ПЕРВЕНЦЫ ЛИЦЕЯ И ЕГО ПРЕДАНІЯ.
ПЕРВЕНЦЫ ЛИЦЕЯ И ЕГО ПРЕДАНІЯ.
Москва. 1816, апрля 17.
Василій Пушкинъ.
Письмо 1.
Пушкинъ.
Письмо 2.
29 апрля 1822. Кишиневъ.
Пушкинъ.
Я. Гротъ.
Первенцы лицея и его предания, Грот Яков Карлович, Год: 1874
Время на прочтение: 35 минут(ы)
Складчина. Литературный сборникъ составленный изъ трудовъ русскихъ литераторовъ въ пользу пострадавшихъ отъ голода въ Самарской губерніи
С.-Петербургъ, 1874
Велико значеніе поэта, который проводитъ въ сознаніе народа жизнь его и изъ тайниковъ роднаго слова вызываетъ новый міръ идеи, образовъ и звуковъ. Царскосельскій Лицей, давшій Россіи нсколькихъ замчательныхъ людей на разныхъ поприщахъ, боле всего однакожъ привлекаетъ вниманіе потомства потому, что въ немъ началъ свое развитіе величайшій русскій поэтъ. Лицей былъ назначенъ для приготовленія молодыхъ людей ‘къ важнымъ частямъ государственной службы’, но насмшливая судьба устроила, что первымъ блестящимъ плодомъ его воспитанія былъ юноша, вовсе не годившійся для службы и однакоже боле всхъ прославившій это заведеніе. Еще прежде нежели произносились имена знаменитыхъ въ наше время питомцевъ первоначальнаго Лицея, Пушкинъ былъ извстенъ всей Россіи, какъ воспитанникъ перваго выпуска его. Въ позднйшее время нашлись люди, которые стали собирать подробности пребыванія въ немъ нашего поэта и его товарищей. И не мудрено: цлый отдлъ стихотвореній Пушкина, отдлъ, исполненный блеска и игривости молодой жизни, отмченъ именемъ Лицея, всякая черта, служащая къ разъясненію этого періода Пушкинской поэзіи, становится драгоцнна.
Къ сожалнію, сами воспитанники Лицея и близкаго ему лицейскаго пансіона, сдлали немного для исторіи этихъ заведеній. Лицейскій пансіонъ возникъ очень скоро посл Лицея, имлъ съ нимъ отчасти то же начальство и тхъ же преподавателей, и потому исторія одного тсно связана съ исторіею другаго. Изъ воспитанниковъ ихъ только двое серьёзно, хотя и различью, потрудились въ этомъ дл, именно В. П. Гаевскій и безъименный авторъ (князь Н. Г—въ?) книги: Благородный пансіонъ Царскосельскаго Лицея (С.-Петербургъ, 1869 года).
Г. Гаевскій напечаталъ въ Современник 1853 и 1854 годовъ три замчательныя и очень талантливо написанныя статьи о Дельвиг, въ которыхъ не могъ не коснуться также Пушкина и Лицея вообще, а потомъ, въ 1863 году, онъ помстилъ въ томъ же изданіи дв столь же интересныя статьи подъ заглавіемъ: Пушкинз въ Лице и его лицейскія стихотворенія. Въ названной книг о царскосельскомъ пансіон разсмотрна со всхъ сторонъ весьма обстоятельно и съ большою любовью вся жизнь этого воспитательнаго заведенія въ связи отчасти съ исторіею Лицея. Сюда же слдуетъ отнести часть записокъ Пущина, одного изъ товарищей поэта, напечатанную въ московскомъ Атене 1859 года. Во время приготовленій къ празднованію пятидесятилтія Лицея тогдашній библіотекарь его, И. Я. Селезневъ, занялся, по приглашенію юбилейной коммиссіи, разработкою лицейскаго архива и издалъ сперва матеріалы для исторіи этого заведенія, а потомъ довольно подробный ‘очеркъ’ ея, основываясь главнымъ образомъ на оффиціальныхъ источникахъ. Г. Селезневъ, хотя по мсту своего образованія чуждый Лицею, умлъ однакожъ оживить точную передачу фактовъ теплымъ сочувствіемъ въ учрежденію и его воспитанникамъ, и, вообще говоря, выполнилъ свою задачу весьма удовлетворительно. Тогда же старинный лицейскія профессоръ, нын покойный, И. П. Шульгинъ сообщилъ въ рчи, произнесенной на торжественномъ акт, рядъ своихъ собственныхъ воспоминаній. Наконецъ, въ числу занимавшихся Пушкинскимъ періодомъ Лицея надобно присоединить двухъ постороннихъ писателей, которые значительно подвинули разработку біографіи поэта, — гг. Бартенева и Анненкова. При исчисленіи книгъ и статей, касающихся исторіи Лицея, нельзя умолчать также объ одномъ важномъ рукописномъ источник, на который гг. Гаевскій и Анненковъ часто ссылаются. Это ‘замтки стараго лицеиста’, набросанныя въ 1854 году барономъ (нын графомъ) М. А. Корфомъ по прочтеніи статьи П. И. Бартенева о пребываніи Пушкина въ Лице {Московскія Вдомости того же года, NoNo 117—119). Обязательность высокоуважаемаго автора ‘замтокъ’ даетъ и мн возможность пользоваться въ настоящемъ случа этимъ драгоцннымъ матеріаломъ. Прибавлю, что въ моихъ рукахъ находятся сверхъ того остатки архива перваго курса Лицея, хранившіеся у покойнаго адмирала Матюшкина. Чувствуя упадокъ силъ, онъ за нсколько мсяцевъ до смерти, въ 1872 году, передалъ ихъ въ наслдство мн, какъ лицеисту, для котораго преданія стараго Лицея всегда были особенно дороги.
Изъ всего такимъ образомъ напечатаннаго и написаннаго о Лице можно теперь узнать гораздо боле, нежели сколько было извстно въ стнахъ самаго заведенія воспитывавшимся въ немъ молодымъ людямъ послдующихъ поколній. При всемъ тонъ нельзя согласится съ П. В. Анненковымъ, чтобы мы имли уже, какъ онъ говоритъ, полную исторію Лицея. Много остается еще добавить, выяснить и проврить, тмъ боле что въ разсказахъ самихъ воспитанниковъ перваго выпуска встрчаются немаловажныя разнорчія: новое доказательство, какъ трудно добывать достоврныя историческія свднія даже о близкой къ намъ эпох.
Какъ о наставникахъ, такъ и о товарищахъ своихъ старинные лицеисты въ нкоторыхъ случаяхъ отзываются различно, каждый по своимъ впечатлніямъ. Въ примръ достаточно привести несходныя сужденія Пушкина и графа Корфа о Куницын, или взгляды на самого поэта, высказанные съ одной стороны тмъ же графомъ Модестомъ Андреевичемъ, съ другой Пущинымъ. Разногласія обнаруживаются даже въ фактическихъ показаніяхъ. Такъ послднее изъ названныхъ лицъ обстоятельно говоритъ о впечатлніи, произведенномъ на императора Алексардра Павловича, при выпуск перваго курса, прощальною пснью Дельвига, а изъ другихъ свидтельствъ оказывается что государь совсмъ не присутствовалъ при ея пніи.
Обратившись къ этому предмету по поводу скопившихся у меня лицейскихъ бумагъ, я однакожъ никакъ не берусь во всхъ частныхъ случаяхъ ршить, на чьей сторон правда, не имю также въ виду существенно дополнить исторію Лицея. Мое намреніе только собрать нсколько о немъ воспоминаній, чтобы показать и хорошія и дурныя стороны этого заведенія и тмъ способствовать въ правильному пониманію значенія его въ исторіи русскаго образованія. Притомъ же я вполн сочувствую замчанію г. Анненкова, что въ виду близкаго сооруженія памятника Пушкину, ‘на совсти каждаго, имющаго возможность пояснить нкоторыя черты его нравственной физіономіи, лежитъ обязанность сказать свое посильное слово, какъ бы маловажно оно ни было’. На исторію перваго періода существованія Лицея съ харастеристикою лицъ, къ нему принадлежавшихъ, надобно смотрть какъ на одинъ изъ матеріаловъ для другаго, рисующагося въ будущемъ всенароднаго памятника Пушкину — историко-критическаго изданія его сочиненій.
Имена Лицея и Пушкина неразрывно связаны между собою въ культурной исторіи Россіи, и трудно сказать, кто кому боле обязанъ: Пушкинъ Лицею, или Лицей Пушкину.
Вся обстановка новаго училища была необыкновенно благопріятна для развитія поэтическаго таланта. Царское Село соединяло въ себ двойное обаяніе свжихъ историческихъ воспоминаній и живописныхъ красотъ мстности, хотя и созданныхъ боле чудесами искуства, чмъ природой. Съ одной стороны сады и рощи, очаровательно-тихое уединеніе, величавые памятники военной славы и посреди всего этого невидимый, но всюду присущій, исполинскій и прекрасный образъ геніальной Екатерины. Понятно, какъ сильно это двойное обаяніе должно было дйствовать на воспріимчивую душу одного изъ первенцевъ Лицея. Удивительно ли, что об стороны такой обстановки ярко отразились въ творчеств молодаго поэта? Он и впослдствіи не утратили своего живительнаго одіянія на его фантазію. Лицейскія воспоминанія до конца жизни съ неизмнною силою возвращаются въ его стихотвореніяхъ. Сущность его отношеній въ Лицею и Царскому Селу прекрасно выражена въ стихахъ, написанныхъ имъ при возвращеніи посл многихъ лтъ къ дорогимъ мстамъ:
Воспоминаньями смущенный,
Исполненъ сладкою тоской,
Сады прекрасные, подъ сумракъ вашъ священный
Вхожу съ поникшею главой!
Такъ отрокъ Библіи, безумный расточитель,
До капли истощивъ раскаянья фіалъ,
Увидвъ наконецъ родимую обитель,
Главой поникъ и зарыдалъ…
Среди суетныхъ увлеченій и въ тяжелыя минуты поэтъ обращался къ святын своихъ воспоминаній:
И славныхъ лтъ передо мною
Являлисъ вчные слды:
Еще исполнены великою женою,
Ея любимые сады
Стоятъ населены чертогами, столпами… и проч.
