ПЕРЕДЪ ЧМЪ-ТО.
ПЕРЕДЪ ЧМЪ-ТО.
|
|
А. Пушкинъ (Евг. Онгинъ). |
|
|
Byron (Manfred). |
|
|
Cв. Францискъ Ассизскій. |
|
|
Спиноза (Этика). |
16 января 189*** года.
20 января.
——
23 января.
24 января.
27 января.
Перед чем-то, Боборыкин Петр Дмитриевич, Год: 1892
Время на прочтение: 97 минут(ы)
Вернулся вчера ночью въ свой номеръ съ шумомъ въ голов и съ душевной пустотой, доходившей до ощущенія физической тошноты.
Ухалъ я изъ Москвы, недлю назадъ, чтобы не участвовать въ обд 12 января. Я бжалъ отъ Татьянина дня.
Не то, чтобы я желалъ потакать увщаніямъ учителя, громящаго скоромную ду, вино и табакъ. Къ тому-же я давно не курю и желудокъ мой не варитъ пряной пищи. Не это заставило меня ухать. Не хотлъ я обязательной встрчи съ людьми моего поколнія.
Они ничмъ противъ меня лично не провинились. Имъ сорокъ лтъ или около того, какъ и мн. Вотъ вся ихъ вина.
Но зачмъ я буду терзаться, безплодно и унизительно, самыми дурными чувствами? Придираться къ нимъ, обвинять себя, видть — глядя на нихъ — какъ мы вс вывтрились, изврились, испугались или опустились…
Можетъ быть, страхъ за себя тутъ всего сильне.
Одинъ подсядетъ къ теб и посл брудершафта, или какихъ-нибудь полупьяныхъ изліяній, скажетъ вдругъ:
— А вы, батюшка, поблли. Прежде какой красный были! Теперь и розовымъ васъ трудно назвать.
Другой такъ просто хватитъ:
— Ренегатишка! Не хочу съ тобой пить!
И обругаетъ непечатнымъ словомъ.
Третій начнетъ самъ оправдываться въ томъ, что опошллъ и ушелъ весь въ сохраненіе своей драгоцнной кожи.
Четвертый — не замчая, какъ онъ самъ выдохся — будетъ усиленно негодовать и обличать, кивая на тхъ, кого сейчасъ слюняво чмокалъ въ губы.
— Мелкія душенки!.. Продали все за чечевичную похлебку! Было-ли время подле?.. А? А молодежь? Полюбуйтесь! Это какія-то приходо-расходныя книги на ножкахъ!.. Хуже Чичиковыхъ! Тмъ, по крайней мр, хоть идеи грандіозныхъ мошенничествъ приходили.
И пойдутъ перебирать, какое поколніе лучше, какое хуже:— ‘шестидесятники’, ‘семидесятники’, ‘восьмидесятники’ — такъ и захлещутъ вамъ въ уши, и вы чувствуете, что все это одни слова, а если и не слова, то ничему такими кличками не поможешь, ничего не измнишь, ничего не уврачуешь.
А главное, когда хочешь, до боли хочешь уйти отъ самого себя, то вс такія трапезы съ призываніемъ всуе неизбжной ‘alma mater’, съ водянистыми спичами, съ надовшими всмъ депешами отъ ‘благодарныхъ питомцевъ’, собравшихся въ город Пустозерск или Крутогорск — все это вызоветъ наврно, гадливое, подавляющее чувство собственной оскомины.
Уйти отъ себя!
Человчество скорбнымъ искусомъ страждущей души Паскаля — значитъ, больше двухсотъ лтъ назадъ — уже дошло до выясненія того: какая это страшная вещь:— занимать себя, чтобы ежесекундно не быть объяту ужасомъ отъ собственнаго я.
Мн нтъ надобности приводить здсь слова французскаго янсениста. Я ихъ помню почти дословно.
И вотъ вчера, посл цлаго ряда ужасныхъ петербургскихъ дней, безъ подобія деннаго свта, съ кислымъ холодомъ, пронизывающимъ васъ всюду, я попалъ въ громадную театральную залу, куда тысяча человкъ по морозу въ двадцать градусовъ съхались, на окраин Петербурга, насладиться пніемъ ‘царя теноровъ’.
Потянуло меня не любопытство — я не меломанъ и не охотникъ до патентованныхъ знаменитостей,— а все та же потребность уйти отъ себя и хоть немножко стряхнуть маразмъ, охватившій меня въ этомъ ужасномъ Петербург сильне, чмъ это было тамъ, въ Москв, въ тхъ громадныхъ номерахъ ‘для прізжающихъ’, противъ манежа, гд я проживалъ съ осени.
Зачмъ я засидлся здсь? не понимаю. Всего и длъ-то у меня было: взять въ государственномъ банк послдніе два закладныхъ листа, заложить ихъ тамъ-же и на вырученную ссуду купить у Юнкера переводовъ на Францію. Въ первый разъ, какъ я пошелъ въ контору, курсъ внезапно шлепнулся, и я захотлъ переждать: авось не поправится-ли. Прождалъ два дня, а на третій все-таки купилъ переводовъ — тремя франками ниже противъ первоначальной котировки. Почему я не оставилъ деньги преспокойно въ сторублевкахъ — тоже не понимаю. Боялся вроятно, что курсъ совсмъ шлепнется. А онъ вчера поднялся на цлыхъ четыре франка.
Завтракать я каждый день ходилъ въ Морскую, потому что тамъ только сносное масло и заплатить рубль за два блюда я еще могу.
Но — мой Богъ!— что это за двуногія существа собираются тамъ. Все, кажется, цвтъ карьеристовъ и дльцовъ! Это не городъ, это — какой-то ‘Тушинскій станъ’, какъ я уже давно зову Петербургъ и его достойныхъ представителей. Ни одного человчнаго чувства не оставляютъ они въ душ.
По крайней мр, въ оперной зал можетъ загорться у всхъ чувство красоты звука, что-то у всхъ затрепещетъ въ груди, вызванное чарующимъ воркованіемъ тенора… Хоть на минуту забудешься.
Но прежде, чмъ такая минута выдалась — эта тысячная толпа уже разбередила во мн вс противообщественныя чувства… Вокругъ меня волнуется море людей — не зврей же! Люди все изъ образованнаго класса: множество женщинъ, молодыхъ и пожилыхъ мужчинъ, заплатившихъ непомрно большія деньги не за что-либо безнравственное или грубое, не за дурманъ, не за опіумъ или сивуху, а за ожиданіе эстетическаго трепета души — а я злюсь, мн эта толпа противна, я ее презираю и клеймлю, я не могъ увлекаться вмст съ ней даже и въ ту минуту, когда на сцен полились звуки любви, одухотворенной идеалами кого?— Фауста, одного изъ высшихъ символовъ человческаго самосознанія.
Я ненавистничаю и мн что-то говоритъ, какъ и вся эта толчея изъ барынь, барышень, офицеровъ, педагоговъ, чиновниковъ, литераторовъ, гимназистовъ, комми, кокотокъ — не чувствуетъ въ себ ни малйшей человчной связи, а состоитъ изъ разрозненныхъ особей, враждебно или равнодушно настроенныхъ одна къ другой.
Тнь великаго англичанина проносится надъ этой толчеей и своими тонкими губами безпощаднаго скептика произносить безсмертныя слова:
‘Homo homini lupus’.
И умная скептическая голова въ высокомъ парик киваетъ на всхъ насъ, безъ жалости и безъ самообмана. Эта голова, слишкомъ двсти лтъ назадъ, догадалась, что несомннно дйствуетъ въ двуногихъ, уврившихъ себя въ томъ, что они — внецъ мірового творчества.
Громы аплодисментовъ и криковъ гулко разливаются по зал, а мое ‘сердце’ растетъ. Эти восторги — только спазмы чувственности, правда, звуковой, но все-таки чувственности… Толпа эта — мнящая себя развитой и способной на сочувствіе высшимъ идеямъ — въ сущности сбжалась за дурманомъ, за опіумомъ, за дорогой сивухой.
И ей надо уйти отъ самой себя.
Значитъ — точь въ точь, какъ мн?.. По какому же праву я ее презираю и клеймлю?
Безъ всякаго права. Но я иду дальше.
Этотъ сборъ — чуть не въ десять тысячъ рублей — когда милліоны русскихъ людей живутъ впроголодь и считаютъ благодяніемъ всякій лишній фунтъ хлба пополамъ съ лебедой — разв онъ не возмутителенъ? И каждая изъ этихъ модноодтыхъ женщинъ, каждый изъ этихъ сытыхъ мужчинъ — приходя въ истерическій восторгъ отъ нсколькихъ нотъ тенора — всмъ своимъ существомъ показываютъ, что имъ ни до чего на свт нтъ дла, кром ихъ диллетантскаго сластолюбія! Мри тамъ народъ отъ голоднаго тифа! Имъ-то какая печаль?
И я заплатилъ за свой стулъ — кажется въ двадцать третьемъ ряду — цлыхъ пять рублей.
Чмъ же я-то лучше? Я доживаю свои послднія деньжонки и бросаю по пяти рублей даже не на то, чтобы придти въ истерику отъ ut diè,se’а.
Кто же мшаетъ мн вмсто ненужной и дорогой поздки заграницу — ссть опять въ вагонъ Николаевской дороги и изъ Москвы похать въ какую-нибудь трущобу Саратовской, Рязанской или Тульской губерніи?..
Кто мшаетъ? Я самъ мшаю этому, я самъ — никто больше. Я этого не хочу, не считаю нужнымъ. Во мн нтъ дятельной любви и жалости.
Не стану изворачиваться передъ самимъ собой: куда я поду, въ какомъ качеств, съ какими деньгами? Не стану приводить такіе доводы: я не могу лично собрать порядочную сумму, прочесть лекцію или сдлать воззваніе въ газетахъ, меня никто не знаетъ, нелпо кидаться зря, а на мст нужда не уменьшится оттого, что я буду охать и ахать надъ безхлбицей деревни Корякиной или сельца Еропкина — Пуреха-тожъ. Примоститься къ мстному попечительству надо въ какомъ-нибудь качеств, а искать командировки отъ благотворительнаго общества или комитета — значитъ уподобляться сотнямъ юркихъ ловителей рыбы въ мутной вод.
Нтъ, я не стану здсь морочить самого себя такими доводами. Кто болетъ бдой народа, тотъ ни передъ чмъ не задумается. Взялъ да и похалъ. Есть нсколько сотъ рублей — привезъ ихъ, купилъ хлба, гороху, крупъ, соли, капусты и открылъ столовую, хоть на пятьдесятъ человкъ — до новаго урожая. И то дло… А нтъ денегъ на столовую — похалъ въ любую волость, за пятьшесть часовъ зды отъ Москвы — и ходи по избамъ, а что найдешь — пиши объ этомъ въ первую попавшуюся газету, пиши даромъ и разсказывай все просто и правдиво. Для этого не нужно таланта, стилистическихъ красотъ.
Но я не хочу… У меня въ карман слишкомъ тысяча рублей, въ вид заграничныхъ переводовъ… Кто-же мшаетъ хоть пятьсотъ рублей удлить на столовую? На это пятьдесятъ человкъ прокормятся до половины іюля. И какъ? По два раза въ день будутъ получать два горячихъ кушанья и хлба до отвалу.
Мышечная крпость у меня есть. Кто мшаетъ обойти или въ саняхъ объздить нсколько волостей и написать о нихъ въ любой газет, не требуя за это никакого гонорара?.. Жить по деревнямъ — хоть до лта, больше тридцати рублей въ мсяцъ не проживешь, особенно если ходить пшкомъ изъ деревни въ деревню.
Но я не хочу! Не хочу!
Не хочу потому, что я изврился, потому что моя душевная подкладка истрепалась до блыхъ нитокъ.
И не это одно. Голова моя отказывается двигать моимъ чувствомъ, а неудержимой, слпой любви и жалости у меня нтъ.
Двадцать лтъ я гонялся за призраками и всаживалъ свою душу, безъ всякой оглядки и бережи, въ то, во что врилъ… И пришелъ къ полному банкротству. Чего легче: ссть въ вагонъ и похать кормить голодныхъ или описывать ихъ бду? Но чтобы это начать длать, надо опять войти въ связь съ тмъ, что признавалъ, чему служилъ, передъ чмъ преклонялся. Долгъ передъ народомъ, демократическая печаль, жизнь для высшаго добра или для добра утилитарнаго — все это когда-то двигало и направляло, но теперь стало безсильно надо мной — и я это говорю безъ стыда и безъ сокрушенія.
Вдь банкротъ — я, всю тяжесть банкротства чувствую я-же, и никто не можетъ ни разсудить меня съ жизнью, съ судьбой, съ роковымъ ‘ходомъ моего развитія’ — если употребить одну изъ ничего не разршающихъ громкихъ фразъ, — ни вознаградить, ни покарать.
Мы — рабы страстей и настроеній, но наши страсти и настроенія исходятъ изъ идей, изъ представленій, а позывы и побужденія — только окраска всего. Но двигательныхъ идей-то у меня и нтъ больше. Он накоплены въ голов въ вид скарба, гд всего найдется, но гд ничто не сохранило ни главенства, ни санкціи, ни обаянія, ни силы: руководить, освщать и согрвать.
Довольно! Завтра, посл обда, я долженъ быть на варшавской дорог.
Да, запишу еще одну подробность моей петербургской недли.
При мн одинъ умникъ, званіемъ элегическій поэтъ — вдругъ, съ звотой во всемъ своемъ сухощавомъ тл, выговорилъ брезгливо:
— Ужъ какъ надоли эти голодающіе! Просто до гадости!
И я возмутился. Я хотлъ сказать ему дерзость.
Почему? Онъ былъ откровенне меня. Вдь и мн, вроятно, надоли ‘охи’ и ‘ахи’ надъ народной бдой, коли я не желаю или не могу ни въ какой форм отозваться на нее?..
Поздъ пришелъ вчера подъ-вечеръ и я прямо съ вокзала попалъ на крыльцо ‘Gotthard-Htel’я’, вслдъ за носильщикомъ въ картуз изъ красной кожи.
Холодно было и полутемно. Унылыя, облачныя сумерки надвинулись на высоты вокругъ озера и тянуло только въ теплую комнату.
Ее начали топить при мн. Маленькая печурка еще гудла, когда я легъ подъ огромную швейцарскую перину — и лежалъ, прислушиваясь къ замиравшимъ звукамъ корридора.
Въ одиннадцать все уже спало въ отел. Но сонъ не сходилъ на меня.
Я не могъ отдлаться отъ того факта, что это — Люцернъ, и жаллъ — зачмъ я не похалъ прямо въ Миланъ, зачмъ заботился о своемъ комфорт, о хорошей постели, вмсто дремоты всю ночь напролетъ въ захолодломъ, грохочущемъ вагон.
Мн хотлось видть снговую альпійскую природу. Во мн еще не умеръ предразсудокъ — ‘уходить въ природу’, похожій на суеврную привычку къ нкоторымъ домашнимъ или симпатическимъ средствамъ, врод ключа за спину при судорогахъ или жженой пробки отъ насморка.
Люцернъ!.. Завтра я его долженъ былъ увидать — пойти на телеграфъ. До позда останется цлыхъ два часа — и куда-же дваться, какъ не пройтись по городу?..
Люцернъ! Въ груди заныло, когда картина городка и красавца-озера, въ краскахъ и тняхъ яркаго заката, метнулась передъ моими закрытыми глазами, въ темнот комнатки, гд догорали дрова печурки. Дорога — я утромъ не удержался и попалъ на нее — идетъ мимо Schweizerhof, Htel National и курзала, а потомъ поднимается, переходитъ въ пшеходную дорожку и ведетъ къ пансіону, на самой высот.
Тамъ позналъ я — что такое слпая сила, заставляющая мужчину на-яву бредить и безумствовать. Тогда я еще не читалъ нмецкой толстой книги, на дн которой потоплено столько иллюзій… Не моихъ однхъ! Тогда еще я не догадывался, до какой степени женщина — по существу своему — чужда намъ и враждебна, не понималъ того, что между нами и ею не можетъ быть никакой прямой связи, какъ между человческимъ понятіемъ и вещью ‘въ себ’.
И это рабское и безумное состояніе называютъ блаженствомъ. Къ нему обращаются въ поэтическихъ элегіяхъ даже дряхлые старики, готовые — на краю гроба — продлывать то-же унизительное шутовство самообмана.
А все-таки у меня заныло въ груди, и я долго не могъ отогнать отъ себя картины яркаго заката надъ окружными горами Озера четырехъ кантоновъ и всего, что съ этой картиной связано въ пережитомъ фазис моей души.
И когда я утромъ, напившись кофе, въ столовой, съ неизбжнымъ липовымъ медомъ, вышелъ на улицу и взглянулъ на панораму теперь опустлаго и зябнущаго Люцерна, вчерашнее настроеніе опять овладло мною.
Въ душ холодъ и безпощадные выводы ума, не оставившаго камня на камн изъ того зданія, которое создавали страсти, обольщеніе и выдуманные принципы. А гд-то тамъ, въ корняхъ нервовъ или въ чемъ-то иномъ, ощущается все-таки трепетъ, независимый отъ нашей воли.
И меня потянуло-было вверхъ, по пшеходной дорожк, до пансіона ‘Belvdè,re’. Но я не дошелъ. Никакого опредленнаго аффекта я уже не испытывалъ: ни горя, ни жалости, ни тоски, ни желанія бередить свои раны. Голова начала работать по твердо установленнымъ путямъ.
Женщина и любовь, — это одинъ изъ источниковъ моего банкротства. Они потеряли для меня даже интересъ окаменлаго тла, находимаго ученымъ въ слояхъ какой-нибудь горной породы.
Надо было побриться. Иду къ куаферу, памятному мн, на углу набережной и боковой улицы. Дверь и окна заставлены. Надпись извщаетъ, что, по случаю чьихъ-то похоронъ, заведеніе будетъ заперто до вечера.
Будь я просто суевренъ или склоненъ къ мистицизму, можно бы было увидать въ этомъ какой-то таинственный урокъ.
Въ горную снговую природу меня уже меньше тянуло, но все-таки я точно ждалъ чего-то и нетерпливо понукалъ отельнаго швейцара снести мои дорожныя вещи на вокзалъ, за цлыхъ полчаса до отхода позда.
Въ буфетной комнат нсколько группъ, англичанъ и нмцевъ, неторопливо пили утренній кофе. Ихъ лица, прически, фуражки, шляпы, накидки, весь ихъ обиходъ и разговоръ опять пахнули на меня тошной Европой туристовъ, шляньемъ съ свера на югъ и обратно, съ Бедекерами въ красномъ переплет, съ биноклями для альпійскихъ красотъ. Особенно противны такъ называемые ‘куки’, т. е. партіи туристовъ, здящихъ отъ фирмы Соок’а, за дешевую цну.
Мн случилось испытать нашествіе этихъ ордъ, нсколько лтъ назадъ, на этой же дорог, только я тогда халъ изъ Милана въ Люцернъ. На границ, въ Кьяссо, ‘куки’ разомъ ворвались въ длинный прохладный вагонъ второго класса и въ одинъ мигъ вс диваны были ими покрыты. Нанесли они съ собой безстыдное количество, якобы, ‘ручного’ багажа, огромныхъ сундуковъ, складныхъ стульевъ, палокъ, зонтиковъ, мшковъ, одялъ, кофейниковъ и чайниковъ, цлыхъ дорожныхъ кухонь.— Началось безцеремонное усаживаніе и раскладываніе, да, готовленье и питье чая, бготня по вашимъ ногамъ, идіотскій смхъ, передаванье другъ другу какихъ-то клочковъ бумаги и газетъ. Черезъ васъ лзутъ длинныя ‘миссъ’, въ нелпыхъ мужскихъ картузахъ и шинеляхъ, къ окнамъ, глазютъ, восхищаются, поднимаютъ сторы, и солнце ржетъ вамъ глаза.
Я сначала серьезно думалъ, что это странствующій циркъ. Двое молодыхъ мужчинъ — одинъ длинный, другой короткій съ кривыми ногами — то и дло пробгали изъ вагона въ вагонъ, всхъ смшили, подпрыгивали. Одинъ изъ нихъ — малорослый — разъ двадцать врывался къ намъ съ комическимъ вопросомъ:
— Have you got miss Virginia’s ombrello? (Нашли вы зонтикъ миссъ Виржиніи?) и весь вагонъ идіотски хохоталъ.
Но оказалось потомъ, что одинъ изъ клоуновъ — гидъ и распорядитель этой партіи а другой — его помощникъ.
И тогда, и десятки разъ раньше, и теперь, собираясь перезжать черезъ Альпы, съ туристами, я испытывалъ то же ненавистное чувство къ толп, какъ бы она ни была близка мн по культур. На той недл я злобно и презрительно прикасался къ нарядной и ‘образованной’ толп, приходившей въ истерическій восторгъ отъ теноровыхъ звуковъ. И она была почти сплошь своя, русская. Съ иностранцами это чувство является всегда, кто бы они ни были. Съ французами меньше, съ итальянцами также, но съ англичанами и съ нмцами въ самой сильной степени.
Прежде я лгалъ себ, не сознавался въ моемъ звриномъ чувств. Оно смнило то присданіе передъ иностранцемъ, черезъ какое и я прошелъ. Но у меня перемна наступила очень скоро.
Я и этого некультурнаго, противообщественнаго чувства не стыжусь. Правы мы (вдь такихъ русскихъ сотни) или нтъ, но такъ выходитъ, а наши ощущенія отъ насъ не зависятъ. Не знаю, что чувствуетъ англичанинъ, нмецъ, французъ, итальянецъ, когда смотритъ на насъ, слушаетъ нашу рчь или вступаетъ съ нами въ разговоръ. Я беру такія національности, у которыхъ нтъ прямыхъ политическихъ счетовъ съ нами, по крайней мр въ настоящую минуту. Можетъ быть, они мене ежатся, злятся или презрительно недоумваютъ. Въ иностранц почти всегда больше воспитанности, его школили сильне чмъ насъ. Онъ не будетъ зря давать себ поблажку и, безъ прямого повода, разстраивать себя или враждебно настраивать. И кром того, онъ, почти всегда, довольне собою, вритъ въ свое превосходство, не только передъ нашимъ братомъ, но и передъ всмъ міромъ, онъ готовъ поощрить всякаго, кто, по его понятіямъ, ведетъ себя прилично и говоритъ вещи, для него несомннныя.
Французы, на что ужъ носятся теперь съ нами, но ихъ благодушіе, ласка, утонченная вжливость — всегда подбиты чувствомъ безусловнаго превосходства.
Года четыре тому назадъ столкнулся я, за-границей, съ однимъ отставнымъ русскимъ гвардейцемъ-холостякомъ. Онъ тридцать лтъ живетъ на юг Франціи, выстроилъ себ дачку, разводитъ цвты и продаетъ ихъ въ сосднемъ модномъ курорт, бываетъ постоянно въ свт, у русскихъ и французовъ. На первыхъ порахъ его можно, пожалуй, принять за наивнаго русскаго вивера, увлеченнаго всмъ французскимъ.
Толковали мы разъ на тему о нашей близости съ французами, онъ и говоритъ:
— Знаете, когда въ какомъ-нибудь салон французъ или француженка расточаютъ любезности нашему брату, мн все представляется, что я — ученый попугай, сижу въ клтк, и этотъ мусьякъ или эта мадамъ подходитъ, чешетъ меня по голов, даетъ кусочекъ сахару и одобрительно болтаетъ: — Bonjour Coco! Tu parles franais? Pauvre Coco! Dis moi encore quelque chose! Encore! Encore!..
Я расхохотался — до такой степени это врно и ярко отвчаетъ тому, что я давнымъ давно знаю и чувствую.
Нсколько лтъ прожилъ я среди этихъ ‘естественныхъ’ друзей и союзниковъ, учился, пилъ, лъ, продлывалъ парижскіе ‘amusements’ и всякіе соціальные опыты, знавалъ много разнаго народа — и ни одинъ французъ никогда но спустился до пониманія того, что у меня было на душ, куда я шелъ, во что врилъ и во что терялъ вру, какъ относился къ нимъ, къ ихъ культур, свойствамъ ума и темперамента, кореннымъ національнымъ замашкамъ, къ тому самообману, въ которомъ они живутъ вс — отъ профессора Сорбонны и вожака любой партіи до послдняго оборванца.
Еще въ книжкахъ — въ нашемъ роман (французы открыли его заднимъ числомъ) они могутъ кое-что понять и даже оцнить на свой фасонъ, но въ простыхъ знакомыхъ, въ товарищахъ по кафе, аудиторіи и даже по политическому клубу — никогда или почти никогда!
И ихъ поощрительная любезность — это все та же болтовня съ попугаемъ:
— Pauvre Сосо!.. Tu parles franais?.. Bravo! Dis-moi encore quelque mot drle, ma vieille!
И стна стоитъ между нами и ими, какъ между нами и остальными иностранцами. Я думаю, англичанинъ или нмецъ, еще скоре обмняются съ нами итогами своей душевной жизни. Англичанинъ — развитой и бывалый — скромне и оригинальне, смле и нове во всемъ томъ, что онъ длаетъ не по своей британской рутин. Нмецъ — грубъ, въ немъ, студенчески выражаясь, всегда сидитъ ‘Knot’ — по нашему ‘хамъ’, но онъ любопытенъ и любознателенъ. Онъ будетъ васъ изучать, какъ букводъ Вагнеръ, заглянувшій въ кабинетъ Фауста въ полночь, принявъ его переговоры съ подземными силами за чтеніе вслухъ стиховъ, и ему захотлось ‘etwas profitiren’ на счетъ декламаціи.
Господи! Сколько ‘интеллигентовъ’ и просто шелопаевъ — врило, да и до сихъ поръ еще вритъ въ западъ, въ его магическое воздйствіе на русскую душу, на нашъ мозгъ и даже на нашу мышечную систему. Еслибъ собрать деньги, разъзды, зубреніе, безпутство, эстетическіе восторги, бготню за знаменитостями, за направленіями, книжками, проповдями, модой, лозунгами и словечками — весь тотъ уже вковой скарбъ нашей выучки и нашего хапанья всего, чмъ ‘заграница’ дразнитъ и дразнила насъ и прельщала — какая-бы водрузилась безобразная пирамида и съ какимъ жалкимъ основаніемъ!
Но были счастливцы — они и теперь водятся — врившіе въ то, что основаніе у этой пирамиды есть — и несокрушимое. Я имъ долго завидовалъ. Еще не дальше, какъ три недли назадъ, я столкнулся съ однимъ изъ такихъ блаженныхъ сторонниковъ казоваго европеизма. Этотъ и вс ему подобные — вчные школяры и гувернеры, неустанные продавцы общихъ мстъ, на которыхъ держится вся заграничная культурность.
Но, пускай ихъ! Не о томъ я говорю. Мн нелегче оттого, что я изврился въ заграницу. Когда-же-бы, какъ не теперь, броситься на западъ съ тмъ, чтобы никогда не возвращаться домой?
— Счастливецъ! слышалъ я припвъ всхъ моихъ сверстниковъ, когда на вопросъ: куда дете? я отвчалъ — кажется, въ Италію.
И меня коробило отъ возгласовъ этихъ господъ о невозможности жить на родин, т. е. тамъ, гд у каждаго изъ нихъ есть кровное дло, отъ ихъ выдохшагося либеральничанья, отъ ихъ тоски по ‘заграниц’.
А перенеси ихъ туда, на всегда, по доброй-ли вол, или по невол, и они — если только не вообразятъ себя пророками, вожаками всемірнаго движенія, сейчасъ-же почувствуютъ до какой степени они тамъ ‘съ боку припёка’, какъ имъ невозможно слиться съ туземцами, даже если имъ и удастся устроить свою личную судьбу, получать заработную плату, какъ простому рабочему, или гонораръ, какъ учителямъ, медикамъ, техникамъ, прикащикамъ.
Помню, съ какимъ отчаяніемъ одинъ изъ такихъ добровольныхъ бглецовъ на западъ, передлавшій себя на заграничный фасонъ, восклицалъ:
— Чувствую, что бы я не длалъ для моей партіи, хотя-бы положилъ свою голову на плаху, я вчно буду играть роль Анахарсиса Клотца, того нмца, что такъ нелпо погибъ во время террора!
Зачмъ я все это говорю здсь, самому себ? Не для того-же, чтобы безцльно ворчать на иностранцевъ, чтобы подражать тмъ русскимъ барамъ и шатунамъ, которымъ везд скверно: вс виноваты передъ ними, и каждый нмецъ, англичанинъ, французъ, итальянецъ для нихъ или ‘хамъ’, или шутъ, или дуракъ, или нахалъ.
Все это должно-бы перегорть во мн, но не перегорло. Во мн нтъ благодушнаго взгляда на западное человчество, нтъ даже здороваго равнодушія.
‘Заграница’ — нынче вдь такъ говорятъ и пишутъ — давно уже не интересуетъ и не освжаетъ меня. И дома мн нечего длать, кром заботы о куск хлба. Но кому-же нужно мое личное существованіе? Исчезни я сейчасъ, наврно и т, кто шелъ со мною когда-то въ ногу, будутъ облегчены: я давно не ихъ человкъ: для однихъ ренегатъ, для другихъ — досадный обличитель, родъ бльма на глазу.
— Прощай Люцернъ!— сказалъ я вполголоса, стоя на боковой галерейк горнаго вагона.
Поздъ только что тронулся и огибалъ одинъ изъ поворотовъ озера.
У меня было такое чувство, какъ будто я дйствительно прощался навсегда съ этимъ мстомъ. То, что тамъ было — умерло и не можетъ повториться, никогда и нигд.
Панорама города: дв колокольни собора, старая башня у деревяннаго моста, бульваръ набережной, пароходная пристань, высоты, гд стоитъ пансіонъ ‘Belvdè,re’ — прошла мимо меня и точно говорила:
‘Ты и самъ живой мертвецъ. Для тебя только и существуетъ прошлое. Будущаго у тебя нтъ!’
Имя ‘Люцернъ’, отдавшись въ моемъ мозгу, вызвало воспоминаніе, связанное съ нимъ. Мы сидимъ въ садик, подъ огромнымъ каштаномъ въ цвту, и я читаю вслухъ ‘Люцернъ’ Толстого. Тогда я вибрировалъ съ каждымъ словомъ этой вещи. Я чувствовалъ, что былъ-бы способенъ пережить то, что пережилъ авторъ, и также по славянски протестовать противъ закорузлаго бездушія западныхъ джентльменовъ.
Вроятно, и теперь я про себя заклеймилъ-бы ‘презрнныхъ англійскихъ торгашей’ или какихъ-бы то ни было иностранцевъ, но никакъ-бы не проявилъ этого. Къ чему? Пятнадцать лтъ назадъ все мое существо трепетало отъ потребности слиться душой съ другимъ существомъ, отъ вры въ святое дло пропаганды человчныхъ и освободительныхъ идей. ‘Развиватель’ сидлъ во мн и служилъ ширмами для мужчины по двадцать шестому году, впервые захваченному женской прелестью.
И что вышло изъ этого развивательства? Боже мой, Боже мой!
— Прощай Люцернъ!— еще разъ прошепталъ я и быстро отошелъ отъ окна.
Въ отдленіи вагона для некурящихъ помстилась — кром меня — семья нмцевъ, судя по выговору, изъ Берлина или изъ восточной Пруссіи: мужъ, лтъ подъ пятьдесятъ, небольшого роста, лысенькій, франтоватый, нчто врод магазинщика или мнялы, жена его — вроятно вторая, блондинка подъ тридцать, рослая, съ дтскимъ хорошенькимъ лицомъ, съ тономъ благовоспитанной, недальней, бюргерской двицы. И при нихъ, молодой человкъ, упитанный, въ англійской фуражк и клтчатомъ сыот, очень похожій лицомъ на пожилого, какъ-бы его меньшой братъ, но скоре сынъ отъ перваго брака, судя по его тону съ дамою.
Они въ первый разъ хали на Ривьеру, въ Ментонъ и Ниццу, на время карнавала.
Дорожные восторги нмцевъ еще несносне, чмъ у англичанъ. Нмецъ — ‘вчный провинціалъ’, говоритъ гд-то авторъ ‘Съ того берега’. Но этого недостаточно. Какъ туристъ, онъ мене нахаленъ и себялюбивъ, чмъ англичанинъ или американецъ, за то — тошенъ своей жадностью къ впечатлніямъ и безконечнымъ разговоромъ о томъ, что онъ видитъ, и что его ждетъ, и куда онъ детъ, и въ какомъ отел остановится, и въ которомъ часу и на какой станціи станетъ обдать.
Вещный разговоръ захватилъ все западное культурное человчество. Отъ него можно съума сойти, если слушать, изо-дня въ день, болтовню иностранцевъ въ вагонахъ, казино, театрахъ, кафе, на прогулкахъ и въ гостиныхъ. Вещи и мелкія ощущенія царятъ безусловно
въ этой сорочьей трескотн и будутъ царить все сильне и сильне, вплоть до какой-нибудь всесвтной катастрофы.
Да и на нее я не надюсь.
Зимняя природа С.-Готтарда была для меня впередъ изгажена этими прусскими бюргерами. Я ждалъ ее, зная, что они не дадутъ уйти въ нее.
Такъ и случилось.
Что за величіе, что за красота въ тхъ ущельяхъ, гд ели стоятъ въ саван и отвсныя скалы искрятся отъ снговыхъ покрововъ, а по бокамъ заледенлые потоки переливаются въ лучахъ холоднаго благо солнца! Сюда, въ эти пріюты безмолвной смерти, надо идти всмъ такимъ, кто, какъ я, уже ‘не ждетъ отъ жизни ничего’ — и не на словахъ только, не для красиваго стиха, но кому ‘не жаль прошлаго’, потому что оно такъ безплодно и унизительно прошло и вернуть его нельзя.
Одинъ поворотъ дороги, на самыхъ крутыхъ высотахъ, за полчаса до стоянки, передъ большимъ тунелемъ въ двадцать минутъ, захватилъ меня неожиданно и властно. Внизу зіяла снжная отхлань и обрывы скалъ были покрыты длинными сталактитами льда. Солнце не заходило въ эту щель и — глядя въ нее, сердце сжималось отъ жуткаго чувства ничтожества своего ‘я’, и что-то тянуло туда, въ эту холодную плащаницу.
— Prachtvoll!— раздались около меня картавые возгласы.— Imposant!.. Gttlich!
— Colossal schneidig!..— добавилъ молодой блондинъ и въ сочетаніи этихъ словъ я узналъ одтаго вояжеромъ прусскаго офицера или юнкера.
Эти восторги отпугнули меня и я сидлъ въ своемъ углу, не глядя ни вправо, ни влво. Все человческое, въ лиц моихъ шумныхъ бюргеровъ, длалось на этихъ высотахъ невыносимымъ по своей ненужности и пошлости.
Но вдь люди-же пробили эти десятки подземныхъ ходовъ! Разв смерть того инженера, который довелъ эту работу циклоповъ, не искупаетъ одна — безобразнаго и возмутительнаго трепанья по свту милліоновъ двуногихъ?
Вопросъ немного пристыдилъ меня и успокоилъ. И опять картина обрывовъ привлекла меня. Я подбжалъ къ окну галерейки и жадно ушелъ взглядомъ.
Среди блой пелены съ переливами холоднаго свта дерзко торчалъ камень, точно выкрашенный въ темношоколадный мраморъ, слегка посыпанный снгомъ.
Большими буквами стояло на немъ: Chocolat Menier.
И это сдлали люди!..
Квадратная уютная комнатка моего нумера въ Htel d`Europe, на Корсо, теплая и веселая, ярко освщена электрической лампочкой посредин потолка.
Прежде, прозжая Миланомъ, я всегда останавливался въ одной изъ плохенькихъ гостинницъ, около самаго вокзала. Но на этотъ разъ мн захотлось быть въ центр города, хотя я захалъ всего на два дня.
Говорю ‘всего на два дня’, точно будто я распредлилъ свою поздку по днямъ, и мн нельзя удлить на Миланъ ни однимъ днемъ больше, точно будто я ду съ цлью и по опредленному плану, какъ та прусская семья, что отправляется въ первый разъ на Ривьеру, въ Ментонъ, Ниццу и Каннъ, или ‘Канны’, какъ нынче франтовато печатаютъ русскія газеты въ корреспонденціяхъ и депешахъ… И я ду, кажется, туда же, гд потепле, а можетъ быть попаду въ Римъ, или Неаполь, или на островъ Корфу, или на островъ Майорку.
Не все-ли это равно!
Моему дешевенькому и довольно гаденькому отельчику около самаго вокзала измнилъ я и вотъ еще почему, въ послдній разъ меня тамъ захватило кислое ненастье и я адски протосковалъ цлый день въ Милан, шлялся по галере Виктора-Эмануила и, не зная, какъ набить день — разъ пять прохался отъ собора домой по желзно-конной… Уже тогда я ощущалъ острую обиду и душевное убожество иностранца въ город, гд ему все извстно, все, интересное для туриста, а знакомствъ и предметовъ спеціальнаго изученія нтъ, или ихъ въ одинъ моментъ не создашь. Кинулся я — въ который разъ — смотрть на ‘Чену’ Леонардо-да-Винчи. Но въ запущенной и казарменной трапез, гд фреска занимаетъ заднюю стну, была такая петербургская мгла, что я только проглядлъ вс глаза, силясь найти то выраженіе на лик Іисуса, которое я отыскалъ не въ первый мой приходъ, а кажется въ третій — я конечно больше пяти разъ прозжалъ Миланомъ — и считалъ какимъ-то откровеніемъ, если не своей собственной находкой.
И вотъ сегодня, гуляя по Соборной площади — день стоялъ холодный, но яркій — равнодушно переходя взглядомъ по лсу мраморныхъ башенокъ и кружеву пролетовъ — я боялся хать смотрть на ‘Вечерю’… Вдругъ, какъ опять не найду того выраженія?..
Или семейство прусскихъ бюргеровъ очутится позади меня, на стульяхъ, и картавый голосъ блондина рзнетъ:
— Colossal-schneidig!
‘А музеи Брера’? выскочило у меня въ мозгу, совершенно неожиданно.
Музей ‘Brera’!.. Я бывалъ тамъ. Всего разъ — очень давно, т. е. въ первый мой проздъ Миланомъ, больше пятнадцати лтъ тому назадъ. Тогда я — какъ и семья прусскихъ бюргеровъ — по Бедекеру, довольно старательно продлывалъ достопримчательности всхъ крупныхъ городовъ Европы. Насмшливые парижане прозвали это упражненіе: ‘travailler dans les monuments’.
Музей Брера остался въ моей памяти — какъ нчто весьма смутное. Большое тяжелое зданіе, кажется съ внутреннимъ atrium. Много холодныхъ залъ съ старо-итальянской византійщиной. Врядъ-ли я и продлалъ вс эти залы. Вроятно — ушелъ, не дойдя до послдней — съ болью въ затылк и приливомъ скуки.
Я, еще тогда, позналъ, что у нашего поколнія нтъ жилки эстетическихъ восторговъ. Т — старички.— въ сороковыхъ годахъ и раньше — врили въ искусство, даже и тогда, когда бывали захвачены волной общественной и политической жизни, попадая на западъ. Стоитъ только перечесть ихъ печатныя письма изъ Германіи, Франціи, изъ Рима, Неаполя, изъ Испаніи. Для нихъ искусство было культомъ.
До сихъ поръ помню, какъ одинъ изъ этихъ старичковъ — большой гршникъ и сластолюбецъ, по моему, мелкая и фальшивая душенка — попавъ на эту зарубку, сталъ намъ — тогда молодымъ людямъ — разсказывать, до какихъ они, съ другимъ эстетикомъ, доходили восторговъ передъ картинами.
— Вдругъ, идемъ по собору — и въ углу, въ полусвт, находимъ, нежданно-негаданно, мадонну… Мурильевскую, батенька, настоящую, пропущенную нашимъ учителемъ нмцемъ Куглеромъ. И оба бухъ передъ нею!.. И очутились на седьмомъ неб отъ восторга.
Нужды нтъ! Они трепетали, искренно, всмъ сердцемъ, или только во мозговому увлеченію, по контагію переимчивости — это все равно.
Нтъ, они не врали, когда нкоторые увряли насъ, что весь Парижъ, со всей его исторіей, вковой борьбою за свободу и человческую личность — сводится для нихъ къ Лувру и музею Клюнй, когда, съ выраженіемъ иллюминатовъ, восторгались ‘божественной линіей спины’ у Венеры Милосской, или абрисомъ головы Юноны на вилл Людовидзи, или геніальнымъ взмахомъ рзца того, кто изваялъ скифа, припавшаго къ земл, въ капитолійской стату.
Всего и не перечтешь!
Для нихъ Римъ, какъ громадный саркофагъ творческой красоты цлыхъ тысячелтій — остался священнымъ мстомъ, источникомъ все новыхъ, неизсякаемыхъ восторговъ.
И каждый изъ нихъ — на одр смерти — желалъ-бы быть перенесеннымъ въ храмъ св. Петра, чтобы, въ послдній разъ поглядть на ‘Преображеніе’ Рафаэля, или въ ту залу Лувра, гд виситъ ‘Зачатіе’ Мурильо, или въ Амстердамскій музей — постоять передъ ‘Ночнымъ дозоромъ’ Рембрандта, или прикоснуться въ Ватикан, Капитоліи, или въ круглой зал Флорентійскихъ Уффицій къ античному тлу.
Одинъ изъ нихъ — и уже не диллетантъ, не чувственникъ, а ученый, весь погруженный въ пыльную старину всякой византійщины, и настоящей, и нашей подражательно московской — до того проникся осязаніемъ античныхъ формъ, что говорилъ безъ хвастовства, съ скромной усмшкой сортировщика:
— Накиньте на статую или обломокъ простыню и дайте мн пройтись рукой по мрамору — я безошибочно скажу антикъ это или нтъ. Если антикъ, то подъ рукой — точно трепетъ живого тла.
Это не дается иначе, какъ цлой жизнью, потраченной на изученіе прекраснаго и любованіе имъ.
У насъ — въ масс — ничего подобнаго не было и нтъ. Мы тоже ходили по музеямъ, но безъ всякаго внутренняго позыва, безъ ихъ вры и ихъ неугомоннаго порыва къ красот. Намъ ихъ восторги и тонкости анализа экспрессіи — особливо насчетъ Мадонны Сикстинской — казались часто или дланными, или жалкими по своему диллетантству и ограниченности.
Когда я нашелъ выраженіе въ лиц Іисуса, на ‘Вечер’ Леонарда-да-Винчи? Когда жизнь уже потрепала меня, какихъ-нибудь два-три года назадъ. Но и это было отвтомъ на мое душевное состояніе, а не созерцательнымъ порывомъ восторга, не преклоненіемъ передъ геніальнымъ искусствомъ мастера.
Брера — на столько смутно вспомнилось мн, что я не зналъ хорошенько, въ какой части Милана находится музей.
Отъ собора идутъ вс конки. Я спросилъ у одного кондуктора, какую карету взять, и черезъ четверть часа входилъ во дворъ. Я его сейчасъ узналъ, вспомнилъ даже куда идти — въ галерею — по лстниц, къ двери, гд золотыми буквами написано Ршасоіеса.
Не съ особеннымъ удовольствіемъ опустилъ я франкъ въ турникетъ у входа въ галерею. Теперь, слышно, и въ Ватикан собираютъ франки. Плата небольшая, но зачмъ я опустилъ этотъ франкъ?.. Чтобы куда-нибудь дваться до обда?
И съ первой-же залы особое уныніе ходьбы по музеямъ овладло мною. Все та же итальянская византійщина запестрла по стнамъ. Запрестольныя иконы старыхъ флорентинскихъ и другихъ мастеровъ, Мадонны, святые, папы въ тіарахъ, неизбжный св. Севастьянъ, пронзенный стрлами…
Передъ одной картиной я остановился. Почему? Не знаю. Это было изображеніе Христа, заушаемаго у Пилата — работы Луки Синьорелли — крупное имя для любителей и знатоковъ искусства. Меня, и не въ первый уже разъ, забавляла и утшала свобода, съ какой старые мастера производили свои наивные анахронизмы. Имъ точно никакого не было дла до эпохи, ея обычаевъ, костюмовъ, до историческаго правдоподобія. А между тмъ — здсь и тамъ — проглядываетъ стараніе: что-то схватить, представить это схоже съ библейскимъ или евангельскимъ текстомъ.
Вотъ и въ этой картин Синьорелли Христосъ и воины еще кое-какъ могутъ напоминать іудеевъ временъ Пилата, или, по меньшей мр, не смшатъ своей несообразностью съ эпохой. Но направо, на первомъ план, яркимъ пятномъ мечется въ глаза зрителя молодецъ прямо изъ эпохи самого художника, какой-нибудь кавалеръ или ландскнехтъ въ красномъ трико.
И ничего! Знатокъ объяснитъ вамъ, что эта картина — ‘чудеснаго стиля’ и драгоцнна именно своей наивностью. И, по своему, онъ будетъ правъ.
Ни души постителей, кром меня. Служители въ форменныхъ картузахъ зваютъ, сидя на жесткихъ стульяхъ. Я миную десятки ликовъ съ золотыми внчиками и нападаю на чудесный портретъ работы Тинторетто. Жизнь пахнула на меня, понятная, не требующая эрудиціи, безъ всякаго символизма, таже, что и сегодня я могу схватить, на лицахъ птальянцевъ, въ церкви, на улиц, въ ресторан, въ этомъ самомъ музе.
И тотчасъ посл Тинторетто почему-то — я ходилъ безъ каталога — останавливаюсь передъ картиной, въ небольшой свтлой комнат, гд, въ лвомъ углу какой-то хмураго вида немолодой уже мужчина что-то копируетъ.
Это было ‘Обрученіе Маріи’ Рафаэля. Смотрю, напрягаюсь, вспоминаю все рафаэлевское, что видалъ въ галереяхъ и цервахъ Европы, отъ Петербурга до Рима включительно, и невольная усмшка поводитъ губы: все т-же блондинки, съ кроткой безцвтностью облика, и на одно лицо, и та-же наивная условность посадокъ, костюма, обстановки, перспективы, пейзажа, съ храмомъ въ глубин, въ которомъ столько-же еврейскаго, сколько и въ типахъ женщинъ и въ цвт ихъ кудельныхъ волосъ.
Хмурый мужчина копировалъ не картину Рафаэля, а что-то другое, лве отъ нея.
Я подошелъ. Онъ сидлъ передъ картиной страннаго вида, но я сразу понялъ, что это Мадонна съ младенцемъ, написаннымъ рядомъ съ горшкомъ цвтовъ. Мадонна, разумется, въ костюм эпохи, въ которой жилъ художникъ, приблизительно въ первой половин шестнадцатаго вка. Младенецъ — совсмъ голый. Цвтки растенія въ горшк я узналъ. Въ мое дтство ихъ въ помщичьихъ садахъ звали ‘кавалерскія шпоры’. Они темно-синіе, съ тонкими завитками.
Позади Мадонны и младенца идетъ трельяжъ съ рзко написанными листьями на темномъ фон.
Копирующій показался мн не итальянцемъ — черты лица грубоватыя и неправильныя, голубые, унылые глаза, русые, сдющіе волосы и такая-же борода. Одтъ въ сильно поношенную визитку. На голов пыльная, поярковая шляпа.
По всмъ признакамъ — горюнъ, промышляющій копіями на заказъ.
— Чья это работа? спросилъ я его по-французски, не желая ему мшать и наклоняться къ картин, гд имя мастера было вырзано внизу, на рам.
— Луііни, ученика Леонардо, — отвтилъ онъ мн свободно, акцентъ у него былъ скоре нмецкій.
— И почему этотъ горшокъ цвтовъ у младенца?
Онъ кисловато усмхнулся.
— Цвтокъ имлъ символическое значеніе. Но лицо Мадонны замчательно по письму и экспрессіи. Картина считается шедевромъ Луііни, этого лучшаго ученика Леонардо, — повторилъ онъ съ особымъ удареніемъ на слов Леонардо.
— Леонардо-да-Винчи? переспросилъ я.
— Да, Леонардо-да-Винчи — истово выговорилъ онъ и поглядлъ на меня вбокъ, какъ-бы желая этимъ сказать: ‘какой-же другой Леонардо можетъ быть въ живописи?’
Я поблагодарилъ его наклоненіемъ головы и мой взглядъ, слдя за направленіемъ его муштабеля, остановился на чемъ-то бловатомъ, подальше, на той-же стн.
Это былъ листокъ съ одной головой, въ рам.
Что-то близкое, точно любимое, родное лицо мелькнуло передо мною. Я подбжалъ и вскрикнулъ, обращаясь, на половину, къ художнику:
— Да это голова Христа изъ ‘Тайной вечери’ Леонардо-да-Винчи?
Тотъ опять усмхнулся своимъ поблеклымъ ртомъ.
— Совершенно врно. Это самый главный этюдъ — жемчужина, музея Брера.
И онъ разсказалъ мн исторію открытія этого этюда, нарисованнаго на толстой бумаг, на половину съденной годами — мломъ, нсколькихъ цвтовъ.
— Oui, — повторилъ онъ, точно смакуя свои слова, — c’est fait la craie.
Значитъ, въ первый мой обзоръ Бреры я не дошелъ до этой ‘жемчужины’, хотя и бродилъ по заламъ съ Бедекеромъ въ рук.
Мн стало стыдно, щеки мои зардлись. Но стыдъ сейчасъ же прошелъ. Лицо притягивало меня. Оно было въ общемъ такое-же, какъ на фреск ‘Вёчери’… То и не то. Носъ опредленне, тоньше и придаетъ всему облику нсколько иной типъ.
Тамъ, на фреск, въ положеніи головы, въ губахъ есть что-то глубоко грустное, какъ-бы обиженное и вмст кроткое. Тутъ, на эскиз, нтъ этой личной ноты, а что-то боле высокое: Искупитель знаетъ, что ему предстоитъ, и предсказывая ученикамъ, какъ одинъ изъ нихъ предастъ его, Онъ уже не можетъ волноваться ничмъ земнымъ и человческимъ. Онъ все понялъ и все простилъ: грядущій конецъ — искупленіе всего.
Не знаю, сколько протекло минутъ, а я все стоялъ передъ изъденнымъ листкомъ и не могъ оторваться.
Но не глубина творческаго замысла захватила меня, а то, что этотъ листокъ вызвалъ во мн. ‘Открытая’ мною когда-то духовная красота лика, на фреск ‘Вечери’, слилась съ чмъ-то еще, что я нашелъ въ эскиз.
Ликъ этотъ точно говорилъ мн:
‘И ты наканун конца своего. Зачмъ-же въ теб еще копошатся недобрыя чувства? Неужели ты еще не свелъ своихъ счетовъ съ личной судьбой, съ людьми и тмъ временемъ, когда теб привелось жить, страдать, безумствовать и мыслить? Правъ ты или нтъ, виноваты другіе передъ тобою или не виноваты — конецъ все искупляетъ и нтъ въ мір ни одного земного существа, способнаго быть и судьей, и подсудимымъ. Смирись! Нтъ въ теб больше силъ оставаться въ живыхъ — не помогай злу, если добро для тебя недостижимо’.
Никакого небеснаго голоса я не слыхалъ. Я не мистикъ и галлюцинацій у меня никогда не бывало, но я прослушалъ все это въ себ и изъ себя. Говорила это моя измученная и мятежная душа, жаждущая вчнаго покоя… или перехода въ нчто…
Зачмъ собственно остановился я въ Милан? Не для музея-же Бреры! И отдыхать мн не хотлось — ночь я спалъ въ Люцерн и могъ отправиться въ тотъ-же вечеръ въ Геную и дальше.
Сколько лтъ я достаточно равнодушенъ къ театру, къ опер, вообще къ зрлищамъ.
Дорогой, подъзжая къ Милану я почему-то вдругъ вспомнилъ, что мн никогда не удавалось попасть въ самый знаменитый оперный театръ Италіи, въ Скалу, или, какъ онъ форменно называется: ‘Teatro alla Scala’. Кажется, въ первый мой пріздъ сюда — я ходилъ осматривать, днемъ, залу и ‘кустодъ’ водилъ меня, съ фонаремъ, по всему зданію.
Но вечеромъ, на спектакл не бывалъ. Въ Италіи это весьма легко можетъ случиться. Скала открыта только въ карнавалъ или на святой. Прізжайте въ другое время — нтъ представленій.
А теперь карнавалъ. Я наврно разсчитывалъ на спектакль — какой — новую оперу или заигранную, съ первыми сюжетами или съ второстепенными — мн было безразлично, только-бы не пришлось платить безобразную цну за кресло. Въ Италіи дерутъ, зачастую, по двадцати пяти франковъ за кресло, хотя-бы и въ заднихъ рядахъ, считая съ правомъ входа. Это нелпое, на нашъ взглядъ, ingresso прибавлено къ плат за мсто.
Я даже не полюбопытствовалъ узнать, по газетамъ, что идетъ, и увидалъ афишу только у самой кассы — и заплатилъ всего восемь или десять франковъ.
Даже заглавіе оперы я рискую переврать — какое-то нмецкое или швейцарское имя. И пли все какіе-то совсмъ мн неизвстные пвцы и пвицы. Сидлъ я въ партер — на дв трети пустомъ. Въ ложахъ тоже изрядная пустота. Зала огромная, но ничего не нашелъ я въ ней неожиданнаго и роскошнаго, посл хотя-бы залы московскаго Большого театра. Публика равнодушная, плохо слушающая. Видно было, что этотъ спектакль — затычка. Черезъ день долженъ былъ идти, въ первый разъ въ этомъ сезон, ‘Отелло’ Верди, съ самимъ Таманьо.
На сцен убивалась какая-то тирольская двушка, по имени, кажется, Нелли — хорошо не помню, довольно ординарно запутывалась какая-то любовная исторія въ альпійской обстановк, сотни разъ виднной. Вроятно, это опера какого-нибудь новаго, молодого композитора. Вроятно и то, что онъ, когда ее писалъ, то не чувствовалъ досаднаго противорчія между стилемъ музыки и текста и тмъ, что это могло быть на самомъ дл, особливо для тхъ, кто, какъ я, живалъ по долгу среди швейцарскихъ, австрійскихъ и даже баварскихъ горцевъ.
Фальшь оперной игры додлывала остальное. И никогда еще вся вздорная условность зрлищъ, съ притязаніемъ на серьезное искусство, такъ не подавляла меня, какъ сегодня вечеромъ. Да еще этотъ запоздалый итальянскій обычай: сажать суфлера безъ будки, прямо передъ капельмейстеромъ, по ту сторону оркестра, съ тетрадью, между двумя лампами… Есть-ли возможность, хоть на минуту, сохранить иллюзію?!..
И сколько стоятъ эти зати денегъ, труда, хлопотъ, подкуповъ, рекламы, вымогательствъ всякаго рода, вплоть до обязательной продажности начинающихъ пвицъ! И какой скукой ветъ отъ публики, которая только изрдка отъ виртоузнаго пнія приходитъ въ волненіе. Какая это мертвечина, какой самообманъ, когда перейдешь за рубежъ извстныхъ лтъ, а все еще остаешься въ званіи зрителя или слушателя, обязаннаго своими франками и рублями поддерживать этотъ разорительный и выдохшійся видъ спорта.
Посл оперы — въ цлыхъ четыре акта — на афиш стоялъ еще балетъ, въ шесть большихъ картинъ — чисто по-итальянски.
Заглавіе я тоже не запомнилъ, хоть смотрлъ его два часа назадъ. Балетъ — изъ египетской жизни. Но сюжетъ тутъ не при чемъ. Все дло, кром ‘батмановъ’ и пируэтовъ первой балерины, блондинки съ толстымъ лицомъ — въ дерзко-чувственномъ воздйствіи массъ, въ цлыхъ волнахъ обнаженнаго тла. Тюникъ въ Италіи давно уже нтъ никакихъ на кордебалет. До такого-же градуса дошли и въ Париж, въ фееріяхъ. Но здсь у кордебалета гораздо больше темперамента.
Сидлъ я, смотрлъ цлый часъ и безповоротный итогъ зашевелился во мн… Женщина, какъ предметъ чувственнаго волненія, больше не существуетъ для меня. Мн не было даже жутко отъ черезчуръ плотской выставки этихъ свжихъ, гибкихъ миланскихъ двченокъ, нанятыхъ для того, чтобы тшить инстинкты хлыщеватыхъ мужчинъ партера. Ни гадко, ни забавно, ни весело, ни молодо,— никакого ощущенія, кром ужасной пестроты передъ глазами отъ замысловатыхъ пирамидъ и громадныхъ веровъ изъ женскаго тла, съ гирляндами, втвями, шарфами, блестящими шарами. Что-то чуждое, утомительное для нервовъ, почти варварское, дикое, похожее на то ощущеніе, какое дали мн разъ танцы босоногихъ и полуобнаженныхъ баядерокъ съ острова Явы въ кафе на послдней парижской выставк.
Ничего!.. И мн всего сорокъ, лтъ!
Завтра ду туда же, куда и семья нмцевъ, и рискую услыхать еще разъ отъ упитаннаго пруссака: Colossal-schneidig!
Почему туда, а не въ Неаполь? Разв это не все равно? Ближе и наврно тепле…
Переодвшись, я поднялся на нолъгоры и слъ на площадк, откуда видна вся бухта и вся скала, гд наверху ютится княжеское гнздо. Фонари въ нсколько рядовъ шли по гор и внизу, въ слободк. Тамъ я помстился за семь франковъ въ сутки, въ первомъ попавшемся недорогомъ пансіончик.
Было довольно холодно для этого пункта Ривьеры. Нарождающаяся луна выглядывала изъ-за крышъ тхъ домовъ, что стоятъ на верху, надъ станціей желзной дороги. Звзды искрились и мигали. Мимо меня рдко-рдко промелькнетъ темная фигура, сверху или снизу, торопится въ казино спустить свой послдній пятифранковикъ. Или медленно, со скрипомъ тяжелыхъ сапоговъ, пройдетъ полицейскій, въ короткой мантиль.
Мн казалось страннымъ и новымъ то спокойствіе, какое я ощущалъ во всемъ тл и въ голов.
Неужели, нсколько часовъ передъ тмъ, по дорог изъ Генуи сюда я былъ на одинъ волосъ отъ ‘перехода въ небытіе?’
Ничего бы не было въ этомъ удивительнаго само по себ. Желзная дорога, столкновеніе двухъ поздовъ или просто сходъ съ рельсовъ…
Помню, лтъ больше пятнадцати тому назадъ, въ первую мою поздку по Италіи, въ первый разъ въ моей жизни я испыталъ крушеніе: курьерскій поздъ съ двумя локомотивами шелъ по совершенно плоской поверхности, только справа и слва виднлись горы, по дорог изъ Рима въ Неаполь. Кажется, я это разсказалъ тогда въ корреспонденціи. Солнце свтило также, какъ и вчера, и также опускалось къ закату. Въ вагон сидли со мною два чудака: англичанинъ съ больными ногами, пожилой, и такой же, какъ я тогда, молодой американецъ, оба большіе меломаны. Они наслушались въ Париж разныхъ комическихъ оперъ,— Миньона была тогда еще очень модной,— напвали аріи и хоры, смялись, смолкали и опять начинали напвать и подбадривать другъ друга напоминаніями и вопросами.
Вдругъ — толчокъ, другой — еще сильне, и мы стали. Я выглянулъ въ окно и увидалъ одинъ изъ паровозовъ на боку, дымъ и огонь. Нашъ вагонъ былъ третій по счету отъ послдняго изъ локомотивовъ.
Никакой оторопи я не испыталъ. Больного англичанина такъ передернуло, что онъ сначала совсмъ обомллъ, а потомъ ползъ за гофманскими каплями въ свой дорожный сакъ.
И впослдствіи я убждался, что голова моя, въ минуты опасности. вообще когда случится что-нибудь чрезвычайное, очень быстро вступаетъ въ свои права, точно будто у меня натура чисто разсудочная, а не аффективная, какой всегда была до сихъ поръ.
Паровозъ на боку, поздъ стоитъ — ясно, что опасность уже миновала. Я, съ американцемъ, выскочилъ на полотно. А рядомъ, изъ оконъ нашего вагона и дальше изъ остальныхъ вагоновъ раздавались крики и плачъ пассажирокъ. Он бросали свои мшки и чемоданчики прямо въ грязь, совершенно безсмысленно.
И когда я, подойдя поближе къ локомотиву, спросилъ у какого-то пассажира итальянца: что стало съ машинистомъ, онъ мн отвтилъ всего одно слово:
— Ucciso!
На другой сторон полотна, изъ-подъ паровоза, виднлась почернвшая, опаленная голова и часть туловища, въ синей блуз, раздавленнаго страшнымъ грузомъ.
Такъ могъ погибнуть и я, и вс мы. Но погибъ только машинистъ перваго паровоза, легшаго на правый бокъ.
И вышло это отъ одной развинтившейся гайки въ шпалахъ.
Тогда мн только что минуло двадцать четыре года. Я пылалъ идеями. Меня тянули и туда и сюда порывы и влеченія, я мнилъ, что призванъ на совершеніе подвиговъ. Жадность къ долголтію была бы тогда и понятна, и допустима.
Но я ни на секунду не ужаснулся отъ мысли, что вмсто почернлаго трупа машиниста могъ лежать мой трупъ.
А сегодня?
Я слъ въ Гену въ отдленіе вагона для некурящихъ и сначала халъ одинъ.
Это одиночество и несносный тупой мигрень въ правомъ виск съ первыхъ же минутъ стали втягивать меня все въ ту же мглу неотвязчивыхъ уколовъ, не совсти, но другого ‘мохнатаго’ звря — бездушной и нелпой пустоты и сознанія своего ничтожества, своего безповоротнаго банкротства и нелпаго доживанія.
Я уже готовъ былъ перейти къ курильщикамъ, только бы мн не сидть одному.
На маленькой станціи входитъ пассажиръ съ котомкой, видомъ мастеровой или самый мелкій комми, или служитель въ буфет, впрочемъ сносно одтый: въ короткую визитку, съ измятымъ фуляромъ на ше, маленькаго роста, очень испитой, глаза впалые, недобрые, шершавая бородка, пониже лваго уха шрамъ.
Вошелъ тихохонько, слъ въ уголъ, наискосокъ отъ меня.
Я принялъ его за итальянца: волосы черные и носъ острый, къ низу загнутый.
Ничего въ немъ не замчалъ я страшнаго или особенно непріятнаго. Только глаза бгали и какъ-то все въ бокъ оглядывались. Онъ досталъ изъ кармана измятый листокъ газеты, но читалъ невнимательно и часто высовывался въ окно.
Со мною были дорожный мшокъ, чемоданчикъ и связка палокъ и зонтиковъ въ плед. Они лежали въ стк, надъ сидньемъ. Въ боковомъ карман — бумажникъ съ двумя билетами въ сто франковъ и нсколько золотыхъ въ портмонэ. На груди я вожу замшевый мшокъ. Тамъ лежали три перевода, vue, взатые въ Петербург, на нсколько тысячъ франковъ.
Читать мн не хотлось. Поздъ качало справа влво — и это укачиваніе стало наводить на меня сонъ.
Безпрестанно мы ныряли въ туннели, но отъ солнца я опустилъ темномалиновую шерстяную штору и въ вагон стоялъ все время полусвтъ.
Я задремалъ и когда вдругъ очнулся, должно быть отъ шума — вагонъ опять ухнулъ въ туннель — то увидалъ противъ себя моего спутника.
Онъ нагнулся ко мн и его глаза пристально и злобно вглядывались въ меня.
Это меня удивило. Я подался впередъ и хотлъ его даже спросить, что ему нужно — какъ онъ самъ откинулся назадъ и, чрезъ нсколько секундъ, откочевалъ въ свой уголъ.
Сначала смутное безпокойство закралось въ меня. Черезъ минуту вспомнилъ я, совершенно пассивно, про убійство, случившееся два года передъ тмъ и на этой самой дорог и, кажется, въ нсколькихъ десяткахъ верстъ отъ мстности, гд мы прозжали.
Изъ Генуи халъ молодой человкъ, сынъ консула, швейцарецъ, съ маленькимъ чемоданомъ. Съ нимъ сидли еще двое: молодой мужчина и женщина. Ночью, въ длинномъ туннел — мы должны были скоро дохать до него — эти два пассажира напали на него, соннаго, и стали колоть ножами. Онъ отчаянно защищался. Они покончили съ нимъ, выкинули и трупъ, и ограбленный чемоданъ на полотно дороги — и до сихъ поръ ихъ не отыскали.
Убійцы думали, вроятно, что онъ халъ играть, а на немъ было какихъ-то сто франковъ.