Перед созывом церковного собора, Розанов Василий Васильевич, Год: 1905 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 25 минут(ы)

В.В. Розанов

Перед созывом церковного собора

Наряду с Государственною Думою следует указать на русский церковный собор, как такой же элемент устойчивости нашего национального корабля, как на другой рычаг выравнивания его хода. К собранию этого собора деятельно готовятся. В последней книжке ‘Богословского Вестника’ профессор Московской духовной академии В.Н. Мышцин рассказывает, что он посетил подготовительные к собору совещания ярославской епархии. Архиепископ ярославский сумел придать чрезвычайно разумную организацию подготовительным собраниям приходского уездного духовенства, и затем, когда его выборные собрались в Ярославле, отслужил молебен, благословил священников, и затем устранился, на время совещаний, сам, дабы не стеснять своим присутствием голов и голосов нашего умного, но весьма и весьма еще забитого, запуганного духовенства, большинство которого на съезде состояло из сельских батюшек. У г. Мышцина вся система выборов рассказана очень подробно, и мы хотели бы, чтобы во всех других епархиях справились с этим рассказом о том, как разумно, любовно и согласно это дело ведется в Ярославской губернии, одном из стариннейших исторических уголков нашего православия, — крае Ростова Великого с его древностями, крае Ярослава Мудрого с его историческим значением.

Уверены, — везде, где епископ отнесся бы к священникам, как к дорогим своим детям, он встретил бы ответно не только следование своему руководству и советам, но и вызвал бы энтузиазм этого последования. Ведь наше духовенство, особенно сельское, до того этим не избаловано! Первая ласка всегда всемогуща. Теперь, когда сама история толкает выслушать, и непременно выслушать церковные голоса священников, — епископы, которым в недалеком будущем предстоит считаться с мнениями и голосами доселе рабски подчиненного им белого духовенства, могли бы тактом, обходительностью и благоразумием предотвратить возможные здесь в будущем столкновения, возможное расщепление духовенства на народно-священнический слой и на слой уединенно-монастырский, с разными миросозерцаниями, с разными требованиями, с разными религиозными идеалами.

К сожалению, там, где мудрый льет на волны масло, неосторожный накликает бурю, и без нужды, решительно без всякой нужды! Вот отрывок из письма, которое мне показал один (не петербургский) священник и которое он получил от другого, южнорусского священника, товарища по духовной академии:

‘Спешу поделиться интересною новостью, только что узнанною из достоверного источника (как увидит ниже читатель, ‘источник’ оказался совершенно точным). Оказывается, что наши монахи не дремлют и всеми силами стремятся сплотиться, чтобы сохранить за собою гегемонию в церкви (автор пишет частное письмо и употребляет, так сказать, ‘круглые’ слова, без обходцев). С этою целью, в силу сделанного из Св. Синода запроса, епископом волынским Антонием составлена объемистая записка {Она напечатана, с оговоркою на ней: ‘Не для продажи’, но без запрещения ее цитировать и разбирать, — и мы затем подробно ее изложим. Записка подписана полным именем.}, которая предназначена для архиереев же. В ней Храповицкий (еп. Антоний волынский) приглашает всех епископов объединиться, чтобы не допустить белое духовенство на предстоящий Собор русской церкви, так как оно, по его заявлению, будет стремиться к ограничению архиерейской власти там, где она переходит в безответственное и деспотическое самовластие, будет стремиться к выборному началу не только священников, но — о, ужас — самих архиереев, к восстановлению древнего обычая христианской церкви выбирать епископов не из монахов, к допущению второго брака для вдового духовенства и даже… к уничтожению самодержавной власти?! Епископ Антоний взывает к своим собратьям об устройстве церковного Собора только из архиереев, а если это невозможно, то лучше всеми способами не допускать осуществления его, так как с допущением на него либерального духовенства он выйдет несравненно омерзительнее, если на него, вместо священников, допустить даже всех каторжников!??! (Сохраняем знаки препинания письма — живое свидетельство волнения корреспондента). Все это я слышал от лица, которому удалось самолично, но за недостатком времени весьма спешно прочитать эту записку, полученную нашим епархиальным владыкою (в письме проставлено имя, которое я опускаю). Лицо это передает, что записка очень объемиста и носит надпись: ‘Для продажи не предназначается’. Итак, монахи не дремлют, принимают меры к сохранению за собой власти и для этого не брезгают в выборе средств, даже клевещут. Неужели наше белое духовенство, ввиду такого вызывающего поведения черноризцев, останется по-прежнему разрозненным и пассивным и допустит мнихов (древнеславянское наименование монахов) осуществить свой план? Не лучше ли и нам последовать примеру грузинского духовенства’.

Вот готовность, в которой поистине не было нужды! Но невозможно, положа руку на сердце, не сказать, что белое духовенство, которое несет решительно на себе одном всю сумму труда церковного среди народа и для народа, которое исторически (со страшной постепенностью) потеряло всю власть, всякий блеск, всяческую свободу и, наконец, почти нищенствует (по уездам и селам), вправе начать думать о своей солидарности, о своем объединении, вправе начать искать древних оснований своего значения и авторитета, когда дело доходит до того, что его отцы, наставники и руководители сравнивают его с каторжниками, и сравнение это сделано не в частной записочке к интимному другу, а в официальном документе (‘Записка’ печатная есть ответ на запрос Св. Синода), сделано не совсем гласно, однако же отнюдь и не негласно, ибо она напечатана, распространяется и, например, петербургское духовенство обильно читает ее! Возможно ли не начать белому духовенству тревожиться, если принять во внимание, что это для него не теория, а суровая практика, что это не восклицание аскета о семейном священнике, а определение начальником своих подчиненных, от которого эти подчиненные настолько зависят, как ни один чиновник от своего министра. Поклоны до земли, ‘в ноги’ везде вывелись, а лично я сам был зрителем, как в городе Ельце все духовенство, старое, почтенное, встретило поклоном ‘в ноги’, до земли, своего епархиального владыку, ныне покойного епископа Мисаила. И епископ этот был прекрасный, не требовавший раболепства, — но он был новый, только что назначенный на епархию, и духовенство, ничего о нем еще не зная, поступило ‘как заведено’! Как ужасно ‘заведено’! Где же слова Христа, перед шествием на муки, ученикам Своим: ‘Ныне вы уже не служители, а други Мои’. Оставим и перейдем к делу. Не должны ли были священники затревожиться самою практическою тревогою, тревогою служебном, тем более что и обращено могло быть подобное письмо-послание только с ожиданием, почти с уверенностью пишущего в интимном согласии с собою и своим тоном тех лиц, к которым письмо адресовано. Поистине, столь резких слов, слов ответственных, я не скажу тому, в ком могу найти упрек, отвержение, резкое несогласие! Кто же эти адресаты? Все епископы русские, практически — все сплошь начальство всего нашего, поистине несчастного, белого духовенства!! Мы не говорим уже о нравственном чувстве. Скажет кто-нибудь: ‘А, ведь, в самом деле, был из них Гапон?’ Боже, но ведь и между епископами был Арий? И между апостолами даже — всего 12! — мы знаем одно имя с плачевною репутацией?! Отвечать ли за это сословию? А говорится о сословии, говорится без имен, об ‘них’… Послание-письмо разберем завтра, а сегодня спросим епископа: разве не помнит он слов Спасителя: ‘Истинно, истинно говорю вам: если кто скажет ближнему своему рака, что значит глупый человек, — подлежит геенне огненной’. Еще в этом году, в Великом посту, тот же епископ волынский Антоний сперва произнес, а затем и напечатал в ‘Московских Ведомостях’ грозное, обличительное слово: ‘О страшном суде’, приблизительно в том смысле, что все сплошь образованное общество русское будет так ‘гореть в огне’. Но текстов об образовании он не приводил. А вот о грубых словах про ближнего, об оскорблении его словом, даже не очень грубым — ‘рака’, ‘глупый человек’, есть текст. И как он должен загореться сейчас перед еп. Антонием, если слова ‘ад’, ‘рай’, ‘вера’, ‘Бог’ — для нас есть не только ‘по службе положенные’ слова, но и вера нашего сердца, убеждение ума, ночные вопли и практический жизненный посох!

Прежде всего ознакомимся с личностью еп. волынского Антония. Это — не ‘кто-нибудь’, не рядовой архиерей, разбирающий и подписывающий консисторские дела, а человек с богатым прошлым и когда-то огромными возлагавшимися на него надеждами. ‘Возлагавшимися’ не одним духовным сословием, а и всеми образованными русскими людьми, не чуждыми церкви. Лет двадцать назад, в совершенно молодые годы, будучи ректором Московской духовной академии, он основал лучший до сих пор богословский наш журнал — ‘Богословский Вестник’, этот ‘Вестник Европы’ нашей церковной журналистики, орган прежде всего науки и литературы (богословской), без семинарского жаргона и ‘затхлого запаха’. Богословская школа Хомякова была путеводного звездою этого журнала, т.е. примиренность и гармония религии, церкви, образования и науки, примиренность всего этого в любящем сердце человека, в надеющемся, исполненном ‘упований’, величавом движении всемирной истории. Но еще более были прекрасны слухи о нем как о ректоре: всегда окруженный студентами академии, он, казалось, не имел от них ничего отделенного, ‘своего’, замкнутого, всем и всегда он готов был с ними делиться, помогая неимущим средствами, всегда имея дверь свою открытою для входа каждого нуждающегося или провинившегося. Начало любви было им выдвинуто вперед, начало закона, в его сухой юридической форме, отодвинуто назад. Это ли не надежда церкви? Еще молодой, первый по блеску писатель в духовной литературе, вечно подвижный, деятельный, замышляющий все новое, всегда впереди других, и не по честолюбию, а по таланту, — он, помню, вызывал во мне, тогда еще совсем молоденьком учителе провинциальной гимназии, настоящий энтузиазм. Припоминаю это: ибо, вероятно, подобное же чувство он вызывал и в десятках, в сотнях, тысячах русских людей, не чуждых вообще круга церковных интересов. Вдруг донесся (все туда, в далекую провинцию) слух, что он расстался с Московской академией, и ‘не по доброй воле’. На расспросы мои (в письмах) я узнал, что он был ‘переведен на другое место службы’, в более глухую провинцию, по проискам знаменитого архимандрита Никона, кажется, ‘ключаря’ или ‘эконома’ Троице-Сергиевской лавры, редактора народных ‘Троицких Листков’, расходившихся в сотнях тысяч экземпляров. Никону, ‘народному’ оратору, был противен этот ‘высокоумный’ ректор академии, писали мне в письмах, что Никону, страшно разбогатевшему (называли капитал в 90 000 р.) на ходких ‘Троицких Листках’, был как бельмо на глазу молодой монах-энтузиаст, прежде всего и впереди всего бессребреник, делившийся последним рублем с семинаристом (это определенно говорили). Никон этот, постоянно пишущий в ‘Москов. Вед.’, вообще старается по части ‘обличений’ и всего еще весною этого года он зараз обвинил в неправославии, безбожии и декадентстве 1) епископа Евдокима, теперешнего ректора Московской дух. академии, 2) весь вообще журнал ‘Богословский Вестник’ и 3) проф. М.М. Тарьева, одно из лучших украшений нашей философско-богословской литературы. Пишет он языком грубым и народным, и до того всегда резким, что больно читать (или, пожалуй, — ‘уши вянут’). Текст известного послания, прочитанного в середине октября месяца по распоряжению епархиальной власти во всех церквах Москвы, за которое обрушилось столько неприятностей на митрополита Владимира, как уверяют, составлен был им, да это видно и по слогу проповеди. Прошлого зимою городское московское управление ходатайствовало о прекращении его ‘проповедания’ (‘лекций’) в московском епархиальном доме: так оно возбудительно и дурно возбудительно действовало на народ, сводясь постоянно к ‘безбожию’ и ‘противоправительственности’ образованных классов, профессоров вообще, науки вообще, печати вообще. Сей московский Савонаролла (о ‘капитальце’ его я оттого и упомянул, что это характерно на Руси) и сломил лет 20 назад ректора Московской духовной академии, ныне епископа волынского Антония, которому тогдашний митрополит московский (помнится, — митрополит Леонтий) сказал только, что ‘нам с вами служить вместе неудобно: вы — человек молодой, я — старый, вы все провозглашаете принцип любви, тогда как я живу и уже привык жить по старому принципу закона и законности, да как высшему начальнику епархии и академии мне и неудобно не повиноваться закону, а вы его колеблете’. Молодой монах ушел. Можно представить, однако, себе, — до чего вырос еще его нравственный ореол.

И потом он был несчастен ‘по службе’: когда лет семь назад я удивленно высказал одному довольно значительному чиновнику Св. Синода: ‘Отчего такое светило, как Антоний Храповицкий, не вызовется для присутствования в Синод’, — то он передал до того грубый и уничижительный отзыв о нем высшего светского около Синода начальства, что я только подивился ‘крупным словам’, там употребительным, без упоминания ‘епископ’, он назван был только голым именем, в какое ‘поп окрестил’, но с укорочением до полуимени. Так учитель мог бы выразиться об озорнике-гимназисте или, еще лучше, — барин о провинившемся своем слуге. Я только понял, до чего тут ‘возорены страсти’. Свои своих поедают, и унижения, и порицания, и потаенная клевета. А так все ‘благолепно’ с виду…

И вот этою весною епископ Антоний произносит ‘Слово о Страшном суде’, пугающего и обличающего характера, совершенно в духе архимандрита Никона, когда-то его недруга, обличителя его самого за ‘либерализм’… Я говорю об этих переменах в знаменитом епископе, ибо о перемене всей его деятельности, всего духа, характера, говорил и прошлою зимою, и говорит теперь весь Петербург, насколько он сколько-нибудь знает церковную жизнь. Все основную причину указывают в том убийственном строе духовного ведомства, какой оно получило за время долголетнего управления К.П. Победоносцева: что ничто, не проникнутое духом мрачного ханжества, не выдвигается им сколько-нибудь вперед, все оттирается назад, в безвестность, бессилие, все стирается до полного ничтожества. Человек деятельный, рвущийся вперед, видя перед собою глухую, непобедимую стену, через которую нельзя перешагнуть иначе, как сделавшись сам глухим к жизни, решил атрофировать свой слух или притвориться глухим на время прохода через эту стену, чтобы, выйдя по ту сторону ее, начать ломать ее же. По крайней мере, когда в прошлую зиму заговорили об учреждении патриаршества и уничтожении обер-прокуратуры при Св. Синоде, опять же епископа волынского называли, и называли не без основательной тревоги, как самого деятельного, воодушевленного и убежденного двигателя или вдохновителя чуть было не удавшегося преобразования. И в ‘Докладной записке’, которую мы будем разбирать, упоминается о восстановлении патриаршества почти с личною нетерпеливостью, как бы горит что перед человеком. Может быть, в этих объяснениях есть истина, однако не полная. ‘Нужда понудила’ — это так. Но и в ‘Слове о Страшном суде’, и в теперешней докладной записке есть бесспорный полет самостоятельной мысли, есть творческое слово, есть свое убеждение. Да разве сам К.П. Победоносцев есть не светлый ум, с редким образованием? Однако ум этого же ханжеского, удушающего характера, для всех антипатичный, всем враждебный, враждебный образованию и всякому движению вперед общества. Чистосердечное в Победоносцеве, конечно, может быть чистосердечно в еп. Антонии. Увы, вся эта сфера так называемых ‘церковных дел’ имеет в себе какую-то тайную силу, почти магию: затягивать, вовлекать, очаровывать, по преимуществу действуя на эстетическую сторону человека, и вместе пропитывать сердце человека странным и действительным отчуждением от мира и мирского, от жизни и от людей, сперва отчуждением, а потом — и враждою, душевною полемикою, почти бурею против ‘мира и суеты его’, мира и его ‘нечисти’… Сдавались не один Победоносцев и еп. Антоний, вспомним кн. Голицына, придворного и вольтерианца, который через 12-15 лет заведывания ‘духовными делами’ сделался совершенно непереносимым ханжою. ‘Ныне всякое житейское отложим попечение’, — поется, и в каких зовущих, идеальных звуках, в любимейшей церковной песне! Вот и все! Вот и только! В этом ‘отложим попечение’, как идеале небесном, — и заложен уже К.П. Победоносцев и тысячи таких же, еп. Антоний и опять сонмы подобных же. Идеал этот, ‘отложим попечение’, есть не универсально-церковный, но одиночно-монастырский. И вот кто однажды, не осмотревшись осторожно вокруг, ступил на тропинку именно этого идеала, исключительного, вдохновенного, узкого, строгого, страстного и страшного, — тот уже не имеет никакого возврата, никакого спасения от вечно зовущей его вдаль Сирены, от этого религиозного ‘dahin! dahin!’ [‘туда! туда!’ (нем.)]. Сказание то о ‘Чаше св. Граля’, средневековое рыцарство, наши сектанты, дошедшие до самозакалывания, до самосожжения, были все эти люди идеальные, чистые, посильнее и Победоносцева, и еп. Антония! Тут не в людях дело, а в некоем общем духе. Ведь вся церковь византийская, как и католическая, и создана была монастырями, монахами. Повторяем, и это дело очевидное, что тут нет универсально-церковного пути, универсального христианства. Это не большая дорога его, но именно его новая тропинка, однако страшная, сильная и влекущая. Белое же духовенство, да и весь народ во всей сумме своих религиозных поисков, загадываний, мечтаний, алканий, надежд, философии стоит на универсально-христианской, на универсально-церковной почве, но на почве до сих пор не возделанной, не разработанной. С точки зрения ‘отложим попечение’ не нужно мира и мирян, не нужно и ‘осуетившееся мирскими работами’ белое духовенство, недопустимы они, в частности, на ‘церковный собор’, где пусть и соберутся одни монахи. Но есть идеал, только не нашедший пока себе гармонии, не нашедший небесной музыки и гениального слова, совершенно обратный монашескому: ‘приложим попечение ко всему’, ‘приложим его к миру’, ‘к людям’. Всякий сразу видит, что идеал этот — положительный, что он действительно — универсален, что это ‘приложение попечений’ есть путь всей церкви, а не некоторых в ней людей, что это дорога целого христианства, а не ультрамонтанства в церкви, не клерикализма в ней. И сразу же, как только этот широкий идеал придвинешь к тому первому, однако уже общепринятому и принятому 1000 лет, увидишь, до чего ‘хватающее за сердце’ ‘отложение попечений’ в сущности проникнуто отрицанием, чем-то недобрым, зловещим, далеким, чуждым человеку, враждебным жизни и всему живущему, какой это… небесный нигилизм, может быть лежащий в корне всяческих земных отрицаний и разрушений. На путь-то этого ‘небесного нигилизма’, на который вступили люди и посильнее Победоносцева и еп. Антония, чистосердечно и уже давно вступил и последний. И плодом этого чистосердечного увлечения, как и под давлением практических нужд, и явилась ‘Первая ответная записка Святейшему Правительствующему Синоду епископа волынского и житомирского’, печатный экземпляр которой перед нами.

