НАШЕ ОБЩЕСТВО
(1820 — 1870)
ВЪ ГЕРОЯХЪ И ГЕРОИНЯХЪ
ЛИТЕРАТУРЫ.
М. В. Авдева.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
1874.
ЧАСТЬ I.
III.
ПЕЧОРИНЪ.
III.
ПЕЧОРИНЪ.
Печорин, Авдеев Михаил Васильевич, Год: 1874
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Посл Онгина, въ литературныхъ произведеніяхъ долго не появляется представителя русскаго просвщеннаго общества. Пушкинъ пустился писать поэмы, драму, исторію — изъ временъ минувшихъ (если не считать ‘графъ Нулинъ’ и ‘Домикъ въ Коломн’). Маріинскій рисовалъ по одному трафарету разныхъ Звздичей и Греминыхъ, а Кукольникъ — какихъ-то необыкновенныхъ итальянскихъ художниковъ, обуреваемыхъ необыкновенными страстями. Правда, Гоголь, оставивъ сказки, вырвалъ живьемъ и бросилъ передъ изумленнымъ обществомъ кусокъ его собственнаго гнилаго мяса, поразительную картину его дряблаго прозябанія,— но эта картина, была взята изъ жизни массы и большинства (что, впрочемъ, еще печальне поразило людей здравомыслящихъ),— а о боле развитыхъ слояхъ не говорила. Но самый тотъ фактъ, что люди съ огромными и посредственными талантами.— большіе романы и малыя повсти, драма и комедія — вс, точно по уговору, не говорили ни слова о передовыхъ людяхъ общества. о высшемъ уровн его понятій. Этотъ самый фактъ характеристичне всего обрисовываетъ то время, и мы едва-ли ошибемся, сказавъ, что гоголевскіе типы — незабвенный Павелъ Ивановичъ Чичиковъ, помщики Маниловъ и Собакевичъ, подмигивающій прокуроръ, губернаторъ и предсдатель, составляющіе ‘губернію’, и особенно служащіе и неслужащіе генералы Бетрищевы были истинными героями того темнаго времени.
Но общество, уже захваченное неотступнымъ движеніенъ западной мысли, не можетъ оставаться неподвижнымъ: мысль и самознаніе уже заронились въ немъ. Подъ давленіемъ враждебной этому движенію силы могутъ опуститься, какъ у Онгина, еще не крпкія руки, можно загнать мысль въ такія трущобы, что она годами не проявится изъ нея, общество можетъ нкоторое время довольствоваться такими милыми и благонамренными дятелями, какъ Чичиковъ и его пріятели чиновники и генералы, но если это общество не умерло окончательно, то ране или позже живая мысль въ немъ пробьется и выйдетъ наружу. Такую пробившуюся мысль, такого человка, который снова критически отнесся къ себ и окружающей его жизни, мы видимъ въ роман Лермонтова.
Печоринъ является намъ не простымъ представителемъ развитаго кружка — онъ является ‘героемъ своего времени’. Когда боги въ древности нисходили къ смертнымъ, они окружали себя облакомъ. Герои многихъ романовъ имютъ тоже обыкновеніе окружать, себя нкоторою таинственностію. Печоринъ является на Кавказъ вслдствіе какой-то исторіи. Судя по его образу мыслей и послдующимъ занятіямъ, мы имемъ все основаніе предположить, что таинственная исторія, навлекшая на Печорина ссылку, была либо дуэль изъ-за свтскихъ пустяковъ, либо какой нибудь проступокъ самолюбиваго офицерика противъ дисциплины и фронтовика генерала, ибо Печоринъ въ высшей степени самолюбивъ. Не обладая никакими особенными качествами, ничмъ не заявляя ни своихъ способностей, ни своего высокаго развитія, Печоринъ, вслдствіе мелкихъ успховъ между еще боле мелкими людьми, воображаетъ, что онъ человкъ необыкновенный. Раздразнивъ, напримръ, жалкаго Грушницкаго, онъ порадовался этому, а потомъ ему сдлалось, грустно.
‘Неужели (пишетъ онъ въ своемъ дневник) мое единственное назначеніе — разрушать чужія надежды? Съ тхъ поръ, какъ я живу и дйствую, судьба какъ-то всегда приводила меня къ развязк чужихъ драмъ, какъ будто безъ меня никто не могъ бы ни умереть, ни придти въ отчаяніе? Я былъ необходимое лицо пятаго акта: невольно я разыгрывалъ роль палача или предателя. Какую цль имла при этомъ судьба?’
И чтобы скрыть эту выходку болзненнаго тщеславія, онъ, какъ не глупый человкъ, понимая всю ея смшную сторону, спшитъ предупредить другихъ и самъ подсмивается надъ собою.
‘Ужъ не назначенъ ли я ею (судьбою) — пишетъ онъ — въ сочинители мщанскихъ трагедій и семейныхъ романовъ или въ сотрудники поставщику повстей, напримръ для ‘Библіотеки для чтенія’? Почемъ знать? Мало ли людей, начиная жизнь, думаютъ окончить ее, какъ Александръ Великій или лордъ Байронъ, а между тмъ цлый вкъ остаются титулярными совтникаии’
Не ясно ли вамъ, читатель, что господинъ, разсуждающій такимъ образомъ, самъ думаетъ, что онъ нчто въ род Александра Македонскаго или лорда Байрона? Въ другомъ мст, раздразнивъ нкую барышню. Печоринъ увренъ, что она проведетъ ночь безъ сна и будетъ плакать, и по этому случаю восклицаетъ: ‘Эта мысль достовляетъ мн необъятное наслажденіе: есть минуты, когда я понимаю вампира!…а еще слыву добрымъ малымъ, и добиваюсь этого названія’.
‘Зачмъ я жилъ? спрашиваетъ дале себя Печоринъ. Для какой цли родился? А врно она существовала и врно было мн назначеніе высокое, потому что я чувствую въ душ моей силы необъятныя. Но я не угадалъ этого назначенія, я увлекся приманками страстей пустыхъ и неблагородныхъ, изъ горнила ихъ я вышелъ твердъ и холоденъ, какъ желзо, но утратилъ на нихъ пылъ благородныхъ стремленій — лучшій цвтъ жизни’.
И этотъ Печоринъ — своего рода Грушницкій, только боле умный, образованный и свтскій.— былъ героемъ своего времени! Какъ посмялась бы надъ такимъ героемъ ныншняя бдная двушка, едва заработывающая себ насущный хлбъ стенографіей или въ переплетной! Но въ то время Печоринъ былъ въ самомъ дл героемъ своего времени. Въ немъ много для насъ смшнаго и жалкаго, но разв не много смшнаго и жалкаго просвчиваетъ уже теперь для насъ въ недавнихъ герояхъ, побждавшихъ почти современныхъ намъ двушекъ? Герои (если не великіе дйствительно) всегда нсколько смшны и жалки: это ихъ участь.
Печоринъ былъ дйствительно героемъ, хоть и небольшимъ своего времени: такъ на него смотрли современныя женщины, передъ которыми онъ особенно геройствовалъ, такъ на него смотрли его пріятели и даже самъ авторъ.
Развитіе общества, какъ и всякое развитіе въ природ, подчинено однимъ и тмъ же законамъ: оно не длаетъ скачковъ, ведетъ борьбу за существованіе и принаровливается къ мстнымъ условіямъ. То, что не подходитъ подъ эти условія — вымираетъ, что возможно — растетъ, чему привольно — множится. Когда лучшіе люди онгипскаго времени были подавлены до совершенной апатіи и перемерли отъ хандры, за ними появились, съ одной стороны, Звздичи и князья Гремины, съ другой — Чичиковы, Бетрищевы и вся ихъ стая. Критика въ большинств была несовсмъ справедлива къ Марлинскому, упрекая его въ ничтожности его героевъ: Марлинскій былъ для своего времени человкъ прекрасно образованный и высокоталантливый и чтобы не распространяться объ этомъ, приводимъ отзывъ о немъ Блинскаго:
‘Мы уже говорили о критическихъ статьяхъ Марлинскаго и указали на нихъ, какъ на важную заслугу русской литературы, пишетъ онъ, съ такою же похвалою должны мы упомянуть и о собственно литературныхъ статькхъ, каковы: ‘Отрывки изъ разсказовъ о Сибири’, ‘Шахъ Гуссейнъ’, ‘Письма къ доктору Эрдманну, ‘Сибирскіе нравы Исыхъ’. Во всхъ этихъ статьяхъ виднъ необыкновенно умный, блестяще образованный человкъ и талантливый писатель’.
Прибавимъ къ этому, что самая біографія Марлинскаго, обстоятельства его молодости и ссылки доказываютъ, что онъ хотя и заблуждался, но смотрлъ на жизнь и ея нравственныя обязанности не съ точки зрнія Греминыхъ. Отчего же этотъ блестяще образованный и высокоразвитой человкъ употребляетъ свой талантъ на изображеніе Звздичей, и отчего эти описанія имли такой огромный и неоспоримый успхъ? Мы можемъ себ объяснить это только тмъ, что Звздичи и Гремины были дйствительными представителями своего времени и общества. Съ одной стороны они, Гремини, Стрлинскіе и Правипы — эта пустота, одтая въ блестящій лоскъ богатства, свткости и салопнаго остроумія, съ другой — Чичиковы, прокуроры, Бетрищевы — эта плотоядному, хищничество, совершенно удобопримнившіяся къ своей сред во всей Своей грязи, не скрашенныя ни малйшей приправой, а такъ какъ Богъ ихъ уродилъ — вотъ составъ того общества. И Гремины и Чичиковы существуютъ и процвтаютъ досел, это плодущая сорная трава, отъ которой можно избавиться только сильною и тщательною обработкою почвы, но ихъ уже никто не описываетъ, они уже вылиняли, стушевались и не играютъ видной роли: ихъ затерли другіе типы. Не то было въ то время: это было ихъ царствованіе, ихъ блестящая пора, Гремины и Чичиковы, Правины и подмигивающіе прокуроры, они были велингтоніи и орхидеи той эпохи: не мудрено, что на нихъ обратилось вниманіе всхъ писателей, и если одни не въ состояніи были ослпить еще неиспорченное чутье гоголевской художественности, то другимъ удалось обмануть умъ и талантъ даже такого замчательно-развитаго человка какъ Марлинскій!
Очень естественно, что изъ среды Звздичей и Стрлинскихъ, которые имли за собою хоть чисто вншнюю развитость не могъ выйти типъ простаго здравомыслящаго человка, пробудившаяся черезъ поколніе сознательность, этотъ атавизмъ мысли, должна была явиться въ уродливой форм: она такъ и явилась. Еще въ Онгин мы видли задатки болзни, которой страдалъ Печоринъ, или лучше сказать — мы замтили въ Пушкин ложность взгляда, развившуюся въ Лермонтов. Еще Пушкинъ натягивалъ на своего героя нкоторыя таинственныя и необыкновенныя одежды, но Онгинъ сбросилъ ихъ, и вышелъ изъ подъ его пера простымъ смертнымъ, Печоринъ же совершенно серьезно облачился въ эти одежды и вышелъ магомъ, творящимъ чудеса надъ мечтатсьными женщинами и мущинами дюжинной работы. Но изъ подъ складокъ этого страннаго и смшнаго наряда проглядываетъ живой человкъ, изъ подъ напущеннаго на себя, для вящшей занимательности, страданія пробиваются дйствительныя и глубоко болящія раны, и эти то невыдуманныя и мстами, помимо воли автора, прорывающіяся черты влекутъ къ Печорину вниманіе, и спасаютъ его отъ участи Гремина и положенія Грушницкаго.
Существенная черта, отдляющая Печорина отъ двухъ названныхъ героевъ — отъ блестящей пустоты и отъ смшнаго армейскаго ломанья — есть пробивающаяся въ немъ на волю мысль, въ вид критическаго отношенія къ собственнымъ дйствіямъ. Передъ нами дневникъ Печорина, гд онъ не только разсказываетъ происшествія изъ своей жизни, но часто, и съ любовью, останавливается надъ своей особою: судитъ, повидимому, искренно и безпощадно свои мысли и поступки. Мы приводили нкоторые отрывки изъ этого дневника: мы видли, что въ немъ Печоринъ драпируется не только передъ другими, но и самъ передъ собою, драпируется и въ страшное разочарованіе, и въ необыкновенную холодность, и убійственную жестокость, рядится до того, что иногда хочется сказать ему, какъ Чацкій Репетилову:
Послушай: ври — да знай же мру.
Но среди добродушной лжи и искреннихъ заблужденій этого хвастливаго самораспятія проглядываютъ сужденія врныя и мткія. Разумется мы смемся, когда Печоринъ, лишивъ двушку сна, чувствуемъ наслажденіе вампира или говоритъ, что ‘изъ горнила страстей вышелъ твердъ и холоденъ, какъ желзо, но утратилъ на-вки пылъ благородныхъ стремленій’. Однако это самое желаніе понять себя, толковать, хоть криво, свои поступки есть уже признакъ пробуждающагося сознанія. Оттого мы вримъ Печорину, когда онъ говоритъ: ‘Я взвшиваю, разбираю свои собственныя страсти и поступки съ строгимъ любопытствомъ, но безъ участія (будто бы?) Во мн два человка: одинъ живетъ въ полномъ смысл этого слова, другой мыслитъ и учитъ его’. Это раздвоеніе и критическій разборъ всякаго пробуждающагося внутренняго движенія на язык тогдашней философіи назывался рефлексіею. Въ наше время, когда философія возраждается въ вид ‘науки наукъ’, когда мы допускаемъ ее какъ общій выводъ изъ данныхъ, добытыхъ точнымъ знаніемъ, любопытно привести сужденія, навянныя фолософіею того времени, усопшей философіей, основанной на боле или мене мудреныхъ измышленіяхъ. Къ тому же съ рефлексіею — этою новою болзнью, замнившею хандру — намъ придется часто имть дло, и потому мы выписываемъ любопытное сужденіе о ней Блинскаго.
‘Тутъ (т. е. при рефлексіи), говоритъ онъ, нтъ полноты вы въ какомъ чувств, ни въ какой мысли, ни въ какомъ дйствіи: какъ только зародится въ человк чувство, намреніе, дйствіе, тотчасъ какой-то скрытый въ немъ самомъ врагъ уже подсматриваетъ зародышъ, анализируетъ его, изслдуетъ врна ли, истинна ли эта мысль, дйствительно ли чувство, законно ли намреніе, и какая ихъ цль и къ чему они ведутъ, — и благоуханный цвтъ чувства блекнетъ, не распустившись, мысль дробится въ безконечность, какъ солнечный лучъ въ граненномъ хрустал, рука, подъятая для дйствія, какъ внезапно окаменлая, останавливается на взмах и не ударяетъ… ужасное состояніе! Даже въ объятіяхъ любви, среди блаженнйшаго упоенія и полноты жизни возстаетъ этотъ враждебный внутренній голосъ, заставляетъ человка думать
…въ такое время
Когди не думаетъ никто
и, вырвавъ изъ его рукъ очаровательный образъ, замнитъ его отвратительнымъ скелетомъ’.
Въ самомъ дл, состояніе прескверное! Это уже не апатія, когда человку не хочется ничего не только длать, но и думать, не скука и хандра, тутъ человкъ занятъ безпрестанно собою и даже думаетъ въ то время, ‘когда не думаетъ никто’. Это еще хуже. Извольте посл этого придушатъ мысль и заставлять человка исполнять, не думая, что приказано: вотъ оно что выйдетъ! Выйдетъ, что человкъ не только не перестаетъ думать, но длаетъ изъ мысли свое единственное занятіе, думаетъ до того, что не можетъ отъ этого ничего длать! Вы не врите, а между тмъ эта штука была въ дйствительности, и, какъ увидимъ впослдствіи, при извстномъ состояніи общества повторяется и въ позднйшія времена: мало того, что она была, но послушайте въ какой она была чести, какъ отзывается о ней Блинскій:
‘Это состояніе сколько ужасно, столько же и необходимо. Это одинъ изъ величайшихъ моментовъ духа. Полнота жизни въ чувств, но чувство не есть еще послдняя ступень духа, дальше которой онъ не можетъ развиваться… Переходъ изъ непосредственности въ разумное сознаніе необходимо совершается черезъ рефлексію боле или мене болзненную, смотря по свойству индивидуума. Если человкъ чувствуетъ хоть сколько нибудь свое родство съ человчествомъ и хотя сколько нибудь сознаетъ себя духомъ въ дух — онъ не можетъ быть чуждъ рефлексіи. И нашъ вкъ, (прибавляетъ Блинскій), есть по преимуществу вкъ рефлексіи… Естественно, что такое состояніе человчества нашло свой отзывъ и у насъ, но оно отразилось въ вашей жизни особеннымъ образомъ, вслдствіе неопредленности, въ которую поставлено наше общество насильственнымъ выходомъ изъ своей непосредственности черезъ великую реформу Петра’.
Мы позволимъ себ несогласиться съ великимъ критикомъ, и думаемъ, что самъ онъ черезъ нсколько лтъ выразился-бы иначе. Мы не считаемъ нужнымъ опредлять, что такое рефлексія, но всякій, видвшій ее хотя на одномъ больномъ, какъ напримръ Печорин, замтитъ, что это есть своего рода болзнь мысли, ея извращеніе. Мысль, повидимому, и корни пускаетъ ужасно глубоко, и на поверхности раскидывается, какъ лишай, а тежду тмъ въ ней недостаетъ существеннаго — недостаетъ простаго здраваго смысла. Это извращеніе является отъ придавленности мысли, ея неправильнаго развитія, и винить въ этомъ надо не Петра Великаго какъ это длали славянофилы, который ее разсаживалъ, лелялъ и давалъ возможный просторъ, а тхъ, кто ее стснилъ и мшалъ ея росту. Мы видимъ, что Печоринъ, хотя не былъ безчувственъ и твердъ, какъ желзо, но имлъ характеръ, былъ не глупъ и надленъ огромнымъ самолюбіемъ, которое есть само по себ большая сила, а при врномъ направленіи можетъ принести огромныя услуги обществу.— Вслдствіе этого Печоринъ не былъ апатиченъ, какъ Онгинъ, но онъ не зналъ, что длать изъ своей силы и способностей, и тратилъ ихъ на грошовые успхи, не смотря на то, что думалъ о себ двадцать четыре часа въ сутки. Иногда кажется, что вотъ-вотъ онъ попадетъ на настоящую дорогу.
‘Страсти, говоритъ онъ, ничто иное какъ идеи при первомъ развитіи: он принадлежность юности сердца, и глупецъ тотъ, кто думаетъ ими цлую жизнь любоваться’. ‘Идеи’, говоритъ онъ въ другомъ мст, ‘созданія органическія, сказалъ кто-то: ихъ рожденіе даетъ имъ форму и эта форма есну’ дйствіе, тотъ въ чьей голов родилось больгае идей, тотъ больше другаго дйствуетъ, отъ этого геній, прикованный къ чиновническому столу, долженъ умереть или сойти съума, точно также какъ человкъ съ могучимъ тлосложеніемъ при сидячей жизни и скромномъ поведеніи умираетъ отъ апоплексическаго удара’. Вы видите, что Печоринъ допытывается до правды, касается ея, но что въ его сужденіяхъ, несмотря на ихъ видимую глубину, или по крайней мр замысловатость, недостаетъ здраваго смысла. Геній въ должности столоначальника гражданской палаты если умретъ, то не оттого, что у него не могли родиться идеи — тогда почему-же бы онъ былъ геній,— а именно потому, что бездн рождающихся идей не можетъ дать форму, осуществить ихъ, а еще врне, что онъ бы и не умеръ, а безъ правильнаго развитія и образованія принаровился къ сред, сдлался-бы геніальнйшимъ взяточникомъ, и пробрался немедленно въ высшія должности.
Такой же недостатокъ обдуманности и здраваго смысла мы видимъ и въ остальныхъ размышленіяхъ Печорина. Онъ спрашиваетъ себя: зачмъ жилъ, для какой цли родился, и не могъ понять, что вс живутъ потому, что родятся, и никакихъ особенныхъ назначеній никому не дается, а цли являются вслдствіе положенія и развитія личности и обусловливаются природными средствами, временемъ, средою, въ которой пришлось дйствовать и пр. Если бы онъ, Печоринъ, получилъ здравое развитіе, то не говорилъ бы, что врно было ему назначеніе высокое, потому что онъ чувствуетъ въ душ необъятыя силы, а приложилъ бы эти силы къ чему либо полезному, и увидалъ бы объятны ли он или нтъ. А мы въ немъ кром его самолюбія и не видимъ іикакихъ силъ: вдь не сила же это торжество надъ Грушницкимъ, или побды надъ свтскими, ничего не длающими женщинами, которыя только и ждутъ, чтобы ихъ кто нибудь побдилъ! Затмъ ропотъ, что онъ не угадалъ назначенія, увлекся приманками страстей пустыхъ и неблагодарныхъ и проч. Все это фразы: мы, не видимъ въ немъ ни страстей, ни твердости желза. Мы видимъ просто человка, не получившаго никакого прочнаго, основательнаго развитія, не утратившаго пылъ благородныхъ стремленій, а просто ихъ не понимающаго!
И вотъ герой, смнившій Онгина! Онгинъ понималъ ‘благородныя стремленія’, онъ пытался ихъ осуществить, брался за перо, за книги, за улучшеніе быта крестьянъ. Онъ не задавалъ себ глубокомысленныхъ вопросовъ: зачмъ дана ему жизнь, и каково было его высокое назначеніе, но понималъ, что жизнь его такъ, какъ она сложилась, не нужна никому и тяготитъ его самаго, что она ‘даръ напрасный, даръ случайный’, Онгинъ и радъ бы былъ длать, что нибудь, но съ своими силами и требованіями въ окружающей его обстановк не находилъ возможности что либо длать, и — безнадежно опускаетъ руки. Печоринъ говоритъ про свои силы, и ни къ чему не прикладываетъ ихъ, хуже того, прикладываетъ ихъ къ такимъ длишкамъ, борется съ такими людишками, что высказываетъ совершенное непониманіе ‘благородныхъ стремленій’, и даетъ намъ все право думать, что если-бы онъ осуществилъ то, что считалъ ‘благороднымъ стремленіемъ’, то вышло бы что нибудь весьма уродливое. Но мысль шевелится въ немъ и какъ голодный червь его гложетъ. Въ чертей онъ не вритъ, но вритъ въ какія-то демоническія силы, онъ чувствуетъ, что сдлался жертвою страстей пустыхъ и неблагодарныхъ, по просту измельчалъ размнялъ на гроши, и растратилъ на тряпки свои силы и способности, но драпируется въ эти тряпки, въ своя мелкіе пороки.
И ненавидимъ мы, и любимъ мы случайно,
Ничмъ не жертвуя ни злоб, ни любви
И царствуетъ въ душ какой-то холодъ тайный,
Когда огонь горитъ въ крови и проч.
сказалъ за него его авторъ.
И вы чувствуете, что сквозь всю жолчь и злобу этой ‘думы’ современнаго человка проглядываетъ т щеславіе, похвальба коли уже нечмъ, то хотя недостатками. Но повторяемъ въ этомъ человк тлла мысль, она не давала ему покоя, и изъдала его, и потому, когда узжающій, невсть зачмъ, въ Персію Печоринъ на вопросъ добродушнаго Максима Максимыча, ‘когда онъ воротится’, махнулъ ему рукою, какъ бы говоря: ‘не знаю, да и незачмъ’, вы говорите себ, еще пропавшая для общества сила! извращенная, измельчавшаяся, но живая сила, въ которой жила и билась ненашедшая выхода несчастная, загнанная мысль!… Печоринъ, какъ и Онгинъ, страдалецъ неудовлетворимаго и неосмысленнаго стремленія. Вра, любившая Печорина, между прочимъ говоритъ ему: ‘никто не можетъ быть такъ истинно несчастливъ, какъ ты, потому что никто столько не старается уврить себя въ противномъ’. Да мы видимъ, что Печоринъ и Онгинъ дйствительно несчастливы, но если-бы вы предложили имъ помняться участью съ благодушнымъ помщикомъ того времени, довольнымъ женою, наливками, собаками и своимъ положеніемъ на выборахъ, какъ бы презрительно усмхнулись они въ отвтъ на это предложеніе.
И въ этой усмшк и презрніи къ пошлости съ которой толпа охотно мирилась вся ихъ сила и значеніе.