Перед грозой, Погорелов Алексей, Год: 1899 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 255 минут(ы)

ПЕРЕДЪ ГРОЗОЙ.

Часть первая.

Было часовъ одиннадцать утра. Солнце стояло высоко. Становилось жарко. Николай Ивановичъ Толмачевъ, раскинувшись въ постели, сладко спалъ. Мухи облпили его лицо и тучей кружились надъ нимъ, когда онъ во сн длалъ какое-нибудь движеніе. Въ саду за окномъ звонко чирикали воробьи. Оттого ли, что одна изъ мухъ заползла къ нему въ носъ, или по другой причин, Николай Ивановичъ вдругъ сморщился, причемъ лицо его приняло жалобное выраженіе, чихнулъ и проснулся. Пробудившись, онъ приподнялся на локт и съ минуту пристально смотрлъ въ уголъ, какъ бы соображая что-то, затмъ съ ршительнымъ видомъ уткнулся въ подушку, перевернулся на другой бокъ и закрылъ глаза съ явнымъ намреніемъ снова заснуть. Однако этому не суждено было исполниться. Въ комнату вошла кухарка съ засучеными рукавами и остановилась въ дверяхъ.

— Ахъ, ты, Господи,— сказала она, глядя на него съ невыразимымъ презрніемъ:— и во что человкъ спитъ!.. Баринъ! баринъ!..

Николай Ивановичъ, самъ не зная для чего, притворился крпко спящимъ.

— Баринъ! Миколай Иванычъ!— уже возвышая голосъ, позвала его кухарка.— Дрыхнетъ… Ахъ, ты, Господи… Миколай Иванычъ!..

— Чего теб?— сердито отозвался тотъ, потягиваясь и изображая изъ себя внезапно разбуженнаго человка: для большей натуральности онъ даже нарочно сдлалъ дикіе и безсмысленные глаза.

— Изъ управы разсыльный пришелъ.

Николай Ивановичъ быстро вскочилъ съ постели.

— Какой разсыльный? зачмъ?— спросилъ онъ тревожно.

— Я почемъ знаю!

— Ну, пусть войдетъ.

Кухарка вышла. Черезъ минуту показался въ дверяхъ военнаго вида старикъ въ срой солдатской шинели. Онъ крякнулъ, и застнчиво прикрылъ ротъ рукой.

— Что такое? зачмъ?— спрашивалъ Николай Ивановичъ, торопливо надвая сапоги.

— Пакетъ изъ управы,— промолвилъ старикъ и переступилъ, съ ноги на ногу.

Николай Ивановичъ поспшно взялъ изъ его рукъ разносную книгу, долго метался по комнат, разыскивая перо и. чернила, наконецъ, разыскавъ ихъ гд-то за цвточными банками и росписавшись въ книг, торопливо сунулъ старику двугривенный, хотя тутъ же подумалъ, что длать этого вовсе не слдовало, и съ чувствомъ смутной тревоги разорвалъ конвертъ. На конверт было написано: ‘Г. земскому агроному, No 5467’. Развернувъ бумагу, Николай Ивановичъ сталъ читать: ‘Вслдствіе донесенія Покровскаго волостного правленія о появленіи на поляхъ означенной волости благо червя, истребляющаго озимые посвы, Обуховская уздная земская управа покорнйше проситъ Васъ, Милостивый Государь, по полученіи сего, немедленно изслдовавъ природу означеннаго червя, принять противъ онаго надлежащія мры и о послдующемъ управу увдомить’.

Прочитавъ бумагу, Николай Ивановичъ сморщился и почувствовалъ, что внутри его что-то непріятно заныло. Это было старое и уже привычное ощущеніе, появлявшееся въ немъ всегда, когда что нибудь напоминало ему о служб и о дл, за которое онъ получалъ жалованье и котораго, въ сущности, не длалъ и даже не зналъ, что, собственно, длать. Онъ съ досадою швырнулъ бумагу на столъ и проворчалъ вслухъ:

— Принять мры!.. какія мры?..

Бумага казалась ему въ высшей степени нелпою, лишенною всякаго смысла.

— Блый червь… въ означенной волости… Мры… какія мры?.. ну, какія тутъ мры? какія, чортъ, мры?— говорилъ онъ съ возрастающимъ раздраженіемъ.

Сильно разстроенный, подошелъ онъ къ умывальнику, стараясь позабыть глупую бумагу, не думать ни о бломъ черв, ни о мрахъ противъ него и перевести свои мысли на другія, боле веселыя темы. Онъ сталъ думать о недавней веселой прогулк за городъ, о Лидочк Половодовой, припоминалъ, какое у нея милое и привлекательное лицо,— однако, все время не переставалъ чувствовать въ груди все ту же сосущую боль, которая настоятельно напоминала ему, что не все въ его жизни благополучно и что совсть его чмъ-то встревожена.

Когда подали самоваръ, онъ, однако, въ значительной степени успокоился и сталъ насвистывать веселый маршъ. Чай пилъ онъ всегда съ прохладой, не торопясь, и въ то же время читалъ книгу или газету. На этотъ разъ онъ держалъ передъ глазами переводный французскій романъ и, улыбаясь, по временамъ говорилъ: ‘эдакая чепуха!’ но читалъ съ видимымъ удовольствіемъ.

Пробило часъ. Николай Ивановичъ всталъ, потянулся, заглянулъ въ окно и крикнулъ:

— Анисья! Настасья! кто тамъ?..

— Чего?— отозвалась кухарка, появляясь въ корридор.

— Убери самоваръ.

— Ну.

Пока Анисья мыла и убирала посуду, Николай Ивановичъ облачился въ блую пару, изъ шелковой чесунчи, тщательно причесалъ волосы, надлъ срую пуховую шляпу съ широкими полями и долго разсматривалъ себя передъ зеркаломъ, потомъ, захвативъ маленькій щегольскій саквояжъ, вышелъ изъ дому. Пройдя по улиц нсколько саженъ, онъ свернулъ въ узкій, кривой переулокъ и вскор очутился на высокомъ берегу рчки Обуховки.

За ркой зеленли луга, и сквозь сизую знойную мглу синлъ лсъ на краю горизонта. Снизу отъ рки доносились крики, неясный говоръ, гиканье, брань и хохотъ купающихся въ рк людей. На поверхности воды, нестерпимо блествшей на солнц, виднлись десятки барахтавшихся въ рк человческихъ тлъ, а на песчаной отмели и на плотахъ съ дровами сверкало разбросанное кучками разноцвтное платье. Спустившись по узкой тропинк среди высокихъ порослей темнозеленой крапивы, Николай Ивановичъ вошелъ въ покачнувшуюся на бокъ досчатую купальню, которая тотчасъ же дрогнула и заходила подъ его ногами, накренившись на другой бокъ.

Раздвшись и вздрогнувъ отъ сырости, онъ долго сидлъ, не ршаясь войти въ воду, и машинально прислушивался къ звукамъ, раздававшимся кругомъ. Въ отверстіе истлвшей полотняной крыши глядло синее небо, сквозь щели досчатыхъ стнъ зеленли кусты противоположнаго берега и виднлась сверкающая рябь рки. Двое какихъ-то людей подошли къ купальн, и слышно было, какъ они сли на голый песокъ и стали снимать сапоги. Заглянувъ въ щель, Николай Ивановичъ въ одномъ изъ нихъ узналъ знакомаго сапожника по фамиліи Чубаровъ: наклонившись и пристально разсматривая пальцы на своихъ корявыхъ ногахъ, онъ разсказывалъ что-то рыжему мужику, который, обнявъ руками колни, голый сидлъ на леск и внимательно слушалъ. Чубаровъ говорилъ плавнымъ теноромъ, рыжій мужикъ отвчалъ хриплымъ басомъ. Услышавъ въ разговор знакомую фамилію Чагина, Николай Ивановичъ сталъ прислушиваться.

— Смотрю я, братецъ ты мой, поятъ всхъ безъ разбору: какъ пришелъ кто-нибудь, и сейчасъ это ему цльный стаканъ. Выпилъ, скажемъ, и еще пей,— говорилъ Чубаровъ.

— Врешь?— съ живйшимъ интересомъ переспрашивалъ рыжій мужикъ.

— Врное слово. Сперва все ничего, а потомъ что дальше, то народу все больше, и набралось мщанишекъ цлая тьма… Одолли Бочкарева, зачали къ нему приставать, скандалъ подняли… Тотъ испугался, сейчасъ лавку на запоръ… Шумъ, братецъ ты мой, драка… Извстно, пьяные… Которыхъ въ чижевку увели…

— И ты пилъ?

— Я два стакана выпилъ. Да коли даромъ поятъ, мн что? Которы не давали было: ‘ты, говорятъ, на одномъ двор съ нимъ живешь’. Я говорю: ахъ, будьте вы прокляты! разв я виноватъ, что на одномъ двор? Вотъ болваны-то! говорю.

— Эка, не зналъ я, за рку здилъ.

— А на сходку я не пошелъ, ну ихъ къ шуту!

— Оштрафуютъ, смотри.

— Не оштрафуютъ.

— Не записывали, кто пилъ?

— Нтъ, не записывали.

— Если не записывали,— не оштрафуютъ.

— Нтъ, не записывали.

— Значитъ, Чагину теперича капутъ?

— Должно быть.

Чубаровъ поднялся и одной ногой ступилъ въ воду.

— Холодная?— спросилъ рыжій мужикъ.

— Щелокъ.

— Врешь?

— Смотри.

Чубаровъ съ разбгу бросился въ воду, окунулся съ головой и заржалъ отъ восторга. Рыжій мужикъ тоже разбжался, окунулся и тоже заржалъ.

Николай Ивановичъ посидлъ-посидлъ, стараясь уяснить себ смылъ подслушаннаго разговора, и тоже ползъ въ воду. Онъ понялъ только одно, что Чагину угрожаетъ какая-то новая непріятность, и ршилъ, не откладывала, теперь же предупредить. его. Но солнце немилосердно палило, а Чагинъ жилъ далеко, на краю города, поэтому Николай Ивановичъ, выкупавшись и поднявшись на крутой берегъ, отложилъ свое намреніе до вечера. Вернувшись домой, онъ растянулся на диван все съ тмъ же французскимъ романомъ въ рукахъ, впрочемъ, читалъ онъ вяло, позвывая: посл купанья его тянуло ко сну. Такъ прошло часа два. Николай Ивановичъ начиналъ ощущать настоятельные приступы аппетита и нетерпливо посматривалъ на часы.

Ровно въ четыре пришла горничная сказать, что подано кушать. Николай Ивановичъ радостно вздохнулъ, бросилъ книгу, вскочилъ съ дивана и потянулся, загнувъ руки кверху.

— А Захаръ Ивановичъ?— спросилъ онъ.

— У себя-съ.

— А-а! великолпно!

II.

Захаръ Ивановичъ Салминъ, у котораго Николай Ивановичъ жилъ на хлбахъ, плотный и красивый мужчина лтъ пятидесяти, съ веселыми, живыми глазами и бойкими манерами, стоялъ посреди столовой и, прищуривъ одинъ глазъ, разсматривалъ на свтъ какую-то бутылку.

— А! вотъ и вы!— весело привтствовалъ онъ квартиранта.— Гряди, гряди, отъ Ливана невста!.. Ну что? ну какъ?.. Водочки сперва, по обыкновенію? а?

— Конечно, конечно,— согласился Николай Ивановичъ.

— Незамнимая вещь во благовременіи!— говорилъ Захаръ Ивановичъ, наполняя рюмки.— Милости прошу. За ваше здоровье.

И они, дружелюбно улыбнувшись другъ другу, чокнулись и разомъ проглотили по большой рюмк водки, посл чего усердно принялись за ду.

— Когда я былъ еще управителемъ Ипатовскаго завода его сіятельства графа Ошуркова, какой однажды случай вышелъ,— разсказывалъ Захаръ Ивановичъ, когда убрали со стола первое блюдо.— Этихъ ученыхъ инженеровъ тогда еще не было, дло велось по просту, по старин и, ей-богу же, не хуже ныншняго… Я самъ не получилъ образованія, но заводское дло знаю, какъ свои пять пальцевъ… Вы на подумайте, что я противъ науки — избави Богъ! — я говорю только, что наука наукой, а практика практикой.

— Съ этимъ, однако, я не согласенъ.

— Почему же?

— А потому, что практикой должна руководить все та же наука.

— Ну да, конечно. Но, вдь, и я то же самое говорю. Конечно, наука она того… должна тамъ руководить, что ли… Ну, хорошо. Такъ отъ какой случай-то вышелъ. Прізжаетъ къ намъ на заводъ инженеръ, Миллеръ по фамиліи, человкъ ученый… Послалъ его самъ графъ для какихъ-то тамъ опытовъ или изслдованій, чортъ его знаетъ!.. Завелъ перво на перво, чортъ его знаетъ, какую-то лабораторію, сталъ опыты длать, и все ни къ чему. По теоріи оно можетъ быть и хорошо, да — вижу я — на практик непригодно… А ведетъ себя гордо. Шибко у насъ не взлюбили его, а какъ поприглядлись маленько, то и вздумали проучить… Ужъ чего-чего ни длали, какихъ штукъ съ нимъ ни выкидывали. Одинъ разъ въ канаву онъ провалился — чуть не утонулъ, другой разъ рожу ему тамъ такъ опалило, что въ больницу свезли. Новомодную муфту устроилъ онъ въ прокатномъ цех, такъ ее взяли да подпилили, ну и разорвало ее всю къ чорту на мелкіе куски!.. Настасья!— вдругъ, оглядываясь и длая свирпое лицо, прервалъ свою рчь Захаръ Ивановичъ:— а горчица гд же?..

— Вотъ горчица,— сказалъ Николай Ивановичъ.

— А! ну, хорошо. Не нужно. Такъ вотъ: муфта къ чорту!..

— Вдь эдакъ вы и людей могли изувчить.

— Разумется, поостерегались маленько… Такъ вотъ однажды какъ-то праздновалъ онъ свои имянины. Ну, разумется, гостей полонъ домъ. Только, какъ сейчасъ это помню, сидимъ мы вс за столомъ, и беретъ, это онъ бутылку съ блымъ виномъ. Взялъ эдакъ и даже, помнится, подержалъ ее въ рукахъ — видно тяжела показалась, а потомъ налилъ себ стаканъ да другой стаканъ бухгалтеру Колпашникову. чокнулся и хотлъ выпить-только тутъ и случилась исторія. Колпашниковъ-то прежде его поднесъ стаканъ ко рту. Смотримъ, что это? поперхнулся онъ какъ-то эдакъ нехорошо, ротъ раскрылъ, и вдругъ губы у него поблли, какъ вата, слюна потекла, а глаза стали дикіе… Потомъ схватился эдакъ руками да бжать… Поднялась суматоха: что такое? что случилось?.. Что же оказывается? Оказалось, что въ бутылк-то срная кислота была, купоросное масло… Чортъ ее знаетъ, откуда взялась. Калашниковъ въ больниц мсяца полтора пролежалъ, а инженеръ-то,что вы думаете? вдь съ ума сошелъ. И на чемъ помшался? на томъ, что его хотятъ отравить… Вотъ какой случай!

— Да, случай ужасный,— сказалъ Николай Ивановичъ и, помолчавъ, спросилъ: — А вотъ не знаете ли вы, какую каверзу опять устраиваютъ съ Чагинымъ?

— Съ Чагинымъ?.. что такое?.. Нтъ, не знаю,— отвтилъ Захаръ Ивановичъ, и на одно мгновеніе глаза его стали какъ-будто косыми.

Николай Ивановичъ разсказалъ подслушанный имъ сегодня разговоръ.

— Не знаю, не знаю, ничего не слыхалъ,— повторилъ Захаръ Ивановичъ торопливо, и опять Николаю Ивановичу показалось, что въ глазахъ его что-то мелькнуло.

Посл обда прошли въ кабинетъ и закурили папиросы…

Захаръ Ивановичъ, почитая Николая Ивановича за человка образованнаго, любилъ поговорить съ нимъ на ученыя темы: спрашивалъ, чему учатъ въ университетахъ, правда ли, что человкъ произошелъ отъ обезьяны, что на неб не одно солнце, а многое множество, и тому подобное.

— Чортъ его знаетъ, а вотъ не врится какъ-то, что земля шаръ и виситъ эдакъ въ воздух,— говорилъ онъ,— право, на чемъ же она держится?.. ха, ха, ха!.. смшно даже…

Николай Ивановичъ снисходительно улыбался.

— Что ни говори, великое дло наука, наука это, можно сказать, свтъ,— продолжалъ Захаръ Ивановичъ.— Наука, наука… а я вотъ все хочу съ вами объ этомъ дльц переговоритъ, попросить вашего совта.

— Что такое?— Николай Ивановичъ посмотрлъ на него вопросительно.

— Видите ли, дло какого рода… Вдовю я уже восьмой годъ, и остался у меня сынъ Яковъ… Вотъ о немъ-то я и хотлъ съ вами поговорить…

— Гд же вашъ сынъ?

— Какъ гд? При мн: разв вы не знаете?

— Нтъ, не знаю.

— Яшку не знаете? Что вы! видали сколько, разъ.

— Да это… позвольте… что на кухн живетъ?

Захаръ Ивановичъ переконфузился.

— Именно, именно… Что прикажете длать! сущая правда, именно, на кухн… Но вы выслушайте сперва… тутъ, можно сказать, цлая исторія…

— Что же, онъ негодный мальчикъ?

— То-то вотъ я не знаю. Такъ онъ, конечно, негодяй, но вовсе ли дуракъ или только придуриваетъ — Богъ его знаетъ! Но окончательно мальчишка отъ рукъ отбился. Вы человкъ, ученый… вотъ я и хотлъ посовтоваться: какъ тутъ? что?…

— Но вдь я его совсмъ не знаю, почти не видалъ…

— Неужели? Анисья!— крикнулъ Захаръ Ивановичъ кухарк, которая возилась, въ столовой, убирая посуду.— Гд Яшка?

— На кухн сапоги чиститъ.

— Пошли его сюда.

— Не пойдетъ онъ…

— Какъ, то-есть, это не пойдетъ?

— Да ужъ не пойдетъ.

— Позови!

— Хоть зови, хоть не зови.

Анисья ушла и вскор вернулась.

— Ну?

— Не идетъ, вдь я говорила.

Захаръ Ивановичъ покраснлъ и закричалъ звенящимъ голосомъ:

— Позови! Скажи, что я ему всю шкуру спущу!

— Дураку-то хоть колъ на голов теши,— проворчала Анисья, выходя изъ комнаты.

— Дуракъ, именно дуракъ,— согласился Захаръ Ивановичъ, точно успокоенный этимъ соображеніемъ — Нейдетъ?!— крикнулъ онъ страннымъ голосомъ, увидвъ вернувшуюся безъ Яшки кухарку, и скорыми шагами, тяжело дыша, вышелъ изъ кабинета.

III.

Яшка между тмъ сидлъ въ кухн и съ великимъ усердіемъ чистилъ отцовскіе сапоги. Заслышавъ тяжелые шаги отца, онъ бросилъ щетку, пролилъ ваксу и съ быстротою молніи выскочилъ во дворъ. Захаръ Ивановичъ слдомъ за нимъ выбжалъ на крыльцо и, обезумвъ отъ гнва, разразился ругательствами. Онъ долго не могъ успокоиться и, схватившись за грудь, тяжело дышалъ.

— Дьяволъ!.. мерзавецъ!.. Чортово отродье!..— охрипшимъ голосомъ, вращая глазами, говорила онъ, возвратившись въ кабинетъ.

Даже Николаю Ивановичу, глядя на него, стало жутко, и онъ сидлъ, какъ пришибленный.

— Вотъ онъ Яшка-то! а?… видите?— продолжалъ, задыхаясь, Захаръ Ивановичъ и вдругъ опять закричалъ страшнымъ голосомъ:

— Анисья!

— Чего опять?

— Кучеръ гд?

— Я почемъ знаю!

— Позови его.

— Вотъ! да гд жъ я его возьму?

— Не разсуждать!— рявкнулъ Захаръ Ивановичъ, и Анисья поспшно скрылась.

— Мн кажется, что вы ужъ слишкомъ строго…— началъ было Николай Ивановичъ, но Захаръ Ивановичъ перебилъ его:

— Слишкомъ строго? Помилуйте! да я, кажется, убилъ бы его, анаему!.. Вамъ легко говорить, а вы войдите въ мое положеніе: я отецъ. Что мн прикажете длать? Если бъ я зналъ наврное, что идіотъ, я бы, можетъ быть, успокоился, но вдь въ томъ-то и дло, что я не увренъ въ этомъ. Его не поймешь, чортъ его возьми. Иногда онъ даже того… какъ вамъ сказать?.. да вотъ вы сами увидите…

Вошелъ кучеръ.

— Гд Яшка?— обратился къ нему Захаръ Ивановичъ.

— Яковъ Захарычъ въ огород-съ.

— Позови его. Только ты, смотри, осторожнй: подойди эдакъ сзади, сцапай за шиворотъ и волоки безъ разсужденія… да чтобъ не убжалъ

— Слушаю-съ.

Минутъ десять спустя въ сняхъ послышался шумъ, что-то упало и стукнуло, слышно было, какъ говорилъ кучеръ задыхающимся шопотомъ: ‘Папенька требуютъ… нельзя… пожалуйте-съ’… Потомъ раздался жалобный, точно овечій, голосъ, наконецъ, отворилась дверь, и въ ней показался кучеръ, весь красный, въ поту, и рядомъ съ нимъ Яшка. Яшка весело и привтливо улыбался, хотя глаза его бгали по сторонамъ, какъ мыши. Кучеръ крпко держалъ его за шиворотъ.

— Ну, чего ты, балбесъ?— обратился къ нему Захаръ Ивановичъ почти ласково. Яшка молчалъ.

— Вдь тебя не бьютъ, чего жъ ты, дубина? Сядь-.

Яшка слъ.

— Ну, вотъ полюбуйтесь. Ну, чего ты смешься? чему ты радъ, образина?

Яшка, весело улыбался, глядя подъ столъ.

— Дуракъ!— проговорилъ отецъ и съ жестомъ отвращенія отошелъ къ окну.

— Отчего вы не хотли придти?— съ необыкновенной учтивостью и искусственной лаской въ голос обратился Николай Ивановичъ къ Яшк, точно Яшка былъ маленькій принцъ. На это послдній не обратилъ никакого вниманія и продолжалъ улыбаться, болтая ногами.

— Вы читать умете? — продолжалъ Николай Ивановичъ также ласково, но уже нсколько натянуто улыбаясь.

— Ого!— воскликнулъ Захаръ Ивановичъ:— какже! уметъ онъ, чорта съ два!..

— Умю,— совершенно неожиданно произнесъ Яшка.

Захаръ Ивановичъ быстро къ нему обернулся.

— Что-о?.. Вретъ, вретъ!

— Я пойду,— быстро проговорилъ Яшка и бросился на утекъ, но кучеръ, поймавъ его за загривокъ, опять усадилъ на мсто и затмъ прибавилъ:

— Они, дйствительно, отлично читаютъ.

Захаръ Ивановичъ пристально, во вс глаза посмотрлъ на кучера.

— Такъ точно,— продолжалъ кучеръ:— весьма великолпно читаютъ. И книжки у нихъ есть такія забавныя — утерпть нельзя!

И кучеръ, въ самомъ дл, слегка прыснулъ въ кулакъ..

— Какія же у васъ книжки?— спрашивалъ Николай Ивановичъ, обращаясь къ Яшк, но Яшка молчалъ и за него отвчалъ кучеръ:

— Объ Коньк-Горбунк, объ Ерш Ершович… да еще… Сычъ старый хрычъ (кучеръ опять засмялся и засунулъ въ ротъ конецъ рукава)… Извините, просто утерпть невозможно: очень забавныя книжки…

Когда кучера сразилъ новый припадокъ смха, и онъ, чтобъ не расхохотаться при господахъ, принужденъ былъ зажать руками носъ и ротъ, Яшка мигомъ сообразилъ, что боле удобнаго момента ему не дождаться, и стрлою вылетлъ изъ комнаты, въ сняхъ онъ растянулся во всю длину, заревлъ было овечьимъ голосомъ, но затмъ быстро вскочилъ и скрылся. Отъ неожиданности никто не вымолвилъ слова. Взглянувъ на комическую фигуру растерявшагося Захара Ивановича и на кучера, стоявшаго съ разинутымъ ртомъ, Николай Ивановичъ захлебнулся отъ смха и отвернулся къ окну. Захаръ Ивановичъ посмотрлъ на него съ тупымъ недоумніемъ и обратился къ кучеру:

— Ты не врешь? онъ точно читать уметъ?

— Вотъ, ей-богу, вполн по печатному читаютъ, какъ есть, провалиться на семъ мст,— отвчалъ кучеръ, крестясь.

— Удивительно!… Что онъ святымъ духомъ, что ли?… Непостижимъ!.. Ну Яшка!.. Удивилъ онъ меня, удивилъ!.. Ха! ха! ха!..

Захаръ Ивановичъ весело засмялся.

— Такъ, говоришь, читать уметъ? а?— обратился онъ снова къ кучеру.

— Помилуйте! Сейчасъ провалиться.

— Чудеса! ну чудеса!.. Ты, однако, ступай… или погоди, на теб двугривенный… выпей тамъ, что ли…

Отпустивъ кучера, Захаръ Ивановичъ слъ противъ Николая Ивановича, и, глядя ему въ глаза, опять засмялся.

— Ну, такъ какъ? а? что вы объ этомъ думаете?

Николай Ивановичъ затянулся папироской и сдлалъ серьезное лицо. Яшка, по его мннію, мальчикъ необыкновенный. Если дать ему образованіе, изъ него можетъ выйти человкъ большихъ дарованій. Во всякомъ случа твердость характера, сила воли у него необычайныя… Слдуетъ отдать его въ гимназію, потомъ въ университетъ. Онъ можетъ сдлаться ученымъ, профессоромъ, литераторомъ… И совершенно неожиданно для себя Николай Ивановичъ изъявилъ желаніе самолично приготовить Яшку въ гимназію.

— Ну? въ самомъ дл?— радостно воскликнулъ. Захаръ Ивановичъ.— Но вдь это было бы великолпно!.. Только, право, мн совстно безпокоить… И притомъ онъ такой оболтусъ, такой болванъ… Выйдетъ ли толкъ? а? какъ вы думаете, выйдетъ ли толкъ?

— Еще бы! конечно, безъ сомннія!— уврялъ Николай Ивановичъ и, заразившись восторженнымъ настроеніемъ Захара Ивановича и чувствуй потребность сказать что-нибудь задушевное, сталъ говорить о себ.

— Я вамъ скажу откровенно,— говорилъ онъ:— по натур я педагогъ и только по недоразумнію сдлался агрономомъ. У насъ вдь вообще не рдкость, что врачъ по призванію сапоги шьетъ, а педагогъ сидитъ за прилавкомъ.

— Ха, ха, ха!.. Это врно, это совершенно врно.

— Педагогическая дятельность — мое призваніе…

— Да, да. Вы человкъ ученый, вы человкъ геніальный,— вторилъ ему Захаръ Ивановичъ. Онъ почти не слушалъ, какъ Николай. Ивановичъ распространялся о своихъ педагогическихъ способностяхъ, а въ восторг носился по комнат, смялся, говорилъ: ‘прекрасно! великолпно! чудесно!’, жалъ Николаю Ивановичу руку и, наконецъ, нсколько успокоившись, сказалъ:

— Но что же теперь?.. Вдь, это такая, можно сказать, необыкновенная исторія… Знаете что: пойдемте въ судь, а?

— Къ судь? зачмъ?— съ удивленіемъ спросилъ Николай Ивановичъ!

— Ну, просто такъ. Надо съ нимъ повидаться. Старинный пріятель, можно сказать, другъ, а тутъ такое до нкоторой степени событіе… а?

Николай Ивановичъ согласился, и они, надвъ шляпы, вышли на улицу.

IV.

Судья, только-что проснувшійся отъ послобденнаго сна, въ халат и туфляхъ сидлъ передъ раскрытымъ окномъ. Щурясь и протирая заспанные глаза, онъ. лниво потягивался, пыхтлъ и, зевая, страшно раскрывалъ свой беззубый ротъ. Это былъ старый холостякъ лтъ шестидесяти, толстый, рыхлый, расплывшійся, совершенно лысый, съ гладко выбритымъ обрюзгшимъ лицомъ и оттопыренными ушами. Вся его неряшливая отяжелвшая фигура заявляла о непомрной лни, безконечномъ добродушіи и непоколебимомъ спокойствіи духа. Завидвъ гостей, онъ привтливо закивалъ головой, и по лицу его расползлась широчайшая улыбка.

— Ого! ну-ну! вотъ и отлично, дружище!— заговорилъ онъ потрясающимъ басомъ.— Ползайте въ избу.

Гости вошли и поздоровались.

— Здорово, здорово!— говорилъ судья, не вставая съ мста.— Это хорошо, это отлично, что вы зашли, это великолпно, милйшій.

— Ну, и погода! благораствореніе,— сказалъ Захаръ Ивановичъ.

Судья задумчиво посмотрлъ вдаль, гд медленно двигалось по дорог стадо коровъ, окутанное золотымъ облакомъ пыли, и почему-то сталъ разсказывать о томъ, какъ сорокъ лтъ тому назадъ онъ въ такую же погоду халъ домой на каникулы и встртилъ въ пути партію кантонистовъ.

— Жестокое тогда было время,— заключилъ судья съ меланхолическимъ видомъ,— и хорошо, конечно, что оно прошло, а все-таки мы, старшіе, вспоминаемъ о немъ съ удовольствіемъ… Для насъ существуетъ еще и другое утшеніе: намъ видне, что какъ ни какъ, съ грхомъ пополамъ, а все-таки мы двигаемся впередъ, милйшій…

— Впередъ, именно впередъ!— подтвердилъ Захаръ Ивановичъ, который держалъ себя крайне замысловато: безпокойно двигался по комнат, повертывался на каблукахъ, лукаво подмигивалъ Николаю Ивановичу, трепалъ судью по спин, смялся безъ всякой видимой причины и, наконецъ, сказалъ:

— Ну, едоръ Николаичъ, я сегодня тебя удивлю!.. Необыкновенное происшествіе, можно сказать, событіе…

— Ну, ну!— сказалъ судья, который не отличался любопытствомъ: онъ терпливо, съ. неизмннымъ равнодушіемъ слушалъ все, что ему ни разсказывали, но никогда ни о чемъ не разспрашивалъ и только въ вид поощренія повторялъ: — ‘ого!.. вотъ-вотъ… ну, ну… вотъ и отлично…’.

— Непостижимая вещь! преудивительная вещь!— продолжалъ Захаръ Ивановичъ.— Представь себ… я до сихъ поръ, не могу придти въ себя…

— Ого!— сказалъ судья.

— Такая новость, такой неожиданный сюрпризъ…

— Вотъ-вотъ… это хорошо.

— Хорошо-то хорошо, да вотъ ты отгадай… Ну-ка, отгадай, въ самомъ дл…

И Захаръ Ивановичъ вдругъ разразился такимъ заразительно веселымъ смхомъ, что судья тоже засмялся.

— Ну-ну, будетъ теб!— пробормоталъ онъ.

— Ну, такъ и быть: вообрази, Яшка-то… а?.. какъ ты думаешь?

— Какой Яшка?

— Фу ты! какой Яшка! какъ какой Яшка? Да сынъ мой, Яковъ Захарычъ Салминъ.

— Вонъ что! а я вдь, дружище, и не зналъ, что у тебя сынъ есть. Ну, ну!

Захаръ Ивановичъ сразу превратился въ восклицательный знакъ, потомъ разсердился не на шутку.

— Да ты чего, совсмъ, что ли, рехнулся?— закричалъ онъ: — какъ это не зналъ?.. Вотъ человкъ, ей-богу! весь заплылъ жиромъ, сидитъ, пыхтитъ — чортъ знаетъ что!.. какъ это не зналъ?..

— Да ты не сердись, дружище… Можетъ быть, и зналъ, да запамятовалъ. Знаешь, какая у меня память… Помнится мн,— самъ же ты говорилъ, что дтей у тебя никогда не бывало.

Захаръ Ивановичъ почти съ ненавистью смотрлъ на судью.

— Вотъ глядите вы на него… ну, на что ты похожъ? Заплылъ жиромъ, точно боровъ какой, смотрть противно…

— Ну-ну, дружище… полно, полно… Зналъ, ей-богу, зналъ… кажется, видалъ одинъ разъ… да, разумется, видалъ…

Захаръ Ивановичъ сердито отвернулся и сталъ нервно закуривать папиросу.

— Да полно теб, дружище,— упрашивалъ судья:— вдь, это я такъ, съ дуру сболтнулъ, будто не зналъ… какъ не знать! разумется, знаю. Еще ты говорилъ, что, молъ, прекрасно учится, а я его по головк погладилъ… да, да, именно, по головк…

Захаръ Ивановичъ вышелъ изъ себя и топнулъ ногой.

— Замолчи, замолчи ты, ради Христа!— закричалъ онъ съ ожесточеніемъ: — не мели! не разстраивай меня въ конецъ!.. Мелетъ, мелетъ, какъ жерновъ… тьфу!.. Просто ты чурбанъ какой-то безчувственный!..

— Ну, извини… не обращай вниманія… Вотъ онъ всегда такъ: ни съ того, ни съ этого, Богъ знаетъ съ чего, расптушится, раскричится, а вдь, въ сущности, комара не обидитъ: умнйшій и добрйшей души человкъ,— говорилъ судья, обращаясь къ Николаю Ивановичу.

Молодая, красивая горничная внесла самоваръ. Захаръ Ивановичъ, насупившись, смотрлъ въ окно, Николай Ивановичъ перелистывалъ какую-то книгу. Судья помолчалъ-помолчалъ, потомъ крякнулъ и сталъ разсказывать какой-то анекдотъ. Не добравшись, повидимому, еще и до середины, онъ вдругъ оглушительно захохоталъ. Захаръ Ивановичъ, круто обернувшись, протянулъ судь руку и, не глядя на него, промолвилъ:

— Прощай!

— Что ты, Господь съ тобой? а чаю?

— До свиданія.

— Нтъ, я тебя не пущу,— говорилъ судья, не принимая протянутой руки.

— Прощай!

— Чего ты сердишься, дружище? въ чемъ дло? Сдлай мило стъ — скажи.

— До свиданія. Не даешь руки, чортъ съ тобой, и не надо. Прощай. До свиданія, Николай Иванычъ.

Захаръ Ивановичъ быстро и ршительно вышелъ изъ комнаты. Судья только руками развелъ.

— Что съ нимъ такое?— обратился онъ къ Николаю Ивановичу.

Николай Ивановичъ разсказалъ исторію съ Яшкой.

— Ну, ну… вотъ, вотъ… именно я велъ себя, какъ оселъ,— сказалъ судья,— именно, какъ оселъ… Но я ршительно не помню этого Яшки… Ахъ, чудакъ, чудакъ… А жаль, жаль… Выпейте чайку, милйшій.

Нкоторое время оба молча пили чай.

— Ну, какъ вы поживаете, милйшій?— спросилъ судья.

— Ничего, живу помаленьку.

— Это хорошо. Выпейте еще чайку, дружище.

— Благодарю васъ, я больше не хочу.

— Да отчего же?

— Право, не хочется.

Судья долго придумывалъ, о чемъ бы еще поговорить, но ничего не придумалъ и тяжело вздохнулъ. Николай Ивановичъ молчалъ по той же причин и, подавляя звоту, собирался раскланяться и уйти.

— Вонъ докторъ детъ,— сказалъ судья, глядя въ окно.

— Красногорскій?

— Онъ, онъ.

Къ дому подъхала щегольская пролетка, изъ которой почти на ходу выскочилъ румяный господинъ высокаго роста съ рыжей огненной бородой и рыжими же курчавыми волосами. Увидвъ судью, онъ подбжалъ къ окну и тотчасъ же заговорилъ съ необыкновеннымъ азартомъ:

— Слышали? Чагинъ-то? а? Живъ курилка! какже, цлъ и невредимъ… Словно казенное имущество, въ вод не тонетъ и въ огн не горитъ… Ну и осрамились же, Господи! сущій скандалъ!.. Да и по дломъ: я говорилъ, я предупреждалъ Петра Петровича, что это никуда не годится… Помилуйте! да когда нтъ единодушія когда нтъ общественнаго мннія, нтъ, наконецъ, простого человческаго смысла!.. Но, въ конц концовъ, это чортъ знаетъ что!— съ мальчишкой не могутъ всмъ кагаломъ управиться! Это позоръ!.. Азія, однимъ словомъ, Азія!.. Помилуйте! вдь противно смотрть: притихли, какъ подсудимые, глазами хлопаютъ… Охъ, ужъ эти мн россійскіе обыватели!.. ужъ именно: уставя брады своя… Понятно, что Чагинъ раскаталъ ихъ, какъ я не знаю что, и все пошло къ чорту!..

— Заходи въ избу,— сказалъ судья.

— Сейчасъ, сейчасъ. Разв на одну только минуту. Съ утра зжу. Чортъ его знаетъ, лсничій опять захворалъ. Да тутъ съ ума сойдешь!.. Но что удивительно: мщанишки… ‘онъ, галдятъ, ничего намъ худого не сдлалъ, за что намъ его ссылать?..’ Ахъ, бестіи! тоже разсуждаютъ…

— Самоваръ на стол. Промочи глотку.

— Сейчасъ, сейчасъ.

Докторъ стремительно взбжалъ на крыльцо и вошелъ въ комнату. Увидвъ Николая Ивановича, онъ вдругъ страшно смутился и нкоторое время стоялъ съ растеряннымъ видомъ.

— Разв вы незнакомы, господа?— спросилъ судья.— Докторъ Андрей Степанычъ Красногорскій, Николай Иванычъ Толмачевъ.

— Знакомы, знакомы,— быстро заговорилъ докторъ, съ силою потрясая руку Николая Ивановича.— Конечно, знакомы,— продолжалъ онъ, усиливаясь побороть овладвшее ₍имъ смущеніе:— еще бы!.. какже-съ… Такъ вотъ-съ… Вы, конечно, слышали,— обратился онъ къ Николаю Ивановичу.

— О чемъ?— спросилъ тотъ, также взволнованный.

— Ну, о Чагин и объ этой гнусной исторіи… Какъ же! чуть было не закатали человка… Без-зобразіе! въ Сибирь на поселеніе по приговору мщанскаго общества — можете себ представить! Я прямо въ глаза сказалъ Смолину, что это подлость. Я вамъ откровенно скажу, Николай Ивановичъ: я не люблю Чагина, ну, просто, не люблю… Но въ данномъ случа рчь идетъ о принципахъ, понимаете? Поэтому я изъ принципа, понимаете, изъ принципа на его сторон… Что? не врите? Между тмъ это просто и ясно, какъ день. Личности господина Чагина я не касаюсь: можетъ быть, онъ, въ самомъ дл, рыцарь безъ страха и упрека, какъ полагаютъ нкоторые, можетъ быть, просто, задорный хвастунъ, какъ я думаю — вы меня извините, я говорю откровенно,— но дло не въ этомъ. Съ формальной стороны онъ правъ… но даже и это не важно… Важно то, что противъ него дйствуютъ, не разбирая средствъ… Вотъ почему каждый порядочный человкъ…

— Можетъ быть,— перебилъ его Николай Ивановичъ, заикаясь и красня,— но минуту назадъ вы говорили не то…

— Какъ не то?— жестко переспросилъ докторъ, и глаза его сдлались злыми.— То самое-съ…

— Вы стояли сейчасъ за окномъ и говорили…

— Позвольте!.. да, я говорилъ!.. Но что я говорилъ? Я говорилъ, что такой системы не одобряю — вотъ, что я говорилъ!.. Эхъ, господа, господа! ей-богу, даже досадно, какъ легко вы судите о людяхъ!.. Неужели вы можете думать, что я одобряю вс т подлыя средства, какія пускаются въ ходъ противъ Чагина?.. Доносы, клевета, тайные подвохи, спаиваніе мщанскихъ горлопановъ… вдь это грязь! И вы меня нь эту грязь топчете? какъ вамъ не стыдно? Эхъ, Николай Ивановичъ!.. Боже мой! да вдь это не только грязно, это глупо до послдней степени… Сначала побжать по начальству: такъ и такъ, насъ обличили, вывели на свжую воду — защитите… ну, не глупо ли? Имъ отвчаютъ совершенно резонно: ‘дло ваше, насъ не касается, раздлывайтесь сами, какъ, знаете’, хотя въ то же время очень тонко даютъ понять, что и мшать не будутъ… Замтьте: очень тонко. А они что же? Обрадовались! ползли съ дубиной… Нтъ-съ, почтеннйшій. Николай Ивановичъ, такъ нельзя-съ… Меня прошу не смшивать-съ… Я знаю, что вы съ Чагинымъ друзья, но будьте-же и къ намъ справедливы.

Николай Ивановичъ пробормоталъ въ отвтъ что-то неопредленное и больше не возражалъ.

— Я человкъ прямой,— продолжалъ докторъ,— что думаю, то и говорю. Вы полагаете, что я Смолина одобряю? Господи Боже мой! да мн извстны о немъ такія вещи, о которыхъ даже и не подозрваютъ… Это, я вамъ скажу_укрупный мерзавецъ!..

— У тебя чай простылъ,— сказалъ судья.

— Это, я вамъ доложу, высокаго полета мошенникъ, а не Чагину его състь!.. Тутъ нахрапомъ ничего не подлаешь, тутъ нужна дипломатія, съ умомъ, дипломатически, постепенно, исподтишка… А уже потомъ сразу — трахъ!.. А это что? это мальчишество и только. Этимъ Смолина не убьешь, только надлаешь непріятностей… Напротивъ, я вамъ доложу, что Чагинъ только все дло испортилъ, да-съ…

— Почему это?

— А потому, что Петръ Петровичъ будетъ теперь осторожне… Онъ дйствовалъ прежде очертя голову, а теперь, пойдетъ съ оглядкой, теперь у него комаръ носу не подточитъ… Больше того: я вамъ скажу по совсти, что Смолинъ неуязвимъ, онъ сидитъ крпко, его не сшибешь щелчкомъ по носу, а только разсердишь… А почему? Потому что за нимъ стоитъ легіонъ, потому что подвиги его связаны съ интересами такихъ лицъ, которыхъ и рукой не достанешь… А съ этимъ, батенька мой, надо считаться… Только такой хвастунъ, какъ вотъ вашъ пріятель Чагинъ, можетъ воображать, что онъ ведетъ какую-то тамъ борьбу… О, Господи! мн ей-богу смшно, что изъ этого выскочки сдлали чуть не героя… Я вотъ возьму выйду на площадь да и заору во всю глотку что нибудь эдакое… какую нибудь околесицу,— такъ, по вашему, это геройство? А, по моему, глупость. Посадятъ меня въ каталажку, и больше ничего. И здсь то же самое: Смолинъ останется цлъ и невредимъ, а, ужъ вашего пріятеля упрячутъ куда нибудь рано или поздно, будьте уврены… Смолинъ не такой человкъ, чтобы уступить, нтъ! онъ ни передъ чмъ не остановится, пойдетъ до конца… Я бы на вашемъ мст по пріятельству посовтовалъ Чагину бросить всю эту ерунду. Вотъ и судья вамъ то же самое скажетъ. Не такъ ли, судья?

— Что это?

— Да вотъ я говорю Николаю Иванычу, что я на его мст посовтовалъ бы Чагину, ради собственной его безопасности, бросить всю эту канитель.

— Бросить, конечно, бросить, дружище!— сказалъ судья.— Чагинъ человкъ молодой и, право же, такой симпатичный… Было бы очень жаль, если что нибудь… Рисковать изъ-за пустяковъ, право же, не стоитъ, дружище, право, не стоитъ.

Николай Ивановичъ молчалъ.

— Чагинъ усплъ вооружить противъ себя все общество,— продолжалъ докторъ:— такъ или иначе задлъ всхъ… а вдь это что же? вдь нельзя же, въ самомъ дл, такъ огульно!.. Нтъ, это собака какая-то… Однако, я заболтался. Восемь часовъ, а мн надо еще въ четырехъ домахъ побывать.

Докторъ торопливо простился, поспшно вышелъ изъ дома, вскочилъ въ пролетку и ухалъ.

Отъ судьи Николай Ивановичъ пошелъ къ Чагину, но не засталъ его дома. Постоявъ въ раздумьи среди улицы, онъ отправился въ клубъ. При клуб былъ садъ, гд по вечерамъ гуляла публика, но теперь было еще рано, и садъ былъ пустъ. Пройдясь по пустыннымъ аллеямъ, Николай Ивановичъ прислъ на скамь, выкурилъ папироску, разсянно посмотрлъ за деревья, на небо, на цвточныя клумбы, потомъ лниво поднялся и вошелъ въ зданіе клуба. Здсь въ билліардной, безъ сюртуковъ, съ засученными рукавами, играли двое господъ, которые, какъ показалось Николаю Ивановичу, сердито и недружелюбно на него оглянулись. Изъ буфета доносился громкій и несвязный говоръ многихъ голосовъ.

Николай Ивановичъ прошелъ въ библіотеку. Взявъ первую попавшуюся газету, онъ сталъ читать, но читать ему не хотлось, и онъ машинально пробгалъ глазами одинъ столбецъ за другимъ. Съ одной стороны его безпокоили, раздражали и какъ бы притягивали къ себ голоса изъ буфета, съ другой — его тянуло въ садъ, откуда вскор стали доноситься черезъ раскрытыя окна серебристый смхъ и веселые женскіе голоса. Читая газету и прислушиваясь къ раздававшимся вокругъ звукамъ безпечной городской жизни, Николай Ивановичъ возражалъ, что онъ занятъ серьезнымъ и значительнымъ дломъ, и представлялся самому себ человкомъ благородныхъ и возвышенныхъ стремленій, презирающимъ толпу и ея пошлыя удовольствія. Онъ думалъ о Чагин и находилъ, что въ город только двое настоящихъ людей: Чагинъ и онъ, Николай Ивановичъ. ‘Чагинъ — вотъ молодецъ!’ — думалъ онъ, представляя себ умное, выразительное лицо —скаго ‘обличителя’,вооружившаго противъ себя ‘все общество’…

Заслышавъ шаги въ корридор, онъ вздрогнулъ и углубился въ газету: ему хотлось, чтобъ его застали за чтеніемъ… Онъ слышалъ, какъ, отворивъ дверь, кто-то грузно вошелъ въ комнату и, тяжело дыша, приближался къ нему, но не поднялъ головы. Онъ оглянулся только тогда, когда изъ рукъ его вырвали газету. Передъ нимъ съ похищенной газетой въ рук стоялъ цлый бегемотъ, толстый, расплывшійся, хотя еще молодой врачъ Баржинъ. По красному и возбужденному лицу его Николай Ивановичъ заключилъ, что онъ сильно пьянъ.

— Это что за порядки?— громко заговорилъ Баржинъ.— Газеты читать? Это почему? Гд это видано, чтобъ въ клуб газеты читали? кажется, он у насъ не для того выписываются!.. Пожалуйте!— прибавилъ онъ, подставляя руку, изогнутую кренделемъ.

— Куда?

— Безъ разговоровъ!

— Оставьте меня, Василій Гаврилычъ! я хочу читать.

— Безъ разговоровъ! мало-ли что вы хотите! Пожалуйте!

— Извините…

— Безъ всякихъ извиненій! Пожалуйте!

— Однако…— началъ Николай Ивановичъ, но все-таки принужденъ былъ пойти.

Баржинъ повелъ его въ буфетъ. Здсь, среди живописнаго безпорядка засдала цлая компанія. На столахъ стояли во множеств бутылки съ водкой, съ виномъ и пивомъ.

— Вотъ-съ, милостивые государи, рекомендую молодого человка: газеты читаетъ,— закричалъ Баржинъ.— Засталъ на мст преступленія. Какъ вы полагаете? Это подозрительно, да-съ. Хересъ, мадера, пиво, сивуха — все къ вашимъ услугамъ. Чего прикажете?

— Я ничего не желаю,— отвчалъ Николай Ивановичъ.

— Ну, нтъ-съ, покорнйше благодарю, этого нельзя.

— Этого нельзя,— отозвался, какъ эхо, инспекторъ народныхъ училищъ Малыгинъ и пристально посмотрлъ на Николая Ивановича. Онъ былъ до того пьянъ, что почти не сознавалъ, дйствительности.

Николай Ивановичъ принужденъ былъ выпить стаканъ краснаго вина, потомъ благо, потомъ опять краснаго. Вс приходили почему-то въ неистовую радость, когда онъ сдавался на увщанія и подносилъ стаканъ ко рту. Его хлопали по стан, хвалили, кричали ура и лзли съ нимъ цловаться. Комната была наполнена табачнымъ дымомъ, винными испареніями и гуломъ пьяныхъ голосовъ. Трезвыми были только два лакея да буфетчикъ за стойкой. Прислушаваясь къ безсвязнымъ рчамъ въ разныхъ углахъ, Николай Ивановичъ понялъ, однако, что преобладающею темою разговоровъ была все та же исторія съ Чагинымъ. Докторъ Баржинъ былъ сильно пьянъ, но еще боле возбужденъ. И притомъ возбужденъ радостно:

— Рдьку съли!— кричалъ онъ.— Ха, ха, ха!.. великолпную рдьку съли!.. Посмотрлъ бы я теперь на искаріотскую харю Красногорскаго!.. Ахъ, это великолпно! И-ну!.. выпьемъ, господа!

— Выпьемъ, выпьемъ,— повторилъ за нимъ инспекторъ. Онъ попытался было встать, но вмсто того повалился на бокъ и перевсился черезъ ручку дивана.

— Господа! я предлагаю тостъ за Чагина!— крикнулъ, Баржинъ, стараясь перекричать шумъ голосовъ.— За Чагина, господа!..

— За Чагина!… Тише!… Что онъ говоритъ?… Врно!… за Чагина!…— отозвалось нсколько голосовъ.

— За Чагина!— съ трудомъ проговорилъ инспекторъ, мотая головой и тщетно пытаясь подняться.

— А я скажу: ну его къ чорту! Я выпью, но скажу: ну его къ чорту!… да! ну его къ дьяволу! вотъ что!..— твердилъ красный и здоровый мужчина, по виду купецъ, приближаясь къ столу и наполняя стаканъ.

Докторъ между тмъ продолжалъ:

— Господа! я пью за Чагина, за человка, который среди постыднаго равнодушія одинъ, безъ поддержки, открыто вступилъ въ борьбу съ общественнымъ зломъ, съ той вопіющей неправдою, которая безнаказанно, нагло и побдоносно процвтаетъ на нашихъ глазахъ. Мы, просвщенные люди, изъ равнодушія, изъ лни, изъ жалкой трусости, изъ боязни лишиться… я не знаю чего… благосклонной улыбки людей, всякое общеніе съ которыми должно было бы вызывать омерэеніе,— мы молчимъ, мы за мдный грошъ продаемъ свою совсть. Вмсто того, чтобы клеймить презрніемъ Смолина, Уткина, Козельскаго и подобныхъ имъ людей… А, чортъ позьми!.. Стыдно, господа!.. И такъ пусть Чагинъ послужитъ намъ примромъ!.. Свободное, смлое слово! Это великая сила, господа!.. Пожелаемъ же, милостивые государи, чтобы Чагинъ побдилъ до конца. Господа! я пью за полную побду Чагина, пью за пораженіе и посрамленіе его враговъ!.. Урра!..

— Ур-рра!— подхватили вс неистовымъ хоромъ.

Николай Ивановичъ пришелъ въ неописуемое волненіе. Чокаясь съ докторомъ, онъ чуть не разбилъ свой стаканъ и, осушивъ его залпомъ, закричалъ:

— Господа! позвольте! позвольте и мн сказать!.. Господа! я пью за Чагина, за моего лучшаго друга… Я горжусь его дружбой, господа… да, горжусь… Пусть говорятъ, что хотятъ, пусть величаютъ его выскочкой, хвастуномъ, задорнымъ мальчишкой, и тому подобное,— все это неправда, и я горжусь… За здоровье Чагина, господа!..

— Уррра!!…— заревлъ Баржинъ и, высоко поднявъ руку, бросилъ стаканъ и разбилъ его дребезги.

— Пусть также сокрушатся враги наши и супостаты,— крикнулъ онъ, весь красный отъ напряженія.

— Урр-рра!!… нестройнымъ хоромъ отвчали ему восхищенные собутыльники.

VI.

У Николая Ивановича таки порядочно шумло въ голов, когда онъ поздно вечеромъ возвращался домой. Свтила луна. Было тепло, тихо и какъ-то задумчиво грустно. За ркой свистали соловьи, въ пол кричалъ коростель. Шагая по опуствшимъ улицамъ города, подъ свжимъ дыханіемъ теплой лтней ночи, Николай Ивановичъ испытывалъ восторженное и вмст тревожное состояніе духа. Сердце его билось ускореннымъ темпомъ, ноги ступали необыкновенно легко, словно не чуя подъ собою земли. По временамъ все существо его проникалось ощущеніемъ чего-то торжественнаго и вмст съ тмъ до того грустнаго, что ему хотлось припасть къ чьей-нибудь груди и выплакать все свое горе (хотя горя у него не было). Ему казалось, что вотъ сейчасъ, сію минуту должно произойти что-то необычайное, и онъ съ замираніемъ сердца чего-то ждалъ, да, казалось, и вся природа проникалась тмъ же страстнымъ ожиданіемъ. Звзды съ великимъ любопытствомъ смотрли съ небесъ, мсяцъ меланхолически озиралъ землю и, казалось, находился въ недоумніи, потому что все самое таинственное и удивительное пріютилось въ тни: въ глубин овраговъ, въ чащ деревьевъ, подъ крышами домовъ. Каждый кустъ, каждая травка были неподвижны, точно боялись пошевельнуться, чтобы не проронить ни одного звука. Даже старыя развалившіяся казармы съ черными окнами безъ стеколъ, виднвшіяся въ отдаленіи, и гнилые заборы городскихъ пустырей находились въ какомъ-то странномъ настроеніи, точно, вмщая въ себ мрачную тайну, безмолвно приглашали Николая Ивановича подойти и освободить ихъ отъ гнетущей ея тяжести.

‘Боже мой, какъ хорошо!’ — думалъ Николай Ивановичъ, но ему казалось, что это думалъ не онъ, а кто-то другой: можетъ быть, этотъ столбъ, меланхолически накренившійся на бокъ, можетъ быть, это дерево,— все можетъ быть. Отъ неудержимаго восторга онъ заплъ: ‘ночь тиха, ночь свтла’… но тотчасъ же умолкъ, пораженный грубостью своего голоса, дико нарушившаго окружающую гармонію.

Вдругъ откуда-то донесся тихій аккордъ и задрожалъ, замирая… и вслдъ за тмъ прекрасные, плавные звуки не фортепьяно, а какого-то невдомаго, необыкновеннаго инструмента, казалось, понеслись въ самую душу Николая Ивановича. Онъ остановился, притаивъ дыханіе. Когда смолкъ, точно растаявъ въ воздух, послдній заключительный аккордъ, Николай Ивановичъ осмотрлся кругомъ. Передъ нимъ былъ садъ съ калиткою, въ саду большой, красивый домъ съ окнами, едва мерцающими скуднымъ освщеніемъ.

‘Эге!’ подумалъ онъ: ‘домъ Смолина, того самаго Смолина… Но неужели это Марья Ивановна играетъ? Не можетъ быть!’ И онъ опять сталъ прислушиваться. Чей-то сильный и звучный женскій голосъ заплъ: ‘Въ глубокой тснин Дарьяла’, но оборвалъ на полуслов, началъ какой-то другой романсъ, но и его не кончилъ и, наконецъ, умолкъ. Тотчасъ посл этого бшено загудла рояль что-то дикое и бравурное.

‘Барыня, должно быть, смертельно скучаетъ’,— догадался Николай Ивановичъ.

Голосъ снова заплъ на этотъ разъ шубертовскую серенаду. Николай Ивановичъ, не шевелясь, слушалъ. И вдругъ ему показалось, что въ этой псн, въ этомъ голос звучитъ безконечная тоска, страсть и жгучія слезы. Ему представилось даже, будто тихо заплакалъ кто-то, когда стихъ послдній аккордъ.

‘Что же это такое, Господи?’ — съ недоумніемъ подумалъ онъ. Въ окн появилась блая фигура, которая, казалось, смотрла на мсяцъ. ‘Кто это? неужели Марья Ивановна? Нтъ, это не она’. Наконецъ, онъ окончательно уврилъ себя, что это не Марья Ивановна, а, можетъ быть, какая-нибудь самая необыкновенная женщина, величайшая артистка, извстная пвица, красавица… захала случайно… Мало ли что можетъ быть!.. А блая фигура все стояла у окна и смотрла луну, которая въ свою очередь смотрла на нее…

Это была дйствительно Марія Ивановна Смолина. Распустивъ черные волосы, въ спальномъ капот, она отдавалась нг чарующей ночи и глубоко вздыхала. Она воображала себя въ Испаніи. Эти темныя груды, конечно, не дома съ деревянными крышами, а развалины стараго, мрачнаго замка, гд по ночамъ собираются страшные бандиты… Эти деревья, конечно, пальмы, кипарисы, а не березы, эта сверкающая полоса, не Обуховка, а Гвадалквивиръ (‘Шумитъ, бжитъ Гвадалквивиръ’ — какъ это хорошо!)… И вотъ, въ саду крадется темная тнь въ плащ… сбрку при лун сверкаетъ шпага… глаза горятъ жгучей, пламенной страстью… Въ рукахъ гитара… Все ближе и ближе эти ужасные глаза… Сейчасъ Марью Ивановну похитятъ, унесутъ, умчатъ на кон по горамъ, по полямъ, черезъ страшныя пропасти… втеръ бьетъ ей въ лицо и играетъ, ея распущенными волосами… И вдругъ ей показалось, что въ саду, дйствительно, что-то шевелится. Она отскочила отъ окна въ смертельномъ испуг: что если мечты ея сбываются на самомъ дл? Она хотла захлопнуть окно, но остановилась и еще разъ пристально посмотрла въ кусты. Въ самомъ дл, кто-то шевелился.

— Кто тамъ?— крикнула она не своимъ голосомъ.

— Это я,— робко отвчалъ неизвстный.

— Боже мой! кто тамъ?

— Извините, пожалуйста…

И изъ кустовъ показалась смущенная фигура Николая Ивановича.

— Ахъ! кто вы?

— Извините, Бога ради… я, кажется, испугалъ васъ… Шелъ, мимо, услышалъ пніе и остановился послушать… Прошу извиненія…

— Господи! да это вы, Николай Иванычъ?

— Я, Марья Ивановна.

— Ахъ, какъ вы меня испугали!.. Я думала… я думала, Богъ знаетъ что…

— Прошу извиненія…

— Постойте, куда-жъ вы? Не уходите. Мн нужно вамъ что-то сказать.

— Слушаю-съ. Петръ Петровичъ дома?

— Въ клуб или на какомъ-то засданіи, не знаю… Погодите. Вы, можетъ быть, зайдете на минутку? Или нтъ: я сейчасъ…

Марья Ивановна торопливо накинула шаль на плечи и поспшно выбжала въ садъ

— Ну, чего вы?— спросила она, здороваясь съ нимъ.

— Я ничего… вы что-то хотли сказать!

— Ахъ, да, да. Сядемте.

Они услись на скамью.

— Какая ночь!.. чудо! прелесть!— говорила Марья Ивановна.— Скажите, вы бывали въ Италіи?

— Нтъ, не бывалъ.

— Неужели? ахъ, какъ это жаль! Я хотла бы жить въ Италіи: тамъ такъ хорошо… Послушайте, отчего вы всегда такой… нелюдимый, скучный?

— Я? разв? Совсмъ нтъ. Обыкновенно…

— Нтъ, у васъ наврное есть какое-нибудь горе, да?

— Какое же горе? Нтъ. Конечно, бываетъ иногда грустно…

— Но отчего же?

— Да вдь мало ли… со всякимъ человкомъ случается.

— Что случается?

— Да ничего особеннаго…

— Ахъ, Боже мой, но какой вы, однако, скрытный! какой скрытный!.. Я, право, не знаю, что это такое… Вы, должно, быть, ужасный человкъ?

— Почему же?

— Да, да, ужасный, скрытный… Мн нравятся такіе, характеры, а вамъ?

— Конечно, но…

— Послушайте, Николай Иванычъ, отчего вы не хотите быть со мной откровенны? вы думаете, что я не могу понять, васъ, оцнить? да? думаете, что я настолько необразована, неразвита, глупа?.. Ахъ, Боже мой!..

— Что вы говорите, Марья Ивановна? зачмъ вы такъ, говорите?

— Мн все думается, что вы должны меня презирать… а вы никогда, никогда не будете со мной откровенны…

Николай Ивановичъ находился въ большомъ затрудненіи. Онъ самымъ искреннимъ образомъ желалъ имть какое нибудь горе, какую-нибудь тайну, чтобы подлиться ими съ своей собесдницей. Между тмъ Марья Ивановна уже позабыла о чужихъ тайнахъ и думала о своихъ. У нея у самой было горе, и, хотя она не могла опредлить, въ чемъ, собственно, оно заключалось, тмъ не мене, оно было несомннно, очевидно, потому что подступало въ горлу, волновало грудь, сжимало сердце, и ей хотлось плакать.

— Вотъ вы, Николай Ивановичъ, и вс, вс мужчины страшные эгоисты,— говорила она торопливо,— и никто, никто не хочетъ понять женщину… Думаютъ, женщина пуста, легкомысленна… Но это не правда, я не такая, и мн приходятъ иногда очень, очень серьезныя мысли… Я такъ думаю иногда, что даже голова разболится…

Николай Ивановичъ на это не зналъ, что сказать, и только восклицалъ:

— Что вы!.. Марья Ивановна!.. съ чего вы взяли?..

— Не говорите, не говорите, Николай Ивановичъ, не утшайте меня, мн не нужно утшеній… Я одна, всегда одна и никто меня не понимаетъ… Боже мой!— воскликнула она почти истерически: — посмотрите, какая ночь, звзды, луна… Ахъ, не говорите… не спрашивайте… Я очень несчастна, Николай Ивановичъ.

— Марья Ивановна, ради Бога… успокойтесь, Марья Ивановна…— говорилъ до послдней степени взволнованный Николай Ивановичъ. Вспомнивъ, что и въ самомъ дл считалъ Марью Ивановну пустой барыней, онъ почувствовалъ угрызеніе совсти, и что-то врод слдующихъ соображеній промелькнуло въ его голов: ‘въ глуши… среди пошлости и мелочей жизни… ни одного живого человка кругомъ… мужъ темный мерзавецъ, почти старикъ и, конечно, деспотъ въ семь, а она молода и красива… Что мудренаго, что она томится и тоскуетъ?.. Разв я не томлюсь также?.. Да, мы, дйствительно, вс страшные эгоисты’… И онъ мало по малу проникся самымъ теплымъ участіемъ къ Марь Ивановн. Ему захотлось взять ея руку и крпко пожать ее, но онъ сомнвался, не будетъ ли это слишкомъ большою вольностью. Марья Ивановна, очевидно, думала совсмъ иначе, потому что вдругъ порывисто схватила его руки и судорожно сжала въ своихъ.

— Николай Иванычъ!— заговорила она, не то захлебываясь, не то задыхаясь и заглушая рыданія: — будемте друзьями… на вки, навсегда… Наболвшей душ такъ отрадно имть друга… Вы одни можете утшить меня и пожалть… въ этой ужасной трущоб… Боже мой! какая я несчастная!..

И она, закрывъ лицо руками, зарыдала. Участіе къ ней Николая Ивановича возрастало въ страшной прогрессіи, онъ начиналъ терять голову. Онъ придвинулся къ ней совсмъ близко, такъ что чувствовалъ теплоту ея тла, отнялъ отъ лица ея руки, сжалъ ихъ въ своихъ и думалъ, что бы сдлать еще. Ему представилось на мигъ, что все это очень смшно, въ особенности ихъ трогательныя позы, но, чувствуя, какъ трепетали ея руки въ его рукахъ, видя, какъ она безпомощно опустила голову и въ изнеможеніи склонилась къ нему на плечо, тотчасъ же устыдился своей мысли. Однако надо было что-нибудь длать. Одно мгновеніе ему пришло въ голову, что Марья Ивановна больна и надо бжать за докторомъ, но тутъ же вспомнилъ, что Баржинъ пьянъ теперь, какъ сапожникъ, а Красногорскаго съ собаками не сыщешь по городу, и ограничился тмъ, что снова растерянно и глупо сталъ допрашивать Марью Ивановну, что съ ней такое.

— Ахъ!— простонала Марья Ивановна: — ахъ, не спрашивайте, Николай Иванычъ, я не могу… я не должна вамъ говорить… Ахъ!..

Она съ необыкновенною силою, страстно обвила его шею голыми руками.

— Я люблю васъ… люблю…

Николай Ивановичъ, совершенно не предвидвшій такого обстоятельства, пораженный неожиданностью, сидлъ неподвижно, какъ пень.

Когда, наконецъ, онъ опомнился, то оказалось, что Марья Ивановна сидла у него на колняхъ и онъ ее цловалъ :

— Маша!.. кой чортъ, гд она?— послышался съ террасы громкій голосъ Петра Петровича.

— Я здсь, другъ мой!— звонко откликнулась Марья Ивановна и въ то же время шепнула Николаю Ивановичу:— иди… приходи завтра… прощай, милый…

— Что же ты тамъ длаешь?— спрашивалъ Петръ Петровичъ.

— Что длаю? Гуляю. Странный вопросъ! Посмотри, какая ночь!..

— Что ночь! Распорядись насчетъ ужина.

— Сейчасъ, сейчасъ.

Черезъ минуту Марья Ивановна была на террас.

— Ты, Петя, разстроенъ? да?— спросила она у мужа.

Петръ Петровичъ, въ самомъ дл, имлъ разстроенный видъ.

— Отвяжись!— сказалъ онъ съ раздраженіемъ.

— Чмъ ты разстроенъ?

— Чмъ разстроенъ? А вотъ тмъ и разстроенъ, что полетимъ, мы съ тобой вверхъ тармашками ко всмъ чертямъ — вотъ теб и разстроенъ! какъ погонятъ насъ по сибирк — вотъ теб и разстроенъ!.. Уйди! не таращи глаза!— прибавилъ Петръ Петровичъ съ гнвомъ, но черезъ минуту продолжалъ:— И все этотъ докторишка проклятый, рыжій чортъ, дьяволъ!… вертится, какъ бсъ…

— Ахъ, Красногорскій? Правда, онъ такой противный!…

— А все — я, я, я, а какъ дойдетъ до дла, такъ вотъ теб и я!— хвостъ поджалъ… Іуда!… переметная сума!…

— Голубчикъ! разв опять что-нибудь пропечатали?

— Эхъ!… помолчи ты хоть одну минуту! Ей богу, досадно слушать, какъ ты говоришь. Ужинать давай, довольно.

— Ну, хорошо, сейчасъ.

Марья Ивановна ушла въ домъ. Смолинъ передернулъ плечами, машинально поправилъ галстухъ на ше, прошелся по террас, тупо поглядлъ на посеребренныя росою клумбы, на городъ, залитый луннымъ сіяніемъ, просвисталъ что-то, тяжело вздохнулъ и медленной, тяжелой походкой удалился, громко захлопнувъ дверь.

Николай Ивановичъ между тмъ, какъ воръ, ползкомъ выбрался изъ сада и, озираясь, добжалъ до ближайшаго переулка. Здсь онъ остановился, оглядлся кругомъ и засмялся дряннымъ смхомъ, какимъ смются люди, уличенные въ какой-нибудь гадости.— Фу ты!— вымолвилъ онъ съ отвращеніемъ и зашагалъ уже обыкновенной своею походкой — какое свинство, какая глупость,— говорилъ онъ себ,— фи! скверно!..

Идти домой ему не хотлось. Онъ вернулся въ клубъ, присоединился къ пьяной компаніи и пилъ съ нею всю ночь до утра. Домой онъ былъ доставленъ на извозчик смертельно пьяный, не раздваясь, кое-какъ добрался онъ до постели и тотчасъ же заснулъ тяжелымъ похмльнымъ сномъ.

VII.

На слдующій день, проснувшись только къ обду, Николай Ивановичъ испытывалъ вс муки жесточайшаго похмлья. Голова его была точно налита свинцомъ, на душ было ощущеніе мучительной пустоты и какого-то отвратительнаго осадка, во рту было скверно, глаза заплыли, лицо распухло. Не смотря на вс усилія, онъ никакъ не могъ припомнить ни конца вчерашней попойки, ни того, какимъ путемъ онъ попалъ домой, да и все остальное представлялось ему смутно, какъ въ туман. Припоминалось, что въ клуб былъ Красногорскій, что его бранили, въ чемъ-то уличали, осыпали упреками, а онъ, какъ затравленный волкъ, перебгая отъ одного къ другому, кричалъ, оправдывался и тоже ругался, потомъ произошла какая-то свалка, должно быть, драка: ломали стулья, били посуду, Николай Ивановичъ оказался почему-то подъ столомъ и, вылзая, опрокинулъ его вмст съ посудой. Нкоторые эпизоды представлялись ему съ необыкновенной отчетливостью. Такъ, онъ совершенно ясно помнилъ, какъ онъ кричалъ подъ самое ухо Красногорскому, величая его подлецомъ, а тотъ, увлеченный перебранкою съ Баржинымъ, не обращалъ на него никакого вниманія и только отмахивался рукой, какъ отъ назойливой мухи, потомъ съ тмъ же Красногорскимъ онъ цловался и пилъ на брудершафтъ, со слезами на глазахъ говорилъ объ идеалахъ, о вчной правд и справедливости, потомъ пли Gaudeamus, потомъ Красногорскій почему-то плакалъ навзрыдъ и выкрикивалъ истерически: ‘Вс мы подлецы! вс подлецы! вс!’ Воспоминанія эти жгли Николая Ивановича, какъ раскаленнымъ желзомъ, но еще боле безпокоили его т моменты, т мертвыя точки, о которыхъ не сохранилось въ памяти никакихъ воспоминаній.

Въ седьмомъ часу вечера Николай Ивановичъ, нсколько оправившись, вышелъ изъ дома съ смутнымъ намреніемъ какъ-нибудь убить время. Во двор ему встртился Яшка, и онъ съ досадою вспомнилъ о принятомъ на себя обязательств просвтить этого болвана. Завидвъ Николая Ивановича, Яшка запрыгалъ на одной ног.

— Поди сюда!— крикнулъ ему Николай Ивановичъ.

Яшка засмялся, высунулъ языкъ и убжалъ.

‘Порядочный, должно быть, оболтусъ’,— съ раздраженіемъ подумалъ Николай Ивановичъ и вышелъ за ворота. Здсь онъ остановился въ тяжеломъ раздумьи, куда идти: направо или налво, и, самъ не зная зачмъ, пошелъ налво. Онъ прошелъ нсколько улицъ, тоскливо размышляя — куда двать себя на ныншній вечеръ и чмъ заполнить душевную пустоту, и неожиданно очутился передъ домомъ Смолина.

‘Вотъ зайди-ка въ гости къ Марь Ивановн’,— сказалъ онъ себ и также, какъ вчера, дрянно засмялся. — ‘Что же? и зайду, и даже непремнно зайду’, подумалъ онъ вслдъ затмъ: ‘необходимо объясниться, необходимо выяснить это… это недоразуменіе…’

У воротъ сидла двочка лтъ восьми съ кривыми изуродованными ногами, дочь Смолина отъ первой жены. Подл нея стояли костыли. Она была одна и пристально смотрла въ лицо Николая Ивановича большими, грустными глазами, точно читая его мысли.

— Мамочка дома, а папочка спитъ,— сказала она.

— Хорошо, хорошо, милая,— пробормоталъ Николай Ивановичъ съ страннымъ смущеніемъ и потрепалъ ее по щек.

Во двор съ необыкновенною яростію напали на него собаки и съ жалобнымъ воемъ скрылись подъ сарай, когда онъ нагнулся, чтобы поднять камень.

‘Дурная примта’,— подумалъ. Николай Ивановичъ и, поднявшись по лстниц, долго стоялъ передъ дверью, не ршаясь позвонить. Онъ хотлъ уже вернуться, но потомъ потянулъ въ себ дверь, точно желая испытать, насколько крпко она заперта. Дверь отворилась, и онъ вошелъ. Очутившись въ полутемной прихожей, минуты дв онъ стоялъ въ нершительности, наконецъ, громко кашлянулъ. Въ сосдней комнат послышался шорохъ, показались чьи-то глаза между портьерами, и чей-то голосъ граціозно произнесъ: ‘Ахъ!’

— Петръ Петровичъ дома?— спросилъ Николай Ивановичъ, обращаясь къ вшалк, передъ которой стоялъ.

— Войдите, войдите,— сказалъ голосъ Марьи Ивановны.

Онъ вошелъ въ залу и оглядлся. Въ комнат никого не было. Въ недоумніи сталъ онъ разглядывать на стнк премію къ ‘Нив’: ‘Пляска Тамары’, которую видлъ двадцать пять тысячъ разъ.

— Извините, пожалуйста, я сейчасъ,— сказалъ тотъ же голосъ уже изъ сосдней комнаты.

Николай Ивановичъ, держа шляпу въ рукахъ и для чего то раскланиваясь передъ закрытою дверью, пробормоталъ: ‘ничего-съ, ничего-съ’, и потомъ съ большимъ вниманіемъ принялся разсматривать фарфоровую пепельницу, осторожно дотрогиваясь до нея указательнымъ пальцемъ, точно она была чудомъ искусства. Наконецъ, въ дверяхъ показалась Марья Ивановна и, жеманно закрывшись рукою, медленно проговорила:

— Здравствуйте, Николай Иванычъ.

Николай Ивановичъ вдрогнулъ, затмъ неловко расшаркался, причемъ нечаянно уронилъ стулъ и, сдернувъ со стола скатерть, разбилъ пепельницу, которою только-что любовался. Въ то же время онъ усплъ произнести слдующую рчь:

— Имю честь кланяться… Ахъ, Боже мой! Что я сдлалъ!.. Ради Бога извините… извините, пожалуйста… Чортъ!.. Еще разъ извиняюсь… я въ отчаяніи…

Онъ бросился подбирать черепки и запутался въ скатерти. Марья Ивановна на силу могла его успокоить.

— Полноте, пустяки, не безпокойтесь,— говорила она и затмъ, слегка сжавъ его руку повыше локтя, прибавила въ полголоса:— Перестань, брось… Чего ты такъ?..

Потомъ опять заговорила громко, даже громче, чмъ слдовало:

— Садитесь, Николай Иванычъ. Ну, какъ вы поживаете? отчего къ намъ не заглядываете? Кажется, ужъ больше мсяца я васъ не видала.

— Какъ больше мсяца?— машинально переспросилъ онъ, не понимая, потомъ понялъ, смшался, пробормоталъ что-то о неотложныхъ занятіяхъ, о недостатк свободнаго времени и съ растерянной улыбкой поднялъ глаза на него въ упоръ смотрла пара красивымъ женскихъ глазъ съ выраженіемъ такой счастливой радости и вмст съ тмъ такой виноватой покорности, что ему стало жутко и стыдно.

— Что вы такой бука?— слабо улыбаясь, въ полголоса спросила Марья Ивановна.

— Нтъ, ничего,— деревяннымъ голосомъ отвтилъ Николай Ивановичъ.

Марья Ивановна, опустивъ глаза, стала задумчиво разглядывать свои руки. Николай Ивановичъ украдкою посматривалъ, на нее. Она казалось ему теперь совсмъ другой, не той Марьей Ивановной, какую онъ зналъ,— еще боле красивой и еще боле чужой. Было до чрезвычайности странно и дико, что эта чужая, хорошенькая женщина съ пухлыми щечками, съ пушкомъ на верхней губ, съ роскошными волосами, стала ему такъ близка, сдлалась въ нкоторомъ род его собственностью, что онъ можетъ приласкать ее, какъ ребенка, обнять, поцловать въ эти темные съ длинными рсницами глаза и что она не только не оттолкнетъ его, а будетъ еще благодарна ему за эту ласку.

Молчаніе становилось слишкомъ продолжительнымъ и тяготило обоихъ, но Николай Ивановичъ чувствовалъ, что не въ состояніи заговорить первымъ, а если заговоритъ, то голосъ его будетъ звучать фальшиво и нелпо.

— Что жъ вы молчите?— сказала, наконецъ, Марья Ивановна, и въ глазахъ ея сверкнулъ лукавый огонекъ.

Вмсто отвта Николай Ивановичъ откашлялся. Марья Ивановна засмялась. ‘Ты очень смшонъ, но я тебя люблю’, говорили ея глаза. Николаю Ивановичу вдругъ и отъ ея смха, и отъ ея взгляда стало необыкновенно легко и необыкновенно весело. Онъ также засмялся и, порывисто вскочивъ съ мста, закинулъ назадъ ея голову и поцловалъ въ губы.

— Ахъ, нтъ, нтъ!— торопливымъ шопотомъ заговорила она, отстраняясь. Лицо ея выражало неподдльный испугъ.— Теперь нельзя, нельзя…

— Можно,— также шопотомъ сказалъ Николай Ивановичъ и еще нсколько разъ поцловалъ ее, затмъ слъ на прежнее мсто, не спуская съ нея загорвшихся взоровъ.

— Противный!— говорила Марья Ивановна съ притворнымъ негодованіемъ, мило надувая губки и кокетливо оправляясь.

Въ комнату неожиданно вошелъ Смолинъ. Онъ былъ заспанъ и угрюмъ. У Николая Ивановича помутилось въ глазахъ, однако, съ непринужденностью, поразившей его самого, онъ поздоровался съ хозяиномъ и развязно заговорилъ съ Марьей Ивановной, какъ бы продолжая прерванный разговоръ.

Петръ Петровичъ грузно опустился на диванъ, протянулъ ноги, посмотрлъ въ потолокъ, звнулъ, потянулся и сказалъ:

— А что же самоваръ?

— Готовъ, кажется,— отвтила Марья Ивановна и вышла.

Петръ Петровичъ опять потянулся и опять звнулъ, потеръ руками лицо, погладилъ лысину. Казалось, онъ умышленно молчалъ, не обращая на гостя никакого вниманія. Въ сердце Николая Ивановича заползла тревога.

— Отдыхали?— спросилъ онъ заискивающимъ голосомъ.

— Н-да… спалъ… Скверная привычка!— не проговорилъ, а какъ-то промычалъ Петръ Петровичъ, растягивая слова, и, опять не взглянувъ на гостя, прищурившись, сталъ смотрть въ окно.

— Почему скверная?

— Почему-съ?.. А потому… потому и скверная, что… О, Господи!.. жарища какая!.. Н-да!.. скверная-съ…

За чаемъ Смолинъ продолжалъ угрюмо молчать, игнорируя присутствіе Николая Ивановича, и только посл второго стакана вдругъ посмотрлъ на него и, криво улыбаясь, спросилъ:

— Ну-съ, а какъ драгоцнное здоровье господина Чагина?

Удивленный этимъ вопросомъ, Николай Ивановичъ отвчалъ не совсмъ твердымъ голосомъ:

— Не знаю, право… кажется, здоровъ… Я давно съ нимъ не видался… А что?

— Помилуйте! эдакая знаменитость! весьма интересно знать, Я думалъ, онъ боленъ: вчера такъ много пили за его здоровье.

‘Ахъ, вотъ онъ о чемъ!’ сообразилъ Николай Ивановичъ я, мшая ложечкой въ стакан, пробормоталъ:

— Да, да… дйствительно… цлая компанія собралась…

— Знаю-съ, знаю-съ. Пили за посрамленіе его враговъ, т. е. меня, конечно, главнымъ образомъ. Не такъ ли? Вдь, кажется, и вы тоже, если не ошибаюсь, принимали участіе въ этой манифестаціи?

Николай Ивановичъ почувствовалъ, что онъ виноватъ и что ему никогда не оправдаться передъ Петромъ Петровичемъ.

У Смолина, между тмъ, поблднли губы, и, устремивъ на гостя пронзительные и злые глава, онъ продолжалъ:

— Можетъ быть, все это весьма современно и благородно — не знаю: я устарлъ, отсталъ отъ вка и новыхъ людей не понимаю. Но скажите мн, ради Бога: можно ли оплевать, опозорить, съ грязью смшать человка и къ нему же придти въ гости, жать ему руку, пить его чай, сть его хлбъ, любезничать съ его женой? а? какъ это по вашему, по современному?

Николаю Ивановичу показалось, что полъ покачнулся и заходилъ у него подъ ногами, когда онъ, блдный, какъ полотно, жалкій и растерянный, поднялся изъ-за стола и сталъ глазами искать свою шляпу. Онъ весь дрожалъ и, воображая, что говоритъ нчто изысканно презрительное, трепещущими губами городилъ какую-то околесицу.

— Если это въ отношеніи меня,— бормоталъ онъ какимъ-то ненатурально низкимъ и сдавленнымъ голосомъ,— то мн ничего не остается… и во всякомъ случа я не ожидалъ, что такое странное обхожденіе… Если бъ я предвидлъ, то, конечно, не имлъ бы этой чести… то-есть я нисколько не считаю за честь… напротивъ… Но во всякомъ случа я освободилъ бы свое присутствіе… то-есть себя… отъ подобной чести… До свиданія-съ,— прибавилъ онъ, раскланиваясь съ жалкой претензіей на иронію.

Смолинъ, между тмъ, окончательно вышелъ изъ себя. Онъ ударилъ кулакомъ по столу, такъ что загремла посуда, и поднялся грозный и величественный.

— Мерзавцы!.. жалкія твари!— кричалъ онъ, вращая глазами.— Я раздавлю васъ, какъ червей!.. Голову потеряли? зазнались? съ ума сошли? съ кмъ вы воюете?.. А-а-а! проклятые!.. бунтовщики! агитаторы!.. Н-тъ, врете-съ: я васъ задушу, въ порошекъ изотру, искрошу въ куски!.. Мальчишки! ничтожество!.. Въ тюрьм не сиживали?.. Гадины!..

Марья Ивановна, какъ испуганная птица, смотрла то на одного, то на другого.

— Вонъ изъ моего дома, мерзавецъ!— визгливо возопилъ Петръ Петровичъ, театральнымъ жестомъ указывая на дверь, и топнулъ ногой.

— Это вы подлецъ и мерзавецъ!— также визгливо, какимъ-то чужимъ, незнакомымъ самому себ голосомъ крикнулъ Николай Ивановичъ, выбгая въ прихожую. Здсь онъ трясущимися руками разыскалъ свое пальто и сталъ надвать его, не попадая въ рукава.

Вмсто того, чтобы выйти на улицу, онъ очутился на террас и машинально спустился по лстниц въ садъ. Марья Ивановна держала его за рукавъ и говорила шопотомъ:— Милый, успокойся, не волнуйся такъ… ты весь дрожишь… Дойдя до конца аллеи, она остановилась, остановился и Николай Ивановичъ.

— Дорогой мой, успокойся… Въ чемъ дло? Что случилось? объясни мн все,— говорила Марья Ивановна, заглядывая ему въ глаза.

Николай Ивановичъ очнулся и, замтивъ Марью Ивановну, грубо оттолкнулъ ее.

— Оставьте меня. Что вамъ надо?— сказалъ онъ съ раздраженіемъ и быстро пошелъ по дорожк, направляясь къ выходу. Марья Ивановна устремилась за нимъ.

— Ради Бога!.. Милый, золотой мой! брани меня, бей меня, но не уходи такъ… ради Бога!.. Одну минутку, только минутку!.. Ты сердишься? ну чмъ, ну чмъ я виновата?..

— Что вамъ надо?— спросилъ Николай Ивановичъ, останавливаясь и съ ненавистью глядя въ ея поблднвшее лицо.

— Милый… но вдь я люблю тебя…

— А ну васъ!

— Нтъ, нтъ, погоди, послушай…

Николай Ивановичъ махнулъ рукой и пошелъ, но Марья Ивановна цпкими руками ухватилась за лацкана его пальто.

— Подожди… Какой ты жестокій!— говорила она, и въ ея голос слышались слезы.

Николай Ивановичъ разсердился. Онъ сверкнулъ глазами а быстро заговорилъ, захлебываясь и заикаясь:

— Что вамъ надо? что вамъ угодно?.. Ахъ, вамъ угодно любви? вамъ скучно? вамъ не достаетъ вздоховъ, поцлуевъ, тайныхъ свиданій? и вы удостоили меня своимъ избраніемъ? вамъ угодно, чтобы я васъ любилъ… Ха! покорнйше благодарю! любить васъ! да за что же? что вы такое? Знаете ли вы, что вы такое? Вы жена стараго взяточника, грабителя, мошенника, подлеца, кровопійцы!.. Вотъ что вы такое! Начиная съ головного убора и кончая изящными туфельками на вашихъ ногахъ — все это награблено самымъ наглымъ, самымъ безсовстнымъ образомъ, все это горе, слезы, обида, кровь многихъ обездоленныхъ людей, такихъ же, какъ вы, людей, живыхъ, чувствующихъ, страдающихъ, любящихъ, имющихъ, душу и сердце!.. А! вы этого не знаете? гд жъ вамъ знать! Читали вы статьи Чагина? О, конечно, нтъ! А жаль! Вы узнали бы много любопытнаго! Вы узнали бы, напримръ, что все громадное ваше имніе, гд воздвигается теперь чуть не дворецъ, пріобртено посредствомъ невроятныхъ, баснословно мошенническихъ махинацій, отнято у крестьянъ… Сто лтъ жили на земл мужики, считая ее своею неотъемлемою собственностью, платили подати, отбывали повинности, и вдругъ, по щучьему велнью, оказались живущими на земл, почтеннаго Петра Петровича… Да что я говорю! да, вдь, это вы, вы владлица этого разбоемъ пріобртеннаго имущества, вы распорядительница судебъ, жизни и смерти нсколькихъ деревень!.. Ха! я и позабылъ, что вс документы составлены на васъ, на ваше имя, а Петръ Петровичъ только, довренный вашъ и управляющій…

Николай Ивановичъ взвизгнулъ и засмялся злымъ ненатуральнымъ смхомъ. Марья Ивановна, опустивъ руки, стояла передъ нимъ неподвижно, какъ статуя скорби, блдная, съ глазами, полными ужаса.

— Да-съ, это ваши бархатныя ручки душатъ ихъ за горло!.. Вы этого не подозрвали? не такъ ли? О, святая наивность!.. За то вашъ супругъ геніальный мошенникъ! Для него тутъ даже не все корысть, но и удальство, размахъ богатырской натуры… Мужики не покорились. Началась тяжба. Знаете ли, что такое мужицкая тяжба? Боже мой! конечно, нтъ! вдь вы порхаете по цвтамъ!.. Обивать пороги, валяться въ ногахъ у властей, стоять сутками у подъздовъ, писать безтолковыя жалобы, пропускать сроки, попадать въ руки проходимцевъ, терпливо переносить насмшки и оскорбленія, мыкаться въ кромшной тьм канцелярской волокиты и ровно ничего не понимать — вотъ мужицкая тяжба!.. Петръ Петровичъ твердо велъ свою линію: онъ хотлъ довести дло до бунта… О, вашъ супругъ прожженый, талантливый и дальновидный негодяй! Бунтъ былъ необходимъ для окончательнаго укрпленія позицій: во-первыхъ, онъ устранялъ уже всякое заступничество за мужиковъ со стороны интеллигенціи, во-вторыхъ, неизбжный конецъ его — усмиреніе — разбивалъ послднія иллюзіи мужиковъ… И бунтъ не замедлилъ… Исторія окончилась, тяжба прекратилась, казалось, навсегда… Мужики были побждены, Петръ Петровичъ началъ строить дворецъ… Но тутъ нежданно-негаданно выступилъ Чагинъ… Такъ, вотъ-съ… И вы ничего не знали объ этомъ? О, нтъ, конечно, вы все это знали и даже больше того, что я разсказалъ, но вы живете, какъ птица небесная, ни во что не вникая…

— Однако,— онъ перевелъ духъ,— зачмъ я говорю вамъ объ этомъ? вдь васъ интересуетъ, собственно, только то, что произошло вчера въ клуб и на что разгнвался вашъ повелитель? Ничего особеннаго. Нсколько порядочныхъ людей пили за здоровье Чагина и за успхъ его дла… Вотъ и все. Вы это хотли знать? больше ничего? До свиданія.

Николай Ивановичъ иронически приподнялъ шляпу и быстро удалился. Марья Ивановна съ выраженіемъ испуга на лиц стояла нсколько минутъ, глядя вслдъ удалявшемуся Николаю Ивановичу, потомъ, чувствуя, что у нея подгибаются колни, опустилась на траву и долго оставалась неподвижною, разбитая и словно оглушенная, съ опуствшей душей.

VIII.

Чагинъ занималъ небольшую лачугу, выходившую окнами въ огородъ, а крыльцомъ на широкій дворъ, сплошь заросшій травой, лопухомъ и крапивой. Къ крыльцу отъ воротъ шла узкая прямая тропинка, другая такая же вела въ мастерскую сапожника Чубарова.

Былъ вечеръ. Высоко въ глубин неба неподвижно стояло кудрявое сверкающее облако. Правая половина двора вмст съ старой березой, одиноко торчавшей среди почернвшихъ убогихъ построекъ, ярко освщалась красными лучами заходившаго солнца,— лвая оставалась въ глубокой тни. На крыльц мастерской, въ кожаномъ фартук, съ ремешкомъ на голов сидлъ сапожникъ Чубаровъ. Онъ смотрлъ черезъ заплотъ на золотой куполъ церкви, весело игравшій на солнц, курилъ цыгарку и съ видомъ невозмутимаго равнодушія слушалъ жалобы стоявшихъ передъ нимъ мужиковъ. Мужики горько жаловались на Чагина, отъ котораго только что вышли.

— То горе, соколикъ, что разговору нашего не сколь не принимаетъ,— говорилъ высокій, худощавый, блокурый мужикъ съ выраженіемъ глубокой затаенной тоски въ голубыхъ, дтскинаивныхъ глазахъ:— хоть говори, хоть не говори, онъ все на свой ладъ, на свой разсудокъ…

— Мудренъ больно,— продолжалъ другой съ черною бородою и сердитыми глазами: — онъ все самъ одинъ разсудилъ!.. Дло мірское, дло междуусобное, его надобно обмозговать, а не какъ нибудь… Пословица говорится: семь разъ отмряй, одинъ отржь. А онъ что? Приговоръ не надо, планъ не надо, вотъ и поди съ нимъ!.. Какъ въ эдакомъ дл безъ приговора? а планъ кому помшалъ? да ежели все общество желаетъ? Господи Боже мой! да будь у насъ планъ, то, хоть бы и пристава взять, пошто бы онъ похалъ описывать? Да если бы и пріхалъ, такъ у насъ планъ: вотъ онъ! на смотри на ево!.. Нтъ, онъ не туда гнетъ!.. Плана не надо! Господи помилуй! какъ это такъ?…

— Во тьм ходимъ, соколикъ, какъ въ темномъ лсу. Одинъ одно, другой другое, кто чего, а толку все нту… Разорились въ корень… Царица небесная!..

— Ни одинъ человкъ въ обществ не отопрется, вс руки даютъ: нашъ хлбъ, и сно наше — больше ничего!.. Ну, ладно: одному человку нту вры, такъ неужто не поврятъ всему обществу?

Третій мужикъ, старикъ лтъ семидесяти, съ блою, какъ лунь, бородою, стоялъ, опираясь на палку. Онъ былъ глухъ и не принималъ участія въ разговор.

— На фатеру теперича пойдемъ али какъ?— спрашивалъ онъ старчески дребезжащимъ голосомъ.

— Молчи, ддко, молчи: какъ пойдемъ,— скажемъ,— кричали ему на ухо, и онъ опять терпливо ждалъ.

Чубаровъ, казалось, не слушалъ мужиковъ и черезъ ихъ головы смотрлъ вдаль. Вдругъ онъ сдлалъ ршительное движеніе, сплюнулъ, бросилъ цыгарку, растопталъ ее сапогомъ и заговорилъ, впиваясь въ мужиковъ маленькими, блестящими, острыми глазами:

— Будемъ такъ говорить: Смолинъ на себя тянетъ, на свою линію? такъ?

— Такъ, такъ,— сказали мужики, ободряясь.

— А вы, какъ природные жители, на свою? врно?

— Врно, врно.

Чубаровъ почередно оглядлъ мужиковъ строгимъ, испытующимъ взглядомъ, помолчалъ и потомъ заявилъ ршительно:

— Больше ничего, что надо вамъ землемра. А какъ выдетъ землемръ, дать ему сто рублей въ зубы да вина выпоить, скажемъ, ведро или два — вотъ! больше ничего не требуется! Наведетъ онъ стрелябію, направить магнитъ, наставить столбовъ съ орлами — конченное дло! на вки нерушимо! врне врнаго!.. Поняли?

Мужики заволновались.

— Чего!.. сказалъ, какъ въ ротъ положилъ… Видимое дло!.. И мы то же говоримъ… вотъ это самое… все общество желаетъ…

— Капиталовъ чуръ не жалй, выкладывай, робя, сколь потребуется, безъ сумлнія.

— Не говори, мерекуемъ мало-мало.

— Выворачивай мошну! вытрясай начисто! тутъ ужъ прямо, безъ торгу, а лишь бы взялъ. Ежели знающій межевой, ему прямо тысячу рублей въ зубы, хлещи его водкой безусыпно!

— Дло извстное… Признаться, и есть ужъ такой на примт: съ удовольствіемъ, говоритъ, за пятьсотъ рублей…

— Не звай!

— Одно горе: не велитъ онъ…

— Чагинъ-то? Ну, не знаю… Почему, однако?

— Не поможетъ, говоритъ.

— Какъ не поможетъ? это землемръ-то не поможетъ?

— Зря, говоритъ, безъ дла…

— Это столбы-то зря? Эге! наплюйте вы ему въ самую морду! Вдь, на столбахъ-то орлы? такъ или нтъ?

— А вотъ поди, поговори съ нимъ!

— Ничего! я бы поговорилъ! Не вамъ чета: я бы ему утеръ носъ! я бы допытался, какой такой сурьезный законъ, чтобъ орлы безъ вниманія!.. Не такихъ видали! работали, слава Богу, и на господъ офицеровъ, прямо сказать, шивали на самого полковника…

— А что, въ самомъ дл, ежели бы того… а?.. ежели бы ты, милый человкъ — ни назвать тебя, ни взвеличать — того бы… поговорилъ съ нимъ… а?.. Ты вольный человкъ: говори напрямки, безъ опаски…

— Я могу. Я прямо скажу: для чего гербамъ положеніе? для какого предмету? Ну-ка? Досмотримъ, что онъ отвтитъ!.. Давай на сороковку,— прибавилъ неожиданно Чубаровъ дловымъ тономъ:— не для чего, а для духу, для куражу восемнадцать копекъ. Понимаешь?

— На счетъ этого не постоимъ.

— Для духу, понимаешь, для этого собственно… для простору…

— Изъ за сороковки не постоимъ… Ддушка!— крикнулъ черный мужикъ старику:— добывай восемнадцать копекъ.

— Пошто?— спросилъ старикъ.

— Вотъ человку надо, дло одно оборудовать.

— Сдлаетъ ли?— спросилъ старикъ, подозрительно приглядываясь къ Чубарову, который уже не сидлъ теперь, а стоялъ въ вдохновенной поз.

— Сдлаетъ, сдлаетъ.

Старикъ, отвернувшись, растегнулъ воротъ рубахи, досталъ изъ-за пазухи привязанный за шею кошелекъ и долго въ немъ рылся, потомъ взялъ въ ротъ добытые изъ него мдяки, застегнулся и подалъ Чубарову ровно восемнадцать копекъ. Тотъ быстро на ладони пересчиталъ деньги, сказалъ: ‘врно!’, прищелкнулъ языкомъ и скрылся за воротами. Минутъ черезъ десять онъ вернулся. Глаза его оживленно блестли.

— Эхъ-ма! маловато,— сказалъ онъ.— Ну, да ничего. Теперь я могу говорить о предметахъ. Сичасъ, сичасъ, не сумлвайтесь, иду.

Чубаровъ исчезъ въ дверяхъ. Мужики въ ожиданіи услись на крыльц.

Чагинъ, молодой человкъ лтъ двадцати пяти, съ большими, строгими, умными глазами, сидлъ у стола и что-то писалъ. Онъ не замтилъ осторожно вошедшаго Чубарова. Чубаровъ переступилъ съ ноги на ногу и откашлялся.

— А, Чубаровъ!— сказалъ Чагинъ, обернувшись: — чего надо?

На лиц Чубарова тотчасъ же заиграла заискивающая, пріятная улыбка, и онъ суетливо сталъ оглядывать комнату.

— Сапожки не почистить ли? Не поставить ли самоварчикъ?.. Мы съ удовольствіемъ… время слободное…

— Нтъ, не надо.

Чубаровъ однимъ пальцемъ почесалъ въ затылк, помолчавъ, посмотрлъ подъ ноги и проговорилъ несмло:

— А что хотлъ я спросить у васъ, Петръ Филиппычъ: землемры эти, они для чего ходятъ?

— Какіе землемры?

— Да вотъ землемры называются, межевые… Говорятъ, орлы у нихъ на столбахъ-то…

— Ну?

— Землемры эти, скажемъ, мряютъ землю, а орлы въ какой сил?.. Будто бы орлы у нихъ… Ну, такъ вотъ насчетъ этихъ самыхъ орловъ… какъ они? къ чему?.. неужели, молъ, вовсе безъ дла, а такъ взялъ, примрно, налпилъ ихъ зря, безо всякаго вниманія?.. Я думаю, есть же то положеніе, чтобы, значитъ, безъ орловъ невозможно… какъ-никакъ, хоть и маломальскіе, а, вдь, все же орлы…

— Тебя мужики послали?— спросилъ Чагинъ.

Чубаровъ сначала заморгалъ глазами отъ неожиданности, потомъ лицо его засіяло улыбкой удовольствія при вид такой догадливости со стороны Чагина.

— Да что,— отвчалъ онъ,— вдь, дурачье! пристали, какъ банный листъ: сходи да сходи къ барину… Идолы! подметку приточать — это мое дло, а тутъ что могу? У меня и языкъ суконный, какъ худая балалайка: дребезжитъ, дребезжитъ, а что къ чему — неизвстно… право, ей-Богу!.. Народы!.. Я говорю: коли баринъ сказалъ, будьте въ споко… Идолы! Понятія нту… Тьфу! заставили свалять дурака!..

— Ну, хорошо, уходи. Мужикамъ скажи: пусть дутъ домой, нечего имъ здсь околачиваться.

— Извстно, чего имъ здсь околачиваться!

— Ну, иди, иди.

— Ладно. Я имъ скажу, будьте спокойны… Черти! изъ-за эдакихъ, прости Господи, изъ-за иродовъ…

Чубаровъ ушелъ. Минутъ десять спустя въ дверяхъ появился черный мужикъ. За его спиной изъ глубины темной прихожей выглядывали головы остальныхъ двухъ мужиковъ.

— Это зачмъ?— сурово обратился къ нему Чагинъ.

Мужикъ прежде всего истово помолился на икону, степенно пригладилъ на голов волосы, кивнулъ головой, потомъ привтливо улыбнулся и сказалъ пріятельскимъ тономъ:

— Ишшо здорово, Петръ Филиппычъ… Опять быдто до вашей милости… надодать вамъ…

— Зачмъ?— спросилъ Чагинъ, не отвчая на поклонъ.

— Все безпокоимъ васъ… ужъ извините… Оно и не хорошо, да какъ быть? терпть надо…

— Зачмъ, я спрашиваю?

— Товарищи все вотъ сумнваются… насчетъ того… насчетъ этого…

Чагинъ, едва сдерживая раздраженіе, упорно смотрлъ на мужика черными, блестящими отъ гнва глазами. Отъ этого взгляда мужикъ все больше и больше смущался, путался и смотрлъ въ полъ.

— Въ чемъ сомнваются?

— Насчетъ, то есть, того собственно… какъ, значитъ, насчетъ этого… Насчетъ землемра…

Книга, бывшая у Чагина въ рукахъ, съ трескомъ полетла на полъ. Чагинъ порывисто поднялся со стула. Черный мужикъ испуганно попятился назадъ и учащенно замигалъ глазами.

— Не гнвись ты, ради Христа, Петръ Филиппычъ,— заговорилъ отъ жалобнымъ голосомъ:— прости нашу мужицкую глупость… Ночи не спимъ отъ заботы… Бродимъ, какъ въ дремучемъ лсу… измаялись вовсе… Прости насъ, ради Христа, выслушай безгнвно нашу глупую мужицкую рчь…

Въ голос мужика слышалась неподдльная тоска, по лицо Чагина продолжало оставаться холоднымъ и строгимъ. Онъ снова слъ на стулъ и сказалъ уставшимъ голосомъ:

— Хорошо, я слушаю. Говори, только, пожалуйста, покороче.

Мужикъ нкоторое время молчалъ, собираясь съ мыслями, обильный потъ выступилъ у него на лиц.

— Землемръ этотъ, господинъ Соплкинъ,— началъ онъ, наконецъ, медленно и съ трудомъ выговаривая слова:— кокарда на емъ, свтлыя пуговицы, ихъ высокоблагородіе… баринъ ничего, обходительный… Сдлаю, говоритъ, по всей форм, при понятыхъ, безъ обману, при всемъ народ астролябію наведу… Ну, вотъ какъ тугъ?.. За пять, говоритъ, сотъ цалковыхъ… Конечно, вы больше понимаете… а только онъ, вдь, присягу прималъ, опять же, въ случа чего, онъ и въ отвт… А ежели ненарокомъ, Божіимъ благословеніемъ подйствуетъ? какъ въ такомъ раз?.. Ты подумай, эдакое дло упустить!.. Какъ мы передъ міромъ отвчать станемъ?.. Да и все намъ повесел, какъ у насъ планъ… да ежели сдлать его настоящимъ манеромъ, по закону, по всей форм…

Чагинъ, сурово сдвинувъ брови, молчалъ. Мужикъ все больше и больше путался. Онъ чувствовалъ, что говоритъ вздоръ, нескладно и неубдительно, что слова его противны даже ему самому, но въ то же время былъ глубоко убжденъ, что есть какія-то другія, настоящія слова, отъ которыхъ, еслибъ только они пришли ему въ голову, вдругъ все стало бы ясно, просто и убдительно. Отъ чрезмрнаго усилія припомнить эти слова потъ катился съ него градомъ, на лбу вздулись синія жилы, а рчь становилась все безсвявне и трудне: ‘Эхъ, не то, не то говоритъ’, съ тоскою думалъ стоявшій за его спиною товарищъ. Наконецъ, онъ умолкъ.

— Все?— спросилъ Чагинъ.

Мужикъ вздохнулъ и ничего не отвтилъ.

— Боже мой!— сказалъ Чагинъ:— вдь, ты уже говорилъ мн всю эту ерунду!.. Нтъ, это кошмаръ какой-то! Вы меня съ ума сведете! вымотаете изъ меня всю душу!— прибавилъ онъ съ унылымъ видомъ. Глаза его вдругъ потухли, лицо осунулось, на лбу показались морщины, и видно было, что онъ, въ самомъ дл, усталъ, что ему тяжело говорить и хотлось бы отдохнуть, успокоиться и забыться. Онъ тряхнулъ головой и началъ, стараясь сохранить хладнокровіе:

— Ну, слушайте… только ужъ въ послдній разъ. Если вы только заикнетесь еще о разныхъ нелпостяхъ, внушаемыхъ вамъ всякими проходимцами, я брошу все! ну васъ въ дьяволу! мн до омерзнія надоло возиться съ дураками!.. Зарубите это у себя на носу… Вы понимаете сами, что изъ множества вашихъ длъ самое важное о земл. Вс остальныя дла и длишки: о самоуправств тамъ, вс эти гражданскіе иски, взысканія и прочее — статья особая, и не слдуетъ валить ихъ въ одну кучу. Ихъ нарочно выдумываютъ, чтобы вывести васъ изъ терпнія и довести до безпорядковъ… И если, чего сохрани Боже, вы опять натворите глупостей, меня въ двадцать четыре часа не будетъ въ губерніи… Поняли? А я вамъ еще пока нуженъ… Но это все пустяки, если вы будете держать себя умно. Самое главное теперь — не волноваться и спокойно ждать результатовъ. Правда на нашей сторон, мы выиграли дло во всхъ инстанціяхъ… Я говорю про главное дло о земл, не смущайтесь, что другія дла мы иногда проигрывали — это не бда. Земельное дло доведено до сената, потерпите немного: я ручаюсь вамъ, что и въ сенат оно будетъ ршено въ вашу пользу. И это ршеніе уже окончательное. Сенатъ высшая и послдняя инстанція, его ршеніе уже никто не можетъ отмнить, кром Государя. Понимаете? Вотъ почему вс просьбы, жалобы, прошенія и заявленія, которыя, по вашему мннію, надо куда-то еще подавать, и разныя глупости, въ род землемра Соплкина, не имютъ теперь никакого смысла. Все это ненужно, понимаете?

Чагинъ говорилъ такимъ образомъ съ полчаса. По тупому и тоскливому выраженію на лицахъ мужиковъ онъ видлъ, что они его плохо слушаютъ и думаютъ какую-то свою думу. Это выводило Чагина изъ себя, и нсколько разъ онъ испытывалъ страстное желаніе пинками выгнать ихъ вонъ.

— Позжайте домой,— сказалъ онъ въ заключеніе:— здсь вамъ нечего длать, а тамъ вы необходимы. Употребите вс усилія, чтобы все оставалось спокойно. Все же вы самые благоразумные люди: васъ послушаютъ. Чтобы ни самоуправства, ни сопротивленій властямъ, ни поджоговъ, ни дракъ съ рабочими Смолина! слышите? Что бы ни случилось, оставайтесь спокойны, защиту найдемъ. Много терпли, потерпите еще немного. Я слышалъ, у Смолина опять сожгли сно… Чтобы этого не было! Слышите? Постарайтесь удержать народъ отъ всякаго самоуправства… Позжайте сегодня же. Если я узнаю, что вы продолжаете околачиваться въ город, я откажусь отъ всего. Вы знаете: мое слово твердо. Поняли?

Мужики угрюмо молчали.

— Все поняли, что я сказалъ?

— Какъ не понять! понять-то поняли…

— Ну, хорошо. Я сказалъ свое слово, а тамъ какъ хотите. Съ Богомъ!

Мужики, однако, не уходили. Чагинъ взялъ со стола книгу, отвернулся и сталъ читать или притворился читающимъ. Съ минуту длилось молчаніе.

— Уходите, уходите,— сказалъ Чагинъ, не поднимая головы. Вдругъ онъ вздрогнулъ отъ страннаго звука и съ испугомъ поднялся съ мста, замтивъ у своихъ ногъ блобрысую голову высокаго мужика, который неслышно вышелъ изъ прихожей и молча бухнулся Чагину въ ноги. Черный мужикъ постоялъ одно мгновеніе въ нершительности и тоже повалился на полъ. Его примру послдовалъ и старикъ. Затмъ вс трое поднялись красные, взволнованные и какъ-будто радостные и просвтленные.

Чагинъ сжалъ кулаки, глава его загорлись бшенымъ гнвомъ.

— Это что значитъ?— проговорилъ онъ сдавленнымъ голосомъ.— Это что за комедія?— крикнулъ онъ вслдъ затмъ, и голосъ его сталъ металлически рзокъ и пронзителенъ.

— Мы поклонились теб до земли,— отвчалъ черный мужикъ:— Что хочешь съ нами длай, а только домой мы хать не можемъ: съдятъ насъ общественники… Изъ милости тебя просимъ, земно молимъ.— ослобони!.. Мы люди обреченные, намъ нельзя… Со свту сживутъ, станутъ корить, надъ нами измываться… Скажутъ: васъ изобрали въ хожатели, а вы на печи лежите, васъ обрекли на мірское дло, а вы по своей домашности займуетесь… А почему, землемра нтъ? почему плана не охлопотали?.. Что мы скажемъ? какъ станемъ передъ міромъ отвтъ держать?.. Нтъ, воля твоя, а только домой хать намъ невозможно… Какъ никакъ будемъ здсь стараться по своему уму-разуму… Послужимъ обществу до послдняго…

— Боже мой! какая даже и тутъ трусливая, подлая безпомощность! какая жалкая глупость!— вскричалъ Чагинъ съ презрніемъ.— Эхъ вы! только хныкать вы умете да прикидываться казанскими сиротами!.. Что скажемъ? Скажите то же самое, что я вамъ говорилъ, а если вамъ не поврятъ, станутъ укорять, высказывать подозрнія, откажитесь отъ вашихъ полномочій, пусть выбираютъ другихъ! Кажется ясно, какъ день: не довряете намъ, выбирайте другихъ, кому можно довриться. Вотъ и все.

— А что, ребята,— оживляясь, заговорилъ черный мужикъ:— это врно: пусть, коли такъ, выбираютъ другихъ! какого еще, прости Господи!.. Довольно, послужили, пускай другіе послужатъ.

— О, Господи! Царица небесная!— вздыхалъ высокій мужикъ.

— Больше ничего, что откажемся ото всего…

Мужики распространились было на эту тему, но Чагинъ безцеременно оборвалъ ихъ.

— Ну, уходите, уходите. Довольно, надоли.

Въ это время отворилась дверь, и показалась изящная, щеголетовая фигура Николая Ивановича. Мужики испуганно попятились въ уголъ. Чагинъ очень обрадовался гостю. Ему показалось съ его приходомъ, что въ удушливую атмосферу заботъ, досады и утомленія, которою онъ дышалъ, вдругъ ворвалась струя свжаго воздуха изъ другого міра, гд все было радостно и беззаботно весело.

— Ахъ, какъ я теб радъ!— сказалъ онъ.

— Что это у тебя? я теб помшалъ?— спрашивалъ Николай Ивановичъ, улыбаясь и кладя на столъ камышевую трость и шляпу, отъ которыхъ пахло духами.

— Нисколько. Дла мы только-что покончили. Кстати позволь рекомендовать теб моихъ гостей.

— Это неволинцы?

— Они самые. Ты видишь здсь всю дйствующую армію. Вотъ главнокомандующій Парфенъ Лукичъ Мухинъ, вотъ помощникъ его Лука Парамонычъ Ухаревъ, а вотъ казначей Иванъ Степанычъ Пимокатовъ. Онъ старъ и глухъ, какъ и вс казначеи, но къ длу рачителенъ. Онъ же и контролеръ: онъ не дастъ ни одной копйки, пока не убдится, что она иметъ правильное назначеніе… Собственно, вполн правильными онъ считаетъ только дв категоріи расходовъ: на марки и на взятки. Взятокъ мы не даемъ, но старикъ глухъ и объясняться съ нимъ тяжело, поэтому значительную часть расходовъ мы относимъ для старика въ эту послднюю категорію. На содержаніе въ город онъ выдаетъ каждому по пятнадцати копекъ въ день, а себ беретъ только десять. Конечно, вс трое живутъ впроголодь. Не правда ли, какой поразительный примръ гражданской добродтели! Ты знаешь, что я за свой трудъ, во избжаніе недоразумній и нареканій, не получаю съ нихъ ничего, даже и пятнадцати копекъ на прокормъ не беру. Это они объясняютъ тмъ, что я стараюсь для души, для Бога, однако полнымъ ихъ довріемъ я все-таки не пользуюсь. Они полагаютъ, что плохо при мн не клади: при случа и я могу смошенничать, напримръ, присвоить деньги, передаться на сторону Смолина, что-нибудь въ этомъ род, поэтому за мной надо поглядывать…

— Эхъ! баринъ!..— съ укоризной проговорилъ черный мужикъ.

— А что? разв не правда? А помнишь, когда нужно было създить въ губернскій городъ, какъ меня усчитывали? По моимъ соображеніямъ, надо было около двадцати пяти рублей, но мн стали доказывать, что и семи за глаза довольно: вмсто пары лошадей предложено было хать, на одной протяжной, вмсто номера и обда въ гостиниц указали постоялый дворъ какого-то Шилохвостова на Черномъ рынк, расходъ на извозчика вызвалъ обидное недоумніе. Вообще, предполагалось, что я, истративши не боле семи рублей, остальные восемнадцать положу себ въ карманъ.

— Эхъ, ей-богу!.. какъ это, Господи!..— пытался возражать черный мужикъ, но Чагинъ, не обращая на него вниманія, продолжалъ:

— Но я настоялъ на своемъ, объявилъ, что безъ двадцати пяти рублей не поду.

— Ну, и что-же?— спросилъ Николай Ивановичъ.

— Ну, дали, конечно.

— И все ты, баринъ, не такъ, все не такъ…— опять началъ черный мужикъ.

— Ну, а какъ же, однако?

— А такъ, что мы безо всякаго спору жертвовали теб четвертную: бери, сдлай милость!.. Какже, вдь, и ты тоже стараешься… Ну, семь рублевъ издержишь, думали, а восемнадцать теб за труды. Вотъ объ чемъ былъ разговоръ.

— Да, вдь, это то же самое. Предполагалось, что изъ двадцати пяти рублей, назначенныхъ мною на расходы, въ дйствительности будетъ истрачено только семь, а остальные я положу себ въ карманъ, т. е. обману васъ, но что вы, зная этотъ обманъ, заране мн его прощаете, въ виду моихъ прежнихъ заслугъ.

— Эхъ, баринъ!… и все ты не такъ…

— Ну, хорошо, такъ или не такъ, а разговаривать больше не о чемъ. Идите съ Богомъ да помните, что я вамъ сказалъ. Вы знаете меня: я слова своего не мняю. Идите.

Мужики ушли, однако, не сразу. Съ минуту они толкались на мст, о чемъ-то пошептались въ прихожей, сказали: ‘ну, какъ значитъ-что, до пріятнаго виданія’, еще постояли и только окончательно убдившись, что Чагинъ не обращаетъ на нихъ больше никакого вниманія, медленно и неохотно удалились.

IX.

— Ну, теперь говори, какія новости въ свт?— спрашивалъ Чагинъ.

— Какія новости? Никакихъ,— отвчалъ Николай Ивановичъ и потомъ началъ подробно разсказывать, что на-дняхъ происходило въ клуб, какъ пили за здоровье Чагина и за успхъ его дла, какія при этомъ говорились рчи и какъ ршительно высказалось общественное мнніе противъ Смолина.

На стол киплъ самоваръ. Чагинъ слушалъ и съ жадностью глоталъ чай.

— Конечно, вс были пьяны, какъ семьдесятъ семь сапожниковъ?— спросилъ онъ.

— Нтъ, вовсе нтъ,— совралъ Николай Ивановичъ.

— Что же, коли такъ, это хорошо. Публика всегда преклоняется передъ успхомъ. Недавно рукоплескали Смолину, теперь, рукоплещутъ мн. Удайся Смолину его продлка,— а это могло случиться,— и тогда, я увренъ, рукоплескали бы Смолину, а въ мою защиту никто не сказалъ бы ни одного слова. Вотъ, если Смолина отдадутъ подъ судъ, я буду самымъ популярнымъ въ город человкомъ.

— Да ты и теперь популяренъ. Поврь, что теб вс втайн сочувствуютъ.

— Втайн сочувствуютъ? Знаю я это сочувствіе!.. Всегда и везд встрчалъ я одно глухое недоброжелательство и противодйствіе. Сочувствіе! общественное мнніе! просто злорадство. Смолинъ въ дуракахъ остался,— какъ же по этому поводу не злорадствовать?

— Поврь, что ты ошибаешься.

— Ну, ужъ сдлай милость!.. Въ конц концовъ меня, конечно, слопаютъ, тогда увидишь, какое будетъ сочувствіе….

— Какъ слопаютъ?

— Очень просто. Одна штука не удалась, удастся другая, да и было бы просто не въ порядк вещей, если бы я уцллъ. Теперь уже дло идетъ о личной мести, а Смолинъ настойчивъ и безпощаденъ.

— Полно, ихъ псенка спта.

— Она только-что начинается.

— А вотъ посмотримъ.

— Посмотримъ.

— Ахъ, да!— вскричалъ Николай Ивановичъ и разсказалъ о своей ссор съ Смолинымъ. По его словамъ, дло происходило будто бы такъ. Смолинъ спросилъ Николая Ивановича, правда ли, что въ клуб пили за здоровье Чагина и за успхъ его предпріятія. Николай Ивановичъ отвчалъ, что правда.— А правда ли, что и вы принимали участіе въ этой манифестаціи?— Да, принималъ,— отвчалъ будто бы Николай Ивановичъ.— Слдовательно, по вашему мннію, я мошенникъ, и вы солидарны съ Чагинымъ?— Вполн солидаренъ,— отвчалъ будто бы Николай Ивановичъ.

— Тутъ вышелъ у насъ весьма крупный разговоръ, и теперь мы ни на глаза. Я заявилъ, что при встрч не подамъ ему руки и назвалъ его мерзавцемъ.

Разсказывая такимъ образомъ, Николай Ивановичъ былъ убжденъ, что говоритъ сущую правду.

— Я таки отчиталъ его!— хвастался онъ: — по крайней мр пусть знаетъ, что думаютъ о немъ порядочные люди.

— И все это у него въ дом?— спросилъ Чагинъ.

— Да, да.

— Удивляюсь, какъ онъ тебя съ лстницы не спустилъ.

Спохватившись, что разсказъ его не вполн правдоподобенъ, Николай Ивановичъ, чтобъ поправиться, съ необыкновенною живостью заговорилъ:

— Въ томъ-то и дло-то, что въ его собственномъ дом. Ха, ха, ха!…. Не правда ли? Это оригинально?

Николай Ивановичъ захохоталъ, хотя на душ у него вдругъ стало не хорошо.

— Зачмъ ты у него былъ? и, вообще, зачмъ ты бываешь у этого проходимца?

— Зачмъ?.. Да просто… вообще… Видишь ли, маленькое дльце было…. по порученію управы…. такъ, глупость: справки разныя…. просилъ предсдатель…. А, впрочемъ, ну ихъ къ дьяволу! будь вс они прокляты!… Скажи-ка лучше, какъ ты живешь? какъ твои денежныя дла?

— По обыкновенію. Долговъ нту, но и капиталовъ тоже. Вонъ на стол лежитъ послдній четвертакъ.

— Знаешь что? возьми у меня.

Чагинъ подумалъ и согласился.

— Хорошо,— сказалъ онъ просто:— дай тридцать рублей, только предупреждаю: когда отдамъ — неизвстно.

— Это все равно.

Николай Ивановичъ тутъ же передалъ Чагину деньги, и ему вдругъ сдлалось весело.

— Нтъ, ей-богу, ты не унывай,— заговорилъ онъ, оживляясь.— Чортъ ихъ бей! Ты не падай духомъ, не унывай!

— Да я и не унываю.

— И не унывай. Чортъ съ ними!

Чагинъ засмялся, и Николаю Ивановичу стало еще веселе.

— Знаешь что? пойдемъ гулять,— сказалъ онъ.

— Пойдемъ.

Они взялись за шляпы, но въ это время отворилась дверь, и въ комнат появилось новое лицо. Это былъ высокій, худощавый, болзненнаго вида мужчина лтъ сорока пяти, въ очкахъ, съ высокимъ лбомъ, большими срыми впалыми глазами и длинною бородой, въ которой серебрилась сдина. Вошелъ онъ сгорбившись и обвелъ комнату испуганными, близорукими глазами.

— Извините, я, кажется, помшалъ вамъ,— проговорилъ онъ и попятился къ двери.

— Нтъ, нтъ, нисколько, быстро и чрезвычайно привтливо сказалъ Чагинъ.— Позвольте васъ познакомить: Николай Иванычъ Толмачевъ, Павелъ Михайловичъ Березинъ.

Березинъ низко поклонился и неловко протянулъ руку.

— Я знаю Николая Иваныча,— сказалъ онъ, застнчиво улыбаясь,— хотя и не имлъ чести до сего времени быть знакомымъ.

Онъ мялъ шляпу въ рукахъ, не ршаясь ссть.

— Садитесь, Павелъ Михайлычъ. Право же, вы намъ не помшали.

Березинъ слъ.

— Собственно я на одну минуту, и сидть мн нельзя,— началъ онъ, учтиво и какъ-то церемонно подобравшись.— Я рукопись вашу принесъ… Извините, задержалъ долго, но подошли такія обстоятельства…

— Ну что? какъ вы нашли?— съ живостью спросилъ Чагинъ.

— Я тутъ сдлалъ замточки…

— Ну, а вообще? вашъ выводъ? заключеніе? Пожалуйста, не стсняйтесь,— Николай Иванычъ мой пріятель.

Березинъ съежился. Лицо его приняло страдальческое выраженіе, и глаза глядли съ испугомъ.

— Мн кажется, у васъ нтъ художественнаго таланта,— выговорилъ онъ съ усиліемъ,— конечно, это только мое мнніе.

— Ну, нтъ, такъ нтъ. Признаться, я и самъ такъ думалъ. Слдовательно, все это по боку!— сказалъ Чагинъ, но видно было, что онъ нсколько огорченъ.

Березинъ порывисто поднялся съ мста и сталъ прощаться.

— Куда вы? что вы, Господь съ вами?

— Извините, не могу боле сидть ни одной минуты. У женя жена больна.

— Елена Васильевна? Что съ нею?

— Головная боль, высокая температура, общая слабость. Вчера былъ Красногорскій, опасается, что тифъ.

— Это нехорошо. Завтра я забгу къ вамъ.

— Милости просимъ, будемъ очень рады. Мое почтеніе.

— Кто это?— спросилъ Чагина Николай Ивановичъ, когда они вышли изъ дому.

Чагинъ покачалъ головой.

— Знакомыхъ у тебя цлый городъ, сказалъ онъ,— а вотъ Березина ты не знаешь. Да и не мудрено: это самый маленькій изъ всхъ самыхъ маленькихъ людей — школьный учитель. А между тмъ онъ во всхъ отношеніяхъ человкъ замчательный. Начать съ того, что онъ кандидатъ университета, всесторонне образованный человкъ, знаетъ три европейскихъ языка, сотрудникъ педагогическихъ журналовъ, знатокъ русской и иностранной литературы. Я люблю его за смлый и свтлый умъ, за кротость и незлобивость характера, за честность и прямоту убжденій… Способностей онъ необыкновенныхъ, трудолюбія необычайнаго и, кажется, могъ бы пойти далеко, а между тмъ посмотри, какъ онъ жалокъ, забитъ, робокъ и бденъ… Онъ неудачникъ. Прежде былъ преподавателемъ гимназіи, но оттуда бжалъ и сдлался народнымъ учителемъ. Педагогъ онъ, въ самомъ дл, замчательный, но этого почему-то никто не цнитъ. У инспекціи онъ на плохомъ счету, товарищи его не любятъ, можетъ быть, за его превосходство… Къ своему длу онъ привязанъ до обожанія… У него семья: жена, теща и трое дтей. Живутъ они бдно, переколачиваются кое-какъ, а впереди новая, почти неразршимая задача: надо дтей учить… Такъ-то, Николай Иванычъ. Вечеръ, однако, чудесный, пойдемъ за городъ.

— Идемъ, идемъ,— согласился Николай Ивановичъ, хотя его тянуло въ городской садъ, гд сегодня было гулянье, и откуда доносился гулъ турецкаго барабана и звукъ мдной трубы.

Пройдя нсколько улицъ и миновавъ городской пустырь, поросшій цлымъ лсомъ высокой крапивы, они очутились среди чистаго поля. Городъ съ куполами и крестами церквей темными силуэтами отчетливо рисовался на багряномъ фон догоравшей зари. Надъ нимъ отъ горизонта поднималось облако, пронизанное, словно напоенное багровымъ свтомъ заката. Въ противоположной сторон, куда они шли, все было смутно, неясно, тихо и задумчиво спокойно. Какъ скатерть, ровное поле тонуло въ сумеркахъ, сливаясь съ далекими уснувшими горами. Надъ ркой и въ лощинахъ, какъ зми, ползли легкія волны тумана.

Они долго шли молча, осторожно ступая по пыльной, мягкой дорог, полные неясныхъ думъ и ощущеній.

— Взгляни, какъ тихо и спокойно вонъ тамъ, вдали, точно уснуло все и давнымъ давно спитъ, — заговорилъ Чагинъ какимъ-то страннымъ голосомъ:— и, однако, въ этомъ спокойствіи есть что-то волнующее и тревожное, какъ будто тамъ, за туманнымъ горизонтомъ, за предлами нашего зрнія скрывается какая-то цль, разршеніе нашихъ стремленій.

Слова Чагина страннымъ образомъ сливались съ далекимъ сумракомъ горъ, съ рчной сыростью, ароматомъ луговъ и запахомъ дорожной пыли и казались Николаю Ивановичу полными глубокаго и таинственнаго смысла. Въ сумеркахъ онъ не видлъ его лица, даже не могъ припомнить его въ эту минуту, и ему казалось, что идетъ подл него и говоритъ съ нимъ какой-то совершенно неизвстный ему человкъ, который, можетъ быть, все знаетъ, все можетъ понять и разъяснить.

— Гляжу я вотъ такъ иногда,— продолжалъ Чагинъ,— и кажется мн, что я уже долго-долго живу на свт, отъ вчности, отъ начала міра, и буду жить вчно, такъ что весь міръ состарится и одряхлетъ, высохнутъ моря и рки, исчезнетъ всякая растительность на земл, погибнетъ всякая тварь, а я все буду жить и все буду вотъ такъ, какъ теперь, идти впередъ, прямо, туда, въ загадочную даль, въ невдомой цли… Вдь, вотъ какая чепуха иногда лзетъ въ голову!.. Между тмъ пройдетъ всего нсколько лтъ, одинъ мигъ вчности, и насъ уже не будетъ, а все, что мы видимъ, останется по прежнему… И куда мы днемся? Не правда ли, какъ это странно?..

Подошли къ рк и остановились. Николай Ивановичъ легъ на траву и сталъ смотрть на небо, въ которомъ зажигались звзды. Слышно было, какъ въ город лаяли собаки, дребезжали экипажи, доносились обрывки оркестра, гд-то скрипли ворота, гд-то пли псню, въ пол кричалъ корестель, трещали кузнечики въ трав, у берега сонно плескалась рка.

— Какъ подумаешь, сколько въ мір горя, страданій, обидъ, злобы и самой черной неправды, то не врится, чтобы все это прошло безслдно и въ будущемъ не получило возмездія,— опять заговорилъ Чагинъ, очевидно, вслухъ продолжая говорить то, о чемъ думалъ.— А, между тмъ, умретъ Смолинъ, умрутъ неволинскіе мужики, умру я, и слда отъ насъ не останется. Что изъ того, что мы страдали, были обижены, были жестоки или великодушны, ненавидли, любили?… не все ли равно?… Можетъ быть, меня самымъ незатйливымъ образомъ приведутъ къ одному знаменателю, мужики ничего не добьются и останутся въ вчной кабал, Смолинъ подъ судъ попадетъ и будетъ наказанъ, а можетъ быть сухъ изъ воды выйдетъ и до конца жизни будетъ благоденствовать…. Но, вдь, и онъ, и мужики — вс мы умремъ, такъ не все ли равно? Въ сущности, разв не вс мы одинаково несчастны? изъ-за чего жъ мы хлопочемъ? изъ-за чего хлопочу я? изъ жалости къ мужикамъ? изъ ненависти къ Смолину? Право же, мужиковъ ужъ вовсе не такъ жаль, а къ Смолину я не питаю ненависти…. Изъ-за чего же?…

— Да, да,— не слушая, разсянно отвчалъ Николай Ивановичъ. Онъ думалъ о томъ, что хорошо бы навсегда сохранить въ себ всю полноту возвышеннаго настроенія сегодняшней ночи, никогда не томиться скукой, не впадать въ уныніе, не бояться людей, страданій и смерти, всегда сознавать себя чистымъ и правымъ.

— Это живое, божественное, творческое начало,— говорилъ между тмъ Чагинъ: — оно изъ бездны мертвой матеріи влечетъ насъ къ свту, къ источнику жизни, къ истин, къ идеалу, къ высшимъ предламъ. И можетъ быть, когда-нибудь наука откроетъ, что, только благодаря этой живой нематеріальной сил, совершается прогрессъ всего живущаго.

— Да, да,— сказалъ Николай Ивановичъ, хотя всегда думалъ иначе.

— И, только слдуя велніямъ этого божественнаго начала, человкъ можетъ жить и врить въ торжество правды, въ грядущее счастіе человчества.

— Да, да,— съ чувствомъ поддакивалъ Николай Ивановичъ, и будущее счастіе человчества рисовалось ему въ вид потухающей зари, за которою горитъ ослпительно яркое солнце. Онъ слъ и, обхвативъ руками колни, спросилъ Чагина:

— Скажи, пожалуйста, считаешь ли ты меня порядочнымъ человкомъ?

— Что такое?— переспросилъ Чагинъ съ недоумніемъ.

— Нтъ, въ самомъ дл? Мн кажется иногда, что ты меня презираешь.

— Ну, вотъ еще! за что же?

— Да такъ вообще…. за все….

— Что за глупости!

— Нтъ, право:..

— Видишь ли…. Ты хорошій человкъ, но ты слишкомъ податливъ, безхарактеренъ, а главное — слишкомъ лнивъ…. Но откуда ты взялъ, что я тебя презираю?… Какія глупости!… Ты лнивъ, какъ сто лнтяевъ, ты бьешь баклуши уже второй годъ. Вдь это врно?

— Ну, хорошо, ну, можетъ быть… Но что же длать?

— Какъ что длать? Дла непочатый уголъ, была бы охота. Ты человкъ образованный, обезпеченный, теб ли бить баклуши? А, вдь, ты даже и по служб ровнехонько ничего не длаешь…. Ты любишь разсуждать о превыспреннихъ матеріяхъ, мечтать о праведной жизни, а въ сущности тебя тянетъ къ буфету, къ женщинамъ, къ праздности, къ увеселеніямъ, къ легкой и безпечальной жизни…. Не правда ли?

— Да, да.. Чортъ его знаетъ! дйствительно,— согласился Николай Ивановичъ, хотя въ глубин души почувствовалъ обиду.

— Какъ вс лнтяи, ты можешь работать только по нужд, изъ-подъ палки, вотъ почему теб кажется, что нечего длать. Дла тьма, а длателей мало.

— Да, да, конечно,— пробормоталъ Николай Ивановичъ, но обидлся еще боле.

— Можетъ случиться, наконецъ, что ты незамтно очутишься въ стан ликующихъ, праздно болтающихъ

— Обагряющихъ руки въ крови?… Ну, это ужъ ты напрасно, другъ, ей-богу, напрасно,— проговорилъ Николай Ивановичъ, и въ голос его слышалась обида и слезы.

Чагинъ слъ рядомъ съ нимъ и взялъ его руку.

— Прости, голубчикъ,— проговорилъ онъ сердечно: — ей-богу, я не хотлъ тебя обидть…. Я сталъ раздражителенъ и несправедливъ… Я хотлъ только пожурить тебя за лность и разгильдяйство…. Ну, не сердись, не сердись.

— Помилуй, нисколько…. Ты, можетъ быть, и правъ, да, ты можетъ быть, и правъ,— съ горечью произнесъ Николай Ивановичъ.

— Все это вздоръ! Возьми себя въ руки, займись вплотную чмъ-нибудь, а то, еще лучше, узжай изъ этой поганой ямы.

— И уду, непремнно уду….

‘Да, онъ правъ, онъ правъ’ думалъ Николай Ивановичъ, возвращаясь домой, но откуда-то изъ глубины души поднималось негодующее чувство противъ Чагина, и тогда онъ говорилъ про себя: ‘Но какое право иметъ онъ поучать меня, какъ мальчишку? кто далъ ему это право?… И какой учительскій тонъ! какая увренность въ своей собственной непогршимости!… У всякаго есть свои недостатки, есть они у меня, есть и у него…. Дружба, дружба…. хороша дружба!… Въ конц концовъ это не дружба, а чортъ знаетъ что!…’ Но черезъ минуту онъ опять говорилъ себ: ‘Да, но онъ правъ: я лнивъ, слабъ, неустойчивъ, а главное — я трусъ…. онъ еще не знаетъ этого, но я трусъ…. Да, да, это врно, все это врно…’

Остановившись передъ домомъ своей квартиры, который угрюмо и непривтливо смотрлъ на него темными неосвщенными окнами, онъ почувствовалъ на сердц такую жуткую пустоту, что, постоявъ въ нершительности съ полминуты, поворотилъ назадъ и направился въ городской садъ, который представлялся ему единственнымъ мстомъ, гд онъ могъ бы разсять тоску и найти развлеченіе.

Въ саду уже было темно и пусто. Фонари догорли, музыка умолкла, публика разбрелась по домамъ, только въ темныхъ аллеяхъ уныло бродили, какъ тни, одинокія женскія фигуры, да изъ отдльныхъ кабинетовъ вырывались иногда взрывы грубаго, пьянаго смха. Шатаясь, прошелъ мимо Николая Ивановича пьяный фабричный мастеровой, тяжело ступая нетвердыми шагами, и обдалъ его запахомъ перегорлаго пива и водки. Николай Ивановичъ остановился, постоялъ нсколько минутъ, посмотрлъ въ темноту древесной поросли, на темно-синее небо съ мерцавшими звздами, и ему захотлось плакать. Онъ прислъ на скамью и долго сидлъ, опустивъ голову. Темная женская фигура прошлась мимо него вэадъ и впередъ и сла поодаль на ту же скамейку.

— Одолжите, будьте добры, господинъ, папироску, — сказала она.

Николай Ивановичъ ничего не отвтилъ. Женщина пересла съ нимъ рядомъ.

— Одолжите папироску,— повторила она, наклоняясь къ нему. На него пахнуло запахомъ пива. Онъ неохотно досталъ и брезгливо подалъ ей портсигаръ. Пока она закуривала, Николай Ивановичъ при свт вспыхнувшей спички разсмотрлъ, что она молода и красива.

— Зачмъ вы такъ смотрите?— жеманясь, проговорила она и вдругъ засмялась. Этотъ смхъ, въ которомъ звучало что-то цинически-неразумное, не понравился Николаю Ивановичу, и онъ съ отвращеніемъ отвернулся.

‘Какое это, должно быть, ужасное, темное существованіе,— подумалъ онъ,— а вдь и она для чего-то живетъ, цнитъ жизнь, находитъ возможнымъ жить’.

— Какой нелюбезный мужчина!.. Вамъ, должно быть, скучно однимъ?— опять заговорила двица.— Я всегда скучаю одна. Я люблю, когда весело, и ужасно скучаю, когда нтъ кавалеровъ.

Николай Ивановичъ молчалъ. Онъ зналъ, что ему надо встать и уйти, но почему-то остался на мст.

— О чемъ вы думаете?— спросила двица.

— О васъ.

— Ахъ, какая неправда! ни за что не поврю.

— Я думаю о вашей жизни: она должна быть ужасна…

— Ахъ, нтъ!.. вы не подумайте… вы очень обо мн ошибаетесь… Я швея и занимаюсь работой.

— Такъ проводить васъ?— минутъ двадцать спустя спрашивалъ Николай Ивановичъ.

— Что жъ, проводите,— отвчала она.

Когда, возвращаясь домой, Николай Ивановичъ шелъ черезъ пустынную площадь, справа надъ горизонтомъ поднималась громадная, зловще-багровая луна, и, глядя на нее, онъ думалъ о томъ, что онъ погибъ, что ему нтъ спасенія, и что на свт все мрачно, страшно и полно загадочной неизвстности.

Смолинъ, получивъ вечеромъ какую-то телеграмму, въ ту же ночь, сильно встревоженный, ухалъ въ губернскій городъ. Ходили темные слухи, что положеніе его пошатнулось, что ему грозитъ отставка, что, узжая, онъ взялъ съ собою вс наличныя деньги и что его едва ли не отдадутъ подъ судъ, Зловщимъ признакомъ было и то обстоятельство, что Красногорскій уже второй день здилъ по городу и ругательски ругалъ Смолина. Онъ длалъ таинственные намеки на какую-то ревизію, на какой-то запросъ изъ Петербурга, но прямо не говорилъ ничего. Слушая его, одни явно злорадствовали, другіе втайн трепетали.

На третій день посл отъзда мужа Марья Ивановна отправила Николаю Ивановичу записку слдующаго содержанія: ‘Милый! ради Бога, зайди на полчасика. Видться необходимо’. Прочитавъ записку, Николай Ивановичъ съ минуту въ сильномъ волненіи ходилъ по комнат, потомъ слъ къ столу, изорвалъ нсколько листовъ почтовой бумаги и, наконецъ, остановился на слдующей редакціи отвта: ‘Многоуважаемая Марья Ивановна! весьма сожалю, что былъ непростительно грубъ, несправедливъ и жестокъ съ Вами, но исполнить Ваше желаніе не могу, такъ какъ, посл извстнаго Вамъ случая, ршилъ вообще не бывать въ вашемъ дом. Съ почтеніемъ Николай Толмачевъ’

Черезъ полчаса пришла другая записки: ‘Въ четыре часа дня буду ждать Васъ въ городскомъ саду, наверху высокой бесдки. Приходите непремнно’.

— Ну, хорошо,— сказалъ посланному Николай Ивановичъ: — передай барын, что хорошо.

— Это на счетъ чего?— переспросилъ тотъ.

— А на счетъ того, что ты дуракъ!— внезапно разсердившись. закричалъ Николай Ивановичъ.— Какъ теб сказано, такъ и передай.

Посланный въ недоумніи удалился.

Около четырехъ часовъ дня Николай Ивановичъ взбирался наверхъ высокой бесдки. Садъ былъ совершенно пустъ. Солнце нестерпимо ярко свтило. Въ воздух сгущался влажный, томительный зной. На краю неба виднлись смутныя громады темно-синихъ и темно-фіолетовыхъ тучъ. Огромный, старинный городской садъ былъ виденъ съ бесдки, какъ на ладони, за нимъ съ одной стороны разстилался городъ, съ другой — пустынная площадь, рка, городской выгонъ и лсъ. На фон чернющихъ тучъ сверкало вдали блое зданіе пересыльнаго замка, и больно рзали глаза освщенныя солнцемъ деревянныя крыши домовъ. Глухо, точно подъ землей, пророкоталъ громъ, сверкнула молнія, откуда-то тянуло холодомъ и сыростью, какъ изъ погреба. Ярко освщенныя горы, лсъ и луга за ркой потемнли и стали такими же синими, какъ и нависшія надъ ними тучи. Надвигалась гроза. Вихремъ закрутилась пыль по дорог, поднимаясь къ небу блыми струйками, деревья дрогнули и покачнулись, словно встревоженные, зашептались кусты, загудли сосны. Потомъ опять стало такъ тихо, что деревья сверху до низу казались окаменвшими.

Николай Ивановичъ жадно смотрлъ въ ту сторону, откуда шла гроза, испытывая странное чувство восторженнаго ожиданія. Ему казалось, что, разразившись, гроза стряхнетъ съ него душевную хмару, обновитъ его духъ, укрпитъ силы, просвтитъ разумъ, освжитъ потускнвшія чувства. На ступени бесдки тяжело упало нсколько крупныхъ капель дождя. Въ алле между кустами акацій показалась Марья Ивановна.

‘А все-таки, какая она хорошенькая!’ — подумалъ Николай Ивановичъ, любуясь ея легкой и граціозный фигурой.

Марья Ивановна поспшно взбжала по лстниц, откинула съ лица вуаль и остановилась, чтобы перевести духъ.

— Ахъ, вы уже здсь! Здравствуйте,— сказала она порывисто.— Благодарю, что пришли.

Николай Ивановичъ почтительно и холодно поздоровался. Замтивъ, что она поблднла и похудла, что глаза ея стали еще больше и глядли вдумчиво, серьезно и печально, онъ внутренне насторожился и сталъ еще холодне.

Она растерянно оглянулась кругомъ и подошла къ ршетк. Николай Ивановичъ видлъ, какъ ея рука, слегка вздрагивая, нервно сжимала перчатку.

— Скажите, что мн длать?— глядя внизъ, глухимъ голосомъ спросила она.

Николай Ивановичъ молчалъ.

— Что мн длать? Что мн длать? Научите.

— То-есть что же собственно?..

— Ахъ, Боже мой! какъ вы не понимаете? неужели вы не понимаете?.. Разв возможно теперь оставаться по прежнему?.. Я читала то, что вы говорили… ну, статью этого Чагина… Все тамъ правда, и это ужасно!.. Но что же длать? скажите, что длать?

‘Вонъ о чемъ она — съ недоумніемъ подумалъ Николай Ивановичъ.— Однако что же я ей скажу? что ей длать? что же, въ самомъ дл, ей длать?’

Онъ слегка поблднлъ и, чувствуя, что она смотритъ ему прямо въ глаза, натянуто улыбался.

— Я, право, не знаю, что вамъ сказать…— съ усиліемъ проговорилъ онъ.— Въ такого рода длахъ вообще трудно совтовать… Я положительно затрудняюсь… я, право, не знаю…

— Неужели? но почему? не можетъ быть, чтобъ вы не знали!.. И какъ же такъ? неужели вы ничего не скажете?.. Тогда зачмъ же было говорить? зачмъ упрекать? зачмъ открывать глаза?.. Я, вдь, ничего этого не вдала… то-есть, нтъ… я знала, но не понимала…

— Да, я виноватъ, конечно,— пробормоталъ Николай Ивановичъ, не смя поднять на нее глазъ.

— Нтъ, не то… вы не виноваты… такъ и слдовало… Но это ужасно! я думала, что вы знаете, какъ надо иначе и что длать… Но вы и знаете, только не хотите сказать… Вы думаете, что я не пойму или не съумю? да? вы это думаете?

— Отчасти,— пробормоталъ Николай Ивановичъ.

— Ну, вотъ… Но это все равно, мн надо все знать… я не могу теперь, все равно, не могу… И еслибъ вы знали, какая тоска!.. Видите ли… Петра Петровича я никогда не любила и вышла за него такъ… я не знаю, какъ это случилось… Мн было шестнадцать лтъ, ему сорокъ пять, и онъ былъ тогда еще красивый мужчина… Мы прожили семь лтъ, но я его не любила… Онъ много разъ измнялъ мн, но все же я считала его хорошимъ и добрымъ… Но теперь я узнала, и онъ мн сталъ противенъ… И онъ, дйствительно, ужасный. Когда я прочитала то, о чемъ вы говорили, я пришла къ нему и спросила: правда ли? Онъ сталъ страшенъ, какъ зврь, разорвалъ книгу, закричалъ, затопалъ ногами и кулакомъ съ размаху ударилъ меня по лицу… Я упала и лишилась чувствъ. Посл онъ стоялъ на колняхъ и просилъ прощенія, говорилъ, что все это неправда, проклиналъ Чагина, бранилъ мужиковъ, читалъ мн какіе-то законы… Я ничего не поняла, но не поврила ему, нисколько! я видла, что онъ считаетъ меня за дуру и все вретъ… Теперь у насъ адъ кромшный… Прежде онъ не ревновалъ, теперь ревнуетъ и къ кому? къ Красногорскому. Какія глупости!.. Но я, все равно, убгу, я ршила…

— Куда же?

— А все равно.

Николай Ивановичъ сомнительно покачалъ головой.

— Но какъ вы будете жить?

— А хоть какъ, не все ли равно?

— Ну, однако? вдь, вы не имете собственныхъ средствъ?

— Да, но это все равно. Ну, буду работать, вдь живутъ же люди… Ну, буду поденщицей, учительницей, акушеркой, я не знаю чмъ… ну, тамъ… мало ли…

— Это легко сказать.

— Почему же? Нтъ, се это пустяки, а вотъ теперь, что длать? Говорятъ, мужъ можетъ вернуть жену черезъ полицію? правда ли это?… И, вообще, вы научите меня.

— Это мудреный вопросъ, Марья Ивановна, надо подумать… Пословица говоритъ: семь разъ отмряй, одинъ отржь.

— Но чего же еще думать? Думать ужъ некогда. Вы только скажите… Вы умный и образованный человкъ, научите меня.

— Не знаю, Марья Ивановна. Совтовать, вообще, въ такомъ щекотливомъ, въ такомъ отвтственномъ дл… я не знаю… вы застали меня врасплохъ… По крайней мр, дайте нкоторый срокъ, ну недлю, ну дв… Я подумаю, подумайте и вы, дло не къ спху.

— Да… Ну, хорошо. Но вы подумаете? будете думать? правда? и потомъ скажете мн? да?

— Да, да, непремнно.

— Ну, благодарю васъ. Смотрите, сейчасъ начнется гроза.

Въ самомъ дл, вдругъ стало темно. Солнце, набжавъ на тучу, потухло и скрылось. Облака изъ темно-синихъ стали свинцово-срыми, горы и лсъ слились съ небомъ. Глухой шумъ съ необыкновенною быстротою приближался со стороны лса, рдкій и крупный дождь забарабанилъ по сухой земл, отскакивая и поднимая пыль по дорог. За надвигавшимся ливнемъ постепенно исчезали поля, рка, блое зданіе тюрьмы, городъ съ церквами, дальняя часть сада съ рзными воротами и остроконечной башней. Съ втромъ налетвшій ливень обдалъ холодными брызгами полъ и стны бесдки и съ шумомъ забарабанилъ по крыш и по ступенямъ лстницы. Ярко вспыхнула молнія, и на одинъ мигъ все исчезло въ ея блеск, затмъ съ страшнымъ трескомъ разорвалось на части что-то огромное, и ливень, смолкнувшій на мгновеніе, ударилъ съ новою силой.

— Ахъ!— съ испугомъ вскричала Марья Ивановна и потомъ прибавила:— но я нисколько не боюсь, нисколько!.. Мн такъ весело, такъ весело!..

Николай Ивановичъ увлекъ ее въ глубину бесдки.

— Какъ вы теперь пойдете домой? ноги промочите,— сказалъ онъ, сжимая ея руку.

— Ахъ, какіе пустяки!.. Но какъ хорошо! прелесть! Я такъ люблю грозу…

Подобравъ платье и прижавшись въ уголъ, съ каплями дождя на волосахъ и рсницахъ, съ наивнымъ и восторженнымъ взглядомъ, она казалась прелестною маленькою двочкой, и Николай Ивановичъ не узнавалъ ее.

— Вы меня не любите, Николай Иванычъ?— спросила она, съ боку заглядывая ему въ лицо:— да? нисколько?

Онъ также съ боку посмотрлъ въ ея ясные, улыбающіеся глаза, смотрвшіе на него съ выраженіемъ наивной увренности, что онъ не можетъ ее не любить, и почувствовалъ, что въ это мгновеніе онъ можетъ сказать всю правду.

— Я отвчу вамъ съ полной откровенностью,— началъ онъ, ласково улыбаясь, хотя руки у него слегка дрожали: — вы мн очень нравитесь, потому что вы прелестная, обворожительная женщина, но я васъ не люблю.

— Милый, милый,— проговорила она какъ бы про себя, нжно и ласково глядя ему прямо въ глаза:— а я васъ люблю… Что такое любить? Это значитъ быть какъ можно ближе къ тому человку, смотрть ему въ глаза и радоваться, что онъ тутъ, съ тобою, скучать безъ него и томиться… Не правда ли?.. А я безъ васъ такъ скучаю… Съ Петромъ Петровичемъ мн всегда было тяжело, и я бывала рада, когда онъ узжалъ… я не любила его… а васъ я люблю, люблю…

Глаза ея загорлись страстью, и Николай Ивановичъ потупился.

— Милый, приходите сегодня вечеромъ.

— Куда?

— Въ нашъ садъ.

Николай Ивановичъ молчалъ.

— Придете? да?

— Это не возможно, марья Ивановна,— наконецъ, проговорилъ онъ съ усиліемъ:— я не могу… это нельзя… это нехорошо…

— Ахъ, Боже мой! не все ли равно! почему нехорошо? почему нельзя? не все ли равно?

‘Въ самомъ дл, не все ли равно?’ подумалъ Николай Ивановичъ.

— Нтъ, Марья Ивановна… это невозможно, это ни къ нему не поведетъ… ци къ чему хорошему…

— Милый, милый,— какъ пьяная, твердила она:— неужели не придете?… Нтъ, вы придете…. Я буду всю ночь до утра ждать васъ…

— Смотрите, какъ быстро прошелъ дождь,— неестественно спокойнымъ голосомъ сказалъ Николай Ивановичъ, отходя къ периламъ: — посмотрите, тамъ уже солнце, видите — тамъ, за горами…. И какъ красиво!…

— Да, да,— разсянно отвчала Марья Ивановна.— Я знаю, почему вы не хотите придти: потому что поссорились съ мужемъ и дали слово не бывать въ нашемъ дом? поэтому?

— Да, конечно.

— Но, вдь, вы будете у меня, въ моемъ дом и даже не въ дом, а въ саду.

— Я думаю, что вашего тамъ ничего нтъ.

— Ну да… это правда…

— И потому еще, что вы чужая жена… и все это сопряжено съ обманомъ…

Онъ хотлъ было прибавить: ‘и потому еще, что я не люблю васъ’, но, взглянувъ на ея лицо, вдругъ сдлавшееся блднымъ, утомленнымъ и печальнымъ, удержался.

— Ну, все равно… я все-таки буду ждать васъ, буду думать, что вы придете…. Ахъ, какая тоска, какая тоска, еслибъ вы знали!… И жить такъ страшно…

И, облокотившись о край ршетки, она стала смотрть вдаль, гд снова показалась синева яснаго неба и сверкали солнцемъ освщенныя горы.

Въ тотъ же день, часовъ въ одиннадцать вечера Николай Ивановичъ подходилъ къ дому Смолина и думалъ: ‘зачмъ я иду? Какъ это глупо! Сказалъ, что не буду и все-таки иду…. Какая глупость, какая глупость!..’

Передъ калиткой онъ остановился и прислушался. Кругомъ все было тихо. Гд-то лаяли собаки, далеко за ркой звенлъ колокольчикъ. Николаю Ивановичу стало невыразимо грустно, захотлось вернуться и пойти туда, на просторъ, гд въ сонномъ безмолвіи разстилались луга и гд одиноко звенлъ колокольчикъ, и тамъ, среди тишины, въ сумеркахъ ночи углубиться въ себя, подумать о чемъ-то задушевномъ, неотложно необходимомъ и значительномъ, но по какому-то странному перечащему себ чувству онъ вмсто того отворилъ калитку и вошелъ въ садъ. Съ тоскливымъ чувствомъ, которое отравляло всю прелесть предстоящаго свиданія, машинально прошелъ онъ до конца сада и какъ-то тупо и безучастно отнесся къ тому, что Марьи Ивановны нигд не оказалось. Онъ посидлъ на скамь, заглянулъ въ старую бесдку, откуда пахнуло на него запахомъ гнили и гулко отдались звуки его осторожныхъ шаговъ… Марьи Ивановны нигд не было. Онъ крадучись пробрался къ террас. Въ дом было темно, и онъ казался необитаемымъ. ‘Не пришла… Что же, можетъ быть, это и лучше’, подумалъ Николай Ивановичъ и направился къ выходу. Онъ уже подходилъ къ калитк, какъ кто-то схватилъ его за руку. Онъ вздрогнулъ и отстранился, но тотчасъ же успокоился, узнавъ Марью Ивановну. Она задыхалась отъ быстрой ходьбы и отъ волненія.

— Едва нашла тебя…. Я видла, какъ ты прошелъ…. то-есть, я догадалась…— заговорила она прерывающимся шепотомъ.— Я такъ боялась… я уврена была, что ты придешь…. Знаешь, онъ пріхалъ… вечеромъ часовъ въ семь…. Я никакъ не ожидала…. Я разъ десять выбгала въ садъ, и теперь на одну минуту…. Онъ не спитъ и что-то пишетъ…. Пріхалъ вдругъ, такъ неожидано…. Должно быть, что-то случилось: онъ на себя непохожъ и очень встревоженъ…. Какъ пріхалъ, послалъ за исправникомъ, и они заперлись…. Онъ страшно кричалъ, а тотъ въ чемъ-то оправдывался…. Потомъ говорили тихо… Потомъ Петръ Петровичъ опять кричалъ и бранился, а исправникъ говорилъ жалобнымъ голосомъ и просилъ пожалть дтей…. Они что-то затваютъ… я не знаю что, но, кажется, что-то на счетъ Чагина…. Ахъ, какъ страшно!… Мн кажется теперь, что я въ вертеп разбойниковъ, и они меня убьютъ…. Какъ я раньше не видла, что это за люди?.. Ужасно, ужасно!… Ты предупреди Чагина…

— О чемъ?

— Я, право, не знаю… но вообще… Видишь ли… я такая безтолковая… я слышала часть разговора… Я не знаю… но я поняла, что мужъ давалъ большую взятку этому… секретарю или какъ его… кажется, начальнику канцеляріи… этому извстному Андрееву, которому вс чиновники платятъ… ну, ты знаешь, кому… и онъ не взялъ, и это, кажется, очень нехорошо… Исправникъ говоритъ: надо выходить въ отставку, а мужъ говоритъ: если въ отставку, то вс мы пропали… Ну, а потомъ и о Чагин…. Этотъ Андреевъ научилъ его что-то сдлать… я не разслышала — чего, или не поняла… Но что они могутъ съ нимъ сдлать? какъ выдумаете?.. Мн почему-то за него страшно…

— Не знаю, думаю, что ничего особеннаго…. Но Чагина, вдь, не запугаешь, онъ ничего не боится…

— Да, да… это хорошо — ничего не бояться… это главное… Милый! а мн такъ страшно, такъ трудно и, кажется, я съ ума сойду… Мн страшно все, все… и, главное, такая скука, такая скука!…

Не столько въ словахъ, сколько въ ея голос звучала, въ самомъ дл, такая тоска, что у Николая Ивановича сжалось сердце, и онъ въ первый разъ увидлъ въ ней человка, могущаго серьезно страдать и нуждаться въ помощи и сочувствіи другихъ людей.

— Не бойтесь ничего, Марья Ивановна,— сказалъ онъ ласково:— можетъ быть, все обойдется…. Что-нибудь придумаемъ…. Я посовтуюсь съ Чагинымъ, онъ умный человкъ..

— Да, да, поговорите съ нимъ…

Послышалось, какъ отворилась стеклянная дверь, и на террас показалась неуклюжая фигура Смолина.

— Сссс…. прощай… Онъ меня ищетъ… Благодарю тебя за все, за все… Прощай….

— Маша!— послышался голосъ Петра Петровича.

И Марья Ивановна неслышно скользнула въ кусты.

— Гд ты шляешься?— говорилъ Петръ Петровичъ сердито.

Николай Ивановичъ видлъ, какъ Марья Ивановна молча прошла по террас и какъ за нею послдовалъ мужъ, хлопнувъ дверью. Николай Ивановичъ постоялъ съ минуту, вздохнулъ и осторожно вышелъ изъ сада.

XI.

Щурясь отъ косыхъ встрчныхъ лучей заходившаго солнца, Николай Ивановичъ садился въ повозку. Захаръ Ивановичъ въ халат и туфляхъ стоялъ на крыльц, попыхивалъ папироской и, также щурясь отъ солнца, говорилъ:

— Славная погода… Ничего не позабыли? все взяли?

— Кажется, все.

— То-то, смотрите. Ну, гладкой дорожкой!

Ямщикъ подобралъ подъ себя какую-то рухлядь, которою разсчитывалъ укрыться на обратномъ пути отъ ночного холода, и, нахлобучивъ шапку, спросилъ:

— Готово, что-ли?

— Трогай!

— Ну, съ Богомъ!— проговорилъ Захаръ Ивановичъ, сдлавъ серьезное и озабоченное лицо.— Въ Воздвиженк будете?

Телжка тронулась. Николай Ивановичъ мотнулъ головой и, обернувшись, отвтилъ:

— Буду.

— Карлу Карлычу кланяйтесь! пріятелю! непремнно!— кричалъ въ догонку Захаръ Ивановичъ.

— Какому такому?

— Ну этому…. нмцу… какъ его…. однимъ словомъ, Рукавицынскому управляющему…

— Ну, ладно… какому-то тамъ чорту иванычу…— проворчалъ про себя Николай Ивановичъ, усаживаясь плотне и протягивая ноги.

Былъ праздникъ, и навстрчу попадались гуляющіе горожане, разодтые и веселые. Глядя на нихъ, Николай Ивановичъ испытывалъ чувство нкоторой зависти и вмст съ тмъ тотъ родъ наслажденія, какое испытываетъ занятой человкъ при вид шелопаевъ и праздношатающихся. Миновали клубъ, общественный садъ, театръ, у котораго толпился народъ, прохали заставу, солдатскую слободку, заводскую часть города, и впереди раскинулся трактъ, прямой, какъ стрла, усаженный по сторонамъ березовыми аллеями. Припоминая, что сегодня въ театр идетъ оперетка ‘Корневильскіе колокола’, что въ саду дается блестящее магическое представленіе, что у Половодовыхъ вечеринка, на которую онъ былъ приглашенъ, Николай Ивановичъ чрезвычайно живо представлялъ себ все это и думалъ: ‘А ну ихъ къ чорту!’, подразумвая подъ этимъ и оперетку, и магическое представленіе, и всхъ гостей, какіе будутъ у Половодовыхъ.

Марью Ивановну онъ ни разу не вспомнилъ, можетъ быть, потому, что съ воспоминаніемъ о ней соединялось для него что-то тягостное и гнетущее. Страхъ за ея судьбу, стыдъ за свою душевную дряблость и мысль, что онъ является единственной ея надеждой, отравляла въ послдніе дни все его существованіе. ‘Однако, что могъ бы я для нея сдлать?— думалъ онъ:— какой дать совтъ, если дло идетъ только о совт? Сказать: выкинь дурь изъ головы, покорись и останься тмъ, чмъ была до сихъ поръ — было бы слишкомъ подло, посовтовать бросить мужа и начать новую жизнь — значитъ принять на себя большую отвтственность, навязать себ обузу и кром того, навлечь массу непріятностей. Отказаться отъ всякой помощи, отъ всякаго участія и совта было бы слишкомъ жестоко и безчеловчно’… Положеніе его представлялось ему безвыходнымъ, и потому онъ очень обрадовался пришедшей ему мысли похать по узду, гд, какъ онъ думалъ, накопилась у него масса неисполненныхъ длъ. Онъ сразу ожилъ, повеселлъ, выбросилъ изъ головы тягостныя размышленія и собрался въ дорогу.

Колокольчикъ заливался протяжнымъ звономъ. Солнце клонилось къ закату, по земл тянулись длинныя тни, вершины березъ горли пурпуровымъ золотомъ. Пыльная дорога уходила вдаль и пропадала въ долин. Николаю Ивановичу казалось, что она уноситъ его въ невдомую страну, гд все незнакомо и чуждо, и какъ всегда, отрываясь отъ насиженнаго мста, ему становилось немного тоскливо и жутко. Мысли его все продолжали вертться около городскихъ увеселеній. Онъ отчетливо сознавалъ, что, какъ ни пуста хорошенькая Лидочка Половодова, какъ ни безобразна подвыпившая компанія, забавляющаяся въ клуб фокусами профессора магіи, какъ ни безсмысленно веселье на вечеринкахъ, какъ ни плоски опереточныя остроты, однако во всемъ этомъ было для него что-то милое, близкое, знакомое и родное, а деревня, куда онъ халъ, съ ея тяжелымъ трудомъ, тусклымъ и унылымъ существованіемъ, заключала въ себ что-то чуждое, скучное, мрачное и угрюмое. Тмъ не мене онъ искренно полагалъ, что презираетъ городскую жизнь и всей душой тяготетъ къ деревн, чтитъ святость мужицкаго труда, ‘правду деревенскихъ устоевъ’ и красоту ея нравственныхъ идеаловъ.

На третьей верст свернули на проселокъ, и телжка мягко и плавно покатилась по извилистой дорожк межъ зеленыхъ кустовъ ивняка. Солнце, какъ расплавленное золото, опустилось за гребень горъ, и долго надъ тмъ мстомъ, куда оно погрузилось, оставалось малиновое сіяніе. На противоположной сторон неба поднялся надъ полями круглый мсяцъ, блдный, похожій на кусокъ серебряной амальгамы, на немъ явственно видны были срыя пятна, точно амальгама мстами сносилась и полиняла, отчего онъ до странности казался похожимъ на искаженное человческое, лицо, съ кривою улыбкой и прищуреннымъ глазомъ, какъ изображаютъ его на каррикатурахъ.

Впереди показалось красное облако пыли. Изъ него навстрчу, безпорядочно перегоняя другъ друга, мчалось нсколько крестьянскихъ телгъ, на нихъ грудой, какъ попало, громоздились пьяные мужики и бабы. Они горланили псни и неистово жестикулировали, замтивъ Николая Ивановича, вс подались впередъ, простирая къ нему руки, точно хотли выскочить и закричали что-то нестройнымъ хоромъ. Николай Ивановичъ усплъ разглядть старуху, которая, обнявъ за шею молодого парня, съ изступленнымъ видомъ кричала, должно быть, пла псню, мужикъ безъ шапки, съ взлохмаченной головой и разорваннымъ воротомъ отчаянно нахлестывалъ лошадь. Съ гикомъ и шумомъ промчались они мимо и скрылись въ облак пыли за поворотомъ дороги. На смну имъ изъ-за лса мчались еще телги съ такимъ же пьянымъ, кричащимъ и восторженно изступленнымъ народомъ. Черезъ полверсты попалась опрокинутая посреди дороги телга безъ передковъ. Надъ ней стояли два мужика и задумчиво разсматривали, сломанное колесо. Третій съ окровавленнымъ лицомъ, съ спутанными, слипшимися отъ крови волосами лежалъ поперегъ дороги, тщетно пытаясь подняться. Въ сторон, подл канавы сидли рядышкомъ бабы и пронзительно голосили псню.

— Помочь сегодня у Пастуховскаго попа,— сказалъ ямщикъ, радостно улыбаясь.— Ишь какъ угостились!.. И здоровъ же только Пастуховой попъ угощать!..

Въ хвост прослдовала телга съ крестьянскими ребятишками. На нихъ весело было смотрть. Обнявшись и свсивъ съ телги босыя ноги, оживленно блестя глазенками, они звонкими голосами выкрикивали какую-то псню, очевидно, подражая взрослымъ. Одинъ изъ подростковъ стоялъ на ногахъ и концами возжей настегивалъ лошадь, но она плохо его слушалась и не прибавляла рыси.

— Смотри-ка, и ребята туда же, ахъ, въ ротъ имъ пирога съ малиной!.. Ну, веселая, надо быть, помочь!.. Когда человкъ по сту бываетъ, а когда и бол,— продолжалъ ямщикъ, все такъ-же радостно улыбаясь.— Весельство, братецъ ты мой!.. Это прохали Чухаревскіе мужики, они всегда ран другихъ… Веселая помочь!.. Каждый годъ ужъ безпремнно одинъ или двое зальются до смерти…

— Неужели?

— Врное слово. У попа насчетъ водки слобода. Иной постарается черезъ силу и помретъ отъ этого. Теперича тамъ стонъ стономъ… проваландаются до утра. Который тутъ же и заночуетъ… свалится и спитъ… Раздолье!..

— И попъ пьетъ?

— Нтъ, самъ батько не пьетъ, а все угощаетъ: кланяется, клапяется, благодаритъ—обходительный священникъ!.. Ну, знамо, выпьеть ж самъ для начатія, изъ чести, для божьяго благословенія, a потомъ ужъ только все угощаетъ… Ну, а какъ подвыпьютъ, пожалуй, и угощать не надо: сами припрашиваютъ, только давай… Я былъ однова… Слобода!— прибавилъ онъ сладкимъ голосомъ и погналъ лошадой.

По мр того, какъ потухала заря луна становилась все ярчо и выше. Николай Ивановичъ смотрлъ вдаль, грезилъ о чемъ-то несбыточномъ и, наконецъ, задремалъ. Временами онъ просыпался, кутался въ одяло отъ легкаго ночнаго холода, вдыхалъ въ себя посвжвшій воздухъ вмст съ ароматомъ полей, смотрлъ на небо, думалъ сквозь дремоту: ‘Боже мой! какъ хорошо!’ и опять засыпалъ. Ему снилось, что онъ влюбленъ, что онъ склонился y ногъ чудной, недосягяемо прекрасной женщины, онъ чувствовялъ, какъ сладостно сжималось его сердце отъ страсти и обожанія, какъ хотлось ему уничтожиться, исчезнуть, перестать житъ, и какой-то голосъ плъ слова извстной семинарской серенады: ‘Не разбужу-ль я псней удалою роскошный сонъ красавицы младой?.. Звзда любви, волшебница младая’… Но какой это былъ голосъ и какая чудная псня! Это была не та пошлая серенада съ изношенными словами, которую онъ слыхалъ множество разъ, a совсмъ другая, хотя и слова, и мотивъ были т-же. И вдругъ псня смолкла, стала необычайно тиха, красавица исчезла, и онъ ощутилъ въ сердц страшную пустоту, онъ хотлъ бжать и не могъ, хотлъ зарыдать, но кто-то схватилъ его за плечо и оказалъ грубымъ голосомъ: ‘Айда на фатеру!’

Николай Ивановичъ открылъ глаза. Надъ нимъ было небо. Свтила луна. Была необычайная тишина. Лошади стояли у воротъ поскотины. За воротами, подъ горой въ лунномъ сіяніи виднлась спящая деревня. Подл Николая Ивановича стоялъ ямщикъ и, дотрогиваясь до его плеча, говорилъ:

— Пріхали, баринъ. Куда прикажете: къ ямщику или на фатеру?

— Что такое?— спросилъ Николай Ивановичъ.

— Насилу добудился. Ночевать станете, али какъ? къ ямщику хать, али на фатеру?

— Нтъ, нтъ, ночевать не буду, айда къ ямщику,— сказалъ Николай Ивановичъ, опять укладываясь.

Онъ видлъ, какъ спускались подъ-гору, замтилъ крайнюю освщенную луной избу, которая печально смотрла темными, словно подслповатыми окнами, и снова заснулъ.

Проснулся онъ во двор подъ навсомъ. Ямщикъ перекладывалъ вещи. Николай Ивановичъ долго не могъ понять, гд онъ и что съ нимъ.

— Запрягаютъ?— спросилъ онъ, наконецъ, приходя въ себя.

— Станутъ сейчасъ запрягать.

Николай Ивановичъ вышелъ изъ телжки и закурилъ папироску. Въ темномъ углу, на земл, подъ тулупами лежали какіе-то люди. Двое или трое изъ нихъ не спали и говорили въ полголоса.

— Вотъ я ему и скажи: люди баютъ, говорю, будто ты, Сычъ, колдунъ? съ чертями знаешься?— разсказывалъ кто-то въ темнот.— Ка-акъ онъ дастъ мн по хар!.. Схватилъ я полно, да полномъ его по башк, да бжать. А онъ кричитъ: ‘Трошка говоритъ, айда!’ А лсъ кругомъ, ни души: хоть убей другъ дружку. ‘Давай, говоритъ, Трошка, мириться’.— Давай, говорю. А денегъ у него въ ту пору накоплено было двадцать три рубля. Пришли мы въ деревню. ‘Бги, говорить, волоки штофъ’. Я побгъ, приволокъ штофъ,— выпили. ‘Четверть, говоритъ, волоки’. Значитъ, не беретъ ужъ его вино-то. Ладно. Приволокъ я спирту. Зачали мы вдвоемъ пить да пять день пировали. Деньги вс пропили, одежду пропили и струменть пропили.

— Ого!.. ладно же вы…

— Наконецъ того, тутъ со мной и сдлалось. Лежу это я въ неб, вдругъ въ колокола будто зазвонили, и ровно бы ракета какая взвилась — тррахъ! такъ что изба закачалась. Испугался, вскочилъ смотрю: все ничего, только столъ вверху ногами стоитъ. Кое-какъ доползъ, поставилъ его на ноги да тутъ и заснулъ. Просыпаюсь — темно, лежу на голубц. Смотрю, отворяется дверь, и идутъ пять мужиковъ съ бородами, въ красныхъ рубахахъ, а маленькіе, четверти полторы, не бол, а пятый черный, какъ уголь, и красная сосулька виситъ у него изъ носу, назади хвостъ…

— Готово, баринъ, садитесь,— сказалъ ямщикъ.

‘Чортъ знаетъ, какая чепуха!’ — подумалъ Николай Ивановичъ, усаживаясь въ повозку.

— Трогай!

Опять пыльная, мягкая дорога, лунный свтъ, черныя тни, смутно мерцающая впереди даль и монотонный звонъ колокольчика. Николай Ивановичъ дремалъ, погружаясь въ какія-то хорошія, задушевныя мысли, которыхъ, просыпаясь, не могъ припомнить.

На разсвт пріхали въ село Покровское. Николай Ивановичъ крпко спалъ, и его едва разбудили.

— Что такое? Что такое?— испуганно спрашивалъ онъ, съ усиліемъ раскрывая глаза.

— Пріхали, баринъ. На фатеру, что ли?

— Да, да, пожалуйста,— пробормоталъ Николай Ивановичъ и опять погрузился въ сонъ.

На квартир его снова пришлось будить. Пока переносили вещи, устраивали постель, онъ, звая, безучастно смотрлъ на пыльную дорогу, на траву подъ окномъ покрытую росой, какъ серебромъ, на рчку, въ которой отражались срыя облака и свтло розовое небо, на поля, окутанныя синеватою мглой, въ которой тонули, какъ въ вод, перелски, зеленые бугры и куполъ церкви какого-то села. Въ сторон неподвижно, словно заколдованный, спалъ чей-то садъ. Надъ нимъ растилалась фіолетовая и розовая полоса неба, постепенно переходя въ блдно-желтый, въ прозрачно-зеленоватый и, наконецъ, въ ярко-бирюзовый цвтъ небесной лазури. Надъ этой картиной пробуждающагося дня царила строгая, задумчивая и печальная тишина. Николай Ивановичъ закрылъ окно, раздлся и заснулъ, какъ убитый.

XII.

На слдующій день, повидавшись съ волостнымъ старшиной и писаремъ, Николай Ивановичъ похалъ по деревнямъ для борьбы съ вредными наскомыми. Несмотря на начинавшуюся страду, его везд принимали съ почетомъ, какъ человка, которому дано отъ начальства какое-то небывало замысловатое порученіе, и никто не врилъ, что причиною его прізда могъ быть появившійся на поляхъ червь. Поэтому мужики держались съ нимъ особенно политично и въ разговорахъ на счетъ червя усердно поддакивали. Мры противъ червя ограничивались тмъ, что, наскоро осмотрвъ поврежденныя поля, Николай Ивановичъ длалъ распоряженіе о созыв сельскаго схода и затмъ, волнуясь и спша, довольно невразумительно толковалъ мужикамъ о тхъ средствахъ борьбы съ вредными наскомыми, какія рекомендуются въ учебникахъ энтомологіи.— Стоявшіе впереди мужики неизмнно ему поддакивали, подавая реплики въ род слдующихъ: ‘Само собой… ужъ это какъ есть… на что лучше… стало быть, будемъ стараться какъ-никакъ’…. а задніе стояли въ совершенномъ безмолвіи. Вслдъ затмъ Николай Ивановичъ перекочевывалъ въ другую деревню, гд повторялась та же исторія.

Черезъ нсколько дней Николай Ивановичъ подъзжалъ къ селу Воздвиженскому. Былъ канунъ праздника. Народъ съ пснями возвращался съ поля. Остановившись передъ домомъ, на которомъ была прибита доска съ надписью: ‘Сельскій староста’, Николай Ивановичъ поманилъ къ себ мужика, стоявшаго въ воротахъ подл телги съ сномъ.

— Вы староста?— спросилъ онъ его.

— Мы, мы, надо быть.

— Вотъ что, другъ,— началъ Николай Ивановичъ и остановился: онъ всегда затруднялся рекомендоваться деревенскимъ властямъ.— Видишь ли,— продолжалъ онъ посл нкоторой паузы,— я агрономъ, понимаешь?

— Слушаю-съ,— сказалъ староста.

— Ну, вотъ… Тутъ у васъ на поляхъ червь появился…

— Такъ точно.

— Ну, такъ вотъ на счетъ этого самаго червя… надо будетъ сходъ собрать.

— Слушаю-съ. Когда прикажете?

— Я думаю завтра. Можно?

— Какъ прикажете.

— Ну, такъ вотъ. А теперь мн надо квартиру.

Староста почесалъ въ затылк.

— Фатеру,— проговорилъ онъ въ раздумьи.— Да вотъ разв у Прохора Кувьмича? мужикъ добрый, справный мужикъ. Дв избы у ево.

— Мн все равно.

Большой, тысячный домъ Прохора Кузьмича состоялъ, собственно, изъ двухъ громадныхъ совершенно одинаковыхъ избъ, каждая съ добрую казарму, раздленныхъ широкими темными снями, съ огромными глинобитными печами, широкими палатами, узкими лавками вдоль стнъ, маленькими окнами и низкими дверями. Въ сущности, эти хоромы, аляповато раскрашенныя въ яркіе цвта, были обыкновенной крестьянской избой, только въ увеличенномъ масштаб. Изъ темныхъ, грязныхъ сней, заполненныхъ разнымъ хламомъ, Николай Ивановичъ отворилъ было дверь въ избу направо, но хозяинъ Прохоръ Кузьмичъ поспшно остановилъ его.

— Нтъ, нтъ, пожалуйте сюда,— сказалъ онъ₀ отворяя противоположную дверь:— признаться, тамъ не совсмъ… по хозяйству кое-что… сами знаете, по крестьянству… Милости просимъ.

Въ парадной половин было глухо и душно, затхлый, застоявшійся воздухъ такъ и ударилъ по носу. Видно было, что за все лто окна здсь ни разу не отворялись, изба не провтривалась. На стол, на лавкахъ, по стнамъ лежала пыль толстымъ слоемъ.

— Можно отворить окно?— спросилъ Николай Ивановичъ.

Прохоръ Кузмичъ засуетился.

— Отворить-то? окошечко-то?.. Можно, можно, съ удовольствіемъ… Только, признаться, окна-те у насъ не совсмъ… Который годъ собираюсь шалнеры придлать, да все какъ-то… то да сё… Такъ, гвоздиками приколочены… И шалнеры-те куплены, пожалуй, да вотъ поди ты… Разв раму выставить?

— Ну что-же, хоть раму…

По деревенскимъ обычаямъ, пріемъ почетнаго гостя всегда сопровождается хлопотами и суетой, и эти хлопоты и суета вызываются не столько необходимостью, сколько условнымъ деревенскимъ этикетомъ, такъ какъ хлопотами и суетой отчасти измряется и тотъ почетъ, который желаютъ оказать гостю. Прохора Кузьмича гости застали неожиданно, а потому и суета была сугубая. Онъ кричалъ на бабъ, чтобы скоре шевелились, поминутно выбгалъ въ сни, тамъ опять что-то кричалъ, отдавалъ какія-то распоряженія, кого-то торопилъ и бранился.

— Чтой-то, Господи, вс рты разинули — на вотъ! Скорй шевелитесь!— доносилось изъ сней.

Возвращаясь въ избу, онъ суетливо извинялся за безпорядокъ, говорилъ, что не ждали гостей, и въ то же время помогалъ бабамъ постилать на столъ скатерть, разставлять чашки, выносить изъ избы кринки и разную рухлядь.

— Ужъ извините, не обезсудьте, не готовились,— въ сотый разъ повторялъ онъ.— Надо бы приготовиться… не знали, вишь… Кабы знали… къ намъ, пожалуй что, ничего, хорошіе господа зазжаютъ! когда урядникъ, когда становой, когда исполнительный приставъ… А сегодня вотъ, вишь ты, не прилунилось…

Краснощекая молодуха въ ярко-голубомъ сарафан, тяжело ступая босыми ногами, внесла и поставила на столъ ведерный самоваръ. Окинувъ гостя быстрымъ, исполненнымъ жаднаго любопытства взглядомъ, она потупила глаза и церемонно поклонилась. На стол появились выкрашенные фуксиномъ пряники, кедровые орхи, медъ, топленое молоко, печеныя яйца, сухіе, какъ кость, крендели и свжій пшеничный хлбъ.

Когда услись передъ самоваромъ, въ избу вошли одинъ за другимъ двое молодыхъ парней и молча сли на голубецъ. Повидимому, это были сыновья хозяина. Вслдъ за ними вошелъ посторонній мужикъ въ зипун, помолился на иконы, что-то сказалъ, вздохнулъ и слъ на лавку. Мало-по-малу набралось въ избу человкъ двнадцать мужиковъ. Вс они осторожно входили, молились, кланялись и молча садились на лавку у дверей или на голубецъ, тсня другъ друга. Прохоръ Кузьмичъ подошелъ къ шкафу, на которомъ синею и красною краскою изображены были райскія птицы, досталъ изъ него запыленную бутылку и рюмку изъ зеленаго стекла, которую тщательно обтеръ указательнымъ пальцемъ, и началъ торжественно:

— А ну-ка для перво начатія дла…

— Я водки не пью,— поспшно сказалъ Николай Ивановичъ.

— О?— удивился хозяинъ.— А можетъ быть?

— Нтъ, нтъ.

— Что это! да, вдь, мы не какъ-нибудь… для пріятства… проздравить со свиданіемъ… а?

— Нтъ, нтъ.

— Вотъ оказія! неужто не выпьешь?

— Не пью.

— Передъ чайкомъ-то? а? Пожалуйте.

— Не пью, не пью. Вонъ старосту угощай.

— Обидно намъ будетъ… А ты бы хоть самую малость.

— Право, не пью.

— Чтой-то, Господи!.. Вовсе ты, баринъ, насъ того… Ну, староста, коли такъ…

Староста замахалъ руками.

— Что ты, что ты!— поспшно заговорилъ онъ:— барина угощай, а не насъ. Какъ можно!

Староста, однако, выпилъ. Выпилъ и самъ хозяинъ.

— А, можетъ быть, выкушаете? а? для прилику?— обратился онъ снова къ Николаю Ивановичу.

Николай Ивановичъ махнулъ рукой.

Стали пить чай. Стаканы были поданы грязные, и Николай Ивановичъ съ брезгливымъ чувствомъ наблюдалъ, какъ Прохоръ Кузьмичъ вытиралъ ихъ не совсмъ чистымъ полотенцемъ, снятымъ со стны, гд оно висло, можетъ быть, не одинъ годъ надъ зеркаломъ. Безмолвные зрители у дверей стсняли Николая Ивановича, и онъ, отвернувшись, сталъ смотрть въ окно, выходившее на зеленую площадь. Шагахъ въ двадцати виднлась каменная блая часовня. Она вся была въ тни и только верхушка купола и крестъ ярко блестли на солнц. Влво отъ нея красиво расположился барскій домъ съ террасой и садомъ, не вдалек отъ него — другой съ надписью: ‘Контора’ и огромный дворъ, обнесенный заборомъ.

— Чей это домъ?— спросилъ Николай Ивановичъ.

— Княжой.

— Князя Рукавицына?

— Да, да.

— А кто въ немъ живетъ?

— Управитель Карла Карлычъ.

— Какъ его фамилія?

— Фамиль? А и не знаю: мудрено больно. Ты не знаешь, староста?

Староста подумалъ и сказалъ:

— Не знаю, мудрено, не выговоришь…

— Карлъ Карловичъ Гельцерманъ,— отчетливо произнесъ кто-то изъ безмолвныхъ зрителей. Оглянувшись, Николай Ивановичъ замтилъ худощаваго мужика въ пиджак и въ лаптяхъ, съ испитымъ лицомъ и большими, наглыми глазами.

— Чухонецъ по происхожденію, хотя называетъ себя нмцемъ,— прибавилъ мужикъ, улыбаясь.— А вонъ въ томъ дом, подальше живетъ помощникъ его, господинъ Птуховъ, богатырь Илья Муромецъ саженнаго росту. Кулаки у него что твои пудовыя гири, не одного мужика на всю жизнь изувчилъ.

— Ты пошто здся? теб чего надоть?— сурово обратился къ нему Прохоръ Кузьмичъ.

— А вотъ на барина посмотрть, на господина агронома, какой такой.

— Не мсто теб здсь, проваливай, проваливай.

— Не безпокойся, ночевать не останусь.

— То-то, нечего теб тутъ…

— Сутяга, айда домой, какого ляда, въ самъ дл,— сказалъ староста.

— Ну, погоди, дай съ бариномъ поговорить: баринъ интересуется господиномъ Гельцерманомъ. Позвольте доложить ему о господин Гельцерман.

— Ступай, ступай!

— Ежели баринъ интересуется…

— И безъ тебя разскажутъ.

— Гд вамъ! у васъ и языкъ суконный, да и сути вы не понимаете… Господинъ Гелъцерманъ,— началъ Сутяга, обращаясь къ Николаю Ивановичу,— большой по здшнимъ мстамъ человкъ, потому какъ онъ княжескій управитель: вс власти у него подъ рукой, и отъ всхъ ему почетъ и уваженіе. Потому что его сіятельство, князь Рукавицынъ, извстенъ по всей имперіи. У его сіятельства въ нашей губерніи милліонъ сто тысячъ десятинъ, заводы, фабрики, золотые пріиски… Съ одного Киселевскаго завода князь полмилліона беретъ дивиденду… Вотъ это какой вполн солидный князь, прямо сказать, владтельный… Эдакому, я полагаю, не токмо исправникъ, а и самъ министръ не страшенъ. Самый послдній изъ его лакеевъ у насъ почитается за особу. Я знаю вс эти дла, потому какъ самъ у него двадцать лтъ въ холуяхъ состоялъ, какже-съ! пока совсть не зазрла…

— Прогнали тебя, вотъ и все,— вмшался Прохоръ Кузьмичъ.

— А за что прогнали, знаешь?

— Почемъ я знаю!

— А не знаешь, такъ и молчи. Былъ я и приказчикомъ, и землемромъ, и лсничимъ, много грха на душу принялъ, пилъ человческую кровь вмст съ прочими, а все-таки горжусь, что меня прогнали за правду — вотъ что-съ!.. Вотъ вы, ваше благородіе, червей описываете, а вы бы лучше описали наши порядки и какъ мужики живутъ, какой они надлъ получили, и за что выкупъ платятъ. Гд слыхано по нашей губерніи, чтобы крестьяне меньше пяти десятинъ въ надлъ получили, а у насъ только три, а смряй, такъ и того нту, ей-богу, врное слово!.. Самъ я въ этомъ разбо участвовалъ, знаю-съ… И время же было, о Господи!… раздолье!… Была насъ цлая орава проходимцевъ: повренные, землемры, лсничіе, чертежники… А тутъ еще казенные землемры, мировые посредники… Пьянство, карты, развратъ… Деньгами сорили, какъ щепками, потому что брали и съ князя, и съ крестьянъ… Въ другихъ губерніяхъ посредники были, говорятъ, передовыми людьми, а у насъ… Боже мой! Что длалось, что только длалось — даже страшно, и не расхлебать мужикамъ во вки вчные… Былъ у насъ посредникъ — вотъ они помнятъ — по фамиліи Шляпниковъ… Деньгамъ онъ счету не зналъ, въ одинъ вечеръ проигрывалъ тысячи… Растратилъ казенныя — собрать съ мужиковъ! только и всего. А эти дураки платили, изъ кожи лзли, думали — на пользу, а что тутъ! Ежели старшина подати сдавать пріхалъ, Шляпникову не попадайся — того и гляди отберетъ, особливо если въ деньгахъ нужда, а тамъ другую подать собирай! Вотъ что было! По нашей волости онъ, такимъ манеромъ, двадцать тысячъ оброку растратилъ… Правда, что на этомъ и голову сломалъ: чуть-чуть его подъ судъ не отдали, однако смилостивились и только въ отставку велли подать… И посейчасъ за нашими дураками числится эта недоимка… Пытались и взыскивать не разъ, да взять нечего. Грабилъ, грабилъ, а умеръ нищимъ. Запилъ шибко да такъ и пропалъ,— гд-то пьяный замерзъ въ канав. Вотъ какіе были у насъ посредники… Они-то вотъ и чинили благоустройство. Заводскіе мастеровые, т уперлись, хоть колъ на голов теши: ничему не поврили, не пошли ни на какія сдлки… Крпокъ заводскій народъ, не чета нашимъ вахлакамъ… Помнишь, дядя Данило, какъ тебя лупцевали? Сначала тебя, потомъ Ваську Гусева, а какъ дошли до Коршуна, упали вс на колни и закричали: ‘Согласны, согласны’… Пуще всего испугались, что розогъ припасено было десять возовъ. Чай, не забылъ, дядя Данило?

— Гд забыть! на телег безъ памяти увезли,— улыбаясь, отозвался съ голубца благообразнаго вида сдовласый старикъ.

— Да, братъ, драли — не рпу сяли!… И къ чему, какъ подумаешь, было все это тиранство — не понимаю. Разорили мужиковъ, однако и князь богаче не сталъ. Одному чухонцу польза, а польза ему большая… Князь-то, я думаю, даже и не знаетъ совсмъ, что есть у него такое имніе, называемое Воздвиженка, потому что онъ живетъ заграницей, длами вовсе не занимается, ни разу въ свои владнія не заглядывалъ… А помните, ребята, какъ ходоковъ къ нему въ Петербургъ посылали? Ну-ка, разскажи, Петръ Спиридонычъ.

— Ну! Чего тамъ…

— Зачмъ ходоковъ посылали?— спросилъ Николай Ивановичъ.

— Жаловаться. Услышали, что князь въ Петербургъ пріхалъ,— говорятъ: надо идти въ самому князю, надо объяснить ему…

— Ну, и что же?

— Петръ Спиридонычъ, разскажи…

— Обнаковенно… князь… чего тутъ…

— Обнаковенно! то-то, что въ высшей степени необыкновенно. Приходятъ они въ Петербургъ…

— И вовсе по чугунк пріхали.

— Ну, хорошо, по чугунк. Идутъ къ князю,— оттуда ихъ, само собой, въ три шеи, они въ другой разъ — опять то же угощеніе… Кончилось тмъ, что свели ихъ въ участокъ… Такъ, вдь, Петръ Спиридонычъ?

— Чего тутъ! извстно…

— Ну, потомъ — ужъ не знаю какъ — только допустили ихъ въ князю… Кажется, камердинера подкупили, дали ему двадцать пять рублей… Такъ ли Петръ Спиридонычъ?

— Такъ, врно, двадцать пять рублей дали.

— Ну, хорошо. Какъ увидлъ ихъ князь, ‘а! это вы’, говоритъ… Ну, разскажи, Петръ Спиридонычъ.

— Ну, чего тутъ! нечего разсказывать… Не успли мы слово молвить, какъ закричитъ онъ, ногами какъ затопаетъ!… Господи!… А самъ маленькій, плюгавый, въ кургузк… ‘Я все знаю!’ кричитъ, ‘я все знаю! бунтовшики! кляузники! неблагодарные!’… Ну, чего тутъ?… Испугались мы страсть… ужъ на улиц опамятовались… Такъ и не сказали ничего… Отправились посля того домой…

Сутяга злорадно захохоталъ.

— Выгостились у князя! славно!… Ха, ха, ха!… Нтъ, вы посмотрите, какіе у нихъ надлы: косогоры да буераки… Смшно сказать, живемъ, какъ зври, въ лсу, а топить нечмъ. Вы замтили, какія у мужиковъ хоромы, соломенные дворцы… Только у кулаковъ и дома, а то все свиныя стойла. Лсу нтъ и взять негд. Раньше хоть у башкиръ пользовались, теперь и этому конецъ! Пошли новые порядки. Какъ расхитили башкирскіе лса, тогда за умъ взялись: собрали соединенный сходъ трехъ башкирскихъ волостей и заставили приговоръ дать, чтобы всякая рубка лса отдавалась на торгахъ подъ наблюденіемъ начальства. Это лсопромышленникамъ, а крестьянамъ не иначе, какъ съ согласія того же соединеннаго схода… Значитъ, шабашъ! Подите-ка, собери теперь соединенный сходъ! Однимъ словомъ, обремизили мужиковъ, да и башкирамъ смерть, потому что теперь они сами-то, дураки эдакіе, не могутъ вывезти изъ дачи ни одного бревна… Сами у себя и воруютъ… А кому отъ этого польза? Опять же одному господину Гельцерману да вотъ разв еще хозяину вашему Прохору Кузьмичу съ братіей… Съ чухонцемъ у нихъ дружба, у нашихъ-то міродовъ…

— Но, но! молчалъ бы ужъ, коли Богъ убилъ,— сердито зарычалъ Прохоръ Кузьмичь.

— Что? не нравится? правда глаза колетъ? Я, братъ, васъ, живодеровъ, не очень боюсь. Съ меня взятки гладки. Кабы моя воля, я вотъ эдакихъ-то, какъ ты, на первой бы осин повсилъ, вотъ что!…

— Ты откудова пришелъ? а? ты пошто здся?— заговорилъ Прохоръ Кузьмичъ, волнуясь.

— У нихъ, ваше благородіе, все на откупу. Землю они у чухонца гуртомъ снимаютъ да мужикамъ по мелочамъ отдаютъ втридорога, лсъ тоже. Живодеры!

— Ты откудовъ пришелъ?— весь багровый закричалъ Прохоръ Кузьмичъ:— откудовъ, говорю, пришелъ, пьяная морда? Судорога!… Я вотъ возьму какъ да зачну… Уходи, отколь пришелъ, жила!…

— Врешь! не уйду! зови полицію, тогда уйду… Н-етъ, я васъ допеку, каналій, я васъ осрамлю!…

— Уходи, я теб говорю, отколь пришелъ!..

— Зови урядника!— ну зови!.. Н-етъ, я васъ распишу!— я васъ разукрашу!..

— Да чего жъ это, въ самомъ дл?— докудова это? Староста, ты чего глядишь?— докудова это, въ самомъ дл? При барин эдакія слова…

— Сутяга, ступай домой, нехорошо,— сказалъ староста.

— Староста, ты хвостомъ не виляй, ты самъ бдный мужикъ. Я правду говорю. Съли мужиковъ окончательно, кровопійцы!.. А изъ-за кого Савелъ Пантюхинъ въ клти повсился? а? ну-ка, изъ-за кого?..

— Ты!.. вотъ что… ты… ты какъ смешь эдакія слова?.. а?.. Да я тебя!..— подступая къ Сутяг и задыхаясь отъ злобы, заговорилъ Прохоръ Кузьмичъ.

Плюгавый Сутяга, однако, не тронулся съ мста и съ спокойнымъ презрніемъ смотрлъ ему прямо въ лицо своими большими наглыми глазами.

— Ну? ну, что ты со мной сдлаешь?— сказалъ онъ.— Ну, тронь! Не смешь, братъ! Совсти въ теб нтъ, стыда нтъ, пьешь ты человческую кровь, живоглотъ, а вдь ты трусъ… Ты меня пальцемъ не смешь пошевелить, я знаю…

Сутягу, однако, вывели.

— Родную сестру ограбилъ!.. Ростовщичествомъ занимаешься!.. Іуда!..— доносился его крикъ изъ сней.

— Эдакая язва человчишко!.. Тьфу!— на грхъ навелъ, прости меня, Царица Небесная… Согршишь съ нимъ!— говорилъ Прохоръ Кузьмичъ, снова налаживаясь на благообразный тонъ.

Но Николай Ивановичъ уже слушалъ его съ отвращеніемъ и былъ очень радъ, когда вс ушли и онъ остался одинъ. Присвъ у окна, онъ сталъ смотрть на окна господскаго дома, горвшіе багрянцемъ заката, и думалъ о таинственномъ княз Рукавицын. Воображеніе рисовало ему хилаго, скучающаго, пресыщеннаго, худосочнаго человка, съ испорченнымъ аппетитомъ, съ ограниченными и вялыми желаніями…

XIII.

Былъ часъ двнадцатый ночи. Погасивъ огонь, Николай Ивановичъ улегся въ постель, когда съ улицы послышались крики, шумъ, говоръ и крупная брань. Николай Ивановичъ хотлъ было встать и посмотрть въ окно, но вскор все смолкло. Онъ уже засыпалъ, какъ вдругъ рзкій, отчаянный крикъ раздался гд-то не подалеку. Николай Ивановичъ вскочилъ въ испуг и раскрылъ окно. На площади при блдномъ свт мсяца двигались какія-то тни, и слышался тревожный говоръ, а отчаянные, протяжные крики неслись откуда-то дальше

Николай Ивановичъ торопливо одлся и съ сильно бьющимся сердцемъ выбжалъ на улицу. На площади собралась толпа мужиковъ. Они о чемъ-то тревожно и отрывисто говорили, толклись на мст и размахивали руками. Николай Ивановичъ подбжалъ къ нимъ.

— Что? Что такое?— запыхавшись отъ быстрой ходьбы и отъ волненія, спросилъ онъ.

Мужики вдругъ замолчали.

— А вонъ… вишь, драка…— сказалъ, наконецъ, кто-то, видимо, съ трудомъ налаживаясь на равнодушный тонъ.

— Какая драка?— гд?

— А вонъ слышишь… слышишь, какъ руководствуютъ… О, Господи, Господи!— да что же это, ребята!..

Крики неслись, повидимому, изъ двора Рукавицынской конторы и становились все отчаянне, ихъ покрывала крупная брань нсколькихъ голосовъ и грубый хохотъ.

— Вдь, эдакъ недолго и убить человка… О, Господи!.. Чистое уголовство!..

— Что такое?— въ чемъ дло?— скажите ради Христа!— срывающимся голосомъ спрашивалъ Николай Ивановичъ. Неистовые, пронзительные крики, какъ протяжный вой собаки, вызывали въ немъ ощущеніе нервнаго озноба и невыразимой тоски.

— Башкиръ бьютъ… съ лыками ихъ поймали рукавицынскіе объздчики… Слдственно, сваливаютъ лыки во дворъ, а т не даютъ… Драка у нихъ по этому.

— Драка!— раздраженно перебилъ другой мужикъ:— уголовство, а не драка!.. Татаришекъ всего трое, а тхъ, турковъ-то, двнадцать человкъ… Убьютъ они татаръ, ребята, ей-богу, убьютъ…

— Чего!— какъ не убьютъ!— вс пьяные…

— Слышите, что длаютъ?.. О, Господи!..

— Давеча антихристъ-то какъ хватитъ, дьяволъ, татарина кулачищемъ, такъ тотъ вс зубы выплюнулъ… Силища!.. Ужъ свернутъ же башку когда-нибудь и этому дьяволу, Птухову…

— Татаринъ дуракъ: схватилъ бы, собака, стягъ да стягомъ-то его по башк! Въ драк было — разбирай потомъ.

— Изъ рукавицынской что-ли дачи лыки увезли?— спрашивалъ Николай Ивановичъ, стараясь удержать мелкую дрожь.

— Кабы изъ рукавицынской!— то-то и есть, что изъ своей собственной.

— Но какъ же?— какъ же это такъ?

— А такъ. Безъ билету. Татаришки, дураки, начальникамъ приговоръ дали, чтобъ безъ билету не возить. За билетъ деньги надо, а гд татарину взять?— съ голоду, собаки, дохнутъ, ну и воруютъ свой лсъ безъ билету. У нихъ свой караулъ, тамъ-то пропустятъ, такъ опять здсь рукавицынскіе ловятъ. Поймаютъ и сваливаютъ во дворъ. Дрова валятъ, лсъ валятъ, лыки ли, мочало ли — имъ все единственно. Гляди, весь дворъ завалили, посл продавать зачнутъ… Не могли, собаки, прохать кругомъ, понесло поганыхъ по прямой дорог… Ишь какъ орутъ, собаки немаканныя…

— А, вдь, ребята, надо пожалть и татаришекъ: собаки-собаки, а вдь, тоже пить-сть хотятъ. Съ голоду, прямо сказать, съ голодной смерти воруютъ.

— Татара-те дураки!— заявилъ кто-то энергическимъ голосомъ,— имъ бы, дуракамъ, бросить все, лошадей и телги… Какъ обрзали у нихъ гужи, сейчасъ бы въ волость да явку: такъ и такъ, ограбили — больше ничего!— вотъ бы имъ, собакамъ, что надо сдлать! Небось бы, поскакали тогда антихристы то, потому грабительство.

— Ну!— заскачутъ они! какже! Тутъ, братъ, рука руку моетъ. Старшина вонъ и здсь былъ, да ушелъ отъ грха по дал. А урядникъ гд? Они только надъ нашимъ братомъ измываться прытки.

— Ничего, братъ, и на нихъ управа найдется… Старшина, ему что, ежели явки не положено?.. А вотъ когда явка…

Николай Ивановичъ, не слушая больше, побжалъ во дворъ конторы, откуда неслись все т же дикіе крики. Въ глубин двора при свт луны двигались какіе-то люди, и оттуда слышались шумъ, говоръ, отборная ругань и все т же странные звуки, похожіе на вой собаки, покрывавшіе шумъ и хохотъ. Николай Ивановичъ, спотыкаясь о разбросанныя на земл дрова, подбжалъ къ толп. Глазамъ его представилось страшное, возмутительное зрлище. Трое татаръ, окровавленные, безъ тюбитеекъ, валялись на земл и визжали, какъ подъ ножемъ, высокими, пронзительными голосами, ихъ била пьяная лсная стража. Другая партія лсниковъ съ хохотомъ разгружала татарскіе возы и складывала лыки въ полнницу. Вдругъ одинъ изъ башкиръ рванулся, вскочилъ на ноги, отчаянно и нелпо замахалъ руками, подбжалъ къ груд лыкъ и съ необыкновеннымъ проворствомъ сталъ складывать ихъ обратно на возъ. Онъ былъ въ какомъ-то изступленіи и очевидно не сознавалъ, что длалъ. За нимъ, спотыкаясь, падая и перегоняя другъ друга, устремились пьяные и возбужденные дракой лсники. Окровавленный, растерзанный татаринъ, съ искаженнымъ, какъ у остервенлаго волка, лицомъ, щелкнулъ губами, изломалъ вяэанку лыкъ, сжалъ кулаки и, оскаливъ зубы, завылъ, какъ зврь.

— Собака! собака!— кричалъ и вылъ онъ, безтолково размахивая руками, какъ помшанный. Очевидно, онъ находился въ состояніи того крайняго умоизступленія, которое можетъ озадачить и навести страхъ даже и на пьянаго лсника. Къ нему никто не смлъ подступиться.

— Собака! собака!— кричалъ татаринъ, въ промежуткахъ лопоча что-то по своему.

— Кто собака? я собака?— вдругъ закричалъ одинъ изъ лсниковъ, подбоченясь и подступая къ татарину.— Такъ я собака? я собака? а-а, такъ я собака?!. А-ахъ, ты!..

— Собака! собака!— продолжалъ истерическимъ голосомъ выкрикивать татаринъ.

— Слышите, господа честные, онъ меня собакой обругалъ?.. Староста! Сотской!— вдругъ завопилъ лсникъ неистовымъ голосомъ, точно его били.— Слышите: я собака? Слышите, православные, будьте свидтелями!..

Но татаринъ, ничего не слышавшій, не видвшій и, очевидно, не сознававшій себя, продолжалъ выкрикивать ту единственную брань, которая застряла у него въ горл. Вдругъ пьяный лсникъ подскочилъ къ нему и со всего размаха ударилъ его по голов. Татаринъ упалъ. На него снова съ воемъ и хохотомъ навалились лсники.

Николай Ивановичъ весь дрожалъ, ощущая въ себ почти непреодолимое желаніе самому броситься въ свалку, бить остервенлыхъ лсниковъ почему попало, самому получать удары и остервеняться, снова бить и снова получать удары.

Нсколько въ сторон спокойно стоялъ, заложивъ за спину руки, какой-то человкъ богатырскаго вида и твердымъ, густымъ басомъ говорилъ что-то лсникамъ, разгружавшимъ возы татаръ. Николай Ивановичъ, догадываясь, что это тотъ помощникъ лсничаго Птуховъ, о которомъ говорилъ Сутяга, дрожа какъ въ лихорадк, подбжалъ къ нему.

— Что это у васъ? что это такое?— заговорилъ онъ, стуча губами.

Птуховъ посмотрлъ на него и потомъ вжливо приподнялъ картузъ.

— Кажется, господинъ агрономъ? Очень пріятно познакомиться,— сказалъ онъ и потомъ, улыбнувшись, добавилъ:— Татаришекъ съ лыками поймали… Не понимаютъ мерзавцы… Что вы прикажете длать?

Николай Ивановичъ съ сжатыми кулаками вплоть подступилъ къ Птухову, такъ что видлъ синія жилки на его багровомъ носу.

— Извольте сейчасъ-же, сію же минуту прекратить эту бойню!— вивгливымъ, пронзительнымъ голосомъ закричалъ онъ:— иначе я васъ…

Птуховъ въ испуг посторонился.

— Что это?..— пробормоталъ онъ въ недоумніи.

— Молчать!!…— звонко крикнулъ Николай Ивановичъ, вдругъ приходя въ бшенство и не владя собой.

Птуховъ, видимо, струсилъ.

— Да вы не извольте безпокоиться, пустое дло,— сказалъ онъ и, приставивъ къ губамъ свистокъ, пронзительно свистнулъ, затмъ крикнулъ зычнымъ голосомъ:

— Эй вы! довольно!.. Обрадовались! бросьте!.. Не можете поаккуратнй!.. Эй, довольно, говорю!.. Ну ихъ къ чорту, собакъ! Пусти ихъ, некрещеныхъ!..

Потомъ обратился къ Николаю Ивановичу:

— Не извольте безпокоиться, уголовства не будетъ, у насъ безъ ума не бьютъ, знаютъ сноровку. А что орутъ они, какъ подъ ножомъ, некрещеные, такъ это положительно не стоитъ обращать вниманія.

Побоище, однако, прекратилось не сразу. Въ азарт многіе не слыхали ни свистка, ни крика. Птуховъ еще разъ свистнулъ. Вырвавшись изъ рукъ лсниковъ, татары побжали къ своимъ возамъ и схватились за пучки лыкъ, ихъ гнали пинками, они снова лзли.

Еще раньше Николаю Ивановичу показалось, что среди шума онъ слышалъ голосъ Сутяги, теперь же явственно доносилось съ другого конца двора, какъ тотъ кричалъ лсникамъ:

— Варвары!.. убійцы!.. зври!.. анафемы!… Убьетъ васъ Богъ, убьетъ, убьетъ!.. будетъ и на васъ судъ!..

— Кровопійца, извергъ!..— кричалъ онъ, подбгая къ Птухову.— Чорту душу продалъ!.. Антихристъ!..

Безъ шапки, босой, въ разорванной рубах, отъ которой болтались лоскутья, Сутяга прыгалъ на одномъ мст, потрясалъ кулаками и походилъ на бсноватаго.

— Есть Богъ! не безпокойся, братъ, есть!— кричалъ онъ.— Ты думаешь нту? Нтъ, есть… Погибнешь, какъ тварь!.. издохнешь, какъ песъ!.. Найдетъ Богъ, онъ найдетъ!..

Птуховъ внезапно разсвирплъ.

— Ахъ, ты мокрица!.. я тебя щелчкомъ зашибу!.. Мразь, пьяница!— крикнулъ онъ, воввышая свой могучій голосъ

— Ну, и зашиби, и зашиби, антихристъ!..

— Эй! возьмите его! дайте ему раза!

— Попробуй!.. Ну тронь! на тронь!.. Н-етъ, вы меня не смете, вы меня боитесь!.. Я, други, не такой баранъ… я не татаринъ… Я до царя дойду, я правду сыщу… Изверги!..

И, въ самомъ дл, къ Сутяг никто не смлъ подступиться.

— Кровь человческую пьете!.. У-у! дьявольское отродье! турки! баши-бузуки!..— кричалъ онъ, трясясь, кривляясь и съ угрозой наступая на Птухова.

— Тьфу ты, окаянный!..— сказалъ тотъ, отвернувшись, и пошелъ прочь.

Сутяга съ поднятыми кулаками преслдовалъ его по пятамъ, осыпая бранью.

— Ну, заворачивай оглобли, будетъ!— проговорилъ одинъ изъ лсниковъ, взявъ его за плечо.

Сутяга вырвался, съ остервенлымъ видомъ замахнулся и ударилъ его по спин. Лсникъ захохоталъ.

— Ну, ежели драться, теб худо будетъ… Ишь, тоже лзетъ, слякоть!.. Заворачивай оглобли!..

— Пойдемте,— сказалъ Николай Ивановичъ, взявъ Сутягу за руку.

Сутяга, все продолжая свирпо оглядываться и сжимать кулаки, послушно послдовалъ за нимъ. Они вышли изъ воротъ и нкоторое время шли молча. Сутяга тихо всхлипывалъ и тяжело дышалъ.

— Есть Богъ!— какъ-то странно заговорилъ онъ, когда они остановились у воротъ Прохора Кузьмича:— есть Богъ! есть!… Не можетъ быть, чтобъ его не было!… Не можетъ быть! не можетъ этого быть!..

И, прислонившись къ забору, сгорбившись и закрывъ лицо руками, онъ задрожалъ и затрясся всмъ тломъ, издавая звуки, похожіе на собачій лай.

— Послушайте, чего вы… успокойтесь…— говорилъ Николай Ивановичъ, взявъ его за плечо:— зачмъ такъ разстраивать себя?… Перестаньте же…

Сутяга затихъ, пересталъ всхлипывать и утерся концомъ рукава.

— Прощайте, баринъ,— сказалъ онъ и тихо поплелся по дорог, освщенной мсяцемъ, все продолжая утираться концомъ рукава.

Николай Ивановичъ не могъ заснуть до утра. Ему слышались вопли татаръ, мерещились ихъ оскаленныя, окровавленныя лица, изорванныя въ клочья лохмотья, хохотъ пьяныхъ лсниковъ, и мысли съ небывалою яркостью и силой вихремъ кружились въ его голов.

Съ горящими отъ безсоницы глазами Николай Ивановичъ ходилъ по комнат, садился на лавку, опускалъ голову на руки, снова вскакивалъ и снова ходилъ взадъ и впередъ, какъ маятникъ.

‘Но гд же правда?’ говорилъ онъ вслухъ, останавливаясь передъ раскрытымъ окномъ, откуда глядла тихая лтняя ночь: ‘куда идти, что длать, гд искать ее?.. Боже мой! Боже мой! какъ ослпленные, мы ходимъ во тьм, утративъ чувства элементарнйшей справедливости… служимъ мамону… Мы одеревенли, привыкли къ злу, мы окутаны стями лжи, противорчій, пустословія и пустомыслія, погрязли въ мелочахъ, стали подлыми трусами, стали бояться правды и вровать только въ силу зла… И одинъ только какой-нибудь Сутяга…’

Почти у самаго горизонта мерцала на неб какая-то звздочка синеватымъ огонькомъ, и, глядя на нее, Николай Ивановичъ мысленно клялся всегда и во всемъ слдовать только правд, только ей одной служить, и правда представлялась ему въ это мгновеніе такой простой, очевидной и ясной, что уклониться отъ нея казалось ему невозможнымъ.

На разсвт, позабывъ о томъ, что на утро назначенъ былъ сходъ, Николай Ивановичъ послалъ за лошадьми и ухалъ въ городъ.

XIV.

Съ нкотораго времени въ дом Смолина происходили по вечерамъ какія-то странныя совщанія. Обыкновенно часовъ съ девяти начинали собираться все одни и т же лица. Прежде всхъ прізжалъ докторъ Красногорскій и уже въ передней начиналъ говорить съ необыкновенною запальчивостью.

— Нтъ, это что же такое? нтъ, это, наконецъ, что же?… Вдь, это надо голову совсмъ потерять!— доносился до Марьи Ивановны его рзкій голосъ.

— Въ чемъ дло?— спрашивали у него.

— Дло въ томъ, что я, какъ вамъ извстно, состою училищнымъ врачемъ. Давно, кажется, еще въ феврал мсяц я заявилъ училищному начальству, что надо пріостановить занятія по случаю эпидеміи скарлатины. Казалось бы, дло просто. Однако, чортъ ихъ знаетъ, нашелся тамъ какой-то циркуляръ: нельзя, говорятъ, безъ разршенія попечителя, надо ходатайствовать. Ну, и ходатайствуйте, говорю. Да, говорятъ, пока переписка, пока что — пройдетъ мсяца три. А вы, говорю, телеграммой. Этого, говорятъ, никакъ нельзя, неудобно. Ахъ, чортъ васъ возьми! Я взялъ да и катнулъ телеграмму отъ себя лично. Жду. Проходитъ недля, проходитъ другая — ни отвта, ни привта, а затмъ я, разумется, и думать объ этомъ забылъ. Вдругъ получаю сегодня изъ округа… что вы думаете? Выговоръ! Рекомендуется мн на будущее время обращаться съ подобными требованіями въ порядк, указанномъ такими-то статьями и проч. Тьфу! да это что же?

Петръ Петровичъ смялся и говорилъ:

— Но чего жъ могли вы ожидать другого?

Затмъ прізжали исправникъ, полиціймейстеръ, городской голова, блокурый офицеръ съ обворожительными манерами, купецъ Муфтевъ, винокуренный заводчикъ Козельскій. Вс они съ беззаботнымъ видомъ потрясали руку хозяина, громко смялись, шутили съ Марьей Ивановной, развязно болтали всякій вздоръ и много курили. Петръ Петровичъ тоже казался беззаботно веселымъ, каждаго изъ гостей встрчалъ радостнымъ восклицаніемъ, остроумно и мило шутилъ. Позже всхъ, робко покашливая и озираясь по сторонамъ, приходилъ съ портфелемъ подъ мышкой маленькій, тощій человчекъ съ согнутой спиной, жидкими срыми волосиками, съ застнчивой улыбкой на сморщенномъ бритомъ лиц, секретарь какого-то присутствія, по фамиліи Мироносцевъ. Быстро сменя ножками, онъ поочередно подбгалъ къ каждому изъ гостей, низко кланялся и, согнувшись въ три погибели, не здоровался, а какъ бы прикладывался къ ручк, посл чего забивался въ дальній уголъ, садился на край стула, складывалъ на колняхъ портфель и свои маленькія, тощія руки и въ такомъ вид оставался неподвиженъ.

Марья Ивановна поила гостей чаемъ и прислушивалась къ разговорамъ, тщетно пытаясь уловить хотя что-нибудь относящееся въ предмету ихъ совщаній. Она не сомнвалась, что затвается что-то грязное и темное, которое должно обрушиться за голову Чагина. Только одинъ разъ удалось поймать ей нсколько словъ, показавшихся ей знаменательными.

— Я настаиваю на одномъ,— однажды сказалъ Красногорскій, обращаясь къ Петру Петровичу:— побольше благородства и поменьше этой лубочной живописи, понимаете? безъ всякихъ этихъ преувеличеній и безъ жалкихъ словъ… Съ достоинствомъ, понимаете?.. Господинъ Мироносцевъ, конечно, мастеръ своего дла, но мн не нравится, такъ сказать, самый стиль: чмъ-то дореформеннымъ, чмъ-то архивнымъ отзываетъ, понимаете?.. А надо, чтобы все это имло характеръ петиціи, именно, петиціи, безъ всякаго эдакаго кляузнаго оттнка…

— Да, да, конечно,— торопливо перебилъ его Петръ Петровичъ:— но это мы потомъ, потомъ…

— И еще я хотлъ сказать: вс явно заинтересованныя лица должны остаться въ сторон…

Изъ этого разговора Марья Ивановна почти ничего не поняла, но незнакомое слово ‘петиція’ почему-то показалось ей многозначительнымъ и зловщимъ.

Напившись чаю, гости вдругъ сбрасывали съ себя маску веселой непринужденности и съ серьезными лицами шли въ кабинетъ и тамъ запирались. Тогда въ ярко освщенномъ дом наступала какая-то жуткая тишина. Часамъ къ одиннадцати въ зал разставляли зеленые столы, а въ столовой готовилась закуска.

Марья Ивановна, которую пугали теперь вс эти любезные и веселые господа, тоскливо бродила по комнатамъ, съ нкоторымъ страхомъ посматривала на плотно притворенныя двери кабинета и смертельно скучала. Не зная, какъ скоротать томительные часы ненужнаго времени и куда уйти отъ опостылвшей ей домашней обстановки, она выходила на террассу, гд пахло резедой и левкоемъ, спускалась въ садъ, ходила между темными, неподвижно дремавшими деревьями, смотрла на небо, и тупое чувство отчаянія и скуки смнялось въ ней острымъ ощущеніемъ мучительной тоски. Тогда она плакала, и горькое чувство обиды и жалости къ себ сжимало ея сердце. ‘Что мн длать? что мн длать?.. Господи!’ — шептала она, глотая слезы. Бжать бы ей, куда глаза глядятъ, бжать туда, гд другая жизнь и другіе люди, гд нтъ ни Петра Петровича съ неволинскими мужиками, которыхъ жалко, ни Чагина, за котораго страшно, ни этой тревоги, ни этой тоски… Ахъ, если-бъ она была умна и образована, если-бъ она могла сдлать что-нибудь такое необыкновенное, чтобы вс удивлялись и хвалили ее! тогда, можетъ быть, все бы измнилось, и жить стало бы интересно и весело… Тогда бы и онъ пришелъ и сказалъ ей: я не зналъ, что ты такая чудная, необыкновенная, восхитительная… бжимъ на край свта, я твой на вки!.. И этотъ онъ не былъ Николай Ивановичъ, это былъ кто-то другой, но еще лучше… И она отвтила бы ему: увы! теперь уже поздно: когда-то я любила тебя больше жизни, но это время прошло и никогда не вернется… Онъ будетъ просить, умолять, въ отчаяніи заломитъ руки, и, глядя на его горе, сердце ея будетъ сжиматься отъ жалости, она будетъ плакать, но останется непреклонной… И вотъ онъ подетъ на Кавказъ, чтобы тамъ погибнуть въ бою съ чеченцами… И тогда-то она сжалится надъ нимъ и все, все простить…

Говоръ и шумъ въ дом прерывали ея мечты: это гости, шаркая ногами и громко разговаривая, перебирались изъ кабинета въ столовую, гд пили водку и закусывали.

Однажды Марья Ивановна разсянно перебирала клавиши фортепіано, когда въ комнату тихо вошелъ Красногорскій и осторожно подслъ къ ней. Марья Ивановна вздрогнула и перестала играть.

— Не пугайтесь, не пугайтесь,— сказалъ онъ вполголоса, почти шопотомъ,— продолжайте. Что вы играете? Что-то такое грустное, грустное.

— Я не слыхала, какъ вы вошли… Вы оттуда, изъ кабинета?

— Нтъ, я только-что пришелъ. А уже открыли засданіе? кто тамъ? все т же?..

— Да, и, кажется, еще кто-то… Захаръ Иванычъ тамъ… Пиликинъ.

— Такъ, такъ,— разсянно проговорилъ Красногорскій и сталъ нервно щипать свою бороду.— Н-да, засданіе, засданіе… н-да…— повторилъ онъ еще разсянне и потомъ прибавилъ: — Но, пожалуйста, продолжайте, а я немного посижу съ вами.

— Посидите, только играть я не буду… О чемъ тамъ у васъ совщаются?

— Э-э! чепуха! ерунда!— сказалъ онъ, точно спохватившись, и махнулъ рукой.— Все ерунда! и это мн такъ непріятно!.. Нехорошо, Марья Ивановна, нехорошо!..

— Что нехорошо?

— Да все вообще… вс эти, какъ вы называете, совщанія… Я человкъ прямой, и мн это весьма непріятно.

— Что непріятно?

— Да вся эта канитель… эти подвохи… Но съ волками жить, по волчьи выть, не правда ли?.. Ничего не подлаешь.

— Я васъ не понимаю.

— Да и понимать нечего! зачмъ понимать? ужъ лучше вовсе не понимать… Эхъ-ма!.. Однако я пойду… Трудно жить на свт, Марья Ивановна, трудно, тяжело, скучно, непріятно…

‘Что съ нимъ?’ подумала Марья Ивановна съ удивленіемъ: ‘какой онъ странный!’

Четверть часа спустя послышался изъ кабинета рзкій говоръ, займъ отворилась дверь и въ ней показались спина и рыжій курчавый затылокъ Красногорскаго, который громко и взволнованно говорилъ, держась за ручку, покрываемый гуломъ негодующихъ голосовъ:

— Какъ вамъ угодно, какъ вамъ будетъ угодно, господа, это ваше дло… Я всегда былъ противъ такой редакціи… Помоему, это чортъ знаетъ что! ну, а вы какъ знаете… А? что? что такое?.. Ну, это еще мы посмотримъ… Можете говорить все, что вамъ угодно… Кланяюсь почтенной компаніи…

Захлопнувъ дверь, онъ твердыми шагами направился въ переднюю, но вдругъ воротился и подошелъ къ Марь Ивановн, смотрвшей на него съ удивленіемъ.

— Я съ вами не простился, извините,— сказалъ онъ суетливо:— до свиданія.

И, повернувшись на каблукахъ, Красногорскій зашагалъ къ выходу. У порога нагналъ его вышедшій изъ кабинета Петръ Петровичъ.

— Послушайте… Андрей Степанычъ, остановитесь на минутку,— быстро заговорилъ онъ.

— Ну? что еще?— сердито, почти грубо отозвался Красногорскій.

— Андрей Степанычъ, вы человкъ интеллигентный… Подумайте, какой примръ вы другимъ подаете… Изъ-за вздора, изъ пустяковъ вы измняете въ послднюю минуту… Всего нсколько строкъ… да чортъ съ ними! извольте, мы выбросимъ ихъ…

— Нтъ, ужъ увольте, сдлайте милость!.. Посл того, что произошло, посл того, что было сказано… слуга покорный!.. Да чортъ съ нимъ, со всмъ вашимъ дломъ!.. мн-то что? ваше дло, что хотите, то и творите…

— Однако… однако не забывайте, что и вы до нкоторой степени зависимый человкъ…

— Что это? угроза? Сдлайте одолженіе. Вы думаете, что я васъ боюсь? Напрасно. Я радъ радехонекъ, что развязался, наконецъ, со всей этой грязью.

Красногорскій вышелъ, сильно хлопнувъ дверью. Петръ Петровичъ затрясся отъ бшенства, топнулъ ногой и судорожно сжалъ кулаки…

— Іуда!.. мерзавецъ!.. предатель!..— шиплъ онъ.

Когда онъ проходилъ черезъ залу, Марья Ивановна испугалась, увидвъ его багровое, искаженное злобой лицо.

Гости явились къ ужину съ разстроенными лицами. У всхъ былъ отороплый и какъ-бы сконфуженный видъ. Петръ Петровичъ угрюмо молчалъ и большими стаканами пилъ красное вино. Марья Ивановна уныло сидла на своемъ хозяйскомъ мст, на нее никто не обращалъ вниманія. Разговоръ не клеился.

— Это ему такъ не пройдетъ!— сказалъ, наконецъ, Петръ Петровичъ, залпомъ осушая стаканъ:— этой подлости я ему не прощу!

— Они будто-бы мой слогъ не одобряютъ-съ,— съ застнчивой улыбкой заговорилъ Мироносцевъ, а и вовсе не слогъ-съ, а другое-съ… Я такъ полагаю, что они давно это намреніе въ предмет имли и только на слогъ упираютъ…

Смолинъ мрачно взглянулъ на него и ничего не отвтилъ.

— Ну, что длать! Господь съ нимъ! пусть его!— примирительно проговорилъ Захаръ Ивановичъ.— Вольному воля, а пьяному рай,— прибавилъ онъ и захохоталъ.

Мало по малу разговоръ оживился. Исправникъ задумчиво улыбнулся и сталъ крутить свой лвый усъ, что обозначало, что онъ собирается что-то разсказать.

— Какой на дняхъ со мной случай вышелъ,— началъ онъ, налаживаясь на веселый тонъ,— такъ это, просто, потха! ду я, знаете, по тракту… Скука, можете себ представить, страшная, въ мысляхъ эдакое разсяніе,— только вдругъ вижу: плетется впереди прекурьезная фигура въ подрясник, въ лаптяхъ, съ палкой въ рук, попъ не попъ, мужикъ не мужикъ — чортъ его знаетъ что такое! Поровнялись, смотрю: дряхлый такой старичишка, а глаза вороватые. Посмотрлъ на меня и поклонился.— Стой!— говорю ямщику. Остановились.— Ты кто такой?— спрашиваю. Старичишка шапки не ломаетъ, улыбается эдакъ довольно фамильярно и бормочетъ какую-то околесицу: ‘Я, говоритъ, въ гости тутъ иду недалече… пшечкомъ вотъ, извините’… Кто ты такой?— спрашиваю. ‘Заштатный, говоритъ, Благовщенской церкви причетникъ, Іоаннъ Краснопвцевъ’.— А паспортъ есть? ‘Нту’, говоритъ.— Это почему?— ‘Въ гости, говоритъ, иду къ отцу Петру въ село Городище, такъ на что мн паспортъ?’ — А коли такъ, говорю, садись на козлы.— ‘Зачмъ?’ говоритъ, ‘я, говоритъ, не сяду’. Ахъ, ты чортова перечница! Ну, разумется, посадили. Сидитъ старичишка на ковлахъ, нахохлился. Прізжаемъ въ село Городище къ становому.— Потрудитесь, говорю, господинъ становой, объяснить мн, знаете ли вы этого субъекта? Ну, тотъ парень догадливый: ‘Не знаю’, говоритъ.— А не проживаетъ ли, говорю, у васъ въ стан заштатный причетникъ, нкій Іоаннъ Краснопвцевъ? ‘Нтъ, говоритъ, такого въ моемъ стан нту’.— Ага! говорю, такъ это какъ же такъ, святой отецъ? стало быть, ты самозванецъ?— Старичишка мой побагровлъ весь. Голова трясется, косичка болтается — картина!.. ‘Седьмой’, говоритъ, ‘десятокъ живу, а эдакаго сраму не видывалъ… Меня, говоритъ, отецъ Петръ знаетъ, меня все село знаетъ’… Посадить, говорю, его въ темную! Потащили молодца, такъ куда теб! драться лзетъ: сотскаго въ ухо, стражника по загривку… Ну, т тоже въ долгу не остались… Собрались мы посл этого у станового, хорошая компанія: докторъ, лсничій, помощникъ акцизнаго надзирателя… выпили, закусили, пообдали, въ картишки перекинулись. Дло ужъ подъ вечеръ. Становой и говоритъ: ‘а какъ же, говоритъ, съ узникомъ-то?’ А я, признаться, ужъ и позабылъ про него.— Господа, говорю, не угодно ли, я вамъ сейчасъ безплатное драматическое представленіе устрою? пошлите, говорю, за отцомъ Петромъ. Послали. Прибжалъ попъ перепуганный. ‘Что, говоритъ, такое?’ Я шаркнулъ ножкой, сейчасъ подъ благословеніе, честь-честью.— Дльце, говорю, одно есть уголовное. Потрудитесь минутку подождать. Привести, говорю, арестанта.— Вотъ хорошо. Приводятъ Краснопвцева. Смотрю, мой попъ сталъ блденъ, какъ рубаха, а я обращаюсь къ нему эдакъ оффиціально:— можете, говорю, ваше благословеніе, удостоврить личность этого человка?— ‘То-есть какъ?’ говоритъ.— Да очень, говорю/ просто: знаете вы его?— ‘Помилуйте’, говоритъ, ‘какъ можно!.. мое дло сторона… я священникъ’…— Слдовательно, говорю, вы не знаете этого человка?— Попъ молчитъ.— Присмотритесь, говорю, внимательне и скажите по сущей правд, точно ли вы его не знаете?— ‘Ничего я не знаю’, говоритъ, а у самого руки трясутся.— А неизвстенъ ли вамъ нкій Краснопвцевъ?— Попъ поблднлъ еще больше. ‘Увольте, говоритъ, ваше благородіе’…— Совтую вамъ, говорю, показывать по сущей совсти, потому что потомъ придется, можетъ быть, то же самое подтвердить подъ присягой.— ‘Извстенъ’, говоритъ.— Заштатный причетникъ Благовщенской церкви?— ‘Такъ точно’, говоритъ.— Не есть ли, спрашиваю, это то самое лицо, что передъ вами?— Молчалъ попъ, молчалъ, наконецъ и говоритъ: ‘онъ самый’, говоритъ.— Слдовательно арестованный мною человкъ есть Краснопвцевъ?— ‘Такъ точно’, говоритъ.— ‘Можете дать письменное въ томъ удостовреніе?’ — ‘Освободите’, говоритъ, ‘ваше благородіе, этого я не могу’.— Почему же?— ‘У меня семья, пожалйте семью’, говоритъ да и бухъ мн въ ноги. Вотъ такъ-такъ, я даже испугался.

— Ну, хорошо, говорю, врю вамъ на слово, и затмъ обращаюсь къ Краснопвцеву: — ваша личность удостоврена, можете идти, куда вамъ угодно, вы свободны.— Такъ что же вы думаете? Этотъ старикашка-то… какъ напустится на меня!.. да, вдь, какъ!.. ‘А!’ говоритъ, ‘личность удостоврена, а за что же я пять часовъ въ клоповник просидлъ? а? за что ты мою сдую бороду осрамилъ? Я, говоритъ, въ судъ на васъ, я, говоритъ, до сената, до самого царя дойду’… Ну, знаете, это ужъ меня взорвало.— Да я тебя, говорю… да я съ тобой, говорю… Взять его! говорю…— Тутъ только струсилъ, подлецъ: схватилъ шапку да бжать… съ лстницы кубаремъ… въ воротахъ о подворотню запнулся, упалъ, потомъ вскочилъ, оглянулся, какъ заяцъ, подобралъ эдакъ полы… вотъ такъ… вытянулъ шею, какъ гусь, и пошелъ чесать!..

Исправникъ вышелъ изъ-за стола, согнулся, съежился, подобралъ полы мундира и, такимъ образомъ, пробжалъ до конца столовой.

— Летитъ по улиц, какъ стрла! а мы ему изъ окна: держи! держи его! а онъ еще пуще… Ха, ха, ха, ха!..

— Ха, ха, ха!..— разразилась компанія.

Разсказъ исправника развеселилъ всхъ. Марья Ивановна смялась тоже, но вдругъ нахмурилась.

— Но это нехорошо,— проговорила она, красня.

— Что-съ?— переспросилъ исправникъ, утирая платкомъ потный лобъ и выступившія на глаза слезы.

— Зачмъ вы старика обидли? Это нехорошо, это несправедливо.

— Н-не знаю. Что-жъ тутъ такого? Вдь, онъ въ самомъ дл могъ оказаться бродягой?

— Однако вы знали заране, что онъ не бродяга… Эдакъ вы, значитъ, всякаго человка можете арестовать и посадить въ клоповникъ?

— А какже-съ? Непремнно-съ. Да если у него паспорта нту?— Непремнно-съ!— какимъ-то радостнымъ голосомъ продолжалъ исправникъ, глядя на нее ласковыми, улыбающимися глазами:— непремнно-съ! а какъ же иначе? По закону, Марья Ивановна, по закону-съ. Конечно, у васъ женское сострадательное сердце… но мы по закону-съ…

— Нтъ, это несправедливо… и закона такого нтъ и не можетъ быть…

— Не толкуй о томъ, чего не понимаешь! терпть не могу!— грубо замтилъ жен Петръ Петровичъ. Марья Ивановна вспыхнула и, устремивъ на мужа блестящіе, сердитые глаза, заговорила рзко:

— Очень странно! чего тутъ не понимать? Я очень хорошо понимаю, что это несправедливость… Это подлость — такъ обижать людей!— крикнула она почти истерически.

Петръ Петровичъ угрюмо и тяжело посмотрлъ на нее изъподлобья и ничего не отвтилъ. Исправникъ засмялся короткимъ дланнымъ смхомъ.

— Охъ-хо-хо! бда съ барынями — самое строгое начальство,— сказалъ онъ со вздохомъ и лниво поднялся съ мста. За нимъ шумно стали выходить изъ-за стола другіе гости и благодарить хозяйку.

— Охъ, и раздлали же вы меня, Марья Ивановна, ой-ой!— говорилъ исправникъ, пожимая ея руку и ласково заглядывая ей въ глаза.

Марья Ивановна съ растеряннымъ видомъ машинально-улыбалась подходившимъ гостямъ. Припадокъ раздраженія уже прошелъ и смнился чувствомъ неловкости и раскаянія за выходку, которая, по ея понятіямъ, была верхомъ неприличія. Она, какъ пришибленная, ушла въ свою комнату. Петръ Петровичъ пошелъ провожать гостей.

Вернувшись въ столовую съ угрюмымъ, озабоченнымъ лицомъ, которое странно противорчило его собственному веселому смху, только-что умолкнувшему въ передней, Смолинъ машинально поправилъ пылавшую свчку и нкоторое время съ мрачной задумчивостью смотрлъ на голову поросенка и остатки соуса на стол. Потомъ онъ быстрыми, ршительными шагами направился въ комнату жены. Марья Ивановна сидла на табуретк у ночного столика и плакала. Петръ Петровичъ нахмурилъ брови. ‘Что съ тобой?’ хотлъ онъ спросить, но вмсто того сказалъ:

— Это что еще за комедія?— и грубо отнялъ отъ лица ея руки.

— Оставь меня,— проговорила Марья Ивановна.

— Но о чемъ ты ревешь?

— Такъ, ни о чемъ.

— Ну, однако?

— Оставь меня, ради-христа.

— Фу ты!.. Съ тобой говорить, точно вотъ съ этой стной… надо анафемское терпніе.

— И не говори.

Петръ Петровичъ сердито фыркнулъ, насупилъ брови, постоялъ съ минуту, потомъ тихонько взялъ ее за плечо. Она съежилась и брезгливо отстранилась.

— Ты вела себя глупо,— сказалъ онъ:— чтобы впередъ этого не было! слышь?… слышишь, слышишь, что ли?

— Ну, слышу.

— А въ сущности, все это пустяки, и ревть не о чемъ. Не реви. Слушай, что я теб скажу. Завтра я узжаю, и надо, чтобъ ты подписала одну бумагу. Иди въ кабинетъ и подпиши.

— Ничего я не буду подписывать!— вскричала Марья Ивановна, переходя въ тотъ сварливый тонъ, къ которому привыкла въ пререканіяхъ съ мужемъ и который казался ей теперь наиболе удобнымъ.

— Глупая голова! да когда это необходимо…

— Все равно, я не буду.

— Ну, безъ капризовъ! Иди.

— Не пойду я. Какую бумагу?

— А вотъ пойдемъ, я теб покажу. Ну? вставай, иди.

Марья Ивановна встала.

— Все равно, я не буду подписывать,— сказала она.

— Вотъ читай,— началъ Петръ Петровичъ, когда они пришли въ кабинетъ:— это довренность. Въ прежней оказалось одно существенное упущеніе: по ней я не могу заложить Неволинку.

— Зачмъ ее закладывать?

— Такъ нужно. Ты все равно не поймешь… Однимъ словомъ, нужно. Я заложу ее въ банк и очень выгодно, за двсти тысячъ.

— А какъ же… мужики?

— Это еще что? какіе мужики?

— А эти… неволинцы?

— Господи ты Боже мой! да они-то тутъ причемъ?

— Но, вдь, это ихняя земля?

Смолинъ ничего не отвтилъ. Марья Ивановна сидла къ мужу спиной и не могла видть его лица, но тотчасъ же почувствовала на себ его взглядъ, тяжелый и угрюмый. Петръ Петровичъ два раза молча прошелся по кабинету и остановился за ея спиной.

— Ихняя земля?— началъ онъ глухимъ, сдавленнымъ голосомъ, въ которомъ слышалась такая тяжкая злоба, что Марья Ивановна вся содрогнулась:— ихняя земля?… Послушай… Я теб скажу вотъ что: прикуси свой поганый бабій языкъ и молчи! а не то я изобью тебя, какъ собаку, какъ послднюю тварь!… Безъ глупостей у меня! Вотъ бумага: подписывай и убирайся вонъ!

— Не стану я подписывать.

— Послушай… не выводи меня изъ терпнія, всему есть предлъ, даже твоей глупости.

— Да если я не хочу?

— Подпишешь ты или нтъ, чортова баба?!… а?!…— вдругъ заревлъ онъ, поднимая кулаки.— Дьяволъ.

Марья Ивановна вскрикнула и схватилась за перо.

— Я подпишу, я подпишу,— проговорила она быстро, съежившись и зажмуривъ глаза.— Гд? гд подписать?

Петръ Петровичъ пыхтлъ подъ ея ухомъ.

— Вотъ здсь,— сказалъ онъ.— Чортова кукла!.. Не капни, осторожне… Ну, теперь убирайся вонъ!

Марья Ивановна, схватившись руками за голову, выбжала изъ комнаты и зарыдала. Смолинъ угрюмо взглянулъ на подпись жены, аккуратно сложилъ бумагу и заперъ въ ящикъ стола.

XV.

Николай Ивановичъ, отдохнувъ съ дороги, пошелъ къ Чагину.

— Вамъ кого?— окликнулъ его во двор Чубаровъ и, не дожидаясь отвта, прибавилъ:— Нту его, барина-то, третья недля изба на заперт.

— Гд же онъ?

— У учителя живетъ… какъ его… вотъ въ училищ учитъ… провались онъ… у Березина…

— Совсмъ къ нему перехалъ?

— Нтъ, а потому, собственно, что горячка у нихъ. Сперва хозяйка захворала, потомъ теща, а ребятъ полонъ домъ… Баринъ же, стало быть, поэтому и за няньку у нихъ, и за кухарку, и за фершала… Я когда забгаю туда. То да се, то въ аптеку, то куда посылаютъ.

‘Горячка, стало быть, тифъ’, соображалъ Николай Ивановичъ, выходя изъ воротъ. На перекрестк его догналъ Красногорскій.

— Николай Ивановичъ! Николай Ивановичъ!— кричалъ онъ, останавливая кучера и слзая съ пролетки. Садитесь, подвезу. Куда вы?

— Былъ у Чагина, да не засталъ дома. Говорятъ, онъ къ Березину переселился? Что тамъ такое?

— Тифъ, батенька, тифъ. Садитесь вотъ сюда. Весьма радъ васъ видть. Вотъ такъ. Форменный тифъ, обстановка невозможная, ребятишки, бдность — однимъ словомъ, картина!… Чагинъ вашъ молодецъ! Интересный субъектъ даже съ врачебной точки зрнія, чистокровный сангвиникъ… Ахъ, кстати! съ Смолинымъ я, знаете, окончательно разругался, то-есть, ни на глаза!… Да, да… Они меня чуть-чуть въ большую подлость не втянули… ха, ха! но я уперся!… Да-съ, батенька, большую подлость они затяли, но это еще посмотримъ… и пока это секретъ… то есть вообще… Но подлость формальная… Да, батенька, далеко еще намъ до Европы, ой далеко!… Но кажется, что, вообще, дла у нихъ плоховаты… Говорятъ, что-то изъ Петербурга… но это пока тоже секретъ… Даже полячекъ Козельскій спси убавилъ… Но посмотримъ, будемъ посмотрть, не такъ ли?… что-жъ вы молчите?

— Ничего. Скажите, пожалуйста, можно мн побывать тамъ у Березина?

Лицо Красногорскаго приняло озабоченное выраженіе.

— Да, побывать… видите ли… Вамъ нужно Чагина? Конечно, вы могли бы вызвать его и переговорить съ нимъ во двор… понимаете, чтобы не было соприкосновенія… А лучше всего, если время терпитъ, подождите, не рискуйте… Вотъ и ваша квартира… Итакъ вы домой? Ну, до свиданія, съ особеннымъ удовольствіемъ жму вашу руку.

Въ тотъ же вечеръ въ тсной комнат, съ низкимъ, покосившимся потолкомъ, на жесткомъ деревянномъ диван сидли рядомъ учитель Березинъ и Чагинъ и вполголоса вели разговоръ. За досчатой перегородкой, тяжело дыша, стонала и бредила больная теща Березина. Со двора въ раскрытое окно звонко и весело неслись крики и смхъ игравшихъ въ бабки дтей. На кровати, помщавшейся противъ дивана, въ простнк между окнами, пластомъ лежала другая больная, жена Березина, блдная женщина съ ввалившимися щеками и огромными синими кругами около глазъ. Она спала или дремала, но отъ слабости глава ея были полураскрыты, и между темными рсницами виднлись синеватые блки, что придавало ей видъ мертвеца. По временамъ, очнувшись отъ тяжелаго забытья, она раскрывала глаза и едва слышнымъ голосомъ просила пить. Тогда Чагинъ поднимался съ дивана и подходилъ къ ней, подавалъ питье, поправлялъ подушки, перемнялъ пузырь со льдомъ, потомъ опять садился.

Березинъ, закутанный шарфомъ и одтый въ шубу, имлъ разстроенный и возбужденный видъ, лицо его было красно дыханіе тяжело и прерывисто, глава лихорадочно блестли: онъ захварывалъ. Чагинъ держалъ его руку и, прислонившись къ спинк дивана, смотрлъ въ окно на клочокъ свтлаго неба.

— Съ этимъ болзненнымъ страхомъ въ душ я прожилъ всю свою живнъ,— говорилъ Березинъ,— и все ждалъ, что это пройдетъ, думалъ, что это только такъ, пока… что потомъ, когда измнятся условія, я заживу, какъ вс люди… Но условія не мнялись, а тутъ незамтно подошла старость, и ждать стало ужъ больше нечего… Съ ранняго дтства я былъ робокъ, запуганъ, угрюмъ, болзненно самолюбивъ, не общителенъ и потому непріятенъ людямъ. Вроятно, никто не трепеталъ такъ передъ всякаго рода начальствомъ, какъ я… И чего боялся? Я не могъ бояться за свою жизнь, потому что никто на нее не покушался, ни за радости этой жизни, потому что ихъ не было… я боялся, какъ вамъ сказать? боялся новыхъ оскорбленій, надругательствъ, я боялся, что вотъ-вотъ опять, снова растерзаютъ мою душу, оскорбятъ, затопчутъ въ грязь мое самолюбіе!..

Березинъ, тяжело дыша, умолкъ на минуту. Глаза его горли сухимъ лихорадочнымъ блескомъ. Жена Березина пошевелилась и жалобно застонала. Чагинъ подошелъ и наклонился надъ нею.

— Что-нибудь надо?— спросилъ онъ, ласково прикасаясь къ ея рук.

Она невнятно проговорила что-то едва слышнымъ голосомъ.

— Ничего не нужно? можетъ быть, перевернуть на другой бокъ? Не нужно? Ну, хорошо.

Чагинъ погладилъ ее по голов, какъ ребенка, поцловалъ въ лобъ и опять слъ рядомъ съ Березинымъ.

— Потомъ я сталъ бояться за судьбу моей семьи, за будущность моихъ дтей… Бдность, которой я не замчалъ раньше, вдругъ получила новое и страшное значеніе: вдь, это была не только бдность, но и нищета моихъ дтей, невжество и пороки, можетъ быть, преступленія… О, бдность, бдность, какой это страшный порокъ, какое несчастіе!… это адъ, въ которомъ сгораетъ все человческое, это проклятіе… На это проклятіе обречены мои дти. У нихъ нтъ будущаго и впереди та же лямка, та же петля, тотъ же безпросвтный сумракъ… Надо учить ихъ, но какъ? какими средствами?… Они едва сыты и почти не одты…

Чагинъ взглянулъ на часы и сказалъ:

— Давайте вашъ градусникъ.

Березинъ, распахнулъ шубу, вынулъ изъ-подъ мышки термометръ и подалъ ему. Чагинъ подошелъ къ окну. Термометръ показывалъ сорокъ.

— Сколько?— спросилъ Березинъ.

— Тридцать восемь. Немного повышена, чортъ возьми.

— Плохо. Стало быть, захвораю. Васъ-то мы замучили совсмъ… О, Господи!… Вы-то изъ-за чего сидите здсь, въ этой зараженной атмосфер?

Чагинъ аккуратно вложилъ градусникъ въ футляръ и заперъ его въ ящикъ стола. Въ это время прибжалъ раскраснвшійся и запыхавшійся мальчикъ лтъ шести и что-то громко заговорилъ.

— Сссс…— остановилъ его Чагинъ.— Говори тише, зачмъ кричишь?

Мальчикъ, оживленно блестя глазенками и сдерживая дыханіе, сказалъ шопотомъ:

— Тамъ тебя тетя спрашиваетъ.

— Какая тетя?

— Не знаю.

— Гд она?

— Во двор.

Выйдя на дворъ, Чагинъ увидлъ въ тни забора Марью Ивановну Смолину, окруженную дтьми, которыя, разинувъ рты и вытаращивъ глаза, разсматривали ее съ пристальнымъ и безмолвнымъ любопытствомъ. Чагинъ вжливо поклонился.

— Вы господинъ Чагинъ?— спросила Марья Ивановна съ улыбкой смущенія.

— Да я. Что вамъ угодно?

Марья Ивановна назвала свою фамилію. Чагинъ еще разъ поклонился.

— Я васъ знаю,— проговорилъ онъ.— Что вамъ угодно? Я не приглашаю васъ въ домъ, тамъ больные, вы можете заразиться.

— Не безпокойтесь, это все равно. Видите-ли,— начала Марья Ивановна и, сбиваясь, спша и волнуясь, стала разсказывать о происходившихъ въ ихъ дом совщаніяхъ и о томъ, какъ удалось ей въ отсутствіе мужа найти доносъ на Чагина, подписанный многими лицами, съ ходатайствомъ объ удаленіи его изъ предловъ узда.

На лиц Чагина изобразилось изумленіе.

— И вотъ я хотла предупредить васъ, заключила она,— можетъ быть, вы что-нибудь сдлаете.

— Благодарю васъ,— машинально проговорилъ Чагинъ и въ задумчивости продолжалъ пристально смотрть на нее. Марья Ивановна, видимо, была разочарована. Она не ожидала такой банальной благодарности, притомъ e смущали большіе, черные и черезчуръ строгіе глаза Чагина. Съ минуту длилось неловкое молчаніе. Онъ какъ-будто ждалъ, когда она уйдетъ, но она медлила, играя зонтикомъ.

— Я очень вамъ благодаренъ,— повторилъ онъ.

— Не могу ли я что-нибудь сдлать для васъ?

— Для меня? Что такое? Кажется, нтъ.

— Что же вы намрены предпринять?

— Пока ничего, а тамъ увижу.

— Мн хотлось бы еще поговорить кой о чемъ… посовтоваться съ вами… но я, право, не знаю…

— Я слушаю.

— Видите ли, эти неволинскіе мужики… эта земля… и все вообще… я не знаю, какъ объяснить вамъ. Но я не могу такъ… вы понимаете?

— То-есть вы спрашиваете, что вы могли бы сдлать для мужиковъ?

Въ глазахъ Чагина загорлся злой огонекъ.

— Прежде всего отдать мужикамъ землю, которую отъ нихъ отняли.

— Что вы говорите?— съ испугомъ воскликнула Марья Ивановна:— я васъ не понимаю… разв она моя?

— Тяжба ведется отъ вашего имени, на васъ совершены вс документы… Вы въ прав возвратить захваченное, когда угодно, господинъ Смолинъ только вашъ управляющій и повренный.

— Неужели? какъ же такъ?!. Ахъ, Боже мой! Но что же тогда длать?

— Право не знаю. Все зависитъ отъ вашего желанія. Moжете продолжать тяжбу и разорить мужиковъ, можете прекратить ее, возвративъ неволинцамъ то, что принадлежитъ имъ по божеской и человческой правд.

— Но я желаю прекратить… о, конечно!.. понимаете, все, все это прекратить… Но какъ? Научите меня…

— Очень просто. Уничтожить довренность вашего мужа и прекратить ваши посягательства на ихъ землю. Въ этомъ вамъ можетъ помочь любой адвокатъ, если только ваше намреніе серьезно… Мн же, извините, не совсмъ удобно выступить въ качеств вашего совтника.

— Послушайте… но разв есть такіе адвокаты, которые могутъ развести мужа съ женой?

— Развести мужа съ женой?— съ величайшимъ изумленіемъ переспросилъ Чагинъ.

— Ну, да, конечно… вдь, вы сами же сказали,— съ такимъ же точно изумленіемъ проговорила Марья Ивановна.

— Положимъ, я этого не говорилъ,— серьезно возразилъ Чагинъ,— но, разумется, вы правы: вопросъ о развод самъ собою вытекаетъ изъ предъидущаго… Но это уже дло другого рода, и по поводу этого я ничего сказать не могу.

— Такъ вы все-таки совтуете обратиться къ адвокату? да?

— Да, конечно… Хотя дло, собственно, не въ адвокат, а въ томъ, насколько серьезны ваши намренія… Во всякомъ случа они весьма похвальны, и я отъ души желаю вамъ успха.

— Благодарю васъ

Марья Ивановна протянула ему руку.

— Вы не боитесь заразы?— спросилъ онъ.

— Нтъ, нтъ.

— Ну, въ такомъ случа…

И Чагинъ съ самымъ дружелюбнымъ видомъ пожалъ руку Марьи Ивановны.

— До свиданія,— прибавилъ онъ,— видите, меня уже зовутъ. Ну, что?— обратился онъ къ мальчику, который тормошилъ его за рукавъ.

— Вася въ огород заснулъ.

— Ну, хорошо, сейчасъ,— сказалъ Чагинъ и, улыбаясь, вошелъ въ домъ.

— Знаете, кто приходилъ? кто меня спрашивалъ,— обратился онъ къ Березину, но тотъ выслушалъ его совершенно безучастно, безъ малйшаго изумленія и проговорилъ уныло:

— Я попытался встать и не могъ: голова закружилась… Это значить, что я уже никуда теперь негоденъ… какъ вы теперь?

— Ничего, справимся,— весело сказалъ Чагинъ.

Вслдъ затмъ лицо его приняло свое обычное выраженіе сосредоточенной строгости, и онъ приступилъ къ самой грязной работ больничной сидлки. Затмъ онъ тщательно вымылъ руки въ вод съ мыломъ и въ раствор карболки, уложилъ Березина на диванъ и пошелъ къ дтямъ. Маленькій трехлтній Вася, дйствительно, спалъ въ огород, уткнувшись головой въ уголъ предбанника, на лиц его были видны слды еще невысохшихъ слезъ.

— Онъ ушибся, плакалъ, плакалъ да и заснулъ!— объяснилъ старшій мальчикъ.

Чагинъ взялъ спящаго ребенка въ охабку, съ серьезнымъ видомъ поцловалъ его въ лобъ и отнесъ въ сарай, гд на разостланномъ сн были устроены постели дтей, затмъ принесъ изъ погреба кринку молока, нарзалъ хлба и накормилъ дтей.

— Теперь спать,— сказалъ онъ тономъ, недопускающимъ возраженій.

— А ты намъ сказку разскажешь?— спросила двочка.

— Нтъ, сегодня не разскажу. Папа захворалъ, и мн надо быть тамъ.

Дти замолкли. Чагинъ наклонился надъ двочкой и поцловалъ ее, затмъ вышелъ изъ сарая. На двор уже становилось темно. Въ неб зажигались звзды. Чистая, прозрачная синева неба напомнила ему милую улыбку двочки, и ему захотлось изъ этого тснаго омута болзней и печали выйти на широкій просторъ. Быстрыми, ловкими движеніями поднялся онъ по лстниц къ отверстію сновала, ухватился рукою за торчавшій деревянный жолобъ и очутился на крыш. Взобравшись на конекъ, онъ слъ и оглядлся кругомъ. Среди тонкой красновато-золотистой пыли, пронизанной багрянцемъ потухающаго заката, разстилался городъ съ садами и куполами церквей, за нимъ въ прозрачной синев тонули лса, поля и горы. За ркой пылали костры. Чагинъ съ жадностью вдохнулъ въ себя похолодвшій воздухъ и еще разъ оглядлся. ‘Да, жизнь хороша’, сказалъ онъ, ‘и надо бороться со смертію’, и, также быстро спустившись на землю, вошелъ въ домъ.

XVI.

Часъ спустя Чагинъ сидлъ у стола передъ лампой съ абажуромъ, внимательно просматривалъ какое-то огромное дло и писалъ. Среди ночной тишины слышались стоны и тяжелое дыханіе больныхъ. Березинъ бредилъ, метался, иногда вскрикивалъ, сбрасывалъ съ головы пузырь со льдомъ и тревожно поднимался съ постели. Чагинъ, отрываясь отъ занятій, подходилъ къ нему.

— Вы скажите имъ,— говорилъ Берегинь, устремляя на него блестящій и странно сознательный взглядъ:— скажите, что я записываю, все записываю… Какая-то путаница тутъ, потому что все мшаетъ это… вотъ это… какъ оно называется?.. все мшаетъ… Который часъ?

— Половина двнадцатаго.

— Все что-то не ладится… Шумъ и эти рельсы… они мшаютъ… надо бы ихъ убрать…

— Никакихъ рельсъ нту. У васъ сильный жаръ, оттого вамъ и кажется… Ложитесь, я положу вамъ ледъ на голову.

Березинъ ложился, тотчасъ же забывался и начиналъ тихо стонать. Чагинъ снова принимался за работу.

‘И такъ’, размышлялъ онъ, перевертывая страницу, ‘сенатъ уничтожилъ вс дйствія землемра штабсъ-капитана Ротте и предписалъ нарзку земель произвести вновь. Очень хорошо, но мужики пятнадцать лтъ напрасно хлопочутъ объ исполненіи этого сенатскаго указа… Наконецъ, предписывается отобрать отъ Ивана Крюкова выданную ему довренность и тмъ прекратить крестьянскія домогательства… Но черезъ три года дло возникаетъ вновь…’

Чагинъ перелисталъ еще нсколько страницъ и сталъ читать: ‘Департаментъ общихъ длъ, 22 ноября 188** года, No 11019: ‘Изъ собранныхъ по прошенію довреннаго Нептунова свдній видно, что правительствующій сенатъ, въ общемъ собраніи 4, 5 и межевого департамента, опредлилъ: дйствія землемра штабсъ-капитана Ротте по размежеванію Петропавловской дачи уничтожить, съ тмъ, чтобы нарзка земель произведена была вновь, о чемъ и предписалъ указомъ Губернскому Правленію 13 сентября 186** года за No 2978, но указъ сената до настоящаго времени не приведенъ въ исполненіе. О таковомъ положеніи дла департаментъ общихъ длъ объявляетъ просителю Нептунову’. И вотъ мужики опять, уже въ десятый разъ пишутъ въ губернское правленіе, прося исполнить распоряженіе сената. Губернское правленіе молчитъ. Мужики жалуются губернатору, губернское правленіе отвчаетъ: ‘Такъ какъ приведеніе въ исполненіе указа сената отъ 13 ноября 186** года за No 2978 возложено было на межевую канцелярію, о чемъ довреннымъ отъ крестьянъ уже неоднократно объявлялось, то губернское правленіе предписываетъ полицейскому управленію разъяснить довренному отъ общества Нептунову, что съ ходатайствомъ о приведеніи въ исполненіе упомянутаго указа они должны обратиться въ межевую канцелярію’. Мужики пишутъ въ канцелярію. Канцелярія отвчаетъ: ‘Что же касается указа правительствующаго сената отъ 13 ноября 186** года за No 2978, то приведеніе онаго въ исполненіе лежало на обязанности временной межевой коммиссіи, которая съ 1872 года упразднена’. И только. Дальше опять глухая стна…

Когда Чагинъ прочиталъ все дло, на двор было уже совершенно свтло. Склонивъ голову и облокотившись о столъ, онъ долго сидлъ неподвижно въ тяжеломъ раздумьи, потомъ всталъ, погасилъ лампу и потянулся отъ усталости.

‘Да’, сказалъ онъ вслухъ: ‘это сказка о бломъ бычк.

Но, кажется, еще не все потеряно. Есть судъ, а также первый и кассаціонный департаменты сената… А, впрочемъ, утро вечера мудрене… Теперь надо спать, спать’…

Въ кухн уже начала возню около печки баба-сосдка Агафья, которая ‘по-сусдски’ приходила по утрамъ помогать. Чагинъ вышелъ къ ней, отдалъ кой-какія распоряженія, попросилъ никуда не отлучаться и пошелъ спать на сновалъ.

Ему казалось, что онъ тотчасъ же заснетъ, какъ только коснется подушки, но вышло не такъ. Утомленная голова продолжала работать: ему представлялись то разныя статьи узаконеній, то цлыя страницы изъ прочитанныхъ имъ прошеній, жалобъ, предписаній и распоряженій съ заголовками присутственныхъ мстъ, то сами далматовскіе мужики съ тупыми, понурыми лицами… ‘Доврители мои, крестьяне Далматовской волости, съизстари владли землею, какъ купленною у вотчинниковъ-башкиръ, съ разршенія вышняго правительства, но съ 186** года вся земля наша, по измреніи штабсъ-капитаномъ Рогге, безъ всякаго основанія отмежевана была во владніе Петропавловской заводской конторы господина Леонова’… ‘И отъ этого мы раззорились окончательно, пришли въ нищенское обднніе’… Представлялись ему ясно, какъ на яву, кривыя изломанныя строки нетвердаго почерка и на ряду съ ними прямыя и увренныя, писанныя рукою опытнаго канцеляриста: ‘Съ возвращеніемъ сего предписываю волостному правленію объявить крестьянину Нептунову, что если они будутъ также упорствовать, то я составлю актъ объ упорств и передамъ судебной власти’…

— Тьфу!— да когда же это кончится?— съ досадою ворчалъ Чагинъ, ворочаясь съ боку на бокъ и тщетно пытаясь перевести свои мысли на другой предметъ. Такимъ образомъ, онъ провозился около часа, потомъ засмотрлся на виднвшуюся черезъ слуховое окно тонкую струйку благо дыма, поднимавшуюся надъ крутымъ склономъ горы, которая красивыми, смлыми очертаніями вырзывалась на фон фіолетово-сизой мглы, мысли его начали какъ-то странно путаться, и онъ сталъ засыпать… Вдругъ что-то теплое, ласковое и живительно радостное коснулось его лица, и онъ съ недоумніемъ раскрылъ отяжелвшія вки. Въ сара стало какъ-то по правдяичному свтло, старая деревянная балка горла пурпуровымъ золотомъ, во вс щели сарая струились свтлыя золотистыя нити. ‘Солнце взошло’, сквозь дремоту подумалъ Чагинъ и, закрывъ глаза, быстро погрузился въ глубокій сонъ.

XVII.

По городу разнесся слухъ, что у Смолиныхъ произошли крупныя семейныя непріятности. Разсказывали, что Петръ Петровичъ по-мужицки, до полусмерти избилъ свою жену, посл чего нсколько сутокъ держалъ ее подъ замкомъ и, наконецъ, отправилъ въ закрытой карет на свой еще недостроенный хуторъ подъ надзоромъ старой тетки. Толковъ было много, но истинная причина всего происшедшаго такъ и осталась невыясненной. Оказалось, между прочимъ, что наканун катастрофы Марья Ивановна была у адвоката Чупринскаго и о чемъ-то имла съ нимъ продолжительный разговоръ. Разумется, Чупринскій былъ подвергнутъ немедленному допросу. Какъ опытный казуистъ, онъ давалъ на все самые обстоятельные и въ то же время самые уклончивые отвты. Онъ не отрицалъ, Марья Ивановна дйствительно приходила къ нему за совтомъ по одному маловажному длу, пробыла у него съ полчаса, потомъ столько же у его жены, входилъ даже въ нкоторыя подробности, говорилъ, напримръ, что Марья Иванова была страшно взволнована, однако вс показанія его ровно ничего не уяснили. Говорили также о какой-то любовной интриг, о тайныхъ свиданіяхъ, объ измн, объ офицер, который ухаживалъ за Марьей Ивановной, о неволинскихъ мужикахъ, о донос на Чагина, о размолвк Смолина съ докторомъ Красногорскимъ… Смолинъ по прежнему бывалъ въ клуб, показывался везд какъ ни въ чемъ не бывало и совершенно правдоподобно разсказывалъ, что Марья Ивановна похала въ Неволинку, чтобы по своему вкусу распорядиться внутреннею отдлкою дома. Онъ нетолько не имлъ унылаго или недовольнаго вида, но былъ веселъ, привтливъ, остроуменъ и, видимо, торжествовалъ какую-то побду. Фонды его опять поднялись, слухи объ отставк замолкли.

Слушая безконечные пересуды по поводу семейной неурядицы въ дом Смолина и притворныя соболзнованія по поводу постигшей Марью Иванову непріятности, Николай Ивановичъ краснлъ и смущался, испытывая то самое чувство, какое долженъ испытывать неуличенный преступникъ, когда въ его присутствіи говорятъ о жертв его преступленія. Ему было искренно жаль Марью Ивановну, однако отъздъ ея подйствовалъ на него успокоительно, точно съ его плечъ гора свалилась. Онъ по прежнему велъ праздную жизнь и по прежнему думалъ, что это только такъ, пока, до поры до времени, что вскор должна наступить другая полоса жизни, полная содержанія и кипучей дятельности. Все это время онъ собирался сходить къ Березину и повидаться съ Чагинымъ, но по разнымъ причинамъ откладывалъ день за день, между тмъ время шло почему-то поразительно быстро, незамтно проходили дни за днями, и ему казалось даже, что онъ именно по недостатку времени принужденъ откладывать исполненіе своихъ намреній. Онъ слышалъ, что жена Березина умерла, что теща выздоровла, что самъ Березинъ былъ при смерти, но что теперь поправляется. Наконецъ, какъ-то однажды утромъ онъ подходилъ къ убогой квартир Березина. У воротъ стояла пролетка доктора Красногорскаго. Кучеръ, величественно возсдая на козлахъ, на всю улицу переругивался съ водовозомъ, остановившимся у воротъ противоположнаго дома.

— Я теб когда нибудь башку оторву… за это за самое,— кричалъ онъ, не шевелясь, однако, ни однимъ членомъ.

— Ну?.. что больно?..— равнодушно отвчалъ водовозъ, слзая съ лошади.

— Я теб ребра переломаю!

— Не переломаешь,— говорилъ водовозъ, скрываясь въ воротахъ.

Николай Ивановичъ вошелъ во дворъ и попросилъ мальчика, копавшагося въ земл, позвать къ нему Чагина. Чагинъ тотчасъ же вышелъ. Увидвъ его, Николай Ивановичъ чуть не вскрикнулъ отъ неожиданности: такъ онъ былъ худъ, измученъ и блденъ, лицо было желтое, подъ глазами синіе круги, глава разсянно блуждали и казались огромными.

— Что съ тобой? Ты боленъ?— спросилъ Николай Ивановичъ.

— Здравствуй,— глухимъ голосомъ проговорилъ Чагинъ.— Ну что?

— Пришелъ повидаться. Что съ тобой?

— Со мной ничего.

— Ты здоровъ?

— Совершенно.

— Но отчего ты такой?

— Какой?

— Да, вообще… похудлъ, что ли…

— Что же мудренаго? Можетъ быть.

Въ это время вышелъ на крыльцо докторъ Красногорскій.

— А! Николай Ивановичъ!— закричалъ онъ.— Вотъ кстати! Пожалуйста, уведите домой этого сумасшедшаго! Такъ нельзя, такъ невозможно!.. Десять сутокъ не спать, это что же?.. Я удивляюсь, какъ онъ еще на ногахъ держится. Заставьте его выспаться хорошенько, уведите домой!.. Чего вы сметесь? Я серьезно говорю. Вы посмотрите, на что онъ похожъ…

— Десять сутокъ?— съ сомнніемъ переспросилъ Николай Ивановичъ.

— Да-съ, ни больше, ни меньше. Чортъ его знаетъ! Я думаю, онъ уже теперь какъ въ туман… Но упрямъ, какъ быкъ… Ну, возьмите его! Идите, Чагинъ.

— Нельзя мн уйти,— сказалъ Чагинъ, какъ бы съ усиліемъ выговаривая слова.

— Почему это?

— Нельзя его такъ оставить.

— Березина? Вздоръ какой! Почему нельзя?

— Вы знаете, въ какомъ онъ состояніи посл смерти Елены Васильевны…

— Вздоръ, вздоръ! Здсь останется фельдшеръ. Уходите, идите, а не то я васъ военной силой…

— Я здсь усну, если это необходимо…

— Вздоръ, вздоръ! Здсь вы не заснете.

— Однако странно, зачмъ вы меня гоните,— пробормоталъ Чагинъ, съ подозрительностью глядя на доктора.— Я не пойду, какъ вамъ угодно.

— Чортъ васъ возьми! Будьте же разсудительны! Нервы у васъ какъ натянутыя струны, понимаете? И вы все страшно преувеличиваете, всякую ерунду, понимаете? Еще сутки и вы сляжете или заревете, какъ баба, и будете ни къ чорту не годны, даю вамъ честное слово… А вы нужны… Вотъ что. Выспитесь, и тогда длайте опять, что вамъ угодно, хоть на голов ходите… Николай Иванычъ, уведите его, дайте ему порошокъ, пускай уснетъ. Возьмите его. Вотъ такъ. Отлично, отлично.

Николай Ивановичъ взялъ Чагина подъ руку, къ удивленію его, тотъ не оказалъ никакого сопротивленія и послушно, какъ ребенокъ, пошелъ съ нимъ.

— Садитесь въ мою пролетку. Я дойду пшкомъ. Ты!— обратился Красногорскій къ кучеру:— гд у тебя возжи? Сколько разъ я теб говорилъ!.. Чортъ! Поправь шлею!.. Чучело!.. Свезешь господъ, подашь лошадь въ больницу. Съ Богомъ! Дайте ему порошокъ, пусть заснетъ.

Пролетка бойко покатилась по улиц. Свтило яркое осеннее солнце, воздухъ былъ необыкновенно прозраченъ, далеко за ркой сверкалъ все еще зеленый березовый лсъ. Посл долгаго пребыванія въ удушливомъ, тсномъ помщеніи Чагина удивлялъ, даже пугалъ просторъ улицъ, площадей и открытаго неба. Отъ слабости у него кружилась голова, хотя онъ съ какою-то странною отчетливостью и въ то же время автоматически мыслилъ, видлъ, слышалъ, говорилъ и двигался, но казалось, что вс вншаія впечатлнія доходили до его сознанія откуда-то недалека. Запущенный, поросшій травой и бурьяномъ дворъ и лачуга, гд онъ жилъ, показались, ему призрачно странными, точно нарисованными на картин, а Чубаровъ, вышедшій на крыльцо и привтливо кивающій ему головой,— фигурою, до странности отчетливо виднвшейся въ стереоскоп.

— На, выпей,— сказалъ ему Николай Ивановичъ, когда они вошли въ домъ.

Чагинъ выпилъ.

— Ложись.

Чагинъ безпрекословно раздлся и легъ, блаженно улыбаясь наклонившемуся надъ нимъ Николаю Ивановичу, который укрывалъ его одяломъ. Вскор что-то пріятное и теплое разлилось по его жиламъ, въ комнат стало свтле, цвта ярче, предметы выпукле и больше,— чувство нги, блаженнаго изнеможенія и какой-то восторженной радости охватило его. ‘Какой онъ милый, какой онъ славный, какъ онъ любитъ меня, какъ заботится обо мн!’ думалъ онъ о Никола Иванович съ умиленіемъ. Въ раскрытое окно непрерывною струей врывался теплый воздухъ, колыхая занавску и открывая клочокъ голубого неба, такого чистаго и глубокаго, что Чагину хотлось плакать. Отъ жизнерадостнаго восторга, охватившаго его, онъ хотлъ было вскочить, закричать, запть торжественный гимнъ, но почувствовалъ, что не въ состояніи пошевелить ни однимъ членомъ. ‘Ну, все равно, пожалуй, такъ еще лучше’, тотчасъ же подумалъ онъ, съ наслажденіемъ отдаваясь покою. Комната стала кружиться, потолокъ то поднимался, то опускался, кровать качалась, какъ на волнахъ, потомъ все смшалось, онъ закрылъ глава и погрузился въ сонъ.

Николай Ивановичъ посидлъ у него съ полчаса и ушелъ. Вечеромъ, когда онъ снова пришелъ навдаться, Чагинъ все еще спалъ. Онъ проснулся только на слдующій день раннимъ утромъ. Солнце только-что всходило, освщая блдно-розовымъ свтомъ пестрые обои стны. Раскрывъ глаза, Чагинъ долго не могъ придти въ себя и припомнить, гд онъ и при какихъ обстоятельствахъ очутился на постели. Припомнивъ все, онъ вскочилъ съ кровати и почувствовалъ, что здоровъ и очень голоденъ. Такъ какъ воды въ комнат не оказалось, то умываться онъ пошелъ къ Чубарову, у него же напился чаю съ молокомъ и чернымъ хлбомъ, потомъ отправился къ Березину. Теща Березина была уже на ногахъ и возилась въ кухн около печки. Чагинъ весело ее привтствовалъ:

— Здравствуйте, Анисья Петровна. Давайте ка я вамъ помогу.

— Здорово, отецъ, здорово,— съ трудомъ разгибая свою старческую спину, отвчала она пвучимъ голосомъ, и лица ея засвтилось слабой улыбкой.— Что помогать? нечего помогать. Выспался ли?

— Выспался хорошо. Ну, что у васъ? все ли благополучно? какъ Павелъ Михайлычъ?

— Охъ, и не говори! Все то же, сидитъ, молчитъ, упрется глазами и хоть бы слово… Вонъ смотри на него: въ гробъ, кладутъ краше… Какъ только жить теперь станемъ?..

Старуха бросила лучину, сла на лавку и зарыдала.

— Мн, вдь, мн бы умирать-то… въ чужой вкъ живу, а не ей, моей голубушк… О, Господи, Царица небесная!.. что теперь длать станемъ?.. Оставила сиротокъ малъ мала меньше…

Чагинъ поднялъ лучину, переломилъ ее черезъ колно пополамъ и сталъ растапливать печь.

— Сегодня во сн видла мою голубушку,— продолжала старуха, переставая плакать и понизивъ голосъ: — сижу я будто не то въ бан, не то въ передбанник, а она отворила дверь да и говоритъ: ‘капусту-то, мамонька, не прокараульте’… И къ чему это, не знаю… И какъ живая, какъ живая, такая веселая, вотъ какъ еще въ двицахъ была. ‘Капусту’, говоритъ, ‘мамонька, не прокараульте’… И еще что-то говорила, да только не помню… Да, вдь, ты, говорю, матушка моя, умерла? ‘я, говоритъ, не вовсе еще умерла’… Чтой-то, Господи! ужъ не живую ли мы ее похоронили?

— Полноте-ка, Анисья Петровна.

— А бываетъ это, отецъ, бываетъ.

Березинъ сидлъ за перегородкой у окна неодтый, блдный, какъ смерть, съ неподвижно устремленными въ пространство глазами. Ужасная, почти невроятная худоба, ввалившіеся огромные глаза, мертвенный цвтъ лица, рдкіе спутанные сдые волосы и совершенно блая борода, висвшая длинными прядями, придавали ему страшный видъ. Чагинъ подошелъ къ нему и положилъ руку на его плечо.

— Добраго утра,— сказалъ онъ.

Березинъ вздрогнулъ, испуганно поднялся и посмотрлъ на Чагина съ растеряннымъ и виноватымъ видомъ.

— Какъ дла? хорошо ли спали?

— Да, да,— торопясь и заикаясь, отвчалъ Березинъ глухимъ голосомъ:— я спалъ, спалъ… конечно, я спалъ…

— Какъ себя чувствуете?

— Что?.. да, да, какъ чувствую… Хорошо, весьма хорошо.

Но едва Чагинъ отвернулся, какъ онъ снова, безпомощно опустившись на стулъ, углубился въ свои думы, повторяя шопотомъ все одни и т же слова: ‘О, Боже мой, Боже мой’!..

Въ одиннадцатомъ часу пріхалъ Красногорскій. Онъ имлъ необычно строгій видъ и, поздоровавшись съ Чагинымъ, тотчасъ же обратился къ Березину, который испуганно поднялся ему на встрчу.

— Сядьте, сядьте. Ну что? ну какъ? голова не болитъ? аппетитъ есть? слабость чувствуете? а. температура какъ? а самочувствіе? — быстро одинъ за другимъ кидалъ онъ вопросы, на которые Березинъ не успвалъ отвчать.— Покажите языкъ. Ага! ну, это ничего. А желудокъ?.. Что вы говорите!.. Такъ, такъ. На воздухъ не выходили? Надо выходить. Пьете микстуру?

— Пью.

— Превосходно. Продолжайте пить. Все идетъ хорошо. Ну-съ, такъ вотъ… продолжайте микстуру… выходите на воздухъ… но при этомъ діэта и абсолютный покой.

Покончивъ съ обязанностями врача, онъ, сверхъ всякаго обыкновенія, стремительно схватился за шляпу и скорыми шагами направился къ выходу.

— Такъ вотъ… такимъ-то вотъ образомъ продолжайте микстуру,— говорилъ онъ на ходу.

— Подождите,— остановилъ его Чагинъ у дверей,— какъ вы находите его психическое состояніе?

— Да, я знаю, я знаю,— останавливаясь и не глядя на Чагина, проговорилъ Красногорскій: — да, я знаю, но это вполн естественно… при такой слабости и вообще… Это ничего.

Затмъ прибавилъ, понижая голосъ почти до шопота:

— Пойдемте-ка со мной на минутку, надо вамъ сказать кое-что.

Чагинъ вышелъ съ нимъ на крыльцо.

— Скверное дло, знаете ли, вдь, совсмъ скверное дло,— сказалъ Красногорскій, какъ-то загадочно улыбаясь и глядя на Чагина черезъ очки.

— Вы нашли ухудшеніе?— съ тревогой спросилъ Чагинъ.

— О, нтъ, нтъ… я не о томъ… я не о болзни… Я говорю о васъ. Скверное дло, Петръ Филиппычъ: васъ разыскиваютъ.

— Какъ разыскиваютъ? кто разыскиваетъ?

— Исправникъ. Говорю это вамъ подъ величайшимъ секретомъ.

— Странно. Всему городу извстно, гд я нахожусь, чего жъ меня разыскивать?

— Не знаю, не знаю, но только это такъ.

— Но въ чемъ дло?

— Видите ли… конечно, это секретъ… Кажется, что вамъ будетъ предложено оставить предлы губерніи… на нкоторое время, конечно…

— Кмъ предложено?

— Ну, мало ли кмъ!.. не все ли равно?.. Говорю вамъ, что слышалъ.

— Можетъ быть, все это пустяки?

— О, нтъ, нтъ!.. я узналъ изъ самаго достоврнаго источника… Я вамъ, знаете ли, совтовалъ бы сходить къ исправнику… на всякій случай…

— Зачмъ, собственно?

— Ну, такъ, вообще… можетъ быть, что-нибудь… мало ли… Все-таки онъ порядочный человкъ… ну, и вообще… все-таки лучше… вы понимаете?

— Ничего не понимаю.

— Ну, все равно, какъ хотите… разумется, это ваше дло… Я васъ предупредилъ… Конечно, это останется между нами?

Чагинъ ничего не отвтилъ и о чемъ-то думалъ. Красногорскій съ жаднымъ любопытствомъ смотрлъ ему въ лицо, пытаясь опредлить то впечатлніе, какое произвело на него непріятное извстіе.

— Вы не догадываетесь, чьи это штуки?— спросилъ онъ, хитро прищуривая глаза.

— Что?— переспросилъ Чагинъ.

— Я говорю, вы не догадываетесь, чьи это штуки?

— Я думаю, и догадываться нечего: ясно, какъ день.

Красногорскій захохоталъ.

— Совершенно врно, совершенно врно: именно, ясно, какъ день… О, это онъ, все тотъ же самый!.. Вы, я думаю, убдились теперь, что съ такими господами рыцарское поведеніе не къ лицу, что здсь нужны другія средства… т же самыя, какими пользуются они… по пословиц, клинъ клиномъ вышибай… не правда ли?.. Я думаю, вы теперь на опыт убдились?

Красногорскій щурилъ глава, улыбался, кивалъ головой и былъ въ какомъ-то странномъ возбужденіи. Чагинъ молчалъ и смотрлъ на него съ презрительнымъ любопытствомъ.

— Вы еще не знаете всего, а, вы не знаете,— продолжалъ Красногорскій.— Ужъ если на то пошло, я разскажу вамъ кой-что… Была, изволите видть, подстроена ехиднйшая махинація… на эдакой довольно скверной подкладк… кром того, пущенъ былъ слухъ, что вы хотите изобличить одну особу въ злоупотребленіяхъ по сбору пожертвованій… на сооруженіе… ну, вы знаете, о чемъ я говорю… И тутъ, батенька мой, не одинъ Смолинъ, нтъ-съ… тутъ, я вамъ скажу, именно, отъ общества эдакая петиція, что ли…

— Я, кажется, знаю, на что вы намекаете,— перебилъ его Чагинъ:— случайно мн стало извстно объ этой, какъ вы называете, махинаціи…

— Извстно? то-есть какъ это? какимъ образомъ?— съ величайшимъ изумленіемъ переспросилъ сразу оторопвшій Красногорскій.

— Это все равно, а только я зналъ объ этомъ тогда же. Между прочимъ, упоминалась, кажется, и ваша фамилія въ числ участниковъ этого предпріятія…

Красногорскій страшно поблднлъ. Ему показалось, будто кто нибудь со всего размаха ударилъ его хлыстомъ по лицу.

— Моя фамилія?— какимъ то безцвтнымъ голосомъ проговорилъ онъ.— Кто вамъ сказалъ это? кто вамъ это сказалъ? Это неправда! это клевета! это подлая, низкая клевета!.. Даю вамъ честное, благородное слово, что это наглая ложь!— продолжалъ онъ съ необыкновенною живостью.— Если вы хотите знать, я разошелся съ Смолинымъ изъ-за этой подлости… я на отрзъ отказался… Вы мн не врите? не врите? Вотъ клянусь вамъ Богомъ!..

И, къ удивленію Чагина, Красногорскій два раза перекрестился.

— Я вамъ врю,— сказалъ Чагинъ, но Красногорскій не слушалъ его и продолжалъ говорить, разгорячаясь все больше и больше.

— Кто вамъ сказалъ? кто могъ вамъ сказать!.. Но какая подлость! какой адскій подвохъ!— продолжалъ онъ, захлебываясь и глотая слова:— вдь, это я не знаю что такое!.. Это месть, это дьявольская западня… Это они, я знаю… но кто, именно, могъ сказать вамъ? Ради Бога скажите, прошу васъ… Я въ жизнь мою не прощу тому человку!.. Мерзавцы!.. Я далъ слово этимъ подлецамъ держать все въ секрет и честно сдержалъ его. Сколько разъ мн хотлось предупредить васъ, но, однако, молчалъ… Между тмъ вотъ что!.. Ахъ мерзавцы!.. Вдь, посл этого никому врить нельзя! никому! ни въ чемъ!..

Чагинъ тщетно пытался что-то возразить. Красногорскій, съ сверкающими глазами, красный и возбужденный до послдней степени, страшно жестикулировалъ и возвысилъ голосъ почти до крика. Чагинъ взялъ его за плечо.

— Ради Бога, оставимъ это,— сказалъ онъ внушительно:— я врю вамъ… и, пожалуйста, довольно объ этомъ. Сказать, отъ кого и какъ я узналъ, я не могу, но скажу вамъ, что вы ошибаетесь: никакого подвоха со стороны вашихъ пріятелей не было. Объясните все простою случайностью, и это будетъ врне.

Красногорскій захохоталъ.

— Ого! случайность! какже!.. Ну, нтъ-съ, я, слава Богу, не мальчикъ, знаю, какъ эти случайности устраиваются… тысячи способовъ существуютъ устроить такую случайность… Нтъ-съ, милйшій, тутъ самый тонкій, самый подлый подвохъ, и вы меня не разуврите…

— Ну, хорошо, но поймите, что мн это вовсе не интересно… Поговоримъ лучше о другомъ, боле существенномъ. Вотъ въ чемъ дло. Въ школ скоро начнутся занятія, можетъ ли Березинъ заниматься?

— Чортъ бы ихъ дралъ!.. мерзавцы!..

— Вы отвтьте на мой вопросъ.

— Ну, конечно, нтъ… ни въ какомъ случа… Ему, по крайней мр, надо мсяца два отдыхать…

— Въ такомъ случа, устройте такъ, чтобъ дали ему отпускъ… и вообще, не оставьте ихъ, когда меня здсь не будетъ, объ этомъ я васъ усердно прошу.

— Сдлайте одолженіе!.. конечно, еще бы! это я на себя беру… Устроимъ все, отпускъ и прочее…

— За это вамъ большое спасибо.

— Не за что, не за что… чего тутъ… что, зври мы, что ли?.. Объ этомъ не безпокойтесь… Нтъ, а все-таки подлость какая!.. Вы меня извините, но мн положительно необходимо узнать, кто это могъ устроить, а? Ну, скажите же, кто? право, вдь, вамъ все равно, а мн необходимо. Кто вамъ сказалъ?

— Напрасно вы просите: вы сами хорошо знаете, что я не скажу.

— Ну и чудакъ же вы!.. Чудакъ, ей-богу!… Чортъ бы васъ побралъ, все у васъ какъ-то не спроста, ей-богу… Я прямой человкъ, и мн это странно… Ну, Богъ съ вами! до свиданія. А доберусь же я, узнаю всю подноготную…

Проводивъ Красногорскаго, Чагинъ съ минуту оставался въ раздумьи. Онъ не могъ представить всхъ послдствій предстоящей перемны и думалъ только о Березин: сказать ему или подождать. ‘Лучше сказать’, ршилъ онъ.

Березинъ долго не могъ понять, что ему говорилъ Чагинъ, но когда понялъ, на лиц его изобразился такой испугъ, что Чагинъ раскаялся въ своей поспшности.

— Какъ же такъ, голубчикъ, а? какъ же такъ?— говорилъ онъ, устремивъ на Чагина огромные грустные глаза.— Можетъ быть, вы ошибаетесь, голубчикъ? Можетъ быть, это не такъ?… а?… Можетъ быть, докторъ ошибается? можетъ быть, одни только ложные слухи?… Конечно, этого не можетъ быть, голубчикъ… вдь, не можетъ быть, не правда ли?… Нтъ, нтъ, невозможно, чтобы такого человка, такого милаго, хорошаго человка такъ жестоко и несправедливо обидли… Это противоестественно, голубчикъ, это безбожно… Нтъ, нтъ! тутъ какое-нибудь недоразумніе… Тогда гд же правда? Нтъ, нтъ… Боже мой, Боже мой! что же это такое?…

Березинъ слъ, закрылъ лицо руками и зарыдалъ, безпомощно, по дтски всхлипывая.

— Это ужасно, это ужасно…— повторялъ онъ.

— То-есть, ровнехонько ничего ужаснаго!— утшалъ его Чагинъ.— Нервы у васъ разстроены — вотъ и все. Успокойтесь и сообразите: что тутъ особеннаго?.. Ровно ничего. Даже, можетъ быть, все къ лучшему… можетъ быть, въ самомъ дл, пора мн выбраться изъ этой ямы на широкій просторъ… Чего вы такъ?… Эхъ вы! что за малодушіе?… Полноте, перестаньте…

— Боже мой, Боже мой!… Я знаю, что вы говорите правду: можетъ быть, дйствительно, для васъ это ничего, потому что вы въ самомъ себ носите свтъ свой… Но скажите мн, зачмъ все это такъ? какой въ этомъ смыслъ? кто мн это скажетъ? кто объяснитъ мн это?… Отъ вка торжествуетъ вло и нтъ ему конца и краю… весь міръ наполненъ призраками ужаса… Милый мой Петръ Филиппычъ, хорошій мой!… я не зналъ лучше васъ человка… нтъ, не встрчалъ… такого сильнаго душой, такого смлаго и великодушнаго… Мн хотлось бы встать на колни и поклониться вамъ до земли, но вы этого не позволите… Столько жалости и любви къ человку! столько спокойствія и правды во всемъ… Меня никто не жаллъ… вы меня пожалли… Меня, сдовласаго младенца, меня, стараго учителя, вы научили человческому достоинству, научили цнить жизнь и все человческое… Какъ же теперь?… Что это такое?… Нтъ, это ужасно, ужасно!…

— Полноте, къ чему такъ говорить? эдакъ вы и меня разстроите… Зачмъ распускаться?..

— Да, да… врно, врно… простите меня стараго дурака… Что длать! я всегда былъ малодушенъ… разстраивалъ себя и другихъ… Да благословитъ васъ Господь, да благословитъ васъ Богъ,— говорилъ Березинъ, провожая Чагина.

На улиц догналъ Чагина полицейскій,

— Пожалуйте къ исправнику,— сказалъ онъ.

Чагинъ молча пошелъ за нимъ. Исправникъ принялъ Чагина чрезвычайно любезно, долго извинялся за безпокойство, съ участіемъ разспрашивалъ о семейств Березина, наконецъ, какъ-будто случайно вспомнивъ о чемъ-то, взялъ со стола бумагу и, передавая ее Чагину, сказалъ:

— А вотъ между прочимъ. Можно сказать, неожиданный сюрпризъ.

— Однако, на какомъ основаніи?— спросилъ Чагинъ, пробжавъ глазами бумагу.— Это совсмъ незаконно.

— Очень можетъ быть,— согласился исправникъ,— но это ужъ не мое дло. Потрудитесь написать вотъ тутъ, на конц…

Чагинъ написалъ, что требовалось.

— Когда я долженъ хать?— спросилъ онъ.

— А хоть сегодня же,— чрезвычайно любезно отвтилъ исправникъ.

— Какъ сегодня?

— Ну завтра, но не позже.

— Я такъ скоро выхать не могу.

— Въ самомъ дл? Очень жаль. Однако, я думаю, вамъ все-таки придется завтра выхать.

— Завтра я не могу.

— Очень жаль, но что длать!…

— Я принужденъ буду послать телеграмму…

— Сдлайте одолженіе!… Однако сколько времени высчитали бы необходимымъ для приведенія вашихъ длъ въ порядокъ?

— Не мене трехъ дней.

Исправникъ сдвинулъ брови и сдлалъ видъ, что серьезно что-то обдумываетъ.

— Хорошо,— сказалъ онъ затмъ:— три дня я вамъ даю. Можетъ быть, это и не вполн законно, но я, беру на свою отвтственность.

Чагинъ поклонился и вышелъ. Подходя къ дому, онъ замтилъ у воротъ Чубарова, который, держа передъ собой кисетъ съ табакомъ, свертывалъ папиросу. Увидвъ Чагина, Чубаровъ таинственно подмигнулъ куда-то въ пространство, свистнулъ и скрылся.

ХVIII.

На слдующій день Николай Ивановичъ, узнавъ о случившемся отъ Красногорскаго, который съ этой новостью славилъ по всему городу, сильно встревоженный побжалъ къ Березину и, не заставъ здсь Чагина, пошелъ къ нему на квартиру. На двор онъ встртилъ знакомыхъ ему неволинскихъ повренныхъ и еще какихъ-то мужиковъ. Они имли испуганный и отороплый видъ и, завидвъ Николая Ивановича, сняли шапки и шарахнулись въ сторону.

Предполагая найти Чагина въ подавленномъ состояніи, Николай Ивановичъ очень удивился, когда увидлъ, что тотъ спокойно, какъ всегда, сидитъ у себя за столомъ и что-то пишетъ.

— Извини, я сейчасъ,— сказалъ Чагинъ, здороваясь съ Николаемъ Ивановичемъ.— Вотъ теб новый журналъ, читай, а я сію минуту.

Николай Ивановичъ послушно взялъ книгу, слъ поодаль и сталъ наблюдать за быстрыми, увренными движеніями Чагина и за выраженіемъ его умнаго энергичнаго лица. ‘Какое у него прекрасное, мужественное лицо’, думалъ онъ съ восхищеніемъ. ‘Я пришелъ его утшать, а этого совсмъ не нужно. Онъ ни при какихъ обстоятельствахъ не унываетъ. Удивительный человкъ!’

Чагинъ кончилъ писать и вышелъ во дворъ къ мужикамъ. Тамъ оставался онъ довольно долго. Николай Ивановичъ подождалъ, подождалъ и пошелъ туда же. У крыльца стояли мужики безъ шапокъ.

— Ну, теперь, кажется, все,— говорилъ имъ Чагинъ,— простимся и ступайте съ Богомъ. Въ случа чего, вотъ обращайтесь къ нему,— прибавилъ онъ, указывая на Николая Ивановича:— онъ въ добромъ совт не откажетъ. Можете врить ему вполн, онъ человкъ надежный. Ну, прощайте, друзья, желаю вамъ всего лучшаго.

— Прощай, прощай, Петръ Филиппычъ,— отвчалъ черный мужикъ:— не помни зла, прости насъ, ежели что, а мы за тебя будемъ Богу молиться…

— Прощай, милой человкъ… Бывать, не въ послдній… Зачтется теб, все зачтется,— загалдли остальные и повалились въ ноги.

Растроганный Чагинъ обнялъ чернаго мужика, потомъ перецловался со всми.

— Прощайте, прощайте,— крикнулъ онъ звонкимъ голосомъ и, чтобы скрыть охватившее его волненіе, бгомъ взбжалъ на крыльцо.

— Съ мужиками раздлался, теперь остаются только свои дла, которыхъ, впрочемъ, немного — заговорилъ онъ оживленно, возвратившись въ комнату.— Въ случа чего, ужъ ты мужикамъ помоги, Николай Ивановичъ. И еще вотъ что: не оставляй Березина, заходи къ нему время отъ времени и, если понадобится, не откажись помочь. Потомъ общайся писать мн обо всемъ. Хорошо?

— Непремнно, непремнно, все сдлаю,— отвчалъ Николай Ивановичъ.

— Теперь еще одна просьба. Денегъ мн надо.

— Денегъ найдемъ. Сто рублей теб довольно пока?

— Куда! сорока рублей за глаза. Продамъ свою рухлядь, ужъ все рублей тридцать выручу, да если ты дашь сорокъ, такъ я прямо капиталистомъ сдлаюсь.

— Куда ты подешь?

— Прежде всего въ Москву, а тамъ не знаю. Можетъ быть, тамъ и останусь.

На другой день утромъ Чагинъ узжалъ. Провожали его только Николай Ивановичъ да Березинъ съ тещей. Березинъ едва дотащился до квартиры Чагина, однако выглядлъ сегодня значительно лучше и бодре. Онъ старался казаться веселымъ и не причиталъ, какъ третьяго дня. На двор у крыльца стояла телжка, запряженная парой лошадей, около нея ходилъ ямщикъ и лниво разговаривалъ съ Чубаровымъ, сидвшимъ на ступеньк своего крыльца съ папироской во рту.

— Докудовъ везешь?— спрашивалъ Чубаровъ.

— Я-то? переспрашивалъ ямщикъ и, помолчавъ, отвчалъ: — до Крыловой.

Чубаровъ, основательно обдумавъ полученный отвтъ, черезъ минуту задавалъ новый вопросъ:

— Лошади Юшмановскія?

Кучеръ поправлялъ шлею, передвигалъ сделку, поднималъ упавшія возжи, потомъ отвчалъ:

— Знамо Юшмановскіе, а то чьи?

На крыльцо вышелъ Чагинъ и еще разъ обнялъ Березина и его тещу, которая передникомъ утирала заплаканные глаза. Къ телжк подошелъ Чубаровъ.

— Видно, совсмъ отправляетесь?— спросилъ онъ.— Дай Богъ счастливо.

— Прощай, прощай, будь здоровъ, не поминай лихомъ!— сказалъ Чагинъ, обнимая его.

Чубаровъ вдругъ размякъ, и на глазахъ его показались слезы.

— Что жъ…— заговорилъ онъ, моргая глазами,— мы жили ничего… хорошо жили… Будь здоровъ, Петръ Филипычъ… Извини, ежели что…

— Прощай. Садись, Николай Иванычъ… Прощайте.

Чагинъ и Николай Ивановичъ услись въ телжку. Телжка тронулась и покатилась по улиц. Чагинъ, обернувшись назадъ, кланялся и махалъ шляпою. Березинъ стоялъ у воротъ, опираясь на палку. Сдой и сгорбившійся, онъ казался дряхлымъ старикомъ, и, глядя на его удаляющуюся фигуру, у Чагина защемило сердце.

— Прощайте!— крикнулъ онъ въ послдній разъ и отвернулся.

Отъхавъ отъ города версты три, поднялись на гору и остановились. Здсь Чагинъ простился съ Николаемъ Ивановичемъ. Оба беззаботно смялись и казались веселыми, но, когда телжка, вмст съ широкополой шляпой Чагина, скрылась въ овраг за кустами ольхи и рябины, Николая Ивановича вдругъ охватила такая тоска, что онъ долго стоялъ и смотрлъ на дорогу въ какомъ-то оцпенніи, потомъ тихо поплелся опушкою лса подл дороги въ городъ, который весь, какъ на ладони, виднлся у него подъ ногами. Онъ не слыхалъ, какъ съ шумомъ и грохотомъ промчалась и остановилась въ нсколькихъ шагахъ отъ него извозчичья линейка, и сидвшій на ней толстый господинъ что-то кричалъ ему.

— Эй!..— кричалъ онъ, соскакивая съ линейки и махая руками:— кой чортъ!.. Николай Ивановичъ!.. Чортъ васъ дери!— оглохли что ли?..

Очнувшись и поднявъ глаза, Николай Ивановичъ узналъ доктора Баржина и пошелъ ему навстрчу.

— Что?— ухалъ?— давно?— далеко, усплъ отъхать, какъ вы думаете?… Чортъ его дери, вдь, я хотлъ его проводить… форменно проводить, да опоздалъ.. Прізжаю — пусто! Фу ты, свинство какое… такая досада!.. Какъ слдуетъ хотлось проводить, видите — у меня и матеріалъ заготовленъ…

На задк линейки, въ самомъ дл, была привязана корзина, изъ которой торчали кульки и обернутыя въ солому бутылки.

— Далеко усплъ отъхать?— какъ вы думаете?

— Версты дв, не больше.

— О, такъ я его догоню. Садитесь.

Николай Ивановичъ отказался, отрицательно покачавъ головой.

— Не хотите? Что за вздоръ!— почему?

— Нтъ, что ужъ… простились… я не поду… все равно…— пробормоталъ Николай Ивановичъ.

— Фу ты! Что за чортъ!.. Ну, время не терпитъ… Садитесь, что ли? Нтъ? Ну, чортъ съ вами!.. Жарь во вс!— рубль на водку!— дйствуй!— крикнулъ Баржинъ ямщику, вскочивъ въ экипажъ.

Извозчикъ безъ милосердія сталъ нахлестывать лошадь, и линейка съ грохотомъ скрылась изъ вида.

Николай Ивановичъ опять поплелся по дорог въ городъ, но вдругъ свернулъ по живописной тропинк въ лсъ и сталъ подыматься по косогору, машинально нагибаясь и собирая пересплую костянику. Когда онъ взобрался на вершину горы и слъ на выступъ скалы, передъ нимъ раскинулась широкая панорама. Внизу разстилались холмы, овраги и логовины, покрытые лсомъ, начинающимъ желтть. За ними сквозь прозрачный воздухъ съ почти ненатуральною отчетливостью виднлась даль лсовъ, пашенъ, горъ… Все это было величественно и красиво, но Николаю Ивановичу показалось безотрадно пустыннымъ, полнымъ безъисходной тоски, и снова чувство одиночества охватило его. Склонившись на траву, онъ вдругъ неожиданно для себя зарыдалъ. Ему живо представилась одинокая фигура Чагина, трясущаяся на перекладныхъ неизвстно куда, безъ средствъ, безъ опредленной цли, вспомнилось, какое на немъ старое, изношенное пальто, порыжлая шляпа, стоптанные сапоги, и острая жалость клещами впилась въ его сердце. Вспомнилось, какъ за все это время онъ видлъ его вчно корпвшимъ за работой, бодраго, неунывающаго, но и незнающаго ршительно никакихъ удовольствій, даже простого отдыха, вспомнилась вся травля, которую онъ такъ стоически хладнокровно перенесъ, и чувство умиленія, уваженія, любви къ этому человку сладостно и больно сжало его сердце.

— Милый, милый человкъ!— шепталъ онъ: милый Чагинъ!.. Вотъ ухалъ, и все стало пусто… Встртимся ли мы опять когда-нибудь?— вдь, возможно, что разстались мы навсегда, и я въ послдній разъ его видлъ… Вотъ жилъ онъ тутъ, въ одномъ город, почти рядомъ со мною,— я рдко съ нимъ видлся и не дорожилъ имъ… а вотъ ухалъ, и все стало пусто, и я увидлъ, какой это человкъ…

Солнце ярко свтило, сверкала голубая даль, блестла, какъ серебряная нитка, внизу, межъ зеленыхъ кустовъ рчка Обуховка, но, казалось, на всемъ лежалъ покровъ печали, разочарованія и утраты.

Конецъ первой части.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Проводивъ Чагина, Николай Ивановичъ валялся на диван и хандрилъ цлый день. Вечеромъ, когда стемнло и взошла луна, онъ вышелъ изъ дому и пошелъ по направленію къ набережной. Чувство утраты, одиночества и пустоты не покидало его. Лунная ночь казалась ему холодной и печальной. Въ окнахъ домовъ свтились огни, кой-гд слышались говоръ и смхъ, попадались гуляющія парочки, державшіяся въ тни, но вся жизнь города казалась ему теперь безсодержательной и ничтожной, и онъ удивлялся, какъ и зачмъ вс эти люди живутъ. Выйдя на набережную, онъ слъ на пустую скамейку и сталъ смотрть, какъ двигалось на вод серебристое отраженіе мсяца, казавшееся разорваннымъ на нсколько крупныхъ частей и тонкихъ блестящихъ полосокъ. Черная вода съ серебристыми струйками заключала въ себ что-то холодно безстрастное, наводящее ужасъ, а отраженный блескъ мсяца представлялся олицетвореніемъ печали…

— Вотъ и осень,— думалъ онъ: желтютъ и падаютъ листья… Конецъ лту, конецъ жизни… впереди зима, то есть, смерть… Боже мой!— но, вдь, не только лто, а и молодость моя почти прошла… да, да, въ самомъ дл… И какъ прошла? Такъ, какъ будто ея и не было вовсе… Какъ же такъ? вдь, это значитъ, что самое лучшее время уже миновало? неужели это правда? неужели все, что такъ заманчиво рисовалось мн впереди, было обманомъ и ничего лучшаго уже не будетъ?.. Да, да, это правда, это врно, но какъ это горько, обидно и страшно!.. И какъ я раньше не подумалъ объ этомъ?— почему не догадывался, что непремнно такъ это будетъ? Значить, я совсмъ не зналъ, что жизнь коротка… да, такъ коротка и такъ ничтожна…

Далеко, гд-то въ конц набережной или за ркой, большимъ хоромъ запли что-то торжественное и трогательное. Могучіе звуки мужскихъ и женскихъ голосовъ понеслись по рк. Николай Ивановичъ всталъ и пошелъ имъ навстрчу. Пока онъ шелъ, пніе прекратилось. Изъ раскрытыхъ оконъ ярко освщеннаго дома Половодовыхъ несся веселый говоръ и смхъ. Николай Ивановичъ спрятался неподалеку, въ тни сторожевой будки и, глядя на освщенное окнами пространство, приготовился слушать.

— Ну, еще, еще… Господа!— прошу васъ,— говорилъ чей-то повелительный голосъ.— Дисканты, сразу, сильне!.. Ну!..

Хоръ грянулъ:

‘Былъ у Христа младенца садъ…’

Николай Ивановичъ вздрогнулъ и подался впередъ.

— Боже мой! Что же это?— думалъ онъ: неужели эти ничтожные люди могутъ такъ пть?.. Боже мой! вдь, это цлое откровеніе!… Вотъ онъ, смыслъ жизни… вотъ въ чемъ вся суть… Нтъ, они сами не понимаютъ того, что поютъ…

Онъ никогда раньше не слыхалъ этой легенды Чайковскаго и не совсмъ разбиралъ слова. Онъ понялъ только, что младенецъ Христосъ своими руками насадилъ садъ, и когда онъ выросъ и наполнился цвтущими розами, пришли еврейскія дти и опустошили его, а Христу сдлали внокъ изъ шиповъ. И когда хоръ разросся до могучихъ диссонирующихъ аккордовъ, изъ которыхъ слагались слова:

И капли крови вмсто розъ

Чело украсили его —

у Николая Ивановича волосы поднялись на голов и морозъ побжалъ по всему тлу. Какъ только замолкли послдніе звуки, опять послышался смхъ и заговорили что-то пошлое и несоотвтствующее трагической и величавой торжественности псни.

— Господа!— раздался строгій голосъ регента:— еще, еще… Басы, шире, свободне…

И опять запли, и опять Николаю Ивановичу показалось, что небо и земля наполнились звуками, и душа его устремилась кверху.

— Отдать все… да, все отдать,— думалъ онъ,— все претерпть… принести себя въ жертву… вотъ гд жизнь, вотъ гд счастіе!.. вотъ гд истинное торжество добра… и это есть высшее наслажденіе… Ничего нтъ выше и прекрасне, какъ отречься отъ самого себя… слиться со всмъ живущимъ, перелить душу въ эти звуки и умереть… да, да, и потомъ умереть.

Ему неудержимо захотлось присоединить свой голосъ къ голосамъ этого могучаго хора. Подъ вліяніемъ мгновеннаго побужденія онъ взошелъ на крыльцо и отворилъ двери. Въ прихожей на лар кучей валялись мужскія и женскія шляпы, на вшалк висли разноцвтныя и разнокалиберныя пальто и накидки. Николай Ивановичъ прошелъ въ залу. Здсь, столпившись посредин комнаты, мужчины и женщины съ разинутыми ртами, съ напряженными и сосредоточенными лицами стояли съ нотами въ рукахъ и пли. Надъ головами ихъ поднималась и опускалась рука дирижера, котораго за малымъ ростомъ не было видно въ толп. Никмъ незамченный, Николай Ивановичъ тихо подошелъ, сталъ позади и тоже заплъ, отчего, какъ показалось ему, хоръ вдругъ выросъ, сталъ шире и полне.

— Ахъ, Боже мой! Николай Ивановичъ!— какъ, когда вы пришли? вотъ сюрпризъ!— вскричала Лидочка Половодова, замтивъ его, когда перестали пть.— Ахъ, какъ хорошо, какъ мило, что вы пришли!— вы совсмъ, совсмъ насъ позабыли… А у насъ репетиція… знаете, къ этому концерту въ пользу… какъ его… какъ его… да, въ пользу дтскаго пріюта…

Пвцы и пвицы оказались все знакомые, и Николай Ивановичъ протягивалъ руки направо и налво.

— Ахъ, и вы пойте съ нами… пожалуйста! вы совсмъ оставили нашъ хоръ… Пожалуйста, пожалуйста,— щебетали барышни.— Тогда у насъ еще будетъ теноръ, это прелесть! у васъ такой чудный голосъ…

— Добро пожаловать, очень радъ, очень радъ,— съ привтливой улыбкой говорилъ самъ хозяинъ, кругленькій, сденькій и чрезвычайно подвижной старичокъ. Его черные глаза казались совсмъ молодыми и блестли радушіемъ и довольствомъ,— Вотъ и еще хористъ, чудесно, чудесно… А каково, батенька мой?

— Великолпно! удивительно хорошо!— съ восторгомъ восклицалъ Николай Ивановичъ.

— Да, батенька, вотъ вамъ и любители!— говорилъ Половодовъ.— И пьеса же, я вамъ скажу — восторгъ!.. А это, знаете: ‘чело-о укра-асили-и его’!— вдругъ заплъ онъ фальшиво и неестественно хриплымъ голосомъ:— великолпіе!.. какая сила, мощь! какая глубина!..

— Ну-съ, господа! не расходитесь!— скомандовалъ дирижеръ, который, повидимому, держалъ хоръ въ большомъ послушаніи, потому что вслдъ за его приглашеніемъ тотчасъ же прекратились разговоры и пвцы собрались въ кружокъ.

— Николай Иванычъ, угодно вамъ? пожалуйте къ тенорамъ,— обратился онъ къ Николаю Ивановичу, кивая головой направо.

— Я сначала послушаю,— отвчалъ Николай Ивановичъ.

— Дисканты, сюда, вотъ такъ, чтобъ васъ видно было… Ну!— сказалъ дирижеръ и поднялъ руку.

Старичокъ Половодовъ торопливо разыскалъ стулъ, слъ и сложивъ руки, приготовился слушать. Поднятая рука дирижера, на которую устремлены были вс взоры, вдругъ энергически опустилась внизъ, и хоръ дружно и отчетливо взялъ первый аккордъ.

Николай Ивановичъ, прислонившись къ стн, слушалъ и смотрлъ на пвцовъ. Сквозь его приподнятое настроеніе они казались ему совершенно особенными людьми, непохожими на самихъ себя. Басъ, худощавый, робкій и безхарактерный человкъ изъ мелкихъ чиновниковъ, по фамиліи Семинъ, представлялся ему гигантомъ, исполненнымъ силы и могучей, спокойной энергіи, сообразно тому, какъ звучалъ его голосъ, дисканты казались чистыми, безстрастными созданіями, проникающими все глубокимъ пониманіемъ, и, слушая ихъ, ему вспоминались почему-то утреннія звзды.

Половодовъ во время пнія усплъ обмняться какими-то таинственными знаками съ выглянувшею изъ-за двери кухаркою и, когда кончили пть, торжественно возгласилъ:

— Господа! пожалуйте подкрпиться.

Хоръ со смхомъ и говоромъ разсыпался во вс стороны, пвцы, превратившись въ обыкновенныхъ людей, гурьбой направились въ столовую.

Лидочка на ходу подхватила Николая Ивановича подъ руку и, улыбаясь своею простодушною и милою улыбкой, заговорила:

— Я очень рада, что вы пришли. Я такъ давно не видала васъ, что соскучилась. Ей-богу, честное слово. Вдь, вы какъ красное солнышко… Видли Анюту Полякову? замтили, какъ она сіяетъ? Она замужъ выходитъ за этого… за Горюнова… Препротивный! но она рада: все-таки женихъ… Вотъ вы невсту прозвали… она хорошенькая, прелесть!.. Вы за ней ухаживали, помните? въ прошломъ году… Ахъ, еще мн было тогда такъ завидно!..

— Чему?— разсянно спросилъ Николай Ивановичъ.

— Что вы за ней ухаживали… ха, ха, ха! ей — богу, честное слово! вдь, я завистливая… Мн казалось, что вы должны были ухаживать за мной…

— Вы слышали, Чагинъ ухалъ,— сказалъ Николай Ивановичъ:— сегодня я проводилъ его.

— Какой Чагинъ?.. Ахъ, этотъ… Ну, такъ что-жъ? Господь съ нимъ!..

— Ахъ, вы не знали, какой это чудный человкъ!..

— Неужели?.. А говорятъ… впрочемъ, вдь, вы были друзья… Такъ вотъ отчего вы сегодня такой торжественный… Идите, выпейте чего-нибудь, васъ папа зоветъ.

Около стола съ просіявшими лицами толклись мужчины, чокались, пили, тыкали вилками въ закуски, жевали, громко говорили и смялись.

— Вы что же это? какъ же такъ?— говорилъ Половодовъ, увлекая Николая Ивановича къ столу.— Чего прикажете? водочки?

— Все равно,— отвтилъ Николай Ивановичъ меланхолическимъ тономъ.

— Посл первой не дышутъ,— сказалъ Половодовъ, наливая по второй.

Николай Ивановичъ молча чокнулся съ хозяиномъ и съ какимъ-то еще блокурымъ парнемъ, который протянулъ къ нему свою рюмку, и выпилъ.

— Теперь закусите хорошенько. Вотъ рекомендую. У насъ по просту, извините, нтъ этого, что называется, комильфо, же, же, же!..

— Ну-ка, разв еще хватить по единой,— сказалъ регентъ, торопливо прожевывая кусокъ и протягивая руку къ бутылк.

— Пожалуйте, конечно-съ… Господа! что же вы? Николай Иванычъ! вдь, между второй и третьей не говорятъ, а? Ну-ка!

— Нтъ, ужъ довольно, кажется.

— Ну, батенька мой, безъ троицы, говорятъ, домъ не строится, не такъ ли? Ну-ка!

У Николая Ивановича зашумло въ голов. Онъ сидлъ рядомъ съ Лидочкой и съ жаромъ говорилъ:

— Такъ жить, какъ мы живемъ, нельзя. Карты, танцы, вино — въ такой жизни нтъ смысла. Есть высшіе интересы и они заключаются въ самоотреченіи…

Лидочка имла угнетенный и скучающій видъ. Она перестала улыбаться, какъ-будто вдругъ подурнла и съ тоскою смотрла по сторонамъ.

— Жить для другихъ, принести себя въ жертву — нтъ ничего выше этого… Вы понимаете?

Николай Ивановичъ, наклонившись, заглянулъ ей въ глаза и взялъ ея руку.

— Да, да,— поспшно проговорила она, отнимая руку, и затмъ прибавила:— Пойдемте вонъ туда.

— Куда?

— Вотъ сюда. Пойдемте.

Она встала и вышла въ растворенную дверь на балконъ. Николай Ивановичъ послдовалъ за ней, слъ рядомъ и продолжалъ:

— Вотъ вы пли… ахъ, чудную вещь вы пли!.. Въ этой псн… знаете ли вы, о чемъ въ ней поется? О великой жертв, о самоотреченіи… Любить людей, жить для ихъ счастія и въ то же время безропотно переносить неблагодарность, насмшки, обиды и оскорбленія… Ахъ, Боже мой!.. видите ли, я не могу всего выразить… но вы понимаете? Вы милая, добрая двушка, вы должны понимать…

— Да, да, я понимаю.

— Благодарю. Вы должны понимать, потому что вы прелесть. Жить въ одну утробу… ну, положимъ, не въ одну утробу, но все равно… жить только для себя, для своего удовольствія… это невозможно… въ этомъ нтъ смысла… и, наконецъ, самое удовольствіе исчезаетъ, наступаетъ скука, тоска, отупніе… Нтъ, не въ этомъ дло, конечно…— но жить можно только для идеала… Вы понимаете?

Онъ опять протянулъ ей руку. Она крпко изо всхъ силъ сжала ее въ своихъ и выпустила

— Жить для идеи, жить для добра, всми силами души ненавидть зло — вотъ что достойно человка… Ахъ, вы милая, милая Лидія Павловна, вы дитя и не знаете еще, какъ велико въ мір зло… но у васъ чистая душа, и вы понимаете… вдь, вы понимаете?

— Да, да,— съ чувствомъ промолвила она, сжимая его руки, и, оглянувшись, вдругъ обхватила его шею руками, чмокнула въ губы и убжала.

‘Милая двушка… но, кажется, пора идти домой’, думалъ Николай Ивановичъ, оставшись одинъ и глядя на полосы луннаго свта въ саду. Онъ медленно поднялся и вошелъ въ комнату. Навстрчу ему возбужденная, съ блестящими глазами, хохоча, какъ сумасшедшая, мчалась Лидочка Половодова, обнявшись съ одной изъ своихъ подругъ.

— Николай Иванычъ, я приглашаю васъ на кадриль, слышите?

— Я хотлъ домой, Лидія Павловна…

— Какъ домой? это что такое? почему домой? Ни за что!.. вотъ еще! танцуйте, я васъ приглашаю.

Спустя пять минутъ гремла рояль, и вся зала двигалась людьми, которые, взявшись за руки, мчались навстрчу другъ другу, раскланивались, повертывались на мст и, быстро сменя ногами, бгали взадъ и впередъ съ выраженіемъ восторженнаго изступленія на лицахъ.

Николай Ивановичъ чувствовалъ себя въ какомъ-то сладкомъ туман, ноги его сами собой выдлывали, что требовалось, передъ глазами мелькало оживленное, потное и милое лицо Лидочки, ея блестящіе черные глава и полураскрытыя красныя губы, сложенныя въ улыбку. Во время коротаюсь промежутковъ между фигурами, когда они садились на стулья, повернувшись другъ къ другу, Николай Ивановичъ восторженно говорилъ о великой любви къ человчеству, о подвигахъ самоотреченія, на что Лидочка отвчала ему вызывающимъ и притягивающимъ къ себ взглядомъ.

— Да, да, любовь это счастіе,— страстно шепнула она ему, взявъ его руку и поднимаясь, чтобы начать новую фигуру.

— Не правда ли? вы понимаете?— громко и радостно восклицалъ Николай Ивановичъ, выдлывая ногами въ тактъ, музыки какіе-то вензеля.

Посл кадрили танцовали вальсъ, потомъ польку, потомъ опять кадриль. Въ антрактахъ кавалеры выпивали. Потомъ ужинали и тоже пили, посл ужина, кажется, еще танцовали. Когда расходились, старикъ Половодовъ уже спалъ, и гостей провожала Лидочка. Николай Ивановичъ, слегка пошатываясь, съ блаженной улыбкой разыскалъ шляпу, накинулъ на плечи пальто и вышелъ на крыльцо. Надъ ркой разстилался туманъ и дорога блестла отъ росы въ лунномъ сіяніи.

— На пиру у жизни шумной,

Въ царств юной красоты,

заплъ кто-то изъ гостей.

— Рвалъ я съ жадностью безумной

Ароматные цвты,

подхватили дружно мужскіе и женскіе голоса. Остановившись, кто гд былъ, псню допли до конца и потомъ со смхомъ стали расходиться.

— Господи, какая ночь!.. Я пойду васъ провожать!— вскричала Лидочка и взяла Николая Ивановича подъ-руку. Слегка пошатываясь, онъ шелъ рядомъ съ ней, чувствуя сладкую теплоту ея молодого тла, размахивалъ свободною лвою рукой и о чемъ-то громко говорилъ. Онъ находился въ восторженно блаженномъ состояніи, и ему казалось, что онъ начинаетъ постигать, въ чемъ состоитъ существо міра — это было что-то роскошное, яркое, теплое, въ род того чувства, какое возбуждало въ немъ прикосновеніе влюбленной въ него Лидочки, и постигнуть этотъ теплый міръ значило найти смыслъ человческой жизни…

— Ну, теперь провожайте меня,— сказала Лидочка.

Нсколько кавалеровъ, въ томъ числ и Николай Ивановичъ, который не выпускалъ ея руки, вернулись ее провожать. Николай Ивановичъ ршительно не могъ потомъ припомнить, какимъ образомъ онъ очутился на одно мгновеніе въ какомъ-то темномъ углу, должно быть, въ сняхъ, одинъ съ Лидочкой, гд онъ ее обнялъ и поцловалъ. Онъ помнилъ только, что Лидочка посл того стояла на крыльц и кричала имъ всмъ, когда они уходили:

— Прощайте! прощайте!

‘Нтъ, жизнь прекрасна, жизнь хороша’, говорилъ Николай Ивановичъ, когда, распростившись съ товарищами на перекрестк, одинъ нетвердыми шагами шелъ по освщенной луною пустынной улиц, направляясь къ своей квартир.

II.

Недли дв спустя Николай Ивановичъ, зайдя къ Березину, засталъ его въ какомъ-то странно возбужденномъ состояніи духа: онъ былъ необычно подвиженъ, суетливъ и разсянъ. Повидимому, онъ очень обрадовался Николаю Ивановичу, нсколько разъ пожалъ его руку и о чемъ-то быстро, съ необыкновенною живостью заговорилъ, но, не договоривъ фразы, замолкъ, слъ на стулъ, сгорбился, ощупалъ свою голову, потомъ опять вскочилъ, оживился и заговорилъ также быстро и возбужденно. Онъ походилъ на пьянаго.

— Какъ поживаете? какъ ваше здоровье?— спросилъ его Николай Ивановичъ.

— О, весьма хорошо, весьма хорошо,— отвчалъ тотъ съ страннымъ смхомъ: — то-есть все такъ, какъ быть должно… Есть маленькія непріятности, но это не измняетъ общей картины… Дти здоровы и все благополучно… Вы иввините меня, Николай Иванычъ, я всегда былъ взрослымъ ребенкомъ и всякія мелочи меня пугали и безпокоили… Конечно, это смшно, но я всегда впадалъ въ уныніе… Малодушіе это, такъ сказахъ, коренная черта моего характера… А оно конечно, если разсудить, пустяки и даже смшно…

И онъ, дйствительно опять засмялся. Николай Иваноновичъ посмотрлъ на него съ изумленіемъ.

— Я говорю это потому, что вы застали меня въ нсколько разстроенныхъ чувствахъ. Случилась одна маленькая непріятность, и я, можно сказать, немного упалъ духомъ, но это пройдетъ. Я очень радъ васъ видть, очень радъ…

— Но что случилось?

— Да такъ, вообще… получилъ я вчера отъ инспектора бумажку непріятную… Да вотъ, прочтите.

Николай Ивановичъ взялъ бумагу. Тамъ было написано, что учитель Березинъ, согласно своему прошенію, съ такого-то времени увольняется отъ занимаемой имъ должности. Николай Ивановичъ посмотрлъ на Березина вопросительно.

— Я такого прошенія не подавалъ,— сказалъ Березинъ.

— Тогда что же это такое?

— Не знаю. Я ходилъ къ инспектору, но онъ меня не принялъ. Тогда я написалъ ему письмо, и вотъ какой получилъ отвтъ.

Березинъ взялъ со стола перегнутый пополамъ лоскутокъ срой бумаги, на которомъ карандашемъ было нацарапано: ‘Дло о вашемъ увольненіи ршено безповоротно. Прошу избавить меня отъ всякихъ по этому поводу объясненій’.

— Но въ чемъ же дло? что за мистификація?

— Ршительно не догадываюсь. Двадцать лтъ прослужилъ учителемъ, и вотъ каковъ конецъ.

— Но это положительно какое нибудь недоразумніе. Хотите, я увижусь и переговорю съ инспекторомъ?

— Буду вамъ весьма благодаренъ.

Четверть часа спустя Николай Ивановичъ позвонилъ у крыльца квартиры инспектора Малыгина. Двери отворила горничная и подозрительно осмотрла его съ головы до ногъ.

— Вамъ кого?— спросила она.

— Баринъ дома?

— Не знаю, право… я сейчасъ справлюсь…

Но Николай Ивановичъ, не дожидаясь справокъ, вошелъ вслдъ за ней въ прихожую, потомъ въ комнату направо, гд увидлъ инспектора, который торопливо надвалъ на себя пиджакъ.

— А-а! милости просимъ, милости просимъ!— заговорилъ Малыгинъ, суетливо застегивая пуговицы жилета и приглаживая волосы на голов.— Извините, я по домашнему. Здравствуйте. Садитесь, очень радъ.

Николай Ивановичъ слъ нсколько взволнованный, придумывая, какъ и съ чего начать разговоръ.

— Ну, что? какъ?— суетливо началъ инспекторъ,— какъ вы поживаете?

— Ничего, живу.

— Здоровье ваше? что новенькаго?

— Кажется, ничего.

— Ну-съ, а это… какъ его… Вы чаю не хотите-ли?

— Нтъ, не хочу. Я къ вамъ, Василій Васильичъ, по длу.

— А, да, да… вотъ что!.. къ вашимъ услугамъ, чмъ могу служить?

По видимому, Малыгинъ начиналъ догадываться о цли визита Николая Ивановича, потому что слегка поблднлъ и сталъ заботливо прибирать вещи на письменномъ стол.

— Вы уволили учителя Березина,— проговорилъ Николай Ивановичъ.

Малыгинъ всталъ и пошелъ въ другой конецъ комнаты, гд принялся что-то розыскивать на этажерк.

— Да, да,— сказалъ онъ глухо: — припоминаю, припоминаю.

Захвативъ съ полки коробку съ табакомъ, онъ вернулся на мсто и сталъ старательно набивать папиросу. Руки его замтно дрожали.

— Березина?— переспросилъ онъ.— Да, да, припоминаю.

— Березинъ перенесъ большое несчастіе — потерялъ жену и самъ только-что оправился охъ тяжелой болзни,— продолжалъ Николай Ивановичъ.— У него дти и старуха-теща. Онъ двадцать лтъ тянулъ лямку учителя, теперь почти старикъ… безъ средствъ… Положеніе его прямо безвыходное…

— Знаю, знаю,— перебилъ его инспекторъ, голосомъ и выраженіемъ лица обнаруживая состраданіе: — знаю-съ, многоуважаемый Николай Иванычъ. У меня, можно сказать, за всхъ учителей сердце болитъ. Жалкое положеніе! каторжный трудъ, нищенское вознагражденіе, полная необезпеченность въ старости…

— Говорятъ, онъ очень хорошій учитель…

— Прекрасный, можно сказать рдкій. Совершенно врно: рдкій учитель.

— Тогда почему же вы его уволили?— спросилъ Николай Ивановичъ съ изумленіемъ.

— По прошенію-съ… что длать! по его собственному желанію.

— Но это неправда: онъ прошенія не подавалъ.

— Какъ не подавалъ?.. Ужъ, стало быть, подавалъ… не можетъ быть, чтобъ не подавалъ…

Лицо инспектора было блдно и непріятно искажено нервной судорогой, хотя онъ продолжалъ улыбаться и говорить ласковымъ и сладкимъ голосомъ. Николай Ивановичъ былъ также взволнованъ, и въ голос его звучало раздраженіе, когда онъ сказалъ:

— Вы сами знаете, что это неправда.

Малыгинъ какъ-то противно захихикалъ.

— Странный у насъ разговоръ, Николай Ивановичъ,— сказалъ онъ, захлебываясь отъ бушевавшаго въ немъ волненія и все-таки улыбаясь,— въ высшей степени странный разговоръ-съ…

— Прошенія онъ не подавалъ!— нсколько возвысивъ голосъ, продолжалъ Николай Ивановичъ: — тутъ или подлогъ, или я не знаю что… Я вижу, что ничего больше не остается, какъ только жаловаться… Вообще, это чортъ знаетъ что такое!.. Ему терять уже больше нечего, конечно, онъ будетъ жаловаться.

Малыгинъ порывисто вскочилъ и заходилъ по комнат. Глаза его бгали по сторонамъ, какъ мыши, лицо исказилось, поблднвшія губы нервно вздрагивали, однако онъ все продолжалъ улыбаться и потиралъ руки, тщетно пытаясь успокоиться и удержать мелкую дрожь. Нсколько секундъ длилось молчаніе.

— Нечего терять?— наконецъ, заговорилъ онъ крикливымъ и срывающимся голосомъ.— Едва ли-съ… Сдлайте одолженіе, пусть жалуется, но на что онъ будетъ жаловаться? пусть, но что изъ этого выйдетъ?.. Онъ уволенъ по прошенію, такъ-съ?.. Хорошо, сдлайте одолженіе, мы уволимъ его безъ прошенія… пожалуйста, мы это можемъ… Но я не знаю, что лучше?… Я хотлъ потихоньку, безъ шума, я не хотлъ портить карьеры, прескать ему путь… Жалючи его, снисходя къ его заслугамъ и семейному положенію… да-съ, именно, все это было принято во вниманіе… Пусть жалуется, я, дйствительно, виноватъ: пожаллъ человка… снизошелъ, такъ сказать, принялъ во вниманіе… Но извольте, очень хорошо-съ: мы уволимъ его безъ прошенія… извольте-съ…

— Но за что? за что?— спросилъ Николай Ивановичъ.

— За что-съ?— переспросилъ Малыгинъ, останавливаясь и поднимая глаза на Николая Ивановича.— За многое-съ. Вы должны знать, за что-съ… кажется, должны бы-съ…

— Я васъ не понимаю.

— Не понимаете?.. въ самомъ дл?.. Эхъ, Господи Боже мой!— взвизгнулъ Малыгинъ:— да вы чего? младенецъ вы что ли?.. Это удивительно, право!… у него тамъ жена, а у меня наложница что ли? у него дти, а у меня не дти? щенки что ли?… Я чужихъ дтей жалй, а своихъ не жалй? это что же такое? гд же справедливость?.. Либеральничай тамъ, если угодно, да только не на моей шкур!.. Другіе, чтобы чортъ ихъ побралъ, упражняются въ благородныхъ чувствахъ, а я отвчай!..

— Да вы о чемъ? Я васъ ршительно не понимаю.

— Да вы сегодня родились или вчера?— уже съ нескрываемой злобой вскричалъ Малыгинъ. — Это, ей-богу, удивительно! наивность какая!

— Я прошу васъ отвчать по человчески: въ чемъ дло?

— Въ чемъ дло? вы не знаете, въ чемъ дло?.. Хе, хе, хе!.. забавно, ей-богу!.. Ну, хорошо, я вамъ скажу-съ… Вы человкъ холостой, одинокій, вы агрономъ, вы можете либеральничать… да-съ, да-съ, показывать кукишъ въ карман… Но нашъ братъ, педагогъ, наставникъ юношества, долженъ быть чистъ, какъ стекло, безусловно-съ, абсолютно-съ… Ни одного пятнышка, никакого соприкосновенія, никакого касательства!.. Это не я требую, нтъ, не я-съ…

— Что же, по вашему, Березинъ?.. Вы, кажется, помшались.

— Березинъ?.. ну, хорошо, Березинъ… А какія у него знакомства, позвольте спросить? Отъ всхъ прячется и заводитъ тснйшую дружбу… съ кмъ?.. Съ господиномъ Чагинымъ… Почемъ я знаю, можетъ быть, у нихъ все было сообща, все вмст… почемъ я знаю!.. Я видлъ это, но я терплъ, я смотрлъ сквозь пальцы… Ну, а теперь, посл такого скандала — извините-съ!.. Я не могу… Что же, прикажете мн самому въ петлю лзть? Покорнйше благодарю-съ. Нтъ-съ, не желаю-съ. Слышите? не желаю-съ!..

Голосъ Малыгина поднялся почти до крика. Онъ задыхался и брызгалъ слюной, выкрикивая слова, бгалъ по комнат и натыкался на стулья,. какъ помшанный.

— Пусть! пусть господинъ Березинъ жалуется!— кричалъ онъ: — что же, пусть!.. Я объясню все, и будьте спокойны, одобрятъ… вполн, наврное-съ… Хе, хе, хе! ужъ будьте уврены!..

Николаю Ивановичу почти неудержимо захотлось плюнуть ему въ лицо или ударить такъ, чтобъ онъ завизжалъ отъ боли и оскорбленія. Однако онъ удержался и сказалъ:

— Кажется, намъ разговаривать больше нечего. Мое почтеніе.

И, не подавая руки, двинулся въ прихожую. Малыгинъ бросился за нимъ.

— Позвольте, да вы куда? Николай Иванычъ!— заговорилъ онъ съ испугомъ:— позвольте, что же это? Нтъ, я васъ не пущу. Въ кои-то вки зашли… Сейчасъ подадутъ закуску.

Николай Ивановичъ молча надвалъ пальто.

— Да вы, кажется, разсердились? Ей-богу, для васъ я готовъ все, что угодно, съ удовольствіемъ… но здсь такое дло… такая, можно сказать, струна… Вы прямо просите невозможнаго…

— Я ни о чемъ не прошу.

— Эхъ, ей-богу!.. да вы, кажется, серьезно разсердились?… Но, право же, вы несправедливы… Служба, батенька мой… Вы хорошо знаете мой либеральный образъ мыслей, я самъ сочувствую… но, назвавшись груздемъ, ползай въ кузовъ… же, же, же!.. Нтъ, вы не сердитесь… Я, дйствительно, погорячился и прошу извиненія… Я понимаю, что вами руководятъ благородныя чувства, самыя благородныя, благороднйшія…

— До свиданія…

— Ну до свиданія. Очень жаль, очень жаль…

Малыгинъ отворилъ ему двери и даже проводилъ его до крыльца. Николай Ивановичъ, не оглядываясь, торопливо вышелъ на улицу. ‘Какая низость, какая низость!’ твердилъ онъ дорогою. ‘Но какъ же теперь Березинъ? Надо что-нибудь придумать, надо что-нибудь сдлать… частные уроки, что ли… Да вотъ хоть Яшку учить… Въ самомъ дл, отличная мысль’…

Николай Ивановичъ свернулъ направо и пошелъ не къ Березину, а къ себ на квартиру. Узнавъ, что Захаръ Ивановичъ дома, онъ пошелъ къ нему и сказалъ, что нашелъ для Яшки отличнйшаго учителя.

— Какого учителя? зачмъ?— удивился Захаръ Ивановичъ.

— Какъ зачмъ? да, вдь, его учить надо?

— Да, но, вдь, чортъ его знаетъ… Вы не пробовали съ нимъ заниматься?

— Нтъ, не пробовалъ: лто было, каникулы… а вотъ теперь наступаетъ учебное время… Я бы и самъ съ удовольствіемъ, но я не опытенъ, а это такой педагогъ, я вамъ скажу…

— Кто такой?

— Березинъ.

— Знаю. Разв онъ хорошій учитель?

— Превосходный. Посмотрите, онъ въ одинъ годъ приготовитъ Яшку въ гимназію.

— Да, если такъ, то конечно… Но какъ цна?

— Двадцать рублей въ мсяцъ.

— Двадцать рублей? это дорого! двадцать рублей…

— Совсмъ не дорого. Обыкновенно берутъ по рублю за часъ, а это обойдется., если по три часа въ день… что же?.. тридцать копёекъ…

— Но, вдь, двадцать рублей въ мсяцъ, помилуйте!..

— Позвольте, да вы дьякону сколько платили?

— Дьякону? кажется, десять.

— Вотъ то-то и есть. Полуграмотному дьякону десять рублей, а это спеціалистъ, педагогъ настоящій…

Захаръ Ивановичъ скоро согласился, и Николай Ивановичъ въ восторг полетлъ къ Березину. Онъ вошелъ къ нему съ такимъ сіяющимъ лицемъ, что тотъ ошибочно заключилъ о благопріятномъ исход переговоровъ съ инспекторомъ.

— Ну, что? были у инспектора? оказалось какое-нибудь недоразумніе?

— Вашъ инспекторъ такая скотина, что я не нахожу словъ… Нтъ, а я вамъ урокъ нашелъ. Бросайте службу къ чорту, занимайтесь частными уроками. Двадцать рублей въ мсяцъ…

— А что же инспекторъ?

Николай Ивановичъ разсказалъ содержаніе ихъ разговора.

— Да, да,— грустно проговорилъ Березинъ, качая головой:— все у меня такъ… Спасибо вамъ за хлопоты.

— Уроковъ еще найдемъ.

— Спасибо, спасибо.

Николай Ивановичъ весь остатокъ дня чувствовалъ себя имянинникомъ, вечеромъ слъ писать письмо Чагину, просидлъ до глубокой ночи, исписалъ нсколько листовъ и, не докончивъ письма, легъ спать. Письмо пролежало въ ящик стола два мсяца, потомъ потерялось и не дошло по назначенію.

III.

Однажды утромъ, часовъ около двнадцати Николай Ивановичъ валялся на диван съ книгою въ рукахъ, когда изъ сосдней комнаты послышался чей-то чрезвычайно знакомый голосъ:

— Дома? Ага! очень хорошо. Куда идти? сюда? Отлично. Ну-ка, гд онъ? гд онъ, милйшій Николай Ивановичъ?

Вслдъ затмъ, къ ужасу Николая Ивановича, солидно м сановито вошелъ въ комнату Петръ Петровичъ Смолинъ. Онъ не торопясь снялъ перчатки и бросилъ ихъ въ шляпу, которую затмъ осторожно поставилъ на край стула, потомъ, выпрямившись, устремилъ на Николая Ивановича веселый и доброжелательный взглядъ.

— Удивлены? не правда ли?— произнесъ онъ, улыбаясь и продолжая весело глядть:— а я къ вамъ съ повинной. Погорячились мы оба, но я, конечно, больше виноватъ и потому первый прихожу протянуть руку примиренія.

Растерявшійся Николай Ивановичъ вскочилъ съ дивана, пробормоталъ что-то совершенно невнятное и дружески потрясъ протянутую руку Петра Петровича, который черезъ минуту уже сидлъ, развалившись въ кресл, пріятельски улыбался и говорилъ:

— Признаться, мы очень по васъ соскучились, а пуще всего жена. Ужъ я нсколько разъ собирался къ вамъ, да все смлости не хватало: а вдругъ онъ, думаю себ, меня не захочетъ выслушать или не приметъ, что тогда?.. Такъ-то, милйшій Николай Иванычъ, забудемъ это печальное недоразумніе. По крайней мр я отъ души… надюсь, что и вы тоже… Льщу себя надеждою, что вы по прежнему запросто, по пріятельски завернете къ намъ безъ всякихъ церемоній… Кстати, пятаго числа у меня влазины на хутор въ новый домъ, соберется веселая компанія… Сначала, какъ водится, Господу Богу молебствіе, а тамъ пирожокъ… музыка будетъ и танцы… Вы не бывали въ Неволинк?

— Нтъ, не бывалъ.

— Чудныя, благодатныя мста! да вотъ увидите… Прізжайте, Николай Иванычъ, ждемъ васъ непремнно.

— Благодарю… если позволитъ время, то, конечно, съ удовольствіемъ.

— Ну, ну! пожалуйста, безъ всякихъ отговорокъ! Если, чего избави Богъ, не прідете, я буду думать, что вы все еще продолжаете питать ко мн непріязненныя чувства..! Право, право же такъ… и тогда вражда на вки!.. Ха, ха, ха!.. Нтъ, не шутя, мы ждемъ васъ непремнно.

Поболтавъ нсколько минутъ о разныхъ разностяхъ весьма непринужденно, несмотря на смущенный и растерянный видъ хозяина, Петръ Петровичъ сдлалъ серьезное лицо и сказалъ:

— Кром удовольствія видть васъ и передать вамъ въ знакъ примиренія личное приглашеніе на семейный праздникъ, я отчасти къ вамъ и по длу…

— Что такое?— съ испугомъ спросилъ Николай Ивановичъ.

— Явилась у меня эдакая идея… Видите ли, съ новаго года освобождается мсто секретаря… Курочкинъ уже старъ и выходитъ въ отставку… Такъ вотъ, не желаете ли вы занять эту должность?.. Нтъ, въ самомъ дл, я говорю не шутя… Мсто не Богъ знаетъ какое, но, вдь, это лишь первый шагъ… Нтъ, позвольте, не возражайте пока, не торопитесь. Выслушайте меня до конца. Я буду говорить откровенно: съ земствомъ вамъ необходимо покончить. Его псенка спта. Правду сказать, было когда-то земство, а теперь что? одни развалины. Вы человкъ молодой и, стало быть, должны думать о будущей своей карьер, а здсь какая же будущность? Здсь вы ничего не добьетесь. Центръ тяжести перемщается, жизненный пульсъ бьется въ другомъ мст, наступаютъ новыя времена… Надо къ нимъ приспособляться… Во всякомъ случа, вы подумайте объ этомъ. Скажите мн только одно слово, и все это можно устроить въ одинъ моментъ. Ну-съ, не смю васъ больше безпокоить. Помните, мы васъ ждемъ.

— Постараюсь, постараюсь,— бормоталъ Николай Ивановичъ, выходя за гостемъ въ прихожую, потомъ на крыльцо, гд стоялъ до тхъ поръ, пока Смолинъ не услся въ пролетку, запряженную парой великолпныхъ гндыхъ лошадей, и, любезно раскланявшись, не тронулся съ мста.

Вернувшись въ комнату, Николай Ивановичъ зачмъ-то сталъ перекладывать книги съ мста на мсто, сметать соръ со стола, заводить часы — имъ овладла странная суетливость.

‘Вдь, надо бы съ лстницы спустить этого мерзавца’, прошепталъ онъ, ‘между тмъ… какъ же такъ? какъ это могло случиться, что я принялъ его и даже любезно съ нимъ обошелся?’ Онъ вспомнилъ свое бормотанье: ‘очень пріятно… весьма радъ’, свой растерянный видъ, свою улыбку и застоналъ отъ стыда. Чтобъ успокоиться, онъ взялъ книгу и, лихорадочно перелистывая страницы, говорилъ вслухъ: ‘что жъ теперь длать? что длать? Надо все это измнить, надо поправить то, что произошло’… Черезъ полчаса онъ, впрочемъ, въ значительной степени успокоился.

‘Ну, положимъ, я его принялъ’, разсуждалъ онъ,— ‘но, вдь, не могъ же я прогнать его въ шею? Не отплачу ему визита, не поду на его новоселье — вотъ и все. Въ сущности, я и принялъ-то его чрезвычайно сухо… Но зачмъ онъ прізжалъ? Что ему отъ меня надо? Наврное, какой-нибудь подвохъ: вдь этотъ человкъ ничего спроста не длаетъ… А впрочемъ, мн-то что? не все ли равно?.. Чортъ съ нимъ!’…

На слдующій день, утромъ, часовъ въ одиннадцать пріхалъ исправникъ, заставшій Николая Ивановича неодтаго, только что поднявшагося съ постели, наговоривъ ему кучу пріятныхъ вещей, онъ уврялъ, что давно желалъ поближе съ нимъ познакомиться, звалъ къ себ, разсказалъ нсколько анекдотовъ, потомъ расшаркался и ухалъ, оставивъ Николая Ивановича въ совершенномъ недоумніи.

Черезъ полчаса пріхалъ предсдатель създа мировыхъ судей Филатовъ, потомъ непремнный членъ по крестьянскимъ дламъ присутствія Поповъ, оба посидли нсколько минутъ, поболтали о томъ о семъ и ухали. ‘Однако, что это значитъ? что съ ними сдлалось?’ — недоумвалъ Николай Ивановичъ. ‘Наслдство я получилъ, важнымъ лицомъ сдлался что ли?’ Къ довершенію его изумленія, пріхалъ инспекторъ Малыгинъ въ мундир, съ трехуголкой, въ перчаткахъ. Онъ былъ блденъ, видимо встревоженъ и началъ съ извиненія, что не исполнилъ просьбы Николая Ивановича въ отношеніи Березина. Теперь, по его словамъ, явилась возможность все это дло поправить, опредливъ его снова учителемъ городской школы, такъ какъ новый учитель не отвчаетъ своему назначенію и долженъ быть переведенъ на другое мсто. Николай Ивановичъ пригласилъ Малыгина садиться и молчалъ, не зная о чемъ говорить. Инспекторъ посидлъ-посидлъ, посмотрлъ книги, лежавшія на стол, и съ тмъ же растеряннымъ и безпокойнымъ видомъ расшаркался и, пятясь задомъ, удалился. Около обда появился еще новый поститель, мировой судья Подшиповъ. Онъ страшно запыхался, поднимаясь по лстниц, потный и красный, съ широко улыбающимся лицомъ, утирая платкомъ лысину, ввалился въ комнату и заговорилъ своимъ невроятнымъ басомъ:

— Поздравляю, поздравляю, дружище… Весьма радъ, поздравляю…

— Съ чмъ? что такое?— съ изумленіемъ спросилъ Николай Ивановичъ.

— Какъ съ чмъ?.. Да, вдь, дядя родной, дружище… это вдь не дурно…

— Кто? какой дядя?

— Ого! какой дядя! да этотъ, новый-то губернаторъ… Дядя родной, шутка сказать!

— Кому?

— Да вамъ же, дружище… Господи Боже мой! что это? будто вы не знаете?

— Ничего не знаю.

— Будто? Ха, ха, ха!..

И судья такъ громко захохоталъ, что задребезжали окна.

— Какъ его фамилія?— спросилъ Николай Ивановичъ.

— Насдкинъ.

— Степанъ Висильичъ?

— Ну да, ну да, онъ самый, вашъ родной дядюшка. Ужъ онъ справлялся объ васъ у Смолина… Ну, чудакъ вы, ей-богу! какъ же вы не знали?

Николай Ивановичъ разсказалъ, что, дйствительно, у него былъ дядя, Степанъ Васильевичъ Насдкинъ, родной братъ его покойной матери, служившій въ Петербург, съ которымъ онъ видлся на своемъ вку не боле трехъ-четырехъ разъ и котораго хорошо помнитъ по послднему съ нимъ свиданію въ Москв назадъ тому около пяти лтъ.

— Ну такъ, ну такъ… такъ, такъ, дружище,— поддакивалъ судья, радостно улыбаясь.— Весьма радъ, весьма радъ… радъ, дружище…

— Чему же?

— Ого! чему! да вы чудакъ! вдь, родной дядя… можете далеко пойти… вы теперь важная птица, дружище.

— Такъ вотъ почему ко мн чиновники стали здить, точно на имянины!— догадался Николай Ивановичъ.

— Вотъ, вотъ… поэтому, поэтому, дружище… Вотъ и я пріхалъ… какже!.. дядюшка губернаторъ!.. Теперь, я полагаю, земство вамъ придется оставить…

— Почему?

— Да что земство? Агрономію теперь по боку!.. къ чему она?.. Ничего въ ней нтъ такого… Уфъ!.. ужъ вы позвольте мн приссть… вотъ кресло… я въ кресло… вотъ такъ, хорошо… Теперь, дружище, вамъ надо на государственную… Эдакій случай!.. вы съ высшимъ образованіемъ, далеко пойдете…

‘Дядя губернаторъ’, размышлялъ Николай Ивановичъ по уход судьи, ‘кажется, это, въ самомъ дл не дурно… Вонъ какъ вс чиновники вдругъ забгали… Нтъ, это хорошо’…

Въ теченіе двухъ дней у Николая Ивановича перебывалъ почти весь городъ. Онъ вдругъ сталъ самымъ интереснымъ, самымъ значительнымъ въ город человкомъ. Его засыпали приглашеніями, ему льстили, за нимъ ухаживали, его хвалили въ глаза и за глаза, въ немъ находили цлую уйму незамчаемыхъ раньше достоинствъ, удивлялись его простот, мягкости и скромности его характера, его доброт, уму и способностямъ. Смолинъ еще разъ зазжалъ къ нему напомнить о своемъ семейномъ праздник и взялъ съ него слово непремнно пріхать. Николай Ивановичъ совсмъ растерялся, не могъ собраться съ мыслями, находясь все время въ какомъ-то блаженномъ туман, и началъ почти врить въ безкорыстное расположеніе къ себ людей, которое, впрочемъ, и на самомъ дл на половину было безкорыстно. Т самые люди, которыхъ онъ боялся, къ которымъ онъ питалъ чувство озлобленія, казались ему теперь такими милыми, добродушными, общительными и доброжелательными людьми, что представлялось совершенно невроятнымъ, чтобъ они когда-нибудь могли быть жестокими, несправедливыми, способными на неблагородные поступки. Позже всхъ пріхалъ Красногорскій.

— Васъ такъ теперь одолваютъ,— говорилъ онъ,— что мн стыдно было показаться вамъ на глаза. Чортъ знаетъ! вотъ наша публика! ни въ чемъ мры не знаетъ… Ишь ты, губернаторскій племянникъ, такъ они головы готовы сломить!..

— Да, да, дйствительно,— отвчалъ Николай Ивановичъ, блаженно улыбаясь.

— Просто, нельзя стало захать къ вамъ порядочному человку. Думаю себ, нтъ, ужъ я подожду… А то, вдь, это что же? вс съ ума сошли!.. Ну, во всякомъ случа поздравляю. Весьма радъ. По крайней мр, черезъ васъ можно будетъ что-нибудь хорошее сдлать… обнаружить злоупотребленія…

И Красногорскій съ утомительными подробностями началъ жаловаться на аптекаря, на городского врача Баржина, на безпорядки въ больниц, на управу… По обыкновенію, онъ горячился, страшно преувеличивалъ, употребляя сильныя выраженія, и не жаллъ красокъ. Почти не слушая его, Николай Ивановичъ съ тоскою смотрлъ въ окно, вставляя для приличія слова: ‘да, да, совершенно врно, конечно’, и съ нетерпніемъ ждалъ, когда онъ удетъ.

— Все это не мшаетъ вамъ знать,— заключилъ Красногорскій:— всю, такъ сказать, подноготную… на всякій случай… мало ли тамъ… эдакъ при случа… Что-жъ, пользу можете принести.

Проводивъ его, Николай Ивановичъ вздохнулъ съ облегченіемъ.

IV.

Пятаго сентября Николай Ивановичъ не похалъ къ Смолину въ Неволинку и не безъ зависти наблюдалъ, какъ мимо его окна мчались по улиц экипажи одинъ за другимъ по направленію къ почтовому тракту. Проскучавъ до вечера, онъ пошелъ къ Половодовымъ. Лидочка одна въ столовой разставляла чайную посуду. На стол киплъ самоваръ. Старикъ Половодовъ спалъ.

— Здравствуйте,— сказала Лидочка довольно сухо и прибавила:— какъ это вы надумали? какимъ втромъ васъ занесло?

— Такъ, зашелъ… Разв вы недовольны?

— Нтъ, отчего же? но, вдь, вы теперь губернаторскій племянникъ, значительный человкъ, а мы люди маленькіе…

— Какія глупости вы говорите!.. А гд Павелъ Петровичъ?

— Дома, спитъ, еще не проснулся… Папа! вставай!— закричала Лидочка:— самоваръ на стол. Николай Иванычъ къ теб пришелъ.

— Я, можетъ быть, не къ нему, а къ вамъ пришелъ.

— Ну! гд ужъ!.. Хотите чаю?

— Позвольте.

Вскор явился заспанный старикъ Половодовъ и, протирая глаза, сказалъ:

— А!.. вонъ кто!.. Николай Иванычъ!.. Весьма радъ, весьма радъ… Ну-ка, Лидуша, налей мн чепарушку. Эхъ, хорошо посл сна чайку выпить!..

Лидочка налила и подала ему огромную фарфоровую чашку въ вид бокала. Половодовъ помшалъ ложечкой, налилъ на блюдце, подулъ въ него и, сдлавъ большой глотокъ горячаго чая, продолжалъ:

— Такъ-то-съ… Слышали, батенька, слышали, какже… Вроятно, теперь вы скоро оставите нашъ богоспасаемый градъ, почтеннйшій Николай Ивановичъ? Я думаю, въ губернію теперь…

— Я вовсе объ этомъ не думаю.

— Ну, можетъ быть, теперь не думаете… а все-таки въ конц концовъ… Конечно, нельзя сразу… Сначала надо дядюшку повидать, представиться, такъ сказать… Извстное дло, сами знаете… вы человкъ образованный, васъ не учить… Когда думаете представляться?

— Да я вовсе не думаю. Зачмъ мн представляться? я не чиновникъ. Онъ самъ по себ, я самъ по себ.

Половодовъ посмотрлъ на него съ чрезвычайнымъ изумленіемъ.

— Не думаете представляться?— спросилъ онъ:— да что вы?.. какъ это можно?.. Что вы, батенька мой!.. Нтъ, это вы шутите, конечно… Ха, ха, ха!..

— Нисколько не шучу. Въ самомъ дл, зачмъ я къ нему ползу? Родственныхъ чувствъ между нами не существуетъ, въ покровительств его я не нуждаюсь… въ чиновники не пойду… Что между нами можетъ быть общаго?..

— Что вы, что вы!.. Ай-ай-ай! какъ можно такъ говорить?.. Что вы, Николай Ивановичъ!.. Нтъ, это не годится, это не ладно, это не того… Какъ можно!.. Ахъ, ты Господи!.. Лидуша, что это онъ?.. а?.. Нтъ, не ладно.

Половодовъ не шутя взволновался, покраснлъ и безпокойно задвигался на стул.

— Конечно, очень глупо!— сердито сказала Лидочка.— Родственныхъ чувствъ нту, въ чиновники не хочу! почему бы это?.. Довольно странно! все это гордость одна… Конечно, это васъ Чагинъ испортилъ!.. я знаю… Что вы здсь станете киснуть, зачмъ?.. Какія глупости!.. Надо случаемъ пользоваться, вы можете карьеру сдлать… И все это вы только такъ говорите… даже досадно слушать!..

Слова Лидочки непріятно удивили Николая Ивановича, и онъ пристально на нее посмотрлъ. Положительно она была некрасива сегодня: и одта была черезчуръ небрежно, и волосы, лежавшіе сальными прядами на ея голов, казались черезчуръ жидкими и грязными, и голосъ былъ грубъ и рзокъ, и лицо имло недоброе выраженіе.

— Какъ вы можете такъ говорить, Лидія Павловна?— съ укоризной промолвилъ Николай Ивановичъ.

— А что-жъ! я правду говорю. Всегда надо пользоваться случаемъ, а это одни разговоры… И къ чему эти пустые разговоры?

— Такъ, такъ его, Лидушка!.. хорошенько!.. Ха, ха, ха!.. Она у меня молодецъ!.. Вы не смотрите, что она такая… она у меня практикъ… Ха, ха, ха!..

Посл чаю перешли въ залу и сли играть въ винтъ съ болваномъ. Лидочка продолжала быть скучной и придиралась то къ отцу, то къ Николаю Ивановичу.

— Ты не въ дух сегодня, Лидушка, Нтъ, не въ дух,— говорилъ Половодовъ.

Кое-какъ дотянувъ до десяти часовъ, Николай Ивановичъ сталъ прощаться. Лидочка вышла на крыльцо его провожать.

— Нехорошая вы сегодня,— сказалъ Николай Ивановичъ, прощаясь.

— Какова есть!— сердито отвчала Лидочка.

— Но почему? Что съ вами?

— Ничего, такъ. Чему радоваться-то? Не больно радости много.

— Ну, прощайте.

— Прощайте… Постойте, погодите!— прибавила она, когда Николай Ивановичъ сдлалъ нсколько шаговъ.— Вотъ что,— проговорила она съ усиліемъ:— вы не сердитесь на меня?

— За что?

— Не сердитесь… У меня такой противный характеръ, и я не могу… Мн обидно, что вы узжаете, и я, можетъ быть, больше васъ не увижу… Кому счастье, а кому горе.

— Но съ чего вы ваяли, что я узжаю? куда? зачмъ?

— Ахъ, перестаньте, пожалуйста! Конечно, вы должны хать… Чего вамъ здсь? Здсь и должностей такихъ нту… а какія есть, т заняты… Не безпокойтесь, я вамъ зла не желаю… я хочу, чтобы вамъ было хорошо… Только ужъ вы больше къ намъ не приходите…

— Почему это?

— Такъ надо, такъ надо!— вскричала Лидочка и скрылась въ дверяхъ. Николаю Ивановичу показалось, что она заплакала. Онъ постоялъ съ минуту въ раэдумьи, потомъ зашагалъ по улиц, осторожно ступая среди непрогляднаго мрака.

На слдующій, день шестого сентября, Николай Ивановичъ проснулся рано, напился чаю и вышелъ на улицу. Погода была чудная. Безоблачное небо казалось бирюзовымъ, солнце ярко свтило, неподвижный, прохладный воздухъ былъ такъ прозраченъ, что отчетливость, съ какою вырзывалась даль, казалась невроятною. За воротами Николай Ивановичъ столкнулся съ Берегинымъ, который шелъ къ Яшк на урокъ.

— Ахъ, да!— поздоровавшись, сказалъ Николай Ивановичъ:— не хотите-ли вы снова занять мсто учителя? Инспекторъ говоритъ, что теперь это можно устроить.

Березинъ, по обыкновенію, испуганно посмотрлъ на него своими близорукими глазами, потомъ улыбнулся блдной улыбкой, которая странно гармонировала съ его грустнымъ и утомленнымъ видомъ.

— Нтъ,— проговорилъ онъ,— не хочу или, врне, не могу. Силъ нту, хвораю все, старость подходитъ, совсмъ сталъ инвалидомъ. Пожалуй, для школы я, дйствительно, ужъ непригоденъ. Такъ и передайте, что, молъ, расхлябался вовсе и признаетъ себя неспособнымъ…

— Ну, какъ хотите… А что Яшка? какъ онъ? учится?

Лицо Березина оживилось улыбкой.

— Какже, какже. Учится и преотлично. Способный мальчикъ. Я надюсь къ будущей осени приготовить его во второй классъ.

— Это очень хорошо.

— Да-съ, учимся мы не дурно. Ну-съ, до свиданія.

— До свиданія.

Простившись съ Березинымъ, Николай Ивановичъ пошелъ направо, въ ту сторону, гд сверкала и тянула къ себ легкая, свтлая и отчетливо прозрачная даль. На одной изъ улицъ онъ замтилъ трехъ мужиковъ, медленно, словно въ раздумьи выходившихъ изъ воротъ стараго деревяннаго дома. Онъ обратилъ на нихъ вниманіе потому, что въ этой медлительности, въ манер ихъ, въ походк показалось ему что-то чрезвычайно знакомое. Выйдя изъ воротъ, мужики остановились и стали о чемъ-то совщаться. Одинъ изъ нихъ, черный, какъ жукъ, говорилъ что-то двумъ остальнымъ: сдому старику и длинному блокурому мужику съ голубыми мечтательными глазами.

— ‘Гд я ихъ видлъ?’ — припоминалъ Николай Ивановичъ и вдругъ вспомнилъ, что видлъ ихъ у Чагина и что это повренные певолинскихъ крестьянъ. Очевидно, они продолжали свои хлопоты и только-что вышли отъ какого-нибудь чиновника или ходатая по дламъ. Николай Ивановичъ хотлъ было заговорить съ ними, но они стояли къ нему спиной, не замчая его, и онъ раздумалъ. Впослдствіи онъ долго и мучительно раскаивался въ этомъ.

Часовъ около двнадцати того же дня по городу распространилась страшная всть, взволновавшая всхъ, что Петръ Петровичъ Смолинъ на своемъ хутор сегодня убитъ. Разсказывали, что, проснувшись, онъ только-что вышелъ въ садъ и спустился съ террассы, какъ грянули два выстрла одинъ за другимъ, и сбжавшіеся гости, ночевавшіе въ усадьб, и прислуга нашли его плавающимъ въ крови. На мсто происшествія немедленно поскакали исправникъ, докторъ, слдователь и товарищъ прокурора, гостившіе тамъ наканун и только нсколько часовъ тому назадъ вернувшіеся въ городъ. Виновники преступленія не были обнаружены, но вс въ одинъ голосъ указывали на Неволинскихъ крестьянъ, предполагая, что они убили Смолина изъ мести. Къ вечеру стало извстно, что Смолинъ не убитъ, а только тяжело раненъ, потомъ выяснилось, что и рана совсмъ не опасна и что его перевезли въ городъ.

— Вотъ вы все — Чагинъ, Чагинъ!— говорилъ Захаръ Ивановичъ, съ укоризной обращаясь къ Николаю Ивановичу:— вотъ вамъ и Чагинъ! до чего довелъ мужиковъ!

— Да причемъ тутъ Чагинъ?— возражалъ Николай Ивановичъ.

— Какъ причемъ? это его вліяніе. Если бъ не онъ, они давно бы ужъ покорились, разв они посмли бы бунтовать и прочее, если бы не его потачка? Сдлайте одолженіе, онъ первый виновникъ!

— Смолинъ ихъ довелъ до того, а не Чагинъ, что вы толкуете!

— Скажите, пожалуйста! какъ-бы не такъ!. Что Смолинъ? Онъ свои интересы отстаивалъ — только и всего, кто же своихъ интересовъ не отстаиваетъ?.. Вы образованный человкъ, но я вамъ скажу, что народу давать потачку нельзя, примите это къ свднію.

— Чортъ васъ знаетъ, что вы несете! безсмыслицу какую-то.

— Очень можетъ быть, а только все это справедливо. Имъ дай только поводъ, они сейчасъ… распусти только возжи, такъ они всмъ намъ башку оторвутъ.

Къ крайнему изумленію и негодованію Николая Ивановича, имя Чагина у всхъ было на язык, и его въ одинъ голосъ признавали косвеннымъ виновникомъ происшедшаго.

— Вполн естественно,— говорилъ Красногорскій:— всякому бросается въ глаза, что здсь сказалось постороннее вліяніе… Я не утверждаю, что оно, дйствительно, было, но оно вроятно, боле чмъ вроятно, оно, такъ сказать, очевидно… Во всякомъ случа, счастливъ Чагинъ, что убрался во-время, а то бы ему не сдобровать!..

Николай Ивановичъ кипятился, выходилъ изъ себя, доказывая на право и на лво всю нелпость такихъ разсужденій, но вскор изнемогъ и угрюмо заслъ у себя дома, никуда не показываясь. Кстати, мода на него уже прошла, и публика въ значительной степени къ нему охладла. Въ город появилось между тмъ новое интересное лицо, съумвшее сразу завоевать себ всеобщія симпатіи. Лицо это было Трофимъ Викторовичъ Платошинъ, судебный слдователь по особо важнымъ дламъ, командированный въ Обуховскъ для производства слдствія по длу о покушеніи на убійство Смолина. Платошинъ былъ уже не первой молодости, лтъ тридцати семи, но, благодаря неистощимой веселости, худоб, необычайной подвижности и какому-то мальчишески безшабашному ухарству, казался еще совсмъ молодымъ человкомъ. Въ два дня онъ перезнакомился со всмъ городомъ, захалъ и къ Николаю Ивановичу.

— Вашъ дядюшка поклона вамъ не послалъ,— заговорилъ онъ, быстро сыпля слова, тотчасъ посл того, какъ состоялись обычныя церемоніи перваго знакомства,— но поручилъ навести о васъ справки. Удивляется, что вы не торопитесь къ нему на поклоненіе.

— Вы его видли передъ вашимъ отъздомъ?— пробормоталъ Николай Ивановичъ.

— Видлъ. Старый холостякъ, но преинтересный мужчина. Весьма былъ обезпокоенъ случившимся здсь происшествіемъ. Оно, дйствительно, того… есть тугъ кое-что не совсмъ удобоваримое… Разумется, я его успокоилъ: можно, говорю, вовсе не касаться этой стороны, какъ неотносящейся къ длу. Обрадовался и даже благодарилъ.

— То-есть, это вы, собственно, о земельной неурядиц и вообще…

— Да, да, именно.

— Но, вдь, она-то и была причиной…

— О, да, конечно. Само собой. Хотя, съ другой стороны, этимъ не можетъ быть оправдано преступленіе. Не правда-ли?

— Да, конечно.

— Ну, вотъ. Я въ этомъ смысл. А такъ, конечно, сама собой.

— Ну, что же ваше слдствіе?

— Идетъ, какъ по маслу.

— Обнаружены виновные?

— Еще бы! содержатся въ тюремномъ замк.

— Кто такіе?

— Парфенъ Мухинъ сорока пяти лтъ, Лука Ухаревъ пятидесяти двухъ и Иванъ Пимокатовъ семидесяти, граждане Неволинскаго сельскаго общества. Картинные и, можно сказать, иконописные мужички. Одинъ, впрочемъ, смотритъ настоящимъ разбойникомъ. По обыкновенію, прикинулись дураками: знать не знаютъ, вдать не вдаютъ.

Затмъ Платошинъ заговорилъ о мстномъ обществ, о губернскомъ город, о Петербург, о настроеніи въ высшихъ сферахъ, небрежно упоминая имена и фамиліи извстныхъ дятелей и высокопоставленныхъ лицъ. Оказалось, что онъ обо всемъ освдомленъ, иметъ связи, знакомъ со многими литераторами и свтилами науки, кстати разсказалъ нсколько анекдотовъ, изъ которыхъ явствовало, что большинство изъ нихъ вовсе не великіе люди, а самые обыкновенные пошляки мошенники,— и все это на протяженіи двадцати-тридцати минутъ. На Николая Ивановича онъ произвелъ чарующее впечатлніе, и къ концу визита онъ уже смотрлъ на него, какъ на нкое чудо природы.

Платошинъ бывалъ въ клуб, велъ большую игру, танцовалъ, ухаживалъ за дамами и обнаружилъ многіе таланты: плъ, игралъ, на скрипк, декламировалъ стихи,— мстная публика была отъ него въ восторг. Особенно близко сошелся онъ съ исправникомъ, воинскимъ начальникомъ и Смолинымъ. Упослдняго бывалъ чуть не ежедневно, открыто ухаживая за Марьей Ивановной. Ихъ видли не разъ гуляющими по вечерамъ при лун по улицамъ города или разъзжающими въ экипаж и, разумется, сочиняли по этому поводу безчисленныя сплетни. Петръ Петровичъ все еще лежалъ въ постели, хотя чувствовалъ себя почти здоровымъ, и жадно слдилъ за результатами судебнаго слдствія. Впрочемъ, послднее не было тайною ни для кого, такъ какъ Платошинъ охотно сообщалъ всмъ и каждому о всякомъ вновь обнаруженномъ факт.

— Сегодня допрашивалъ отставного землемра Соплкина,— разсказывалъ онъ, между прочимъ:— вотъ ископаемый экземплярецъ! сморщенное, бритое, безобразное, пьяное существо!.. Разумется, перепугался на смерть и, кажется, готовъ отрицатъ собственное существованіе… но субъектъ подозрительный… кажется, что вмст они обдлывали какія-то темныя дла…

Однажды на бульвар Николай Ивановичъ случайно встртился съ Марьей Ивановной. У него сжалось сердце и задрожали руки, когда онъ, торопливо и неловко раскланиваясь, взялся за шляпу. Марья Ивановна сухо и холодно кивнула ему головой и, не останавливаясь, прошла мимо. Это показалось ему немного обиднымъ, однако, придя домой, онъ почувствовалъ, что съ души его свалился тяжелый камень.

VI.

Николай Ивановичъ зналъ, что арестовано трое неволинскихъ крестьянъ по обвиненію въ покушеніи на убійство Смолина, ему называли даже ихъ фамиліи,— но не зналъ, что это т самые мужики, которыхъ онъ видлъ у Чагина, а потомъ на улиц шестого сентября, въ день совершенія поступленія. Однажды вечеромъ въ клуб онъ стоялъ у буфетнаго стола и въ компаніи съ другими постителями собирался пить водку. Бывшій тутъ же Платошинъ разсказывалъ, что слдствіе почти закончено, что, хотя прямыхъ уликъ нтъ и обвиняемые не сознались въ преступленіи, за то косвенныхъ такая подавляющая масса, что обвиненіе можетъ считаться вполн доказаннымъ. Перечисляя эти косвенныя улики, Платошинъ упомянулъ между прочимъ и о томъ, что обвиняемые были повренными отъ общества и, слдовательно, принадлежали въ разряду наиболе озлобленныхъ противъ Смолина крестьянъ.

— Позвольте, вы говорите повренные?— перебилъ его блдный, какъ полотно, Николай Ивановичъ.

— Ну, да.

— Позвольте… Одинъ старикъ, другой блокурый высокій мужикъ, третій черный?

— Вотъ именно. Но что съ вами? Вы блдны, какъ смерть.

— Позвольте… послушайте… Боже мой!.. вдь, это все вздоръ,— пробормоталъ Николай Ивановичъ, блдня еще больше и подходя къ Платошину.— Вы ошибаетесь… это не то… совсмъ не то…

— Какъ ошибаюсь? что такое?— насторожившись, произнесъ Платошинъ.

— Вы ошибаетесь… это не они… если повренные, то не они… Я ручаюсь вамъ головой… я могу фактами доказать…

— Въ такомъ случа позвольте… мы пойдемъ вонъ туда,— торопливо вполголоса проговорилъ Платошинъ и громко прибавилъ, обращаясь ко всей компаніи:— виноватъ, господа, я сейчасъ…

— Ну, что? что такое? какіе факты? что вы знаете?— съ явной тревогой быстро заговорилъ онъ, когда они перешли въ библіотеку и очутились одни.

— Въ какое время дня произведено покушеніе?

— Около девяти часовъ утра.

— Такъ я вамъ скажу, что все ваше слдствіе никуда не годится. Почти въ этотъ самый часъ, шестого сентября я видлъ ихъ въ город: они втроемъ выходили изъ воротъ какого-то дома… Этотъ домъ я могу найти и показать, если хотите… Они меня не замтили, но я ихъ узналъ. Я видлъ ихъ совершенно ясно.

— Вы уврены въ этомъ?— спросилъ Платошинъ, кусая губы.

— Совершенно увренъ.

— Это почти невроятно. Смотрите, хорошо ли вы разсмотрли? не ошибаетесь ли вы? можетъ быть, они стояли къ вамъ спиной?

Николай Ивановичъ на минуту задумался. Ему въ самомъ дл казалось теперь, что онъ видлъ только спины мужиковъ и не усплъ разсмотрть ихъ въ лицо.

— Можетъ быть,— произнесъ онъ нершительно,— но во всякомъ случа я узналъ ихъ.

— Такъ-съ. Стало быть, вы раньше ихъ знали? Сядьте.

Николай Ивановичъ слъ.

— Да, то есть, видалъ.

— Гд, смю спросить?

— У Чагина.

— А-а!— многозначительно произнесъ Платошинъ и прибавилъ быстро:— часто?

— Кажется, одинъ разъ.

— Только одинъ разъ?— съ видомъ величайшаго изумленія переспросилъ Платошинъ и пристально посмотрлъ на Николая Ивановича.— Стало быть, въ день совершенія преступленія вы видли ихъ во второй разъ? не такъ ли?

— Да.

— Но не находите ли вы, что это нсколько неправдоподобно?— спросилъ онъ съ любезной улыбкой, отъ которой, однако, Николай Ивановичъ почувствовалъ себя почему-то нехорошо.

— Что именно?

— Да вотъ то самое, что вы разсказываете. Совершенно невроятно, чтобъ можно было такъ хорошо запомнить людей, которыхъ вы видли одинъ единственный разъ, невозможно допустить, чтобъ вы могли узнать ихъ потомъ, черезъ нсколько мсяцевъ, въ особенности, если они обращены были къ вамъ спиной.

— Но все-таки я узналъ ихъ.

— Все-таки узнали?.. гмъ!..— Платошинъ опять пристально посмотрлъ на Николая Ивановича, подумалъ съ минуту и прибавилъ ршительно:— я не имю основаній сомнваться въ правдивости вашего показанія, и однако вы ошиблись! Въ рукакъ у меня неопровержимыя доказательства.

— Не знаю, какъ я могъ ошибиться…

— Очень просто, вы видли другихъ мужиковъ. Но прежде выслушайте, что я вамъ скажу.

И Платошинъ со всми подробностями началъ излагать весь ходъ слдствія. Въ самомъ дл, доказательства и улики представлялись настолько неопровержимыми, что Николай Ивановичъ сталъ колебаться.

— Вы видите,— продолжалъ Платошинъ:— цлый рядъ подавляющихъ фактовъ, цлый рядъ уликъ… Все это противорчитъ вашему показанію. Вы просто ошиблись, и это вполн естественно и понятно. Вы шли, встртили мужиковъ и, на основаніи кое-какихъ сходныхъ чертъ, ршили, что это т самые, которыхъ вы видли у Чагина,— вс они на одинъ ладъ… Конечно, вы не были особенно заинтересованы вопросомъ, т или не т, поэтому пристально ихъ не разглядывали и прошли мимо. Если бъ вы остановились, присмотрлись, то немедленно убдились бы въ своей ошибк.

— Возможно… возможно…— въ раздумьи говорилъ Николай Ивановичъ.

— Да, несомннно, что это такъ и было.

— Можетъ быть, можетъ быть.

— Такимъ образомъ, я полагаю, что будетъ вполн правильно не отбирать пока отъ васъ формальнаго показанія… И вы сдлаете хорошо, если до поры до времени не будете никому разсказывать объ этой фантастической встрч… Согласны?

Николай Ивановичъ молчалъ, о чемъ-то тяжело размышляя.

— Я, съ своей стороны, даю вамъ честное слово,— продолжалъ Платошинъ,— немедленно привлечь васъ къ слдствію въ качеств свидтеля, какъ только возникнетъ у меня малйшее сомнніе… Даю вамъ честное слово. Согласны?

— Согласенъ,— медленно и глухо проговорилъ Николай Ивановичъ.

— Значитъ, на этомъ и поршимъ. А теперь пора возвратиться къ обычному порядку дня,— сказалъ Платошинъ, переходя въ безпечный тонъ и шумно поднимаясь съ мста.

Николай Ивановичъ тоже всталъ и, мелькомъ взглянувъ на Платошина, замтилъ, что онъ очень блденъ, хотя весело улыбался, затмъ они вмст вернулись въ столовую.

Посл этого разговора Николай Ивановичъ, однако, далеко не успокоился. Возвратившись домой поздно ночью, онъ долго не могъ заснуть, ворочаясь съ боку на бокъ, и все думалъ о неволинскихъ мужикахъ. ‘Нтъ, это были они, это были они’, шепталъ онъ съ тоскою, и ему съ поразительной ясностью представились ихъ неуклюжія фигуры, желтые армяки, озабоченныя лица, словно застывшее неподвижное изображеніе волшебнаго фонаря. Мысль о мужикахъ преслдовала его и на другой день, и на слдующій, какъ неотвязный кошмаръ. Наконецъ, онъ остановился на слдующемъ соображеніи: ‘чмъ полне будетъ слдствіе, тмъ больше гарантій для выясненія истины и правосудія. Поэтому я не долженъ скрывать того, что я видлъ, или что мн показалось, что видлъ’…

И онъ ршилъ идти въ Платошину и просить его учинить ему формальный допросъ. Это было утромъ, часовъ около десяти. Платошинъ только-что всталъ, сидлъ за самоваромъ и читалъ книгу. Онъ сдлалъ видъ, что очень обрадовался Николаю Ивановичу.

— Чаю? хотите чаю?— спросилъ онъ, въ то же время украдкой посматривая на гостя съ пристальнымъ вниманіемъ.

— Ну, что-жъ, давайте,— сказалъ Николай Ивановичъ, хотя чаю онъ, собственно, не хотлъ, а лишь разсчитывалъ отдалить моментъ объясненія.

Выпивъ стакана три, онъ долго мямлилъ, наконецъ, ршился.

— Я пришелъ просить васъ, Трофимъ Викторычъ, сдлать мн формальный допросъ,— произнесъ онъ съ запинкою, чувствуя, что причиняетъ Платошину большую непріятность.

— Ахъ, Николай Ивановичъ! да, вдь, мы же покончили съ этимъ дломъ!— съ оттнкомъ явнаго раздраженія проговорилъ Платошинъ.

— Я думаю все-таки, что такъ будетъ лучше,— сказалъ Николай Ивановичъ.

— Нтъ, я буду, просить васъ: не длайте этого. Вы спутаете у меня всю механику, а главное — это совершенно безполезно.

— Но все-таки, хотя бы для полноты слдствія…

— Ахъ, Боже мой! нтъ, какая тамъ полнота! Вы послушайте: еслибы я не былъ глубоко убжденъ въ ихъ виновности, разв я сталъ бы настаивать?.. Поврьте, что мн, такъ же какъ и вамъ, истина всего дороже… Да вотъ, нате вамъ, прочитайте дло, вы сами убдитесь.

И онъ подалъ Николаю Ивановичу въ папк груду бумагъ.

— Они сами пытались установить свое alibi, но неудачно. Они указывали на землемра Соплкина, у котораго будто были утромъ въ день преступленія, но тотъ категорически отрицаетъ это, затмъ они ссылались на мщанина Чубарова, на полицейскаго стражника, но ихъ заявленіе ничмъ не подтвердилось. Между тмъ нсколько свидтелей удостовряютъ, что за нсколько минутъ до момента преступленія видли ихъ вблизи Смолинскаго хутора… А спрятанное въ огород ружье! а покупка пороху и литье пуль!.. А показаніе кучера и, наконецъ, самого Смолина!.. Да вотъ, читайте, читайте…

Николай Ивановичъ принялся за дло и читалъ его часа полтора. Нкоторыя показанія онъ перечитывалъ по нскольку разъ.

— Ну, что же?— спросилъ его Платошинъ, когда онъ кончилъ послднюю страницу.

— Да, дйствительно, кажется, того… можетъ быть, дйствительно, я ошибся…

— Ну, вотъ видите. Вы сами пришли теперь къ этому заключенію.

Николай Ивановичъ вернулся въ значительной степени успокоенный, а вскор и совсмъ пересталъ думать о мужикахъ. Но спокойствіе это продолжалось не долго. Недли черезъ дв онъ получилъ отъ Чагина письмо, въ коемъ тотъ между прочимъ писалъ: ‘Я не допускаю мысли, чтобъ неволинскіе ходоки Мухинъ, Ухаревъ и Пимокатовъ могли совершить это преступленіе. Если бы мн представлены были самыя неопровержимыя доказательства, я бы, кажется, и тутъ не поврилъ, потому что этого не можетъ быть. Я не отрицаю возможности этого покушенія вообще со стороны неволинскихъ мужиковъ, напротивъ, я думаю, что именно это такъ и было, но ручаюсь головой, что уполномоченные тутъ не причемъ. Я полагаю, что это дло крайнихъ, наиболе озлобленныхъ и отчаявшихся неволинцевъ и что оно готовилось и было совершено въ глубочайшемъ секрет отъ ходоковъ, которые, вообще, сдерживали всми силами всякія проявленія самоуправства’. Въ заключеніе Чагинъ заклиналъ Николая Ивановича принять вс возможныя мры для спасенія попавшихся въ бду ходоковъ.

Письмо это страшно взволновало Николая Ивановича, всколыхнуло въ немъ замолкшія было сомннія и доставило ему много мученій. Слдствіе было уже закончено, онъ полагалъ, что теперь уже ничего нельзя поправить, и терзался угрызеніями совсти. Проклиная свою безхарактерность, онъ считалъ себя преступникомъ, по ночамъ ему мерещились неволинскіе ходоки, онъ не могъ безъ содроганія взглянуть на тюрьму, гд они были заключены. ‘Что я сдлалъ, что я сдлалъ!’ твердилъ онъ. Въ нсколько дней онъ похудлъ, осунулся, сталъ угрюмъ и ко всему равнодушенъ, сидлъ дома въ мрачномъ бездйствіи, не находя никакихъ средствъ освободиться отъ тяжести, которая камнемъ лежала у него на сердц. Потерявъ къ себ всякое уваженіе, онъ смотрлъ на себя, какъ на человка потеряннаго. Онъ отнесся совершенно равнодушно къ тому, что на земскомъ собраніи былъ возбужденъ вопросъ о его дятельности, какъ агронома, и состоялось постановленіе объ упраздненіи этой должности. ‘Что-жъ, все это правда, все это правда,— говорилъ онъ себ.— Я безполезенъ, я ни на что непригоденъ, я даромъ получалъ земскія деньги… Такъ мн и надо, такъ мн и надо’…

Оправившись нсколько отъ овладвшаго имъ унынія и выйдя изъ состоянія апатіи и самоуничиженія, онъ обратился къ присяжнымъ повреннымъ мстнаго окружнаго суда съ циркулярнымъ посланіемъ, прося ихъ взять на себя защиту неволинскихъ ходоковъ, но отъ всхъ получилъ категорическіе отказы. Наконецъ, посл долгихъ стараній и хлопотъ удалось ему розыскать начинающаго молодого адвоката сосдняго судебнаго округа и войти съ нимъ въ соглашеніе.

VI.

Наступилъ день суда. Большая двусвтная зала узднаго земскаго собранія, гд происходили засданія временнаго отдленія окружнаго суда, съ утра была наполнена публикой. На хорахъ и внизу, за перегородкой было тсно, какъ въ церкви. Даже въ корридорахъ была давка и тснота. Николай Ивановичъ стоялъ, притиснутый къ колонн, недалеко отъ входа и, благодаря своему высокому росту, могъ видть все, что происходило кругомъ. Онъ былъ страшно блденъ и часто хватался за голову. Когда ввели подсудимыхъ, онъ жадно устремилъ на нихъ свои взоры. Они, видимо, были испуганы и ошеломлены многолюдствомъ, пестротой разряженной толпы, новизной и торжественностью обстановки, блескомъ мундировъ и, не смя оглянуться и поднять глазъ, смотрли подъ ноги или на спины своихъ товарищей, инстинктивно стараясь ограничить кругъ своего зрнія. Они шли, спотыкаясь, какъ слпые, въ срыхъ арестантскихъ халатахъ, понуждаемые двумя солдатами, и долго не могли понять, что отъ нихъ хочетъ маленькій господинъ съ цпью на ше, наконецъ, они поняли и, толкая другъ друга, пробрались на указанное имъ мсто. Имъ велли ссть,— они сли. За спинами ихъ, лязгнувъ ружьями, стали солдаты, а впереди, у столика помстился адвокатъ во фрак. Онъ, видимо, волновался, протиралъ очки и судорожно поправлялъ давившій ему шею воротничекъ рубашки. Ближе къ публик сидлъ черный мужикъ Парфенъ Мухинъ. Его похудвшее и осунувшееся лицо, съ котораго сошелъ здоровый деревенскій загаръ и смнился землистою тюремной блдностью, стало какъ будто осмысленне, вдумчиве и кротче, а прежняя суровость сердитыхъ черныхъ глазъ смягчилась затаенною грустью и покорностью судьб, спутанные волосы и широкая окладистая борода наполовину посдли. Остальные измнились гораздо меньше: блокурый мужикъ такими же дтски-наивными и нсколько мечтательными глазами смотрлъ на судей и прокурора, былъ также худъ и прямъ, какъ палка, и, видимо, не смлъ пошевелиться и перемнить неловкой позы, которую принялъ подъ вліяніемъ окрика, заставившаго ихъ ссть. Старикъ имлъ усталый и равнодушный видъ и, сгорбившись, тяжело опирался руками въ колни, Николай Ивановичъ замтилъ, что голова его слегка дрожала. Вс трое сидли, потупивъ глаза, смотрли на предсдателя только тогда, когда онъ къ нимъ обращался, и ни разу не взглянули на публику, только, когда на обычные вопросы предсдателя для удостовренія личности подсудимыхъ черный мужикъ, не понявъ вопрос, переспросилъ: ‘чаво?’ и въ публик послышался гулъ сдержаннаго смха, онъ въ первый разъ оглянулся и съ недоумніемъ посмотрлъ въ толпу. Допросъ старика также сопровождался смхомъ. Должно быть, въ тюрьм онъ еще больше оглохъ, потому что на каждый вопросъ предсдателя, громко повторяемый ему на ухо сидвшимъ съ нимъ рядомъ чернымъ мужикомъ, онъ нсколько разъ говорилъ: ‘не чую’, потомъ удивлялся: ‘какъ меня зовутъ? на вотъ! разв ты не знашь?.. Ну, Иваномъ’.

‘Господи! неужели ихъ обвинятъ?’ думалъ Николай Ивановичъ. ‘Господи, не допусти! Господи, помоги имъ!’ шепталъ онъ. Когда прочитанъ былъ обвинительный актъ, у Николая Ивановича упало сердце. ‘Обвинятъ, обвинятъ’, твердилъ онъ съ отчаяніемъ.

Обвиняемые отнеслись къ чтенію обвинительнаго акта совершенно безучастно и на вопросъ о виновности вс трое отвчали отрицательно.

Начался допросъ потерпвшаго, свидтелей и экспертовъ.

Смолинъ, войдя въ залу съ достоинствомъ, спокойно и плавно, безъ лишнихъ словъ, сталъ давать показанія. Онъ разсказалъ, что наканун у него въ усадьб были гости, засидвшіеся далеко заполночь, изъ которыхъ незначительная часть осталась ночевать, въ день преступленія онъ проснулся поздне обыкновеннаго, въ девятомъ часу, и, такъ какъ всходило солнце и погода была прекрасная, то отворилъ окно и въ это время замтилъ, какъ шагахъ въ пятидесяти отъ дома изъ за опушки лса вышелъ и остановился на полянк какой-то мужикъ. Всмотрвшись, онъ призналъ въ немъ извстнаго ему крестьянина неволинскаго сельскаго общества, Парфена Мухина.

— Не можете ли вы указать, котораго изъ подсудимыхъ вы видли?— спросилъ предсдатель.

— Вотъ этого,— сказалъ Смолинъ, указавъ рукой на чернаго мужика, и, мелькомъ взглянувъ на него, тотчасъ же отвернулся.

Николай Ивановичъ замтилъ, что черный мужикъ покраснлъ и не спускалъ съ Смолина главъ, и что въ лиц его появилось что-то суровое, твердое и напряженное.

— Вы вполн уврены, что это былъ, именно, онъ?— спросилъ предсдатель.

— Вполн увренъ.

— Продолжайте.

— Я сталъ за нимъ наблюдать. Минуты дв или три онъ стоялъ неподвижно и смотрлъ въ мою сторону, какъ будто приглядываясь къ чему-то, потомъ скрылся за деревьями.

— Вы ничего не замтили у него въ рукахъ?

Съ полминуты Смолинъ какъ будто колебался, затмъ отвтилъ твердымъ голосомъ:

— Нтъ, ничего не замтилъ или, врне, не обратилъ вниманія.

Затмъ онъ разсказалъ, что, пока онъ умылся и одлся, прошло съ полчаса, и въ начал десятаго онъ вышелъ въ садъ, чтобы сдлать прогулку передъ утреннимъ чаемъ. Не усплъ онъ сдлать нсколькихъ шаговъ въ свободномъ передъ домомъ пространств, между клумбами цвтовъ, пробираясь къ лсу, какъ раздался выстрлъ, и онъ увидлъ не вдалек между деревьями дымъ. Онъ повернулся и побжалъ по направленію къ дому, въ это время раздался еще выстрлъ, и онъ упалъ.

Затмъ давали заключенія эксперты-доктора о томъ, слдуетъ ли отнести рану, причиненную выстрломъ, къ разряду опасныхъ. По словамъ одного изъ нихъ, рана эта оказалась въ одно и то же время и опасной, и неопасной.

— Хотя ее и нельзя отнести къ разряду безусловно опасныхъ ранъ,— говорилъ докторъ,— но при извстныхъ обстоятельствахъ она могла быть и опасной, и даже смертельной.

— Разъ вы допускаете возможность смертельнаго исхода, то вы признаете, слдовательно, рану безусловно опасной?

— Строго говоря, наука не знаетъ безопасныхъ ранъ: всякая рана, даже простая царапина, при извстныхъ условіяхъ, можетъ быть опасна.

— Итакъ, каково ваше окончательное заключеніе?

— Смотря по тому, при какихъ обстоятельствахъ…

— Ну, при данныхъ обстоятельствахъ?

— При данныхъ условіяхъ… такъ какъ субъектъ совершенно выздоровлъ и не осталось никакихъ послдствій…

— Но онъ могъ и не выздоровть?

— Безъ сомннія, при извстныхъ условіяхъ…

— При какихъ, напримръ?

— Если бъ, напримръ, не была подана своевременно медицинская помощь… онъ могъ истечь кровью… могло произойти зараженіе…

Другой экспертъ, докторъ Красногорскій, категорически заявилъ, что рану нельзя считать опасной и надлежитъ отнести къ разряду легкихъ.

Потомъ начался цлый рядъ показаній гостей и прислуги Смолина, прибжавшихъ на выстрлы въ садъ. Вс они разсказывали одно и тоже, входя въ ненужныя и не относящіяся къ длу подробности. Затмъ давалъ показаніе бывшій кучеръ Смолина, одинъ изъ главныхъ свидтелей обвиненія. Онъ разсказалъ, что рано утромъ, при восход солнца видлъ подсудимыхъ идущими по дорог, поравнявшись съ усадьбой, они остановились и о чемъ-то заспорили, потомъ свернули направо въ лсъ.

— Не можете ли вы сказать, куда ведетъ та дорога, на которую они свернули?— спросилъ защитникъ.

Кучеръ посмотрлъ на него съ удивленіемъ, какъ-бы сомнваясь, слдуетъ ли ему отвчать, такъ какъ до сихъ поръ его спрашивалъ только предсдатель, потомъ отвтилъ, измнивъ тонъ на боле фамильярный:

— Чего! тутъ и дороги никакой нту, а просто тропа.

— А куда можно выйти по этой троп?

— Мало-ли куда. Сначала по лсу идетъ тропа, потомъ перемнами. Въ деревню Аманеевку можно выйти.

— Я больше ничего не имю,— сказалъ защитникъ, нервно передернувшись и поклонившись предсдателю.

— А эта деревня Аманеевка,— началъ прокуроръ,— въ какую сторону она находится отъ усадьбы Смолина? то-есть, я хочу сказать, по направленію-ли къ городу или въ противоположную сторону?

— Она туда… къ городу… въ этой сторон…

— Ничего не имю,— проговорилъ прокуроръ, кивнувъ предсдателю головой.

— А можно черезъ эту деревню Аманеевку попасть въ городъ?— спросилъ защитникъ.

— Можно… тутъ еще ближе черезъ Аманеевку. Зимой въ городъ черезъ Аманеевку здятъ.

— Стало быть, по этой троп, на которую свернули подсудимые, можно пройти въ городъ?

— Когда нельзя! можно… болотина тутъ, да ничего, можно… ходятъ тутъ въ сухую погоду…

— Ничего не имю,— сказалъ защитникъ, и свидтель былъ отпущенъ.

‘Ахъ, это, кажется, хорошо!.. Молодецъ Цвтковъ!’ восхищался Николай Ивановичъ защитникомъ.

Затмъ допрашивались свидтели, присутствовавшіе при обыск у подсудимыхъ, разсказавшіе, какъ у Парфена Мухина въ бан, а у Луки Ухарева въ погребной ям найдены были ружья и порохъ.

— Подсудимый Мухинъ! не пожелаете ли объяснить суду, для чего ружье и порохъ оказались у васъ спрятанными въ землю на потолк бани?— обратился предсдатель къ чорному мужику.

— Боялись мы, ваше благородіе… Вс въ ту пору въ деревн попрятали ружья, ну, какъ значить, и мы…

— Чего-жъ вы боялись?

— А въ случа обыскъ али што… Какъ, стало быть, такое дло случилось, мы опасаться зачали.

— Значитъ, вы ждали обыска?— спросилъ прокуроръ.

— Такъ точно, въ ожиданіи были.

— Ничего не имю,— прибавилъ прокуроръ и откинулся головой на спинку мягкаго кресла.

— Подсудимый Ухаревъ!— обратился предсдатель къ блокурому мужику:— вы чмъ объясняете то обстоятельство, что ваше ружье и фунтъ пороху оказались спрятанными въ погребной ям въ огород? для чего вы это сдлали?

— По бабьему совту, ваше благородіе… Какъ баба говоритъ: спрячь, говоритъ, лучше отъ грха, я и спряталъ.

— Отъ какого это грха?— спросилъ прокуроръ.

— А какъ грхъ этотъ случился, то отъ этого самаго грха…

— Слдовательно, вы ожидали, что на васъ падетъ подозрніе и что будетъ произведенъ обыскъ?

— Точно такъ, ожидали.

— Больше ничего не имю,— сказалъ прокуроръ и опять откинулся на спинку кресла.

Еще было допрошено нсколько человкъ свидтелей со стороны обвиненія, наконецъ вызваны были свидтели со стороны защиты. Ихъ было трое: полицейскій стражникъ Сапожниковъ, мщанинъ Чубаровъ и отставной чиновникъ Соплкинъ.

Стражникъ показалъ, что знаетъ въ лицо подсудимыхъ, такъ какъ часто видалъ ихъ въ город, что въ тотъ день, дйствительно, былъ дежурнымъ и находился на своемъ посту у будки, подл моста черезъ рку, но подсудимыхъ не видлъ.

— А не припомните ли вы такого обстоятельства,— спросилъ защитникъ: — подсудимый Пимокатовъ по глухот не посторонился передъ хавшимъ мимо экипажемъ, и его чуть не замяли, а вы ударили его кулакомъ по голов, такъ что съ него слетла шапка?

— Никакъ нтъ, не припомню.

— Этого обстоятельства, вообще, не было или оно было, но въ другое время, не въ этотъ день?— спросилъ прокуроръ.

— Никакъ нтъ… Намъ драться не приказано, ваше высокородіе.

— Ничего не имю.

Затмъ допрашивали Чубарова. Онъ показалъ, что знаетъ подсудимыхъ, встрчался съ ними, но не помнитъ, видлъ-ли ихъ шестого сентября.

— Какъ часто вы съ ними встрчались?— спросилъ прокуроръ.

— Да когда господинъ Чагинъ жили у насъ во двор, то, почитай, каждый день они у насъ околачивались.

— И вы съ ними разговаривали?

— Когда и разговаривали.

— Не жаловались-ли они при этомъ на Смолина?

— Жаловались, прошеніе писали.

— Нтъ, а въ разговорахъ съ вами не жаловались?

— Какъ не жаловались! обижались очень.

— Не произносили-ли при этомъ какихъ-либо угрозъ? не говорили-ли, напримръ, что его убить надо или что нибудь въ этомъ род?

— Нтъ, не говорили.

— Но, во всякомъ случа, бранили его, отзывались о немъ не хорошо?

— Нтъ, это они не того… сказывали только, что землю отнялъ, а такъ ничего, не ругались.

Наконецъ, въ залу былъ введенъ послдній свидтель, отставной чиновникъ Соплкинъ. Лысый, прилизанный, съ морщинистымъ бритымъ лицомъ пергаментнаго цвта, въ сильно поношенномъ вицъ-мундир, на которомъ болтались дв какія-то медали, онъ мелкими шагами вышелъ на средину залы и отвсилъ предсдателю низкій поклонъ. Въ публик засмялись.

— Разскажите, что вы знаете по этому длу?

Соплкинъ что-то пробормоталъ невнятнымъ голосомъ.

— Говорите громче.

— Я ничего не знаю… ничего не знаю, господинъ предсдатель.

— Подсудимые утверждаютъ, что утромъ шестого сентября они были у васъ въ дом. Можете вы это подтвердить?

Соплкинъ опять что то невнятно пробормоталъ. Среди абсолютной тишины вся зала съ жаднымъ вниманіемъ вслушивалась въ это бормотанье, но никто ничего не могъ понять.

— Потрудитесь говорить громче.

— Слушаю-съ, сказалъ Соплкинъ и, вынувъ изъ задняго кармана платокъ, сталъ утирать имъ лысину и лицо.

— Вы поняли мой вопросъ?

— Такъ точно, понялъ.

— Ну, такъ не угодно-ли отвчать.

— Слушаю-съ… Такъ точно, были-съ.

Въ зал произошло движеніе. Сидвшіе въ переднемъ ряду вскочили на ноги, придвинулись къ самой ршетк, стоявшіе за ними вытянули шеи, произошелъ шумъ, потомъ наступила мертвая тишина. Дремавшіе по об стороны предсдателя члены суда вдругъ проявили признаки жизни, поднявъ головы, и съ интересомъ уставились на свидтеля ‘Господи! неужели?.. Слава Богу, слава Богу!.. Неужели?’ — задыхаясь отъ волненія, шепталъ Николай Ивановичъ, поднимаясь на цыпочки.

— Извините, я не достаточно хорошо разслышалъ… повторите еще разъ… Вы говорите, что подсудимые были у васъ шестого сентября?

— Такъ точно, были.

— Вотъ эти самые, что вы видите здсь?

— Точно такъ, эти самые… Они пришли ко мн, на сколько помню, утромъ въ половин девятаго или около девяти, пробыли не боле получаса, стало быть ушли въ девять или въ начал десятаго…

— Позвольте,— перебилъ его прокуроръ, играя карандашомъ,— но вы на предварительномъ слдствіи дали совершенно другое показаніе!

— Такъ точно, другое-съ.

— Почему же?

— Страха ради іудейска.

— Что вы этимъ хотите сказать?

— Но слабости человческой… по робости… опасался… и притомъ этотъ случай или происшествіе… и сопряженныя съ нимъ дла… прямое обвиненіе и прочее… Опасался, хотя можетъ быть, и по глупости…

— Допустимъ, но почему же вы теперь ршили не опасаться?

— Я принялъ присягу и долженъ говорить по сущей совсти.

— Зачмъ и по какому длу у васъ были подсудимые?— спросилъ защитникъ.

— Наиглавнйше, по межевымъ дламъ. Требовалось составить планъ, такъ собственно поэтому… Очень просили, склоняли всяческими увщаніями, но какъ дло не вполн законное, то я уклонялся…

— Но въ этотъ день шестого сентября между вами состоялось, наконецъ, соглашеніе?

— Это не относится къ длу,— строго замтилъ предсдатель.

— Но я все-таки попрошу разршить мн спросить объ этомъ свидтеля.

— Ну, хорошо.

Защитникъ повторилъ вопросъ. Соплкинъ долго молчалъ, нсколько разъ утирался платкомъ, наконецъ, отвтилъ:

— Да, состоялось.

— И вы получили съ подсудимыхъ въ вид задатка половину причитающейся вамъ платы двсти рублей?

— Да, получилъ.

— Я больше ничего не имю,— сказалъ защитникъ.

‘Ахъ, какъ это хорошо!.. какой славный этотъ Соплкинъ!..

Теперь все ясно, какъ день… Оправдаютъ, оправдаютъ’, радостно твердилъ Николай Ивановичъ, но рчь прокурора опять повергла его въ отчаяніе.

Но мннію прокурора, ршительно все говорило противъ подсудимыхъ: и показанія тридцати трехъ свидтелей, и спрятанные въ бан и въ огород ружья, и найденный въ лсу поясъ подсудимаго Ухарева, и слды ногъ на песк, и литье пуль и другія приготовленія за дв недли до преступленія, и усилія подсудимыхъ во что бы то ни стало доказать свое alibi, и явное озлобленіе неволинскихъ крестьянъ противъ Смолина, и то, что они въ теченіе нсколькихъ лтъ съ непонятнымъ упорствомъ вели совершенно безнадежную тяжбу, и то, что въ этой тяжб подсудимые играли главную роль…

— Единственный изъ тридцати четырехъ свидтелей далъ показаніе въ пользу подсудимыхъ,— говорилъ прокуроръ,— это отставной чиновникъ Соплкинъ. Но вы видли, гг. присяжные засдатели, какой это свидтель: на предварительномъ слдствіи онъ говоритъ одно, на суд — другое, одно и то же обстоятельство онъ сначала отрицаетъ, потомъ утверждаетъ… Уже изъ одного того факта, что онъ общалъ крестьянамъ составить планъ, который онъ самъ назвалъ незаконнымъ, яко-бы для возстановленія утраченныхъ ими правъ на землю, взявъ за это двсти рублей, видно, что это за человкъ, на сколько заслуживаетъ онъ вашего доврія и какую цну надо давать его словамъ.. Господа присяжные засдатели! неволинскіе крестьяне или, врне, ихъ уполномоченные, подсудимые, долгое время вели борьбу за свои права на почв законности… Были, правда, и отступленія отъ этого прямого пути: вы слышали, что бывали драки, поджоги, возмущенія, сопротивленія властямъ, но мы объ этомъ говорить не будемъ… Весьма можетъ быть, что крестьяне, дйствительно, считали свое дло правымъ, весьма возможно, что и теперь еще они убждены въ своей правот,— одно несомннно, что это заблужденіе поддерживали въ нихъ эти фанатики, доведшіе свой фанатизмъ до скамьи подсудимыхъ… Добиться цли во что бы то ни стало, отмстить ненавистному Смолину — вотъ ихъ задача, которую они преслдовали съ упорствомъ, заслуживающимъ лучшей цли… Но когда стало ясно, что право и законъ не на ихъ сторон, когда оказалось, что дло ихъ проиграно окончательно, тогда они… они не покорились, нтъ! они перешли рубиконъ легальности и ступили на путь преступленія…

Въ заключеніе прокуроръ заявилъ, что у него нтъ и тни сомннія, что гг. присяжные засдатели вынесутъ обвинительный приговоръ.

Рчь защитника была не блестяща. Онъ страшно волновался, путался, говорилъ срывающимся голосомъ, торопливо рылся въ замткахъ и, видимо, далеко не сказавъ всего, что намренъ былъ сказать, закончилъ выраженіемъ увренности, что присяжные вынесутъ оправдательный приговоръ. Резюме предсдателя было безцвтно и вяло.

Присяжные совщались не боле получаса, но это время показалось Николаю Ивановичу цлой вчностью. Ему представлялось, что ршается его собственная судьба, и онъ не могъ удержать мелкой дрожи, которою дрожало все его тло и даже внутренности.

— Судъ идетъ!— напряженнымъ и неестественно громкимъ голосомъ провозгласилъ маленькій человкъ съ цпью. Николай Ивановичъ вздрогнулъ и выпрямился. Въ зал произошло движеніе, потомъ все смолкло.

Присяжные вышли одинъ за другимъ и столпились въ безпорядочную группу. Впереди съ листомъ въ рукахъ стоялъ старшина. Онъ передалъ листъ предсдателю, тотъ бгло просмотрлъ его, кивнулъ головой и возвратилъ старшин. Старшина, притронувшись лвой рукой къ груди, откашлялся и, видимо волнуясь, началъ быстро и невнятно что то читать, потомъ, возвыся голосъ, произнесъ раздльно: ‘нтъ, невиновенъ!’ Затмъ опять сталъ что-то читать также невнятно и опять: ‘нтъ, невиновенъ!’ и въ третій разъ то же самое… По зал разнесся единодушный вздохъ облегченія, и тишина внезапно нарушилась тихимъ говоромъ. Старшина присяжныхъ съ радостнымъ, напряженнымъ и потнымъ лицомъ, передалъ листъ предсдателю и сталъ краснымъ платкомъ утирать лицо. Видимо, вс испытывали одно и то же чувство удовлетворенія, облегченія и довольства. Одни только подсудимые, казалось, не понимали происходившаго и съ видомъ тупого недоумнія смотрли на присяжныхъ и на судей. Только когда предсдатель объявилъ имъ, что они по суду оправданы и свободны, только тогда они поняли, перекрестились широкимъ крестомъ, медленно вышли на середину залы и упали въ ноги передъ судомъ, можетъ быть, въ первый разъ въ жизни повривъ въ человческое правосудіе.

У Николая Ивановича заволокло глаза, какъ туманомъ, спазмы сдавили его горло, и онъ, боясь разрыдаться на виду всей публики, взволнованный и счастливый, съ глазами, полными слевъ, пробираясь сквозь толпу, торопливо устремился къ выходу. ‘Благодарю тебя, благодарю тебя, Господи!’ — шепталъ онъ, войдя въ комнату архиваріуса, гд были оставлены его галоши и шуба, и ничего не видя кругомъ отъ слезъ, ‘Слава Богу, слава Богу! Боже мой! правда восторжествовала — какая радость, какая радость! Вдь, здсь и мн прощеніе… за мое малодушіе, за мое преступленіе, за мое тяжкое преступленіе… Благодарю тебя, благодарю тебя, Боже мой!..’ И онъ, всхлипнувъ, упалъ на диванъ, гд лежала его шуба, и зарыдалъ отъ счастія и восторженной благодарности, переполнявшей его грудь…

Овладвъ собой, утеревъ слезы и стараясь придать себ равнодушный видъ, онъ поспшно прошелъ черезъ корридоръ, куда хлынула теперь веселая, шумная и громко говорящая толпа, спустился по лстниц, также переполненной народомъ, и задыхаясь отъ радости и другихъ волновавшихъ его чувствъ, побжалъ на телеграфъ и послалъ Чагину телеграмму: ‘Вс трое оправданы. Да здравствуетъ человческая правда, да здравствуетъ человческое правосудіе!’

— Оправданы, оправданы!— вскричалъ онъ по возвращеніи домой, шумно входя въ столовую и обнимая Захара Ивановича.

— Въ самомъ дл?— переспросилъ тотъ, также счастливо улыбаясь.— Ну, слава Богу, слава Богу!.. Значитъ теперь можно и водку пить. Садитесь. Ужъ больше часа васъ жду.

Черезъ недлю, въ отвтъ на телеграмму, Николай Ивановичъ получилъ отъ Чагина восторженное письмо, полное задушевныхъ изліяній, благодарности и похвалъ за энергическое стараніе защитить мужиковъ, увнчавшееся столь блестящимъ успхомъ.

‘Да, да’, говорилъ Николай Ивановичъ, читая письмо: ‘а если бъ онъ зналъ, если бъ онъ зналъ! Но пусть это мн послужитъ урокомъ, а онъ никогда не узнаетъ’…

VII.

Былъ канунъ пасхи. Городъ тонулъ въ сумеркахъ потухающаго дня. Въ окнахъ домовъ зажигались огни. За темными силуэтами строеній и куполами церквей тихо угасала на неб свтло-оранжевая заря, надъ нею ярко блестлъ узкій волотой серпъ молодого мсяца. Мутныя лужи въ канавахъ и на почернвшей дорог покрывались тонкой иглистой ледяной корой. Повсюду звонко шумла или рокотала мелодическимъ журчаньемъ вода. Николай Ивановичъ, осторожно пробираясь между лужами, подошелъ къ низкому деревянному дому въ четыре окна и позвонилъ у крыльца. Ему отворила толстая женщина среднихъ лтъ и, ласково улыбаясь, спросила:

— Нагулялись?

— Нагулялся, Матрена Карповна.

Раздвшись въ передней и пройдя по мягкимъ половикамъ черезъ просторную залу, гд пахло сыростью и перечной мятой и горла лампада передъ кіотомъ, разливая кругомъ мягкій, пріятный полусвтъ, Николай Ивановичъ вошелъ въ слдующую комнату и зажегъ лампу. Комната была большая, въ четыре окна, съ низкимъ потолкомъ. Здсь также пахло сыростью только-что вымытыхъ половъ и перечной мятой. Симметрично разставленная мебель, письменный приборъ и мдные подсвчники на письменномъ стол, новые обои, гардины на окнахъ, блоснжная скатерть на другомъ стол, зеркало, картины — все было тщательно прибрано и блестло веселымъ праздничнымъ блескомъ. На угольномъ столик въ переднемъ углу и на стульяхъ были разложены въ порядк новый фракъ, жилетъ, брюки, рубашка, блый галстухъ и свжія, только что купленныя перчатки. Николай Ивановичъ оглянулся кругомъ… ‘Пасха… завтра Пасха’, подумалъ онъ, и его охватило чувство наивной дтской радости. Потомъ онъ вздохнулъ и осторожно, чтобъ не измять новой обивки, прилегъ на диванъ и задумался.

Уже больше году, какъ онъ служилъ секретаремъ одного изъ казенныхъ присутствій, и больше полугода, какъ переселился отъ Захара Ивановича къ вдов чиновника Матрен Карповн Нориной. Устроившись въ канцеляріи, онъ почувствовалъ себя точно у тихой пристани, хорошо и спокойно. Въ девять часовъ утра онъ шелъ на службу, въ три часа возвращался домой. Обязательный трудъ, утомленіе и жажда отдыха, голодъ, потомъ сытный обдъ и послобденный сонъ, чувство свободы по вечерамъ и по праздничнымъ днямъ, изрдка легкіе кутежи въ клуб,— эта вялая и однообразная жизнь дйствовала на него успокоительно, какъ колыбельная псня. Очевидная возможность канцелярскимъ путемъ ршать судьбу человческихъ отношеній создавала для него иллюзію, что онъ длаетъ маленькое, незамтное, но нужное и полезное дло, что онъ не лишній человкъ, и ему казалось, что онъ навсегда избавился отъ скуки, томительности безцльнаго существованія, сомнній, тревогъ и укоровъ совсти. Вначал онъ переписывался съ Чагинымъ, потомъ сталъ запаздывать отвтами по мсяцу и по два, потомъ вовсе пересталъ отвчать, и переписка прекратилась. Онъ постепенно отвыкалъ отъ книгъ, читалъ только газеты, да и то не аккуратно, постепенно утрачивалъ интересъ ко всему, что выходило изъ предловъ его муравейника, и незамтно опускался на самое дно провинціальной тины.

‘Однако надо сказать, чтобъ меня разбудили къ заутрени’, подумалъ онъ, отрываясь отъ смутныхъ и неопредленныхъ грезъ, и пошелъ къ хозяйк, которую засталъ за укладываніемъ раскрашенныхъ яицъ въ зеленое гнздо изъ проросшаго овса.

— Очень красиво!— сказалъ онъ, склонивъ голову на бокъ.

— Красное къ зеленому идетъ,— съ довольнымъ видомъ отвтила хозяйка.

— Матрена Карповна, я, можетъ быть, засну, такъ вы меня къ двнадцати часамъ разбудите.

— Да, вдь, не встанете, Николай Ивановичъ… Хоть буди, хоть не буди.

— Ну, какъ не встану!… Я, можетъ быть, и вовсе не засну… Ну, а если засну, непремнно разбудите.

— Только чуръ вставать.

— Непремнно, само собой.

— То то. Уговоръ дороже денегъ, а то я и одяльце стащу.

— Согласенъ, согласенъ.

Возвратившись въ свою комнату, Николай Ивановичъ снялъ сапоги, пиджакъ и жилетку и легъ на кровать. Вскор онъ задремалъ и сталъ о чемъ-то грезить, повременамъ ему чудился звонъ колоколовъ, шумъ и движеніе на улицахъ, онъ раскрывалъ глаза и тревожно оглядывалъ комнату, но кругомъ была мертвая тишина, онъ снова начиналъ дремать и грезить, наконецъ, погрузился въ крпкій и спокойный сонъ.

Ровно въ полночь раздался густой и протяжный ударъ соборнаго колокола, властно нарушивъ ночную тишину, и торжественно разнесся кругомъ, сотрясая воздухъ, ему отвтилъ другой ударъ съ кладбищенской церкви. Въ город все ожило, въ домахъ замелькали огни, стуча по замерзшей земл, будя эхо безмолвной улицы, громоздко промчался экипажъ, послышался человческій говоръ… Церковь горла огнями, а радостный и торжествующій звонъ становился все чаще, громче и веселе.

Матрена Карповна въ третій разъ принялась будить Николая Ивановича.

— Ну, вставайте же, вставайте! нечего!— говорила она расталкивая его за плечо.

Николай Ивановичъ переставалъ храпть и нсколько секундъ лежалъ молча, но вскор опять начиналъ присвистывать носомъ. Когда Матрена Карповна потянула съ него одяло, онъ вдругъ схватился за него обими руками и проговорилъ сердито:

— Оставьте!

— Сами велли будить, Николай Ивановичъ, сколько заказывали.

— Мм… раздумалъ…

— Ой чтой-то! да когда успли раздумать? во сн, что-ли? Вставайте!

Но Николай Ивановичъ уже опять спалъ. Проснулся онъ въ десятомъ часу утра, умылся, одлся и сталъ упрекать Матрену Карповну, что не разбудила его.

— Царица небесная! да какъ же еще васъ будить-то?

— Разв будили? ничего не помню

— Господи! вотъ-то крпкій сонъ!.. Ну, Христосъ Воскресе!

— Воистину воскресе.

Николай Ивановичъ пилъ чай и разспрашивалъ Матрену Карповну, что было въ церкви.

— Пвчіе хорошо пли? спрашивалъ онъ.

— Хорошо! ахъ, хорошо!.. Сперва тоненькими голосами, просто вотъ самыми тоненькими и потолще, а тутъ басы какъ рявкнутъ: ‘воскресе!.. воскресе!..’ Хорошо пли… Ризы на попахъ новенькія, свтлыя… И ходятъ эдакъ съ кадиломъ: Христосъ воскресе, Христосъ воскресе!…

— Вотъ что, Матрена Карповна, все это хорошо,— перебилъ ее Николай Ивановичъ,— но я сейчасъ уду, такъ вы принимайте здсь… Карточки вотъ сюда кладите… Приглашайте выпить и закусить… Если будутъ съ крестомъ, то вотъ деньги, отдайте.

Черезъ полчаса Николай Ивановичъ, припомаженный, раздушенный, въ новомъ фрак и бломъ галстух, съ приплюснутой шляпой подъ мышкой и другой шляпой на голов ухалъ длать обычные пасхальные визиты. Матрена Карповна осталась принимать гостей. До двнадцати часовъ никого не было. Первый пріхалъ Красногорскій, спросилъ: ‘дома?’, сердито сунулъ карточку и ухалъ. Вслдъ за нимъ ввалился въ прихожую судья и, отпыхиваясь, пробасилъ: ‘Нту?… На, передай!’ и тоже ухалъ. Потомъ какой-то маленькій, юркій человчекъ, едва отворивъ двери, звонко, торопливо заговорилъ: ‘Ну погода!.. весна въ полномъ смысл’, но, замтивъ Матрену Карповну, круто оборвалъ: ‘Нту хозяина?.. Вотъ передай’. Матрена Карповна кланялась, привтливо улыбалась и каждаго добросовстно упрашивала выпить и закусить, но т только махали руками.

У Николая Ивановича посл третьяго визита зашумло въ голов, а посл десятаго сдлалось такъ весело, что онъ, глядя съ извозчичьей пролетки на деревянные заборы и пустыри, мимо которыхъ прозжалъ, никакъ не могъ удержать блаженной улыбки, въ которую распускалось его лицо. Въ такомъ радостномъ настроеніи пріхалъ онъ къ Половодовымъ. Войдя въ прихожую, онъ долго снималъ калоши и соображалъ, настолько ли пьянъ, чтобъ нельзя было скрыть этого. Ршивъ принять на себя серьезный видъ, онъ ухмылялся надъ калошами и, слегка пошатываясь, стаскивалъ съ себя пальто.

— Позвольте, помогу, баринъ,— сказала горничная, улыбаясь.

— А-а!.. Маша!.. Христосъ воскресе!

— Воистину воскресе!

— Да какже это… то-есть… позволь… надо какъ слдуетъ.

Разгладивъ усы, онъ поцловался съ горпичной и сказалъ:

— Пасха — нельзя…

— Пожалуйте въ комнаты,— сказала горничная и утерла украдкой губы.

— Маша! вдь, пасха-то одинъ разъ въ годъ бываетъ, а?.. Надо еще…

— Ну, и христосуются одинъ разъ.

— Ну, н-етъ!..

— Вотъ теб нтъ!.. Пожалуйте въ комнаты, еще увидитъ кто-нибудь… Барышня узнаетъ, она вамъ задастъ.

— Ну, вотъ!.. зачмъ же?.. Никогда барышня не узнаетъ.

— Пожалуйте, пожалуйте.

Сдлавши серьезную мину, Николай Ивановичъ вошелъ въ залу.

— А! вотъ и онъ! вотъ и онъ, нашъ почтеннйшій! вотъ и онъ, нашъ многоуважаемый Николай Ивановичъ!— вскричалъ старикъ Половодовъ и троекратно съ нимъ облобызался,— Христосъ воскресе!… И какъ кстати: только что за рюмки взялись.

У закусочнаго стола съ рюмками въ рукахъ стояло нсколько человкъ старыхъ и молодыхъ мужчинъ. Повидимому, они тоже обрадовались появленію Николая Ивановича и потянулись съ нимъ цловаться.

— Ну, что же, господа? Николай Иванычъ! надо поздравить съ праздникомъ.

Николай Ивановичъ отъ выпивки отказался.

— Я того… я воздерживаюсь сегодня, господа — отговаривался онъ.

— Что вы! эдакій праздникъ… какъ можно!..

— Нтъ, въ самомъ дл, воздерживаюсь,— повторилъ онъ, однако взялъ рюмку.

— Эхъ, да вдь, пасха, отецъ мой! пасха! вотъ что главное… Ну, господа, съ великимъ праздникомъ!.. Радостію другъ друга обымемъ!..

Выпивши, гости лниво стали закусывать. ‘Въ самомъ дл, какой дивный праздникъ’, размышлялъ Николай Ивановичъ, ‘радостію другъ друга обымемъ… И какіе все хорошіе, славные люди… добрые, простые люди’… Яркій солнечный свтъ, голубое небо, теплый весенній воздухъ, вливавшійся широкой струей въ раскрытое окно, колыша занавсу, веселый звонъ колоколовъ, казалось, тоже говорили о вчной радости, о мир, о счастіи… ‘Да, все славные, простые люди… Вотъ и этотъ, Александръ Семенычъ, кажется,— какое у него симпатичное лицо!.. Что бы ему сдлать такое пріятное?.. И этотъ другой тоже добрый и милый человкъ… и самъ Половодовъ… Что бы сдлать имъ такое пріятное?’

— Господа!— провозгласилъ онъ вслухъ:— пасха, въ самомъ дл великій праздникъ… Выпьемъ, господа, за человческое братство, за любовь, за счастіе.

— Вотъ это такъ! вотъ это хорошо!

— Браво, браво!.. мн рябиновой.

— Я васъ люблю… я васъ всхъ люблю, господа,— говорилъ Николай Ивановичъ, совсмъ пьяный.— А гд же Лидія Павловна?

— Недавно здсь была… вроятно, наверху въ мезонин.

Черезъ полчаса Николай Ивановичъ, пошатываясь и держась за перила, поднялся по лстниц въ мезонинъ.

— Христосъ воскресе, Лидія Павловна!— возгласилъ онъ, широко улыбаясь.

— Боже мой! да вы совсмъ пьяны!— воскликнула Лидочка, всплеснувъ руками.

— Можетъ быть, можетъ быть… но, тмъ не мене… надо похристосоваться…

— Ахъ, какой вы противный! какой вы противный!..

— Неужели?— спрашивалъ Николай Ивановичъ, блаженно улыбаясь и садясь на диванъ.

— Ну, зачмъ вы напились? зачмъ?

— Ха, ха!.. Чортъ его знаетъ!.. такъ… съ радости… Лидочка! вдь, пасха сегодня…

— Это еще что! какая я вамъ Лидочка?.. Не смйте такъ говорить!

— Но, вдь, я васъ люблю… вы знаете, что я васъ обожаю… милая Лидочка!..

— Молчите, молчите!

— Я васъ люблю…

— Какъ вамъ не стыдно! вы говорите это только, когда бываете пьяны.

— Неужели?

— Трезвый вы это не говорите.

— Неужели?.. Но это потому, что трезвый я не смю… вотъ отчего… Ахъ, милая Лидочка! я васъ люблю… клянусь вамъ, божусь вамъ!.. Дайте мн вашу ручку.

Лидочка присла рядомъ съ нимъ на край дивана и наклонилась къ нему. Онъ взялъ ее руку, долго разглядывалъ ее и мялъ въ своихъ рукахъ, потомъ нсколько разъ поцловалъ.

— Вы славная двушка, я васъ люблю,— проговорилъ онъ медленно,— и еслибъ вы меня немножко любили… если бъ хоть самую малость…

— Но, вдь, вы знаете, давно знаете… Ахъ, зачмъ вы такой пьяный! зачмъ вы такой противный!— говорила Лидочка, чуть не плача.

— Ужъ будто такой противный?.. неужели?— Но что же длать?.. Я пришелъ сказать вамъ только два слова… только два слова… Лидочка! будьте моей женой,— проговорилъ Николай Ивановичъ и привлекъ ее къ себ.

Она вспыхнула, отстранилась, потомъ крпко и больно обхватила его голову руками. Онъ сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ и посадилъ къ себ на колни.

— Нтъ, нтъ!— вскричала она, вскакивая:— это вы должны сказать потомъ… потомъ, когда вы будете трезвый… Зачмъ вы это теперь сказали? Я не врю этому, не врю!..

— Лидочка, все равно… я и потомъ.. Но почему ты не вришь?

— Не врю… потому, что боюсь поврить…

— Ну, вотъ еще! Что я мальчикъ, что ли?…

— Милый, милый!— говорила счастливая Лидочка, опускаясь передъ нимъ на колни.— Мы будемъ счастливы, мы будемъ счастливы, какъ никто!..

Они не замтили, какъ пролетло время. Хмль постепенно вылеталъ изъ головы Николая Ивановича.

— Ишь, противный, напился!— ласкаясь, говорила Лидочка:— ну, зачмъ напился?

— Но ужъ теперь почти все прошло.

— Прошло… Виномъ отъ тебя разитъ, какъ изъ винной бочки… У — у! противный!

— Ну, ничего.

Внизу пробило пять часовъ. Лидочка встрепенулась.

— Боже мой! неужели ужъ пять часовъ?.. А что же обдъ?.. и гд папа? вдь онъ голоденъ… Я все съ тобой позабыла.

Спустившись внизъ, они нашли старика Половодова спящимъ въ зал, на диван, среди страшнаго безпорядка.

— Уснулъ… Боже мой! и двери не заперты, и горничная ушла… что же это?.. Ты хочешь сть?

— Нисколько.

— Ну, тогда подождемъ, можетъ быть папа проснется. Ты не уходи, сиди у насъ.

Половодовъ проснулся въ девятомъ часу и, охая и кряхтя, пошелъ умываться. Въ столовой, тсно прижавшись другъ къ къ другу, сидли Лидочка и Николай Ивановичъ и тихо разговаривали. Увидвъ старика, они инстинктивно отстранились другъ отъ друга, но онъ ничего не замтилъ и прошелъ мимо, потомъ они засмялись надъ своимъ испугомъ и еще тсне прижались другъ къ другу.

На стол киплъ самоваръ. Половодовъ, съ измятымъ и заспаннымъ лицомъ, угрюмо слъ въ кресло у стола, дожидаясь, когда ему подадутъ чаю.

— Папа,— сказала Лидочка, съ лукавой улыбкой подходя къ нему. Николай Ивановичъ стоялъ сзади съ застнчивымъ видомъ.

— Ну?— отозвался старикъ, поднимая голову.

— Папа, позволь представить теб моего жениха.

— Какого жениха?

— Вотъ Николая Ивановича. Онъ сдлалъ мн предложеніе, и я согласна. Теперь какъ ты?

Половодовъ сдлалъ испуганное лицо и выпрямился отъ изумленія.

— Что ты врешь!— вскричалъ онъ.— Что это? Николай Ивановичъ! да не можетъ быть!.. какъ же это такъ?.. Боже мой!..— И вдругъ всхлипнулъ, и слезы закапали у него изъ глазъ.— Правда ли это?

— Правда, Павелъ Петровичъ. Если вы ничего не имете противъ…

— Господи!.. конечно, ничего, конечно, ничего не имю… Господь васъ благослови!… Да какъ же это такъ? когда вы успли?.. Вотъ неожиданность!.. Ну, слава Богу, слава Богу! совтъ да любовь… Вотъ-то… опомниться не могу… ей-Богу… Да какъ же это такъ?.. Ну, я очень радъ, очень радъ… Такъ какъ же теперь, Лидуша?..

Лидочка со слезами радости на глазахъ взяла Николая Ивановича за руку и подвела къ отцу.

VIII.

На слдующій день Николай Ивановичъ объявленъ женихомъ, а черезъ мсяцъ состоялась и свадьба. Свадьба была отпразднована весело и торжественно: съ шитьемъ приданаго, съ двичникомъ, съ пснями, съ шаферами, съ музыкой и танцами. Все это время Николай Ивановичъ жилъ, какъ въ чаду, среди непрестанной сутолоки, шума и суеты. Иногда онъ пробовалъ протестовать противъ излишнихъ затй, но безъ всякаго результата.

— Нтъ, нтъ, ужъ ты, пожалуйста, не ворчи,— возражала Лидочка:— все это надо, надо… Свадьба на всю жизнь, и все это надо непремнно… Нтъ, милый, ужъ ты, пожалуйста, не вмшивайся, ты ничего не понимаешь, и я такъ хочу.

Посл свадьбы наступило, впрочемъ, для Николая Ивановича еще боле тревожное время. Прошелъ слухъ, что съ новаго года вводится въ губерніи судебно-административная реформа. Слухъ этотъ встревожилъ, взбудоражилъ весь чиновничій міръ. Одни воспрянули духомъ и окрылились надеждами, другіе пріуныли. Когда слухъ подтвердился, начались лихорадочные, тревожные хлопоты и поголовное паломничество въ губернскій городъ. Кандидатовъ на новыя должности оказалось такое множество, что ихъ хватило бы на нсколько губерній. Упраздняемые мировые судьи и непремнные члены крестьянскихъ присутствій, состоящіе на дйствительной служб и отставные офицеры, становые пристава изъ дворянъ, учителя гимназій и городскихъ училищъ, заброшенные въ нашу недворянскую губернію дворяне безъ опредленныхъ занятій, ветеринарные врачи, секретари и длопроизводители упраздняемыхъ присутствій — вс волновались, надялись, предъявляли свои права, просили, хлопотали, искали протекціи, писали прошенія и докладныя записки. Лидочка всполошилась и стала настойчиво посылать мужа въ губернскій городъ.

— У тебя вс права: губернаторскій племянникъ, съ высшимъ образованіемъ,— говорила она:— помилуй! чего еще надо? надо торопиться… Позжай какъ можно скоре, а то опять упустишь время: ты такой, право, байбакъ.

— Милая моя!— возражалъ Николай Ивановичъ:— во-первыхъ, быть земскимъ начальникомъ я не желаю, во-вторыхъ, просить дядю теперь мн было бы уже и неловко: чуть не два года онъ у насъ въ губерніи, а я у него не бывалъ. Совстно на глаза показаться.

— Но почему ты не желаешь быть земскимъ начальникомъ?

Николай Ивановичъ началъ подробно, но весьма сбивчива объяснять.

— Ахъ, какія глупости!— перебила его Лидочка:— ну, можно ли говорить такія глупости?

— Что глупаго въ томъ, что я говорю?

— Да все. Противно слушать. Эка, тебя не спросились, какъ все это устроить. То-то было-бы хорошо.

Вскор Николай Ивановичъ убдился, что Лидочка не только не хочетъ, но и не можетъ его понять, что она его нисколько не уважаетъ и не придаетъ никакой цны тому, что онъ считалъ своими убжденіями. Это его и удивило, и огорчило. Онъ пересталъ говорить, тяжело вздыхалъ, сидлъ, уткнувшись въ книгу, или уходилъ изъ дому. Но атака не прекращалась.

— Съ новаго года ты, значитъ, безъ должности останешься?— спрашивала Лидочка.

— Должно быть.

— Тогда какъ же мы жить будемъ? Ты думаешь объ этомъ или нтъ?

— Не безпокойся, не пропадемъ. Какъ-нибудь проживемъ.

— Коля, милый, вдь, все это… я не знаю… что ты говоришь, вдь, это такія глупости, что я не знаю… курамъ на смхъ!..

Хуже всего было то, что Николай Ивановичъ и самъ начиналъ сознавать, что, съ извстной точки зрнія, вс его доводы не боле, какъ глупыя слова, что ни жену, ни тестя ему не разубдить и что рано или поздно ему придется согласиться на все. Онъ пересталъ спорить, терпливо, безъ возраженій выслушивалъ все, что ему ни говорили, и какъ-то печально замолкалъ. Лидочка плакала, считая себя глубоко несчастной, его молчаніе приводило ее въ отчаяніе, однако она не унималась, будучи глубоко убждена, что мучитъ его для его же пользы.

Однажды Николай Ивановичъ, съ покорнымъ и несчастнымъ видомъ выслушивая безконечные упреки и жалобы, вдругъ, неожиданно для самаго себя, пришелъ въ ярость, затопалъ ногами, закричалъ и въ дребезги разбилъ дорогую лампу, хвативъ ее объ полъ. Разыгралась дикая, безобразная сцена. Лидочка въ истерик билась на кровати, Николай Ивановичъ, подавленный раскаяніемъ и стыдомъ, цловалъ ея руки, умоляя о прощеніи. Къ вечеру этого дня онъ долженъ былъ признать свое полное пораженіе. Миръ былъ возстановленъ, и черезъ два дня молодые супруги, дружелюбно бесдуя, хали въ губернскій городъ.

Не безъ душевнаго трепета и нкоторой неловкости подходилъ Николай Ивановичъ утромъ слдующаго дня къ губернаторскому дому. Раздвшись въ передней, онъ вошелъ въ пріемную, гд былъ записанъ въ книгу дежурнымъ чиновникомъ. На мягкихъ диванахъ сидло нсколько человкъ во фракахъ и мундирахъ. Одни изъ нихъ имли измученный и скучающій видъ и сидли молча, другіе разговаривали шепотомъ и беззвучно смялись. При вход, у самыхъ дверей стояла старушка вся въ черномъ, держа въ рукахъ сложенную бумагу, и полицейскій чиновникъ въ мундир. Вс оглянулись на Николая Ивановича, когда онъ вошелъ, и пристально на него посмотрли. Сдлавъ нсколько шаговъ и увидвъ въ зеркал свое напряженное, поблднвшее лицо, онъ повертлся въ нершительности и слъ. Сквозь двери изъ губернаторскаго кабинета глухо доносились голоса. Такъ прошло около четверти часа. Вдругъ дверь кабинета отворилась, и какой-то господинъ во фрак, съ взволнованнымъ и краснымъ лицомъ, напряженно и неестественно улыбаясь, вышелъ изъ кабинета, остановился на мгновеніе, утерся платкомъ и быстро прошелъ въ переднюю. Въ то же время изъ кабинета послышался нетерпливый звонокъ, на который опрометью бросился дежурный чиновникъ. Вернувшись въ пріемную, чиновникъ на ходу сказалъ что-то одиноко сидвшему блокурому господину. Тотъ съ испуганнымъ лицомъ безпокойно задвигался, вскочилъ, пригладилъ волосы на голов и, ощупавъ пуговицы сюртука, нырнулъ въ дверь. Минуты три спустя изъ кабинета послышался громкій и сердитый голосъ… Вс находившіеся въ пріемной вздрогнули, притихли и стали напряженно прислушиваться. Полицейскій чиновникъ вытянулся, опустилъ руки по швамъ и началъ постепенно багровть. Старушка съ бумагой въ рукахъ безпокойно задвигалась и принялась охорашиваться. Такъ прошло нсколько минутъ. Голосъ въ кабинет то опускался до нжнаго рокота, то совсмъ замолкалъ, то снова поднимался до крика.

— Кто тамъ? кого онъ такъ?— вполголоса спросилъ толстый господинъ во фрак другого въ вицъ-мундир, повидимому, чиновника особыхъ порученій.

— Предсдателя N—ской земской управы,— отвтилъ тотъ и неодобрительно покачалъ головой.

— Предсдателя управы?.. какъ же такъ?.. Странно!..

Чиновникъ пожалъ плечами и неопредленно улыбнулся.

— Но въ чемъ дло? за что?..

— Голодъ у нихъ тамъ, кажется…

— Да, да, да… въ самомъ дл… но, вдь, онъ же не виноватъ?

— Ну, знаете, все-таки непріятно.

Господинъ во фрак, удовлетворившись, повидимому, этимъ отвтомъ, сказалъ: ‘положимъ’, потомъ звнулъ и, наклонившись къ уху чиновника, сталъ ему что-то тихо говорить. Вдругъ дверь кабинета отворилась и оттуда явственно долетлъ голосъ губернатора:

— Передайте всмъ, что такъ нельзя-съ… Это-съ… это… безобразіе-съ… Я не позволю-съ… слышите? Не забывайте, что теперь не т времена-съ… теперь я могу требовать-съ…

Вслдъ затмъ выскочилъ, какъ изъ бани, предсдатель N—ской управы, красный, взволнованный, съ трясущейся челюстью, и, ни на кого не глядя, почти бгомъ устремился къ выходу. Въ кабинетъ позвали толстаго господина во фрак, онъ также изобразилъ на лиц испугъ, засуетился, растерянно посмотрлъ кругомъ, оглядлъ себя, поправилъ орденъ на ше и мелкими шажками подошелъ къ двери. Стрлка часовъ приближалась къ двумъ, дверь отворялась и затворялась, черезъ нее вошли и вышли еще нсколько человкъ, а Николай Ивановичъ все сидлъ и ждалъ. Вначал онъ развлекался, наблюдая присутствующихъ и прислушиваясь къ разговорамъ, потомъ сталъ звать и впалъ въ какое-то отупніе. Нсколько разъ порывался онъ встать и уйти, но, вспомнивъ, что результатовъ его свиданія съ губернаторомъ съ страстнымъ нетерпніемъ дожидается Лидочка, что онъ для этого прохалъ боле ста верстъ, оставался.

Въ пріемной уже почти никого не было, только чиновникъ въ полицейской форм по прежнему стоялъ навытяжку у дверей, да старушка съ прошеніемъ что-то шептала высохшими губами и всякій разъ вздрагивала и приходила въ безпокойство, когда изъ губернаторскаго кабинета доносился какой нибудь звукъ. Николай Ивановичъ перешелъ къ окну и сталъ смотрть на улицу, гд по панелямъ шли люди. Какъ онъ завидовалъ имъ, что они свободны и независимы и не имютъ нужды подвергать себя унизительному ожиданію въ пріемной начальника! ‘Зачмъ я здсь? чего мн надо?’ — думалъ онъ: ‘зачмъ я унижаюсь въ роли просителя? вдь, это вовсе не нужно, совсмъ не нужно… Надо встать и уйти какъ можно скоре…’ Онъ вздрогнулъ отъ топота ногъ и какого-то шепота позади него и оглянулся. Въ пріемную входили три мужика въ со провожденіи швейцара, который тыкалъ ихъ, дергалъ за рукава и что-то говорилъ сердитымъ шепотомъ. Вглядвшись, Николай Ивановичъ узналъ неволинскихъ ходоковъ. Онъ хотлъ было подойти къ нимъ, но въ это время съ шумомъ распахнулась дверь кабинета, и оттуда вышелъ губернаторъ въ сопровожденіи правителя канцеляріи.

Николай Ивановичъ не сразу узналъ дядю: онъ посдлъ, постарлъ, поблекъ, осунулся, знакомое Николаю Ивановичу выраженіе постоянной озабоченности приняло характеръ скорби, проложившей глубокія складки около носа и морщины на лбу, тощія бакенбарды его сильно посдли, а остатки волосъ на затылк и на вискахъ были тщательно зачесаны на лобъ и на темя тонкими прядями, сквозь которыя просвчивала близна черепа. Правитель канцеляріи, здоровый, видный и крпкій мужчина, съ великолпнйшею русою бородой и веселыми, бойкими глазами, быстрымъ орлинымъ взглядомъ осмотрлъ пріемную и что-то шепнулъ дежурному чиновнику, посл чего тотъ вышелъ. Губернаторъ подошелъ прямо къ мужикамъ.

— Что такое? что такое?— спросилъ онъ, нахмурившись, и складки скорбной озабоченности на лиц выступили еще рзче.

Мужики низко въ поясъ поклонились.

— Что такое?— уже съ нетерпніемъ въ голос еще разъ спросилъ губернаторъ.

Черный мужикъ выступилъ впередъ и опять поклонился.

— Будьте милостивы, ваше превосходительство,— проговорилъ онъ, старательно выговаривая слова.

— Въ чемъ дло? въ чемъ дло, я спрашиваю?

— Такое дло, ваше превосходительство, что остались мы безъ земли, безъ пристанища, безъ пропитанія… раззорены въ конецъ съ малыми дтьми и со всмъ семействомъ…

Мужики повалились въ ноги.

— Что такое? что такое?— растерянно заговорилъ губернаторъ, оглядываясь по сторонамъ.— Что такое? въ чемъ дло?— обратился онъ къ правителю канцеляріи.

Правитель канцеляріи, слегка наклонивъ голову, сталъ что-то въ полголоса говорить мягкимъ и сочнымъ баскомъ. Николай Ивановичъ разслышалъ только: ‘Т самые… неволинскіе мужики… башкирскіе припущенники… потеряли право… извстный процессъ… покушеніе на убійство?’…

По мр того, какъ онъ говорилъ, лицо губернатора принимало гнвное выраженіе.

— Сенатъ въ нашу пользу ршилъ,— произнесъ черный мужикъ, видимо, возражая правителю канцеляріи: — въ нашу пользу… у насъ указъ… какъ можно!..

— Это вы все путаете,— бросилъ въ сторону мужика правитель канцеляріи.

— Ничего мы не путаемъ… у насъ указъ…

Губернаторъ вдругъ покраснлъ…

— Вонъ!— крикнулъ онъ высокимъ тонкимъ голосомъ.— Вы еще смете на глаза показываться… Вонъ!

Испуганные мужики отшатнулись, но не двинулись съ мста.

— Уходите, уходите!— мягко сказалъ правитель канцеляріи, положивъ руку на плечо чернаго мужика.

Изъ передней показались швейцаръ и лакей и потащили мужиковъ за рукава. Въ выдвореніи мужиковъ принялъ участіе и полицейскій чиновникъ-проситель.

— Вамъ что-съ?— обратился къ нему губернаторъ, когда онъ, вернувшись на мсто, опять вытянулся у дверей.

— Честь имю представиться вашему превосходительству околодочный надзиратель Мархоленко,— заговорилъ тотъ, отчеканивая слова и багровя:— подавалъ вашему превосходительству прошеніе о пособіи…

— Ну-съ? Знаю-съ. Что вы лзете? Обратитесь къ полицеймейстеру.

— Такъ точно, обращался, ваше превосходительство. Препятствій не иметъ.

— Это все равно-съ, это все равно-съ. Должны къ нему обращаться. Поняли?

— Такъ точно, ваше превосходительство.

— Идите.

— Слушаю-съ.

Когда дошла очередь до старушки, она вся всполошилась и что-то быстро-быстро заговорила, безпрестанно кланяясь и улыбаясь.

— Что у васъ? прошеніе? Дайте!— перебилъ ее губернаторъ, взялъ изъ ея рукъ бумагу, передалъ ее чиновнику и отошелъ.

Старушка продолжала улыбаться, но, видимо, была ошеломлена.

— Идите,— сказалъ ей правитель канцеляріи и махнулъ рукой.

Старушка подошла къ нему и стала что-то быстро шептать.

— Да, да… хорошо, хорошо… вы идите,— сказалъ опять правитель канцеляріи и отвернулся.

Старушка постояла, посмотрла на всхъ съ недоумніемъ и вышла. Губернаторъ между тмъ подходилъ къ Николаю Ивановичу.

— Ну-съ?— спросилъ онъ съ угрюмымъ и скучающимъ видомъ, но, всмотрвшись., сдлалъ удивленное лицо и сказалъ:— а! это ты?.. пожаловалъ, наконецъ?.. вотъ оно… Ну, что?

— Счелъ долгомъ представиться вашему превосходительству.

— А! вотъ какъ!.. А гд-же ты былъ до сихъ поръ?

— Въ Обуховск.

— Знаю, знаю… Опомнился, наконецъ?.. Ну, хорошо, хорошо. Иди туда, вонъ туда… подожди тамъ… Ну, кто еще?— обратился губернаторъ къ правителю канцеляріи.

Но просителей больше не оказалось, и онъ, круто повернувшись, пошелъ въ дверь налво въ залу.

IX.

— Ну, садись, садись,— говорилъ Николаю Ивановичу дядя, когда они очутились въ гостиной.— Ну что? ну какъ? разсказывай. Фанаберіи оставилъ? а?

— Какія фанаберіи?

— Ну, эти… завиральныя идеи тамъ и прочее… Помнится, ты, вдь, того… придерживался этихъ разныхъ… сознайся, а?.. Хорошо, что оставилъ… Мн говорили, впрочемъ, что ты и здсь не того… предосудительныя знакомства и прочее… а?

— Право, не знаю, о чемъ вы говорите.

— Ну, этотъ… былъ тамъ у васъ какой-то… корреспондентъ или Богъ его знаетъ… возмущалъ крестьянъ и тому подобное…

— Если вы о Чагин, то онъ никогда не возмущалъ крестьянъ, могу васъ уврить… Это превосходнйшій человкъ.

— Ну, вотъ видишь… какъ ты странно выражаешься!.. Какъ онъ можетъ быть превосходнйшимъ человкомъ?.. Впрочемъ, можетъ быть, это не тотъ… не знаю, не могу утверждать, но слышалъ, слышалъ и, признаться, скорблъ…

Съ минуту они молчали. Губернаторъ, видимо, начиналъ скучать, взоръ его разсянно блуждалъ, а на лиц опять появилось скорбящее выраженіе.

— Да, да… такъ вотъ ты того… это хорошо,— проговорилъ онъ и, помолчавъ, тяжело вздохнулъ, потомъ спросилъ: — ну, какъ же ты? что?..— и, не дожидаясь отвта, прибавилъ:— усталъ я страшно… тяжелыя времена-съ… тяжелая губернія-съ… Людей нту-съ! нтъ людей-съ!.. И при такихъ условіяхъ управлять краемъ!.. Нтъ исполнителей, нтъ надежныхъ, преданныхъ и разумныхъ истолкователей… Мудрено, мудрено-съ… Вонъ голодъ выдумали! имъ легко говорить: голодъ! они съ легкимъ сердцемъ кричатъ: голодъ!.. Они неотвтственны, имъ всё равно, голодъ или не голодъ… Между тмъ, все это вздоръ: никакого голода нтъ… Вздоръ, вздоръ!.. Я произвелъ спеціальное разслдованіе черезъ особаго чиновника, и что же оказалось? Мыльный пузырь, праздная болтовня, ерунда!..

— Но, вдь, дйствительно, голодъ…— началъ было Николай Ивановичъ, но дядя не далъ ему договорить…

— Гд-съ?— спросилъ онъ раздраженно.

— По крайней мр, говорятъ, что въ двухъ уздахъ.

— Говорятъ-съ?.. но кто говоритъ-съ?.. Мужики дятъ чистый пшеничный хлбъ, мужики дятъ соленую рыбу, мясо, ватрушки — это онъ собственными глазами видлъ-съ… это фактъ-съ!.. И это голодъ? соленую рыбу, мясо, ватрушки — это голодъ-съ? Говорятъ… то-то, что очень много говорять и очень мало длаютъ-съ… Раздуть все можно-съ… Наконецъ, допустимъ, что, дйствительно, обнаружены нкоторыя неправильности въ продовольствіи, но къ чему же кричать? зачмъ бить тревогу? зачмъ меня подводить подъ непріятность?.. зачмъ? къ чему это?.. У меня и безъ того теперь — вотъ! по самое горло!.. А тутъ еще реформа… Положеніе хуже губернаторскаго…

Губернаторъ горько улыбнулся, махнулъ рукой и умолкъ. Николай Ивановичъ счелъ настоящій моментъ самымъ удобнымъ, чтобы изложить свою просьбу. Выслушавъ его, губернаторъ почему-то выразилъ на лиц крайнее изумленіе.

— Теб сколько лтъ?— спросилъ онъ.

— Двадцать восемь.

— Да… двадцать восемь… Но вдь ты того… ты не того… Намъ нужны люди преданные и убжденные… и, вообще, я не знаю…

— Мн казалось,— перебилъ его Николай Ивановичъ,— что за меня вс данныя: я состою на государственной служб, получилъ высшее образованіе, дворянинъ…

— Да, дворянинъ… конечно, это весьма важно… это большое преимущество… Ну, что жъ? съ Богомъ!.. Само собой, что и высшее образованіе… Ты гд хотлъ бы утвердиться?

— Да ужъ тамъ же, гд живу, въ Обуховск.

— Въ город или въ узд?

— Въ город лучше.

— Что же? Очень хорошо. Въ город, кажется, уже общано кому-то, но это можно устроить… Благословляю.

Полчаса спустя Николай Ивановичъ возвращался въ свой номеръ въ такомъ радостномъ настроеніи, какого уже давно не испытывалъ. ‘Довольно спать, киснуть, сидть сложа руки’, говорилъ онъ себ дорогою: ‘пора приняться за дло,— открывается широкая дорога, обширное поле дятельности. Великое дло власть, когда она въ добрыхъ рукахъ, а сколько можно, сдлать добра! какая открывается перспектива!.. И какъ этого я раньше не видлъ, не понималъ? Власть можно съ одинаковымъ удобствомъ направить на добро и на зло. Я употреблю ее исключительно на добро. Это такъ очевидно, такъ просто. Какъ я этого не понималъ? Я мудрствовалъ лукаво и не понималъ простыхъ вещей, а вотъ Лидочка своимъ безхитростнымъ умомъ поняла… Молодецъ Лидочка! и какъ я счастливъ, что все такъ случилось’.

Истомившаяся ожиданіемъ Лидочка выбжала ему навстрчу. Засмявшись отъ радости, онъ схватилъ ее въ охапку и пошелъ съ нею кружиться по комнат.

Возвращеніе домой было самое веселое, но радость ихъ продолжалась не долго. Вскор распространился слухъ, что губернаторъ Насдкинъ получилъ четырехъ-мсячный отпускъ, ухалъ въ Петербургъ и больше не вернется. Говорили, что, онъ признанъ неспособнымъ осуществить реформу во всей ея полнот, что его дйствія по вопросу о народномъ продовольствіи не одобрены, и что онъ выходитъ въ отставку. Извстіе это произвело страшный переполохъ. Счастливые избранники впали въ уныніе, отвергнутые кандидаты снова возгорлись надеждой. Черезъ два мсяца пріхалъ новый губернаторъ Распутинъ. Опять со всхъ концевъ губерніи началось тревожное паломничество въ губернскій городъ. Тревога увеличилась еще больше, когда новый губернаторъ заявилъ, что, въ виду почти совершеннаго отсутствія въ губерніи дворянскаго элемента, имъ приглашены изъ другихъ мстъ до пятидесяти лицъ на новыя должности, преимущественно изъ дворянскаго и военнаго сословія. Въ утшеніе онъ прибавлялъ, что во всякомъ случа мстнымъ людямъ отдано будетъ предпочтеніе и что списокъ, составленный его предшественникомъ, будетъ по возможности сохраненъ. Общаніе это, однако, не было выполнено: пришельцы постепенно вытсняли мстныхъ людей на всхъ позиціяхъ. На должностяхъ исправниковъ, становыхъ приставовъ, предсдателей и членовъ земскихъ управъ появлялись господа съ странными фамиліями, съ страннымъ произношеніемъ, съ странными взглядами на свои права и обязанности, какіе-то Сангайло-Серебрянскіе, Козыревичъ-Дашкевичи, Сандригайло-Перемоловы, Бунчъ-Куминскіе, Брамьянцъ-Свиридовы… Изъ прежнихъ кандидатовъ на должности земскихъ начальниковъ получили общаніе не боле двнадцати человкъ. Въ числ этихъ счастливцевъ оказался и Николай Ивановичъ, вроятно, какъ племянникъ бывшаго губернатора. Мировые судьи вс безъ исключенія были забракованы. Нсколько кандидатовъ, повидимому, изъ самыхъ безнадежныхъ, неожиданно для всхъ попали въ списокъ и были представлены къ утвержденію. Въ числ таковыхъ оказался и Петръ Петровичъ Смолинъ, которому было общано мсто предсдателя обуховскаго узднаго създа.

Въ декабр вс будущіе дятели, въ числ ста двадцати человкъ, собрались въ губернскомъ город и заполонили собою клубы, театръ, гостиницы и увеселительныя заведенія. Городъ оживился и принялъ какой-то особенный видъ, видъ не то ликующаго, не то побжденнаго города.

Николай Ивановичъ, совершенно измотавшійся за это время, сбитый съ толку, пришибленный и отороплый, съ недоумніемъ и нкоторымъ страхомъ смотрлъ на толпу своихъ будущихъ коллегъ въ фуражкахъ съ красными околышами, на половину въ военныхъ мундирахъ, прислушивался къ ихъ разговорамъ и удивлялся. Его поразило прежде всего, что громадное изъ нихъ большинство, будучи совершенно незнакомо съ законами о новой реформ, считало это дломъ неважнымъ, имющимъ интересъ лишь для письмоводителей, и имло самое превратное, большею частію преувеличенное представленіе о предлахъ своей власти, затмъ его поразило обиліе проектовъ упорядоченія деревенской жизни, нкоторые изъ нихъ были столь легкомысленны, что Николай Ивановичъ не зналъ, что и подумать. Господствовало всюду то особенное, приподнятое и радостное настроеніе, какое бываетъ передъ выступленіемъ въ походъ. Только Николай Ивановичъ да еще два-три человка чувствовали себя придавленными, сконфуженными и словно въ чемъ-то виноватыми, почти не говорили и робко озирались кругомъ.

Начался рядъ торжествъ. Сначала былъ обдъ у губернатора, на которомъ были вс власти, потомъ балъ, потомъ товарищескій обдъ по подписк и, наконецъ, балъ въ благородномъ собраніи.

Прежде чмъ отпустить новыхъ начальниковъ по своимъ участкамъ, губернаторъ обратился къ нимъ съ пространной рчью, въ которой назвалъ ихъ солью Русской земли и указалъ, что отъ нихъ зависитъ все будущее Россіи. Начальникамъ горнозаводскихъ участковъ была назначена особая аудіенція, на которой губернаторъ тоже держалъ къ нимъ рчь, хотя далеко не столь краснорчивую, она касалась, главнымъ образомъ, практическаго примненія реформы къ заводскому населенію.

Отуманенный, ошеломленный, съ тяжелымъ камнемъ въ душ, ухалъ Николай Ивановичъ на мсто своего служенія.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

Прошло около семи лтъ. Удушливо жаркій іюльскій день клонился къ вечеру. Знойный воздухъ былъ пропитанъ дымомъ. Безоблачное небо желтовато-молочнаго цвта тяжело нависло надъ землею, вмсто солнца, вислъ тусклый, кроваво-красный дискъ безъ лучей. Гд-то горли лса, пахло гарью, отчего тяжелый, удушливый зной казался еще удушливй. Тянувшій упорно съ утра крпкій юго-восточный втеръ не разгонялъ дымной пелены, окутавшей небо и землю, и не приносилъ съ собою прохлады. Что-то жуткое и зловщее было въ его знойномъ дыханіи.

Въ тни, подъ навсомъ небольшой желзно-дорожной станціи скорыми шагами ходилъ взадъ и впередъ полный, красивый мужчина лтъ тридцати шести въ бломъ кител и форменной фуражк съ кокардой. Отпыхиваясь и обливаясь потомъ, онъ то вынималъ изъ кармана часы, то смотрлъ вдаль, гд рельсовый путь, огибая гору, скрывался въ лсу, и откуда долженъ былъ показаться поздъ. Станція находилась на самомъ хребт возвышенности, и съ нея открывался видъ на далекое разстояніе. По одну сторону росъ тощій пихтовый лсокъ, по другую узкая зеленая поляна крутымъ обрывомъ спускалась въ глубокую долину, на дн которой, сквозь сизую мглу, застилавшую окрестности, извивалась и блестла какая-то рчка. Дальше смутно виднлись тяжело нагроможденныя другъ на друга горы.

На платформ появились жандармъ, начальникъ станціи и нсколько служащихъ. Начальникъ станціи, почтительно снявъ фуражку съ краснымъ верхомъ, подошелъ къ господину въ кител.

— Встрчаете кого нибудь, Николай Ивановичъ, или сами изводите хать?— спросилъ онъ, пріятельски улыбаясь.

— Да, встрчаю, встрчаю. Одного стариннаго знакомаго, можно сказать, друга, Петра Филипповича Чагина. Вамъ, можетъ быть, знакомо это имя?

— Нтъ-съ. Признаться, не имлъ этого удовольствія…

— Я потому васъ спросилъ, что это имя пріобртаетъ теперь довольно обширную извстность: Чагина, можно сказать, читаетъ вся Россія.

— А-а!.. вотъ какъ! скажите!..

— Онъ мой старинный пріятель, когда-то друзьями были. Почти десять лтъ не видались… детъ ко мн погостить…

— Да, вотъ какъ… весьма пріятно… весьма, можно сказать, лестно… И на долго изволятъ они къ намъ?

— Не знаю, не могу сказать… Пишетъ только, что намренъ потомъ за границу. Здоровье у него что-то не того… разстройство нервной системы или врод того… Доктора совтуютъ отдыхъ и перемну образа жизни…

— Да, да, да…

— И удивительно! прежде несокрушимаго здоровья былъ человкъ, именно несокрушимаго, а вотъ подите!.. что значитъ столичная жизнь…

— Да, столичная жизнь… она не то чтобы… Да, такъ вотъ какого гостя вы встрчаете… весьма интересно… А вонъ и поздъ…

— Гд? уже?.. Вотъ неожиданно!..

Николай Ивановичъ заторопился, хотя поздъ былъ еще далеко.

Когда изъ вагона вышелъ элегантно одтый, высокій и очень худой человкъ съ черной бородой, Николай Ивановичъ не узналъ въ немъ Чагина и, скользнувъ по немъ взглядомъ, побжалъ въ другой конецъ позда.

— Николай Ивановичъ!— догоняя его, крикнулъ Чагинъ: — кого ищешь? не меня ли?

— Ахъ, Боже мой!.. неужели это ты?— воскликнулъ Николай Ивановичъ, останавливаясь въ недоумніи.

Пріятели обнялись, троекратно облобызались и, взявшись за руки, посмотрли другъ на друга. Каждый въ глазахъ другого сильно перемнился. Николай Ивановичъ растолстлъ, утратилъ щегольскую вншность и свжесть красокъ въ лиц, подурнлъ и пріобрлъ солидную мшковатость. Чагинъ сильно похудлъ и какъ будто выросъ, лицо его стало еще выразительне, опредленне и строже, хотя глаза пріобрли боле мягкое и доброе выраженіе, и въ глубин ихъ проглядывала усталость и затаенная грусть.

— Какъ это я не узналъ тебя?— говорилъ Николай Ивановичъ:— вдь, ты совсмъ, совсмъ такой же, не перемнился нисколько, только бородой обросъ.

— А я тебя сразу узналъ, хоть и нельзя сказать, чтобъ ты не перемнился,— отвчалъ Чагинъ.

— Что длать! вдь, десять лтъ… цлыхъ десять лтъ! страшно вымолвить… Но гд твои вещи?

— А вотъ несутъ. Признаться, я не ждалъ, что ты меня встртишь.

— Господи! какъ же ты не ждалъ? какъ же не встртить?.. Да я чуть съ ума не сошелъ отъ радости, когда получилъ, наконецъ, отъ тебя телеграмму… да и жена тоже.

— Да, въ самомъ дл, вдь, ты женатъ.

— Восьмой годъ, другъ мой, восьмой годъ.

— И дти есть?

— Дтей, слава Богу, нту. Ну, демъ, демъ!

Черезъ минуту они сидли въ экипаж. Отъхавъ отъ станціи съ полверсты, они очутились передъ старымъ разрушеннымъ мостомъ какой-то странной конструкціи, на каменныхъ устояхъ, съ чугунными тумбами.

— Прямикомъ подемъ, баринъ, али въ объздъ?— спросилъ ямщикъ.

— А не навалишь?

— Богъ дастъ, продемъ какъ нибудь, благословясь.

— Ну, валяй!

Ямщикъ круто повернулъ лошадей направо, мимо моста и сталъ осторожно спускаться съ крутого глинистаго берега.

— Тише!.. тише!.. осторожнй!..— подавшись впередъ и держась руками за передокъ экипажа, кричалъ Николай Ивановичъ?

Экипажъ сильно накренился сначала на одинъ бокъ, потомъ на другой, потомъ стремглавъ скатился внизъ и съ размаху завязъ въ трясин. Лошади, барахтаясь выше колнъ въ грязи, стали отчаянно биться. Ямщикъ, привставъ на козлахъ, принялся изо всей мочи хлестать ихъ кнутомъ. Тройка рванулась, подвинула повозку на полъ-аршина впередъ и опять увязла въ болот, правая пристяжная, запутавшись въ постромкахъ, упала. Ямщикъ разразился бранью, опять засвистлъ кнутъ, кони дернули и, наконецъ, съ величайшимъ усиліемъ вытащили экипажъ на противоположный почти отвсный берегъ.

— Слава Богу!.. Вотъ наказанье-то!..— проговорилъ Николай Ивановичъ.— Вотъ у насъ, брать, какая цивилизація!

Похали дальше, но не по дорог, которая оказалась непрозжею, а рядомъ, по лсу, пробираясь между стволами деревьевъ и задвая колесами за пни и колоды.

— Отчего здсь такая дорога?— спросилъ Чагинъ.

— Отчего?— съ раздраженіемъ переспросилъ Николай Ивановичъ.— Оттого, что проходитъ заводскими владніями, должна содержаться на ихъ счетъ — вотъ отчего!.. Черти!.. проклятые скареды!.. Отчего? Да оттого, что никто ее не чинитъ.

— Но почему же?

— То-то вотъ, почему?.. Такова заводская политика, такова заводская экономія!.. Иногда становой сгоняетъ мужиковъ на дорогу съ окрестныхъ селеній — только этимъ и держится, а то бы, я и не знаю, что было… Теперь лто, а посмотрлъ бы ты, что осенью длается — вдь, это уму непостижимо!.. А теперь и мужиковъ не заставишь дорогу чинить, потому что, во-первыхъ, въ самомъ дл, они не обязаны, а во-вторыхъ… во-вторыхъ, въ прошломъ году заводоуправленіе на весь лсъ, вырубленный для починки дороги, составило протоколы и привлекло мужиковъ къ отвтственности по суду.

— Что ужъ это такое! какъ же такъ?

— А такъ. Мужики поплатились огромнымъ штрафомъ. Ну, зато теперь ужъ и становой больше не безпокоитъ ихъ.

— Но разв дорога не нужна заводу?

— Какъ не нужна? Необходима. Единственная дорога, соединяющая насъ съ вншнимъ міромъ, другой нту. По ней перевозятся вс заводскіе грузы… Но она нужна, конечно, также и населенію, а этого достаточно, чтобъ заводы отказались ее ремонтировать.

— Казалось бы, прямая выгода для завода содержать дорогу въ исправности…

— Да, это по обыкновенному человческому смыслу, а у горнозаводчиковъ свой смыслъ и свои разсчеты.

— Но какіе же могутъ быть разсчеты — здить по отвратительнымъ дорогамъ?

— Разсчеты гоголевской Коробочки. Заводскіе грузы и тяжести возитъ, конечно, населеніе, а заводъ только деньги платитъ. Какое дло заводской администраціи, по худой или по хорошей дорог везутъ тяжести мужики?.. Но главное здсь, конечно, политика. Починить дорогу, видишь-ли, значитъ оказать населенію благодяніе, а политика ихъ такова: никакихъ поблажекъ, никакихъ благодяній!..

— Но, вдь, ты сказалъ, кажется, что заводоуправленіе по закону обязано содержать дорогу.

— Обязано, да. Натуральная повинность.

— Тогда почему же оно не исполняетъ этой повинности?

Николай Ивановичъ пожалъ плечами.

— Какой ты наивный человкъ!— сказалъ онъ.— Законъ, обязанности! разв они для горнозаводскихъ магнатовъ существуютъ?.. Законъ! а кто заставитъ ихъ исполнять его? По крайней мр, никто до сихъ поръ не могъ или не хотлъ этого.

— А ты? вдь, ты земскій начальникъ.

Николай Ивановичъ засмялся и махнулъ рукой.

— Ну, братъ! велика птица земскій начальникъ для князя Амалатбекъ-Подкорытова! да ему и губернаторъ нисколько не страшенъ… Дорога, братъ, что!— мелочь, пустяки, есть вещи гораздо серьезне… Да вотъ поживешь, самъ увидишь… Теб это даже не мшаетъ знать, какъ литератору, а мн, признаться, надоло… то есть, такъ надоло, что не глядли бы мои глаза… Ну ихъ къ дьяволу!.. Скажи-ка лучше что-нибудь о себ,— какъ живешь? что длаешь? Ты боленъ былъ? что съ тобой было?

— Такъ… разстройство нервной системы… общій упадокъ духа… Теперь ничего.

— Можетъ быть, переутомленіе?

— Можетъ быть.

— Само собой, переутомленіе: вдь ты, я полагаю, работалъ, какъ волъ — что же мудренаго?

— Да… но кажется, что вся эта работа ни къ чему и вообще… хотя не стоитъ теперь объ этомъ говорить… Скажи, пожалуйста, отчего такой дымъ?

— Лса горятъ, лсные пожары. Каждое лто глотаемъ мы эту гадость.

— А пожары отчего?

— Господь ихъ вдаетъ! это никому неизвстно. Сваливаютъ все, но обыкновенію, на мужиковъ, будто бы они изъ мести поджигаютъ, но это, разумется, вздоръ. Мужики сами себя наказывать не станутъ, а лсные пожары для нихъ сущее наказаніе: сгоняютъ ихъ на пожарище въ непроходимыя дебри со всхъ окрестныхъ селеній на мсяцъ и больше, а это весьма тяжелая, опасная и разорительная повинность… Нтъ, я думаю, что главная причина здсь — полнйшая безхозяйственность. Лсу много, его не берегутъ и не жалютъ. Вс заботы о лс сводятся къ преслдованію населенія за самовольныя порубки и уничтоженію кустарныхъ огнедйствующихъ заведеній. Есть такія статьи въ горномъ устав, на основаніи которыхъ заводоуправленія преслдуютъ кустарей безпощадно, какъ браконьеровъ или контрабандистовъ. Получить разршеніе на устройство самой простой крестьянской кузницы здсь дло прямо невозможное, выпросить позволеніе на починку или возобновленіе старой, пришедшей въ ветхость, стоитъ огромныхъ хлопотъ и большихъ денегъ. Вотъ къ чему сводятся здсь лсохранительныя мры. Я заваленъ тысячами протоколовъ о самовольныхъ порубкахъ. Мастеровой не можетъ вырубить ни одного прута даже на своемъ собственномъ покос: существуетъ фикція, что лсъ, гд бы онъ ни росъ, принадлежитъ заводу. Крестьянскіе покосы, находясь подъ особой охраной, постепенно заростаютъ лсомъ, чего, собственно, и добивается заводоуправленіе. Не взирая на запрещеніе, мастеровые вырубаютъ молодую поросль на покосахъ,— отсюда та масса длъ о нарушеніи лснаго устава, о которой я говорилъ. И все это та же политика, проистекающая изъ застарлой, непримиримой ненависти къ населенію.

— Откуда же эта ненависть?

— Не могу теб объяснить. Повидимому, она не иметъ никакихъ разумныхъ основаній, однако это не просто эксплуатація, это, именно, ненависть, вражда. Можетъ быть, эта взаимная закоренлая вражда сохранилась отъ временъ крпостнаго быта… Въ глазахъ заводоуправленія каждый мастеровой природный врагъ его, вредить которому не упускается ни одного случая.

— Удивительныя ты вещи разсказываешь.

— Да вотъ, увидишь, самъ увидишь.

Когда стали подъзжать къ заводу, солнце почти уже закатилось, золотя послдними красными лучами верхушки сосенъ. Хвойный лсъ сталъ постепенно рдть, мшаясь съ березнякомъ и осиной, появились прогалины, лоскутки засянныхъ рожью пашенъ, и вдругъ изъ-за кустовъ шиповника и дикой малины открылось великолпное зрлище. Огромный прудъ, раскинувшійся на нсколько верстъ въ долин, между горами, какъ расплавленное золото, горлъ и сверкалъ багрянцемъ заката. Справа, прижавшись къ плотин, чернли трубы заводскихъ сооруженій, отъ нихъ тянулись кверху прямые, черные столбы дыма. Въ долин и по склонамъ горъ, по берегамъ рчки и пруда расположилось большое селеніе, дворовъ до тысячи, съ темными, срыми, красными и зелеными крышами, съ двумя церквями и каланчей. Золотые куполы колоколенъ и окна домовъ по холмамъ ярко сверкали на солнц. Котловина, гд находился центръ селенія, была въ глубокой тни, и надъ нею висло облако красновато-золотистой пыли.

По мр того, какъ экипажъ спускался съ горы, отдаленная, лучшая часть селенія постепенно скрывалась изъ глазъ, словно проваливаясь въ пропасть, прудъ становился все уже и меньше, наконецъ, совсмъ исчезъ изъ вида. Когда спустились съ горы, передъ глазами торчали только ряды черныхъ, какъ сажа, угольныхъ сараевъ да нсколько жалкихъ, такихъ же черныхъ караульныхъ лачужекъ. Обогнувъ сараи, экипажъ покатился по широкой плотин, и отсюда еще разъ открылась гладкая, сверкающая поверхность пруда. Миновали огромный заводскій дворъ, откуда несся стукъ и лязгъ машинъ, гулъ, шипнье пара, валилъ густой черный дымъ, пахло гарью, копотью и смазочнымъ масломъ, летли искры, а черезъ просвты оконъ и дверей фабричныхъ строеній виднлся ослпительно яркій огонь, наконецъ, очутились передъ большимъ, стариннымъ каменнымъ домомъ съ фронтономъ, съ колоннами и балкономъ, съ массивными кирпичными воротами, съ крыльцомъ изъ мраморныхъ плитъ, по бокамъ котораго лежали чугунные львы, выкрашенные въ желтую краску. Къ правой сторон дома примыкалъ старый, тнистый, густой садъ, протянувшійся вплоть до самаго пруда.

— Вотъ мы и пріхали,— сказалъ Николай Ивановичъ.

— Неужели ты занимаешь эту хоромину?— спросилъ Чагинъ.

— Дйствительно, братъ, хоромина. Это заводскій домъ и даже вся обстановка заводская. Квартиръ здсь нту, поневол приходится одолжаться заводоуправленію… Но, впрочемъ, здсь цлая исторія. Домъ этотъ былъ спеціально для меня отдланъ еще до моего прізда, но я отказался поселиться въ немъ наотрзъ и нанялъ квартиру у одного обывателя. Заводскіе заправилы разобидлись на меня — ужасъ! Поведеніе мое истолковано было, какъ начало явно враждебныхъ съ моей стороны дйствій противъ заводскихъ властей, сообщили въ главное управленіе, доложили князю… однимъ словомъ, начался такой переполохъ, точно заводамъ угрожала и невсть какая опасность. Меня нсколько разъ вызывали для объясненій въ губернію, обвиняли въ безтактности, читали нотаціи и прочее и прочее… Вопросъ о моей квартир начиналъ пріобртать чрезвычайно важное, такъ сказать, принципіальное значеніе тмъ боле, что даже и заводское населеніе видло въ этомъ что-то такое… однимъ словомъ, тоже интересовалось, чмъ эти пререканія кончатся… Тянулась эта канитель больше года. Наконецъ, мн настойчиво посовтовали уступить…

— И ты уступилъ?— спросилъ Чагинъ…

— Что же мн было длать? Оставалось одно изъ двухъ: ли покориться, или выходить въ отставку. Я разсудилъ, что даровая квартира еще ровно ни къ чему не обязываетъ, что все остальное, братецъ ты мой, можно того… Гд барыня?— спросилъ Николай Ивановичъ горничную, которая встртила ихъ въ передней.

— Барыня на террас. У нихъ гости.

— Кто?

— Господинъ Сопгинъ, лсничій, управитель да слдователь.

— Сопгинъ, ты говоришь? и давно онъ сидитъ?

— Да ужъ съ часъ, пожалуй, васъ дожидаются.

— Кто этотъ Сопгинъ?— спросилъ Чагинъ.

— Главный управляющій заводами. Чортъ его не кстати принесъ! эдакая досада!..

— А что?

— Такъ… не люблю его… непріятный человкъ… и, наврное, опять что нибудь такое… какая нибудь каверза… Знаешь, не худо бы намъ сначала умыться, пріодться и вообще привести себя въ порядокъ, какъ ты думаешь? Пыли набилось и въ носъ, и въ ротъ… Кстати, я теб твою комнату покажу. Комнатка — прелесть! окнами въ садъ. Утромъ ты можешь прямо черезъ окно и въ купальню: у насъ своя купальня въ саду.

Комната, въ самомъ дл, оказалась чистенькой и нарядной, какъ игрушечка, просторной и удобной. Кровать съ блоснжнымъ покрываломъ, письменный столъ, шагреневый мягкій диванъ, два кресла и нсколько стульевъ, коммодъ, шкафъ для книгъ и умывальникъ — все было новое, все блистало свжестью красокъ и лакировки, придавая комнат веселый, жизнерадостный видъ. Черезъ раскрытыя окна были видны цвточныя клумбы, кусты акаціи, березовая аллея, погруженная въ вечерній сумракъ, далекая свтлая полоса пруда и блдно-голубое небо съ розовыми облаками. Комната была наполнена прохладой и пахучей свжестью стараго сада.

— Ахъ, какъ здсь хорошо!— воскликнулъ Чагинъ.

— Не правда ли? Очень радъ, что теб угодилъ. Умывайся, прихорашивайся, а я сейчасъ.

Чагинъ подошелъ къ окну, которое было не выше аршина надъ землею, и еще разъ сказалъ про себя: ‘Въ самомъ дл, какая прелесть!’

II.

Огромная терраса во всю длину дома съ массивными колоннами, чугунными перилами, красиво декорированная растеніями и цвтами, оканчивалась широкой лстницей въ садъ. У стола, покрытаго блой скатертью, передъ кипящимъ самоваромъ сидла пополнвшая и похорошвшая Лидочка, красивыми и быстрыми движеніями разставляя чайную посуду. Неподалеку отъ нея, небрежно развалившись въ качалк и закинувъ одну ногу на другую, помщался блдный и худощавый господинъ лтъ сорока пяти, лысый, съ жидкой бураго цвта бородкой, съ нервнымъ лицомъ и холодными срыми глазами, горный инженеръ Сопгинъ. Противъ него, въ спокойной и удобной поз, расположился въ мягкомъ кресл плотный и крпкій пожилой человкъ съ великолпною сдою бородой, судебный слдователь Разсохинъ. На другомъ конц стола сидли рядомъ управитель завода Тохтуевъ, тусклый, невзрачнаго вида человкъ съ маленькими свиными глазками, и лсничій казенной посессіонной дачи, молодой парень, съ голубыми глазами на выкат, по фамиліи Бессель.

— Заграничный рабочій и нашъ — это небо и земля,— говорилъ Сопгинъ, обращаясь главнымъ образомъ къ слдователю.— Заграничный рабочій прежде всего культурный человкъ, онъ вжливъ, почтителенъ, свдущъ, неутомимъ, а что важне всего — онъ до педантичности честенъ. Онъ не украдетъ, не обманетъ, не станетъ отлынивать отъ работы, вы можете довриться ему вполн, надъ нимъ не нужно семьдесятъ семь надзирателей, какъ надъ нашими пошехонцами. Я возненавидлъ нашихъ полу-мужиковъ, полу-рабочихъ съ тхъ поръ какъ побывалъ заграницей. Мн противно смотрть на эти чумазыя, дурацкія физіономіи, противно видть эту медлительность и вялость движеній, неосмысленность рчи, лность, нечистоплотность, хитрость, предательство!.. Воля ваша, а это еще дикари, особая низшая порода людей. Они должны еще пройти хорошую школу, однимъ словомъ, намъ нужно еще создать рабочаго, потому что его нтъ.

Слдователь, уже не въ первый разъ слышавшій эти рчи, слегка вздохнулъ, перемнилъ положеніе и равнодушно промолвилъ:

— Все это преувеличеніе, конечно.

— Преувеличеніе?— переспросилъ Сопгинъ и спустилъ ноги.— Нтъ-съ, почтеннйшій Сократъ Пантелеичъ, это не преувеличеніе. Нашъ заводскій рабочій еще не далеко ушелъ отъ деревенскаго мужика! Это существо неразумное, безъ логики, безъ здраваго смысла, непонимающее своихъ собственныхъ интересовъ. Они упрямы и неосмысленно упорны, разумное слово на нихъ не дйствуетъ. Да вотъ вамъ хотя бы такой примръ: вамъ извстно, что, благодаря излишку рабочихъ рукъ, у насъ работаютъ на три смны…

— To-есть, что это значитъ?

— Это значитъ, что каждый рабочій одну недлю работаетъ, а дв недли гуляетъ.

— Отчего это?

— Ахъ, Боже мой! отъ того, что рабочихъ много, а работы мало, нужно сто человкъ, а приходитъ триста — вотъ зачмъ! О чемъ же я и говорю. Чтобы работы хватило на всхъ, изъ трехъ недль каждый рабочій работаетъ на завод только одну недлю…

— А остальныя дв что онъ длаетъ?

— Ну, на печи лежитъ, отдыхаетъ, пьянствуетъ — не все ли равно? Я хочу обратить ваше вниманіе на слдующее обстоятельство. При настоящемъ положеніи дла, когда работа дается имъ въ вид особаго снисхожденія, казалось бы, не трудно понять, что хозяевами положенія являются не они, а мы, т. е. заводская администрація, не такъ ли? Если я откажу отъ работы, вдь, ему, мерзавцу, прямо голодная смерть! Казалось бы поэтому, что они должны дорожить заработкомъ, не фордыбачить, не требовать Богъ знаетъ чего. Но въ томъ-то и дло, что это люди безъ логики, они не умютъ сообразить обстоятельствъ, простыхъ, какъ дважды два четыре. ‘Вы, говорятъ, слишкомъ много бракуете желза, мы несогласны’.— А-а! несогласны? и не нужно: вонъ!.. Нтъ съ, уважаемый Сократъ Пантелеичъ, прежде всего это народъ недисциплинированный, упрямый, ожесточенный и безнравственный. Имъ нужна продолжительная выучка, хорошая фабричная школа, дисциплина, хорошія ежовыя рукавицы. Попробуйте-ка дать имъ волю, поотпустите возжи!.. А главное, они, и какъ рабочіе, плохи: невжественны, ненаходчивы и не аккуратны… Я долженъ былъ принять цлый рядъ особыхъ мръ, чтобъ ввести ихъ въ оглобли…

— А именно?

— Во-первыхъ, штрафы… а главное — лсныя порубки!.. Они воображали, что имютъ какія-то права на льготное пользованіе лсомъ, ссылаясь на уставную грамоту и обычай… Я доказалъ, что право ихъ мыльный пузырь, я доказалъ, что могу, если захочу, все населеніе оставить безъ топлива… Они принялись было за воровство, но и это обошлось имъ не дешево. Наконецъ, они убдились, кажется, что куда ни кинь, все клинъ. Особенно въ длахъ о самовольномъ снокошеніи… У меня теперь по этимъ дламъ до семисотъ исполнительныхъ листовъ, отъ двадцати до трехъ сотъ рублей каждый. По этимъ листамъ я могу во всякую минуту описать у нихъ все: домъ, лошадь, корову, домашнюю рухлядь. Разумется, мн этихъ денегъ не нужно, я не буду описывать ни лошадей, ни коровъ, мн только нужно было доказать имъ, что они пользуются покосами не по праву, а изъ милости, что они находятся у меня въ рукахъ и чувствовали бы это. Вы понимаете?

— Такъ-то такъ, но, вдь, покосы-то ихняя собственность.

— Это вы о закон 15 мая 1893 года!.. но, слава Богу, этого, кажется, не будетъ… Я употреблю вс усилія… Рабочій, у котораго есть своя земля, не рабочій. Рано или поэдно онъ долженъ сдлаться — употребляю модное слово — пролетаріемъ и только тогда станетъ настоящимъ рабочимъ.

Слдователь слушалъ съ грустнымъ утомленіемъ. Сопгинъ начиналъ горячиться.

— Фабричнаго рабочаго надлять землей — какая глупость! есть ли въ этомъ какой нибудь смыслъ? вдь, это значитъ задержать экономическій ростъ цлаго края по крайней мр на полстолтіе!.. Но я увренъ, что на практик примненіе его сведется къ нулю.

— Угодно вамъ чаю, господа?— спросила хозяйка.

— Пожалуйста, будьте добры,— отозвался Сопгинъ, наклонивъ голову и придавъ лицу любезно слащавое выраженіе. Затмъ онъ продолжалъ:— Иначе и быть не можетъ, потому что иначе… я не знаю, что это будетъ такое?.. Ужъ что нибудь одно изъ двухъ: или собственникъ, или рабочій. Надляйте ихъ землей — я ничего не имю, но тогда уберите ихъ отъ насъ въ Сибирь, на Амуръ, на островъ Сахалинъ — куда вамъ угодно! Мы добудемъ себ рабочихъ изъ Англіи, изъ Бельгіи, изъ Америки, изъ Китая, только уберите отъ насъ это безполезное населеніе…

Слдователь вдругъ широко и сладко звнулъ, немного сконфузился, придвинулъ кресло ближе къ столу, взялъ въ руки стаканъ съ чаемъ и приговорилъ:— Да-съ, оно не того…— потомъ потянулся, смахнулъ со стола крошки хлба, помшалъ ложечкой въ стакан и прибавилъ:

— А все-таки населеніе вами недовольно, весьма недовольно… Обижаются православные.

Сопгинъ посмотрлъ на слдователя, приподнялъ брови, пожалъ плечами и отвтилъ презрительно:

— Это меня мало интересуетъ. Я не филантропіей занимаюсь, а веду большое, серьезное дло, имющее, смю думать, общегосударственное значеніе. Я веду его неуклонно, и филантропіей меня не собьешь. Я уже имлъ удовольствіе докладывать вамъ, что никакая крупная промышленность невозможна безъ настоящаго рабочаго, а такого рабочаго у насъ нтъ, его надо создать, и я создамъ его. Вотъ въ чемъ заключается моя задача. Еслибы вс съ такою же отчетливостью усвоили себ задачи современности, я увренъ, что Россія не только догнала бы Европу, но и оставила бы ее далеко позади.

— Да-съ,— сказалъ слдователь,— отъ Европы мы точно отстали,— и посмотрлъ на часы.— Долго не детъ нашъ почтеннйшій хозяинъ,— обратился онъ затмъ къ Лидочк:— кажется, пора бы.

— Дорога, говорятъ, очень плохая.

— Дорога отвратительная,— подхватилъ слдователь.— Вотъ вы, Иванъ Петровичъ, все говорите: Европа, Европа, а хоть бы дорогу-то починили.

— Какую дорогу?

— Да вотъ, ту самую, которая соединяетъ насъ съ Европой или, по крайней мр, съ желзнодорожной станціей.

Сопгинъ приподнялся. Глава его сверкнули, на лиц появилось непріятное выраженіе, онъ даже слегка поблднлъ.

— Это почему же я-съ?— спросилъ онъ, сдерживая раздраженіе:— почему я долженъ чинить эту дорогу?

— Потому, что это ваша дорога!

— Моя-съ? почему же моя-съ?

— Ну, не ваша, заводская — не все ли равно?

— Не все ли равно? по вашему, это все равно? Но, во-первыхъ, она не моя, во-вторыхъ, она и не заводская. По ней вс здятъ, почему же она заводская?

— Потому что проходитъ черезъ заводскую дачу, я полагаю.

— Да, вонъ что! очень хорошо. Но чмъ же мы виноваты, что она проходитъ черезъ нашу дачу?

— Ничмъ, но, вдь, чинятъ же мужики свои дороги, должны чинить и вы.

— Позвольте-съ! при чемъ тутъ мужики? Что въ томъ удивительнаго, что мужики чинятъ дороги? Изъ заставляютъ чинить, они и чинятъ.

— Ихъ заставляютъ, потому что они обязаны, но, вдь, обязаны также и вы.

— Кмъ? чмъ?

— Закономъ.

— Закономъ? Не знаю, я не силенъ въ законахъ, но весьма можетъ быть… Положимъ, я допускаю, что такой законъ существуетъ… но что же изъ этого? гд этотъ законъ? почему онъ не приводится въ исполненіе?

— Вотъ въ томъ-то и дло…

— Нтъ, не въ томъ-то и дло, а потому что этотъ законъ несправедливъ, мы исполнять его не желаемъ, и заставить насъ никто не можетъ. Еще бы! вдь, это нелпость какая-то…

— Значитъ, это протестъ противъ несправедливости?

— Полагаю, что такъ.

— Ахъ, Иванъ Петровичъ! перестаньте! вдь, это же смшно. Ужъ кому-кому, а вамъ плакаться на несправедливость стыдно. Цлое королевство отдано вамъ въ безвозмездное пользованіе, съ лсами, съ ндрами, со всми богатствами края. Ради вашихъ невроятныхъ дивидендовъ русскій потребитель платить дикую пошлину, и за всю эту благодать вы не хотите выполнить чуть ли не единственную повинность, не хотите починить дорогу… Вдь, это смшно! срамъ! дорогу, которая вамъ самимъ нужна до зарзу!

Сопгинъ поблднлъ и принужденно, неестественно засмялся.

— Очень хорошо… Оставимъ эти пустяки. Но что касается общаго вопроса, то ужъ это позвольте… Здсь я буду спорить. Я полагаю, что съ государственной точки зрнія интересы мстнаго населенія нуль, безконечно малая величина, а интересы промышленности все, они имютъ ршающее значеніе…

— Ого! вотъ какъ!

— Да-съ! И знаете, что меня въ особенности удивляетъ въ русскомъ человк? Говоришь ему что-нибудь, ну хоть о движеніи земного шара, доказываешь, толкуешь, переворачиваешь и такъ и эдакъ, онъ все слушаетъ и со всмъ соглашается. А потомъ возьметъ да и скажетъ: а все-таки, молъ, земля на четырехъ китахъ стоитъ.

— Что длать!— промолвилъ слдователь уже по прежнему равнодушнымъ тономъ:— таковъ ужъ, видно, русскій человкъ: не скоро его уломаешь. Вотъ хоть бы и вы: ужъ на что, кажется, проще, что дороги починки требуютъ, а попробуйте-ка въ этомъ васъ убдить.

— Не остроумно, Сократъ Пантеленчъ, совсмъ не остроумно. А я вамъ вотъ что скажу: снявши голову, по волосамъ не плачутъ. Безъ жертвъ ничего никогда не достигается, прогрессъ идетъ впередъ путемъ борьбы за существованіе, и путь его усянъ не розами, а страданіями. Смшно говорить, что населеніе обижается. Пусть его обижается! Пострадавшіе на войн, я думаю, тоже обижаются, на то и война. Представьте себ, что главнокомандующій передъ сраженіемъ отдаетъ распоряженіе: этотъ полкъ двинуть туда-то, кавалерію туда-то, пхоту туда-то. Является проповдникъ и говоритъ: ‘что вы длаете? вы убиваете людей! Переходы по пятидесяти верстъ въ день невозможны, вредны для здоровья солдатъ! Употреблять живыхъ людей для прикрытія артиллеріи, посылать ихъ на врную смерть — это безчеловчно’, и прочее. Какъ выдумаете, умстна ли эта проповдь? Главнокомандующій и безъ проповдника знаетъ, что война зло, что распоряженія его противны христіанской морали, но онъ знаетъ также, что онъ начальникъ дйствующей арміи, а не философъ, что провозглашеніемъ высокихъ и гуманныхъ истинъ войны не избгнешь и государства не спасешь, поэтому, оставивши въ сторон проповдника, онъ будетъ продолжать свои безчеловчныя распоряженія, памятуя, что тмъ исполняетъ свой долгъ.

Вошла горничная и сказала:

— Баринъ пріхали.

— Съ гостемъ?— спросила Лидочка.

— Да-съ, съ гостемъ.

— Гд же они?

— Пошли умываться. Велли сказать, что сейчасъ будутъ.

— Ахъ, это тотъ самый?— промолвилъ Сопгинъ: — интересно взглянуть на этого субъекта,— мн извстно кое-что изъ его похожденій.

— Смотрите, кабы онъ васъ въ газетахъ не прописалъ: матеріалъ здсь богатйшій.

— А пусть его. Я совершенно равнодушенъ къ газетной болтовн.

— Едва ли, что-то не врится…

— Увряю васъ, я свободенъ отъ этого предразсудка. Бояться печати? Да что такое печать? Такая же промышленность, какъ и всякая другая, да еще подъ надзоромъ полиціи.

— Печать огромная общественная сила,— заикаясь и красня, проговорилъ молодой лсничій.

— Какъ-съ?— переспросилъ Сопгинъ, прищуривъ глаза.

— Я говорю, что печать все-таки сила… до нкоторой степени,— еще больше волнуясь и робя, повторилъ лсничій.

— Можетъ быть, но только не у насъ. Прежде всего это продажная сила, но у насъ ее даже и покупать не стоитъ. Изъ обезьянства, конечно, и мы ухаживаемъ за прессой,— обратился снова Сопгнъ къ слдователю,— но это ужъ такъ, именно, изъ обезьянства. Наши хотли было основать свой собственный печатный органъ, и для чего, вы думаете? Для защиты интересовъ горнопромышленности. Какая глупость! Я сказалъ, что это обезьянство и больше ничего.

— Но почему же?

— Да помилуйте! Запищать интересы горнопромышленности — передъ кмъ? передъ чмъ? Вередъ обществомъ? передъ публикой? Но что они могутъ? зачмъ это?

— Однако съ печатью, съ общественнымъ мнніемъ считаются даже и государственные люди,— по прежнему волнуясь, замтилъ лсничій.

— Съ какихъ это поръ, позвольте узнать?

— Да ужъ давно. Кажется, съ 60-хъ годовъ.

— Въ самомъ дл? Не слыхалъ. Признаться, я полагалъ какъ разъ наоборотъ. Что длать! видно, я ошибался. Теперь буду знать, что къ печати надо относиться съ уваженіемъ.

Лсничій густо покраснлъ и хотлъ что-то возразить, но въ это время вошелъ Николай Ивановичъ съ Чагинымъ. Николай Ивановичъ съ улыбкой удовольствія на лиц устремился къ Сопгину.

— Очень радъ, очень радъ васъ видть,— заговорилъ онъ, дружески потрясая его руку, потомъ обратился къ жен:— позволь представить теб, Лидочка, стариннаго моего друга, Петра Филипповича Чагина.

— Очень пріятно,— церемонно сказала Лидочка и протянула руку.

Чагинъ былъ по порядку представленъ затмъ Сопгину, слдователю, управителю и лсничему. Онъ молча раскланялся со всми и слъ на свободный стулъ, не подалеку отъ хозяйки.

— Что новаго въ Петербург?— обратился къ нему Сопгинъ.

— Право, не знаю… Васъ что собственно интересуетъ?

— Да такъ, вообще. Можетъ быть, новыя вянія или реформы?

— Кажется, ничего такого. Вянія все т же.

— Я потому спросилъ, что русскіе люди всегда, вдь, реформъ ждутъ.

Чагинъ ничего не отвтилъ и сталъ пить чай. Сопгинъ, наклонившись въ сторону Николая Ивановича, сказалъ ему вполголоса:

— А мн надо сказать вамъ два слова.

— Что такое?— также тихо, но съ тревогой въ голос спросилъ тотъ.

— Два — три слова… Не здсь, конечно.

— Тогда прошу ко мн, въ кабинетъ.

— Пойдемте.

III.

— Я вами, Николай Ивановичъ, не совсмъ доволенъ, право и ласково началъ Сопгинъ, усаживаясь въ кресло, когда они перешли въ кабинетъ.

— Въ чемъ дло?— спросилъ тревожно Николай Ивановичъ, садясь противъ него въ другое кресло.

— До сихъ поръ мы были въ ладахъ, но дальше, кажется, не поладимъ. Вообще, мн не хотлось бы заводить дрязги, но это вполн будетъ зависть отъ васъ…

— Но въ чемъ дло? въ чемъ дло?

— Вамъ угодно все-таки держаться половинчатой политики, а эта двойственность вредно отражается на нашихъ интересахъ… Лично я считаю ее даже не безопасной… Во всякомъ случа я считаю своимъ долгомъ предупредить васъ, прежде чмъ… прежде чмъ прибгать къ другимъ средствамъ…

— Ради Бога, говорите по человчески, что такое случаюсь?

— А вотъ сейчасъ. Пока еще ничего, но можетъ случиться. Выслушайте меня внимательно.

Сопгинъ, умышленно не торопясь, досталъ сигару, обсосалъ ее, вставилъ въ янтарный мунштукъ, закурилъ и, нсколько понизивъ голосъ, сталъ говорить. Николай Ивановичъ напряженно слушалъ, потупивъ глаза.

— Но вы требуете невозможнаго,— наконецъ, сказалъ онъ съ страдальческимъ видомъ:— я уже говорилъ вамъ, что на это я никогда не пойду… Я не могу, понимаете? не могу… моя совсть, мой долгъ мн этого не позволяютъ… Это невозможно.

— Не понимаю вашего упрямства. Совсть, долгъ… конечно, это вы для красоты слога. Я не требую отъ васъ ничего недобросовстнаго… Все зависитъ отъ точки зрнія… Я бесдовалъ и съ его превосходительствомъ, и съ господиномъ Назаретскимъ… Они вполн раздляютъ мой взглядъ… Воззрнія главнаго начальника вамъ хорошо извстны… Чего же вамъ еще?

— Но, вдь, это было бы равносильно отмн закона?

— Ахъ, Боже мой! да хотя бы и такъ. Вотъ оно, чиновничье букводство! вамъ-то что? Редакція на столько не ясна, что можно повернуть и такъ, и эдакъ. Почемъ вы знаете, можетъ быть, это даже не безъ намренія… По крайней мр, у меня есть нкоторыя указанія… наконецъ, это доказываетъ сама инструкція…

— Воля ваша, а я не вижу никакой неясности, и предлагаемое вами толкованіе явная натяжка.

— Эхъ, Господи! тяжелая вещь вести съ вами переговоры… мн легче было убдить его превосходительство… Какая же натяжка? Ничего подобнаго. Могу васъ уврить…

— Нтъ, я не согласенъ, какъ вамъ будетъ угодно, а я не согласенъ.

— Послушайте, Николай Ивановичъ… Я и безъ того слишкомъ много употребилъ стараній, чтобъ убдить васъ, но такъ и быть… Я переписываюсь съ самимъ княземъ. Князь вообще не занимается длами, но въ данномъ случа онъ страшно заинтересованъ… Я вамъ скажу, что тамъ уже пущены въ ходъ вс пружины… Да вотъ, если угодно, прочтите.

Николай Ивановичъ взялъ письмо и долго читалъ его. Когда онъ возвращалъ Сопгину толстый пергаментный лоскутокъ бумаги, руки его замтно дрожали.

— Ну что?— спросилъ Сопгинъ.

— Я подумаю,— глухо проговорилъ Николай Ивановичъ.

— Некогда думать, милйшій.

— Все-таки я подумаю…— Николай Ивановичъ потеръ себ лобъ и прибавилъ съ усиліемъ: — а пока я ничего не могу общать.

Сопгинъ всталъ.

— Хорошо,— сказалъ онъ холодно и строго:— подумать вы можете, но не забывайте, что ссориться съ нами невыгодно… Впрочемъ, я надюсь на ваше благоразуміе.

Николай Ивановичъ вернулся на террасу, словно пришибленный. Сопгинъ тотчасъ же сталъ прощаться…

— Ахъ, что это? вы уходите?— вскричала Лидочка:— нтъ, я васъ не пущу: сейчасъ подадутъ закусить.

— Очень благодаренъ, никакъ не могу,— холодно и небрежно отвчалъ Сопгинъ.

Лидочка съ тревогой посмотрла на мужа. Николай Ивановичъ молчалъ. Вслдъ за Сопгинымъ стали прощаться управитель и лсничій. Николай Ивановичъ пошелъ провожать гостей.

— Пойду-ка и я,— сказалъ слдователь:— признаться, въ глубин души я разсчитывалъ на партію винта, но ужъ видно отложимъ сіе до другого раза. Будьте здоровы, Лидія Павловна. Мое почтеніе, милостивый государь.

— Почему они ушли? что случилось? о чемъ ты говорилъ съ Сопгинымъ?— забросала мужа вопросами встревоженная Лидочка, когда тотъ вернулся, проводивъ гостей.

— Я почемъ знаю! Ушли и только.

— Ахъ, наврное, какая-нибудь опять непріятность! Право, я удивляюсь теб, Коля: какъ ты не умешь съ ними ладить… я удивляюсь… вдь, ужъ надо бы, кажется… Вчно непріятности!..

— Ну, полно, перестань, Лида… ты не понимаешь… ты ничего не понимаешь въ длахъ…

— Я очень хорошо понимаю, что у васъ опять несогласіе… Сопгинъ недоволенъ — я это вижу… Петръ Филипповичъ, вы умный человкъ, разсудите: кожно ли не ладить съ управляющимъ?

— Отчего же?— серьезно отвчалъ Чагинъ:— въ нкоторыхъ случаяхъ, я думаю, не только можно, но и должно.

— Ахъ, нтъ! вы не знаете… вдь они все могутъ, они все могутъ…

— Не думаю. Что же, напримръ?

— Они могутъ такъ сдлать, что Колю уволятъ отъ должности.

— Сомнваюсь. Мн кажется, что вы ошибаетесь. Но, допустимъ. Зато ужъ больше этого они ничего не могутъ?

— Чего же еще! какъ это вы говорите? вдь, тогда Коля безъ мста останется.

— Что за бда? другое найдетъ.

— Что вы! что вы! какъ это можно!.. Ахъ, Петръ Филиппычъ, я не понимаю, какъ это вы говорите…

— Но, вдь, какъ же иначе, Лидія Павловна? Николай Ивановичъ судья, а судья долженъ быть справедливъ и нелицепріятенъ. Онъ служитъ государству, а не заводоуправленію, и долженъ руководиться закономъ, а не указаніями управляющаго заводами.

— Ахъ, я все это понимаю, но все это хорошо говорить… Я знаю, что вы хорошій человкъ и слова ваши справедливы, но вдь надо же принять въ разсчетъ и условія… Чуть-чуть только сдлай что-нибудь не по ихнему, сейчасъ же жалобы, интриги, непріятности… разв такъ можно?.. Вы говорите: законъ, справедливость… ну, и пусть… я вдь не говорю, что бы несправедливо тамъ или незаконно… Я только говорю, чтобы Коля съ ними не ссорился.

— Ссориться, конечно, зачмъ же!

— То-то и есть. Вотъ и не надо длать того, что имъ непріятно… Неужели этого нельзя?

— Этого, дйствительно, кажется, нельзя.

— Но другіе же умютъ какъ то? Умютъ такъ, что и по закону, и безъ непріятностей.

— Ну, довольно, Лида,— вступился Николай Ивановичъ:— ты только волнуешься, а въ длахъ ровно ничего не смыслишь, такъ ужъ лучше отложи попеченіе.

— Странное дло! да, вдь, я теб не чужая, кажется, вдь, я теб жена, какъ же не волноваться? Ты не умешь себя держать, и меня это всегда волнуетъ.

— Ну, полно, полно. Поврь, что ничего особеннаго не случилось, и успокойся. А вонъ и твой кавалеръ идетъ,— прибавилъ Николай Ивановичъ, замтивъ въ дверяхъ весело улыбающееся лицо молодого человка въ студенческомъ мундир.— Гд ты пропадалъ?— обратился онъ къ нему.

Студентъ еще шире улыбнулся и вышелъ на террасу.

— У Емелиныхъ сидлъ, въ карты играли,— отвтилъ онъ аріятнымъ молодымъ баритономъ.

— Не узнаешь, Петръ Филипычъ? Это Яковъ Захарычъ Салминъ, помнишь? Захара Иваныча сынъ, бывшій ученикъ Березина, а теперь студентъ горнаго института. У насъ гоститъ на каникулахъ.

‘А, Яшка,— подумалъ Чагинъ:— любопытно, что-то изъ него вышло’.

Студентъ съ необыкновенной силой пожалъ протянутую Чагинымъ руку и сказалъ:

— Весьма пріятно познакомиться. Я нарочно пораньше ушелъ, думаю себ: ужъ наврно пріхали. Вы, положимъ, другого направленія, но это все равно…

— Вашь батюшка живъ?— спросилъ его Чагинъ.

— Живъ, живъ, да ужъ старъ сталъ… Ахъ, да! Лидія Павловна, мы завтра на островъ, подете съ нами?

— Ахъ, непремнно. Кто детъ?

— Да вс… Емелины, Братчиковы, Катя Сопгина…

— На пароход?

— Кто на пароход, кто на лодк. Мы на лодк.

— Ахъ, и я на лодк. На пароход скучно, а на лодк прелесть!

— Совершенно врно. А вы на долго сюда, Петръ Филиппычъ?

— Недли дв проживу.

— Только?— удивился Николай Ивановичъ.— Но почему такъ мало? Вотъ теб на!

— Можетъ быть, и дольше проживу.

— Ну, конечно, разумется! куда и зачмъ торопиться?

Подали ужинъ. Николай Ивановичъ выпилъ три рюмки водки и оживился.

— Быть земскимъ начальникомъ,— говорилъ онъ,— въ особенности въ заводскомъ участк интересно. Правда, дла и хлопотъ тьма, за то ты, такъ сказать, всмъ своимъ существомъ сознаешь, чувствуешь, осязаешь, что дятельность твоя не безполезна. Мы, дйствительно, стоимъ на страж интересовъ мстнаго населенія, отстаивая каждый шагъ чуть не съ опасностью жизни противъ мстныхъ башибузуковъ. Лидочка, конечно, преувеличиваетъ, но и на самомъ дл это огромная сила, которой можно противопоставить только твердую и непреклонную власть. Само собой разумется, что ты не очень жалуешь нашего брата и, можетъ быть, думаешь, что намъ дано слишкомъ много власти. Не спорю, вообще ты, можетъ быть, правъ, но примнительно къ данному случаю ты глубоко заблуждаешься. Нашу власть здсь слдовало бы увеличить вдвое, втрое, въ десять разъ, чтобы сломить исторически сложившійся произволъ и беззаконіе здшнихъ монополистовъ. Мы связаны по рукамъ и по ногамъ разными формальностями, должны хитрить, играть въ дипломатію, длать уступки, считаться съ посторонними вліяніями, съ воззрніями губернскихъ властей и такъ дале, и такъ дале. Все это вредно отражается на дл. Нтъ, а дай-ка намъ настоящую, дйствительно, твердую власть, а не какую-то половинчатую…

— Но чего же еще ты хочешь?— удивился Чагинъ.

— Погоди, выслушай меня. По отношенію къ крестьянскому населенію власть наша боле чмъ достаточна, а вотъ что можемъ мы сдлать съ заводскими заправилами? Какъ есть ничего. Тутъ мы безсильны, тутъ нашей власти конецъ.

— Ну, такъ чего ты хочешь? Ты, можетъ быть, хотлъ бы распространить ту власть, что дана вамъ надъ мужиками, и на другія сословія? ты хотлъ бы имть право штрафовать, подвергать аресту не только любого мужика, но и любого инженера, напримръ, господина Сопгина?

— А что жъ? именно, это было бы весьма полезно.

— Можетъ быть, только ты его все-таки въ темную не посадилъ бы.

— Нтъ, посадилъ бы.

— Едва ли.

— Да ужъ перестань, пожалуйста!— съ неудовольствіемъ вступилась Лидочка, которой рчи Николая Ивановича показались черезъ-чуръ либеральными.— Мелешь ты вздоръ, слушать досадно! Ты и съ мужиками-то справиться не можешь. ‘Ахъ, розги! ахъ, какъ можно тлесное наказаніе!..’ Ужъ молчалъ бы… До того распустилъ народъ, что скоро теб на шею сядутъ. Одинъ только разъ и распорядился было построже, да и то не выдержалъ характера: простилъ всхъ.

— Ахъ, Лидочка!— слегка красня, сказалъ Николай Ивановичъ:— я стыжусь этого случая, а ты… какая ты право!..

— Что это за случай?

— Ей-богу, стыдно разсказывать. Это было въ третьемъ году: я веллъ весь сходъ арестовать на три дня.

— Весь сходъ? неужели? но какъ ты могъ это сдлать?

— А вотъ какъ: приказалъ старшин въ теченіе мсяца привести этотъ приговоръ въ исполненіе. Старшина ежедневно сажалъ въ арестантскую по двадцати человкъ, но черезъ два дня я отмнилъ свое распоряженіе. Вообще, я увлекся, сдлалъ глупость и каюсь…

— За что же ты ихъ такъ?

— Тутъ цлая исторія. Потомъ я теб разскажу… хотлъ поставить на своемъ, а они на своемъ… Такъ вотъ я и говорю: будь у насъ больше власти, мы могли бы открыто взять сторону населенія, взять его подъ свою защиту. Борьба идетъ не на животъ, а на смерть. Заводы не обезпечиваютъ населенія, экономическое положеніе его ужасно, худо оплачиваемая работа дается, какъ милость, половина работоспособнаго населенія бродитъ неизвстно гд въ поискахъ за заработками… Изъ этого положенія нуженъ какой либо выходъ. Такихъ выходовъ два: земледліе и кустарная промышленность. Но кустарная промышленность преслдуется всми способами. Я уже говорилъ теб объ огнедйствующихъ кустарныхъ заведеніяхъ. На моихъ глазахъ здсь были закрыты сотни кузницъ, по настоянію Сопгина. Затмъ кустари нуждаются въ желз, а взять его негд.

— Какъ негд?

— А такъ. Вотъ разрши-ка загадку: живемъ мы въ самомъ центр желзодлательной промышленности, можно сказать, кругомъ обложены желзомъ и испытываемъ желзный голодъ. Какъ это? А дло въ томъ, что торговля желзомъ здсь также до нкоторой степени дло запрещенное. Желзо можно пріобртать только изъ заводскихъ складовъ за высокую, почти двойную цну. Кустарямъ отпускается бракъ да и то въ вид особой милости. Здсь производится отпускъ желза по пятницамъ по особымъ разршительнымъ вдомостямъ управителя. Обрати вниманіе, какъ иной Христомъ-Богомъ, какъ нищій, проситъ, чтобъ ему разршили купить лишнихъ два-три пуда. Если кто-нибудь провинится, его вычеркиваютъ изъ списковъ, и. можете быть уврены, что онъ нигд не пріобртетъ желза ни за какія деньги.

— А на другихъ заводахъ?

— Не отпустятъ ни одного золотника.

— Почему же?

— Везд одинъ и тотъ же порядокъ. Ужъ если своимъ отпускаютъ съ такими затрудненіями, чужому не отпустятъ совсмъ.

— Но для чего все это длается?

— Будто бы для того, чтобы предупредить кражу желза на заводахъ. Они ведутъ строгій учетъ обращающемуся въ населеніи желзу, и если у тебя, напримръ, окажется нсколько желзныхъ листовъ, и ты не представишь доказательствъ законности ихъ пріобртенія, желзо считается краденымъ… Теперь второй выходъ: земледліе. Населеніе хватается за землю, какъ за послдній якорь спасенія, но земля отъ него ускользаетъ…

— Я опять таки скажу вамъ, Николай Иванычъ,— вмшался въ разговоръ студентъ,— что ни земледліе, ни кустарные промыслы не могутъ спасти населенія. Все это вздоръ, палліативы… Рано или поздно населеніе будетъ обезземелено, если вы даже и надлите его землей, кустарные промыслы погибнутъ въ борьб съ капиталомъ, сколько вы ихъ ни поощряйте — таковъ общій законъ. Борьба за мелкое землевладніе, за мелкіе промыслы явленіе реакціонное. Смшно поддерживать то, что силою вещей обречено на гибель, смшно обращаться назадъ, къ архаическимъ временамъ.

Николай Ивановичъ внезапно разсердился.

— Ахъ, отстань ты съ своими теоріями!— вскричалъ онъ съ раздраженіемъ.— Ей-богу, ужъ это чортъ знаетъ что!.. Должно быть, ты тутъ что нибудь перевираешь. Земля реакціонное явленіе!.. Богъ знаетъ, что ты мелешь!.. А знаешь ли ты, что половина здшняго населенія перекочевываетъ на цлое лто въ сосднюю губернію на полевыя работы изъ-за куска хлба, съ женами, съ дтьми, за сотни верстъ… Цлый таборъ, цлое переселеніе народовъ… Они могли бы здсь работать на своей земл, которая теперь пустуетъ…

— Они работаютъ тамъ, какъ батраки, у богатыхъ мужиковъ. Это доказываетъ, что мелкое землевладніе не устраняетъ дленія людей на покупающихъ и продающихъ человческій трудъ, на эксплуататоровъ и эксплуатируемыхъ.

— Работаютъ батраками, потому что у нихъ земли нтъ. Будь земля, они работали бы на себя.

— И сами нанимали бы батраковъ.

— Можетъ быть, и нанимали бы.

— Ну, то-то и есть.

— Что то-то и есть?

— Значитъ, это будутъ уже не рабочіе, а мелкіе буржуа — классъ, который не иметъ будущаго.

— Чортъ знаетъ что!

— Спасеніе заключается въ расширеніи производства, въ крупной промышленности.

— Это же и Сопгинъ говоритъ.

— И онъ совершенно правъ.

— Это говорятъ и вс горнозаводчики и клянчатъ у государства новыхъ льготъ и пособій, какъ нищіе, хотя сами богаты, какъ крезы.

Возгорлся горячій споръ, который становился все ожесточенне. Лидочка ушла спать. На восток занялась заря, гд-то запли птухи, въ саду чирикнула какая-то птичка, когда собесдники, охрипнувъ отъ крика, утомившись отъ напряженія, хватились, что уже утро, и разошлись по своимъ комнатамъ.

IV.

Чагинъ гостилъ у Николая Ивановича уже вторую недлю и велъ весьма дятельный образъ жизни. Просыпаясь, обыкновенно, часовъ въ шесть утра, когда въ дом еще вс спали, онъ черезъ окно выходилъ въ садъ, шелъ въ пруду, купался прямо съ берега, потомъ садился за работу или шелъ бродитъ по окрестностямъ. Онъ усплъ побывать на всхъ заводскихъ работахъ, спускался въ рудничныя шахты, уходилъ за нсколько верстъ и бродилъ по промывкамъ старателей, знакомился съ рабочими, съ рудокопами, съ кустарями, гостилъ въ воскресенье у пудлинговаго мастера, побывалъ у скупщика кустарныхъ издлій, купца Сунгурова… Иногда онъ пропадалъ по цлымъ днямъ, что всякій разъ очень безпокоило Николая Ивановича.

— Вотъ что, братъ… ты бы того… по осторожне,— сказалъ онъ ему однажды:— не разговаривай много съ рабочими… и вообще я совтовалъ бы подальше отъ нихъ… Въ выраженіяхъ поосторожне…

— Почему это?

— Потому что, брать, каждый твой шагъ на счету. У завода своя тайная полиція. Ты, можетъ быть, этого не знаешь, такъ я тебя предупреждаю. У нихъ это дло такъ организовано, какъ ни въ одномъ государств. Третьяго дня, напримръ, ты бесдовалъ съ безрукимъ сторожемъ на Медвдк, давалъ ему совты, а вчера ужъ его прогнали. ‘Если, говорятъ, ты о пенсіи мечтаешь, такъ убирайся вонъ!’ Ты все-таки это имй въ виду. И совты свои брось, они только вредъ приносятъ…

— Почему ты думаешь?

— А потому, что вчера вотъ у меня мужикъ былъ, бывшій кричный подмастерье… Въ третьемъ году ногу ему раздавило горячей болванкой… какъ-то тамъ мостки провалились, что ли… Ну, однимъ словомъ, ногу ему отняли въ больниц… Во вниманіе къ его тридцатилтней служб дали ему мсто ночного караульщика на два рубля въ мсяцъ… Сынъ у него на домн работалъ, ну и жили кое-какъ, переколачивались, да на бду нашелся добрый человкъ, вотъ какъ ты же, посовтовалъ ему судомъ требовать съ нихъ вознагражденія, написалъ ему прошеніе,— безплатно, разумется… Ну, и что же изъ этого вышло? Старика изъ караульныхъ, конечно, вонъ, сына тоже, да примнили къ нему еще ‘циркуляръ’… Ты не знаешь, что это за штучка?.. Существуетъ, видишь ли, особое соглашеніе между заводами. Рабочихъ увольняютъ просто и по циркуляру. Это мстный терминъ, нчто въ род волчьяго паспорта. О рабочемъ, уволенномъ по циркуляру, немедленно сообщается во вс заводы, и несчастный въ район трехъ губерній лишается на всегда привычнаго заработка… Такъ вотъ… Но этого мало. Добродтельный человкъ, написавши прошеніе, ухалъ и больше мужикомъ не интересовался. Неизвстно, какъ и почему — этого и самъ мужикъ не знаетъ — только дло онъ проигралъ, въ иск ему было отказано. Тогда заводоуправленіе предъявило искъ къ мужику о возмщеніи судебныхъ и за веденіе дла издержекъ, опредливъ его въ двсти рублей. Разумется, искъ этотъ былъ выигранъ, у несчастнаго было описано и продано съ молотка ршительно все: домъ, корова, вся домашняя рухлядь… Приходитъ ко мн, а что я могу?.. Общалъ попросить Сопгина, хотя напередъ знаю, что изъ этого ничего не выйдетъ…

Чагинъ былъ блденъ и молчалъ.

Жизнь въ дом Николая Ивановича начиналась съ десяти часовъ утра. Къ этому времени вносился въ столовую кипящій, ярко вычищенный самоваръ, затмъ появлялась заспанная, хмурая и чмъ-то недовольная Лидочка. Она съ холодной любезностью привтствовала Чагина, если онъ былъ тутъ, справлялась о его здоровь и наливала ему стаканъ крпкаго чая. Въ халат и туфляхъ выходилъ изъ спальни только что проснувшійся Николай Ивановичъ, звая и потягиваясь, садился къ столу и заводилъ о чемъ нибудь разговоръ. Позже всхъ являлся студентъ Салминъ. Свжій, румяный и жизнерадостный, съ ясной улыбкой на лиц, весело смотря своими наивными, слегка припухшими отъ сна глазами, онъ шумно здоровался со всми и съ необыкновеннымъ аппетитомъ принимался за чай и за булки. Хмурое личико Лидочки свтлло и принимало обычное выраженіе веселой привтливости. Они тотчасъ же начинали оживленно болтать о множеств разныхъ веселыхъ пустяковъ и громко смяться.

Выпивъ стакана три чаю и вяло поговоривъ съ Чагинымъ о томъ, о семъ, Николай Ивановичъ удалялся въ свою канцелярію. Вслдъ за нимъ уходилъ и Чагинъ. Слдуетъ замтить, что между пріятелями, повидимому, безъ всякой причины установились въ послднее время довольно странныя отношенія. Прежняя близость исчезла и смнилась натянутостью. Хотя они говорили другъ другу ‘ты’, дружески здоровались, дружески разговаривали, шутили и, вообще, сохраняли наружныя пріятельскія отношенія, но внутренняя связь, соединявшая ихъ прежде, порвалась, и между ними легла какая-то преграда. Въ тайн они, кажется, даже не совсмъ довряли другъ другу. Николай Ивановичъ, впрочемъ, былъ все это время страшно занятъ, встревоженъ и озабоченъ. Съ утра до вечера у него и въ камер, и въ корридорахъ, и во двор у дверей канцеляріи толпился народъ. Тутъ были и мужики, терпливо дожидавшіеся чего-то цлыми сутками, и сельскія власти съ мдными бляхами на груди, и толстые, отъвшіеся, въ суконныхъ поддевкахъ, не то купцы, не то деревенскіе кулаки, съ лоснящимися красными лицами и жирными волосами, и закоптлые, обожженные огнемъ, выпачканные углемъ и сажей заводскіе рабочіе. То и дло появлялись и исчезали какіе-то странные субъекты въ сюртукахъ, въ засаленныхъ фуражкахъ съ кокардами, развязно и смло входившіе въ канцелярію, требовавшіе отъ письмоводителя какихъ-то справокъ. Большею частію возбужденные и взволнованные, они врывались иногда и къ Николаю Ивановичу въ кабинетъ, что-то доказывали, на что-то жаловались, настаивали, чтобы онъ халъ съ ними въ лсъ, гд производились межевыя работы. Николай Ивановичъ сердился, говорилъ съ ними съ явнымъ неудовольствіемъ, морщился, нервничалъ, раздражался, но большею частію уступалъ, приказывалъ закладывать лошадь и халъ.

— Что это за странные люди?— спросилъ однажды Чагинъ.

Николай Ивановичъ сморщился, какъ отъ физической боли, и махнулъ рукой.

— Ахъ!— сказалъ онъ:— они жизнь мою отравили, эти проходимцы… Крючкотворы, путаники, въ дл ни уха, ни рыла… кричатъ, везд суются, мутятъ… Охъ, не глядли бы мои глава!.. Это, видишь ли, уполномоченные отъ заводовъ по земельному устройству мастеровыхъ… Да, впрочемъ, имъ такихъ и надо… Набраны все изъ отставныхъ приказныхъ: чиновниковъ горнаго правленія, какихъ-то съемщиковъ и межевщиковъ… Этой сволочи до сорока человкъ,— къ каждому землемру приставлено по полдюжины… Вся ихъ обязанность въ томъ, чтобы производить шумъ, вносить путаницу… Съ ними сладу нтъ, потому что ихъ къ тому поощряютъ. Я одного изъ этихъ нахаловъ оштрафовалъ на три рубля за неприличное поведеніе въ присутственномъ мст: вбжалъ онъ ко мн въ камеру во время судебнаго разбирательства и началъ кричать и жаловаться… И что же? Сопгинъ заплатилъ за него штрафъ и еще награду ему далъ двадцать рублей… Ты не повришь: мн кажется иногда, что я въ дом умалишенныхъ.

Однажды Чагинъ и Николай Ивановичъ сидли и о чемъ-то говорили, когда въ комнату влетлъ дтина среднихъ лтъ, сильно навесел, красный, запыхавшійся и взволнованный.

— Господинъ земскій начальникъ!— заговорилъ онъ громко, съ азартомъ, размахивая руками:— вы, пожалуйста, запретите землемру мужикамъ совты давать!.. что это такое?.. Это, наконецъ, безобразіе!

— Что такое? что такое?— возвышая голосъ, спросилъ Николай Ивановичъ и сильно покраснлъ.

— Это безобразіе!.. Землемръ Петровскій мужикамъ совты даетъ!

— Прежде всего, какъ вы смете безъ доклада врываться ко мн и кричать?!— взвизгнулъ Николай Ивановичъ, побагроввъ.— Извольте выйти вонъ!!

— Позвольте, какъ это вонъ?.. Я вамъ жалуюсь, вы земскій начальникъ.

— Вонъ!!..— закричалъ Николай Ивановичъ и схватилъ со стола чугунное прессъ-папье.— Или я вамъ въ вашу нахальную рожу…

Дтина моментально съежился, притихъ и, словно захлебнувшись, юркнулъ въ дверь.

— Это можетъ Богъ знаетъ до чего дойти!.. Они меня измучили, дьяволы!..— говорилъ негодующій и страшно взволнованный Николай Ивановичъ.— Понимаешь, измучили… у меня голова кругомъ идетъ, я не знаю, что длать… Вся надежда на новаго губернатора… Ты думаешь, этимъ и кончится? Погоди, сейчасъ прибжитъ главный повренный, юрисконсультъ, Платошка Кувалдинъ.

Въ самомъ дл, не прошло и двадцати минутъ, какъ пришелъ письмоводитель и доложилъ:

— Господинъ Кувалдинъ пріхали, просятъ принять.

— Чортъ бы его дралъ! Зови. Вотъ видишь? я говорилъ, что придетъ. Я вс ихнія повадки знаю.

Черезъ минуту вошелъ безукоризненно одтый господинъ лтъ сорока, съ французскою бородкой, съ большими задумчивыми глазами, нжнымъ цвтомъ лица, съ благородной осанкой, необыкновенно красивый и изящный брюнетъ. Онъ изысканно и чуть-чуть иронически поклонился.

— Извиняюсь за безпокойство,— сказалъ онъ.— Безъ доклада войти я не смлъ. Очень вамъ благодаренъ за разршенную мн аудіенцію.

— Садитесь, пожалуйста. Сдлайте одолженіе, оставьте вашъ торжественный тонъ и говорите, что вамъ угодно?

— А вы не догадываетесь?

— Это все равно. Прошу васъ говорить коротко и ясно.

— Вы не въ дух. Очень хорошо, я приступаю прямо къ длу. Полчаса тому назадъ здсь былъ одинъ изъ нашихъ уполномоченныхъ. Онъ имлъ сдлать вамъ одно важное заявленіе, но, къ сожалнію, вамъ не угодно было выслушать его. Поэтому я принужденъ покорнйше просить васъ принять это заявленіе отъ меня.

— Сдлайте одолженіе.

— Я уже имлъ честь неоднократно докладывать вамъ, что землемръ Петровскій ведетъ себя вообще невозможно: онъ позволяетъ себ критиковать наши заявленія въ присутствіи мастеровыхъ, пускается съ послдними въ разговоры о предметахъ, не имющихъ къ длу никакого отношенія, позволяетъ себ выражать сомнніе въ подлинности документовъ, хотя входить въ оцнку таковыхъ совсмъ не его дло, и такъ дале, и такъ дале. Но теперь онъ перешелъ уже всякія границы: онъ учитъ мастеровыхъ, онъ даетъ имъ совты. Вы понимаете, что такой порядокъ вещей терпимъ быть не можетъ. Обращаясь къ вамъ, какъ къ начальнику, я покорнйше прошу васъ возстановить правильный и законный порядокъ межевыхъ дйствій.

— Потрудитесь опредленне изложить ваши требованія.

— Я прошу воспретить Петровскому давать мужикамъ совты.

— Какого рода эти совты?

— Онъ учитъ ихъ, напримръ, какъ и что писать въ книгу заявленій, даже самъ пишетъ будто бы со словъ мужиковъ.

— Но онъ обязанъ писать, если они неграмотные, если они сами не могутъ.

— Совершенно врно, но онъ долженъ при этомъ писать только то, что ему говорятъ, а не свои соображенія, онъ не долженъ употреблять книжнаго языка и такихъ оборотовъ рчи, которые мужикамъ несвойственны. А онъ не только это, онъ позволяетъ себ даже ссылки на статьи закона…

— И, по вашему, это что же? преступленіе? злоупотребленіе?

— Я полагаю-съ, еще бы? вдь, онъ обязанъ писать буквально только то, что ему говорятъ.

— Нтъ, онъ обязанъ записать существо заявленія, и чмъ толкове, грамотне, литературне, тмъ лучше.

— Одно могу сказать: странныя у васъ воззрнія… Слдовательно, вы отказываете въ исполненіи моей просьбы?

— Меня удивляетъ, что вы юристъ и объ этомъ просите. Подумайте, о чемъ вы просите?.. Отказываю положительно.

— Очень хорошо. Я, точно, юристъ и найду другіе пути. Имю честь кланяться.

— Мое почтеніе.

Но едва удалился юрисконсультъ, какъ въ комнату вошелъ, весь въ поту и въ пыли, молодой человкъ въ форменной суконной фуражк. Онъ былъ блденъ и до того взволнованъ, что руки у него дрожали и судорожно запрыгалъ подбородокъ, когда онъ сталъ говорить.

— Извините, пожалуйста,— началъ онъ прерывающимся голосомъ, едва выговаривая слова отъ спаемъ, сжимавшихъ его горло.— Извините, что безпокою… но я, право, не знаю, что длать… Я пришелъ просить вашей помощи и совта…

— Присядьте, г. Петровскій, и успокойтесь. Вы очень взволнованы.

Посмотрвъ на Николая Ивановича быстрымъ благодарнымъ взглядомъ, молодой человкъ слъ, откашлялся, размазалъ платкомъ по лицу потъ вмст съ пылью, отчего на щекахъ и на лбу образовались грязныя полосы, и промолвилъ, уже значительно боле спокойнымъ тономъ:

— На васъ вся надежда, Николай Иванычъ… не откажите, примите участіе…

— Въ чемъ дло, г. Петровскій?

— Да что, вдь, ей-богу, житья не стало, Николай Иванычъ… хоть волкомъ вой!— сказалъ онъ и вдругъ неожиданно весело и по дтски заразительно разсмялся.— И смхъ, и горе… Человкъ я неизбалованный, но, ей богу же, здсь измотался, какъ тряпка.

Онъ снова утерся платкомъ, отчего грязныя полосы на лбу приняли горизонтальное направленіе, и продолжалъ уже совершенно спокойно:

— Ужъ одно то, что я и днемъ, и ночью нахожусь подъ неослабнымъ надзоромъ… Каждый мой шагъ, каждое мое движеніе на учет: что мъ, что пью, съ кмъ вижусь, съ кмъ говорю, у кого бываю, что читаю, кому письма пишу — все имъ извстно. Сами же и похваляются: ‘намъ, говорятъ, ршительно все извстно… вчера вы дьякону крючковъ аглицкихъ общали, а ужъ мы знаемъ…’ У меня даже домашніе обыски производятся, ей-богу!.. роются въ моихъ книгахъ, читаютъ мои письма… Одинъ разъ я выписки изъ уставной грамоты сдлалъ, такъ мн на другой же день говорятъ: ‘А вы зачмъ уставную грамоту переписываете? вы этого не длайте…’ Теперь я на пушечный выстрлъ не подпускаю къ себ мужика, если не на работахъ, а то бда!.. И все новыя каверзы выдумываютъ, новыя придирки, новыя требованія — замучили меня совсмъ.

— А вы не обращайте вниманія, длайте свое дло.

— Такъ-то такъ, да, вдь они мшаютъ: кричать, галдятъ… народъ пьяный, нахальный… во все путаются, лзутъ съ совтами, распоряжаются моими рабочими… какъ я могу не обращать вниманія? А, главное, Кувалдинъ постоянно жалуется на меня, пишетъ письма, доносы…

— Ну, и пусть его пишетъ… Что можетъ онъ написать?

— Помилуйте, Николай Иванычъ! меня уже три раза вызывалъ къ себ главный начальникъ… вдь, это для меня разореніе.

— Почему разореніе?

— А какъ-же! туда триста верстъ да обратно столько же — вдь, это все я долженъ на свой собственный счетъ: прогоновъ мн не выдаютъ. Туда прідешь, надо за номеръ платить… Все деньги, все расходы, а жалованье, сами знаете, всего шестьсотъ рублей въ годъ. Прідешь — въ правленіи надъ тобой смются: ‘Что, говорятъ, опять для увщанія пожаловали? Погодите, обратятъ васъ въ истинную вру’! День живешь, два живешь, недлю, приходишь въ правленіе въ девять, уходишь въ три,— все ждешь, не позоветъ ли тебя главный начальникъ. Дла никакого, тоска… Вотъ, наконецъ, къ начальнику требуютъ… Накричитъ, нашумитъ, слова сказать не дастъ, не выслушаетъ и велитъ хать обратно. Вдь это обида. А все изъ-за чего? Изъ-за того, что я отъ ихняго жалованья, стало быть, отъ взятки отказался… Что же, если я не могу, совсть мн не позволяетъ?.. Все равно, и безъ того все длается по ихнему… вдь, я… что же?.. ни въ чемъ имъ не перечу, такъ же какъ и другіе… Но они придираются, стараются мн повредить… за что?.. Сегодня, напримръ, сталъ я записывать заявленіе непремннаго работника Касьянова, а они подняли шумъ, закричали, чтобы я записывалъ буквально… Хохотъ, гвалтъ… мужики на смхъ подняли, стали передразнивать его слова… потомъ заявили формальный протестъ и ухали… Ну, что же?.. Я распустилъ рабочихъ и прекратилъ работу… Я не знаю, что длать… я раньше не жаловался, не безпокоилъ васъ… Посовтуйте, ради-Христа.

— Гмъ, какая мерзость! право, не знаю, какъ вамъ пособить…

— Въ отставку выходить, что ли?.. Я хотлъ попросить васъ, Николай Ивановичъ, заступиться за меня… написать главному начальнику… обратить его вниманіе… не переведетъ ли онъ меня хоть въ другое мсто?..

— Отчего же? съ удовольствіемъ… только какъ это сдлать? Лично я съ нимъ не знакомъ, оффиціально писать не удобно, да и едва ли онъ меня послушаетъ. Все одна шайка!

— Въ отставку бы я хоть сейчасъ, да семья у меня — вотъ бда! пока найдешь другую службу, пока что…

— Выходите въ отставку,— сказалъ Чагинъ.

— Въ самомъ дл? вы совтуете?

— Если вы не очень заинтересованы государственной службой, я могу васъ устроить на частной и гораздо выгодне, чмъ здсь. Гд вы получили образованіе?

— Въ реальномъ училищ, потомъ въ землемрномъ.

— Отлично. Тогда мы это дло устроимъ.

Глава Петровскаго радостно засверкали.

— Ахъ, какъ я вамъ благодаренъ!.. Если бы это устроилось, въ самомъ дл!.. ей-богу!.. вотъ-то бы… какъ изъ плна вавилонскаго…

— Я думаю, черезъ недлю, самое большее — черезъ десять дней мы получимъ отвть.

Когда Петровскій проходилъ обратно черезъ канцелярію, у него былъ такой сіяющій и побдоносный видъ, что письмоводитель, мрачный и молчаливый субъектъ, корпвшій у стола, проводивъ его изумленными глазами, промолвилъ съ недоумніемъ: ‘ишь ты!’ и покачалъ головой.

— Вотъ какія дла, другъ ты мой!— сказалъ Николай Ивановичъ.— Но я радъ за Петровскаго… Ты въ самомъ дл его устроишь?

— Наврное. У меня къ теб просьба, Николай Иванычъ: разрши мн доступъ къ дламъ въ твоей канцеляріи.

— Сдлай одолженіе. Кстати, ты найдешь у меня часть волостного архива и кой что изъ заводскаго.

— Спасибо.

— Валяй, братъ, валяй!

Чагинъ тотчасъ же принялся за дло. Съ обычной своей неутомимостью онъ просиживалъ въ канцеляріи съ ранняго утра до ночи.

Письмоводитель, придя въ канцелярію въ семь часовъ утра, очень удивился, заставши тамъ Чагина. Косо и недоврчиво посмотрвъ на него, онъ угрюмо поклонился, слъ передъ столомъ у окна и сталъ свертывать папиросу.

— Здравствуйте,— сказалъ Чагинъ.— Неужели и сегодня заниматься? вдь воскресенье.

Письмоводитель ничего не отвтилъ и кивнулъ языкомъ папиросу.

— Вроятно, работы много?— продолжалъ Чагинъ, наблюдая за выраженіемъ его угрюмаго, неподвижнаго лица.

Письмоводитель, не торопясь, вставилъ папиросу въ мунштукь, чиркнулъ спичкой, затянулся два раза и отвтилъ:

— Работа! какая теперь работа? работа теперь пустяки! зимой — вотъ работа… А что праздникъ сегодня, то собственно потому, что нечего дома длать. Скука. Въ церковь ходить я не хожу, а здсь, по крайности, къ понедльнику я вс ршенія напишу.

— Какія ршенія?

— Да всякія: о порубкахъ, о снокосахъ, мало ли.

— Разв ршенія у васъ заране пишутся?

— А какъ же? Завсегда. Неужели въ то самое время? когда же?

— Ну, а если написанное ршеніе не подойдетъ? на суд окажутся другія обстоятельства?

— Тогда перепишемъ. Да только что-то не оказывается. Какъ ни верти, все едино. И при мировомъ тоже было.

— А вы давно служите?

— Я-то? Да еще при посредник, когда посредники были. Потомъ у мирового судьи.

— Когда же, до вашему, лучше было: при мировомъ судь или теперь?

— Все едино.

— Никакой разницы нтъ?

— Все едино.

Посл этого оба, молча, не отрываясь, работали часа полтора.

— Пожалуйста, объясните мн, что это за документъ?— спросилъ Чагинъ, показывая письмоводителю пришитый къ длу лоскутокъ бумаги, на которомъ было написано: ‘Удостовреніе сіе выдано мастеровому Ивану Филатову Безматерныхъ въ томъ, что сего числа, по его обоюдному согласію дадено ему, Безматерныхъ, въ моемъ присутствіи двадцать пять розогъ, что и удостовряю приложеніемъ казенной печати. Неграмотный волостной старшина Шестаковъ’.

Письмоводитель, взглянувъ на бумагу, по обыкновенію, нсколько секундъ молчалъ.

— Удостовреніе — тутъ написано,— промолвилъ онъ, наконецъ.

— Я вижу, но для чего? что это такое?

— Для конторы.

— Для какой конторы?

— Для какой? Извстно, для какой: для заводской. Только одна контора у насъ и есть.

— Но для чего? вы объясните подробне.

— Чего объяснять? Нечего объяснять. Слдовательно, придетъ мужикъ въ волость, весь въ саж, какъ дьяволъ, и учнетъ старшину просить, записку ему подаетъ, а въ записк сказано: ‘дать такому-то, скажемъ, Ивану Тараканову, двадцать или тридцать рогогъ’. Старшина само собой: ‘Убирайся вонъ! не до тебя, некогда намъ теперь’… Проситъ тотъ, проситъ, видитъ — безъ гривенника не обойдешься, жертвуетъ старшин гривенникъ. И сейчасъ это десятскіе разложатъ мужика на полу и отсчитаютъ, сколько по записк показано. Потомъ зачнутъ писать удостовреніе. За удостовреніе да за приложеніе печати писарю еще пятачекъ, да десятскимъ за то, что не больно драли, ну хоть три копйки, итого-восемнадцать копекъ. Какъ получилъ удостовреніе, опять его на работу принимаютъ, а безъ удостовренія не ходи. Вотъ къ чему эта бумага. Нынче этого нту, Николай Иванычъ отмнили, да и управляющій другой, а прежде это весьма соблюдалось.

Чагинъ смотрлъ на письмоводителя и удивлялся: ни по виду, ни по голосу нельзя было узнать, какъ онъ относился къ своему разсказу.

— Что же, по вашему, хорошо это или худо, что отмнили?— спросилъ Чагинъ.

— Порядокъ такой былъ,— уклончиво отвтилъ письмоводитель.

— Ну, однако, какъ вы думаете?

— А мн чего думать? не меня драли. Я къ мщанскому сословію приписанъ, на завод не роблю, мн что?

— Ну, а если-бы?..

— Чего если бы?.. Порядокъ такой былъ…

— Теперь вонъ другой порядокъ, а разв лучше? Тоже ничего хорошаго.

Письмоводитель махнулъ рукой, нагнулъ голову на бокъ и стадъ писать. Черезъ полчаса онъ положилъ перо и исподлобья посмотрлъ на Чагина.

— Вы, сказываютъ, въ газетахъ пишете?— спросилъ онъ.

— Пишу.

— Гмъ… вотъ бы описать одинъ случай.

— Какой?

— Описать бы одного человчка… фельдшера здшняго… какъ онъ меня ловко надулъ… Продалъ мн корову, а она черезъ недлю издохла… Я писалъ въ газету ‘Свтъ’ — не приняли. Не знаете, отчего?

— Не знаю. Вроятно, оттого, что неинтересно.

— Я пятнадцать рублей заплатилъ, а она издохла… стало быть, хворая была… мошенничество какое!.. Въ другихъ газетахъ не напечатаютъ, какъ вы полагаете?

— Едва ли.

— Почему же? цензура не пропуститъ?

— Нтъ, цензура пропуститъ, да никому это неинтересно.

— Гмъ!.. а надо бы описать его, мерзавца… Нашему брату нигд ходу нтъ… Случись съ именитымъ лицомъ, сейчасъ же бы напечатали.

— Нтъ, все равно, не напечатали бы…

— Ну, какъ же! толкуйте! разв я не знаю? Везд рука руку моетъ… Кто тамъ распоряжается въ редакціяхъ? не вы?

— Нтъ, не я.

— А то вотъ еще здшняго доктора описать… До того разълся, что едва дышетъ, и цлый день лежитъ на боку, какъ скотина… въ больницу не ходитъ, приходящихъ на дому лчить… Придутъ къ нему, а онъ лежитъ и, хоть какая болзнь, ни за что не встанетъ, а только ругается: ‘лнтяи вы, говорить, лежебоки… пьянствуете, водку лопаете — оттого… Федотычъ! посмотри, что у него, у подлеца?’.. Двнадцать тысячъ балованья получаетъ за это, за лежанье-то…

— Неужели двнадцать тысячъ?

— Ей-Богу, двнадцать тысячъ. Потому что зять онъ главнаго начальника, съ шести заводовъ ему по дв тысячи платятъ, оно и составится двнадцать… Не житье, а маслянница’ до того налнился, что ужъ, кажется, и лниться-то лнь… Вотъ это житье!.. Нашъ братъ за триста рублей въ годъ трубитъ-трубитъ, корпитъ-корпитъ, а тамъ все тысячи: главному управляющему двадцать четыре тысячи, помощнику двнадцать тысячъ, управителю шестъ тысячъ!.. Куда и деньги дваютъ — оказія!.. Съ заводовъ только лнивый не беретъ — всмъ платятъ, да и есть изъ чего: одинъ нашъ заводъ далъ въ прошломъ году триста семьдесятъ четыре тысячи дивиденту!.. Николай Иванычъ — чудакъ, смиренъ больно, а то могъ бы большія деньги нажитъ… Чего имъ стоить тысячекъ пять-шесть въ годъ? а человкъ онъ нужный: дали бы съ удовольствіемъ. Такъ нтъ, не беретъ, жалетъ ихъ, что ли?… Чудакъ, ей-Богу!.. Вы смотрите, не наябедничайте на меня, что я такъ говорю…

— А что?

— Да нехорошо… Я наболталъ вамъ нивсть чего, а вы разскажете,— мало ли что можетъ выйти?.. Вы Николаю Иванычу пріятели, съ вами осторожно надо… Вонъ они идутъ, съ лстницы спускаются, такъ вы смотрите не того… мало ли какіе разговоры бываютъ…— прибавилъ письмоводитель, заслышавъ шаги, и снова уткнулся въ работу.

— Мы тебя потеряли,— сказалъ Чагину вошедшій Николай Ивановичъ.— Бросай все, пойдемъ завтракать.

— Сейчасъ, погоди немного.

— Одна барышня желаетъ съ тобой познакомиться. Очень тобой заинтересована, красавица, умница — прелесть!

— Кто такая?— спросилъ Чагинъ, приводя бумаги въ порядокъ.

— M-lle Сопгина.

— А! дочь этого господина?

— Ну, да. Да ты чего? На папеньку она не похожа… Стремленія, идеи, братецъ ты мой, и все прочее.

Когда пришли въ столовую, Чагинъ увидлъ молодую, черноволосую двушку лтъ двадцати, но красавицей ее не нашелъ. Не замтилъ онъ также, чтобъ она выказала къ нему какой-либо интересъ. Кивнувъ головой на его поклонъ и почти не взглянувъ на него, она спокойно обратилась къ студенту Салмину, очевидно, продолжая прерванный разговоръ:

— Итакъ, вы утверждаете, что обезземеленіе народа, гибель обшивы неизбжны, и воспрепятствовать этому невозможно?

Салминъ, вызывающе посмотрвъ на Николая Ивановича, отвчалъ:

— Разъ Россія ступила на путь капитализма, разумется, это неизбжно — таковъ общій законъ. А класть заплаты на то, что гнило, заниматься починкою ветхаго зданія, обреченнаго на разрушеніе, само собой, неразумно. Хлопотать объ обезпеченіи землей населенія, да еще заводскаго населенія, препятствовать накопленію и концентраціи капитала — значитъ прать противъ рожна, идти противъ законовъ исторіи, бороться съ втрянными мельницами, и для чего? къ чему? во имя какихъ идеаловъ? ради какой будущности?

— Это не ваше личное мнніе? это мнніе другихъ… боле… то-есть, это мнніе ученыхъ?

— Да, конечно. Васъ необходимо, Екатерина Ивановна, ознакомить съ литературой…

— Я читала кой-что, но тамъ этого, что вы говорите, нту…

— Да вы не врьте ему, барышня, сказалъ Николай Ивановичъ:— онъ, наврное, что-нибудь перевираетъ. По его словамъ, такъ и голодающихъ вонъ не слдуетъ кормить: пусть издыхаютъ.

— Ну это вы врете!— запальчиво, весь вспыхнувъ, вскричалъ студентъ.

— Позволь! ты говорилъ это.

— Я этого никогда не говорилъ! Я говорилъ, что помогать голодающимъ — все равно, что лить воду въ дырявую кадку: сколько ни лей, полна не будетъ. Вотъ что я говорилъ! Сколько ни помогайте голодающему мужику, хоть милліарды раздайте, ему не поможешь, потому что примитивное крестьянское хозяйство погибаетъ, недоданіе въ деревняхъ уже теперь стало хроническимъ. Надо поднять технику земледлія, надо увеличить производительныя силы страны, а это станетъ возможнымъ только тогда, когда сельское хозяйство изъ полуденежнаго, полунатуральнаго станетъ вполн капиталистическимъ, когда разовьется обработывающая промышленность и поглотитъ излишнія рабочія руки, подниметъ производительность труда… Вотъ что я говорилъ… А голодающихъ вы можете кормить сколько угодно, да только не думайте при этомъ, что вы, въ самомъ дл, занимаетесь настоящимъ дломъ, исцляете народныя язвы. Можете также хлопотать и о надленіи землей горнозаводскаго населенія, да только, вдь, изъ этого ровно ничего не выйдетъ.

— Почему бы это, однако?

— Да все потому же. Сколько ни старайтесь, рано или поздно земля уйдетъ изъ рукъ населенія. Это дважды два четыре, непреложный законъ. Да и теперь, если правду сказать, вы только воображаете, что хлопочете о земельномъ устройств мастеровыхъ, на самомъ же дл вы больше способствуете ихъ обезземеленію. Сознательная половина вашей дятельности безрезультатна, а безсознательная огромна по своему значенію. Вы сами, не замчая того, дйствуете, какъ слпое орудіе экономической необходимости.

— Что ты врешь? какое слпое орудіе? какая экономическая необходимость? Чортъ знаетъ что ты мелешь! при чемъ тутъ экономическая необходимость?

— Очень причемъ. Она-то и составляетъ, можно сказать, самый гвоздь, самую суть, а вс ваши идеальныя стремленія, дйствительно, не причемъ. Вдь, вотъ, напримръ, сами же вы три-четыре года тому назадъ силой заставляли мастеровыхъ отказываться отъ своихъ правъ на землю, не смотря на ваши идеи и прочее. А почему? Потому что такова сила вещей и таково безсиліе вашихъ идей, не имющихъ подъ собой экономической почвы…

Николай Ивановичъ поблднлъ и тяжело поднялся съ мста. Онъ хотлъ что-то сказать, но, вмсто того, вдругъ повернулся и молча вышелъ изъ комнаты. Студентъ оскся на полуслов и съ испугомъ посмотрлъ ему вслдъ. Съ минуту длилось тягостное молчаніе.

— Повидимому, вы не остановитесь ни передъ какой жертвой Молоху,— обратился къ нему Чагинъ:— разумется, это такъ и должно быть, если признать, что другого бога не существуетъ… Но точно ли нтъ другихъ боговъ? и не преувеличиваете ли вы значеніе и могущество вашего кумира? Вдь, надо имть слишкомъ крпкую вру, чтобъ ршиться на человческія жертвоприношенія…

Студентъ что-то хотлъ возразить, но въ это время вернулся въ комнату Николай Ивановичъ и, весь блдный, остановился у стола. Съ минуту онъ молчалъ, опустивъ глаза, потомъ, заикаясь, съ усиліемъ заговорилъ, ни на кого не глядя и держась обими руками за спинку стула.

— Я разскажу вамъ все…— началъ онъ низкимъ и безцвтнымъ голосомъ.— Это была подлость, и я не стану оправдываться… но я даю вамъ честное слово, что я самъ не понималъ того, какъ это важно и какое иметъ значеніе…

— Ты это посл разскажешь,— сказалъ было Чагинъ, но Николай Ивановичъ нетерпливо перебилъ его:

— Нтъ, нтъ… разъ объ этомъ упомянули, я разскажу… Я не оправдываюсь, но ты увидишь и вс увидятъ, что это не такъ… Дло въ томъ, что я не зналъ, а они знали… Однимъ словомъ, я разскажу все по порядку. Здшніе мастеровые, какъ и везд на заводахъ, не получили земельныхъ надловъ, хотя имли на то право по закону… Правда, были составлены уставныя грамоты, но он ни съ духомъ закона, ни съ прямымъ его смысломъ ничего общаго не имли, он заключали въ себ стремленіе, такъ сказать, вторично закрпостить населеніе, и потому приняты не были. Такъ было везд… Ну-съ. Такимъ образомъ, формально мастеровые не получили ничего, кром усадебныхъ мстъ, но фактически они съ давнихъ временъ пользовались выгономъ, покосами и росчистями. Заводоуправленіе не препятствовало владть и пользоваться мастеровымъ этими угодьями, а не припятствовало потому, что боялось, не смло нарушить право этого стариннаго владнія.

Николай Ивановичъ перевелъ духъ и продолжалъ:

— Такъ тянулось десятки лтъ. Вдругъ стали требовать отъ мастеровыхъ, чтобы они брали изъ конторы билеты на право пользованія этими угодьями за установленную плату… Плата же была назначена баснословно ничтожная, почти невроятная: по десяти копекъ съ десятины въ годъ… Это-то меня и ввело въ заблужденіе… Населеніе, которое привыкло бытъ всегда на сторож, уперлось съ непонятнымъ для меня упорствомъ… Началась цлая, въ высшей степени непріятная исторія… Начались преслдованія, тяжбы, судебныя дла, лишенія работъ… Съ той и съ другой стороны обнаружилось столько настойчивости и упорства, что я недоумвалъ и удивлялся… А былъ я тогда неопытенъ и несвдущъ… Формальное право было на сторон заводоуправленія… Мн говорили: вотъ до чего испорченъ, избалованъ заводскій народъ, вотъ до чего привыкъ онъ не уважать требованія закона и права собственности… Я сталъ на сторону заводоуправленія… Но, видитъ Богъ, я не подогрвалъ, къ чему все это клонилось!..

— А къ чему же это клонилось?

— Къ чему? Къ тому, чтобы обезземелить мастеровыхъ на законномъ основаніи. Заводы бываютъ всегда хорошо освдомлены на счетъ теченій въ верхнихъ слояхъ атмосферы. Имъ стало извстно, что черезъ годъ, черезъ два долженъ выйти законъ, по которому поссессіонные заводскіе мастеровые получать въ надлъ все, чмъ они фактически пользовались не по найму отъ заводоуправленія. Надо было заручиться доказательствами, что фактическими владльцами росчистей и покосовъ были заводы, а не мастеровые, что эти послдніе пользовались ими на правахъ аренды отъ заводоуправленія. Вотъ для чего нужны были билеты! Цна имъ была грошъ, но не въ ней было дло. Скажу вамъ откровенно, я чувствовалъ, что тутъ кроется какой-то обманъ, что дло не чисто и не такъ просто, какъ казалось, и первое время колебался… Но вскор меня, что называется, огрли обухомъ по голов. На меня пожаловались, меня вызвали въ губернію… Тамъ приняли меня скверно… Я скажу все: меня приняли, какъ лакея, мн угрожали, на меня кричали, меня обвиняли въ соціализм… Я все это нынесъ и даже оправдывался… Я общалъ сдлать все, что отъ меня требовали… И я исполнилъ свое общаніе… Я употребилъ власть, данную мн закономъ, на то, чтобы помочь заводоуправленію привести въ исполненіе его безчеловчный замыселъ… Тутъ я убдился, между прочимъ, до какой степени наша власть, о которой такъ много говорятъ, ничтожна въ сравненіи съ той огромной властью, какую иметъ надъ населеніемъ заводоуправленіе. Я могъ посадить мужика на три дня подъ арестъ, оштрафовать его на нсколько рублей, а они могли разорить его въ конецъ, продать съ торговъ его домишко, его корову, лошадь, все его имущество, лишить его работы, обречь на вс муки голоднаго существованія… При томъ я дйствовалъ робко, перемогая свою совсть, а они съ полнымъ сознаніемъ своей правоты… Къ счастію, вс наши старанія увнчались весьма малымъ успхомъ… Масса населенія, что называется, стала стной… Люди разорялись, лишались работы, бросали навсегда свои насиженныя мста, несли убытки, въ десять разъ превосходившіе стоимость тхъ клочковъ земли, изъ-за которыхъ возникало дло, но твердо стояли на своемъ: не брать билетовъ… Здсь опять таки идея, а не матеріальныя выгоды… а идеи двигаютъ горами… Борьба оказалась неравная: нельзя было поголовно разорить все населеніе… Въ конц концовъ, все осталось по прежнему…

— Надо сказать еще о томъ, что вы систематически не утверждали уполномоченныхъ для веденія судебныхъ длъ, избираемыхъ сходами,— сказалъ студентъ.

— Да, и это было… Было, было… Посл, когда я узналъ всю подкладку дла, всю эту механику, мн стало и горько, и стыдно. Когда я уразумлъ, что, вдь, въ сущности, здсь ршалась судьба всего заводскаго населенія и его будущихъ поколній, я пришелъ въ ужасъ… Тутъ только я понялъ, чмъ я рисковалъ, и чмъ рисковали мастеровые… Я рисковалъ благорасположеніемъ начальства, самое большее — службой, и какіе это пустяки сравнительно съ тмъ, чмъ рисковали они!..

— У тебя все пустяки…— начала было Лидочка, но Николай Ивановичъ съ внезапнымъ раздраженіемъ перебилъ ее:

— Молчи! ужъ ты-то молчи, ради Бога!

— Что я такое сказала?

— Ничего! но, я прошу тебя, не говори пока ни слова… теперь, именно теперь… Да, такъ о чемъ это я?.. Да, да… Я все разсказалъ, все какъ было, не скрылъ ничего, не пощадилъ себя… Все это ужасно, но что это значитъ? при чемъ тутъ экономическая необходимость? Подлость это, беззаконіе, произволъ, насиліе, а не экономическая необходимость!.. политика, а не политическая экономія…

— Но политика вытекаетъ изъ экономической необходимости — это аксіома,— возразилъ студентъ.

— Ну, хорошо, пусть… тогда всякая политика должна быть хороша, потому что она вытекаетъ изъ необходимости… Какая тутъ необходимость? Просто, человческая недобросовстность…

— Это-то и есть экономическая необходимость, желзные законы экономическаго развитія… Положимъ, что вы оказались недостаточно тверды, но будь вы самостоятельне, васъ немедленно бы смстили и назначили на ваше мсто человка боле податливаго, не правда ли? Я думаю, вы не станете этого отрицать?

— Нтъ, нтъ! и, вообще, я не расположенъ сегодня слушать твои разглагольствованія.

Катя Сопгина, про которую вс позабыли, стала прощаться. Она была блдна, какъ платокъ, и дрожала.

— Ахъ, Господи Боже мой! вы здсь?— воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Я упустилъ изъ виду… Ахъ, ты Господи!.. забылъ о вашемъ присутствіи…

Катя, отвернувшись, торопливо выбжала въ прихожую, откуда вскор послышались рыданія. Съ ней сдлалась истерика, Лидочка увела ее къ себ въ спальню.

VI.

Однажды вечеромъ Чагинъ возвращался съ Пантюхина пріиска. Рядомъ съ нимъ ковылялъ, прихрамывая, захудалый пріисковый старатель Ерошка Безпалыхъ. Безъ шапки, босикомъ, въ красной рубах и синихъ порткахъ, испачканныхъ въ глин, возбужденный и взволнованный, Ерошка, не переставая, говорилъ съ необыкновеннымъ азартомъ. Чагинъ былъ, видимо, разстроенъ, угрюмо молчалъ и, не слушая ерошкиныхъ рчей, о чемъ-то упорно и тяжело думалъ.

— Зарзалъ онъ насъ али нтъ, въ омутъ его головой вмст съ матушкой! какъ по вашему?— говорилъ Ерошка, то отставая отъ Чагина вслдствіе узости лсной тропинки, то перегоняя его:— не зарзалъ, что ли?.. Тьфу! будь онъ трижды со свту проклятъ!.. Вы говорите: пошто били? Какъ же его не бить, подлеца? Странное дло! по головк гладить, что ли?.. За эдакія дла… Господи Боже мой!.. что же это?.. Изъ-за него мы всего лишились теперича, безъ куска хлба… Я, можетъ, богатющее золото нашелъ… я, можетъ, только что, Господи благослови, облюбовалъ настоящее природное мсто… Это какъ?.. Вы говорите: не виноватъ… Какъ не виноватъ? а кто же тогда виноватъ? я, что ли? али кто другой?.. Довольно странное разсужденіе!..

Ерошка, видимо, въ чемъ-то оправдывался, въ его словахъ выражалось смутное опасеніе и страхъ. Предметомъ его рчей было слдующее обстоятельство. Утромъ сегодняшняго дня появился на пріиск внезапно разбогатвшій и только что выпущенный изъ-подъ ареста старатель Пименовъ. Не смотря на раннее утро, онъ былъ сильно навесел и бродилъ между отвалами отъ одной артели къ другой, бахвалясь и несуразнымъ голосомъ распвая псни. Онъ наряженъ былъ въ новую красную рубаху съ шелковымъ поясомъ и плисовыя черныя шаровары, на ногахъ его блестли лаковые отвороты сапоговъ съ бураками и резиновыя калоши, а на голов новый козырекъ суконной фуражки. Пріисковый людъ не безъ основанія считалъ его главною причиною недавно разразившейся надъ ними бды, почему встртилъ его зловщимъ молчаніемъ, угрюмо продолжая свое дло и, повидимому, не обращая на него никакого вниманія. Пименовъ сіялъ, также какъ новыя калоши на его ногахъ, останавливался передъ каждой группой одтыхъ, въ лохмотья и выпачканныхъ въ глин людей, балагурилъ, шутилъ, заигрывалъ съ бабами, пересыпая рчь безцеремонною бранью и раскатами хохота, и упорно не хотлъ замчать ни той ледяной холодности, которая была ему отвтомъ, ни тхъ злобныхъ взглядовъ, какіе бросались на него исподлобья.

— Копай, братъ, копай!— кричалъ онъ въ какомъ-то упоеніи:— копай ее, долби!.. Ха, ха, ха!.. А я, братъ, того… выкопалъ что требуется и довольно… получилъ дв тысячи… будетъ на пряники… Копай, братъ… ничего — Марья! хошь, я те красный платокъ подарю?..

Вокругъ него стала собираться толпа. Вскор она окружила его плотнымъ кольцомъ, принимая явно угрожающій видъ. Пименовъ не имлъ понятія ни о томъ озлобленіи, какое накопилось противъ него въ послдніе дни, ни о причинахъ этого озлобленія. Онъ не зналъ, что счастье, привалившее къ нему нежданно-негаданно, имло самыя дурныя послдствія для многихъ изъ его сотоварищей, и то странное отношеніе къ себ, котораго онъ все-таки не могъ не замтить, объяснялъ исключительно чувствомъ зависти и невольнаго почтенія, какое должны были питать къ нему теперь вс, какъ къ богатому человку. Исторія его обогащенія… которое онъ сильно преувеличивалъ въ своемъ воображеніи, представлялась ему какъ во сн. Мсяцъ тому назадъ онъ случайно наткнулся на богатйшую золотоносную жилу: золото замтно было на глазъ въ изломахъ каждаго камня. Наковырявъ нсколько пудовъ такихъ камней, онъ при помощи бабы пережегъ ихъ въ печк на дровахъ, затмъ, когда камни растрескались и разсыпались на мелкіе куски подъ вліяніемъ жара, истолокъ ихъ въ ступ, промылъ песокъ и въ одну ночь добылъ золота больше фунта. Продолжая эту операцію въ теченіе трехъ недль, онъ намылъ золота почти полпуда. Жена совтовала продать его скупщикамъ, но онъ не ршился подвергать себя риску уголовной отвтственности и пошелъ сдавать его въ контору. Тамъ, при вид такого богатства, совершенно растерялись и отправили Пименова къ становому. Становой посадилъ его въ холодную. Здсь просидлъ Пименовъ десять дней, на одиннадцатый двое стражниковъ, какъ арестанта, привели его въ контору. Въ контор его обругалъ штейгеръ, потомъ управитель, потомъ лсничій, его упрекали и стыдили за что-то и грозили посадить въ острогъ, заставили подписаться подъ какими-то бумагами, наконецъ, выдали разсчетъ. По той цн, по которой отъ него раньше принималось золото, ему слдовало получить около пяти тысячъ рублей, но ему выдали только дв. Онъ не спорилъ, потому что и эта сумма казалась ему баснословно огромною. Онъ радъ былъ, что его не засудили, не упрятали въ острогъ, чего онъ сильно опасался, и отпустили на волю. Между тмъ, шахту его опечатали, приставили къ ней караулъ, затмъ объявили, что вс старательскія работы на разстояніи пятисотъ саженъ кругомъ должны быть очищены въ двухнедльный срокъ. Около сотни семействъ должны были, такимъ образомъ, оставить свои работы, бросить свои лачуги, свои нехитрыя приспособленія, остаться безъ заработка и подъ открытымъ небомъ. Это распоряженіе, разумется, какъ громомъ, поразило всхъ и вызвало страшный переполохъ. Все горе, вся досада, все озлобленіе пріисковой рвани обрушилось на Пименова. Его судили на всхъ перекресткахъ и находили, что онъ во всхъ отношеніяхъ поступилъ неправильно. Во-первыхъ, онъ велъ себя, какъ набитый дуракъ, отдавшись въ руки конторы, сообщивъ ей о своей находк и, такимъ образомъ, лишившись возможности продолжать дальнйшую разработку жилы, наконецъ, не дополучивши за добытое уже золото по крайней мр шести тысячъ рублей. Во-вторыхъ, онъ поступилъ не по товарищески, коварно, никому не открывъ своего секрета, ни съ кмъ не посовтовавшись… Скажи онъ хоть слово, ему указали бы, что надо длать въ такомъ случа. Можно бы, напримръ, незамтно всмъ пріискомъ сдавать золото Пименова хоть въ ту же контору… Жила могла имть развтвленія, къ ней могли припаиться и другіе… Наконецъ, можно было подкупить заводскихъ приставниковъ, войти съ ними въ сдлку, и, весь пріискъ жилъ бы себ припваючи… Ничего этого Пименовъ не зналъ. Очутившись на вол съ пачкою денегъ въ рукахъ, онъ одурлъ отъ радости и первымъ дломъ пошелъ на базаръ, здсь купилъ онъ себ пять суконныхъ фуражекъ, дюжину рубахъ, шаровары, сапоги съ калошами, голубую шелковую шаль и полпуда орховъ, затмъ отправился искать свою жену. Въ тотъ же день онъ купилъ еще лошадь, коробокъ на желзномъ ходу, сбрую, росписную дугу и тюменскій коверъ. Утромъ на другой день онъ отправился на пріискъ, захавъ предварительно въ кабакъ и купивъ полведра водки, предполагая организовать угощеніе. Дорогою вмст съ бабой они роспили одну бутылку, закусывая мятными пряниками. Оставивъ бабу караулить лошадь подъ кустомъ, на краю дороги, онъ пошелъ бродить по пріиску…

— Копай ее, копай, братцы!.. давай вамъ Господи!..— говорилъ онъ, чуя въ толп что-то недоброе.— Мн будетъ, достаточно… Я могу сейчасъ полведра… намъ это не составляетъ… на проздравку, значитъ… а?.. Ну-ка…

— Ты зачмъ сюда пришелъ, сволочь? надъ нами куражиться пришелъ? а?.. Ахъ, ты подлая душа!— закричалъ на него Ерошка, выступая изъ толпы.— Бдой нашей любоваться? а?.. Ахъ, ты рыло твое неумытое! скволыга! скаредная твоя душа! дышломъ теб въ самое горло!..

Пименовъ посоловвшими глазами смотрлъ на него съ недоумніемъ.

— Ты не думай…— бормоталъ онъ:— у меня приготовлено полведра… намъ это не составляетъ… вотъ, подъ тмъ кустомъ… съ собой привезъ… лошадь у меня новокупленная… не безпокойся…

— Лошадь?.. полведра?.. Ахъ, ты сволочь!..

Ерошка съ размаху ударилъ его по голов. Съ головы Пименова свалилась фуражка, а самъ онъ взмахнулъ руками, покачнулся и скатился по песчаной насыпи въ яму, на дн которой была жидкая грязь. Очутившись въ луж, онъ не сразу поднялся на ноги и нкоторое время безсмысленно смотрлъ по сторонамъ, стоя на четверенькахъ, потомъ вдругъ лицо его приняло свирпое выраженіе, и онъ проворно, какъ кошка, вскарабкавшись на откосъ, бросился на Ерошку. Къ ту же минуту Ерошка лежалъ подъ нимъ на земл, весь красный съ натуги, съ вытаращенными глазами, и, задыхаясь, жалобно вопилъ:

— Братцы!.. други!.. братцы!..

Въ слдующій моментъ Пименовъ былъ сброшенъ съ Ерошки, приподнятъ на воздухъ, его новыя калоши мелькнули на мгновеніе поверхъ толпы, посл чего онъ тяжело грохнулся на землю… Толпа ахнула и съ ревомъ навалилась на него. Его за волосы приподнимали на воздухъ, бросали на землю, били по голов, по лицу, топтали ногами… Когда замолкли его крики и стоны, когда очнувшаяся толпа разступилась, онъ лежалъ на песк въ разорванной въ клочья рубах, неподвижный, какъ трупъ, съ закрытыми глазами, съ окровавленнымъ лицомъ… Теперь толпа съ недоумніемъ, съ ужасомъ и отвращеніемъ смотрла на жертву своего безумія. ‘Неужели до смерти? неужели убитъ?’ думалъ каждый съ смертельной тоскою на сердц. Ерошка наклонился надъ тломъ, пощупалъ грудь и голову…

— Живъ, ребята!— сказалъ онъ успокоительно: — ничего, отойдетъ… Говорилъ онъ, гд-то лошадь у его… на лошадь бы его надо… Ничего, оправится въ лучшемъ вид… Ведите лошадь, ребята!..

Привели лошадь, уложили безчувственнаго Пименов въ коробокъ, прикрыли тюменскимъ ковромъ и отправили по дорог въ заводъ. Лошадь долго возила его по заводскимъ улицамъ и по базарной площади. ‘Экъ напился человкъ спозаранку!’ — не безъ зависти говорили видвшіе его мастеровые. Наконецъ, проходившій мимо Чагинъ обратилъ вниманіе на его растерзанный видъ и повезъ его въ больницу. Былъ уже двнадцатый часъ дня. Больница находилась на самомъ краю завода, на косогор, у сосновой рощи. Сидвшій у воротъ на солнопек старикъ сторожъ на обращенный къ нему вопросъ заявилъ, что докторъ въ больницу не ходитъ, сидлка ушла на малиной, а фельдшеръ — на имянины къ отцу Петру, и что безъ записки изъ конторы онъ никого въ больницу не пуститъ. Чагинъ выругался и пошелъ разыскивать фельдшера. Пименовъ, такимъ образомъ, еще часа полтора лежалъ въ телжк у больничныхъ воротъ. Лицо его распухло и почернло, онъ началъ приходить въ себя и тихо стоналъ. Наконецъ, пришелъ фельдшеръ и веллъ перенести его въ палату.

— Зеркало души сильно попорчено,— говорилъ онъ, ощупывая его:— одно ребро сломано… рука вывихнута… пульсъ, кажется, ничего… Ловко обработали парня… Кто его такъ?

— Не знаю. Оживетъ? какъ вы думаете?

— Господь его знаетъ… авось оживетъ, если внутренности цлы… Черти! какъ напьются, непремнно драка… Что мн теперь съ нимъ длать? разв вы поможете?

Чагинъ изъявилъ согласіе.

— Дядя, а дядя!— громко обратился фельдшеръ къ своему паціенту, который лежалъ съ закрытыми глазами и стоналъ. Тотъ съ трудомъ приподнялъ отяжелвшія вки.

— А?— глухо отвчалъ онъ.

— Какъ тебя зовутъ?

— Иваномъ.

— А фамилія?

— Пименовъ.

— Кто тебя такъ обработалъ?

— Тамъ… мужики… на пріиск… на Пантюхиномъ…

— За что?

— Охъ… не знаю…

— Ну, хорошо. Молчи. Дло, кажется, уголовное, не послать ли за урядникомъ? какъ вы думаете?— обратился фельдшеръ къ Чагину.

— Какъ хотите,— отвчалъ Чагинъ разсянно.— Это, кажется, тотъ самый мужикъ, что нашелъ золотую жилу.

— Неужели?.. Дядя! ты, что ли, нашелъ золото? золотую жилу?

— Охъ… я… покаралъ Господь…

Провозившись около часа въ больниц, помогая фельдшеру, Чагинъ умылся и, собираясь уходить, спросилъ:

— Останется живъ? какъ вы полагаете?

— Крови много потерялъ, но мужикъ здоровый… Полагаю, что оживетъ.

— Дай Богъ. До свиданія. Большое вамъ спасибо.

— За что же, помилуйте? Будьте здоровы. Васъ покорно благодарю.

Изъ больницы, не заходя домой, Чагинъ пшкомъ отправился на пріискъ. До пріиска было верстъ шесть. Тамъ царствовало полное уныніе, однако Чагину обрадовались, какъ всегда. Бабы кланялись ему въ поясъ, мужики, снявши шапки, потянулись къ нему со всхъ сторонъ. Чагинъ началъ производить слдствіе. Одни, большею частію старики, угрюмо и сумрачно молчали, другіе съ видомъ раскаянія и покорности разсказывали обо всемъ вполн откровенно. Глядя на эти сконфуженныя и виноватыя лица, носившія печать тяжкаго труда, заботъ и лишеній, Чагину трудно было поврить, чтобъ они принадлежали тмъ самымъ людямъ, которые нсколько часовъ тому назадъ до полусмерти избили ни въ чемъ неповиннаго человка.

— Эхъ, вы народъ, народъ!— укоризненно говорилъ онъ:— неужели изъ васъ не нашлось ни одного разумнаго человка? Изувчили мужика, за что? въ чемъ онъ провинился передъ вами? Васъ обидла контора, такъ разв онъ виноватъ? Вдь, и онъ тоже обиженъ конторою…

— Ну-у!.. обиженъ!.. чего онъ обиженъ?— заговорили было нсколько голосовъ, но Чагинъ перебилъ ихъ:

— Конечно, обиженъ,— повторилъ онъ:— вы только сообразите: нашелъ человкъ, можетъ быть, милліонное богатство, а у него все это отняли, выбросили ему гроши и прогнали, мало того, обругали, оскорбили, посадили подъ арестъ, поступили съ нимъ, какъ съ преступникомъ. Разв это не обида?

— Такъ-то такъ… оно, конечно… Эхъ, другъ ты мой! все-таки разв можно сравнять съ нами?… Зарзъ намъ, одно слово!…

Когда Чагинъ сообщилъ имъ, что Пименовъ живъ и, по всей вроятности, выздороветъ, золотоискатели пріободрились духомъ.

— Слава Богу! значитъ, уголовства не будетъ… А то мы, вдь, вовсе того… думаемъ себ: бда, если окажется мертвое тло!.. Ну, дай ему, Господи! пускай выздоравливаетъ… по крайности безъ отвту… слава Богу!..

— Погодите еще! Во-первыхъ, выздороветъ ли, одинъ Богъ вдаетъ, а, во вторыхъ, если и выздороветъ, то захочетъ ли онъ простить васъ?..

— Ну!.. это что!.. станетъ онъ сутяжиться!.. не такой мужикъ, чтобъ изъ-за этого… Господи помилуй!.. да никогда онъ не зачнетъ, чтобы того… Мужикъ добрый… рубаха мужикъ… одно слово сказать, безотвтный… Дай только, Господи, ему здоровья… Ты вотъ скажи, что намъ теперича длать?

— Я уже вамъ говорилъ что.

— Говорить-то говорилъ, да только… какъ теб сказать?.. тоже съ конторой намъ спорить не приходится…

— Тогда и разговаривать не о чемъ.

— Если бы мы одного общества были, а то, самъ знаешь, вс мы съ разныхъ сторонъ, изъ разныхъ мстовъ… и выходитъ, что намъ не способно…

— Дло ваше. Я не навязываюсь съ своими услугами.

Когда вечеромъ Чагинъ пошелъ домой, за нимъ увивался Ерошка.

— Я вамъ вотъ что скажу: неправильно вы обо всемъ разсуждаете,— говорилъ онъ дорогой.

— А именно?

— Могу васъ разбить на всхъ четырехъ пунктахъ.

Но Чагинъ, зная Ерошку за самаго неосновательнаго на пріиск человка, не сталъ его слушать.

За полверсты отъ завода тропинка раздлилась на двое.

— До увиданія, баринъ,— сказалъ Ерошка.— Теб прямо, а мн сюда. Зайти надо къ одному знакомому человчку.

Разставшись съ Ерошкой, Чагинъ прошелъ нсколько шаговъ и слъ на траву. Онъ вдругъ во всемъ тл почувствовалъ страшную усталость. Было уже почти совершенно темно. Все небо было окутано темными облаками, въ просвтахъ которыхъ мерцали звзды, на запад виднлась мутно-багровая полоса. Сталъ слегка накрапывать мелкій, холодный дождь. Въ завод зажигались огни, а въ отдаленіи доменныя печи, какъ пасти чудовищъ, изрыгали красные столбы ярко освщеннаго огнемъ дыма. Чагинъ, скорчившись, сидлъ на трав и съ тревогой прислушивался къ тому, какъ изъ глубины души поднималось въ немъ знакомое ощущеніе нервнаго холода, подъ вліяніемъ котораго онъ иногда цлыми сутками съ отвращеніемъ смотрлъ на суету человческой жизни и предавался томительному бездйствію. ‘Опять начинается’, подумалъ онъ со страхомъ и, съ трудомъ поднявшись на ноги, скорыми шагами пошелъ по дорог.

Проходя черезъ базарную площадь, Чагинъ увидлъ передъ зданіемъ волостного правленія огромную толпу народа. Нсколько сотъ человкъ сплошной массой столпились у крыльца и стояли безмолвно, къ чему-то прислушиваясь. Въ самомъ центр толпы мерцалъ колеблющійся огонекъ, и какая-то темная фигура, возвышаясь надъ толпой, говорила или читала что-то. Чагинъ, вмшавшись въ задніе ряды, сталъ прислушиваться, но не разобралъ ни одного слова. Человкъ, читавшій или говорившій на возвышеніи, умолкъ, рядомъ съ нимъ появился другой и что-то крикнулъ надрывающимся голосомъ, Вдругъ вся огромная толпа ахнула, какъ одинъ человкъ, и шумъ голосовъ потрясъ воздухъ. Вс кричали одно и то же слово: ‘Согласны, согласны!’ Затмъ опять все совершенно смолкло. Опять тотъ же человкъ, высоко стоявшій надъ толпой, прокричалъ что-то громкимъ голосомъ, посл чего люди, напирая другъ на друга и увлекая за собой Чагина, устремились куда-то вс въ одну сторону, и толпа въ нсколько минутъ вся передвинулась направо, оставивъ за собою пустое пространство. Чагинъ, увлеченный толпой, очутился совсмъ близко къ мерцавшему огоньку и, благодаря своему высокому росту, могъ разсмотрть, что огонекъ принадлежалъ сальной свчк, стоявшей на стол. У стола, согнувшись, сидлъ человкъ безъ фуражки и, отирая со лба потъ, что-то писалъ. Стоявшій на другомъ стол высокаго роста мужикъ, съ закоптлымъ лицомъ и черной окладистой бородою, еще разъ крикнулъ: ‘коли такъ, подписываться, айда!.. руки давайте!.. грамотные, подходи!..’ и спрыгнулъ на землю. Толпа опять зашумла и зашевелилась. Чагинъ подивился торжественности и порядку этого собранія, не безъ труда выбрался изъ толпы и направился къ дому.

VII.

У Николая Ивановича были гости. Весь огромный домъ ярко горлъ огнями. Съ балкона, выходившаго на улицу, слышался веселый говоръ и чей-то раскатистый смхъ. Чагинъ прошелъ въ свою комнату, зажегъ огонь и въ изнеможеніи бросился да диванъ, но пролежалъ не больше минуты: какая-то болзненная тоска и смутная тревога овладли всмъ его существомъ. Онъ вскочилъ, растворилъ окно и слъ на подоконникъ. Потемнвшій садъ, казалось, дремалъ и тихо грезилъ. Издалека слабо доносились людскіе голоса, лай собакъ, шумъ заводскихъ машинъ, журчанье воды въ шлюзахъ, но въ саду, во мрак неподвижно стоявшихъ, словно окаменвшихъ деревьевъ было необыкновенно тихо. Чагинъ перешагнулъ черезъ подоконникъ и ступилъ ногою на мягкую, влажную траву. Вверху зажигались звзды и сквозь просвты деревьевъ мерцали яркимъ и влажнымъ сіяніемъ. Въ глубин сада сгустились таинственные сумерки. Сильно пахло травой, сырою землей, резедой и левкоемъ. Что-то торжественное, важное и вмст съ тмъ нжащее, трогательное и волнующее было въ тишин августовской ночи, въ мягкомъ сумрак неподвижнаго сада. Чагинъ быстрыми шагами, какъ будто торопясь куда-то, прошелъ въ самую гущу деревьевъ и долго бродилъ по мокрой трав, наконецъ, остановился, снялъ шляпу, отеръ съ лица потъ, перевелъ духъ и оглядлся кругомъ. Его безпредметная тревога улеглась, но онъ чувствовалъ себя какъ-то странно взволнованнымъ. Все вокругъ него какъ будто напоминало ему что-то знакомое, но давно позабытое. Была какъ будто когда-то другая такая же ночь, другой садъ, когда сгустившійся сумракъ былъ еще таинственнй, звзды ярче, ароматы сильнй, когда молодое сердце сладко сжималось отъ радостнаго ожиданія, припоминался чей-то ласковый голосъ, и казалось,— кто-то безконечно дорогой и близкій стоитъ тутъ сейчасъ, въ тни деревъ… Тоска и сожалніе о чемъ-то на вки исчезнувшемъ сжали его сердце, и опять откуда-то изъ глубины души поднялось чувство отвращенія къ жизни, которое говорило ему, что все, чмъ красна и нарядна жизнь, одинъ обманъ, за которымъ скрывается холодъ и пустота. ‘Не нужно падать духомъ — это болзнь, это заблужденіе’, говорилъ онъ себ: ‘не надо терять вры въ животворящую, побдоносную силу добра: въ ней все содержаніе, вся красота жизни… Надо побороть въ себ равнодушіе, надо разсять сомнніе, которое заползаетъ въ душу, какъ вмя… Не можетъ быть, чтобы зло было творческой и всемогущей силой, въ которой нужно искать спасенія… Но, Боже мой, какъ ярко и вдумчиво свтятъ звзды! Он живутъ и говорятъ о чемъ-то’…

Со стороны дома послышалось пніе и звуки рояля. Пли два женскихъ голоса. Издали казалось, что они поютъ чрезвычайно хорошо.

‘Бороться со зломъ, ненавидть его всми силами своей души, преслдовать его по пятамъ… смло ринуться въ битву… Господи, Господи! еще такъ недавно въ этомъ заключалось для меня столько радости и счастія’, думалъ Чагинъ. ‘Ринуться безъ оглядки, очертя голову, не разсчитывая своихъ силъ… А теперь?.. Нтъ, я боленъ, я усталъ, и это пройдетъ… Хоть бы немного радости, хотя бы единую каплю торжества, побды… Ни одного дла не удалось мн довести до конца… Радости, радости! вотъ чего нужно! Чтобъ охватила она вс сердца, чтобы слились они въ одно великое сердце, встрепенулись, воспрянули духомъ, окрылились надеждою!..’

Чагинъ всплеснулъ руками и, глядя въ темное небо съ горящими звздами, прошепталъ сдавленнымъ голосомъ: ‘радости, радости!..’ Потомъ склонилъ голову и неожиданно для себя зарыдалъ. Онъ безсильно опустился на траву, но тотчасъ же вскочилъ. ‘Я боленъ, у меня разстроены нервы’, прошепталъ онъ и, торопливо утеревъ лицо платкомъ, быстрыми шагами направился въ другой конецъ сада.

Пніе въ дом замолкло. Съ террасы несся веселый говоръ, свтъ лампъ и свчей прорывался сквозь кружево деревьевъ и привтливо манилъ къ себ. Казалось, что тамъ люди вполн веселы, счастливы и довольны.

‘Надо разсяться… пойду туда’, подумалъ Чагинъ и, вернувшись къ себ въ комнату, умылся, старательно переодлся и взглянулъ на себя въ зеркало. На него странно и пристально смотрло блдное лицо съ грустными глазами. ‘Ничего, развеселюсь какъ нибудь’, сказалъ онъ себ и пошелъ наверхъ, къ Николаю Ивановичу.

Тамъ во всхъ комнатахъ были гости. Въ кабинет играли въ карты, въ гостиной чопорно сидли пожилыя дамы, въ зал молодежь готовилась къ танцамъ. Яркое освщеніе, веселый шумъ, движеніе, красивые наряды дамъ подйствовали на Чагина успокоительно.

— Гд вы пропадали? мы васъ потеряли совсмъ,— обратилась къ нему Лидочка.

Наряженная въ какой-то очень легкій и очень пестрый костюмъ съ кораллами на ше, раскраснвшаяся и возбужденная, она казалась совсмъ молоденькой. Глава ея блестли дтскимъ весельемъ и ласково и бойко глядли изъ подъ круглыхъ, темныхъ бровей, грудь высоко поднималась, шевеля бусы изъ топазовъ.

— Какая вы нарядная и красивая,— улыбаясь, произнесъ Чагинъ.

— Неужели? что вы говорите? Вотъ это такъ! Ужъ отъ васъ-то я меньше всего ожидала комплиментовъ.

— Почему же? да это и не комплиментъ, а сущая правда.

Лидочка засмялась и слегка захлопала въ ладоши.

— Браво, браво!— закричала она:— Право, если захотите, вы можете быть очень милы. Это для меня цлое открытіе. Угодно вамъ чаю?

— Чаю?— переспросилъ Чагинъ и вспомнилъ, что онъ сегодня съ утра ничего не лъ.— Очень хочу.

— Тогда пойдемте въ столовую,

— Но, вдь, сейчасъ танцы?

— Нтъ, еще не начинаютъ.. Пойдемте.

Въ столовой никого не было. На стол. стоялъ потухшій самоваръ.

— Чай, кажется, простылъ, ничего?— спросила Лидочка:— или подождете новый самоваръ?

— Ничего, не нужно, ладно такъ,— отвчалъ Чагинъ и съ жадностью принялся за чай съ хлбомъ.

— Вонъ масло, сыръ.

— Хорошо, хорошо, я, въ самомъ дл, очень голоденъ.

— Петръ Филиппычъ, вы не танцуете?

— Не умудрилъ Господь.

— Но противъ танцевъ ничего не имете?

— Ничего. Я люблю смотрть, какъ танцуютъ.

— А пошли бы вы, если бъ я пригласила васъ на кадриль?

— Отчего же, если бъ умлъ? съ большимъ удовольствіемъ.

— А вы совсмъ не умете?

— Совсмъ. Мн кажется это чмъ-то чрезвычайно замысловатымъ.

— И никогда не танцовали?

— Никогда.

— Удивительно. Я думаю, это очень скучно все заниматься длами, нужно же и развлеченія… Но васъ, ей-богу, сегодня узнать нельзя: такой вы смирный и какой-то необыкновенный. Что съ вами случилось?

— Очень проголодался и присмирлъ.

— Вамъ, можетъ быть, принести что-нибудь посущественнй?

— Нтъ, ничего не нужно.

Въ это время молодой человкъ въ блыхъ перчаткахъ подошелъ къ Лидочк и поклонился. Лидочка взяла его подъ руку и вышла съ нимъ изъ столовой. Чагинъ остался одинъ. Изъ залы доносились звуки рояля, за окномъ слышался говоръ проходившаго мимо народа. Поднявъ голову, Чагинъ увидлъ въ дверяхъ длинную и тощую фигуру блобрысаго человка въ нанковомъ пиджак: онъ, какъ журавль, вытянувъ шею, испуганно озирался, не смя переступить, порогъ.

— Ихъ высокородіе господинъ земскій начальникъ у себя-съ?— спросилъ онъ, униженно кланяясь.

— Дома.

— А гд съ?

— Кажется, въ кабинет. Вамъ что угодно?

— Да не знаю, право-съ… собственно, я волостной татаръ… Дло экстренное, самонужнйшее… Но ловко ли ихъ безпокоить?

Писарь вопросительно посмотрлъ на Чагина.

— Затрудняюсь, какъ поступить,— продолжалъ онъ: — съ одной стороны, такая у насъ вышла исторія, что ну! однимъ словомъ, полная ерунда… съ другой стороны, какъ бы не разсердились за безпокойство…

— Хорошо, я пошлю его къ вамъ.

— Ужъ, видно, нечего длать… будьте любезны.

Николай Ивановичъ съ озабоченнымъ видомъ сидлъ за картами и разсянно выслушалъ Чагина.

— Писарь? какой писарь?— переспросилъ онъ и прибавилъ задумчиво: — какъ ни хитри, все безъ одной.

— Да, если вы будете лапти плести,— съ сдержаной злобой возразилъ ему сидвшій противъ него Сопгинъ.

— Не знаю… не знаю, кто изъ насъ лапти плететъ,— также задумчиво отвчалъ Николай Ивановичъ и обратился къ Чагину:— Такъ писарь, говоришь? что ему надо?

— Этого я не знаю.

— Странно, чего онъ шляется ночью! что-нибудь случилось?

— Я не спрашивалъ.

— Не спрашивалъ?… почему же ты не спрашивалъ?.. Не спрашивалъ… да… такъ ты не спрашивалъ…

И взявъ себя рукой за конецъ бороды, Николай Ивановичъ приподнялъ голову, прищурился, пристально посмотрлъ въ потолокъ и вдругъ тряхнулъ головой, ударилъ картой по столу и проговорилъ ршительно:

— Была не была, а мы вотъ!..

— Но это чортъ знаетъ что!— побагроввъ, съ отчаяніемъ вскричалъ Сопгинъ.— Разумется, теперь безъ одной… Съ чего угодно только не съ червей!.. съ чего угодно!..

— Позвольте: да когда у меня заручки нту!..

— У васъ нтъ головы на плечахъ!.. Я два раза говорилъ: пики…

— Да когда у меня ихъ нтъ!..

— Господа, господа!— провозгласилъ слдователь,— это вы посл, а теперь не того… не угодно ли продолжать?

— Да нечего играть: безъ одной.

Однако, благодаря какой-то ошибк со стороны окружного инженера, которая заставила, въ свою очередь, побагровть слдователя, Сопгинъ и Николай Ивановичъ взяли свои взятки. Тогда, бросивъ карты и вскочивъ съ мстъ, вс четверо съ возбужденными лицами стали кричать и спорить, нанося другъ другу оскорбленія.

— У меня не было ни одной пики! вы забываете, что у меня не было ни одной пики!— надрываясь, кричалъ Николай Ивановичъ.

— Тебя писарь ждетъ,— напомнилъ ему Чагинъ.

— А чортъ бы его подралъ! чего ему надо? что онъ съ ума сошелъ?— огрызнулся Николай Ивановичъ, бросая на Чагина свирпый взглядъ.— Гд онъ?

— Въ столовой.

Сердитый и взволнованный, Николай Ивановичъ скорыми шагами прошелъ въ столовую.

— Чего вамъ?— сурово нахмуривъ брови, обратился онъ къ писарю, не отвчая на его поклонъ.

Писарь быстро и сбивчиво началъ что-то докладывать, съ судорожной торопливостью стараясь въ то же время вытащить изъ бокового кармана какую-то бумагу. Николай Ивановичъ, не вслушиваясь въ его слова, взялъ изъ его рукъ бумагу и разсянно посмотрлъ на нее.

— Я тутъ, ваще высокородіе, не причемъ,— говорилъ писарь:— на сход былъ въ род какъ арестованный, а до того ничего не зналъ… Они это по заране обдуманному намренію… Я даже не могъ отлучиться, поэтому не могъ своевременно доложить вамъ… Вотъ какіе анафемы!.. Какъ только отпустили, я со всхъ ногъ сюда…

— Что такое?— недоумвалъ Николай Ивановичъ?— въ чемъ дло? почему такая экстра?

— Я поспшилъ доложить.

— Разв нельзя было подождать до утра?.. Чортъ возьми! лзете ночью!

— Я думалъ, что какъ важное дло… и вообще…

— Что вообще? Надо время знать. Такъ невозможно… Какое тамъ важное дло? что такое? ну, зачмъ вы мн это дали?.. Приговоръ! мало-ли ихъ приговоровъ.

— Я не смлъ не доложить, ваше высокородіе, потому какъ…

Николай Ивановичъ разсянно посмотрлъ на заголовокъ приговора и, вдругъ покраснвъ, сталъ внимательно читать. Тамъ было написано слдующее: ‘Мы, нижеподписавшіеся мастеровые домохозяева Надеждинской волости, Верхне и Нижне-Надеждинскаго сельскихъ обществъ, отъ 1790 домохозяевъ, имющихъ право голоса на сход, въ числ 1215 человкъ, собранные сего числа на соединенный сельскій сходъ, подъ управленіемъ мстныхъ старостъ, обсуждали слдующее:

1) управляющій Надеждинскими заводами, Иванъ Петровъ Сопгинъ, своими распоряженіями наноситъ вредъ и обиды нашему обществу и всмъ общественникамъ, разстраивая тмъ общество, чего до поступленія Сопгина на заводы не было,

2) съ поступленіемъ на службу Сопгина управляющимъ заводами, общество почти поголовно предано суду, и заводоуправленіе считаетъ всхъ общественниковъ самоуправщиками, а также Сопгинъ допускаетъ всевозможныя обиды и стсненія на цеховыхъ и конныхъ работахъ. Признавая, что подобныя дйствія Сопгина, какъ крайне обидныя для общества, и въ дальнйшемъ являются нестерпимыми, постановили: настоящимъ приговоромъ ходатайствовать предъ правительствомъ объ удаленіи его, Сопгина, окончательно изъ Надеждинскаго завода’.

Дочитавъ до конца, Николай Ивановичъ перевернулъ листъ и началъ читать снова. Руки его дрожали, онъ то краснлъ, то блднлъ. Писарь, предчувствуя бурю, судорожными движеніями утиралъ пестрымъ платкомъ свое рябое лицо.

— Что это такое?— съ усиліемъ произнесъ Николай Ивановичъ охрипшимъ голосомъ, поднимая на писаря округленные глаза, и вдругъ, взвизгнувъ, затопалъ ногами и сталъ выкрикивать что-то безсвязное, захлебываясь и заикаясь отъ бщенства. Испуганный писарь попятился къ двери.

— Въ двадцать четыре часа!— кричалъ Николай Ивановичъ.— Какъ ты смлъ, какъ ты могъ, мерзавецъ, кувшинное твое рыло!..

— Я не виноватъ,— проговорилъ было писарь, но эти простыя слова привели Николая Ивановича въ совершенное и отупленіе: онъ побагровлъ, стиснулъ зубы, вытаращилъ глаза и ползъ на писаря съ кулаками. Писарь юркнулъ въ прихожую, Николай Ивановичъ за нимъ.

— Завтра же ко всмъ чертямъ! къ чорту! ко всмъ дьяволамъ!— неистово кричалъ онъ, перегнувшись черезъ перила, пока писарь, спотыкаясь, бжалъ внизъ по лстниц.

Запыхавшійся Николай Ивановичъ съ лицомъ, покрытымъ красными пятнами, размахивая листомъ бумаги, который остался у него въ рук, вернулся въ столовую и столкнулся съ Чагинымъ. Онъ дико и безсмысленно смотрлъ на него нсколько секундъ.

— Что съ тобой?— спросилъ Чагинъ.

— А вотъ, прочти, полюбуйся!— сказалъ Николай Ивановичъ, передавъ ему бумагу.— Не угодно ли? каково?— безпокойно топчась на одномъ мст, тараторилъ онъ, пока Чагинъ читалъ.— Можешь себ представить, какіе анафемы! имъ, дйствительно, палка нужна, а не гуманное обхожденіе!..

Чагинъ внимательно прочиталъ приговоръ и, передавая его Николаю Ивановичу, посмотрлъ на него веселыми, смющимися глазами.

— Каково?— съ нкоторою растерянностью въ лиц отъ этого взгляда спросилъ Николай Ивановичъ.

— Очень хорошо,— отвчалъ Чагинъ.

— Что очень хорошо? какъ очень хорошо?

— Очень умно, даже удивительно умно,— продолжалъ Чагинъ:— чего жъ теб еще?

— Что ты говоришь? да, вдь, это же скандалъ на всю губернію?

— Именно. Что ты волнуешься?.. Это единственный способъ въ ихъ положеніи обратить на себя вниманіе властей, не выходя изъ предловъ законности…

— Странно ты разсуждаешь,— бормоталъ Николай Ивановичъ.— Долженъ же ты принять во вниманіе, что мн за это дурака скажутъ… Эдакій скандалъ!..

— Ну, это бда небольшая, пусть скажутъ… кто скажетъ-то?

Николай Ивановичъ махнулъ рукой и пошелъ изъ комнаты.

— Ты крайне односторонній человкъ,— произнесъ онъ съ раздраженіемъ, обернувшись въ дверяхъ.

Тревожная новость съ поразительной быстротой распространилась между гостями, произведя всеобщій переполохъ и впечатлніе огромнаго скандала. Какъ вспугнутое стадо, гости сновали по комнатамъ, съ жадностью торопясь узнать вс подробности происшествія, говорили шепотомъ, точно въ дом былъ трудно больной. Многіе явно злорадствовали и такъ или иначе выражали свое удовольствіе по поводу случившагося. Другіе злорадствовали втайн, притворно негодуя на дерзость мастеровыхъ. Большинство же не на шутку было встревожено и имло разстроенный видъ.

Сопгинъ выказалъ поразительное малодушіе. Онъ явно струсилъ, поблднлъ, растерялся, и, когда немного пришелъ въ себя, имъ овладла безтолковая суетливость. Онъ обращался то къ Николаю Ивановичу, въ чемъ-то оправдываясь и желая что-то доказать и объяснить, то къ становому приставу, который вдругъ въ обращеніи съ нимъ усвоилъ себ покровительственную манеру, то къ слдователю, то къ окружному инженеру. Съ заискивающей улыбкой онъ обращался даже къ людямъ, совершенно ничтожнымъ въ его глазахъ, и заговаривалъ съ ними такъ, какъ-будто искалъ въ нихъ поддержки и снисхожденія. Все величіе, все обаяніе его могущества рушилось вдругъ, въ одно мгновеніе.

— Надо сейчасъ же телеграфировать губернатору, главному начальнику… какъ выдумаете, господа?— говорилъ онъ, смотря кругомъ умоляющимъ взоромъ.— Я на васъ разсчитываю, господа… вамъ хорошо извстно, что все это гнусная клевета… Вы должны меня поддержать: я частный человкъ и вполн беззащитенъ.. Не могу же я теперь… то-есть сегодня же ухать отсюда… это было бы смшно и притомъ невозможно…

Телеграммы были составлены и отправлены, но это, повидимому, нисколько не успокоило Сопгина. Онъ блднлъ и вздрагивалъ отъ каждаго звука, долетавшаго съ улицы, и, кажется, втайн опасался открытаго бунта или покушенія на свою жизнь.

— Будьте въ надежд, милйшій Иванъ Петровичъ, не спасайтесь ничего,— успокаивалъ его молодцеватый становой, фамильярно похлопывая по плечу:— Богъ дастъ, все обойдется, уладится помаленьку… Что-жъ такое? Глупость одна и больше ничего.

— Собственно, я опасаюсь за Катю: мало ли что можетъ случиться?— отвчалъ Сопгинъ и затмъ, отведя Николая Ивановича немного въ сторону, сказалъ ему:— можно намъ у васъ ночевать?

— О, пожалуйста, сдлайте одолженіе.

— Потому что, видите ли… кто ихъ знаетъ?.. они могутъ хватить меня изъ-за угла… вы знаете здшній народъ…

— Пожалуйста, пожалуйста.

— Благодарю васъ. Я, знаете, главное изъ-за Кати…

Гости, не дожидаясь ужина, стали разъзжаться. Остались только Сопгинъ съ дочерью да старый холостякъ слдователь, которому было жутко возвращаться домой раньше полуночи и въ одиночеств коротать вечеръ.

Мужчины сидли въ кабинет и курили, лниво перекидываясь односложными фразами. Лидочка хлопотала въ столовой. Катя Сопгина изъ угла въ уголъ ходила по зал, взволнованная и потрясенная. Стыдъ, гнвъ, горе и отчаяніе душили ее. Она ненавидла всхъ людей и хотла бы отомстить имъ за свое униженіе и оскорбленную гордость. Она жалла только отца, но въ то же время и презирала его. ‘Зачмъ онъ испугался? зачмъ онъ струсилъ? зачмъ онъ оправдывался передъ этими ничтожными людьми и униженно просилъ ихъ защиты?.. И вс это видли, и вс поняли, что онъ трусъ… О, Боже мой, какой стыдъ! какой срамъ’!.. шептала она, сжимая руки. Въ раскрытыя двери съ балкона глядла темно-синяя звздная ночь. На площади ударили въ чугунную доску, и заунывный, колебляющійся звукъ ея отчетливо и ясно отдался въ лабиринт фабричныхъ зданій, потомъ въ горахъ, за прудомъ. Кат казалось, что жизнь ея испорчена съ сегодняшняго дня на всегда, и впереди потянутся скучные дни, печальные и заунывные, какъ этотъ звонъ. ‘Все пропало… зачмъ жить?’ думала она. Но уже за ужиномъ, увидвъ, что отецъ посл двухъ рюмокъ водки значительно оправился, она почувствовала, что отчаяніе ея уже утратило часть своей остроты.

Чагина не было въ столовой. Онъ сидлъ у себя въ комнат передъ раскрытымъ окномъ и смотрлъ въ темный садъ, испытывая странное радостное настроеніе духа. ‘Это побда, все-таки это побда!’ — шепталъ онъ пересохшими губами. Когда онъ всталъ и закрылъ окно, весь домъ давно уже былъ погруженъ въ глубокій сонъ. Онъ почувствовалъ, что ноги его подгибаются, раздлся и легъ въ постель. Голова его кружилась, и ему казалось, что онъ съ страшною быстротой опускается куда-то въ глубокую пропасть. ‘Надо отдохнуть, надо набраться силъ’, думалъ онъ, засыпая.

VIII.

На другой день утромъ, часовъ около десяти къ квартир Николая Ивановича съ грохотомъ подъхала довольно странная на видъ старинная рессорная коляска, запряженная тройкой разномастныхъ лошадей и сопровождаемая по пятамъ цлымъ роемъ мальчишекъ. Когда коляска остановилась, мальчишки окружили ее со всхъ сторонъ и съ пристальнымъ любопытствомъ стали разсматривать сидвшаго на козлахъ угольнаго мастера Панфилова, указывая на него пальцами. Это былъ худой и нескладный, огромнаго роста дтина, съ длинною черною бородой и голубыми наивными глазами. На голов его блестлъ лоснящійся, изъденный молью пуховый цилиндръ древняго образца, а на ногахъ новые сапоги съ резиновыми калошами. Хотя шея и руки его весьма мало отличались по чернот отъ его суконной поддевки, однако замтны были явныя усилія возстановить ихъ первоначальный натуральный цвтъ. Панфилычъ зарычалъ на мальчишекъ такъ свирпо и такимъ густымъ басомъ, что они, какъ дождь, брызнули въ равныя стороны, минуту спустя они снова собрались вмст и услись, какъ стая воробьевъ, на ступенькахъ заводскаго амбара, на другой сторон улицы, съ цлью дальнйшихъ наблюденій. Вскор между ними началась драка. Откуда-то появились двое десятскихъ съ палками въ рукахъ и съ мдными бляхами на груди и разогнали ихъ въ разныя стороны. Любознательное отношеніе къ подъхавшей коляск проявлялось и со стороны взрослаго населенія. Изъ оконъ, изъ дверей, изъ щелей заборовъ — отовсюду выглядывали глаза и головы любопытныхъ.

На перекрестк не разъ собиралась толпа, которую немедленно разгоняли десятскіе. Мимо Панфилова съ дловымъ видомъ проходили по одиночк мастеровые и, постоявъ за угломъ, возвращались обратно. Между тмъ Панфиловъ, не слзая съ козелъ, началъ переговоры съ вышедшимъ за ворота дворникомъ.

— Управляющій у васъ ночевалъ, что ли?— спросилъ онъ.

— У насъ,— отвчалъ дворникъ.

— Проснулся али все еще дрыхнетъ?

— Проснулись вс. А ты чего нарядился шутомъ гороховымъ, точно клоунъ въ цирк?

— Я-то? Такъ пришлось.

— Въ кучера поступилъ, что ли?

— Въ кучера, не въ кучера, а врод этого. Не твоего ума дло. Говорю, такъ пришлось. Ты вотъ поди-ка, скажи управляющему, что, молъ, такъ и такъ, лошадей ему подали.

— Онъ теб заказывалъ, что ли?

— Не заказывалъ, а велно подать ему отъ общества.

— Ты чего мелешь? чай, у него свои есть?

— Ну, мало ли свои…

— Да куда хать-то?

— Довеземъ до чугунки, а. тамъ самъ знаетъ куда. Отъ общества ему лошади поданы, какъ намренъ онъ отсюда узжать.

— Те, те, те!.. вотъ такъ штука!.. Удумали!.. Повозка чья?

— Павла Пантелеича. Негодна была вовсе, да Вьюнъ почилъ, все утро старался.

— А лошади?

— Лошади съ пожарной, а сбрую Копыловъ далъ.

— Ну, и анафемы!.. Удумали, нечего сказать!.. А ежели онъ не согласенъ?

— Неволить не станемъ. Какъ хочетъ, дло его, а мы желаемъ его на своихъ лошадяхъ… отъ общества.

— Ахъ, чтобъ васъ!.. Чего сказать-то?

— А такъ и скажи, что, молъ, лошади отъ общества поданы. Ежели пожелаютъ хать, то лошади готовы.

— Ну, однако… Да мн что? Я скажу. Не мн по ше-то накладутъ.

— Объ этомъ не безпокойся. Доложи, а тамъ ужъ не твое дло.

Господа сидли за чаемъ, когда дворникъ пришелъ съ докладомъ по порученію Панфилова. Николай Ивановичъ вышелъ къ нему въ переднюю и долго не могъ ничего понять.

— Лошади? какія лошади?.. какой Панфиловъ?.. Управляющему?.. отъ общества?.. Что такое? Ничего не понимаю. Да ты пьянъ, можетъ быть, или не проспался?— съ раздраженіемъ говорилъ Николай Ивановичъ, слушая несвязныя объясненія дворника.

Встревоженный упоминаніемъ своего имени, на шумъ вышелъ Сопгинъ. Когда разъяснилось дло, онъ страшно поблднлъ.

— Я его арестую, мерзавца!— вскричалъ, вспыхнувъ, Ни колай Ивановичъ.

— Нтъ, нтъ… ради Бога!..— съ испугомъ обратился къ нему Сопгинъ:— не длайте этого, прошу васъ… не трогайте его… притомъ онъ не виноватъ… онъ не самъ собой… я знаю Панфилова: онъ хорошій мастеръ…

— Нтъ, ужъ это позвольте, это мое дло… Позовите ко мн старшину!..

— Ахъ, ради Бога!.. Разв можно такъ, теперь… когда… Богъ знаетъ что… Я того… я лучше поду.

Николай Ивановичъ посмотрлъ на него съ изумленіемъ.

— Куда вы подете?

— Не знаю… я думаю, въ городъ…

— На этихъ лошадяхъ? съ этимъ болваномъ?

— Да… не все ли равно?

Николай Ивановичъ пожалъ плечами.

— Вы съ ума сошли!— сказалъ онъ.

— Я поду,— продолжалъ Сопгинъ,— но попрошу васъ об одномъ: проводите меня до станціи… Откровенно вамъ скажу, я боюсь этихъ скотовъ… Становой дастъ намъ двухъ стражниковъ… Сдлайте это въ вид особаго мн одолженія.

— Фу, ты!.. Но это, ей-богу, комедія… Ну, извольте, извольте, съ удовольствіемъ… Ахъ, дурачье, дурачье!.. Когда же мы подемъ?

— Я не знаю… какъ тамъ… должно быть, скоро, сейчасъ…

— Ахъ, ты Господи!.. ну, да это дло ваше.

Катя хать наотрзъ отказалась.

— Ни за что! ни за что!— твердила, она, сверкая глазами.

— Катя!— кротко уговаривалъ ее отецъ,— до капризовъ ли теперь? полно упрямиться… Ну, ты подешь на своихъ лошадяхъ.

— Никуда я не поду.

— Ну, Богъ съ тобой… Во всякомъ случа у Николая Ивановича ты въ безопасности.

Сопгинъ торопливо сталъ приготовляться къ отъзду: послалъ взять изъ дому кой-какія самыя необходимыя вещи, написалъ два письма — одно помощнику своему, пану Лещинскому, другое управителю завода Тохтуеву, послалъ нсколько телеграммъ, сдлалъ кой какія распоряженія.

— Вы длаете большую ошибку, подчиняясь этому глупому фарсу, потому что это глупый фарсъ и больше ничего,— говорилъ ему Николай Ивановичъ.

— Я подчиняюсь насилію,— отвчалъ Сопгинъ:— что я могу сдлать противъ грубой силы?.. Пусть, пусть, все равно… расплата будетъ потомъ… а пока мн больше ничего не остается…

Черезъ часъ они въ дорожныхъ костюмахъ вышли на крыльцо. Панфиловъ почтительно обнажилъ голову. Николай Ивановичъ сердито посмотрлъ на него.

— Настоящая ворона въ павлиньихъ перьяхъ!— сказалъ онъ.— Ну, для чего ты нарядился шутомъ? чучело гороховое!

Панфиловъ былъ смшливъ,— онъ, отвернувшись, фыркнулъ въ кулакъ.

— Ну, пошелъ, дубина!— крикнулъ ему Николай Ивановичъ, когда услись въ коляску.

Панфиловъ зачмокалъ губами и замахалъ кнутомъ. Кони дернули и побжали нестройной, развалистой рысью. Одна изъ пристяжныхъ сильно хромала, припадая на заднюю ногу.

Николай Ивановичъ вернулся вечеромъ и тотчасъ же послалъ за старшиной. Онъ былъ угрюмъ, молчаливъ и, видимо, чмъ-то разстроенъ. Старшина явился во время ужина и, поклонившись, молча остановился у дверей.

— Здравствуй,— сказалъ Николай Ивановичъ,— ну что?

Старшина крякнулъ, поправилъ цпь на ше и холодно произнесъ:

— Ничего-съ. Явился по вашему приказанію.

— Новаго ничего нтъ?

— Ничего-съ, все благополучно.

— Ну, это ты врешь!.. Благополучно… хорошо благополучіе!.. эдакую затяли ерунду!.. Ну, да я съ тобой еще посчитаюсь… А теперь вотъ что: Осипа Пикараева, Ивана Копытова… да вотъ по этому списку посади всхъ на три дня подъ арестъ.

— Слушаю-съ..

— Копытова и Пикараева посади сегодня же, остальныхъ завтра. Понялъ?

— Арестантская не свободна, ваше высокородіе: подсудимыхъ содержится восемь человкъ.

— Ничего, потснятся.

— Слушаю-съ.

— Пока больше ничего. Иди.

— Слушаю-съ.

Старшина ушелъ.

— Это за что же? за какіе грхи?— спросилъ Чагинъ.

— А вотъ за то. Дурачье! ты знаешь, какую они штуку устроили? Выхали мы за околицу, а тамъ толпа, человкъ триста… безъ шапокъ, кланяются, выстроились, какъ солдаты, по об стороны дороги… Это они проводы Сопгину устроили… мерзавцы!..

— Что-жъ — все смирно… Это хорошо.

— А тотъ… вотъ никогда не думалъ, что онъ окажется такимъ трусомъ… сидитъ ни живъ, ни мертвъ… вообразилъ себ, что его собираются убить, уцпился за меня руками, бормочетъ что-то, какъ помшанный, а самъ блденъ, какъ я не знаю что… Посл, какъ отъхали версты дв, онъ даже заплакалъ отъ радости, что остался живъ и все обошлось благополучно…

— Вс безсердечные люди трусы. Но все-таки, за что же ты веллъ арестовать этихъ… Копытова и другихъ?

— За что? какъ за что?.. Да, вдь, это школьничество какое-то, глупость!.. вс точно блены обълись, съ ума сошли…

— Положимъ. Но почему, именно, этихъ, а не другихъ? Ты говоришь, было всего до трехсотъ человкъ?

— Потому что я знаю этихъ мерзавцевъ: безъ всякаго сомннія, это ихъ затя!

IX.

На другой день съ утра нахали гости: исправникъ, предсдатель създа, прокуроръ, жандармскій полковникъ. Ихъ торжественно встртилъ на вокзал помощникъ главнаго управляющаго Лещинскій и обратился съ покорнйшею просьбою отъ имени Сопгина остановиться въ заводскомъ дом, гд общалъ имъ вс удобства, къ удивленію Лещинскаго, гости вжливо отклонили это предложеніе и прохали на земскую квартиру. Около полудня они заявились въ Николаю Ивановичу, гд сначала позавтракали, потомъ отобдали и засли за карты. Къ вечеру туда же собралось и все мстное общество. Въ дом опять началась суета. Прислуга металась, какъ угорлая. Въ кухн съ утра до полуночи происходила безпрерывная сутолока. Лидочка не слышала подъ собою ногъ отъ усталости, но была весела и довольна, какъ и всегда, когда у нихъ бывали гости. Катя Сопгина со вчерашняго дня ушла домой и больше не показывалась. Чагинъ чувствовалъ себя совершенно больнымъ и не выходилъ изъ своей комнаты. Вялый и апатичный, онъ лежалъ на диван, уставивъ глаза въ потолокъ и машинально прислушиваясь къ происходившей въ дом сует, въ состояніи полнаго бездйствія. Такъ пролежалъ онъ весь день и весь вечеръ. Уже на разсвт сквозь охватившую его дремоту онъ слышалъ голоса разъзжавшихся гостей и грохотъ удалявшихся экипажей.

На слдующій день съ ранняго утра толпились на двор мастеровые. Разбившись на группы, они жужжали, какъ пчелиный улей. У воротъ стояли зачмъ-то два стражника. Въ толп сновали взадъ и впередъ десятскіе съ бляхами на груди. На крыльц, передъ входомъ въ камеру уже часа четыре сидли старшина и двое сельскихъ старостъ, ежесекундно ожидая, что ихъ потребуютъ къ исправнику. Раза два выходилъ становой и сурово смотрлъ на толпу. При его появленіи все смолкало, старшина и старосты поднимались съ мстъ и стояли безъ шапокъ.

— Ты смотри,— говорилъ становой старшин:— чтобъ молодяжниковъ не было… Народъ нуженъ степенный, почтительный.

— Молодяжниковъ нту, ваше высокородіе,— отвчалъ старшина.

— Кузьма Калмыковъ здсь? а Пономаревъ? Горбуновъ? Полоротовъ?

— Такъ точно, здсь.

— Смотри, чтобъ много не разговаривали, глупостей не говорили. Понялъ?

— Слушаю-съ.

— А это что? это что такое? Пашка Булыгинъ? онъ здсь чмъ? по какому случаю?

— Самъ вызвался, ваше высокородіе, отъ своего желанія.

— Вонъ его! сейчасъ же! какъ можно эдакого?.. Эй, ты, Реаловъ! возьми вонъ того мужика! вонъ съ рыжей бородой, въ желтой фуражк… Возьми, тащи его, засвти ему хорошаго тумака!.. Вотъ такъ!— прибавилъ становой, когда Пашка Булыгинъ отъ даннаго ему стражникомъ подзатыльника вылетлъ за ворота.

Часовъ въ одиннадцать старшину потребовали въ камеру, гд за столомъ сидли исправникъ и прокуроръ. Старшина помолился на икону, поклонился господамъ и остановился въ двухъ шагахъ отъ стола, покрытаго зеленымъ сукномъ. На его умномъ, суровомъ лиц лежала печать спокойствія и непроницаемости. Ему стали задавать вопросы. Онъ осторожно, обдумывая каждое слово, давалъ краткіе, но довольно неопредленные отвты.

— По какому поводу былъ созванъ соединенный сходъ?

— По случаю пожарной машины, какъ старыя у насъ зачали портиться… значитъ, ужъ дйствія того не стало…

— Какимъ образомъ возникъ вопросъ объ удаленіи управляющаго Сопгина?

Старшина помолчалъ, потомъ сказалъ:

— Не могу знать.

— Ну, какъ же все это было? разскажите по порядку.

— А такъ было, что собрались, начали толковать насчетъ машины, согласились машину выписать…

— Нтъ, а на счетъ Сопгина?

— Ну, а потомъ и на счетъ господина Сопгина… зачали разсуждать…

— Кто предложилъ ходатайствовать объ его удаленіи?

— Всмъ обществомъ предложили, единогласно.

— Да, но кто первый подалъ эту мысль?

— Этого не могу знать.

— А не было ли у васъ тайныхъ сходокъ, гд бы обсуждался этотъ вопросъ заране, предварительно?

— Никакъ нтъ, не слыхалъ.

— Кто приговоръ писалъ?

— Писарь.

— Кто ему показывалъ, что и какъ нужно писать?

— Никто не показывалъ: какъ поршили, такъ онъ и записалъ.

— Писарь говоритъ, что ему приговоръ диктовалъ Никита Атамановъ, врно ли это?

— Нтъ, не врно, онъ самъ писалъ.

— Въ приговор говорится объ обидахъ и притсненіяхъ со стороны управляющаго, какія же это были обиды?

— Будто бы притсненія разныя… говорили, что житья вовсе не стало…

— Будто бы? разв вы наврное не знаете, были эти обидь или нтъ?

— Оно точно-что того… жалобился народъ… ну, а намъ, разумется, это неизвстно, какъ я человкъ торгующій… Самъ я отъ господина управляющаго ничего худаго не видывалъ… а другіе обижались, точно…

Задавъ еще нсколько вопросовъ, старшин велли ссть и позвали старостъ. Старосты давали еще боле уклончивые и неопредленные отвты. Допросивъ, имъ тоже велли ссть. Потомъ группами и по одиночк стали вызывать мастеровыхъ разныхъ цеховъ и чернорабочихъ. Они также неохотно, неясно и уклончиво говорили о томъ, какъ и при какихъ обстоятельствахъ состоялось постановленіе схода, но объ обидахъ и притсненіяхъ Сопгина распространялись весьма подробно. Исправникъ тяжелымъ канцелярскимъ слогомъ добросовстно и терпливо записывалъ существо каждаго показанія.

Эта процедура продолжалась цлыхъ два дня. Панъ Лещинскій нсколько разъ прізжалъ къ Николаю Ивановичу разузнать о ход дла. Онъ усилилъ слащавость своей улыбки и льстивость своихъ рчей, но, видимо, былъ обезкураженъ. Положеніе его было до крайности хлопотливое. Сопгинъ, встревоженный тмъ оборотомъ, какой начинало принимать дло по сообщеніямъ Лещинскаго, засыпалъ его градомъ телеграммъ, требуя еще боле подробнаго отчета обо всемъ, что длается въ завод, а, главное, о ход и возможныхъ результатахъ дознанія, и отдавалъ распоряженія одно другого противорчиве. Онъ телеграфировалъ, между прочимъ, что главный начальникъ ршилъ поручить произвести другое дознаніе окружному инженеру, и по этому поводу сдлалъ кой-какія распоряженія. Но оказалось, что окружной инженеръ три дня тому назадъ выхалъ неизвстно куда, и телеграмма, полученная на его имя, не была ему доставлена. Опять посыпались телеграммы. Сопгинъ требовалъ, чтобы пропавшій инженеръ былъ разысканъ въ двадцать четыре часа. Телеграммы приходили и днемъ, и утромъ, и ночью: видимо, Сопгинъ отъ безпокойства страдалъ безсоницей.

Между тмъ дознаніе коммиссіи было окончено. Когда, на третій день, утромъ прочитанъ былъ протоколъ, въ присутствіи приглашенныхъ со стороны заводоуправленія помощника главнаго управляющаго, пана Лещинскаго, и управителя Тохтуева, онъ произвелъ на всхъ неожиданно сильное впечатлніе. Одинъ только неизмнно флегматичный Тохтуевъ слушалъ совершенно спокойно, не шевельнувъ бровью: его интересовала въ заводскомъ дл только техника, а все остальное онъ считалъ пустяками. Лещинскій сидлъ, какъ на иголкахъ, и то безпокойно улыбался, то принималъ важный видъ, протиралъ очки, игралъ брелоками часовой цпочки, небрежно откидывался на спинку кресла и презрительно мычалъ.

— Прошу извиненія у господъ,— быстро заговорилъ онъ, вскакивая съ мста и изгибаясь, какъ змй, когда кончилось чтеніе:— я долженъ заявить господамъ, что написанное есть совершенно превратно… Голословные факты и больше ничего. Подборъ разныхъ анекдотовъ. Фактамъ не дано никакого освщенія. Я скажу господамъ, что надо знать горнозаводское дло, чтобъ судить о вещахъ. Это дло есть спеціалистовъ. Напримръ, тридцать процентовъ бракованнаго желза, по вашему мннію, господа, есть вполн не нормально? А я скажу вамъ, что то такъ и должно быть. Доложу вамъ, что это длается въ интересахъ самаго населенія.

— Виноватъ,— перебилъ его прокуроръ:— не въ томъ дло, тридцать процентовъ или пятьдесятъ, а въ томъ, что бракуется хорошее желзо, и поэтому мастера получаютъ только половину задльной платы. По крайней мр, такъ они заявляютъ.

— О, что они заявляютъ! мало ли что они заявляютъ!.. Я буду ссылаться на господина управителя…. Здсь есть, на то весьма основательная причина…

— Виноватъ, позвольте, одну минуту… Можетъ быть, намъ разъяснитъ господинъ Тохтуевъ… Скажите, пожалуйста,— обратился прокуроръ къ управителю:— почему хотя бы на вашемъ завод такое огромное количество бракованнаго желза?

Молчаливый Тохтуевъ откашлялся и сказалъ:

— У насъ есть распоряженіе отъ главнаго управленія, чтобы браку было не меньше тридцати процентовъ.

— Ну, вотъ видите!

— Совершенно врно, совершенно справедливо… разв я отрицаю это?— снова заговорилъ Лещинскій.— Но позвольте же мн разъяснить это недоразумніе. Вотъ въ чемъ дло. Все желзо, изготовляемое вообще въ здшнемъ округ, отправляется на Нижегородскую ярмарку, а для мстной продажи оставляется только бракъ. Уже давно кричатъ и совершенно справедливо, что здсь, на мст, въ центр горнопромышленности, существуетъ недостатокъ въ желз и прочее… Вотъ потому-то наши заводы, дабы удовлетворить мстной потребности — съ одной стороны, а съ другой — чтобы не нарушать принятаго порядка, увеличили массу бракованнаго желза или, врне, массу желза, отпускаемаго для мстныхъ рынковъ. Вотъ и все. Стало быть, сдлано это въ интересахъ самого же населенія.

— Допустимъ. Но по какимъ цнамъ продается желзо здсь, на мст?

Лещинскій улыбнулся и сказалъ, что желзо бываетъ разныхъ сортовъ.

— Ну да, конечно, но хотя бы это… ну, какіе у васъ бываютъ сорта?

Лещинскій сталъ подробно перечислять изготовляемые на заводахъ сорта, изъ которыхъ прокуроръ остановился почему-то на полосовомъ желз. Лещинскій сказалъ цну, но Тохтуевъ его тотчасъ же поправилъ, назвавъ цну боле высокую.

— Ну, можетъ быть,— согласился Лещинскій,— потому что цны колеблются.

— Но такой цны никогда не бывало,— упрямо твердилъ Тохтуевъ.

— Ахъ, Боже мой! но это же все равно! какое это можетъ имть значеніе?

— А цна на ярмарк?— спросилъ прокуроръ.

Тохтуевъ съ свойственной ему пунктуальностью назвалъ цны за послдніе три года. Прокуроръ сдлалъ карандашомъ на бумаг какія-то вычисленія.

— Итакъ, оказывается,— сказалъ онъ,— что цна желза на ярмарк на двадцать процентовъ дешевле, чмъ продаваемый здсь, на мст бракъ. Такимъ образомъ, заводоуправленіе, переводя желзо въ разрядъ бракованнаго, выигрываетъ двадцать процентовъ при его продаж и половину стоимости его обработки, сокращая задльную плату мастерамъ. Операція довольно выгодная!

Лещинскій вспыхнулъ, и глаза его засверкали злобнымъ огонькомъ.

— Какое можетъ быть дло господамъ чиновникамъ до выгодности коммерческаго предпріятія?— вскричалъ онъ.— Наши барыши, наши и убытки! Какъ это можетъ относиться къ настоящему длу? Это есть незаконное вмшательство администраціи въ частныя торговыя дла, и я протестую!

— Никакого вмшательства,— холодно возразилъ прокуроръ,— мы просто хотимъ уяснить себ смыслъ событій.

— Смыслъ! какой смыслъ? Смыслъ одинъ: населеніе бунтуетъ, населеніе до того распущено, что дале уже, кажется, не возможно!.. Смю думать, что заработная плата опредляется законами политической экономіи, а не указаніями господъ чиновниковъ! Мы не можемъ платить рабочимъ больше того, что они стоятъ. Чего же вы хотите? Я не понимаю намреній почтенной коллегіи! При такомъ отношеніи невозможна никакая промышленная дятельность, при такомъ отношеніи будутъ вчные безпорядки. Заводоуправленіе является, наконецъ, въ роли какого-то подсудимаго… Прошу извиненія у господъ, но меня это удивляетъ, это Богъ знаетъ что!.. Извините, я долго терплъ, я долго молчалъ. Посл вашего дознанія рабочіе теперь, Богъ знаетъ, что возмечтаютъ, Богъ знаетъ, чего потребуютъ!..

Лещинскій все больше и больше горячился и уже не владлъ собой.

— Очень хорошо,— сказалъ прокуроръ: — вы можете все это внести въ протоколъ въ вид объясненія или возраженія, можете, наконецъ, жаловаться на наши дйствія. Мы сдлали то, что должны были сдлать — проврить донесеніе господина Сопгина. Къ счастію, ни бунта, ни злостныхъ намреній, ни покушенія на его жизнь не оказалось. Приговоръ же, какъ незаконно постановленный, по всей вроятности, будетъ уничтоженъ.

Прокуроръ и предсдатель създа ухали въ тотъ же вечеръ. Остался исправникъ, котораго Николай Ивановичъ просилъ присутствовать на сход при объявленіи постановленія създа объ отмн приговора, да жандармскій полковникъ, у котораго было свое дло и который почти не принималъ участія въ произведенномъ дознаніи.

По обыкновенію, сходъ собрался поздно вечеромъ. Когда Николай Ивановичъ съ исправникомъ появились на сход, тысячная толпа въ глубокомъ безмолвіи обнажила головы. Николай Ивановичъ громко прочиталъ постановленіе създа. Толпа молча выслушала и осталась неподвижна.

— Больше ничего,— прибавилъ Николай Ивановичъ.— Распустить сходъ.

Однако, посл ихъ ухода сходъ не разошелся и постановилъ новый приговоръ, которымъ нкто Иванъ Атамановъ избирался уполномоченнымъ отъ двухъ сельскихъ обществъ для защиты ихъ интересовъ въ судахъ и другихъ учрежденіяхъ, и отчислялась на расходы въ его распоряженіе изъ мірскихъ капиталовъ сумма въ дв тысячи рублей.

Николай Ивановичъ ршилъ отмнить это постановленіе схода, изъ-за чего жестоко поссорился съ Чагинымъ. Чагинъ, только-что оправившійся отъ припадка болзненной хандры, рзко и грубо наговорилъ ему много непріятныхъ вещей. Николай Ивановичъ, блдный и злой, сначала оправдывался, потомъ вышелъ изъ себя и перешелъ въ наступленіе.

— Худо ли, хорошо ли, а мы дло длаемъ,— говорилъ онъ,— а ты что?

— Оставь меня въ поко, рчь идетъ о теб, этимъ ты не отвертишься,— отвчалъ Чагинъ. Глаза его потемнли и съ ненавистью смотрли на Николая Ивановича, который въ сильномъ раздраженіи бгалъ по комнат взадъ и впередъ.

— Нтъ, позволь! я желаю говорить, именно, о теб, потому что ты, кажется, доволенъ собой во всхъ отношеніяхъ. Я спрашиваю тебя: ты-то что такое? кто ты такой? что ты длаешь? къ чему стремишься?

— Что я доволенъ собой — это не правда. Допустимъ, что я ничего не длаю и всю свою жизнь провелъ въ праздности, но лучше ничего не длать, чмъ длать то, что вы здсь длаете.

На двор было утро, и свтъ лампы на стол казался грязновато-желтымъ пятномъ, когда они, не простившись, разошлись и разошлись почти врагами.

Недлю спустя, Чативъ укладывалъ свои чемоданы. Николай Ивановичъ сидлъ на кровати, поджавъ подъ себя ноги, и курилъ. Оба молчали.

Съ описаннаго вечера отношенія между бывшими пріятелями совершенно испортились. Чагинъ усиленно, запоемъ работалъ, запасаясь матеріалами. Появляясь только къ обду, онъ былъ разсянъ и угрюмъ. Николай Ивановичъ съ развязно вызывающимъ видомъ заводилъ разговоры на общія темы. Постепенно разгорячаясь, онъ много и злобно говорилъ о русской ничего недлающей и только все критикующей интеллигенціи, о деспотизм ея мнній, о безпочвенности и безплодности ея идеаловъ. Чагинъ молчалъ и даже, казалось, не слушалъ. Это и смущало, и раздражало Николая Ивановича…

— Ты можешь звать насъ измнниками,— говорилъ онъ,— но мы измнники только потому, что не хотимъ сидть сложа руки… Да-съ, потому что лишь на почв компромиссовъ возможна какая-либо дятельность. Чортъ бы ихъ побралъ вс идеалы, когда изъ-за нихъ надо замариновать себя въ спирт, заперетъ себя въ клтку, удалиться отъ жизни и смотрть на міръ божій, ковыряя въ носу!.. Жизнь кипитъ ключомъ, она не ждетъ, она требуетъ движенія, дятельности… и не идеальной, къ сожалнію, а примнительно къ обстоятельствамъ… Что изъ того, что вамъ это не нравится? Пусть! это никого не интересуетъ.. Вы превратились въ ничто, у васъ подъ ногами не стало почвы… Что жъ ты молчишь?

— Я не понимаю, о комъ и о чемъ ты говоришь,— холодно отвчалъ Чагинъ.

— А! не понимаешь? будто бы? Нтъ, ты понимаешь: я говорю о вашемъ безсиліи, о вашемъ одиночеств… Вы безсильны и одиноки… Я удивляюсь, какъ ты — умный человкъ — не видишь этого…

Николаю Ивановичу пришлось за это время пережить еще одно большое огорченіе. Посл неутвержденія Атаманова состоялся новый сходъ, на которомъ было постановлено ходатайствовать передъ правительствомъ, во-первыхъ, объ утвержденіи его, какъ единственнаго человка, которому населеніе можетъ доврить защиту своего дла, во-вторыхъ, о перевод Николая Ивановича въ другой участокъ, въ виду того, что онъ постоянно принимаетъ сторону заводоуправленія и лишаетъ общество послдней возможности отстаивать свои интересы законнымъ путемъ. Эта новая дерзость лишила Николая Ивановича аппетита и сна. Въ одинъ день онъ осунулся и похудлъ, точно перенесъ тяжкую болзнь. Это была публичная пощечина, данная ему населеніемъ. Онъ уволилъ писаря, смнилъ старшину и сельскихъ старостъ, посадилъ подъ арестъ предполагаемыхъ зачинщиковъ, но все это казалось ему недостаточнымъ возмездіемъ за обиду, и онъ мечталъ о мести. Отъ Сопгина, съ которымъ онъ состоялъ теперь въ пріятельской переписк, получались нерадостныя всти: онъ писалъ, что губернскія власти бездйствуютъ и не хотятъ принимать никакихъ мръ, становясь явно на сторону мастеровыхъ: что новый губернаторъ его не принялъ и посовтовалъ ему черезъ другихъ, во избжаніе безпорядковъ, не возвращаться больше въ заводы, что главный начальникъ, хотя и взбшенъ до послдней степени поведеніемъ губернатора, но пока безсиленъ что-либо сдлать. ‘Не сомнваюсь, что въ конц концовъ онъ подведетъ его подъ обухъ’, прибавлялъ Сопгинъ, ‘но не такъ-то скоро, какъ было бы желательно’.

Узнавъ, что Чагинъ узжаетъ, Николай Ивановичъ почему-то очень встревожился, даже испугался и сталъ упрашивать его остаться еще на недлю.

— Нтъ, братъ, поду, прощай,— сказалъ Чагинъ.

— Но какъ же такъ, вдругъ? и почему непремнно сегодня? Ну, посл завтра, ну, завтра, наконецъ.

— Не все ли равно?

— Мн еще о многомъ надо поговорить съ тобой… кое-что выяснить, кое-что установить.

Чагинъ махнулъ рукой.

— Напрасно ты такъ относишься… Ну, что теб одинъ-два дня?

— Не упрашивай. Ты знаешь, что я упрямъ.

— Да, ты упрямъ. Эхъ, Петръ Филиппинъ!.. Ну, да я провожу тебя до станціи. Кстати, надо създить въ Чугунногорскъ… Надо немножко разсяться, да и дло есть. Провожу тебя, дождусь встрчнаго позда и поду.

— Что же, отлично.

Нкоторое время Николай Ивановичъ молча смотрлъ, какъ Чагинъ складывалъ и собиралъ свои вещи. Чагинъ, надавивъ колномъ на чемоданъ, щелкнулъ замкомъ и заперъ его, вздохнулъ, разогнулся и сказалъ:

— Готово.

— Вотъ ты узжаешь,— началъ Николай Ивановичъ, глядя въ окно,— и, можетъ бы, больше мы не увидимся…

— Весьма возможно,— промолвилъ Чагинъ, опускаясь на стулъ.

— А если и встртимся, то дороги наши еще больше разойдутся. Не странно ли это?

Чагинъ ничего не отвтилъ.

— А въ сущности, въ чемъ у насъ разногласіе?— продолжалъ Николай Ивановичъ вялымъ голосомъ:— у насъ одн и т же симпатіи, одн и т же цли, одн и то же задачи… Только пути у насъ разные…

Чагинъ сталъ перетаскивать чемоданы и подушки въ одинъ уголъ.

— У насъ разныя дороги,— такъ-же вяло и уныло продолжалъ Николай Ивановичъ,— но цль одна… Такъ въ чемъ же дло? и не все ли равно?..

Съ минуту длилось унылое молчаніе. Сложивъ вещи въ кучу, Чагинъ растворилъ окно, слъ на подоконникъ и сталъ смотрть въ садъ, усянный желтыми опавшими листьями. Помолчавъ, Николай Ивановичъ продолжалъ говорить:

— Положимъ, что ты честный и прямой человкъ, а я флюгеръ, вертящійся по втру… положимъ, что ты богато одаренная натура, а я ничтожество… Но, вдь, и намъ, мелкимъ людямъ, надо жить, имть участіе въ длахъ человческихъ… Забудь, что я говорилъ теб… ну, тамъ разный вздоръ… это я говорилъ въ раздраженіи… Я отдаю теб должную справедливость… Но, вдь, и ты не обходишься безъ компромиссовъ, вдь и ты, такъ или иначе, приспособляешься къ обстоятельствамъ… Я больше, ты меньше, но суть одна и та же… Такъ не все ли равно?

— Оставимъ этотъ разговоръ,— промолвилъ Чагинъ, не отрываясь отъ окна.— Черезъ часъ, черезъ два мы разстанемся и, по всей вроятности, навсегда, такъ къ чему намъ обманывать другъ друга? къ чему играть въ прятки?

Отъ этихъ словъ Николай Ивановичъ вдругъ оживился и даже какъ будто повеселлъ.

— Игра въ прятки? почему же игра въ прятки?— заговорилъ онъ.— Я поднимаю серьезный, жизненный вопросъ, вопросъ о направленіи, о руководящихъ началахъ жизни, а ты…

Чагинъ сморщился и почесалъ кончикъ носа.

— Брось, право, брось!— сказалъ онъ:— слова твои неискренни и фальшивы, и ты самъ это чувствуешь… Лучше оставимъ это…

— Но почему же? вдь говорили же мы… и ты говорилъ…

— Я надялся убдить тебя принять правую сторону, но безуспшно… Теперь къ чему этотъ разговоръ? Мн вовсе не хочется на прощанье снова наговорить теб рзкихъ и непріятныхъ вещей.

— Говори, сдлай одолженіе.

— Къ чему?

— Нтъ, прошу тебя, ты сдлаешь мн большое удовольствіе.

— Но я не хочу доставить теб это удовольствіе. Есть вещи, о которыхъ лучше не говорить — до того он ясны и очевидны: тутъ не можетъ быть ни споровъ, ни колебаній… Твое поведеніе было таково, что обсуждать его нтъ никакого смысла. Ты самъ это хорошо понимаешь, но теб хочется представить все дло нсколько иначе, теб хочется свести его на почву шаткихъ и спорныхъ теорій, какъ будто все дло заключается въ теоретическихъ несогласіяхъ… Нтъ, лучше оставимъ это!..

— Значитъ, ты считаешь мое поведеніе не заслуживающимъ ни объясненія, ни оправданія?

— Да, но, вдь, и ты тоже.

— Значитъ, по твоему, я недобросовстенъ и вполн сознательно?

— Ахъ, полно, Николай Ивановичъ!.. Оставимъ этотъ разговоръ, не будемъ портить другъ другу послднія минуты… Ни я теб, ни ты мн не скажемъ ничего новаго… Если хочешь, вотъ мой совтъ: уходи отсюда, теб здсь не мсто. Здсь слишкомъ много соблазновъ, слишкомъ много дурныхъ примровъ, и атмосфера насыщена ядовитыми испареніями… Надо не твое мужество, чтобъ устоять на стез добродтели и не скатиться внизъ, на самое дно… Узжай, брось все, свтъ не клиномъ сошелся: найдется и для тебя гд-нибудь полезное дло…

— Брось, брось!— бормоталъ Николай Ивановичъ,— но научи меня, скажи мн, какъ бросить? Это легко сказать: брось! Куда я кинусь? На что пригоденъ?.. А жена!.. Какъ я ей объясню?

Черезъ часъ они сидли въ повозк. Николай Ивановичъ не переставалъ говорить, Солнце закатилось, надъ прудомъ поднимался блый туманъ. Вскор ихъ застигла ночь. Полная, золотая луна, поднявшись надъ лсомъ, бжала наравн съ ними, обгоняя огромныя раскидистыя сосны, отбрасывавшія на дорогу длинныя, черныя тни. Николай Ивановичъ говорилъ объ идеалахъ, о вчной правд, о назначеніи человческой жизни, наконецъ, о Бог. Одержимый припадкомъ болтливости, онъ, казалось, не могъ не говорить. Чагинъ упорно молчалъ, повременамъ недобрая улыбка кривила его губы.

— Замчаешь, какова теперь дорога?— сказалъ Николай Ивановичъ, прерывая свою болтовню.— Это они большое начальство ждали — главнаго начальника, а то и губернатора, и случаю воображаемаго бунта: въ три дня, какъ по щучьему велнью, устроили насыпи, мосты, трубы, канавы, усыпали дорогу хрящемъ — любо посмотрть!..

Когда подъзжали къ полустанку, луна стояла высоко на неб. До прихода позда оставалось больше часа, и маленькій вокзалъ подъ тнью высокихъ, черныхъ деревьевъ былъ погруженъ въ темноту. Вправо блла желзнодорожная насыпь съ сверкающими при лун рельсами.

Распорядившись вынести вещи, пріятели пошли вдоль насыпи въ ту сторону, откуда долженъ былъ придти поздъ. Надъ ними высоко, мимо свтлаго облачка, плыла луна, освщая далеко убгающій путь серебристымъ сіяніемъ. На дн оврага сверкала сквозь туманъ извилина рчки, надъ которой, какъ призраки, поднимались, громоздясь другъ на друга, пересченныя тнями горы. На всемъ огромномъ пространств до самаго горизонта царила глубокая тишина. Въ лунномъ сіяніи все принимало странный, обманчивый, загадочный, сказочно фантастическій видъ. Блая сторожевая будка съ темными деревьями по сторонамъ, мимо которой они проходили, казалась живымъ существомъ, погруженнымъ въ глубокій сонъ. Въ черныхъ, какъ сажа, тняхъ, подъ кудрявыми пихтами, казалось, скрывалось что-то таинственное. Со стороны вокзала послышался мелодическій звонъ колокольчика — это экипажъ отъзжалъ отъ станціи. Колокольчикъ отрывисто звякнулъ раза два и залился однообразною трелью. Долго въ холодномъ, прозрачномъ воздух слышенъ былъ его удаляющійся, постепенно замирающій звонъ, потомъ опять все смолкло.

Пройдя съ версту, пріятели присли на мостикъ и стали смотрть внизъ, вдоль крутого откоса. Картина была все та же. Трава, обрызганная росой, отливала фосфорическимъ голубоватымъ сіяніемъ. Далеко внизу также сверкала рка. Поднимавшіеся за нею холмы и горы въ смутныхъ очертаніяхъ уходили въ даль и сливались съ небомъ. Влво черный, какъ уголь, неподвижно и величаво стоялъ лсъ, словно очарованный. Николай Ивановичъ внезапно замолкъ и смотрлъ вдаль. Такъ молча сидли они нсколько минутъ, каждый погруженный въ свои думы.

— Въ природ есть какая-то особенная красота, почти недоступная нашему пониманію,— заговорилъ, наконецъ, Николай Ивановичъ,— точно откровеніе другого міра… Помнится, прежде я испытывалъ чувства, которыя не передать никакими словами… Теперь, братъ, не то… теперь, какъ заглянешь въ эту бездну, ощущается холодъ и страхъ…

— Природа внушаетъ благоговйное чувство,— продолжалъ Николай Ивановичъ.— Кто-то сказалъ, что это чувство есть наслдіе глубокой старины отъ нашихъ предковъ-дикарей, когда они боготворили природу… Можетъ быть, это врно… не знаю, но, вдь, была же причина, почему наши предки боготворили природу… Впрочемъ я, кажется, начинаю заговариваться… А, помнишь, прежде, во время нашихъ прогулокъ, чего не сулили намъ такія ночи! Какая просторная, необъятная даль открывалась тогда впереди! жизнь казалась безконечной, манила впередъ, точно въ будущемъ ожидало насъ что-то великое, что-то такое, чему теперь не подыщешь и словъ. Помнишь?

— Да, помню,— медленно и неохотно отвчалъ Чагинъ.

— Теперь не то… Вонъ какъ хорошо кругомъ, а, вдь, у насъ въ душ пустота… Ждать больше нечего, не жить надо, а доживать… Скверно, братъ!..

Помолчавъ немного, Николай Ивановичъ продолжалъ:

— И притомъ этотъ страхъ… страхъ передъ смертію, передъ какой-то бдой, передъ ничтожествомъ будущаго или, я ужъ не знаю, передъ чмъ… онъ является вдругъ, безъ всякой причины, безъ всякаго повода… Иногда я испытываю такой ужасъ, что не нахожу себ мста… тогда я ищу развлеченій… Вотъ и сегодня я болтаю… это потому, что мн страшно… Мн. кажется, что я скатываюсь куда-то внизъ, въ сырую, скверную, темную, тсную и вонючую яму… Много наговорилъ я теб всякихъ ненужныхъ и безсмысленныхъ гнусностей, не суди меня строго… прости и пожалй… Мн тяжело было потерять твою дружбу, твое доброе ко мн отношеніе… вдь, это все, что у меня еще оставалось хорошаго… да, братъ, тяжело… Въ этой исторіи ты усплъ разсмотрть меня во всхъ подробностяхъ, въ натуральную величину… Я скажу теб правду: я человкъ пропащій… Повторись эта исторія еще двадцать разъ, мое поведеніе было бы то же… Да что! разв это первая исторія?.. Не первая и не послдняя, потому что я подлый трусъ… Я боюсь всего: своей жены, своего писаря… Эхъ, Боже мой!..

Чагинъ напрасно искалъ въ своей душ сочувственнаго отклика на эти скорбныя рчи и молчалъ.

— Ты преувеличиваешь,— съ усиліемъ промолвилъ онъ, наконецъ.

— Нтъ, не преувеличиваю… Ты еще не знаешь всего… Вдь, я губернатору писалъ… но это еще ничего… я главному начальнику заводовъ писалъ почтительное и подробное донесеніе, да-съ… для того, чтобы онъ какъ нибудь не усмотрлъ съ моей стороны попустительства… Вотъ, братъ, какъ… ты, конечно, но ожидалъ этого?.. Вотъ то-то и есть… Если я не сдлался совершеннымъ прихвостнемъ заводовъ, такъ тоже, брать, изъ трусости, изъ страха передъ закономъ, который не одобряетъ, напримръ, подлоговъ и прочее… Да, да… А знаешь ли ты, зачмъ я ду въ Чугунногорскъ? я сказалъ, что для разсянія, для развлеченія, но это я совралъ. Мн намекнули, что слдуетъ повидаться съ главнымъ начальникомъ, что онъ меня ждетъ… Ну, что мн главный начальникъ? я другого вдомства и ему не подвластенъ… Но, видишь ли, они сила, у нихъ и богатство, и власть, имъ бабушка ворожитъ, для нихъ законы не писаны… Они всегда остаются побдителями… Ахъ, еслибъ ты зналъ, какъ я ихъ ненавижу!

— Перестань!— брезгливо произнесъ Чагинъ.

— Теб не нравится такая откровенность?.. Что длать, мой милый!.. Твое пророчество сбылось: я оказался-таки въ стан ликующихъ, праздно болтающихъ, но, какъ видишь, и здсь занимаю не высокое положеніе…

Вдали показались два огненныхъ глаза.

— Смотри, уже поздъ идетъ,— сказалъ Николай Ивановичъ.— Какъ скоро время прошло!.. А мн такъ нужно было еще что-то сказать, что-то важное… но ужъ все равно..

Пріятели скорыми шагами направились къ полустанку. На полдорог съ грохотомъ и шумомъ обогналъ ихъ поздъ, обдавъ втромъ, дымомъ и запахомъ сры. Простились они наскоро, второпяхъ.

— Ну, прощай,— со слезами въ голос говорилъ Николай Ивановичъ, глядя на Чагина, стоявшаго на площадк вагона: — прощай!.. Можетъ быть, когда нибудь напишешь, а впрочемъ… что писать? о чемъ писать?.. Увидимся ли еще когда нибудь?.. Жизнь, братъ, коротка, ужасно коротка. Прощай, другъ, прощай!..

Поздъ медленно двинулся, Николай Ивановичъ пошелъ рядомъ съ нимъ, ускоряя шаги, что-то говоря и махая форменной фуражкой, но вскор отсталъ, потомъ исчезъ вмст съ платформой. Мелькнуло мимо каменное зданіе водокачки, и внезапно передъ глазами открылся широкій, освщенный луною просторъ. Чагинъ вздохнулъ съ облегченіемъ и вошелъ въ вагонъ. Здсь было душно и жарко. Въ полумрак на диванахъ, укрывшись одялами, спали нсколько человкъ пассажировъ. Чагинъ снова вышелъ на площадку и сталъ у раскрытаго окна. Отъ разговоровъ Николая Ивановича и отъ всхъ впечатлній послдняго времени онъ чувствовалъ на душ отвратительную накипь, что-то почти физически тошнотворное, горькое и отвратительное, точно онъ самъ былъ участникомъ въ совершеніи какой-то гнусности. Онъ обрадовался, когда вспомнилъ, что все это уже осталось позади.

‘Прощай, Николай Ивановичъ!’ — думалъ онъ, глядя на поджимающіяся у горизонта горы,— ‘прощай и ты горная страна, гд съ первыхъ дней твоей исторической жизни царитъ жадное корыстолюбіе и жестокость, темное безправіе и произволъ, гд искони тысячи человческихъ, жертвъ приносятся молоху… страна, гд до сихъ поръ не исчезло рабство, нмая и безмолвная, какъ эта пустыня подъ сумракомъ ночи…’

Былъ уже третій часъ ночи, но Чагинъ тщетно пытался заснуть. Онъ то ложился на диванъ, то снова выходилъ на платформу. Подъ утро небо заволокло тучами, пошелъ дождь. Часовъ съ шести начали подниматься заспанные, измятые и недовольные пассажиры. Чагинъ, блдный и усталый, сидлъ у раскрытаго окна безъ мыслей въ голов и машинально прислушивался къ грохоту позда. Ему казалось, будто огромный конь скачетъ подъ нимъ и стучитъ огромными желзными копытами. Навстрчу мчались телеграфные столбы, черные обгорлые пни, темно зеленыя сосны, кусты молодой ольхи, ярко-пурпуровая осина, березнякъ съ желтыми, поблекшими листьями… промелькнула живописно вьющаяся дорожка въ лсу, ярко зеленая прогалина со стогомъ темно бураго сна…

Наконецъ, лсъ исчезъ, и вдругъ открылась даль, синяя, туманная, хмурая. Надъ нею повисли тяжелыя, синія тучи и косыя полосы дождя… Но кругомъ уже чувствовалась близость солнца. Вотъ оно выглянуло на одно мгновеніе и снова спряталось. Въ отвтъ на это мимолетное привтствіе ему радостно и весело улыбнулся лсъ, внезапно вынырнулъ изъ травы какой-то запоздалый наивно розовый цвтокъ, зазеленли кусты и лсныя прогалины. Между срыми кучами облаковъ стали показываться клочки такого чистаго, нжно-голубого, такого далекаго неба, что Чагину хотлось плакать…

Ему хотлось плакать также и оттого, что въ его жизни было такъ мало радости и такъ много неудачъ, и оттого, что такъ сини и хмуры далекія горы, и оттого, что тамъ, вдалек, какъ казалось ему, есть гд-то другая жизнь, прекрасная, какъ мечта, и оттого еще, что ему извстно было, что нтъ нигд той прекрасной жизни и что тамъ, за горами, такъ-же сыро, холодно и скучно, какъ и здсь, вблизи, передъ глазами.

А. Погорловъ.

‘Русское Богатство’, NoNo 4, 8—12, 1899.

ПЕРЕДЪ ГРОЗОЙ.

Читайте также: