Первый снег
Первый снег
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Первый снег, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1936
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939), Шаляпин: Встречи и совместная жизнь, Неопубликованное, Письма
М.: Русский путь, 2010.
Весь день с утра по небу неслись свинцовые мрачные тучи. Потемнел сад. На реке холодная, злая зыбь. Грустны сжатые поля. Тоскливо дымит труба в лачуге рыбака. Осень. Грязная дорога заворачивает к мосту. Все как-то стало угрюмо и бедно. Лодка моя сиротливо лежит на берегу. Уж наступают сумерки. Иду домой. На сарае каркает ворона.
Дом мой показался мне мрачным. Вхожу в крыльцо. Терраса серая, мокрая. Болтаются веревочки, на которых летом рос пышно дикий виноград. Такая тоска!
Вхожу. Темно. На тахте спит приятель Юрий. Лицо круглое, скучное. Зажигаю лампу. Юрий просыпается, вздыхает:
— Пришел?
— А где же все?— спрашиваю его. — Не приходили с охоты?
— Нет. Кажется, нет: я все время спал… Никогда в Москве так не дрыхнул, как у тебя в деревне. А ты что же, поймал что-нибудь?
— Нет, я ничего и не ловил. Ходил к Макарову, в Никольское, принес меду.
— Ну, мед — ерунда: это не еда! Вы что-то ничего не делаете: ни рыбы не ловите, ни дичи. Застрелили бы зайца.
— Погода, холод,— говорю я. — Все куда-то попряталось.
Юрий Сергеевич сел на тахте. Кряхтя, стал надевать валенки.
— Скверная история… Ноги пухнут. Валенки не лезут. Отчего бы это?
— От вина,— говорю я.
— Ну, это — ерунда… Что же я пью? Вчера пустяки выпил, сегодня — ни капли, а вот не лезут никак!
— Ты чьи же валенки-то надеваешь? Вот у камина, посмотри, сушатся-то чьи?
— Да, верно,— радуется Юрий. — Мои.
И он в носках идет к камину, берет свои валенки и надевает.
— Вот! А говоришь: вино! Ты посмотрел бы, как Сафонов пьет. Кротков, Лихачев, Варгин? А как пил Мусоргский? Верно — я толст? Это у нас в роду… Смотри, смотри,— вдруг закричал он. — Снег-то какой валит!..
Я посмотрел в окно: в сумеречной синеве его кружились хлопья снега.
Я надел пальто и вышел на террасу. На сумрачный сад падал частый снег. И пахло чудной свежестью зимы.
Снег уже покрыл пятнами седые ели, крышу беседки. Что-то родное, свое, бодрое и радостное входило в сердце, снег, зима…
За поворотом дома показались мои приятели-охотники. Увидав меня, закричали, показывая глухаря: ‘Каков Вася?’
Как красив был огромный глухарь на фоне падающего снега!..
— Знаете,— сказал, подходя, Василий Сергеевич,— Колька спугнул.
— Да, брат, я,— торжествующе подтвердил Николай Васильевич.
— Собачье чутье у Кольки!— засмеялся приятель Вася.
— То есть как это ‘собачье чутье’?— обиделся Коля.— У меня, брат, ноги озябли. Ужас как!.. Я, брат, в штиблетах. Дай, думаю, пробегусь. Побежал, а из куста как затрещит. Вася — ‘бац-бац!’. Я даже присел. Понимаешь ли? Вижу: дробь летит, прямо около.
— Ах так? Ты даже дробь видел, как летит? Замечательная личность!— сказал Юрий.
— И очень просто,— не сдавался Коля.
В доме из ягдташа Павел вынимал дроздов: ‘Раз, два, три, четыре, пять…’ — и пару вальдшнепов.
— Каково?— радовался Юрий. — Молодцы!
— Вот, один,— сказал Герасим, кладя рябчика на стол. — Не идут: погода… Весь лес просвистал. Один, сердяга, отозвался.
Василий Сергеевич взвешивал глухаря на безмене, в кухне, и серьезно сказал:— Двадцать два фунта…
— Довольно,— рассердился Сучков. — Врешь.
— Нет, не вру,— горячился приятель Вася. — Посмотри безмен.
Все пошли вновь взвешивать глухаря. Оказалось — безмен испорчен. Ленька вколачивал им кол на реке — привязывать лодку. Отправили сторожа-дедушку взвешивать глухаря к рыбаку Константину. Вышло 30 фунтов.
— Вздор!— вконец рассердился Павел Сучков.
Чтобы не забыть, Василий Сергеевич записал в ‘охотничий календарь’: ’12 октября 1909 года взял из-под Николая к вечеру, в Феклином бору, на просеке, у межевой ямы, глухаря — весом 30 фунтов’.
Приятель Вася торжествовал за обедом. Говорил:
— Завтра утром мы с тобой, Николай, опять пойдем, по пороше. Я из-под тебя зайцев набью.
— Ну нет, брат!.. Снег. Я тебе что ж, собака, что ль? Нет, дудки!
Охотник Герасим Дементьевич смеялся, закрыв глаза.
— Вот ведь бывает,— говорил он. — Ведь там собака Патрон был. Я видел, как он вел. Признаться, думал: по косачу. Ан вон что… Верно: глухарина — велик.
— Я его в Москву возьму. Пускай Мишка Клинов посмотрит…
— Ну, положим! Не будь меня — не видать тебе глухаря как ушей своих,— сказал медленно и серьезно Коля Курин.
— За Николая надо выпить,— предложил Юрий Сергеевич,— он охотничьей породы…
— Как это ‘охотничьей породы’? Я, брат, дворянин…
— Бросьте эти дурацкие шутки!— сердился Павел Александрович. — Надо завтра чуть свет, по пороше. Смотрите: все снег идет,— показал он на окно.
— Не забыть Кольку по лосиному следу пустить,— сказал приятель Вася.
— Это правильно,— подтвердил Юрий Сергеевич. — Выпьем за Колю!
— ‘Пустить’… как глупо,— сказал Коля обиженно.
— Лось днем в чепуре, в болоте держится. Не подойдешь. Ходу нет: потонешь,— говорил охотник Герасим.— А ночью — не видать: может, он вот тута, около, ходит. Утром видно: след даст. И волчий след увидать можно утром. А найди-ка его!.. И рысь у кручи, на Поповке, след даст. Я завтра покажу. А днем прячется…
Жареные дрозды, вальдшнепы были хороши. Принесла тетушка Афросинья. Говорила: ‘Не жарила рябца: полежать надоть!..’
— Присядьте, тетенька Афросинья,— попросили мы.
Налили ей рюмочку рябиновой. Она выпила и закусила маринованным грибком. Сказала:
— С охотой вас, господа, хорош тетерь — глухарь! У, велик! Василию-то Сергеевичу посчастливилось стрельнуть. Герасима Дементьича обстрелял.
— Я его увидал, да на него спугнул,— сказал Коля. — А то бы…
— Ишь ты! Вот что! Какой молодец! А заяц-то наш, ручной… Вот снегу рад, вот у крыльца кувыркается. Пляшет. Снег-то ест. Ныне утром рано,— разговорилась Афросинья,— я на реке белье полоскала, а на том берегу Прохор ходит. Пьяней вина!.. Кричит мне: ‘Иде мост? Моста нету!..’ — ‘Э-ка, ты,— говорю ему. — Мост-то — ниже, эвона!..’ — ‘Да нету его!— кричит. — Господи, и чево делатца’. — ‘Где,— спрашиваю,— ты в таку рань набрался?’ — ‘Под арестом был,— говорит. — У лесничего, за порубь. Двенашину спер. Так вот, с им, по случаю вдовства, дернули. Мы с им — одногодки, вдовы… Жен вспоминали, упокойниц. Оба… Вспомнили, поплакали… Оба, по такому случаю… Без жен тоже повоешь… Авдотья моя была работяга. Раз меня кнутом попотчевала…’ — ‘За вино, знать’. — ‘Да, за это самое… Дрался… А когда померла, не с кем стало и поругаться. Вот, зима на носу. Сиди один, пей чай. Дело-то какое… И моста не найду…’
— Женился бы опять,— сказал Юрий Сергеевич.
— ‘Женился’… А кто пойдет? У его трое детёв. Да бедность. Кому надо? Дети-то у чужих кормятся. У его и коровы нет. Доить некому. Тоже жисть вдовья — лихо дело. Вот мы дивуемся на вас в деревне: вы по охоте балуете, а никады при вас жен не видно… Вот только Василь Сергеич привозил, по лету, Ольгу Ликсандровну. Эх, и хороша!.. Ласкова. У нас ее все бабы полюбили.
— Не беру,— перебил серьезно Афросинью приятель Вася. — Еще подстрелят ненароком друзья.
— Жены охоту терпеть не могут,— сказал я.
— Да и верно: не женская часть.
— Моя жена — медвежатница: медведя убила,— сказал Павел Сучков. — А тут медведей нет. Ну, и не едет…
— Ишь ты!— удивилась Афросинья. — Неужта ведмедя?.. страсть какую! Вот бы поглядеть на ее.
— Верно,— говорим мы,— восемнадцать пудов медведь.
— Ишь ты!— повторила Афросинья. — Вот так барыня! Когда Афросинья ушла, мы оделись и вышли посмотреть зиму.
Сверху, из небесной тьмы, падал хлопьями снег на побелевшую пустыню. Вдали мелькал огонек, в избе деревни. И среди тишины и тьмы кто-то кричит:
— Кто тут? Я иль нет? Пил, исенат! Не твое пил. Черта лысого, исенат!.. Я иль нет мешок дал? А говоришь: пьян… Ты подносил, исенат! Рупь тридцать… кто дал? Я дал. А грит: пьян… Не твое пил.
— Что ты выпил? На пятачок, на руль показываешь. Знаем тебя… Татарина убил…
— Караул!— закричал кто-то.
И потом — тишина, все смолкло.
Коля Курин подошел ко мне и кротко сказал:
— Мне, брат, за воротник снегу насыпало, прямо ужас! Ноги озябли.
— Ну что ж,— ответил я. — Пойдемте домой!
Хорошо было прийти в теплый дом. Какой контраст с ночной метелью. Горит камин. Чай. Коля сидит у камина: греет ноги.
— Вот,— говорит Коля,— плохо в такую ночь тому, кому пойти некуда! Да, брат… Это у нас — не Палестина. Там всегда лето, тепло. Взял камень, положил под голову и спи. Проснулся, на дереве гранаты висят, акриды, дикий мед. Ешь, брат! Все задаром.
— В пещерах — девушки голые женихов ждут,— сказал Юрий.
— Откуда? Вот всегда, Юрий… Почему в пещерах девушки… И к чему это? Ерунда!?
— Позволь — жара. Они и лезут в пещеры — прохладиться, женихов ждут.
— Как глупо!— сказал Коля.
— Это… из Библии.
— Ты читал в Библии?— спросил Василий Сергеевич. — В Палестине Иаков спал эдак, камень под голову подложил. Пришел лев да его и сожрал.
— Нет, что-то не помню. В Библии этого нет.
— Ну, довольно этой ерунды,— сердился Павел Александрович. — Скажи, Герасим, в такую ночь, в метель ты найдешь дорогу домой?
— Э-ка,— ответил охотник Герасим Дементьевич. — В таку пургу я шел раз из Остеева. Снег глаза слепит. Иду на авось, без пути-дороги. Под горку спускаюсь, и где — я не знаю. Вижу, обрыв, лес по ём спускается. Гляжу: дом. Узнал: Козиха. Дом там брошен. Мельник жил ране. Говорили: он деньги фальшивые делал. Под золото серебро подгонял. Ну, его и услали в Сибирь, а дом старый подгнивал. Вижу: в окне огонек светит, чуть-чуть. Я, это, подошел тихонько — в окне одно стекло, а то забито досками. Гляжу: там за столом сидят двое. На столе у них свечка горит, а они в карты дуются. Один — вот здоров, рыжий, а другой — помоложе, худой, вроде барина. И барыня — в стороне, платком голова повязана. А на столе деньги: сотни лежат. Куча! Водка в бутылке. Баранки, закуска разная: колбаса копченая, и револьвер лежит. ‘Батюшки,— думаю. — Чего это? Не иначе — лихое дело’. Я, это, отошел тихонько да сбоку в кусту залег. Окно мне вбок видать. Я по нему из ружья: а-ах! Стекло звякнуло. Погасло!.. Они с другой стороны бегом из дому да в гору. Я крикнул: ‘Гони, справа! Эй, бери!..’ Вот они бежали! И-их как!..
— Ты же убить их мог,— сказал Юрий.
— Нет. Я по окну, вбок дробью ахнул, близко… Так вот что. В эдакую пору, что сейчас, у нас по округе, часто,— то там, то в другом месте, по омшайникам, где крестьянин одежину, добро прячет из дому, от пожаров,— кажинную ночь кража. По ночи омшайник оберут. Беда! Никто не знает. Не пымают воров. Что хошь делай! А по деревням барыня ездила. И вот любезная, добрая… Бумага у ей от начальства была. Детям книжки разные — сказки, ‘Родное слово’ — с картинками привозила и раздавала в деревне дарма. Вот ее благодарили: благодетельница! А я, когда в окошко глядел, барыня-то в голову мне влезла: иде я ее видал? Да-да: у нас в Букове, у меня была, в избе. Сыну Мишке книжку дала. А у меня опосля — в омшайнике одежину сперли: и шубу мою, и жены. Все. На триста рублев. Не в чем в церковь пойти… Когда я стрельнул по окну, убежали они-то, я в дом вошел, где они в карты играли. Пролез насилу: ходу не было, гниль одна. Зажег спицу. На столе — денег часть: видал я — боле лежало. А все же две сотни да мелочью сорок семь рублев. Да с ними я, ночь не спамши, прямо в Петров, к самому прокурору: думаю — верней, а то — кто знает? Отдаю ему деньги. Прокурор молодой. Туды, в дом, с исправником — так там, под полом, вот что одежины нашли!..
— Ну что ж, а их нашли, арестовали?
— Нет, не нашли… Где же? Это ведь не простые. У них дело правильно налажено. Где ж их пымать? Их след надоть по первому снегу искать, по пороше.
Первый снег — Впервые: Возрождение. 1936. 10 октября. Печатается по газетному тексту.
непура [местн.) — чащоба осинника. двенашина — см. прим. к с. 197 кн. 1 наст. изд.
исенат (есеныт, ессеныт) (местн.) — значение не найдено.