить капиталъ. За такое дло я съ удовольствіемъ возьмусь’.
И Родіонъ Андреевичъ, сощуривъ свои задумчивые глаза, что-то прикинулъ въ ум. Цифры получились чрезвычайно круглыя.

II.

Раздался звонокъ, и черезъ минуту въ кабинетъ вошелъ господинъ лтъ сорока двухъ, средняго роста, лысый, съ маленькимъ носомъ, маленькими глазками и замтною просдью на вискахъ и въ бород. Одтъ онъ былъ въ длинный сюртукъ какого-то скучнаго покроя. Онъ быстро подошелъ къ Гончукову, быстро пожалъ ему руку, и селъ въ кресло.
— Гд мы сегодня обдаемъ? — спросилъ онъ.
— Да гд же? Я куда-нибудь въ ресторанъ поду, — отвтилъ Гончуковъ.
— Ну, и я съ тобой. А вотъ, кстати: ты мн долженъ сто рублей, — неожиданно объявилъ гость.
— Я тебе долженъ? по какому случаю? — изумился Гончуковъ.
— А по такому, что я за тебя подписался на подарокъ Нивиной. Нельзя было, братецъ, не подписаться: тебя въ балет знаютъ, — объяснилъ гость. — Ты мн, пожалуйста, отдай, я какъ разъ не при деньгахъ.
Родіонъ Андреевичъ пожалъ плечами, нехотя всталъ и вынулъ изъ стола бумажникъ.
— Да ты заплатилъ-ли? — усомнился онъ.
— Ну, вотъ еще! — возразилъ гость, поспшно хватая изъ рукъ хозяина сторублевую бумажку. — Стало быть заплатилъ, если у тебя спрашиваю. На меня еще покосились, что мало даю. Тебя, братецъ, въ трехъ милліонахъ считаютъ, честное слово. Я всмъ такъ и говорю.
— Зачмъ же ты такъ говоришь?
— Для престижу. Престижъ, братецъ, составляется друзьями, ты посл поймешь это. Ты еще не разобрался въ петербургской жизни, не вошелъ въ дло. Посл ты оцнишь мои услуги.
— Цнить услуги я согласенъ, только ты, пожалуйста, впередъ не подписывайся за меня. Зачмъ? Когда захочу, я самъ могу.
— Самъ? Далеко бы ты ухалъ, если бы все самъ длалъ! Знаешь, я тебя сердечно люблю, но прямо въ глаза говорю: отвратителенъ въ теб этотъ провинціализмъ, мелочность эта. Ты никакъ не можешь поставить себя на большую ногу. Честное слово. У тебя сейчасъ какой-то мелкій хуторянскій расчетъ является. Въ теб крупный баринъ не воспитался еще, вдь ты, я самъ замчалъ, морщишься въ душ, когда въ ресторан бутылку шампанскаго спросить приходится, вдь ты, я увренъ, и въ эту минуту думаешь про себя: ‘опять этотъ Подосеновъ назвался со мной обдать, и опять я за него платить буду’. Ну, такъ врешь же, сегодня я самъ тебя угощаю, вотъ что!
— Да зачмъ же? И зачмъ ты на меня такъ сочиняешь? Вовсе я не такой сквалыга, какъ ты меня выставляешь.
— Ну да, разсказывай. А впрочемъ, Богъ съ тобой. Я вдь для твоего же добра говорю теб, потому что вижу — теб большой ходъ нуженъ. Только ты взяться не умешь. Ну, скажи на милость, чего ты сидишь сложа руки? чего ты по диванамъ валяешься? Разв такъ живутъ люди съ тремя милліонами? У тебя, вотъ, и сигары гд-то запрятаны, такъ что сразу не найдешь.
— Да вонъ сзади тебя ящикъ стоитъ. И помилуй, какіе же у меня три милліона?
— Говорятъ, вс говорятъ. Я всмъ пустилъ слухъ.
Гость всталъ, загребъ изъ ящика нсколько упмановскихъ ‘patentes’, и запихалъ ихъ въ свой громадный кожаный портсигаръ.
— Это я и на твою долю беру, посл обда закуримъ, — объяснилъ онъ. — Да, кстати: закажи на завтра обдъ, чтобъ у тебя дома подали. Къ теб гости собираются.
— Кто такіе? — спросилъ нсколько подозрительно Гончуковъ.
— Свои, все свои: сестра моя, съ мужемъ и дочерью, — объяснилъ пріятель. — Давно собираются, все спрашиваютъ: когда же твой Родіонъ Андреевичъ позоветъ насъ? Нехорошо, братецъ, ты имъ очень мало вниманія оказываешь. А вдь что за прелестное семейство! Я не по родственному, я безпристрастно говорю. Шурочка — вдь это такой чертенокъ, одинъ восторгъ. Жизни-то, жизни сколько въ этой девушк! Мертваго воскресить можетъ. Теб, при твоемъ байбачеств, почаще надо вращаться въ такомъ обществ. А сестра? — образованнйшая, милйшая женщина. Съ англійскаго переводитъ для журналовъ. А Александръ Ильичъ? Практикъ, делецъ. Для тебя кладъ такой человкъ. Онъ теперь на одну идею напалъ… золотое дно! Вотъ поговоришь съ нимъ, онъ теб разскажетъ. Но нтъ, я все къ Шурочк возвращаюсь: вдь красота двушка, а? Ты говори прямо…
— Хорошенькая, — согласился Гончуковъ, и слегка вздохнулъ.
— То-то же. А жизни въ ней сколько, огня! Эта двушка составитъ счастье человку. Но только и она себ цну знаетъ. За кого-нибудь замужъ не пойдетъ. Нтъ, тутъ надо очень похлопотать, если кто вздумаетъ на ней жениться.
И говорившій это какъ-то странно, пытливо и строго прищурился на Гончукова своими узенькими глазками.

III.

Съ Иваномъ Семеновичемъ Подосеновымъ Гончуковъ познакомился совершенно случайно, — до такой степени случайно, что даже не могъ дать себ яснаго отчета, какимъ образомъ это знакомство завязалось. Со второго дня Подосеновъ разговаривалъ съ нимъ уже какъ со стариннымъ пріятелемъ, являлся къ нему безъ зова, курилъ его сигары и спрашивалъ самымъ обыкновеннымъ тономъ: ‘ну, гд же мы сегодня обдаемъ?’ или: ‘а куда мы сегодня вечеромъ?’
Въ ресторанахъ Подосеновъ поставилъ сначала дло такъ, что по счету платилъ Родіонъ Андреевичъ, а Иванъ Семеновичъ совалъ ему два рубля, причитавшіеся собственно за обдъ, потомъ объ этихъ двухъ рубляхъ онъ сталъ какъ-то забывать. Но когда они отправлялись въ какое-нибудь увеселительное мсто, гд Родіону Андреевичу точно также предоставлялось преимущество за все платить, Иванъ Семеновичъ потомъ настоятельно совалъ ему въ руки пятьдесятъ копекъ, внесенные за него за входъ, и на попытки Гончукова отказаться, отвчалъ съ достоинствомъ:
— Нтъ, нтъ, платить за себя я не позволю. Ты мн другъ, даже единственный другъ, но эти расходы у насъ пополамъ. Да, душа моя, пусть каждый за себя платитъ.
Съ какихъ поръ и по какому поводу Подосеновъ сталъ говорить ему ‘ты’, Родіонъ Андреевичъ тоже не могъ припомнить. Но привыкъ онъ къ этому, какъ русскій человкъ, очень скоро.
Почвою для такихъ отношеній было, конечно, то обстоятельство, что Родіонъ Андреевичъ немножко скучалъ въ Петербург. Дла у него пока никакого не было, знакомыхъ тоже. Онъ былъ очень радъ, что нашелся безпритязательный, услужливый человкъ, готовый всегда и всюду раздлить его одиночество. Притомъ, Гончуковъ мало зналъ Петербургъ, а Подосеновъ просто поражалъ его своими знаніями по этой части. Онъ даже отыскалъ Родіону Андреевичу какую-то единственную прачку, которая, по его словамъ, одна во всемъ город умла гладить сорочки съ ненакрахмаленною грудью.
— Да, голубчикъ, ужъ поврь, — утверждалъ Подосеновъ, — въ Москв есть дв такія, и об на Арбат живутъ, а здсь одна. Московскихъ купцы привезли изъ Біаррица: заинтересовались толщиной. Въ самомъ дл, толстыя до невозможности: по тротуарамъ не могутъ ходить, а только по мостовой.
— Да ты видлъ ихъ, что ли? — спрашивалъ Гончуковъ.
— Само собою, видлъ: въ Москв я каждаго человка въ лицо знаю, — увренно отвчалъ Подосеновъ, хотя не бывалъ въ Москв уже лтъ пятнадцать.
Родіонъ Андреевичъ былъ доволенъ также, что Подосеновъ познакомилъ его съ сестрой и племянницей: это былъ первый семейный домъ, найденный имъ въ чужомъ город. Правда, второй и третій вечеръ, проведенные тамъ, показались Гончукову довольно скучными: у него даже спина и поясница разболлись отъ тоскливаго подыскиванья себ покойнаго положенія, но нельзя же обойтись безъ семейныхъ знакомствъ.
Подосеновъ ршительно не разделялъ впечатлнія пріятеля.
— Это, братецъ мой, домъ, гд живутъ интеллигентною жизнью, — объяснялъ онъ. — Ты къ этому еще не привыкъ, въ провинціи у васъ этого не найдешь.
Родіонъ Андреевичъ не совсмъ понималъ, что значитъ домъ, гд живутъ интеллигентною жизнью. Сестра Подосенова, Наталья Семеновна, почему-то напоминала ему акушерку, а когда онъ встртилъ тамъ гостью, которая въ самомъ дл была акушерка, у него сложилось убжденіе, что Наталья Семеновна втайн непремнно занимается этой профессіей.
— А Шурочка? — спрашивалъ Подосеновъ. — вдь это ртуть, вдь это сама жизнь! Въ нашемъ поколніи не было такихъ двушекъ. И вдь прехорошенькая, а, чортъ возьми? Я тебя спрашиваю: вдь хорошенькая?
И Подосеновъ вскидывалъ на пріятеля такой взглядъ и такъ странно разставлялъ локти, какъ будто готовился, въ случа неудовлетворительнаго отвта, размахнуться обими руками.
— Конечно, хорошенькая, — отвчалъ Гончуковъ, сопровождая свои слова легкимъ вздохомъ, похожимъ на икоту.
Такимъ образомъ, отношенія Родіона Андреевича къ Подосенову какъ будто упрочивались. Пріятели сдлались ршительно неразлучными, и когда Иванъ Семеновичъ опаздывалъ своимъ появленіемъ въ обычный часъ, Родіонъ Андреевичъ чувствовалъ, что ему недостаетъ чего-то.
Но вмст съ тмъ, въ тайникахъ души Родіона Андреевича зрлъ неясный еще протестъ противъ этихъ отношеній. Онъ сознавалъ, что Подосеновъ присосался, словно клещъ, ко всему его существованію, и это иногда раздражало его. Ему казалось, что между нимъ и всмъ круговоротомъ жизни образовалась какая-то заслонка, и что онъ на весь міръ Божій смотритъ изъ-за спины Подосенова. Притомъ, его все чаще возмущала крайняя безцеремонность Ивана Семеновича, которую ничмъ нельзя было усмирить, такъ какъ она происходила изъ какой-то совершенно безсознательной наглости.
‘Услужливъ, что говорить, но осаживать его непремнно надо, иначе совсмъ въ меня вопьется’, — думалъ Гончуковъ, поводя усами.

IV.

Обдъ, устроенный для родственниковъ Подосенова, прошелъ довольно оживленно. Наталья Семеновна, дама лтъ сорока-пяти, со взбитыми на лбу кудряшками и слдами мокрой пудры на большомъ кругломъ носу, находилась въ томъ радостномъ расположеніи духа, въ какое обыкновенно приходятъ дамы, когда устраивается что-нибудь въ ихъ честь одинокимъ мужчиною. Она не то, чтобы кокетничала, но немножко впадала въ балованный тонъ и показывала, что, окруженная такимъ милымъ вниманіемъ, не желаетъ держать себя слишкомъ строго. Мужъ ея, Александръ Ильичъ Рохлинъ, лтъ на пять постарше, высокій, костлявый, съ полусдыми волосами, словно выщипленной бородкой и красными вками, оказался необычайно рчистымъ человкомъ, и говорилъ, безъ умолку. Повидимому, онъ обладалъ обо всемъ еще большими познаніями, чмъ Подосеновъ: стоило только назвать какой-нибудь предметъ, какъ онъ уже сообщалъ, громко и быстро, самыя точныя о немъ свднія. По поводу поданной форели онъ разсказалъ, какъ ее ловятъ въ Финляндіи, а когда подали фазана, изъ устъ его пролилась цлая лекція о фазанахъ вообще, о фазанахъ кавказскихъ, фазанахъ туркестанскихъ и фазанахъ богемскихъ. Когда рчь зашла о желзной руд, онъ тотчасъ очертилъ общее движеніе металлургической промышленности, предркъ ей блестящую будущность и попутно замтилъ, что все это развилось почти что изъ подъ его рукъ, такъ какъ онъ былъ дятелемъ во всхъ учреждавшихся обществахъ. Если рчь заходила о какомъ-нибудь факт изъ государственной политики, онъ длалъ значительное лицо, поджималъ губы и говорилъ:
— А вамъ извстна подкладка всего этого дла? Вдь это какъ произошло: встрчаются однажды министръ внутреннихъ длъ и министръ финансовъ на какомъ-то офиціальномъ обд…
И разсказывалъ цлую исторію, очевидно тутъ же имъ сочиненную, но получавшую въ его устахъ такой видъ достоврности, какъ будто онъ всю жизнь вращался среди лицъ, приглашаемыхъ на офиціальные обды.
Въ то время какъ такія рчи оживляли обдъ съ одного конца стола, на другомъ конц Шурочка обнаруживала свою рзвость и живость. Маленькая, худенькая, смуглая, она дйствительно словно вся переливалась какъ ртуть. Это была роль, въ которую она вошла сознательно. Еще двочкой она со всхъ сторонъ слышала, какъ восхищались бойкими двицами, и съ гримаской отзывались о тхъ, въ комъ ‘мало жизни’, и она тогда же ршила усвоить себ такой типъ, который обнаруживалъ бы въ ней много жизни. У нея было даже особенное, оригинальное движеніе бровями и плечами, по ея мннію, служившее этой цли. Она какъ-то вдругъ точно вскидывалась, и потомъ чуть замтно вздрагивала плечами, производя что-то похожее на цыганское трепетаніе. Этотъ пріемъ она долго изучала, сопровождая его безпощадною игрою очень недурныхъ глазъ.
За обдомъ Шурочка ни минуты не оставалась покойною: передвигала стоявшія передъ нею рюмки, тянулась за хлбомъ или горчицей, стучала вилкой, и наконецъ подняла какую-то возню съ сидвшимъ подл нея Родіономъ Андреевичемъ, выдергивая у него салфетку, какъ только онъ закладывалъ конецъ ея подъ подбородокъ. Родіону Андреевичу это нравилось, и онъ подливалъ Шурочк вина, а она, отгубивъ, переливала въ его стаканъ.
— Не боитесь, что я ваши мысли узнаю? — спросилъ онъ.
— О, мои мысли прозрачны какъ шампанское, — отвтила Шурочка.
— И такъ же играютъ? — продолжалъ Гончуковъ.
Шурочка передернулась всмъ тломъ, точно ее защекотали.
— Я васъ въ уголъ поставлю, — сказала она. Родіонъ Андреевичъ добродушно хихикнулъ, и выпилъ залпомъ цлый стаканчикъ шампанскаго.
‘Ртуть, дйствительно ртуть’, подумалъ онъ. Посл обда вс перешли въ просторный кабинетъ хозяина, куда подали кофе и ликеры. Наталья Семеновна, немножко отяжелвшая отъ выпитаго вина, забралась на огромное кресло въ углу, и опустила покрытыя мелкими морщинками вки. Шурочка присла къ піанино, и срывала съ клавишей короткіе аккорды.
Рохлинъ, держа въ рук рюмочку съ ликеромъ и прихлебывая изъ нея, наклонился къ самому уху Гончукова и спросилъ вполголоса:
— У васъ есть какія-нибудь кабинетныя фотографіи?
— Какъ? — переспросилъ, не понявъ его, Родіонъ Андреевичъ.
— Ну, какія-нибудь этакія… знаете? Я бы пересмотрелъ потихоньку отъ дамъ, — объяснилъ Александръ Ильичъ.
Гончуковъ невольно бросилъ на него боковой взглядъ: онъ никакъ не ожидалъ отъ него этого.
— Нтъ, я не держу, отвтилъ онъ.
— Жаль, я люблю, — произнесъ Рохлинъ, и подмигнулъ Родіону Андреевичу съ такимъ выраженіемъ, которое еще боле удивило послдняго.

V.

Подосеновъ раскрылъ оба ящика сигаръ, стоявшіе на стол, внимательно осмотрлъ ихъ, и выбравъ сортъ подороже, предложилъ Рохлину.
— А теперь, господа, вамъ слдовало бы переговорить о томъ дл… помнишь, я теб намекалъ уже? — повернулся онъ къ Гончукову. — Вы оба какъ разъ другъ другу нужны: у одного праздные милліоны, съ которыми онъ не знаетъ что длать, а у другого геніальная идея общеполезнаго предпріятія.
— Ну, ужъ и геніальная! — скромно возразилъ Рохлинъ. — Просто, я изучалъ этотъ вопросъ, и идея представилась мн, какъ неотразимый выводъ изъ всего, что дало изученіе. Вотъ въ чемъ штука…
И Рохлинъ, опустившись на диванъ подл Гончукова, принялся быстро и отчетливо объяснять ему свою ‘идею’. Она заключалась въ сооруженіи цлой сти такихъ домовъ-дачъ, которые были бы одинаково приспособлены какъ для зимняго, такъ и для летняго помщенія небогатыхъ семействъ. Для этого предполагалось скупить большіе участки земли на Петербургской сторон и за Нарвской заставой, и выстроить зданія съ широкими террасами во всхъ этажахъ, обращаемыми на лто въ цвтники, съ садами и садиками, и даже съ огородами, гд каждый жилецъ могъ бы копать и засаживать грядки.
Такимъ образомъ, разршались бы оба тяготющіе надъ небогатымъ населеніемъ вопроса: квартирный и дачный. Все дло предполагалось организовать такъ, чтобы оно совмщало въ себ стороны коммерческую и филантропическую: оно должно давать хорошій, врный доходъ, и вмст съ тмъ быть благодяніемъ для общества. Складочный капиталъ длился на мелкія акціи, по 50 рублей, съ цлью привлечь людей съ ограниченными средствами, и по преимуществу среди самихъ обитателей домовъ-дачъ.
— Вся штука въ томъ, что изучая это дло, я пришелъ къ неоспоримому выводу: задача разршается только соединеніемъ обоихъ вопросовъ, зимняго и лтняго, — объяснялъ Рохлинъ. — Порознь они неразршимы. Устройте дешевыя квартиры въ город — останутся раззорительные перезды на дачи, устройте дешевыя дачи — вы не избгнете неудобствъ, сопряженныхъ съ двойнымъ хозяйствомъ. Только моя идея ршаетъ все однимъ разомъ.
Подосеновъ при этихъ словахъ захлопалъ въ ладоши.
— Такъ какъ же посл этого не назвать идею геніальною! — воскликнулъ онъ. — Ты, Александръ, скроменъ, какъ вс великіе люди.
Рохлинъ улыбался и потиралъ руки.
— Что ты скажешь, братецъ? — произнесъ Подосеновъ, слегка ударяя Гончукова по плечу.
Родіонъ Андреевичъ задумчиво повелъ носомъ и усами.
— Идея симпатичная… очень симпатичная, — произнесъ онъ, впрочемъ довольно равнодушнымъ тономъ.
— Тутъ, голубчикъ, мало сказать: симпатичная, — укоризненно замтилъ Подосеновъ. — Это, братецъ ты мой, XX вкомъ пахнетъ. За такое дло памятники ставятъ, какъ благодтелю человчества.
— Ну, зачмъ памятники, — скромно возразилъ Рохлинъ. — Я не самолюбивъ. Я вижу, что дло дйствительно общеполезное, и мечтаю только о томъ, чтобъ осуществить его. Вотъ это и будетъ мн памятникъ.
— И оно осуществится, оно несомненно осуществится, — воскликнулъ Подосеновъ.
— Да что, перейдемъ прямо къ длу. У меня гд-то тамъ есть капиталецъ, про черный день, тысяченокъ десять, и я все это пускаю въ твое дло. Бери листъ бумаги и перо, я подписываюсь на двсти акцій. Пусть я буду первымъ акціонеромъ. А вторымъ будетъ Родіонъ. Ты, душа моя, на сколько акцій подпишешься? — быстро обернулся онъ къ Гончукову.
Родіонъ Андреевичъ, не ожидавшій такого внезапнаго натиска, поморщился.
— Какъ же такъ вдругъ подписаться? — произнесъ онъ неохотно. Я вдь еще не познакомился съ дломъ. Это надо изучить, обдумать.
— Ты же самъ говоришь, что идея чрезвычайно симпатичная, — возразилъ Подосеновъ, выражая въ лиц своемъ укоризненное изумленіе.
— Ну да, симпатичная, я не отрицаю, — произнесъ Гончуковъ, — но все-таки, нельзя же такъ вдругъ. И потомъ, ты вотъ о моихъ милліонахъ говорилъ, у меня милліоновъ нтъ…
— Тс! — съ таинственнымъ видомъ остановилъ его Подосеновъ. — Не говори этого вслухъ, братецъ. Даже между своими не говори. Тебя считаютъ въ трехъ милліонахъ, я это самъ такъ поставилъ, и прекрасно.
Рохлинъ, уже присвшій было къ письменному столу, положилъ перо и всталъ.
— Въ самомъ дл, нельзя такъ сгоряча, — сказалъ онъ. — Твои двсти акцій я занесу въ шнуровую книгу, а Родіонъ Андреевичъ обдумаетъ, познакомится съ подробностями, и можетъ быть захочетъ основательно вступить въ дло. Тогда мы его въ директоры изберемъ.
— Въ директоры, разумется, въ директоры! — восторженно подхватилъ Подосеновъ.
— Онъ, какъ главный учредитель, иметъ вс права.
— Безъ сомннія. Мы это поставимъ на предварительномъ, частномъ собраніи учредителей, — ршилъ Рохлинъ. — Намъ дорого пока принципіальное сочувствіе Родіона Андреевича. Капиталы найдутся, въ этомъ заране можно быть увреннымъ.
— И найдутся, разумется, найдутся, — снова подхватилъ Подосеновъ. — Да ты не смотри, что онъ какъ будто упирается, онъ только сгоряча не хочетъ, а отъ слова своего не откажется.
Отъ какого слова? Родіону Андреевичу казалось, что онъ никакого слова не давалъ. Но прежде чмъ онъ могъ сказать что-нибудь по этому поводу, Подосеновъ отбжалъ на средину комнаты, и взмахнувъ руками, какъ бы желая обнять этимъ жестомъ всехъ присутствующихъ, провозгласилъ громко:
— А теперь, господа, принимая во вниманіе, что въ нашемъ маленькомъ обществ имются дамы, я полагаю… я полагаю, что нашъ милйшій хозяинъ не упуститъ случая устроить намъ какую-нибудь поздку за городъ, чтобы достойно закончить этотъ пріятнйшій день. Шурочка, вы какого объ этомъ мннія?
Шурочка, во время дловаго разговора молча сидвшая за піанино, вскочила и сдлала свое любимое движеніе, выражавшее, что въ ней много жизни.
— Ахъ, какъ чудесно! — воскликнула она. Подосеновъ только взглянулъ на Гончукова, какъ-то странно подмигнулъ ему, и объявивъ, что бжитъ за тройкой, исчезъ.

VI.

На другой день Родіонъ Андреевичъ, проснувшійся чрезвычайно поздно, съ головною болью и какимъ-то непріятнымъ ощущеніемъ во всемъ тл, точно его провезли сто верстъ въ телг по ухабамъ, опять лежалъ на диван въ кабинет, выпуская кольцами дымокъ сигары.
Онъ былъ сильно не въ дух. Загородный пикникъ не оставилъ въ немъ никакого пріятнаго впечатлнія. Онъ даже хорошенько не помнилъ, какъ и что именно тамъ происходило. Сидли они въ особомъ кабинет, имъ подавали какой-то ужинъ, котораго, впрочемъ, никто не лъ, такъ какъ вс были сыты отъ обда. Но бутылки все время передъ нимъ стояли, и онъ много пилъ. Ему вс подливали, точно нарочно хотли опоить его. Подосеновъ распоряжался. Наталья Семеновна и ея мужъ, кажется, порядочно клюкнули. Шурочка поминутно длала движеніе, выражавшее, что въ ней много жизни. Потомъ появились цыгане. Потомъ онъ помнилъ только, что очень ослаблъ, и что Шурочка ему чрезвычайно нравилась. Должно быть, онъ былъ очень смшонъ. И все очень дорого стоило. Онъ не помнилъ, сколько взялъ съ собой денегъ, но привезъ назадъ очень мало. Послднее обстоятельство больше всего уязвляло Родіона Андреевича.
‘Этотъ Подосеновъ прямо зловреденъ, — думалъ онъ, — съ нимъ опасно. Я теперь вижу, что это за человкъ: онъ прямо изъ бумажника вытащить можетъ’.
Подосеновъ явился какъ разъ въ эту минуту, поздоровался съ необычайно серьезнымъ видомъ, и слъ въ кресло прямо противъ хозяина. Глаза и все лицо его выражали укоризненную озабоченность.
— Хорошъ ты вчера быль, — произнесъ онъ наконецъ, въ упоръ и неодобрительно взглядывая на пріятеля.
— Знаю, что пьянъ быль, мн нельзя пить, — сказалъ Гончуковъ.
— Да, по крайней мр въ присутствіи молоденькой двушки, — подтвердилъ Подосеновъ. — Ты оскорбилъ Шурочку.
— Чмъ же это я ее оскорбилъ? — переспросилъ Гончуковъ, нсколько даже смущаясь.
— Помилуй, ты съ ней такъ свободно обращался, точно она уже объявлена твоей невстой, — объяснилъ Подосеновъ. — Положимъ, мы были между своими, и все это не иметъ значенія, если твои намренія вполн серьезны.
— Какія намренія? Съ чего ты взялъ? — воскликнулъ Родіонъ Андреевичъ хриплымъ со вчерашняго вечера голосомъ.
— Ну, полно, точно я не замчалъ. Я давно вижу, что Шурочка теб сильно нравится, — сказалъ Подосеновъ. — Да она и не можетъ не нравиться. Въ этой двушк столько жизни…
Гончуковъ припомнилъ обычное движеніе Шурочки, и оно показалось ему теперь отвратительнымъ.
‘Провались она съ своей жизнью’, подумалъ онъ.
— Очень можетъ быть, только я совсмъ не собираюсь жениться, — сказалъ онъ вслухъ. Подосеновъ опрокинулся на спинку кресла.
— Не собираешься жениться? — повторилъ онъ. — Въ такомъ случа, какъ же ты позволяешь себ такое обращеніе съ порядочной двушкой?
— Какое обращеніе? — возразилъ съ раздраженіемъ Родіонъ Андреевичъ. — Если я былъ неприличенъ, то вамъ надо было уйти, а не заставлять меня пить.
— Ты долженъ былъ помнить, что находишься въ обществ двушки, — настаивалъ Подосеновъ.
— А зачмъ же родители этой двушки не сообразили, что ее не слдуетъ возить по рестораннымъ кабинетамъ? — защищался Гончуковъ.
— А-а, вотъ какъ ты разсуждаешь! — воскликнулъ Подосеновъ. — Въ такомъ случа, нога моя больше у тебя не будетъ.
— И прекрасно, отлично.
— Что-о? Это ты такъ говоришь своему пріятелю, другу, который всего себя отдалъ теб?
— Чтожъ, если ты Богъ знаетъ съ чмъ являешься ко мн.
— Такъ-то? Это за все то, что я для тебя сдлалъ?
Подосеновъ вдругъ всталъ и принялся шарить по столу, ища сигаръ.
— Да тутъ пустой ящикъ, гд же у тебя сигары? — спросилъ онъ, какъ ни въ чемъ не бывало.
— Ты же, вроятно, вчера въ карманы себ высыпалъ, — отвтилъ Гончуковъ. Подосеновъ замтилъ наконецъ на стол портсигаръ, вытащилъ оттуда ‘patentes’ и закурилъ.
— Ну, а на сколько акцій ты подпишешься? — вдругъ перемнилъ онъ разговоръ.
— Ни на сколько, — отрзалъ Родіонъ Андреевичъ.
Подосеновъ пыхнулъ на него изъ сигары.
— Почему же это? Вдь ты далъ слово.
— И не думалъ. Я говорилъ, что симпатичная идея, и больше ничего, а участвовать въ дл не буду.
— На какого же чорта намъ твои симпатіи?
— Этого я ужъ не знаю.
Подосеновъ опять пыхнулъ нсколько разъ дымомъ.
— Нтъ, я вижу, съ тобой каши не сварить, — сказалъ онъ. — Ты совсмъ не такой человкъ, какимъ я считалъ тебя.
— Чтожъ длать.
— Нехорошо, крайне нехорошо. Ну, такъ вотъ, слушай, у меня къ теб послдняя просьба. Мн деньги до зарзу нужны, одолжи мн взаймы дв тысячи.
— Съ какой же стати?
— Какъ, съ какой стати? Да ты позабылъ, что я цлые дни съ тобой возился, порученія твои исполнялъ, время терялъ? Что я тратился, для того чтобы составить теб компанію?
Родіонъ Андреевичъ окончательно возмутился.
— Я у тебя не въ долгу, такъ лучше намъ не считаться, — сказалъ онъ. — Ты однхъ сигаръ у меня перетаскалъ сколько.
Подосеновъ сталъ въ полъоборота.
— Такъ не дашь двухъ тысячъ? — вопросилъ онъ.
— Не дамъ.
— Ну, такъ чортъ съ тобой. Ноги моей больше не будетъ здсь. Подавись ты своими деньгами.
Гончуковъ пожалъ плечами и отвернулся. Подосеновъ быстрыми шагами вышелъ изъ кабинета.

ПРИ ДАМАХЪ.

I.

Васса Андреевна Ужова встала очень поздно и имла не только сердитый, но даже злющій видъ. Умывшись, противъ обыкновенія, совсмъ наскоро, она скрутила свою все еще богатую косу въ толстый жгутъ, зашпилила ее высоко на голов, накинула на плечи нарядный, но не очень свжій халатикъ, и вышла въ столовую, гд горничная Глаша поставила передъ ней кофейникъ, корзинку съ хлбомъ и большую чашку. Вс эти принадлежности Васса Андреевна оглянула съ враждебной гримасой, поболтала ложечкой въ сливочник, потомъ лизнула эту ложечку языкомъ, и отбросила ее черезъ весь столь.
— Что это за гадость ты мн подала! — накинулась она на Глашу. — Разв я стану съ такими сливками пить?
Глаша нагнула голову и внимательно заглянула въ кувшинчикъ.
— Не хороши, барышня? — произнесла она печально-удивленнымъ тономъ.
— Опять ты меня ‘барышней’ называешь? Ты знаешь, что я терпть этого не могу. Я Васса Андреевна, а не ‘барышня’, — сердито сказала хозяйка дома. — И что это за хлбъ? Не могла чего-нибудь вкуснее выбрать?
И она расшвыряла все, что было въ корзинк, но затмъ все-таки присла къ столу, налила чашку кофе, плеснула сливокъ и принялась, хрустя своими блыми и крпкими зубами, грызть кренделекъ.
— Узнай у швейцара, нтъ ли письма, — приказала она горничной.
Глаша ушла, и вернувшись черезъ минуту, объявила, что кром газеты ничего нтъ. При этомъ она имла такой удрученный видъ, точно отъ ожидаемаго письма зависла вся ея участь.
На лиц Вассы Андреевны еще сильне отразилось дурное расположеніе духа.
— Скажи кухарк, чтобы сейчасъ създила къ Денису Ивановичу, — распорядилась она. — И пусть скажетъ, что я прошу сію минуту пріхать ко мн. Чтобы сейчасъ, сію минуту пріхалъ.
— Вы бы лучше написали, Васса Андреевна, можетъ быть, Дениса Ивановича дома нтъ, — замтила Глаша.
— Не выдумывай. Терпть я не могу писать. Пусть сейчасъ детъ.
Васса Андреевна допила кофе, съла половину крендельковъ и булочекъ, и затмъ, усвшись передъ туалетнымъ столикомъ, зажгла спиртовую лампочку, положила на нее щипцы и медленно, не торопясь, занялась уборкой своей головы.
Сложная работа эта была окончена только на половину, когда въ передней раздался звонокъ, и вслдъ затмъ изъ-подъ портьеры осторожно просунулась голова Дениса Ивановича Бобылкова.
— Не входите, здсь еще не прибрано, — поспшно крикнула ему Васса Андреевна. — Подождите въ будуар, я сейчасъ къ вамъ выйду.
— Что случилось? Вы меня перепугали, — послышался изъ-за портьеры голосъ Бобылкова.
— Ахъ, я вся разстроена. Я вамъ все разскажу, — отвтила Васса Андреевна.
Она торопливо всунула въ волосы нсколько шпилекъ, и съ расчесаной только на половину головой встала и перешла въ большой, очень модно и нарядно обставленный будуаръ. Бобылковъ, расправлявшій всми пятью пальцами передъ зеркаломъ свою висвшую жиденькой бахромой бородку, тотчасъ повернулся и подошелъ къ ручк.
Это былъ господинъ лтъ сорока пяти, средняго роста, съ лысиной и съ замтною просдью на вискахъ и въ бород. Темное, пересченное красноватыми жилками лицо его имло довольно поношенный видъ. Маленькіе, съ облзлыми рсницами глазки глядли съ плутоватою слащавостью, сквозь которую ничего не сквозило — ни ума, ни глупости, ни слишкомъ большого самолюбія, ни слишкомъ большой наглости.
— У меня съ Сатиромъ скандалъ третьяго дня вышелъ, — обратилась къ нему Васса Андреевна. — Мы съ нимъ такъ посчитались, что онъ теперь глазъ ко мн не покажетъ.
— О-о?! Сатиръ Никитичъ? — произнесъ Бобылковъ такимъ тономъ, какимъ старые любезники говорятъ съ капризничающими женщинами. — Разскажите, голубушка, разскажите…
— Да и разсказывать нечего: просто насплетничали ему про Сережу, онъ и сталъ выслживать, — отвтила Васса Андреевна.
— Ну, и что же?
— Ну, и выслдилъ. Разбунтовался, ругаться сталъ. А я ему все и выложила: какъ онъ къ Фофочк на дачу здилъ, и какъ за нее за два мсяца за коляску заплатилъ, и про то, какъ онъ Козичеву гадости про меня говорилъ — все, все ему выложила, будетъ помнить…
Бобылковъ повелъ носомъ и неодобрительно покачалъ головой.
— Скажите пожалуйста! Сатиръ Никитичъ! Кто бы могъ ожидать? Ревновать тоже вздумалъ… — проговорилъ онъ.
— Да, но вдь это нельзя же такъ, — продолжала Васса Андреевна, присаживаясь на диванчикъ и запахивая немножко позасаленныя полы своего халатика. — Не могу же я вдругъ ни при чемъ остаться. У меня дача нанята, кто же за нее платить будетъ? Коляска новая заказана, на дняхъ привезутъ — чмъ же я заплачу? Разв такъ длаютъ порядочные люди? Вы, Денисушка, должны насъ помирить.
— И помирю, мамочка, разумется помирю! — воскликнулъ Бобылковъ. — Что, въ самомъ дл, онъ глупить вздумалъ? Разв такъ обращаются съ дамами? Я его проберу.
— Вы привезите его ко мн, Денисушка. Вдь вотъ, онъ вчера цлый день глазъ не показалъ.
— Постараюсь, мамочка. Вы на меня положитесь. Я бы и сейчасъ къ нему похалъ, да вотъ, у меня дло есть. Елена Николаевна просила рдкостные часики ей показать, купить хочетъ.
Бобылковъ вынулъ изъ кармана маленькій футляръ и повертлъ его въ рукахъ.
— Какіе часики? Покажите, — полюбопытствовала Васса Андреевна.
Часики были очень обыкновенные, съ розовой эмалью и мелкими брилліантами. Но Бобылковъ уврялъ, что это чистйшій empire, которому цены нтъ.
— Елена Николаевна купитъ, она любитъ рдкія вещи, — сказалъ онъ.
— Ничего она у васъ не купитъ, потому что вы ей уже подсунули одинъ ‘ампиръ’, — возразила Васса Андреевна. — Надули ее съ шифоньеромъ на триста рублей.
Бобылковъ всплеснулъ руками.
— Мамочка, какъ же можно это говорить! — воскликнулъ онъ. — Шифоньеръ мне отъ княгини Кувыладзе достался. И это не empire, а Louis XIV. У Маріи Антуанеты такой былъ. А часики я всего за двсти рублей отдаю: деньги очень нужны.
Ужова еще разъ раскрыла футляръ, посчитала брилліантики, пожала плечами и сказала:
— Оставьте у меня. Если Сатиръ Никитичъ прідетъ, я скажу, что купила за двсти.
Бобылковъ отобралъ футляръ и прижалъ его къ боку сюртука.
— Мамочка, не могу. Радъ бы всей душой, но не могу. Мн эти часики необходимо сейчасъ же пристроить, — возразилъ онъ. — Пока не добуду двсти рублей, я не могу никакимъ постороннимъ дломъ заняться. И къ Сатиру Никитичу създить не могу.
Ужова поморщила брови, подумала и встала.
— Ну, хорошо ужъ, давайте, — сказала она, и взявъ футляръ, вышла въ уборную, откуда черезъ минуту вынесла дв сторублевыя бумажки.
Бобылковъ съ удовольствіемъ сунулъ ихъ въ карманъ и поцловалъ Васс Андреевн руку.
— А вдь я, мамочка, не завтракавши къ вамъ прибжалъ: думалъ, вы покормите чмъ нибудь, — сказалъ онъ, почувствовавъ потянувшій откуда-то вкусный запахъ форшмака, и даже чмокнулъ губами.
— Такъ пойдемте въ столовую, мн сейчасъ завтракать подадутъ, — пригласила хозяйка.
Въ корридор Бобылковъ, завидя Глашу, поотсталъ немного, и подмигнувъ, шепнулъ ей:
— Холодненькій флакончикъ-то непремнно подайте.
И пользуясь тмъ, что у Глаши об руки были заняты подносомъ, ущипнулъ ее повыше локтя.
За ‘дамами’ Бобылковъ никогда не ухаживалъ, но съ ихъ горничными бывалъ довольно предпріимчивъ.

II.

Позавтракавъ очень хорошо у Вассы Андреевны, Бобылковъ взялъ извозчика и похалъ къ Сатиру Никитичу Ерогину. Всю дорогу онъ улыбался, причмокивалъ губами и весело подымалъ и опускалъ брови. Ему уже удалось заработать на часикахъ больше ста рублей, и кроме того самый фактъ ссоры Ужовой съ Ерогинымъ открывалъ ему нкоторыя дальнйшія перспективы.
Бобылковъ чрезвычайно любилъ вс такія ссоры. Можно сказать, что онъ существовалъ ими. Если бы ‘дамы’ перестали безпрерывно ссориться съ своими друзьями, для Бобылкова въ нкоторой степени изсякли бы источники жизни. Онъ чувствовалъ себя на высот своего положенія именно тогда, когда колебались сложившіяся сочетанія, или обрисовывались новыя. Тутъ онъ былъ необходимъ. За нимъ посылали, изливали передъ нимъ душу, посвящали его во вс подробности, знаніемъ которыхъ онъ потомъ любилъ поражать и мужчинъ, и женщинъ. Онъ принималъ во всхъ этихъ длахъ живйшее, почти сердечное участіе, проливалъ бальзамъ во взволнованныя сердца, и своимъ ободряющимъ сочувственнымъ спокойствіемъ дйствовалъ на взбудораженные нервы. Случалось ему попадать въ такія горячія минуты, когда тарелки и бутылки летли черезъ его голову, и ухо его ловило почти чудовищныя въ дамскихъ устахъ словечки. Но Бобылковъ любилъ это. Онъ любилъ сознавать себя въ безпритязательной интимности съ этимъ міромъ. Ему нравилось, что ‘дамы’ принимали его, вотъ какъ сегодня Васса Андреевна, въ грязноватомъ халатик, съ причесанной на половину головой, называли его Денисушкой, таскали съ собой въ ложу и ресторанные кабинеты, и держали его при себ на побгушкахъ.
Такое не совсмъ опредленное положеніе въ петербургской жизни Бобылковъ занималъ уже давно. Существовало преданіе, что раньше онъ былъ художникомъ, но вс помнили его не иначе, какъ въ его ныншней роли ‘при дамахъ’. И Бобылковъ, можно думать, такъ освоился съ этой ролью, что гордился ею. Съ несомнннымъ сознаніемъ своего преимущества, онъ говаривалъ:
— Меня, батеньки мои, еще мальчишкой знаменитая Минна Ивановна въ свою ложу брала! Правда, она тогда уже не у длъ состояла.
Онъ былъ искренно увренъ, что какъ тамъ ни говори, а вотъ эта самая Васса Андреевна, или Елена Николаевна, или Фофочка Зайчикъ, — личности безспорно знаменитыя. Ему было несказанно пріятно чувствовать себя въ лучахъ этихъ столь ярко горвшихъ звздъ.
Въ его прошломъ были моменты, воспоминанія о которыхъ чрезвычайно возвышало его въ собственныхъ глазахъ.
— Когда я, батеньки мои, помирилъ покойнаго фонъ-Крезиса съ Миминой 1-й, онъ при мн ей съ рукъ на руки сто тысячъ передалъ, — разсказывалъ онъ иногда за ужиномъ. — Такъ-таки вынулъ изъ стола сто тысячъ облигаціями ‘Всемірнаго мореходства’, и съ рукъ на руки передалъ ей. А она свернула ихъ трубочкой, и говоритъ мн: — ‘Ужъ вы, Денисъ Ивановичъ, позжайте со мною домой, а то я боюсь одна съ такой суммой хать’. Такъ мы вмст и везли въ карет свертокъ: я его держалъ рукой за одинъ конецъ, а она за другой.
Погруженный въ такія историческія воспоминанія и въ пріятную озабоченность, Бобылковъ и не замтилъ, какъ дохалъ до подъзда дома Ерогина.
Сатиръ Никитичъ только что отзавтракалъ съ какими-то прихлебателями, которые постоянно около него терлись, и оставивъ ихъ въ столовой допивать начатыя бутылки, увелъ Бобылкова въ кабинетъ.
Наружность Сатира Никитича нисколько не отвчала его имени. Это былъ совершенно обыкновенный сорокалтній блондинъ, съ короткимъ круглымъ носомъ, голубыми глазами и подстриженной бородкой. Усы и бакены росли у него кустиками, и это придавало ему какъ будто болзненный видъ, несмотря на его плечистое сложеніе и закруглившееся брюшко.
Бобылковъ вошелъ мрными шагами, и остановившись прямо предъ Ерогинымъ, соединилъ руки ладонями, широко разставивъ локти.
— Голубчикъ, Сатиръ Никитичъ, что же это вы надлали! — произнесъ онъ своимъ полу-шутовскимъ тономъ, и укоризненно воззрился на Ерогина.
— Понимаю, понимаю: у Вассы Андреевны сейчасъ были, — сказалъ тотъ усмхнувшись и по-купечески скусывая зубами кончикъ сигары.
— Да вдь какъ же: присылала за мной, — продолжалъ Бобылковъ. — Вы ее въ совершенное разстройство привели. Право, вчуж жалко смотрть.
— Ну, и жалйте, коли вамъ больше нечего длать, — спокойно сказалъ Ерогинъ, плюхнувшись всей своей плотной фигурой на диванъ.
— Да и вы пожалйте, Сатиръ Никитичъ, — говорилъ Бобылковъ, держа предъ собой сжатыя ладонями руки. — Вдь Васса Андреевна всегда такъ сердечно относились къ вамъ…
— Э-ва! А юнкера то зачмъ же завела? — возразилъ, слегка красня въ лиц, Ерогинъ.
Бобылковъ склонилъ голову и развелъ руками, но тотчасъ опять сжалъ ихъ ладонями.
— Ахъ, Сатиръ Никитичъ, да вдь вы разсудите, что такое юнкеръ? Вдь это дитя, ребенокъ… Стоитъ ли изъ-за этого ревностью себя безпокоить? — произнесъ онъ убжденнымъ тономъ.
— Ну, подите вы! — отозвался Ерогинъ, и нсколько разъ усиленно потянулъ изъ сигары. — Съ Вассой Андреевной у меня все покончено, вы лучше и не толкуйте объ этомъ. Мы съ ней ловко посчитались.
Бобылковъ съ сокрушеннымъ видомъ слъ.
— Жалко, ей-Богу жалко, — сказалъ онъ.— Такая милая женщина, сердечная. Теперь, говоритъ, съ чмъ я осталась? Дачу дорогую наняла, коляску заказала, и какъ же это будетъ? Вамъ, Сатиръ Никитичъ, надо бы успокоить ее.
— Бросьте это. Вотъ Елена Николаевна — другое дло, — прервалъ его Ерогинъ. — Вотъ тутъ я не прочь похлопотать.
Бобылковъ словно почувствовалъ толчокъ во всемъ существ своемъ. Но онъ не подалъ виду, какъ глубоко заинтересовали его слова Сатира Никитича, и проговорилъ довольно равнодушно:
— Да, эта помоложе будетъ, и воспитанія больше. Только вдь она съ Козичевымъ.
— Эка невидаль Козичевъ вашъ. И не у такихъ отбивали, — самоувренно возразилъ Ерогинъ.
Бобылковъ плутовато прищурился на него и подмигнулъ.
— Вашу репутацію мы знаемъ, — сказалъ онъ, хихикнувъ. — А только и злодй же вы, Сатиръ Никитичъ, ей-Богу злодй. Такого баловника, какъ вы, поискать надо.
Два пальца его правой руки опустились при этомъ въ жилетный карманъ, и что-то тамъ нащупывали и перебирали.
— Мн, кстати, надо будетъ сейчасъ захать къ Елен Николаевн, дльце маленькое есть, — продолжалъ онъ. — Увидла она у меня какъ-то бирюзу замчательную, такъ купить хочетъ. Дйствительно, рдкій случай, я отъ одного персіянина за большія деньги досталъ.
И онъ вытащилъ изъ жилетки два бирюзовыхъ камня и прикинулъ ихъ на ладони. Ерогинъ взялъ ихъ по очереди кончиками пальцевъ и осмотрелъ, наморщивая складки на переносиц — Сколько? — спросилъ онъ кратко.
— Вотъ бы вамъ, Сатиръ Никитичъ, дать оправить, да поднести Елен Николаевн, — замтилъ Бобылковъ, уклоняясь отъ прямого отвта. — Она бирюзу больше всхъ камней любитъ.
— Да сколько стоитъ? — повторилъ свой вопросъ Ерогинъ.
Бобылковъ простодушно махнулъ рукою.
— Ну, что для васъ цна! Была бы охота, — сказалъ онъ. — Я, если желаете, самъ завезу къ Фаберже и велю оправить. Брилліантами кругомъ обложить…
— Пожалуй, свезите, только чтобъ не дорого все вышло, — согласился Ерогинъ.
Бобылковъ съ притворнымъ равнодушіемъ сунулъ бирюзу обратно въ жилетку, и тотчасъ сталъ прощаться.
— А Елен Николаевн я намекну объ этомъ, а? — произнесъ онъ нсколько таинственно, и снова подмигнулъ.
— Пригласите-ка ее завтра пообдать въ ресторан: вы, я, да она, — сказалъ Ерогинъ.
Бобылковъ сдлалъ серьезное лицо и задумался, какъ бы въ виду трудности и сложности предлагаемой задачи.
— Я переговорю, — многозначительно вымолвилъ онъ наконецъ, и простился.
Онъ спшилъ, зная, что Елену Николаевну Мамышеву поздне нельзя застать дома.
— Мамочка! голубушка! вдь все хорошете! — привтствовалъ онъ ее, когда она вышла къ нему въ громадной шляпк, совсмъ собравшаяся хать кататься. — Вы ужъ извините, на минутку задержу васъ, потому что дло есть.
Хорошенькая, тоненькая брюнетка очень мило улыбнулась ему. Она знала, что когда Бобылковъ заходить по длу, то всегда оказывается что-нибудь пріятное: или ужинъ, или пикникъ, или нчто боле существенное.
— Садитесь и разсказывайте, — пригласила она, и сама присла бокомъ на диванчикъ, какъ разъ противъ зеркала, на которое и направила свои слегка подрисованные глазки.
— Да что, мн изъ-за васъ Ерогинъ проходу не даетъ: врзался въ васъ по-уши, — объяснилъ Бобылковъ.
Мамышева сдлала презрительную улыбку.
— Ну, ужъ вашъ Ерогинъ… мужикъ такой! — произнесла она.
Бобылковъ замахалъ руками.
— Что вы, что вы! Сатиръ Никитичъ? Отличнйшій человкъ, — возразилъ онъ.
— Вы знаете, я совсмъ не привыкла къ такимъ знакомствамъ, — продолжала Мамышева. — Вамъ извстно мое общество: князь Малмыжскій, князь Давидзе, баронъ Айзикъ… онъ сейчасъ былъ у меня, и такъ сплетничалъ, такъ сплетничалъ, что я его прогнала. Но представьте, Юлій Павловичъ на-дняхъ тридцать тысячъ выигралъ, и ничего мн не сказалъ.
— Козичевъ? Вотъ видите, а еще вы влюблены въ него, — укоризненно замтилъ Бобылковъ. А я вамъ вотъ что сообщу: Ерогинъ поручилъ мн выбрать для васъ кое-что у Фаберже. Вотъ какая исторія.
Мамышева слегка вспыхнула, и хорошенькія глазки ея совсмъ заблестли.
— Что это ему вздумалось? — какъ будто удивилась она.
Бобылковъ самодовольно подмигнулъ ей.
— А на то есть Денисъ Ивановичъ, чтобъ вздумалось, — загадочно пояснилъ онъ. — Только вы, мамочка, ужъ не подведите меня: я ему далъ слово за васъ. Завтра мы маленькій обдикъ устроимъ: вы, онъ, да я. Ни, ни, никакихъ возраженій. Бгу сейчасъ прямо къ Фаберже. И Бобылковъ дйствительно убжалъ. Часъ спустя онъ, совсемъ сіяющій, прогуливался по Большой Морской. Онъ чрезвычайно любилъ толкаться тутъ въ это время дня, пожимать руки фланирующимъ и раскланиваться поминутно съ прозжающими мимо нарядными дамами. Онъ ихъ всхъ, ршительно всхъ зналъ, и ко всмъ питалъ почти родственное чувство. И он тоже считали его своимъ, совсмъ своимъ, и хотя кивали ему съ нкоторою небрежностью, но не безъ дружескаго выраженія.
— Здравствуйте, мой дорогой! — вдругъ остановилъ онъ высокаго, красиваго господина лтъ тридцати, съ голубымъ кашне вокругъ шеи и тросточкой въ рук, медленно пробиравшагося по узкой панели. — Кстати, мн вамъ два словечка сказать надо. Слыхали новость?
Козичевъ — это былъ онъ — съ снисходительнымъ любопытствомъ наклонилъ голову.
— Что такое? — спросилъ онъ.
— Васса Андреевна поссорилась съ Ерогинымъ, — объяснилъ Бобылковъ. — И такъ, бдная, скучаетъ, жалко смотрть на нее.
— Можетъ ли быть? — видимо заинтересовался Козичевъ.
— Безъ шутокъ. Я теперь придумываю, какъ бы развлечь ее. Пригласимъ-ка ее завтра обдать въ ресторан, а?
— А она подетъ безъ своего Сатира?
— Я же вамъ говорю: расплевались! Теперь для васъ самый настоящій моментъ поухаживать за нею.
Козичевъ описалъ тросточкой кругъ въ воздух и улыбнулся, показавъ свои отличные зубы.
— Я не прочь, — сказалъ онъ, — мн Васса Андреевна всегда нравилась. Такъ завтра, здсь?
И онъ указалъ глазами на ресторанъ, мимо котораго они проходили.
— Въ семь часовъ, — подтвердилъ Бобылковъ.

