Н. А. ЛЕЙКИНЪ.
ШУТЫ ГОРОХОВЫЕ
КАРТИНКИ СЪ НАТУРЫ.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія д-ра М. А. Хана, Поварской пер., д. No 2,
1879.
ПЕРЕДЪ ПОХОДОМЪ ГВАРДІИ.
ПЕРЕДЪ ПОХОДОМЪ ГВАРДІИ.
Перед походом гвардии, Лейкин Николай Александрович, Год: 1879
Время на прочтение: 8 минут(ы)
На Царицыномъ лугу оживленіе. Противъ Павловскихъ казармъ раскинуты парусинныя палатки, вытянутъ цлый рядъ обозныхъ фуръ, лазаретныхъ фургоновъ, съ красными крестами на бломъ фон. Тутъ же прохаживается народъ. Виднются купцы, мужики, бабы и солдаты. Появились разнощики съ ягодами, съ квасомъ, съ мороженнымъ. Бродятъ саечники съ рубцомъ, съ печенкой, съ огурцами. То тамъ, то сямъ виднются большія группы и маленькія. Очень много пьяныхъ. Ближе къ Лебяжьей канав разставлены ряды экипажей съ лошадьми. Кучера спшившись. Привели и такъ лошадей. Идутъ толки и разговоры. Мелькаютъ полицейскіе, военные ветеринары, офицеры. Идетъ сортировка и браковка лошадей для отбыванія военно-конской повинности. Солдаты перебгаютъ отъ группы къ групп съ самоварами, мдными чайниками и другимъ домашнимъ скарбомъ и продаютъ ихъ. Масса покупщиковъ, много и такъ глазющихъ. Дло происходитъ передъ походомъ гвардіи въ Европейскую Турцію.
У шоссе, въ ожиданіи вагона конно-желзной дороги, стоитъ купецъ и купчиха и смотрятъ.
— Это что же, Меркулъ Тихонычъ, такое разнообразіе въ публик, къ примру, какъ-бы толпа? Задавили, что-ли, кого? спрашиваетъ супруга.
— Ужъ и задавили! Походъ, одно слово,— вотъ и все! отвчаетъ супругъ. Вонъ тамъ маклаки у солдатъ окупацію вещей длаютъ, а здсь конская повинность происходитъ. Лошадей берутъ. Нынче не прежняя пора, не токмо что человкъ, а и скотъ служить долженъ. Будь ты купеческая лошадь, дворянская или такъ, съ извощичьяго двора — всмъ одна честь, вс подъ красную шапку.
— О, Господи! спаси насъ гршныхъ! Вотъ до какого времени дожили!— вздыхаетъ купчиха.
— Будь ты хоть водовозная кляча, будь ты хоть тысячный жеребецъ, или бговая кобыла…
— Охъ, Создатель! Тебя то ужъ ни за что не возьмутъ?
— Меня не возьмутъ, я свои года выжилъ и уже давно въ достодолжную негодность пришелъ.
— Вчера кухарка въ лавочк слышала, что будто какъ ежели неустойка, то и бабъ брать будутъ.
— Вретъ! Баба въ поход только одно стсненіе, потому отъ нея, окромя визгу, даже и шерсти никакой.
— А сестры-то милосердія?
— То особь статья. Тамъ доброволія. Хочешь иди, не хочешь — валяйся по прежнему дома на кровати.
— Нтъ, я думала на счетъ солдатской стирки или починки блья…
— Сами стираютъ и сами чинятъ. Вонъ солдатикъ самоваръ продавать несетъ.
— Это зачмъ же?
— Деньги нужно. А самоваръ въ поход на что онъ!
— Все-таки посл сраженія, напримръ, взялъ бы и наставилъ самоварчикъ. Разгорячившись-то хорошо оно чайкомъ…
— Дура ты, я вижу. Ну, да по малоумію теб и прощается. А разговоръ брось. Вонъ дилижанецъ идетъ.
Купецъ и купчиха направляются къ вагону конно-желзной дороги.
Группа солдатъ. Три чуйки, опоясанныя красными кушаками, на перебой, вырывая другъ у друга какую-то ветошь, съ презрительнымъ видомъ знатоковъ разсматриваютъ ее, вскидываютъ на воздухъ, стелютъ на землю. Продавщикъ стоитъ поодаль. На сцену взираетъ полотеръ со щеткой на плеч и съ ведромъ мастики въ рукахъ.
— Бога ты не боишься! Прибавь пятіалтынный-то. Вдь за вру идемъ. И за тебя кровь проливать будемъ, говоритъ солдатъ.
— За меня проливать нечего, а вотъ теб послдній сказъ: рубль безъ четвертака хочешь? Тогда и деньги на бочку,— отвчаетъ — чуйка, борода клиномъ.
— Пятачекъ я, такъ и быть, на фабру для усовъ накину, добавляетъ другая чуйка съ подвязанной скулой, но, видя, что солдатъ хочетъ идти, кричитъ — ну, еще на табакъ трешникъ!
— Рубль серебра и ни копйки меньше,— отчеканиваетъ солдатъ. Лучше чорту подъ халатъ отдамъ.
— Разбросаешься. Ну, слышь, безъ гривенника цлковый! И то ужъ такъ, что за вру и за отечество!
Солдатъ отходитъ. За него вступается полотеръ.
— Прибавь, землякъ. Аль на теб креста-то нтъ?— говоритъ онъ чуйк. Ну, что за радость, коли изъ-за гривенника черти на томъ свт припекать теб начнутъ?
— Смотри, самого не припекло бы! Ты чего ввязываешься?
— Насъ припекать нечего. Мы Бога не забыли и Богородицу помнимъ чудесно.
— Ну, твое при теб и останется! Иди-ко щеткой по квартирамъ шаркать, да и гд что плохо лежитъ высматривай, въ томъ твоя обязанность.
— Что?
— Ничего, прохало!
— Нтъ, ты повтори. Вотъ какъ шаркну щеткой, такъ и будешь знать! Да еще и ликъ-то мастикой вымажу.
— А ну-ко, попробуй.
— И попробую. Поди-ка, какой блоарапскій король выискался. У! кислая шерсть! ‘
Другой солдатъ продаетъ гитару.
— Кровь проливать подъ турку идете? Когда выступаешь? спрашиваетъ полотеръ.
— Надняхъ выступаемъ. Вс животы продаемъ, потому куда съ ними вязаться, отвчаетъ солдатъ. За вру идемъ. Купи гитару-то.
— И купилъ-бы, милый человкъ, да играть не умю, а то гитара струментъ чудесный. Вотъ ежели бы гармонія…
— Да и на гитар мудрости никакой нтъ. Поплюй хорошенько въ колки и смло играй.
— У тебя штопора нтъ-ли? Штопоръ купилъ-бы…
— Нтъ, штопора нтъ.
Солдатъ и полотеръ безмолвно и уныло смотрятъ другъ на Друга.
— Храбрость-то въ себ чувствуешь-ли? Безъ робости идешь?— задаетъ, наконецъ, вопросъ полотеръ.
— Прикажутъ, такъ будешь и храбрость чувствовать. Да и чего робть?
— У насъ тоже двухъ молодцовъ въ ратники требоваютъ. Вчера поили ихъ. Ты какой губерніи?
— Тверской, Калязинскаго узда.
— Ну, значитъ, землякъ будешь. Мы сами Зубцовскаго узда, шестнадцать верстъ отъ Рождества.
Къ чуйк подходитъ кухарка съ корзинкой сухарей.
— А гренадеры тоже идутъ?— спрашиваетъ она.
— Идутъ и даже на самое кровопролитіе стремятся, отчеканиваетъ чуйка.
— Про ундера-офицера Захара Петрова не слыхали-ли?
— Нтъ, не слыхалъ.
Кухарка отираетъ глаза отъ слезъ кончикомъ носоваго платка и сморкается.
— Охъ, обидно!— говоритъ она. Это для чего-же палатки-то разставлены?
— А морской гарнизонъ пришелъ, ну и десантъ, такъ какъ они все ближе и ближе… Вотъ и привыкаютъ въ палаткахъ, чтобы не сразу въ походъ, а съ прохладой…
Солдата съ парой голенищъ останавливаетъ столяръ съ пилой подъ мышкой.
— А не продается ли у васъ бубенъ? У насъ одинъ купеческій сынъ возмечталъ, чтобъ въ псельники…
— Нтъ, не продается. Бубны у насъ казенные.
— И барабаны съ собой берете?
— Беремъ. Безъ барабановъ намъ невозможно. Барабанъ намъ для сигналовъ и чтобы страхъ возбуждать. Соловья продаю. Хорошій соловей, ученый. Лампадка есть мельхіоровая продажная.
— Нтъ, этого добра не надо. И во все время сраженія музыка то у васъ гремитъ?
— Во все время. Чтобы соблазну меньше было и чтобы никакихъ стоновъ не слыхать.
— Водку то пьешь?
— Пью.
— Ну, пойдемъ, поподчую! Теперь намъ васъ чествовать надо, такъ какъ вы наши защитники.
Солдатъ и мастеровой идутъ по направленію къ Милліонной.
Дале тихимъ шагомъ пробираются солдатъ и баба. Баба плачетъ.
— Какъ вернусь изъ этой самой Бухаріи, сразу теб дв пары башмаковъ сошью, и ты не унывай, говоритъ солдатъ. А на дорогу ты мн ситцевый ватный нагрудникъ сшей, да двумя рубашечками ситцевыми благослови, чтобы я тебя вкъ помнилъ. Ты сама посуди, ежели солдату со стороны не дадутъ, гд жъ ему взять?
— Денегъ-то Захаръ Кузьмичъ, голубчикъ, у меня нтъ.
— А ты платокъ заложи, собери скарбъ-то. Поняла? Впередъ у хозяевъ возьми, да мн чтобъ три рубля и чаю четверку… Я тебя оберегалъ, такъ теперь и ты свою повинность неси. Полотно у тебя есть, то продай.
— Ахъ, милый-то мой! Приди только завтра-то ко мн повидаться. Все отдамъ!— всхлипываетъ кухарка.
— Не запьянствую, такъ приду. Да и что мн къ теб теперь привыкать? Отвыкать надо. Вотъ вернусь изъ Бухаріи, тогда иная статья, замужъ возьму. Да, слышь, у тебя тамъ еще пухъ на чердак былъ?
— И пухъ отдамъ, приходи только.
Тамъ, гд выстроены лошади, особое многолюдіе. Кучера и конюха, стоя около лошадей, покуриваютъ папиросы и ведутъ разговоры. Лошадей поочереди подводятъ къ столу, у котораго стоятъ ветеринаръ, военный пріемщикъ и членъ отъ Думы. Лошадямъ, признаннымъ годными, надваютъ на шею красную ленточку съ пломбой. По совершеніи осмотра, лошадей отводятъ.
Вотъ конюхъ ведетъ лошадь съ пломбой.
— Ну, что?— благополучно-ли? спрашиваютъ его кучера.
— Медаль навсили. Теперь ужъ не отвертится. Какъ разъ подъ красную шапку угодила!— машетъ рукой конюхъ. Скотъ, скотъ, братцы, а тоже чувствуетъ, что подъ турку идти придется. Инда дрожитъ даже.
— Еще-бы. Скотина-то, она лучше нашего предчувствіе иметъ,— говоритъ рыжебородый кучеръ. Ты возьми собаку, какъ ежели пожару быть, сейчасъ она выть начнетъ, а передъ покойникомъ ямы роетъ. У меня кобелекъ былъ, такъ тотъ дождь чувствовалъ и опять ежели когда я домой пьяный приду. Ей-Богу!
— Ну, что, ребята, всхъ берутъ? всхъ безъ изъятія?— спрашиваетъ купецъ, подъзжая къ кучерамъ въ купеческомъ шарабан на шведк.
— Всхъ — которые ежели годны. Изъятія нтъ. Только разв архіерейскимъ жеребцамъ льгота. Сейчасъ даже у попа мерина взяли.
— И жеребцовъ, и кобылъ берутъ?
— Всхъ. На этотъ счетъ лошадямъ хуже супротивъ человчьяго положенія. У нихъ и женское сословіе въ строй идетъ. Вонъ кобылка съ медалью стоитъ.
— Заслужила, голубушка! Пущай пощеголяетъ: все таки почетъ. Вишь, какъ голову-то гордо подняла! Что твой купецъ въ мундир!
