ПЕРИКЛЪ.
I.
II.
III.
IV.
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/zel1.jpg)
V.
VI.
VII.
Перикл (Шекспира), Зелинский Фаддей Францевич, Год: 1904
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Мы знаемъ и любимъ Шекспира, главнымъ образомъ, какъ творца ‘Гамлета’ и ‘Лира’ — его ‘Периклъ’ мало кому извстенъ. Напротивъ, его современники видли въ немъ главнымъ образомъ автора ‘Перикла’. Еще при его жизни эта пьеса была предметомъ величайшаго восторга (а much admired play), a въ одной, впрочемъ, неважной поэм, появившейся ровно черезъ тридцать лтъ посл его смерти, авторъ характеризуетъ поэта въ слдующихъ словахъ: ‘Съ Софокломъ мы можемъ сравнить великаго Шекспира, никогда не было y Аристофана такого полета фантазіи, какъ y него, доказываетъ это его ‘Периклъ, принцъ Тирскій’.
Если спросить о причин этого столь страннаго и поучительнаго явленія, этого столь ршительнаго вердикта современниковъ, кассированнаго потомствомъ, то отвтъ не можетъ быть сомнительнымъ: ‘Периклъ’ плнилъ своихъ зрителей не оригинальностью и тщательностью характеристикъ, не тонкостью психологическаго анализа, не потрясающимъ трагизмомъ положеній, a только интересомъ своей фабулы. Но именно фабула и не была собственностью Шекспира, она заимствована имъ, хотя и косвенно, изъ любопытной книжки, возникшей еще въ античную эпоху и съ тхъ поръ непрерывно, въ теченіе четырнадцати вковъ, составлявшей любимое развлеченіе читающей публики Европы. Эта книжка — безъименная ‘Исторія Аполлонія царя Тирскаго’. Съ этого первоисточника шекспировской драмы мы и должны начать.
Вотъ, прежде всего, его содержаніе.
Жилъ нкогда Антіохъ, царь Антіохіи получившей отъ него свое имя, отецъ единственной дочери, первой въ мір красавицы. Воспылавъ преступной страстью къ ней и добившись, хотя и путемъ насилія, своей цли, онъ ршилъ придумать благовидный предлогъ, чтобы не выдавать ея замужъ, для этого онъ веллъ объявить, что всякій женихъ его дочери долженъ ршить предложенную имъ загадку, съ тмъ, чтобы, въ случа неудачи, поплатиться жизнью. Много князей и вельможъ погибло такимъ образомъ, наконецъ изъ Тира явился знатный юноша Аполлоній свататься за царевну. Антіохъ предложилъ ему загадку про свой собственный грхъ, Аполоній ее разгадалъ, но царь не согласился съ его ршеніемъ и далъ ему тридцать дней для приготовленія къ новой попытк. Юноша, однако, y котораго охота стать царскимъ зятемъ посл такого открытія пропала, до 30 дней истеченія бжалъ въ Тиръ, a оттуда — предвидя, что разгнванный царь не простить ему его прозорливости — на корабл, нагруженномъ хлбомъ, въ открытое море. Его опасенія оказались справедливыми: Антіохъ поручилъ врному служителю, Таліарху, извести Аполлонія, но когда Таліархъ явился въ Тиръ, Аполлонія тамъ уже не было. Пришлось Антіоху удовольствоваться назначеніемъ высокой награды тому, кто принесетъ голову Аполлонія. Тмъ временемъ Аполлоній пріхалъ въ Тарсъ, здсь онъ встртилъ своего гостепріимца (hospes), тарсскаго гражданина Странгвилліона (Stranguillio, латинское искаженіе греческаго имени Strongylion), который ему разсказалъ про царящій въ город голодъ. Аполлоній дешево продалъ гражданамъ свой запасъ и вырученную сумму употребилъ на нужды города, за что граждане поставили ему статую на площади, но такъ какъ Тарсъ находился слишкомъ близко къ царству Антіоха, то Аполлоній счелъ за лучшее оставить его и отправиться въ киренское Пятиградіе (Pentapolis, т. е союзъ пяти городовъ на Малой Сирт, главнымъ изъ которыхъ была Кирена, позднйшіе писатели, включая Шекспира, приняли слово Pentapolis за имя собственное города).
На пути въ Кирену, въ извстной своими опасностями Малой Сирт, Аполлонія настигла буря, корабль погибъ, его одного волны вынесли на берегъ. Рыбакъ радушно его принялъ, далъ ему половину своего плаща и отправилъ въ Кирену. Тамъ какъ разъ, по желанію царя Архестрата, происходило состязаніе въ игр въ мячъ. Аполлоній всхъ побдилъ, былъ приглашенъ къ царской трапез и дло кончилось тмъ, что онъ сталъ зятемъ киренскаго царя. Немного спустя Антіохъ съ дочерью были убиты молніей, и антіохійскіе граждане избрали царемъ Аполлонія, пришлось послднему опять пуститься въ плаваніе, этотъ разъ съ молодой, беременной женой. Еще во время плаванія царица родила дочь и вслдъ за тмъ впала въ летаргическое состояніе, такъ какъ суеврные матросы не терпли присутствія мертвой на корабл, то Аполлоній уложилъ мнимую покойницу въ ящикъ, вмст съ грамотой и грудой золота, и опустилъ его въ море. Но мысль о царской власти ему опротивла: желая облегчить свое горе странствованіями, онъ захалъ въ Тарсъ, передалъ новорожденную съ ея кормилицей и богатымъ приданымъ своимъ гостепріимцамъ Странгвилліону и его жен Діонисіад и просилъ ихъ воспитать ее какъ свое родное дитя и назвать, по имени города Тарса, Тарсіей, посл этого онъ отправился странствовать.
Между тмъ ящикъ съ тломъ жены Аполлонія пригнало къ Эфесу, гд его нашелъ старый врачъ, Херемонъ. Грамота гласила, чтобы тотъ, кто найдетъ ящикъ, половину золота употребилъ бы на похороны, a другую оставилъ-бы себ, и Херемонъ со своимъ ученикомъ уже собирался сжечь найденную на костр, какъ вдругъ ученикъ замтилъ въ ней слды жизни. Вскор удалось привести ее въ сознаніе: воскресшая царица пожелала быть принятой въ число жрицъ знаменитой эфесской Діаны, что и было ей разршено.
Прошло съ того времени много лтъ. Тарсія стала прекрасной и искусной во всхъ женскихъ работахъ двой, ея кормилица состарилась, видя, что смерть приближается, она открыла царевн тайну ея происхожденія, вскор затмъ она умерла. Діонисіада не любила Тарсію, которая во всемъ затмевала ея родную дочь, посл смерти кормилицы она ршила избавиться отъ нея и приказала своему рабу убить ее, воспользовавшись для этого одной изъ ея прогулокъ на морской берегъ къ могил кормилицы. Рабу, однако, не удалось исполнить своего намренія: пираты на него напали, отняли y него Тарсію и увезли ее на островъ Лезбосъ, въ городъ Митилену, чтобы продать ее тамъ, какъ рабу. Купить ее пожелали двое, вельможа Аинагоръ и сводникъ, досталась она послднему. Настало для Тарсіи тяжелое время, но все же ей удалось тронуть приходившихъ къ ея хозяину гостей — первымъ былъ Аинагоръ — и упросить ихъ пощадить ея невинность. Послднимъ былъ тронутъ ея хозяинъ, онъ разршилъ Тарсіи зарабатывать деньги пснями и музыкой.
Около этого времени Аполлоній захалъ въ Тарсъ, чтобы узнать о судьб дочери. Діонисіада, считавшая Тарсію убитой и воздвигшая ей даже памятникъ, призналась мужу въ своемъ преступленіи, оба ршили сказать Аполлонію, что его дочь умерла. Убитый горемъ Аполлоній приказалъ запереть себя въ самомъ темномъ уголку корабля и пустить послдній по втру, надясь, что смерть избавитъ его отъ опротиввшей жизни. Корабль занесло въ Митилену, гд его замтилъ Аинагоръ, узнавъ о тяжелой душевной болзни хозяина, онъ былъ пораженъ совпаденіемъ его имени съ именемъ отца Тарсіи и веллъ послать за ней, чтобы она своими пснями его развеселила. Долго это ей не удавалось, наконецъ въ своемъ отчаяніи она спла ему псню про себя и свои страданія. Такимъ образомъ Аполлоній узналъ свою дочь, онъ вернулся къ людямъ, снялъ траурное платье и выдалъ Тарсію за Аинагора (сводника граждане наказали по заслугамъ). Вскор затмъ Аполлонію приснился вщій сонъ: ему явилась Діана и приказала отправиться въ ея эфесскій храмъ и тамъ передъ жертвенникомъ громко разсказать свою судьбу, онъ исполнилъ ея приказаніе и въ старшей жриц узналъ свою жену. Заключеніе романа образуетъ разсказъ о томъ, какъ Аполлоній занялъ царскій престолъ въ Антіохіи, какъ онъ сдлалъ своего зятя Аинагора царемъ Тира, какъ въ Тарс были побиты камнями Странгвилліонъ и Діонисіада, и какъ возрадовался царь киренскій Архистратъ, увидвъ своихъ дтей живыми и счастливыми.
Романъ объ Аполлоніи какъ въ цломъ, такъ и во многихъ частностяхъ напоминаетъ обычную схему греческихъ романовъ, этихъ послдышей греческой литературы. Любовь, разлука влюбленныхъ и окончательное ихъ соединеніе — вотъ общая большинству ихъ формула, при этомъ разсказъ о разлук разнообразится всевозможными приключеніями героя и героини (къ которымъ здсь прибавлено еще и третье лицо — дочь героя и героини). Романъ любви и приключеній — таковымъ былъ романъ въ античную эпоху. Таковымъ остался онъ и вплоть до 19 вка, ‘Помолвленные’ Манцони — одинъ изъ послднихъ классическихъ примровъ. Что касается частностей, то къ излюбленнымъ романическимъ мотивамъ древности принадлежатъ: пираты, летаргическій сонъ, приключенія цломудренной героини въ притон разврата, признаніе въ храм. Оригинальнымъ можетъ показаться мотивъ кровосмсительной связи Антіоха, зато онъ введенъ довольно неорганически. Что касается мотива загадки, то это очень распространенный, если не романическій, то сказочный мотивъ.
Былъ ли нашъ романъ оригинальнымъ латинскимъ произведеніемъ, или переводомъ съ греческаго — сказать трудно, къ послднему мннію склоняется El. Klebs, авторъ новйшаго, очень цннаго изслдованія о нашемъ роман и его судьбахъ въ средніе и новые вка (Die Erzhlung von Apollonius aus Tyrus. Берлинъ 1899). Во всякомъ случа оригиналъ былъ написанъ еще до 4 в. по Р. X., онъ сдлался быстро любимцемъ читающей публики и испыталъ столько метаморфозъ, сколько ни одно литературное произведеніе ни до ни посл него. Первой метаморфозой была попытка охристіанить нашъ романъ: не Діана, a ангелъ является Аполлонію во сн. Тарсія проситъ своего убійцу дать ей передъ смертію помолиться Богу и т. д. Чмъ дальше, тмъ боле прогрессировала эта христіанизація, въ то же время традиція романа раздвоилась, об редакціи то списывались отдльно, то переплетались между собой и образовывали новые, смшанные тексты. A въ средніе вка пошли и переработки — сначала на латинскомъ язык. Изъ нихъ насъ особенно интересуетъ переработка Готфрида Витербскаго, нотаріуса императора Фридриха Барбароссы, написавшаго въ 1185—91 г.г. своеобразную всемірную исторію подъ заглавіемъ ‘Pantheon’ въ особаго рода тристихахъ (соединеніе двухъ гексаметровъ съ однимъ пентаметромъ), въ составъ этой всемірной исторіи y него входила и исторія Аполлонія, причемъ онъ романическаго Антіоха отожествилъ съ историческимъ, извстнымъ изъ исторіи Аннибала. Исторія передана y него въ очень сжатомъ вид, всего въ пятнадцати тристихахъ, есть и немало измненій, которыя не остались безъ вліянія на позднйшихъ переработкахъ. Аполлоній является y него съ самаго начала царемъ, ‘Транквиліонъ’ вмст со своей женой ‘Діонисіей’ злоумышляетъ противъ Тарсіи, и т. д. Въ окончательной редакціи Готфридъ расширилъ нсколько свой эпизодъ, назвалъ сводника Леониномъ, жену Аполлонія Клеопатрой и ввелъ нсколько маловажныхъ вставокъ. — Но латинскія переработки не могли всхъ удовлетворить, появились испанскія, французскія, нмецкія, итальянскія, греческія и, что насъ особенно интересуетъ, англійскія. Изъ послднихъ наиболе важна для насъ та, которую самъ Шекспиръ назвалъ своимъ источникомъ — переработка Джона Гоуера (Gower), современника и друга Чосера. Въ своей поэм подъ заглавіемъ Confessio amantis, онъ воспользовался, какъ примромъ преступной любви, исторіей нашего Аполлонія, своимъ источникомъ онъ выставляетъ ‘хронику, называемую Пантеономъ’, отсюда англійскіе критики вывели заключеніе, что Гоуеръ составилъ свой разсказъ единственно по Готфриду Витербскому — чему противорчатъ, однако, многочисленныя заимствованія изъ ‘исторіи Аполлонія’, касающіяся такихъ подробностей, которыя совсмъ пропущены y Готфрида. Итакъ, Гоуеръ пользовался двумя источниками — Готфридомъ и ‘исторіей’. Разсказъ написанъ четырехстопными ямбами, Аполлоній названъ (для удобства размра) Аполлиномъ, Таліархъ (по ошибк) — Таліартомъ, введенъ другъ Аполлонія, Hellican(us) (передлано изъ Hellenicus, имени одной третьестепенной личности въ ‘исторіи’), Діонисія названа Діонизой, Тарсія — Таисой и т. д. Небезынтересна метаморфоза, происшедшая съ именемъ дочери Странгвилліона. Въ первоначальной редакціи она безыменна, въ нкоторыхъ изъ позднйшихъ редакцій ей дано имя, символизирующее ревность ея матери, именно Philotimia, Гоуеръ, очевидно ошибившись въ чтеніи, назвалъ ее Philotenna, отсюда произошло уже совершенно варварское Philoten, которое она носитъ y Шекспира. Конечно, такія недоразумнія произошли не въ однихъ только именахъ, приведемъ слдующій образчикъ, показывающій, какъ иногда возникаютъ поэтическіе мотивы (Klebs, стр. 468). Согласно подлинной ‘исторіи’ врачъ Херемонъ, призвавъ къ жизни царицу, удочерилъ ее (filiam sibi adoptavit) — что было необходимо, такъ какъ оставаясь чужестранкой, она не могла бы быть жрицей эфесской богини. Между тмъ въ средневковой латыни sibi значитъ и ‘себ’ и ‘ей’, понимая выписанную фразу въ послднемъ смысл, Гоуеръ говоритъ про своего врача ‘Серимона’, что онъ предложилъ цариц ‘свою собственную дочь, чтобы она y нея служила, пока об будутъ жить’. Шекспиру это предложеніе показалось, повидимому, слишкомъ великодушнымъ: y него (д. 3, сц. 4) дочь Серимона замнена племянницей (a niece of mine shall there attend you). — Крупныхъ измненій въ самой фабул Гоуеръ не произвелъ, она сильно пострадала y него вслдствіе пропуска разговоровъ дйствующихъ лицъ латинскаго подлинника съ ихъ жизненнымъ, подчасъ юмористическимъ реализомъ: y него все вышло гладко, однообразно и рутинно. Среда полуязыческая, полухристіанская, между прочимъ жена Аполлонія длается y него въ Эфес игуменьей. Вообще не подлежитъ никакому сомннію, что въ настоящее время поэма Гоуера была бы точно такъ же забыта, какъ и масса другихъ посредственныхъ поэмъ этой эпохи, если бы не случайное обстоятельство, что она была источникомъ Шекспировскаго ‘Перикла’.
Впрочемъ, говоря о ‘Перикл’ Шекспира мы выражаемся не вполн точно съ точки зрнія новйшей критики, по ея вердикту — съ которымъ спорить трудно — Шекспиръ былъ не авторомъ, a только окончательнымъ редакторомъ нашей драмы, но все же редакторомъ очень самостоятельнымъ, вложившимъ не мало собственнаго труда въ чужое произведеніе. Скептицизмъ этотъ сравнительно недавняго происхожденія: въ эпоху самого Шекспира, да и нсколько десятилтій посл его смерти, публика благодушно восторгалась причудливой драмой, нимало не сомнваясь въ томъ, что она была роднымъ дтищемъ ея любимца. Поздне, когда интересъ къ наивнымъ сказкамъ прошелъ, недостатки ‘Перикла’ были замчены, но ихъ объясняли предположеніемъ, что онъ былъ юношескимъ произведеніемъ великаго драматурга: Драйденъ (1675 г.) въ пролог къ ‘Цирце’ Чарльза Дэвенанта, проводя мысль о трудности съ перваго раза написать совершенную вещь, намекаетъ на Бена Джонсона и Флетчера, которые тоже не сразу написали своихъ ‘Вольпоне’ и ‘Арвака’, и продолжаетъ такъ: ‘Даже муза Шекспира первымъ родила Перикла — князь Тирскій былъ старше Мавра (т.-е. Отелло). Увидть хорошую первинку, значитъ, увидть чудо, розы не цвтутъ о Рождеств’. Но это предположеніе ошибочно: во-первыхъ, хронологическія данныя, о которыхъ рчь будетъ тотчасъ, его не допускаютъ, a во-вторыхъ, недостатки ‘Перикла’ существенно разнятся отъ тхъ, которые мы наблюдаемъ въ дйствительно юношескихъ драмахъ Шекспира. Къ тому же, и постороннія соображенія наводятъ насъ на мысль, что первоначальнымъ авторомъ ‘Перикла’ былъ другой поэтъ, и даже позволяютъ догадываться объ его имени.
Прежде всего, хронологія ‘Перикла’ довольно точно опредляется слдующими, чисто вншними данными. Въ первомъ его изданіи, появившемся въ 1609 г., онъ названъ ‘новой пьесой’ (the late… play), стало быть, онъ не могъ быть написанъ задолго до этого года. Къ тому же мы знаемъ, что въ 1608 г. издатель Блоунтъ внесъ нашу драму, вмст съ ‘Антоніемъ и Клеопатрой’, въ списки книгоиздательской гильдіи, какъ имющую быть изданной имъ, это — самый ранній слдъ существованія ‘Перикла’. ‘Между тмъ, справедливо замчаетъ Деліусъ (Shakespeare-Jahrbuch, III, 173), такая популярная драма, какъ ‘Периклъ’, пользовавшаяся такой выдающеюся и притомъ такой постоянной любовью публики, наврное оставила бы и боле ранніе слды, если бъ только она была поставлена раньше’. Итакъ, мы допускаемъ — въ согласіи съ Деліусомъ и наиболе авторитетными критиками Шекспира, — что ‘Периклъ’ былъ впервые поставленъ приблизительно въ 1608 г., т. е. что онъ принадлежалъ къ позднимъ драмамъ Шекспира, имя своими старшими братьями и ‘Гамлета’, и ‘Лира’, и ‘Отелло’.
Старшими, да, но не вполн родными: мы уже намекнули на полушекспировскій, такъ сказать, характеръ нашей пьесы. Оставляя въ сторон внутреннія улики — мы отчасти къ нимъ вернемся при анализ драмы, — мы не можемъ не придать значенія тому факту, что въ первомъ полномъ изданіи Шекспира 1623 г. ‘Периклъ’ отсутствуетъ, повидимому, составители этого изданія не считали себя вправ распоряжаться ‘Перикломъ’ какъ полной литературной собственностью издаваемаго ими автора. Но это еще не все: путемъ очень остроумной комбинаціи Деліусу — которому мы слдуемъ въ этой глав — удалось опредлить имя Шекспирова сотрудника, a новйшіе критики (Флэ, Бойль) привели новыя доказательства въ пользу этой комбинаціи.
Дло въ томъ, что въ томъ же 1608 г. нкто Джорджъ Уилькинсъ выпустилъ повсть подъ слдующимъ, по обычаю того времени неуклюжимъ заглавіемъ: ‘Горестныя приключенія Перикла, князя Тирскаго. Подлинный пересказъ драмы о Перикл, каковой она была недавно представлена {Presented. Слово ‘представлена’ здсь надо понимать въ особомъ значеніи: presenter’омъ назывался въ англійской драм тотъ, кто ее объяснялъ публик, какъ это длалъ Гамлетъ при представленіи пантомимы или Пигва въ ‘Сн въ лтнюю ночь’. Такова дйствительно въ ‘Перикл’ роль Гоуера.} почтеннымъ стариннымъ поэтомъ Джономъ Гоуеромъ’. Это, дйствительно, довольно точный пересказъ нашей драмы, тмъ боле странно, что Уилькинсъ называетъ его въ предисловіи: ‘бднымъ дтищемъ своего мозга’ (a poor infant of my braine). Конечно, при крайней растяжимости понятія литературной собственности возможно, что невзыскательный писатель и пересказъ драмы въ новеллистической форм счелъ достаточнымъ проявленіемъ поэтическаго творчества, но въ томъ то и дло, что Уилькинсъ такимъ невзыскательнымъ писателемъ не былъ. Онъ и самъ былъ драматургомъ, сохранившаяся его драма подъ заглавіемъ ‘Несчастья насильственнаго брака’ (the miseries of inforst marriage), хотя и не даетъ высокаго понятія объ его талант, но все же доказываетъ его несомннную писательскую самостоятельность. Но это еще не все: только что упомянутая драма Уилькинса и по содержанію, и по языку, и по техник сильно напоминаетъ нешекспировскія части какъ ‘Перикла’ (т.-е главнымъ образомъ, первые два акта), такъ и ‘Тимона Аинскаго’. Особенно убдительную, хотя и вншнюю улику указалъ Fleay: это — число римованныхъ стиховъ какъ въ обихъ частяхъ ‘Перикла’, такъ и y Уилькинса. Ихъ всего 14 въ послднихъ трехъ актахъ противъ 195 въ первыхъ двухъ: и это послднее число вполн соотвтствуетъ манер Уилькинса. Впрочемъ, не мене убдительное и боле интересное соображеніе высказалъ Клебсъ въ упомянутой выше книг, a такъ какъ оно касается отношенія авторовъ ‘Перикла’ къ своимъ источникамъ, то будетъ полезно сказать о немъ подробне.
Изъ самой драмы видно, что источникомъ ея былъ главнымъ образомъ Гоуеръ: не даромъ его духъ приглашается въ первомъ пролог ‘вновь спть псню, давно имъ проптую’. Но мнніе, будто онъ былъ единственнымъ ея источникомъ, ошибочно: сравненіе ‘Перикла’ съ Гоуеромъ съ одной стороны и ‘исторіей’ Аполлонія съ другой доказываютъ намъ, что авторами была привлечена также и эта послдняя, a именно въ передлк Туэйна (Twine), который читалъ ее въ знаменитомъ сборник 14 вка, озаглавленномъ ‘Gesta Romanorum’. Такимъ образомъ генеалогія нашего ‘Перикла’ представляется въ слдующемъ вид:
Кстати: переводъ Туэйна появился въ 1600—1608 г. новымъ изданіемъ, такъ что и это обстоятельство говоритъ въ пользу принятой нами хронологіи ‘Перикла’. — Итакъ, авторы Перикла пользовались двумя источниками — но неодинаково. Уилькинсъ явно предпочитаетъ Гоуера, Шекспиръ столь же замтно старается замнить его первоисточникомъ, т.-е. самой ‘исторіей’ въ передлк Туэйна (Клебсъ, стр. 477).
Сказаннаго достаточно для посвященія читателя-неспеціалиста во вншнюю такъ сказать обстановку ‘Перикла’, приступая къ анализу и характеристик самой драмы, мы повторяемъ высказанное въ самомъ начал нашего очерка предостереженіе — что онъ будетъ имть дло съ поэмой, очень популярной въ свое время, но очень мало соотвтствующей вкусамъ нашей образованной публики. Наша публика отвергла даже романъ приключеній — еще мене въ состояніи она выносить вольную технику нанизанныхъ одно на другое приключеній въ драм, этомъ сосредоточенномъ единствомъ дйствія, характеровъ, идеи, литературномъ произведеніи.
Вотъ тутъ то и слдуетъ остерегаться увлеченій и несправедливости. То требованіе къ драм, которое ставимъ мы подъ косвеннымъ вліяніемъ античной трагедіи, не ставилось къ англійской драм въ эпоху Возрожденія: для этого ея связь съ безформенными моралитетами среднихъ вковъ была слишкомъ велика. Съ точки зрнія этой эпохи обработать въ драматической форм исторію Аполлонія было въ принцип ничуть не рискованне, чмъ обработать исторію какого-нибудь англійскаго короля изъ хроники Голиншеда. Разница если и была, то чисто количественная, a для того, чтобы уложить этотъ количественный излишекъ въ рамку драмы, можно было прибгнуть къ довольно простому средству, не разъ практиковавшемуся на англійской сцен — a именно, къ соединенію эпическаго повствованія съ драматическимъ дйствіемъ. Чего нельзя было представить на сцен, то могъ разсказать прологистъ: изрдка можно было придти на помощь его сухому разсказу пантомимой. Такъ и было сдлано, это можетъ намъ не нравиться, но не слдуетъ упрекать автора — будь это Уилькинсъ или Шекспиръ — въ томъ, что по обычаямъ его эпохи вовсе не было недостаткомъ. Прологистомъ авторъ избралъ Гоуера, это было данью благодарности тому поэту, который былъ его главнымъ источникомъ. A разъ ршившись вывести на сцену этого представителя ранней англійской поэзіи, авторъ соблюлъ и внутреннее правдоподобіе въ тхъ рчахъ, которыя онъ ему влагаетъ въ уста. Правда, онъ не заставляетъ его говорить языкомъ эпохи Плантагенетовъ, но онъ пользуется тмъ же четырехстопнымъ ямбомъ, которымъ написана и ‘Исповдь влюбленнаго’, воспроизводитъ тотъ же однообразный былинный стихъ, который такъ быстро надодаетъ намъ въ ней, мало того — онъ подражаетъ своему образцу и въ его беззаботности относительно римъ. Критики не преминули вмнить ему эту беззаботность въ вину, они цитируютъ взапуски, какъ ужасающій примръ, заключительное двустишіе изъ пролога къ IV дйствію:
Dionyza doth appear
With Leonine, a murderer.
(въ перевод эта особенность, разумется, пропадаетъ), но они забываютъ при этомъ, что, если бы мы имли здсь неряшливость самого автора, a не сознательное подражаніе образцу, то она проявилась бы и въ тхъ 195 римованныхъ стихахъ, которые встрчаются въ первыхъ двухъ актахъ драмы. Нтъ, авторъ здсь несомннно архаизируетъ, a этотъ архаизмъ — столь же несомннно нешекспировская черта.
Вообще же объ этихъ прологахъ мало можно сказать хорошаго, они скучноваты, многословны и часто повторяютъ извстное намъ уже изъ самаго дйствія. Но вотъ занавсъ поднимается, передъ нами событія, дйствія, живыя рчи, характеры. Что сказать о нихъ?
На первыхъ порахъ — тоже немного утшительнаго. Мы въ Антіохіи, передъ нами — Антіохъ съ дочерью и Аполлоній. То есть, нтъ: не Аполлоній, a Периклъ, это переименованіе требуетъ объясненія. Аполлоній такъ же мало годился для пятистопнаго ямба Уилькинса, какъ и для четырехстопнаго Гоуера, этотъ послдній, поэтому, передлалъ его в Аполлина, почему нашъ авторъ не послдовалъ его примру? Скажутъ: филологическая совсть шевельнулась. Конечно, Аполлинъ — совершенно невозможное имя, но оно ничуть не хуже Діонизы (вм. Діонисіи), не говоря уже о Thaise и Philoten. Нтъ, причина была другая: въ т времена пользовалась широкой извстностью поэма Сиднея ‘Аркадія’, и вотъ ея то героя, Пирокла (Pyrocles), разсчетливый авторъ и усыновилъ. На это имются опредленныя улики, но какимъ образомъ Пироклъ превратился въ Перикла — это другой вопросъ. Быть можетъ, Шекспиръ не пожелалъ пользоваться отраженіемъ чужой славы, быть можетъ, дальнйшее преобразованіе было дломъ простого авторскаго каприза.
Какъ бы то ни было, передъ нами Периклъ въ присутствіи преступной четы. Рчи обоихъ мужчинъ чисто шаблонныя, впрочемъ, другого отъ нихъ пока и требовать нельзя. Но вотъ заговорила и прекрасная Гесперида, жертва и соучастница отцовскаго нечестія, она желаетъ смлому пришельцу быть счастливе всхъ, которые пытали счастья до тхъ поръ. Что это? искреннее пожеланіе, вопль растерзаннаго стыдомъ и раскаяніемъ сердца? Но если такъ, то къ чему выбирать такую загадку, разгадка которой не можетъ не внушить жениху отвращенія къ запятнанной невст! Нтъ, какъ это ни больно, a приходится признать, что и здсь мы имемъ формальную, шаблонную вжливость, и боле ничего. — Загадка, черезъ чуръ уже прозрачная, прочитана: ршеніе найдено, Периклъ сначала въ туманныхъ, затмъ во все боле и боле ясныхъ выраженіяхъ даетъ царю понять, что его тайна обнаружена. Это мсто не безъ достоинствъ, особенно въ аллегоріи съ кротомъ хотли видть проблескъ Шекспировскаго генія. Конечно, эта аллегорія приковываетъ наше вниманіе, чувствуется, что въ ней есть что то недюжинное, но картина расплывается, лишь только мы всмотримся въ нее попристальне. Нтъ, скоре правъ Деліусъ, видящій здсь ‘вымученную туманность, съ притязаніемъ на философское глубокомысліе’ (стр. 181). — Остальныя событія въ Антіохіи чередуются быстро. Ршеніе Перикла — ршеніе Антіоха — порученіе Антіоха Таліарду — бгство Перикла, — вс эти сцены ничего намъ не даютъ, кром самой заурядной драматизаціи эпическаго разсказа.
Слдующія сцены переносятъ насъ въ Тиръ: ихъ содержаніе — уходъ изъ родины Перикла и передача власти Геликану. Задачей поэта было — выдвинуть этого послдняго изъ среды прочихъ вельможъ настолько, чтобы такое отличіе показалось намъ понятнымъ, онъ это сознавалъ, но силы ему измнили, и онъ потерплъ полное фіаско. Дебютъ Геликана такъ же страненъ, какъ и гнвъ Перикла: онъ упрекаетъ своихъ товарищей въ лести, въ которой никто изъ нихъ не провинился, зарождается даже подозрніе, не сократила ли рука редактора рчи обоихъ царедворцевъ, отъ которыхъ осталось только три совершенно безцвтныхъ стиха. Но нтъ: вся сцена скомпонована одинаково неудовлетворительно, везд видно письмо неумлаго подражателя, который при всемъ желаніи быть глубокомысленнымъ, нигд не подымается выше посредственности. Одно только мсто составляетъ отрадное исключеніе: это — рчь Перикла въ начал Тирскихъ сценъ. Это уже не шаблонъ: поэтъ далъ намъ то, чего мы не встрчали и не встртимъ во всемъ первомъ дйствіи — характеристику. Периклъ весь отдался тоск, попытки царедворцевъ доставить ему развлеченіе только раздражаютъ его. ‘Оставьте меня! Къ чему эти смны {Change — таково чтеніе оригинала. Издатели чаще печатаютъ charge ‘обуза’ (мыслей).} въ мысляхъ? Меланхолія съ тупымъ взоромъ — моя привычная спутница…’ Теперь мы можемъ сопоставить съ этимъ Перикломъ того, котораго мы видли въ Антіохіи, того, который ‘подобно веселому бойцу’, готовъ былъ отдать жизнь за надежду добыть плодъ Геспериды: плодъ оказался отравленнымъ — это сознаніе отравило и надежды — и веселье, и самую жизнь героя. Это мотивъ не новый: такъ и Гамлетъ отдался неотлучной спутниц — меланхоліи, посл того какъ онъ изврился въ чистот своей матери, и какъ хорошъ весь этотъ монологъ Перикла, какъ удачно сравненіе, которымъ онъ кончается! Везд видна рука мастера, трудно отказаться отъ мысли, что здсь передъ нами — письмо Шекспира, воспользовавшагося для Перикла остатками тхъ красокъ, которыми онъ нкогда написалъ Гамлета.
Итакъ, основаніе характеристики положено, зная содержаніе ‘исторіи’, мы можемъ представить себ ея развитіе. Грусть Гамлета была неизлчимой: ядъ, отравившій его жизнь, исходилъ отъ матери, a другой матери судьба ему дать не могла. Другое дло — грусть Перикла, ея причиной была возлюбленная, излчить ее могъ, въ союз со всеисцляющимъ временемъ, другой, боле достойный предметъ любви. Мы съ нетерпніемъ ждемъ появленія этой спасительницы, киренской царевны, доброй и милой, какъ Офелія, но счастливе ея…
Сцены въ Тарс насъ только задерживаютъ, конечно, он нужны для поэта — надо же представить намъ будущихъ пріемныхъ родителей ‘дочери моря’ — но намъ ихъ смыслъ почти непонятенъ, да и сами он очень посредственны. Клеонъ — такъ переименовалъ поэтъ традиціоннаго Странгвилліона, — разсказываетъ своей жен вещи, которыя она сама отлично знаетъ, и онъ знаетъ, что она ихъ знаетъ — и что разсказъ его не нуженъ, и мотивируетъ его желаніемъ усыпить — собственное горе картиною чужихъ бдствій, совершенно забывая, что онъ этимъ вводитъ непозволительно наивный драматургическій пріемъ. Реторическая отдлка рчей Клеона не должна насъ смущать: со своими антитезами и гиперболами она совершенно въ дух моднаго въ т времена ‘юфуизма’ (euphuism), и мы можемъ быть уврены, что даже такая явная нелпость, какъ съ ‘отвращеніемъ произносилось самое слово: помощь’ (the name of help grew odious to repeat), была гордостью ея автора. Зато дебютъ Перикла мы склонны признать слишкомъ мимолетнымъ, къ тому же онъ страдаетъ маленькой несообразностью. Всть объ избавленіи отъ голода съ восторгомъ привтствуется присутствующими (omnes): ‘боги Греціи да хранятъ тебя! мы будемъ молиться за тебя!’ (we will pray for you), Периклъ отвчаетъ: ‘встаньте, прошу васъ, встаньте! Мн нужна любовь, a не почитаніе’ (we do not look for reverence, but for love). Такъ могъ онъ отвчать только тогда, если присутствующіе молились не за него, a на него, не произошло ли здсь редакторскаго измненія первоначальной концепціи? {Дйствительно, я склоненъ допустить, что Уилькинсъ, гораздо лучше Шекспира знакомый съ античными обычаями, имлъ въ виду настоящее обоготвореніе Перикла тарсянами, но что Шекспиръ, мене ученый и боле чуткій къ современнымъ ему чувствамъ, замнилъ языческое обоготвореніе христіанской (или нейтральной) молитвой. Это подтверждается третьимъ дйствіемъ, въ которомъ редакція Шекспира была наиболе энергична, и здсь (сц. 3) Клеонъ ссылается на молитвы народа за Перикла.}
Но, повторяю, сцены въ Тарс насъ только задерживаютъ: мы торопимся въ Кирену, къ ожидаемой спасительниц. Пусть любовь благодарныхъ тарсянъ облегчила грусть героя: окончательно излчить его можетъ только та, которая замнитъ собою образъ опороченной антіохійской царевны. Познакомитъ насъ съ нею второе дйствіе.
Мы въ Кирен или, какъ выражается поэтъ со словъ своего источника Гоуера, въ ‘Пентапол’, передъ нами Периклъ, спасшійся нагимъ изъ-подъ обломковъ разбитаго и утонувшаго корабля. Его монологъ совершенно въ дух предыдущихъ сценъ, но вотъ повяло чмъ то новымъ, — появляются три рыбака. Они говорятъ въ проз, ихъ рчи шутливаго характера, вообще они и особенно третій изъ нихъ играютъ роль излюбленныхъ въ англійскомъ театр ‘клоуновъ’, для которыхъ другого мста въ нашей трагедіи нтъ. Эта перемна настроенія такъ понравилась нкоторымъ критикамъ, что они не задумались признать руку Шекспира въ сценахъ съ рыбаками, конечно, тутъ нтъ ничего невозможнаго, не слдуетъ только забывать, что клоунское остроуміе — особенность не одного только Шекспира, и что спеціально это остроуміе имъ же показалось бы слабымъ въ сравненіи со схожими сценами въ ‘Венеціанскомъ купц’ и др.
Здсь намъ впервые приходится отмтить крупное измненіе въ фабул. Въ ‘исторіи’ нагой Аполлоній, получивъ очень скромную одежду, участвуетъ въ игр въ мячъ и побждаетъ всхъ своихъ партнеровъ. Это было совершенно въ античномъ дух, современная Англія тоже, вроятно, оцнила бы этотъ мотивъ, но для Англіи Шекспировской эпохи требовалось состязаніе посерьезне, требовался турниръ. A для турнира требуется панцырь, добыть который изъ глубины моря предоставляется, наперекоръ разсудку, рыбакамъ. О недостающихъ частяхъ вооруженія общаютъ позаботиться тоже рыбаки — какъ, это ихъ дло, Периклъ отправляется на турниръ. Здсь зрителями будутъ царь страны, Симонидъ, соотвтствующій въ ‘исторіи’ Архистрату, и его красавица-дочь, Таиса… Какъ видитъ читатель, поэтъ далъ ей имя, которое первоначально принадлежало ея будущей дочери: Tarsia, Tharsia, Thaisia, Thaisa — мы можемъ еще прослдить въ различныхъ спискахъ и передлкахъ ‘исторіи’ постепенную метаморфозу имени дочери Аполлонія — Перикла. Объ этомъ искаженіи можно пожалть: называя свою дочь Тарсіей, Аполлоній оказываетъ гражданамъ Тарса учтивость въ совершенно античномъ вкус, и Странгвилліонъ, узнавъ отъ своей жены объ ея убійств, коритъ ее между прочимъ и за то, что она убила двушку, носившую имя ихъ родного города. Но, конечно, въ форм Thaisa эта связь уже не ощущалась, a такъ какъ нашъ поэтъ имлъ на примт другое имя для своей