ПЕРВАЯ ИСКРА.
ПЕРВАЯ ИСКРА.
(Отрывокъ изъ историческаго романа *).
——
——
——
——
——
——
——
Григорій Данилевскій.
‘Русская Мысль’, кн.I, 1888
Первая искра, Данилевский Григорий Петрович, Год: 1888
Время на прочтение: 18 минут(ы)
*) Настоящій отрывокъ составляетъ эпизодъ изъ романа Г. П. Данилевскаго, который будетъ напечатанъ въ нашемъ журнал въ 1888 году. Ред.
Въ половин августа 1773 года, въ пустынной и дикой Сызранской степи, у рчки Таловой, на перепутьи отъ рки Иргиза къ Яицкому городку, стоялъ одинокій постоялый дворъ, по прозванію въ околотк — Таловой умётъ.
Это была невысокая и обширная, въ два жилья, мазанка изъ плетня, съ сараемъ, погребомъ, баней землянкой, камышевою огорожей и неглубокимъ, у большой прозжей дороги, колодцемъ, съ далеко-виднымъ журавлемъ.
Былъ вечеръ субботы. Погода стояла тихая и сухая. На неб — ни облачка.
Надъ пожелтвшими, скошенными жнивьями и выбитыми скотомъ травами, медленно парили коршуны, въ терновыхъ кустахъ и въ уцлвшемъ ковыл высматривая дремлющихъ, съ открытыми, пересохшими ртами, дрохвъ и выводковъ куропатокъ. Изрдка, въ знойной, безвтренной тишин, то здсь, то тамъ, сами собой, по дорог и по новой пахоти, срывались, кружа и неся густую пыль, высокіе черные вихри.
Кругомъ было тихо. Издали слышалось только серебристое ржаніе жеребенка, потерявшаго на тощей пастьб свою мать, да изъ скрытаго, за пригоркомъ, въ овраг, дубоваго лса доносился клёкотъ степной орлицы, сзывавшей слётковъ дтёнышей къ растерзанному зайцу или къ молодому сайгаку, дикой коз.
Солнце клонилось къ вечеру. Въ воздух было еще душно. На дорог и вокругъ умёта не было видно ни души. Два сторожевыхъ пса-волкодава — одинъ — рыжій, куцый, другой — срый, съ репейниками на бокахъ и въ сбитыхъ клубняхъ хвоста, спокойно спали у открытыхъ воротъ.
Окрестные поселяне, въ ожиданіи праздника, заране разбрелись съ поля по домамъ. Одни пастухи маячили въ опустлой степи, да и т, отъ духоты, попрятались по рытвинамъ и оврагамъ, или въ тни кургановъ и одинокихъ терновыхъ кустовъ.
Старый хозяинъ умётчикъ, отставной пхотный солдатъ, Степанъ Оболяевъ, былъ старовръ, безпоповскаго толка. Онъ сидлъ тоже въ холодк, у задняго крыльца мазанки, своею тнью уже застилавшей почти половину двора, а въ виду того, что его хата и дворъ были пусты и что, передъ праздникомъ, не ожидалось уже гостей, отъ скуки портняжилъ. Надвъ на носъ большія оловянныя очки, онъ заскорузлыми, мозолистыми руками, бормоча себ подъ носъ, чинилъ какую-то мховую одёженку. Онъ былъ высокаго роста, съ подстриженною сдою бородой, съ юношески-румянымъ, привтливо улыбающимся лицомъ и съ серьгой въ правомъ ух. Набожный и добрый, онъ въ молодые годы много натерплся, живя сиротою въ работникахъ на Яик, и теперь охотно давалъ у себя пріютъ всякимъ гонимымъ, бездомнымъ и утеклецамъ. По смерти жены, оставшись одинъ, съ малолтнимъ племянникомъ, онъ невольно втянулся съ тхъ поръ въ женское хозяйство, былъ самъ за стряпуху и прачку, не стыдясь — подвязывался передникомъ, мсилъ и пёкъ хлбы, прялъ кудель и доилъ коровъ.
У него и теперь скрывались двое бродягъ, съ бритыми лбами, бжавшихъ съ дороги въ Сибирь. Кто они, за что ссылались и какъ бжали,— онъ ихъ не спрашивалъ. За кровъ и пищу, бглецы свезли ему сно и теперь стерегли его скотину, носили ему изъ лсу валежникъ и исполняли всякія нужныя требы. Ихъ пребываніе здсь не тревожило старика, пора была глухая, да и его дворъ стоялъ такъ далеко отъ всякаго надзора и полицейскихъ командъ.
Умётчика втайн занималъ третій его постоялецъ, вторично пришедшій къ нему на-дняхъ и особенно просившій его о пріют. О немъ-то задумался теперь умётчикъ, поглядывая на солнце и работая иглой въ холодк крыльца.