III

‘Первая ответная докладная записка Святейшему Правительствующему Синоду епископа волынского и житомирского’ важна и характерна не только в целом, но и в подробностях своих. Напр., она подписана: ‘Вашего святейшества нижайший послушник епископ Антоний’, т.е., будучи официальным ответом коллегиальному учреждению, обращается только к первоприсутствующему члену Св. Синода, митрополиту Антонию. Нужно заметить, записка составлена и рассылалась в сентябре этой зимы, т.е. когда был обер-прокурором Синода еще К.П. Победоносцев и когда самый Собор русской церкви задумывался и обсуждался в страстной надежде добиться ‘канонического’ восстановления патриаршества и отмены ‘неканонической’ обер-прокуратуры. Не скрыто также ни от кого (об этом прямо печаталось в ‘Моск. Вед.’), что в случае удачи восстановления патриаршества первым патриархом естественно был бы выбран ‘первоприсутствующий’ член теперешнего Синода, к которому еп. Антоний волынский и обращается, как ‘нижайший послушник’. Привычная в истории нить событий, не развязавшаяся еще, но уже завязанная: ‘ты — патриарх, а я буду твоя правая рука’, ‘ты — патриарх, а после тебя — я: и там уже посмотрим, как будут гг. либералы, как поговорят все эти журналисты, профессора, либеральные попы, бушующие теперь на безвластии’. Но не будем предупреждать содержания записки, которая красноречивее в собственных выражениях:

‘Во исполнение предписания Св. Синода о представлении отзыва по перечисленным в циркуляре No 8 вопросам имею честь доложить нижеследующее.

1. О составе ожидаемого Собора всероссийской церкви. Настойчивые домогательства текущей литературы о включении в состав собора выборных от белого духовенства и мирян путем всеобщей подачи голосов представляет собою прямой сколок с парламентских выборов республиканских государств, но стараются обосновать себя на церковных канонах. Так, в известной записке группы 32 петербургских священников, имеющей чисто партийно-сословный характер, в пользу подобной идеи о соборе из архиереев, священников и мирян, — авторы пытаются в защиту своего стремления принести основания библейские и канонические’.

Вопрос о присутствии, притом непременном присутствии священников и мирян на соборах древних и соборе предстоящем так разработан в исторической и канонической частях богословской литературы, что совершенно невозможно здесь повторять аргументацию и выводы ученых. Епископу Антонию, конечно, совершенно не предстояло говорить о мнении ‘группы 32 священников’, ничего нового и ничего от себя не говоривших, но следовало в серьезном официальном ответе Св. Синоду отвергнуть свидетельства истории и назвать ‘лживыми’ труды ученых. Это было бы просто и определенно. Мы, однако, сделаем епископу только два указания:

1) Церковь всегда руководится или текстом древним, или примером церкви древней, руководится тем, как она поступала. Между тем первый вселенский собор, на котором и был составлен наш Символ веры, в сонме присутствовавших епископов и светских сановников (на нем присутствовал сам император Константин Великий), видел также и пресвитеров, и даже диаконов. Мало этого: именно Афанасий Великий, который, как известно, и опроверг Ария, и нанес удар всему арианству, т.е. спас православие от самой опасной за все историческое время ереси, был именно диакон из Александрии, а противник его, Арий, увлекший за собою половину тогдашнего христианского мира и, конечно, тоже присутствовавший на соборе, был александрийский пресвитер {В одной из предшествующих статей я ошибочно назвал Ария епископом, но множество епископов приняли арианскую ересь, а епископ константинопольский Македонии основал вторую опасную ересь, против которой был собран второй вселенский собор.}. До конца спора еще не знали, кто будет святой и кто еретик. Но вот зрелище: при молчащих епископах, не знавших, ‘как разуметь и чему следовать’, — эти двое, диакон и священник, одни разделили между собою внимание собора, одни говорили, спорили, витийствовали, поражали друг друга, являли свидетельства вдохновенности и разума. И спор этот-диакона и священника — наполнил до краев тогдашнего мира разум церкви, увлек за собою императора, сановников и архиереев и определил точную формулу церковного исповедания Христа и христианства (Символ веры). 1600 лет прошло с тех пор: и как мог забыть составитель докладной записки Св. Синоду, что он сам — сам епископ Антоний! — последует исповеданию всего только диакона, как оно заявлено и оправдано было на первом (конечно, важнейшем!) вселенском соборе!!

Спор кончен. Священники и диаконы должны быть всенепременно позваны на русский церковный собор, ибо обход их по малости сана есть неглижорство и высокомерие к сану того, кому мы обязаны Символом веры. Просто и прямо: не позвать их — значило бы похулить св. Афанасия Великого, величайшего из отцов и учителей церкви.

И каким пустословием веет от заключительного вывода епископа Антония, от этого странного тона, которым он говорит, подводя итог своей запутанной аргументации против допущения священников:

Эти наши доводы, будучи неопровержимы (?!) для искренно православных людей, конечно, едва ли удовлетворят тех иереев или профессоров современного декадентского направления, которые в ‘Церковном Вестнике’ (официальный орган Петербургской духовной академии), в ‘Богословском Вестнике’ (его основал сам епископ Антоний Храповицкий в свою золотую пору) и в изданиях светских проповедуют республиканские идеи и желают перенести в жизнь церкви тот совершенно чуждый ей мирской дух жизни, который первоначально выразился в римском праве, затем во французской революции и, наконец, установился в западноевропейских конституциях. Это дух вечно нескончаемой борьбы против всякой власти, дух прикрытой анархии, совершенно противоположный духу послушания и смиренномудрия, которым обязуется и христианин, вступая в церковь, и иерей, вступая в клир.

Какой тон! Какой язык! Сколько не по наружности, а в действительности ‘смиренных иереев’, диаконов и, я думаю, даже псаломщиков и, наконец, совсем плохих семинаристов не захотели бы под такой ‘литературой’ подписать полного имени. Разве анонимно… И, между тем, это доклад Св. Синоду! Неужели с надеждой найти сочувствие и одобрение? Однако без подобной надежды подобное и не пишется. Не забудем, что записка послана была по адресу до 17 октября и в пору обер-прокуратуры К.П. Победоносцева…

Переходя от теории к практике и от древности к более новым дням, епископ Антоний в докладной записке переходит к доводу: ‘Если на соборе не будет священников, а одни епископы-монахи, то интересы белого духовенства останутся в пренебрежении’. Что же он на это отвечает? А вот послушайте голос ‘небесного человека’ (именование себя монахами), отложившего ‘земное попечение’:

‘Разве соборы для того собираются, чтобы наблюдать чьи-либо интересы? Разве это парламент, состоящий из борющихся партий? Собор нужен для восстановления не человеческих, а Духом Святым установленных, вечных и неизменных канонов Церкви, для приближения к нам спасения Божия, для умножения божественной славы и праведности паствы, а не для чьих-либо интересов. Епископы первые подали пример самопожертвования. В настоящее время хотя они стеснены (т.е. обер-прокуратурою) в своей церковной деятельности, однако в отношении личного благополучия и личной свободы предоставлены себе и могут допускать различные вольности без всякого контроля. И вот они теперь желают иметь над собою не только патриарха, но и изъявляют готовность подчиниться митрополитам (т.е., между прочим, и адресату этой докладной записки). Власть патриарха получит ведь один (т.е. вы, владыко, коего я — ‘нижайший послушник’), а остальные 99 из бесконтрольных владык (это нужно помнить в признании архиерея об архиереях) сделаются его послушниками: семеро — непосредственными (предполагаемые члены совета при патриархе), а прочие 92 — послушниками митрополита и затем уже патриарха. Это столько же похвально со стороны епископов, сколько полезно для Церкви, ибо при ослаблении общей церковной дисциплины необходима твердая власть и над всеми нами.

Таков ‘вне-классовый’, ‘бес-партийный’, общецерковный, бескорыстно-христианский план управления церковью епископами, набросанный одним из них. 99 безгласно повинуются семи, семь — одному. Конечно, сладкое здесь не в том, что ‘мы повинуемся’. Все это горько, страшно: ибо и нас манит ‘личное благополучие’, ‘бесконтрольное владычествование’. Но все это горькое мы примем, ибо примем и понесем с надеждою, что который-то из нас, и совершенно ведь неизвестно — который, примет поклонение от ‘семи’ и от ’92-х’, не говоря о белых рабах-попах, не говоря о миллионах безгласных мирян. И мы все поползем, ‘смиренные послушники’, с мечтою не всегда верною, но для всякого вероятною, доползти до этого седалища: доползти и сесть, и посидеть на месте, недостижимом ни для каких других рядов общественного или государственного служения и положения. Труд, страдания, черная ночь отречения: и звезда над ним, одинокая звезда на черном небосклоне, лучам которой нет препятствия, нет им затмения, нет конца. Горька жизнь, да сладка мечта, и как она есть у каждого из ‘смиренных’, ‘нижайших послушников’, — то уже и самая жизнь эта, пожалуй, не очень ‘горька’.

Есть упоение в бою

И бездны мрачной на краю,

И в разъяренном океане

Средь грозных волн и бурной тьмы,

И в аравийском урагане,

И в дуновении чумы.

История знает свои страсти, томительные, долгие, мучительные, но тем-то и утроено-сладкие. У монашества есть свое Монако, заманивающее, опьяняющее, опасное и вместе царственное: это — патриаршество. Как ведь сладко, даже как метафизично: от всего отречься в основании, в начале, чтобы все получить — в завершении, в конце. ‘Смиренный послушник’ и ‘царь царей’ — в одном я, в одной биографии. Сладко. Монако.

Читатель заметит, до чего этого тона много в приведенных строках. Автор заключает все возражение по этому поводу:

‘Интересы белого духовенства!.. Но уже если вести речь об интересах, то и духовные, и материальные, и правовые интересы монастырей и монашеств — вот что остается сравнительно в пренебрежении у нашей иерархии…’

И это после собственных же слов: ‘мы — владыки’, ‘власть наша бесконтрольна’, ‘мы в отношении личного благополучия и личной свободы предоставлены себе и можем допускать различные вольности без всякого контроля’. Т.е. что же после ‘благополучия’ нужно? Да то самое, что и оговорено около всех благополучии: ‘теперь, стесненные в своей церковной деятельности, мы’ и проч. Полная бесконтрольность в церковной деятельности — вот чего недостает епископам и недостатком чего они как бы удушаются… ‘Задыхаюсь, нет власти! Власть — это моя, это наша епископская стихия, без нее мы, как птица с крыльями в безвоздушном пространстве, лежим плашмя, как мертвые. Для чего же мы отрекались, к чему наш подвиг, зачем самое монашество и, наконец, для чего вся церковь? Без нас это только ‘либерализм, анархия, конституционализм’ и проч. Или ничему не быть, или ‘нам’ быть всем‘. Я заметил, что в поэзии ‘отложения попечений’ есть небесный нигилизм, кто-нибудь добавит, что в монашестве вообще есть долька байронизма, пожалуй тоже ‘небесного’ байронизма.

Продолжу разбор ‘докладной записки’ епископа Антония, — ибо, разосланная всем в России архиереям, и разосланная в целях объединительных, она, по всему вероятию, и действительно объединит их, станет им программою, и из нее они будут почерпать готовые доказательства. Ибо ни для кого не составляет секрета, что за редкими и иногда блестящими исключениями рядовое наше архиерейство, занятое со дня на день ‘рассмотрением’ и ‘решением’ консисторских ‘дел’ с их дрязгами и мелочностью, до того от самого сюжета своих занятий стоит умственно не высоко, даже богословски не высоко, что, появившись на Соборе, по всему вероятию, повторит зрелище московской Боярской Думы в описании ее Котошихиным (‘уткнув бороды, сидели безгласны’).

‘Требование участия на предстоящем Соборе священников и мирян, — говорит еп. Антоний, — основывается не на одних только сословных притязаниях духовных декадентов (т.е. священников-декадентов? иначе — нельзя понять!), но якобы и на интересах церковной жизни. Именно в духовной и в светской печати не стесняются заявлять, что современные русские епископы не могут быть выразителями церковного сознания, как бюрократы, разобщившиеся с обществом и со всею своею паствою’.

Да что же и сказать на это? Епископы не исповедуют мирян, и, следовательно, великое преимущество священника над епископом заключается в том, что он знает душу человеческую, а в совокупности все священники знают душу народную. Душу и нужду, быт, нравы, а этого всего епископ, сперва затворник семинарии, потом затворник академии и монастыря и, наконец, сиделец консистории, — не знает вовсе, не знает нисколько! Между тем ведь ‘жизнь церкви’ есть не просто ‘сумма канонов церкви’: тогда для чего Собору и собираться, когда каноны все и без того: 1) напечатаны, 2) хранятся в консисториях, 3) и с требованием исполнять их к людям могут обращаться не только не священники, но даже и не епископы, а обыкновенные чиновники, например секретари же консистории или даже хоть исправники, прокуроры и становые. ‘Секретари’ консистории и далее обер-прокурор Синода оттого и забрали себе всю власть, что ‘юридически’ работать около церкви можно без всякого посвящения, сана и ‘благодати’. Знай ‘закон’ и ‘применяй’ его. Но епископ именно и может только ‘знать’ закон и ‘применять’ его, знать ‘канон’ и ‘церковное правило’ — и применять их: ибо, кроме знакомства с ними, он еще никакого другого знакомства не имеет, никаким иным ведением не обладает, просто — ничего более не знает, ни души, ни народа, ни, словом, всей той среды, в которой закон призван действовать!! Обер-прокуратура если она и возникла под впечатлением притязаний Никона, то удержалась целых два века собственно вследствие монашеского строя церкви, от господства в ней епископов и вообще черного духовенства: ибо то единственное, что они могут делать, ‘исполнять каноны’, ‘по канонам править и властвовать’, — все это гораздо лучше их могут сделать простые чиновники. Они и сказали епископам: ‘Дремлите и подписывайте’ (бумаги), ‘имейте покой себе, пользуйтесь благополучием и не разговаривайте особенно громко’. И, без сомнения, обер-прокуратура не только удержится, но она и должна удержаться, не вправе устраниться настолько и до тех пор, пока и насколько вообще держится в церкви монашеский режим: как его поправка, пособие и уравновешение, как ‘опытная’ рука около принципиально ‘неведущих’ жизни управителей, как знающая и заботливая голова около людей, по самому обету ‘отложивших мирское попечение’. Епископ Антоний продолжает ‘докладывать’ Синоду:

‘Современные духовные либералы не могут понять причин исключительного епископского положения, ибо они сами чужды церковного сознания и хотят видеть в каждой поместной церкви ни более ни менее как правовую группу парламента, но каждая поместная церковь есть нечто совершенно иное. Она вовсе не исчерпывается суммой наличных членов своих, но, вмещая в себе и живых, и мертвых, а наипаче Божий закон, данный о церквах во св. Библии и в священных канонах, она и представителем своим мыслит епископа не потому, что он нравится народному множеству, а потому, что он приял преемственно апостольскую благодать. Хорошо, конечно, если епископ знает свою паству (а он ее никогда не знает и не имеет никаких способов знать), но сие нужно для врачевания ее, а не для исповедания веры, не для изъяснения и восстановления св. канонов, которые соблюдать нерушимо он клялся при постановлении, как того требует 2-е правило VII собора, как то исполняют и пресвитеры, давая присягу, к сожалению, забытую нашими духовными декадентами’.

Решительно он священников зовет ‘декадентами’. Вот вам и благодать Св. Духа? Но ведь образ мыслей, напр., ‘группы 32 священников’, подавших записку митрополиту Антонию о созыве русского церковного собора, где именно настаивается на участии в соборе белого духовенства и мирян, разделяли некоторые и из епископов. Преосвященный волынский хочет больно высечь, но для этого он выбрал столь длинные розги, что кончики их хватают даже и до спины епископской. ‘Ой, больно!’ — это воскликнут не одни священники, времена уже несколько переменились, ‘докладная записка’ епископа Антония исторически запоздала. Сами епископы тяготятся своим одиночеством, своею изолированностью или видят, что именно в гордости, при весьма умеренных дарованиях нашего архиерейства, лежит источник и страшного развития авторитета обер-прокуратуры, и ничтожества вообще духовного сословия (как это сказывается в наши времена!!), и индифферентизма религиозного во всей стране, безбожия многих и почти всеобщего отчуждения от церкви, равнодушия к судьбам, к положению и даже к самому учению ее! Повторяем, с мирянами, со священниками плачут ‘незримыми слезами’ и некоторые, может быть многие даже, епископы. И о них преосвященный волынский скажет: ‘Декаденты’?!

Епископ оканчивает свою ‘Записку’ так:

‘И вот, это-то пренебрежение к учению церковному, это мирское республиканское настроение новаторов и побуждает нас обнаружить истинно церковное учение о том, что на Соборе подобает быть только епископам. Чего ожидать, если явятся туда эти декаденты, духовные и, не приведи Боже, светские. Не зная вовсе учения веры (?!), ни св. Библии, не желая знать св. канонов, о восстановлении которых они же заговорили было с таким искусным притворством (говорится о ‘группе 32 столичных священников’, давших инициативу движению), эти отцы и господа, конечно, не иного чего начнут домогаться, как того, о чем они уже и пишут в газетах и журналах, сознательно восставая против православия. Им хочется иметь желанных архиереев, двоебрачных иереев, упразднения св. постов, упразднения монашества и преобразования св. обителей в приюты для вдов духовного звания, как о том писал свящ. А.Л. в ‘Нов. Вр.’, окончательной секуляризации духовной школы от духовного воспитания и превращения ее в чисто сословную светскую, им даже хочется автономии духовных академий с полною свободой отрицания всех догматов по образцу столь любезного этим писателям Тюбингенского университета, наконец, батюшки на съездах заявляли желание ходить в светской одежде, как это было на рижском съезде духовенства, посещать театры, как о том писал протоиерей проф. Светлов в ‘Богословском Вестн.’, беспрепятственно расстригаться и снова приниматься за священство, мало того — не поминать в церкви Государя, сократить священнику службы до возможной степени, упразднить почти все священнодействия и пр. Далее идти, кажется, некуда’.

И далее, он применяет к этому пугающему его образу грядущего русского собора определение VII Вселенского собора: что придется ‘извергнуть’ этих ‘безбожных христоненавистников и христианоглагольников (?!), несвященных иереев и все их беззаконное и скверное соборище’. ‘Извергнуть’, т.е. отлучить от церкви.

Допустим и условно согласимся на все эти шаткие определения еп. Антония. Но неужели он не замечает одной удивительной вещи: что все эти мысли, все эти пожелания: 1) зародились в русской церкви, забродили в головах нашего белого духовенства при полной его двухвековой подавленности, при полном устранении его от всякого ‘совета церковного’, от всякого заявления и даже свободного высказывания своих мыслей? 2) Хорошо ли, что они остаются священниками, при существовании довольно суровых последствий ‘снятия сана’, имея все эти столь ‘неканонические’ убеждения? Нет, пусть лучше выскажутся и уйдут, чем стоять в ограде церкви, более не разделяя в душе ее уставов! 3) Ведь все эти пожелания, в сущности, имеют одно стремление: ограничить монахов и монашество, вернуть их к скромности данных обетов. В самом деле, монахи — властвуют, когда суть и центр монашества — послушание, безволие, покорность!! Итак, во всех этих пожеланиях, пусть ‘еретических’, скрыт, в сущности, один мотив: гнев безгласных против всевластных! Неужели не догадается еп. Антоний, что им предлежит ‘не заткнуть горло’ (не позвав на собор), но именно — и переубедить их, и сделать это возможно и легко, раздавив зерно всего дела, именно естественную их гневливость на довольно рабское свое положение, — позвав сесть их рядом с епископами, высказать им всю горькую правду о своем положении и, наконец, обнаружить вообще свою душу, ум, ученость богословскую, знание ‘Библии и св. канонов’, которые, может быть, окажутся, например, ‘протоиерею-профессору Светлову’ (в Киеве) нисколько не менее знакомыми, чем епископу Антонию. Может быть, если ‘протоиерей’ Светлов вступит в беседу с архиереем волынским, — последний будет осторожнее в ссылках ‘на каноны и Библию’, чем как он ссылается на них в своем ‘докладе Св. Синоду’, до странности рассчитывая на полное неведение своих ‘черных’ братьев, монашествующих членов Святейшего Синода как этой Библии, так и этих канонов. Ведь ни один, например, профессор духовной академии не может без улыбки читать его доклад: так он элементарно неверен и даже так небрежно составлен!

Но договорим:

Верните священникам значение, авторитет, начните искать и слушать их ‘совета и разума’ в делах церковных, дайте им с обеспечением и немножко блеска, сияния высокого общественного и государственного положения: и умерится их ропот, а вместе и отпадут в неправой части все ‘либерализмы’ их, испугавшие еп. Антония и выросшие в обстановке полного бесправия и вследствие именно этой обстановки. Если даже диагноз волынского владыки и признать, то он прописывает лекарство, диаметрально противоположное тому, которое могло бы исцелить!!

Трудно поверить, сколько места в своем ‘Докладе Святейшему Синоду’, занимающем одиннадцать печатных страничек, еп. Антоний уделяет вопросу об участии в соборе мирян, — тех мирян, из которых выдвинулись церковною мыслью И.В. Киреевский, А.С. Хомяков, Ю.Ф. Самарин, Конст. и Ив. Аксаковы, Н.П. Гиляров-Платонов, Погодин, Вл. Соловьев, С.А. Рачинский, Кон. Леонтьев и Ф.М. Достоевский, тех мирян, из которых Голубинский написал ‘Историю русской церкви’, а В.В. Болотов и Н.Н. Глубоковский снискали обширную европейскую известность, где есть в рядах академической профессуры множество людей с более скромными заслугами, но с чистым сердцем, с обширнейшими познаниями, с самою горячею заинтересованностью положением церкви. Не поверит читатель: всего одна страничка, а если исключить предварительную риторику, то даже всего — только четыре строчки! 100 000 000 простого православного люда, да и лиц гораздо более его, еп. Антония волынского, компетентных и сведущих в церковных вопросах, целую, в сущности, державу с тысячелетнею судьбою и 4 духовные академии, где еще учился Ломоносов и учил Петр Могила, ‘владыка’ волынской епархии отпихивает кончиком своего сапога. Мы приведем ту часть заключения ‘Доклада’, где упоминаются миряне:

‘Итак, не ради умножения епископской чести, а ради сохранения чистоты божественной веры мы восстаем против допущения на Собор кого бы то ни было, кроме епископов, а противоположные домогательства имеют именно противоположную цель: изменить самый богоучрежденный строй христианства, изменить самые каноны. Без всякой церемонии это выразил академический воспитанник г. Гринякин на страницах ‘Миссионерского обозрения’… Если желающие участвовать на Соборе священники и профессора заботятся о собственных служебных льготах и сословных преимуществах, то светские писатели желают там видеть мирян уже с совершенно антииерархическими и антисословными целями. Так, революционное ‘Общество христианской борьбы’ (?!), в котором, впрочем, участвуют два-три духовных профессора, прямо предъявляет Собору требование первым делом ‘осудить Самодержавие, как вполне противоречащее христианству’. Такова одна часть мирян. А другая — это наши доморощенные богословы ‘Нового Времени’, уже открытые нигилисты, отрицатели догматов, будущей жизни, св. таинств, евангельских чудес, всего Ветхого Завета, принципиальные эротоманы, современные николаиты, интеллигентные хлысты, требовавшие на страницах ‘Нового Времени’ таких невероятных вещей, чтобы после таинства брака супружеское соединение (в тексте ‘Доклада Синоду’ более физиологический термин) совершалось в самом храме Божием, вероятно, при огромном количестве любопытных зрителей’.

‘Я думаю (текст — с новой строки, т.е. подводит итог о всех отвергнутых группах: священников, профессоров, вообще — образованных людях) — я думаю, что если бы для участия на Соборе пригласить в полном составе любую каторжную тюрьму, то она не могла бы в такой степени опозорить нашу св. веру и прогневать Бога, как подобные кандидаты в члены Поместного Собора’ {Таким образом, еп. Антоний осудил: 1) ‘Церковный Вестник’ и с ним Петербургскую духовную академию, коей он является органом, 2) ‘Богословский Вестник’ и с ним Московскую духовную академию, и 3) ‘Миссионерское обозрение’, официальный орган Духовного Ведомства. Вот уже поистине ‘своя своих не познаша’ и ‘царство, разделившееся на ее’… Худые признаки! Недобрые предзнаменования!}.

Ну, вот: владыке бы и обличить на Соборе, ‘яко Николай Угодник Ария’, всех таких еретиков, ‘современных николаитов’ и пр. Неужели там будут петь в унисон. Но ведь даже и ‘Господи помилуй’ на клиросе, где хор хорошо устроен, поют ‘разными гласы весьма велелепно’. Владыка собирается запеть на Соборе, как прежние дьяки, единым гласом и единым тоном. Пожалуй, не найдется слушателей… Старо очень, и привыкли к лучшему. Останавливаясь на ‘требовании со страниц ‘Нов. Вр.’ такой невероятной вещи’, и проч., — то, хорошо помня этот эпизод, я должен поправить владыку. Писатель говорил, довольно согласно с ‘Крейцеровою сонатою’ и со всем монашеством, в этом пункте не отделяющийся от знаменитого романиста, что:

1) Христианство есть религия чистого девства.

2) Брак начинается отречением от девства и состоит в разрушении его.

3) Церковь христианская поэтому входит в противоречие с главным своим тезисом, с ‘душой’ своею, когда берется учить о браке, говорить о нем, думать и наконец ‘благословлять’ в него.

Доселе автор был тожествен с Толстым, а затем отделялся от него, утверждая далее:

4) Церковь поступает только формально и совершенно неискренно, благословляя людей на брак, благословляя их ‘плодиться, множиться’: ибо это противоречит всей поэзии церковной, всем ее напевам, музыке, иконописи, имеющей постоянный наклон к скорби, страданию, ко гробу. А чтобы доказать это всеми силами отвергаемое обвинение, будто церковь в чем-нибудь может быть не искрения, автор и спросил, отчего же, благословив на размножение, церковь никогда, однако, не дозволяла, чтобы самое ‘исполнение благословенного’ могло совершиться в церкви же, напр., при оставлении юных здесь на сутки, как это бывает с юными при пострижении их в монашество? Таким образом, вопрос этот был критический, это был эксперимент, вызывавший трудное признание: ‘Да, только снаружи благословляем, а на самом деле ненавидим, гнушаемся!’.

5) Церкви эту неискренность, это приневоливание себя надо оставить, надо ей вернуться к свободе, петь и воспевать то, что она любит, чтить девство, т.е. ей нужно вовсе отказаться от брака, сказать о нем: ‘Отвращаюсь от этого’. Да и не только это ‘надо’: при доказанной неискренности становится совершенно очевидным, что ‘благословление ею на брак’, ‘благословление плодиться, множиться’ есть теперь и всегда было ничтожно, незначуще, призрачно, как бы мираж в пустыне, что это благословение ‘казалось’, а не ‘было’, было словом, а не делом, и что она этого больше не должна делать.

6) Семья через это отделяется от церкви, секуляризуется: как есть явление ‘отделения государства от церкви’, — что не повреждает, как известно, ни церкви, ни государства, что происходит ко благу обоих, к возвращению каждого к чистоте своей природы, к строгости своих тезисов, к освобождению государства и к освобождению церкви.

7) Но как же тогда всемирный инстинкт: помолиться, вступая в семью? у кого-то, у чего-то ‘благословиться’, вступая в такой важный фазис жизни? Как тогда делаться с ‘религиозностью семьи’, как ее достигнуть?

Автор и учил, что в религиозной нашей системе есть недоделанность, недовершенность, что она есть поклонение только Богу Сыну: при забвении, при неразработанности поклонения как Богу Отцу, так и Богу Святому Духу. Первого церковь только умеет изображать в виде Старца, впадая в антропоморфизм, а Третьего изображает в виде голубя — но и только. Никаких напевов, никакой поэзии, никакой иконописи, ни философии, ни мысли — ничего нет около этих двух фундаментов религии! Вот, когда они будут возведены, тогда семья найдет свое место в религии, получит себе настоящее, искреннее благословение, получит себе поэзию и эстетику. Теперь церковь, при ее монашеском сложении, при недовершенности всей ее религиозной системы, разрушает семью, тогда она будет ее укреплять, очищать, проливать в нее идеал. Теперь у нас целомудренно только девство, семья — развращена, не свята, иначе как только в счастливых исключениях, с завершением богословской системы явится целомудренная семья, тип святой семьи. И первое практическое слово ее: полное слияние, отожествление семьи с любовью, дружелюбием, верностью, для чего требуется именно автономия ея от церкви, от церковного управления, ибо своею формальною теориею развода церковь (или духовенство?) отождествила брак с контрактом и погубила совершенно всякую возможность чистой, непорочной семьи, совершенно разорвав ее связь с любовью, привязанностью, дружбой, чистосердечием.

Все это довольно интересно даже как тема для рассуждений на Соборе. Правильность этой точки зрения, именно в пункте указания на недовершенность, недоделанность всей богословской нашей системы, — признал на торжественном диспуте известный по многочисленным своим ученым трудам проф. Московской дух. академии Алексей Введенский, с тем вместе постоянный сотрудник ‘Московских Ведомостей’, т.е. человек ‘охранительного образа мыслей’. Правильность требования отожествить чистый брак с чистою любовью, т.е., иными словами, торжественно провозгласить и законодательно утвердить идею ‘свободной любви’ не в дурацком и водевильном представлении, а в серьезном и религиозном, — правильность этого требования признал другой проф. духовной академии, г. Тихомиров, автор обширнейших трудов по истолкованию ветхозаветных книг. В знании всего этого я совершенно компетентен, — ибо я есть то самое лицо, которое, только не называя, обвиняет епископ Антоний волынский, и, кажется, я ему достаточно ответил. Владыка разгневался, но я помню древнюю пословицу: ‘Когда Юпитер сердится, то это оттого, что он не прав’. И есть источник неправоты: философствовать — значит сопоставлять, связывать понятия, а владыка так торопится даже в официальном докладе, в тиши кабинета обдуманном, что очевидно, философ никогда в нем и не зарождался, а всегда рвался вперед только публицист. В последнем и все объяснение его ‘записки’, довольно грустное…

Вот ее конец, — в сущности, единственные четыре строчки, посвящаемые мирянам:

‘А благочестивые, смиренные миряне, народ, который в ‘Послании восточных патриархов’ именуется хранителем веры. Он, не будучи богословом, и сам уклонится от воспрещенного (?!!) мирянам и скажет: ‘Ваше дело учить, а наше — поучаться’.

Итак, на основании (?!!) прямого учения Божественного откровения, а также принимая во внимание современное положение вещей, никто, кроме епископов, не должен быть допущен на собор. При ложном направлении богословской науки (?!!), уже давно подпавшей влиянию латинства и протестантства, — дай Бог и нам-то, епископам, сговориться единодушно, без разделения и раскола’.

Вот как зловеще обстоит дело… ‘Дай Бог и самим сговориться’… Да неужели же епископ не подумал, что есть какие-то причины для этого, — причины у людей равно пламенно-религиозных, преданных Церкви и величию ее будущего, у людей совершенно компетентных в богословии (профессора академий)? Неужели все — ‘злодеяния’, все — ‘злоумышления’, ‘каприз’, ‘своеволие’? Так в дурной школе объясняют ‘поведение’ учеников, тогда как корень этого ‘поведения’ лежит в антипедагогичности всей школы, в том, что учителя не учат и директор не управляет. Я упрекнул епископа Антония, приступая к разбору его ‘доклада’, что неосторожно он поднимает между духовенством черным и белым ‘бурю, когда нужно лить на волны масло’. ‘Церковный Вестник’, рецензируя мои замечания, говорит: ‘Нет, нужно именно не лить масло на волны, ибо только буря может очистить застоявшийся воздух’. Я писал со стороны и под мотивом: ‘Потише бы — получше’. Но я ничего не терпел от духовенства, от ‘владык’ (какое название! до чего оно характерно! ведь оно сложилось и в повелевающих, и в терпевших). Но есть ‘терпевшие’… Их психология иная. В них сердце горит. И я боюсь, что мы перед бурею… Вспомнишь Апокалипсис с его словами о ‘терпении святых’ и что только ‘претерпевший до конца спасен будет’. Вспомнишь также, что Апокалипсис открывается бурными словами о ‘суде’ в самой церкви… Знамения зловещие, и блажен кто вовремя умеет понять их…

Впервые опубликовано: Новое время. 1905. 20, 22, 27 нояб., 4 дек. No 10662,10664, 10667, 10676.

В.В. Розанов

Перед созывом церковного собора

Читайте также: