Петербургские дачи и окрестности, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1844 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 38 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем в пятнадцати томах

Том двенадцатый. Книга первая. Статьи. Фельетоны. Заметки 1841—1861

СПб, ‘Наука’, 1995

ПЕТЕРБУРГСКИЕ ДАЧИ И ОКРЕСТНОСТИ

<1>

<4>

В городе пыльно и душно, за городом прохладно и зелено. Время покинуть Петербург, уступить его широкие и поврежденные улицы мостовщикам, оставить богатые и великолепные квартиры для поправки и подновления штукатурщикам и обойщикам и переселиться в скромные, уютные, не всегда достаточно защищенные от холода и удобные, но красивые домики, которые называются ‘дачами’. Пускай Петербург строится, подновляется, увеличивается новыми зданиями, мы не будем мешать ему, мы поедем на дачи.

Куда? в какую сторону? У всякого свой вкус, свои расчеты, свои виды, и каждый выбирает себе летнее жилище, соображаясь со всем этим. Иной хлопочет, чтобы ему было поближе к Петербургу — ему каждый день нужно маршировать пешечком на службу, другой хлопочет, чтобы ему было поближе к той или к тому… ну, словом, к чему особенно лежит сердце — и забирается в Мурино, даже и далее, тот нанимает на Крестовском, потому что там каждый день надеется встречаться по нескольку раз с человеком, в котором имеет нужду, и свидетельствовать ему глубочайшее почтение, в совокупности с таковою же преданностию, а этот перебирается в Парголово, потому что с парголовской горы прекрасный вид на многие дачи, и, между прочим, на домик, где живет почтенное семейство, украшение которого составляет семнадцатилетняя дочь красоты неописанной. Сей перебрался было за Екатерингоф, но в первый день заметил там, на прогулке, целую сотню своих кредиторов, и на другой день его не стало, дачу занял оный, встретивший то же самое неблагоприятное обстоятельство на Петровском острову. Таковый живет в Колтовской, потому что жена его не может пробыть дня, не видав Арины Андреевны, у которой братец большой охотник до уединенных прогулок и очень любезен с дамами, а толикий, опять по своим причинам, перебирается на Аптекарский.

Сколько драм, сколько водевилей разыгрывается, пока наконец петербургские жители разделят между собою, каждый с сохранением возможных удобств, эти воздушные, скороспелые здания, которыми усеяны окрестности Петербурга! Привычка — вторая натура, и человек, даже переезжая на дачу, старается удержать за собою возможность удовлетворять ее требованиям. В самом деле, если вы, например, сделали привычку пить чай у Ивана Ивановича… а кольми паче, если вы сделали привычку к чему-нибудь поинтереснее чая, для чего также необходимо водить дружбу с Иваном Ивановичем… Ну, где вы наймете дачу?.. Нет, привычка — великое дело. Я сужу по себе: я так привык занимать деньги у одного достопочтенного человека, что даже нанял дачу в одном с ним доме.

Но для тех, кого ни особенные привычки, ни пристрастия, ни какие-нибудь тайные причины не влекут к известному пункту, для тех, кому нужны дачи не дорогие, но удобные, кто должен ежедневно отправляться в Петербург на службу и заботиться о том, чтоб издержки на ежедневные, неизбежные поездки были как можно умереннее,— для тех всего удобнее жить за Лесным институтом или на пути туда, лежащем по Каменноостровскому проспекту, чрез Каменный остров, мимо дачи графини Строгановой и т. д. Если мы утверждаем, что жить на этом тракте особенно удобно, то имеем на то причины, которые, верно, заставят вас согласиться с нами. Нам достоверно известно, что с 15 мая учреждается омнибус для желающих ездить на Спасскую Мызу г. Беклешова (за Лесным институтом), в окрестные места и обратно, который будет ездить по Каменноостровскому проспекту, через Каменный остров, мимо дачи графини Строгановой и так далее. Это известие, с первых слов, должно обрадовать многих и очень многих, но когда мы скажем, что поездки омнибуса хорошо применены к потребностям дачных жителей и цена чрезвычайно дешевая, тогда сердце ваше, к которому так близок карман, ощутительно истощаемый частою необходимостию платить извозчикам втридорога,— затрепещет от восторга. Итак, слушайте. Омнибус будет ездить по вышереченному тракту четыре раза в день туда и четыре обратно, цена за место в омнибусе в один конец в обыкновенные дни 25 коп<еек> сер<ебром>₉ в праздничные и воскресные — 30 коп<еек> сер<ебром>. Если сообразить, как много дач, наполненных жителями, лежит по тракту, избранному омнибусом для поездок, то нельзя не назвать этого учреждения благодетельным и не пожелать, чтоб оно имело полный успех. Удобств, которые сопряжены с этим прекрасным учреждением, невозможно всех перечислить. Вместо того, чтоб торговаться с извозчиками, которых к тому же не во всякое время можно отыскать на иных дачах, и нанимать их по часам или каким-нибудь другим образом, но, во всяком случае, за довольно значительную цену,— вы не заботитесь ни о чем, приходите в известный час к пункту отшествия омнибуса, платите четвертак и садитесь в спокойный и просторный дилижанс, вас не трясет, как на дурных извозчичьих дрожках, не пылится ваше платье, не набивается вам пыль в рот, нос и уши, не щемит ваше сердце тайное предчувствие (очень часто сбывающееся, когда едешь на извозчичьих дрожках), что вот-вот лопнет шина, сломится колесо или случится другое какое-нибудь повреждение и вы остановитесь среди дороги ждать, пока все придет в прежний порядок,— если только есть возможность привести сломанное колесо в прежний порядок,— а между тем семейный ваш суп стынет, жена сердится, дети плачут и просят ‘папы’, а если вы едете на обед к постороннему, то еще хуже: известно, какие иногда несчастия случаются от получасовой просрочки обеденного времени! Хвалы и благодарения достойны учредители омнибуса, и когда омнибус начнет свои поездки, мы не преминем тотчас на нем прокатиться и сообщить читателям результаты нашей поездки.

Действия омнибуса начнутся, как уже сказано, с 15 мая. Пункт отшествия его из Петербурга — у Гостиного двора, а с Спасской Мызы — у часовни. О часах отправления будет извещено в свое время. Да увенчается полезное предприятие учредителя заслуженным успехом, что непременно и будет, если только публика наша не захочет пренебречь собственной своей выгодой!

Мы не ошибемся, назвав эту новость в настоящее время самою интересною, если не вообще для любознательности человеческой, то для кармана. Других новостей мы не знаем. Наступает такое время, когда запас новостей истощается, да и нет в них надобности. Теперь довольно часто и в большом ходу только новости для желудка, но об них ежедневно можно осведомляться из объявлений Смурова, Елисеева и комп. Устрицы! как много поклонников устриц, но как много и людей, решительно не понимающих поэзии устриц и соединяющих с представлением о них чувство крайнего омерзения! Отчего это? как? почему? Эти вопросы может разрешить разве один глубокоученый доктор Пуф. Наше дело сказать только, что устрицоеды столько же удивляются отвращению от устриц иных людей, сколько сии последние удивляются их пристрастию. Один из жарких поклонников устриц сочинил даже защитительный и вместе хвалебный гимн, на манер знаменитого защитительного стихотворения ‘Картошка, харч благословенный!’:

Устрицы! харч благословенный!

Во время жарости для всех бесценный!

Кто хлебом не нуждается,

Устрицами нередко пропитается.

Устрицы и вкусны, и сытны, и сладки,

Поганства в них нет, и лишь гадки

Те люди, которые врут,

Что устрицы гадость, и устриц не жрут!

Это стихотворение было пропето хором у Сомова, над грудами опустошенных раковин и — уверяем вас — произвело там необыкновенный эффект.

Весьма замечательна камер-обскура г-на Бросса, показываемая у Исакиевского моста, в небольшом деревянном здании, за чрезвычайно умеренную цену. Вот что говорит о ней наш достопочтенный сотрудник И. А. Пружинин в письме от 26 апреля:

‘Были в Отель-дю-Нор втроем: я, еще один наш чиновник, да купец… тот самый, которому я прошенье писал и за которого хлопочу по судам. Угощал и тем, и другим, и третьим, наконец расплатился, вышли, с меня пот так градом… я когда поем хорошо, у меня всегда выступает на лбу пот крупными каплями… а товарищ немножко даже на последней ступеньке запнулся. ‘Чем бы еще угостить вас?’ — спрашивает купец. Мы было отговаривались, так нет. ‘Коли ни есть, ни пить,— говорит,— не желаете, так мы-ста другое найдем угощение. Вот,— говорит,— извольте следовать за мной в ефто место’… Подводит нас почитай к самому Исакиевскому мосту и показывает на деревянный домик на правой руке. ‘Что же тут? — говорим.— А в ефтой камере,— говорит,— немец будет показывать шкуру!’.— ‘Какую же шкуру?’ — А не могим знать,— говорит,— увидим-с.— Захотелось и в самом деле заглянуть. Заплатил за троих. Вошли. Маленькая, темная, круглая комнатка, а в потолке посередине фонарик, из фонарика свет. Посереди комнаты на возвышении круг… Что ж, думаю, никакой шкуры… вдруг входит старушка (самого г. Бросса, видно, не было дома), начинает тянуть за веревочку, что висит у стены, и вдруг…

Боже мой! боже мой! я чуть с ума не сошел. Представьте себе… этак на кружке каком-нибудь, аршина в полтора, а пожалуй и меньше… как на блюдечке перед нами Невский проспект… да не то чтобы нарисованный Невский проспект, а просто живой, как он есть… Люди, экипажи, магазины, словом все, даже верите ли? свинью какую-нибудь мужик несет на плечах, ее вам тут не забудут, собачонка дрянная бежит, и ее тотчас подхватят, а уж люди-то, люди… Сходство невыразимое! Даже многих можно в лицо узнавать, я имел счастие засвидетельствовать глубочайшее почтение Станиславу Владимировичу: шел по Невскому с двумя дамами, видно, идут устрицы есть… Ну, уж устрицы!.. Не один Невский проспект, старушка множество улиц нам показала, и все так же хорошо, выразительно, натурально. Я все добивался от нее, чтоб она сказала, как делаются такие штуки, и даже посулил ей гривенник, да нет, крепится — не говорит. Чудеснейшая вещь! непременно пойду в другой раз смотреть, а перед тем Матрене Ивановне скажу: ‘Подите, дискать, прогуляйтесь по Невскому’. Пойдет,— а вот я все там и узнаю. То-то будет смеху-то!..’

Нам остается только прибавить, что за вход в камер-обскуру платится только 30 коп<еек> серебром и что удовольствие, доставляемое камер-обскурою г. Бросса, далеко превышает эту цену.

В Детском театре давал очень интересные ‘представления жонглерских пиес’ г-н Дрессор. У него мало новых штук, но старые, виденные нами уже от других фокусников такого рода, г-н Дрессор выполняет с неимоверным проворством и силою. В представлениях участвовала также г-жа Дрессор, поднимавшая, в вертикальном к столбу, находившемуся на сцене, положении, каждой рукой по пудовой гире. К замечательнейшим штукам г-на Дрессора принадлежит, между прочим, перекидывание в одно время 24-х фунтового ядра, куриного яйца и ножа, интересна также следующая штука: г-н Дрессор берет в рот бокал, за край дна, на верхнюю сторонку бокала ставит ребром целковый, а на целковый острым концом шпагу, на верху которой прикреплена тарелка,— и шпага начинает вертеться с неимоверною быстротою на вертящемся целковом. Хороши штуки с павлиным пером, которое, будучи кинуто кверху, само собою становится на лоб или на нос г-на Дрессора и даже довольно долго держится на лбу, почти совершенно в перпендикулярном положении, причем г-н Дрессор ходит рассчитанным и размеренным шагом. Вообще никто из видевших представления г-на Дрессора не скажет, чтоб они были скучны. Наконец, новость, совершенно летняя, готовится для нас на Измайловском плац-параде, где строится гиппод-ром, для скачек г-на Сулье и К⁰. Г-н Сулье дает ‘большое, чрезвычайное представление, состоящее из скачек верхом, стоя на лошадях и в торжественных колесницах’. Подобное представление было уже дано труппою г-на Сулье и Лауры де Бах на Александровском плаце и произвело значительный эффект. Стало быть, г-ну Сулье нечего бояться издержек — они вознаградятся с избытком, нужно только устроить гипподром обширнее и удобнее. Кому не интересно будет полюбоваться ‘чрезвычайным представлением’, когда и на обыкновенные представления труппы г-на Сулье набиралось так много народа? Вот как описывает прошлогоднее ‘чрезвычайное представление’ один петербургский старожил:

Как все, страстей игралище,

Покинув кучу дел,

На конское ристалище

Намедни я смотрел.

Шталмейстера турецкого

Заслуга велика:

Верхом он молодецкого

Танцует трепака.

Арабы взоры радуют

Отважностью своей,

Изрядно также падают

Мамзели с лошадей.

Ристалище престранное,

По новости своей,

А впрочем, балаганные

Их штуки веселей.

Начальник представления

Сулье, красив и прям,

Приводит в восхищение

В особенности дам.

Доныне свет штукмейстера

Такого не видал:

Достоинство шталмейстера

Недаром он стяжал.

Посмотрим, так ли будет ныне, или иначе. Во всяком случае, за что можно ручаться,— публики будет необычайное множество, какого никогда на наших общественных сборищах не бывает. Теперь, кажется, ничего более не остается, как пожелать вам благополучного переселения на дачи… Итак, перебирайтесь с богом и, пожалуйста, не спрашивайте: ‘что нового?’ Нового теперь до самой осени не достанете у нас на вес золота. Новости придется почерпать из заграничных газет.

ОГОВОРКА

<11>

В прошлом нумере мы говорили об омнибусе, который будет ходить в известные сроки из Петербурга на Спасскую Мызу г. Беклешова и обратно. Сведения, пересказанные нами, получили мы из первых рук и передали, нисколько не сомневаясь в их достоверности, за которую ручалось нам, между прочим, и то, что те же самые сведения были еще прежде сообщены в неофициальной части одной газеты и днем ранее в ‘Северной пчеле’. В субботнем фельетоне ‘Север<ной> пчелы’ (6 мая, No 101) мы прочли следующее:

»Северная пчела’ напечатала известие, полученное ею из первых рук, о заведении омнибуса, который с 15 мая должен ходить от Гостиного двора до Спасской Мызы к Лесному институту, и умышленно сделала две ошибки, чтоб узнать, перепечатают ли это известие с ошибками’.

Далее говорится, что известие действительно перепечатали, рассказав другими словами, в неофициальной части одной газеты, именно в фельетоне под названием Петербургская хроника, и что то же самое известие находится в 17 No ‘Лит<ературной> газ<еты>‘ — все с теми же будто бы умышленными ошибками ‘Сев<ерной> пч<елы>‘,— стало быть де другие газеты все перепечатывают из ‘Северной пчелы’,— что и требовалось доказать. А две умышленные ошибки состоят именно в том, что цена за место в омнибусе будет взиматься не 25 и 30 коп<еек> сер<ебром>, а 30 и 40 коп<еек> серебром.

Не принимая на себя защиту неофициальной части газеты, в которой будто бы перепечатано известие ‘Сев<ерной> пчелы’,— чего, впрочем, не могло быть, ибо известие это явилось в ‘Журнальных отметках’ одним только днем позже, чем в ‘Север<ной> пчеле’,— мы находим нужным уведомить, что известие об учреждении омнибуса получено нами из первых рук в том самом виде, как мы его передали, а не перепечатано из ‘Север<ной> пчелы’, откуда перепечатывать не допустят нас никогда собственные выгоды нашей газеты. Что ж касается до изменения цены, то оно могло произойти от самой естественной причины: вероятно, общие толки о дешевизне первоначальной цены и новые соображения издержек с предстоящею выручкою внушили учредителю, не сделавшему еще от себя публикации, мысль возвысить несколько цену, на что он имел полное право. В заключение нам остается только сказать, что новая цена за место в омнибусе в обыкновенные дни 30 коп<еек> сер<ебром>, а в праздничные и воскресные 40 коп<еек> сер<ебром>,— если только ‘Северная пчела’, сообщившая это известие, не сделала опять умышленной ошибки с какою-нибудь целию. О старании ‘Сев<ерной> пчелы’ уверить публику, что остальные газеты наши живут перепечатками ее, говорить не будем: против этого говорит достоинство тех газет, на которые намекает ‘Север<ная> пчела’.

<2> Петербург и петербургские дачи

<15>

Иван Семеныч был молодой человек с чрезвычайно пылкою душою и страстно любил природу. Ему был понятен этот таинственный шепот древесных листьев среди вечернего мрака, это величественное солнце, медленно заходящее, напоминало ему жизнь человеческую, это беспрестанное кукуканье кукушек, которых так много в окрестностях Петербурга, говорило ему о вечности…

Семен Иваныч был также молодой человек и душу имел не менее пылкую, но гораздо сильнее, чем природу, любил — бильярд. В бильярде видел он не простое произведение рук человеческих, служащее к скорейшему сбыту лишних денег и лишнего времени, но что-то полное таинственного и глубокого смысла. Это зеленое пространство, с ловушками по всем концам и посередине, называл он— светом, в этих суетящихся, стучащих, степенно идущих и безумно бегущих шарах, старающихся загнать друг друга в яму,— видел он верное отражение людей, с их страстями и всеми волнениями, наконец в этих случайностях выигрыша и проигрыша, в этих поворотах счастия и несчастия, и во всем, что ни делается на бильярде, он видел жизнь, настоящую, действительную жизнь,— жизнь как она есть. И Семен Иваныч, в кругу добрых товарищей, очень часто говаривал, в раздумье указывая на бильярд: ‘Вот, господа, жизнь как она есть!’

Судя по описанным наклонностям двух друзей (Иван Семеныч и Семен Иваныч были закадычные друзья), судьбе, казалось бы, ничего более не оставалось, как поместить Ивана Семеныча на лето где-нибудь в окрестностях Петербурга, на даче, а Семена Иваныча оставить в городе. Но недаром сказано, что судьба прихотлива: она поступила совершенно иначе.

Друзья, как вы догадываетесь, служили (потому что кто же из порядочных людей не служит?), и притом оба служили в одном присутственном месте, даже в одном столе. Но Семен Иваныч в продолжение целой зимы и весны, вместо того, чтобы ходить на службу, изучал в трактирах и ресторациях, на бильярде, жизнь как она есть, и как раз к лету получил чистую отставку. Иван Семеныч, напротив, стараясь заглушить в душе своей влечение к природе, деятельно занимался службою и к лету получил лучшее место с прибавкою жалованья.

Таким образом, праздный Семен Иваныч должен был отправиться с семейством на дачу (в П***), а повышенный и по горло заваленный работою Иван Семеныч — оставаться в городе. Оба были тронуты до глубины души, и оба плакали.

Плакали!… А как, подумаешь, мало нужно было для их счастия! Если б вместо Семена Иваныча исключили из службы Ивана Семеныча, а Семену Иванычу дали прибавку жалованья, оба они были бы счастливы!..

— По крайней мере,— говорил Иван Семеныч плачущим голосом, подавая на прощанье руку отъезжающему товарищу,— по крайней мере пиши мне из П***, доставляй мне хоть через посредство твоего поэтического пера (Семен Иваныч был поэт) почаще случаи наслаждаться природою,— ее журчащими ручьями, зеленеющими пригорками, тенистыми рощами. Ах! тенистые рощи!..

Иван Семеныч зарыдал.

— Не плачь,— отвечал Семен Иваныч мрачно.— Бог еще знает, кто из нас несчастнее. А ты видишь — я не плачу! Обещаю тебе, обещаю все, что только может послужить к облегчению твоего горестного и тяжкого заточения… Ах, заточение! как я ему завидую!.. Но обещай же и ты передавать мне, по временам, в твоих чудных, сладостно-гармонических звуках (Иван Семеныч был тоже поэт) поэзию той жизни, которую я теперь покидаю… Ах, мой друг! ты не знаешь, что значит покидать эти широкие улицы, этих шумных и веселых друзей, с которыми знакомишься за партиею в пять шаров, дружишься за ‘алагером’, эту ‘жизнь как…’

Семен Иваныч не договорил, слезы, долго удерживаемые, хлынули ручьем на грудь Ивана Семеныча, куда упал несчастный в порыве беспредельного горя.