III.

Поутру на другой день Денисъ Ивановичъ захалъ къ Васс Андреевн и засталъ ее еще въ худшемъ настроеніи. Она наканун вечеромъ побывала разомъ въ трехъ театрахъ, отыскивая Ерогина, потомъ въ двухъ ресторанахъ, и наконецъ въ загородномъ уголк, гд онъ чаще всего проводилъ ночи, но нигд его не оказалось. По секрету она посылала Глашу даже къ нему въ домъ узнать, не заболлъ ли онъ, но тамъ сказали, что Сатиръ Никитичъ ухалъ предъ обдомъ и не возвращался. Васса Андреевна чуть съ ума не сходила, ломая голову, чтобъ додуматься, куда могъ провалиться Ерогинъ. Исчезновеніе его было тмъ боле загадочно, что Елена Николаевна, къ которой втайн ревновала Васса Андреевна, была въ театр, и потомъ ужинала съ Козичевымъ.
А разгадка заключалась просто въ томъ, что Ерогинъ ухалъ съ какими-то знакомыми купцами въ Царское, и тамъ всю ночь пилъ съ ними въ простомъ трактир и плъ русскія псни. Онъ иногда это длалъ, когда ‘деревня’ начинала сильно сосать его за сердце и онъ чувствовалъ потребность кутнуть особымъ образомъ, въ обстановк трактирной грязи, среди намасленныхъ половыхъ и купеческой икоты.
— Ну, что же, видли Сатира Никитича? — рзко обратилась Васса Андреевна къ Бобылкову, какъ только онъ вошелъ къ ней.
— Ахъ, мамочка моя, да какая же вы сегодня хорошенькая! — отвтилъ на это Бобылковъ, прикладываясь къ ручк. Что нибудь подобное онъ всегда пускалъ впередъ предъ всякимъ объясненіемъ съ дамами.
— Да ну васъ, — еще рзче отозвалась Ужова, и дернула плечомъ. — Что же, онъ въ самомъ дл думаетъ такъ и бросить меня, какъ стоптанную туфлю? Да вдь я ему скандаловъ надлаю…
— Голубушка моя, не горячитесь, это первое дло, — произнесъ успокоивающимъ тономъ Бобылковъ. — Съ этимъ человкомъ терпнье надо. Теперь у него юнкеръ вашъ завязъ въ зубахъ. Ужъ я ему говорю: послушайте, Сатиръ Никитичъ, какой же смыслъ? Что такое юнкеръ? Вдь это дитя, ребенокъ…
Какъ ни была сердита Васса Андреевна, но при этихъ словахъ злобно-нахмуренное выраженіе разомъ сбжало съ ея лица. Она не разсмеялась, но показала весь крупный оскалъ своихъ здоровыхъ блыхъ зубовъ. Бобылковъ, глядя на нее въ упоръ своими плутоватыми глазами, тоже усмхнулся и чуть подмигнулъ. Съ минуту они такъ и стояли другъ противъ друга, она — все шире скаля зубы, а онъ — все плутовате играя подмигивающимъ взглядомъ.
— Съ нимъ, съ Сатиромъ Никитичемъ, переждать надо, — сказалъ онъ наконецъ. — Побаломутитъ и успокоится. Вы имйте видъ, какъ будто вамъ до него никакого дла нтъ. Да и что, въ самомъ дл? Бгать намъ съ вами за нимъ, что ли?
Бобылковъ вдругъ нагнулся къ самому уху Вассы Андреевны и добавилъ полушопотомъ:
— А я вчера Козичева видлъ: влюбленъ въ васъ пуще прежняго. Мн, говоритъ, хотлось бы развлечь сколько нибудь Вассу Андреевну: пообдать какъ нибудь вмст, что ли. Вотъ бы сегодня мы и собрались втроемъ, а? Я заду за вами въ семь часовъ.
Васса Андреевна немножко подумала, взглянула на Бобылкова нсколько подозрительно, потомъ лниво потянулась всмъ тломъ и сказала:
— Юлій Павловичъ очень милый человкъ. Только съ Сатиромъ Никитичемъ вы меня непремнно должны помирить.
— Да непремнно же, непремнно! — подтвердилъ Бобылковъ. — Такъ вы, мамочка, въ семь часовъ ждите меня.
По привычк, Бобылковъ опустилъ два пальца въ жилетный карманъ, потомъ нащупалъ что-то въ заднемъ карман сюртука, но воздержался, и только спросилъ, нтъ ли какого нибудь бленькаго винца. Его провели въ столовую, гд онъ, понемножку прихлебывая и болтая самый нелпый вздоръ, докончилъ вмст съ хозяйкой бутылочку рейнвейна, и наскоро распростившись, вышелъ.
Въ семь часовъ онъ подъхалъ съ Вассой Андреевной, въ ея собственной карет, къ ресторану, сейчасъ же розыскалъ Козичева и ввелъ ихъ въ кабинетъ. Самъ же онъ немедленно спустился въ общую залу, обошелъ всхъ знакомыхъ, поднялся опять наверхъ, разспросилъ швейцаровъ, кто, гд и съ кмъ, и узнавъ, что Ерогинъ сейчасъ пріхалъ съ Еленой Николаевной, снова вернулся въ кабинетъ.
Васса Андреевна стояла предъ зеркаломъ и поправляла прическу, стараясь надвинуть сбившіеся волосы на лобъ такимъ образомъ, чтобъ получилось выраженіе, которое она называла вакхическимъ.
— Вакханка, совершенная вакханка! — воскликнулъ Бобылковъ, знавшій, что она любитъ, когда ее такъ называютъ. — Ахъ, вотъ кстати, — продолжалъ онъ тотчасъ же, подсаживаясь къ Козичеву: — у меня удивительная есть вещица, я хотлъ предложить вамъ, не купите ли. Художественная штучка, цны нтъ, а я отдаю почти задаромъ.
И онъ вытащилъ изъ кармана довольно большой футляръ, въ которомъ оказался мундштукъ изъ слоновой кости, съ двумя тонко выточенными фигурами, изображавшими весьма веселый сюжетъ.
— Вакханка и сатиръ, — сказалъ Козичевъ, съ серьезнымъ видомъ разсматривая художественную группу.
— Сатиръ! Сатиръ! — почти взвизгнулъ Бобылковъ, всплескивая руками и колотя ногами по полу.
Сатиръ, очевидно, напомнилъ ему Сатира Никитича, и это повергало его въ необузданную веселость.
— Вакханка и сатиръ! — повторилъ онъ, захлебываясь какимъ-то расплесканнымъ смхомъ, и подмигивая въ одну сторону Васс Андреевн, и въ другую Козичеву. — Сатиръ!
Въ сосднемъ кабинет, откуда раньше слышались негромкіе голоса, вдругъ притихли.
Тамъ находились Ерогинъ съ Еленой Николаевной. Ерогинъ разслышалъ свое имя и узналъ расплесканный смхъ Бобылкова. Это его заинтересовало.
— Съ кмъ тамъ Бобылковъ? — спросилъ онъ татарина.
— Съ господиномъ Козичевымъ, — отвтилъ тотъ.
Елена Николаевна при имени Козичева слегка поблднла.
— А еще кто съ ними? какая дама? — быстро обратилась она къ татарину. Тотъ замялся, опасаясь назвать при Ерогин Вассу Андреевну.
— Даму не знаю-съ, незнакомая… — проговорилъ онъ.
— Позови сюда Бобылкова, — приказалъ Ерогинъ.
Черезъ минуту Бобылковъ, скрывая подъ улыбкой мелькавшую на его лиц озабоченность, вошелъ въ кабинетъ.
— Вдь вы должны были съ нами обдать, какъ же это вы къ Козичеву пристроились? — строгимъ тономъ накинулся на него Ерогинъ.
— Съ кмъ Козичевъ? какая тамъ дама? — еще строже обратилась къ нему Елена Николаевна.
Бобылковъ немножко растерялся, но тотчасъ оправился.
— Ахъ, Боже мой, вдь я десять разъ про васъ спрашивалъ, а эти дурачье отвчали, что васъ еще нтъ, — сказалъ онъ почти негодующимъ тономъ. А къ Козичеву я заглянулъ на минутку.
— Кто съ нимъ? — подступила къ нему Елена Николаевна.
— Не знаю, представьте себ — не знаю, какая то графиня…
— Что вы врете! Говорите сейчасъ.
— Голубушка, какъ я скажу? Графиня, полька какая-то…
Елена Николаевна поднялась и съ ршительнымъ видомъ направилась къ дверямъ. Бобылковъ схватилъ за руку Ерогина.
— Голубчикъ, не пускайте ее… Я вамъ объясню: тутъ Васса Андреевна васъ розыскиваетъ, а Козичевъ нарочно затащилъ ее въ кабинетъ, чтобъ я усплъ васъ предупредить… — говорилъ онъ.
— А, такъ это Васса Андреевна! — вскричала Елена Николаевна, и выскочивъ въ корридоръ, вбжала въ сосдній кабинетъ.
Бобылковъ и Ерогинъ вошли вслдъ за нею. Они видли, какъ Васса Андреевна поднялась съ дивана, потомъ всталъ Козичевъ, потомъ произошло какое-то быстрое общее движеніе. Елена Николаевна кричала, Васса Андреевна кричала. Потомъ послышался не то звонъ разбитаго стекла, не то трескъ сломаннаго вера. Ерогинъ двинулся впередъ, и на минуту заслонилъ всхъ своимъ плечистымъ туловищемъ.
— Mesdames, какъ вамъ не стыдно… — басилъ онъ.
Бобылковъ, въ сторон, бгалъ смущенными и жадно-любопытными глазами, и повторялъ не то сокрушенно, не то восторженно:
— Какой историческій день! Боже, какой историческій день!

ПЕТЕРБУРГСКІЙ ДЕНЬ.

I

Иванъ Александровичъ Воловановъ проснулся, какъ всегда, въ половин десятаго. Онъ потянулся, звнулъ, провелъ пальцемъ по рсницамъ, и ткнулъ въ пуговку электрическаго звонка.
Явился лакей, съ длиннымъ люстриновымъ фартукомъ на заграничный манеръ, и сперва положилъ на столикъ подл кровати утреннюю почту, потомъ отогнулъ занавси и поднялъ шторы. Мутный осенній свтъ лниво, словно нехотя, вобрался въ комнату и поползъ по стнамъ, но никакъ не могъ добраться до угловъ, и оставилъ половину предметовъ въ потемкахъ.
— Какая погода? — спросилъ Иванъ Александровичъ.
— Погода ничего.
— Что ты врешь? Почему-же такъ темно?
— На улиц темно: время такое. Въ это время всегда темно.
— Еще, пожалуй, дождь идетъ?
— Идетъ. Мокро до чрезвычайности.
— Вотъ дуракъ! Какъ-же ты говоришь — ничего?
— Какъ угодно-съ. Откуда теперь быть погод? Ни лто, ни зима. Обыкновенно — слизь.
— Ужасно ты глупъ, Матвй. Сколько градусовъ?
Матвй долго стоитъ у окна передъ термометромъ, подымаетъ и опускаетъ толстыя складки на лбу, моргаетъ и что-то считаетъ шопотомъ.
— Ну?
— Три градуса холоду.
— Эге! Морозитъ! Вотъ славно.
— Никакъ нтъ-съ, морозу нтъ.
— Какъ нтъ? Ты-же сказалъ — три градуса холоду.
— Градусникъ показываетъ. Только не морозитъ, слизь.
— Такъ значитъ тепла три градуса.
Матвй усмхается, отчего огромные, мрачные усы его подымаются кверху и быстро опускаются.
— Ничего не тепло, помилуйте, — возражаетъ онъ какъ нельзя проще.
Затмъ онъ беретъ съ туалетнаго столика ручное зеркальце и молча держитъ его передъ бариномъ.
— Что теб?
— Глядться будете.
Иванъ Александровичъ протягиваетъ руку и беретъ зеркальце.
‘Глупъ этотъ Матвй до невозможности, но вотъ тмъ хорошъ, что вс мои привычки наизусть знаетъ’, говоритъ про себя Иванъ Александровичъ, и начинаетъ осматривать себя въ зеркало. Это продолжается, впрочемъ, недолго. Онъ отдаетъ зеркало и протягиваетъ руку къ письмамъ. Преобладаютъ печатные циркуляры.
‘Милостивый государь. Расширивъ свои обороты и занявъ новое помщеніе, соотвтствующее постоянно возрастающему числу нашихъ кліентовъ…’ Подписано: Готлибъ Пипъ, монументный мастеръ.
‘Милостив… государ… Пользуясь постояннымъ вашимъ вниманьемъ и вступивъ въ сношеніе съ лучшими заграничными домами…’ Подписано: Джонъ Смитъ, спеціальность мельничные жернова.
‘Милостивая государыня. Только что получивъ изъ лучшихъ парижскихъ домовъ громадный выборъ моделей осеннихъ жакетовъ, манто, конфексіонъ и пр.’.
— Чортъ знаетъ что такое! Это должно быть вовсе не ко мн! — восклицаетъ Иванъ Александровичъ, и осматриваетъ конвертъ. На немъ значится: Луиз Андреевн Фрауэнмильхъ. — Вчно ты путаешь: пакетъ какой-то Луиз Андреевн адресованъ, а ты мн подаешь!
Матвй беретъ конвертъ, долго разсматриваетъ его, и ухмыляется.
— Это въ седьмомъ номер. Изъ мамзелей будетъ.
— Что? Изъ какихъ мамзелей?
— Луиза Андреевна. Надъ нами живетъ.
— Хорошенькая?
— Какъ слдуетъ. Хряская только изъ себя очень.
— Дурацкія выраженія у тебя какія-то: хряская! Разв есть такое слово?
— Стало быть есть. Не я выдумалъ.
— Нмка какая-нибудь. Не люблю я нмокъ.
— Что въ нихъ, въ нмкахъ.
— Однако, ты зачмъ-же мн чужія письма подаешь? Снеси къ ней, объяснись, скажи, что баринъ извиняется.
— Швейцаръ перепуталъ, я ему отдамъ. Какія еще извиненія.
Иванъ Александровичъ взялъ между тмъ другой конвертикъ, вскрылъ и вытащилъ розовый листокъ, исписанный плохимъ женскимъ почеркомъ. Привычный взглядъ его быстро, въ разбивку, пробжалъ по строчкамъ.
‘Вы всегда были такой милый… не обращаюсь ни къ кому другому кром васъ… маленькое денежное затрудненіе… расчитываю, что вы выручите… жду сегодня-же…’.
— Замчательно, какъ женщины не умютъ вести переписки, всегда у нихъ одно и тоже… проворчалъ Иванъ Александровичъ, и бросивъ розовый листокъ на коверъ, потянулъ со столика газету.
Но онъ тотчасъ замтилъ, что это вовсе не его газета.
— Что за новости? Ты и газету мн какую-то чужую подсунулъ? — крикнулъ онъ на слугу.
Тотъ посмотрлъ, пошевелилъ толстыми складками на лбу и пожалъ плечами.
— Опять швейцаръ перепуталъ. Удивительно даже!
— А самъ-то ты чего глядлъ? Сейчасъ иди, перемни.
Матвй унесъ газету. Иванъ Александровичъ поднялся съ постели и занялся своимъ туалетомъ. Плескаясь и отфыркиваясь, онъ не безъ недоумнія замчалъ, что до обонянія его достигаетъ какой-то весьма пріятный, свжій запахъ. Совершенно какъ на дач, когда въ открытое окно потянетъ втеркомъ съ цвточныхъ клумбъ. ‘Наврное этотъ нелпый Матвй духи пролилъ’, подумалъ Иванъ Александровичъ.
— Ты что это надлалъ? Отчего это духами пахнетъ? — обратился онъ къ слуг, какъ только тотъ возвратился съ газетой.
Матвй потянулъ носомъ и повелъ усами.
— Пукетъ изъ себя пускаетъ, — отвтилъ онъ.
— Что такое? Букетъ? Какой букетъ? — взволновался Иванъ Александровичъ.
— Хорошій пукетъ. Вамъ прислали.
— Кто прислалъ? Когда?
— Давно прислали. Вы еще почивали.
— Болванъ! Отчего-же ты не сказалъ раньше? Гд онъ?
— Что-жъ говорить, когда вы лежали. Я въ кабинет на камин поставилъ.
— А каминъ топится?
— Давно ужъ топится.
— Вотъ оселъ! вдь цвты пропадутъ отъ топки.
— Где жъ имъ цлымъ быть.
— Нтъ, ты меня съ ума сведешь! простоналъ Иванъ Александровичъ, и бросился въ кабинетъ.
На потухающемъ камин красовался великолепный букетъ изъ темныхъ и блыхъ розъ. Но самые крупные лепестки уже совсмъ сморщились, и нкоторыя головки склонились внизъ.
— Болванъ! негодяй! неистовствовалъ Иванъ Александровичъ. — Такой букетъ, и сразу погубить!
Но Матвй, очевидно, не соглашался признать свою вину.
— Съ этими пукетами завсегда такъ, — твердилъ онъ. — Вдь они, мошенники, на проволоку ихъ сажаютъ. Вотъ ежели-бы съ горшкомъ…
— Кто принесъ? Отъ кого? — спросилъ Воловановъ.
— Швейцаръ принесъ.
— Да отъ кого? Кто прислалъ?
— Посыльный принесъ.
— Отъ кого, я тебя спрашиваю! — крикнулъ Иванъ Александровичъ такимъ дикимъ голосомъ, что Матвй даже отороплъ.
— Отъ неизвстной личности, — пробормоталъ онъ сквозь усы.
Лицо Ивана Александровича начало понемногу проясняться. Онъ бережно перенесъ букетъ на письменный столъ, слъ въ кресло, запахнулъ полы халата, и съ наслажденіемъ втянулъ въ себя душистый запахъ. На губахъ его появилось нечто врод улыбки.
— Ни записки, ни карточки, ничего не было? — спросилъ онъ.
— Откуда имъ быть! — отозвался, снова ободряясь, Матвй.
— Какъ ты по-дурацки отвчаешь, — снисходительно замтилъ Иванъ Александровичъ. — Чтожъ, посыльный такъ и сказалъ: не приказано, молъ, говорить, отъ кого прислано?
— Будетъ онъ, тоже, разговаривать!
Матвй удалился, и черезъ минуту подалъ чай и филипповскій калачъ. Иванъ Александровичъ продолжалъ задумчиво улыбаться. Эта улыбка все расцвтала подъ его пушистыми усами, разливалась по всмъ чертамъ лица.
‘Отъ кого бы, однако, этотъ букетъ? — думалъ онъ. — Чрезвычайно, чрезвычайно мило. Такого вниманія нельзя не оцнить. Но кто такая? Безъ сомннія молоденькая, хорошенькая женщина, некрасивая не ршилась бы. Наврное препикантная особа. И какая таинственность… О, женщины умютъ. Она, очевидно, расчитываетъ на мою проницательность. И она не ошибается. Я ее знаю, эту прелестную незнакомку. Знаю, знаю… (Улыбка Ивана Александровича сообщилась его глазамъ, и они приняли чрезвычайно плутовское выраженіе). Это Вра Михайловна, жена нашего директора. Она иметъ неприступный видъ, но насъ этимъ не проведешь. Нтъ, не проведешь! Ея мужъ — человкъ государственнаго ума, но онъ вдвое старше ея, и притомъ, у него уши и губы оттопыриваются. Она, она, больше некому’.
Иванъ Александровичъ вскочилъ и прошелся нсколько разъ по кабинету, потомъ щелкнулъ пальцами.
— Я долженъ написать ей нсколько строкъ, поблагодарить ее, показать, что я понялъ. Написать тонко, умно, остроумно, это у меня выходитъ — ршилъ Иванъ Александровичъ, и присвъ снова къ столу, раскрылъ бюваръ.
Нсколько строчекъ потребовали, однако, добраго часа времени и почти цлой коробки бумаги. Наконецъ записка была сочинена. Воловановъ позвалъ Матвя и приказалъ сбгать за посыльнымъ.
— Вотъ, любезный, снеси это по адресу. И если лакей или курьеръ спросятъ, отъ кого, скажи, что не приказано говорить. И даже вотъ что лучше всего: отдай письмецо горничной, чтобы барын въ собственныя руки, — распорядился Воловановъ, отпуская посыльнаго.
‘Теперь какъ разъ мужъ ухалъ въ департаментъ, она одна, и… чудесно’! проговорилъ онъ вслухъ, снова щелкнувъ пальцами. — ‘Недурненькій завязывается романъ, весьма недурненькій’.
Онъ сталъ глотать простывшій чай и прожевывать филипповскій калачъ, терпливо бгая въ то же время по развернутой газет.
‘Однако, что новаго? Не могу же я выхать изъ дому, не зная о чемъ и что говорить’, — торопилъ онъ самъ себя.
‘Въ телеграммахъ ничего. Производствъ никакихъ. Покойниковъ много, но все какіе-то неизвстные. Передовая о пониженіи пошлины на антрацитъ, какое мн дло до антрацита? Въ фельетон, однако, что-то философское. Это хорошо: такіе фельетоны всегда даютъ, о чемъ говорить въ обществ. Новыя мысли бываютъ. Вотъ и тутъ, что-то о восточной цивилизаціи. Такъ, такъ, очень хорошо. Восточная цивилизація неизмримо выше европейской… очень хорошо. Она сберегаетъ народы, оставляя ихъ въ бездйствіи… отличная мысль! Объ этомъ даже съ дамами можно говорить’.
— Матвй, одваться!
Матвй появился, но вмсто того, чтобъ принять на руки сброшенный бариномъ халатъ, ухватился за букетъ и понесъ его вонъ.
— Куда? Зачмъ? — крикнулъ Воловановъ.
— Отдать надо. Пятый разъ уже спрашиваютъ.
— Какъ отдать? кому отдать? кто спрашиваетъ?
— Седьмой номеръ. Луиз Андреевн пукетъ присланъ, мамзели…
— Что-о!? — заревлъ Воловановъ такимъ дикимъ голосомъ, что Матвй чуть не выпустилъ букетъ изъ рукъ. — Ты меня убить хочешь, зарзать? Вдь я директорш записку послалъ…
Усы Матвя совсмъ повисли, глаза начали часто моргать.
— Воля ваша, Иванъ Александровичъ, я тутъ не причина. Швейцаръ перепуталъ. Вы-бы хозяину пожаловались, — бормоталъ онъ.
Воловановъ въ невыразимомъ отчаяніи поднялъ надъ головой кулаки и потрясъ ими въ воздух.

II

Бронзовые часы на томъ самомъ камин, гд недавно стоялъ ‘пукетъ’, причинившій такое непріятное разочарованіе Ивану Александровичу Волованову, пробили двнадцать. Иванъ Александровичъ схватился за голову.
— Боже мой, вотъ ужъ и день начинается! А я еще не усплъ даже одться… Когда же я въ должность поспю? — пробормоталъ онъ. — Удивительно, какъ петербургское утро всегда бываетъ наполнено разными пустяками, не успешь даже какъ слдуетъ собраться съ мыслями. — Матвй, одваться!
Матвй, нсколько оторопвшій отъ постигшихъ ихъ обоихъ неудачъ, принялся стягивать съ барина халатъ и прочія принадлежности утренняго туалета. Но едва только Иванъ Александровичъ приготовился просунуть голову въ воротъ крахмальной сорочки, какъ Матвй объявилъ своимъ сиповатымъ голосомъ:
— А тамъ прачка дожидается. Блье принесла.
— Ну вотъ, есть мн теперь время возиться съ прачками. Прими отъ нея, а за деньгами пусть потомъ зайдетъ, — отвтилъ Воловановъ. — А она какая изъ себя? не старая?
— Гд-жъ старая? Прачки никогда старыя не бываютъ. Нешто старую пошлютъ по господамъ ходить.
— Молоденькая?
— Да вотъ извольте посмотрть, я ее сюда кликну.
— Оселъ, какъ же я могу въ такомъ вид съ ней разговаривать? И времени у меня теперь нтъ. Ты лучше объясни толкомъ, какъ она изъ себя? хорошенькая?
— Двка хорошая. Видная такая изъ себя. Да вы извольте сами взглянуть.
— Ну, позови. Впередъ знаю, что рожа какая нибудь.
Матвй удалился, и черезъ минуту впихнулъ въ гостиную здоровеннйшую бабу, при взгляд на которую можно было тотчасъ убдиться, до какой степени прачешное ремесло способствуетъ тлесному развитію женщины. Вс формы ея отличались преувеличенною шаровидностью, даже губы и носъ были какіе-то вздутые, и затвердлый, неискоренимый румянецъ заливалъ все лицо.
Иванъ Александровичъ усплъ снова накинуть халатъ и вышелъ изъ спальной съ улыбкой пріятнаго ожиданія. Но излишество пластической красоты, разлитое въ фигур прачки, видимо нагнало на него оторопь, и улыбка его приняла какое-то вымученное выраженіе.
— А, такъ это вы и есть? Вы, то-есть, на меня стираете? — проговорилъ онъ безъ всякаго апломба.
— Да-съ, мы бльемъ занимаемся.
— Прекрасно, моя милая, прекрасно. У васъ и счета, есть?
— Какъ-же, есть. Ужъ будьте столь добры, позвольте получить, а то по этакой слякоти и ходить невозможно. Я и то вона какъ подолы-то свои захлюпала.
И для пущей убдительности, постительница захватила рукой юбки и подняла ихъ на полъ-аршина отъ полу, при чемъ глазамъ Волованова предстали громадныя ноги, обутыя въ мужскіе сапоги, густо облпленные грязью. Иванъ Александровичъ даже вздрогнулъ, до такой степени было оскорблено его эстетическое чувство.
— Заплати ей по счету! сію минуту! — прикрикнулъ онъ на слугу, спасаясь обратно въ спальню.
— Ну, иди, иди, натопчешь еще тутъ! — прикрикнулъ въ свою очередь и Матвй, понявшій неблагопріятное впечатлніе, произведенное прачкой на барина. — Претъ тоже въ гостиную, въ сапожищахъ-то.
Въ передней раздался звонокъ. Матвй, выпроводивъ прачку, явился отпереть двери. Вошелъ блокурый молодой человкъ, довольно франтовато одтый, съ узломъ, завернутымъ въ кусокъ чернаго коленкора.
— Портной, что-ли? — спросилъ Матвй.
— Портной. Метръ-тальеръ. Баринъ дома? — освдомился въ свою очередь вошедшій.
— Дома. Платье принесли? Обождите тутъ, сейчасъ доложу.
— Хорошо. Да вотъ что, почтеннйшій, скажите-ка мн перво-наперво, баринъ вашъ говоритъ по французски?
— По французски? Для чего ему? Н-нтъ, по французски онъ, кажись, не говоритъ.
— Ну, тогда я буду замсто француза. Карашо. Доложите, почтеннйшій, что французъ-закройщикъ платье принесъ отъ портного Плевушина.
Иванъ Александровичъ пріятно удивился, узнавъ, что у его портного Плевушина закройщикъ-французъ, и снова вышелъ въ гостиную.
— Бонжуръ, мосье, — привтствовалъ его блокурый молодой человкъ, оказавшійся, когда снялъ пальто, въ необычайно пестрой жакетк и свтло-голубомъ галстук. — Мосье парль франсе?
— Вуй, мерси… то-есть, если нужно, но предпочитаю говорить по-русски, — отвтилъ, нсколько смущаясь, Воловановъ. — Вдь вы, вроятно, говорите немножко по-русски?
— А, вуй, мосье, команъ-донкъ. Пожальста, будемъ говорить по русски. Вашъ пара готовъ. И очень удачный вышла пара. Мосье будетъ ошень довольный нашей работъ.
‘Чортъ возьми, французъ на меня шилъ, еще бы не быть довольнымъ’, — подумалъ Иванъ Александровичъ.
— Скидайтъ, пожальста, вашъ калатъ, мы чичасъ будимъ примрайтъ, — продолжалъ портной, расправляя и встряхивая пиджакъ, жилетъ и брюки.
Воловановъ слъ и съ наслажденіемъ протянулъ ноги. Брюки въ мелкую полоску, съ туго заутюженной складкой, обхватили ихъ. Онъ всталъ, оправляясь, а портной быстро затянулъ сзади пряжку.
— Вотъ, мосье, вы имйтъ франсускій работъ. Регарде фасонъ. Сидитъ первый сортъ.
Воловановъ посмотрлся въ зеркало. Брюки сильно морщили, талія приходилась гораздо выше, чмъ слдовало, сзади торчало угломъ. Но такъ какъ это была французская работа, то онъ только помычалъ немножко носомъ, и предоставилъ надть на себя жилетъ и пиджакъ. Тутъ тоже какъ будто не все было благополучно, и Воловановъ даже спросилъ тономъ сомненія:
— Разв теперь такъ широко стали длать?
На это портной только погладилъ его обими ладонями по спин, и отвтилъ:
— Послдній фасонъ, мосье. Парискій фасонъ. Франсускій работъ. Мосье будетъ одетъ лютче всхъ въ Петербургъ. Прошу пардонъ, франсускій работъ сейчасъ видно.
— Я знаю, знаю… А вы, вроятно, недавно у Плевушина работаете? полюбопытствовалъ Воловановъ.
— Ошень недавно. Козяйнъ меня выписывалъ изъ Парижъ, чтобъ длать франсускій работъ. Рюсскій работъ не будетъ такъ сидть на мосье. Я въ Парижъ у первыхъ метръ-тальеръ работалъ. Вотъ счетъ, мосье.
Воловановъ взглянулъ и замтилъ, что платье поставлено на десять рублей дороже, чмъ онъ платилъ раньше.
— Почему же десять рублей накинули? Я считалъ, что по прежней цн сдлаютъ, — выразилъ онъ неудовольствіе.
— Франсускій работъ, мосье, — пояснилъ портной. Франсускій работъ никакъ не можетъ на такой цна. Когда я буду открывать свой магазинъ, ви мн два раза дороже платилъ.
Иванъ Александровичъ вынулъ деньги, отдалъ, и по уход портнаго простоялъ нсколько минутъ въ задумчивости передъ зеркаломъ. Несомннно, платье сидло скверно, но онъ пришелъ къ заключенію, что какъ-никакъ, а французская работа все-таки сейчасъ видна.
— Вицъ-мундиръ прикажете подать? — спросилъ Матвй.
Но Волованову не хотлось разстаться съ новою парой. Онъ ршилъ, что можно иногда показаться въ канцеляріи и въ партикулярномъ вид, тмъ боле что сегодня онъ не чувствовалъ расположенія къ серьезнымъ занятіямъ, и предполагалъ посидть больше въ курительной комнат.
По дорог онъ захалъ къ Доминику, выпилъ водки, закусилъ двумя парами пирожковъ и просмотрлъ новый номеръ ‘Стрекозы’. Потомъ принялъ серьезный видъ и похалъ въ должность.
Столоначальникъ взглянулъ на него косо, но съ любопытствомъ, относившимся къ новой пар. Иванъ Александровичъ это замтилъ, и нарочно повертлся передъ нимъ.
— Немножко опоздалъ, виноватъ, портной задержалъ, — объяснилъ онъ, хотя его объ этомъ не спрашивали. — Такой болтливый французъ попался, все твердитъ: пардонъ, пардонъ, а самъ не уходитъ.
— Вы нынче у француза стали одеваться? — брюзгливымъ тономъ полюбопытствовалъ столоначальникъ.
— Да, я теперь ршилъ все у французовъ шить, у нихъ отдлка лучше, — отвтилъ скромно Иванъ Александровичъ, и черезъ минуту проскользнулъ въ курительную комнату.
Тамъ уже набралось человкъ двадцать молодежи. Одни стояли группами и разговаривали, другіе, забравшись на громадные клеенчатые диваны, забавлялись тмъ, что расковыривали протертыя въ обивк дырки и вытягивали оттуда конскій волосъ и мочалу. Одинъ чиновникъ извлекалъ ногтями мелодическіе звуки изъ пружины, и такъ ловко, что выходилъ цлый мотивъ.
Волованова поздравили съ обновкой, пощупали рукава, заглянули на подкладку. Общее мнніе, впрочемъ, склонялось къ тому, что платье скверно сшито.
— Какъ вы мало, господа, понимаете толкъ въ этомъ, возразилъ Воловановъ. — Эту пару французскій закройщикъ длалъ. Плевушинъ изъ Парижа француза выписалъ.
— А этотъ французъ тамъ, вроятно, въ колбасной служилъ, — предположилъ одинъ изъ молодыхъ чиновниковъ.
— И научился гарнировать телячьи головы, — замтилъ другой.
— Или въ солдатской швальн шилъ капоты для piou-piou, — вставилъ третій.
Иванъ Александровичъ фыркнулъ на это съ недовольнымъ видомъ, бросилъ окурокъ папироски, и ушелъ въ канцелярскую залу.
Смшливая веселость молодыхъ чиновниковъ возросла съ его уходомъ.
— Господа, давайте, вышутимъ Волованова, — предложилъ тотъ, который обладалъ искусствомъ извлекать музыкальный мотивъ изъ диванныхъ пружинъ. — Я назначу ему свиданіе отъ неизвстной дамы, а мы пойдемъ смотрть, какъ онъ будетъ ходить взадъ и впередъ по панели.
Черезъ четверть часа сторожъ подошелъ къ Волованову и шепнулъ ему на ухо:
— Васъ посыльный спрашиваетъ, письмо лично передать долженъ.
Иванъ Александровичъ встрепенулся, вышелъ въ пріемную, и черезъ минуту вернулся съ розовенькимъ пакетикомъ въ рук. Держа его нарочно такъ, чтобы вс видли, онъ вскрылъ его, и прочелъ заблиставшими глазами:
‘Приходите отъ 4 до 6 часовъ въ большую Морскую, буду ждать васъ около памятника. Незнакомка’.
За полчаса до назначеннаго времени Воловановъ улизнулъ изъ канцеляріи и скорыми шагами пошелъ въ Морскую. На улицахъ уже блистали огни. Иванъ Александровичъ прошелъ прямо къ памятнику, оглядлся, постоялъ, и принялся медленно шагать поперекъ площади. Всмъ проходившимъ дамамъ онъ до неприличія заглядывалъ подъ шляпки, но ни одна не обратила на него вниманія.
Такъ прошелъ часъ. Ноги у Волованова начинали слегка ломить, онъ весь иззябъ. Въ пять часовъ его громко окликнули:
— Прогуливаетесь, Иванъ Александровичъ? Это былъ одинъ изъ молодыхъ чиновниковъ. Черезъ минуту прошелъ другой, и тми же словами окликнулъ его. Потомъ третій, четвертый, пятый, десятый — чуть не вся канцелярія прошла мимо, и каждый по очереди произнесъ: — Прогуливаетесь, Иванъ Александровичъ?
Затмъ началось обратное шествіе. Первый чиновникъ, поровнявшись съ нимъ, сказалъ: — Поджидаете, Иванъ Александровичъ? — и разсмялся ему прямо въ лицо. Затмъ второй, третій, десятый, вс до конца, и каждый произносилъ съ отвратительнымъ, дребезжащимъ смхомъ:
— Поджидаете, Иванъ Александровичъ?
Воловановъ наконецъ побагровлъ отъ досады, кликнулъ извозчика, и похалъ въ Малоярославецъ обдать.
‘Удивительно, до чего бываетъ глупо наполненъ петербургскій день’, — изумлялся онъ, меланхолически разбирая карту рублеваго обда.

III.

Иванъ Александровичъ Воловановъ, обдая въ общей зал ‘Малоярославца’, усплъ уже скушать и супъ бискъ съ отзывавшимися подогртымъ саломъ пирожками, и судака подъ голландскимъ соусомъ, и ломтикъ телятины со шпинатомъ, когда вдругъ надъ нимъ прогремлъ, съ жирнымъ хрипомъ, зычный окликъ:
— Ваня! Да ты ли это? Вотъ Богъ посылаетъ! И въ ту же минуту дв могучія длани обняли его, и онъ почувствовалъ на самыхъ губахъ тройной, присвистывающій, мокрый поцлуй.
Предъ нимъ стоялъ, упершись въ него животомъ, его дядя, родной дядя, Яковъ Порфирьевичъ Воловановъ, мужчина лтъ пятидесяти, высокій, толстый, съ смугло-срымъ лицомъ, коротенькимъ носомъ, густыми усами и подстриженной до корня бородой, чуть чуть пробритой посредин. Одтъ онъ былъ въ синій пиджачекъ широчайшаго покроя, съ отвислыми карманами.
— Дяденька! какими судьбами? — отозвался Иванъ Александровичъ. — Давно ли въ Петербург? На долго ли?
— Какъ Богъ дастъ, голубчикъ, какъ Богъ дастъ, — отвтилъ дядя, и грузно опустился на стулъ, который словно прислъ на своихъ буковыхъ ножкахъ подъ его тучной тушей. — А пріхалъ я только сегодня. Ты что это, дрянь какую-то обдаешь? Брось, сейчасъ брось. Эй, человекъ! Вотъ что, милый ты мой, — обратился онъ къ подбжавшему слуг, — покорми ты насъ, пожалуйста, хорошенько, по-русски, знаешь? Дай ты намъ что-нибудь такое… этакое. Чтобы утроба возликовала. Я, милый ты мой, человкъ прізжій, изъ медвжьяго угла пріхалъ, такъ хочу утробушку свою потшить.
— Уху стерляжью не прикажете-ли, съ растегаемъ? — тотчасъ предложилъ слуга.
— Во, во, во! — одобрительно прогудлъ Воловановъ-старшій. — Да чтобы налимьей печенки тоже положили бы. А потомъ дай ты намъ что-нибудь такое… что-нибудь этакое…
— Поросенка подъ хрномъ надо подать. Московскіе есть.
— Во, во, во. Вижу, братецъ, что ты человкъ съ понятіемъ. А потомъ… потомъ… совсмъ что-нибудь этакое…
— Утку можно зажарить, а не то каплунчика, — предложилъ слуга.
— Утку, любезный, дашь намъ, уточку… да съ груздиками, да пожирнй. И бутылочку заморозь, знаешь какого-нибудь этакого, новйшей марки.
Слуга отошелъ. Воловановъ-дядя грузно повернулся на подгибавшемся подъ нимъ стул, и поставивъ локти на столъ, воззрился на племянника.
— Ну, какъ же ты тутъ, въ Петербург вашемъ? служишь? — спросилъ онъ.
— Да, дядюшка, служу. Только, по правд сказать, невыгодная у насъ совсмъ служба: ходу никакого нтъ. И товарищи пренепріятный народъ: насмшники все какіе-то.
— А ты къ намъ въ провинцію просись! Въ провинціи теперь хорошо служить, почетно. Чиновнику теперь вс кланяются. Обыватель смирный сталъ, уважаетъ. Форсу-то этого нтъ больше. Прежде, бывало, станового въ контору отошлешь, а теперь самъ на крыльц встрчаешь: съ чмъ, молъ, пожаловали. Такъ-то.
— Не хочется, дяденька, въ провинцію: привыкъ уже, знаете, къ развлеченіямъ. Театры тутъ, рестораны, образованность везд замчается. — А вы какъ же сюда, по дламъ?
— По дламъ, голубчикъ, по дламъ. Перво-на-перво, въ дворянскій банкъ.
— Объ отсрочк недоимочки?
— Во, во. Петля на ше, я теб скажу.
— Да, плохія времена для помщиковъ. А впрочемъ, сколько слышно, на дворянскій вопросъ обращено большое вниманіе. Какъ хотите, а вдь первое сословіе въ имперіи.
— Ш-ш, ш-ш, миленькій, брось. Политику эту брось. Мы политикой не занимаемся. Какой тамъ вопросъ? Не наше дло. Мы, вотъ, пріхали, прошеньице подадимъ… а можетъ быть, что-нибудь и очистится.
— Душевно желаю вамъ успха.
— Спасибо, миленькій. А у меня, кром того, и еще есть дло, большое, крупное дло. И вышло оно, надо теб сказать, совершенно случайно. Артельщикъ научилъ.
— Какой артельщикь?
— А у меня въ деревн мужикъ живетъ, Акимъ — тотъ самый, котораго графъ Толстой въ своей пьес вывелъ. Такъ вотъ, у него младшій братъ у васъ въ Петербург въ артельщикахъ состоитъ, въ банк какомъ-то служитъ. Умный, шельма, мужикъ, министерская голова. Отъ него Акимъ и про банки все узналъ. Ну, прізжалъ онъ ныншнимъ лтомъ въ деревню, въ побывку. Разговорился я съ нимъ разъ, другой — вижу, оборотливаго ума человкъ. Въ Ясную Поляну съ братомъ ходилъ, только не понравился графу: газетчикъ, говорить, какой-то, а не народный человкъ. Зашла у насъ съ нимъ рчь и о хозяйств. У меня, Ваня, ты знаешь, не родится ничего, хоть брось. Десятый годъ неурожаи идутъ. А артельщикъ — Маремьяномъ его зовутъ — и говоритъ: вамъ другаго средства нтъ, кром какъ искусственное удобреніе и паровые плуги. Понимаешь, куда хватилъ! У насъ и не слыхалъ никто, какіе такіе паровые плуги. Это точно, говорю, хорошо было-бы къ искусственному удобренію обратиться, да вдь какихъ денегъ надо для этого. У меня не клинъ какой нибудь, а безъ малаго три тысячи десятинъ. А Маремьянъ мн и говорить: пустое самое дло деньги достать, я это могу вамъ пальцемъ оборудовать.
— Что-жъ онъ, украсть въ банк хочетъ, что-ли? — изумился Иванъ Александровичъ.
— Нтъ, зачмъ украсть, — возразилъ дядюшка. — Онъ, я теб скажу, почище штучку придумалъ. Я затмъ, собственно, и пріхалъ. Акціонерное общество мы учреждаемъ. Уставъ теперь разсматривается. Такъ и называется: ‘первое акціонерное общество эксплуатаціи искусственнаго удобренія’. Какова шельма, а? словечко-то какое подпустилъ: эксплуатація.
— Н-да, — задумчиво и нсколько завистливо протянулъ Иванъ Александровичъ. — Этакъ вы, скоро, при большихъ деньгахъ будете.
— Никто какъ Богъ, голубчикъ Ваня, — можетъ быть, и будемъ.
— Тогда и объ отсрочк въ дворянскомъ банк кланяться не станете.
— Ну, нтъ, почему-же? На милость отказа нтъ. А кланяться мы всегда готовы. Ласковый теленокъ, Ваня, двухъ матокъ сосетъ.
На столъ поставили посеребренную кастрюльку съ ухой. Воловановъ-старшій принялся сть съ жадностью, причмокивая и присвистывая.
— Кушай, Ваня, кушай побольше, это вдь наша родная ушица, не разсупе какой-нибудь нмецкій. — А что, кстати — вдругъ неожиданно спросилъ онъ — нмочекъ этихъ разныхъ гд-бы У васъ посмотрть? Пвичекъ, или плясуній какихъ-нибудь? Вдь я, милочка моя, изъ медвжьяго угла пріхалъ, мн встряхнуться надо. Я, какъ халъ, именно даже на тебя и расчитывалъ. Ты вдь всхъ тутъ, поди, знаешь? Э? Шельмецъ ты этакій петербургскій, сусликъ столичный!
Лакей хлопнулъ пробкой и разлилъ въ стаканы. Воловановъ-дядя чокнулся съ племянникомъ и хлебнулъ одинъ разъ, но такъ, что на дн стакана только брызги отъ пны остались.
— У насъ, душа моя, въ медвжьемъ углу-то нашемъ, женщины въ мужскихъ сапогахъ ходятъ, вотъ что я теб скажу, — продолжалъ Яковъ Порфирьевичъ, подставляя свой опорожненный стаканъ. — Развлеченій никакихъ. Въ уздномъ город ярмарка бываетъ по осени, такъ прежде помщики съзжались, циркъ прізжалъ, купцы изъ Москвы разный дворянскій товаръ привозили, можешь себ представить, я тамъ разъ даже подзорную трубу себ купилъ, чтобъ съ бельведера, въ усадьб, виды обозрвать. А теперь, кром жестянокъ съ сардинками, да бормановскаго шоколаду, ничего нтъ для нашего брата дворянина. Носовыхъ платковъ блыхъ искалъ, такъ и тхъ нтъ, а все синіе, съ видомъ французской эскадры подъ Кронштадтомъ, хоть не сморкайся, право. Ну, и одичаешь. Вотъ, черезъ нашъ губернскій городъ прозжалъ лтомъ, тамъ въ саду Шато-де-Флеръ устроили, нмецъ силу показываетъ, вызываетъ на борьбу, и женскій хоръ поетъ. Только рожи вс на подборъ, и хозяйка имъ вмсто фартучковъ вышитыя полотенца повсила. Он потомъ у нея за буфетомъ прислуживаютъ, и этими самыми полотенцами посуду перетираютъ.
— И въ сапогахъ? — усмхнулся Иванъ Александровичъ.
— Само-собою: хоръ-то венгерскимъ называется, а венгеркамъ непремнно полагаются сапоги. Такъ понимаешь, душа моя, какое я посл всего этого стремленіе чувствую… Эхъ, и завидовалъ-же я теб, Ваня, каналья этакая! Вотъ, думаю себ тухнешь тутъ среди мужичья, дворянскаго обличья своего лишаешься, а онъ, подлецъ этакій, по театрамъ да по ресторанамъ шляется, за актрисами да за пвичками волочится, разсупе всякія жретъ, которыя поваръ-французъ, каналья этакая, душистымъ перцемъ приправляетъ… Ну, Ваня, твое здоровье! Ужъ хочешь, не хочешь, а ты теперь мой чичероне: вс злачныя мста долженъ мн показать. Я тебя сегодня — ни-ни! Куда ты, туда и я. Пей, дрянь ты этакая!
И Воловановъ-старшій налилъ себ стаканъ, выхлебнулъ однимъ глоткомъ, налилъ еще, тоже выхлебнулъ, и потребовалъ новую бутылку.
— Я, дяденька, никогда столько не пью, — протестовалъ Иванъ Александровичъ. — Да и вамъ не хорошо: ни въ какой театръ нельзя будетъ похать.
— Врешь, врешь, я свою мру знаю. Пей, когда налито, сусликъ ты петербургскій! — настаивалъ Воловановъ-старшій. — Какъ это такъ нельзя въ театры? разв пить воспрещается? Пить во всякомъ состояніи дозволено. Разв я не такъ говорю? Вдь мужикъ пьетъ? Ты мн скажи: пьетъ мужикъ, или нтъ?
— Бываетъ, что пьетъ, дяденька.
— А если мужикъ пьетъ, то какъ же это можно, чтобъ нашъ братъ, дворянинъ, не могъ пить?
И въ доказательство твердаго сознанія своихъ гражданскихъ правъ, Яковъ Порфирьевичъ опять налилъ стаканъ и выхлебнулъ.
— Готовь еще, морозь, тверская морда! крикнулъ онъ слуг.
Иванъ Александровичъ начиналъ смущаться. Дяденька, очевидно, легко пьянлъ. Возиться съ нимъ было непріятно. Но и уклониться невозможно: вдь пожалуй, въ самомъ дл у человка большія деньги будутъ.
— Если въ театръ хотите, такъ и пора уже, — сказалъ онъ.
— Погоди, я время знаю. Вдь я, пойми ты, изъ медвжьяго угла пріхалъ, мн встряхнуться надо, — возразилъ дядя. — У насъ наливка, ты почувствуй это, отъ наливки слеза прошибаетъ, грусть-тоска беретъ, а вотъ эта штучка веселитъ. Пузыришки-то эти видишь въ стакан? Ты хлебнешь, а они все кверху, да кверху, да въ мозгу и играютъ. Эй, вы, холуи! — крикнулъ онъ во все горло, вращая головой.
— Полноте, дяденька, здсь никогда такъ къ прислуг не обращаются, — замтилъ Иванъ Александровичъ.
— Что? прислуга? А на какого чорта я буду съ ней стсняться? Что она — казенная, что ли? отъ начальства здсь поставлена? — Тащи еще дв бутылки, пока живъ!
Съ сосднихъ столиковъ стали обращать на нихъ вниманіе. Старшій буфетчикъ вышелъ изъ за стойки и медленно прошелъ мимо нихъ, оглядывая обоихъ подозрительно и недоброжелательно. Иванъ Александровичъ сидлъ какъ на иголкахъ.
— Право, дяденька, намъ пора въ театръ, — проговорилъ онъ. — Я васъ съ пвичками познакомлю, прехорошенькіе есть, честное слово.
— Ладно, не уйдутъ твои пвички. Мн Маремьянъ общалъ всхъ ихъ какъ на ладони подать. Маремьянъ… ты знаешь, что такое Маремьянъ? Это во-какая силища. Онъ со мной въ долю вошелъ. ‘Первое общество эксплуатаціи искусственнаго удобренія’… слово-то какое ввернулъ! Артельщикъ, срый человкъ, а вотъ дворянина на ноги поставитъ. А Акимъ, хоть и родной братъ, единоутробный, а дуракъ. Чортъ знаетъ чмъ, съ позволенія сказать, занимается. Эхъ, Ваня, несправедливо судьба распоряжается. Вотъ и мы съ тобой, хоть и родня, кровная родня, а что у насъ общаго? Я большой человкъ, душа у меня безпредльная, а ты что такое? Сусликъ, куликъ болотный, дрянь самая послдняя. Ты не обижайся, Ваня, я не въ укоръ теб говорю. Въ теб, Ваня, кровь есть, воловановская кровь. Воловановы еще гремть будутъ… погоди, дай срокъ!
Иванъ Александровичъ шепнулъ лакею, чтобы поскоре подалъ счетъ. Яковъ Порфирьевичъ положилъ об руки на столъ и опустилъ на нихъ голову.
— Пойдемте, дяденька, я васъ домой отвезу, — сказалъ онъ. — Вы отдохнете, а завтра мы разомъ по всмъ театрамъ… Вы гд остановились?
— Въ гостинниц…
— Въ какой?
— А чортъ ее знаетъ. Не помню.
— Куда же я васъ отвезу?
— А куда хочешь. Чего присталъ? Гусь ты, я вижу.
Лакей подалъ счетъ. Воловановъ-старшій взялъ его обими руками, и читая, разсмялся какимъ-то безсмысленнымъ смхомъ.
— Вотъ оно, Ваня, вотъ… счетъ-то… кхи-кхи…
— Дяденька, платить надо, — сказалъ Иванъ Александровичъ почти строго.
Но Яковъ Порфирьевичъ продолжалъ вертть счетъ трясущимися руками и вполголоса хихикать.
— Счетъ-то, Ваня, а? Вона какъ росписали… Уточку, уточку-то малую, и ту припомнили. Кхи-кхи… Шуты они, Ваня. А у меня и денегъ никакихъ нтъ. Вонъ оно штука-то какая… Кха!
Иванъ Александровичъ побледнлъ, у него было съ собой рублей двадцать, и дома ничего. Буфетчикъ стоялъ подл и пронизывалъ ихъ обоихъ взглядомъ скорпіона. Совршенно неизвстно, чмъ все это окончилось.

ПРОСИТЕЛЬНИЦА.

Тайный совтникъ Мошковъ сидлъ въ своемъ великолпномъ кабинет, въ самомъ радостномъ расположеніи духа. Онъ только что вернулся изъ канцеляріи, гд ему подъ величайшимъ секретомъ шепнули, или скоре, мимически намекнули, что новогоднія ожиданія его не будутъ обмануты. Поэтому, смнивъ вицмундиръ на тужурку, онъ даже закурилъ сигару изъ такого ящика, въ который позволялъ себ запускать руку только въ самыя торжественныя минуты своей жизни.
Въ передней раздался звонокъ, и затмъ слуга, войдя въ кабинетъ, доложилъ, что какая-то барышня желаетъ его видть.
— Барышня? — удивленно протянулъ Мошковъ.
— Точно такъ-съ, изъ себя будетъ барышня.
— Проси, — приказалъ, пожимая плечами, хозяинъ.
Въ кабинетъ вошла двушка лтъ двадцати, средняго роста, стройная, одтая въ очень приличный драповый жакетъ и черную шляпу съ маленькимъ крыломъ, отливавшимъ зеленоватымъ блескомъ. Она вошла тою походкой, какую пріобртаютъ боле или мене воспитанныя барышни, и на ходу приподняла вуалетку, при чемъ руки ея оказались въ перчаткахъ.
— Извините, пожалуйста, что я ршилась васъ безпокоить, у меня есть большая, очень большая просьба къ вамъ… — проговорила она довольно пріятнымъ голосомъ, наклонивъ и быстро поднявъ голову.
— Прошу садиться. Съ кмъ имю честь говорить?
Постительница оглянулась и сла недалеко отъ окна. Уже приближались раннія декабрьскія сумерки, и въ комнат было не очень свтло. Но у Мошкова было отличное зрніе, и онъ, прищурившись, внимательно разглядывалъ гостью. Разглядывалъ — и въ то же время любовался. Потому что это была очень недурненькая двушка, съ худощавымъ оваломъ лица, интересными срыми глазами и маленькимъ, тонко очерченнымъ ртомъ. Она была очень блдна, почти до прозрачности, но эта блдность шла къ ней, отвчала общему впечатлнію ея наружности.
— Я вамъ назову себя, если вы будете имть снисхожденіе выслушать меня, — заговорила она, осторожно прислоняясь къ спинк стула. — Если-же вы отнесетесь равнодушно къ тому, въ чемъ заключается мое… дло, тогда зачмъ вамъ моя фамилія? Поэтому, позвольте мн быть пока только — Полиной Дмитревной. Хорошо?
Тонкія губы ея чуть-чуть улыбнулись, тогда какъ все лицо сохранило серьезное, даже печальное выраженіе.
— Очень хорошо, Полина Дмитревна… — отозвался хозяинъ, и тоже улыбнулся. — Объясните-же, чмъ я могу служить вамъ?
— Ахъ, это не легко. Знаете, я можетъ быть съ четверть часа стояла подъ вашею дверью, прежде чмъ позвонить. Но то, что я уже слышала о васъ, и какой-то инстинктъ… все подсказывало, что я должна сдлать эту попытку. И я ршилась: будь что будетъ, а другаго ничего нтъ…
— Вы обо мн слышали? отъ кого? — спросилъ Мошковъ.
— Я объясню потомъ, вы все узнаете. Но сначала… Да, сначала… Но это такъ тяжело, такъ непривычно… Когда я подумаю, что вы можете не поврить хотя одному моему слову, я заране вся сгораю отъ стыда.
Она прижала об ладони къ лицу, узкія плечи ея чуть замтно вздрогнули. Ея манеры, ея голосъ, вся вншность ея до такой степени говорили за нее, что Мошковъ почувствовалъ внезапное участіе къ ней. ‘Ясно, она будетъ просить денегъ, это глупо, но… иногда дйствительно ничего больше не остается’, мелькнуло у него въ голов.
Ему захотлось облегчить ей объясненіе.
— Я, кажется, догадываюсь… обстоятельства заставили васъ встртиться съ нуждой? сказалъ онъ какъ можно ласкове.
Она отняла, руки отъ лица и посмотрла на него какъ-бы ободреннымъ взглядомъ.
— Я васъ удивлю, но я скажу правду. Я не испытываю матеріяльной нужды въ томъ смысл, какъ это обыкновенно понимаютъ, когда кто-нибудь является просить на бдность. Я сыта и… одта, какъ вы видите, — произнесла она, и опять чуть улыбнулась, но на этотъ разъ въ улыбк ея выразилось еще боле страданія. — Вотъ это всего ужасне! Люди охотно даютъ гроши на бдность, но какъ имъ объяснить, что можно имть приличный туалетъ — хотя единственный! — перчатки на рукахъ, неистрепанную шляпу, и въ то-же время стоять на краю гибели… стоять въ такихъ условіяхъ, при которыхъ кидаются съ моста въ воду!..
Голосъ ея все слаблъ — затрудненное дыханіе мшало ей говорить. Мошковъ нсколько даже растерялся, опасаясь, чтобъ она не разрыдалась, не впала-бы въ истерику.
— Имйте ко мн довріе, я заране общаю вамъ помощь, какую могу оказать, — сказалъ онъ. — Можетъ быть, ваши обстоятельства такого рода, что я въ состояніи помочь вамъ своимъ служебнымъ положеніемъ? У меня связи, вліяніе… Постительница печально покачала головой. — Нтъ, нтъ. Я разскажу вамъ свою исторію. Слушайте…
И какъ-бы овладвъ собой, она начала разсказывать. Но затмъ волненіе опять осилило ее, голосъ сталъ прерываться, она нсколько разъ пріостанавливалась, принималась плакать. Мошковъ, слушая ее, все боле находился во власти чувства жалости, вторгавшагося ему въ душу.
Исторія, которую она разсказала, была самая обыкновенная. Отецъ ея умеръ, когда она была еще ребенкомъ. Мать, оставшаяся съ небольшими средствами, сумла дать ей приличное воспитаніе, но года три назадъ умерла, и она перешла жить къ тетк, женщин очень небогатой, эгоистичной и взбалмошной. Эта тетка съ самаго начала тяготилась ею, попрекала каждымъ кускомъ, такъ что жизнь ея обратилась въ настоящую каторгу. Она все это терпла, покорялась, но въ послднее время тетка стала принуждать ее выйти замужъ за ея бывшаго любовника, который ей противенъ до отвращенія. На эту жертву она никогда не согласится. Она бросилась искать себ мста, занятій, посл долгихъ поисковъ ей почти удалось наконецъ — въ правленіи одной желзной дороги ей общали посл новаго года вакансію. Мсто хорошее, 50 рублей жалованья. Но тетка, узнавъ объ этомъ, пристала къ ней пуще прежняго, и грозитъ вышвырнуть ее на улицу, если она сейчасъ-же не дастъ своего согласія на бракъ. Завтра послдній срокъ, завтра ее вытолкаютъ за дверь. И вотъ, она должна ршиться. Чтобы спасти себя, ей нужны деньги. Не очень много, но грошевыя подачки ей не помогутъ. Надо обезпечить себя на мсяцъ, на полтора, до перваго полученія жалованья. Рублей пятьдесятъ, или семьдесятъ пять — меньшей суммой перебиться невозможно.
— Теперь вы знаете мое положеніе, — продолжала Полина Дмитревна, слегка красня отъ волненія, — скажите, что мн оставалось длать? Я понимаю, что придти къ чужому человку и расчитывать на подобную помощь — нелпо, глупо. Мн не обязаны врить, меня скоре всего могутъ принять за авантюристку, за одну изъ тхъ просительницъ, которыя передъ праздниками шляются по квартирамъ богатыхъ людей, разсказывая всмъ одну и ту-же плохо придуманную сказку. Я даже скоре всего именно этого и ожидаю. Но по квартирамъ я ходить не буду. Я пришла къ вамъ, потому что знаю васъ по слухамъ, и потому что больше никого не знаю. Если вы меня прогоните, я не удивлюсь. Я буду знать, что мн больше ничего не остается. Я выйду замужъ, а тамъ… будь что будетъ.
Голосъ ея оборвался, красивые срые глаза застыли, точно въ ней внезапно остановилась жизнь.
Мошкову даже жутко стало.
— Ради Бога успокойтесь, дло идетъ вовсе не о такой значительной сумм, чтобы нельзя было найти ея — проговорилъ онъ, поспшно подходя къ письменному столу и выдвигая ящикъ. — Пятьдесятъ, вы говорите? Вотъ, пожалуйста возьмите, это васъ устроитъ на первое время.
Полина Дмитревна встала и подошла, почти шатаясь.
— О, какое счастье! Я спасена! Я безконечно, безконечно благодарна вамъ… Скажу вамъ правду, у меня было предчувствіе, что вы спасете меня.
Ея голосъ звенлъ теперь, на лиц играли краски. Она даже похорошла въ одну минуту. Мошковъ испытывалъ чувство радостнаго нравственнаго удовлетворенія, и ему совсмъ не жаль было своихъ пятидесяти рублей, такъ неожиданно истраченныхъ.
— Но теперь вы разршите мн узнать, съ кмъ я имлъ удовольствіе познакомиться? — спросилъ онъ.
— Если вы желаете, я вамъ скажу. Моя фамилія — Михайлова, отвтила постительница. — Когда я переду отъ тетки, я сообщу вамъ свой адресъ, чтобъ вы могли убдиться, что я — не обманщица.
Тайный совтникъ поблагодарилъ, и проводилъ гостью до передней.

* * *

Передъ вечеромъ того-же дня, Полина Дмитревна подъхала на извощик къ воротамъ большаго дома, прошла черезъ асфальтовый дворъ, поднялась по весьма опрятной лстниц въ третій этажъ, и позвонила. Въ прилично убранной гостиной, куда она вошла, пожилая дама раскладывала за круглымъ столомъ пасьянсъ, а пожилой мужчина прохаживался изъ угла въ уголъ, съ папироской въ зубахъ.
— Наконецъ-то! Ну, какъ? — оба въ одинъ голосъ спросили вошедшую.
Двушка молча вытащила изъ кармана жакетки нсколько мелко сложенныхъ бумажекъ. Дама, старательно расправляя складки, сложила ихъ одну на другую.
— Сто двадцать! — сказала она, и поглядла на мужа. Тотъ выразилъ на лиц что-то одобрительное, и нжно посмотрлъ на двушку.
— Уфъ, но до чего-же я измучилась! — произнесла та, опускаясь въ кресло. — Ты, мама, представить себ, не можешь, какъ это измучиваетъ. Вдь ни одна актриса такъ не разстраиваетъ себ нервы, какъ я!
— За то ты у насъ сокровище, Шура! Ты кладъ нашъ! — произнесла мамаша, и потянувшись, поцловала ее въ голову.
— Маскотта! хи! — усмхнулся отецъ.
— Но вдь ужъ вечеръ на двор, я думаю, ты проголодалась страшно? — вспомнила хозяйка. — Я велла весь обдъ для тебя на плит держать.
— Нтъ, мама, сть я совсмъ не хочу. Представьте себ, что въ одномъ дом меня даже обдать заставили. Познакомили со всмъ семействомъ, съ дтьми… вотъ забавно было! мъ, а сама все платокъ къ глазамъ подношу. Шоколадный кремъ подали, а я въ слезы… А дали всего только десять рублей.
— Все-таки, сто двадцать рублей въ одинъ день — пусть-ка другой кто-нибудь соберетъ такъ! — замтила мать.
— То-то, вотъ у васъ какая дочка, — произнесла весело двушка, — но только вотъ что, мама: сто рублей вамъ, а двадцать мн самой нужно. Двадцать вы мн отдайте.
— Зачмъ теб? — недовольнымъ тономъ спросила мать.
— За домино заплатить надо. Я теперь лягу спать, а потомъ уду. Сегодня маскарадъ.
— Глупости, будетъ теб по маскарадамъ шляться. Ничего изъ этого хорошаго не выйдетъ.
— Ладно, буду я васъ слушаться.
— Не позволю, не пущу.
— Какъ? — протянула двушка, прищуриваясь и чуть усмхаясь своими тонкими губами.
И даже не считая нужнымъ настаивать, она лниво поднялась съ кресла и пошла усталой походкой къ дверямъ.
— Если просплю, въ одиннадцать часовъ разбудите меня, — спокойно и властно распорядилась она, обернувшись на порог.
— Вотъ, вдь, что съ ней подлаешь? — отнеслась пожилая дама къ мужу. Тотъ только махнулъ рукой.

НА ЕЛК.

Большая гостиная освщена такъ ярко, что даже попахиваетъ керосиномъ. Розовыя, голубыя и зеленыя восковыя свчи, догорая на елк, отдаютъ легкимъ чадомъ. Все, что висло на пушистыхъ нижнихъ втвяхъ, уже оборвано. На верхушк качаются, между крымскими яблоками и мандаринами, два барабанщика и копилка въ вид головы веселаго нмца.
— Роза едоровна, достаньте копилку, это для меня! — возбужденно проситъ раскраснвшаяся двочка.
— А мн достаньте барабанщиковъ, я заставлю ихъ сейчасъ барабанить, — пристаетъ мальчикъ, въ нетерпніи топая ножками.
Роза едоровна, бонна нмецкаго происхожденія, но уже отлично выучившаяся по-русски, тянется за подарками, но никакъ не можетъ достать. Она боится слишкомъ вытянуть руки, потому что лифъ ея новенькаго платья сдланъ совсмъ въ обтяжку, и того и гляди — гд-нибудь лопнетъ. Упругая грудь ея усиленно дышетъ, на глуповато-хорошенькомъ лиц выражаются досада и смхъ.
— И зачмъ такъ высоко, фуй! — протестуетъ она.
Въ эту минуту къ ней подскакиваетъ высокій молодой человкъ въ юнкерской форм, съ темно-срымъ лицомъ, свтлыми усиками и совершенно блымъ лбомъ, на которомъ предательски слъ крупный прыщикъ.
— Позвольте, мамзель Роза, я сейчасъ достану… — предлагаетъ онъ, и мигомъ снимаетъ съ елки барабанщиковъ и голову нмца. При этомъ рука его какъ-то ловко скользитъ по обнаженной до локтя рук Розы, а каріе глаза что-то говорятъ, впиваясь въ голубые глазки нмки.
Мальчуганъ уже вертитъ проволочной ручкой, заставляя деревянныхъ барабанщиковъ выбивать какой-то несуществующій маршъ. Двочка съ изумленіемъ разсматриваетъ нмецкую голову съ прорезаннымъ на самой плши отверстіемъ для опусканія монетъ. Юнкеръ, между тмъ, сорвалъ съ елки самое большое красное яблоко, и держитъ его, немножко приподнявъ, передъ Розой.
— Какъ я хотлъ бы быть Парисомъ! — говоритъ онъ, продолжая играть глазами.
— Какимъ Парисомъ? — спрашиваетъ та.
— Миологическимъ Парисомъ, изъ ‘Прекрасной Елены’.
— Ахъ, что вы говорите, я этого ничего не знаю, фуй, какъ это можно!
— Но вы должны знать миологію, ее преподаютъ въ школахъ. Споръ трехъ богинь, ршенный Парисомъ, разв вы этого не знаете?
— Фуй, какъ это можно! И что же вы сдлали-бы, если-бъ были Парисомъ?
— Я поднесъ-бы вамъ это яблоко… Вотъ-съ, извольте.
Нмка, красня, протянула пухлую блую ручку.
— Разв я похожа на Венеру? — отозвалась она, улыбаясь не только губами, но и ямочками по угламъ рта.
— А-га, значитъ миологію-то вы знаете! — поймалъ ее юнкеръ. — Но теперь берегитесь, вы взяли яблоко…
— А что-же это значитъ?
— Это значитъ, что вы должны завтра взять отпускъ, и мы съ вами встртимся въ Гостиномъ двор.
— Фуй, какъ это можно!
— Почему-же нельзя? Мы погуляемъ, проведемъ время…
— Дти, дти, гд-же вы вс? отчего вы не возитесь? — вдругъ закричалъ, выходя изъ кабинета, хозяинъ дома, господинъ лтъ сорока пяти, благообразно-скучной наружности, которой онъ тщетно старался придать для настоящаго случая веселый видъ. — Что вы тамъ длаете? Игрушки разсматриваете? Успете потомъ, посл, а теперь извольте рзвиться, бсноваться — это вашъ праздникъ, вашъ, понимаете! Роза едоровна, заставьте ихъ танцовать. Мамаша сыграетъ вамъ кадриль. Гд мамаша? Nadine, гд ты?
Портьера, отдлявшая гостиную отъ будуара, раздвинулась, и изъ-за нея появилась дама интересной наружности, лтъ тридцати, брюнетка, не очень полная, но и не худощавая, съ красивымъ разрзомъ глазъ, прямымъ короткимъ носикомъ и густымъ пушкомъ надъ верхней губой. Она улыбнулась мужу очевидно дланной улыбкой, отстранила снисходительнымъ движеніемъ руки бросившуюся къ ней двочку, провела пальцами по локончикамъ другой двочки, обняла за шею мальчика въ матросской куртк, и неспшною, лнивою походкой подошла къ роялю.
— Ну, дти, будете кадриль танцовать? — обратилась она ко всей маленькой публик. — Я начинаю.
Благообразно-скучный господинъ все больше напускалъ на себя, между тмъ, самой необычайной веселости. Онъ притопывалъ ногами, накланялся къ каждому изъ дтей, при чемъ фалды его длиннаго сюртука какъ-то странно обвисали, напоминая намокшіе паруса, подставлялъ стулья, и замтивъ, что его партнеры тоже выползли изъ кабинета, съ преувеличенною настойчивостью убждалъ ихъ танцовать.
— Дти, семья — это моя жизнь! — повторялъ онъ поминутно. — Сегодня ихъ праздникъ. Ну, дтки, бснуйтесь, рзвитесь! Шурка, хочешь быть моей дамой?
— Хочу, папа… — отвтила двочка, но такимъ тономъ, который явно противоречилъ ея словамъ.
— Ну, что-же? Когда вы начнете? — нетерпливо отозвалась изъ-за рояля хозяйка дома.
Она повернулась на табурет, и глаза ея направились къ той самой портьер, изъ-за которой она появилась. Тамъ теперь, касаясь головой бахромы драпировки, рисовалась стройная фигура молодого человка въ кавалерійской форм. Словно повинуясь ея взгляду, онъ, медленно пробираясь позади устанавливавшихся паръ, перешелъ черезъ всю гостиную и сталъ подл рояля.
‘Какая скука!’ выразилось на лиц Надежды Павловы, тогда какъ пальцы ея бойко ударили по клавишамъ.
Кадриль началась — та спеціальная, ‘елочная’ кадриль, которую дти танцуютъ со взрослыми, и когда вс длаютъ видъ, что имъ до необычайности весело, и что зрлище пузатаго, стараго Ивана Антоновича, балансирующаго десятилтнюю Манечку, въ изумительной степени оживляетъ общество и возвышаетъ семейныя начала.
Роза танцовала визави съ юнкеромъ, и когда руки ихъ сходились, она не только крпко отвчала на его пожатіе, но даже шаловливо тянула его къ себ и заливалась тихимъ, немножко замысловатымъ смхомъ. А юнкеръ отвчалъ ей еще боле замысловатою игрою глазъ, поправлялъ свои слишкомъ короткія перчатки, и въ антрактахъ между фигурами задумчиво проводилъ пальцемъ по лбу, ощупывая сидвшій тамъ прыщикъ.
— Уфъ! — произнесла наконецъ хозяйка дома, и съ силою захлопнувъ рояль, встала. — Весело вамъ, дти? улыбнулась она, пробираясь назадъ черезъ всю гостиную. — Теперь устройте какую-нибудь игру, только не возитесь слишкомъ, а то разгорячитесь и простудитесь: вдь вамъ скоро и по домамъ…
Она прошла въ кабинетъ, гд на двухъ ломберныхъ столикахъ возобновился винтъ, оттуда заглянула въ столовую, распорядилась, чтобъ ужинъ подали черезъ два часа, и возвратилась въ будуаръ. За нею, нагибаясь подъ портьерой, вошелъ молодой человкъ въ кавалерійскомъ мундир. Онъ осторожно пробрался между тсно разставленными пуфами и пате, и опустился на табуретъ подл кушетки.
— Какъ пріятно доставить удовольствіе дтямъ, не правда-ли? Дти — это моя жизнь! — сказала Надежда Павловна, забираясь на кушетку вмст съ ногами. — Для меня елка — самый пріятный праздникъ въ году: я веселюсь ихъ счастьемъ…
— О, да, это такъ естественно… — подхватилъ молодой человкъ, припоминая выраженіе смертной скуки, лежавшее на лиц хозяйки дома, когда она играла кадриль, веселясь дтскимъ счастьемъ.
— Вы этого не понимаете, мужчины вс эгоисты, — продолжала молодая женщина, — Я досадую, что позвала васъ сегодня.
— Право? Какъ это любезно!
— Я сдлала еще хуже, я приготовила вамъ подарокъ съ елки…
— Вотъ, это другое дло. Надюсь, вы не раздумали отдать его мн?
— Вы не стоите. Такой подарокъ можно дать только человку, котораго… къ которому имешь безусловное довріе.
— Я не заслужилъ доврія?
— Любопытно, чмъ?
— Но, Боже мой… вы сами знаете, что нтъ человка боле преданнаго вамъ… Я только вами и живу, вамъ однимъ поклоняюсь…
Надежда Павловна молча смотрла на него своими бархатными, задумчивыми и ласкающими глазами. Кончикъ ея туфли упирался въ его колно, и оба длали видъ, что не замчаютъ этого.
— Когда вы были у Покутиныхъ? — вдругъ спросила она.
— У Покутиныхъ? Но вдь это мой товарищъ, мн даже неудобно было-бы не бывать тамъ, когда зовутъ, — объяснилъ молодой человкъ.
— И тмъ боле, что m-me Покутину вс считаютъ хорошенькой… Кром меня, впрочемъ: я ее терпть не могу. Худа, черна, подкрашенныя рсницы, кокетничаетъ до неприличія, манерна до тошноты. Хочетъ разыгрывать какую-то петербургскую gamine, и сбивается на горничную. Я ее терпть не могу, слышите!
— Вы несправедливы, но я не буду спорить. Для меня вс женщины безразличны, потому что… Онъ наклонился, опершись локтемъ на кушетку, подл самыхъ ея ногъ, и проговорилъ почти шопотомъ:
— Потому что я люблю васъ…
Она не отвчала, только длинныя рсницы ея чуть дрогнули и опустились, и она лниво потянулась плечами.
— Я люблю васъ… — повторилъ онъ еще тише, и еще ниже наклонился къ ней.
— Мама! мама! — послышалось за портьерой: — Варя и Павликъ узжаютъ!
И четверо дтей, раскраснвшіяся, потныя, съ прилипшими встрепанными волосами, вбжали въ будуаръ. Надежда Павловна поднялась съ кушетки и провела рукой по мокрымъ личикамъ своихъ маленькихъ гостей.
— Какъ вы разгорячились! Я боюсь, чтобъ вы не простудились. Роза, присмотрите, чтобъ ихъ хорошенько укутали.
Она нжно перецловала ихъ и проводила до гостиной.
— Ахъ, дти! Право, безъ нихъ наша жизнь не представляла-бы никакого интереса, — сказала она съ большимъ чувствомъ, возвращаясь въ будуаръ.
Затмъ она подошла къ бюро, отперла ящичекъ, вынула оттуда маленькій портфельчикъ съ золотыми уголками, и издали, пластическимъ движеніемъ руки, протянула его молодому человку.
Тотъ быстро раскрылъ его, повертлъ, и нашелъ подъ верхнимъ клапаномъ другой, изъ подъ котораго вытащилъ фотографію, обтянутую тонкой атласистой кожей.
— Вотъ это подарокъ! — произнесъ онъ восхищеннымъ голосомъ, и оглянувшись, схватилъ об ея руки и покрылъ ихъ поцлуями. Потомъ рука его осторожно обвилась вокругъ ея таліи, и она, отвернувшись, почувствовала на ше щекотанье его усовъ и жаркое прикосновеніе губъ. Она не сопротивлялась, только вся насторожилась и поблднла…
— Довольно… — сказала она наконецъ, опускаясь на низенькое кресло.
Онъ стоялъ передъ нею, тяжело дыша, и запрятывалъ портфельчикъ подъ пуговицы мундира.
— Когда я васъ теперь увижу? — спросилъ онъ.
Она не тотчасъ отвтила, какъ будто соображая.
— Завтра я ду въ Царское, буду обдать у тетки… — сказала она наконецъ, глядя мимо него слабо блиставшими глазами.
— Но посл обда… вы не останетесь тамъ?
— Я выйду отъ тетки въ половин десятаго, чтобъ поспть на поздъ.
Онъ подвинулся къ ней ближе.
— Съ девяти часовъ я буду на улиц, — проговорилъ онъ тихо.
Она не взглянула на него, только усмхнулась однимъ уголкомъ губъ, и маленькими шагами вышла въ гостиную. Тамъ уже никого не было. Обобранная елка возвышалась темною массой въ углу.
— Роза, фрейленъ Роза! — позвала Надежда Павловна.
На этотъ зовъ сначала выскочилъ откуда-то юнкеръ, потомъ появилась нмочка. Оба имли какой-то растерянный видъ.
— Уложите дтей спать. Пора! — распорядилась молодая женщина. Затмъ она прошла въ кабинетъ и сла подл мужа.
— Ты какъ будто очень устала? — спросилъ тотъ.
— Да, я утомлена. Эта возня съ дтьми, это чистое дтское счастье… на меня все это слишкомъ сильно дйствуетъ, я живу вмст с ними…
— Вы, Надежда Павловна, вы — святая женщина! — произнесъ одинъ изъ партнеровъ, собирая взятки.

ПОДЪ НОВЫЙ ГОДЪ.

У Ильи Ильича, человка не только съ всомъ, но и съ большими заслугами на томъ поприщ, которое онъ избралъ, сошелся подъ новый годъ маленькій кружокъ пріятелей. Все это были очень извстные, очень почтенные и очень пріятные люди, давно уже составившіе себ положеніе въ петербургскомъ обществ. По возрасту они принадлежали приблизительно одному поколнію, въ одно и то же время вступили въ жизнь, и вся ихъ дятельность протекла на глазахъ другъ у друга.
Сошлись они въ этотъ вечеръ у Ильи Ильича потому, что онъ считался какъ бы центральнымъ лицомъ въ ихъ кружк. Отъ мстъ публичныхъ увеселеній они уже давно отказались, а встртить новый годъ въ клуб имъ не хотлось.
Изъ столовой, гд за легкимъ ужиномъ были выпиты обычные тосты и совершился обмнъ обычныхъ пожеланій, хозяинъ пригласилъ гостей въ кабинетъ.
— Вотъ, господа, — сказалъ Илья Ильичъ, усаживаясь въ глубокое, мягкое кресло, — вс мы искренно пожелали другъ другу счастья, какъ чего-то общеизвстнаго, не требующаго подробныхъ поясненій. Да между нами и не могло быть иначе, потому что вс мы до извстной степени одинаково смотримъ на вещи, и вс одинаково избалованы жизнью. Да, да, конечно избалованы, потому что всмъ намъ шибко везло, вс достигли цлей, къ которымъ стремились, а что касается до матеріальныхъ благъ, то хотя насъ здсь только пять человкъ, а въ совокупности мы представляемъ собою милліончиковъ этакъ десять, или двнадцать…
— Хе-хе, можетъ быть, можетъ быть… — подтвердили гости.
— И тмъ не мене, — продолжалъ Илья Ильичъ, — хотя вс мы по совсти должны сказать, что прекрасно устроили свои длишки, и что благопріятствующая судьба рдко отворачивала отъ насъ свой капризный ликъ, но тмъ не мене, говорю я, въ жизни нашей несомннно были моменты, или случаи, которые каждый изъ насъ считаетъ самыми счастливыми, исключительными, такъ что передъ ними блднютъ вс остальные наши успхи и утхи. Не правда-ли, господа? Если каждый изъ насъ пороется въ памяти, то непремнно отыщетъ въ своемъ прошломъ что нибудь такое, что озарило всю жизнь, и до сихъ поръ стоитъ передъ глазами, какъ самое лучезарное воспоминаніе.
Гости помолчали, куря сигары и отхлебывая изъ стаканчиковъ Drapeau amrican. Первымъ заговорилъ Петръ омичъ, господинъ съ длиннымъ лицомъ, очень толстымъ носомъ и маленькими сластолюбивыми глазками.
— Что меня касается, то мн не надо рыться въ памяти, — сказалъ онъ. — Счастливйшій эпизодъ моей жизни заключался въ томъ, что я разомъ, одной колоссальной спекуляціей, удвоилъ свое состояніе. И раньше, и посл того мн случалось спекулировать съ большим успхомъ и на бирж, и въ другихъ длахъ, но удвоить состояніе за одинъ разъ — не удавалось. Если вы ожидали отъ меня какого нибудь интереснаго разсказа, то прошу извинить: мое дло въ факт, а фактъ — въ двухъ словахъ.
— Безспорно, фактъ стоитъ хорошенькаго разсказа, — засмялся Илья Ильичъ. — Но вы подали отличную идею: не найдется ли у кого нибудь исторіи, цлой исторіи о счастливйшемъ эпизод своей жизни? Себя, къ сожалнію, я долженъ устранить: моя исторійка очень коротка, и ничего занимательнаго не представляетъ!.. Какъ вамъ извстно, я былъ съ самаго начала благопріятно поставленъ въ матеріальномъ отношеніи: отецъ оставилъ мн порядочное состояніе, у жены оказалось великолпное имніе на юг. Такимъ образомъ, погоня за матеріальными благами мало увлекала меня. Я сосредоточилъ все свое честолюбіе на служебной карьер. И вотъ, счастливйшимъ моментомъ моей жизни былъ тотъ, когда меня назначили директоромъ канцеляріи. Признаюсь, обаяніе власти, самостоятельнаго положенія, вншняя обстановка докладовъ, пріемовъ, и пр. — все это кружило мн голову. Сквозь всю важность своего ранняго величія я, кажется, готовъ былъ смотрть влюбленными глазами на каждаго своего подчиненнаго, до послдняго курьера включительно. Эта пріятная одурь наполняла меня съ мсяцъ, и я безъ всякаго колебанія долженъ сказать, что то былъ счастливйшій мсяцъ въ моей жизни. Ну, а потомъ… потомъ начались разочарованія. На второй мсяцъ я уже зналъ, что самый симпатичный изъ моихъ подчиненныхъ пустъ какъ гнилая тыква и ни для какого дла не годенъ, а за самымъ способнымъ изъ нихъ надо ежеминутно ‘глядть въ оба’. Обаяніе притупилось, и вс дальнйшіе свои служебные успхи я встрчалъ уже съ полнымъ равнодушіемъ.
— Очередь, кажется, за мною, — сказалъ Аполлонъ Ивановичъ, маленькій господинъ жизнерадостнаго вида. — Но мой самый счастливый случай вамъ всмъ извстенъ: пятнадцать лтъ назадъ я получилъ совершенно неожиданно милліонное наслдство отъ дальняго родича, котораго никогда въ глаза не видалъ. Съ тхъ поръ, собственно, я и началъ жить, а все предъидущее было лишь какое-то прозябаніе.
— Что до меня, — заговорилъ сидвшій съ нимъ рядомъ Павелъ Александровичъ, наружность котораго не представляла ровно ничего замчательнаго, то я считаю счастливйшимъ днемъ моей жизни тотъ, когда я расплатился со своими долгами. Не Богъ всть сколько ихъ у меня было, но когда я достигъ впервые равновсія въ своемъ бюджет, я почувствовалъ себя такимъ счастливымъ, словно во второй разъ на свтъ родился. Посл уже никакія удачи не радовали меня до такой степени.
Илья Ильичъ, во время наступившаго молчанія, слегка вздохнулъ.
— Изъ нашего дружескаго обмна своими самыми счастливыми воспоминаніями нельзя не заключить, — сказалъ онъ, — что вс мы, господа, порядочные матеріалисты. Служебные успхи, и затмъ деньги, деньги и деньги, много денегъ, милліоны денегъ — все это очень важно, но и очень прозаично. Хотя мы и старички, или почти старички, но очевидно стоимъ совсмъ впереди вка.
— Прекрасное положеніе, на мой взглядъ, — замтилъ жизнерадостный Аполлонъ Ивановичъ.
— Не оспариваю, но… Впрочемъ, господа, кругъ нашихъ воспоминаній еще не законченъ. Нашъ добрйшій Иванъ Матвевичъ еще не разсказалъ намъ своей исторіи. За вами очередь, Иванъ Матвевичъ!
Тотъ, котораго звали Иваномъ Матвевичемъ, былъ пожилой человкъ представительной наружности, съ чертами лица какъ будто нерусскаго типа, съ густою шапкою давно засеребрившихся, коротко остриженныхъ волосъ. Въ отвтъ на обращенные къ нему со всхъ сторонъ взгляды, онъ вынулъ изо рта сигару и сказалъ:
— У меня, дйствительно, есть маленькая исторія, но она очень не похожа на вс предъидущія, и я, право, сомнваюсь, умстно ли будетъ ее разсказывать?
— Непремнно, непременно, безъ отговорокъ! — подхватили вс.
— Держу пари, что исторійка будетъ романическаго свойства, — вставилъ Илья Ильичъ.
Иванъ Матвевичъ слегка наклонилъ въ его сторону голову.
— Вы угадали: счастливйшій эпизодъ моей жизни, дйствительно, носитъ романическій характръ. Не удивляйтесь, это было давно, боле двадцати лтъ назадъ. Я былъ молодъ, въ волосахъ ни одной серебряной нитки, и если память меня не обманываетъ, я считался среди пріятелей юношей съ такъ называемой интересной наружностью…
— Помнимъ, — перебили одни.
— Вримъ, — подхватили другіе.
— Для точности надо прибавить, что я тогда только что начиналъ свою карьеру, богатствомъ не обладалъ, а напротивъ, терплъ очень чувствительныя неудачи, которыя и раздражали меня, и оскорбляли, и подтачивали энергію. Становилось подчасъ такъ скверно на душ, что хоть въ воду. Вы, господа, сами этого не испытали, но можете себ представить, что значитъ цлый рядъ глупыхъ, безсмысленныхъ, незаслуженныхъ неудачъ… И вотъ, среди такихъ-то обстоятельствъ, я, представьте себ, влюбился. Предметомъ моей страсти была женщина, главное обаяніе которой заключалось въ томъ, что она была несчастна. Мать ея давно умерла, отецъ женился вторымъ бракомъ. Бдная двушка выросла въ загон, мачиха ее не любила, завидовала ея красот, и постаралась поскоре спихнуть ее замужъ. Мужъ оказался негодяемъ, спустилъ въ два года ея небольшое приданое, и сталъ обращаться съ нею самымъ недостойнымъ образомъ. Сто разъ я заставалъ ее въ такомъ нервномъ разстройств, что не трудно было понять ея положеніе. Какъ ни странно, но это обаяніе несчастія дйствовало на меня еще сильне, чмъ ея красота: до такой степени много тонкой, чудной души чувствовалось въ ея умньи переносить свою участь. Ко мн она относилась благосклонно, но я даже и мечтать не смлъ, чтобы моя страсть могла быть раздлена.
— Не изъ книги-ли это, Иванъ Матвевичъ? — усомнился Петръ омичъ.
Разсказчикъ только посмотрлъ на него своими еще красивыми, серьезными глазами, затянулся сигарой, и продолжалъ:
— И вотъ, въ одинъ послдній декабрскій вечеръ, подъ новый годъ, овладла мною такая тоска, что я призналъ за лучшее не выходить изъ дому. Люди сдлались мн ненавистны, представленіе о веселящейся толп вызывало во мн злость. Я ршилъ запереться у себя, пораньше лечь спать, и обойтись безъ всякой встрчи новаго года. Да и что за смыслъ гнаться за какимъ-то новымъ счастьемъ, привязывать свои надежды къ какой-то календарной точк, когда судьба, видимо, упорно и неумолимо ожесточилась противъ меня? Я собирался послдовать принятому мною ршенію — было часовъ одиннадцать вечера — какъ вдругъ въ передней звякнулъ звонокъ. Слуга мой былъ отпущенъ, и я вышелъ самъ отпереть дверь. Отворяю, и вижу ее — ту, которую я такъ благоговйно и такъ печально любилъ… Въ первую минуту меня охватило чувство испуга. ‘Что случилось’? — спрашиваю я, усиливаясь разглядть черезъ вуаль выраженіе ея блднаго лица. Оказалось, что ничего не случилось, что она была одна дома, думала, что можетъ быть я приду встртить у нихъ новый годъ, но когда пробило 10 часовъ, невыразимая тоска сжала ей сердце, слезы накоплялись и не пролились, и понемногу непонятная, необъяснимая сила словно подняла и толкнула ее. Она пришпилила шляпу, накинула шубу, и наобумъ, не размышляя, съ очень слабой надеждой застать меня дома, похала ко мн. Объяснять-ли вамъ, что мы оба перечувствововали въ этотъ вечеръ? Вы понимаете сами, что это нвозможно. Я смялся, я плакалъ, я изнемогалъ подъ безмрностью обрушившагося на меня счастья, я не жилъ, а только рялъ гд-то на высяхъ жизни, какъ птица, вырвавшаяся изъ темной клтки и купающаяся въ давно не виданныхъ солнечныхъ лучахъ. Это было больше, чмъ счастье, это было безуміе блаженства. А вн этого безумія, вы помните, мы оба были глубоко несчастны. Но это заставляло насъ только сильне ощущать свое счастье. Въ этомъ и заключается непостижимая, чудная тайна любви, которою она, любовь, только одна владетъ, въ какой бы форм ни проявлялась… Мы ршили немедленно начать хлопоты о развод. Дло шло удачно, два мсяца мы жили своимъ счастьемъ и своими надеждами. А потомъ — она умерла. Неожиданная, неумолимая, безсмысленная смерть положила конецъ всему. Съ тхъ поръ, какъ вы знаете, обстоятельства мои совершенно перемнились. Мн разомъ круто повезло, я теперь богатъ, даже очень богатъ, но все мое счастье, весь смыслъ моей жизни навсегда ограниченъ и исчерпанъ тми двумя мсяцами, съ того кануна новаго года.
Иванъ Матвевичъ замолчалъ и вспомнилъ о своей потухающей сигар. И вс остальные тоже молча занялись своими сигарами.
Странное выраженіе было на ихъ лицахъ, и странное, сложное чувство владло ими. Имъ было какъ будто не по себ, и какая-то неиспытанная жажда загорлась въ душ каждаго, и недоумніе стояло въ потупленныхъ, задумчиво остановившихся глазахъ — словно невдомый яркій лучъ скользнулъ мимо нихъ, отчеркнувъ окружающую темноту…

ГУВЕРНАНТКА.

Илья Петровичъ, переодтый съ ногъ до головы, расчесанный и слегка вспрыснутый духами, вошелъ въ спальную жены.
Вра Андреевна стояла передъ зеркальною дверцей шифоньерки и пришпиливала брошь къ блдно-лиловому бархатному корсажу. Горничная ползала на коленяхъ по ковру, оправляла на ней складки юбки. У шифоньерки, лицомъ къ Вр Андреевн, стояла гувернантка, Ольга Ивановна, и осматривала ее съ ногъ до головы, улыбаясь тонкими губами. Но выраженіе ея глазъ, сухое и сосредоточенное, противорчило этой улыбк.
— Готова? Пора уже, — сказалъ мужъ.
— Я сейчасъ, — отвтила Вра Андреевна, — Душечка, Ольга Ивановна, не морщитъ у меня на правомъ боку?
Ольга Ивановна обошла ее сзади. При этомъ она бросила взглядъ на лежавшія на столик длинныя желтыя перчатки, изъ подъ которыхъ виднлся крошечный уголокъ голубаго конвертика.
Эти перчатки и этотъ конвертикъ неотступно привлекали ея вниманіе. Когда она вошла сюда полчаса назадъ, чтобъ присутствовать по обыкновенію при туалет хозяйки дома, ей показалось, что Вра Андреевна нарочно бросила перчатки, желая прикрыть ими только что поданное ей передъ тмъ письмо. Но сейчасъ надо будетъ надть эти перчатки. Мужъ, кажется, вошелъ совсмъ не кстати.
Корсажъ сильно морщилъ подъ рукавомъ. ‘И отлично, пусть вс замтятъ въ театр’, — подумала Ольга Ивановна.
— Нтъ, ничего, очень хорошо сидитъ, — сказала она громко.
Вра Андреевна придвинулась ближе къ зеркалу, провела пуховкой по кончику носа, который у нея блестлъ немножко, пригладила пальцемъ брови, и бросивъ быстрый взглядъ на гувернантку, стала передъ столикомъ, заслонивъ его собою, нагнулась и потомъ медленно обернулась, держа въ рук перчатки. Глаза Ольги Ивановны жадно обратились къ столику. Голубаго конвертика не было.
‘Когда она успла схватить его?’ — подумала она съ тайной досадой.
И она оглянулась на Илью Петровича, чтобъ убдиться, не замтилъ-ли онъ чего-нибудь. Но Илья Петровичъ смотрлъ только на нее, немножко робко, но не настолько, чтобъ она не прочла, что онъ любуется ею. Этотъ любующійся взглядъ его очень недурныхъ карихъ глазъ она привыкла встрчать уже въ теченіе цлаго мсяца, съ перваго дня ея поступленія въ домъ.
Вра Андреевна натянула одну перчатку и принялась за другую.
— Сейчасъ демъ. Не знаю, впрочемъ, почему мы должны торопиться. Я не люблю входить въ ложу раньше Марьи Александровны.
— Не все-ли равно! — пожалъ плечами Илья Петровичъ.
Ольга Ивановна чуть-чуть улыбнулась и потупилась.
— Ну, душечка, — обратилась къ ней Вра Андреевна, — прикажите напоить дтей чаемъ, и не позволяйте имъ долго возиться. Завтра въ классы. До свиданья.
Мужъ и жена вышли въ переднюю. Туда же вбжали дти, мальчикъ и двочка, десяти и девяти лтъ.
— Тише, тише, не сомните мн платье, — встревожилась Вра Андреевна, выставляя впередъ руки и вытягивая шею, чтобы поцловать ихъ на нкоторомъ разстояніи. — Ведите себя паиньками. Уроки вс приготовили?
— Вс, мама! — крикнули въ одинъ голосъ братъ и сестра.
Илья Петровичъ тоже поцловалъ ихъ, и даже перекрестилъ короткимъ и быстрымъ движеніемъ руки.
Горничная ловко насунула калоши на туфли барыни, приняла строгій видъ, подавая пальто барину, и захлопнула за ними дверь.
Дти побжали въ столовую. Ольга Ивановна присла на стулъ и остановила горничную вопросомъ:
— Вы сейчасъ будете самоваръ подавать?
— Готовъ уже, сейчасъ подамъ. Барыня задержала съ своимъ одваньемъ.
— Лифъ-то скверно сшитъ, — промолвила гувернантка.
— Не хорошо?
— Разв не видли, какъ морщитъ съ боковъ? Я ужь ничего не сказала, потому что скажи только, вы съ ней часъ промучились бы. Переодваться захотла бы, да потомъ съ этимъ лифомъ пять разъ гоняла-бы васъ къ портних.
— Вра Андреевна капризна на счетъ туалетовъ.
— Нравиться хочетъ, кокетничаетъ, — усмхнулась своими тонкими губами Ольга Ивановна. — За то ей все записочки носятъ. И все черезъ ваши руки, по черной лстниц.
Горничная посмотрла на гувернантку и промолчала: она была себ на ум.
— Ну, несите намъ самоваръ, — сказала Ольга Ивановна съ нкоторымъ разочарованіемъ. Она наскоро напоила дтей чаемъ и ушла къ себ, предупредивъ, что черезъ полчаса позоветъ ихъ спать.
Коля, одтый въ форменную блузу съ кожанымъ поясомъ, поставилъ локоть на столъ и положилъ голову на руку. Потомъ среднимъ пальцемъ другой руки щелкнулъ по корочк хлба, лежавшей на скатерти, и попалъ ею Лел прямо въ носъ.
— Мальчишка! — крикнула та съ досадой.
— А ты двчонка! — отвтилъ тотъ. Но они не хотли развозиться, боясь чтобы ихъ не уложили раньше спать.
— Ты уроки приготовила? — спросилъ съ внезапной серьезностью Коля.
— Конечно, приготовила.
— А табличку умноженія знаешь?
— Теб что за дло?
— Скажи: восемью девять?
— Не стану я говорить.
И двочка зажала губы, отчего покраснвшія щеки ея забавно растопырились.
— Потому что не знаешь.
Горничная вошла убирать со стола.
— Наташа, вы меня въ семь часовъ завтра разбудите, — распорядился Коля.
— И меня! — подхватила Леля.
— А теб зачмъ? У тебя въ девять часовъ уроки начинаются.
— Все равно, я хочу повторить. Ахъ, слушай, Коля: къ намъ учитель чистописанія въ черномъ фрак приходитъ. У васъ есть какой-нибудь учитель въ черномъ фрак?
— Какія ты глупости говоришь: учителя всегда синій фракъ носятъ.
— А почему?
— Потому что такъ они должны.
— А вотъ, не вс должны. Учитель танцевъ тоже въ черномъ фрак ходитъ. И еще знаешь что: у него черные шелковые чулки надты, и башмаки, такіе лакированные… Отчего это?
— Ему такъ надо. Онъ долженъ быть такъ одтъ, какъ на балъ здятъ.
— А разв на балъ мужчины въ башмакахъ здятъ?
Коля подумалъ и отвтилъ:
— Разумется, а то какъ же? Ты еще ничего не знаешь.
— И папа на балъ тоже башмаки надваетъ? Вопросъ показался Кол щекотливе всхъ предъидущихъ. Онъ отвтилъ только посл продолжительнаго размышленія:
— Какая ты глупая: вдь папа прежде военный былъ.
Леля тоже облокотилась на столъ и положила голову на руку.
— А теперь папа и мама въ театръ похали? — спросила она.
— Да. Въ балетъ. Папа любитъ балетъ.
— А мама не любитъ. Она оперу любитъ. А когда они въ балет бываютъ, то всегда сердятся потомъ. Ты знаешь… хочешь, я теб секретъ скажу?
— Какой?
— А ты никому не будешь говорить? Дай честное слово!
— Ну, честное слово.
— Такъ вотъ что, слушай: мама ревнуетъ папу.
— Кто теб сказалъ?
— Ольга Ивановна. Только никому не говори, а то мама ей откажетъ отъ мста. Мама ко всмъ папу ревнуетъ, и къ Ольг Ивановн тоже. А папа маму не ревнуетъ, потому что не любитъ ее.
— Почему ты знаешь?..
— О, я много, много знаю… И двочка замолчала, лежа на рук, съ широко-раскрытыми глазами, которыми она какъ будто всматривалась во что-то.

