Н. А. Лейкинъ
Въ деревн и въ город.
Разсказы.
Изданіе пятое.
Типографія П. П. Сойкина, Стремянная, собств. д., No 12.
1908.
ПЕРЕПИСЬ.
II.
III.
IV.
Перепись, Лейкин Николай Александрович, Год: 1908
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Утромъ купецъ Иванъ Денисовичъ Шелкаевъ, уходя изъ своей квартиры на Пескахъ, говорилъ провожавшей его жен:
— О переписи я вамъ уже толковалъ…
Та тотчасъ-же сдлала кислое лицо и отвчала:
— Да, да… Это ужасти что такое!.. Какіе нынче порядки!..
— Ну, закудахтала, закудахтала! Чего-жъ тутъ кудахтать-то! — остановилъ ее Шелкаевъ, надвая шубу.— Страшнаго тутъ ничего нтъ.
— Ну, вотъ, поди-жъ ты! А я ужъ два раза сны страшные видла.
— Брось. Мы по окончаніи года счетъ лавки длаемъ, такъ надо-же и насъ самихъ сосчитать. Такъ вотъ… О переписи я уже говорилъ…. Самая перепись 28 числа въ будущій вторникъ будетъ.
— Я не изъ-за этого. А вотъ помяни мое слово…. какъ перепишутъ всхъ — наврное на купеческій капиталъ накинутъ, да и на лавку тоже…
— Дай ты мн сказать… Чего ты стрекочешь! — пожималъ плечами Шелкаевъ.— Такъ вотъ я и говорю… О переписи я уже толковалъ вамъ… А передъ переписью сегодня или завтра будутъ ходить по квартирамъ счетчики и раздавать переписные листки съ объясненіемъ…
— Сегодня?— всплеснула руками супруга.
— Дашь ты мн говорить или нтъ?— воскликнулъ Шелкаевъ.— Такъ вотъ придутъ съ листками… Смотрите-же, не вздумайте не брать ихъ и отказываться.
— Зачмъ-же не брать, если ужъ такое положеніе!
— Да вдь ужъ я васъ знаю, оттого и говорю. Такъ листки взять, выслушать все внимательно, что будутъ говорить, и листки положить ко мн на конторку. Поняла?
— Все поняла, — отвчала супруга.
— Ну, такъ я пошелъ.
Шелкаевъ ушелъ въ лавку. А супруга его бросилась тотчасъ-же будить своихъ дочерей.
— Эки халды! — кричала она, входя въ ихъ спальню.— Сегодня счетчики придутъ, будутъ листки какіе-то раздавать, а он дрыхнутъ до десятаго часа!
Старшая дочка Соня, двушка лтъ двадцати двухъ, спавшая внизъ лицомъ, подняла на постели голову сфинксомъ и спросила заспаннымъ голосомъ:
— Да неужто сегодня придутъ? вдь сказывали, что во вторникъ.
— Во вторникъ всхъ васъ, дуръ, переписывать будутъ, а сегодня придутъ, чтобы всмъ листки раздавать.
— Это зачмъ-же? На память, что-ли?— спросила вторая дочь, Надя и, свъ на постель, начала одваться.
— На память, на память. И теб особенный листокъ поднесутъ. Вмст съ вникомъ, — отвчала мать.
— За что-же съ вникомъ-то? У васъ все съ вникомъ!… За какія такія провинности?
— А вотъ за такія, чтобы дрыхла меньше. Вставайте… Да одвайтесь, какъ слдуетъ, чтобъ чучелами-то въ капотахъ не сидть… А то придутъ… Я одна… Мн одной-то и не сообразить. Отецъ вашъ сказалъ, что счетчики будутъ какія-то объясненія длать.
— Зачмъ-же чучелами сидть? Мы очень хорошо понимаемъ, что при кавалерахъ это даже невозможно и молодые люди, — прибавила Соня.
— Да даже и стыдно, потому мы читали, что все это молодые люди, — прибавила Соня.
— И неизвстно, кому какая судьба…— продолжала Надя.— Можетъ быть и…
— Женихи? Вотъ дуры-то! Люди по длу придутъ, а он.
— Ахъ, маменька, ничего неизвстно! Лидинька Самихина на одной сторон улицы только въ окошко глядла, а на другой сторон улицы тоже молодой человкъ изъ окошка смотрлъ… Сначала другъ другу только улыбались и пронзительность глазъ длали, а потомъ — женихъ и невста…
— Ну, ну, ну! За пронзительность глазъ вамъ здоровую трепку…
Двушки одвались, надвали чулки, сапоги, юбки. Надя полненькая блондинка, говорила:
— Вотъ жизнь-то! Только и слышишь, что вникъ, да трепку, да потасовку.
— Какое платье сегодня надть? — спросила она мать.
— Ты прежде рыло-то умой да лобъ перекрести, а потомъ и о плать…
— Боже мой, какіе несовременные разговоры! Рыло… Не вздумайте пожалуйста такъ при счетчикахъ разговаривать съ нами. Вдь это одинъ конфузъ будетъ, — говорила Соня, подходя къ умывальнику. — Ты, Надя, какъ хочешь, а я надну бланжевое платье, въ которомъ я на свадьб у Трегубовыхъ была.
— Сонька! Да ты никакъ съума сошла! Вдь у насъ не балъ, — сказала мать.
— А во что-же прикажете мн одться? Шерстяное коричневое у меня засалившись, а съ полосками синее тсно, и я боюсь, что оно по швамъ треснетъ.
— Ты-бы еще больше калачей ла! Но отчего теб чернаго не надть?
— Что-жъ у насъ похороны, что-ли?
— Вотъ дура-то! Да неужели ты его раньше-то на похороны надвала! И наконецъ, ты можешь съ желтымъ бантомъ на груди…
— Вотъ разв что съ желтымъ бантикомъ…
— А я надну черное съ голубымъ бантомъ, — откликнулась Надя.— Прилично, благородно и просто.
Соня уже умылась и прихорашивалась передъ зеркаломъ.
— Мажься, мажься! Штукатурь морду-то! — кричала ей мать.
— Опять морда! И какъ это вы не можете благородно выражаться. Морда… штукатурь… Какая-же тутъ штукатурка, если я чуть-чуть жидкой пудрой…
— Да вдь это блила, матушка…
— Пудра, пудра, но только на кольдкрем. Иначе-же вдь сухая пудра не пристанетъ. Сами-же вы сейчасъ сказали, чтобъ счетчикамъ чучелами не показываться.
— Само собой, — откликнулась Надя.— И я должна немножко освжить лицо. Люди придутъ листки раздавать, а мы будемъ Богъ знаетъ съ какими лицами. У меня вонъ прыщъ на лбу, такъ нужно-же его замазать. Дай-ка, Соня, мн губной помадки.
— Да что вы, цловаться будете со счетчиками, что-ли?! — крикнула мать.
— Ать, Боже мой! Да вамъ-то какое дло! Нельзя-же эіопками быть.
Надя примазалась и говорила:
— Ни одного малюсинькаго прыщика не было, а какъ объявили, что счетчики пойдутъ по квартирамъ, какъ на зло, два прыщика вскочили.
— А у меня три, — откликнулась Соня.
— Торопитесь, торопитесь одваться-то! Десятый часъ. Могутъ сейчасъ эти счетчики придти! — кричала матъ.
Двушки продолжали одваться.
Семейство Коклюшкиныхъ за вечернимъ чаемъ.
Вокругъ большого стола въ столовой виднется и гимназическая блуза, и коричневое платье гимназистки. Есть и маленькія дти въ рубашкахъ. Тутъ-же бонна — тощая пожилая двица съ прыщами на лиц. Отецъ въ коломянковокь пиджак, полный мужчина съ лысиной, куритъ, сидя, надъ горячимъ стаканомъ чая. За самоваромъ мать — среднихъ лтъ женщина съ добродушнымъ лицомъ безъ бровей. Дти съ аппетитомъ уписываютъ сухари. Разговоръ о переписи.
— Не только что свои лта съ днемъ и годомъ рожденія надо сообщить въ граф, по даже у кого какіе недостатки есть, — разсказываетъ отецъ.
— Папа, у меня есть недостатки?— спрашиваетъ мальчикъ въ темной ситцевой рубашк.
— Есть.
— Какіе, папа?
— Шалунъ, лнивецъ.
— Неужели даже это надо записывать?— удивляется мать.
Отецъ подмигиваетъ ей, что дескать я шучу.
— А что за это посл переписи будетъ?— задаетъ вопросъ другой мальчикъ, тоже въ рубашк.
— Розги, — подсказываетъ двочка въ гимназическомъ плать.
— Это теб…— откликается мальчикъ.
— А ужъ о такихъ недостаткахъ, кто, напримръ, заикается или близорукъ, положительно надо показать въ граф.
— А у кого прыщи на лиц?— спрашиваетъ, заикаясь, гимназистъ и косится на бонну съ прыщавымъ лицомъ.
— Прыщи это не недостатокъ, это временное, а заиканье — недостатокъ, потому что оно постоянное, — даетъ отвтъ отецъ.
— Неправда. У насъ одинъ мальчикъ куда хуже меня заикался, а теперь пересталъ. Онъ говорилъ, что ему языкъ подрзали, потомъ дырку сдлали.,
— Вздоръ.
— Нтъ, папенька, у него и посейчасъ дырка. Онъ намъ показывалъ.
— Пустяки. Сочиняешь. Заиканье надо показать, близорукость, косоглазіе.
— А кто кривобокій?— спрашиваетъ гимназистка.— У насъ въ класс есть кривобокая одна двочка.
— Горбатость, кривобокость — это тоже надо показывать.
— Да почемъ ты знаешь, Петръ Миронычъ? Вдь еще листковъ намъ не подавали, — замчаетъ мать.
— Я сужу по прошлымъ переписямъ. Давно-ли перепись-то была! Тамъ была и графа о тлесныхъ недостаткахъ. Говорятъ, эта перепись точно такая-же, какъ была, только на всю Россію, а не на одинъ Петербургъ. А я помню, я тогда показывалъ въ граф про покойницу тетку Варвару: глухая.
— А кто не покажетъ о недостаткахъ, что тому?— спрашиваетъ мать.
— На основаніи такой-то статьи штрафъ, а в случа несостоятельности — арестъ.
— Домохозяину или тому лицу, которое?…— спросила до сихъ поръ молчавшая бонна.
— Да вдь нынче, кажется, счетчики будутъ сами записывать, — сказалъ отецъ.
— То-есть, какъ это сами?
— Придетъ счетчикъ, скажетъ: выходите вс изъ своихъ комнатъ. Ну, и начнетъ разспрашивать и переписывать, что у кого есть.
До сихъ поръ молчавшая тощая бонна съ прыщавымъ лицомъ передернула плечами и гнвно сказала:
— Но вдь это-же насиліе!
— Позвольте узнать, въ чемъ насиліе? — спросилъ отецъ.
— Да какъ-же… Будутъ осматривать и описывать.
— Когда я сказалъ, что осматривать?
Но тутъ вошла старуха бабушка, дальняя родственница отца, въ пуховой косынк на голов поверхъ чепца и въ мховой накидк, мхомъ снаружи. Она шлепала туфлями и бормотала:
— А меня-то тоже будутъ описывать?
Вс разсмялись и заговорили:
— И васъ, и васъ, бабушка. Напишутъ, что вы табакъ нюхаете, напишутъ, что у васъ есть вотъ Ванька, — про кота сказалъ гимназистъ.
Бабушка, уже нсколько выжившая изъ ума, погрозила внуку пальцемъ и сказала:
— Да Ванька-то мой умне тебя, нужды нтъ, что котъ.
— Подвиньте бабушк стулъ, дайте бабушк ссть, — командовала дтямъ мать.
Бабушка, держась за стулъ руками, медленно опустилась на стулъ.
— Вдь, я думаю, прежде всего про года спрашивать будутъ, — проговорила она.
— Это ужъ первое дло. Года, сколько зубовъ во рту.
— А я года-то свои и забыла. Не знаю ужь сколько. Забыла…
— Вамъ восемьдесятъ пятъ. Такъ въ паспорт, — заявилъ отецъ семейства.
— Въ паспорт неврно. Тогда мать меня промолодила, когда замужъ выдавала, и поднесла какому-то засдателю барашка въ бумажк. Объ этомъ я какъ сейчасъ помню. А мн больше… Куда больше, но сколько по настоящему — не помню.
— Да говорите, что девяносто. А зубовъ, молъ, два…— подсмивались дти.
— Что?— переспросила бабушка, не слыша.
— Какъ ръ паспорт, такъ и говорите, — сказалъ отецъ.
— А за обманъ-то что будетъ?
— Да что съ васъ взять! Ничего не будетъ.
— Что? Какъ ты говоришь?
— Ничего, говорю, не будетъ. Кто въ такихъ годахъ, какъ вы, того не штрафуютъ, ни подъ арестъ не сажаюгъ.
Бабушка, все равно, не слыхала и заговорила не впопадъ:
— А, вотъ какъ… Когда у насъ холера-то большая была?
— Въ тридцать первомъ году, — подсказалъ ей отецъ семейства.
— Такъ вотъ, въ первую холеру я ужь была замужемъ, а въ венгерскую кампанію у меня покойникъ мужъ скончался. А въ крымскую кампанію…
Мать семейства машетъ рукой.
— Ну, началось! Попала на рельсы и похала! Теперь ужь безъ конца…
Дти вскочили изъ-за стола и уходили изъ столовой. Бонна шла за ними.
Отецъ семейства развернулъ газету. Мать стала прятать чайницу и сахарницу въ буфетный шкафъ. Бабушку никто не слушалъ, а она продолжала:
— Въ крымскую кампанію у насъ домъ сгорлъ, а въ замиреніе, когда замиреніе вышло, дочь у меня померла…
Было утро. Вдова Агнія Павловна Магарычева сидла около мднаго кофейника, поставленнаго на подносъ вмст съ чашками, сахарницей и молочникомъ и смотрла въ листъ всеобщей переписи, испещренный графами и надписями. Видъ Агніи Павловны былъ растерянный, какой-то безпомощный. На носу было пенснэ, но оно то и дло сваливалось, такъ какъ Агнію Павловну ударило въ потъ и носъ былъ влажный. Даже немногочисленные волосы на голов Агніи Павловны растрепались. Агнія Павловна тяжело вздыхала.
Вошла дочь въ блуз, съ чернымъ лакированнымъ кушакомъ — двушка далеко за двадцать, блондинка съ кудерками на лбу.
— Счетчикъ былъ?— спросила она мать, взглянувъ на листъ.
— Былъ, — со вздохомъ отвчала мать, показывая листъ.
— Какая досада, что я его не видала!
— Вольно-жь теб до сихъ поръ дрыхнутъ!
— Молодой или старый?
— А я даже хорошо и не замтила. Въ усахъ какой-то.
— Какое равнодушіе! Въ усахъ, вы говорите?
— Да, въ усахъ.
— Военный или статскій?
— Разбери, что тутъ такое! — бормочетъ мать, не отводя глазъ отъ листа и придерживая на потномъ носу пенснэ.
— Это-то вы ужъ, надюсь, успли замтить, — продолжаетъ дочь.
— Да что такое? О чемъ ты спрашиваешь?
— Военный этотъ счетчикъ, говорю, или статскій?
— Статскій, статскій. Бухгалтеру еле впору все это разобрать, а не только вдов беззащитной.
— Брюнетъ или блондинъ?
— Что? Что такое ты ко мн пристаешь! У меня голова не въ порядк, руки трясутся, а ты…
— Брюнетъ, говорю онъ, или блондинъ?
— Да что ты, счетчица, что-ли? Пришла и разспрашиваетъ! Мн и листа этого довольно.
Дочь сла къ столу и стала наливать себ кофе.
— Да что такъ вамъ убиваться-то особенно! — сказала она. — Пригласите завтра Петра Матвича — онъ вамъ все и напишетъ.
— Петра Матвича! — отвчала мать.— Петра Матвича звать, такъ надо закуску приготовитъ, водки и пива купить, а у меня купило-то притупило.
— Покажите-ка мн, что у васъ тамъ…— протянула дочь руку къ листу.
— Кофеемъ обольешь! Я тебя знаю.
— Зачмъ-же я буду кофеемъ обливать! Что я маленькая, что-ли!
— Неряха! Посл тебя всегда пруды на стол отъ кофею.
Дочь взяла листъ и стала его разсматривать.
— Ко вторнику, непремнно ко вторнику надо. Утремъ зайдетъ, чтобы было все прописано… Все, все, говоритъ, непремнно ко вторнику, — твердила мать.
Она опять тяжело вздохнула.
— Да ничего тутъ нтъ мудренаго-то, — сказала дочь.— Да вотъ я начну про себя. ‘Фамилія, имя отчество или прозвище’…
— Нтъ, ты ужь пожалуйста оставь. Лучше я на закуску какъ-нибудь собьюсь, въ самомъ дл, Петра Матвича позову, — остановила ее мать.— Пусть онъ налопается, но все-таки онъ толково напишетъ.
— Да вдь я только къ примру и писать не буду, а на словахъ…
— Ну, на словахъ, сколько хочешь. Языкомъ можешь болтать.
Дочь начала:
— Магарычева, Анна Михайловна, Прозвище надо. Въ пансіон меня звали: Кудлашкой. ‘Кудлашка’. Дальше. ‘Полъ мужской или женскій’. Какъ это странно! Ужъ Анна Михайловна, такъ значитъ женскій.
— А вотъ недавно, говорятъ, какого-то мужчину въ женскомъ плать поймали, — замтила мать.
— Но вдь все-таки онъ былъ Иванъ или Василій. ‘Какъ записанный приходится глав хозяйства и глав семьи?’ Вы вдь глава семейства, вы и глава хозяйства.
— Врешь. Глава хозяйства купецъ Триклиновъ.
— Позвольте. Онъ домовладлецъ, стало быть, глава дома, а вдь хозяйство-то ваше…
— Да… и то…
— Ну, такъ, стало быть, я, глав хозяйства дочь? Глав семьи тоже дочь. Дочь.
— Надо два раза.
— Дочь, дочь. ‘Сколько минуло лтъ отъ роду или мсяцевъ?’ Ну, двадцать два,
— Да вдь теб двадцать семь.
— Ахъ, оставьте, пожалуйста… Не ваше дло!
— Смотри, въ тюрьм насидишься за обманъ.
— Мн сидть, а не вамъ.
— Нтъ, мн, потому что я листъ подписать должна. Ты знай, я теб выставлю полностью двадцать семь лтъ, такъ и Петру Матвичу скажу.
— Можете говорить, что угодно, но я себ больше двадцати двухъ лтъ не признаю. Двадцать два. ‘Холостъ, женатъ, вдовъ или разведенъ?’ Ну, это до меня не относится. Это для мужчинъ.
— Должна-же написать, что ты не замужняя.
— Понимаете-ли вы, тутъ только — холостъ, женатъ или вдовъ. ‘Сословіе, состояніе или званіе’. Дочь коллежскаго регистратора.
— Врешь? Отставного и умершаго, надо прибавить.
— Ну, все равно.
— Какъ все-равно! Надо точка въ точку… Мн за обманъ-то отвчать, а не теб.
— ‘Здсь-ли родился, а если не здсь, то гд именно?’ Въ Рязани. ‘Здсь-ли приписанъ, а если не здсь, то гд именно?’ Ну, это до насъ не относится. Мы чиновники. ‘Гд обыкновенно проживаетъ: здсь, а если не здсь, то гд именно?’ Зимой здсь, а лтомъ въ Озеркахъ.
— Но вдь жили и на Черной Рчк на дач. Не спутай, Бога ради, не подведи меня.
— Ну, въ Озеркахъ, на Черной Рчк и въ Новой Деревн.
— Нынче въ Колонію подемъ.
— Ну, можно прибавить и Колонію. Какъ хорошо Софь-то Алексевн будетъ, что нигд не спрашиваютъ женщинъ про замужество или вдовство. Она всмъ говоритъ, что вдова, а вдь на самомъ дл двица, нужды нтъ, что у ней мальчикъ. Можетъ ничего не писать.
— Не можетъ быть! Обязана!..
— Да нтъ-же здсь ничего про женщинъ! ‘Вроисповданіе’… Православное. ‘Родной языкъ’. Само собой, русскій. Напишу также про себя, что говорю и по-французски.
— Ну, вотъ, только двадцать словъ и знаешь!
— Однако эти двадцать французскихъ словъ говорю-же! ‘Уметъ-ли читать?’ Само собой… ‘Гд обучается, обучался или кончилъ курсъ образованія?’ Въ пансіон у мадамъ Кошкиной.
— Да вдь ты тамъ не кончила, — замчаетъ мать.
— Я глухо и говорю. Понимай, какъ знаешь.
— Охъ, подведешь ты меня подъ отвтственность.
— ‘Занятіе, ремесло, должность или служба’. Занятіе — читаю, шью, вяжу… Тутъ есть главное и побочное. Вотъ ужъ я не знаю какъ…
— А вотъ, гд главное-то занятіе — тутъ и пишу: ‘сижу на ше у матери’.
— Какъ это глупо! Но хорошо, я напишу, а вы ужъ потомъ и расхлебывайте, — сказала дочь.
— Нтъ, нтъ, ты пожалуйста… Я пошутила.
Дочь отбросила отъ себя листъ и слезливо заморгала глазами.
— Всегда съ попрекомъ… Безъ попрека ни на часъ, — сказала она и отвернулась.
Купецъ Иванъ Никитичъ Густомясовъ съ особенной важностью приступалъ къ составленію листа переписи. Былъ вечеръ, часъ девятый, воскресенье. Приказчики его лабазовъ, проживающіе вмст съ нимъ одной квартир и по случаю воскреснаго дня пришедшіе домой изъ лабазовъ въ семь часовъ вечера, не были отпущены со двора. Кухарка просилась проводить на желзную дорогу отъзжавшаго въ деревню кума, но и она не была отпущена по случаю переписи.
Въ гостиной комнат былъ раскрытъ карточный столъ и на немъ поставлена лампа. Тутъ же стояла чернильница и лежали письменныя принадлежности. За столомъ сидлъ самъ Иванъ Никитичъ Густомясовъ въ халат, въ серебряныхъ очкахъ на носу, а по стнамъ на стульяхъ размстилась вся семья его. Семья была уже переписана. Оставалось внести только прислугу и приказчиковъ. Около Густомясова лежала цлая стопка паспортовъ, но по паспортамъ онъ не могъ внести въ графы вс свднія объ своихъ служащихъ, а потому и призывалъ ихъ для разспросовъ. Приказчики и мальчики давно уже толпились въ прихожей, въ смежной комнат и заглядывали оттуда въ гостиную черезъ полуотворенную дверь. Хозяинъ нсколько разъ кричалъ имъ:
— Отерли-ли ноги-то хорошенько? Кто не отеръ, сходи и оботри! Сейчасъ вызывать буду.
— Отерли, Иванъ Никитичъ, — слышался отвтъ.
— Ну, то-то. Спиридоновна! Иди сюда! Пришлите Спиридоновну!
Изъ дверей выпихнули маленькую, худенькую, сгорбленную и морщинистую старуху, въ байковомъ платк на голов и въ темномъ ситцевомъ плать. Войдя въ гостиную, она прежде всего начала креститься на образа, потомъ поклонилась на вс четыре стороны.
— Чего ты кланяешься-то? Здсь не церковь, — замтилъ ей Густомясовъ.
Вмсто отвта, она тяжело вздохнула и произнесла:
— О, Господи, прости мои прегршенія!
— Отерла-ли ноги-то?— опять спросилъ ее Густомясовъ.
— А я въ валенкахъ, батюшка благодтель. Валенки чистыя… Никуда не выходила.
— Ну, то-то, Спиридоновна, — началъ Густомясовъ.— Вотъ ты хоть и Спиридоновна, а по паспорту ты оказываешься вовсе не Спиридоновпа, а Кондратьевна.
— Спиридоновна я, батюшка, всегда была Спиридоновна, а это въ паспорт перепутано. Въ волости перепутали… Давно уже перепутали. А Кондратьева моя фамилія. Отецъ былъ Спиридонъ Кондратъевъ, а не Кондратій Спиридоновъ, — дала отвть старуха.
— Гмъ… Какъ-же мн тебя записать?
— Да ужъ пишите, благодтель, по настоящему. Я и въ поминанье покойника тятеньку записываю Спиридономъ, а не Кондратьемъ. Кондратій былъ ддушка, царство ему небесное.
— Боюсь, какъ-бы въ отвтъ не попасть. Въ документ иначе. Ну, пусть будетъ Спиридоновна! Имя-то врно-ли — Татьяна? Можетъ быть никогда Татьяной не была?
— Татьяна, Татьяна. Всегда Татьяной звали.
— ‘Кондратьева, Татьяна Спиридоновна’, записалъ Густомясовъ и спросилъ себя:— вотъ тоже вопросъ: Какъ ты мн приходишься?
— Да какъ? Вамъ ужъ лучше знать, какъ…
— Родней ты мн не приходишься, жилицей тоже не состоишь.
— Благодтель вы мой, батюшка, Иванъ Никитичъ, за благодтеля я васъ считаю.
— Это я теб благодтель. Ну, а ты мн кто-же?
— Даете вы мн уголокъ, даете вы мн кусокъ — ну, я, и считаю васъ за благодтеля.
— Напишу — призрваемая изъ милости.
— Пишите, батюшка, благодтель, пишите.
— Сколько теб лтъ? Въ паспорт показано, что шестьдесятъ пять, только, я думаю, куда больше.
— Охъ, больше, благодтель! Куда больше. Я такъ полагаю, что ужъ семьдесятъ съ хвостикомъ.
— Но вдь не могу-же я писать, что семьдесятъ съ хвостикомъ! Надо писать опредленно.
— Пишите семьдесятъ пять.
— Но семидесяти пяти теб нтъ.
— Есть, есть, батюшка.
— Ну, семьдесятъ пять. Двица ты?
— Охъ!
Старуха вздыхаетъ и переминается.
— Въ паспорт сказано, что двица,— говоритъ Густомясовъ.
— О, Господи, прости мои великія прегршенія! Я вамъ вотъ что, Иванъ Никитичъ, я вамъ какъ на духу…
— Ну, да не надо, не надо… Молчи… Запишу, какъ въ паспорт. Ты гд родилась-то? Не упомнишь?
— Гд упомнить, батюшка! Вдь я тогда была махонькая, несмышленая. Надо полагать, что въ бан, по нашему деревенскому обычаю, и наврное.
— Да не про баню! Баню не нужно. А въ деревн или въ город?
— Въ деревн, въ деревн, благодетель. Костромскіе, кажется, родители-то были, а потомъ ужъ въ Псковъ въ мщане приписались. Или нтъ, не костромскіе… А какъ это?..
— Забыла?
— Запамятовала, благодтель батюшка.
— И узда какого не помнишь?
— Не помню, не помню. А губернія Калужская — вотъ какъ.
— Ну, запишемъ: Въ Калуг. Вроисповданіе? Вра какая?
— Вра? Охъ, была по стариковской вр. А теперь ваша.