Зоя Туманова.
Первое открытие
Зоя Туманова.
Первое открытие
Профессор приступил сразу к главному — без предисловий.
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
————————————-
Первое открытие, Туманова Зоя Алесксандровна, Год: 1981
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Профессор приступил сразу к главному — без предисловий. — О себе можете не рассказывать, догадываюсь и так: медалисты, пятерка по профилирующему предмету, давний интерес к археологии — и так далее. Я, как предполагается, последняя инстанция, наша беседа — тот волосяной мост, по которому надо, не оступившись, перейти в состав студентов… Однако дело вовсе не во мне. И не надо вам было входить так, словно у вас путы на ногах, и не стоило усаживаться на самый краешек стула, сжимая в кулаке трепещущую душу… Мы просто поговорим. Моя задача — заставить вас подумать! Каждый, после бессонной ночи, придет и честно скажет: ‘Остаюсь!..’ Или: ‘Забираю документы’. Все захотите остаться — останетесь. Все уйдете — мир широк!
Четыре пары молодых глаз столкнулись друг с другом, ища в других опоры — супротив профессорской чудаковатости.
Соперники — они желали друг другу добра. Интеллектуалы — привлекали ярко выраженной спортивностью облика. Были здоровы, полны энтузиазма… И всего этого было мало.
Вересов начал так:
— Мой учитель, академик Янецкий, — знаете? (торопливые, радостные кивки), — так вот, тех, кто просил посвящения в рыцари археологии, угощал присказкой: ‘Наша наука — дама капризная, требует от служителя своего таких достоинств: воображение поэта, знания мудреца, руки хирурга, плечи землекопа, веселость птички божией, помогающая сносить все и всяческие неудачи, терпенье муравья и выносливость мула’… Так вот — кто из вас мог бы такими качествами похвалиться?
Молчание. Опущенные глаза. Которые подымутся первыми?
Первыми оказались вот эти — серо-синие, помаргивающие от доброжелательного любопытства ко всему белому свету, — глаза того, кто носил уютную фамилию Сергушов.
— Нет у меня всех этих качеств, Игорь Николаевич! Одно только и есть — муравьиное терпение. Но, может, с его помощью можно приобрести и остальные?..
Вслед за ним решилась и девушка, единственная в компании, — Шумарина. Славное, тугощекое личико заметно порозовело:
— Игорь Николаевич, я… Извините, у вас нитка к рукаву прицепилась…
Никто и понять не успел, — обрывочек нитки, миллиметров в двадцать, с рукава был снят и, на глазах у зрителей, мгновенно завязан изящным бантом.
Выходка тоже была изящной, чисто женской, Игорь Николаевич даже поаплодировал — символично, на словах:
— Браво, браво! Таким образом, нам правильно указано, что без женских рук в археологии не обойтись. Наши реставраторы — это же чудотворцы! Говорят, бог создал человека из глины. Но та глина не была расколота на тысячи обломков и перемешана с мусором столетий! А они имеют дело именно с такой — и сотворяют из нее нечто поразительное.
Итак, перед нами уже два слагаемых идеального археолога: упорство Сергушова, руки Шумариной… Что добавите вы, Кудинов?
У этого — над пристальными темными глазами взметывался характерной лепки лоб.
— Я?.. То, о чем забывал академик Янецкий, — добавлю удачливость! Адскую веру в себя! В м_о_й Чертомлыкский клад… в м_о_ю гробницу Тутанхамона!
Игорь Николаевич не спешил ответить на явный вызов. Поторопился четвертый из абитуриентов, Матниязов, и фамилией, и обликом уроженец тех мест, где, в страде и гореньи, проходила археологическая юность профессора Вересова.
— Археология — не кладоискательство! — сказал этот, с тем самым, навсегда памятным и милым акцентом…
— Все мы, так или иначе, кладоискатели. Ищем клад славы. Только одни находят, другие — нет! — Кудинов поглядывал с веселым превосходством и на товарищей, и на профессора тоже.
Игорь Николаевич мысленно потирал руки: в споре, если и не выявляется истина, то спорящие выявляют себя.
— Не понимаю таких людей, — девушка повела плечами: — Слава! ‘Пусть все знают, что это сделал я!’ Разве недостаточно — для себя знать: это сделал я…
— Есть еще вариант, — негромко бросил Сергушов, — достаточно знать: это сделали мы…
— Ах, смирение паче гордости! — запаясничал Кудинов. — А между прочим, выходят труды. И на обложке — ‘И.Н.Вересов’ — к примеру! А вовсе не ‘мы’. Хотя и ‘мы’ там были…
— ‘Обычай — деспот меж людей!’ — Игорь Николаевич от души развеселился, он любил в науке людей бестрепетных, лезущих на рожон, таких, кому не заслонит пусть даже крохотной истины широкая спина авторитета, впрочем, все это могло быть и мальчишеской наглостью…
У Матниязова по-восточному малоподвижное лицо ничего не отразило, только в нефтяной черноте глаз просверкнуло нечто, как отблеск молнии.
— Разве в том дело, кто написал? Кто открыл? Важно — для кого и для чего открыл!
— Ну, ну! — продолжал поддразнивать его Кудинов. — Ты, например, что собираешься откопать в земле, какой клад?
— Мой клад не в земле, мой клад — земля! Археология помогает увидеть все, что забрала пустыня у людей: дороги, каналы, города! Она говорит: все это можно вернуть! Разве такому — не стоит отдать жизнь?
— Какое узкое делячество! — девчурка в волнении прижимает ладони к щекам. — По-моему, наша задача — узнать, какими были люди древности? Что они думали, что чувствовали? Вещи, статуи, золотые клады — совсем не главное, вовсе нет! Вот новгородские берестяные грамоты — другое… В них — ожившие голоса предков!
— Если молчат книги, говорят стены, — опять негромкий голос Сергушова. — Все, что делает человек, рассказывает о его материальной культуре. О способе производства, о строе общества, о закономерностях истории, наконец…
— Прописи, прописи, уважаемый мой отличник, — устало снисходит Кудинов. — Общие места. А ведь даже ‘мы’ состоит из личностей. Пусть ты вписал в летопись только одну запятую, но пусть она будет твоя! Открытая тобой…
— Игорь Николаевич! — все-таки эта Шумарина оказывается по-детски непосредственной. — А правда, что вы первое свое открытие сделали еще студентом, на первых же в жизни раскопках?
…Вот оно как: легенда отставала от действительности! Первое открытие Игорь Николаевич сделал школьником, членом исторического кружка, ни разу еще не вдохнув пыльного запаха раскопа.
В одной из любимых книг увидел снимок серебряной чаши, найденной близ Ярославля. Сюжет чеканки — охота на львов. Что-то знакомое, недавно виденное почудилось в тяжком замахе львиной лапы, в спиралевидных завитках гривы. Игорь схватил другую любимую книгу, перелистал — вот! Снимок фрески, украшавшей стены древнего дворца, — конечно, уцелели лишь фрагменты, и все же…
Игорь написал письмо, в котором обращал внимание академика Янецкого на явное сходство сцены, изображенной на чаше, с фреской: сюжет, этнический тип людей, детали одежды, а также узор каймы…
Мама, увидев адрес на конверте, покрутила пальцем у виска и дала сыну легонький подзатыльник. Тем не менее, письмо было отослано и ответ получен. Академик писал, что стилевое единство несомненно, что восточное происхождение чаши очевидно, и это еще одно доказательство древних торговых связей между русскими княжествами и Мавераннахром. Письмо кончалось так: ‘Поздравляю с открытием, коллега!’
…Всего этого Вересов рассказывать абитуриентам не стал — как бы не уверовали, что именно так свершаются открытия! Он сказал так:
— Слухи, как это им и свойственно, преувеличены, но первая в моей жизни археологическая практика заключала в себе немало поучительного. Попробую рассказать…
Началось с колоссального невезения: какой-то нелепый бронхит. Все копали уже две недели, а он только еще ехал…
‘Эй, не зевай, зашибу!’ — предостерегали сзади. Загружать экспедиционную машину — тоже значит служить археологии. Это утешало, но все-таки: зачем грузится столько разной дребедени? Лопаты, керосин, ножи, рулетки — вещи несомненные, но к чему еще мел, тушь, кисточки для рисования и даже хирургические скальпели? Может, завхоз Сидорчук из запасливых?..
В дорогу Игоря Вересова снаряжала мама, и вот как выглядел в ее представлении археолог: рубашка и шаровары из ткани мышиного цвета, панама с дырочками для вентиляции, через плечо — планшет и перламутровый театральный бинокль. Обувь — тапочки базарного пошива, по всем признакам, на картонной подошве, но тут ничего не поделаешь, три года, как война кончилась, а обувь все еще — острый дефицит…
Окончив погрузку, Сидорчук недоверчиво осмотрел экзотическую фигуру запоздавшего студента и скомандовал: ‘В кабину!’ Сам полез в кузов, на ящики. Тронулись!
Тряска и пыль не могли умерить восторга, рвущегося из груди Игоря. Хотелось петь, разговаривать, но шофер, Самсонов, помалкивал и даже не реагировал на вопросы. Опустив боковое стекло, Игорь высунул голову, — ветер ударил в лицо. Ветер нес запах полыни, дурманный, пронзающий, от него горчило во рту, надышаться им было невозможно…
— Глядите! — вскрикнул Игорь, дернув Самсонова за рукав: на телеграфных проводах сидела невероятная птица, вся, совершенно вся голубая, только темная оторочка крыльев мешала ей слиться с небом…
— Сизоворонка! — угрюмо бросил шофер. — Их тут тьма…
— Синяя птица, — бормотал Игорь. — И трава, она ведь тоже сизая, голубая…
— Шувак, — сказал шофер. — Трава она горькая, вот осенью морозом хватит, горечь уйдет. Овца хорошо ее жрет, жиреет… — покосился на Игоря: — В первый раз, что ли? Ну, ничего, поживешь, подышишь песочком. Этак через месяц начнется настоящая жара. Яйца сырыми довезти невозможно, в воздухе пекутся.
— Бр-р! — сказал Игорь. — Однако!
Самсонов смерил взглядом его плечи, углами торчащие под рубашкой, усмехнулся.
— И что вы за народ — археологи? Ну, понимаю, интеллигенция учится, чтоб работать, не прикладая рук. А у вас труд и умственный, и физический — гибрид. Иной землекоп столько не переворачивает грунту, сколько на вашего брата приходится!..
Игорь ни с того ни с сего захохотал: грунт!
— Да ты вовсе блажной! — заключил шофер. — Гляди, сейчас пески пойдут. Веселье твое повытрясут…
Кончились полынные заросли, голубыми языками врезанные в пески. Пустыня лежала, сколько хватало глаз — вся в серповидных барханах, словно в бесчисленных ехидных улыбочках.
Пустыня вцепилась в колеса… Самсонов газанул, мотор взвыл обиженно. Трехтонка вздрагивала, подпрыгивала — и ни с места, точно муха на липучке.
— Доехали! — сказал Самсонов и добавил словечко покрепче. — Шалманить придется! Слезай, студент! — Выскочил, скинул рубашку. Крикнул: — Сидорчук, бросай шалманы!
Шалманы оказались обыкновенными досками. Самсонов объяснил, что надо делать:
— Этот — втисни под заднее колесо! Я газану, на ходу подсунь другой шалман, беги за первым и выноси его вперед!
На словах это получалось довольно просто. На деле выглядело так: мотор ревет, как раненый динозавр. Из-под колес гейзерами бьет песок. Под скатами трещат доски…
— Хватай! Тащи! Подсовывай! Ворон не считать! Ну, гляжу, ты сварился, студент? Сядь, передохни пять минуток!
Игорь плюхнулся на бугорок — и подскочил с легкостью теннисного мяча: на бугорке росло нечто, похожее и по виду, и по сути на морского ежа. Тридцать шипов на квадратный сантиметр!
…Вот так и ехали: с ветерком мчались по такырам, по ровным, как столешница, до звона прокаленным проплешинам глины, снова ныряли в волнистое море песка, снова шалманы, вой мотора, словечки Самсонова, лишающие остатков самоуважения. ‘Архи-олух!’ — орал он.
Игорь примолк. Работал, закусывая губы, не отвлекаясь, не давая себе поблажек. Лезть к пустыне с восторгами оказалось неуместным. Пустыня была серьезней, чем он предполагал.
Но все же это она ревниво засыпала песочком, сохраняла для него тайны веков. ‘Ничего, поладим!’ —думал Игорь. Таскал доски, уже не считая заноз…
Уф! Поехали! Игорь оттер залитые потом, засыпанные мельчайшим песком глаза. Высоко под синим потолком неба висел орел, как люстра. По прежде ровной ниточке горизонта начали прорисовываться какие-то зигзаги. Дальние горы? Или… оно?
Медленно, но неотвратимо оно приближалось: стены с осыпавшимися зубцами, оплывшие книзу валы, полуразрушенные башни. Все виделось сквозь густую белесую пелену, смутно-загадочными силуэтами.
— Там пожар, что ли? — ужаснулся Игорь.
— Нормальная пыль, — сказал Самсонов. — Раскопки!..
По палаточной улице промчались с шиком: ящики гремят, белый пар валит из радиатора.
— Как на самоваре доехали, — определил Сидорчук. Кряхтя, соскочил с борта, осмотрелся. — Да где ж туг хоть кто-нибудь?
Игорь вывалился из кабины, как мешок. Ноги не держат, руки как не свои. Все же он жадно впитывал окружающие виды: палатки с приподнятыми краями. Стенд с рукописным объявлением, гласящим: ‘Занятия для новичков с 20 ч. 30 минут. 1) Методика полевых исследований. 2) Как работать заступом (с показом)’.
Рядом с объявлением на стенде висела сатирическая стенгазета ‘Пустынная колючка’. Открывала ее броская шапка ‘Копай глубже!’. На одной из карикатур по смоляной, непроходимой шевелюре узнавался Галустян: он сидел верхом на паровозе, волокущем гирлянду платформ. На платформах, разрезанный на бочкообразные куски, лежал Хивинский минарет. На другом рисунке из узкогорлого сосуда вылетал джин в чалме, с лицом ассистента кафедры Терновского. У рта джина клубились слова: ‘Учет, порядок, скрупулезность!’ Далее гражданин в брезентовой робе, отдаленно напоминавший Сидорчука, провозглашал: ‘Добросовестно перелопатим пустыню!’
— С прибытием, товарищи! — Звучный, уверенный голос Янецкого, его летящие шаги…
Оказывается, если очень требуется, даже и после шалманов можно принять бравый вид, рявкнуть почти по-солдатски: ‘Здравствуйте, Андрей Януарьевич!’ и услышать с блаженным сердцем: ‘С приездом, коллега!’
Дела забурлили. Сидорчук командовал разгрузкой, вкусно произнося звук ‘ч’: ‘Раскопошчный инструмент! Упаковошчный материал! Яшчики!’ Рабочие, блестя потными спинами, тащили ящики, катали тридцатилитровые фляги. Возле склада выросли курганы всевозможной тары. ‘Вот бы где покопать!’ — подмигнул Самсонов…
Набежали свои, друзья. Хотам, обросший узенькой бородкой, был похож на шаха с иранской миниатюры. Галустян, с головы до ног в пыли, обнимая Игоря и пачкая его, пропел: ‘Я здешний ме-ельник!’ Вилька, сверкая взглядом из-под кавказской шляпы с мохрами, шепнул таинственно: ‘Просись в мой раскоп! Мне фартит — лезет крупный сосуд…’ Набежали девушки, тормошили, расхватывали письма, требовали новостей, наперебой трещали…
Игорь, счастливо закруженный, только голову успевал поворачивать.
Ребята! Палаточное житье! А завтра… ‘До свиданья! Я пошел в глубь веков…’
Вилька предполагал, а располагал здесь академик Янецкий. Игорю было сказано: ‘Для начала поучишься у Алексеевой. Очень хорошие руки’.
Он даже не сразу сообразил, что это — Маринка, из их же группы. До сих пор не удосужился к ней приглядеться. Ну, худенькая, лучинка в платье. Королева веснушек. Тем лучше — не будем отвлекаться от дела.
…Она шагала по барханам, поросшим то зеленовато-серебристой, то иссера-табачной, то желтой, как латунь, травой. Так легко шагала, что не вспугивала кузнечиков — у Игоря они то и дело взрывались из-под ног, рассыпались, серенькие, сливались с серым песком…
— Саксаул! — показала Марина.
Игорь с уважением осмотрел прославленного пустынножителя, заметив:
— Верблюд растительного мира…
Словцо было понято, оценено, Игорь приободрился, почувствовал себя остроумным и ловким.
— Вот мы и у себя! — сказала Марина.
С правой стороны — устремлялась кверху трехбашенная громада глиняного дворца. Слева — ровно, просторно раскидывалась пестро-пятнистая пустыня. Прямо перед носом — оплывшие валы крепости, у подножия их торчали вбитые в грунт колышки, белел трассировочный шнур, разбивающий площадку на квадраты. И вдруг — он едва не втоптал в пыль что-то зелененькое.
— Бирюза! — схватил задрожавшей рукой.
— Монета, — сказала Марина. — Бронзовая, позеленела. Где твой дневник? Укажи номер квадрата, расстояние от его границ, глубину, с которой взят подъемный материал. Нанеси на план…
И так — из-за каждой находочки? Игорь вздохнул — набрал в грудь побольше терпения.
— Раскоп, — сказала Марина.
Оригинальная девушка, изъясняется не фразами, а словами.
На дне ямы — метрах в полутора — виднелись особенные, квадратные, не нашего времени, кирпичи, уложенные рукой человека пять столетий назад. Игорь постоял, вдыхая запах прошлого. Пахло пылью.
Марина разговорилась, — в повелительном наклонении:
— Ножом, потихоньку, чиркай по глине! Срежь немного — смети кисточкой! Обозначь контур одного кирпича, потом — второго…
Он начал ковырять ножом. Закаменелый лёсс поддавался плохо. Приноровился, стоять всего удобней оказалось на коленях. Чирк, чирк — снят миллиметр глины. Колени заболели. Чирк, чирк. А не лучше ли на корточках? Определенно лучше. И куда это карабкается солнце? Укорачивается тень, пятки уже поджариваются. Вот что надо: лечь на бок и уместиться в узкой полосе тени. Чирк, чирк. Подметаем. Чирк, чирк. Подмели…
К полудню по краю неба нагромоздились целые перины ватных, душных облаков: зной приобрел особую весомость и наполненность. Средневековые кирпичи там, где ковырял Игорь, не показывались, их как черт украл. Налетал шкодливый ветерок — то дунет пылью в глаза, то снова засыплет только что расчищенное место. Чирк, чирк.
Марина словно живет в своем, личном климате. От жары у нее только чуть-чуть посмуглели щеки. Запекшиеся губы горят, как лепестки герани. Она уже расчистила контуры трех кирпичей…
Ничего. Пусть шпарит солнце, пусть пыль пропитывает каждую клеточку тела. Он уже держал в руке монету: крошечный, кривобокий кусочек металла. Сквозь патину просматривалась фигурка всадника. Игорь потрогал ее — потрогал время. Чирк, чирк…
Марину посадили камеральничать — за хорошие руки. Игоря дали ей в подручные — за плохую обувь: встал однажды утром, оделся, обулся, пошел — а подошвы тапочек остались лежать возле раскладушки. Сидорчук, кляня студенческую непрактичность, обещал что-нибудь придумать с обувкой. А пока — положение безвыходное, буквально и фигурально.
Дела в камеральной вот какие: надо мыть черепки, разбирать по группам, шифровать и подсчитывать.
— Я всегда был слаб в математике! — заныл Игорь.
На него вскинулись строгие глазищи:
— И почему это люди гордятся слабостью?
Ну и работенка! Точно на конфетной фабрике: переворачивай, заворачивай, упаковывай, надписывай… И Маринка, не подымающая даже ресниц от работы. Несмеяна-царевна — независимый тоненький носик в маковой россыпи веснушек…
— Послушай, — начал Игорь, — напомнило мне наше занятие один анекдот. Приводят к судье хулигана: ‘Ударил женщину, дайте ему пятнадцать суток — и дело с концом!’ Судья говорит: ‘Нет, хочу разобраться! За что ты ударил женщину, хулиган?!’ ‘Гражданин судья, я расскажу все, как было. Захожу я в трамвай, заходит эта женщина. Открывает сумку, достает гаманок, закрывает сумку, открывает гаманок, достает деньги, закрывает гаманок, передает за билет. Открывает сумку, кладет гаманок, закрывает сумку, получает сдачу. Открывает сумку, достает гаманок, закрывает сумку, открывает гаманок…’ ‘Довольно! — сказал судья. — Иди, ты свободен. Я тоже человек!’
Быстрый отблеск усмешки — и быстрый укол:
— Главный завет ученого — цитируя, указывать первоисточники. Анекдот твой — с бородой… Галустянчика.
Вот она, девичья простота! Игорь забежал с другой стороны.
— Керамика — поэзия древности! — Это сказано голосом Калерии Алексеевны, с ее восторженным придыханием. Игорь славился как подражатель чужим интонациям, манере говорить.
На этот раз и усмешки нет.
— А разве не так? — тихо отзывается Марина. — Жаль, если ты этого не понимаешь. Вот ты пишешь ‘синего цвета’. А Калерия Алексеевна учит различать индиго, ультрамарин, лазоревый, васильковый. Ты везде отмечаешь ‘желтый, желтый’. А ведь разные оттенки: палевый, охристый, лимонный, канареечный. Фиолетовый и лиловый — это же разные цвета, это нельзя путать! Даже черный неодинаков — смоляной, или глухой, как сажа, или с графитным блеском… Надо различать. Определишь керамику — привяжешь все другие находки к эпохе…
— Черепки! — разражается Игорь. — ‘О поле, поле, кто тебя усеял битыми горшками?’ Не преувеличиваете ли вы со своей Калерией Алексеевной роль битой домашней посуды? История — не кухня…
— И не балаган!..
Резанула — и поделом. Ни с этой наукой, ни с этой девушкой шутить нельзя Ни к чему им эта общепринятая болтовня, этот бой на рапирах с тупыми концами! Заворачиваем, надписываем, шифруем, упаковываем… А между прочим, народ говорит, что у Хотама в Малом зале открылись росписи.
Паломничество происходило под благовидными предлогами — и просто нахально. Стояли в сторонке, завистливо помалкивая, посапывая от полноты чувств. Хотам работал.
Взмах кисточки — и прослежена линия, разграничивающая цвета. Просвечивает деталь узора. Хотам с точностью ювелира работает скальпелем. Потом — снова кистью, сдерживая дыхание. Игорь помогал ему взглядом, вертел головой вслед за взмахами его кисти. И вот открывается кусочек жизни, такой невообразимо далекой и все-таки близкой: рука человека держит чашу…
— Дальше, Хотамчик, дальше!
— Не могу, — сел на глиняный пол, — рука онемела…
— Дай — я! — ринулся Игорь.
Хотам посмотрел — отодвинул взглядом:
— Очень уж спешишь! Торопящемуся черт ножку подставит…
К полудню у Галустяна — просеивал завалы обрушенной глины и штукатурки из коридоров дворца — открылась голова скульптуры, почти не поврежденная. Он повторял ошалело: ‘Взял всего на лопату вглубь — и вот!’
Накал событий усиливался. Возле глиняной головы суетились Калерия Алексеевна со своей аспиранткой Пучковой — пропитывали глину особым составом, чтоб не рассыпалась. Приехал сам Терновский, в спецкостюме и спецшапочке похожий на хирурга во время операции. Всех практикантов ‘бросили на завалы’ — а то бы они сами бросились…
У Игоря обувная проблема была уже решена. Он сидел у своего завала, пересеивая, перескребывая. Глина, одна глина и ничего, кроме глины. В конце концов, есть еще такое ненаучное понятие — везенье. Ему не везет, вот и все. Ни в чем и никогда… В эту минуту он ковырнул еще разок и увидел на кончике ножа что-то белое, белее глины… Понюхал. Крупинку взял на язык. Нет, это не краска. Это ганч — местный алебастр. Фрески делаются на алебастровой подгрунтовке. Вот так они и лежат — куски штукатурки с росписью. Бывает, что лицевой стороной вниз.
Пласт алебастра надо освободить с максимальной осторожностью, а потом надо его переворачивать, вот самое страшное! Перевернешь, а оно и рассыплется: случаи бывали.
…И все-таки — сделаю. Сам!..
Игорь даже и нож бросил, расчищал только кистью. Никому не сказал о своих надеждах, но зоркий Вилька углядел все-таки.
— Ты с чем это возишься так торжественно?
— Поглядим, — уклончиво сказал Игорь.
Вильям хмыкнул.
— Ишь, скромник! Ну, ладно, ни пуха, ни пера, ни шкурки, ни лапки! Сегодня день счастливый — у меня, брат, сосуд выходит, как лебедь из воды…
Когда кусок алебастра был освобожден от всяческих обломков, от песка и глины, Игорь увидел, что перевернуть удастся — с одной стороны белое его сокровище не срасталось с глиной, а лишь прилегало, видимо, опираясь на что-то твердое. С замиранием сердца попробовал. Поддается, но…
Если б человек мог не дышать! Без обеда Игорь обошелся легко. А вот дышишь — и рука вздрагивает…
К концу светового дня Игорь все же совладал с этим ганчевым пластом. Перевернул его.
Под обломком штукатурки, первозданно белым, сидел скорпион.
Суставы скрипят, как прадедушкино кресло. Рубаха, пропотевшая раз двадцать, торчит коробом, — латы Дон-Кихота от археологии, пропитанного пылью до мозга костей, со скорпионом в аптечном пузырьке!
У палатки — девушка, на которую ты никак не можешь произвести впечатление. Чего ради она тут стоит?
Пепел сумерек присыпает тлеющие угли заката.
Сам себе удивляясь, Игорь сжал в своей руке узкие пальцы Марины, надвинул на безымянный бронзовое колечко. Марина поднесла руку к глазам, ахнула:
— Ты с ума сошел! Это же подъемный материал!
— Я его уже обработал, — пробормотал Игорь.
— Все равно…
Она вдруг рассмеялась — тоненьким, счастливым смехом. Убежала…
Он остался стоять — смотрел, как пепельный цвет неба сменяется оттенком слабо разведенных чернил, как чернила эти густеют, густеют…
Звон летящих шагов по твердому такыру. Так ходит только один человек. Андрей Януарьевич!
А ведь он был в городе. Он еще ничего не знает… И, распираемый счастьем, едва дождавшись вопроса: ‘Какие новости?’, Игорь начал докладывать взахлеб — о Хотаме с его фреской, о Галустяне с его скульптурой, о приезде Терновского и корреспондента из области.
— Хорошо, хорошо, — приговаривал Янецкий. И, без всяких связок, бросил вопрос:
— Вам здесь интересно, Вересов?
Игорь набрал воздуху, чтоб выпалить самое восторженное в мире ‘Да!’, и внезапно услышал:
— Будто в цирке, не так ли?
‘Да’, — по счастью, еще не успело вылететь.
…Стояли молча, глядя в звездное небо, переливающееся мириадами алмазных песчинок. От развалин наплывали теплые струи воздуха, перемежались, прослаивались холодом. Потом Игорь услышал:
— Как говорит старая книга, были те времена и те люди, и мы превозносим сделанное ими, и придут иные, и возвысят сотворенное нами… Да… Пора спать, студент Вересов.
…Игорь пошел спать. А сон не шел….
Профессор Вересов положил свои руки на стол, посмотрел на них. Длиннопалые руки ученого, с несходящими, уже на всю жизнь, мозолями землекопа.
— А пожалуй, вы правы, славная Ира Шумарина. Первый полевой сезон в моей жизни был временем открытий. Именно тогда я открыл, что праздники археологии столь же редки, как всякие другие, а будни ее полны монотонного, тяжкого, изматывающе-кропотливого труда, что от мальчишеского увлечения приметами истории еще очень далеко до понимания ее смысла. Что, в виду потрясшей эпоху, столь многое уничтожившей, так жестоко угрожавшей всему, что мы ценим, войны еще дороже представилось нам самое драгоценное общее достояние человечества — его многовековая цивилизация. И что в нашей науке ничего не сделаешь без любви к человеку, к делам рук его, к чудесным помыслам разума, к живой жизни его сердца.
Помолчал, посидел. Прибавил:
— Впрочем, как и во всякой другой науке.
Туманова Зоя. Первое открытие // Веточка из каменного сада. Рассказы. — Т.: ‘Ёш гвардия’, 1981. — с. 10—23.
Мечта об открытиях, о новых, неизведанных путях — куда приведет она человека, стоящего на пороге юности? Устоишь ли ты, когда жизнь столкнет тебя с настоящим суровым испытанием? И сумеешь ли прийти на помощь тому, кто слабее, кто попал в беду?
Эти вопросы встают перед героями сборника приключенческих рассказов Зои Тумановой ‘Веточка из каменного сада’. Их ведет по дорогам жизни стремление к открытию тайн природы, справедливости, желание сделать добро. Они ведут научный поиск, сталкиваются с загадочными явлениями природы, человеческой психики, им приходится решать проблемы, связанные с формированием всесторонне развитой личности.
Зоя Александровна Туманова
Веточка из каменного сада
Рассказы
Редактор Р.Пылаева
Художник А.Михайлов
Худ.редактор Р.Зуфаров
Техн.редактор Т.Ахмеджанова
Корректор З. Нажатова
ИБ 861
OCR dauphin@ukr.net
Профессор приступил сразу к главному — без предисловий.