* * *

Ольга Ивановна, напоивъ дтей чаемъ, вынула изъ коммода желтенькій томикъ Марселя Прево, который ей далъ вчера Илья Петровичъ, и который она прятала отъ Вры Андреевны. Но прочитавъ нсколько страницъ, она закрыла книжку и задумалась. Ея собственныя обстоятельства занимали ее больше, чмъ вымыселъ автора.
Она въ первый разъ жила въ ‘гувернанткахъ’. Пришлось поневол: отецъ, маленькій чиновникъ, долженъ былъ съхать съ прежней квартиры, потому что надбавили триста рублей. Новую квартиру взяли во второмъ двор, неудобную, грязную и такую тсную, что для нея не было комнаты. А ей и безъ того опротивли бдность и скука. Лучше ужъ идти въ чужую семью, покориться, жить объдками чужой роскоши, и по крайней мр знать, что живешь съ чужими, вс отношенія къ которымъ исчерпываются борьбою за существованіе. И еще кто знаетъ, выиграетъ или проиграетъ она въ этой борьб…
Вр Андреевн Ольга Ивановна сразу понравилась, внушила довріе. Еще немножко, и наврное начнутся разныя откровенности. Мужъ и жена только показываютъ видъ, что живутъ дружно — для ‘комильфотности’ — а на самомъ дл давно уже надоли другъ другу. У Ильи Петровича глаза разгораются на каждую хорошенькую женщину. Онъ и на нее смотритъ такъ выразительно, что не сегодня-завтра произойдетъ объясненіе. Но она не дура, поиграть съ собою не позволитъ. Между ними завяжется серьезная схватка, и тогда… мало-ли что тогда можетъ выйти. Она живетъ въ дом, среди семьи, можетъ выбирать моменты и средства. На этой позиціи она чувствуетъ себя твердо. Вра Андреевна, конечно, будетъ потомъ подъ нее подкапываться, но она уже овладла кое-какими ея секретами. Ея отношенія къ Норцову безусловно подозрительны. Они видятся, за это можно поручиться. Письма въ голубенькихъ конвертахъ непремнно отъ него. Ольга Ивановна встала и прошла въ столовую. — Дти, пора спать, — сказала она.
Сдавъ ихъ горничной, Ольга Ивановна подождала, пока всякій шорохъ затихъ въ дом, взяла коробочку со спичками, и неслышно прошла въ спальную хозяйки. Тамъ она зажгла одну изъ свчей въ шифоньерк, и оглянулась. Она часто сюда заходила, когда никого не было дома, осматривала ящики, если Вра Андреевна забывала въ нихъ ключи, прочитывала письма. Существеннаго она ничего до сихъ поръ не нашла, но подозрнія ея были сильно возбуждены. При терпніи и осторожности, можно было бы напасть на слдъ.
И вдругъ Ольга Ивановна вспомнила про кончикъ голубого конвертика, торчавшій изъ подъ перчатокъ. По всей вроятности, Вра Андреевна успла засунуть письмецо подъ кушакъ. Но все-таки надо поискать.
На столик лежала приходорасходная книжка по кухн, а подъ нею кружокъ изъ подъ лампы, которую перенесли на каминъ. Ольга Ивановна взяла книжку и перелистовала ее, потомъ приподняла кружокъ — и вся даже вздрогнула отъ радости: голубой конвертикъ былъ тутъ.
Она быстро схватила его, вынула оттуда листокъ такого же голубенькаго картона, и пробжала глазами нсколько строчекъ.
Краска яркими пятнами выступила на ея лиц, потомъ также быстро пропала, смнившись зеленоватою блдностью. Въ письмец стояли слдующія строки, набросанныя женской рукой:
‘Милая Вра Андреевна, тороплюсь предупредить васъ относительно вашей гувернантки. Я случайно узнала, что это очень скверная особа, хитрая и безнравственная. Она, живя у родителей, уже имла романы. Откажите ей поскорй. Ваша М.’.
Ольга Ивановна положила пакетикъ обратно подъ кружокъ, потушила свчку, и неслышно прошла въ свою комнату. Узкія губы ея были сжаты, и глаза глядли сухо и злобно…

ЗАПИСКА.

Какъ всегда постомъ, вторникъ у Енсаровыхъ былъ очень многолюденъ. И что всего лучше, было очень много мужчинъ. Этимъ перевсомъ мужчинъ всегда бываютъ довольны об стороны, непрекрасный полъ расчитываетъ, что не будутъ заставлять занимать дамъ, и позволятъ составить партію, а дамы… дамы всегда любятъ, когда ихъ меньше, а мужчинъ больше.
Но Ольг Александровн Ластовцевой было скучно. Она сидла въ углу гостиной, плохо освщенномъ лампою подъ громаднымъ абажуромъ, и ея живые, выразительные, голубовато-срые глаза казались сегодня потускнвшими, какъ и смугло-розовый матъ ея кожи, и обыкновенно яркая краска ея красивыхъ губъ. Ее даже спрашивали, здорова-ли она, или не разстроена-ли чмъ нибудь. Эти вопросы злили ее, потому что доказывали ея неумнье скрыть свое дурное расположеніе духа.
А ей было очень, очень нехорошо. Она пріхала сюда только потому, что ожидала встртить здсь Веніамина Петровича Валкова. И онъ былъ здсь, очень сухо поздоровался съ нею, задалъ ей тотъ-же самый нестерпимый вопросъ: здорова-ли она? и не слъ на свободное подл нея кресло, а повертлся въ гостиной и исчезъ. Потомъ она, заглянувъ въ кабинетъ, увидла его играющимъ въ карты. Онъ имлъ равнодушно-серьезный видъ, взглянулъ на нее какъ бы машинально, и объявилъ три черви.
Два дня назадъ, между ними произошла крупная ссора. Не онъ одинъ, она тоже была виновата. Она сознавала это. Не надо было говорить тхъ злыхъ, несправедливыхъ словъ, которыя она сказала ему. Но если она любитъ, и любя, такъ ревнуетъ его? Она поддалась этому мучительному ревнивому раздраженію, ей хотлось уязвить, оскорбить его, причинить ему боль. И онъ почувствовалъ эту боль, онъ оскорбился, можетъ быть даже обозлился, и вотъ теперь…
Что же теперь? Неужели эта ошибка такъ непоправима? Нужели они не объяснятся?
Ольга Александровна обвела печальнымъ взглядомъ гостиную. Общество разбилось группами. Кажется, всмъ было весело. И она вспомнила цлый рядъ вторниковъ, когда ей тоже было весело здсь, когда у нея тоже была своя ‘группа’ — Веніаминъ Петровичъ и эта добрйшая Марья Андреевна, ея троюродная тетушка, которая, кажется, догадывалась о ея роман и сочувствовала ему. А сегодня Марья Андреевна почему-то не пріхала, а Веніаминъ Петровичъ игралъ въ карты въ кабинет, и въ такой партіи, которая всегда просиживала за винтомъ весь вечеръ.
Ольгу Александровну злилъ также ея мужъ. Онъ почему-то имть сегодня особенно самодовольный видъ, шутилъ съ дамами, и безпрестанно подбгалъ къ ней спросить, какъ она себя чувствуетъ? Кажется, никогда онъ не былъ такъ противенъ ей.
Со злости, она подозвала къ себ Хоперцева, и закусивъ губу, указала ему мсто подл себя. Этотъ Хоперцевъ былъ довольно невзрачный господинъ лтъ тридцати, съ желтымъ лицомъ, растрепанными по модному рыжеватыми усиками, и узкими зелеными глазами. Ольга Александровна принялась безсовстно кокетничать съ нимъ. Хоперцевъ напряженно улыбался, узкіе глазки его превращались совсмъ въ щелочки, весь онъ начиналъ какъ-то неестественно качаться, обхвативъ обими руками колно, и визгливымъ голосомъ говорилъ невроятнйшія глупости. А Ольг Александровн хотлось-бы стукнуть его кулачкомъ по голов и отпихнуть ногой.
Она, наконецъ, встала, оправила примятыя складки платья, и прошла въ кабинетъ. Она вошла туда какъ разъ въ ту минуту, когда Валковъ и его партнеры, докончивъ шесть робберовъ, мнялись мстами, чтобъ зассть еще на три. И опять машинальный взглядъ равнодушно-серьезныхъ глазъ, и ничего больше.
— Знаешь, ты меня просто пугаешь: у тебя такой болзненный видъ! — подскочилъ къ ней мужъ, когда она врнулась въ гостиную. — Подемъ лучше домой!
— Хорошо, подемъ. У меня, въ самомъ дл, голова болитъ. Погоди, я найду тебя черезъ минуту.
Ольга Александровна прошла въ маленькій боковой кабинетъ хозяйки дома. Тамъ никого не было. На изящномъ письменномъ столик горла лампа. M-me Ластовцева присла къ нему и сжала виски холодными пальцами. ‘Это нестерпимо, это не можетъ продолжаться’… — подумала она, и быстро раскрыла бюваръ. Тамъ было нсколько листковъ бумаги безъ монограммъ, свертывающихся конвртиками. Она схватила перо, помакнула и написала:

‘Приходите завтра въ три часа. Буду дома.

О. Л.’.
Затмъ свернула листокъ, заклеила, и спрятавъ въ рук, вышла прямо въ переднюю. Тамъ тоже никого не было. Ольга Александровна быстро оглянула вшалки и тотчасъ замтила пальто Веніамина Петровича. Она узнала его по свтлой фланелевой подкладк. Отыскавъ карманъ, она торопливо сунула туда записку, вернулась въ кабинетикъ, прошла въ гостиную и сдлала знакъ мужу.
Въ карет она почувствовала себя совсмъ успокоившеюся. Она уже не разъ прибгала къ этому способу передачи сообщеній, и знала, что какъ только Валковъ выйдетъ на лстницу, сейчасъ-же опуститъ руку въ карманъ, чтобъ справиться, нтъ ли записочки. А не придти, когда она зоветъ его… нтъ, это совсмъ невозможно.

* * *

Неяркій весенній день робко глядлъ сквозь тюлевыя занавсы въ будуаръ Ольги Александровны, и этотъ мягкій, блый свтъ, дробясь въ складкахъ блдно-лиловаго атласа, придавалъ всей обстановк какую-то успокаивающую интимность. Молодая хозяйка, въ корсаж цвта crЙme и юбк неопредленнаго розоватаго оттнка, сидла въ глубин комнаты, передъ круглымъ японскимъ столикомъ, на которомъ лежалъ раскрытый томикъ Марселя Прево. Но она не читала и даже не думала… Она вся была во власти радостнаго ожиданія, какъ-то по-дтски наслаждаясь обстановкой этихъ раздражительно-сладкихъ минутъ. Мужа не было дома, прислуг было сказано принимать безъ доклада. Теперь ровно три часа. Еще нколько минутъ — и въ гостиной раздадутся мягкіе шаги по ковру, край портьеры приподымется, и появится дорогое, милое, нестерпимо-милое лицо, еще строгое, но уже съ блескомъ счастья въ умныхъ глазахъ…
Изъ передней какъ будто донесся слабый звукъ электрическаго звонка. Въ гостиной послышались шаги, портьера заколыхалась — но что за ужасъ! Изъ-за нея появился Хоперцевъ.
Ольга Александровна закусила губу и облила почти яростнымъ взглядомъ эту вихлявую фигурку, затянутую въ узкій сюртукъ, и какъ-то гадостно изгибавшуюся, съ очевидною цлью придать себ свтскую непринужденность. ‘Какъ глупо, что я не велла принять одного только Веніамина Петровича’, подумала хозяйка. — ‘Ну, да ничего, какъ только Валковъ придетъ, мы этого господина тотчасъ выпроводимъ’.
Хоперцевъ, скользя лакированными ботинками по ковру и вихляя всмъ станомъ, пробрался между тсно разставленной мебелью, тихонько пожалъ протянутую ему руку, и склонилъ къ ней свои растопыренные усы.
‘Съ чего это онъ вздумалъ’? мысленно фыркнула Ольга Александровна, и рзко отдернула руку.
Гость взглянулъ на нее съ удивленіемъ, и не дожидаясь приглашенія, опустился на низенькій пуфъ, почти у самыхъ складокъ ея платья.
— Нтъ, сядьте пожалуйста тамъ, — указала ему Ольга Александровна на кресло подальше. — На пуф вы будете очень смшны.
— Какъ? Почему-же смшонъ? Я хотлъ быть ближе къ вамъ. Для меня лучшее мсто — у вашихъ ногъ, — протестовалъ Хоперцевъ.
— У своихъ ногъ я предпочитаю имть вотъ эту подушку, — возразила хозяйка, и услась поудобне.
Хоперцевъ опустился на указанное ему кресло, но за то нагнулся такъ, что его растопыренные усы и закругленный шарикомъ носъ приходились очень близко къ лицу молодой женщины.
— Я васъ ршительно не узнаю сегодня, — продолжалъ онъ. Вроятно что-нибудь разстроило васъ. Вчера вы были такъ любезны, такъ благосклонны…
— Я была любезна? благосклонна? Къ вамъ?
— Конечно. Я всю ночь заснуть не могъ, до такой степени былъ взволнованъ. Но за такое волненіе можно жизнь отдать. Я сегодня счастливйшій человкъ въ мір…
И Хоперцевъ притянулся еще ближе, и схватилъ лежавшую на колняхъ руку Ольги Александровны.
Это было уже слишкомъ. Молодая женщина отдернула руку, и глаза ея блеснули.
— Что съ вами? Мн приходится учить васъ, какъ держать себя? — почти вскричала она. Лицо Хоперцева выразило недоумніе, тотчасъ смнившееся, впрочемъ, нахально-плутоватою усмшкой.
— Къ чему вс эти прелюдіи? — произнесъ онъ. — Вы видите передъ собою человка, которому можете вполн довриться. Да вы и доврились уже.
Молодая женщина, пораженная, откинулась на спинку кресла.
— Я вамъ доврилась? — произнесла она почти съ ужасомъ.
Ей пришло въ голову, что Хоперцевъ могъ когда-нибудь прослдить ее и Валкова, подслушать что-нибудь изъ ихъ разговора, и теперь желаетъ предъявить цну своей скромности.
— Конечно вы мн доврились, спокойно подтвердилъ онъ. — Какъ-же иначе назвать приглашеніе, которое я имлъ счастье получить отъ васъ?
Ольга Александровна быстро поднялась съ мста.
— Какое приглашеніе? — вскрикнула она.
— Но вотъ это…
И Хоперцевъ, опустивъ руку въ карманъ, досталъ оттуда записочку, набросанную вчера Ольгой Александровной въ кабинетик m-me Енсаровой.
У молодой женщины потемнло въ глазахъ. Вопросъ за вопросомъ, мысль за мыслью, словно раскаленною цпью потянулись въ ея мозгу. Но это продолжалось мене секунды. Съ непокидающимъ женщину инстинктомъ, она, прежде чмъ сообразить что-нибудь, вырвала изъ рукъ Хоперцева записку, затмъ расхохоталась самымъ естественнымъ смхомъ.
— Подождите, я сейчасъ, — бросила она ему, и выбжала въ гостиную, потомъ въ переднюю.
Увидвъ тамъ на вшалк мужское пальто, она брезгливо, кончиками пальцевъ перевернула его, и узнала свтлую фланелевую подкладку.
Вчерашняя роковая ошибка теперь ясно представилась ей. Но кто-же могъ предвидть, что у нихъ одинаковыя пальто?
Она вернулась въ будуаръ, продолжая хохотать все громче и громче, и остановилась передъ глупо стоявшимъ посредин комнаты Хоперпевымъ.
— И вы могли поддаться на такую грубую шутку? Вы вообразили, что вамъ серьезно назначаютъ свиданіе… вамъ!?
Она заливалась все громче, все безжалостне. Въ этомъ нескончаемомъ смх чувствовалось что-то истерическое. Казалось, еще минута — и она не выдержитъ, и хохотъ перейдетъ въ рыданіе.
— Но… я не знаю… мн кажется, я не давалъ повода смяться надо мною… — что такое бормоталъ сразу растерявшійся Хоперцевъ.
— Вы могли подумать? Вы?
— Извините, но я долженъ сказать, что считаю вашу шутку неумстною, ршительно неумстною… произнесъ напряженно Хоперцевъ, и взялъ шляпу.
Ольга Александровна упала на диванчикъ, продолжая хохотать.
— И вовсе не смшною, — добавилъ Хоперцевъ.
— И даже неприличною! — докончилъ онъ, и поклонившись съ небрежнымъ достоинствомъ, вышелъ изъ будуара.
Хозяйка не пошла его провожать. Она вынула изъ кармана вчерашнюю записочку, подожгла ее спичкой и бросила въ каминъ.
‘Ничего, Веніаминъ Петровичъ все-таки получитъ мои дв строчки’, сказала она мысленно.

АЛЧУЩІЕ И ЖАЖДУЩІЕ.

Въ теченіи цлаго дня, къ подъзду большаго дома то и дло подъзжаютъ извозчики съ сдоками и чемоданами. Сдоки разные: мужчины и женщины, молодые и пожилые, но вс боле или мене плохо одтые, съ печатью провинціальности во всей вншности, съ выраженіемъ не то растерянности и отороплости, не то какого-то радостнаго испуга на лицахъ. Попадаются особенные, рзко бросающіеся въ глаза костюмы: то сибирская доха, мхомъ наверхъ, то кавказская бурка, изъ подъ которой торчитъ конецъ Богъ всть для чего подвшаннаго кинжала, то какое-то длинное рыжее пальто, о которомъ ни одинъ петербургскій портной не умлъ бы сказать, какого оно фасона, то наконецъ дамская тальма, отдланная такими странными бисерными и стеклярусными паучками, какихъ не найти во всей Перинной линіи. Чемоданы тоже разные: большіе, плоскіе, съ протертыми углами и наклеенными билетиками отъ всхъ станцій отправленія, перевязанныя веревками корзины, вышитые гарусомъ мшки, и наконецъ просто узелки, неумло обмотанные ремешками съ оторванными пряжками.
Все это, люди и чемоданы, исчезаетъ въ широкомъ подъзд, и размщается по комнатамъ и каморкамъ, расположеннымъ по длиннымъ и скверно пахнущимъ корридорамъ.
Не совсмъ опрятные лакеи и безобразнаго вида горничныя бгаютъ съ утра съ сапогами, половыми щетками и подносами. По угламъ корридоровъ дребезжатъ звонки. Изъ нумеровъ доносятся разговоры, окрики на прислугу, хлопанье плохо дйствующихъ педалей умывальниковъ. Иногда какая-нибудь дверь быстро отворяется, вылетаетъ фигура въ порыжломъ пальто и резиновыхъ калошахъ, и торопливо, съ напряженной озабоченностью въ лиц, спускается съ лстницы.
‘— Только бы застать дома’, — думаетъ фигура. — ‘Пятый разъ хожу, и все дома нтъ. Ну, а сегодня я пораньше поднялся, наврное застану. Посмотримъ, что скажутъ. Неужели не надо? сть нужно, работать хочется. Неужто такъ ни при чемъ и останусь?’
Напряженная озабоченность вообще читается на лицахъ всхъ многочисленныхъ обитателей и обитательницъ дома. Никто здсь не расположился, не устроился, вс живутъ изо дня въ день, въ тревожномъ ожиданіи мстечка, ангажемента, работы. За этимъ и пріхали. Провинція каждый день высылаетъ сюда все новыя и новыя партіи ищущихъ труда, удачи, т. е. денегъ, какихъ-нибудь денегъ, хоть самыхъ маленькихъ, лишь-бы перебиться ‘пока’ — а тамъ наврное что-нибудь выйдетъ, отыщется, потому что гд-же и найти, какъ не въ Петербург?
Молоденькая, недурненькая собою двушка, въ шерстяной блузочк, съ нерасчесанными еще волосами, пробжала по корридору и стукнула въ дверь N 17. Не дождавшись, пока ей отвтили, она уже просунула голову, и увидавъ обитательницу номера сидящею передъ установленнымъ на коммод зеркальцемъ, вошла въ комнату.
— Здравствуйте. Принесли вамъ газету? — спросила она.
— Вонъ тамъ на стол. И мое, и ваше объявленія вышли, — отвтила ей сидвшая передъ зеркаломъ.
Вошедшая бросается къ газет, не безъ труда находитъ свое объявленіе, долго много разъ читаетъ его, и лицо ея принимаетъ почти радостный видъ.
— Ну, теперь надо ждать. Я думаю такъ сдлать: мы будемъ выходить изъ дому по очереди. Если безъ васъ кто придетъ, я выйду переговорить, если безъ меня — вы переговорите, — предложила сосдка.
— Вы кофе пили?
— Нтъ еще. А вы, Рузова?
— Садитесь, будемъ вмст пить.
За кофе об сосдки возбуждены и говорятъ на перебой.
— Вы счастливица, замужемъ были, вамъ не страшно поступить въ чужой домъ, — позавидовала девушка. — А я ужасно боюсь: вдругъ ко мн приставать станутъ.
— А вы смотрите только, со средствами человкъ, или безъ средствъ? — посовтовала дама. — Если со средствами, такъ пускай себ пристаетъ, вамъ-же лучше: подарки будетъ длать, баловать будетъ. Вотъ, вы не посовтовались со мной, а надо было совсмъ не такъ объявленіе составить. ‘Прізжая особа ищетъ мста лектрисы или письменныхъ занятій’ — кому это нужно? Никто и не поинтересуется придти взглянуть на васъ. Подумаютъ, старая какая-нибудь, или рожа.
— А какъ-же надо было? — спросила двушка.
— Очень просто: ‘Молодая особа желаетъ быть чтицей у одинокаго’, — объяснила дама. — А не то прибавить: ‘симпатичной наружности’, или въ такомъ род. Вотъ, меня будутъ розыскивать, потому что я напечатала: ‘Молодая красивая особа желаетъ завдывать хозяйствомъ у вдовца, на выгодныхъ условіяхъ’. По такой публикаціи непремнно будутъ розыскивать. А если ничего не выйдетъ, я по-французски напечатаю, это еще лучше.
Лицо двушки печально вытянулось.
— Нтъ, я такъ не соглашусь, я буду искать мста къ дам, — сказала она.
— Ну, и проищете, пока послднюю юбку въ ломбардъ снесете. Или къ такой дам попадете, которая хуже мужчины.
Кто-то изъ сосдней комнаты постучалъ въ стну.
— Это барынька изъ Одессы, сбжала отъ мужа, хочетъ на сцену поступить, — объяснила жилица N 17. — Я дома, зайдите! — крикнула она громко.
Черезъ минуту вошла молодая женщина, нсколько восточнаго типа, съ большими глазами и яркими губами. Рузова представила ей двушку и спросила:
— Ну, какъ дла?
— Ахъ, ужъ не знаю, что вамъ сказать, отвтила та. — Предлагаютъ на выходныя роли. Это бы еще ничего, я сама понимаю, что нельзя-же сразу. Но жалованье, можете себ представить, 20 или 25 рублей. Посудите, какъ-же я могу жить на эти деньги?
— Очень хорошо можно жить, — возразила Рузова. — Актриса Мигалова роскошно живетъ, а получаетъ въ театр 20 рублей въ мсяцъ. И она собой гораздо хуже васъ.
Одесситка вспыхнула и сдлала серьезное лицо.
— Очень можетъ быть, но я на это не пойду, — сказала она. — Я сейчасъ побываю у одного директора, который соглашается принять меня на амплуа гранд-кокетъ.
— Такъ въ чемъ же остановка? — немножко иронически спросила Рузова.
— Онъ говоритъ, что я должна имть роскошные туалеты, а откуда я возьму ихъ, если въ случа удачнаго дебюта всего-то жалованья полагается сто рублей.
— Ну, вотъ видите. И выходитъ, что я врно говорю. Будь я такая красивая, какъ вы, я-бы сама изъ послдняго за выходъ заплатила-бы, потому что на сцен въ три дня можно великолпную карьеру сдлать.
Двушка, до сихъ поръ молча вслушивавшаяся въ разговоръ, стремительно обратилась къ одесситк:
— Скажите, а меня взяли-бы въ труппу на 25 рублей?
Та посмотрла на нее улыбаясь, и отвтила:
— Очень можетъ быть, хотите, подемъ вмст къ моему директору?
— Ахъ, пожалуйста. Въ самомъ дл, можетъ быть изъ меня вышла-бы актриса? Раздались три удара въ дверь. Двушка, вспомнивъ, что она одта по домашнему, бросилась за ширмы.
Вошелъ пожилой господинъ, довольно приличной вншности. При вид двухъ дамъ вмсто одной, онъ выразилъ на лиц пріятное удивленіе.
— Это вы, сударыня, ищете выгоднаго амплуа? обратился онъ къ одесситк.
— А вы директоръ? — спросила та въ свою очередь. Вошедшій нсколько удивленно поднялъ брови.
— Да, я директоръ, — отвтилъ онъ.
— Какого театра?
— Театра? Я директоръ акціонернаго общества, сударыня, а не театра. Впрочемъ, если угодно, большой также любитель сценическаго искусства. Рузова разсмялась.
— Вы по публикаціи? Это ко мн, сказала она.

* * *

Въ конц корридора, въ маленькой комнат, передъ столикомъ съ двумя бутылками пива, сидитъ пожилой господинъ съ гладко-выбритымъ лицомъ, по которому въ немъ сразу можно узнать актера. По крошечному пространству между столикомъ и дверью прохаживается молодой человкъ, съ папироской въ рук.
— Помилуйте, на выходныя роли, сорокъ рублей жалованья, — говоритъ онъ, нервно затягиваясь окуркомъ. — Разв я для этого сюда халъ? Я въ провинціи получалъ семьдесятъ пять рублей, такъ вдь тамъ дешевизна. Тамъ жизнь ничего не стоитъ: за три рубля въ недлю я имлъ комнату съ обдомъ. А тутъ трехъ рублей на день не хватаетъ. Или, напримръ, прачка принесла счетъ въ два съ полтиной: по четвертаку за крахмальную сорочку деретъ. А я сорочку долженъ каждый день мнять, у меня амплуа такое…
— Врешь, ты на вторыя роли, — произнесъ пожилой актеръ.
— Такъ что-жъ, что на вторыя? все-таки я любовникъ, — возразилъ молодой человкъ.
— Любовникъ, да не первый. Второму любовнику сорочка на два дня полагается.
— Нтъ, Афанасій Ивановичъ, я такъ не могу. Я актеръ съ гардеробомъ. У меня фракъ постоянный, собственный. У меня четыре перемны ‘фантази’, да еще постороннихъ брюкъ дв пары. Съ такимъ гардеробомъ нельзя идти на сорокъ рублей. Мн обзаведенье чего стоило,
— Обзаводила-то тебя купчиха Дарья Викуловна.
— И пускай такъ, а все-таки я обзаведенье-то сохранилъ. А вотъ вамъ, Афанасій Ивановичъ, енотовую шубу въ бенефисъ поднесли, а позвольте узнать, гд она у васъ? У трактирщика Василія Ермолаевича на плечахъ, вотъ гд.
— Ну, и что-жъ такое? Мн иначе нельзя было: я тогда кончалъ. Еслибъ я не кончилъ тогда, мн бы и въ Петербургъ не попасть: на полустанке застрялъ-бы. А какъ я тамъ кончилъ, такъ теперь хоть до Рождества могу работать.
— Да гд работать-то? Много вы сыскали работы? Въ двухъ театрахъ отказъ получили.
— Опоздалъ. Кончалъ очень долго, оттого и опоздалъ. Комплекты заполнены, а иначе я теперь ужъ гремлъ-бы. Ты пойми: я комикъ-резонеръ. Это столбовое амплуа, не то что второй любовникъ.
— Комикъ вы, точно.
— Да, душа моя. Жаль мн тебя, пропадешь ты тутъ въ Петербург. Одно разв выручитъ: рожица у тебя смазливая.
Молодой человкъ швырнулъ въ уголъ окурокъ, наклонился къ маленькому зеркальцу и посмотрлся.
— Кажется, не совсмъ уродъ, — произнесъ онъ довольнымъ тономъ. — Да знаете, Афанасій Ивановичъ, женщины здсь не т, какъ у насъ въ провинціи. Подозрительны очень. И на актеровъ тутъ ужъ очень насмотрлись, ни во что ставятъ.
Афанасій Ивановичъ презрительно надулъ щеки.
— Набаловали васъ купчихи-то. Ишь, любовники! Съ гардеробами здятъ, словно опереточныя актриски, — проворчалъ онъ. А у меня, вотъ, рубашка вторую недлю на тл. Такъ вдь у меня амплуа серьезное. Ты думаешь, я мста не найду? Врешь, сейчасъ найду. На гастроли въ клубы пойду. А не то народные театры. Ихъ, говорятъ, съ десятокъ будетъ. Съ руками оторвутъ. Садись, Миша, пей. Я еще спрошу. Я по числу театровъ спрошу. Сколько театровъ, столько бутылочекъ.
Молодой человкъ прислъ и съ удовольствіемъ выпилъ стаканъ.
— Ахъ, Афанасій Ивановичъ, но сколько же этой бдноты голодной по Петербургу рыщетъ, страсть! — заговорилъ онъ, раскуривая новую папироску. — Вдь вотъ хоть бы тутъ, въ этомъ дом: сверху до низу все набито алчущими и жаждущими. Въ каждомъ номер голодный ротъ торчитъ, проживаетъ послднюю копйку, и все думаетъ: вотъ-вотъ найду что-нибудь, устроюсь какъ-нибудь. И кого, кого только нтъ! Рядомъ со мною, на чердак, отставной полковникъ живетъ, старый, едва ноги волочитъ, а притащился въ Петербургъ, говоритъ: хочу какое-нибудь дло найти себ. Тутъ, черезъ комнату отъ васъ, второй мсяцъ старушка проживаетъ съ четырьмя взрослыми дочерьми: дома, говоритъ, ничего не заработаешь, такъ я въ Петербургъ пріхала, тутъ дочки занятіе найдутъ, которая по урокамъ будетъ бгать, которая по письменной или конторской части. Публиковала ихъ всхъ, да никто не спрашиваетъ. А что всякаго театральнаго бабья тутъ набилось, страсть! Иная и въ театр-то еще никогда не была, а на сцену думаетъ поступить. Сегодня двухъ выпроваживали на улицу: заплатить нечмъ, и на обратную дорогу нтъ. Чмъ только вс они покончатъ, одному Господу Богу извстно.
Комикъ-резонеръ налилъ два стакана. — А ты пе, — предложилъ онъ. — Умствованіе-то свое спрячь въ карманъ. Сказано: не пецитеся объ утреви…

НА БЛИНАХЪ

Въ первый день масляной Иванъ Никодимычъ всегда приглашаетъ всхъ родственниковъ на блины. Родня у него довольно большая, но родственныхъ чувствъ отъ нея онъ видитъ мало. Нынче ужъ вкъ такой — расшаталось это все. Родные племянники, если не позвать, цлый годъ на глаза не покажутся. Братецъ и сестрица чуть не въ глаза аспидомъ его называютъ, и все капиталами попрекаютъ. А какіе у него капиталы? Разумется, сберегъ кое-что про черный день, такъ кому-же до этого дло? Кабы слушались его, и у самихъ было-бы.
Ивану Никодимычу уже лтъ за шестьдесятъ, поясницу ему сводитъ, по ночамъ въ груди кашель бываетъ. Совтовался съ докторомъ, нарочно въ лечебницу здилъ, да ничего толкомъ ему не сказали, только даромъ за входной билетъ заплатилъ. Растирается муравьинымъ спиртомъ, и подумываетъ выписать кузмичевой травы ефедры.
Живетъ одиноко, въ собственномъ дом на Петербургской сторон. Хозяйствомъ завдуетъ ключница Маремьяна Петровна. Хорошая женщина, старательная, а стянуть что-нибудь не посовстится. Лтомъ варенья банокъ двадцать наваритъ, сколько денегъ изведетъ, а потомъ — гд оно? Въ посту и нтъ ничего. Говядину, тоже, всю зиму по 16 копекъ ставила, а онъ справился въ лавке — анъ по 15-ти. Если за годъ-то сосчитать, что это выйдетъ?
Чтобы часто ходили родные, онъ и самъ не любитъ. Какой отъ нихъ толкъ? Теплоты родственной, или почтительности, и не спрашивай. Накурятъ только, закусить спросятъ, да потомъ тебя-же и осудятъ. Но на масляной, на блины, приходится позвать. Все-таки онъ свой долгъ исполнитъ, покажетъ, что не забываетъ, старается поддержать родственныя связи.
За блинами Маремьяна Петровна сама наблюдаетъ, хорошіе выходятъ блины. Она всегда велитъ гречневой муки подпустить, отъ этого рыхлость получается. Съ одного боку румяные, а съ другаго ноздреватые, пышные. Икра свжая на масляниц дорога очень, такъ Иванъ Никодимычъ раньше покупаетъ, недли за дв, и держитъ на холод. Отъ этого она хоть и получаетъ кислый вкусъ, такъ съ лукомъ незамтно. А если такую икру теперь покупать, надо четыре рубля за фунтъ дать. И вдь фунтомъ не отдлаться, надо два поставить.

* * *

Первымъ пріхалъ на конк братецъ Петръ Никодимычъ, съ дочкой Настей. И сейчасъ-же, по обыкновенію, началъ жаловаться на плохія обстоятельства.
— Силъ моихъ больше нтъ, обломался весь, За квартиру десять рублей накинули, а тутъ дочк двадцать пятый годъ идетъ. Хоть-бы вы, братецъ, помогли чмъ-нибудь.
— Чмъ-же это я могу вамъ помочь, братецъ? — возразилъ съ неудовольствіемъ Иванъ Никодимычъ. — Кажется, и такъ всегда находили во мн родственныя чувства. Сами знаете, когда три года назадъ выигралъ въ лоттерею дамскій несессеръ аплике, сейчасъ вашу Настеньку вспомнилъ, подарилъ ей.
— А что ей съ этимъ несессеромъ длать? Ей, вонъ, рукава въ платьяхъ перешивать надо, говоритъ — новая мода вышла.
— Рукавовъ я не могу перешивать, братецъ, не могу, сами понимаете.
Тутъ пришли племянники, сыновья покойной старшей сестры, трое молодцовъ отъ двадцати до тридцати лтъ, вс рослые, краснощекіе, съ громкими голосами. Они никогда нигд не могли окончить курса и служили въ какихъ-то правленіяхъ, получая отъ тридцати до семидесяти-пяти рублей жалованья.
— Водочки-то съ морозу сейчасъ дадите? — спросилъ старшій.
— Погодите, сестрица Серафима Никодимовна съ дочками прідетъ, тогда всей семьей и приступимъ, по родственному, отвтилъ Иванъ Никодимычъ.
— Халды-то наши? — отозвался племянникъ, и взглянувъ въ окно, расхохотался. — Да никакъ это ихъ и вывалилъ извощикъ на рельсахъ, — объявилъ онъ весело. — Поглядите, у тетеньки-то вс юбки завернулись. Вотъ-такъ блинъ!
Остальные племянники бгомъ подскочили къ окнамъ. Подошелъ и Иванъ Никодимычъ. Онъ внимательно приникъ къ стеклу, и на губахъ его медленно проступила широкая улыбка. Настя взглянула исподтишка, и тотчасъ отошла отъ окна.
— Вонъ и околоточный подошелъ, никакъ протоколъ составлять будутъ, — объявилъ младшій изъ племянниковъ.
Серафима Никодимовна наконецъ появилась, ругаясь и придерживая юбки съ такимъ видомъ, какъ будто не была уврена, могутъ-ли он сами держаться. За нею съ озлобленными лицами вошли четыре дочери, дв толстыя, черныя, а дв необычайно тощія, съ зеленоватыми лицами и чахоточнымъ складомъ. Двоюродные братцы, здороваясь съ ними, ядовито усмхались, дяденьки вглядывались.
— Слава Богу, не зашибло васъ? — освдомился Иванъ Никодимычъ.
— Ужъ прости Господи, въ кои-то вки соберешься къ вамъ, непремнно какое-нибудь несчастье случится, — огрызнулась сестрица. — Умете вы принять, правду сказать…
— Я-то чмъ виноватъ? Тутъ моей вины нтъ, если извозчикъ васъ вывалилъ, — оправдывался Иванъ Никодимычъ.
— А отчего это у васъ, сестрица, дв дочки полненькія такія, а другія дв совсмъ напротивъ? — полюбопытствовалъ свойственнымъ ему ехиднымъ тономъ Петръ Никодимычъ.
— А потому, сударь мой, что это не вашего ума дло, — отрзала Серафима Никодимовна. Вотъ у васъ хоть и одна, да на васъ не похожа.
— Двиц и не слдуетъ быть на мужчину похожей, — спокойно отвтилъ братецъ.
Маремьяна Петровна возвстила, что блины поданы. Хозяинъ пригласилъ родственныхъ гостей въ столовую.

* * *

ли съ большимъ аппетитомъ. Блины отлично удались, а икра хотя и прокисла, но приправленная лукомъ, истреблялась охотно. Только братецъ Петръ Никодимычъ, освдомившись, почемъ заплочено, какъ-то сомнительно сжалъ губы и произнесъ: ‘гм!’. Онъ, впрочемъ, отыскавъ на другомъ конц стола бутылку русской мадеры, переставилъ ее къ своему прибору, и пока другіе это замтили, уже осушилъ ее до половины.
Потомъ подали борщъ съ сосисками, и наконецъ индйку, которую Маремьяна Петровна распорядилась начинить какимъ-то сладкимъ фаршемъ, изъ опасенія, что безъ начинки, пожалуй, на всхъ не хватитъ.
Хозяинъ приглашалъ повторить, но не настаивалъ.
— Противъ объяденія нынче тоже возставать стали, — говорилъ онъ. — И резонно: потому что и для желудка вредно, и въ духовномъ смысл унизительно.
— Ну, это какъ кому, — возразилъ второй изъ племянниковъ, обшаривая блюдо съ индйкой и не находя на немъ ничего, кром костей и сладкаго фаршу. — По моему, было бы только что пость, вотъ она штука-то въ чемъ.
— Что-й-то, братецъ, вы про объяденіе заговорили? — отозвалась Серафима Никодимовна. — Словно какъ дома и пость то нечего, что мы къ вамъ пришли объдаться. Да еще было бы чмъ!
И она, какъ бы въ поясненіе, перевернула на блюд скелетъ индйки.
— Полноте, сестрица, разв я къ тому сказалъ? — защищался Иванъ Никодимычъ. — Я, кажется, отъ всей души, по родственному…
— Не много, признаться, родственнаго-то мы отъ васъ видимъ, — не унималась Серафима Никодимовна.
— А скажите, братецъ, какъ у васъ нынче по дому: накинули, само собою, на жильцовъ? — полюбствовалъ Петръ Никодимычъ.
— Понемножку пришлось накинуть, для соотвтствія… — отвтилъ неохотно хозяинъ: онъ не любилъ, когда разговоръ касался его денежныхъ длъ. Да у меня, впрочемъ, какіе-же жильцы-то? Шесть квартиръ всего на-все, да и то больше голь разная занимаетъ. Одинъ, вотъ, второй мсяцъ не платитъ.
— Домохозяевамъ нынче рай, это всякому видно. На меня аспидъ-то мой десять рублей накинулъ, — продолжалъ Петръ Никодимычъ. — А вотъ бы вамъ, братецъ, хорошее дло сдлать, по настоящему, по родственному: взяли-бы вы эту квартиру изъ подъ жильца, который не платитъ, да и отдали-бы мн съ Настенькой.
— Ишь вы какой скорый, — вспылила Серафима Никодимовна: — квартира-то эта по всмъ правамъ мн слдуетъ, потому что я вдова, живу пенсіей, и дочерей у меня цлыхъ четыре.
— Позвольте, что же такое, что жилецъ просрочилъ? Онъ заплатитъ, я его знаю. Онъ хорошій человкъ, въ казенномъ мст служитъ, — возразилъ хозяинъ.
— А кто вамъ виноватъ, что вы мужа въ гробъ свели, да четверо дтей у васъ откуда-то взялись? — накинулся на сестру Петръ Никодимычъ. — Придумали бы сами что-нибудь, а то рады чужую мысль подхватить. Въ своей-то голов позваниваетъ, видно.
— А вы помолчите, потому что грубостей вашихъ не желаю слышать, не для того сюда пріхали. Мы тутъ вс по родственному, а вамъ сейчасъ надо ссору заводить. Не даромъ покойная жена васъ иначе какъ мучителемъ и не называла… — припомнила сестрица.
— По родственному! Знаю я это родственное-то, — пробурчалъ Петръ Никодимычъ.
— Вотъ, какъ заговорили съ братцемъ про родственное, такъ онъ сейчасъ жильца хвалить сталъ. А я своими глазами видлъ, что на воротахъ и объявленіе о сдач квартиры ужъ вывшено.
— А это для острастки, какъ понудительная мра, — объяснилъ хозяинъ.
— Очень я хорошо васъ знаю, братецъ, что ужъ! — не унимался Петръ Никодимычъ: ему русская мадера основательно бросилась въ голову. — Вдь вы всю жизнь только думали, какъ бы нахапать, да прикопить. Скаредъ вдь вы, сущій скаредъ. Вы и холостымъ остались, закона человческаго не исполнили, чтобъ только семью не содержать.
— За что-же, братецъ, вы меня такъ обижаете? — примирительно возразилъ хозяинъ. — Не женился я потому, что судьбы не было, такъ Богу было угодно. И притомъ-же я всегда сомнніе имлъ относительно женскаго легкомыслія. Насмотрлся я, ахъ, какъ насмотрлся! Вотъ, кстати теперь вспомнить, пріятель у меня былъ…
— А ну его, вашего пріятеля, вы еще такое что-нибудь при двицахъ разскажете… — испугалась Серафима Никодимовна.
— Да, да, всю жизнь только хапалъ да копилъ, никому изъ родныхъ грошомъ никогда не помогъ, — продолжалъ братецъ, обращаясь ко всмъ. — Ну, скажите, куда вы вс свои деньги дваете? — перекинулся онъ въ сторону хозяина. Вдь вы ростовщичествомъ занимаетесь, подъ векселя да подъ ручные залоги даете!
Лицо хозяина изобразило полнйшее неудовольствіе.
— Какъ вы можете это говорить! — воскликнулъ онъ. — По какому праву вы меня у меня же въ дом оскорбляете?
— А вы скажите, что вы съ деньгами длаете? Гд вы ихъ держите? — присталъ братецъ.
— Какія у меня деньги? Крохи, можетъ быть, про черный день. Въ государственномъ банк ихъ держу.
— Въ государственномъ банк? Такъ у васъ книжка должна быть, или квитанція. Гд она? Покажите!
— Почему бы это я обязанъ вамъ показывать? — зашиплъ Иванъ Никодимычъ. — Вы ужъ не для того ли про деньги распрашиваете, что можетъ быть думаете забраться сюда, да придушить меня?
Петръ Никодимычъ, весь багровый, поднялся съ мста.
— А, вотъ какъ ты со мною разговариваешь! Родного брата въ человкоубійств подозрваешь? Господа, вы слышали, вы свидтели!
И онъ завертлъ пустой бутылкой съ такимъ видомъ, который не общалъ ничего хорошаго. Родственная сцена начинала принимать развитіе, при которомъ постороннимъ не слдуетъ присутствовать.

ПИКНИКЪ.

У подъзда звенятъ бубенчики. Лстница остыла отъ поминутно хлопающихъ дверей. Въ передней толкотня: одваются, разыскиваютъ калоши, выкликаютъ другъ друга, смются.
У Хвалынскихъ сборный пунктъ: отсюда вс разсядутся по санямъ и тройкамъ, и двинутся пикникомъ.
Это первый пикникъ въ жизни Вавочки. Мать долго не соглашалась, отецъ тоже возставалъ, уврялъ, что это старо, что нынче на пикники здятъ только съ кокотками. Но потомъ вдругъ какъ-то все устроилось: княгиня Червонная объявила, что подетъ съ обими княжнами, баронесса Клецъ попросила m-me Хвалынскую взять подъ свое покровительство ея племянницу, и наконецъ Сцкій, самъ Сцкій спросилъ, когда будетъ пикникъ, и выразилъ сожалніе, что по преклонности лтъ и множеству государственныхъ занятій не можетъ лично принять участіе. Въ виду всего этого, надо было согласиться везти Вавочку.
Какъ она счастлива! Ея восемнадцати-лтнее, свженькое и хорошенькое личико слегка даже поблднло отъ волненія. Но это ничего, на мороз оно опять разгорится. За то синевато-срые глаза ея свтятся усиленнымъ блескомъ, и сухія, горячія губы не закрываются отъ учащеннаго дыханія.
Она присла на дубовый стулъ, горничная надваетъ ей теплыя калоши. Сережа Ларскій хотлъ сдлать это самъ, но она не позволила. Онъ стоитъ передъ нею, въ своей форменной шинели съ бобровымъ воротникомъ, и не спускаетъ съ нея глазъ. Пушистый мхъ оттняетъ нжную кожу его щекъ, чуть тронутыхъ двадцати-лтнимъ румянцемъ. А ее охватываетъ странное чувство: ей кажется, что онъ не чужой ей, что она всмъ существомъ своимъ льнетъ къ нему, и что это такъ и надо.
Все въ немъ невыразимо нравится ей: и его ласковые темно-каріе глаза, и женственная нжность кожи, и мило-шутливый тонъ голоса, и галуны на воротник, и даже то, какъ онъ стоитъ, какъ распахнулась его шинель. Что то ‘ужасно’ милое во всемъ… Когда онъ поворачиваетъ голову, и бобровый мхъ касается его лица, ей тоже словно хочется приложиться щекой къ этому пушистому бобру, и почувствовать такое же щекотанье…
Она отдается этому странному, невольному чувству совершенно безотчетно. Онъ не женихъ, ему всего двадцать лтъ, онъ только двумя годами старше ея. Но что-же она можетъ сдлать, если въ его присутствіи она чувствуетъ себя совсмъ иначе, чмъ съ другими мужчинами?
А впрочемъ, черезъ годъ онъ кончаетъ курсъ. Онъ хорошо учится, его выпустятъ по первому разряду. Отецъ занимаетъ видное мсто. У нея есть видное приданое — не очень большое, но… гд-же теперь большія приданыя?
Но она никогда не думаетъ объ этомъ, разв такъ, вскользь — и сейчасъ-же себя поймаетъ и оборветъ. Главное, что ей ‘ужасно’ хорошо, когда онъ тутъ — и пусть это продолжается…
Она встала, ей подали мховую ротонду.
— M-r Ларскій, я васъ ищу… — вдругъ раздался голосъ подл нея.
Это m-me Уланова. Какая вульгарная фамилія! Вавочка терпть ее не можетъ. Все, ршительно все въ ней противно: и эта крупная, грубая красота, и подрисованныя рсницы, и пудра на слишкомъ густомъ пушк надъ верхней губой, и преувеличенная свобода обращенія, и плохо скрытый тонъ насмшливости въ грудномъ, красивомъ голос, и необъяснимая способность всхъ привлекать, со всми становиться въ какія-то необычайно удобныя, дружескія отношенія.
— Я васъ ищу, повторила она, — я намрена поссорить васъ со всми мужчинами. Я беру васъ въ свои сани!
Молодой человкъ вспыхнулъ, посмотрлъ на m-me Уланову, потомъ на Вавочку, и на лиц его остановилось растерянное, почти испуганное выраженіе.
Вавочка почувствовала, какъ все въ ней похолодло. Мгновенно ей припомнилось, что до сихъ поръ ничего не было условлено, кто подетъ въ ихъ тройк. Считалось само собою, что Ларскій детъ съ ними.
— Да, да, вы будете моимъ кавалеромъ, — повторила властнымъ тономъ m-me Уланова, и улыбнувшись самымъ дружескимъ образомъ Вавочк, пошла къ выходу на лстницу.
— Вава, вотъ наши спутники, — послышался въ ту же минуту голосъ мамаши.
И Вавочка увидла передъ собой двухъ знакомыхъ, которыхъ она совсмъ по-дтски ненавидла, за то что они относились къ ней всегда съ шутливымъ, но навязчивымъ вниманіемъ. Ей вдругъ сдлалось такъ грустно, такъ обидно, что она готова была бы расплакаться…

* * *

Тройки и собственныя пары и одиночки мчались въ перегонку по безлюдной дорог. Незазженный снгъ блестлъ при лунномъ свт, морозная пыль клубилась въ воздух, по сторонамъ чернли хмурыя сосны, съ вороньими гнздами на верхушкахъ. Вавочка, туго завернувшись въ ротонду, полу-закрыла глаза. Ей не хотелось видть торчавшаго передъ нею господина лтъ тридцати, съ короткимъ носомъ, жидкими рыжеватыми баками и голубыми глазами. Онъ былъ ей ненавистенъ. Съ какой стати мамаша взяла его въ ихъ тройку? Она всегда его расхваливаетъ. Онъ — молодой человкъ съ карьерой, хорошо воспитанный, выдержанный — хоть сейчасъ въ вице-губернаторы. Но ей-то какое дло? Она не можетъ видть его короткаго носа съ широкими ноздрями. И пріятель его, молодой полковникъ въ обще-кавалерійской форм, черный, наврно изъ армянъ, тоже ненавистенъ. Онъ обращается съ ней какъ съ ребенкомъ, съ приторными шуточками. И везд, гд-бы она ни была, они относятся къ ней съ какою-то привилегированною короткостью, точно хотятъ показать, что имютъ какія-то особыя права на нее. Съ чего они взяли?
— О чемъ вы задумались? можно узнать? — слегка наклоняется къ ней штатскій.
— Гораздо лучше, если не будете знать, — отрзываетъ Вавочка.
— Для кого лучше? для меня или для васъ? — схватывается съ ней ненавистный спутникъ, и весело хохочетъ.
Это вдь дерзость! Какъ онъ сметъ? Вавочка вся вспыхнула и не отвтила. Господи, какой несчастный день! А она такъ ждала этого пикника, общала себ столько веселья!
Справа вороная рысистая пара стала обгонять ихъ тройку. Мелькнуло ярко раскраснвшееся на мороз женское лицо, и рядомъ запорошенная снгомъ фуражка и бобровый воротникъ. Ласковые каріе глаза смущенно, точно съ виноватымъ выраженіемъ, взглянули на Вавочку. Она чуть чуть улыбнулась.
— M-me Уланова отшлифовываетъ юношу, — сказалъ имъ вслдъ полковникъ.
— Вдь это, кажется, ея спеціальность? — добавилъ съ короткимъ хохотомъ штатскій.
Скорй-бы ужъ дохать! Сережа освободится отъ своей дамы, и тогда… она доставитъ себ удовольствіе помучить его. О, она его помучитъ! А потомъ имъ обоимъ станетъ такъ хорошо, такъ хорошо… потому что оба догадаются, отчего она такъ измучилась, и за что она его мучила…

* * *

Въ большой, холодной зал все общество шумно разсаживалось пить чай. Вавочка заняла мсто подл матери, съ другой стороны оставалось нсколько пустыхъ стульевъ. Ларскій стоитъ недалеко, съ двумя молодыми офицерами, и посматриваетъ на сидящихъ за столомъ — не то на нее, не то на m-me Уланову, помстившуюся наискосокъ отъ нея. Тамъ, по одну сторону, тоже есть свободныя мста. Вавочка съ мужествомъ отчаянія кивнула Ларскому головой.
— Какъ это вамъ удалось освободиться? — насмшливо бросила она ему, когда онъ услся подл нея.
— Мы потеряли другъ друга при вход, — отвтилъ юноша. — Вы не въ претензіи, что мы обогнали васъ? У Ольги Александровны чудные рысаки.
— Въ самомъ дл! Такъ что они доставили вамъ огромное удовольствіе.
— Разумется, такая зда пріятна.
— Но это невжливо, ха-ха-ха! — напряженно засмялась Вавочка. — Вы дете съ молодой женщиной, а удовольствіе вамъ доставляютъ ея рысаки.
— Я вовсе не хотлъ это сказать…
— Про васъ говорили, что m-me Уланова взялась отшлифовать васъ. Дйствительно, вы еще совсмъ не… отшлифованы. Придется взять много уроковъ.
— У такой наставницы, какъ Ольга Александровна, очень интересно брать уроки, — отвтилъ нсколько даже восторженнымъ тономъ Ларскій.
Вавочка посмотрла на него вспыхнувшимъ взглядомъ.
— Вотъ какъ! — произнесла она сухо и надменно, и отвернулась.
Она не узнавала Сережу. У него и тонъ перемнился, и выраженіе глазъ, и весь онъ какой-то другой сталъ. Онъ походилъ на мальчишку, который въ первый разъ выпилъ стаканъ вина.
— Я и забыла, что вы еще… школьникъ! — сказала Вавочка въ полъоборота къ нему.
Ларскій обидлся.
— Любопытно, что для васъ я школьникъ, а дамы постарше вовсе меня такимъ не находятъ, — огрызнулся онъ.
— Въ такомъ случа, я на вашемъ мст предпочла-бы общество дамъ постарше, — отвтила Вавочка.
Она окончательно отвернулась и заговорила съ матерью и съ зелено-блдной племянницей Клецъ.
Ей было и горько, и обидно, и досадно на всхъ, и больше всего на себя. Какъ она могла находить Сержу такимъ милымъ? Онъ дйствительно мальчишка, совсмъ ничтожный мальчишка…
Все веселье этого вечера окончательно пропало для нея. Она почти не танцовала, а будущему вице-губернатору отвтила раза два съ такою колкостью, что даже и онъ обидлся, и отошелъ отъ нея, потягивая воздухъ своими широкими ноздрями.
За ужиномъ она посадила подл себя знакомаго Сереж молодаго офицера, и даже пробовала съ нимъ кокетничать, но это не помогло. ‘Господи, какой несчастный день!’ — повторяла она мысленно въ сотый разъ.
При разъзд оказалось, что черноволосаго полковника увлекли въ другія сани. На передней скамейк солидно занялъ свое мсто одинъ только будущій вице-губернаторъ. ‘Хотя бы онъ вывалился гд-нибудь на ухаб!’ — подумала Вавочка.
Но что это? Мимо нихъ широкимъ рысистымъ махомъ трогаются сани, въ нихъ сидитъ m-me Уланова, и подл нея молодой генералъ, съ пушистыми надушенными усами. Въ ту-же минуту подл Вавочки выростаетъ знакомая фигура Сережи.
— Пожалуйста, возьмит меня къ себ! — говоритъ онъ умоляющимъ голосомъ. Лицо его иметъ не то виноватое, не то обиженное выраженіе.
— Вы тамъ не нужны больше? — безжалостно бросаетъ ему Вавочка, кивая на удаляющіяся сани.
— Дайте у васъ мстечко! Иначе вдь мн придется пешкомъ бжать, — умоляетъ Сережа.
— Викторъ Ивановичъ, подвиньтесь вправо, дайте ему мсто, — ршаетъ мамаша. Неужели она нарочно такъ распорядилась, чтобъ Сереж пришлось ссть противъ Вавочки?
На его лиц все то-же виноватое, но уже не обиженное, а умоляющее выраженіе. Онъ съ наслажденіемъ запахивается въ шинель, Вавочка чувствуетъ, какъ борты ея скользятъ по ея колнямъ.
‘Но я его помучаю’… думаетъ она.
А глаза ея блестятъ и сердце радостно таетъ въ молодомъ, хорошемъ, прощающемъ чувств…

ОПЫТЪ.

Гости, съзжавшиеся на обычный ‘журъ-фиксъ’ къ Перволинымъ, были чрезвычайно удивлены совершенно новымъ зрлищемъ, какое представляли пріемныя комнаты. Ни въ большой гостиной, гд всегда царствовала великолпная, хотя уже старая теща, княгиня Ветлужская, ни во второй гостиной, душою которой являлась сама Марья Михайловна Перволина, ни въ будуар, ни въ кабинет, ни въ маленькой библіотечной, ни въ проходной билліардной — нигд не было расставлено ни одного ломбернаго стола. Они куда-то исчезли, эти ломберные столы, даже маленькіе, изящные столики, складывающіеся пакетиками, были скрыты пестрыми скатертями, и на нихъ съ невиннымъ видомъ возвышались лампы подъ громадными абажурами, или вазы съ цвтами.
Что за притча? раньше еженедльные вечера у Перволиныхъ носили исключительно карточный характеръ. Играли вс и везд. Съ первымъ звонкомъ начинался подборъ партій. Въ большой гостиной, въ уголк, винтъ по десятой для княгини-тещи, въ другомъ углу, передъ кушеткой, винтъ по сотой для почетныхъ старушекъ, — строгій, академическій винтъ, безъ прикупки, присыпки, пересядки и всякихъ другихъ нововведеній. Во второй гостиной три винта подъ председательствомъ самой хозяйки, для дамъ помоложе, и для мужчинъ, по своей совершенной безцвтности записавшихся въ дамскіе партнеры. Въ будуар запасный винтъ на случай особенно многолюднаго създа. Въ кабинет четыре винта отъ одной десятой до двухъ копекъ, для пріятелей самого Перволина — людей серьезныхъ, по большей части весьма денежныхъ, и готовыхъ играть какъ до ужина, такъ и посл ужина. Въ библіотечной — такъ называемый разбойничій столъ, за которымъ итогъ часто исчислялся тысячами. Въ билліардной — два запасныхъ стола. И вдругь, ничего этого нтъ. Гости собирались, обозрвали комнаты, и боле или мене замтно пожимали плечами. Нкоторые взглядывали на часы, предполагая, что пріхали слишкомъ рано. Физіономіи принимали не то кислое, не то оскорбленное выраженіе. Одинъ пожилой господинъ, бросившій было свою шапку за библіотечный шкафъ, взялъ ее оттуда и переложилъ на каминъ въ гостиной, поближе къ выходу. Другой господинъ остановилъ проходившаго мимо лакея и спросилъ шопотомъ, не празднуетъ ли хозяйка сегодня день рожденія, и не будутъ ли танцовать. Лакей, еще раньше пришедшій въ разстройство оттого, что не предвидлось дохода отъ картъ, пробормоталъ скороговоркой: ‘не могу знать’ — и побжалъ дальше.
Генеральша Спиридова, вся въ черномъ, съ сдой трясущейся головой, ршилась наконецъ выяснить положеніе.
— А что же, княгиня, — обратилась она къ тещ хозяина — наша партія, кажтся, вся на лицо. Гд вы насъ посадите?
Княгиня вся какъ-то даже затряслась отъ этого вопроса, и бросила отороплый взглядъ въ сторону второй гостиной, откуда долеталъ урывками голосъ дочери.
— Э, ma chХre, разв я тутъ хозяйка въ дом, — отозвалась она кисло. — Тутъ дочь съ муженькомъ своимъ какіе-то новые порядки заводить хотятъ, на манеръ аглицкой академіи.
— Что такое? англійская академія? Это гд акробатовъ обучаютъ? — всполошилась генеральша.
— Ну, я, можетъ быть, ошиблась. Не академія, а парламентъ, что-ли, — пояснила Ветлужская, — однимъ словомъ, гд въ карты не играютъ, а только рчи говорятъ.
Въ эту минуту въ большую гостиную впорхнула m-me Перволина, оживленная, даже возбужденная, съ интереснымъ блескомъ въ глазахъ и чуть рдющимъ румянцемъ на хорошенькихъ щекахъ.
Впорхнувъ, она оперлась кончиками пальцевъ объ одинъ изъ столиковъ, скромно скрытыхъ подъ скатертями, и обвела гостей несовсмъ уврннымъ взглядомъ.
— Господа, я прошу у васъ снисхожденія и помощи. Я затяла переворотъ, громадный переворотъ. Мы сегодня не будемъ играть въ карты… — начала она, робя и внутренно себя подбодряя.
— Гм!.. — громко крякнулъ кто-то изъ старичковъ.
— Да, господа, мы не будемъ играть въ карты. Не правда ли, это интересно? — продолжала молодая хозяйка.
— Гхе! — крякнулъ на другой тонъ кто-то сзади нея.
— Право, господа, надо-же, наконецъ, сдлать этотъ опытъ, — заторопилась хозяйка, почувствовавшая что-то неодобрительное въ этихъ глухихъ покрякиваньяхъ. — Мы вс сто разъ читали, слышали, сами высказывались, что наше общество не знаетъ, что съ собою длать безъ картъ или танцевъ, что винтъ совсмъ залъ насъ, нагналъ въ наши салоны одичалость. И вдь это правда, господа! Такъ вотъ, попробуемъ же доказать, что это не больше какъ дурная привычка, что мы не разучились разговаривать, что у насъ есть общественные интересы, есть мысли, идеи, остроуміе… Все дло въ томъ, что надо кому-нибудь ршиться начать. Вотъ мы съ мужемъ и ршились. Онъ самъ больше всего на свт любитъ винтъ, но онъ ршился пожертвовать собою. Не правда-ли, Пьеръ?
И молодая женщина быстро обернулась къ стоявшему позади нея мужу. Тотъ сначала неопределенно крякнулъ (‘что это они вс сегодня крякаютъ’! — удивилась Марья Михайловна) — потомъ проговорилъ съ оттяжкой:
— Да, собственно, почему-же не попробовать? Хотя, признаться сказать… Но это, впрочемъ, цликомъ твоя собственная идея, я тутъ ни причемъ.
И онъ отошелъ подальше, какъ-бы заране слагая съ себя отвтственность за послдующее.
Генералбша Спиридова съ шумомъ поднялась съ мста.
— Ну, ужъ какъ вамъ угодно, а только у насъ партія составлена, и вы насъ посадите, — обратилась она къ хозяйк тономъ, не допускающимъ возраженій. — Другіе какъ себ хотятъ, а я пріхала винтить. Я въ аглицкомъ парламент не бывала, изъ пустаго въ порожнее переливать не умю.
Марья Михайловна съ растерянной улыбкой оглянулась вокругъ. На всхъ лицахъ она читала неодобрительное недоумніе. Только одинъ молодой человкъ интереснаго вида, стоя въ наклоненной поз, съ прижатымъ къ сердцу клякомъ, улыбался съ такимъ видомъ, какъ будто ему было ршительно все равно, винтить-ли, танцовать-ли, или произнести рчь, какъ въ англійскомъ парламент.
— Хорошо, мы сдлаемъ маленькое исключеніе: одинъ столикъ, но только одинъ! — согласилась m-me Перволина. — И вы, maman, устроитесь въ этой партіи, я буду спокойне… — добавила она, поймавъ не то оскорбленный, не то умоляющій взглядъ княгини.
Съ одного изъ столиковъ была тотчасъ сдернута скатерть, и на немъ, словно по волшебству, явились дв колоды картъ, млки и подсвчники.
— А теперь, господа, будемъ разговаривать. Неужели не найдется интересныхъ предметовъ для разговора? — произнесла Марья Михайловна, опускаясь на низенькое кресло и снова обводя всхъ взглядомъ. — Иванъ Максимовичъ, вы всегда все читаете, за всмъ слдите, какіе вопросы теперь на очереди? — обратилась она къ степенному господину лтъ пятидесяти, въ нсколько узкомъ фрак и съ пестрой бородкой въ три тни.
Степенный господинъ усмхнулся весьма значительно, осторожно повернулъ золоченый стулъ, и еще осторожне опустился на него.
— Да-съ, разумется… почему же не найти предмета для разговора? — произнесъ онъ — Вотъ, хотя бы взять разршеніе драматическихъ спектаклей въ посту. Чрезвычайно пріятная новость.
— Правда, правда, — радостно подхватила хозяйка — Мы непременно подемъ на этихъ дняхъ съ мужемъ въ Малый театръ. Ты слышишь, Пьеръ? Надо воспользоваться новостью. Говорятъ, тамъ даже особыя пьесы для поста приготовляются. Это очень интересно.
— Очень интересно, — подтвердилъ молодой человкъ, лицо котораго выражало согласіе на все ршительно.
— Или, опять, относительно трещинъ въ городскомъ фильтр, — продолжалъ степенный господинъ. — Я смотрю такъ, что вопросъ этотъ все еще недостаточно выясненъ. Можетъ быть кто-нибудь несогласенъ со мною, но я держусь своего мннія.
Общее молчаніе показало, что никто не желаетъ оспаривать мнніе степеннаго господина. Это не нравилось хозяйк, и она была ршительно противъ вопроса о трещинахъ.
— Мн кажется, впрочемъ, что центръ сегодняшняго положенія находится въ Портъ-Артур, — рискнула она, и довольно смло оглянулась на всхъ.
Кто-то изъ сидвшихъ вблизи опять крякнулъ съ такимъ выраженіемъ, какъ будто хотлъ сказать: ‘Эхъ, куда хватила’!
— Баронъ, какого вы объ этомъ мннія? — обратилась Марья Михайловна уже прямо къ маленькому, толстенькому старичку, красившему волосы въ золотисто-блокурый цвтъ. — Вы вдь служите по дипломатической части, для васъ должно быть совершенно ясно, гд находится центръ сегодняшняго положенія.
Баронъ сначала испуганно взглянулъ на нее, потомъ улыбнулся.
— До сегодняшняго вечера, мн было совершенно ясно, что центръ положенія находится въ нашей обычной партіи по четверти, съ прикупкой, — отвтилъ онъ, граціозно склоняя голову, — но въ настоящую минуту я долженъ сказать, что положеніе вообще затемнилось… даже очень затемнилось…
— Браво, браво! — шумно раздалось со всхъ сторонъ. — Браво, баронъ! Вы поддержали репутацію дипломатической находчивости. — Положеніе затемнилось, отлично сказано!
Марья Михайловна не знала, какъ отнестись къ неожиданному взрыву оживленія. Съ одной стороны, было очень пріятно слышать смхъ въ своей гостиной, но съ другой, этотъ смхъ какъ будто звучалъ протестомъ противъ ея зати. Она ограничилась тмъ, что навела на лицо неопредленную улыбку.
— Баронъ остроуменъ какъ всегда, — произнесла она поощрительно.
Одинъ изъ гостей, именно тотъ, который предусмотрительно положилъ шапку на каминъ, сгребъ ее оттуда рукой, и подойдя съ ршительнымъ видомъ къ хозяину, взялъ его подъ локоть.
— Слушайте, мой дорогой, вдь это-же не серьезно, э? — сказалъ онъ, отводя Перволина немного въ сторону. — Я согласенъ, прекрасная идея, сочувствую… но если-бы мы улизнули потихоньку въ ‘разбойницкую’, да развинтили-бы три роббера? Знаете, наши всегдашніе, съ присыпкой, по дв копечки? А то, знаете, не привыкъ я… да и въ клуб у насъ теперь самый психологическій моментъ…
И онъ, въ вид угрозы, помахалъ шапкой. Перволинъ подумалъ, поигралъ глазами, и сдлавъ ему мимическій знакъ, осторожно, неслышными шагами направился изъ гостиной. По дорог онъ сдлалъ такіе-же мимическіе знаки еще двумъ партнерамъ, и т тоже потянулись вследъ за нимъ.
— Мн Мари Бизюкина пишетъ изъ Ниццы, что тамъ теперь громадный създъ русскихъ, — обратилась къ хозяйк молодая дама, имвшая привычку такъ щуриться, что о цвт ея глазъ до сихъ поръ не составилъ себ понятія даже ея мужъ.
— Тамъ теперь половина моихъ знакомыхъ, — сказала Марья Михайловна. — Еслибъ эти несносныя дла не задержали Пьера, мы тоже ухали-бы на Ривьеру.
— Нтъ, mesdames, какой я смшной случай разскажу вамъ, — вдругъ встрепенулся на все готовый молодой человкъ. — Я никогда въ жизни такъ не смялся. Представьте себ, встрчаю я на-дняхъ Павла Ильича… вдь вы знаете Павла Ильича?
Позади разсказчика обнаружилось, между тмъ, оживленное шушуканье. Одинъ изъ гостей потихоньку показывалъ всмъ зажатую въ рук игру картъ.
— Господа, я нашелъ въ ломберномъ стол старыя карты, — шепталъ онъ. — Пойдемте въ кабинетъ, запремся, да и сыграемъ три роббера. Въ другихъ столахъ тоже есть карты.
— Такъ вотъ, встрчаю я Павла Ильича, разговариваю съ нимъ, и можете себ представить, прошу его передать поклонъ его супруг… А вдь онъ овдовлъ полгода назадъ, но у меня, вообразите, изъ головы вылетло, — продолжалъ разсказчикъ. — Павелъ Ильичъ вытаращилъ на меня глаза, и говоритъ: ‘благодарю васъ, только ужъ извините, я не буду торопиться съ исполненіемъ вашего порученія, хочется еще пожить на этомъ свт’
Марья Михайловна подала знакъ засмяться, но оглянувшись, замтила, что гостиная ея наполовину опустла. А въ сторон кто-то изъ гостей, торопливо снявъ со столика лампу, вытаскивалъ изъ ящика старыя карты.
— Марья Михайловна, дамы такъ любезны, хотятъ погадать на меня, вы позволите? — спросилъ гость, плутовато подмигивая сговорившимся партнерамъ.
— А я общалъ показать пасьянсъ, который раскладываютъ вчетверомъ, — объявилъ другой гость, тоже вытаскивая изъ столика старыя карты, и подозрительно хихикая.
Черезъ четверть часа, во всхъ комнатахъ и за всми столиками исправно винтили. Марья Михайловна сначала обидлась, потомъ разсмялась, и попросила принять ее пятымъ партнеромъ въ партію.

ДОМАШНІЙ КОНЦЕРТЪ.

Марья Михайловна Перволина не отказалась отъ своей идеи. Первый неудачный опытъ не расхолодилъ ее, а только убдилъ, что она не такъ взялась за дло.
— Да, да, мы не такъ взялись за дло, — говорила она мужу, который, порядочно выигравъ въ предъидущій вечеръ за ‘разбойничьимъ’ столомъ, находилъ, что чертовски везетъ, когда жена хочетъ помшать ему играть въ карты, и потому заране готовъ былъ согласиться на вс дальнйшіе опыты. — Мы не такъ взялись. Къ новымъ идеямъ и порядкамъ надо пріучать исподволь, незамтнымъ образомъ. Я теперь устрою иначе. Никакой насильственной ломки установившихся традицій. Ломберные столы будутъ раскрыты, карты и млки положены — садитесь, кому угодно. И представь себ никто не сядетъ, а вс будутъ толпиться тутъ, въ большой гостиной, передъ роялемъ. Я устрою домашній концертъ!
Перволинъ нсколько отороплъ. Такой макіавелистической мры онъ не ожидалъ. Вдь если, въ самомъ дл, въ гостиной будетъ концертъ, это можетъ разрушить даже партію ‘разбойничьяго’ стола. Вдь даже генералъ Трезубовъ, винтящій по пяти копекъ, увряетъ, что онъ больше всего на свт любитъ музыку. А жена, когда возьмется за что нибудь, ее не уймешь, она способна пригласить Фигнера, или Гофмана. Къ счастью, кажется, ихъ теперь нтъ въ Петербург.
— Домашній концертъ? — переспросилъ Перволинъ съ легкимъ оттнкомъ протеста въ голос, — Но ты не подумала, мой другъ, какъ это трудно, съ какими хлопотами сопряжено…
— Это ужъ мое дло, я сама все устрою, — возразила Марья Михайловна. — Ты только никого не предупреждай объ этомъ. Можешь, впрочемъ, сообщать, что будетъ немножко музыки, такъ, между робберами.
И Марья Михайловна принялась хлопотать: здила съ утра до обда, вела какія-то таинственныя совщанія съ господиномъ, смахивавшимъ на тапера, и познакомилась зачмъ-то съ музыкальнымъ рецензентомъ. Мужа она не безпокоила, и только однажды спросила:
— Нтъ-ли у тебя въ департамент чиновниковъ съ малороссійскими фамиліями? У нихъ часто хорошіе голоса бываютъ, можно было бы на скорую руку хоръ составить.
Перволинъ отвтилъ, что малороссійскихъ фамилій между чиновниками у нихъ много, но относительно голосовъ ничего не знаетъ, впрочемъ общалъ похлопотать.
— Ну, такъ какъ-же? — полюбопытствовалъ онъ въ день раута, — будетъ у насъ концертъ сегодня?
— Будетъ, и еще какой! Мн очень повезло на первый разъ, — отвтила Марья Михайловна. — Представь себ, что даже изъ оперной труппы одинъ теноръ общалъ пріхать. Только просилъ, чтобъ не очень жарко было, потому что не можетъ пть въ разрженномъ воздух.
— Если хорошій теноръ, такъ не прідетъ, — скептически отозвался Перволинъ. — Ну, а затмъ кто?
— Много еще будетъ. Хоръ балалаечниковъ будетъ.
— Какъ, балалаечники? — почти испугался Перволинъ, вспомнивъ опять генерала Трезубова, который говорилъ, что готовъ ни пить, ни сть, а только слушать балалаечниковъ.
— Да. Не т, конечно, знаменитые, а другіе, новенькіе. Новый хоръ составился, изъ членовъ бумагопрядильнаго потребительнаго общества. Но совершенно также хорошо играютъ, какъ и андреевскіе.
— А-а, другіе! — нсколько успокоился Перволинъ. — А дальше?
— Дальше у меня намчено много маленькихъ нумеровъ, вокальныхъ и инструментальныхъ. Изъ нмецкой оперы басъ будетъ. Мишуткина романсъ споетъ, это будетъ новостью для всхъ.
— Это что-же за Мишуткина такая?
— Чудное сопрано. Она на закрытыхъ дебютахъ общее вниманіе на себя обратила. Подучиться надо, а то-бы сейчасъ приняли въ труппу. И еще много, много. Я прикидывала съ Водопойловымъ…
— Съ Водопойловымъ?..
— Ну, да, это такой музыкальный рецензентъ есть, въ самыхъ лучшихъ газетахъ пишетъ. Я съ нимъ прикидывала, и выходитъ, что даже нельзя всю программу исполнить: восемь часовъ требуетъ. Придется кое-что отложить до слдующаго вечера.

* * *

Гости, снова собравшіеся къ Перволинымъ, были опять нсколько озадачены перемной въ гостиной: рояль былъ передвинуть на другое мсто, а передъ нимъ разставлены въ нкоторомъ порядк легкіе стулья.
— Будетъ музыка? — спрашивали хозяина.
— Да, немножко, пока составятся партіи, — отвчалъ успокоительнымъ тономъ Перволинъ.
Но онъ ошибался. Распространившееся извстіе о предстоящемъ концерт произвело на гостй совсмъ не то впечатлніе, какого онъ опасался. На всхъ лицахъ появилось такое выраженіе, какое бываетъ у очень сытыхъ котовъ, когда ихъ тихонько щекочутъ за ушами.
— А-а! — произносилъ каждый, осклабляясь и жмурясь.
Спрашивали, кто будетъ пть и играть. Перволинъ опять думалъ успокоить публику, отвчая, что ‘такъ, знаете, кое-кто, между прочимъ’, и опять ошибся: ощущеніе щекотки росло и завораживало нервы. Вс словно даже рады были, что дло обойдется безъ крупныхъ знаменитостей, что они сами, по домашнему, будутъ цнить, хвалить, восторгаться и уврять другъ друга, что еслибы такому-то поучиться, то онъ достигъ-бы Рубинштейна, а у такой-то голосъ плохо поставленъ, но само по себ этакое сопранище — единственное въ мір.
Даже старая теща, княгиня Ветлужская, ничего не имла на этотъ разъ противъ зати дочери, а генеральша Спиридова, глухая на оба уха, сообщала всмъ, что музыка до такой степени божественно на нее дйствуетъ, что она даже отъ зубной боли ничмъ другимъ не лечится, кром шопеновскихъ ноктурновъ и листовскихъ рапсодій.
Генералъ Трезубовъ совсмъ смутилъ Перволина, онъ выбралъ самое большое и покойное кресло, вдвинулъ его въ ряды легкихъ стульевъ, и заявилъ ршительнымъ тономъ, что винтить сегодня не будетъ. И какъ бы въ доказательство безотмнности такого ршенія, вынулъ изъ обоихъ ушей кусочки морского каната, которые обыкновенно вкладывалъ туда для предохраненія головы отъ ревматизма.
Въ гостиную, между тмъ, то и дло входили незнакомыя обычнымъ постителямъ лица. Мужчины отличались, по большей части, усами необычайной величины, и нсколько страннымъ покроемъ фраковъ: либо до крайности узкихъ, либо такихъ широкихъ, точно ихъ пригоняли не на каждаго лично, а на всхъ вообще. Дамы еще въ передней, передъ маленькимъ зеркаломъ, наводили на лицо несмняемую улыбку, и такъ съ этой улыбкой входили въ гостиную, принимали привтствія хозяевъ и усаживались на мста. Двица Мишуткина, маленькая, толстая, съ необычайно развитымъ бюстомъ и слоями пудры на темнобуромъ лиц, впорхнула съ наклоненной вбокъ головой, и съ такимъ восторженнымъ выраженіемъ, какъ будто она не вошла, а внесена на рукахъ заране благодарной толпой.
Марья Михайловна, удовлетворяя общему нетерпнію, подала руку стоявшему подл нея небольшому пузатенькому человчку, и торжественно подвела его къ роялю.
— Мосье Никодимовъ, нашъ знаменитый піанистъ, будетъ такъ любезенъ, сыграетъ намъ увертюру изъ оперы ‘Камаринскій мужикъ’, объявила она.
Мосье Никодимовъ повернулся зачмъ-то къ публик, потомъ перевернулся къ роялю, слъ, и короткія руки его пришли въ движеніе. Гостиная наполнилась звуками поражающаго тона. Клавиши прыгали, струны гудли и стонали, и вообще чувствовалось нчто такое, какъ будто вс четыре стихіи пришли въ борьбу между собою.
— А? каково? — обращались другъ къ другу гости. — Силища, силища-то какая! Конечно, не Рубинштейнъ, но увренность и яркость игры поразительныя.
Никодимова смнилъ теноръ, пожилой и плшивый блондинъ весьма не молодыхъ лтъ. Онъ, къ удивленію, плъ какъ будто дискантомъ, поминутно прикладывалъ носовой платокъ ко лбу, и длалъ затмъ странное движеніе рукой, словно командовалъ самому себ: разъ, два!
Рецензентъ Водопойловъ, нсколько опасавшійся за него, шмыгалъ между столпившимися у стнъ и дверей, и говорилъ всмъ:
— Голосъ немножко пострадалъ, это очевидно, но за то сколько задушевности! Какая подкупающая манера! Онъ не изнжитъ вашего слуха, но за то много скажетъ вашему сердцу.
Къ роялю подвели двицу Мишуткину. Она долго стояла, поджимая локти, улыбаясь, густо черня подъ пудрой, потомъ запрокинула голову, зажмурила глаза, и наконецъ ринулась въ море звуковъ съ такимъ точно видомъ, будто кидалась въ воду.
При первыхъ звукахъ феноменальнаго сопрано, походившаго, впрочемъ, на обыкновенный визгъ, все, что было въ дом у Перволиныхъ, столпилось въ большой гостиной. Изъ-за единственныхъ двухъ столиковъ, гд составился винтъ, партнеры выскочили, какъ на пожаръ. Прислуга столпилась въ передней, и подымаясь на ципочкахъ, заглядывала черезъ головы господъ въ храмину, посвященную на ныншній вечеръ высокому искусству.
Восторженное напряженіе публики достигло оцпеннія. Никто не позволилъ-бы себ произнести слова: только иногда подталкивали другъ друга локтемъ и обмнивались упоенными взглядами.
Посл бури рукоплесканій и криковъ: bis! — опять пніе, и опять, и опять. Наконецъ какъ будто все успокоилось.
— Вся на верхнемъ регистр! — объяснялъ восторженнымъ тономъ рецензентъ Водопойловъ. — Средній слабъ, я согласенъ, но каковы верхи!
Гости раздляли мнніе и настроеніе Водопойлова. Это точно, средняго регистра нтъ, но верхи изумительные. Конечно, ей надо подучиться, школа плохая, умнья никакого. Поетъ какъ охтенская огородница, но вдь самородокъ, вотъ что дорого. Интересно, очень интересно было познакомиться съ такимъ голосомъ. Спасибо Марь Михайловн, истинное наслажденіе доставила.
Концертъ продолжался. Оперный теноръ, не любившій пть въ разрженномъ воздух, не пріхалъ. Нмецкій басъ тоже. Балалаечники потребительнаго общества надули. Но это ничему не повредило. Концертъ продолжался, продолжался, продолжался. Публика пришла въ такое состояніе, что готова была требовать, чтобъ каждый изъ гостей по очереди что нибудь сплъ или сыгралъ.
Заставили Марью Михайловну пробренчать какую-то сонату. Вывели бонну нмку, сконфуженную, раскрасневшуюся, со слезами счастья на глазахъ, и убдили что-то спть.
До самаго ужина вс оставались на мстахъ. Въ антрактахъ между номерами обмнивались замчаніями:
— А вдь недурно? Въ конц какъ-то скомкалъ. Но пріятное туше, очень пріятное.
— И выборъ пьесъ мн нравится: новенькое что-то.
— Что вы, это изъ этюдовъ Черни.
— Правда? А мн и не вдомекъ. Но какъ вамъ поправился предъидущій, скрипачъ?
— Чудный смычекъ, могъ бы концерты давать. Душа въ его игр есть, настроеніе.
— А контральто, въ черномъ плать съ кружевами? На казенную-бы сцену ей.
— Врно сказали. Стара только немножко.
— А Мишуткина, если подучится, со временемъ знаменитостью будетъ. По Европ турне будетъ длать.
— Въ Европ-то нынче голосовъ нтъ, дребедень одна. Хозяйку вечера восторженно благодарили за доставленное наслажденіе. Она торжествовала, и даже велла подать дв запасныя бутылки шампанскаго, которыя раньше думала съэкономить.
— Вдь вотъ, чмъ хороши такіе вечера, — замтилъ одинъ изъ гостей: — слушаешь себ, слушаешь, и ни о чемъ теб не надо думать. Ни разговору отъ тебя не требуютъ, ни занимательности этой. Мозги-то лежатъ у тебя въ голов, какъ старуха на печи.
Перволинъ былъ нсколько озадаченъ какъ успхомъ новой зати жены, такъ въ особенности тмъ, что несмотря на вс старанія, ему не удалось сыграть ни одного роббера.
— Скажи пожалуйста, ты намрена и дальше такіе вечера устраивать? — спросилъ онъ жену, когда послдній изъ гостей убрался, напвая слышанный часъ назадъ мотивъ.
— О, разумется… Это вышло такъ удачно, не правда-ли? съ восхищеніемъ воскликнула Марья Михайловна.
Перволинъ съ задумчивымъ видомъ повелъ бровями.
— Гм… Правда-то правда, но я думаю… не лучше-ли намъ похать заграницу? Въ Петербург все снгъ да морозы, надоло мн… — проговорилъ онъ брюзжащимъ тономъ.

СВТЛАЯ НОЧЬ.

Заграничный поздъ, вопреки своему названію ‘скораго’, медленно тащился изъ Вержболова къ Вильн. Была страстная суббота. Вагоны пустовали, даже во второмъ класс не замчалось обычной тсноты. Кому охота провести эту ночь въ дорог, и пріхать на мсто въ первый день праздника?
Въ одномъ изъ отдленій общаго вагона перваго класса сидла только одна дама, Марья Николаевна Ловацкая, лтъ двадцати восьми, средняго роста, съ чертами нсколько увядшей, но еще симпатичной красоты. Она была одта въ срое дорожное платье и разстегнутый жакетъ. Снятая съ головы маленькая шляпка лежала передъ ней на столик, подл желтенькой книжки, которую она уже не могла читать, потому что сумерки сгустились, а стеариновый огарокъ въ фонар давалъ слишкомъ мало свту.
Она скучала. Смотрть въ окно было не на что. Унылыя, покрытыя кое-гд снгомъ поля, жалкія деревушки, запустлыя станціи съ какими-то странными назваными: Вилковишки, Пильвишки, Милинишки — все это не возбуждало любопытства и не представляло разнообразія для глазъ.
А на душ у нея тоже было смутно и тускло. Она возвращалась изъ Болье, подл Ниццы, куда ее послали на два мсяца доктора, потому что къ концу петербургской зимы она себя дурно чувствовала. Она жила тамъ у замужней сестры, и теперь спшила въ Петербургъ, къ матери, у которой оставался ея восьмилтній сынъ, Боря. На этомъ ребенк сосредоточивались вс симпатіи ея сердца и вс интересы ея разбитой жизни. Она хотла выхать нсколькими днями раньше, но какіе-то пустяки задержали ее, и ей предстояло провести ночь подъ Свтлое воскресенье въ вагон, словно безпріютной скиталиц. Но за то завтра, въ первый день праздника, она прижметъ Борю къ своему истосковавшемуся сердцу. Это одно только радовало ее, и вмст тревожно волновало: она уже привыкла недоврчиво относиться ко всякой радости, и всякое ожиданіе до боли напрягало ея усталые нервы.
Когда за окнами вагона совсмъ стемнло, чувство одиночества еще сильне сдавило ее. Воображеніе уносилось въ Петербургъ, и даже та обстановка, въ какой она жила у матери, среди невысказаннаго, но взаимно чувствуемаго недовольства другъ другомъ, казалась ей въ сто разъ миле этого тоскливаго, давящаго одиночества въ медленно плетущемся позд…
Надо было попробовать заснуть. Марья Николаевна развернула пледъ, улеглась на диван накрыла себя всю до половины головы, и зажмурила глаза. Но сонъ не являлся. А вмсто того, мозгъ ея какъ будто еще усиленне работалъ, и тревожныя, неотвязчивыя воспоминанія, полныя укоризны и еще не притупившагося раздраженія, медленной чередой двигались передъ ея закрытыми глазами.
Пять лтъ назадъ у нея произошелъ разрывъ съ мужемъ. Она даже сейчасъ не могла бы сказать, почему именно такъ случилось. Причинъ было много, но на разстояніи пяти лтъ каждая изъ нихъ порознь представлялась очень маловажной. Ни онъ, ни она, не обманывали другъ друга. Но у обоихъ было много мнительной подозрительности и тяжелаго, вчно самообороняющагося самолюбія. Вся драма, разбившая ея жизнь, разыгралась именно на почв этого самолюбія. Онъ не хотлъ уступить, потому что его мнительность требовала все новыхъ и новыхъ доказательствъ ея любви, она не уступила потому, что по ея мннію, укорененному глупымъ воспитаніемъ и глупой избалованностью, женщина не должна уступать мужчин.
За дв станціи до Вильны, она наконецъ начала дремать. Въ Вильн она уже сквозь сонъ чувствовала, какъ по ея тлу пробжалъ холодокъ отъ раскрытой двери, слышала чьи-то голоса, возню съ ручнымъ багажемъ. Но отъ почувствованнаго холода она крпче заснула, и проспала часовъ пять кряду.
Когда она наконецъ раскрыла глаза, вагонъ былъ залитъ яркимъ свтомъ только что вставшаго солнца. Это ее несказанно обрадовало. ‘Можетъ быть и въ Петербург сегодня солнечная погода’, подумала она. А до Петербурга всего нсколько часовъ!
Она провела рукой по лицу, спустила пледъ, приподнялась на локт — и вдругъ глаза ея широко, почти испуганно раскрылись, остановившись на сидвшемъ передъ ней, въ другомъ конц отдленія, мужчин.
Это былъ ея мужъ.
Онъ, очевидно, давно уже смотрлъ на нее, и на лиц его не было ни испуга, ни изумленія, а только легкое смущеніе. Когда ихъ глаза встртились, это смущеніе замтно усилилось. Онъ не потупился, но глаза его глядли нершительно, и какъ будто съ примсью досады. Но затмъ онъ поднялъ руку и молча снялъ шляпу.
Марья Николаевна сначала поблднла, потомъ краска густо залила ея лицо.
— Вы не могли ссть въ другой вагонъ? Вы не могли убжать отсюда, когда увидали меня? — бросила она ему вызывающимъ тономъ.
— Я только сейчасъ увидлъ васъ, — отвтилъ онъ, — а бгать отъ васъ я не имю причины, потому что ничмъ не виноватъ передъ вами.
Марья Николаевна передернула плечами и отвернулась къ окну. Она была тягостно взволнована, почти зла. Злила ее не только самая встрча, но еще боле ея неожиданность, ея обстановка. Ей придется просидть съ нимъ такимъ образомъ длинный рядъ часовъ, вроятно до самаго Петербурга. Какое глупое положеніе!
— Вы въ Петербургъ? — рзко обернулась она къ нему.
— Да, въ Петербургъ.
Она еще рзче отвернулась, передернувъ не только плечами, а всмъ корпусомъ. Ей пришло въ голову посмотрть, нельзя-ли перессть въ другое отдленіе, но потомъ она подумала, что это будетъ походить на то, какъ будто она испугалась его.
Прошло около получаса въ угрюмомъ молчаніи съ обихъ сторонъ. Потомъ онъ досталъ папироску и спросилъ вжливымъ тономъ:
— Я не обезпокою васъ? Сколько могу припомнить, раньше вы всегда разршали мн.
Она опять разозлилась, и больше всего на этотъ вжливый тонъ. Вмсто того чтобъ отвтить въ томъ же тон, она рзко проговорила:
— Вы могли-бы не давать себ труда припоминать, что было раньше.
— Въ настоящемъ случа это не составило для меня труда, — отозвался онъ, и по губамъ его скользнула снисходительная улыбка.
Онъ сталъ курить. Она могла-бы читать, но — странное дло — какъ-то не вспомнила объ этомъ.
Понемногу, она уже привыкла къ своему положенію. Обстановка неожиданной встрчи начинала даже интересовать ее. Гд-то, въ тайник ея женскихъ инстинктовъ, шевелилось любопытство. Улучивъ минуту, когда онъ смотрлъ въ сторону, она быстро, исподтишка оглянула его.
Онъ мало постарлъ и перемнился въ эти пять лтъ. Только лицо его сильно загорло, какъ будто даже огрубло, и на немъ легъ отпечатокъ грусти, напоминавшій о перенесенныхъ разочарованіяхъ, можетъ быть даже страданіяхъ. Марья Николаевна почему-то была довольна, подмтивъ это новое выраженіе на его лиц. Хотя она давно ршила, что все и навсегда кончено между нею и мужемъ, но въ эту минуту она сознавала, что ей было бы непріятно встртить его помолодвшимъ, поздороввшимъ, довольнымъ.
Она опять отвернулась и стала смотрть въ окно. Тогда онъ, въ свою очередь, остановилъ на ней долгій, внимательный взглядъ. Его глаза тоже искали чего-то новаго въ чертахъ ея лица. Она, не оборачиваясь, чувствовала этотъ устремленный на нее, изучающій взглядъ, и ей длалось неловко, но уже не досада, а какая-то печаль вторгалась къ ней, и давила возростающею тяжестью.
— Марья Николаевна, — вдругъ окликнулъ онъ ее.
Она чуть-чуть повернулась къ нему одной головой.
— Могу я просить васъ сказать мн что-нибудь о нашемъ сын? Вдь я пожертвовалъ имъ, уважая ваше материнское чувство. Пять лтъ я не имлъ о немъ никакихъ извстій, и видитъ Богъ, какъ мн было тяжело… — проговорилъ онъ тономъ, въ которомъ слышались и печаль, и смиреніе, и даже робость.
‘Вотъ, если-бъ онъ раньше, всегда такъ говорилъ со мной’… пронеслось въ голов Марьи Николаевны.
— Боря ростетъ, изъ него вышелъ славный мальчикъ… — отвтила она.
Чувство материнскаго хвастовства сразу овладло ею. Ей захотлось показать ему карточку ребенка, которую она всегда возила съ собою. Она достала ее изъ сумочки и протянула ему.
— Вотъ, взгляните.
Ловацкій всталъ, взялъ карточку и долго смотрлъ на нее.
— Вы счастливе меня, вы черезъ нсколько часовъ прижмете его къ сердцу, расцлуете его… — сказалъ онъ дрогнувшимъ голосомъ. Для васъ сегодня дйствительно свтлый праздникъ. Но я буду счастливъ и тмъ, что видлъ его портретъ. Теперь онъ какъ живой будетъ стоять у меня въ глазахъ.
Въ разсянности, Ловацкій слъ не на прежнее мсто, а рядомъ съ женою.
— Не хворалъ онъ въ эти пять лтъ? Учился онъ чему нибудь? — продолжалъ онъ спрашивать.
Марья Николаевна, повинуясь тому-же материнскому инстинкту, стала разсказывать. Ее удивляло, что она можетъ такъ спокойно, даже съ удовольствіемъ, говорить съ человкомъ, который ‘разбилъ ея жизнь’ (она все-таки была уврена въ этомъ), но вдь она говорила о своемъ Бор!
— Да, вы счастливе меня, — проговорилъ съ глубокимъ вздохомъ Ловацкій, и лицо его какъ будто больше осунулось, и самъ онъ какъ-то сгорбился, точно почувствовалъ на себ прибавившуюся тяжесть.
Она бокомъ взглянула на него, и что-то похожее на жалость прокралось ей въ сердце. Въ самомъ дл, вдь этотъ человкъ могъ не уступить ей своего сына, въ этомъ случа онъ пожертвовалъ собою.
— Вы дете изъ Вильны? — спросила она.
— Изъ за Вильны. Я жилъ въ имніи, хозяйничалъ… теперь ду въ Петербургъ, разсчитываю получить мсто, — отвтилъ онъ.
— Хозяйство не удалось?
— Напротивъ, оно пошло недурно, но я замтилъ, что начинаю тосковать, а это ужъ совсмъ не годится. И притомъ, въ Петербургъ меня тянуло потому, что тамъ я буду ближе къ… къ нашему ребенку.
Марья Николаевна промолчала. Ей хотлось задать одинъ вопросъ, но она сознавала, что это будетъ страшною безтактностью съ ея стороны. И тмъ не мене, она ршилась.
— Разв… никакая другая привязанность не помогала вамъ разсять вашу тоску? — бросила она ему, чувствуя, что краснетъ.
— Нтъ, ничего подобнаго не было, — отвтилъ онъ просто.
— Вы также устали сердцемъ, какъ я? — продолжала она, и позволила себ улыбнуться.
— Какъ вы? — переспросилъ онъ. — Не знаю. О васъ я ничего не знаю.
— Обо мн нечего знать. Я няньчусь съ Борей, немножко хвораю, вотъ и все, — сказала она.
И опять настало молчаніе.
Вошелъ кондукторъ, отобралъ билеты и поздравилъ съ праздникомъ. Когда онъ вышелъ, Ловацкій нершительно повернулся всмъ корпусомъ къ жен.
— Марья Николаевна, вы не думаете, что только простой случай свелъ насъ именно въ этотъ день? — сказалъ онъ задрожавшимъ, какъ перетянутая струна, голосомъ.
Она не отвтила. Тяжесть, лежавшая у нея на сердц, давила все сильне, но было что-то сладкое въ этой боли.
— Подарите мн фотографію Бори, — перемнилъ онъ разговоръ. Она молча, не глядя на него, протянула ему карточку.
— О, какъ вы добры! — сказалъ онъ стремительно.
У нея на рсницахъ вдругъ округлились слезы. Она быстро смахнула ихъ носовымъ платкомъ и повернулась къ мужу.
— Если вы будете жить въ Петербург, я… то-есть это было бы глупо, еслибъ вы никогда не видли вашего сына. Вы можете когда-нибудь зайти… когда меня не будетъ дома… Я предупрежу maman.
— Вы разршаете? Какъ я буду счастливъ! Какъ я отъ всей души благодарю васъ! — воскликнулъ онъ.
Поздъ подошелъ подъ крышу дебаркадера. Въ вагон сдлалось темне. Ловацкій наклонился къ жен.
— Если вы ужъ ршили, если позволяете… будьте великодушны до конца, сдлайте меня счастливымъ именно сегодня. Разршите сейчасъ-же похать съ вами вмст. Я не помшаю вашему счастью, а только раздлю его въ теченіи нсколькихъ минуть, — проговорилъ онъ съ усиливавшейся дрожью въ голос.
Марья Николаевна пожала плечами, не соглашаясь и не отказывая.
Ловацкій и не добивался прямого отвта. Онъ принялся распоряжаться, получилъ багажъ, выбралъ карету.
Когда подъ ними раздался грохотъ мостовой, онъ повернулъ къ жен лицо, освтившееся разгорающеюся радостью.
— А вдь я вамъ еще не сказалъ ‘Христосъ воскресе!’ — произнесъ онъ.
Она дала обычный отвтъ, и оба посмотрли другъ на друга въ нершительности. Потомъ онъ тихо наклонился къ ней и три раза поцловалъ ее. Она отдала ему поцлуи, красня, досадуя, пугаясь и разгораясь приливомъ торжествующаго, властнаго чувства…
— Значитъ, вы врите, что не простой случай свелъ насъ сегодня? — повторилъ онъ свой прежній вопросъ.
— Врю… — тихо отвтила она, отдавая ему свою руку.

НА ‘СТРЛК’.

Длинный рядъ экипажей тянулся на Каменоостровскій мостъ. Солнце еще не сло, и сквозь жидкую весеннюю листву обливало и Невку, и острова блдными косыми лучами. Погода была восхитительная, и весь Петербургъ, располагающій экипажами, или нсколькими рублями на извощика, устремился на ‘стрлку’.
Николай Николаевичъ Повацкій, боле извстный въ петербургскомъ свт подъ сокращеннымъ прозвищемъ Никъ-Никъ, былъ великолпенъ въ своей модной низенькой шляп, недавно привезенной отъ Lon изъ Парижа, въ длинномъ легкомъ сюртук цвта marron съ голубоватыми жилками, и въ серебристо-срыхъ панталонахъ, красиво падавшихъ на темно-желтые башмаки. Онъ сидлъ съ серьезнымъ видомъ въ своей новой коляск съ высокимъ круглымъ кузовомъ, некрасивой и неудобной, но отвчавшей почему-то вдругъ появившейся въ Петербург мод — мод, кстати сказать, давно уже донашиваемый парижскими извозчиками.
Такъ какъ экипажи тянулись въ одинъ рядъ, то смотрть было не на что. Относительно торчавшаго впереди ярко-краснаго зонтика было уже ршено, что этотъ зонтикъ принадлежитъ Кор Памъ-Памъ, первой этуали лтняго театра при Шато-Кабаре. Поэтому Никъ-Никъ глядлъ на свои ноги, разсматривая по преимуществу узенькую пеструю полоску носковъ, и думалъ о разныхъ предметахъ.
Онъ думалъ о томъ, что на ‘стрлк’ будетъ очень много народа, что прелестная баронесса Кильвассеръ тоже будетъ, и вроятно со своею глухою теткой, что маленькая Шуша сдлала себ на его двсти рублей отвратительную лиловую накидку, хотя пора-бы ей научиться одваться, что надо будетъ обратить вниманіе на лошадей князя Ханшаханскаго, о которыхъ кучеръ говорилъ ему вчера, что у нихъ стали пухнуть переднія ноги, и непремнно надо взглянуть на новую англійскую пару Лили, за которую будто-бы заплочено пять тысячъ. Думалъ онъ также о томъ, что едва-ли не напрасно поторопился продать брянскія акціи, и что креолка изъ Жарденъ-Трипо очень смахиваетъ на жидовку, хотя ножки у нея все-таки восхитительныя. Наконецъ, мысли его перешли къ предметамъ совершенно незначительнымъ, а именно: не написать-ли къ Шарве, чтобъ выслалъ партію лтнихъ галстуховъ, и какъ поступить, когда кучеръ Ермолай попроситъ прибавки. А попросить онъ непремнно долженъ, потому что толстетъ страшно.
Съ такимъ крупомъ, какъ у него теперь, нельзя сидть на козлахъ за прежнюю цну.
На Елагиномъ стали уже попадаться встрчные экипажи. Это возвращалась со ‘стрлки’ буржуазная публика, обдающая въ шесть часовъ, и вызжающая въ семь, чтобы попасть потомъ къ первому дйствію ‘Нильскаго чародя’, или къ семейному чаю, домой. Никъ-Никъ не имлъ ничего общаго съ этою публикою и съ этимъ режимомъ. Онъ обдалъ въ семь часовъ, и обдъ тянулся нескончаемо долго, потому что собирались пріятели со своими дамами, лилась трескучая болтовня и хлопали пробки. Въ театръ онъ попадалъ случайно, въ половин спектакля, или вовсе не попадалъ, смотря по тому, какъ улаживалась на ‘стрлк’ программа вечера и ночи.
Сзади слышался учащенный топотъ копытъ. Щегольская шорная коляска показалась рядомъ.
— M-r Повацкій, bonjour! — окликнула его дама лтъ тридцати-пяти, съ хорошенькой двочкой-подросткомъ подл, и съ слдами несомннной, хотя уже отцвтающей красоты на смугло-блдномъ лиц.
Никъ-Никъ чуть повернулся корпусомъ и приподнялъ шляпу.
— Я на васъ ршительно сердита, — продолжала дама. — На что это похоже, вы совсмъ не заглядываете къ намъ!
— Но я былъ заграницей…
— Уже больше мсяца, какъ вы вернулись. Это измна, предательство… я со злости чуть не дала себ слова не пускать васъ къ себ.
— О, вы неспособны къ такой мстительности…
— Но вы стоите, честное слово. Послушайте, въ субботу мы перезжаемъ въ Петергофъ. Въ воскресенье вы должны у насъ обдать на дач. А до субботы вы задете взять петергофскій адресъ. У насъ полный безпорядокъ, пріемовъ больше нтъ, но васъ я приму. Даете слово?
— Съ величайшимъ удовольствіемъ.
Кто-то обгонялъ сзади, надо было уступить дорогу. Шорная пара подхватила впередъ.
— Смотрите же, въ воскресенье! — крикнула дама, привтливо кивая головой. Повацкій опять поднялъ шляпу, и даже подержалъ ее на воздух.
— А, Никъ-Никъ! — раздался сочный баритонъ изъ обогнавшей коляски. — Куда ты отсюда?
— Не ршилъ еще.
— Знаешь новость: Паша вернулась, — продолжалъ баритонъ.
— А-а! — протянулъ съ замтнымъ интересомъ Повацкій.
— Взяла дачу на Каменномъ. Въ воскресенье будетъ звать къ себ обдать. Ты первымъ въ списк. Конечно, прідешь?
— Непремнно, — отвтилъ Повацкій.
Коляски раздвинулись гуськомъ. Началась ‘стрлка’.
— Никъ-Никъ, гд вы пропадаете? — крикнула изъ-подъ желто-лиловаго зонтика маленькая блондинка, хавшая въ обратномъ кругу.
— Везд! — отвтилъ Повацкій, чуть дотронувшись рукой до шляпы.
— Никъ-Никъ, здравствуй! Ты выйдешь изъ коляски? — кричалъ щеголеватый господинъ, правившій необычайно рыжею кобылой въ шарабан.
— Bonjour, — томно процдила дама лтъ сорока, изъ-за крупнаго туловища которой съ трудомъ выставляла свою двичью красоту дочка лтъ двадцати.
Въ этомъ мст было такъ тсно, что об вереницы экипажей остановились.
— Мы завтра въ Павловскъ, на прошлогоднюю дачу, — продолжала мамаша. — Въ воскресенье у насъ въ первый разъ обдаютъ. Прідете, не правда ли?
— Непремнно прізжайте, m-r Повацкій! — крикнула изъ-за ея крутого плеча дочка.
— Merci, буду очень радъ воспользоваться, — отвтилъ молодой человкъ.
Съ боковой аллеи два господина, въ свтлыхъ пиджакахъ, кивали Повацкому, махали тросточками и показывали отличные зубы.
— Сойди на середин, тамъ масса знакомыхъ, — кричали они сверху.
Никъ-Нику надоло раскланиваться и переговариваться изъ коляски, онъ ловко выпрыгнулъ изъ нея, и вышелъ на песчаную площадку.
Тамъ его сейчасъ обступили, поднялась непрерывная трескотня русско-французскаго разговора, прерываемаго взрывами смха и насильственно выкрикиваемыми остротами. Даже какой-то старичекъ, съ зачесанными за уши сдыми косичками, подошелъ, пожалъ Повацкому руку и произнесъ, обводя взоромъ лахтинскій горизонтъ:
— Гд вы найдете такую природу!
При этомъ углы рта его такъ неестественно раздвинулись, что больше онъ уже ничего не могъ сказать.
Дв дамы, въ туалетахъ величайшаго шика, въ шляпахъ, на которыхъ каждый цвтокъ представлялъ въ своемъ род созданіе искусства, медленно приблизились къ кружку. Одна изъ нихъ, поровнявшись съ Повацкимъ, тихонько дернула его за рукавъ.
— Подите сюда, мн надо два слова вамъ сказать, — молвила она вполголоса по-французски.
Повацкій дотронулся до шляпы и отошелъ въ сторону.
— Слушайте, Никъ-Никъ, это не хорошо, то что вы длаете, — продолжала француженка. — Вы совсмъ забываете меня. Вспомните, сколько времени вы не зазжали?
Молодой человкъ поторопился извиниться.
— Все это отговорки. Мн безъ васъ скучно, я готова глупостей надлать. Мн сейчасъ показали эту вашу маленькую Шушу, ничтожество! здитъ въ извощичьей коляск, и туалетъ швеи. Если вы ко мн не покажетесь, я ей скандаль сдлаю… Вы меня еще не знаете, Никъ-Никъ! Потому что я обожаю васъ!
И не совсмъ логическій смыслъ этихъ словъ былъ поясненъ взглядомъ, отъ котораго немножко дрогнули нервы молодого человка.
— Не врьте этому вздору, Шуша ровно ничего для меня не представляетъ, — отвтилъ онъ.
— Я вамъ вотъ что скажу, Никъ-Никъ. ‘Мой’ перезжаетъ въ Петергофъ, въ воскресенье онъ не будетъ въ город. У меня цлый день свободный. Вы проведете его со мной. Мы будемъ обдать у Фелисьена, потомъ подемъ на ‘стрлку’ — не бойтесь, я не сяду въ одну коляску съ вами — потомъ вы будете пить крюшонъ у меня — мой крюшонъ, какъ я его длаю, вы знаете… съ одной каплей мараскину и двумя каплями ‘финъ’. Слышите? ршено?
— Да, да, отлично. Въ воскресенье ‘онъ’ будетъ въ Петергоф, у него гости обдаютъ.
— Нет, откуда вы знаете?
— Мн кажется, меня какъ будто приглашали… Знаете, что я вамъ скажу, мой дружокъ: никогда не пугайте меня скандаломъ, это дурно дйствуетъ мн на пищевареніе. Этотъ дуракъ, который показалъ вамъ Шушу, вроятно не зналъ, что я тоже могъ бы показать васъ кое-кому…
— Вотъ, вы уже разозлились. Полно, я не хочу ссориться. Въ воскресенье вы со мной, не правда ли?
— Ну, такъ-то лучше. Хорошо.
— Непремнно?
— Непремнно.
Повацкій отошелъ, и продолжая поминутно раскланиваться, пробрался на боковую аллею. Онъ издали увидлъ тамъ даму въ серомъ англійскомъ костюм, въ которой призналъ баронессу Кильвассеръ. Какъ онъ и предвидлъ раньше, она шла съ глуховатою тетушкой, жившею у нея въ дом съ тхъ поръ, какъ баронесса разошлась съ мужемъ.
Повацкій еще издали отдалъ почтительнйшій поклонъ.
— Какъ мы давно не видлись! Вы все втренничаете, m-r Никъ-Никъ? — встртила его баронесса.
— Только въ ма мсяц. Въ цломъ году одинъ мсяцъ — вдь это не много? — улыбнулся молодой человкъ.
— Въ такомъ случа вы дурно выбрали свой мсяцъ: намъ не удастся втренничать вмст. На дняхъ я узжаю заграницу.
— Вы приводите меня въ отчаяніе. Но не шутя, вы скоро узжаете? когда?
— Въ воскресенье, съ вечернимъ поздомъ. Прізжайте меня проводить.
— До какого пункта?
Баронесса засмялась.
— До моего купэ, — отвтила она.
— Слушаю-съ. Но это очень дурно, что вы такъ скоро узжаете: я остаюсь здсь до іюля.
— Въ іюл я буду въ Остенде.
— А я въ Aix-les-Bains.
— Изъ Aix-les-Bains есть желзная дорога въ Остенде.
— Наврное.
Баронесса и Повацкій посмотрли другъ другу прямо въ глаза.
— Я была бы очень рада встртить васъ заграницей, — сказала она.
— Въ такомъ случа я ду въ Остенде. Мн кажется, что купальный костюмъ долженъ чертовски идти къ вамъ.
— Я думаю, что вы не ошибаетесь.
И они оба снова разсмялись и разошлись.
Повацкій направился дальше по береговой алле, къ тому мсту, гд стоятъ пустые экипажи. Уже темнло, и ему надоло вглядываться въ двойную вереницу колясокъ и шарабановъ, тянувшуюся подл него. Онъ разсянно отвчалъ на привтствія, часто даже не зная, кто ему кланяется или окликаетъ его.
‘Кажется, я получилъ нсколько приглашеній на воскресенье, — припоминалъ онъ. — Въ Петергофъ, это разъ. Въ Павловскъ, два. Къ Паш на Каменный, три. Къ Фелисьену, четыре. Баронесса звала въ вокзалъ, проводить ее — пять. Само собой, что я не могу быть въ пяти мстахъ и на четырехъ обдахъ одновременно’.
Онъ пошелъ скоре, помахивая тросточкой.
‘Очень трудно, когда нужно выбирать, — продолжалъ онъ думать. — Ба! — мысленно воскликнулъ онъ. — Чтобъ никого не обидть, я поду обдать къ старой княгин Троевровой на ея казенную дачу. Тамъ два министра будутъ, отличный случай напомнить о себ. Такъ-то лучше всего’.
И успокоенный этимъ ршеніемъ, онъ слъ въ коляску и веллъ ‘сдлать кругъ’.

КОЛЯСКА.

Къ подъзду дома довольно аристократической наружности (извстно, что не только люди, но и дома имютъ иногда такую наружность) — подали коляску. Кучеръ ровнялъ возжи, а конюхъ помахивалъ по подушкамъ и коврику метелочкой, и затмъ, приподнявъ полу безрукавки, мазнулъ ею зачмъ-то по лошадиной ляжк.
Изъ подъзда вышли маменька съ дочкой. Маменька въ черной накидк поверхъ сраго платья и въ черномъ ток съ фіалками, а дочка въ англійскомъ желтовато-сромъ костюм, словно корсетъ облегавшемъ ея тонкую талію — несомннно работа Редферна, на опытный глазъ, — и въ восхитительной шляп изъ цвтной соломы, съ перьями и крепомъ того же оттнка.
Варвара Павловна, т. е. дочка, была не изъ очень молоденькихъ. Ей давали лтъ двадцать-семь, двадцать-восемь. Срые глаза ея глядли умно и съ выраженіемъ большой жизненной энергіи, но кожа по уголкамъ ихъ уже не отличалась свжестью. Прямой, тонкій носъ, худощавый овалъ щекъ и небольшой, подвижной ротъ, съ чуть примтнымъ пушкомъ надъ верхней губой, придавали лицу двушки нерусскій характеръ. Эта была одна изъ тхъ физіономій, которыя однимъ нравятся чрезвычайно, а другимъ совсмъ не нравятся. Во всякомъ случа, какъ я всегда замчалъ, барышни съ такой наружностью очень поздно выходятъ замужъ. Курносенькія, пухленькія, ребяческаго вида двушки гораздо скоре устраиваютъ свою судьбу.
Дамы сли, подсаживаемыя выбжавшимъ на тротуаръ лакеемъ во фрак, и коляска покатила по направленію къ Троицкому мосту.
— Сегодня будетъ много на островахъ, погода великолпная, — замтила мать.
— И суббота — хорошій день, — подтвердила дочь. — Срая публика бережетъ лошадей на воскресенье.
Мать поправила съзжавшую на бокъ накидку и слегка вздохнула.
— Да, а все-таки какъ-то… какъ-то это все ни къ чему, — сказала она.
Дочь поняла, что хотла сказать мать этимъ нескладнымъ выраженіемъ, и равнодушно повела плечами.
— Забудьте объ этомъ, тогда вы будете гораздо естественне, — отвтила она по французски.
— Какъ? Разв я неестественна? — возразила первая.
— Да, maman. Вы даете читать на вашемъ лиц.
— Ты всегда мною недовольна, Биби, а между тмъ, я только и живу одною идеей…
— Прекрасно, но не надо проповдывать вслухъ эту идею.
Двушка услась поудобне, и больше почти не разговаривала. Она хотла сберечь себя для огромнаго числа знакомыхъ, которыхъ он встртятъ на ‘стрлк’.
Дйствительно, какъ только ихъ коляска въхала въ аллею елагинской набережной, начались привтствія съ сидвшими въ встрчныхъ и обгоняемыхъ экипажахъ. Дамы ограничивались коротенькими: — bonjour! и кивками, мужчины перебрасывались вопросами:
— Вы еще въ город? Когда же въ Петергофъ? Не думаете посмотрть внскую оперетку въ ‘Акваріум’?
Мамаша, Анна Петровна, отвчала громко и съ аппломбомъ. Он на отлет, въ Петергофъ перезжаютъ въ пятницу, о внской оперетк слышали много хорошаго, но все-таки это оперетка, и вообще неловко быть вечеромъ въ публичномъ саду.
Биби пока молчала, но когда рядомъ съ ними похалъ, верхомъ на своей кровной кобыл, ротмистръ Кукаревскій, она, посл обстоятельныхъ отвтовъ матери, немножко сощурила свои умные срые глаза, и спросила:
— А разв стоитъ?
— Стоитъ, отвтилъ ротмистръ. — Отличный ансамбль, хорошіе голоса.
— А дальше?.. — спросила Биби, и посмотрла уже совсмъ задорно.
— То-есть, какъ — дальше? — переспросилъ ротмистръ.
Онъ ее понялъ, но хотлъ посмотрть, какъ она объяснится.
— Я не думаю, чтобъ вы здили въ оперетку ради ансамбля, — сказала Варвара Павловна.
— Но я вдь не себ, а вамъ совтую похать посмотрть, — вывернулся Кукаревскій.
Биби разсмялась.
— Merci, но я больше довряю совтамъ, которые каждый самъ себ даетъ, — сказала она. Осторожне, — прибавила она тотчасъ, — я вижу m-me Жедрову съ дочерью и сыномъ, а ея ландо выстроено по мрк madame.
— Выстроено! точно это домъ какой-то! — засмялся Кукаревскій, въ самомъ дл, однако, осаживая лошадь.
— Не умю иначе выразиться, чтобъ сохранить пропорціональность между словомъ и предметомъ, — успла крикнуть, оборачиваясь къ нему, Биби.
Рядъ экипажей продолжалъ тянуться навстрчу. — Ты видишь — непримтно толкнула Анна Петровна дочку — Чиберинъ въ коляск Навуровыхъ. Я теб говорила, что они имютъ на него виды.
— Я предпочитаю видъ на это чухонское взморье, — отвтила съ маленькой гримаской Биби. — Не остановимся-ли мы?
— Браво, у тебя сорвалось mot. Жаль, если пропадетъ. Припомни его, когда будешь говорить съ мужчинами. Хотя, ты знаешь, я всегда находила, что слишкомъ много ума вредитъ теб.
— Merci, maman. Это очень крупный комплиментъ, но все-таки будетъ жаль, если ваше замчаніе справедливо.
Коляска остановилась подл песчаной площадки, образующей ‘стрлку’. Какъ разъ въ это время, медленно прозжалъ мимо нихъ великолпный шарабанъ, запряженный двумя англійскими лошадьми цугомъ. Въ шарабан сидли мужчина и дама, сзади болтался, скрестивъ на груди руки, грумъ.
— Очень мило. Кто это такіе? — произнесла Анна Петровна.
— Не знаю. Но это очень оживляетъ петербургскій пейзажъ, не правда-ли? Между соснами и березами, посреди нашихъ ‘ванекъ’, которыхъ тутъ больше чмъ колясокъ, и вдругъ такой выздъ… Какъ вы думаете, maman, не поставить-ли мн въ число условій брачнаго контракта, чтобы мой мужъ умлъ править парою цугомъ?
Анна Петровна исподтишка вздохнула. Она не любила, когда дочь трунила надъ замужествомъ. Своимъ женскимъ и материнскимъ инстинктомъ она угадывала, что это подтруниванье — только маска, и что дочь очень тяготится своими двадцатью семью годами.
— Биби, Биби, ты видишь Валевскаго? — вдругъ быстро толкнула она дочь. — Вонъ детъ въ пролетк, навстрчу. А между тмъ той, знаешь… кажется, нтъ сегодня.
Биби давно уже видла и Валевскаго, и даже то, чего не видла мамаша. На лиц ея опять появилась маленькая гримаса.
— Это даже несносно, maman, какъ вы ничего не понимаете, — сказала она. — Разв вы не замтили впереди коляску съ двумя дамами?
— Ну, такъ что-же?
— Вотъ эта, съ нашей стороны, брюнетка въ лиловой шляп — его теперешняя страсть. Съ той онъ давно разошелся.
Анна Петровна заколыхалась, схватила лорнетъ и впилась съ пожирающимъ вниманіемъ въ указанную ей даму.
— Кто-же? кто это? — спрашивала она задыхающимся голосомъ.
Биби пожала плечами.
— Разв вы не видите, кто? — протянула она презрительно.
— Но откуда ты всегда все это знаешь? — удивилась Анна Петровна.
— Очень просто: надо умть заставить мужчинъ разсказывать. Они вс готовы чортъ знаетъ что другъ про друга сообщить… разумется, подъ секретомъ. Секреты пріятелей… о! — если-бъ я ихъ записывала, составилась-бы толстая книга, и прескверная. Но я не могу завести такую книгу, потому что это слишкомъ отзывается старой двой.
Валевскій между тмъ соскочилъ съ пролетки, и медленно пробираясь между знакомыми, подошелъ къ коляск Анны Петровны. Съ нимъ подошли еще нсколько знакомыхъ. Произошелъ обмнъ обычныхъ привтствій.
— У васъ будутъ ‘дни’ въ Петергоф? — освдомился баронъ Рогеръ, пожилой господинъ съ волосами такого желтаго цвта, какого не бываетъ въ природ.
— Непремнно. По четвергамъ у насъ даютъ, какъ въ прошломъ году, — отвтила Анна Петровна.
— Я увряю maman, что наши петергофскіе четверги — общеполезное учрежденіе, — подхватила Биби: — тутъ встрчаются вс узжающіе изъ Петербурга со всми возвращающимися въ Петербургъ.
— Вы говорите это не съ злымъ умысломъ? — улыбнулся Валевскій. — Я не буду ни въ числ первыхъ, ни въ числ вторыхъ, потому что остаюсь здсь до осени, но это не лишитъ меня права бывать у васъ, не правда-ли?
— О, еще бы! Но неужели вы все лто въ Петербург?
— Представьте, у насъ въ канцеляріи столько узжающихъ, что я не могу получить отпуска.
— Но это прекрасно, мы будемъ очень часто васъ видть! — вмшалась Анна Петровна.
— Monsieur Валевскій, я страшно хочу пить, не проводите ли меня до кіоска? — обратилась къ нему Биби.
Валевскій помогъ ей выйти изъ коляски, и они пошли рядомъ.
— Вы интересуетесь сколько нибудь моимъ мнніемъ? — неожиданно спросила Биби.
— Безъ сомннія. Но о чемъ или о комъ?
Биби быстро на него взглянула, и въ этомъ взгляд опять сверкнуло свойственное ей задорное выраженіе.
— Конечно, о женщин. По моему, она — прелесть, совсмъ прелесть. И одвается восхитительно, что — большая рдкость у насъ.
— Я не знаю, о комъ вы говорите… — нсколько смутился Валевскій.
— О ней, о лиловой шляпк. Прелестное лицо, масса женственности, и не слишкомъ много пикантности. Слишкомъ много — не хорошо, вы понимаете.
— Вы судите изумительно тонко… И знаете, что я вамъ скажу? Надо быть умной, какъ вы, чтобъ…
Онъ пріискивалъ выраженіе.
— Чтобъ завести такой разговоръ? Эта маленькая привилегія моихъ двадцати-пяти лтъ. Я уже могу знать жизнь и понимать ее довольно тонко, т. е. правильно смотрть на ея грубую сторону.
— А что вы называете грубою стороною жизни?
— Напримръ, отношенія мужчины къ женщин.
— А-а! Но не въ брак, конечно?
— Напротивъ, въ брак больше всего. Вы видите я не тороплюсь выходить замужъ — и можетъ быть именно потому, что ненавижу брачную идиллію. Мужъ, о которомъ я мечтаю — а я позволяю себ иногда это маленькое развлеченіе — долженъ смотрть на всю эту романтику очень грубо, какъ я сама смотрю на нее.
— Очень интересно… какъ именно вы смотрите?
— Хотите знать? Я считаю, что въ брак важны дв вещи: медовый мсяцъ, и затмъ — полная свобода для мужа, а для жены — увренность, что оба они смотрятъ на жизнь одинаково, и что поэтому онъ всегда будетъ чувствовать себя хорошо съ ней.
Валевскій молча довелъ Биби до кіоска. Онъ имлъ видъ человека, неожиданно впавшаго въ новый и любопытный кругъ мыслей. Варвара Павловна тоже молчала, она не хотла помочь ему выбраться изъ положенія, въ какое его поставила, и ршила ждать во что бы то ни стало, чтобъ онъ заговорилъ первый.
Они уже возвращались къ коляск, когда Валевскій вдругъ произнесъ совершенно серьезно:
— А знаете, вдь это безнравственно, то, что вы высказали.
Биби вспыхнула, и проговорила про себя: ‘онъ глупъ’.
— Что такое нравственность? — возразила она, иронически передернувъ плечами. — Это хвостъ, который произвольно подвязываютъ къ чему угодно.
— Я съ вами не согласенъ, — произнесъ тмъ-же серьезнымъ тономъ Валевскій.
Биби не слушала, и свъ на свое мсто, предложила хать домой.
Коляска долго катилась по мягкому шоссе, а разговоръ между матерью и дочерью не возобновлялся. Наконецъ Биби глубже отодвинулась въ уголъ и произнесла съ оттнкомъ нескрываемой желчи:
— Вы правы, maman: это очень глупо, что я умна.

ОЧАРОВАТЕЛЬНИЦА.

По тнистой липовой алле идетъ дама, подл нея двое дтей — толстенькій мальчикъ, лтъ пяти и прелестная двочка лтъ четырехъ. Двочку ведетъ за руку молодая, недурненькая собою и щеголеватая бонна, въ хорошо сшитомъ кретоновомъ плать и съ черными митенками на рукахъ, по-нмецки.
Дама одта не только щеголевато, но, по дачному, даже элегантно. На ней черный парижскій корсажъ, до половины исчезающій подъ густою массою блдно-желтыхъ кружевъ. Корсажъ прошлогодній, потому что весной она не была заграницей, а подетъ только въ август, въ Біаррицъ, тогда, мимоздомъ черезъ Парижъ, произойдетъ полное обновленіе туалетовъ. Свтлая юбка, изъ какой-то легкой шелковой матеріи, съ полосками и букетами, сливающимися на разстояніи въ блдно-желтый фонъ, лежитъ красивыми складками, изъ подъ нея, на ходу, мелькаютъ носки крошечныхъ, сильно вырзанныхъ туфель, и полоски ажурныхъ чулокъ.
Дама — во всемъ блеск двадцати-пяти-лтняго возраста и вызывающей, торжествующей красоты. Маленькая голова на стройной фигур съ покатыми плечами. Темно-золотистые волосы, отливающіе въ тни чуть замтною рыжеватостью. Глаза прозрачно-голубые, съ неизмнно сохраняющимся внутреннимъ блескомъ, съ задорнымъ посуломъ созрвшаго темперамента. Немножко короткій, тонкій носикъ, и губы изящнаго рисунка, полныя молодой, свжей крови, разгорающіяся отъ ходьбы, отъ солнца, отъ разговора.
На ходу она часто наклоняется къ мальчику, который поминутно ее толкаетъ, или схватывается рукой за ея платье, точно ему нравится едва уловимое шуршанье шелка.
— Кока, не жмись ко мн, ты мн мшаешь, — тщетно уговариваетъ она его.
Навстрчу приближается господинъ лтъ тридцати, въ свтломъ дачномъ костюм и соломенной шляп, кокетливо обмотанной, по старинной мод южныхъ городовъ, блою вуалью. Не лишенное привлекательности лицо его еще издали принимаетъ радостно-значительный видъ.
— Полина Александровна, наконецъ-то! — привтствуетъ онъ даму. — Я уже измучился, бродя но парку. Вы опоздали ровно на два часа.
— Мн не удалось раньше выбраться изъ дому, пріхала моя портниха изъ города и задержала меня, — отвтила дама.
Бонна, опустившая глаза, какъ только показался молодой человкъ, теперь быстро и какъ-то хитро взглянула на Полину Александровну. Очевидно, виновность портнихи удивила ее.
— Розалія едоровна, вы можете погулять съ дтьми у Благо павильона, и потомъ отвести ихъ къ вокзалу. Я тамъ найду васъ, — сказала хозяйка.
Дти пошли впередъ, а Полина Александровна свернула въ боковую аллею. Молодой человкъ шелъ съ нею рядомъ.
— Мы отправимся на ферму? — предложилъ онъ.
— Нтъ, вы очень устали, я тоже устала, — отвтила Полина Александровна. — Вонъ тамъ скамейка, мы можемъ посидть.
— Даже изумительно, какъ вы не любите исполнять общанное, — заговорилъ, молодой человкъ, усаживаясь подл нея подъ нависшими втвями двухъ старыхъ, сросшихся березъ. — Припомните, сколько разъ уже вы общали мн прогулку на ферму, и всякій разъ находите какую-нибудь отговорку.
— Почему вамъ такъ, хочется на ферму?
— Потому что по той дорог почти никого не встрчаешь.
— А зачмъ вамъ нужно, чтобы никто не встрчался?
Молодой человкъ нетерпливо сорвалъ съ головы шляпу и помахалъ ею.
— Вотъ, вы всегда начинаете смяться надо мною, когда я хочу говорить серьезно, — возразилъ онъ. — Вы знаете, что этого наслажденія быть съ вами надо дожидаться недлями. Вы вчно окружены несчастными, которыхъ сводите съ ума.
— Вы считаете ихъ несчастными?
— Я сужу по себ. Вотъ напримръ, въ настоящую минуту: разв я могу не быть несчастливымъ, когда я знаю, что черезъ секунду или дв кто-нибудь подойдетъ къ вамъ, а я даже намкнуть не усплъ на то, что хотлъ сказать вамъ…
Полина Александровна бросила на него свой играющій взглядъ.
— Я никогда тамъ не была, на ферм… — сказала она. — Мн кажется, туда надо пойти вечеромъ, когда въ парк уже темнетъ, и возвращаться при лунномъ свт.
— О, это было-бы прямо блаженство… — воскликнулъ молодой человкъ, и даже поблднлъ слегка. — И вы общаете мн эту прогулку, этотъ вечеръ?
— Вдь моимъ общаніямъ нельзя врить? — возразила, улыбаясь, Полина Александровна.
— Нтъ, я васъ прошу, не шутите такъ! — умолялъ молодой человкъ. — Когда? когда? скажите! Сегодня, часовъ въ восемь?
Дама сдлала серьезное, даже печальное лицо.
— Нтъ, сегодня нельзя. Какъ-нибудь на-дняхъ… Ахъ, m-r Неруцкій, это такъ скучно, такъ тяжело… Вчно чувствовать себя связанной, жить всю жизнь, какъ велятъ, другіе, подчиняться долгу, семь, обществу… Мн кажется, меня долго не хватитъ на это, я когда нибудь взбунтуюсь.
Неруцкій нервно всполошился весь.
— Я даже увренъ въ этомъ… — произнесъ онъ голосомъ, начинавшимъ задыхаться. — Я знаю, вы не изъ тхъ, которыя долго могутъ нести иго…
‘Какъ мужчины глупы!’ — пронеслось въ ум Полины Александровны, и затаенная веселость на мгновенье вспыхнула въ ея прозрачныхъ зрачкахъ. Но лицо ея сохранило все то-же печальное, мечтательное выраженіе.
— На этой недл у мужа будетъ какое-то засданіе въ город, онъ вернется только на другой день, — заговорила она какъ-бы незначительнымъ тономъ. — Надо подождать этого засданія, иначе онъ захочетъ также идти на ферму. — Боже мой! вдругъ воскликнула она, срываясь со скамьи, — я вижу Костева, онъ идетъ прямо сюда. До свиданья, я спасаюсь бгствомъ…
И прежде чмъ Неруцкій усплъ оглядться, она бросилась въ узкую боковую аллею, стройная фигура ея мелькнула раза два за деревьями, и изчезла.
Молодой человкъ всталъ, поправилъ свою шляпу съ вуалью и увидлъ блый китель, быстро повернувшій на-перерзъ по тому направленію, въ которомъ скрылась Полина Александровна.
Брови Неруцкаго сдвинулись, онъ даже покраснлъ отъ досады.
‘Онъ сейчасъ столкнется съ ней. Это дерзость, это наглость — преслдовать такимъ образомъ женщину, которая убгаетъ отъ него’, — подумалъ онъ.
Но только-что прерванный разговоръ еще звенлъ въ его ушахъ, наполнялъ его. И онъ, помахивая тросточкой, пошелъ медленной походкой счастливо взволнованнаго и блаженно задумывающагося человка.
А Полина Александровна тоже стала замедлять шаги, поглядывая бокомъ на прибижавшагося къ ней Костева. Ея лицо весело и немножко лукаво улыбалось, когда онъ, весь запыхавшійся, появился прямо передъ нею. Они пожали другъ другу руки и обмнялись обычными привтствіями.
— Кажется, я помшалъ вашей бесд… съ господиномъ Неруцкимъ, если не ошибаюсь? — произнесъ Костевъ, продолжая тяжело дышать, и какъ-то смшно двигая своимъ коротенькимъ носомъ, придававшимъ его лицу грубоватое выраженіе.
— Да, я была съ Неруцкимъ, только вы ничему не помшали, — отвтила Полина Александровна. — Я давала ему порученія въ городъ. Никакъ не могу дозваться своей портнихи. Пусть побгаетъ!
И она засмялась веселымъ, невиннымъ смхомъ, отъ котораго влажные зубы ея сверкнули, какъ эмаль.
Костевъ посмотрлъ на нее пожирающимъ взглядомъ.
— Значитъ, вы не сердитесь? Вы не бросились бжать отъ меня? — спросилъ онъ. Полина Александровна снова расхохоталась.
— Вы на-дняхъ уже доказали, что бгаете скоре меня… — возразила она.
— Слдовательно, вы не сердитесь? вы простили? — продолжалъ Костевъ.
— Да что такое? Я ничего не помню.
— Тогда… когда мы были на ферм… и когда возвращались… — вполголоса напомнилъ Костевъ, близко наклоняясь къ ней.
‘О, какъ онъ глупъ! Я не выдержу!’ — мысленно простонала Полина Александровна.
— Разв я не прибила васъ зонтикомъ? — сказала она вслухъ. — Хорошо, я ударю васъ еще. Протягивайте руку.
— И тогда ужъ простите совсмъ?
— Протяните руку, — повелительно повторила Полина Александровна, останавливаясь и притопнувъ ножкой.
Костевъ, немножко морща свой забавный носъ, вытянулъ руку безъ перчатки, ладонью кверху.
— Переверните ладонью внизъ.
Костевъ повиновался. Полина Александровна подняла зонтикъ и совсмъ не шутя, сильно ударила имъ по вытянутой рук. Молодой человкъ стиснулъ зубы, лицо и вки его покраснли.
— Видите, я отъ васъ готовъ вытерпть всевозможныя мученія, — сказалъ онъ. — Но за то вы не должны больше надо мною смяться. Вы еще не узнали, когда у вашего мужа будетъ засданіе въ город?
— Засданіе? Какое засданіе?
— Въ какой-то комиссіи, въ город… Вы общали условиться со мною, чтобы идти гулять въ паркъ.
— Вотъ когда вспомнили! Это засданіе вчера было, — отвтила совершенно спокойно Полина Александровна. — А теперь, m-r Костевъ, я иду къ вокзалу встрчать мужа, не провожайте меня.
— Но еще такъ рано! — возразилъ молодой человкъ.
Полина Александровна остановилась, повела кругомъ задумчивымъ взглядомъ, и чуть замтно вздохнула.
— Нтъ, пора… Знаете, m-r Костевъ, я слишкомъ неблагоразумно длаю, что часто вижу васъ… Это можетъ дурно кончиться… До свиданья!
И обдавъ его взглядомъ, отъ котораго точно ожогъ пробжалъ по его нервамъ, она быстро пошла впередъ.
За поворотомъ она поровнялась съ господиномъ уже немолодой наружности, одтымъ въ длинный сюртукъ, блый жилетъ и пестрые англійскаго стиля панталоны. Господинъ этотъ, оглянувшись на нее, вжливо приподнялъ шляпу.
— Bonjour. Какъ вы раскраснлись! Надюсь, не потому, что спасались отъ преслдованій поклонниковъ, которымъ нтъ числа? — обратился онъ къ Полин Александровн.
— Немножко вы, пожалуй, угадали… — отвтила она. — Но позвольте вамъ замтить, что чему нтъ числа, то не дорого…
— Это даже согласно съ политической экономіей. Но это нелюбезно — то, что вы сказали.
— Почему?
— Потому что одно изъ двухъ: или вы не считаете меня своимъ поклонникомъ, значитъ не замчаете, какъ я вами любуюсь, или относите меня, вмст со всми другими, къ дешевому товару.
— Вы мною любуетесь?
— Конечно. У меня вкусъ хорошій. Но ухаживать за вами я никогда не стану, потому что вамъ меня никогда не обмануть.
Полина Александровна бросила на своего собесдника изподлобья лукавый взглядъ.
— Да, я знаю, вы считаете меня кокеткой, — сказала она. — Но вспомните о моемъ дешевомъ товар… Разв можно смотрть на нихъ серьезно? Разв стоитъ кому-нибудь изъ нихъ отдать душу?
Пожилой господинъ пріостановился, посмотрлъ на Полину Александровну смющимися глазами, и весело подкинулъ головой.
— Охъ, до чего мы договорились! — произнесъ онъ со смхомъ. — Вдь вы сейчасъ скажете: — вотъ, если-бы на моемъ пути попался человкъ уже немолодой, съ созрвшимъ характеромъ, съ умомъ и опытомъ жизни… Ну, еще какія тамъ достоинства вы во мн открыли-бы?
Полина Александровна густо покраснла и даже стиснула зубы.
— Вдь вы, милая барыня… знаете, кто вы такая? Вы — профессіональная очаровательница, — продолжалъ господинъ въ бломъ жилет. — Я всегда васъ такъ называю. Мысленно, конечно, потому что, скажи я вслухъ, ‘дешевый товаръ’ сейчасъ-бы этимъ воспользовался. Но вовсе не дурная профессія, увряю васъ. Напротивъ, даже очень пріятное занятіе. И вамъ веселе, и поклонники ваши пріучаются играть нервами. Все-таки это спасаетъ ихъ отъ одичанія.
— Какъ вы злы! — запальчиво бросила ему Полина Александровна, но сейчасъ-же сдержала себя и прибавила, приближаясь къ нему плечомъ и улыбаясь всмъ своимъ прелестнымъ личикомъ:
— А вы уврены, что вамъ не стоитъ за мною ухаживать?
Пожилой господинъ опять разсмялся.
— Хе-хе, бросьте это! Бросьте, я вамъ говорю, — отвтилъ онъ.
Они были уже у вокзала. Полина Александровна протянула своему спутнику руку, и быстрыми шагами пошла на платформу встрчать мужа.

ДВ ЛОЖИ.

Великолпный Никъ-Никъ, котораго мы видли въ ма на елагинской ‘стрлк’, еще не ухалъ за-границу. Множество обстоятельствъ задержали его въ Петербург. Во-первыхъ, брянскія акціи не оправдали ожиданій. Онъ разсчитывалъ, что посл срзки купона он въ одну недлю вернутъ прежнюю цну 506, а между тмъ он и теперь стоятъ на 470. Это урзало его бюджетъ. Онъ хотлъ наверстать на ‘конк’, но прозвалъ время, а по 122 купить не ршился.
Во-вторыхъ, Никъ-Никъ чрезвычайно заинтересовался игрою ‘поло’ и прекрасно чувствовалъ себя среди блестящаго кружка молодежи, отдающаго свои досуги этому новому и неоспоримо благородному развлеченію. Для него это тмъ удобне, что посщая арену Крестовскаго острова, онъ иногда завтракаетъ у одной француженки тамъ же, и обдаетъ у одной русской барыни на Каменномъ.
Въ третьихъ, когда въ Петербург былъ полученъ единственный кусокъ новаго цвтного полотна для сорочекъ, изумительнаго рисунка въ крупную голубую, розовую и желтую клтку самыхъ блдныхъ тоновъ, Никъ-Никъ тотчасъ перехватилъ эту новость, и оказался единственнымъ во всемъ Петербург обладателемъ сорочекъ, созданныхъ въ Лондон къ юбилею королевы Викторіи — дивныхъ сорочекъ въ крупную голубую, розовую и желтую клтку. Это произвело сенсацію, вс бросились искать этихъ клтокъ, но ни нашли. Были какъ будто похожія, но такихъ точно не было. А французъ-рубашечникъ объявилъ, что выписывать вновь не станетъ, потому что въ средин лта уже некому будетъ шить. Понятно, что при такихъ условіяхъ Никъ-Никъ не могъ покинуть невскую столицу, не исчерпавъ до конца эффекта розовыхъ, голубыхъ и блдно-желтыхъ клтокъ.
Наконецъ, въ четвертыхъ, явилось еще обстоятельство особой важности. На обд у старой княгини Троевровой, который Никъ-Никъ, какъ знаютъ читатели, предпочелъ всмъ боле заманчивымъ, но и боле легкомысленнымъ приглашеніямъ, и гд онъ надялся быть замченнымъ особами съ всомъ, — на этомъ обд княгиня Троеврова, освдомившись, что онъ предполагаетъ воспользоваться заграничнымъ отпускомъ, посмотрла на него какъ бы съ сожалніемъ, покачала укоризненно головой и сказала:
— Ахъ, господа, господа, все-то у васъ заграница на ум. Не умете вы любить отечественное.
Никъ-Никъ при этомъ такъ и обмеръ, а сидвшій рядомъ старый князь Сцкій улыбнулся съ свойственной ему благожелательностью, и произнесъ:
— Нынче начинаютъ, княгиня, любить отечественное. У меня есть дльные молодые люди, которые совсмъ не стремятся заграницу, разв только въ казенную командировку, по служебной надобности.
Этотъ обмнъ замчаній до такой степени смутилъ Никъ-Ника, что онъ подумалъ-было совсмъ отказаться отъ заграничной поздки. Потомъ, однако, успокоился, узнавъ, что самъ князь Сцкій ухалъ въ Aix-les-Bains, а сама княгиня Троеврова выхлопотала своему племяннику пособіе на поздку въ Трувиль, для поправленія здоровья.
Такимъ-то образомъ Никъ-Никъ позастрялъ въ Петербург, и въ прошлую субботу похалъ въ Коломяги открывать скаковой сезонъ.
У него былъ спеціальный костюмъ для скачекъ: черный жакетъ съ чрезвычайно длинными и круто закругленными фалдами, панталоны изъ блой фланели и свтло-срый цилиндръ. Все это превосходно дополняло знаменитыя розовыя, голубыя и желтыя клтки.
Никъ-Никъ побывалъ въ членской бесдк, поздоровался съ знакомыми, и узнавъ о побд ‘Гароты’, выразилъ сожалніе, что опоздалъ къ началу, такъ какъ непременно поставилъ-бы на нее двсти рублей. — И былъ-бы въ отличномъ выигрыш, э? — добавилъ онъ, обводя ближе стоявшихъ весело-вопросительнымъ взглядомъ.
Затмъ онъ проникъ на галлерею, и облокотясь спиною о барьеръ, обвелъ биноклемъ длинный рядъ переполненныхъ ложъ. Цлый цвтникъ совершенно лтнихъ шляпокъ, туалетовъ и улыбающихся лицъ. И вся интересная грядка выровнена по шнурку, не то что въ парижскомъ Лоншан, гд нтъ ложъ, и дамы напоминаютъ собою дико-растущіе цвтки, разбросанные здсь и тамъ. Знакомыхъ — почти вся трибуна. Но бинокль Никъ-Ника особенно внимательно остановился на двухъ ложахъ. Изъ одной виднлась желтая, длинная физіономія дамы лтъ пятидесяти, одтой въ темные цвта, съ дорого стоющею чопорностью, и рядомъ громадная голова старца, лысаго, съ срыми бровями и совершенно блыми бакенами. Такія головы бываютъ или у очень заслуженныхъ дворецкихъ, или у тхъ крупныхъ петербуржцевъ, которые ршили, что въ ихъ ранг можно не заниматься наружностью, тмъ боле, что сколько ни занимайся ею, все равно толку никакого не выйдетъ.
Въ другой лож Никъ-Никъ разглядлъ даму Уже не первой молодости, но еще очень моложавую, очень элегантно одтую, и рядомъ съ нею двушку-подростка, лтъ пятнадцати, въ шляпк англійскаго фасона и бломъ платьиц. Изъ-за нихъ выдвигалась рыжеватая голова барона Шпицгоха, и сверкалъ его блый жилетъ изъ-подъ чернаго вестона съ бутоньеркой. Никъ-Никъ намтилъ эти две ложи и поднялся наверхъ.
Дама лтъ пятидесяти только повернула къ нему свое длинное, желтое лицо, съ густымъ загаромъ на носу, и кивнула не подавая руки. Старецъ протянулъ два пальца, придерживая остальными перчатку. Пальцы были большіе, пухлые, съ кустиками волосъ, и производили непріятное ощущеніе.
— Сейчасъ будетъ очень интересная скачка, каждая изъ пяти лошадей можетъ выиграть. — сказалъ Никъ-Никъ.
— Неужели вы играете? — спросила дама такимъ тономъ, какъ если-бы спрашивала: неужели вы ходите безъ галстуха?
Никъ-Никъ тотчасъ понялъ ее.
— Боже сохрани! Играть здсь въ тотализатор? За кого вы меня принимаете, Анна Илларіоновна? — поспшно отвтилъ онъ. — У насъ иногда бываютъ крупные пари между членами, но тотализаторъ — какой ужасъ! Тамъ даже пахнетъ скверно.
Дама благосклонно на него взглянула, и улыбнулась узкими коричневыми губами. Старецъ взглянулъ нсколько недоврчиво, но тоже одобрительно, и пустилъ сиплое: хе-хе!
— И тотализаторъ, и самыя скачки — все это жалкое обезьянство, европейничанье, — произнесъ онъ. — Въ другомъ мы уже отстали отъ этой глупой привычки, а тутъ еще тянемся. Я-бы уничтожилъ.
— Нтъ, почему-же? — протянула дама. — Тотализаторъ — да, я тоже не позволила-бы. Но самый спортъ — разв вы не находите, что онъ отзывается чмъ-то аристократическимъ? Взгляните на афишу — сколько тутъ именъ изъ нашего круга.
— Подражаніе, подражаніе Европ, и въ нашемъ кругу тоже еще есть. Лоншанъ какой-то хотятъ устроить, — упорствовалъ старецъ.
— Нтъ, я съ вами не согласна, гд есть аристократія, тамъ долженъ быть благородный спортъ… — оспаривала дама.
— Такъ ездите на бга, вотъ національный русскій спортъ!
— Бга? Что вы говорите! Вдь это развлеченіе для тхъ… какъ это называется? Ну, вотъ, гд калачи продаютъ…
— Калашниковская пристань? Тамъ никакихъ калачей не продаютъ, а милліонныя дла длаютъ, — строго объяснилъ старецъ.
— Вы скоро предпринимаете вашъ обычный вояжъ за границу? — вмшался Никъ-Никъ, и его голосъ зазвучалъ какой-то почтительной слащавостью.
— Да, меня посылаютъ въ Аркашонъ, но я все откладываю. Эта ‘заграница’ ужъ такъ надола, до такой степени все тамъ жалко, скверно, мизерно посл нашихъ широкихъ русскихъ привычекъ…
— Парижъ, я вамъ скажу, сдлался прямо гнусенъ, — вставилъ съ нкоторымъ оживленіемъ старецъ. — Я вотъ только-что вернулся, во всей Европ побывалъ, и везд — одна гадость. Только и почувствовалъ себя снова человкомъ, когда меня высадили на варшавскомъ вокзал. Околышъ на моемъ курьер, и тотъ роднымъ показался.
— Но нельзя-же сказать, чтобы все было тамъ скверно. Театры, магазины… ну, наконецъ, рестораны… — замтила дама.
— Хуже нашихъ, хуже! — опять строго отрзалъ старецъ. — Фальсификація и дороговизна. Измельчало все, подгнило. Вся ихъ цивилизація подгнила. Мн, я вамъ скажу, во всей Европ только одно понравилось. Былъ я нынче въ первый разъ въ Стокгольм, такъ тамъ въ садовыхъ кафе вечеромъ каждому постителю подаютъ зеленое байковое одяло. Вотъ это умно, этому и у насъ подражать-бы слдовало.
Дама разсмялась.
— И вы сидли тамъ подъ зеленымъ байковымъ одяломъ? — спросила она.
— Сидлъ-съ, какъ какой-нибудь штурманъ, и прекрасно себя чувствовалъ. Но у насъ не знаютъ, что именно слдуетъ перенять у Европы, — заключилъ уже брюзжащимъ тономъ старецъ.
Лошади, между тмъ, поскакали. Никъ-Никъ воспользовался моментомъ, и сдлавъ торопливый, но почтительный поклонъ, покинулъ ложу.
‘Чортъ возьми, изъ-за нихъ я не усплъ поставить’, подумалъ онъ съ неудовольствіемъ, наводя бинокль на скаковой кругъ. — ‘Ну, такъ и есть, мой фаворитъ обскакиваетъ… нтъ, отпалъ. Но все равно, я потерялъ ощущеніе игры’.
Онъ сталъ пробираться между двумя рядами ложъ, раскланиваясь, на минуту останавливаясь подл знакомыхъ дамъ, обмниваясь съ нкоторыми изъ нихъ какими-то условными знаками. Затмъ онъ вошелъ во вторую изъ намченныхъ имъ ложъ.
— Выиграли? — быстро обернулась къ нему элегантная дама не первой молодости.
— Увы, мн помшали поставить, — отвтилъ Никъ-Никъ, и объяснилъ, кто его задержалъ, причемъ изъ самаго тона его ясно было, что когда сидишь въ лож у такихъ особъ, то нечего думать объ игр.
— А я проигралась, то-есть не я сама, я ставила вотъ на ея счастье… (дама указала на сидвшую подл нея двушку-подростка). А баронъ, представьте, выигралъ…
Баронъ вынулъ изъ жилетки три билета съ однимъ номеромъ и показалъ Никъ-Нику, причемъ его рыжіе усы, рыжія губы и рыжія веснушки раздвинулись въ одну живописную улыбку.
— Садитесь, m-r Повацкій, разсказывайте… — суетливо приглашала дама, безъ нужды двигая своимъ стуломъ и подбирая платье. — Знаете новость: черезъ недлю мы узжаемъ. На мсяцъ куда-нибудь въ Швейцарію, а потомъ въ Біаррицъ. Я бы ухала раньше, но вотъ относительно Лили надо списаться. Нельзя же мн таскать ее за собою, вдь я ду отдохнуть, вы понимаете. Теперь все устроилось. Я по дорог завожу ее въ деревню ея отца, тамъ его мать. И онъ тоже тамъ, мой бывшій мужъ. Пробуду тамъ нсколько дней, и — вонъ изъ Россіи.
— Тянетъ?
— Ахъ, какъ тянетъ! Знаете, просто не смотрла бы здсь ни на что. Такъ противно, такъ противно… Ну, что такое, возьмите, эти скачки? Вдь это пародія какая-то! Можно-ли чувствовать себя въ дух среди этихъ петербургскихъ дамъ, напримръ?
— Къ мужчинамъ вы снисходительне?
— Разумется. По моему, въ Россіи если есть что нибудь хорошее, такъ это — мужчины. Нкоторые, по крайней мр. А все остальное — ужасъ, ужасъ, ужасъ! Горничной не могу найти себ. Лакей, мой Филипъ, вы знаете? — очень порядочный былъ для выздного, и вдругъ сегодня, представьте себ, нался луку! Подсаживаетъ меня въ коляску, а я слышу — лукъ. Велла ему дома остаться, что же мн было длать… Шляпу вчера по всему Петербургу искала, и не нашла. Модели проданы, а сами не умютъ сдлать. Вотъ и надла изъ тхъ, что еще въ ма покупала. Нтъ, merci, черезъ недлю мы улетучиваемся. А куда вы отсюда?
— Отсюда? Но я еще ничего не имю въ виду.
— Баронъ предлагаетъ обдать у Фелисьена. Я завезу Лили домой, это почти по дорог. Боже мой, хоть хозяинъ тамъ французъ, это немножко поднимаетъ нервы. Вы будете?
Никъ-Никъ общалъ быть.
— Значитъ, въ деревн вы встртитесь съ вашимъ бывшимъ мужемъ? — спросилъ онъ какъ-то хитро.
— Да. И мы встртимся какъ чужіе. Это оригинально, не правда-ли? Что, если онъ станетъ за мною ухаживать?
— Весьма возможно. Для него это тоже покажется оригинальнымъ.
— Вы думаете?
— Ручаюсь.
Дама засмялась, отвернулась, поправила падавшіе изъ подъ шляпки волосы Лили, потомъ быстро наклонилась къ Никъ-Нику и произнесла очень тихо надъ его ухомъ:
— Но вдь это… это нельзя было бы считать за адюльтеръ?

ПО ВСМЪ.

(Изъ письма зазжаго провинціала).

Пишу теб, душа моя Гуськовъ, на второй-же день по прізд въ Петербургъ. Надобности въ этомъ никакой нтъ, но хочется подлиться впечатлніями, какъ говорилъ поэтъ Пушкинъ.
Петербургъ, я теб скажу, чудесный городъ, только совсмъ не такой, какимъ я воображалъ его. Начать съ того, что все тутъ очень просто. Выходишь изъ вагона, и видишь голую закоптлую стну. Вошелъ въ вокзалъ — опять голыя стны, и тоже какъ будто прокоптлыя. А я думалъ, что тутъ иначе и ступить нельзя, какъ по коврамъ, и что на каждомъ шагу взоръ услаждается чмъ либо грандіознымъ, или художественнымъ.
Повезъ меня извозчикъ по Невскому, и надо сказать — плюгавый какой-то извозчикъ: у насъ въ Ростов они гораздо лучше. Но и Невскій тоже, надо признаться, разочаровалъ меня: улица широкая, дома преогромные, но все ихъ украшеніе состоитъ изъ громадныхъ вывсокъ. хать-же очень трудно, потому что то правая сторона загорожена, то лвая, это оттого, что теперь починяютъ мостовую. Два новые дома обратили на себя мое вниманіе: стоятъ почти рядомъ, оба изъ одного и того-же благо камня, и въ одномъ одинъ банкъ, а въ другомъ другой. Полагаю, что и вс остальные банки выстроятся точно также, и тогда будетъ очень удобно узнавать ихъ среди другихъ домовъ. А трактиры вс имютъ вывски зеленаго цвта.
Ты понимаешь, что почистившись и переодвшись, я тотчасъ вспомнилъ именно о трактирахъ, такъ какъ мн сть хотлось. И что-бы скоре изучить эту часть, я позавтракалъ кряду въ двухъ. Это очень возможно, потому что порціи подаютъ маленькія. Машины играютъ и скатерти довольно чистыя, но великолпія, о которомъ мы оба мечтали, никакого нтъ. Со мною рядомъ очень видный генералъ сидлъ, и ему подали точно такое же соломенное стуло, какъ и мн. А на счетъ Доминика это все враки, будто тамъ можно пость пирожковъ и улизнуть не заплативши: я, для проврки, попробовалъ такъ сдлать, но меня тотчасъ остановилъ лакей въ синей куртк съ зеленымъ передникомъ, и довольно строго вернулъ къ буфету. Буфетчикъ же, давая сдачу, такъ пристально на меня смотрлъ, точно глазами фотографію снималъ.
Обдать, душа моя, похалъ я за-городъ, и для этого взялъ громадное шестимстное ландо. Представь себ, что такой экипажъ здсь стоитъ гораздо дешевле двухмстной коляски, и даже пролетки. Правда, ландо это громыхало и скрипло, и лошади никакъ не налаживались въ ногу, потому что правая вдвое была выше лвой, но въ смысл помстительности нельзя желать лучшаго.
За обдомъ играли румыны, только не знаю, т ли самые, что были у насъ въ Ростов, или другіе. Гулялъ по саду и заглядывалъ въ бесдки, гд кутятъ съ дамами. Очень нарядныя дамы, въ громадныхъ шляпахъ. На двухъ я положительно засмотрлся, но ко мн подошелъ какой-то очень сердитый мужчина и попросилъ отойти.
При выход, долго не могъ дождаться своего ландо, потому что здсь заведенъ странный обычай — отсылать порожніе экипажи на какой-то дальній островъ, можетъ быть даже необитаемый.
Изъ ресторана похалъ прямо на ‘стрлку’, такъ какъ былъ часъ самаго фешенебельнаго гулянья. Другъ мой, помнишь ли ты наши мечтанія объ этой ‘стрлк’, объ этомъ ‘пуант’? Какъ разыгрывалось наше воображеніе, какія чудеса роскоши, великолпія, элегантности представлялись намъ! И повришь-ли, я ничего этого не нашелъ. Мимо моего ландо плелись извозчики, шныряли какія-то таратайки, гд сидли господа съ картузами на головахъ, и раскачивались такія же ландо. Впрочемъ, я человкъ зазжій, и судить не могу. Можетъ быть эти господа въ таратайкахъ — очень знатные люди, и носятъ картузы и голенища только чтобъ намекнуть на свой образъ мыслей, но мн они показались мелкими торговцами или лошадиными барышниками. Элегантныхъ же экипажей было не боле десятка, и въ одномъ изъ нихъ я узналъ тхъ самыхъ дамъ, которыми любовался въ ресторан. Но я заподозрилъ, какъ будто он были… ты понимаешь? — черезчуръ веселы.
Я обратился къ моему кучеру съ вопросомъ, всегда ли ‘стрлка’ иметъ такой скромный видъ, и онъ пояснилъ мн, что настоящая публика бываетъ здсь только въ ма, а теперь собирается самая пустая ‘шармаша’ — ‘изъ провинціи, значитъ, вотъ врод какъ вы’. Не взирая на неумстность послдняго замчанія, я понялъ въ моемъ возниц глубокаго знатока петербургской жизни, и потому предложилъ ему составить программу моего вечера, съ тмъ чтобы прохаться, какъ говорится, ‘по всмъ’, и всюду поспть къ самому надлежащему часу. Возница отнесся къ вопросу съ живйшимъ участіемъ, и сейчасъ же набросалъ планъ дйствій. Перво-на-перво, пояснилъ онъ, надо въ ‘Зоологическій садъ’, потому тамъ публика ранняя. ‘А оттелева гони въ ‘Акваріумъ’, тамъ теб что угодно: либо къ нмцамъ поспешь, либо къ французинкамъ. А напосля того безпремнно на Крестовскій, къ самому розвалу’. — Да врно-ли такъ выйдетъ? — спросилъ я.
— Не сумлевайтесь, въ самую точку: съ графами, да съ князьями зжалъ. Само собою, на чаекъ прибавите.
— А въ ‘Аркадію’ разв не подемъ?
— Можно и въ ‘Аркадію’ потрафить. Намеднись я съ княземъ Сундуковымъ здилъ, такъ опосля всего еще на тони потрафили. Красненькую мн на чаекъ выложилъ.
Каковы аппетиты? А армякъ на немъ съ чужаго плеча, полинялый, и самъ сидитъ на козлахъ, словно на облучк телги. На слдующее время стану избгать кучеровъ, которые здятъ съ княземъ Сундуковымъ.
Тмъ не мене, онъ свое дело сдлалъ: мы дйствительно потрафили всюду, въ самую точку. За одинъ вечеръ я, можно сказать, изучилъ вс злачныя мста въ Петербург.
Признаюсь, мн даже трудно разобраться въ впечатлніяхъ. Я немножко ослаблъ, и въ голов какъ-то все встряхнулось. Можетъ быть это оттого, что въ ‘Зоологическомъ саду’ много пилъ пива. Но тамъ нельзя не пить его много. Представь себ, что дамы, сидя за столиками, сами приглашаютъ выпить съ ними. И притомъ, пиво словно разлито въ воздухе: дышешь, и чувствуешь, какъ въ тебя входитъ какой-то раздражающій пивной эфиръ. Чортъ его знаетъ, откуда онъ берется: вдь въ пив, кажется, эфира-то нтъ совсмъ?
Ахъ, душа моя Гуськовъ, но какъ хорошо! Да, только въ Петербург и умютъ пріятно жить.
Впрочемъ, опять все оказалось не такъ, какъ мы съ тобою предполагали. Великолпія, представь себ, никакого: все въ высшей степени просто, до чрезвычайности просто. Начать съ обмундированія прислуги: ты не поврилъ-бы что находишься въ роскошной сверной Пальмир. Въ одномъ саду прислуга одта въ такія странныя, на манеръ арестантскихъ, куртки, что я сначала подумалъ: ужъ не попалъ-ли я, ненарокомъ, въ какую-нибудь колонію несовершеннолтнихъ преступниковъ? Въ другихъ садахъ меня поразило, что вс служащіе, кром оффиціантовъ, одты въ толстые казакины и сапоги съ голенищами. Но я, разумется, сообразилъ, что это длается отнюдь не изъ скаредности, а съ цлью придать учрежденію пріятный народный колоритъ. Какъ хочешь, а тутъ есть извстная пикантность: въ дверяхъ театра тебя встрчаетъ капельдинеръ пошехонскаго вида, а на сцен распваетъ и приплясываетъ француженка, только-что сегодня пріхавшая прямымъ поздомъ изъ Парижа. Но, что правда, то правда: этнографическая врность въ обмундированіи прислуги хромаетъ. Такихъ казакиновъ народъ совсмъ не носитъ, и затмъ, я полагаю, что добрая пара лаптей придала бы много колориту.
Но какъ мн разобраться во всемъ, что я видлъ? У меня все такъ перепуталось въ голов, что я легко могу переврать. Кажется, что гд-то я видлъ одинъ театръ каменный, и одинъ желзный. Да, да, желзный, строенный на металлическомъ завод. Но, можетъ быть, это мн почудилось? За то, достоврно могу поручиться, что я побывалъ по крайней мр въ десяти буфетахъ. Не удивляйся, тутъ на это смотрятъ серьезно, и въ каждомъ саду есть по нсколько буфетовъ. Разнообразіе, въ высшей степени достойное подражанія. Торчатъ передъ одной и той же буфетной выставкой — скучно, да и вниманіе вс обратятъ. А тутъ ты длаешь такъ: подходишь къ одному буфету и выпиваешь дв рюмки водки, потомъ, погулявъ въ саду, заглядываешь въ другой, и спрашиваешь дв рюмки коньяку, затмъ, повернувъ всторонку, съ невиннымъ видомъ входишь въ третій буфетъ, гд теб даютъ нсколько кружекъ пива, холоднаго, пнистаго, прямо изъ бочки, наконецъ, ты присаживаешься къ столику, и спрашиваешь бутылку дрей-мадеры. Такимъ образомъ, никто за тобой не наблюдаетъ, а между тмъ ты утшенъ.
Собственно говоря, впрочемъ, вс эти уголки называются садами и театрами. Но театровъ также много, какъ и буфетовъ, и потому легко смшать одни съ другими. А что касается садовъ, то у насъ въ Ростов лучше. Здсь дв березки, съ чертополохомъ посредин и петуніей вокругъ, считаются садомъ. И притомъ, тьма кромшная. Фонарей, если я не перепуталъ, полагается столько, сколько буфетовъ, отсюда ясно ихъ прямое путеводительное назначеніе. Вообще, свтъ распространенъ неравномрно: онъ усиливается въ буфетахъ и около буфетовъ, и постепенно слабетъ по мр удаленія отъ распивочныхъ центровъ. Отъ этого происходитъ тоска, которая въ свою очередь тянетъ къ буфету. Я потомъ все это отлично сообразилъ, но сначала недоумвалъ, и даже обратился къ оффиціанту съ вопросомъ, почему сады въ Петербург погружены въ такую тьму. Оффиціантъ отвтилъ мн съ находчивостью, длающею честь ихъ сословію:
— Помилуйте, намъ пущать много свту никакъ невозможно: публика обижаться будетъ. Публика здшняя любитъ, чтобы темно было. Засвти побольше, такъ и ходить не будутъ.
— Да отчего-же?
— Стсняться будутъ.
Откровенно говоря, я ничего не понялъ, но не желая показаться провинціаломъ, лукаво подмигнулъ и принялъ плутоватый видъ.
Чувствую, другъ мой Гуськовъ, что ты ждешь отъ меня самаго главнаго — отчета о театральныхъ представленіяхъ. Но, повторяю, боюсь перепутать. Ты пойми: я прокатился по всмъ садамъ, а въ каждомъ саду по нсколько театровъ. Театръ спереди, театръ сзади, театръ сбоку, одинъ закрытый, другой открытый, въ одномъ кончаютъ, во второмъ продолжаютъ, въ третьемъ начинаютъ. Разнообразіе такое, что можно съ ума сойти. Настоящее вавилонское столпотвореніе: французы, нмцы, англичане, русскіе, жиды, румыны, цыгане. Французы канканируютъ, нмцы играютъ ‘Прекрасную Елену’… Кажется, я сбился, а впрочемъ, очень возможно, что нмцы давали именно ‘Прекрасную Елену’…
Но, представь себ, я нигд не видлъ Рауля Гюнсбурга. Вотъ теб лучшее доказательство, въ какомъ безпорядк я находился.
Дйствительно, къ концу вечера у меня все перепуталось въ голов.
Мн казалось, будто какая-то нмка поетъ по-нмецки арію герцогини Герольштейнской, какая-то француженка стоитъ вверхъ-ногами, какіе-то жидочки расхаживаютъ въ боярскихъ костюмахъ и поютъ по-русски, а знаменитая Отеро улыбается мн со сцены…
Однако, я усталъ писать. И къ тому же, зачмъ напрасно дразнить тебя? Вотъ, прізжай сюда на будущій годъ вмст со мною, тогда самъ все увидишь и всмъ насладишься. Я же буду твоимъ врнымъ и опытнымъ путеводителемъ. А пока прими дружеское рукопожатіе любящаго тебя Пети Воробейникова.

КАНИКУЛЫ.

Завтракъ уже поданъ на столъ, но хозяйка еще не вышла. Она сидитъ въ своей комнат, передъ туалетнымъ столикомъ, приставленнымъ въ простнк между раскрытыми окнами. Втеръ шевелитъ шторами и иногда вздуваетъ ихъ какъ паруса. Спиртовая лампочка догараетъ, и замирающій голубой язычекъ чуть лижетъ прокоптвшія щипцы. Марья Андреевна уже окончила свои ondulations, но ей не хочется покинуть табуретъ передъ зеркаломъ. Она приблизила лицо къ самому стеклу и разсматриваетъ себя въ упоръ близорукими, выцвтшими глазами, и зачмъ-то проводитъ двумя пальцами то по бровямъ, то надъ бровями. Уже съ четверть часа она такъ сидитъ, и кажется, все разсмотрла, до послднихъ складочекъ на уголкахъ глазъ, но никакъ не можетъ разстаться съ своимъ мстомъ. Собственно, это самое любимое ея занятіе днемъ, и особенно утромъ, когда совсмъ нечего длать. Сидитъ, смотритъ въ зеркало, и никогда не соскучится, словно въ первый разъ въ жизни иметъ возможность разсмотрть себя.
На балкон ея мужъ, Павелъ Степановичъ, кончилъ газету, покачался немного въ камышевомъ кресл, и почувствовавъ при вид накрытаго стола утренній голодъ, выразилъ нетерпніе.
— Marie, подано уже! Иди завтракать! — крикнулъ онъ въ окно со вздувшимися шторами.
— Иду! — тягучимъ тономъ отвтила Марья Андреевна.
Она встала, прикрыла загашенную втромъ лампочку, дошла до двери, но хватившись носоваго платка, вернулась. Платокъ лежалъ на туалетномъ столик, и поэтому она опять присла и стала снова смотрть на себя въ зеркало и потрогивать пальцами то кожу на лбу, то прическу.
— Maman, папа ждетъ завтракать! — крикнула изъ сада въ другое окно тринадцатилтняя дочка Лиза, сидвшая до тхъ поръ на скамейк подл гувернантки.
Она поднялась локтями надъ подоконникомъ и заглянула въ комнату. Видъ матери, разсматривающей себя въ зеркало, произвелъ на нее впечатлніе священнодйствія. Она молча, съ глубокимъ интересомъ стала смотрть, какъ это происходитъ — хотя, собственно, ничего не происходило.
Павелъ Степановичъ сталъ быстро ходить взадъ и впередъ по балкону, обдергивая парусинный пиджачекъ и шевеля пальцами кончикъ бороды.
— Что же нейдутъ завтракать? — покрикивалъ онъ нетерпливо. — Удивительно, право, какъ вс распускаютъ себя на дач. Въ чемъ дло? Почему? И безъ того часомъ позже подаютъ…
— Володя дома? — спросила Марья Андреевна дочку.
— Не знаю… нтъ, не видала, — отвтила та, продолжая сосредоточенно созерцать зрлище нескончаемаго сиднья передъ зеркаломъ.
Въ ней уже просыпались женскіе инстинкты, и она начинала понимать наслажденіе, которое испытывала мать. Она и сама иногда, среди дня, станетъ передъ большимъ зеркаломъ въ гостиной, стоитъ и смотритъ, молча, серьезно, долго, пока кто-нибудь не войдетъ.
Узнавъ, что Володи еще нтъ, Марья Андреевна взяла другое зеркало, поменьше, и стала разсматривать себя въ него сзади, повернувшись спиной къ туалету. Лиза совсмъ влзла на подоконникъ и слдила, какъ въ обоихъ зеркалахъ отразился дивно расчесанный затылокъ мамаши.
— Marie, когда же наконецъ? — послышался совсмъ сердитый окрикъ мужа, и его недовольное лицо показалось изъ-за отодвинутой шторы.
— Иду, — отвтила съ легкимъ вздохомъ жена.
Вс, наконецъ, услись за столъ. Какъ разъ въ эту минуту на ступенькахъ балкона поднялась фигура юноши въ гимназическомъ кител.
— Каждый разъ ты опаздываешь! Хоть говори, хоть не говори! — проворчалъ Павелъ Степановичъ.
Володя приблизился развинченной походкой, кинулъ фуражку, поздоровался съ отцомъ, поцловалъ ручку матери, и подвинувъ стулъ, обрушился на него такъ, какъ крючники кидаютъ мшки на телгу. Онъ толкнулъ при томъ столъ, задлъ локтемъ сестру, и хватилъ рыжими сапогами по ногамъ отца.
— Что это, мой милый, ты садиться разучился? ходить разучился? Откуда у тебя такія манеры взялись? — снова заворчалъ отецъ, подбирая ноги. — Ужасъ, ужасъ, до чего этотъ молодой человкъ распустился на дач, — обратился онъ къ жен. — Обрати, пожалуйста, вниманіе на его костюмъ: китель весь измятъ, зеленыя пятна отъ травы, сапоги точно у бродяги. Дуняша, почему вы не чистите сапоги молодому барину? — перенесъ онъ свои недовольныя замчанія къ горничной.
— Помилуйте, когда же ихъ чистить? Владиміръ Павловичъ никогда съ вечера ихъ за дверь не выставятъ, а утромъ не допросишься. Наднутъ нечищенные, да такъ и ходятъ, — объяснила Дуняша.
— Вдь это неряшество! — проворчалъ Павелъ Степановичъ. — Меня ужасаетъ, именно ужасаетъ подобная распущенность.
Володя, сидя совсмъ бокомъ, такъ что Лиза осторожно все отодвигалась отъ него, провелъ рукой по мокрому лицу.
— Лтомъ что же тамъ соблюдать еще, — проговорилъ онъ своимъ страннымъ, переломленнымъ голосомъ, не то дискантомъ, не то басомъ.
— Опрятность и приличныя манеры надо всегда соблюдать, для этого нтъ особыхъ сезоновъ! — наставительно замтилъ отецъ.
Гимназистъ на это только подкинулъ головой, дескать: слышалъ я, слышалъ! — и потянулъ къ себ блюдо, опрокидывая стаканы и морща скатерть. Наваливъ на тарелку весьма изрядную порцію, онъ принялся съ жадностью сть.
Павелъ Степановичъ сохранялъ недовольный видъ. Ему претило ‘разгильдяйство’, въ которое, по его наблюденіямъ, втягивался сынъ. Да и не сынъ только: онъ и въ дочери замчалъ какое-то не нравившееся ему упрощеніе манеръ, охоту знакомиться со всми дачными двчонками, невниманіе къ замчаніямъ француженки. И жена тоже распустилась, не смотрла какъ слдуетъ за порядкомъ въ дом, и хотя проводила цлые дни передъ туалетнымъ столикомъ, но если не собиралась никуда выйти, то оставалась въ ночной кофточк. Этой ночной кофточки, при раздланной до послдняго волоска прическ, онъ не могъ равнодушно видть. ‘Манера русской кокотки’, выражался онъ мысленно.
— Ты не забылъ, надюсь, что теб переэкзаменовка предстоитъ? — обратился онъ къ сыну.
— Что-жъ такое переэкзаменовка? Я приготовлюсь. Сегодня праздникъ, — возразилъ Володя.
Онъ уже нался, и теперь опять сидлъ бокомъ, и въ нетерпніи болталъ подъ столомъ ногою. Марья Андреевна мдленно поднялась.
— Пойдемте въ паркъ? — бросила она гувернантк. — Потомъ приходите къ вокзалу, я буду тамъ. Надньте Лиз блое платье съ кушакомъ.
Володя подошелъ къ стоявшему тутъ-же велосипеду, осмотрлъ его, но потомъ раздумалъ на немъ хать. Вмсто того онъ прошелъ въ свою комнату и схватилъ тамъ какой-то учебникъ.
Ему вдругъ захотлось показать, что онъ вовсе не лнтяй, что ему и въ праздникъ ничего не стоитъ заняться. Недовольный тонъ отца уязвилъ его. Онъ находилъ несправедливымъ такое отношеніе. — ‘Чего отъ меня хотятъ? — думалъ онъ. — По математик я первый ученикъ. Вотъ латынь эту, да гречиху (у нихъ такъ называли греческій языкъ) я дйствительно не люблю, это правда. Ну, а приготовиться къ переэкзаменовк все-таки могу’.
Съ грамматикой подъ мышкой, онъ сошелъ въ садъ, пробрался въ свой любимый уголокъ у ршетки, растянулся на трав и сталъ зубрить.
Прошло нсколько минутъ. Вдругъ до него долетли знакомые голоса, — ближе, ближе. Онъ приподнялся и заглянулъ сквозь ршетку. Такъ и есть: Соня и Варя Леденцовы идутъ мимо дачи, громко разговаривая и смясь. Ножки ихъ быстро мелькаютъ изъ-подъ коротенькихъ платьевъ, зонтики цпляются за втви акацій.
Володя всталъ совсмъ, отшвырнулъ книгу въ траву, подошелъ вплотную къ ршетк и произнесъ:
— Здравствуйте! Куда это вы спшите?
Барышни вздрогнули, но не остановились, и старшая отвтила на ходу:
— Далеко!
— Въ паркъ?
Ни та, ни другая не отвчали на это и чему-то разсмялись.
Володя посмотрлъ имъ вслдъ, на ихъ круто-заплетенныя косы и мелькавшія ботинки, постоялъ въ нершимости, потомъ энергически осадилъ фуражку на затылокъ, и пустился догонять ихъ.
На поворот въ паркъ онъ уже поровнялся съ Соней, и пошелъ рядомъ.
— Я съ вами погуляю немножко, — сказалъ онъ, и бокомъ, не оборачиваясь, протянулъ имъ руку.
— Что вамъ вздумалось въ праздникъ долбить?… — спросила Варя.
Волод почему-то не хотлось сознаться.
— Я просто читалъ… романъ одинъ, — сказалъ онъ.
— Неправда, я по книг видла, что это долбяжная, — возразила Варя. — Васъ заставили, вотъ вамъ и стыдно признаться..
— А по-каковски это такъ говорятъ: долбяжная? Такого слова нтъ, — придрался въ свою очередь Володя.
— У насъ вс такъ говорятъ, значитъ есть такое слово, — вступилась за сестру Соня.
— Мало ли что у васъ говорятъ, — отозвался Володя. — Пойдемте къ пруду, я покатаю васъ въ лодк.
— Merci, мы совсмъ не къ пруду идемъ.
Старшая тихонько толкнула младшую, и об почему-то фыркнули.
— Чему вы сметесь? — обиженно спросилъ Володя.
Сестры фыркнули еще громче, и пошли скоре. У нихъ вс разговоры всегда прерывались такимъ фырканьемъ, и Володя всегда обижался. Но Соня ему ‘ужасно’ нравилась: онъ былъ почти влюбленъ въ нее, хотя разговаривалъ и обращался съ нею со своею обычною мальчишескою небрежностью. Этимъ обращеніемъ онъ думалъ спасти свое достоинство и отомстить за насмшливость.
— Если вы не къ пруду идете, то куда же? — спросилъ онъ. — Я все равно съ вами пойду.
— Идите, если хотите, намъ все равно, — отрзала Соня.
— А мн и подавно, — ляпнулъ Володя.
Сестры фыркнули.
— Какъ это вжливо! — произнесла старшая, и опять об фыркнули.
— Я и не гонюсь за миндальщиной, — объявилъ Володя.
— Какъ? какъ вы сказали? за миндальщиной? — переспросила Соня, и толкнула сестру, причемъ об зашатались отъ смха. — Это у васъ въ гимназіи такъ выражаются?
— Разумется, миндальщина. Паточный леденецъ.
— Кто, кто паточный леденецъ?
— Да вотъ хотя бы лицеистъ вашъ, Храповъ. Паточнаго кавалера изъ себя корчитъ. Засунетъ руки въ брюки и сюсюкаетъ.
Соня и Варя опять фыркнули.
— Что-жъ, Храповъ премилый мальчикъ, — сказала Соня. — Съ нимъ очень пріятно разговаривать.
— Усики свои душистой помадой смазываетъ, — продолжалъ Володя. — Мамаша ему китель духами вспрыскиваетъ.
— А вы въ своемъ кител, должно быть, въ крапив валялись, — выпалила Варя.
— Я и не стремлюсь въ кавалеры попасть.
— А не стремитесь, такъ и не приставайте къ намъ. Мы васъ не приглашали идти съ нами.
— И не собираюсь идти, просто, мн по дорог было, — обозлился Володя. — Удивительно, право, интересно мн. До свиданья!
Онъ круто повернулъ и зашагалъ назадъ. Лицо его имло какое-то ухарски-злое выраженіе, какое бываетъ у озорнаго мальчишки, когда его выскли и отпустили.
‘Дрянь двчонки…’, думалъ онъ, болтая длинными руками и подкидывая головой съ съхавшей на затылокъ фуражкой.
Домой онъ зашелъ только, чтобъ взять велосипедъ. Любопытство все-таки влекло его въ паркъ. Онъ похалъ туда, и проколесивъ съ полчаса по разнымъ направленіямъ, замтилъ вдали барышень Леденцовыхъ, и подл нихъ юношу въ блистающемъ снжной белизной кител.
Ему захотлось пролетть мимо нихъ съ быстротой и ловкостью чемпіона. Онъ такъ и сдлалъ.
Сестры при вид его толкнули другъ друга и фыркнули. Храповъ только прищурился на него своими близорукими глазами.
Пролетвъ стрлой мимо знакомой группы, Володя услышалъ позади себя общій громкій хохотъ. Онъ покраснлъ и круто свернулъ въ боковую аллею.
Онъ еще не былъ безнадежно самоувренъ, и ему пришло въ голову, что онъ держалъ себя довольно глупо.

ГНВЪ ИВАНА ФИЛОФЕЕВИЧА.

Иванъ Филофеевичъ Пыщиковъ, какъ только поздъ замедлилъ ходъ, высунулъ голову изъ окна вагона 11-го класса, въ надежд увидть на платформ свою супругу, Наталью Андреевну. Она всегда встрчала его, когда онъ прізжалъ изъ города 20-го числа, потому что въ этотъ день въ департамент выдавали жалованье, и Иванъ Филофеевичъ имлъ обыкновеніе запасаться нкоторыми предметами баловства, какъ-то: закусками, дынею, абрамовскими коврижками, и т. п. Съ нимъ и сегодня была значительнаго объема корзинка, которую онъ поставилъ въ проход, поручивъ ее особенному вниманію кондуктора.
Но Натальи Андреевны на платформ не было. Были разныя другія жены, а его жены не было. Была даже супруга вице-директора, щеголиха до помраченія ума, но это не относилось къ длу.
Лицо Ивана Филофеевича приняло недовольный видъ. Вмст съ тмъ ему захотлось показать самостоятельность. Онъ ршилъ, что ни въ какомъ случа не потащитъ корзинку самъ на дачу, а возьметъ извозчика. И онъ подкатилъ къ своей калитк на извозчик, чего ршительно никогда не длалъ, кром какъ 20-го числа, и то потому только, что жена его встрчала въ вокзал, и онъ позволялъ себ удовольствіе ‘прокатить’ ее до дому, на глазахъ многихъ сослуживцевъ и другихъ лицъ, которымъ онъ несомннно былъ извстенъ.
— А гд же барыня? — спросилъ Иванъ Филофеевичъ хлопотавшую около стола, вертлявую и недурненькую собой горничную Лизу.
— А разв вы не повстрчались у вокзала? Барыня давно уже, отъ самаго завтрака, вышли въ паркъ, — отвтила та…
— Мм… промычалъ Иванъ Филофеевичъ, и пошелъ по всей дач.
Ему очень хотлось сть, а жены не было. Это портило ему расположеніе духа. Онъ наконецъ вышелъ въ столовую, развязалъ корзинку, и принялся медленно разворачивать промасленную бумагу. Вынырнувшій оттуда кусокъ балыка смотрлъ чрезвычайно аппетитно. Иванъ Филофеевичъ налилъ себ рюмку водки, проглотилъ, отрзалъ ломтикъ балыка, прожевалъ, вторично наполнилъ рюмку, проглотилъ, откроилъ еще балыка, но уже потолще, и снова принялся жевать.
Въ это время на балконъ быстро вбжала хорошенькая, полненькая брюнетка лтъ тридцати, вся раскраснвшаяся, запыхавшаяся, и еще издали прокричала:
— Представь себ, я опоздала встртить поздъ. Сижу въ липовой алле, читаю, и такъ увлеклась, что не замтила времени. Вдругъ слышу — свистокъ. Я бросилась къ вокзалу, но не могла поспть. Ну, здравствуй!
И она подставила подъ супружескій поцлуй свой маленькій, влажный лобъ.
— А съ тобой и книги нтъ. Какъ же ты безъ книги читала? — подозрительнымъ тономъ замтилъ мужъ.
Наталья Андреевна немножко смутилась, но тотчасъ нашлась.
— Я у газетчика газету брала, и бросила ее въ парк, — отвтила она.
— Напрасно бросила. Я могъ бы посл обда почитать. Да что же это обдать не даютъ? Ужъ и кухарка твоя тоже не зачиталась-ли газеты? — ворчалъ Иванъ Филофеевичъ. — Ботвинья-то съ лососиной будетъ у насъ сегодня?
— Ботвинья? Почему же ботвинья? Сегодня вовсе не такая жаркая погода! — возразила Наталья Андреевна.
Сообщеніе это очень разочаровало Ивана Филофеевича. Онъ всю дорогу думалъ о томъ, какъ онъ первую тарелку ботвиньи състъ съ лососинкой, а вторую съ балычкомъ, и ледку подброситъ.
— Не жаркая у васъ погода? А почему-жъ это у васъ все лицо пятнами горитъ? — подозрительно возразилъ онъ.
Молодая женщина пуще покраснла и прижала об руки къ щекамъ.
— Говорила вамъ, что бжала на поздъ, запыхалась, — отвтила она съ неудовольствіемъ. — Вамъ хорошо целый день въ департамент сидть, въ холодк. Въ казенныхъ домахъ всегда холодокъ есть. Пять часовъ кряду сидите, съ мста не двинетесь. А тутъ по хозяйству для васъ суетись.
— Посадилъ бы я васъ, сударыня, въ департаментъ, не очень бы, чай, понравилось, — продолжалъ тмъ же ворчливымъ тономъ Иванъ Филофеевичъ. — У насъ у начальника отдленія жена за границу просится, такъ онъ ужъ который день чортомъ ходитъ, да обрываетъ всхъ: подвернись только!
— Это онъ васъ обрываетъ, а когда я съ нимъ встрчаюсь у Мышеловкиныхъ, такъ онъ со мною чрезвычайно всегда любезенъ. А вамъ вовсе и не слдуетъ ему подвертываться.
Иванъ Филофеевичъ на это ничего даже не сказалъ, и когда подали вмсто ботвиньи жиденькій бульонъ съ плававшими на поверхности листочками какой-то зелени, то онъ, должно быть съ досады, пошелъ въ спальную, сбросилъ съ себя все, что только можно сбросить безъ нарушенія добрыхъ семейныхъ обычаевъ, и въ такомъ вид вернулся въ столовую. Наталья Андреевна, уже привыкшая къ его взглядамъ на свободу дачной жизни, только плечами повела.
Ей совсмъ не хотлось сть, и посл двухъ ложекъ она откинулась на спинку стула.
— Да, вотъ только и слышишь, что вс за границу дутъ, — произнесла она мечтательно. — А я, должно быть, такъ и проживу жизнь, не побывавъ за границею. Хоть-бы однимъ глазкомъ посмотрть, какой такой Парижъ…
— Вона! Парижъ! Куда хватила! — усмхнулся Иванъ Филофеевичъ.
— А что жъ, я хуже тхъ, кто туда здитъ, что ли? — обидлась Наталья Андреевна. — Хоть бы въ Стокгольмъ на выставку вы меня отпустили. Смшно даже: десять лтъ замужемъ, а еще ни одной выставки не видала.
— Какъ такъ не видала? А зимой-то кто двадцать разъ въ ‘Акваріумъ’ на судостроительную выставку здилъ?
— Вотъ тоже нашелъ! Я про заграницу говорю. На судостроительную я только для Варвары Петровны здила, потому что у нея братъ въ штурманахъ служитъ.
— Вс у васъ съ нкоторыхъ поръ въ штурманахъ служатъ. На дняхъ въ палисадник на кого-то въ блой фуражк натолкнулся, тоже увряла, что штурманъ, а оказалось — технологическій студентъ.
Наталья Андреевна немножко отвернулась отъ мужа, потому что чувствовала на губахъ предательскую улыбку.
— Я не знаю, что вы всегда имете противъ студентовъ, скромнымъ тономъ замтила она.
— А что въ нихъ хорошаго нашли? Всякій мщанинишка, захочетъ, такъ и будетъ студентомъ. Вотъ, если дамамъ офицеры нравятся, это само собою понятно. А студентъ и пріятности никакой доставить не можетъ.
Наталья Андреевна немножко больше отвернулась, и черезъ минуту перемнила разговоръ.
— Жанъ, мн завтра въ городъ нужно. Не могу ничего отъ портнихъ добиться, надо самой създить. Поду я часа въ четыре, такъ что ты ужь безъ меня пообдаешь. А я велю ботвинью сдлать.
Иванъ Филофеевичъ окончательно нахмурился.
— Вотъ нашли время съ портнихами возиться! Удивительно мн важно, что вамъ вашихъ тряпокъ не везутъ. Какое мн удовольствіе одному тутъ прохлаждаться?
— Ты пойми, что ни одно мое платье не готово еще. Не могу же я не одтая на дач сидть.
— На дач-то и можно. Не на балкон, понятно, а такъ, за шторкою.
— Съ какой это стати я буду для васъ за шторкою сидть? И въ чемъ же прикажете мн принимать, если кто придетъ? Въ сорочк, что ли?
— Кто васъ знаетъ, въ чемъ вы кого принимаете? Вонъ какъ-то племянничекъ Пьеръ про родинку заговорилъ. Откуда бы ему знать, гд у васъ родинки?
По лицу Натальи Андреевны пробжала странная полуулыбка.
— Онъ про какую-же говорилъ? — спросила она, оторопвъ. Иванъ Филофеевичъ посмотрлъ ей въ глаза, и вдругъ выпалилъ:
— Тьфу, стыда у васъ совсмъ нтъ! И бросивъ салфетку, онъ всталъ и ушелъ въ кабинетъ, гд имлъ привычку поспать часика два посл обда.
Иванъ Филофеевичъ быль человкъ смирившійся. Онъ очень хорошо понималъ, что не можетъ представлять для молодой женщины романическаго интереса. Цну онъ себ зналъ, и даже преувеличивалъ свою оцнку въ отношеніи ума и дловитости, но о женщинахъ былъ мннія нсколько презрительнаго и полагалъ, что къ истиннымъ достоинствамъ он равнодушны, а увлекаются больше мишурой и вертопрашествомъ. Поэтому онъ въ душ былъ убжденъ, что жена не обходится безъ романовъ. Онъ, даже стоя съ ней подъ внцомъ, думалъ: ‘ну, первый годъ не надуетъ, а на второй непременно надуетъ’. И къ этой мысли онъ относился философски. Но онъ безусловно требовалъ, чтобы жена умла не возбуждать въ немъ опредленныхъ подозрній, и обнаруживала бы покорность и уваженіе. А Наталья Андреевна этого не обнаруживала, и держала себя такъ, какъ будто ей ршительно все равно было, что онъ думаетъ о ея врности. Это несказанно раздражало и уязвляло Ивана Филофеевича.
А еще его уязвляло, что она, повидимому, всему на свт предпочитала студентовъ. Этого Иванъ Филофеевичъ никакъ перенести не могъ. Узнай онъ какъ-нибудь, что у жены романъ съ кавалерійскимъ офицеромъ, или съ камеръ-юнкеромъ, или, напримръ, съ директоромъ департамента — это еще куда ни шло. Но студентовъ онъ не могъ терпть. Романъ со студентомъ — это была бы такая кровная обида, которая превратила бы добродушнаго надворнаго совтника Пыщикова въ кровожадное животное.
Кабинетикъ Ивана Филофеевича выходилъ единственнымъ окномъ въ садикъ, гд теперь цвли два большіе жасминные куста. Они маскировали съ двухъ сторонъ маленькую, сквозную бесдку, помщавшуюся у стны дома, подъ самымъ окномъ. Ивану Филофеевичу было очень пріятно, что изъ садика къ нему въ комнату доносился запахъ жасмина. Онъ растянулся на диван и точасъ заснулъ.
Но не прошло и получаса, какъ какой-то тягостный кошмаръ прервалъ его сонъ. Ему пригрезились отвратительныя вещи: студенть въ блой фуражк нагло обнималъ его жену, а жена съ такою же наглостью отвчала на его ласки, потомъ вмсто студента появлялся племянникъ Пьеръ, и какимъ-то образомъ тоже оказывался студентомъ, и все это происходило тутъ, въ этомъ дачномъ кабинет, а онъ на все это смотрлъ изъ департамента и хотлъ соскочить со стула, но начальникъ отдленія приковывалъ его къ мсту замораживающимъ взглядомъ.
Иванъ Филофеевичъ поднялся съ дивана и съ испугомъ оглянулся кругомъ. Въ комнат никого не было, но изъ садика доносились какіе-то странные звуки — какъ будто звуки поцлуевъ.
Однимъ прыжкомъ Иванъ Филофеевичъ подскочилъ къ окну и свсился въ садъ. Прямо подъ нимъ, въ бесдк, мелькнула фигура студента въ блой фуражк, и звуки поцлуевъ раздались совершенно явственно.
— Знаете что? — говорилъ незнакомый голосъ: — если завтра вы не исполните своего общанія, не прідете въ городъ, то я… я на себя руки наложу, вотъ что!
‘Погоди-ка, вотъ раньше я на тебя свои руки наложу’, мысленно прохриплъ Иванъ Филофеевичъ, и свсившись черезъ окно, мгновенно спустился на бесдку, ухватился за что-то, заболталъ въ воздух ногами, прыгнулъ на землю, и полуодтый, разставивъ руки и ноги, съ лицомъ, пылавшимъ невыразимымъ гнвомъ, очутился передъ студентомъ. Тотъ взглянулъ на него ошаллыми глазами, потомъ быстро нагнулся, и съ изумительной ловкостью проскочилъ между ногъ ревниваго мстителя. Иванъ Филофеевичъ не удержался и хлопнулся ничкомъ къ ногамъ преступной сообщницы преступного свиданія.
— Баринъ, миленькій, простите… — взмолился плачущій женскій голосъ. Иванъ Филофеевичъ приподнялся на ладоняхъ и возвелъ глаза кверху. Передъ нимъ, закрывая лицо руками, стояла горничная Лиза.
Изъ окна спальной высунулась хорошенькая головка Натальи Андреевны. Съ минуту она молча, съ изумленіемъ смотрла на представившуюся ей картину. Потомъ по всему дому, по садику, по сосднимъ дачамъ прогремлъ ея раскатистый, звонкій, почти истерическій хохотъ…

РАЗВЯЗКА.

Густыя, пронизанныя теплою сыростью сумерки спустились на всю окрестность. Тни сплылись, ихъ не различишь больше. Невка неподвижна, и съ трудомъ ловитъ слухъ слабый шорохъ прибоя. На дубкахъ уже появился желтый листъ. Травка перестала рости, по ней смло ходятъ огромныя старыя вороны, разинувъ свои крпкіе клювы, и иногда съ сухимъ, протяжнымъ трескомъ раздается ихъ голодное карканье. Дальше, на взморь, что-то низко синетъ — не то туча, не то отяжелвшій воздухъ.
Петербургское лто на ущерб…
На балкон дачи, убранномъ растеніями и цвтами, стоитъ молодая дама, въ свтломъ фуляровомъ корсаж, красиво обтягивающемъ ея бюстъ. Она оперлась на деревянныя перила, хорошенькое смуглое лицо ея наклонилось надъ ящикомъ отцвтающихъ левкоевъ и только что распустившихся астръ и гвоздикъ. Тонкія ноздри ея втягиваютъ пріятную смсь травянистой сырости и аромата цвтовъ, глаза, не то лнивые, не то печальные, подымаются до линіи водяного горизонта, и медленно опускаются къ крошечной пристани, у которой качается лодка.
На ея лиц какъ будто застыло то присмирвшее выраженіе, которое незримо разлито во всей природ, которое чувствуется передъ послдними аккордами музыкальной пьесы, передъ послдними главами романа. Смутное, невдомыми путями вкрадывающееся чувство скораго конца какъ будто тихонько сжало ее, поглотило излишнюю яркость красокъ на лиц, поставило ее въ эту лишенную энергіи позу.
Ее вывело изъ задумчивости прикосновеніе чьей-то руки къ ея таліи. Она вздрогнула и почти сердито оглянулась.
— Ты испугалъ меня, — сказала она, узнавъ мужа.
Ратмолову было на видъ не боле сорока лтъ. Онъ имлъ приличное лицо и приличную, чрезвычайно прямую фигуру. Апатичное выраженіе шло къ его протяжному голосу и мягкой самоувренности манеръ.
— Извини. Я хотлъ спросить, что мы длаемъ сегодня? — произнесъ онъ, сбрасывая пепелъ съ сигары.
— Я ничего не длаю, — отвтила она. — Я буду дома.
— Все дома? Не соскучишься?
Въ его голос уже звучала небрежность. Видно было, что онъ и ожидалъ, и желалъ такого отвта.
— Мн все равно, — сказала она.
— Ну, въ такомъ случа я пойду къ Майдановымъ. У нихъ винтятъ.
— Хорошо, — проговорила она безразличнымъ тономъ, и повернувшись, заняла прежнее положеніе.
Она видла, какъ прямая фигура мужа мелькнула мимо ршетки сада. Они кивнули другъ другу и напряженно улыбнулись. У него эта улыбка означала: ‘Мн удобне, что не надо сопровождать тебя туда, гд мн скучно. Въ возмщеніе ты будешь вести романтическіе разговоры съ Баровскімъ, и оба будете любоваться луною. Но Баровскій — человкъ осторожный и никому не дастъ правъ на себя. Слдовательно, я все-таки въ выигрыш’.
А вокругъ балкона темнота все боле сгущалась. На рк и по берегу замелькали огни. Они длинными, какъ будто до дна доходящими языками лизали неподвижную водяную гладь. Воздухъ становился сыре, но было тепло, почти душно. По краямъ отяжелвшей на горизонт тучи раза два быстро пробжали зарницы. Волосы немножко развились на лбу Вры Александровны, и это дало всему лицу ея боле страстное выраженіе.
Въ темнот вдругъ выставилась свтло-срая шляпа. Вра Александровна прищурилась и сразу немного поблднла.
— Здравствуйте, Глбъ Михайловичъ, — произнесла она съ дланнымъ безразличіемъ.
— Разршается? — раздался въ той-же темнот свжій мужской голосъ.
— Почему-же нтъ?
Она отошла отъ перилъ, подвинула стоявшій на дорог стулъ, попробовала рукой, хорошо-ли лежитъ кушакъ на ея таліи, и остановилась передъ ступеньками. По нимъ быстро взбжалъ Баровскій.
— Я велю дать сюда чай. Вы не боитесь сырости?
— О, нтъ.
У него было очень пріятное, выразительное лицо, съ темными усами и бородкой и живыми, нсколько плутоватыми, карими глазами.
Разговоръ сразу завязался, но говорилъ больше Баровскій, Вра Александровна ограничивалась короткими фразами, и съ преувеличенной хлопотливостью хозяйничала около самовара.
— Вы сегодня не такая какъ всегда, — сказалъ Баровскій, отказываясь отъ второй чашки.
Вра Александровна не отвтила. Ей вдругъ, какъ будто безъ причины, сдлалось тоскливо-тяжело, словно что-то сдавило горло и помутило глаза. И внезапный страхъ напалъ на нее — страхъ расплакаться ни съ того, ни съ сего.
Онъ внимательно взглянулъ на нее, потомъ бросилъ взглядъ черезъ раскрытую дверь въ гостиную, и убдившись, что тамъ никого не было, осторожно сжалъ ея руку.
— Право, вы какая-то особенная. Нервы? — спросилъ онъ съ опасливымъ участьемъ.
Бываетъ такое настроеніе, когда какое-нибудь слово, само по себе совсмъ незначительное, почему-то производитъ впечатлніе толчка. Такой толчокъ почувствовала Вра Александровна отъ слова: ‘нервы’. Она отставила чашку, порывисто встала и отвернулась.
— Пойдемте въ садъ, здсь противно… — проговорила она, и ея голосъ прозвучалъ особымъ, удушливымъ звукомъ.
Почему ‘здсь противно’? Это сказалось какъ-то само собою, отвчая цлому поднявшемуся въ ней настроенію.
Она спустилась со ступенекъ и пошла скоро, не оглядываясь, все прямо. Баровскій слдовалъ за нею. Въ его походк, на этотъ разъ, было что-то кошачье, также какъ въ затаенномъ блеск его расширившихся зрачковъ. Онъ какъ будто инстинктивно весь настораживался.
Вра Александровна дошла до береговой аллеи и сла на скамью.
— Я сегодня съ утра дурно себя чувствую, — сказала она. — Не обращайте вниманія. Разсказывайте что-нибудь.
— У меня отвратительный матеріалъ для разговора: я весь день въ город искалъ квартиру, — отвчалъ Баровскій.
Она, отодвинувшись на край скамьи, въ темнот разглядывала его. Растревоженное, надавившее на вс нервы чувство также проступало въ чертахъ ея лица.
— Да, лто кончается, Глбъ Михайловичъ… — произнесла она. — Все на свт кончается.
— Какъ и мы сами, — отвтилъ онъ ей въ тонъ.
— И мы сами: да. Но пока мы кончимся, почему намъ приходится переживать то, что должно бы кончиться лишь вмст съ нами?
Онъ повертлъ тростью съ набалдашникомъ изъ темнаго серебра, и вопросительно взглянулъ на нее.
— Вотъ, и это все уже кончается… — продолжала она, неопредленно поведя глазами вокругъ. — Съ утра былъ чудный день, солнце ярко свтило, а теперь посмотрите, какая тьма кругомъ, какъ сыро въ воздух. И наше, наше собственное лто кончается…
— Но эта ночь, разв она не прекрасна? — возразилъ Баровскій. — Она прекрасне дня. Взгляните: на неб высыпали первыя звзды. Мы долго не видли ихъ. А рка — какъ она красиво темнетъ среди этихъ длинныхъ огней! А эти теплыя, душистыя тни въ саду — он не пугаютъ, а заставляютъ только ближе прижиматься другъ къ другу…
Онъ обвилъ рукою ея талію и тихо привлекъ ее къ себ. Она не сопротивлялась, и только лицо ея все больше блднло. Когда онъ прикоснулся губами къ ея губамъ, он были холодны. Легкая дрожь пробжала по его нервамъ отъ этого мертваго поцлуя…
— Вра, что съ вами? — спросить онъ тревожно.
Она не отвчала. На сомкнутыхъ рсницахъ ея показались слезы и быстро, быстро потекли по щекамъ.
— Вра! — повторилъ онъ, сжимая обими руками ея тонкую талію.
Она сдлала нетерпливое движеніе головой и молча прижалась къ его плечу душистою массою волосъ. Потомъ рука ея медленно опустилась въ карманъ, достала батистовый платокъ и поднесла его къ губамъ.
— Оставьте меня, это пройдетъ… Мн цлый день сегодня хотлось плакать… — проговорила она тихо.
— Почему, о чемъ? — спросилъ онъ.
— Вы не понимаете? О томъ, что все кончается, Глбъ Михайловичъ. О томъ, что уже не будетъ того, что было.
— Разв вы уже не любите меня, Вра? — проговорилъ онъ дрогнувшимъ голосомъ.
Она тихонько освободилась отъ его рукъ и отодвинулась въ уголъ скамьи. Краски какъ будто вернулись на ея лицо, зрачки слабо вспыхнули.
— Глбъ Михайловичъ, я хотла сказать вамъ… Мы не должны больше видться, — проговорила она съ замтнымъ усиліемъ.
Онъ остановилъ на ней изумленные, испуганные глаза.
— Не должны. Это надо кончить. Я не могу… — подтвердила она.
— Но почему? Что случилось? — вырвалось у него.
— Вотъ именно потому и надо кончить, что ничего не случилось. Мы увлеклись, и можетъ быть, были счастливы, но… Боже мой, неужели вы такъ мало уважаете меня? Неужели вы не понимаете, что я не могу основать свое счастье на лжи, на обман, на преступленіи? Красть признанія, ласки, поцлуи? Довольно! Мы оба слишкомъ гадки съ нашею воровскою любовью!
Она говорила все быстре, ея волненіе разросталось. Видимо, слова выражали не всю ея мысль.
Баровскій казался смущеннымъ. И опять выраженіе какой-то звриной, кошачьей осторожности проступило въ чертахъ его лица.
— Вра, вы нервничаете. Вы вдругъ захотли взглянуть на все съ какой-то… крайней точки зрнія, — заговорилъ онъ. — Если вы намекаете на то, что вы несвободны, то вдь вы не скрывали вашихъ совсмъ не сердечныхъ отношеній къ мужу. Я не подозрвалъ, что брачныя узы такъ много значатъ въ вашихъ глазахъ…
Зрачки ея сильне вспыхнули, она вся выпрямилась.
— Я могу объяснить вамъ цнность этихъ узъ, — отвтила она почти надменно зазвучавшимъ голосомъ. — Они ничего не стоютъ передъ истиннымъ чувствомъ, но очень цнны, когда дло идетъ о пустой прихоти.
— Вы называете мое чувство къ вамъ пустою прихотью?
— Да, Глбъ Михайловичъ. И вы знаете, почему я его такъ называю. Вы знаете, что въ томъ положеніи, въ какомъ мы вс трое находимся, для истиннаго чувства есть только одинъ выходъ.
Вс слды слабости, еще сейчасъ владвшей ею, исчезли съ ея лица. Она смотрла на него открытыми, смлыми, вызывающими глазами.
Онъ тоже всталъ и стоялъ передъ нею немного согнувшись, опираясь на трость.
— Вы нервничаете, намъ не надо сегодня продолжать этотъ разговоръ, — произнесъ онъ съ заискивающей ноткой въ голос.
— Мн нечего продолжать, я все сказала, — отвтила она сухо. — Прощайте, Глбъ Михайловичъ.
— Но, Боже мой, вы меня изумляете…
— Прощайте, — повторила она, и быстро повернувшись, пошла къ дому.
— Вра! Вра Александровна! Одну минуту! — осторожно окликнулъ онъ, длая нершительные шаги вслдъ за нею.
Она пріостановилась на поворот, руки ея машинально прижались къ груди, профиль лица повернулся изъ-за плеча. Всмъ существомъ своимъ она ловила ожидаемый звукъ…
Но мгновенье пролетло, и какъ-бы торжествуя надъ послднимъ приступомъ слабости, она пошла скоре, почти побжала впередъ.
Темный силуэтъ ея мелькнулъ на балкон и скрылся окончательно.

ПОСЛДНІЙ ВЕЧЕРЪ НА ДАЧ.

Дождь льетъ цлый день, неутомимо и безжалостно. Пойдетъ шибче — съ четырехъ концовъ крыши низвергаются цлые водопады, станетъ утихать — съ деревьевъ посыпятся крупные брызги. По краямъ дорожекъ образовались канавы. Клумба съ доцвтающими астрами и георгинами представляетъ островъ посреди лужи. Обшитыя кумачемъ холщевыя полотнища на балкон намокли и повисли, какъ паруса на чухонской лайб. Стекла въ окнахъ запотли.
Уже совсмъ стемнло. Въ большой средней комнат, на обденный столъ поставили лампу. Паръ отъ самовара валитъ, словно на постояломъ двор. Вокругъ собралась вся семья: самъ Петръ Антоновичъ, жена его Лизавета Николаевна, дочери Врочка и Маруся, сынъ Павликъ.
Послдній вечерній чай на дач: завтра въ городъ.
— И правда, пора уже, — высказываетъ Лизавета Николаевна.
— Да вдь еслибъ не квартира, давно бы уже перехали, — говоритъ мужъ. — Сколько пришлось намучиться, вспомнить страшно. Да съ ремонтомъ, опять, какая возня была.
— Ну, и нашелъ же ты квартиру, нечего сказать, — замчаетъ жена. — Просто даже придумать не могу, какъ мы тамъ размстимся.
— А гд же было лучше найти? Ты бы сама побгала, тогда и говорила бы. Мсяцъ сломя голову по Петербургу бгалъ. Еще слава Богу, что и такую-то нашелъ. Вонъ, Леонтій Ивановичъ до сихъ поръ безъ квартиры сидитъ. И не найдетъ, поручиться могу, что не найдетъ.
— Гд-жъ онъ будетъ жить, если не найдетъ? Онъ чиновникъ, у него должна быть квартира.
— А гд онъ возьметъ, когда нтъ?
— Не можетъ же начальникъ отдленія безъ квартиры остаться. Ему казенную отведутъ.
— Казенную! Вдь можете же вы глупость такую сказать!
— Въ чемъ же тутъ глупость? Какъ же можетъ начальникъ отдленія безъ квартиры остаться? Къ нему, вдругъ, курьера съ пакетомъ пошлютъ, а онъ безъ квартиры!
— Слушать ваши глупости, такъ стыдно длается.
— Да чмъ-же глупости? Вы вотъ скажите, если вы умный человкъ, куда курьеръ пакетъ сдастъ, если у чиновника квартиры нтъ? Куда?
— Толкуй съ вами!
— Нтъ, вы скажите.
— Тьфу, пристали тоже. У чиновника адресъ долженъ быть въ экзекуторской книг записанъ.
— А какой онъ адресъ запишетъ, если у него квартиры нтъ? Вотъ и выходитъ, что непремнно должна быть квартира.
— Тьфу съ вами! — еще сердите сплевываетъ Петръ Антоновичъ, и разомъ, насасывая сквозь зубы, вытягиваетъ цлый стаканъ простывшаго чаю.
— Будете еще? — примирительно спрашиваетъ Лизавета Николаевна.
— Наливайте! — отвчаетъ мужъ какимъ-то предсмертнымъ тономъ.
Съ минуту продолжается молчаніе. Вра и Маруся брезгливо откусываютъ отъ огромныхъ кусковъ стрицеля. Павликъ качаетъ пустой кувшинъ отъ молока.
— Въ которомъ часу подвода-то придетъ? — спрашиваетъ мамаша.
— Въ семь утра.
— Господи, рано какъ. Признаюсь, есть съ чмъ торопиться: изъ шести комнатъ да въ четыре перезжать. Какъ подумаю, какъ намъ тамъ размститься, у меня и руки опускаются.
— И за четыре приходится, вотъ, сто рублей больше платить. Я-то чмъ виноватъ? А размститься очень просто какъ: гостиная разъ, спальная два, комната барышень три, а столовая и мой кабинетъ вмст будутъ.
— Помилуй, Петръ Антоновичъ, что ты говоришь? Какъ-же столовая и кабинетъ вмст?
— А также. Гд я вамъ пятую возьму? Я собою первый жертвую.
— Ну, а Павликъ гд-же будетъ?
— Гд! Я почему знаю, гд? Придумывайте сами.
— Что-же теперь придумывать? Надо было думать, когда квартиру брали. Гд это видано, чтобъ родной отецъ о сын не вспомнилъ? Куда-же, въ самомъ дл, я Павлика ткну?
— Да отвяжитесь вы, что я могъ сдлать? Вдь знаете, я думаю, что на прежнюю квартиру пятьсотъ рублей набавили. Вы, что ли, достали бы эти деньги?
Петръ Антоновичъ начиналъ хрипть. Его, бднаго, въ самомъ дл пожалть бы слдовало.
— Больше нечего длать, какъ стелить Павлуш на ночь въ гостиной, — предложилъ онъ черезъ минуту. — А то и такъ можно: я буду спать въ кабинет, а барышень помстите съ собой вмст.
— Нтъ, какъ это можно! — вступилась Вра. — Намъ невозможно безъ особой комнаты. Мы мамаш мшать будемъ.
Вс опять замолчали. Общее уныніе перешло въ чувство безвыходности.
— Воля твоя, Петръ Антоновичъ, а въ гостиной Павлика невозможно помстить, начала снова Лизавета Николаевна. — Вдь ему заниматься надо. Вспомни, что едва только устроимся, какъ ужъ Врочкины имянины будутъ, надо вечеръ давать.
Петръ Антоновичъ нагнулся надъ стаканомъ. Лицо его обдало горячимъ паромъ, и онъ весь раскраснлся.
— Ну-съ, что касается этихъ тамъ вашихъ вечеровъ, такъ объ этомъ мы еще подумаемъ, да-съ! — произнесъ онъ брюзжащимъ тономъ. — Еще подумаемъ, на какія такія средства мы будемъ ихъ давать!
— А какъ же не давать-то? — возразила Лизавета Николаевна. — Вдь он взрослыя, имъ общество нужно. Я, напротивъ, нахожу необходимымъ расширить кругъ знакомства. Ты кажется забываешь, что старшей уже двадцать пять лтъ.
— Maman! — укоризненно произнесла Вра.
Павликъ чему-то разсмялся и покрутилъ головой.
— Знаю-съ, прекрасно знаю, продолжалъ Петръ Антоновичъ. — Такъ что-жъ мн, публиковать прикажете въ вдомостяхъ, что ли, что у меня дочери невсты? Ваше дло позаботиться, а не мое.
— Я не забочусь, что-ли? — съ возрастающей горячностью возразила Лизавета Николаевна. — Я изъ кожи лзу, чтобъ какъ можно больше вывозить ихъ въ люди. Но вдь для этого туалеты нужны, а много вы даете?
— Красть мн, по вашему, что-ли? Такъ и то не зналъ бы, гд.
— Я и на дач вс силы употребляла пріучать къ дому молодыхъ людей. Алексисъ Жабликовъ цлое лто чуть не каждый день у насъ обдалъ. Я и теперь уврена, что посл 17 сентября онъ непремнно сдлаетъ предложеніе.
— Какъ же, сейчасъ! Корми его зимой, такъ онъ и до новой дачи будетъ каждый день ходить обдать.
— Папа, почему вы знаете его намренія! — протестовала со слезами на глазахъ Вра.
— А ты знаешь? — рзко обратился къ ней отецъ. — Вы съ сестрицей про каждаго мужчину думаете, что вотъ сейчасъ посватается.
Вра расплакалась, Маруся надула губки.
— Я ничего не думаю, потому что пока Вра не выйдетъ замужъ, ко мн никто не посватается, — произнесла послдняя.
Павликъ поддакнулъ головой. За столомъ на минуту опять водворилось молчаніе.
— Нечего сказать, очень пріятный разговоръ, и еще въ послдній вечеръ на дач, посл такого прелестнаго лта! — промолвила Лизавета Николаевна.
— Прелестнаго? Вотъ оно у меня гд сидитъ, ваше прелестное лто! — отозвался мужъ, схватывая себя за горло. — Я по уши въ долги влзъ, изъ-за вашего лта. Я вчера, чтобъ расплатиться съ мясниками да зеленщиками, долженъ былъ сто рублей занять. Да раньше, чтобъ за дачу отдать, двсти рублей занялъ. Да еще раньше, какъ вамъ навезли портнихи тряпья, пришлось полтораста рублей перехватить. — А что толку, позвольте спросить? Намозолили дочки еще пуще всмъ глаза, вотъ и весь результатъ. Алексиса какого-то вздумали прикармливать… А то, раньше, еще глупе вышло: женатаго человка за жениха приняли, мтки ему вышивали, заставляли меня вмсто ботвиньи бульонъ хлебать, потому что онъ отъ желудка оподельдокъ внутрь принимаетъ.
Павликъ фыркнулъ. Врочка обмахнула глаза платкомъ, встала изъ за стола и вышла на балконъ. Маруся тотчасъ проскользнула за нею.
На балкон было такъ мокро, что он об подобрали платья. Густая темень обступила ихъ со всхъ сторонъ. Вдали за воротами, тускло мигалъ фонарь и освщалъ покрытое жидкою грязью шоссе.
— Вотъ, всегда такъ. Мы-же еще и виноваты, что насъ замужъ не берутъ, — сказала Вра, опираясь пальцами о мокрыя перила.
Отъ сырости у нея изо рта шелъ паръ. Маруся раскрыла губы и дышала, чтобъ посмотрть, будетъ ли и у нея паръ идти.
— Ужъ такъ мн это опротивло — убжала-бы, кабы было съ кмъ, — продолжала Вра.
— По такой грязи не убжала бы, — засмялась Маруся.
— Еслибъ было съ кмъ? О-о!
И это ‘о-о!’ прозвучало такъ ршительно, что Маруся даже сдлала серьезное лицо. Въ свтломъ пятн около фонаря обрисовалась чья-то фигура подъ зонтикомъ, медленно переступавшая по грязи. Сестры стали всматриваться.
— Это Alexis! — воскликнула вполголоса Вра.
— Ну, вотъ! — усомнилась Маруся. — Посмотри, у него подвернуты невыразимыя.
— Онъ, онъ, я отлично вижу.
— Но разв Alexis станетъ подвертывать панталоны?
— Ты дура. — Мосье Жабликовъ! — осторожно окликнула Вера. — Мосье Жабликовъ! — повторила она громче.
Шлепавшая фигура остановилась, обернулась, и вглядвшись, вступила подъ ворота и пошла черезъ садикъ къ балкону.
— Мое почтенье! Какъ вы въ такую погоду на сыромъ воздух? — обратился къ сестрамъ Жабликовъ.
— Отчего вы сегодня не приходили? Вы знаете, мы завтра перезжаемъ, — сказала Вра. — Ахъ, мосье Жабликовъ, какъ намъ не хочется въ городъ… Мн въ особенности. Такое чудное было лто!
— Очень теплое, и дождей мало было…
— Я не про то. Вы меня не поняли. Но мы васъ ждали весь день. Какъ же можно не придти проститься?
— Я въ город былъ, сейчасъ только оттуда. Неужели завтра? Въ которомъ часу? Я приду проститься на вокзалъ.
— Ну, что въ вокзал! Я хотла проститься съ вами здсь, въ саду. Вонъ, въ той бесдк… Скажите, очень грязно? Все равно, я перебгу.
Вра еще больше подобрала платье и выбжала на дорожку. Жабликовъ подхватилъ ее за талію.
— Вдь вы будете бывать у насъ въ город? часто? каждый день? — заговорила она, какъ только они вбжали въ бесдку.
— О, конечно… если позволите…
— Обдать всегда къ намъ, слышите! Но только въ город ужъ не будетъ такъ хорошо… Ахъ, зачмъ кончилось лто! Зачмъ надо прощаться! Мосье Жабликовъ, слышите? Мы должны проститься. Поцлуйте меня…
И она съ нершительнымъ видомъ подставила ему щеку. Онъ отыскалъ ея губы. Поцлуи повторялись, и опять повторялись.
— Вра! Мама идетъ! — громкимъ шепотомъ звала съ балкона Маруся.

СЕРЬЕЗНЫЙ ЧЕЛОВКЪ.

Макаръ Андреевичъ Снжковъ считался серьезнымъ человкомъ. Но это была нсколько особаго рода серьезность: вертлявая, юркая, надодливая. Онъ находился, такъ сказать, въ вчной борьб со всмъ, что встрчается въ жизни несерьезнаго и неправильнаго. На все въ мір у него была какая-то прописная точка зрнія, и онъ не переносилъ никакихъ отступленій отъ нея. Онъ всмъ всегда совтовалъ, всхъ поучалъ — убжденно, крикливо, съ непріятной манерой наступать на собесдника, брать его за рукавъ, за пуговицу, и — что хуже всего — обрызгивать его въ конц концовъ слюнями. Являлся онъ куда-нибудь всегда съ разбгу, бросалъ куда попало скверный пропотвшій котелокъ, втягивалъ широкими ноздрями воздухъ, и начиналъ прямо съ выговора:
— У васъ, батенька, жарко, духота! Что-же это вы въ такую погоду съ закрытыми окнами сидите? Вдь спертый воздухъ, это — погибель!
Если хозяинъ оправдывался боязнью сквозного втра, Макаръ Андреевичъ училъ его:
— А вы фуфайку-то носите? Спасительная вещица! Я давно уже круглый годъ ношу. Вотъ и теперь, я весь въ поту, а посмотрите-ка…
И онъ засучивалъ рукавъ сюртука, вытягивалъ изъ подъ маншетки кромку грязной фуфайки, и заставлялъ не только осмотрть ее, но и ощупать.
— Безъ фуфайки, батенька, ни на шагъ. Да что это, я замчаю, вы какъ-будто прихрамываете? Тсны ботинки, а? Да вы у кого шьете? Я тридцать лтъ шью у Сухожилова, первый сапожникъ въ мір! Совтую вамъ непремнно къ нему перейти.
Позовутъ Макара Андреевича обдать, онъ и тутъ наставитъ, научитъ, объяснитъ гигіеническій смыслъ каждаго блюда.
— Раки? Раки, батенька мой, надо въ ма есть, когда ихъ изъ Финляндіи привозятъ. Они тогда нжные, труповъ еще не нажрались. Рябчики? Для нихъ теперь время уже прошло, они только до новаго года хороши. Да вы гд ихъ берете? Ихъ только у Сидорова, въ Пустомъ рынк, и можно брать. Я тридцать лтъ тамъ ихъ беру.
Все это, по правд сказать, длало Макара Андреевича довольно несноснымъ. Но у насъ иногда за что-то любятъ такихъ людей. ‘Серьезный, молъ, человкъ, всегда дло говоритъ’.
Но только эта серьезность довела Макара Андреевича до бды.
Началось это издалека. Мсяца два, три назадъ въ семь его и въ кружк близкихъ знакомыхъ стали замчать, будто онъ длается еще серьезне, но притомъ меньше пристаетъ, а больше задумывается. По утрамъ долго сидитъ надъ газетами, — читаетъ, читаетъ, вписываетъ что-то въ толстую тетрадь, и потомъ ходитъ цлый часъ изъ угла въ уголъ, поеживаясь плечомъ и неодобрительно пошевеливая головой.
‘Ужъ не пустился ли онъ сочинять воздухоплавательную машину?’ подумала разъ его жена. А дочка, съ которой мать подлилась своей догадкой, сказала на это:
— Ну, чтожъ? Папенька такой серьезный человкъ, онъ можетъ сочинить. И тогда мы богатые будемъ.
Но хотя Макаръ Андреевичъ имлъ вс данныя для того, чтобы сочинить воздухоплавательную машину и даже улетть съ ней на сверный полюсъ, идея эта не приходила ему въ голову. Удрученное состояніе его духа разъяснилось иначе.
Однажды, когда жена его, Александра Петровна, вышла къ нему поутру поздороваться, и по обыкновенію протянула губы, что-бы обмняться съ нимъ супружескимъ поцлуемъ, онъ тихо, но ршительно оттолкнулъ ее отъ себя.
— Что съ тобой, Макарчикъ? — спросила она съ удивленіемъ. Увы, авторъ не иметъ права скрыть, что она звала его Макарчикомъ.
— Ничего особеннаго, но отнын мы не будемъ цловаться, — отвтилъ Макаръ Андреевичъ. Знаменитый нмецкій докторъ разъяснилъ въ обстоятельной монографіи страшную опасность, заключающуюся въ поцлу.
— Но, мой другъ… если мы законные мужъ и жена, то какая же опасность? — возразила Александра Петровна.
— Все равно, съ гигіенической точки зрнія ршительно все равно, — отвтилъ Макаръ Андреевичъ. — Для гигіены не существуетъ законныхъ поцлуевъ. Вс поцлуи безусловно опасны. Черезъ нихъ передаются всевозможныя болзни. На поверхности нашихъ губъ гнздятся миріады всяческихъ микробовъ, и мы, посредствомъ поцлуевъ, легкомысленно передаемъ ихъ другъ другу.
— Но, мой другъ… — пыталась снова возразить Александра Петровна.
— Довольно! никакихъ противорчій я не потерплю! — вскричалъ съ несвойственнымъ ему раздраженіемъ Макаръ Андреевичъ. — Довольно этой рутины, этой слпоты, этого безсмысленнаго пренебреженія къ спасительнымъ указаніямъ науки! Отнын мы вс будемъ рабски повиноваться этимъ указаніямъ, и вести осмысленную жизнь, подобающую… серьезнымъ людямъ.
Александра Петровна удалилась, недоумвая. Черезъ минуту въ кабинетъ вбжала дочка, 17-лтняя Лиза. Она тоже подставила свой хорошенькій лобикъ для поцлуя, и Макаръ Андреевичъ, по разсянности, чуть было не поступилъ вопреки указаніямъ науки. Но опомнился, и только провелъ бородой по лицу двушки.
— Папа, ты знаешь, сегодня Ольга Степановна именинница, надо непремнно похать ее поздравить, — сказала Лиза.
Макаръ Андреевичъ, вмсто отвта, съ задумчивымъ видомъ осматривалъ ея талію, потомъ дотронулся до нея рукою.
— Корсетъ? — спросилъ онъ почти шепотомъ.
— Да, корсетъ, — отвтила, ничего не понимая, Лиза.
— Снять!.. сейчасъ снять! — повелительно, поднявъ об руки, произнесъ Макаръ Андреевичъ. — Корсетъ есть величайшее зло. Онъ препятствуетъ правильному физическому развитію женщины. Онъ долженъ быть безусловно изгнанъ изъ употребленія.
— Но, папочка…
— Никакихъ ‘но’. Это азбука раціональной гигіены. Понимаешь-ли, несчастная, какому искалченію подвергаешь ты данный теб природою и дивно приспособленный организмъ? Замуравливая себя живьемъ въ этотъ возмутительный ящикъ, ты подвергаешь свое тло медленному умиранію. Ты затрудняешь пищевареніе, кровообращеніе, дыханіе. Затмъ, ты готовишься быть матерью. Физіологія поясняетъ намъ… Впрочемъ, нтъ, я увлекся. Ты двушка, ты еще не должна объ этомъ думать. И тмъ не мне, ты готовишься… Но все равно, я сказалъ: пищевареніе, кровообращеніе, дыханіе…
— Папочка, вдь безъ корсета нельзя нигд показаться… — робко возразила Лиза.
— Не противорчь! Я не допущу, чтобъ моя родная дочь…
— Вдь надо сейчасъ хать съ визитомъ къ Ольг Степановн, тамъ будутъ гости…
— Ты подешь безъ корсета. Впрочемъ, погоди. Что такое — визиты? Иметъ-ли этотъ безсмысленный обычай логическое, иди нравственное, или гигіеническое оправданіе? Ты знаешь-ли, какъ разсуждаютъ объ этомъ мыслители, моралисты, и наконецъ, репортеры?
— Не знаю, папочка, но только… надо послать за каретой, не правда-ли? Нельзя-же на извозчик хать.
Макаръ Андреевичъ отступилъ на два шага, и на этомъ разстояніи устремилъ на дочь пронизывающій взглядъ.
— Карету? Ты сказала: карету? Но вдь наемная карета — это вмстилище всевозможныхъ микробовъ и бактерій. Въ ней могли два часа назадъ везти опаснйшаго больного, оставившаго въ ней болзнетворныя выдленія. И ты хочешь хать въ такой карет!
Лиза пожала плечами, и съ недовольнымъ видомъ опустила голову. Макаръ Андреевичъ тоже потупился и запустилъ пальцы въ бороду.
— Хорошо, — сказалъ онъ черезъ минуту. — Я самъ съ тобою поду. Ты говоришь, у нихъ будутъ гости? Прекрасно, я поговорю съ этими затянутыми въ корсетъ дамами. Я объясню имъ, какую роль играетъ корсетъ по отношенію къ естественному развитію организма. Иди, я буду одваться. Но сними корсетъ, сейчасъ сними!
Лиза вышла со слезами на глазахъ.
Черезъ часъ отецъ и дочь садились на извозчика. У Макара Андреевича въ рукахъ былъ какой-то свитокъ, который онъ тотчасъ-же развернулъ. Оказалось, что это кусокъ гуттаперчевой клеенки, употребляемой при операціяхъ. Онъ тщательно прикрылъ имъ сиднье пролетки.
— Такимъ образомъ, наше платье длается непроницаемымъ для микробовъ, гнздящихся въ подушк дрожекъ, — объяснилъ онъ. — Постой, куда ты? — вдругъ обратился онъ къ извозчику. — Объзжай кругомъ, я не позволю хать по тмъ улицамъ, гд торцовая мостовая.
— Почему? — изумилась Лиза.
— А ты не читала въ газетахъ, что такое торцовая мостовая? — заволновался Макаръ Андреевичъ. — Это цлая лабораторія болзнетворныхъ міазмовъ, гнздилище опаснйшихъ микробовъ. Сосновое дерево, вбирая въ себя нечистые экскременты, предается гніенію и можетъ служить источникомъ ужаснйшей заразы. Изумляюсь, какъ не уничтожатъ торцы, посл того какъ указано наукой, что единственная гигіеническая мостовая — булыжная.
Пролетка, между тмъ, такъ подскакивала на единственной гигіенической мостовой, что Лиза должна была крпко упираться ножками. Къ несчастью ея, Макаръ Андреевичъ тотчасъ замтилъ эти ножки.
— Что это? Тсная обувь? Суетное желаніе, чтобъ нога казалась меньше? — вскричалъ онъ. — О, вотъ плоды нелпаго, пошлаго воспитанія и полнаго незнакомства съ раціональной гигіеной! Я не могу этого допустить. Извозчикъ, въ Гостиный дворъ. — Да, душа моя, я сейчасъ самъ выберу теб просторную, разумную, раціональную обувь.
Лиза совсмъ расплакалась.
— Папа, я не поду къ Ольг Степановн, надо мной смяться будутъ, — всхлипывала она.
— Вздоръ, не будутъ. Ты увидишь, какъ я съ ними поговорю. Да и что такое ‘смхъ глупца’. Надо дорожить мнніемъ серьезныхъ людей.
Имъ предстояло перезжать Невскій. Макаръ Андреевичъ быстро раскрылъ зонтикъ и уставилъ его въ вид щита.
— Это я длаю, чтобы предохранить насъ отъ зловредныхъ міазмовъ, выдляемыхъ торцовою мостовой, — объяснилъ онъ.
Когда, черезъ полчаса, отецъ и дочь входили въ гостиную Ольги Степановны, на бдной двушк лица не было. Корсажъ, надтый безъ корсета, и какія-то резиновыя калоши вмсто туфель, въ ту же минуту обратили на нее общее вниманіе. Публика переглядывалась, пересмивалась. Потомъ, осторожно, стали ее разспрашивать. Макаръ Андреевичъ имлъ заране торжествующій видъ. Онъ ждалъ момента. И вотъ, моментъ насталъ. Онъ заговорилъ.
Невозможно разсказать, что такое произошло. Крики, хохотъ, истерическія взвизгиванія, потомъ почти перебранка, и опять хохотъ, и наконецъ — какія-то дв дюжія руки схватили Макара Андреевича за плечи, повернули лицомъ къ двери, напялили на него пальто (оно оказалось чужое), нахлобучили шляпу — и онъ очутился на лстниц. Лизу удержали — съ ней сдлалась истерика.
Блдный, растерянный, прибжалъ Макаръ Андреевичъ домой, и тотчасъ заперся въ своемъ кабинет. Прошло часа два — онъ не показывалъ признака жизни. Александра Петровна куда-то ухала. Затмъ, изъ кабинета осторожно высунулась голова Макара Андреевича и подозрительно оглянулась. Потомъ онъ вышелъ самъ, проскользнулъ по корридору, спустился по лстниц мимо остолбенвшаго швейцара, и медленными, мрными шагами направился по тротуару. Но въ какомъ вид! Онъ изображалъ собою человка-сандвича. На груди и на спин его красовались два громадные картона, испещренные слдующими надписями, искусно выведенными разными красками:
‘Смерть микробамъ! Здоровье — высшее благо. Долой торцы! Долой наемныя кареты! Оставимъ корсеты для проституціи! Раціональная обувь! Серьезное чтеніе!’
Вечеромъ того же дня Макара Андреевича привезли въ больницу Николая Чудотворца и сдали дежурному врачу. Онъ былъ буенъ.

ОТРАВА ЖИЗНИ.

Эта отрава начала проникать въ жизнь Петра Петровича Гладышева еще съ прошлаго года, и именно съ того сквернаго дня, когда домохозяинъ его, купецъ Калабановъ, встртившись съ нимъ въ подъзд, не потянулъ въ сторону свое отвислое чрево, какъ онъ обыкновенно это длалъ, а напротивъ, выпятилъ его впередъ, и не снявъ съ головы котелка, а только махнувъ двумя пальцами кверху, — заступилъ ему дорогу и произнесъ своимъ хриплымъ, давно ‘перехваченнымъ’ на какомъ-то буян голосомъ: А у васъ, господинъ Гладышевъ, контрактъ кончается…
Петръ Петровичъ при этомъ поморщился: онъ уже издалека предвидлъ надбавку на квартиру, а независимый первогильдейскій видъ Калабанова не предвщалъ ничего добраго. Не понравилось Петру Петровичу также и то, что Калабановъ назвалъ его ‘господиномъ Гладышевымъ’, тогда какъ прежде всегда величалъ по имени и отчеству.
— Да, такъ что-же? Я хотлъ-бы квартиру за собой оставить, — сказалъ онъ. Калабановъ моргнулъ бровями и посмотрлъ въ сторону.
— Можно и за вами оставить, только подороже платить придется, — отвтилъ онъ.
— А сколько?
— Три бумажки на васъ надбавлено, полторы тысячи платить будете.
— Триста рублей сразу! это разбой! — вырвалось у Гладышева.
— Какъ угодно. Не принуждаемъ, значитъ.
Гладышевъ разозлился, разгорячился, и сказалъ домовладльцу что-то не лестное для послдняго. Калабановъ только погладилъ рукой бороду.
— Такъ позволите, стало-быть, билетики налпить? — спросилъ онъ.
Къ утру слдующаго дня Гладышевъ, однако, одумался. Разсчитавъ, онъ сообразилъ, что перездъ на новую квартиру, да пригонка драпировокъ и мебели обойдется, пожалуй, не дешевле трехсотъ рублей, а еще сколько безпокойства и потери времени… Онъ ршилъ согласиться на надбавку, но контрактъ, изъ предосторожности, заключилъ только на годъ: можетъ быть цны опять понизятся, такъ зачмъ же себя связывать.
Но прошелъ годъ, и Петръ Петровить съ ужасомъ слышалъ со всхъ сторонъ, что цны на квартиры не только не падаютъ, а растутъ непомрно. Неужели и ему сдлаютъ новую надбавку? Лишніе триста рублей, всыпанные въ карманъ Калабанова, уже заставили Петра Петровича урзать до крайности свой семейный бюджетъ. Другихъ урзокъ онъ и придумать не могъ. И онъ съ непріятнымъ стсненіемъ сердца ждалъ новаго разговора съ Калабановымъ.
Но вмсто домохозяина явился дворникъ и предъявилъ новое росписаніе всхъ квартиръ, по повышеннымъ цнамъ. Противъ номера, занимаемаго Гладышевымъ, стояла цифра: 2000.
Петръ Петровичъ ужаснулся.
— Да что, твой хозяинъ съ ума сошелъ, что-ли? — накинулся онъ на дворника.
— Намъ это неизвстно, — спокойно отвтилъ тотъ. — Намъ только сказано, оповстить жильцовъ. Кому, значитъ, не нравится, такъ чтобъ съзжали.
— Ну, такъ скажи, что мн не нравится, и я съду.
— Мы это очень понимаемъ.
И вотъ, съ этого дня жизнь Петра Петровича Гладышева была окончательно отравлена. Еще раньше, чмъ онъ предпринялъ поиски за квартирой, онъ уже ощутилъ отраженіе калабановской политики на всхъ крупныхъ и мелкихъ сторонахъ своего существованія. Извозчики, возившіе его въ департаментъ за 20 коп., стали, словно сговорясь, требовать 30 копекъ.
— Почему-же, почему, если раньше я всегда здилъ за двугривенный? — спрашивалъ озадаченный Петръ Петровичъ.
— Помилуйте, сударь, сами знаете, нынче все дороже стало, — отвчали ему извозчики.
Хозяйственные счеты точно также стали рости съ неумолимой послдовательностью. Вмсто 3 рублей кухоннаго расхода, счеты кухарки поднялись до 3 1/2, потомъ до 4 руб.
— Почему? — допытывался Гладышевъ у кухарки.
— Кто ихъ знаетъ, лавочниковъ, говорятъ, нынче все дороже стало, — объяснила та.
Дача въ Павловск, которую Гладышевъ пять лтъ кряду нанималъ за 300 рублей, вдругъ оказалась цною въ 400. Ломовые извозчики, перевозившіе его пожитки всегда по четыре рубля съ подводы, потребовали по шести руб. Дворникъ на дач, довольствовавшійся за воду пятью рублями, заломилъ восемь, и едва помирился на семи.
— Почему? почему? — уже съ растеряннымъ видомъ спрашивалъ всхъ Гладышевъ.
И отъ всхъ получалъ одинъ и тотъ же отвтъ:
— Сами знаете, нынче все дорож стало.
Но почему же самъ онъ не сталъ дороже? Почему онъ по прежнему получаетъ три съ половиной тысячи казеннаго жалованья, и полторы тысячи за занятія въ одномъ частномъ учрежденіи? Этого ему никто не могъ объяснить, но общій голосъ твердилъ одно и то же:
— Нынче все дороже стало.
Это былъ какой-то стихійный звукъ, стоявшій въ воздух, и вмст съ воздухомъ проникавшій все существо его. До такой степени проникавшій, что Петръ Петровичъ началъ даже какъ будто заговариваться, и на вопросъ жены, втрено-ли сегодня на двор, иногда отвчалъ:
— Сама знаешь, нынче все дороже стало.
Надо было, однако, привести въ извстность, выразить въ цифрахъ все то, что означала эта жестокая фраза, этотъ стихійный звукъ, эта отрыжка калабановскаго пищеваренія. Петръ Петровичъ подсчиталъ, и ужаснулся. Выходило, что не касаясь квартирнаго вопроса, огульное наращиванье цнъ на все потребное въ жизни составляло уже боле тысячи рублей въ годовой смт. А при этомъ жена весьма резонно ставила на видъ, что Липочка, старшая дочь, кончила гимназію, и съ осени ее придется возить къ знакомымъ, и у себя собирать гостей, и что остальныя дти тоже стали на годъ старше, и содержаніе и воспитаніе ихъ требуютъ лишнихъ расходовъ, — а вдь ты, — добавляла жена, — ты самъ знаешь, нынче все дороже стало.
И вс, — Липочка, остальныя дти, прислуга, лавочники, разносчики, вс, на каждомъ шагу, на разные голоса, повторяли одинъ и тотъ же припвъ:
— Нынче все дороже стало.
Но, однако, что же длать? Гд взять эту недостающую тысячу? Какъ устроиться съ квартирой?
Петръ Петровичъ разсудилъ, что какъ бы тамъ ни было, а безъ квартиры остаться никакимъ образомъ нельзя. Можно влзть въ долги, можно ходить дома въ старомъ халат и протертыхъ туфляхъ, чтобы сберечь пиджачную пару и ботинки, можно длать на завтракъ смоленскую кашу, а на обдъ лапшу, но квартира, приличная квартира во всякомъ случа необходима.
И Петръ Петровичъ принялся искать квартиру. Онъ уже не пилъ отраву жизни глотками, онъ захлебывался въ ней.
Въ справочной контор ему дали нсколько адресовъ. Оказалось, что вс эти квартиры уже сданы. Только въ одномъ мст на окнахъ еще виднлись билеты. Петръ Петровичъ бросился въ подъздъ. Стоявший передъ дверью швейцаръ смрилъ его такимъ взглядомъ, который ясно обнаружилъ всю прикосновенность достойнаго привратника къ калабановскому торжеству, и всю глубину разнувдавшейся хамской наглости. На вопросъ Петра Петровича: сдается-ли квартира? — онъ только насмшливо сощурилъ глаза и пропустилъ сквозь усы:
— Чего-съ?
— Сдается у васъ квартира?
— Квартира?
— Не понимаешь меня, что-ли? Я хочу посмотрть квартиру.
— Да вамъ какую надобно?
— Покажи ту, которая сдается.
— Чего зря показывать? Я васъ толкомъ спрашиваю, какая вамъ требуется квартира? Можетъ у насъ и есть, да не про вашу честь.
Петръ Петровичъ оглянулся, по другой сторон улицы какъ разъ въ эту минуту проходилъ полицейскій офицеръ.
— Видишь ты тамъ помощника пристава? — указалъ на него Гладышевъ швейцару. — Не желаешь ли, чтобъ я попросилъ его научить тебя, какъ разговаривать съ нанимателями?
Физіономія швейцара мгновенно преобразилась, точно по ней хлестнули бичемъ. Онъ быстро отворилъ дверь и проговорилъ совершенно другимъ, до гадости слащавымъ голосомъ:
— Пожалуйте, сударь, сейчасъ покажемъ. Какь-же не показать? Мы это очень обязаны.
Квартира оказалась дрянь-дрянью, какія-то косыя стны, покоробившіяся двери, темнота и грязь.
— Будетъ ремонтъ, что-ли? — спросилъ Гладышевъ.
— Какъ-же-съ, ремонтъ безпремнно требуется, — отвтилъ швейцаръ. — Хозяинъ такъ и наказывалъ: безъ ремонту, говорить, не отдавай.
— То-есть, что это значитъ: безъ ремонту не отдавай? — не понялъ Гладышевъ.
— А значитъ, весь ремонтъ, какъ слдуетъ, отъ жильца полагается. Чтобы въ исправности было.
Петръ Петровичъ даже сплюнулъ съ досады, снова слъ на извозчика и похалъ, поглядывая на окна. Вотъ опять видны билетики, высоко, въ пятомъ этаж, но что же длать.
Швейцаръ, съ насупленными бровями и бакенами врод обломовскаго Захара, съ зловщимъ видомъ заступилъ Гладышеву дорогу.
— Вы изъ какихъ будете? — спросилъ онъ тономъ участковаго унтера, къ которому привели новаго бродягу.
— Покажи-ка мн квартиру, — сказалъ Гладышевъ.
— При казенной должности состоите, аль какъ? — продолжалъ швейцаръ.
— Ну, состою, теб-то что?
— Мы жильцовъ пускаемъ только которые при казенной должности. А семейство большое?
— Я, жена, трое дтей.
— Въ закон, стало быть? У насъ на это большое вниманіе. Если по пачпорту что окажется, хозяинъ контракта не дастъ, онъ напередъ въ пачпорты смотритъ. А собаки есть?
— Есть.
— Неподходяще это. У насъ собачниковъ во всемъ дом нтъ. Кошку, это можно, кошка для крысъ.
Петръ Петровичъ задумался. Ужь не пожертвовать-ли Карушкой и Мимишкой? Чортъ возьми, не остаться же изъ-за нихъ безъ квартиры.
— Ладно, посмотрть-то квартиру можно? — сказалъ онъ.
— А вы хозяину-то неизвстны? — спросилъ швейцаръ. Потому, хозяинъ любитъ больше знакомымъ сдавать. А не то, можетъ рекомендацию имете?
— Нтъ, не имю. Можно у прежняго хозяина справиться.
— Не съ руки. Мы за жильцомъ не бгаемъ. Нынче жилецъ самъ во-какъ кланяется. Пороги отбиваетъ.
— Квартиру-то покажете?
— Показать можно, только ничего съ того не будетъ. Не отдастъ вамъ хозяинъ.
— Это почему-же?
— По разговору вашему видать. Хозяинъ любитъ, чтобы съ почтительностью. Онъ первымъ дломъ требуетъ, чтобы жилецъ искательство показалъ.
— А кто такой хозяинъ-то вашъ?
— Торжковскій 2-й гильдіи купецъ. Выгребными ямами занимается. Въ большихъ подрядахъ состоятъ.
Петръ Петровичъ со злости даже разсмялся, и ршилъ, что на сегодня довольно.
А завтра будетъ тоже, и послзавтра тоже, и т. д. Ежедневно будетъ вливаться въ него отрава жизни, и непрерывно, днемъ и ночью, будетъ звенть въ его ушахъ все одинъ и тотъ же припвъ:
— Нынче все дороже стало.

СОВТЪ НЕЧЕСТИВЫХЪ.

Въ увеселительномъ саду довольно много народу. Румынскій оркестръ гудитъ и подвизгиваетъ на эстрад. На песчаной площадк, обставленной жиденькими деревцами, темнота почти непроницаемая. Прогуливаются, а больше топчутся на мст, мужчины самаго разнообразнаго вида, и въ различныхъ градусахъ внутренней температуры. Между ними шмыгаютъ, какъ тни, какія-то двицы съ сумочками въ рукахъ, и садовыя ‘мамаши’, постоянно имющія о чемъ-то переговорить съ буфетными лакеями. Поближе къ театру медленно прохаживаются ‘этуали’, въ громадныхъ шляпахъ и изумительныхъ накидкахъ, и при каждомъ поворот къ нимъ кто нибудь подбгаетъ и кто нибудь отъ нихъ отбгаетъ. Въ углу террассы, за столикомъ, сидятъ двое молодыхъ людей щеголеватаго вида. Одному, худощавому блондину, почему-то очень жарко, онъ распахнулъ пиджакъ и сдвинулъ на затылокъ котелокъ, съ наслажденіемъ подставляя влажный лобъ медленному, тяжелому теченію сырого воздуха. Другой, нсколько полный, съ подстриженной темной бородкой, застегнулъ на вс пуговицы долгополое пальто, и откинувшись на спинку стула, покачиваетъ вправо и влво поставленную подл ногъ палку съ серебрянымъ крюкомъ. На столик передъ ними стоитъ бутылка минеральной воды.
— Да, дружище, чортъ знаетъ что такое! — говоритъ первый. — Дв недли бгаю какъ собака на поискахъ квартиры, и ничего не могу сдлать. Такой, какъ мн нужно, совсмъ нтъ, а за разную дрянь требуютъ тройную цну. Ты для себя тоже ничего не нашелъ?
Нсколько полный господинъ — фамилія его была Бобылковъ — отрицательно покачалъ головой и помахалъ передъ носомъ указательнымъ пальцемъ.
— Знаешь, — продолжалъ первый, по фамиліи Варгасовъ, — мн пришла въ голову идея. Не устроиться-ли намъ съ тобой вмст, э? И квартирку побольше легче найти, и дешевле выйдетъ. Э?
Бобылковъ поднялъ палку и уперся подбородкомъ въ набалдашникъ. Лицо его приняло задумчивое выраженіе.
— Чтожъ, въ принцип твоя идея недурна, — процдилъ онъ. — Одну квартиру, очевидно, скоре можно найти, чмъ дв. И притомъ, мы хорошо знаемъ другъ друга, и наши привычки и вкусы имютъ много общаго. Комнаты три, четыре. Парадный ходъ, это первое условіе. Гостиная общая — мы выберемъ изъ твоей и моей мебели, что получше. Столовая тоже общая. Затмъ, отдльныя спальныя. Рублей сто въ мсяцъ, а?
Варгасовъ потеръ рукою свой открытый лобъ.
— Я предпочелъ бы что-нибудь получше: комнатъ шесть-семь, не выше третьяго этажа, съ высокими потолками, — сказалъ онъ. — Балконъ тоже былъ бы не лишній.
— Такъ вдь это, братецъ, двумя тысячами пахнетъ! — возразилъ Бобылковъ.
— Около того, но не все-ли намъ равно? — отозвался Варгасовъ.
Бобылковъ наклонился къ нему, какъ бы не разслышавъ.
— Э? — произнесъ онъ.
Варгасовъ въ свою очередь вытянулся черезъ столъ.
— Моя идея заключается не только въ томъ, чтобы жить вмст, я имю въ виду извлекать изъ этого кое-какія выгоды, — отвтилъ онъ. — Во первыхъ, живя вдвоемъ, мы будемъ платить только первые мсяцы, а потомъ бросимъ это глупое занятіе.
— Э? — повторилъ Бобылковъ.
— Само собою, — продолжалъ Варгасовъ. — Контрактъ подпишемъ мы оба — это непремнное условіе. Каждый по очереди будетъ просить отсрочки и уврять, что черезъ недлю деньги будутъ уплачены. Затмъ, когда дло дойдетъ наконецъ до суда, насъ опять двое, и мы оба судимся поочереди. Въ первое засданіе я не приду, во второе ты. Заочное ршеніе по отношенію ко мн, заочное решеніе по отношенію къ теб. Вторичное разбирательство, потомъ аппеляція, потомъ свидтельство доктора о моемъ опасномъ положеніи, потомъ о твоемъ. А тамъ весна, и мы перебираемся на дачу… А кром того, ты не забудь, сколько мы можемъ наскандалить вдвоемъ. Хозяина можно до того довести, что онъ самъ готовъ будетъ намъ отступного заплатить, чтобы только мы съхали.
Бобылковъ задумчиво сощурилъ глаза.
— Гм! произнесъ онъ, — если обсудить, твоя идея представляется не лишенною практическаго смысла. Главное, пріятно учинить нкое издвательство надъ господиномъ домовладльцемъ.
— Я думаю! — подкинулъ головой Варгасовъ. — Не такіе же мы дураки, въ самомъ дл, чтобъ допустить ихъ хозяйничать въ нашихъ карманахъ. Я имлъ прекрасную квартиру за 900 рублей. Теперь за такую надо дать полторы тысячи. Но разв я могу? Разв ты можешь?
Бобылковъ, вмсто отвта, оглянулся и мигнулъ лакею.
— Бутылку ‘Вайтъ-старъ’! — приказалъ онъ.
— По случаю идеи? — спросилъ Варгасовъ.
Пріятель кивнулъ головой.
— Ба, застаю васъ за отличнымъ занятіемъ, — произнесъ господинъ лтъ пятидесяти, предусмотрительно одтый въ толстое пальто, и подошедшій къ нимъ въ одно время съ появившейся на стол бутылкой.
— Здравствуйте, Петръ Ивановичъ, присядьте, — привтствовали его молодые люди. — Нашли наконецъ квартиру?
Подошедшій только рукой махнулъ.
— Нашелъ чортъ знаетъ что такое, — отвтилъ онъ. — Пять крошечныхъ комнатъ въ пятомъ этаж, за полторы тысячи. Повернуться негд. Въ спальной 600 кубическихъ футовъ воздуха на двоихъ, а такъ какъ супруга моя поглощаетъ воздуху вдвое противъ меня, то на мою долю придется только 200 футовъ. А я астмой страдаю. Половину вещей маклакамъ продаю — не влзаютъ. Хотлъ библіотеку сбыть, да букинисты не берутъ, говорятъ, что теперь эти библіотеки къ нимъ изъ каждой квартиры тащутъ. Кабинетъ свой въ столовой за буфетомъ устраиваю, и на обденномъ стол Ван на ночь стелить будутъ. Въ мастерскихъ запрещается рабочимъ на столахъ спать, а мн, Богъ дастъ, не запретятъ.
— Вотъ, вотъ! вотъ какое положеніе! — кивнулъ Бобылковъ Варгасову.
— И то, батюшки мои, радъ, что какъ нибудь устроился, — продолжалъ Петръ Ивановичъ. — Лишніе пятьсотъ рублей платить придется, да жена, спасибо ей, ободряетъ: не унывай, говоритъ, Петя, на чемъ нибудь наверстаемъ. А по правд, гд же тутъ наверстать? Ну, да вдь не на улиц-же оставаться. Пока хватитъ, буду платить, а тамъ будь что будетъ…
Молодые люди переглянулись.
— И контрактикъ подписали? — спросилъ Бобылковъ.
— Подписалъ. Сначала перепугался, какъ прочиталъ, а потомъ думаю: пропадать, такъ пропадать, все едино, — отвтилъ Петръ Ивановичъ. — Условія, надо сказать, самыя ужасающія. Въ полномъ смысл слова петлю себ на шею надлъ, да думаю: не душегубецъ же въ самомъ дл хозяинъ, авось не затянетъ.
— А условія ядовитыя? — полюбопытствовалъ Варгасовъ.
— Не только что ядовитыя, а унизительныя, — отвтилъ Петръ Ивановичъ. — Прямо какой-то договоръ съ человкомъ низшей расы, или съ бглымъ мазурикомъ. Въ чемъ я только не обязался! И за прислугой смотрть, и помоевъ въ квартир не держать, и не выпускать на дворъ собакъ безъ провожатаго, и несуществующіе ключи въ дверяхъ сдать въ цлости, и вьюшки оберегать, и обоевъ не пачкать. А за всякую неисправность — штрафъ, по усмотрнію хозяина, вотъ какъ на фабрикахъ рабочихъ штрафуютъ. Изъ крана, напримръ, будетъ течь, у нижнихъ жильцовъ потолокъ подмокнетъ — и воленъ хозяинъ взыскать съ меня убытки, по его собственной оцнк. Задвижка у окна потерялась — опять можетъ хозяинъ взыскать, и не столько, сколько задвижка стоитъ въ лавк, а по его собственной оцнк: захочетъ — двугривенный, а захочетъ — десять рублей. Въ кабалу вошелъ, одно слово.
— Зачмъ-же вы такія разбойничьи условія подписали? — спросилъ Бобылковъ.
— А какъ-же-бы я ихъ не подписалъ? — возразилъ Петръ Ивановичъ. — За мсяцъ впередъ я уже заплатилъ, вещи перевезъ, на гербовую бумагу деньги выдалъ, — тутъ мн и приносятъ контрактъ. Какъ-же я его не подпишу? И деньги, и время потерять, и безъ квартиры остаться? Нтъ, батенька, тутъ чорту душу прозакладываешь, не то что свои пожитки.
— А разв пожитки у васъ заложены? — удивился Варгасовъ.
— Да все по тому-же контракту. Въ случа моей неисправности, домовладлецъ иметъ право задержать мое имущество. Разв это не значитъ, что вся моя движимость у него въ заклад? У меня ея тысячъ на пять, а онъ можетъ за мсячную плату ее задержать, и потомъ судись съ нимъ. А исправность моя тоже отъ него самого зависитъ, и если захочетъ, чтобъ я былъ неисправенъ, то ужъ никакимъ способомъ я исправнымъ оказаться не могу.
— Это какъ-же такъ? — удивился Бобылковъ.
— А очень просто, — объяснилъ Петръ Ивановичъ. — Въ контракт сказано, что долженъ я вносить плату за мсяцъ впередъ, безъ всякаго промедленія. Ну, я перваго числа посылаю за дворникомъ. Дворникъ ушелъ, скоро будетъ. Я узжаю на службу, оставивъ деньги у жены. Возвращаюсь къ обду, и узнаю, что сколько ни посылали за дворникомъ, онъ не являлся. Я ду къ хозяину — не принимаетъ, спитъ. ду вторично вечеромъ — ухалъ. Посылаю деньги на завтра утромъ — не принимаютъ: просрочено-молъ, извольте очистить квартиру въ 7-дневный срокъ, уплатить все по срокъ контракта, а за излишне прожитое время — по десяти рублей въ сутки пени.
— Но это-же совсмъ чортъ знаетъ что такое, — воскликнулъ Бобылковъ. — Такого контракта никакой судъ не приметъ во вниманіе.
— Не знаю-съ, не юристъ, — отвтилъ Петръ Ивановичъ. — Я такъ полагаю, что домохозяева не имютъ въ виду явно злоупотреблять контрактомъ, и вс эти условія придумываютъ для нихъ какіе-нибудь подъячіе, просто по глупости, ‘чтобъ крпче было’, однако, все-же таки, чувствовать себя въ полной власти какого-то невдомаго мн отставного надворнаго совтника Шилохвостова — согласитесь, немножко какъ-то обидно.
Варгасовъ совсмъ сдвинулъ шляпу на затылокъ, и потеръ мокрый лобъ рукою.
— Знаете что, у меня опять явилась идея, — сказалъ онъ. — Очевидно, сегодня мой счастливый день. Послушайте, Петръ Ивановичъ, выдайте мн довренность.
— Что? зачмъ? — переспросилъ Петръ Ивановичъ.
— Выдайте довренность, настоящую, у нотаріуса, и живите себ спокойно въ дом вашего Шилохвостова, — продолжалъ Варгасовъ. — Даже, если перваго числа не при деньгахъ будете, недльку спокойно повременить можете. А я изъ этого домохозяина вашего буду веревки вить.
— Да что вы? какимъ образомъ? — усомнился Петръ Ивановичъ.
— Только выдайте довренность, — повторилъ Варгасовъ. — Помилуйте, я сейчасъ же противъ него уголовное дло начинаю. Вдь этакій контрактъ — явное вовлеченіе въ невыгодную сдлку, и приготовленіе къ покушенію. Зачмъ, напримръ, позвольте васъ спросить, ему понадобилось право захватить всю вашу движимость, цною въ пять тысячъ, когда, для обезпеченія простоя въ нсколько дней, ему достаточно одного коммода? Зачмъ онъ желаетъ получить за ключи и вьюшки непремнно по своей оцнк, а не по дйствительной стоимости? Объ этомъ, милостивые государи мои, слдуетъ разсудить!
— Да просто затмъ, что какой-то подъячій сочинилъ ему ‘образецъ контракта, чтобы крпко было’, а онъ и обрадовался, — сказалъ Петръ Ивановичъ.
— А мн это неизвстно, неизвстно это мн! — возразилъ Варгасовъ. — Вы склоняетесь въ сторону доврія, а господину прокурору подобаетъ склоняться въ сторону обвиненія. Вотъ тутъ и поговоримъ. Не ручаюсь, дло я могу и проиграть, да вдь до тхъ поръ страху-то что напущу вашему господину Шилохвостову… Такъ дадите довренность, Петръ Ивановичъ?
— Что-жъ, если онъ со мной такъ поступаетъ, мн нтъ причины заботиться о его спокойствіи, — согласился Петръ Ивановичъ. — Совсмъ у васъ тутъ совтъ нечестивыхъ собрался, — разсмялся онъ.
— Вотъ и чудесно. А ты, Бобылковъ — обратился Варгасовъ къ товарищу, — когда будешь искать квартиру, требуй у дворниковъ образецъ контракта: если съ кляузами, дороже давай. Скручу!
И выливъ въ стаканъ остатки вина, Варгасовъ выпилъ залпомъ, запивая разомъ об счастливыя идеи.
Авсеенко Василий Григорьевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Жизнь и деятельность, Мориц Карл Филипп, Год: 1808
  2. Стихотворение в прозе, Дон-Аминадо, Год: 1921
  3. Опасность в чужой беде, Булгарин Фаддей Венедиктович, Год: 1826
  4. В потемках, Сведенцов Иван Иванович, Год: 1895
  5. По военно-грузинской дороге, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1876
  6. Начало христианства в России.., Бахметева Александра Николаевна, Год: 1888
  7. Джованни Боккаччо. Его жизнь и литературная деятельность, Тихонов-Луговой Алексей Алексеевич, Год: 1891
  8. Фридрих Шиллер. Его жизнь и литературная деятельность, Ватсон Мария Валентиновна, Год: 1892
Электронная библиотека