— Говорятъ, иные, которые жаръ къ своему отечеству чувствуютъ, такъ и задарма коней жертвуютъ,— разсказываетъ купецъ.
— Это точно. Даже сказывали, что одна барыня трехъ жеребцовъ своихъ собственныхъ изъ-подъ себя пожертвовала.
— Отъ богатства завсегда можно, а ты вотъ попробуй-ка отъ бдности…— замчаетъ кто-то.
Подъзжаетъ кучеръ въ коляск на пар.
— Ну, что, отвертлись?
— Ни Боже мой! Самъ думалъ, что отвертятся, потому гд содержанкино добро пропадаетъ, анъ нтъ, заклеймили. Вонъ они, ожерельи-то, красуются.
— Чьи эти, кони?— спрашиваетъ купецъ.
— Жидовской содержанки, мамзелины. Вотъ поди-жъ ты! Съ кажинаго человка сама рветъ, а тутъ и съ нея сорвали, поплатилась.
— Ну, ничего, воздахторъ новыхъ коней подаритъ,— утшаетъ купецъ.
— Не въ томъ составъ, кони будутъ, это врно, а мн вотъ меринка жаль, откликается кучеръ. Очень ужъ мы свыклись. Придешь это въ конюшню и крикнешь: ‘Васька, хочешь сахару?’ А онъ у меня зубами въ голов искать начнетъ. Шальной конь. Онъ у насъ у лабазника съ Калашниковой купленъ, такъ тотъ на немъ верхомъ во второй этажъ по лстниц жену укрощать здилъ.
— А теперь баши-бузука укрощать будетъ.
— Баши бузука укрощать трудно. У него лошадь двухъ-жильная, и опять-же онъ ее по своей муходанской вр мухоморомъ кормитъ. Вы, сударь, газету-то читаете? Правдами, говорятъ, Великобританія Англіи пенсію платитъ, чтобъ насъ стращать? И будто, окромя того, семь фараоновъ изъ Чернаго моря вызвала.
— Не слыхалъ, не слыхалъ. Египетъ поднимается, отвчаетъ купецъ, но, вдь, въ Египт какой народъ? Одно слово — египетскій. На ногахъ жидокъ, вмсто ружья у нихъ алебарда и вра такая, чтобъ не только что свинины, а даже и ничего кислаго и соленаго не сть.
— Это Египетъ, что на мерблюдахъ-то здятъ?
— Онъ самый.
— А хорошо, братцы, теперича этимъ туркамъ! восклицаетъ конюхъ. Они на войн никогда съ голоду не пропадутъ. Хлба нтъ, маханину жрать начнутъ. Сколько коней-то убитыхъ бываетъ. Сейчасъ это подслъ къ убитому меринку, вырзалъ изъ него себ биштекъ, поджарилъ и сытъ.
— Ври больше,— останавливаетъ его молодой кучеръ. У нихъ вра такая, чтобъ битаго коня не сть, а только падаль одну.
— Ну, на войн-то когда ежели въ пищ умаленіе, поди, и наши лошадей дятъ.
— А ты думаешь какъ? Митрополитъ давно далъ разршеніе.
— А что, братцы, я вотъ давно хотлъ спросить, вмшивается въ разговоръ извощикъ.— Теперича на войн лошадь изранятъ, искалечатъ, изобьютъ, какъ-же тутъ покровительство животныхъ смотритъ? У насъ кнутомъ не тронь, а тамъ…
— Сказалъ тоже! Тамъ ужъ дозволяется. Тамъ препона закону.
— Калигварда видишь? Вонъ въ блой фуражк стоитъ!— указываетъ кто-то.— Сейчасъ свою кобылу задарма пожертвовалъ.
— Что жъ, это хорошо, теперь вс жертвуютъ, разсказываетъ извощикъ. У насъ въ Ямской одинъ купецъ, баньщикъ на триста рублевъ разной мелочи у солдатовъ накупилъ: балалайка — и балалайку давай, почитай два десятка однихъ гармоній, пятокъ самоваровъ, да окромя того, можетъ, ведеръ тридцать водки споилъ. Теперича, коли ты солдатъ — смло приходи на дворъ, трезвый не выдешь. Сейчасъ это поставитъ въ кругъ, заставитъ псни пть, а самъ въ присядку плясать… И черезъ четверть часа вотъ по эдакому стакану… Пляшетъ, а у самого слезы изъ глазъ такъ и льются.
— Зачмъ-же слезы то?
— Большое сочувствіе въ себ чувствуетъ, оттого и слезы. Даже и длами совсмъ заниматься пересталъ. Съ утра этого самого, начинается вопля ‘Графъ Паскевичъ Эриванскій предъ Варшавою стоялъ’, а къ обду смотришь — ужъ его дворники несутъ на рукахъ домой, обезсилилъ. Къ вечеру отоспится, и опять таже музыка, вплоть до ужина. Вчера, вдругъ ни съ того, ни съ сего, ‘я, говоритъ, братцы, самъ въ казаки… вяжите меня и ведите сдавать къ самому вашему генералу’. Жена, дти, какъ услыхали, сейчасъ въ ноги. Плачутъ, умоляютъ. Никакого отступленія. Сегодня по утру, проснулся, ни слова о казакахъ, забылъ.
— Что-жъ, это бываетъ и не съ пьяна. У насъ одинъ купеческій сынъ богатыхъ родителевъ ушелъ въ доброволію къ черногорцамъ и теперь, говорятъ, генераломъ сталъ,— заканчиваетъ кто-то.
Молодой лихачъ съ серьгой въ ух слушалъ и, звая, потягивался.
— Я-бы вотъ въ кузнецы, либо въ коновалы военные пошелъ-бы, говорить онъ. Ей-Богу, пошелъ-бы. Я лошадь отъ опою заговаривать могу. Сейчасъ вотъ пошепчу ей въ ухо нкоторыя рыбьи слова, и посл сихъ словъ, можешь поить съ какого хочешь жара, никогда на ноги не сядетъ.
— А ты коли для отечества, то тайну-то свою начальству открой,— говорятъ ему другіе извощики.
— Не могу. Это мн отъ дда, и даже заклятіе положено. Какъ разскажу, сейчасъ нутромъ попорчусь и въ три дня сдохну.
Сгруппировались извощики.
— Извощичьихъ-то коней, ребята, берутъ?
— Много берутъ. И все больше по второму разряду — въ обозъ.
— Ну, моя, значитъ, наврное попадетъ, потому у ней предчувствіе такое. Теперича дешь по Невскому, вдругъ солдаты съ музыкой, сейчасъ это она голову на бокъ и ногами подъ музыку манежиться начнетъ.
— Это ничего не составляетъ. Вся статья въ томъ содержится, что, значитъ, ужъ прежде до тебя въ солдатахъ была.
— Ну, вотъ! Доморощенный жеребенокъ. До пяти лтъ въ деревн навозъ возилъ, а потомъ хозяйскій племянникъ сюда его привезъ. Одно вотъ: задомъ бьетъ, мальчишки испортили, ну и щекотки боится.
— Въ солдаты попадетъ, такъ тамъ исправятъ. Каленымъ желзомъ раза два прижгутъ, ну, и конь, какъ конь станетъ. Есть у васъ ратники-то?
— Изъ нашей артели четверыхъ заберутъ. Поимъ вотъ все. Третьяго дня, по гривеннику на вино собирали, да хозяинъ рубль цлковый далъ. Вчера опять. Врите, братцы, четвертый день, какъ въ чум ходимъ. Приклонишься это къ земл и вдругъ, какъ-бы кто тебя по затылку, а въ глазахъ зелень.
— Пьяному то оно хорошо. Я вотъ пьяный, такъ на какую хоть антиллерію ползу. Я разъ хмльной отъ трехъ городовыхъ отбился. Такъ и не могли поймать,— разсказываетъ лихачъ.
Купецъ, пригртый солнышкомъ, заснулъ сидя въ шарабан, и клюетъ носомъ.
— Эй, ваше степенство, не проспи, смотри, очереди! окликаютъ его. Самого за мсто лошади въ конскую повинность возьмутъ.
Купецъ потягивается.
— Сморило!— говоритъ онъ. Вчера племянника въ ратники провожали. Такой# воинственный карамболь на стеклянномъ инструмент вывели, что уму помраченье!
— А ты бодрись. Вс тамъ будемъ! Вс безъ изъятія!— откликается ни къ селу, ни къ городу чей-то пьяный голосъ.