Pаздел, Тур Евгения, Год: 1859 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 87 минут(ы)

Татевскій сборникъ С. А. Рачинскаго. СПб, 1899

PАЗДЛЪ.

Повсть графини Е. В. Саліасъ ¹).

¹) Въ конц пятидесятыхъ годовъ, графиня Е. В. Саліасъ (Евгенія Туръ) принялась за писаніе обширнаго романа, предназначеннаго для Русскаго Встника. Дописавши первую часть, она прочла ее мн, и со свойственнымъ ей оживленіемъ, разсказала мн продолженіе романа и его трагическую развязку. Но при этомъ она вспомнила, что развязка эта, на которую въ первой части романа не имется ни малйшаго намека, слишкомъ напоминаетъ происшествіе истинное, тогда еще памятное московскому обществу. Подробно обсудивши дло, мы ршили, что романа съ такою развязкою печатать не слдуетъ. Но такъ какъ всякая иная развязка автору казалась неестественною, то ршено было романа не дописывать, и графиня подарила мн на память рукопись первой части. Автографъ этотъ сорокъ лтъ хранился въ моемъ портфел. Полагаю, что въ настоящее время умстно сообщеніе публик этого обширнаго отрывка. Онъ напомнитъ читателямъ о писательниц таланта выдающагося и о добрыхъ литературныхъ нравахъ, давно забытыхъ, но къ коимъ желательно было бы вернуться… С. Р.

Якшины были въ гостяхъ у Сурмиловыхъ. Вечеръ стоялъ тихій, благоуханный и свжій, клумбы розъ и жасминовъ дышали пронзительнымъ ароматомъ, и Якшина томно замтила, что ея разстроенные нервы не выносятъ такого сильнаго запаха цвтовъ. Вы подумаете, быть можетъ, моя читательница, что нервная дама была причудливая красавица, героиня этой повсти — вы ошибаетесь: дочтите эту страницу и вы убдитесь въ противномъ. На балкон небольшого домика Сурмиловыхъ собралось маленькое общество, состоящее изъ хозяина, хозяйки, ихъ дочери и ихъ гостьи, Мары Ивановны Якшиной. Послдняя была женщина лтъ пятидесяти-пяти съ быстрыми срыми глазами, неправильными, но мягкими чертами лица, свидтельствовавшими о прежней красот, манеры ея обличали большую претензію на свтскость. Она была одта очень нарядно, и ея чепчикъ, едва державшійся на макушк головы, при помощи двухъ огромныхъ булавокъ рококо, почти не прикрывалъ черныхъ волосъ, съ сильно пробивавшейся въ нихъ сдиною. Она сидла рядомъ съ Петромъ едоровичемъ Сурмиловымъ, котораго толстая, претолстая фигура, тройной подбородокъ и добродушное лицо выманивало бы улыбку, еслибъ свтлые и еще не лишенные огня глаза его не выражали такую откровенную честность, что усомниться въ ней, взглянувъ на него, было не возможно.

Общій характеръ лица его выражалъ какую-то смсь добродушія, лни и сонливости, такъ свойственной всмъ дороднымъ людямъ. Въ эту минуту онъ старался быть любезнымъ съ Марой Ивановной, которой срые глаза также бгали и суетились, какъ вс ея движенія, казалось, что почтенный Петръ едоровичъ и тучность его были не мало утомлены однимъ видомъ вчно волнующейся гостьи. Онъ поглядывалъ въ сторону на жену свою и на старшую дочь, изъ которыхъ одна подавала чай, а другая заботилась о двухъ мальчикахъ, пріхавшихъ на вакаціи. Мать и дочь съ перваго взгляда мало походили другъ на друга. Глафира Николаевна была небольшая женщина съ кроткимъ грустнымъ, будто утомленнымъ выраженіемъ лица, самыя движенія ея говорили о болзненности, дочь ея Полина была напротивъ того высокая, стройная, черноволосая двушка, также блдная, какъ и мать, хотя ея матовая блдность придавала особую прелесть и блескъ ея темнымъ, каримъ глазамъ. Роскошные черные волосы ея лежали на лбу глянцовитыми волнами и оттняли еще больше близну высокаго, благороднаго лба.

— Право, говорила Мара Ивановна, — нервы мои до того разстроены, до того потрясены, что я не могу вынести запаха этихъ розъ и жасминовъ. Не понимаю, какъ жена ваша съ ея слабымъ здоровьемъ переноситъ вашу страсть къ цвтамъ. C’est tuant, я уже чувствую cela m’а port la tte.

Эта фраза была произнесена ужь не въ первый разъ, при чемъ Мара Ивановна быстро потирала рукою лобъ и лицо свое.

— Глаша, Глаша, закричалъ Петръ едоровичъ жен своей, — брось дтей, матушка, слава Богу, и безъ тебя молоко допьютъ. Мара Ивановна не хорошо себя чувствуетъ.