Долго длилось молчание, наконец друзья в последний раз пожали друг другу руки, на минуту, по русскому обычаю, присели, что-то пошептали, выпили по рюмке водки (вина в тот день у Ивана Семеныча не случилось) и расстались, повторив друг другу обещание писать как можно чаще…

Спустя неделю Иван Семеныч сидел за канцелярским столом и занимался очинкою, или лучше сказать, отделкою пера. Перо давно было очинено, но Иван Семеныч все еще вертел его в руках, подносил на свет и внимательно приглядывался к очину, осторожно отрезывал на ногте большого пальца едва заметную частицу с кончика, вырезывал городки на опушке пера, подрезывал верхушку, скоблил все перо от маковки до очина. Наконец, когда перо было совершенно готово и представляло красивейшую в своем роде игрушку, Иван Семеныч встал, пошел в другую комнату и подал перо толстому господину, сидевшему впереди всех, который находился в положении человека, ничем не занятого, потому только, что ему чего-то недоставало. Движение, сделанное толстым господином, показало, что он именно ожидает пера, и благосклонная улыбка была наградою Ивану Семенычу за тщательное исполнение поручения. Иван Семеныч возвращался довольный и веселый к своему месту, как вдруг движением пальца подозвал его к себе экзекутор.— Я вчера был в П***,— сказал он,— и встретил Семена Иваныча: он просил передать вам…

— Письмо? — перебил Иван Семеныч, и сердце его забилось от нетерпения.

— Да, письмо,— отвечал хладнокровно экзекутор,— но я забыл его дома, вы зайдите ко мне ужо.

Иван Семеныч сидел как на иголках, не мог ничего делать, и как только присутствие кончилось, тотчас кинулся за экзекутором. И вот, наконец, письмо в его руках.

С сильно биющимся сердцем сорвал он печать, развернул, тотчас узнал руку давнишнего друга и сослуживца и с жадностию начал читать.

Письмо состояло из стихов и прозы. И в прозе и в стихах Семен Иваныч беспощадно бранил природу и петербургские дачи. Этот несчастный, совершенно лишенный сочувствия с природою, сравнивал себя с собакою, привязанною на цепи у ворот дома, который она вовсе не имеет охоты стеречь, и божился, что перегрызет цепь рано ли, поздно ли, хоть потеряет все до одного зубы… Но лучше послушаем самого Семена Иваныча, тем более, что в письме, как мы уже сказали, есть стихи, которых содержание передать прозой невозможно. Я этим не хочу сказать, что в них нет содержания, но только то, что Семен Иваныч — поэт чрезвычайно оригинальный…

‘Что ты там себе ни толкуй, любезнейший Иван Семенович, а ничего нет хуже жизни на даче. По-моему, это даже стыдно, при той степени образованности, на которой находится человечество в XIX веке. Если бы согласно было с здравым рассудком жить на дачах, то есть в мерзких лачужках, холодных и неуклюжих, в удалении от всех удобств жизни, то для чего же люди стали бы строить города? Я тогда только и чувствую себя просвещенным человеком, а не дикарем, когда живу в городе. Ведь журчащие-то ручейки, тенистые рощи, пустые пространства, называемые лугами, и вся дрянь, которою ты восхищаешься, были и при царе Горохе…’

Иван Семеныч пожал плечами в недоумении, как можно так решительно говорить о таких предметах, и, быстро пробежав глазами страницу, плюнул. Ему крепко не понравилось, что Семен Иваныч в таких резких и, можно сказать, неблагонамеренных выражениях отзывается о вещах, им столько любимых. Только через четверть часа Иван Семеныч мог продолжать чтение.

‘Ты просил меня, чтоб я беседами о природе разгонял твою тоску. Да как же я буду ее разгонять? Сам знаешь, погода стоит скверная,— холодно, почти каждый день идет дождь — ну, скажи, о чем тут беседовать и что тут для тебя утешительного? Иное дело, если б мы жили в Павловске, в Царском. Там есть бильярды, играет музыка Германа, обедают за общим столом, Сулье давал свои представления, там публики тьма-тьмущая собирается, воксал, говорят, отличнейшим манером отделали… А у нас что? Скука да слякоть! никакого решительно развлечения ни для сердца, ни для ума. Только страдаешь, как собака…’

Здесь следует сравнение, которое мы уже привели, а затем стихи:

А здоровье? Уж не наше ль

Славно крепостью стальной?

Но скорее немца кашель

Схватишь, друг любезный мой.

Здесь и русская натура

Не защита, трынь-трава!

Уж у нас архитектура

Летних зданий такова!

Словно доски из постели,

Наши стены толщиной,

И в стенах такие щели,

Что пролезешь с головой.

Дует в спину, дует в плечи,

Хоть закутавшись сиди,—

Беспощадно гасит свечи

И последний жар в груди.

А когда на долы свыше

Благодатный дождик льет,

Не укроешься под крышей —

Он и там тебя найдет.

На дорожках грязь и слякоть,

И, скучая день и ночь,

Ты готов со злости плакать —

Но слезами не помочь!

Но бывают дни в неделе,

Солнце ярко так горит

И приветно во все щели

И в окошко к нам глядит,

И бежишь тут из лачужки

По лесной дороге вдаль,

Чтоб кукуканьем кукушки

Разогнать свою печаль,

Чтоб пред солнечным закатом

На лужайке полежать

И еловым ароматом

Для здоровья подышать,

Чтоб могла тебе природа

Все открыть свои дары,

Чтоб скорей тебя в урода

Превратили комары…

Отвратительное племя!

Жгут, тиранят и язвят…

И хорошее-то время

Превращают в сущий ад.

В лето крови благородной

Выпьют, верно, самовар.

Ведь комар, мой друг,— природный,

Не б<улгарински>й комар…

Вот я описал тебе петербургские дачи и как мы на них поживаем. Напиши же мне, брат, что делается теперь у вас в Петербурге…’

III

Ивана Семеныча не утешила выходка приятеля против загородной жизни и наслаждений природою. Нет, она только сильнее расшевелила в его душе страсть к природе, в силу того неизменного закона, что всякий любезный сердцу нашему предмет, поносимый несправедливо, становится нам во сто крат милее. Еще тяжеле стало Ивану Семенычу в Петербурге, и в одну из минут нестерпимой скуки и безотчетного озлобления он написал к своему приятелю:

‘Петербург летом скучнее всякого провинциального городишка. Нестерпимо видеть человеку, заключенному в нем нуждою или обстоятельствами, как постепенно исчезает из него все, что придавало ему движение, жизнь, блеск и разнообразие столицы, как пустеют красивые и огромные дома и реже-реже с каждым днем попадаются блестящие и быстро несущиеся экипажи, даже на главных улицах, как загораживаются лучшие домы и целые улицы высокими подмостками, на которых с хозяйскою непринужденностью расхаживают штукатуры и каменщики, замаранные кирпичом, мелом и охрою, как даже на Мещанской, Гороховой и других полных делового движения улицах с каждым днем слабеет кипучая торопливая деятельность, принимая форму принужденности и строгой необходимости, как бежит из департамента поспешно недовольный самим собою и всем светом молодой чиновник, неотлучный гражданин надоевшего города, и напрасно ищет глазами свежего, не устаревшего или не помятого румяного личика, чтоб отвесть душу, разогнать тоску, нападающую среди всеобщей пустоты и на всякого, кто не утратил еще совершенно дорогой способности скучать без причины — без значительного проигрыша, потери места, встречи соученика-однокашника, которому улыбнулась фортуна, мысли о ускользнувшем богатом приданом, попавшем в чужие руки… Нестерпимо видеть и вас, горделиво развевающиеся на Английской набережной флаги быстрокрылых и крутогрудых заграничных пароходов,— нестерпимо, потому что бог весть сколько каждый из вас унесет далеко-далеко прихотливых и предприимчивых петербургских жителей! Страшно, проснувшись, очнуться одному среди пустых стен и пугающего безмолвия. Но нестерпимее всего видеть вас, залетные гостьи и гости благоуханных загородных обиталищ, вас, с румяными щеками и довольными лицами, надышавшихся благотворным воздухом распустившихся дерев и цветущих полей, отдохнувших от мелочей и сует ежедневной насущной жизни, под ясным голубым небом, при тихом шелесте листьев, при гармоничном плеске волны и сладко льющейся в душу песне веселого жаворонка, заглянувших на минуту в покинутый город, с наслаждением, какое ощущаешь, вспоминая опасность, которой счастливо избегнул, и торопливо возвращающихся к тенистым и прохладным садам. И хотелось бы сказать ‘прощай’ всему, что так давно перед глазами и так давно им наскучило, и лететь, лететь следом за вами, но — увы!..

Ты спрашиваешь меня, что делается в городе? Что же может делаться в городе, в котором почти совсем нет людей, кроме погруженных в свои вечные занятия, нисколько для меня не интересные?.. Ничего! Петербург скучает, совершенно не движется, спит!

Цветущие нивы, журчащий ручей,

Зеленые рощи да кусты

Далеко, далеко сманили людей,

И даже трактиры все пусты!

Ни хлопанья пробок, ни алых ланит,

Ни криков корысти азартной…

И сонный лакей молчалив и сердит,

И плачет маркер в билиардной.

И гневно ворчит: ‘не к добру! не к добру!’

И вдруг к биллиарду подскочит,

И яростно хлопнет шаром по шару,

И в сотый раз кий переточит.

Лишь изредка тощий чиновник придет

И в ‘Пчелку’ с довольною миной

Уставит глаза, улыбнется, зевнет

И спросит обед в два с полтиной…

Лишь изредка купчик, гуляка и мот,

Бутылку шампанского спросит,

Прольет половину, другой не допьет,

И слуг удивленных обносит.

. . . . . . . . . . . . . . . . .

На улице пыль, духота, пустота

И залах гниющей капусты,

И даже в любимом театре места

Частенько,— поверишь ли? — пусты.

Увы! не залучишь веселых гостей

и проч.’

Послание Ивана Семеныча оканчивается вопросом: ‘Где же лучше—в Петербурге или на даче?’ Семен Иваныч не решил этого вопроса, потому что он на парголовской дороге, в каком-то дрянном трактире, открыл дрянной бильярд, на котором поигрывает теперь ежедневно с утра до ночи, так что многие из почтенных посетителей трактира, большею частию бородачей, принимают его за маркера. Да и решить этот вопрос трудновато.— А что поделывает Иван Семеныч? А господь его знает! Мыкает, должно быть, горе в Петербурге… Вот, погодите, годик-другой потерпит, а там, глядишь, такую дачку заденет, какой нам с вами и век не нажить. Иван Семеныч не то, что Семен Иваныч, малый оборотливый и перышки хорошо чинит…

<3>

<13>

Несмотря на всеобщие сетования, петербургское лето медленно поправляется. Доныне почти не проходило дня без дождя, соединенного с пронзительным ветром, доходившим иногда до свирепства, возможного только в бурю. Бывали и настоящие бури: в одну из них, около трех недель назад, повредило Троицкий мост и потопило один из плашкоутов. Дороги к дачам сделались в полном смысле слова непроходимы, о проезде нечего и говорить: в некоторых — самых ужасных — местах проезжающим зачастую приходится вылезать из экипажа, из опасения потонуть вместе с экипажем и лошадью в глубокой и смрадной грязи. Не раз случалось видеть, как бедные извозчичьи лошади, истощив последние силы, вдруг останавливались среди дороги, словно вкопанные, и напрасно испуганный извозчик щедро наделял их ударами кнута и даже, забежав вперед, с остервенением хлестал в самую морду, называя бедных животных одрами, соколиками и потом опять одрами или и еще выразительней,— усталые клячи не двигались с места, мутно и безвыразительно смотря на разгневанного возницу и только нервически потряхивая хвостом, что уже означает в лошади крайнюю степень усталости и бессилия. Пробившись четверть часа понапрасну, извозчик, в совершенном недоумении, останавливался среди дороги и флегматически нюхал табак, вдруг из кареты раздавался гневный вопрошающий голос, вслед за тем вылезало целое семейство, с нянькою и несколькими штуками детей в красных шапках и кучерских армяках, взрослые с сердитыми физиономиями переходили топкое место, вздыхая и проклиная, нянька поочередно переносила детей, которых, напротив, такое путешествие очень забавляло: хорошенькие лица их сияли неподдельным удовольствием. Картина умилительная, достойная кисти Гогарта!.. Но что сказать о бедных дачниках, на которых по преимуществу обрушиваются все невыгоды дурной погоды? Положение их в полной мере бедственное. Не говоря о других неудобствах,— эти злополучные, даже в короткие промежутки времени сколько-нибудь изрядного, лишены почти всякой возможности показаться на улицу, потому что беспрестанные дожди образовали вокруг их жилищ топкие болота и необозримые лужи, особенно на островах и вообще в низменных местах доныне так много воды, что с трудом можно сделать переход в десять шагов по крайней и неотразимой нужде — например, для того, чтоб побранить с соседом погоду и, по причине крайней дурноты ее, сыграть с ним несколько пулек в преферанс (увы! мы должны заметить, что в преферанс в нынешнее лето на дачах играют едва ли не более, как играли зимою в Петербурге!). Только живущим в Кушелевой деревне, в Парголове и в немногих других дачных поселениях, где местность несколько возвышеннее, можно было, как говорится, высовывать нос на улицу. Впрочем, сколько ни тяжело петербургским жителям сырое, болезненное состояние природы, досада их доныне могла несколько укрощаться мыслию, что тот же самый дождь, который мешает им наслаждаться прогулками, способствует к хорошему урожаю и, беспощадно проклинаемый городскими жителями, в то же время приветствуется благословениями трудолюбивого земледельца, вверившего земле все надежды свои… Утешение, конечно, несколько идиллическое, но тем не менее действительное!.. Жаль только, что и оно не может уже быть утешением: вот июль месяц — пора сенокоса проходили если погода на днях не поправится, то даже с хозяйственной точки зрения оправдать ее не будет возможности…

Выше мы упомянули о Кушелевой деревне или так называемой Спасской Мызе, находящейся за Лесным институтом. Это, без сомнения, одна из лучших ближайших к Петербургу окрестностей. Жители Кушелевой деревни и соседних с нею дач пользуются за не слишком высокую цену здоровым, свежим воздухом и могут прогуливаться без калош, хоть тотчас после дождя, по обширному саду, в котором, говоря почти без метафоры, всегда сухо. В саду есть пруд, на котором устроены купальни, так что кушелевские жители могли бы даже купаться, если б благодетельная природа не озаботилась избавить их от этой необходимости, сопряженной с хлопотами и расходами. Если пруд не слишком широк, зато достаточно длинен, так что нисколько не странно видеть любителей природы, плавающих на утлом челне по зеркальным (выражение метафорическое!) волнам его. Кататься на лодке — это, как хотите, немалое удовольствие!.. Наконец, в саду, в довершение всего, по воскресеньям играет музыка, и даже играла бы в один из четвертков (в день Петра и Павла), если б не дождь, который тоже помешал ей играть и в оба следовавшие затем воскресенья. Когда выберется воскресенье сколько-нибудь сносное, в сад набегает с окрестных дач значительное количество почтенных матерей с дочерьми, нянек с детьми и всякого рода особ значительных, полузначительных и даже,— нельзя же в картине без тени,— совершенно незначительных, каковы, например, горничные и пр. Бывает весело. Музыка играет. Дамы ходят взад и вперед мимо музыкантов, а как устанут — сядут и, посидев, опять встанут и начнут ходить, мужчины ходят и, срывая мимоходом листья, сминают их в руках или берут в рот (явно наслаждаются природою!), а подержав во рту, бросают, курят сигары, любуются произведениями природы и отчасти искусства — в разноцветных платьях и шляпках, с хорошими и дурными талиями, большими и маленькими ножками, разнородными носами, взглядами и улыбками… У небольшого здания, на котором красуется написанная суриком на черном поле вывеска ‘Кондитерская’, и в самом здании слышны веселые голоса, хлопают пробки… Бывает весело… К удобствам жизни в Кушелевой деревне должно причислить и дилижанс, называемый спасским дилижансом, о котором мы говорили, когда он только еще учреждался. Действия его начались с двадцатого мая и продолжаются благополучно {Впрочем, и с ним случаются беды. Так, в первое июля он не пошел в город вечером по той причине, что ‘лошади, дескать, устали, а дорога плоха’, между тем как некоторые приехавшие из города именно рассчитывали отправиться в город в дилижансе. Недавно он застрял в грязи на Самсониевской улице — ужаснейшей из всех возможных улиц,— и пассажиры должны были на время выйти из дилижанса по пословице: ‘с чужого коня среди грязи долой’ и пр<очее> и пр<очее>. {Примечание Некрасова).} доныне, с явною выгодою для публики, извозчики называют его ‘чертовой куклой’ и громко изъявляют свое удивление, как ‘господа’ решаются ездить в таком некрасивом экипаже, горько жалуются они на значительную убыль работы, и стоит послушать, как почти каждый из них старается доказать своему седоку все ‘неприличие’ подобной езды и всю прелесть езды на извозчичьих дрожках. Большая часть их решительно не могут произнести слова ‘дилижанец’ без крайнего омерзения и решительно думает, что он учрежден по злобе на них… Что касается до публики, то она очень скоро поняла удобства, сопряженные с учреждением дилижанса, и нам остается только жалеть, что не все могут пользоваться этими удобствами, по частому недостатку мест.— Другие три дилижанса-омнибуса, существующие в Петербурге для загородных поездок, также постоянно наполнены пассажирами, и благосостояние их утверждено уже очень прочно, чему особенно способствовала крайне умеренная цена. Поездка в Кушелеву деревню стоит в будни 30, а в праздники 40 коп<еек> сер<ебром>, и большая часть публики находит даже и эту цену очень дешевою. Полюстрово и Новая деревня несколько ближе к Петербургу, но зато поездка туда в дилижансе стоит только 15 коп<еек> сер<ебром>. Кстати, еще несколько слов о спасском дилижансе. В объявлении, которое разослано было о начале его поездок, Петербург, или, говоря официальным наречием, Санктпетербург, очень остроумно переименован был в С. Петрограду так что многие сначала приходили в сильное недоумение… В самом деле, ради какой причины выкопано дикое слово из архива, покрытого плесенью старины? Ради особенного воззрения на русский язык или ради остроумия? Во всяком случае, это очень замысловато и кстати…

Парголово в нынешнее лето вовсе не оживлено. Наполненное большею частию степенными флегматическими немцами и немками, оно не представляет и десятой доли того движения, каким кипело несколько лет назад, когда большую часть его летнего народонаселения составляли французы. В Парголове, как вам известно, природа красива и разнообразна, дачи довольно удобны и сравнительно дешевы. В нынешнем году там несколько раз потешали жителей фокусами разного рода два английские джентльмена Крофт и Дели, называвшие себя в афише ‘непостижимыми’, но, постигнутые невниманием парголовской публики или, быть может, не понятые ею, они рассудили убраться с своими представлениями в Петербург и теперь, кажется, там показывают свои фокусы. Было в Парголове зрелище другого рода, гораздо более занимательное: это скачка лошадей графов Ш. и В. и князя Г., сделавшая Парголово на несколько часов сборищем петербургских фешёнеблей, которых наехало в тот день многое множество. В первый раз обскакала лошадь гр. Ш., во второй кн. Г… Вообще лошади, состязавшиеся на скачке, отличались необычайною быстротою бега, не говоря уже о красоте и картинной статности, зрелище было очень интересное…

В стороне от Второго Парголова есть деревня Заманиловка, на которую доныне любители природы не обращают надлежащего внимания. Между тем, это одно из удобнейших дачных поселений в окрестностях Петербурга: кто любит красивую и разнообразную природу, уединенные прогулки в домашнем утреннем сюртуке, пожалуй, даже и просто в халате, и кто притом не имеет охоты или возможности платить дорого за дачу — тому удобнее всего поместиться в Заманиловке. Домики в этой деревушке большею частию красивы, и даже некоторые из них устроены с большим удобством и тщательностью, чем обыкновенно строятся крестьянские домы, предназначенные для отдачи в наем, о цене нечего и говорить: она не испугает и скромного чиновника, имеющего семейство и живущего двухтысячным жалованьем.

Верстах в трех за Новой деревней находится деревня Коломяги. В этой деревеньке домики красивы и уютны, небольшие садики очень милы, местоположение вообще хоть куда, притом тут есть пруд, на пруде купальни, около пруда парк, в парке довольно большая открытая зала для танцев, качели, кегли. Все это очень хорошо способствует к веселому и разнообразному ‘препровождению’ времени невзыскательным гуляльщикам. Впрочем, напрасно думают и пишут, что жители Коломяг — распомаженные франты, расстающиеся на воскресенье с иглой у шилом и молотком и являющиеся на гульбище с неизгладимым на руках клеймом колючих, марких и тяжелых трудов. В Коломягах, конечно, поселилось на нынешнее лето, между прочим, немалое количество мастеровых, но из того не следует заключать, что все живущие там суть портные, столяры и сапожники. Аристократическая часть коломяжного народонаселения, у которой никогда не бывало в руках шила, иголки и молотка, может, пожалуй, обидеться. Мы с своей стороны проходим коломяжских жителей молчанием, из опасения подлить хоть каплю горечи в их дачные удовольствия, которым они предаются так добродушно…

Предположив представить читателям обозрение всех окрестностей Петербурга, мы должны были бы говорить теперь об островах, о дачах на Петергофской дороге, о Екатерингофе, о Петергофе, о Царском Селе, о Павловске,— но мы отложим всё это до следующего фельетона, в надежде, что погода установится и мы будем иметь случай поверить еще раз на самом месте замечания наши прежде, чем передадим их читателям. Кажется, можно безошибочно сказать, что на днях (быть может, прежде, чем явится в свет эта статья) в погоде совершится решительный поворот к лучшему. Всю ночь с воскресенья на понедельник (9—10 июля) была страшная гроза, последовавший затем день был жарок и ясен, по вечерам понедельника и вторника, которые, не в пример другим вечерам, отличались значительною теплотою, собирались опять грозы… Если и после всего этого погода не установится — тогда нам более ничего не останется, как проститься с мечтою о лете и поскорей перебраться в Петербург!..

<4>

<20>

В течение прошлой недели все обстояло по-прежнему: каждый день было то жарко, то вдруг холодно, то опять жарко, дождь, хоть маленький, но постоянно каждый день орошал петербургскую почву. Дачники ходили пове-ся голову, немногочисленные постоянные жители Петербурга подсмеивались над ними и говорили, что ‘нисколько им не завидуют’,— все было по-прежнему, следственно, было очень плохо. Теперь вдруг настало постоянное тепло: бог знает, будет ли оно продолжительно! Петербург опустел ужасно и не производит ничего нового, всё выселилось за город наслаждаться летом, все на дачах. Нечего делать, будем говорить о дачах.

Петербургские дачи самым простым и естественным образом делятся на два разряда — на дорогие и недорогие. К первым принадлежат все дачи, расположенные в ближайших к Петербургу окрестностях, таковы, например, острова — Крестовский, Петровский, Аптекарский, Черная Речка, деревня Кушелева-Безбородко, Первая Кушелевка, Вторая Кушелевка или Спасская Мыза, и проч. и проч., ко второму — дачные поселения, удаленные от Петербурга на десять, на двенадцать и более верст,— как, например, Парголово, Заманиловка, Мурино и те из ближайших к Петербургу, которые расположены на слишком низких и сырых местах и вообще бедны удобствами, как, например, Тентелева и другие деревеньки, находящиеся вокруг Екатерингофа. Дачи первого разряда, то есть ближайшие к Петербургу, не только дороги по найму, но и во всех других отношениях представляют для не слишком туго набитого кошелька неистощимый источник средств к истощению. Здесь даже вода, прекрасный и самый дешевый из всех даров божиих, в избытке разлитый по всему миру, продается на вес если не золота, то, верно, уж меди, потому что за каждую каплю, которую, купаясь, вынесете вы на своем теле из пруда, нередко мутного и гнилого, вам придется порядочно поплатиться расчетливому владельцу пруда или купальни, не говоря уже о том, что, гуляя по какому-нибудь великолепному или невеликолепному саду, близ которого нанимаете дачу, вы должны беспрестанно остерегаться, чтоб не ступить на траву, или не поддаться искушению сорвать какой-нибудь цветок (ибо то и другое многими владельцами весьма строго запрещается): есть дни, в которые вас и вовсе не пустят в сад, потому что в саду играет музыка. Волей или неволей вы должны взять билет на право слушать бог знает какую музыку, которой, быть может, совсем не хотели бы слушать,— чтоб только иметь возможность гулять с своим семейством там, где гуляют другие. И мало ли еще расходов сопряжено с жизнию на даче, близкой к Петербургу? Здесь без денег нельзя ступить шага, и каждое пустое удовольствие стоит изрядной суммы. Совсем не то на дачах, удаленных от Петербурга. Вместо убыточного и мало приносящего пользы здоровью купанья в мутной стоячей воде или в тесной и неуклюжей купальне,— в Парголове, например, или в Мурине вы бросаетесь прямо с берега в чистую и свежую воду, широко раскидывающуюся перед глазами, и можете даже, если вы имеете вкус, подобный вкусу Ивана Никифоровича, приказать поставить перед собою стол с самоваром и наслаждаться в такой прохладе употреблением чая. Никто не придет возмутить нескромным взором вашего наслаждения, никто не спросит вас, по какому праву вы купаетесь, и мысль о расплате ни на минуту не зайдет вам в голову… Сверх того, в Мурине, например, жители пользуются бесплатным правом сбирать грибы, удить рыбу и ловить раков — занятиями, говорят, крайне душеусладительными, в Мурине предаются им очень многие из степенных и достопочтенных жителей, и предаются ревностно и усердно, нам достоверно известно, что один из них, отправившись, по обыкновению, поутру, еще до чая, ловить раков (раки в Мурине очень глупы: стоит только наткнуть на палочку покрепче кусок говядины и опустить его в воду, рак, услышав запах говядины, тотчас подплывет к приманке, и как скоро ухватится за нее клешней, следует понемногу вытаскивать палочку из воды и принять рака в сачок) и увидев, что вода от сильного дождя за ночь значительно прибыла, так что в глубину ее нельзя было почти ничего видеть, решился ждать у берега, пока сбудет вода, и прождал целый день — без чая, без обеда, в двухстах шагах от своего дома… Господи! каких не бывает страстей в человеческом сердце, и чего не могут они сделать из человека?

Есть упоение в бою

И мрачной бездны на краю,—

есть упоение в чести и доблести, в любви, в богатстве, в нищете полунагой и голодной, есть упоение в роскошной и благоуханной южной природе и в жгучем русском морозе, есть упоение в тишине и бешеном вое необозримого моря, в гармоническом пении соловья и в диком рыкании африканского льва, есть упоение в потрясающих вселенную страшных раскатах грома,

И в аравийском урагане,

И в дуновении чумы,—

есть, говорят, упоение в сбирании грибов, в ловлении раков!.. Но в сторону сердце человеческое и разнородную странность прихотей, которым оно подвержено. Перейдем опять к Мурину… Несмотря на все исчисленные удобства, в Мурине в нынешнее лето, по единогласному отзыву его жителей, значительно скучнее, чем бывало в прежние годы. И где же не скучно в нынешнее холодное, бесцветное лето, которое не перестает беспощадно ‘надувать’ бедных дачных жителей, истомившихся в беспрестанном борении надежды и отчаяния?..

Везде скучно, не исключая и Павловска, в котором, впрочем, если верить тамошним жителям, скука все-таки менее ощутительна, чем в остальных окрестностях Петербурга. Но если и так в самом деле, то все же разнообразные развлечения, прогоняющие из Павловска скуку, более похожи на городские, чем на сельские, за которыми люди перебираются на дачи. Главнейшие из этих развлечений, бесспорно — оркестр Германа, воксал, в котором очень много ‘действительных’ и неизменно верных средств к разогнанию скуки, наконец, представления Сулье…

С Павловским воксалом, как известно, случилось в начале нынешнего года несчастие, большая часть его сгорела’Это сначала очень огорчило любителей поездок по железной дороге, которые с погибелью воксала увидели было погибель собственных надежд своих — провести грядущее лето в беспрестанных катаньях из Петербурга в Павловск и из Павловска в Петербург, чем, как известно, в течение лета у нас очень многие деятельно занимаются. Но огорчение их было непродолжительно: вскоре, ко всеобщему удовольствию, разнесся слух, что Павловский воксал к весне непременно будет возобновлен, и притом в лучшем и обширнейшем виде. Точно так и случилось. Те из петербургских жителей, которые не имеют обыкновения посещать Павловский воксал зимою, могли бы даже и не заметить, что с ним случилось неожиданное бедствие, если б в наружном и внутреннем устройстве его не произошло значительных изменений. Все эти изменения сделаны очень ловко и кстати, и Павловский воксал действительно стал, по возобновлении своем, гораздо лучше и удобнее. Честь возрождения этого здания из пепла принадлежит прежнему строителю его, г-ну архитектору Штаке<н>шнейдеру. К главнейшим улучшениям воксала должно отнести распространение главной залы, которая до пожара была недостаточно велика. Очень много также выиграл воксал от крытой галереи (проведенной там, где прежде были бильярдные), под навесом которой можно гулять во время дождя. В Павловском воксале, по обыкновению, можно обедать за общим столом и слушать музыку Германа. Но охотников к тому и другому, кроме постоянных павловских жителей, очень немного: даже по воскресеньям из Петербурга в Павловск ездят очень немногие, потому что кому же приятно заехать за тридцать верст для того, чтоб просидеть несколько часов в воксале, мечтая о прогулке, насладиться приятно-стями которой, по причине проливного дождя, нет ни малейшей возможности? Что же касается до страсти прокатиться по железной дороге, то время уже значительно охладило ее, и ради удовлетворения одной этой невинной страсти, без посторонних, более положительных целей, никто в Павловск не ездит. Железная дорога никому уже не в диковину. Впрочем, в устройстве самых карет придумана новость, которая, впрочем, заставит прокатиться в Павловск многих, не имеющих в том ни малейшей надобности. Что ж это за новость? Внутренность одной из карет устроена наподобие комнаты, так что, если карету займет одно семейство, то может расположиться в ней так же удобно, как в собственной своей квартире. Описывать устройство кареты было бы и долго и бесполезно: кому о том ведать надлежит, те, без сомнения, поспешат осмотреть все собственными глазами… Что касается до нас, то мы гораздо более интересуемся другою новостию, касающеюся также железной дороги — петербурго-московской… Дорога эта быстро подвигается вперед, у Знаменья (на углу Невского проспекта и Лиговского канала) уже строится огромный и великолепный дом, где будет гостиница и откуда будут отходить в Москву паровозы… Незаметно придет время, когда все работы будут окончены, когда задымится первый паровоз и, наполненный пассажирами, с пронзительным визгом двинется в путь. Это будет день торжественный, уже и теперь многие ждут его с нетерпением, и кто внутренно не просит небо продлить жизнь его до той минуты, когда наконец наступит время этого быстрого и общеполезного сообщения? Это будет событие важное, равно благотворительное для обеих столиц. Чудно повеселеет жизнь петербургская и московская! Чудно изменятся обе столицы от частого и быстрого соприкосновения! Петербург внесет в Москву свои элементы. Москва в Петербург свои — сколько разнообразия, сколько очевидной пользы — вещественной и невещественной!.. Будет весело, будет очень весело, по крайней мере в первое время, пока не подойдет все наконец под общий уровень, и чудовище-привычка не заставит нас смотреть на все так же равнодушно, как смотрят теперь на глиняные горшки, которых изобретение также стоило в свое время усилий человеку!..

<5>

<3>

Наконец, ко всеобщему утешению, погода несколько поправилась. Если у нас не было и нет настоящих июльских жаров, то по крайней мере в последние две недели нельзя было пожаловаться и на слишком ощутительный холод. Бывали, правда, деньки, в которые под вечер надо было ходить закутавшись по-осеннему, да и в полдень не мешало сверх сюртука надевать пальто, но больше было таких, в которые можно было даже купаться — не потому, что в июле месяце совестно не купаться, но и по чувству необходимости. Бывали и дожди, и холодноватый, пронзительный ветер нередко нарушал тишину сероватого, полулетнего, полуосеннего дня, но кто же, знающий петербургскую погоду, погонится за такими мелочами? Пусть бы подольше постояло хоть такое ‘лето’, петербургские жители были бы и им очень довольны!

А между тем как мы все еще не теряем надежды дождаться и настоящего лета, которого, надо признаться, в Петербурге доныне все-таки еще не было, время незаметно проходит и скоро-скоро нечувствительно подкрадется осень, с дождями и грязью, с сырыми и холодными вечерами. В литературе уже становится заметно ее приближение, потому что начинают появляться замечательные издания и вообще пробуждается движение, которое бывает в ней только осенью и зимою.

— Вышла первая тетрадь великолепного издания ‘Императорской Эрмитажной галереи’, предпринятого г. Гойе-Дефонтеном. Мы еще ничего не говорили об этом прекрасном предприятии и потому скажем несколько слов теперь. Издание ‘Эрмитажной галереи’ предпринято целою колониею художников, прибывших сюда нарочно с этою целию из Парижа. Г-н Гойе-Дефонтен, распоряжающийся изданием, не упустил из вида ничего нужного, чтоб предприятие выполнено было с истинно парижским изяществом. Не только лучшие художники для снимания возможно верных художественных копий с картин, украшающих эрмитажную галерею, но даже мастеровые, которым поручается печатание снимков, прибыли с ним из Парижа. Предприятие г. Гойе-Дефонтена встретило в России радушный привет не только между всеми образованными любителями и ценителями искусств, но даже обратило на себя внимание венценосного покровителя изящных искусств в России и его августейшего семейства. ‘Эрмитажная галерея’ посвящена имени государыни императрицы. Мы скоро будем говорить подробнее о первой тетради ‘Эрмитажной галереи’, а теперь сообщим только ее содержание. Издание открывается портретом государя императора, снятым с известного грудного портрета, писанного Крюгером. Эта литография, сделанная г. Ипполитом Робильяром, отличается тем же изумительным сходством, как и портрет. Затем в первой тетради находим превосходные литографии с следующих четырех картин: а) Литография с картины Караваджия — ‘Венчание тернием’, сделанная г. Эмилем Робильярдом. б) Литография с картины Вуверманса — ‘Битва’, работы г. Гюо. в) Литография с картины фан-Миэриса — ‘Голландский завтрак’, сделанная г. Долле. г) Литография с картины Поль-Поттера — ‘Охотник’, сделанная г. Дюпрессуаром. Нет нужды распространяться о достоинстве снимков: все, что можно было сделать, сделано, и русская публика имеет начало такого предприятия, художественнее которого, смело можно сказать, у нас ничего еще не бывало. {Цена за каждую тетрадь ‘Эрмитажной галереи’, состоящую из четырех литографий с объяснительным текстом, 3 руб<ля> серебром. Дешевле этого быть не может! (Примечание Некрасова).} Вообще, в пребывании у нас в Петербурге столь даровитых, искусных и опытных художников,— в пребывании, которое, как носятся слухи, не будет кратковременно,— мы видим большую пользу во многих отношениях. Литографическое искусство, в котором мы далеко еще не так сильны, как иностранцы, у нас, без сомнения, значительно подвинется вперед, и наши издатели избегнут необходимости заказывать для роскошных изданий своих рисунки в Париже. От этого самая цена наших ‘великолепных’ книг сделается доступнее. Да притом во время пребывания своего у нас самая колония парижских художников, принимающая и посторонние заказы, может подарить нас немалым количеством прекрасных рисунков, если только наши издатели будут прибегать к ней… А отчего бы, кажется, не прибегать? Ведь гораздо лучше издать книгу, иллюстрованную превосходно, чем посредственно… Посредственных картинок у нас и так уж довольно, пора сжалиться над публикою!..

— Вышли ‘Сочинения князя В. Ф. Одоевского’, в трех больших томах. Мы постараемся как можно скорее отдать читателям подробный отчет об этом замечательном явлении в нашей литературе, которого многие давно с нетерпением ожидали. Покуда можем только сказать, что ‘Сочинения князя В. Ф. Одоевского’ изданы не только отчетливо и красиво, но даже изящно, за что нельзя не благодарить издателя, книгопродавца А. И. Иванова. Касательно промедления в выходе ‘Сочинений князя В. Ф. Одоевского’, первоначально предполагавшемся значительно ранее, находим в начале первой части следующую оговорку: ‘Сим трем томам надлежало выйти еще в начале сего 1844-го года. Говорить ли о том, что причиною этого замедления был отнюдь не издатель, Андрей Иванович Иванов, известный своею деятельностию и распорядительностию, а сам автор? Хотя ни тот, ни другой не объявляли никакой подписки на это издание и, следственно, не обязывались ни пред кем о выходе его к определенному сроку, но тем не менее, желая оправдать в глазах читателей моего совестливого и добросовестного издателя, я долгом почитаю здесь сказать, для тех, кого это может интересовать, что причиною замедления были: поправки, перемены и дополнения в книге, а всего более моя неожиданная болезнь и затем продолжительное нездоровье.

Князь Вл. Одоевский’.

— Какую еще новость сообщим мы читателям?.. Литературных новостей замечательных более не имеется, в журналистике все обстоит по-прежнему… Пройдет еще месяц, много полтора — движение значительно усилится, книжки станут толстеть, некоторые газеты заговорят о добросовестности и о личном своем превосходстве… наступит время подписки!.. Тогда, быть может, узнаем мы о многом: теперь покуда все тайна! Впрочем, у нас есть одна новость, по части журналистики, которою мы теперь же можем поделиться с читателями. В будущем году у нас будет одним журналом больше. Г-н Дершау, известный публике сочинением о Финляндии, изданным в 1842-м году, предпринимает издание журнала под названием ‘Финский вестник’. Мы уже видели печатную программу и представляем начало ее, из которого читатели могут познакомиться с целью журнала:

‘С высочайшего его императорского величества разрешения издается мною с 1-го января будущего года учено-литературный журнал под названием ‘Финский вестник’, на русском языке, каждые два месяца, книжками от 25 до 30 печатных листов. Цель журнала есть ближайшее умственное знакомство северных государств Европы, родственных между собою исторически. Для России особенно важно это знакомство, как единственное средство прояснить хаотический мрак первых времен ее истории, а как на прошедшем зиждется настоящее, то можно и должно утвердительно сказать, что Россия не будет иметь полной отечественной истории, пока для ученых русских не будут достаточно открыты и доступны родники скандинавских материалов. Не желая обещать невозможного, новый журнал отнюдь не вызывается пополнить сказанный недостаток одними собственными силами, но смеет надеяться, что его деятельность обратит на это не возделанное в России поле деятельность других и общий интерес. Впрочем, благоразумие требует обещать всегда менее, нежели сами надеемся, а год или два существования журнала лучше покажут публике — и, может быть, самой редакции — роль, какую журнал может выполнить в современном ученом образовании нашего отечества.

Но ‘Финский вестник’ не ограничится одною ученостию: сторона изящной литературы имеет в нем такую же степень важности. Сколько для разумения настоящего потребно знание прошедшего, столько же и для пояснения прошедшего нужно знакомство с настоящим, как с конечным результатом этого прошедшего, а все настоящее народа необходимо выражается в его литературе. Красоты скандинавской и датской литературы так оригинальны и так мало известны у нас в России, что даже для публики, ищущей одного легкого и приятного чтения, журнал представит совершенно новую и обильную пищу. Лучшие ученые и литераторы Швеции и Дании, с одной стороны, России — с другой, изъявили готовность трудами своими содействовать цели редакции.

Говоря о цели журнала, мы упомянули о взаимном через него знакомстве всего Севера. Да не покажется это никому ни странным, ни слишком сказанным. Журнал, издаваемый на русском языке, знакомя Россию с скандинавскими национальностями, в такой же мере будет знакомить Скандинавию с Россиею посредством Финляндии, где русский язык довольно известен для того, чтоб финляндцы могли читать русский журнал, и где в то же время язык текущей ученой и изящной литературы есть шведский’.

В добрый час! Нельзя не признать цели нового журнала очень полезною и, следовательно, нельзя не пожелать, чтоб журнал был хорош. При содействии лучших ученых и литераторов Швеции, Дании и России, о котором говорит программа, это дело очень возможное. Годовое издание журнала будет состоять из шести книжек, через каждые два месяца будет являться по книжке. Содержание журнала будет состоять из следующих шести отделений: 1) ‘Северная словесность’. Здесь будут помещаться переводы лучших произведений писателей Швеции, Дании, Норвегии и Финляндии и оригинальные русские сочинения, те и другие как в прозе, так и в стихах. 2) ‘Материалы северной истории’. 3) ‘Нравоописатель’. Это отделение посвящается описаниям любопытных и замечательных типов северных народов и физиологическим очеркам. Здесь же будут помещаемы юмористические статьи о нравах. 4) ‘Науки, искусства, художества’. 5) ‘Библиографическая хроника’. Отдел этот посвящен критическому разбору важнейших из произведений северных писателей, как новейших, так и древних, мало знакомых России. Здесь же будет помещаем отчет о всех выходящих на севере периодических изданиях, заслуживающих внимания России, и разборы русских книг. 6) ‘Смесь’. Здесь будут помещаться статьи о новостях театров, литературы, журналистики, музыки, занимательные анекдоты, небольшие рассказы.

Издателем и редактором журнала будет г. Ф. Дершау.

Впервые опубликовано: <1> — ЛГ, 1844, 4 мая, No 17, с. 303—305, без подписи, Оговорка — ЛГ, 1844, 11 мая, No 18, с. 320—321, без подписи, <2> Петербург и петербургские дачи — ЛГ, 1844, 15 июня, No 23, с. 399—401, с подписью: ‘Ваш покорнейший слуга Иван Бородавкин’, <3> — ЛГ, 1844, 13 июля, No 27, с. 467—468, без подписи, <4> — ЛГ, 1844, 20 июля, No 28, с. 481—482, без подписи, <5> — ЛГ, 1844, 3 авг., No 30, с. 515—516, без подписи.

Принадлежность Некрасову статей этого цикла установили К. И. Чуковский (см.: ПССт 1927, с. 416, 417, 464, 557) и Д. С. Лихачев (см.: Собр. соч. 1930, т. III, с. 372). Состав цикла уточнил Б. Я. Бухштаб (см.: ЛН, т. 53/54, М., 1949, с. 50—51). Фельетонный цикл ‘Петербургские дачи и окрестности’ неразрывно связан с другими произведениями Некрасова, прежде всего с фельетонами ‘Хроника петербургского жителя’, ‘Крапива’, ‘Письмо *** ского помещика’, ‘О лекциях доктора Пуфа вообще и об артишоках в особенности’. Стиль этого цикла (использование иронических ‘масок’, включение в текст стихотворных пародий и автоцитат) характерен для фельетонов Некрасова. Принадлежность фельетонного цикла Некрасову подтверждается и тем, что летом 1844 г. он жил в Кушелевой деревне (см.: ПСС, т. X, с. 38, 39) — в том самом месте, которое преимущественно описано в этих фельетонах (теперь оно застроено многоэтажными домами и входит в черту города Санкт-Петербурга).

В собрание сочинений включено впервые: пародия ‘Устрицы! харч благословенный!…’ — ПССт 1927, с. 416, стихотворные вставки из фельетона ‘Петербург и петербургские дачи’ — ПССт 1927, с. 417, полностью фельетонный цикл — ПСС, т. V, с. 444—473.

Автограф не найден.

<1>

С. 87. Сей перебрался было за Екатерингоф ~ дачу занял оный ~ Таковый живет в Колтовской…— Шумная кампания против употребления слов ‘сей’, ‘оный’, ‘таковый’ и некоторых других, с которой выступил О. И. Сенковский (раньше всего — в статье ‘Резолюция на челобитную сего, оного, такового, коего…’ — БдЧ, 1835, т. VIII, Литературная летопись, с. 26—34), вызвала в литературе ряд откликов, преимущественно иронических. Ср.: Белинский, т. II, с. 183, 365-366.

С. 89. Теперь ~ в большом ходу только новости для желудка, но об них ежедневно можно осведомляться из объявлений Смурова, Елисеева и комп.— Имеются в виду печатные объявления петербургских торговцев на отдельных листках, рассылавшиеся вместе с газетами, иногда известия такого рода публиковались в самих газетах в разделе объявлений, см., напр.: СП, 1840, 19 апр., No 86, с. 342, Ведомости СПб полиции, 1844, 20 мая, No 109, 23 мая, No 111.

С. 90. ‘Картошка, харч благословенный!..— См. коммент. к с. 75.

С. 90. Устрицы! харч благословенный!..— Эта пародия принадлежит, очевидно, самому Некрасову.

С. 90. …у Сомова’.— Ресторан Сомова славился свежими устрицами.

С. 90. …замечательна камер-обскура г. Бросса… — Камера-обскура (от позднелат. camera — комната и лат. obscurus — темный) — оптический прибор, служащий для получения живых изображений предметов.

С. 90. …наш достопочтенный сотрудник И. А. Пружинин…— литературная маска Некрасова (ср. наст. кн., с. 392).

С. 90. Были в Отель-дю-Нор…— Имеется в виду популярный в артистическом мире Петербурга ресторан ‘Htel du Nord’ в знаменитом доме Голлидея (ныне наб. канала Грибоедова, д. 97), где жили актеры петербургских театров. П. А. Каратыгин вспоминал: ‘Нижний этаж <...> дома с давних пор занят был трактиром, известным под названием ‘Htel du Nord’, который и доднесь существует там под тем же названием, этот трактир в ту пору был любимым сходбищем комиссариатских чиновников и некоторых тогдашних актеров. Для холостых актеров, не державших своей кухни, подобное заведение было очень сподручно и удобно, но для женатых, любивших иногда кутнуть или пощелкаться на биллиарде, этот Отель-дю-Норд был яблоком раздора с их дражайшими половинами, которые сильно роптали на это неприятное соседство, отвлекавшее мужей от их домашнего очага’ (Каратыгин П. А. Записки, т. I. Л., 1929, с. 44). См. также: наст. изд., т. XI, кн. 1, с. 33, 372.

С. 91. …как на блюдечке перед нами Невский проспект со просто живой, как он есть… Люди, экипажи, магазины со Даже многих можно в лицо узнавать, я имел счастие засвидетельствовать глубочайшее почтение Станиславу Владимировичу…— О возможности узнавать знакомых на улице во время сеанса в камер-обскуре писал в своем рекламном объявлении ее хозяин Р. Бросс: ‘Величественная Нева с находящимися на ней кораблями, огромные здания на ее берегах, Исакиевский мост, Сенат, Адмиралтейство, великолепный Исакиевский собор и площадь с прекрасным памятником Петра Великого — одним словом, все очаровательные окрестности являются перед глазами зрителей в самом натуральном и изящном виде. Прелесть панорамы соединена здесь с живою деятельностью действительной жизни и в состоянии очаровать даже самого холодного наблюдателя. Величина проходящих вблизи особ около трех дюймов, но черты лица каждого человека обрисованы с такою ясностию, что зритель легко может узнать между проходящими своих знакомых…’ (Ведомости СПб полиции, 1844, 8 июля, No 149).

С. 91. В детском театре…— О Детском театре см. наст. кн., с. 17.

С. 92—93. Как все, страстей игралище ~ Недаром он стяжал.— Цитата из стихотворного фельетона Некрасова ‘Говорун’ (наст. изд., т. I, с. 399).

Оговорка

С. 93. …были еще прежде сообщены в неофициальной части одной газеты…— Имеется в виду фельетон ‘Петербургская хроника’ в газете ‘Русский инвалид’. Реклама омнибуса была дана в No 96 от 30 апреля (с. 381).

<2> Петербург и петербургские дачи

С. 94. Ему был понятен этот таинственный шепот древесных листьев…— Ироническая перефразировка строки ‘И говор древесных листов понимал…’ из стихотворения Е. А. Баратынского ‘На смерть Гете’ (1832). В таком же ироническом контексте эти строки Баратынского использованы Некрасовым для характеристики одного из героев рассказа 1849—1850 гг. ‘Новоизобретенная привилегированная краска братьев Дирлинг и К’ (см. наст. изд., т. VII, с. 412, 608). Те же стихотворные строки используются в фельетоне ‘Журнальные отметки’ (РИ, 1844, 20 авг., No 187), возможно, принадлежащем Некрасову (см. об этом наст. том, кн. 2).

С. 95. …он видел ~ жизнь как она есть ~ очень часто говаривал, в раздумье указывая на бильярд: ‘Вот, господа, жизнь как она есть!’ ~ изучал в трактирах и ресторациях, на бильярде, жизнь как она есть…— Некрасов иронизирует над романом Л. В. Бранта ‘Жизнь как она есть. Записки неизвестного’ (СПб., 1843). Одна из глав этого романа (ч. 3, гл. 27) представляла собою пасквиль на русских литераторов: В. Г. Белинского, И. И. Панаева, А. А. Краевского, Ф. А. Кони и др., был в ней (на с. 117) и враждебный выпад против Некрасова: ‘…Умишко полуобразованный, вертящийся около того, чего сам порядочно не понимает, ниже и несноснее природной глупости’. (‘Вертится около того’ — рефрен известных куплетов из водевиля Некрасова ‘Шила в мешке не утаишь — девушки под замком не удержишь’). Ср. наст. кн., с. 293.

С. 96. Алагер — бильярд с двумя шарами: красным и белым.

С. 97. Экзекутор — чиновник, ведавший хозяйственными делами и надзором за внешним порядком в департаменте.

С. 98. …играет музыка Германа.’ — Герман в 1838—1844 гг. дирижировал оркестром, игравшим на вокзале в Павловске.

С. 98. …воксал, говорят, отличнейшим манером отделали…— Вокзал в Павловске, сгоревший в январе 1843 г., был восстановлен в мае того же года.

С. 99. Не б<улгаринский> комар…— В ‘Литературной газете’ между буквами ‘б’ и ‘й’ (в слове ‘булгаринский’) было выставлено 10 точек (по числу пропущенных букв). К. И. Чуковский восстановил это слово ‘по догадке, правильность которой подтвердили А. Ф. Кони и П. А. Картавов’ (ПССт 1931, с. 606). Речь идет об издании Ф. Булгарина: Комары. Всякая всячина. СПб., 1842.

<3>

С. 102. …повредило Троицкий мост и потопило один из плашкоутов.— В то время мосты в Петербурге были деревянными и поддерживались особыми плоскодонными судами — плашкоутами.

С. 102. …забежав вперед, с остервенением хлестал в самую морду со усталые клячи не двигались с места, мутно и безвыразительно смотря на разгневанного возницу и только нервически потряхивая хвостом…— Этот сюжет Некрасов позже (в 1859 г.) разработал в сатире ‘О погоде’ (ч. I, гл. II ‘До сумерек’, 2, см. наст. изд., т. II, с. 179-180).

С. 102. Картина умилительная, достойная кисти Гогарта!..— Уильям Хогарт (1697—1764) — английский художник, автор бытописательных и сатирических картин.

С. 103. …в день Петра и Павла…— День святых Петра и Павла — 29 июня (ст. стиль) имел для жителей Петербурга особое значение: 29 июня 1703 г. в день тезоименитства императора Петра I была заложена церковь во имя святых апостолов Петра и Павла на уже размеченной территории будущей Петропавловской крепости, что дает основание считать этот день днем рождения новой русской столицы, основанной Петром ‘в его государево имя’ (Петров П. Н. История Санкт-Петербурга с основания города до введения в действие выборного городского управления, по учреждениям о губерниях. 1703—1782′ СПб., 1884, с. 38).

С. 104. …дилижанс ~ о котором мы говорили, когда он только еще учреждался.— См. наст. кн., с. 88—89,

С. 105. В объявлении, которое разослано было о начале его поездок, Петербург со очень остроумно переименован был в С. Петроград…— В петербургских газетах подобного объявления опубликовано не было, вероятно, имеется в виду извещение, напечатанное в виде отдельной листовки и разосланное вместе с газетами.

С. 106. …скромного чиновника, имеющего семейство и живущего двухтысячным жалованьем.— Другими словами’ получающего 2 тыс. руб. жалованья в год.

С. 106. …напрасно думают и пишут, что жители Коломяг — распомаженные франты, расстающиеся на воскресенье с иглой, шилом и молотком…— Выпад против ‘Северной пчелы’. В подписанном В. Межевичем фельетоне ‘Журнальная всякая всячина’, посвященном описанию дачных пригородов Петербурга, содержался рассказ о воскресном гулянье в Коломягах русских и немецких мастеровых: ‘Полненькие немочки в ситцевых пестреньких платьицах чинно приседают перед напомаженными кавалерами, расставшимися на воскресенье с иглой, шилом или молотком, но увы! не смывшими с рук, несмотря на все старания свои, клейма колючих, марких и тяжелых трудов… Просим покорнейше читателей не принимать слов наших за насмешку: мы уважаем труд и не желаем насмешками мешать чьему-либо удовольствию…’ (СП, 1844, 24 июня, No 142, с. 566).

<4>

С. 108. …можете даже, если вы имеете вкус, подобный вкусу Ивана Никифоровича, приказать поставить перед собою стол с самоваром и наслаждаться в такой прохладе употреблением чая.— Ср. у Гоголя в ‘Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем’ (гл. I): ‘Иван Никифорович чрезвычайно любит купаться и, когда сядет по горло в воду, велит поставить также в воду стол и самовар, и очень любит пить чай в такой прохладе’.

С. 109. Есть упоение в бою // И мрачной бездны на краю // ~ И в аравийском урагане, // И в дуновении чумы…— Цитируется песня Председателя из ‘Пира во время чумы’ (1830) А. С. Пушкина. Цитация не вполне точна (у Пушкина: ‘И бездны мрачной на краю’).

С. 110. …в беспрестанных катаньях из Петербурга в Павловск и из Павловска в Петербург…— Пригородная железная дорога Петербург—Павловск (открытая для движения в 1837 г.) в ту пору была единственной в России, и в первое время по ней нередко ездили из простого любопытства. Ср. в стихотворении Некрасова ‘Провинциальный подьячий в Петербурге’ (1840): ‘До Павловска катался я // Железной мостовой, // Парами восхищался я — // Не столько быстротой!’ (наст. изд., т. I, с. 283).

С. 110. …г-ну архитектору Штаке<н>шнейдеру — А. И. Штакеншнейдер (1802—1865) — известный русский архитектор, по проектам которого были построены многие здания в Петербурге и его окрестностях.

С. 111. …новостию, касающеюся также железной дороги — петербурго-московской…— Эта дорога (ныне Октябрьская) строилась в 1843—1851 гг.

С. 111. Это будет событие важное, равно благотворительное для обеих столицы Чудно изменятся обе столицы от частого и быстрого соприкосновения! Петербург внесет в Москву свои элементы. Москва в Петербург свои — сколько разнообразия, сколько очевидной пользы — вещественной и невещественной!..— Это рассуждение Некрасова предвосхищает вывод Белинского в его будущей статье ‘Петербург и Москва’: ‘Петербург и Москва — две стороны или, лучше сказать, две односторонности, которые могут со временем образовать своим слиянием прекрасное и гармоническое целое, привив друг другу то, что в них есть лучшего. Время это близко: железная дорога деятельно делается…’ (Белинский, т. VIII, с. 406). Самому факту строительства железной дороги между двумя столицами России и петербургские западники, и московские славянофилы были склонны придавать значение исключительное: постоянно действующая связь между двумя городами воспринималась как важнейший шаг на пути европеизации страны. Ср. в той же статье Белинского: ‘…Москва мало-помалу начала делаться городом торговым, промышленным и мануфактурным <...> И то ли будет она в этом отношении, когда железная дорога соединит ее с Петербургом, и, как артерии от сердца, потянутся от нее шоссе в Ярославль, в Казань, в Воронеж, в Харьков, в Киев и Одессу…’ (Белинский, т. VIII, с. 392—393). О пристальном интересе Белинского к строительству дороги вспоминает Достоевский в ‘Дневнике писателя’ (Достоевский, т. XXI, с. 12). С иной эмоциональной окраской, но с тем же подтекстом упоминается это строительство в переписке славянофилов: ‘Между Москвой и Петербургом нет и не может быть никакого соединения. Все еще оставшиеся связи мы должны прервать. Пусть себе строят железную дорогу, но мы нравственно становим бездну между собою, полное разделение и полная противоположность и непримиримость начал’,— писал в декабре 1844 г. К. С. Аксаков Ю. Ф. Самарину (письмо полностью не опубликовано. Цит. по: Кошелев В. А. Общественно-литературная борьба в России 40-х годов XIX века. Вологда, 1982, с. 35).

<5>

С. 112. Вышла первая тетрадь великолепного издания ‘Императорской Эрмитажной галереи’, предпринятого г. Гойе-Дефонтеном.— Имеется в виду издание: Императорская Эрмитажная галерея, литографированная французскими артистами гг. Дюпрессаром, Эмилем Робильяром, Ипполитом Робильяром, Гюо, печатаемая Полем Пети. Издание, посвященное ее величеству государыне императрице всероссийской под особым покровительством его императорского величества. Тетради 1—30. СПб., 1844—1847. Ход подготовки этого издания подробно освещен в ‘Северной пчеле’ в фельетонах В. Межевича под общим заголовком ‘Журнальная всякая всячина’ (СП, 1844, 27 мая, No 118, с. 470, 3 июля, No 148, с. 591, 8 июля, No 155, с. 609, 29 июля, No 171, с. 681).

С. 112. Мы скоро будем говорить подробнее о первой тетради ‘Эрмитажной галереи’,..— В ‘Литературной газете’ рецензия на это издание не появилась.

С. 113. Вышли ‘Сочинения князя В. Ф. Одоевского’, в трех больших томах. Мы постараемся как можно скорее отдать читателям подробный отчет об этом замечательном явлении в нашей литературе…— Рецензия с высокой оценкой ‘Сочинений’ Одоевского помещена в No 36 ‘Литературной газеты’ от 14 сентября 1844 г. Ее автором был, очевидно, Некрасов (см. наст. изд., т. XII, кн. 2), который принимал участие в подготовке издания ‘Сочинений’ В. Ф. Одоевского.

С. 113—114. Касательно промедления в выходе ‘Сочинений князя В, Ф. Одоевского’, первоначально предполагавшемся значительно ранее…— Первая информация о скором выходе в свет издаваемого А. И. Ивановым роскошного издания сочинений Одоевского в двух томах была напечатана в No 36 ‘Литературной газеты’ от 12 сентября 1843 г. (с. 664).

С. 114. Некоторые газеты заговорят о добросовестности и о личном своем превосходстве…— Намек на булгаринскую ‘Северную пчелу’ — постоянного оппонента ‘Литературной газеты’ и ‘Отечественных записок’,— которая в борьбе за подписчика использовала любые средства для дискредитации конкурирующих изданий.

С. 114. Г-н Дершау ~ предпринимает издание журнала под названием ‘Финский вестник’.— Некрасов активно сотрудничал в первых номерах ‘Финского вестника’ 1845 г. (Морозов В. М. К вопросу об идейно-общественной позиции журнала ‘Финский вестник’ (Сотрудничество В. Г. Белинского и Н. А. Некрасова в журнале в 1845 году).— Учен. зап. Петрозаводск, ун-та, 1955, т. V, вып. 1, с. 85—112).

ПЕТЕРБУРГСКИЕ ДАЧИ И ОКРЕСТНОСТИ

ОГОВОРКА

КОММЕНТАРИИ

Оговорка

<2> Петербург и петербургские дачи

<3>

<4>

<5>

Читайте также: