Л. Сосновский
Л. Сосновский
Первый пролетарский поэт Демьян Бедный
Первый пролетарский поэт Демьян Бедный
Оригинал здесь — http://www.ruthenia.ru/sovlit/j/3011.html
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
Первый пролетарский поэт Демьян Бедный, Сосновский Лев Семёнович, Год: 1924
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Мне довелось слышать от Демьяна Бедного такой рассказ. Когда-то один человек был приговорен к смерти. Но в приговоре было сказано, что над осужденным казнь должна быть совершена только тогда, когда первый раз после зимы запоет соловей. Была зима, и осужденный с облегчением смотрел в окно на мощный снежный покров. Казалось, страшный миг так далек, весной еще не пахнет. А до весны, может быть, свершится чудо… О соловье не думалось. До соловьев ли глубокой зимой? Шли недели. Осужденный сначала с тревогой, затем с тоской и, наконец, с отчаянием стал замечать, что множатся признаки грядущей весны. Почернели дороги, осел снег в сугробах, проглянуло ласковое солнце. Ночью осужденный вдруг проснулся в холодном поту. Ему послышались роковые звуки соловьиной песни. ‘Нет… нет’… бился он о стены и судорожно затыкал уши. В последующие дни в каждом шорохе, стуке, свистке часового ему мерещились соловьиные трели. За неделю зазеленели первые листки на березках. Их вид резал глаз несчастному. Он избегал смотреть в окно. Чтобы не думать о будущем, он заставлял себя отдаваться воспоминаниям. Вот его детство. Очарование юности. Первая робкая любовь. Соловей в роще…
Как, соловей?… Этот мрачный вестник смерти… Неужели можно было, затаив дыхание, часами отдаваться во власть его звуков? Это невероятно. Но почему же поэты всех времен и народов воспевают соловья, этого подручного палачей. Вот каркнула ворона — милое незлобивое существо. ‘Напрасно тебя считают черным вестником. А по утрам бодрый клик петуха — глашатая света, бодрствования и труда, какое очарование!… Петух — вот истинный друг человечества. Почему так несправедливо вознесли соловья и оставили в тени петуха’… Уж близился день. Несчастный узник лихорадочной рукой набрасывал последние прощальные строки близким. Он ни о чем другом не мог писать им, как только о соловье. Он заклинал их во имя любви к нему навсегда проникнуться ненавистью и отвращением к соловью, вестнику смерти. ‘Я еще живу, и солнце улыбается мне, как и вам. Но наступит вечер… Кто-то, где-то будет упиваться трелями соловья… А ко мне в одиночку с первыми трелями соловья придут и уведут… навсегда… Проклятый соловей, злой дух моего одиночества. Мне слаще змеиный шип, чем отвратительные рулады соловья’…
Если читателю раньше казалось, что в оценке соловьиного пения не может быть двух мнений, вот ему, правда, гиперболический, пример того, как обстоятельства влияют на эстетические вкусы. Но попробуйте более вдумчиво отнестись к вопросу и спросите себя, так ли восхищенно относится к пению соловья мужицкая масса, как дворянско-буржуазная, интеллигентская среда. Разумеется, не так. У привиллегированных классов и сословий эстетические вкусы вырабатывались не только собственными восприятиями, но и навязывались предками, литературой, средой, экономикой. У мужика — совсем иначе. И эстетическим чувствам мужика гораздо больше говорит пение петуха, неизменного спутника его жизни, чем соловья, далекого и избалованного певца, которого, как Шаляпина, не везде и не всякому дано послушать. Поди-ка, жди летнею ночью пока соизволит запеть дворянский солист. Да еще запоет ли? А мужику летом, в рабочее время не до соловьиных песен после трудового дня. Если бы вдруг замолкли все соловьи, мужицкая масса не заметила бы. Но если бы замолкли петухи, в народной жизни определенно почувствовалась бы некоторая пустота.
Перейдем к конкретному вопросу об оценке того или иного поэта. Как оценивали, скажем, творчество Некрасова его современники? Литературные столпы той эпохи — в особенности Лев Толстой и Тургенев — упорно отрицали поэтическое дарование Некрасова. ‘Поэзия даже не ночевала в стихах Некрасова’, говорили они. Но в это время на передовую линию общественности выдвигался новый слой — разночинца-интеллигента. Именно этот слой и видел в поэзии Некрасова художественное выражение своих дум и настроений.
‘Вот почему молодые разночинцы просто-напросто не поняли бы человека, который вздумал бы доказывать им, что Некрасов — не поэт: ‘Представьте нам судить об этом’ — сказали бы они такому человеку и были бы совершенно правы. (Плеханов. ‘Литература и критика’ стр. 366).
Современники передают, что на похоронах Некрасова один оратор поставил Некрасова на первое место после Пушкина.
— Он выше Пушкина! — выкрикнули молодые голоса из толпы слушателей.
Выше ли Пушкина Некрасов, как поэт, — дело другое. Но одно несомненно: Некрасов потрясал души своих молодых читателей, особенно разночинцев, и зажигал их таким огнем, какого не могла зажечь величавая поэзия Пушкина. Вот свидетельство Г. В. Плеханова из его юношеских переживаний:
‘Я был тогда в последнем классе военной гимназии. Мы сидели после обеда группой в несколько человек и читали Некрасова. Едва мы кончили ‘Железную дорогу’, раздался сигнал, звавший нас на фронтовое ученье. Мы спрятали книгу и пошли в цейхгауз за ружьями, находясь под сильнейшим впечатлением всего только-что прочитанного нами. Когда мы начали строиться, мой приятель С. подошел ко мне и, сжимая в руке ружейный ствол, прошептал: ‘Эх, взял бы я это ружье и пошел бы сражаться за русский народ!’. Эти слова глубоко врезались в мою память, я вспоминал их потом всякий раз, когда мне приходилось перечитывать ‘Железную дорогу’.
Поэзия, которая способна поднять человека на героические подвиги, заставить его даже пожертвовать собою во имя справедливости, это ли не самая замечательная поэзия? И насколько же выше она той поэзии, которая вызывает только эстетические ощущения, настраивает на созерцательный лад?
То же и с поэзией Демьяна Бедного. Если главным героем произведений Некрасова был, по выражению Плеханова, народ, который ‘не умеет бороться и не сознает необходимости борьбы’, то поэзия Демьяна Бедного посвящена сплошь тому же самому народу, но уже осознавшему необходимость борьбы, научившемуся бороться и сумевшему даже побеждать.
Но прежде, чем перейти к самому Д. Бедному, — несколько предварительных замечаний. Я долго колебался, прежде чем решился вторгнуться в область для меня новую — литературной критики. Раньше эта область была уделом особой касты жрецов, которая казнила или миловала писателей по вдохновению. Из года в год десятилетиями прорицали и декретировали спецы литературной критики свои приговоры. А читатель с раскрытым ртом благоговейно внимал и все принимал ‘к сведению и руководству’. Сомнения в непогрешимости касты возникали у нас и раньше. Революция же учинила основательную чистку и проверку рядов касты.
В качестве примера того, как каста умела казнить литераторов, ей не угодивших, можно указать на судьбу т. А. Серафимовича. За ним 35 лет литературной деятельности. Его произведения печатались в лучших журналах и в сборниках ‘Знание’ (Горького) на-ряду с лучшими из современных русских писателей. Это свидетельствует о несомненности литературного дарования. Он не издал ни разу ни одной фальшивой ноты с точки зрения идеологии.
Но Серафимовича замалчивали, ибо он, связанный с революционно-пролетарскими кругами, чуждался ресторанно-богемской панибратской компании завсегдатаев ‘Вены’ (излюбленного писательского ресторана в Питере). Критики и писатели чутьем чуяли в нем человека не своего и держали его в черном теле. То-есть, не рекламировали его, как рекламировали друг друга, замалчивали, оттирали.
А когда грянула революция, то всем стало ясно, что каста по-своему была права. Серафимович, в дни жесточайшей травли против большевиков, первый из писателей открыто пошел в ряды травимой партии, и за это был исключен писательской братией из ее среды. Впоследствии, однако, господа из ‘Вены’ перебрались через красные рубежи и нашли себе пристанище в Париже и Берлине.
А Серафимович, разумеется, остался на посту, на славном литературном посту. И сейчас еще не оценены литературные заслуги Серафимовича, ибо над нашей советской литературной критикой в очень заметной степени тяготеют вкусы и предрассудки старого. Ведь могло же случиться, что в Пролеткульте литературному вкусу обучали пролетариев литераторы не только антисоветского, но и, пожалуй, просто антиобщественного типа, как знаменитый Андрей Белый.
Гораздо ярче в этом смысле сложилось отношение литературной критики к Демьяну Бедному. Желающие убедиться в этом, пусть ознакомятся с интересным справочником-указателем марксистских критических статей о литературе (издан Госиздатом). Вы увидите, что марксисты писали о ком угодно и сколько угодно, только не о Д. Бедном. Писали о литераторах, которых ни один рабочий не читал, но не писали о том, кого знают, пожалуй, все грамотные рабочие.
Я долго, повторяю, колебался, прежде чем решился вторгнуться в заповедники литературной критики. Наконец, попросил ‘слово к порядку’ в ‘Правде’. И когда в качестве литературных критиков поэта выступили Президиум ВЦИК и председатель Реввоенсовета т. Троцкий, я позволил и себе заняться делом, может быть, и не совсем соответствующим моей литературной квалификации. Однако, не боги же горшки обжигают?..
В ответ на мою газетную статью я получил очень много замечательно интересных читательских отзывов о Д. Бедном. И тут — любопытнейшее совпадение — чуть не все авторы писем гордым жестом отстраняют спецкритиков от поэта и заявляют почти теми же словами, что разночинцы, по свидетельству Плеханова, о Некрасове.
— Предоставьте нам судить о нем. Мы его судьи и ценители, ибо он наш, для нас и о нас пишет.
Но и поэт, как бы предчувствуя этот приговор, в одном из давних произведений ‘Мой стих’ — писал:
‘Я не служитель муз:
Мой твердый, четкий стих — мой подвиг
ежедневный.
Родной народ, страдалец трудовой,
Мне важен суд лишь твой
Ты мне один судья прямой, нелицемерный,
Ты, чьих надежд и дум я выразитель верный,
Ты, темных чьих углов я ‘пес сторожевой’.
Итак, они сошлись. Поэт и масса. Что бы там ни говорили искушенные критики, масса заявляет: Демьян Бедный — мой поэт. И прибавляет: единственный пока. Ибо, в действительности, единственный поэт современности, известный широким массам рабочих и крестьян, это — только Демьян Бедный.
Поэт известный — это еще половина дела. Признанный ли, чтимый ли, любимый ли, родной ли, — близкий ли? На все эти вопросы можно без колебаний ответить: Да! Письма, которые я предполагаю к осени разработать и опубликовать, представляют собой богатейший материал для характеристики отношения масс к поэту. В истории русской, а быть может и мировой, едва ли бывал подобный случай проникновения поэта в такие подлинно глубокие низы народа.
‘Над Волгой, над Окой, над Камой
Услышат песенку мою…’
Так мечтал Некрасов. Д. Бедный может сказать: услышали. И не только услышали. В целом ряде писем читатели приводят случаи из их жизни, когда стихи Д. Бедного, прочитанные на фронте, делали львами тех, кто только-что был уставшим, потерявшим веру в победу бойцом. Один фронтовик рассказывает в письме, как во время отступления с Урала безнадежность охватывала многих, как начинались самоубийства среди отчаявшихся и как свежая книжечка со стихами поэта переродила бойцов.
Другой, со слов бывшего белого офицера, говорит, что попадавшие через белый фронт стихи Д. Б. производили то же магическое действие, но в обратном направлении: белая часть, куда попадали агитационные стихи Д. Б., становилась совершенно небоеспособной и для белых потерянной.
Третий рассказывает следующий случай. Во время наступления Юденича на Петроград белыми был занят один городок. При отступлении оттуда красные оставили — случайно или намеренно — граммофон с пластинками песенок Д. Бедного. Солдаты Юденича добрались до пластинок и… вместо того, чтобы с негодованием разбить их или выдать начальству, устроили подпольный большевистский агитпункт. Завесили шинелями окна, поставили часовых на улице, чтобы внезапно не нагрянули офицеры, и наслаждались запретной музыкой и поэзией. А граммофон хриплым басом поучал:
Все — в ряды большевиков!
Собирай всех батраков!
Эх-ма!
Собирай всех батраков!
Напирай на кулаков!
Эх-ма!
Само собой разумеется, наслушавшись такой поэзии, солдаты не могли особенно пылать желанием положить животы за ‘веру, царя и отечество’ под белыми знаменами.
Четвертый автор рассказывает, как в глухой деревне мужики не хотели сдавать хлеб государству и как настроение нарастало. Стоило прочесть на сходе пару стихов Д. Б., как стена враждебности упала и настроение резко изменилось. Крестьяне спокойно выполнили свой долг.
И так без конца. Одна фронтовая сестра милосердия (красная) полуграмотными каракулями пишет мне, что в госпитале на фронте ей приходилось читать больным и раненым красноармейцам стихи Д. Б. и иногда слышать такие речи:
— Сестрица, брось ты эти лекарства… Почитай мне Демьяна, мне лучше будет, чем от твоих лекарств…
Снобы и завсегдатаи поэтических кафе могут улыбнуться, а боевая спутница красных бойцов, наша красная сестра серьезно и вдумчиво свидетельствует о могучем влиянии поэта на сердца и умы наших героев.
Еще в 1912-13 годах, работая в старой ‘Правде’ и одновременно бывая в рабочих кварталах, я сам наблюдал, как стихи Д. Б. доходили до сознания питерских рабочих лучше и основательнее, чем статьи лучших и виднейших наших литераторов. Статья Зиновьева или Каменева доходила полностью до сознания лишь наиболее развитых читателей. Басни Д. Б. пленяли всех, были блестящим художественным комментарием к руководящим статьям вождей, или вернее, чудесным рупором для вождей.
Мне приходилось видеть в убогой рабочей квартирке толстую тетрадь с любовно подобранными и наклеенными стихами Д. Б.
Рабочих, знавших наизусть 10-20 басен Д. Б., я знал много. В последние годы я встречал товарищей, заучивших наизусть целиком всю ‘Землю обетованную’.
Не буду множить доказательств. Читательской народной массе все это ясно и понятно. Людям, ушибленным буржуазною культурою, поэзия Д. Б. даже не кажется поэзией. Она до такой степени проста и прозрачна, что некоторым простота эта режет глаз и ухо. То ли дело:
Черные розы
В золотистом бокале вина.
‘На ушибленности’ некоторых снобов ловко спекулируют шустрые ребята из ‘Лефа’, провозгласившие даже лозунг:
— Долой элементарную общепонятность в поэзии! Да здравствует диктатура вкуса!
Курьезнее всего, что эти ‘аристократы вкуса’ находят себе покровителей в нашей среде.
Между тем, простота и понятность в поэзии есть не низшая, а высшая ее ступень. Подняться на самые высокие ступени простоты и ясности не всякому дано. Помимо дарования, нужен величайший упорный труд над языком и величайшая храбрость — сорвать с поэзии ее туманно-мистические покрывала и представить ее, вместо музы или принцессы Грезы, — простой, дебелой бабой — Правдой.
Говорить просто, прозрачно и ясно — значит иметь, что пред’явить, читателю. У многих ли поэтов есть что пред’явить помимо словесно-звуковых выкрутасов? Не имея за душой ничего, или ровно на грош, некие поэты трусливо прячутся за ширмами сомнительной формы.
Демьян Бедный мужественный поэт. Он знает, с чем он идет к массам. Его идейный багаж — багаж борющегося за судьбы всего человечества пролетариата. За полтора десятка лет — ни одной фальшивой ноты.
Даже в годы великих испытаний для большинства рабочих партий и вождей — в годы империалистической войны — оторванный от друзей, мобилизованный на фронт в качестве фельдшера, Д. Бедный, лишенный трибуны (‘Правда’ была закрыта) пишет басни, которые жглись, как раскаленный металл.
Не могу удержаться, чтобы не привести здесь интересное сообщение т. Серебрякяна (с Кавказа) об одном моменте военного времени:
‘Война… Все мы придавлены, угнетены, чувствуя всю бессмысленность бойни и взаимоистребления трудящихся ради выгоды эксплуататоров. Я в теплушке, еду из Чернигова на Юго-Западный фронт. На ст. Конотоп эшелон останавливается, мы — дружинники, рассыпаемся по вокзалу. Вижу в киоске книжку журнала ‘Жизнь для всех’. Дико, наивно и заоблачно звучит название журнала в атмосфере не жизни, а смерти для всех.
Но все же — покупаю, садимся, едем дальше. Просматриваю оглавление и… о, радость! Демьян Бедный! Мои товарищи не понимают, отчего это я голову потерял. Читаю им басню, заглавие забыл, но слова помню (ведь по маленьким группам всему эшелону прочитать пришлось): ‘два коня, Корнеев конь, да конь Вавилы вели беседу у плетня’. На глазах у моих слушателей слезы:
— Кони мы и есть. Не про коней это, а про нас, да про германских солдат говорится. А плетень — граница или проволочное заграждение…’
Эзоповский стиль, как способ прорезать густой туман шовинизма и мракобесия, применялся Демьяном Бедным с исключительным мастерством. Он подавал о себе весть сквозь черносотенно-патриотический рев буржуазной поэзии. Помню, мне лично приходилось контрабандой в одном кооперативном журнальчике Приуралья просовывать во время войны басни Д. Бедного курьезным способом. Противовоенную басню ‘Соха и пушка’ мы помещали в отделе, кажется, ‘с.-х. орудия’. Басню ‘Свинья’ (против министра Кассо) в отделе ‘Животноводство’ и т. д. От этого басни нисколько не теряли в революционности, но зато доходили до мужика и заставляли его задуматься.
Многие ли из нынешних поэтов могут похвалиться, что они в годы войны не сфальшивили, что они пели в тот же тон, как сейчас? Увы, одних тогда еще и на поэтическом свете не было, другие пели весьма фальшиво.
Демьяну Бедному посчастливилось начать свое поэтическое творчество перед началом пролетарского под’ема и попасть в русло пролетарской борьбы. Много соблазнов и препятствий было, однако, на пути Д. Бедного к пролетариату. Сам мужик, сын и внук мужика, он легко мог остаться глухим к музыке пролетарской стихии. Тем более, что в 1908-09 гг. он близко подошел к народническим литературным кругам, лично сблизился с покойным поэтом П. Я. (Мельшиным-Якубовичем). Были и другие соблазны. Его, будущего Д. Бедного, сына забитой деревни, пригрели и приласкали высокосиятельные сановники — меценаты, давшие ему стипендию на университетское образование. Княжеская ласка могла вскружить голову молодому деревенскому парню. И как тут выбирать: на одном берегу полусказочная роскошь, лестное внимание сильных мира сего, культура и блеск, материальная поддержка начинающему поэту.
На другом берегу — угрюмые улицы рабочих кварталов и нищета мужицкой хаты, мрак и невежество, участь певца бедноты, жизнь полная лишений и риска.
И Д. Бедный (тогда еще только студент Ефим Придворов) оттолкнулся от ‘ликующих, праздно болтающих’ и переплыл на другой берег. Отзвуки этих событий личной жизни поэта мы находим в его стихотворении ‘Горькая Правда’:
‘Шли день за днем, за годом год.
Смешав со светом ‘блеск’, на ‘блеск’ я шел
упорно.
С мужицкой робостью взирая на господ,
Низкопоклонствуя покорно…’
Но инстинкт поэта взял верх:
‘От блеска почестей, от сонмища князей
Как от греховного бежал я навожденья.
В иной среде, иных друзей
Нашел я в пору пробужденья.
Мстя за бесплодную растрату юных сил,
За все минувшие обманы,
Я с упоением жестоким наносил
Врагам народа злые раны.
Д. Бедного считают своим и рабочие, и крестьяне. По рождению мужик, он, казалось бы, легко мог стать чисто крестьянским поэтом. Однако, здесь в поэзии произошло то же, что в политике. Пролетариат овладевает крестьянской стихией, ведет ее за собой и направляет. Так пролетариат подчинил себе мужицкого певца и заставил его мужицким напевом, мужицким складом, мужицкими словами петь песни… пролетарские. Демьян с чисто пролетарской прямотой гладил иногда свою родню против шерсти. Наиболее ярким примером такой резкости в отношении к деревне будет стихотворение ‘Добрая душа’ (‘неприкрашенная быль’):
‘У мужика душа — в кармане.
Суют в карман — ликуй душа!
И власть для мужика тогда лишь хороша,
Когда…’
Рассказав о случае мужицкого своекорыстия, поэт смело кончает:
‘Пусть в деревнях теперь во-всю честят меня.
Хоть мужики мне и родня,
Но правда все-таки родней мне и дороже!’
Зато для пролетариата, для его классовой солидарности, для его коллективного героизма, для его самоотвержения и выдержки, для его непоколебимой твердости и упорства Д. Б. всегда находил самые теплые, любовные, искренние строки. Прочтите басни ‘Муравьи’, ‘План’, ‘Пробуждение’, ‘Щука и ерши’, ‘Три пути’. Тут широко и ярко набросан портрет класса в его борьбе.
Как мог молодой крестьянин вдохновиться идеалами чужого класса и стать его певцом? Такова механика социальной жизни. Пролетариату, как самому передовому классу, сужденно было притягивать к себе лучшие элементы других классов и перевоспитывать их в духе своих идеалов.
В повести ‘Про землю, про волю’, которая скоро станет и надолго останется в деревенской школе любимой книгой, своего рода библией, поэт рассказывает историю деревенского парня Вани, который на войне подпадает под влияние бывалого пролетария Козлова и постепенно превращается из ‘серой скотинки’ в революционера. Читатель расстается с Ваней в октябре на баррикадах, кажется, у Смольного. В миниатюре это — история классовых отношений города и деревни за последние годы. Устами Д. Бедного пролетариат в художественной форме разговаривал с крестьянством. Разговор был сугубо ответственный и тонкий, поскольку крестьянство слушало поэта, имея в руках винтовки. И сквозь все испытания и тяготы революции Демьян Бедный прошел перед глазами и рабочих и крестьян, как свой.
Сохраняя все пропорции, можно без особой ошибки сравнить в этом отношении судьбу нашего поэта с судьбой Ленина. Начав с проповеди в малой кучке, создав себе положение вождя фракции (‘секты’ — ехидствовали враги), Ленин становится признанным вождем класса. А спросите крестьянина любой губернии, и он вам ответит без колебаний:
— Ленин наш.
Демьян не вождь, и не идеолог. Он — скромный рупор для идей Ленина, для идей восставшего пролетариата. Но его поэтическое дарование позволило ему с невиданной силой бросать ленинские идеи в миллионные массы народа и помогать массам проникаться этими идеями, идти на смерть за эти идеи.
Волшебной палочкой, подчинявшей поэту души масс и раскрывавшей их умы, был русский язык, которым он владеет, как никто в наши дни. У нас находятся чудаки, считающие, что язык Пушкина, Гоголя, Толстого и Чехова устарел, что этих мастеров слова пора выбросить за борт парохода современности. О, храбрые гимназисты, собравшиеся с перочинным ножиком в Африку на слонов! Вы рассчитываете жить и писать в России для русского рабочего и крестьянина? На каком же таком языке вы можете объясняться с массой? Неужели, по вашему, язык Пушкинской сказки ‘О рыбаке и рыбке’ не годится для нынешнего народа? Что же вы ему предложите взамен Пушкина и его почтительного ученика Д. Бедного? Неужели ‘Згара-амба’ Каменского? Или ‘Жмай руку, дай руб’ Терентьева из ‘Лефа’?
Попробуйте на любом рабочем или крестьянском (красноармейском тоже) вечере устроить состязание всех поэтов (в том числе пролетарских без кавычек) с одним Демьяном Бедным и увидите, какими пигмеями окажутся все прочие, ибо они непочтительно, безобразно обращаются с русским языком, особенно с народным языком, а Д. Бедный свободно и бережно владеет этим могучим орудием творчества.
Мне всегда было смешно и странно, когда в перечнях, так называемых, пролетарских поэтов всегда сознательно выбрасывалось имя Демьяна Бедного. И сами пролетарские поэты по заблуждению считали его за штатом пролетарской поэзии. Милые чудаки, им бы у него учиться, штудировать стих за стихом, учиться русскому языку, а они учились у Андрея Белого и прочих.
Надеюсь, теперь эстетическое затмение у нашей пишущей молодежи скоро пройдет, и она начнет понимать вместе со всей пролетарской массой, что в Демьяне Бедном мы имеем первого пролетарского поэта и замечательного мастера поэтического русского языка, какого со времени Пушкина и Некрасова еще не было.