В.В. Розанов
В.В. Розанов
Первый дебют
Первый дебют
Л. Ф. Достоевская
БОЛЬНЫЕ ДЕВУШКИ
Современные типы
Первый дебют, Розанов Василий Васильевич, Год: 1911
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Вероятно, у многих в Петербурге и провинции забилось сердце, когда на этих днях появилось маленькое, скромное объявление в газетах:
По биографии Достоевского, написанной Н.Н. Страховым, все знают, что у него осталась дочь Любовь, и инициалы имени и отчества ‘Л.Ф.’ почти с несомненностью говорили, что на литературное поприще появляется именно она… Я поспешил в магазин, и посвящение книжки ‘Памяти отца моего Федора Михайловича Достоевского’ подтвердило ожидание, почему-то радостное. Почему? Да, Достоевский всем нам интимно дорог, и видеть его ‘кровь’ в литературе — просто приятно. Лет 16 назад мне сказал Страхов именно об авторе книжки, тогда еще молоденькой девушке: ‘Она — наследница талантов своего отца’. Он сказал это по поводу пьес для домашнего театра, которые она писала тоже ‘домашним образом’.
Вот коротенькое предисловие ее к первой своей книжке: ‘В наше время, вследствие ненормального положения женщин в обществе, число больных девушек увеличивается с каждым годом. К сожалению, люди мало обращают на них внимания. Между тем, большинство таких девушек выходит замуж и заражает своею нервностью и ненормальностью последующие поколения.
Я медицины совсем не знаю, да и таланта литературного у меня нет. И все же я решаюсь описать некоторые, наиболее поразившие меня типы. Нет сомнения, что ученые со временем начнут серьезнее изучать ненормальность женщин, чем делали это до сих пор, и тогда им могут пригодиться даже самые ничтожные материалы. Вот, в качестве таких материалов, я и решаюсь напечатать первый выпуск моих ‘больных девушек’.
Во всяком случае, это умно, дельно и практично. Если бы вместо той ‘изобретательной’ дребедени, какую беллетристы преподносят нам в толстых книжках журналов, простые девушки начали рассказывать наиболее выдающееся, что им стало известно ‘из жизни’, — из судьбы виденных и узнанных девушек и женщин, — литература много выиграла бы прежде всего в интересе, в занимательности. А польза и поучительный смысл таких ‘простых рассказов’ были бы огромны для читателей, для общества, но также и для науки.
В книжке три рассказа: ‘Чары’, ‘Жалость’ и ‘Вампир’. Мне показалось, что Л.Ф. не выдержала задачи, намеченной в предисловии, и, должно быть, природный литературный дар повлек ее дальше сухой и деловитой темы, темы строгой: передавать виденное, не выходя из рамок того, что видел глаз и услышало ухо. В рассказ врывается воображение, творчество. Я по крайней мере не умею отнестись к ним иначе как к беллетристике: но ‘чисто прибранной’, умной, никого не копирующей (в том числе и отца)… Рассказы во всяком случае вполне литературны, и, может быть, больше этого не следует требовать от ‘первого шага’. Я сказал, что подражания даже и отцу — не видно. И это — так. Но натура отца сказалась в первом и самом значительном рассказе: вообразите, девушка, чистая и нравственная, с горячею, исключительною любовью к детям, в каком-то болезненном, ненормальном кошмаре задушивает ребенка, ей вверенного! Сцена эта передана страшно и натурально: девушка оказывается с врожденною маниею к этому ужасному преступлению! Чем более она любит беззащитное существо, — еще ребенка, — любит с проницающею все ее существо любовью, — тем ‘в момент приступа’, в кошмарную ночь неодолимее влечется умертвить его!! Я сказал, что в этом фантастическом рассказе дочери сказалась ‘натура’ отца: точнее сказать, выразилось продолжение замечательной наклонности великого романиста сводить вместе, связывать ‘в один узел’ величайшую человеческую чистоту, вот, именно детскую, с величайшим страданием, и именно мукою, замучиванием ее. Все помнят ‘Смерть Илюшечки’ в ‘Бр. Карамазовых’, или как турок разможжил голову болгарскому ребенку, которого посадил на колени, — и ребенок стал играть дулом пистолета: турок в это время и спустил курок (рассказ в ‘Дневнике писателя’). Еще: как один помещик затравил собаками провинившегося мальчика лет семи, и как другой мальчик, таких же лет, утопился, избегая наказания. Подробности, которыми окружены все эти терзания — смерти, и страшно напряженный тон рассказа, говорят, что у Достоевского было какое-то влечение ‘вот так поставить дело’, свести ‘вот эту невинность’, притом страстно любимую, ‘пронзительно любимую’ (его термин), — с ужасною насильственною смертью, именно — с мукою. В высшей степени характерно, что у дочери сказалось это как продолжение, как дальнейшее развитие, даже как заключение и конец: ибо куда же ‘дальше идти’? Смерть… но не от врага, не от ‘турка’ или ‘барина’, а от кроткой девушки, тоже почти ребенка по годам, притом любящей этого ребенка исключительною любовью, экзальтированной, но, нельзя скрыть, не материнскою, а вот именно какою-то девичьей (‘Больные девушки‘), особенной, обожающей, восторженной… как к величайшему художественному созданию природы.
Такие кошмары у женщин и матерей не являются, и совет доктора, к которому девушка обратилась, когда у нее впервые начались эти кошмары (видение терзаемых детей и ощущение ужасного при этом наслаждения), совет ‘поскорее самой выйти замуж’ — не представляется неуместным… Но, с другой стороны, надо заметить, что у ‘больной девушки’ вовсе ни в чем не проявлялось влечение к замужеству: с детства (в институте) она скучала обществом взрослых людей, ее мир был — одни дети! любовь — одни дети, которых она тайно душила!!!
Суд застал ее на втором преступлении. Она сейчас же созналась во всем. Но оставалась совершенно равнодушна ко всему и только горько заплакала, когда ей пришлось прощаться с Жоржиком (третья намечавшаяся жертва), к которому уже успела ‘горячо привязаться’.
Страшно. И, повторяю, очень интересно по родовой, генетической связи с одним уклоном в творчестве великого своего отца…
Впервые опубликовано: Новое время. 1911. 3 апреля. No 12593.