Пушкинъ не остался въ долгу у заведенія, въ которомъ видлъ колыбель своей славы. Значеніе поэта для позднйшаго Царскосельскаго Лицея заключалось не въ одномъ блеск его имени, которымъ это учрежденіе гордилось, не въ одной любви, съ какою онъ прославлялъ Лицей въ стихахъ своихъ: воспоминаніе о Пушкин дало основной тонъ и цвтъ всей внутренней жизни Лицея. Конечно и посл него, какъ при немъ, строго-научное направленіе не пустило корни въ стнахъ этого разсадника министерствъ и гвардіи. Лицей по ученію оставался далекъ даже отъ того идеала высшаго учебнаго заведенія, который имли въ виду при его основаніи. Но преданіе о Пушкин и его товарищахъ удержало Лицей на томъ пути, на который онъ твердо сталъ съ самаго начала. Имя Пушкина было для Лицея палладіумомъ и спасло его отъ духовнаго паденія въ ту нерадостную пору, когда желзная рука Аракчеева исторгла Лицей изъ-подъ вліянія князя Голицына и отдала его подъ военную опеку. Не смотря на измнившійся духъ управленія, чтеніе и актерство остались любимыми занятіями лицеистовъ. Правда, что это мшало пріобртенію основательныхъ школьныхъ познаній, но такая самодятельность неоспоримо имла все-таки свою полезную сторону, изощряя умственныя способности, развивая и питая любознательность, изъ чтенія также почерпались свднія, хотя и не систематическія, стремленіе же въ авторству заставляло юношей работать и прилагать знанія на практик. А это также де маловажные элементы умственнаго воспитанія.
Впрочемъ и ученіе шло не дурно по тмъ предметамъ, которые были въ рукахъ способныхъ и дятельныхъ преподавателей. Но въ сожалнію, таковы были далеко не вс представители науки въ Лице, хотя онъ и считался первымъ изъ закрытыхъ учебныхъ заведеній въ Россіи. При качественной скудости педагогическихъ силъ, лицеисты охотно обращались къ такимъ самостоятельнымъ занятіямъ, которыя наиболе соотвтствовали духовнымъ потребностямъ ихъ возраста. Бывали конечно и примры прискорбныхъ увлеченій, когда бездарность тратила время на безплодное римоплетство, или когда чтеніе не шло дале романовъ, ничего не дававшихъ въ замнъ упущенныхъ уроковъ. Но кто только частные случаи. При такомъ направленіи Царскосельскій Лицей никогда не доходилъ до той пустоты и суетности, до той любви къ праздности, къ наслажденіямъ и разгулу, которыя могутъ овладть закрытымъ заведеніемъ, когда оно лишится благотворной силы преданія и умственныхъ интересовъ, когда всякая духовная жизнь въ немъ подавлена преобладаніемъ грубыхъ страстей и цинизма. Такому печальному паденію Царскосельскаго Лицея всегда противодйствовало жившее въ немъ, благодаря хранительнымъ традиціямъ, уваженіе къ умственному превосходству, къ литературному таланту и труду.
Но какимъ образомъ, съ самыхъ первыхъ мсяцевъ существованія Лицея, въ немъ пробудилась та замчательная самодятельность, о которой единогласно говорятъ вс свидтельства? Вотъ вопросъ чрезвычайно любопытный и до сихъ поръ почти еще не затронутый. Предположеніе г. Анненкова, что воспитанники, скучая отъ бездлья, искали въ занятіяхъ спасенія отъ скуки, еще не разршаетъ этого вопроса: отъ скуки охотне прибгаютъ къ другимъ развлеченіямъ. Собираться для того, чтобы вмст сочинить псню или чтобъ общими силами разсказать повсть, которую всякій продолжаетъ развивать по-своему съ того мста, гд другой остановился, это значило любить умственныя забавы, чувствовать потребность въ упражненіи ума и воображенія. Было ли это слдствіемъ присутствія одного необыкновеннаго таланта или соединенія нсколькихъ даровитыхъ юношей, или возбужденіе исходило извн отъ кого-нибудь изъ наставниковъ? Талантливые воспитанники, страстно любившіе литературу, бывали въ Лице и посл, однакожъ явленіе подобной авторской производительности въ такой степени никогда боле въ немъ не повторялось. Въ рукахъ г. Гаевскаго былъ самый ранній сборникъ перваго курса, подъ заглавіемъ Встникъ, тамъ было упомянуто, что ‘Инспекторъ Лицея Мартынъ Ст. Пилецкій предложилъ учредить собраніе всхъ молодыхъ людей, которыхъ общество найдетъ довольно способными къ исполненію должности сочинителя, и чтобы всякій членъ сочинилъ что-нибудь въ продолженіе по крайней мр двухъ недль, безъ чего его выключатъ’. Трудно однакожъ вывести отсюда заключеніе, чтобы главнымъ виновникомъ литературнаго движенія въ кругу первыхъ лицеистовъ былъ Пилецкій, человкъ съ весьма плохимъ образованіемъ и до того нелюбимый ими, что они наконецъ вступили съ нимъ въ открытую борьбу и принудили его удалиться. Но Пилецкій въ приведенномъ случа могъ быть только исполнителемъ чужаго внушенія.
Были, кажется, два обстоятельства, которыми, кром даровитости воспитанниковъ, объясняется ихъ оживленная литературная дятельность. Отецъ Пушкина былъ знакомъ съ извстнйшими московскими писателями, этимъ путемъ тамошній литературный міръ сдлался легко доступенъ для лицейскихъ поэтовъ, и съ 1814 г. ихъ опыты начинаютъ являться въ печати: понятно какъ перспектива такой чести должна была возбуждать молодые умы и перья. Другимъ важнымъ обстоятельствомъ было то, что семеро изъ товарищей Пушкина до поступленія въ Лицей были въ Московскомъ университетскомъ пансіон: двое (Масловъ и Яковлевъ) были доставлены прямо оттуда, въ слдствіе распоряженія министра, остальные пятеро (Вольховскій, Данзасъ, Ломоносовъ, Матюшкинъ и Ржевскій) прибыли въ Лицей частнымъ образомъ изъ родительскихъ домовъ. Извстно, что въ Московскомъ университетскомъ пансіон было сильно развито литературное направленіе. Еще въ 1780-хъ годахъ труды его воспитанниковъ печатались въ сборникахъ, носившихъ разныя заглавія, а въ послдніе годы прошлаго столтія, когда въ этомъ заведеніи воспитывался Жуковскій, между пансіонерами образовалось даже литературное общество, или ‘ссобраніе’ для чтенія и разбора ихъ сочиненій и переводовъ. Оно имло свой особенный уставъ. Основателемъ и первымъ предсдателемъ этого общества былъ Жуковскій. Ученическіе труды его и нкоторыхъ изъ его товарищей, напримръ Грамматина и Петина (прославленнаго Батюшковымъ), были впослдствіи изданы въ вид сборника, состоявшаго изъ нсколькихъ томовъ, подъ заглавіемъ Утренняя заря (М. 1800—1808).
Случайно ли было сходство между литературными собраніями Московскаго пансіона и Лицея? Тогдашній профессоръ русской словесности въ новомъ царскосельскомъ заведеніи, Кошанскій, былъ самъ питомецъ Московскаго университета и преподаватель при его пансіон, онъ придавалъ особенную важность письменнымъ упражненіямъ и по его желанію книга Утренняя заря, при самомъ открытіи Лицея, была пріобртена какъ одно изъ пособій по русской ваеедр. Наконецъ и первый директоръ Лицея, В. . Малиновскій, также воспитывался нкогда въ Московскомъ университет. Происходя изъ духовнаго сословія, онъ получилъ основательное образованіе, для котораго важными средствами служили ему съ молоду, подъ руководствомъ профессора Барсова, практическія упражненія прозой и стихами, такъ что самъ онъ рано привыкъ къ самодятельности. Онъ обладалъ замчательною способностью къ языкамъ и въ зрломъ возраст постоянно продолжалъ распространять свои свднія: читалъ, авторствовалъ и переводилъ. {См. Памятную книжку Лицея 1856—1857 г. и Н. Сушкова Московскій университетскій благородный пансіонъ, М. 1858.} Такимъ образомъ при основаніи Лицея мы видимъ и въ начальств его и на одной изъ главныхъ каедръ, и между воспитанниками элементы, перенесенные изъ Московскаго университетскаго пансіона, и трудно не предположить нкоторой взаимной связи въ быту того и другаго заведенія. Все соединилось, чтобы въ новомъ разсадник наукъ приготовить самую благодарную почву для занятій литературою. Удивительно ли, что первые плоды этой’ разсадника были взлеляны поэзіей, а не наукой?
Внутренняя жизнь перваго курса Лицея хорошо отражается въ письмахъ воспитанника Илличевскаго, писанныхъ во время самаго пребыванія его въ заведеній и потому составляющихъ драгоцнный источникъ для занимающаго насъ предмета. Все существенное изъ нихъ напечатано мною въ Русскомъ архив 1864 г.
Илличевскій, сынъ томскаго губернатора, попавъ въ Лицей изъ петербургской гимназіи (тогда единственной, нын 2-й), переписывался съ оставшимся тамъ бывшимъ товарищемъ своимъ Фусомъ, впослдствіи непремннымъ секретаремъ Ахадеміи Наукъ. Въ литератур Илличевскій оставилъ посл себя только небольшой томикъ ‘Опытовъ въ антологическомъ род’, изданный въ 1827 г., но находясь въ Лице, онъ былъ однимъ изъ самыхъ дятельныхъ его литераторовъ. Онъ писалъ басни, эпиграммы, посланія, и кром того отличался искуствомъ рисовать каррикатуры. При журнал Лицейскій Мудрецъ сохранились его акварельныя иллюстраціи, которыя и теперь непотеряли своего относительнаго достоинства. Илличевскій, уже въ первые мсяцы посл поступленія въ Лицей, сознавался, что много былъ обязанъ Пушкину. ‘Что касается до моихъ стихотворческихъ занятій’, писалъ онъ 25 марта 1812 года, ея въ нихъ усплъ чрезвычайно, имя товарищемъ одного молодаго человка, который, живши между лучшими стихотворцами, пріобрлъ много въ поэзіи знаній и вкуса, и читая мои прежніе стихи, вижу въ нихъ непростительныя ошибки’. Замчательно, что уже такъ рано Пушкинъ заявилъ свое значеніе и вліяніе въ кругу товарищей. Не мене любопытно слдующее тотчасъ за этимъ свдніе: ‘Хотя у насъ, правду сказать, запрещено сочинять, но мы съ нимъ (т. е. съ Пушкинымъ, — Илличевскій еще не называетъ его) пишемъ украдкою’. Такое запрещеніе, какъ надобно полагать, было вызвано тмъ, что молодые новобранцы Лицея, увлекаясь примромъ своего даровитаго собрата, слишкомъ неумренно предавались своей страсти къ авторству во вредъ урокамъ. Безъ этого предположенія трудно допустить, чтобы такой просвщенный начальникъ какъ Малиновскій сталъ запрещать своимъ питомцамъ подобныя занятія. Да и Кошанскій всегда считалъ умніе писать самой существенной стороной литературнаго образованія. Впрочемъ запрещеніе было во всякомъ случа непродолжительно, уже черезъ мсяцъ (26 апрля) Илличевскій писалъ: ‘Скажу теб новость: намъ позволили теперь сочинять, и мы начали періоды’. (Въ своей Общей Реторик Кошанскій считаетъ нужнымъ начинать сочиненія съ періодовъ, которые и называетъ ‘началами прозы’).
Рядомъ съ этимъ извстіемъ Илличевскій изображаетъ учебный бытъ новаго заведенія слдующимъ образомъ: ‘Учимся въ день только 7 часовъ, и то съ перемнами, которыя по часу продолжаются, на мстахъ никогда не сидимъ, кто хочетъ учится, кто хочетъ гуляетъ, уроки, сказать правду, не весьма велики, въ праздное время гуляемъ, а нынче-жъ начинается лто: снгъ высохъ, трава показывается, и мы съ утра до вечера въ саду, который лучше всхъ лтнихъ петербургскихъ’. Чтобы понять эти слова, надобно вспомнить что тогда при Лице еще не было своего сада (который устроенъ былъ позже, по старанію Энгельгардта): воспитанники въ свободные часы ходили въ большой царскосельскій садъ и тамъ располагались особенно на такъ называемомъ розовомъ пол — вправо отъ мраморнаго мостика, гд въ царствованіе Екатерины II дйствительно сажали розы, но при первомъ курс Лицея ихъ уже не было, тамъ молодые люди гуляли, рзвились, играли въ лапту и пр.
То же положеніе учебной части въ Лице продолжалось и посл. За нсколько мсяцевъ до перехода въ старшій курсъ {До преобразованія Лицея въ 1830-хъ годахъ, въ немъ было два курса или класса, старшій и младшій, изъ которыхъ въ каждомъ оставались по три года. Курсомъ называли также совокупность воспитанниковъ одного пріема, и въ этомъ смысл подъ 1-въ курсомъ разумютъ лицеистовъ, вышедшихъ въ 1817 году.} Илличевскій наивно пишетъ: ‘Ежели уроки мшаютъ теб свободно вести со мною переписку, то и мн не мене мшаетъ (только не уроки: il s’en faut de beaucoup!), а страсть къ стихамъ. Къ счастію, уроковъ у васъ немного и времени довольно, и такъ я со всмъ успваю раздлыватьс’. Черезъ нсколько времени онъ повторяетъ прежнія свднія о ход лицейскихъ занятій, но прибавляетъ: ‘Ты самъ знаешь, что вс училища подъ одну стать: начало хорошо, чмъ же дале, то становится хуже. Благодаря Бога, у насъ по крайней мр царствуетъ свобода (а свобода дло золотое)… Лтомъ досугъ проводимъ въ прогулк, зимою въ чтеніи книгъ, иногда представляемъ театръ, съ начальниками обходимся безъ страха, шутимъ съ ними, смемся’. Здсь приведу замчаніе, слышанное мною отъ Матюшкина. Посл смерти перваго директора Лицея, Малиновскаго, долго не было настоящаго начальства. Профессора, исправлявшіе эту должность, не умли пріобрсти авторитета. Притомъ воспитанники были какъ свои во многихъ царскосельскихъ домахъ и видли профессоровъ на равной съ собою ног, и потому т являлись передъ ними безъ всякой ореолы величія. Таковъ былъ напримръ домъ управлявшаго Царскимъ Селомъ графа Ожаровскаго, жившаго очень открыто, тамъ воспитанники часто встрчались съ Кошанскимъ, который былъ неравнодушенъ въ супруг хозяина. Впослдствіи онъ написалъ стихи на смерть графини, вызвавшіе пародію Дельвига: ‘На смерть кучера Агаона’, напечатанную въ Библіографическихъ Запискахъ 1859 года.
Употребляя мало времени на уроки, лицеисты зато много читали. Фусъ въ одномъ письм спрашивалъ Илличевскаго, доходятъ ли до Лицея новыя книги. На это тотъ отвчаетъ размышленіемъ о польз чтенія и прибавляетъ: ‘Мы стараемся имть вс журналы, и впрямь получаемъ: Пантеонъ, Встникъ Европы, Русскій Встникъ и пр.’ Дале онъ говоритъ, что они наслаждаются не только современными поэтами: Жуковскимъ, Батюшковымъ, Крыловымъ, Гндичемъ, но заглядываютъ также въ сочиненія: Ломоносова, Хераскова, Державина, Дмитріева, а иногда бесдуютъ и съ иностранными пвцами: Расиномъ, Вольтеромъ, Делилемъ. ‘Не худо’, заключаетъ онъ, ‘заимствуя отъ нихъ красоты неподражаемыя, переносить ихъ въ свои стихотворенія’. Здсь Илличевскій слегка намчаетъ то, что такъ поэтически и прелестно развито въ Городкѣ, Пушкина. Понятіе о польз чтенія глубоко запало въ умы лицеистовъ. Еще въ 1822 году Пушкинъ писалъ изъ Кишинева брату: ‘Чтеніе — вотъ лучшее ученіе’. {Библіогр. Записки 1868 г. No 1.} Но къ этому слдовало бы прибавить, что чтеніе должно производиться не такъ, какъ оно производилось въ Лице. О томъ, что въ немъ необходима система, что оно должно быть въ связи съ ученіемъ и имть какой-нибудь заране опредленный господствующій характеръ, лицеисты не думали и никто имъ этого не объяснялъ. Впрочемъ конечно и разнообразное чтеніе безъ плана можетъ имть образовательное дйствіе. Это направленіе продолжалось въ Лице и посл: воспитанники читали русскіе журналы, читали поэтовъ, историческія сочиненія, книги по политической экономіи, путешествія, романы, драмы, и пріобртали довольно обширное знакомство съ литературой главныхъ европейскихъ народовъ. Нехорошо только то, что многіе исподтишка читали во время лекцій даже хорошихъ профессоровъ, плохо готовили уроки и охладвали къ ученію.
Сообщенія Илличевскаго о необязательности ученія въ Лице его времени могутъ показаться иному читателю преувеличенными, легко при этомъ заподозрить молодаго человка въ нкоторой хвастливости передъ своимъ мене свободнымъ пріятелемъ. Но есть другія свидтельства, которыя представляютъ учебную часть тогдашняго Лицея еще въ худшемъ вид. Достаточно припомнить повторявшіеся уже неоднократно разсказы объ урокахъ Галича, или мсто, приведенное г. Гаевскимъ изъ рукописи графа Корфа. На основаніи тхъ-же данныхъ картина внутренней жизни первоначальнаго Лицея вышла у г. Анненкова едвали не слишкомъ уже мрачною. Еслибъ тамъ жилось дйствительно такъ плохо, то чмъ объяснилась бы та горячая привязанность къ мсту своего воспитанія, та признательная память о немъ, то крпкое товарищество, которыя начиная уже съ перваго курса, составляли отличительную черту всхъ бывшихъ лицеистовъ. Къ тому-же мы знаемъ, что съ самаго начала оттуда выходили хоть немногіе люди съ основательными познаніями, слдовательно Лицей всегда давалъ средства къ образованію, но не вс желали и умли ими пользоваться. Вся формальная и офиціальная часть при первомъ курс шла очень плохо, но за то бойко работали внутреннія силы и пружины, приводимыя въ движеніе духомъ времени, исключительными обстоятельствами и присутствіемъ нсколькихъ недюжинныхъ личностей. Вотъ разгадка той странности, на которую указываетъ графъ Корфъ, говоря: ‘Нашъ курсъ, боле всхъ запущенный, вышелъ едва ли не лучше всхъ другихъ, по крайней мр несравненно лучше всхъ современныхъ ему училищъ… Какъ это сдлалось, трудно дать ясный отчетъ: по крайней мр ни наставникамъ нашимъ, ни надзирателямъ не можетъ быть приписана слава такого результата’.
Изъ писемъ Илличевскаго мы видимъ дале, что посылать свои произведенія въ московскіе и петербургскіе журналы, даже еще во время пребываній въ младшемъ курс, было между лицеистами перваго выпуска дломъ обыкновеннымъ. Кром сочиненій Пушкина, уже печатались также сочиненія Дельвига, Кюхельбекера, Пущина и самого Илличевскаго. Послдній пытался даже поставить въ Петербург на сцену свой переводъ какой-то оперы и затвалъ большія литературныя предпріятія, какъ напримръ изданіе Новаго Плутарха для юношества и составленіе біографіи знаменитаго математика Эйлера. По всему видно, что стремленіе создать что-нибудь крупное, капитальное, было общею чертою молодыхъ лицейскихъ авторовъ. Пушкинъ также, за полтора года до выпуска, затваетъ большое сочиненіе. 16-го января 1816 года Илличевскій сообщаетъ о немъ: ‘Онъ пишетъ теперь комедію въ б-ти дйствіяхъ, въ стихахъ, подъ названіемъ Философъ. Планъ довольно удаченъ, и начало, то есть 1-е дйствіе, до сихъ поръ только написанное, общаетъ нчто хорошее, стихи — и говорить нечего, а острыхъ словъ сколько хочешь!’ Отъ этого только начатаго Пушкинымъ труда не осталось никакихъ слдовъ, конечно онъ, сознавая свой планъ неудачнымъ, скоро бросилъ работу, и принялся за поэму Русланъ и Людмила, первыя псни которой были, какъ извстно, написаны еще въ Лице.
Журналъ Лицейскій Мудрецъ долго считали потеряннымъ вмст съ бумагами, оставшимися посл умершаго въ Италіи Корсакова, къ которому относится мсто 19-го Октября, начинающееся словами,
‘Онъ не пришелъ, кудрявый нашъ пвецъ
Съ огнемъ въ очахъ съ гитарой сладкогласной’.
Но г. Гаевскій въ 1863 году пользовался и этимъ журналомъ, по крайней мр уцлвшею частью его, и вкратц сообщилъ ея содержаніе. Теперь она, въ числ другихъ бумагъ, передана мн покойнымъ Матюшкинымъ.
Сохранившійся Лицейскій Мудрец, составляетъ небольшую тетрадь или книжку, въ форм продолговатаго альбома, въ красномъ сафьянномъ переплет. На лицевой сторон переплета, въ золотомъ внк, читается заглавіе и подъ нимъ означенъ годъ: ‘1815’.
Въ январ этого года воспитанники перешли въ старшій курсъ, а возобновленный журналъ сталъ выходить осенью и продолжался еще въ начал 1816 года. Въ этотъ періодъ явилось четыре нумера, которые вс и содержатся въ описанной книжк. Въ конц каждаго раскрашенные рисунки работы Илличевскаго, представляющіе то воспитанниковъ, то наставниковъ въ разныхъ сценахъ, отчасти описанныхъ въ статьяхъ журнала. Издателями, по словамъ Матюшкина, были: Данзасъ (будущій секундантъ Пушкина) и Корсаковъ. Статьи по большей части писаны красивымъ почеркомъ перваго, почему въ начал книжки и означено: ‘Въ типографіи Данзаса’. Изъ прибавленной къ этому шутки: ‘Печатать позволяется, Цензоръ Баронъ Дельвигъ’, можно заключить, что этотъ товарищъ, всми уважаемый за свою основательность, просматривалъ статьи до переписки ихъ начисто. Почти вся проза принадлежитъ, кажется, самому Данзасу, по крайней мр, во 2-мъ уже нумер онъ бранитъ своихъ читателей за то, что они ничего не даютъ въ журналъ, и грозитъ имъ, что если это будетъ продолжаться, ‘если, говоритъ онъ, ваши Карамзины не развернутся и не дадутъ мн какихъ-нибудь смшныхъ разговоровъ: то я сдлаю вамъ такую штуку, отъ которой вы не скоро отдлаетесь. Подумайте.— Онъ не будетъ издавать журнала — Хуже.— Онъ натретъ ядомъ листочки Лицейскаго Мудреца.— Вы почти угадали: я подарю васъ усыпительною балладою г. Гезеля’ (то есть Кюхельбекера). Послдній, то подъ приведеннымъ именемъ, то съ вамевомъ на пристрастіе къ дерптскимъ студентамъ или на дурное произношеніе русскаго языка, служитъ постояннымъ предметомъ насмшекъ на страницахъ Лицейскаго Мудреца. Одна изъ статей любопытна какъ современное свидтельство о толкахъ, которые возбуждало недавнее паденіе властителя Европы. Она иметъ форму письма къ издателю, подъ заглавіемъ: ‘3анятія Наполеона Буонапарте на Нортумберланд’. Авторъ воображаетъ, что онъ, плывя на одномъ корабл съ эксъ-императоромъ, отдленъ только перегородкою отъ его каюты и видитъ сквозь щелку все, что онъ длаетъ: ‘властелинъ Франціи, бичъ вселенной, родоначальникъ великой династіи Наполеонидовъ… поймалъ дв крысы, и бросивъ межъ ними кусовъ сахару, занимался тмъ, что эти твари ссорились и дрались за него съ остервененіемъ!.. Порадовавшись удали французской крысы, онъ ихъ опять запираетъ въ свой ящикъ, и гуляя по комнат, говоритъ: ‘Oh, le maudit vieillard de Blcher! il m’a fait bien du mal… Bien mal fait d’avoir quitt Elbe. J’avais tout ce que je voulais. Mon unique plaisir prsent composent ces deux rats, que je fais combattre, aujourd’hui c’est le Franais qui a le dessus, j’en suis bien aise… Бдный монархъ! тебя разбили, посадили на корабль и везутъ въ вчную тюрьму, а твое утшеніе въ двухъ крысахъ!’
Стоитъ также упомянуть объ одной мысли въ стать ‘Апологія’. Авторъ защищаетъ слдующимъ образомъ вызовъ въ Россію иностранныхъ преподавателей: ‘Стоялъ я столбнякомъ въ лсу и думалъ, помнится мн, о томъ, какъ бы выгнать всхъ профессоровъ чужестранцевъ изъ матушки Русской земли, а на мсто ихъ поставить въ университеты Самодовъ и Чукчей. Ахъ, постоите. любезные чтецы, я перерву мой разсказъ коротенькимъ размышленіемъ. Какую пользу это принесетъ Россіи, а особенно намъ, школьникамъ? Теперь въ классахъ говорятъ о правахъ естественныхъ, а преподаютъ только теорію, а подъ профессорствомъ г. Чукчи мы, раздирая ногтями мясо кобылье, повторяли бы естественное право на самой лучшей практик’.
Стихотворная часть Лицейскаго Мудреца принадлежитъ, по преданію, Корсакову, Илличевскому и др. На пародію ‘Пвца’ Жуковскаго и одну эпиграмму Илличевскаго уже указалъ г. Гаевскій въ одной изъ статей своихъ. Всего любопытне переписанныя въ этомъ журнал національныя псни (замчательное для того времени названіе) перваго курса, до сихъ поръ еще остающіяся не напечатанными въ цлости. Г. Анненновъ нашелъ отрывки изъ нихъ между автографами Пушкина и передалъ въ своихъ ‘Матеріалахъ’ немногіе оттуда куплеты. Г. Гаевскій сообщилъ другіе отрывки. По свидтельству Пущина, знаменитый поэтъ принималъ участіе въ сочиненіи національныхъ псенъ, которыя, какъ извстно, сочинялись съобща.
Въ слдующемъ куплет:
‘Но кто нмецкихъ бредней томъ
Покроетъ вчной пылью?
Иллецкій, пастырь душъ съ крестомъ,
Иконниковъ съ бутылью…
покойный Матюшкинъ признавалъ себя авторомъ послдняго стиха. О лицахъ, въ которымъ относится это мсто, было уже не разъ упоминаемо въ печати. Выраженіе нмецкія бредни намекаетъ на героя псни Гауэншильда, профессора нмецкой литературы, который одно время исправлялъ должность директора. Какъ онъ, такъ и другіе два наставника, рядомъ съ нимъ названные, достаточно уже охарактеризированы, со словъ графа Корфа, гг. Гаевскимъ и Анненковымъ. О Гауэншильд Илличевскій писалъ Фусу: ‘Попечитель вашъ Уваровъ нарочно призвалъ его изъ Вны въ Россію и доставилъ ему мсто въ Лице’. Мы можемъ пояснить теперь, что этотъ вызовъ былъ не во благо русскому юношеству. Чуждый новому поприщу своей дятельности, этотъ австріецъ думалъ только о личной своей выгод, и успвъ снискать довренность графа Разумовскаго, достигъ такого положенія, въ которомъ ничего не было легче какъ употребить ее во зло. Ранняя смерть перваго директора, уже въ март 1814 года, была истиннымъ несчастіемъ для новаго заведенія, хотя можетъ-быть онъ и не вполн соотвтствовалъ своему назначенію. ‘В. . Малиновскій, пишетъ графъ Корфъ, былъ человкъ добрый и съ образованіемъ, хотя нсколько семинарскимъ, но слишкомъ простодушный, безъ всякой людскости, слабый и вообще не созданный для управленія какою-нибудь частію, тмъ боле высшимъ учебнымъ заведеніемъ. Значеніе свое онъ получилъ, кажется, отъ того, что былъ женатъ на дочери извстнаго протоіерея Андрея Аанасьевича Самборскаго, сперва священника при церкви нашего посольства въ Лондон, потомъ законоучителя и духовника великихъ князей Александра и Константина Павловичей и наконецъ духовника великой княгини Александры Павловны, по вступленіи ея въ бракъ съ эрцгерцогомъ палатиномъ Венгерскимъ. Есть впрочемъ вся вроятность думать, что и въ выбор Малиновскаго не обошлось безъ участія тогдашняго государственнаго секретаря (Сперанскаго), который издавна былъ очень близокъ въ Самборскимъ и въ ихъ дом впервые познакомился съ тою, которая посл сдлалась его женою, сиротою бднаго англійскаго пастора Стивенса’.
Не смотря на нкоторые недостатки, Малиновскій былъ человкъ просвщенный и честный: потерявъ его черезъ два съ небольшимъ года посл своего основанія, Лицей вдругъ осиротлъ, и начались его невзгоды. Двухлтнее междуцарствіе, о которомъ долго жила память въ Лице, отозвалось на немъ весьма печальными послдствіями. Графъ Разумовскій, при всхъ своихъ добрыхъ намреніяхъ, впалъ въ непростительную ошибку, не пріискавъ тотчасъ же способнаго преемника Малиновскому, но онъ сдлалъ еще большую ошибку, когда, видя плоды анархіи, вврилъ судьбу двухъ высшихъ заведеній своекорыстному иностранцу, не звавшему порядочно русскаго языка. Новообразованный лицейскій пансіонъ возникъ изъ частнаго приготовительнаго училища, устроеннаго первоначально на собственныя средства этимъ находчивымъ пришлецомъ. Кандидатомъ на должность директора пансіона, преобразованнаго въ казенное заведеніе, явился было Кошанскій, но связи и привилегія иноземнаго происхожденія заставили предпочесть Гауэншильда, преподававшаго въ Лице нмецкую литературу по — французсви. Результатомъ его пансіонскаго управленія былъ черезъ нсколько лтъ долгъ въ 10000 рублей.
По словамъ графа Корфа, ‘Гауэншильдъ, при довольно заносчивомъ нрав, былъ человкъ скрытный, хитрый, даже коварный. Доказательствомъ общей къ нему ненависти служила національная псня, которая пвалась хоромъ на голосъ гремвшаго тогда по цлой Россіи ‘Пвца во стан русскихъ воиновъ’, безъ всякаго секрета и только что не самому Гауэншильду въ лицо. Первые четыре стиха плись adagio и sotta voce, потомъ темпъ ускорялся, а съ нимъ возвышались и голоса, которые наконецъ переходили въ совершенную бурю. Разумется, прибавляетъ нашъ источникъ, что тутъ имлись въ виду не поэтическія красоты и не прелести гармоніи, а только выраженіе общаго чувства’.
Въ счастію, бразды лицеіскаго правленія не долго были въ рукахъ Гауэншильда, въ начал 1816 года директоромъ Лицея назначенъ былъ Е. В. Энгельгардтъ. При разстройств, до котораго дошли дла въ періодъ междударствія, при совершенномъ упадк дисциплины, нужно было необыкновенное умніе, чтобы возстановить правильный ходъ жизни и порядокъ во всхъ ея отправленіяхъ. Будучи лично извстенъ государю и пользуясь его довріемъ, бывшій директоръ Педагогическаго института находился конечно въ особенно-благопріятныхъ обстоятельствахъ для выполненія трудной задачи, во къ тому присоединялись и рдкія способности его къ административному и педагогическому длу. Недавно напечатанная записка его объ обязанностяхъ воспитателя {См. Русскій Архивъ 1872 года.}, показываетъ какъ разумно онъ смотрлъ да предстоявшій ему трудъ въ послднемъ отношеніи. Дйствуя въ этомъ смысл, Энгельгардтъ усплъ вскор снискать въ такой степени любовь и уваженіе воспитанниковъ, что имя его сдлалось навсегда дорого Лицею, и вокругъ этого имени впослдствіи сгруппировались вс самыя свтлыя воспоминаній лицеистовъ. Хотя бы въ дйствіяхъ Энгельгардта и было нкоторое суетное стремленіе къ эффекту, хотя бы въ нихъ и можно было указать на кое-какіе промахи и увлеченія, а иногда ошибки въ частныхъ отношеніяхъ къ тому или другому воспитаннику (напримръ къ Пушкину, котораго онъ не понималъ и который ему не сочувствовалъ), все же нельзя отказать ‘Егору Антоновичу’ въ врномъ пониманіи молодежи и средствъ вести её. Одинъ годъ управленія его при первомъ курс заслонилъ собою прежнія замшательства, и для послдующихъ поколній лицеистовъ имя его знаменательно слилось со всею первою эпохою существованій Лицея.
Понятно, что для нихъ этотъ періодъ, озаренный и славою историческихъ событій, и блестящею извстностію нкоторыхъ изъ первенцевъ Лицея, являлся въ поэтическомъ свт, и преданій о первомъ курс переходили сизъ рода въ родъ’ не безъ прикрасъ воображенія. Они пріобрли еще боле прелести посл того какъ Лицей въ 1822 году былъ причисленъ въ военно-учебнымъ заведеніямъ.
Около 1830 года, когда я воспитывался въ Лице, преданій эти были еще довольно свжи, но какая разница въ дух времени и обстоятельствахъ! Правда, что и при тогдашнемъ директор, генерал Гольтгоер, бывшемъ начальник дворянскаго корпуса, человк добромъ и честномъ, управленіе Лицея, вообще говоря, было довольно мягкое, но все таки руководящимъ началомъ этого управленій былъ страхъ, а не любовь. Не видя въ представителяхъ администраціи Лицея высшаго образованія, мы не могли смотрть на нихъ съ полнымъ довріемъ: мы жалли о прошломъ и не совсмъ были довольны настоящимъ. Кое-что изъ прежнихъ порядковъ еще сохранялось: такъ у каждаго воспитанника была своя особая небольшая спальня, но намъ уже не позволялось днемъ заниматься въ этихъ комнаткахъ. По-старому выписывались еще для насъ газеты и журналы, которые прикрплялись въ нарочно устроенной для этого высокой конторк, и мы могли брать изъ лицейской библіотеки книги по собственному выбору, но на нкоторыхъ авторовъ было наложено безусловное запрещеніе. Такъ какъ однакожъ надзоръ былъ почти исключительно вншній, то намъ было очень легко обходить это запрещеніе: мы не только читали Вольтера, но и длали изъ него выписки, означая ихъ какимъ-нибудь вымышленнымъ именемъ. Изданіе рукописныхъ литературныхъ журналовъ считалось также запрещеннымъ, но это не мшало намъ, подражая первому курсу, составлять тайкомъ подобные сборники, гд иногда являлись сатирическіе стихи и статьи, напримръ разсказы о лицейскихъ событіяхъ языкомъ Нестора, въ дух и тон древней лтописи. Послдній родъ авторства достигъ особеннаго развитія у нашихъ старшихъ, такъ что одинъ изъ воспитанниковъ этого курса мало по малу написалъ обширное повствованіе этого рода на столбцахъ, которые наконецъ однакожъ попали въ руки тогдашняго инспектора, профессора Оболенскаго, и исчезли, кажется даже не безъ послдствій для автора при его выпуск. Надобно отдать справедливость тогдашнему начальству въ томъ, что вншняя сторона управленія была вполн удовлетворительна: насъ хорошо кормили, чисто одвали и вообще содержали какъ слдуетъ, но въ нравственномъ и умственномъ отношеніяхъ многое бы могло быть гораздо лучше при большей способности и образованности начальства.
Въ каждомъ изъ двухъ курсовъ было въ наше время по 25 человкъ. Въ отношеніяхъ между тмъ и другимъ господствовалъ характеръ, благопріятный для воспитанія. Меньшіе съ большимъ уваженіемъ смотрли на старшихъ, имли высокое понятіе о ихъ учебной и нравственной жизни, которой вблизи не видли, потому что доступъ въ старшій курсъ былъ имъ закрытъ, и считая себя обязанными охранять честь и преданія Лицея, старались быть достойными своихъ предшественниковъ. Оттого товарищескій бытъ этого заведенія былъ выше пансіонскаго и отличался благородствомъ отношеній.
При переход изъ пансіона мы застали въ Лице еще трехъ профессоровъ и двухъ гувернеровъ, бывшихъ при немъ съ основаніи. Это много значило при той непрочности, какою во всемъ ознаменовалось первое время существованія Царскосельскаго Лицея. Въ самомъ дл, въ шестилтіе перваго курса, однихъ директоровъ было три, не считая промелькнувшихъ въ этой должности профессоровъ, а сколько смнилось между тмъ гувернеровъ! Имъ не было счета, какъ видно изъ составленнаго г. Селезневымъ списка. Такова уже была судьба Лицея: перемны съ самаго начала быстро слдовали одна за другою, какъ въ самомъ заведеніи, такъ и въ верховной надъ нимъ администраціи: уже при первомъ курс смнилось два министра просвщенія, а потомъ, по переход Лицея въ военное вдомство до нашего курса, т. е. въ теченіе какихъ нибудь 5—6 лтъ, онъ прошелъ черезъ руки четырехъ главныхъ начальниковъ: графа Коновницына, Гогеля, П. В. Бутузова и Демидова, назначеннаго уже при насъ. Послдовавшія поздне перемны извстны. Нельзя сказать, чтобъ Лицей началъ свое существованіе подъ счастливою звздою, разв такою считать звзду Пушкинской поэзіи.
Изъ старыхъ профессоровъ, дошедшихъ до насъ отъ перваго курса, поговорю только объ одномъ, потому что о немъ есть два совершенно противоположныя между собою свидтельства, и надобно наконецъ выяснить истину. Это Кошанскій. Въ русской журналистик, съ 1830-хъ годовъ, насмшки надъ его реторикой составляли долго одно изъ тхъ общихъ мстъ нашей критики, которыя въ ней всегда имются въ запас, потому что ничего нтъ удобне какъ при случа щегольнуть готовымъ и по видимому неопровержимымъ приговоромъ. Между тмъ объ этомъ учебник говорили большею частію только по наслышк, не зная его и даже не имя точнаго понятія о его содержаніи. Обыкновенно воображали, что реторика Кошанскаго занимается только тропами и фигурами. На самомъ же дл эти такъ называемыя украшенія рчи составляютъ только небольшую часть его Общей реторики, разсматривающей источники, виды и общія правила прозаическихъ сочиненій, другой его курсъ, Частная реториуа, есть то, что ныньче проходится подъ именемъ теоріи словесности и трактуетъ подробно о каждомъ отдльномъ род и вид прозы. Нтъ спору, что съ ныншней точки зрнія въ каждой изъ этихъ книжекъ можно отыскать много несовременнаго и пожалуй страннаго, но при этомъ не должно терять изъ виду, во первыхъ, что об он имютъ одно рдкое для того времени достоинство, — историческую основу, знакомятъ въ правильной систем съ исторіею древнихъ и новыхъ литературъ, въ особенности русской, и во вторыхъ, что он заключаютъ въ себ только нить или канву, по которой дальнйшее развитіе и оживленіе предмета предоставляется знанію и искуству хорошаго преподавателя. Такимъ можно было по справедливости назвать самого Кошанскаго. При первомъ курс онъ не усплъ заявить себя, можетъ быть въ слдствіе своей продолжительной болзни, а также и оттого, что по разнымъ обстоятельствамъ пришелъ въ столкновеніе съ нкоторыми изъ своихъ учениковъ. Такъ должно заключать по отзывамъ графа Корфа, по извстному посланію Пушкина Къ моему Аристарху и по упомянутой выше пародіи Дельвига. Но въ послдующее время Кошанскій пріобрлъ совсмъ другое значеніе. Начать съ того, что учебники его еще не были изданы, и слово реторика даже не произносилось на его лекціяхъ, хотя въ нихъ и входило многое изъ того, что впослдствіи явилось въ названныхъ книжкахъ. Преподавая латинскій языкъ и русскую литературу, онъ занималъ насъ почти только практически и умлъ въ высшей степени возбудить наше вниманіе, разшевелить нашу самодятельность. Этого достигъ онъ можетъ-быть именно потому, что былъ наученъ опытомъ и собственными своими ошибками. Прежніе его труды, изданные еще въ Москв, по греко-римской археологіи и латинскому языку, дале особенное сочувствіе, какое ему оказывалъ знаменитый кураторъ М. H. Муравьевъ, не оставляютъ никакого сомннія, что Кошанскій былъ вполн подготовленъ къ своей каедр въ Лице.
Желая ознакомить насъ не съ одною латинскою словесностію, но со всмъ классическимъ міромъ, онъ разсказывалъ намъ содержаніе гомеровыхъ поэмъ, объединялъ миологію и бытъ древнихъ народовъ, читалъ Иліаду въ тхъ отрывкахъ изъ перевода Гндича, которые были уже напечатаны. Мы заслушивались его разсказовъ и чтеній. Русскихъ поэтовъ читалъ онъ съ вами въ собраніи Образцовыхъ сочиненій и останавливался особенно на Жуковскомъ, сопровождая чтеніе умнымъ, оживленнымъ комментаріемъ. Читать съ воспитанниками Пушкина еще не было принято и въ Лице, его мы читали сами, иногда во время классовъ, украдвою. Тмъ не мене однакожъ Кошанскій разъ привезъ намъ на лекцію только что полученную отъ Пушкина изъ деревни рукопись 19 Октября 1825 года (‘Роняетъ лсъ багряный свой уборъ’) и прочелъ намъ это стихотвореніе съ особеннымъ чувствомъ, прибавляя въ каждой строф свои поясненія. Только тамъ, гд рчь шла о заблужденіяхъ поэта, онъ довольствовался многозначительной мимикой, которая вообще входила въ его пріемы. Особенно при стихахъ:
‘Наставникамъ, хранившимъ юность нашу,
Не помня зла, за благо воздадимъ’,
онъ далъ намъ почувствовать, что и Пушкинъ не во всемъ заслуживаетъ подражанія. Легко понять, какое впечатлніе произвелъ на насъ профессоръ этимъ чтеніемъ. Посл урока мы принялись переписывать драгоцнные стихи о родномъ Лице и тотчасъ выучили ихъ наизусть.
Другую сторону вліянія на насъ Кошанскаго составляли собственныя наши упражненія, къ которымъ онъ насъ постоянно побуждалъ, то задавая не мудреныя, но умно выбранныя темы, то предоставляя намъ самимъ придумывать ихъ, требуя изобртательности въ сюжет и изящества въ изложеніи. По временамъ онъ поощрялъ насъ пробовать свои силы въ стихотворств, и потомъ читалъ наши опыты въ слухъ передъ всмъ классомъ. Правило, которому онъ слдовалъ при ихъ обсужденіи, самимъ имъ выражено въ его учебник, попытки учащихся, по его словамъ, ‘не должны охлаждаться порицаніемъ, но согрваться участіемъ друга-наставника, который всегда говоритъ прежде что хорошо и почему, а посл показываетъ, что должно быть иначе и какимъ образомбу. Мы полюбили Бошанскаго, съ нетерпніемъ ожидали его лекцій и доврчиво показывали ему свой, даже и внклассные, поэтическіе грхи. Также точно относились къ нему и наши старшіе, между которыми двое, подъ его руководствомъ, въ замчательной степени успли развить свой талантъ: это были князь А. B. Мещерскій и особенно Деларю (оба уже умершіе). Пушкинъ, при насъ постившій Лицей, читалъ ихъ стихотворенія и ободрилъ молодыхъ поэтовъ, посовтовавъ однакожъ первому изъ нихъ не писать французскихъ стиховъ.
Въ доказательство, что не на насъ однихъ и не случайно Кошанскій такъ дйствовалъ, приведу отзывъ воспитанника лицейскаго пансіона, напечатанный въ исторіи этого заведенія: ‘И Георгіевскій и Троицкій и преподаватели въ низшихъ классахъ’, замчаетъ авторъ, преподавали, вообще говоря, очень хорошо, но всхъ ихъ превосходилъ Кошанскій, бывшій въ свое время въ Лице и пансіон едва ли не тмъ же, чмъ профессоръ Мерзляковъ былъ въ свое же время въ Московскомъ университет. Съ многостороннею классическою образованностію и большою опытностію въ преподаваніи, онъ соединялъ необыкновенно тонкій и изящный вкусъ восторженное поэтическое настроеніе и особенный даръ передавать то и другое своимъ слушателямъ. Лекціи его вполн можно было назвать эстетическими, исполненными занимательности и вкуса. Онъ старался поддерживать и развивать къ слушателяхъ своихъ установившуюся еще со временъ Пушкина и Дельвига любовь къ литературнымъ упражненіямъ, прозаическимъ и стихотворнымъ, и обращалъ особенное вниманіе и заботливость на тхъ воспитанниковъ, которые обнаруживали способности и склонность къ нимъ. Вся его вншность, необыкновенно мягкая и изящная въ формахъ, вполн соотвтствовала его внутреннимъ достоинствамъ, и все вмст внушало къ нему искреннюю любовь и уваженіе воспитанниковъ. Будучи старшимъ изъ профессоровъ Лицея и пансіона, со времени ихъ открытія, онъ былъ однако еще въ зрлыхъ лтахъ (въ 1811 году ему было 29 лтъ). Два раза онъ былъ назначаемъ исправляющимъ должность директора Лицея, а въ 1828 г. по собственной просьб былъ уволенъ отъ должности профессора въ Лице и пансіон, и умеръ въ 1831 году въ должности директора Института слпыхъ въ С.-Петербург’. {Благородный пансіонъ Царскосельскаго Лицея (СПБ. 1869), стр. 188.}
Въ такомъ же дух отзывается о Кошанскомъ, въ подробномъ извстіи о его жизни, г. Селезневъ, основывавшійся въ этомъ случа на показаніяхъ бывшихъ лицеистовъ. Изложивъ содержаніе курса Кошанскаго, онъ замчаетъ: ‘Вообще говоря, лекціи его походили на бесды. На нихъ профессоръ не скупился на объясненія, сравненія и примры, заимствуя ихъ изъ ближайшей среды общественной. Изустное изложеніе это перешло впослдствіи въ печать, въ его Реторику. Тамъ сохранились слды заботливости профессора сдлать предметъ занимательнымъ. {Такъ на стр. 57 Частной Реторики разсказанъ случай изъ жизни императора Александра I: ‘Государь, прогуливаясь въ Царскомъ Сел вокругъ большаго пруда, замтилъ, что лебеди играютъ, плещутся въ вод и хотятъ летть, но не могутъ. Онъ позвалъ садовника и спросилъ: ‘Что это значитъ, Ляминъ? Лебеди летать не могутъ?’ — Государь! отвчалъ садовникъ: у нихъ обрзано по одному крылу, чтобъ не разлетлись…— Этого не длать, сказалъ Александръ: когда имъ хорошо, они сами здсь жить будутъ, а дурно — пустъ летятъ, куда хотятъ’. — Посл сего большая часть лебедей разлетлась въ Павловскъ, въ Гатчину и на взморь, но къ осени дйствительно почти вс возвратились’.} Въ частныхъ примчаніяхъ книги разсяно множество сужденій, которыя на каедр развиваемы были имъ въ полныя лекціи. Занимательности бесдъ много содйствовала начитанность профессора. Не станемъ обвинять Кошанскаго въ томъ, въ чемъ онъ не виноватъ. Курсъ его отсталъ отъ современнаго преподаванія, учебники его перестали быть руководствами, но для этого нужно было пережить боле четверти столтія и притомъ XIX.’ {Памятная книжка Лицея на 1866—1867 г., С.-Петербургъ, стр. 155.}
У насъ Кошанскій собственно не проходилъ никакого систематическаго курса, вроятно потому, что уже сбирался покинуть Лицей: скоро онъ, заболвъ, пересталъ къ намъ здить, и мы перешли подъ руководство бывшаго его адьюнкта П. Е. Георгіевскаго, человка почтеннаго, весьма исправнаго, но къ сожалнію не даровитаго и мене ученаго. Тутъ-то ни поняли, что значитъ личность профессора, и перестали заниматься латынью и уроками русской литературы съ прежнимъ увлеченіемъ. О Кошанскомъ мы горько сожалли, и у всхъ насъ осталось благодарное о немъ воспоминаніе.
Я могъ бы поговорить здсь о нкоторыхъ умершихъ лицеистахъ перваго курса, но чтобы не утомлять вниманія читателей, перейду прямо къ Пушкину.
Во время моего пребыванія въ Лице поэтъ два раза постилъ его: въ первый разъ въ 1829 г., тогда я былъ еще въ младшемъ курс и не видлъ его, такъ какъ онъ ходилъ только въ старшимъ, второе его посщеніе было въ 1831 г., когда онъ, женившись, проводилъ лто въ Царскомъ Сел. Никогда не забуду восторга, съ какимъ мы его приняли. Какъ всегда водилось, когда прізжалъ кто-нибудь изъ нашихъ ‘пвцовъ’, мы его окружили всмъ курсомъ и гурьбой провожали по всему Лицею. Обращеніе его съ нами было совершенно простое, какъ съ старыми знакомыми, на каждый вопросъ онъ отвчалъ привтливо, съ участіемъ разспрашивалъ о нашемъ быт, показывалъ намъ свою бывшую комнатку и передавалъ подробности о памятныхъ ему мстахъ. Посл мы не разъ встрчали его гуляющимъ въ царскосельскомъ саду, то съ женою, то съ Жуковскимъ, котораго мы видли у себя около того же времени. Онъ присутствовалъ у насъ на экзамен изъ исторіи. Вскор посл того были напечатаны вмст, въ одной брошюр въ четвертку, три стихотворенія: одно Жуковскаго — ‘Старая псня на новый ладъ’, (на побды Паскевича), и дв пьесы Пушкина — ‘Клеветникамъ Россіи’ и ‘Бородинская Годовщина’. Жуковскій доставилъ въ Лицей нсколько экземпляровъ этой брошюры.
Всмъ извстно, что при переход воспитанниковъ перваго выпуска изъ меньшаго курса въ старшій, на послднемъ экзамен въ январ 1815 г. присутствовалъ Державинъ и что Пушкинъ прочелъ тогда приготовленное къ этому случаю стихотвореніе свое: Воспоминанія въ Царскомъ Сел. Въ тетрадяхъ знаменитаго Екатерининскаго лирика, между разными переплетенными вмст брошюрами, сохранилось и это стихотвореніе, писанное рукою Пушкина и съ полною его подписью. Вроятно, это тотъ самый списокъ, по которому Пушкинъ читалъ вслухъ свое произведеніе. Удивительно, какъ твердъ былъ уже тогда его почеркъ и какъ мало онъ измнился впослдствіи. Это стихотвореніе въ собраніи сочиненій поэта напечатано въ первоначальномъ вид, почти безъ всякихъ измненій. Только въ предпослдней строф третій стихъ читается въ автограф такъ:
‘Какъ древнихъ лтъ пвецъ, какъ лебедь странъ Эллины’.
Въ позднйшей же редакціи:
‘Какъ нашихъ дней пвецъ, славянскій бардъ дружины’.
Въ той же тетради Державина находится рукописный алфавитный списокъ тогдашнихъ лицеистовъ, а рядомъ съ нимъ печатная ‘программа открытаго испытанія воспитанникамъ начальнаго курса императорскаго Царскосельскаго Лицея Генваря 4 и 8 дня 1815 г.’. Въ первый день предметами испытанія означены: ‘Законъ Божій, Логика, Географія, Исторія, Нмецкій языкъ и нравоученіе’, во второй день: ‘Латинскій языкъ, Французскій языкъ, Математика, Физика и Россійскій языкъ’, По каждому предмету изложены дале довольно подробныя программы. Вотъ что входило въ экзаменъ изъ русскаго языка: 1) Разные роды слоговъ и украшенія рчи, 2) Краткая литература краснорчія въ Россіи, 3) Славянская грамматика, и 4) Чтеніе собственныхъ сочиненій. Программа кончалась слдующими строками: ‘Воспитанники могутъ быть спрашиваемы постителями и профессорами обо всхъ вышеозначенныхъ предметахъ. Въ заключеніе показаны будутъ опыты воспитанниковъ въ рисованіи, чистописаніи, фехтованіи и танцованіи’. Изъ числа гостей на этомъ экзамен, Илличевскій въ письм къ Фусу называетъ, кром Державина: Горчакова, Саблукова, Салтыкова, Уварова и Филарета. По словамъ графа Корфа, тутъ былъ также министръ просвщенія князь Голицынъ, изъ постороннихъ профессоровъ онъ упоминаетъ: Лоди, Кукольника, и Плисова, ‘сверхъ того были, прибавляетъ онъ, родители и родственники нкоторыхъ изъ насъ, была и обыкновенная царскосельская публика’.
Отъ покойнаго Матюшкина я слышалъ, что при поступленіи въ Лицей Пушкинъ довольно плохо писалъ по-русски. У Кошанскаго онъ считался по своимъ свдніямъ 16-мъ, а Матюшкинъ 15-мъ, хотя послдній, по собственному сознанію, ужъ конечно въ сущности зналъ языкъ гораздо хуже. Это продолжалось до послдняго времени передъ выпускомъ, когда пересаживаніе по успхамъ прекратилось. Товарищамъ всегда казалось, что Пушкинъ по развитію какъ будто старше всхъ ихъ. Въ поэзіи Илличевскій считался его соперникомъ, такъ что у каждаго изъ нихъ была своя партія приверженцевъ: въ глазахъ нкоторыхъ Илличевскій былъ даже выше по таланту, но, какъ мы уже видли, самъ онъ сознавалъ неизмримое превосходство Пушкина.
Въ Лице Карамзинъ увидлъ Пушкина въ 1816 г., на обратномъ пути изъ Петербурга въ Москву. Карамзина сопровождали два поэта: Bac. Льв. Пушкинъ и князь П. А. Вяземскій, который тогда и познакомился съ даровитымъ юношей. Разсказываютъ, что Карамзинъ, прочитавъ въ Лице какіе-то стихи Пушкина, сказалъ: ‘Въ немъ зретъ великій поэтъ’. По отъзд гостей нашъ лицеистъ вступилъ въ переписку съ княземъ Вяземскимъ и Василіемъ Львовичемъ. Письмо его къ первому напечатано недавно въ Русскомъ Архив (1874, No 1), ко второму написалъ онъ стихотворное посланіе. Отвтъ дяди сохранился въ бумагахъ, переданныхъ мн Матюшкинымъ. Вотъ онъ:
‘Благодарю тебя, мой милый, что ты обо мн вспомнилъ. Письмо твое меня утшило, и точно сдлало съ праздникомъ. Желанія твои сходны съ моими, я истинно желаю чтобъ непокойные стихотворцы оставили насъ въ поко. Это случиться можетъ только посл дождика въ четвергъ. Я хотлъ было отвчать на твое письмо стихами, но съ нкоторыхъ поръ Муза моя стала очень лнива, и ее тормошить надобно чтобъ вышло что-нибудь путное. Вяземскій тебя любитъ и писать къ теб будетъ. Николай Михайловичъ въ начал мая отправляется въ Царское Село. Люби его, слушайся и почитай. Совты такого человка послужатъ къ твоему добру, и можетъ быть къ польз нашей словесности. Мы отъ тебя многаго ожидаемъ.— Скажи Ломоносову, {Сергй Лононосовъ, одинъ изъ товарищей Пушкина, впослдствіи бывшій посланникомъ въ Америк, а еще поздне въ Голландіи, до Лицея получилъ первоначальное образованіе въ какомъ-то петербургскомъ учебномъ заведеніи вмст съ княземъ Вяземскимъ.} что не похвально забывать своихъ пріятелей, онъ написалъ къ Вяземскому предлинное письмо, а мн и поклона нтъ. Скажи однако, что хотя я и не пеняю ему, но люблю его душевно. Что до тебя касается, мн въ любви моей тебя уврять не должно. Ты сынъ Сергя Львовича и братъ мн по Аполлону. Этого довольно. Прости, другъ сердечной. Будь здоровъ, благополученъ, люби и не забывай меня.
П. П. Вотъ эпиграмма, которую я сдлалъ Яжелбицахъ.
Сходство cъ Шихматовымъ и хромымъ почталіономъ *.
‘Шихматовъ! почтальонъ! Какъ не скорбть о васъ?
Признаться надобно, что участь ваша злая:
У одного нога хромая,
А у другого хромъ Пегасъ’.
* Въ Яжелбицахъ мы нашли почталіона хромаго, и Вяземскій мн эту задалъ эпиграмму. (Прим. В. Л. Пушкина).
Это письмо бросаетъ новый свтъ на одно изъ лицейскихъ стихотвореній Пушкина, озаглавленное: Желаніе (см. его Сочиненія въ первомъ изданіи Исакова, Спб. 1859, т. I, стр. 150). Оказывается, что въ немъ поэтъ обращается въ своему дяд вскор посл ихъ свиданія въ Царскомъ Сел. Сообщенное выше письмо служитъ отвтомъ на это посланіе, и выраженіе Василья Львовича: непокойные стихотворцы вызвано слдующимъ концомъ посланія:
Да не воскреснутъ отъ забвенья
Покойный господинъ Бобровъ,
Хвалы газетчика достойный,
И Николевъ, поэтъ покойный,
И непокойный графъ Хвостовъ,
И вс, которые на свт
Писали слишкомъ мудрено,
То есть и хладно и темно,
Что очень стыдно и гршно.
Въ рукахъ моихъ находятся два неизвстныя до сихъ поръ подлинныя письма А. C. Пушвина къ Гндичу, писанныя изъ Кишинева. Они обязательно переданы мн Л. М. Лобановымъ, котораго отецъ, умершій въ 1846 г. членомъ 2-го отдленія Академіи Наукъ, нкогда служилъ съ Гндичемъ въ Императорской Публичной библіотек.
Сообщая эти два письма, напередъ замчу, что первое изъ нихъ, отъ 24-го марта 1821 г., было писано на другой день посл письма поэта къ Дельвигу, которое уже давно напечатано (Сочиненія Пушкина, изд. Анненковымъ, т. I, стр. 81). Какъ это письмо въ Дельвигу, такъ и письмо въ Гндичу начинаются стихами. Пушкинъ въ ту пору любилъ подобныя поэтическія вставки въ ‘почтовую прозу’, бывшія въ обыча еще съ прошлаго вка и пущенныя въ ходъ особенно Вольтеромъ. Стихи въ помщаемомъ ниже письм, нигд еще не напечатанные, показываютъ между прочимъ, что Пушкинъ тогда уже, т. е. въ март 1821 г., изучалъ Овидія, а выраженія, приведенныя имъ изъ этого автора во второмъ письм, свидтельствуютъ, что нашъ поэтъ читалъ своего любимца не во французскомъ перевод, какъ думали нкоторые, а въ подлинник.
Извстно, что поэма ‘Русланъ и Людмила’ уже посл отъзда Пушкина на югъ была отпечатана въ Петербург подъ надзоромъ Гндича, но до сихъ поръ не знали, когда и куда именно экземпляръ ея, по выход книги въ свтъ, былъ высланъ поэту. Г. Бартеневъ, въ извстномъ труд своемъ (Пушкинъ въ южной Россіи стр. 24), допускаетъ предположеніе, что Пушкинъ еще на Кавказ могъ получить это изданіе. Слдующее за симъ письмо окончательно разъясняетъ этотъ вопросъ.
Въ стран, гд Юліей внчанный
И хитрымъ Августомъ изгнанный
Овидій мрачны дни влачилъ,
Гд элегическую лиру
Глухому своему кумиру
Онъ малодушно посвятилъ,
Далече сверной столицы
Забылъ я вчный вашъ туманъ,
И вольный гласъ моей цвницы
Тревожитъ сонныхъ Молдаванъ.
Все тотъ же я какъ былъ и прежде:
Съ поклономъ не хожу къ невжд,
Съ Орловымъ* спорю, мало пью,
Октавію — въ слпой надежд —
Молебновъ лести не пою,
И Дружб легкія посланья
Пишу безъ строгаго старанья.
Ты, коему судьба дала
И смлый умъ и духъ высокой,
И важнымъ пснямъ обрекла,
Отрад жизни одинокой,
О ты, который воскресилъ
Ахилла призракъ величавый,
Гомера Музу намъ явилъ,
И смлую пвицу славы
Отъ звонкихъ узъ освободилъ **,—
Твой гласъ достигъ уединенья,
Гд я сокрылся отъ гоненья
Ханжи и гордаго глупца*** —
И вновь онъ оживилъ пвца,
Какъ сладкій голосъ вдохновенья.
Избранникъ Феба! твой привтъ,
Твои хвалы мн драгоцнны,
Для Музъ и дружбы живъ поэтъ.
Его враги ему презрнны:
Онъ Музу битвой площадной
Не унижаетъ предъ народомъ,
И поучительной лозой
Зоила хлещетъ мимоходомъ.
* Михаиломъ едоровичемъ.
** Т. е. эпическія псни Гомера началъ переводить стихами безъ римъ, — экзаметраии.
*** Эти стихи становятся понятне посл прочтенія въ брошюр г. Бартенева ‘Пушкинъ въ южной Россіи’, разсказа о его отношеніяхъ въ Кишинев (см. стр. 117). То же выражаетъ его маленькая пьеса Уединеніе, 1822 года:
Блаженъ кто въ отдаленной сни,
Вдали взыскательныхъ невждъ,
Дни длитъ межъ трудовъ и лни,
Воспоминаній и надеждъ,
Кому судьба друзей послала,
Кто скрытъ, по милости Творца,
Отъ усыпителя глупца,
Отъ пробудителя нахала.
Вдохновительное письмо ваше, почтенный. Николай Ивановичъ, нашло меня въ пустыняхъ Молдавіи, оно обрадовало и тронуло меня до глубины сердца — благодарю за воспоминаніе, за дружбу, за хвалу, за упреки, за форматъ этого письма — все показываетъ участіе, которое принимаетъ живая душа ваша во всемъ что касается до меня. Платье, сшитое по заказу вашему на Руслана и Людмилу прекрасно. И вотъ уже четыре дни какъ печатные стихи, виньета и переплетъ дтски утшаютъ меня. Чувствительно благодарю почтеннаго АО, эти черты сладкое для меня доказательство его любезной благосклонности {Извстный уже изъ другихъ боле раннихъ писемъ вензель АО означалъ Оленина, который сочинилъ виньетку къ поэм.}.— Не скоро увижу я васъ, здшнія обстоятельства пахнутъ долгой, долгою разлукой! Молю Феба и Казанскую Богоматерь, чтобъ возвратился я къ вамъ съ молодостью, воспоминаньями и еще новой поэмой, — та, которую недавно кончилъ, окрещена Кавказскимъ плнникомъ. Вы ожидали многое, какъ видно изъ письма вашего — найдете малое, очень малое. Съ вершинъ заоблачныхъ безснжнаго Бешту видлъ я только въ отдаленьи ледяныя главы Казбека и Эльбруса.— Сцена моей поэмы должна бы находиться на берегахъ шумнаго Терека, на границахъ Грузіи въ глухихъ ущеліяхъ Кавказа — я поставилъ моего героя въ однообразныхъ равнинахъ, гд самъ прожилъ два мсяца, — гд возвышаются въ дальномъ разстояніи другъ отъ друга четыре горы, отрасль послдняя Кавказа.— Во всей поэм не боле 700 стиховъ — въ скоромъ времени пришлю вамъ ее — дабы сотворили вы съ нею что только будетъ угодно —
Кланяюсь всмъ знакомымъ, которые еще меня не забыли — обнимаю друзей — Съ нетерпніемъ ожидаю 9 тома Руской Исторіи — Что длаетъ H. М.? здоровы ли Онъ, жена и дти? — Это почтенное семейство ужасно недостаетъ моему сердцу.— Дельвигу пишу въ вашемъ письм — Vale.
1821 марта 24.
Кишиневъ.
Второе неизданное письмо къ Гндичу писано почти ровно черезъ годъ посл перваго и касается ‘Кавказскаго плнника’, котораго изданіе поэтъ опять поручилъ переводчику Иліады. Дв строки этого письма, именно т, которыя здсь печатаются курсивомъ, были уже извстны изъ чернового отпуска, найденнаго въ бумагахъ поэта г. Анненковымъ и приведеннаго въ его Матеріалахъ (стр. 97). Любопытно, что продолженіе черноваго письма, тамъ же сообщенное и содержавшее оцнку новой поэмы, исключено самимъ Пушкинымъ при переписк письма начисто. Вотъ подлинное письмо:
Parve (nec invideo) sine me, liber, ibis in urbem,
Heu mihi! quo domino non licet ire tuo.
Не изъ притворной скромности прибавлю: Vade, sed incultus, qualem decet exulis esse! недостатки этой повсти, поэмы или чего вамъ угодно, такъ явны что я долго не могъ ршиться ее напечатать. Поэту возвышенному, просвщенному цнителю поэтовъ, вамъ предаю моего Кавказскаго плнника: въ награду за присылку прелестной вашей Идиліи {Идилліи Рыбаки, напечатанной незадолго передъ тмъ въ Сын Отечества. Вроятно, она была прислана Пушкину въ отдльномъ оттиск.} (о которой мы поговоримъ на досуг) завщаю вамъ скучныя заботы изданія, но дружба ваша меня избаловала. Назовите это стихотвореніе сказкой, повстію, поэмой или вовсе никакъ не называйте, издайте его въ двухъ псняхъ или только въ одной, съ предисловіемъ или безъ, отдаю вамъ въ полное распоряженіе. Vale.
(Письмо на цломъ лист почтовой бумаги, оно проколото, на оборот надпись: ‘Николаю Ивановичу Гндичу’, безъ адреса, изъ чего видно, что это письмо было вложено въ какое-нибудь другое).
О кавказско-кишиневской эпох жизни и поэзіи Пушкина я имлъ недавно случай бесдовать съ почтенной Катериной Николаевной Орловой, рожденной Раевской, съ именемъ которой связываются воспоминанія о двухъ знаменитйшихъ русскихъ писателяхъ (она по женской линіи правнучка Ломоносова). Большинству читателей конечно извстно, что Пушкинъ, возвращаясь съ Кавказа, нашелъ Е. Н. Раевскую въ числ обитателей крымскаго имнія Юрзуфа, и потомъ, въ первыхъ письмахъ изъ Кишинева, говорилъ о ней съ особеннымъ уваженіемъ. Эта замчательная женщина сохраняетъ еще и въ глубокой старости всю свжесть своего живаго ума, ясность души и привтливость общительнаго нрава, она попрежнему слдитъ за литературой, и то, что пишется о Пушкин, не ускользаетъ отъ ея вниманія. Не касаясь нкоторыхъ неточностей, замченныхъ Катериной Николаевной въ разсказахъ его біографовъ, упомяну только о двухъ любопытныхъ обстоятельствахъ, не совсмъ согласныхъ съ ходячими преданіями и еще разъ показывающихъ, какъ иногда ‘длается исторія’, какъ по канв иногда самыхъ простыхъ случайностей выводятся впослдствіи затйливые узоры.
Старшій изъ братьевъ Раевскихъ, пріятелей Пушкина, Александръ Николаевичъ, родился въ 1795 г., меньшой, Николай, въ 1801-мъ. Александръ страдая отъ раны въ ног, лчился на Кавказ еще до прізда туда Пушкина съ нкоторыми изъ членовъ этого семейства. Александръ тамъ и оставался доле прочихъ, и потомъ прохалъ прямо въ калужскую деревню, ту самую, гд впослдствіи, въ царствованіе Николая, Катерина Николаевна жила съ мужемъ своимъ, М. . Орловымъ. Александръ Раевскій былъ чрезвычайно уменъ, и тогда уже усплъ внушить Пушкину такое высокое о себ понятіе, что нашъ поэтъ* предрекалъ ему блестящую извстность. Поздне, когда они видались въ Баменв и Одесс, Александръ Раевскій, замтивъ свое вліяніе на Пушкина, вздумалъ потрунить надъ нимъ и сталъ представлять изъ себя ничмъ не довольнаго, разочарованнаго, надъ всмъ глумящагося человка. Поэтъ поддался искусной мистификаціи, и написалъ своего Демона. Раевскій долго оставлялъ его въ заблужденіи, но наконецъ признался въ своей. проказ, и посл они часто и много смялись, перечитывая вмст это стихотвореніе, объ источникахъ и значеніи котораго впослдствіи такъ много было писано и истощено догадокъ.
Съ меньшимъ братомъ, Николаемъ, Пушкинъ былъ еще боле друженъ и считалъ себя ему обязаннымъ за какую-то важную услугу. Они познакомились еще въ Петербург. Николай Раевскій страстно любилъ литературу, музыку, живопись, и самъ писалъ стихи. На обратномъ пути съ Кавказа онъ какъ-то повредилъ себ ногу, и это было поводомъ остановки путешественниковъ въ Юрзуф. Катеряна Николаевна ршительно отвергаетъ недавно напечатанное показаніе, будто Пушкинъ, учился тамъ подъ ея руководствомъ англійскому языку. Ей было въ то время 23 года, а Пушкину 21, и одинъ этотъ возрастъ, по тогдашнимь строгимъ понятіямъ о приличіи, могъ служить достаточнымъ препятствіемъ въ такому сближенію. По ея словамъ, все дло могло состоять разв только въ томъ, что Пушкинъ съ помощью Н. Н. Раевскаго въ Юрзуф началъ читать Байрона и что когда они не понимали какого-нибудь слова, то, не имя лексикона, посылали на верхъ къ Екатерин Николаевн за справкой. Здсь же Николай Николаевичъ первый познакомилъ Пушкина съ Шенье.
Ошибаются также, думая, что Пушкинъ изъ Крыма проводилъ своихъ кавказскихъ спутниковъ до кіевскаго имнія Давыдовыхъ, Каменки. Посл посщенія Бахчисарая Раевскіе дохали съ нимъ только до Симферополя или можетъ быть до Перекопа, и тамъ разстались. Каменка, какъ извстно, принадлежала матери Раевскаго, Катерин Николаевн Давыдовой (второй мужъ ея былъ Левъ Денисовичъ Давыдовъ). Тамъ все семейство съзжалось обыкновенно къ Екатеринину дню, 24 ноября, а уже въ первыхъ числахъ декабря возвращалось въ Кіевъ. Свадьба старшей дочери, Е. Н. Раевской, съ Орловымъ была въ ма 1821 г., и Пушкинъ на ней не присутствовалъ, а былъ онъ въ Каменк до того, зимою.
Въ первой изъ своихъ недавнихъ статей о Пушкин П. В. Анненновъ Въ примчаніи привелъ дословно — не раздляемое имъ впрочемъ — мнніе о поэт одного изъ товарищей его по Лицею. При всемъ моемъ уваженіи въ авторитету этого лица въ свдніяхъ о первоначальномъ Лице и его воспитанникахъ, я позволяю себ думать, что въ этомъ взгляд есть нкоторое недоразумніе или невольное преувеличеніе. Конечно молодой Пушкинъ ни дома, ни въ заведеніи не могъ получить строго-нравственной основы, а жгучая страстность и рдкое остроуміе значительно усиливали для него обыкновенную мру искушеній молодости. Но мы знаемъ какъ высоко, въ минуты особенныхъ возбужденій, было душевное настроеніе Пушкина, знаемъ какъ неутомимо онъ работалъ надъ собою, какъ самъ себя перевоспиталъ размышленіемъ и чтеніемъ. Конечно онъ представляетъ одинъ изъ самыхъ поразительныхъ примровъ самообразованія въ Россіи. Нтъ спора, что Пушкинъ въ молодости былъ въ полномъ смысл повсою, что онъ нердко предавался влеченію страстей, онъ и для краснаго словца, для острой эпиграммы забывалъ лучшія правила и чувства. Но именно въ такихъ случаяхъ онъ и казался хуже, чмъ былъ на самомъ дл (въ чемъ впрочемъ сознаются и строгіе судьи его), самимъ же собою онъ являлся тогда, когда выходилъ изъ-подъ вліянія вншнихъ соблазновъ. Извстно, какъ глубоко онъ, въ позднйшіе годы, раскаявался въ легкомысленномъ кощунств, которому принесъ дань въ молодости. Рано убдился онъ, что
‘Служенье музъ не терпитъ суеты,
Прекрасное должно быть величаво’,
и если все-таки часто измнялъ этому взгляду, то причиною была не коренная испорченность сердца, а страстная природа, которая брала свое, вопреки разуму и убжденіямъ.
Какъ благородно признаніе, тогда же высказанное имъ, при сравненіи себя съ Дельвигомъ:
‘Но я любилъ уже рукоплесканья,
Ты гордый плъ для музъ и для души,
Свой даръ, какъ жизнь, я тратилъ безъ вниманья,
Ты геній свой воспитывалъ втиши.’
И сколько чертъ высокаго благородства мы видимъ въ жизни Пушкина! Съ какимъ строгимъ самоосужденіемъ онъ говорилъ о своемъ прошломъ при возвращеніи въ первый разъ посл Лицея въ Царское Село, когда онъ сравнилъ себя съ блуднымъ сыномъ. Кто такъ говоритъ, не можетъ не быть искреннимъ, такого настроенія нельзя дать себ искуственно, подъ него нельзя поддлаться. Если-бъ это не была въ высшей степени благородная душа, какой смыслъ могло бы имть врное замчаніе г. Анненкова со заслугахъ Пушкина длу воспитанія благородной мысли и изящнаго чувства въ отечеств’. Нмецкій поэтъ сказалъ, что злые не поютъ. Кажется, можно распространить эту мысль и согласиться, что истинный поэтъ не можетъ быть вполн недобрымъ человкомъ. Кто глубоко чувствуетъ и понимаетъ красоту, не можетъ не быть расположеннымъ во всему доброму. Онъ можетъ падать и низко падать нравственно, но любовь къ прекрасному облегчаетъ ему возможность вставать и снова возвышаться.
Многое въ этомъ отношеніи хорошо понято и ловко выражено г. Анненновымъ. Чтобы отдать полную справедливость нашему поэту, надобно также принять въ соображеніе т умственные и нравственные элементы, среди которыхъ ему приходилось жить: немногіе умли бы дать такой отпоръ, какъ онъ, обществу, окружавшему его, напр. въ Кишинев. Эта среда могла бы окончательно погубить его, еслибъ постоянный умственный трудъ и творчество не укрпляли его для борьбы за сохраненіе своего человческаго достоинства. На кишиневскій періодъ жизни Пушкина должно смотрть какъ на серьёзную подготовительную школу для дальнйшей быстро разроставшейся въ ширину и глубину дятельности его могучаго таланта.
Конечно въ жизни его легко отыскать много заблужденій, слабостей, даже сумасбродствъ, но едва ли кто-нибудь укажетъ въ ней на низкій или противный чести поступокъ. Много приносилъ онъ жертвъ суетности, тщеславію, легкомыслію, но доходилъ ли онъ когда-либо до униженія ради выгоды или успха?
Недавно кто-то печатно упрекнулъ Пушкина за бдность содержанія изданныхъ въ послднее время писемъ его изъ Кишинева. Къ сожалнію, критикъ не обратилъ вниманія на прежде извстныя письма поэта за ту же эпоху, въ которыхъ давно оцненъ важный біографическій матеріалъ, критикъ забылъ также, что во вседневныхъ письмахъ и запискахъ, имющихъ только минутную цль и вовсе не назначаемыхъ для публики, мы никакъ не въ прав требовать того, что можетъ быть поучительно для потомства. Дло въ томъ, что интересъ такихъ писемъ заключается совсмъ не въ положительныхъ фактахъ и не въ важныхъ размышленіяхъ: при видимой бдности содержанія они все-таки могутъ бить очень интересны. Съ своей стороны я долженъ признаться, что въ новыхъ письмахъ Пушкина меня часто поражали внезапныя искры ума и остроумія, которыя въ ту эпоху могли принадлежать только человку, далеко ее опередившему. Вотъ гд лежала тайна быстраго самоусовершенствованія юноши, говорившаго, что ‘для существа одареннаго душою нтъ другого воспитанія, кром того, которое каждому дается обстоятельствами его жизни и имъ самимъ’. (Изъ письма въ Дельвигу 1821 г.).