‘Странный человкъ, — разсуждалъ Оболяевъ о своемъ гост: — чуть свтъ, ушелъ на охоту, съ ружьемъ, говоритъ: надо бы, какъ слдъ, встртить воскресный день, уважить хозяина, достать кой-какой дичины. Да вотъ, съ утра, и нтъ его, взялъ сухарь хлба и не идетъ. Такъ-то приходилъ онъ сюда и намедни, да вдругъ и сгинулъ,— долго пропадалъ. Назвался тогда донскимъ козакомъ, нашей старой вры, сказывалъ, что прячется, страждетъ за старый крестъ и бороду, и что хотлъ бы послужить единому праведному, древлему Богу. Потомъ это вдругъ признался, что онъ вовсе не козакъ, а быдто богатый заморскій купецъ, что былъ въ чужихъ странахъ, въ нметчин, въ Египт и въ Ерусалим, а опосля въ Бахмут и на Яик. И быдто лтось подговаривалъ донскихъ Козаковъ, отъ гоненій за вру, переселиться въ Турцію, за Терекъ, что тамъ-де у него припасено для козачества сотни дв тысячъ рублями и больше чмъ на полсотни тысячъ товаромъ, и что турскій наша встртитъ нашихъ съ честью и лаской, дастъ всмъ вольную волю, земли сколько хочешь, всякое жалованье и почетъ. Я его спрашиваю: откуда же, миленькій, у тебя эдакое аховое богатство? А онъ: я, молъ, выходецъ изъ Польши, изъ тамошнихъ князей, да скрываюсь. А князь, думаю, такъ и князь. Только попался это малый, съ подговорами, сперва на Терек, потомъ на Дону, приковали его, въ Моздок, на цпь къ стулу,— скоро провора бжалъ. А какъ изловили его на Дону, оттол уже, въ кандалахъ, прямо погнали въ Казань. Плохо было сердечному въ казанскихъ черныхъ тюрьмахъ. Все разсказалъ онъ, ажно плакалъ, какъ его тамъ мыкали и томили, да подговорилъ молодецъ товарища, оба отпросились съ конвойнымъ на молитву, къ знакомому попу, послали за угощеніемъ, напоили попа и солдата, а на пути сынъ товарища подхватилъ ихъ въ припасенную телгу — и, поминай какъ звали, оба ушли изъ Казани сюда, на Иргизъ’.
‘Ловокъ, шустрый, бестія!— подумалъ умётчикъ, съ удовольствіемъ вспоминая разсказъ постояльца о его смломъ побг изъ Казани.— И, вдь, не попался, Ерёма, Ерёмкинъ — курица-те въ ротъ! А попъ-то… охъ, этотъ-то хмльной попъ! видитъ онъ изъ окна, сли они съ конвойнымъ въ телгу, быдто договорили подвочика подвезти ихъ хмльныхъ въ острогъ, прохали эдакъ малость, да вдругъ высадили пьянаго солдатика наземь… и поскакали’.
Глаза Оболяева, при этихъ мысляхъ, весело прищурились, сквозь рдкіе, съденные зубы послышался кашель и смхъ, и все его тло отрадно заколыхалось. Нитка выпала изъ иглы. Отеревъ слезы, но еще смясь, онъ ссучилъ и прикусилъ нитку, и только что нацлилъ ее въ иглу, свтъ ему заслонило что-то блое и лохматое. Умётчикъ поднялъ глаза.
Передъ нимъ стоялъ, съ ружьемъ въ рук,— придерживая на плеч убитую козу,— средняго роста, сильно исхудалый, загорлый и широкоплечій, лтъ тридцати двухъ, мужикъ, съ рдкою, чернявою бородкой, въ которой уже пробивалась ранняя сдина,— въ посконной, примаранной кровью, рубах, синихъ набойчатыхъ шараварахъ, сермяжномъ колпак и худыхъ, на босу ногу, котихъ. Лохматые псы пропустили подошедшаго, безъ лая, какъ знакомаго человка.
— Освжуй-ка, надёжа!— усталымъ, хриплымъ голосомъ сказалъ подошедшій, сбрасывая на-земь дичину.— Ужь и походилъ я, полазилъ за нею… Сайгачокъ хоть куда!
Онъ снялъ шапку и, отбросивъ со лба слипшіеся, темные волосы, рукавомъ отеръ сильно вспотвшее лицо. Его глаза раздражительно улыбались, у лваго виска отъ усмшки обозначалась морщина.
— Молодецъ, Ерёма, Ерёмкинъ-курица!— воскликнулъ умётчикъ, радостно разглядывая молодую, свтло-желтую козочку, съ гладкою шерстью и красивыми глазами:— будетъ на праздникъ кашица, такъ-то! Ждалъ тебя долго… наваримъ таперича и напечемъ.
Тотъ, кого Оболяевъ обзывалъ Ерёмой и Ерёмкинымъ-курицей, носилъ, какъ онъ зналъ, другое имя, эти же прозвища были любимыми присловьями умётчика, изъ-за которыхъ его самого звали въ околотк Еремкинымъ-курицей.
— Да ты какъ же это, Емельянъ Ивановичъ?— спросилъ Оболяевъ:— на пастьб его стрлялъ, али такъ угодилъ, на бгу?
Охотникъ презрительно повелъ черными, наигранными, арестантскими глазами и молча сталъ опять поднимать козу.
— На бгу?… Да нешто у меня, какъ у какого пана, готовые патроны при пояс и всякое снадобье? Всю картечь давеча разстрлялъ, вышелъ съ двумя пульками, самъ знаешь, и все. Говорю теб, выслдилъ въ гаю.
Не двигаясь съ мста, охотникъ помолчалъ.
— Ну, думаю себ,— продолжалъ онъ:— пойдетъ къ вечеру въ лощинку, на водопой, опозналъ это козьи слды, по грязи, у ключа, и поползъ. Каки-таки мы богачи? На заряды капиталовъ нту. Съ версту я лзъ въ гущин, руки во-какъ исцарапалъ — и залёгъ. Вижу, жаръ отвалилъ. Идетъ это она, да сторожко такъ ножками ступаетъ, спустилась къ камышу, потянула студёной струйки, весело такъ дышетъ, и глянула вверхъ на меня, а я въ трав лежу и цлюсь прямо ей въ морду. Да ласково такъ, треклятая, — ну, точно человкъ, поглядла! Я и стрльнулъ…
Умётчикъ замахалъ отъ радости руками и, охая отъ смха, поднялся на ноги.
— Иди же, родимый,— сказалъ онъ, ковыляя на крыльцо:— потрудись Богу, наруби дровецъ, истопимъ баню, такъ-то! ишь ты, какъ окровянился… А я все изготовлю. Не хочешь ли щецъ? Животы съ утра, чай, подвело?
Охотникъ, взявъ козу на плечи, пошелъ отъ крыльца къ сараю. Солнце спустилось за дальніе, синющіе холмы. Степь покрылась мглою. Отъ сосдняго лсистаго оврага потянуло прохладой. Во двор раздались звуки топора. У воротъ плетневаго база, скотскаго сарая, гость умётчика, сильнымъ взмахомъ худыхъ, загорлыхъ рукъ, рубилъ на осиновой колод сучья валежника. Самъ Оболяевъ, въ сара противъ воротъ, сидлъ на корточкахъ, съ ножомъ въ рукахъ, свжуя висвшую съ перекладины дичину. Изъ трубы землянки-бани, вырытой о-бокъ съ сараемъ, валилъ дымъ.
— Такъ плохо нашимъ-то яицкимъ козакамъ?— спросилъ гость, останавливаясь рубить дрова.
— Еще бы, батюшка, не плохо. За убивство нмца-енарала сколько старшинъ сослано! а за пограбленное у него добро на всхъ рядовыхъ, войсковой руки, наложили пеню, да какую — по полсотни и боле цлковыхъ! Опять козаки стали толковать, сбираются всмъ войскомъ за море, въ Астрабадъ, либо въ Золотую-Мечеть. Да какъ его идти?— везд караулы, начальство, кто и какъ проведетъ?
— Я проведу!— сказалъ гость, такъ ударивъ топоромъ по сучьямъ, что сразу перерубилъ цлый ихъ пукъ.
— Можетъ, соколикъ, и проведешь, — отвтилъ, покачавъ головой, Оболяевъ,— да съ чмъ они, тамотко, бросивъ свое добро, возьмутся за дло?
— За границей, у турскаго паши,— продолжалъ гость:— моихъ пять милліоновъ оставлено… Надо, старикъ, ой, какъ надо, вызволить страждущихъ братій.
Оболяевъ чуть не выронилъ ножа. Онъ съ удивленіемъ взглянулъ на гостя, соображая, шутитъ ли онъ, или правду говоритъ. А тотъ, попрежнему, сильными взмахами рубилъ дрова. ‘Чудны дла Твои, Господи,— набожно мыслилъ умётчикъ:— бываетъ всяко, Господь правитъ… И въ древности важные и чиновные мужи смиренно ходили промежду убогихъ и простецовъ, чиня всякую помощь угнетеннымъ и сиротамъ’.
Баня была готова. Оболяевъ и его гость усердно выпарились и помылись въ ней и оба оттуда вышли красные, въ чистомъ бль и съ расчесанными головами и бородами. Умётчикъ далъ гостю, вмсто его грязной и замаранной кровью рубахи, свою чистую, изъ тонкой бязи. Они закусили щами, съ саломъ, въ ожиданіи назавтра козьей похлебки, и разошлись: умётчикъ — доить пришедшихъ съ поля коровъ, а гость — въ темный чуланъ, прилаженный въ углу скотскаго база.
Настала ночь. Въ бан еще свтилось. Тамъ мылись, пригнавшіе съ поля скотъ, бритые лбы. Но скоро и они, поужинавъ, напоили воловъ и коровъ и снова погнали ихъ на ночную пастьбу. Кругомъ опять стихло. Изрдка только раздавались ворчаніе и лай собакъ, лежавшихъ за воротами и чутко глядвшихъ на стемнлую дорогу.
Умётчикъ возвратился въ избу и легъ на палатахъ. Но ему не спалось. Изъ головы не выходили слова гостя о пяти милліонахъ. Но боле этой суммы его занимало то, что онъ вдругъ разглядлъ на тл гостя въ бан: бловатаго цвта шрамъ, подъ волосами, у лваго виска, и такого же вида, какъ бы вдавленные другъ въ друга, желобки или рубцы на плеч и на груди, ниже сосковъ.
‘Что бы это за знаки?— размышлялъ Оболяевъ: — откуда они у него? отъ золотухи, или отъ иной болячки? или рубцы отъ китовыхъ плетей?.. Такъ нтъ, по его словамъ, онъ убжалъ отъ казни. Спросить, разв?— да не скажетъ. Важный шельма! хоть худой, такой корпусный, проворный, да строгій, а съ виду совсмъ простой человкъ! Пойти ли къ нему?’
Умётчикъ всталъ, накинулъ на плечи шубейку и вышелъ во дворъ. Ночи прошло не мало. Мсяцъ уже высоко стоялъ въ безоблачномъ неб. Кругомъ была мертвая тишина. Заслышавъ шаги, собаки съ лаемъ шарахнулись съ дороги къ припертымъ воротамъ.
— Цыма-те, треклятыя!— крикнулъ на нихъ умётчикъ:— цыцъ!
Онъ, однако, остановился, подумавъ: ‘Нтъ, лучше завтра… теперь уже, видно, спитъ!’ — и, покряхтывая отъ лома въ старыхъ костяхъ, возвратился въ хату.
Гость Оболяева также еще не спалъ. Раскинувшись подъ зипуномъ, на досчатомъ помост, прилаженномъ въ углу чулана онъ думалъ крпкую думу.
Мысли о молодыхъ годахъ, когда онъ жилъ еще подросткомъ на Дону, при отц, смнялись въ его голов воспоминаніями о поход съ козаками въ Пруссію, гд онъ на Одер, на смотру, впервые увидлъ чужеземнаго внценосца, прусскаго короля, окруженнаго генералами и пышною, въ золот, свитой, и гд, между тмъ, на утро, его самого нещадно наказали плетьми за пропавшую у него на пастьб лошадь полковника. Вспоминались ему возвратъ съ границъ нметчины и краткое пребываніе на родин, съ женою и дтьми, посылка съ командой, для ловли бглыхъ раскольниковъ, близъ Польши, походъ подъ Бендеры, новый возвратъ въ родную станицу, побгъ на Терекъ, арестъ въ Моздок и новыя шатанья по степнымъ притонамъ. Все вспоминалъ онъ — бдность и лишенія, тюрьмы и кандалы, зависть и злобу къ богатымъ и сильнымъ, неутолимое стремленіе въ вол и къ чему-то волшебному и сказочному, что его такъ манило и о чемъ онъ иной разъ боялся даже думать.
Болзнь застигла его въ Изюмскомъ узд, у козака Коровки. Излчась и убжавъ оттуда, онъ добрался до Царицына, услышавъ тамъ о появленіи, наказаніи и ссылк самозванца едота Богомолова, разспросилъ о немъ, переплылъ на челн черезъ Волгу и, побывавъ въ Яицкомъ городк, направился къ дальнему знакомцу, Оболяеву, на Иргизъ.
‘Не съумлъ едотъ простота!— разсуждалъ о Богомолов гость умётчика: — назвался спьяну царемъ Петромъ едоровичемъ и знаки какіе-то показывалъ на груди и плечахъ, вс ходили взглянуть на новоявленнаго, аки бы чудомъ спасшагося императора. Не его ума дло! Сплоховалъ, замучили, исчезъ… Не такъ надо было начинать и не такъ кончать… А его дло, вдь, не умерло, далеко пошло и живетъ… Вс ждутъ, вс алчутъ видть сокровеннаго, общаго избавителя. Другаго такого примра не было и не будетъ. Ротъ раскрыли, души раскрыли, ждутъ… Давно это думаю и я. Смлое дло, дьяволъ манитъ и теребитъ. Да какъ взяться?.. Иль настала пора?’
Гость Оболяева ворочался съ боку на бокъ въ темномъ чулан. Смлыя мысли уносили его далеко.
Настало утро. Среди двора умётчика, на таганк, киплъ котелъ съ похлебкой, и тутъ же, на лучинкахъ, хозяинъ дожаривалъ нарзанный ломтиками козій бокъ. Запахъ варенаго и жаренаго мяса пріятно распространялся по двору. За воротами скриплъ рычагъ колодезнаго журавля. Постоялецъ Оболяева, опершись разутою, волосатою ногой въ срубъ колодца, мокрыми, покраснвшими руками подхватывалъ брызжущую бадью и выливалъ ее въ корыто, для пойла какимъ-то подошедшимъ фурщикамъ.
Накормивъ и отправивъ фурщиковъ, Оболяевъ и его гость постлали на-земь, въ холодк сарая, скатеретку, принесли туда дв полныя миски съ дой и услись за праздничную трапезу. Умётчикъ былъ въ новомъ азям, его гость тоже пріодлся и обулъ коты. Истово помолясь двуперстнымъ крестомъ на востокъ, оба они сперва принялись за мясную, съ лукомъ, похлебку, потомъ за жареный, съ солью и перцемъ, козій шашлыкъ. Ихъ лица отъ удовольствія раскраснлись и вспотли, глаза не поднимались отъ мисокъ, полные рты молча и старательно жевали. Утершись концомъ общаго ручника, Оболяевъ перевелъ духъ, протянулъ руку къ пузатой, поливяной фляжк и налилъ изъ нея по стаканчику какой-то золотистой настойки. Хозяинъ и гость, перекрестясь, выпили и повторили еще по стаканчику.
— На тысячелистник,— замтилъ Оболяевъ.
— Вижу,— отвтилъ его постоялецъ: — знать, давняя,— захватываетъ духъ.
— А скажи-ка, Пугачовъ,— обратился къ гостю Оболяевъ:— что это давеча за знаки я видлъ у тебя на груди?
Пугачовъ ничего на это не отвтилъ.
— Быдто орлы, али кресты у тебя, — продолжалъ умётчикъ:— на плечахъ и на груди.
— Знаки государевы!— спокойно проговорилъ, утираясь другимъ концомъ общаго ручника, Пугачовъ.
— Какъ государевы знаки?— спросилъ, чуть не привскочивъ на земл, старикъ: — ахъ ты, Ерёмкинъ-курица, шутникъ! и придумалъ же, матушка ты моя! Откуда на теб быть царскимъ таврёнъ?
— Ну, прямая же ты, вижу, курица, какъ есть!— небрежно звнувъ, отвтилъ гость:— сколько лтъ живешь, былъ въ солдатахъ, а о царевыхъ примтахъ даже не слыхалъ. Вдь, каждый государь, отъ рожденія, иметъ на себ тлесные, для отличія, знаки.
— Что ты это, Емельянъ Ивановичъ, помилуй!— въ страх произнесъ умётчикъ:— опомнись! къ чему сказывать такія слова?
Пугачовъ помолчалъ. Онъ не глядлъ на умётчика. Пальцы его рукъ, переминая утиральникъ, судорожно двигались.
— Экой ты безумный,— сказалъ онъ вдругъ, гордо оправляясь:— и догадаться не могъ! Полно съ тобою скрываться. Благодаримъ за хлбъ-соль и за пріютъ. Вдь, я не донской козахъ и не заморскій купецъ, а только прикрывался по нужд, до времени… Я — государь вашъ, Петръ едоровичъ.
Умётчикъ вздрогнулъ. Отъ испуга на немъ какъ бы подрало кожу и сперло дыханіе въ груди. Нсколько секундъ онъ не могъ выговорить ни слова.
— Господи! съ нами крестная сила!— проговорилъ онъ поблвшими губами:— государь… да, вдь, онъ уже двнадцатый годъ какъ померъ!
— Врешь ты, мужикъ!— презрительно и рзко возразилъ Пугачовъ:— Петръ едоровичъ живъ… Смотри, вотъ онъ передъ тобою, я самъ…
Умётчикъ окончательно растерялся и, разводя руками, только кланялся.
— Надёжа-государь!— повторялъ онъ, чуть не плача:— всё бери, вс мы твои! не изволь гнваться, прости, коли чмъ, но незнанію, изобидлъ тебя, не помяни лихомъ, что обращались съ тобою, какъ съ простымъ.
Глаза Пугачова засвтились удовольствіемъ. Первый, признавшій за нимъ похищенное имя, обращался къ нему съ слпою, беззавтною преданностью.
— Ничего, ничего, старичокъ!— сказалъ онъ, съ снисходительнымъ одобреніемъ:— за что гнваться?— оченно теб за все благодарны. Только ты до времени не моги называть насъ царемъ и, главное, слышь, не проговорись. Пусть, пока, буду для тебя и для всхъ, какъ былъ, донской козакъ Емельянъ Пугачовъ. Слышишь?
— Слушаю, батюшка.
— Благодарите Бога, — продолжалъ Пугачовъ, разувшись и перестилая ветхія онучи, жавшія ему ноги въ котахъ:— что вамъ отнын открывается благополучіе, а когда мн объявиться народу — про то подумаемъ и ршимъ.
Совсмъ смутившійся Оболяевъ, поглядывая на босыя ноги и убогую, истоптанную обувь гостя, на-скоро, дрожащими руками, убралъ посуду, скатерть и ручникъ и ушелъ въ хату, раздумывая: ‘Вотъ нежданное, вотъ Господь сподобилъ!’ До вечера Пугачовъ не выходилъ изъ сарая. Думая, что онъ спитъ, Оболяевъ передъ ужиномъ заглянулъ въ его чуланъ. Пугачовъ, сидя на корточкахъ, чистилъ развинченное и положенное на помостъ ружье.
— Что это, батюшка, изволишь длать?— спросилъ умётчикъ.
— Новая охота понадобится, нужно въ порядк.
— И все своими ручками?
— Въ пот лица, старикъ, сказано… и всему народу такъ слдъ!
— Ахъ, ахъ!— удивлялся Оболяевъ:— чудны дла Твои, Господи!
— А вотъ я теб, мужичокъ,— сказалъ Пугачовъ:— прочту изъ писанія. Ты набожный, вижу, послушай.
Онъ досталъ изъ мшечка, съ разною рухлядью, затасканную тетрадь, вынесъ ее изъ сарая, прошелъ съ умётчикомъ къ хат и слъ на крыльц.
— Сонъ Богородицы, молитвы Пречистой и всхъ святыхъ за насъ гршныхъ!— сказалъ онъ, держа тетрадь низомъ вверхъ, и, какъ бы читая, сталъ наизусть перевирать то, что помнилъ изъ писанія.
Умётчикъ, не слушая и не понимая мнимаго чтенія, только отиралъ слезы отъ радости и вздыхалъ.
— И спросила Богородица,— кто т, что въ огн стоятъ по шею? И отвтилъ архистратигъ,— это т, что мучили и подомъ ли ближняго… И бысть слава велія гонимымъ и убогимъ!— читалъ, глядя въ тетрадь, Пугачовъ:— и всякому помощнику восхваленіе и даръ!
— Такъ, такъ,— произнесъ, кланяясь, Оболяевъ:— а скажи, ваше… то-бишь, Емельянъ Иванычъ… какъ же ты спасся?
— Везд не безъ добрыхъ людей, — отвтилъ Пугачовъ: — изволь, разскажу теб, отпустилъ меня въ Питер изъ-подъ стражи врный офицеръ, Масловъ, а похоронили тамотко, вмсто меня, другаго, помершаго въ то время, простаго солдата.
— Гд же ты скрывался до сей поры?
— Не въ одномъ мст, въ разныхъ, а боле въ Ерусалим и въ Египт, у тамошнихъ, преклонныхъ мн царей, коли слышалъ.
— Потерплъ же ты, родной, какъ подумаешь,— вынесъ всякой тяготы!
— Да, старикъ, было всего. А теперь вижу, вы и вся чернь до краю обижены моею женой.
— Это царицей-то, Екатериною Алексевной?
— Ну, да. Вотъ я не вытерплъ, ршилъ заступиться и всмъ, какъ есть, васъ довольствовать. И хотя не время еще, кажись бы, явиться, да ужь Богъ, видно, привелъ.
Оболяевъ отъ восторга сидлъ ни живъ, ни мертвъ. ‘Экое благо открылось!— повторялъ онъ мысленно:— и у кого, поглядишь, царь-то объявился, изыдетъ отколь? Богоносные Акимъ и Анна… Симеонъ Богопріимецъ, молите о мн, гршномъ раб!’
— Таперича, значитъ, какъ ты узналъ и все, то-есть, должонъ понимать,— сказалъ, помолчавъ, Пугачовъ: — надо начать самое дло… Такъ вотъ что, старина, завтра помой мн блье, нуженъ запасъ, да свинцу нтъ ли? Нарубилъ бы картечи, жеребковъ.
— Все теб, батюшка, будетъ, есть, кажись, завалялся и свинецъ.
— А потомъ, вижу, у тебя бываютъ знакомцы изъ Яицкаго городка?
— Какъ же, вдь, я тамъ сколько годовъ жилъ и кого не знаю!
— Войсковой, или старшинской руки?
— Больше нашей, войсковой.
— Ну, и ладно. Какъ подъдутъ это, выбери мн, кто понадежне, да умнй и проворнй, и объяви имъ, по тайности, про меня.
— Все объявить?
— Придетъ пора, прикажу, только, смотри, скромненько, да умючи — держи языкъ на привязи и ухо востро. Подумай, высмотри и пригласи сюда изъ разумныхъ стариковъ… Я бы съ ними тутъ погуторилъ, а тамъ, Богъ благословитъ, объявлюсь и въ городк.
— Подумаю, выберу и позову.
Утромъ слдующаго дня умётчикъ у колодца старательно вымылъ ‘государево’ блье, развсилъ его по забору, между огородомъ и дворомъ, а пока оно сохло, осмотрлъ телгу и сталъ ладить хомуты, на случай, если знатный гость пожелаетъ куда-либо хать. Пугачова не было видно въ умёт. Онъ розыскалъ у Оболяева свинцу, самъ нарубилъ картечи и, со словами: ‘Мн тутъ негоже, пока на людяхъ!’ — взялъ сухарей, вскинулъ на плечи ружье и пошелъ въ степь, на куропатокъ и турухтиновъ.
Въ этотъ и въ слдующіе дни на постоялый зазжали изъ Яицка кое-какіе козаки. Они, по обычаю, жаловались на свое тяжкое житье и на притсненія вновь поставленныхъ надъ ними командировъ. Умётчикъ толковалъ съ ними, разспрашивалъ ихъ, но ни одному изъ нихъ не ршился открыть ввренной ему тайны.
Возвращаясь въ ночи на постоялый, Пугачовъ разспрашивалъ умётчика, добылъ ли онъ подходящихъ людей, чтобы черезъ нихъ вступить въ сношенія съ Яицкимъ городкомъ. Получая отрицательные отвты, онъ начиналъ терять терпніе и уже подумывалъ о новой перемн мста. Посл признанія Оболяеву, онъ сталъ испытывать необычное ему чувство страха, мучился подозрніями и вмст съ тмъ не могъ побороть въ себ жажды смлаго и безумнаго подвига, вдругъ охватившей вс его помыслы. Останавливаясь въ пол у одинокихъ путниковъ, варившихъ себ близъ дороги кашицу, либо сталкиваясь съ такими же гулёбщиками-охотниками, какъ и онъ, Пугачевъ начиналъ съ ними рчь о тяготахъ и бдствіяхъ чернаго люда и готовъ былъ сдлать имъ то же роковое признаніе. Слова рвались съ его языка, но онъ вспоминалъ недавніе свои аресты и участь Богомолова, и молчалъ, выжидая боле удобнаго случая.
Этотъ случай представился.
Недли полторы спустя, въ Таловой-умётъ завернулъ смышленый, среднихъ лтъ, знакомецъ умётчика, яицкій козахъ, за покупкой у Оболяева лошади, взамнъ украденной у него. Это было вечеромъ, при Пугачов. Послдній уговорилъ умётчика уступить бдному козаку лошадь въ долгъ, причемъ не вытерплъ и, въ присутствіи Оболяева, разсказалъ тому свою тайну. Смущенный этою встью, козахъ вызвался сообщить надежнымъ изъ товарищей о важномъ гост, явившемся на Таловой, и, въ радости, что пріобрлъ лошадь, ускакалъ въ Яицкъ. Прошло еще нсколько времени. Пугачовъ, попрежнему, проводилъ вс дни на охот.
— А что, батюшка, Емельянъ Иванычъ,— сказалъ какъ-то Оболяевъ, когда Пугачовъ, усталый, возвратился къ ночи въ умётъ:— не лучше ли, чмъ здсь попусту ждать подхожихъ людей, хать прямо въ городокъ и объявиться старикамъ, а посл и всему народу?
Пугачовъ на это ничего не отвтилъ.
‘Ужь не прогнвилъ ли я его, непутный, лишнимъ словомъ?— мучился въ ту ночь сомнніями Оболяевъ:— вчно, лшій-те въ горло, хочешь, какъ лучше, а выходитъ невпопадъ!’
— демъ,— вдругъ объявилъ на утро Пугачовъ:— ты давеча ладно сказалъ! только не въ повозк, а верхами, у тебя двое кони, оно легче, да и способне,— коли надо, каждому скрыться.
— Слушаю, надежа! А куда?
— Увидишь.
— Старъ я сталъ,— сказалъ умётчикъ:— да изволь, для тебя ужь потружусь.
Онъ осдлалъ двухъ лошадей, навьючилъ въ торока сна, запасся хлбомъ и надлъ дорожный чапёнь. Гостю онъ далъ другой, запасной зипунъ и новые сапоги. Они выхали за ворота и направились напрямикъ, глухою степью, къ Яику. хали цлый день. Вечерло. До Яика оставалось верстъ тридцать. Путь лежалъ по выжженному солнцемъ, пустынному и дикому бугру. Ршивъ остановиться и покормить лошадей въ долин, бывшей за бугромъ, путники медленно плелись чуть видною проселочною тропинкой. Усталыя лошади, нагибаясь, пощипывали остатки изсохшихъ скудныхъ травъ.
Вдругъ Пугачовъ, хавшій сзади умётчика, поднялся на стременахъ и тревожно сталъ вглядываться впередъ. Его зоркіе глаза различили въ сумеркахъ, на конц бугра, какихъ-то всадниковъ.
— Берегись,— крикнулъ товарищу Пугачовъ:— какіе-то гулёбщики, не старшинской ли стороны?
Дремавшій Оболяевъ вздрогнулъ, торопливо подобралъ поводья, тронулъ коня нагайкой и на немъ сдлалъ по склону бугра большой крутъ. Передній изъ всадниковъ, хавшихъ на встрчу имъ, также сдлалъ вдали кругъ. Это, на язык степныхъ мстъ, значило, что предстояла встрча своихъ, не враговъ. Всадники приблизились. Умётчикъ разглядлъ въ нихъ знакомыхъ яицкихъ козаковъ.
— Куда дете?
— Мы, батюшка, Степанъ Максимовичъ,— отвчали они:— для ловли лисичекъ.
Оболяевъ оглянулся, Пугачовъ изчезъ, точно въ воду канулъ. Недоумвая, какъ и куда онъ могъ такъ скоро и на ровномъ мст скрыться, умётчикъ сталъ разспрашивать козаковъ о Яик.
— Что, ддушка,— отвтилъ старшій изъ охотниковъ:— народъ изморенъ до краю, то за убитаго енарала скли, рвали ноздри и сослали боле ста человкъ, а нын на все войско, за раззоръ и грабежъ, начальство наложило выть, да не по ровну,— съ бднаго больше, съ богатаго меньше, а вс равны… Козаки упираются, а старшинамъ то и на руку, опять изстязанія, въ тюрьмахъ уже мста нтъ и никто не спокоенъ не токмё за себя — и за свою семью.
— Что же вы намрены длать?— спросилъ Оболяевъ.
— Вс въ Яицк ждутъ государя, сказываютъ, появился здсь, гд-то, въ хуторахъ.
— Какъ же вы-то, братцы? экое диво и счастье выпало черни, а вы здите по охотамъ.
— Обднли, надо выть сборщикамъ припасать. Закапканили мы это и выкурили изъ норъ съ полдюжины лисицъ, да все мало.
— Эвоси, — прибавилъ другой изъ охотниковъ, показывая на лисьи шкуры у сдла:— въ Пахоміевъ скитъ отвеземъ, заказывалъ на шубейку старецъ Филаретъ.
— Дома ли старецъ-то?
— А гд ему быть? Видли, какъ хали на ловлю, съ паски шелъ.
Путники разминулись. Оболяевъ выждалъ, пока козаки скрылись въ темнот, осмотрлся во вс стороны, слзъ съ сдла и свистнулъ. Ему никто не отвтилъ. ‘Да куда же онъ длся?— думалъ о своемъ гост Оболяевъ:— либо онъ, по какому слову сквозь землю ушелъ, либо его крыла какія унесли?’ Онъ хотлъ еще разъ свистнуть — и обомллъ. Въ темнот послышался тихій шелестъ по сухой трав. ‘Съ нами крестная сила!’ — прошепталъ умётчикъ, собираясь снова влзть на сдло и ускакать. На него лицомъ къ лицу надвинулось что то высокое и косматое.
— Боже! да это ты, Емельянъ Ивановичъ!— проговорилъ онъ, разглядвъ подъхавшаго на кон Пугачова:— ну, и проворенъ же ты, да ловокъ, точно втромъ тебя сдуло, а я это съ охотниками толковалъ.
— Все я слышалъ тутъ недалеко изъ кустовъ, — въ раздумьи отвтилъ Пугачовъ:— пошла молва, не поймаешь ее теперь. Тотъ козакъ, видно, оповстилъ… На Яикъ намъ уже не хать, а навдаемся въ Мечетную, въ скиты, старецъ Филаретъ мн давній благойріятель.
— Для чего, батюшка?
— Письменные люди теперь мн нужны — бумаги, манифесты писать, а тамъ, между старцами, ихъ вдоволь. Туда же вызовемъ и главнйшихъ изъ войска.
Спустившись въ долину и переночевавъ тамъ, Оболяевъ и Пугачовъ утромъ напоили подкормленныхъ лошадей, взяли влво и снова прямикомъ, черезъ пустынный сыртъ, пустились въ Мечетную. Солнце того дня еще не заходило, когда они увидли крылья мельницы и крайніе заборы раскольничьяго Пахоміева скита, стоявшаго на берегу Иргиза.
Пугачовъ подъхалъ ко двору игумена Филарета. Оболяевъ послдовалъ за нимъ. Оба они въхали въ ворота скита. Но едва Пугачовъ слзъ на-земь и началъ подъ навсомъ, близъ колодца, разсдлывать коня, съ околицы послышалась погоня. Монастырскіе старцы съ тревогой выходили изъ келій.
— Бги, хоронись, — сказалъ Пугачову вышедшій изъ трапезной знакомый ему пекарь:— слышишь топотню?— это ищутъ тебя.
Пугачовъ бросилъ лошадь и только что хотлъ уйти, какъ его обхватили чьи-то сильныя руки.
— А, куманёкъ!— произнесъ, выступивъ изъ за колодца, одинъ изъ мечетцевъ, видвшій Пугачова въ Яицк: — теперь уже не уйдешь, выборный разсудитъ.
Путачовъ изловчился, вырвался изъ его рукъ и такъ толкнулъ его въ грудь къ колодцу, что тотъ съ размаха упалъ навзничь черезъ срубъ. Пока упавшій барахтался въ неглубокой вод, Пугачовъ оглянулся, подбжалъ къ плетню, перескочилъ черезъ него въ скитскій огородъ и, какъ кошка, прыгая и мелькая блою рубахой въ лопушник и крапив, добжалъ до спуска къ Иргизу. Онъ спрыгнулъ въ лодку, стоявшую у берега, переплылъ на другой берегъ рки, втащилъ лодку въ камышъ и скрылся въ густомъ прибрежномъ лсу.
‘Не робй, Емёля,— думалъ онъ, запыхавшись и едва переводя духъ:— твоя стёжка еще не исхожена!’
Емельянъ слышалъ за собой погоню и крики выборнаго и мужиковъ, искавшихъ его по кельямъ, сараямъ и погребамъ. Его не нашли. Углубясь въ лсъ, онъ залегъ въ его гущин. Здсь онъ дождался ночи, украдкой, въ темнот, снова пробрался къ берегу, слъ надъ крутизной, въ трав, и сталъ смотрть и слушать. Все было тихо въ скиту и въ монастырской слободк.
‘Ушелъ, а чуть опять не попался!— разсуждалъ Пугачовъ:— близка была гибель… Нтъ, теперь уже дешево не продамъ себя… Не съ старцами и не съ гулёбщиками вести дло, — надо звать выборныхъ отъ всего войска, да не въ такую толчею, какъ здсь, а сперва, по тайности, въ иное, укромное мсто… Нужно поднять все козачество… Время приспло, ждутъ царя старъ и младъ,— надо ему придти’.
Пугачовъ вытащилъ лодку изъ камыша, снова переплылъ черезъ рку и пробрался въ монастырскій дворъ. Онъ бережно прошелъ подъ навсъ, отыскалъ тамъ и осдлалъ своего коня, тихо вывелъ его, мимо спавшихъ конюховъ, за ворота, слъ на него и умчался въ степь. Едва разсвло, онъ опять уже былъ въ Таловомъ умёт. Усталый, съ сердитымъ, обвтреннымъ лицомъ и въ намокшей отъ пота рубах, онъ молча слзъ съ дымившейся, едва живой лошади и ввелъ ее во дворъ…
… Уйдя изъ умёта, Пугачовъ, съ новыми сообщниками, доскакалъ къ вечеру до вершины глубокаго степнаго оврага, поросшаго лсомъ. Они пустили верховыхъ лошадей на траву, по откосу оврага, а сами сли подъ деревомъ, закусили и прилегли. Степь и оврагъ окончательно стемнли. До восхода мсяца было еще далеко. Все стихло. Слышалось только переступаніе ногъ, да фырканье спутанныхъ коней, пасшихся по скату оврага. Свжая августовская ночь давала себя чувствовать. Путники укрылись съ головой попонами. Пика лежалъ рядомъ съ Пугачовымъ, остальные двое отъ нихъ поодаль. Прошло съ часъ. Чика пошевелился. Высунувъ голову изъ-подъ попоны, онъ прислушался: Мясниковъ и Шигаевъ храпли, Пугачовъ лежалъ молча. ‘Наврное, не спитъ, — подумалъ о немъ Чика: — да и какъ ему теперь спать, то ли въ голов?’
— Ваше величество, ты не спишь?— спросилъ онъ въ полголоса, тронувъ Пугачова за плечо.
Емельянъ приподнялся, звнувъ и протиралъ глаза. Чика прислъ возл него на корточкахъ.
— А что, батюшка, о чемъ я тебя спрошу, — произнесъ Чика:— не прогнвайся и не поставь въ укоръ.
— Говори, не бойся.
— Не въ опаск дло, а вотъ…— началъ Чика и замолчалъ.
‘Что онъ затваетъ?’ — подумалъ Емельянъ.
— Насъ только двоечко теперь,— продолжалъ Чика:— никто какъ есть насъ не слышитъ… Скажи, только по истинной правд, кто ты, въ самомъ дл, такой?
— Извстно, кто… вашъ государь.
— Прости, кормилецъ! мы, вдь, людишки темные, не знаемъ, какъ слово молвить, какъ ссть и встать. Видли тебя иные и опознали въ городк и въ свиту, да и баютъ совсмъ уже несуразное.
— Что же говорятъ?
— Быдто ты не царь,— проговорилъ Чика:— а донской козакъ,— ну, просто, мужикъ… Емельянъ Пугачовъ.
— Врешь, дуракъ!— вскрикнулъ, не помня себя, Емельянъ.
— Тише, батюшка, что ты! еще разбудишь товарищей, — спокойно произнесъ Чика:— а лучше скажи ты мн по-истин… Отъ людей, вдь, схоронишься, отъ Бога не утаишь!
Сильное волненіе охватило Пугачова. Онъ остолбенлъ и ршительно не зналъ, что отвтить. ‘Такъ и есть,— думалъ онъ:— этотъ скуластый все понялъ и обсудилъ… Высмотрлъ, выслдилъ, стоглазый, и теперь я у него въ рукахъ. Не захочетъ — погубитъ, захочетъ — вознесётъ’. Емельянъ робко осмотрлся кругомъ. Мсяцъ началъ вырзываться изъ-за вершины деревьевъ. Степь далеко освтилась.
— Никому не скажешь?— прошепталъ, нагнувшись къ Чик, Емельянъ.
— Вотъ-те крестъ.
— Побожись.
— Убей Богъ.
— На образ поклянись… чтобы ни на семъ свт, ни на томъ счастья теб не было!
Чика вынулъ изъ-за пазухи тльный крестъ и, повторяя слова Емельяна, поклялся на немъ.
— Ну, ладно,— проговорилъ Емельянъ:— помни, я точно не царь, а донской козакъ Пугачовъ… принялъ на себя государево имя, чтобъ помочь козачеству и всей черни…
— А намъ, кормилецъ, того, вдь, и надо!— сказалъ Чина:— лишь бы смлость, да смётка, что съ того, что ты не царь, а мужикъ? Изъ грязи слпимъ князи, и ужь за тебя, Емельянъ Ивановичъ, тоже попомни, вотъ какъ постоимъ! Одёжа, знамена теб нужны,— вотъ какія снарядимъ, писаря — указы да манифесты писать — и того, да какого, не печалься, найдемъ.
Сказавъ это, Чика всталъ и подошелъ къ спавшимъ товарищамъ.
— Максимъ Григорьичъ, Тимоей!— сказалъ онъ громко, расталкивая ихъ:— вставайте, други! Его величество, нашъ свтлый государь, изволитъ хать въ путь.
Козаки растревожили лошадей, оправили на нихъ сбрую и сли на нихъ. По передразсвтному, острому холодку всадники быстро понеслись по пути къ Усих и дале къ Яику.
О томъ, что длалось на Таловомъ-умёт и въ сосднихъ степныхъ тайникахъ, въ то время еще не доходило встей не только до Петербурга или до Москвы, но даже до ближайшихъ по Волг мстностей, какъ Саратовъ и Пенза. Жизнь везд шла своимъ чередомъ. Начинавшійся пожаръ тллъ еще, въ вид крохотной искры, подъ пепломъ.