— Ахъ! не безпокойте жену вашу, прошу васъ. Ея заботливость, ея любовь къ дтямъ такъ трогательны, и кто лучше меня можетъ понять эти чувства! Всякій разъ, какъ мн случится видть ребенка, я вспоминаю мою Соню — удивительную малютку! Я, бывало, не могла ршительно оставить ее ни на минутку, не могла достаточно насмотрться на нее, налюбоваться ею — она была вся жизнь моя, все мое счастіе, я любила и мужа, но Соню еще больше. Мать, вы знаете, чувства матери — а въ то время, я и сама была такъ молода еще и такъ хороша, скажу я — время прошлое! enfin, j’tais une jeune m&egrave,re,— но не смотря на это предпочитала всему на свт мою Соню, мою единственную радость!

Мара Ивановна говорила восторженно, не замчая, что вмсто Петра едоровича, который усплъ отретироваться къ чайному столу и лниво закуривалъ трубку, ее слушала жена его.

— Зачмъ же вы говорите въ прошедшемъ? Ваша Соня и теперь одна забота ваша и ваша единственная радость, сказала Глафира Николаевна.

— Конечно, конечно, но теперь, это уже не то… быть можетъ, скоро… словомъ, я выростила ея для другого… Знаете ли, мн кажется, я буду ненавидть моего зятя.

— Полноте! сказала Глафира Николаевна.

— Вы не можете понять этого: у васъ дв дочери и сынъ, а у меня одна дочь, одна радость, и отдать ее другому — это ужасно, это не возможно! Одна мысль объ этомъ меня разстраиваетъ!.. Я и говорить объ этомъ не могу и закрываю глаза, какъ маленькія дти, чтобы не видать того, что меня пугаетъ.

И Мара Ивановна улыбнулась съ какой-то ужимкой, заставлявшей предполагать, что она еще имла претензіи на наивность дитяти.

Глафира Николаевна молчала довольно холодно.

— Гд же однако двицы наши? продолжала Мара Ивановна,— знаете… уже поздно…. не случилось ли съ ними чего?

— Что можетъ случиться? Он пошли въ садъ и еще не одн, съ ними мадамъ Вейхлеръ, няня Кати, какъ я ее называю. Я уврена, что она взяла галстучки, манто и не позволитъ имъ простудиться.

— Гд вы достали это сокровище?

— Полина пріхала къ намъ съ нею. M-me Вейхлеръ воспитала Полину, а такъ какъ она музыкантша и пвица, то теперь занимается съ Катей и очень полюбила ее, я хочу сказать что она пристрастилась къ Катиному голосу, m-me Вейхлеръ отличная артистка.

— А я, право, все не въ себ… я безпокойна. Ужь поздно, не послать ли за нашими двицами?

— Если хотите, только увряю васъ, что ихъ не найдутъ, он, врно, катаются въ лодк.

— Въ лодк! Боже мой! И вы говорите это такъ равнодушно, такъ спокойно! Я — страшная трусиха и боюсь воды и лодокъ пуще всего на. свт.

— Но чего же бояться?

— О, какъ видно, что у васъ трое дтей! Еслибъ, какъ я, вы имли одно сокровище…

— Я пошлю за ними, сказала Глафира Николаевна очень спокойно.

— Прошу васъ… Извините мою настойчивость, мое вчное безпокойство…. я сама не рада, что у меня такой характеръ.

Глафира Николаевна хотла идти за слугою, но старшая дочь ея, сидвшая до тхъ поръ, опершись руками на баллюстраду балкона, встала и вышла, говоря матери:

— Не безпокойтесь, маменька, я пошлю за сестрой и Соней.

— Какая интересная ваша Полина, сказала Мароа Ивановна, и какъ она хороша еще собою. Особенно въ этомъ черномъ плать, съ этой небрежной, спокойной походкой, взгляните, какими мягкими складками падаетъ ея платье, право картина!

— Да, я ужь сколько разъ говорила ей, что ея платья слишкомъ длинны, Петръ едоровичъ тоже смется и дъ пей и говоритъ, что она мететъ юбками дорожки его цвтника, сказала, смясь, Глафира Николаевна.

— Mais c’est joli! Ахъ, милыя дти — глядите, они даже побжали за нею… трогательно видть… ужели она сама занимается дтьми своей кузины… я не вижу ни гувернантки, ни няни…

— Мать ихъ дружна съ Полиной и поручила ихъ Полин, мсяца на два, пока мы сами занимаемся ими.

— Какъ это весело, какъ пріятно!

— Не совсмъ, сказала Глафира Николаевна, — дти шалятъ, не слушаются, и имъ надо повторять одно и то же нсколько разъ, но Полина терплива.

— Скажите, давно Полива съ вами и какъ она переноситъ свое несчастіе?

— Довольно твердо.

— Бдная двушка! Знаете ли, я помню вашу Полину во всемъ цвт лтъ, она тогда жила у тетки, и вс ей сулили блестящую будущность.

Глафира Николаевна вздохнула.

— Богъ располагаетъ, сказала она кротко.

— Какъ это вы ршились разстаться съ ней, кажется, тетка взяла ее у васъ, когда ей не было еще году. Я слышала, что сестра ваша не успла сдлать завщанія, и Полина…

— Напротивъ того, сестра сдлала завщаніе, но наслдники затяли тяжбу, и Полина проиграла ее.

— А…. вотъ что! Ужь эти завщанія! А я помню Полину восемнадцати лтъ, еще тогда за ней ухаживалъ Сержъ Пранской. А, вотъ вы m-lle Pauline! Мы говорили о васъ и красот вашей, помните ли вы Сержа Иранскаго?

— Дла давно минувшихъ дней, проговорила она, грустно улыбаясь.

— Quel air de victime, сказала Мара Ивановна тихо, — интересно, чрезвычайно интересно! А нашихъ двицъ все еще нтъ. Пойдемте имъ на встрчу.

— Маменьк вредно ходить по рос, но если вамъ угодно идти со мною, сказала Полива.

Въ это самое время въ темной липовой алле послышался звонкій смхъ, и вслдъ за тмъ блыя стройныя тни замелькали и, обрисовываясь ясне между темной зеленью, подошли къ балкону, держась за руку. Это были дв двушки почти одного росту, почти однихъ лтъ, но не одинаковой красоты. Катя была свжая, краснощекая брюнетка, Соня Якшина была блондинка, какихъ мало. Волосы ея были до того свиты, что въ извивахъ своихъ они отливали серебромъ, ихъ глянецъ, ихъ изобиліе и ихъ мягкость были чрезвычайны. Неправильное, замчательное по своей близн и тонкости очертаній лицо ея было еще миле по выраженію, въ немъ было столько причудливаго, столько граціознаго, столько умнаго, что на него нельзя было не засмотрться. За обими двушками шла высокая, сухая, блдная m-me Вейхлеръ.

— Мы дома, мы пришли, кричала ей Катя, смясь.— Теперь вамъ доказано, что манто — не кузины.

— А я вамъ говорила не даромъ, что не только ничего не надну, а сниму еще и то, что на мн, заговорила Соня,— мое слово — законъ, вы еще не знаете меня, такъ знайте же!

— Mon enfant, ты простудишься, ты будешь больна, сказала Мара Ивановна, порываясь къ дочери черезъ перила балкона.

— Pas de z&egrave,le, sur tout pas de z&egrave,le, maman, это говорилъ Талейранъ своимъ дипломатамъ, а я говорю вамъ, отвчала Соня ласково, но лукаво,— будьте умницей, maman, я не простужусь и не буду больна, и не умру! Фи! умереть,— я жить хочу. Къ чему же, я не Катя — у меня и голосокъ-то маленькій — мн его беречь нечего. Не правда ли, m-me Вейхлеръ?

— Завтра, я даю въ этомъ мое слово, у m-lle Catherine двухъ нотъ не будетъ, проговорила важно сухая и чопорная нмка.

— Очень мн нужно, сказала Катя,— что же вы думаете. что изъ-за вашихъ нотъ я должна сидть дома, не ходить гулять, не пить, не сть…

— Искусство…

— Хорошо, хорошо, старая псня, сказала Катя, смясь, и поцловавъ m-me Вейхлеръ, шепнула ей — не договаривайте и слушать не хочу.

M-me Вейхлеръ повсила носъ и отошла въ сторону.

— Однако пора хать, сказала Мара Ивановна дочери.

— Что вы, maman, одиннадцати часовъ нтъ. M-me Вейхлеръ, который часъ? Какъ свтло, видны даже минуты, безъ четверти одиннадцать, сказала Соня, глядя на часы изъ-подъ руки m-me Вейхлеръ.

— Какъ поздно! Пора, пора! воскликнула маіо.

— Какъ рано! закричала дочь въ одно время.

— Сейчасъ подадутъ ужинать, сказалъ Петръ едоровичъ, появляясь въ стеклянной двери гостиной, выходившей на балконъ.— Мы, деревенскіе жители, гостей не отпускаемъ безъ ужина.

— Благодарю васъ, но я не ужинаю, къ тому же я не привыкла къ вашимъ дорогамъ, эти колеи, канавы, изгороди, quelle horreur! Того и гляди вывалятъ карету.

— Да гд же въ деревн нтъ канавъ? У насъ здсь земли немного и даже паровыя поля…

— Что это такое паровыя поля? прервала его Мара Ивановна.

— Слпымъ красокъ не кажутъ, отвчалъ Петръ едоровичъ.— Вамъ, дамамъ большого круга, ничего не растолкуешь, и надо подивиться, какъ это вы управляете имніемъ.

Полина улыбнулась, Мара Ивановна пожала плечами съ великосвтскимъ презрніемъ.

— Je ne m’en soucie pas, сказала она,— но ваши канавы гибельны для экипажей.

— Да что же кучеръ вашъ слпой, что ли? спросилъ хозяинъ.

— Если не видно.

— Помилуйте, мсяцъ взошелъ, Катя сейчасъ смотрла на часы, вотъ еслибы октябрьская осенняя ночь, дло другое, да и то, я съ охоты возвращался отъ пріятелей, далеко за полночь — и возвратился цлъ и невредимъ, какъ видите.

— Ау васъ бываетъ охота aux chiens courants? спросила Соня.

— По нашему, по просту, охота за зайцами съ гончими и съ борзыми, сказалъ Петръ едоровичъ.— Въ август когда рожь сожнутъ, милости просимъ, я васъ потшу. Моя Катя молодецъ, нсколько разъ бывала со мною даже и въ отъзжемъ пол.

— Возьмите и меня, непремнно возьмите! вскричала Соня.

— Что ты, Соня, ни за что сказала мать.

— И полноте, maman, что за пустяки, когда мн хочется.

— Да я никогда не привыкну къ мысли, что ты скачешь, можешь убиться… сломить шею… я не пущу тебя…

— До августа далеко и привыкните, и пустите, а упасть — я не упаду и шею на охот не сломаю, разв гд въ другомъ мст, можетъ быть, я за себя не поручусь.

— Ну, voyons, хочешь хать домой, mon enfant? спросила мать.

— Нтъ, maman, не хочу — насъ просятъ ужинать, я остаюсь ужинать и еще поболтаю съ Катей. Мы не успли поговорить, все гуляли, бгали, катались.

— Пожалуй, какъ хочешь, не хотите ли идти въ комнату, здсь какъ-то сыро, сказала Мароа Ивановна, обращаясь къ хозяйк.

Старыя дамы встали и вышли въ гостиную, за ними пошла Полина объ руку съ m-me Вейхлеръ. Катя и Соня остались вдвоемъ.

— Я забыла спросить у тебя, сказала Катя, отчего Трескинъ не пріхалъ съ вами?

— Спроси у него: капризъ.

— Я никакъ не воображала, чтобы онъ былъ капризенъ.

— Если по правд сказать, я больше бы любила его, еслибъ онъ былъ капризне, сказала Соня, смясь.— Его благоразуміе не возможно, и я не понимаю, какъ онъ съ этимъ благоразуміемъ могъ въ меня влюбиться.

— Можно ли понять тебя, возразила Катя,— говоришь, что онъ изъ каприза не пріхалъ къ намъ, а потомъ жалешь, что онъ не довольно капризенъ.

— Сказать по правд, я сильно его раздразнила, сказала Соня, смясь.— Не жалй его, Катя! ему это здорово, это волнуетъ кровь, а у него рыбья кровь.

— Какія же однако его отношенія съ тобою? Что онъ — женихъ твой, ты дала ему слово?

— И не думала, онъ сватался, я не сказала ни да, ни нтъ. Я не могу такъ скоро ршиться идти за мужъ и разстаться съ свободой. Она мн дороже всего на свт.

— Ты его не любишь?

— Не знаю, иногда люблю, иногда нтъ. Видишь ли, главное въ томъ, что онъ не подходитъ подъ мой идеалъ мужа. Я бы хотла любить и бояться и съ смущеніемъ и страхомъ повиноваться безусловно тому, котораго полюблю. Ничего подобнаго я не испытываю при Трескин. Читала ли ты въ романахъ описанія такой любви? Если они описываютъ, стало быть, она еще существуетъ, я бы хотла испытать именно такую любовь.

— Я не читаю романовъ, сказала Катя.

— Отчего это?

— Маменька не любитъ и говоритъ, что большая часть романовъ представляютъ жизнь въ превратномъ вид. Но какая ты, однако, странная. Мать избаловала тебя, ты длаешь что хочешь, и мечтаешь, ищешь тирана мужа.

Соня задумалась.

— О чемъ ты думаешь?

— О Трескин. Онъ ршительно не мой идеалъ. Имя его самое прозаическое: Иванъ, что такое Иванъ? Какъ ни поверни все выйдетъ пошло: Jean, Жано, Ваня, фи! какая гадость! Еслибъ онъ назывался Arthur, я бы любила его больше, право, больше. Ну, хотя бы Владиміръ! А то Jean, Иванъ… И Соня звонко разсмялась.

— О чемъ же ты смешься? спросила Катя.

— Да надъ собою: я иногда совершенный ребенокъ, но согласись, что Иванъ некрасивое имя.

— Согласна.

— Сознаешь, что надо выкупить это имя многими совершенствами, ни я, ни маменька мы не сходимся ни въ чемъ съ Трескинымъ, и у насъ безпрерывно споры. Онъ ждетъ скоро своего брата, который долженъ пріхать. Онъ мн насказалъ о немъ столько, что я желаю видть его и не дождусь его прізда. Какъ скоро онъ прідетъ, я тотчасъ привезу его къ вамъ.

— Соня, подемъ пора, сказала Мароа Ивановна, выглядывая изъ двери.

Соня встала и пошла въ гостиную. Начались прощанія, и вслдъ за тмъ вс вышли въ переднюю, гд Мара Ивановна принялась застегивать салопъ Сони, пока она это длала, Соня незамтно сняла свой галстукъ, украдкой глядя на Катю и улыбаясь лукаво, когда же мать надла ей шляпку, будто она была двухлтнее дитя, то оказалось, что Соня разстегнула манто и нечаянно спустила его съ плечъ, чего ея болтавшая, обертываясь направо и налво, мать вовсе не замчала.

— Когда же вы къ намъ? спросила Мара Ивановна у Глафиры Николаевны.

— Не знаю право, если Павелъ не прідетъ на этой недл, я постараюсь пріхать къ вамъ.

— А вы, Петръ едоровичъ?

— Меня прошу извинить и уволить. Я Пашу не видалъ четыре года и не жилъ съ нимъ ровно съ тхъ поръ, какъ онъ вступилъ въ пансіонъ, то-есть, лтъ двадцать тому назадъ. Я до его прізда не сдлаю ни шагу вонъ изъ дому.

— Понимаю, понимаю, сынъ — un unique enfant, un hritier.

— Ну, нтъ, у насъ и дочери есть, мы и дочерей любимъ, но я давно не видалъ сына, а онъ поможетъ мн по хозяйству, которое мн сильно прискучило.

— Ахъ, папа, какой вы неблагодарный, сказала Катя, становясь на цыпочки и обнимая отца,— а кто здилъ съ вами на снокосъ, кто сидлъ около копенъ сна, кто лежитъ на ржи во время жнитва, кто роется съ утра до вечера въ клумбахъ вашихъ… скажите?..

— И ломаетъ георгины, какъ вчера, и мнетъ розаны всякій день, возразилъ Петръ едоровичъ.

— Такъ-то! Мнетъ розаны! Хорошо, ступайте въ другой разъ одни и подвязывайте одни свои розы и одни срзывайте засохшіе сучья.

— Ну, полно, дурочка, сказалъ отецъ, улыбаясь и трепля ее по щек.

Она прыгнула ему на шею.

— Милый папа!

Онъ звонко на всю комнату поцловалъ ее.

— Que c’est touchant! воскликнула Мара Ивановна, садясь въ свою карету, помнившую чуть не царя Гороха.

Полина разсмялась послднему восклицанію Мары Ивановны и вышла съ сестрой изъ передней. Скоро сытный ужинъ, при свт двухъ огромныхъ старинныхъ канделябръ, соединилъ за столомъ семейство Сурмиловыхъ. Заткнувъ салфетку въ петлю сюртука и похваливая каждое блюдо, старикъ кушалъ съ необыкновеннымъ аппетитомъ. Щеки его лоснились, двойной подбородокъ его колебался отъ усиленной работы челюстей, и самъ онъ пыхтлъ, оканчивая огромныя порціи. Жена его и дочери, давно кончившія ужинъ, сидли и ждали, пока онъ кончитъ его въ свою очередь. Наконецъ онъ взялъ салфетку, отеръ лицо, руки, всталъ, вздохнулъ, какъ посл трудной работы и сказалъ, обнимая жену и дочерей:

— Ну, теперь пора и на боковую. Небось, часовъ двнадцать ужь будетъ?

Онъ отправился въ кабинетъ свой и вдругъ остановился.

— Поля, Поля! закричалъ онъ.

— Что прикажете, пана?

— Не забудь заказать къ завтраму поросенка подъ, хрномъ, я нынче видлъ его — жирный такой! Или ужь не изжарить ли его и не начинить ли кашей? Какъ ты думаешь?

— Съ кашей онъ будетъ ужь слишкомъ жиренъ.

— Вотъ нашла бду, глупенькая, закажи его съ кашей. Да поди сюда, Поля…

Онъ обнялъ ее.

— Вдь теб съ нами не скучно. Я часто думаю о теб: посл Петербурга — деревня. А нынче эта старая болтунья такъ много говорила о твоей покойной тетк и прежней жизни, что мн какъ-то было неловко. Мы и живемъ бдне, и съ знатью не водимся и вообще…

— Ахъ, папа! сказала Полина,— прилегая лицомъ къ его широкой груди: вы такіе добрые.

Въ голос ея слышались слезы.

— Ну, полно, полно, говорилъ онъ, гладя ее по голов, не печалься, тамъ проиграла тяжбу, а здсь въ наклад не останешься. Я все раздлю вамъ поровну. Мы тебя устроимъ. Вотъ братъ прідетъ.

— Прощайте, милый папа, сказала она, цлуя его руку и уходя поспшно къ себ.

* * *

Петръ едоровичъ Сурмиловъ, осиротвъ въ молодости, служилъ очень недолго въ штатской служб и, возвратившись въ свою усадьбу, состоявшую изъ двадцати-пяти душъ, очень недолго остался въ ней. Скука выгнала его изъ маленькаго домика, больше похожаго на избушку, чмъ на домъ. Гд онъ былъ, что длалъ, осталось покрыто мракомъ неизвстности, черезъ два года отсутствія онъ воротился опять въ свою небольшую усадьбу съ молодой женой, которая возбудила всеобщее любопытство. Она была такъ грустна, такъ больна, такъ слаба, что никто не могъ понять, какимъ образомъ Сурмиловъ могъ влюбиться въ нее, предположеніе о женитьб по разчету не могло имть мста. Глафира Николаевна не имла никакого состоянія, хотя привезла съ собою много книгъ, большой рояль и довольно нарядовъ. Разспросить о ней не было возможности, съ ней не было даже горничной, а Сурмиловъ еще въ Москв отпустилъ нарочно своего камердинера. Вообще бракъ его былъ покрытъ какою-то таинственностью, которая долго тревожила сосдей. Скоро, однако, вс полюбили Сурмилова, но не жену его, она была не разговорчива, никогда не здила въ гости, и если кто-нибудь изъ сосдей зазжалъ къ ея мужу, выходила не на долго и была такъ дика или такъ утомлена, что нагоняла только скуку на постителей. Обыкновенно она проводила цлый день въ своемъ кабинет, занималась очень много и прослыла чудачкой. Только крестьяне, дворовые люди и даже жители сосднихъ усадебъ любили ее, она была добра ко всмъ, входила въ положеніе бдняковъ, упрашивала за нихъ мужа и часто, взявъ у него его послднія деньги, отдавала ихъ на необходимыя нужды крестьянъ или на лкарства больнымъ.

Скоро посл свадьбы у Сурмиловыхъ родился сынъ, а года черезъ два и дочь.

Двочк не было и году, когда вся окрестность была удивлена пріздомъ знатной, богатой дамы, окруженной многочисленной свитой лакеевъ, которыхъ и помстить было негд въ скромной усадьб Сурмиловыхъ, почему всхъ ихъ отправили въ ближайшій городъ.

Гостья была богатая сестра Сурмиловой, которая узжая увезла съ собою дочь ея.

Глафира Николаевна долго не могла утшиться и сильно тосковала, маленькій сынъ, которому было два года, не могъ замнить ей дочери, и Петръ едоровичъ тмъ больше любилъ сына, что ему казалось, что мать не была къ нему привязана.

Маленькій Павлуша былъ красавецъ собою, и когда ему минуло девять лтъ, Глафира Николаевна ршила серьезно просить мужа взять къ нему кого нибудь, или отдать его въ казенное заведеніе. Но мужъ избгалъ подобныхъ разговоровъ и отдлывался отъ нихъ молчаніемъ.

Въ это время родилась у нихъ вторая дочь Катя, расходы увеличились — надо было учить Павла, а денегъ не было.

Сурмиловы жили бдно, хотя богатая сестра Глафиры Николаевны не забывала ихъ и присылала и деньги, и наряды, и зная ея страсть къ чтенію, огромные ящики книгъ.

Глафира Николаевна и въ этомъ случа обратилась къ сестр, которая написала письмо Сурмилову, прося его прислать Павла въ Петербургъ. Она общала помстить его въ лучшій пансіонъ и заботиться о его будущности.

Но письмо было поводомъ къ первому домашнему несогласію. Петръ едоровичъ все не ршался разстаться съ сыномъ, и когда наконецъ настойчивость и просьбы жены убдили его, онъ упрекнулъ ее въ совершенномъ равнодушіи къ сыну.

— Теб бы слдовало быть нжной матерью, ты сама должна знать, сказалъ онъ ей,— какъ горько быть не любимой родителями.

Глафира Николаевна замолчала и въ продолженіе нсколькихъ дней плакала.

Сурмиловъ не могъ вынести слезъ жены, онъ помирился съ нею и на другой же день сталъ собираться въ Петербургъ, къ совершенному отчаянію Павла, который не хотлъ оставить деревни, гд онъ пользовался неограниченной свободой и повелвала, дворовыми.

Черезъ нсколько лтъ посл этого Петръ едоровичъ получилъ неожиданное богатое наслдство и перебрался жить въ свое новое имнье, гд мы съ нимъ и познакомились.

Тамъ прошли для Сурмиловыхъ многіе, долгіе, счастливые годы, посреди мирной семейной жизни, съ меньшой дочерью, которая сдлалась любимицей и единственной отрадой отца и матери.

Однажды Глафира Николаевна узнала отъ мужа о смерти сестры своей, это былъ тяжелый ударъ для нея, по завщанію сестра ея оставила Полин значительную часть своего огромнаго состоянія, но прямые ея наслдники затяли тяжбу, Полина проиграла ее и возвратилась къ отцу и матери, которые встртили дочь съ радостью.

Полина не знала родныхъ своихъ, и еще убитая горемъ посл недавней потери своей, невольно отдалялась отъ нихъ и большую часть времени проводила въ своей комнат.

Глафира Николаевна, сосредоточенная въ себ, не знала, не умла высказывать своихъ чувствъ дочери, хотя и была по своему внимательна и ласкова къ ней.

Полина скоре привыкла къ отцу и мало по малу, видя, что мать не слишкомъ способна заниматься хозяйствомъ, заступила мсто Варвары Терентьевны, экономки, чмъ угодила отцу, который особенно любилъ хорошо сть и пить. Эта ничтожная, по видимому, причина повела ихъ къ дальнйшему сближенію, и разговоры ихъ, начавшіеся по поводу обдовъ и ужиновъ, мало по малу завели ихъ дальше и были первымъ поводомъ къ ихъ близости.

Полина жила у отца около двухъ лтъ, когда Павелъ, служившій въ гвардіи, написалъ, что служба надола ему, что онъ выходитъ въ отставку и прідетъ жить съ семействомъ.

* * *

На другой день посл отъзда Якшиныхъ, Катя пришла утромъ въ комнату сестры своей и застала ее еще въ постели.

— Вставай, нжница, сказала она, безцеремонно схвативъ ее за руку и тряся ее изо всей силы.

Полина открыла полусонные глаза.

— Помилуй, десятый часъ, продолжала она и потомъ прибавила, смясь: Но вы — петербургская дама и въ вашемъ знатномъ кругу встаютъ часовъ въ двнадцать.

— Не правда, я вставала всегда въ десять, когда жила съ maman (Полина называла тетку свою матерью). Но вчера я легла очень поздно, продолжала она разсянно.

— Что жь ты длала?

— Долго говорила съ m-me Вейхлеръ, ты знаешь, моя прошлая жизнь ей извстна, она была подл меня съ малолтства и нжно ко мн привязана, быть можетъ, слишкомъ нжно. Когда m-me Вейхлеръ ушла, я задумалась и уснула со свтомъ.

Катя сидла у изголовья сестры и сперва улыбалась, но мало но малу улыбка изчезла съ лица ея, и оно сдлалось печально.

— У тебя есть горе? спросила она наконецъ несмло.

— У кого нтъ горя, но передо мною еще будущее, и оно-то пугаетъ меня, потому что я почти знаю, что ждетъ меня впереди.

— Кто можетъ знать это? Да и къ чему думать о будущемъ?

— Теб, разумется, не надо думать о будущемъ, а мн не думать о немъ было бы безразсудно.

— Какая разница между тобою и мною? спросила Катя.

— Та, что ты любимая дочь, а я почти чужая.

— Полина, разв теб… начала было Катя и вдругъ замолчала.

— Дурно въ дом отца и матери, хотла ты сказать и испугалась собственной мысли, проговорила Полина грустно.— Нтъ, дитя мое, мн не дурно и не можетъ быть дурно, кто добре отца нашего?

— Ты молчишь о маменьк, возразила Катя, вспыхнувъ.

— Не знаю, что сказать теб о ней, Катя. Маменька кротка, безпритязательна, по мн кажется, что если она уметъ любить, то разв немногихъ. Мн кажется, что она любитъ… одну тебя.

Катя сдлала быстрое отрицательное движеніе, по Полина не дала ей времени выговорить своей мысли и продолжила.

— Слушай, Катя, сказала она,— я никогда не говорила съ тобой откровенно, по теперь я едва ли не рада случаю высказаться. Мн не было и году, когда меня отдали тетк. Я росла далеко отъ семьи и матери, мои печали, мои радости, вс треволненія жизни моей ей не извстны. Я видла мать мою разъ въ три года, да и то нсколько дней. Я возвратилась къ ней двадцати семи лтъ, она приняла меня ласково, но не искала сближенія, не спросила даже о томъ, что разбило жизнь мою, словомъ, мать моя показала мн мало участія, точно я ей чужая. Я не виню ея, но часто плачу надъ собою. Моя жизнь горька. Потерявъ мать въ тетк, я потеряла съ ней всю мою семью, вдь вы не знали меня, а я васъ.

— Павелъ былъ съ тобою въ Петербург, сказала Катя.

— Не совсмъ, сказала Полина,— онъ воспитывался въ учебномъ заведеніи и прізжалъ къ намъ только по праздникамъ. Поздне, когда я вызжала, а онъ служилъ, я видла его въ свт и рдко видала запросто, тетка не слишкомъ любила его. Пойми меня, однако, милая сестра: я не жалуюсь, потерявъ вс надежды, потерявъ еще больше, о чемъ говорить теперь я не имю силъ, я пріхала сюда въ домъ отца и матери: я знаю, что я здсь хозяйка больше, чмъ сама маменька, но не этого хотла я. Я бы хотла больше зависимости и больше участія, дружбы и ласки. Мое положеніе у васъ самое шаткое.

— Почему? спросила Катя.

— Почему… не знаю, но ты увидишь, будущее оправдаетъ мои предчувствія. Жизнь долга и разнообразна. Мн двадцать семь лтъ, я здорова: передо мною длинная жизнь.

— Я не спорю, сказала Катя тихо,— что теб было тяжело потерять состояніе, потерять… Она смутилась, замолчала и покраснла.

— Меня не слишкомъ страшитъ недостатокъ состоянія, но знаешь ли, что страшитъ меня: одиночество. Слово сказано, другъ мой.

— Одиночество, воскликнула Катя, — одиночество, имя отца, брата, сестру…

— Отецъ старъ, мать… но я уже сказала теб, что между нами нтъ связи, связи искренней и крпкой. Къ тому же ты слишкомъ молода и не поймешь еще великое слово жизни: нельзя жить чужой жизнью, всякому нужна своя собственная, а я боюсь, что моя погибла безвозвратно.

— Однако, сказала Катя, — дружба такъ связываетъ людей, что мы вносимъ въ жизнь другого, любимаго нами, ту долю нжности, при которой не возможно чувствовать себя одинокой.

— Ты, отчасти, права, сказала Полина задумчиво,— но полно, перестань, мы смутили другъ друга. Твое личико стало задумчиво, и я сердита на себя, что позволила себ говорить съ тобою какъ съ двушкой, а не какъ съ ребенкомъ. Оставайся ребенкомъ, какъ можно дольше.

— Я и не желаю попасть скоро въ взрослые, мн такъ хорошо, что, вришь ли, я жалю о всякомъ прошломъ дн, такъ бы и хотлось воротить его.

— Дай Богъ теб долго сохранить это чувство сознанія счастья, оно немногимъ дано на долю. Мы вс смолоду спшимъ жить, рвемся впередъ, а впереди что? Да, я уже испытала это, и мн страшно заглядывать въ будущее.

Об сестры замолчали. Горничная вошла въ комнату.

— Прасковья Петровна, сказала она,— поваръ дожидается. Что прикажете готовить къ обду?

— Ахъ, Боже мой! Я опоздала, а папа вчера приказывалъ приготовить ему поросенка съ кашей, вотъ бда!

И поспшно накинувъ щегольской капотъ, остатокъ прежней роскоши, Полина вышла изъ комнаты. Отпустивъ повара, она занялась съ экономкой, пришедшей за приказаніями, и потомъ, сыскавъ дтей въ саду, сла съ ними за урокъ. Катя пла въ зал, но была ли она смущена недавнимъ разговоромъ съ сестрою, или дйствительно охрипла посл вчерашняго поздняго гулянья, только пніе ея не было удачно. Не смотря на ворчанье m-me Вейхлеръ, Катя встала, свернула ноты и вошла въ кабинетъ матери. Это былъ уютный маленькій уголокъ, увшанный картинами, старинными гравюрами, въ одномъ углу стоялъ большой рояль, въ другомъ письменный столъ и этажерки, буквально заваленныя книгами. У стны стоялъ небольшой диванъ, кушетка, круглый столъ и нсколько креселъ. Глафира Николаевна сидла въ креслахъ и пристально читала. Увидвъ Катю, она улыбнулась ей, но не отрывая глазъ отъ книги, Катя бросилась къ матери и осыпала ее поцлуями.

— Ну полно, перестань, дурочка, говорила ей мать,— да полно же, ты мн мшаешь.

— Къ вамъ подойти нельзя, сказала Катя,— сейчасъ скажите, что вамъ мшаютъ. Ничего-то вы меня не любите!

— Не говори глупостей, прервала ее мать съ досадой, — и главное не мшай мн.

— Ну, хорошо, хорошо, возразила Катя,— но я намрена нынче прибрать кабинетъ вамъ, взгляните-ка, на что онъ похожъ? Тутъ пыль, здсь груда книгъ, тамъ ноты, разбросанныя повсюду. Ай, ай, ай, даже на полу книги и ноты — взгляните! Какія вы безпорядочныя, милая мамаша!

И Катя принялась разбирать книги и ноты и убирать ихъ въ маленькій шкафъ, посл чего выскочила вонъ изъ комнаты, хлопнула дверью, отчего мать ея сильно вздрогнула, потомъ прибжала опять съ крыломъ въ рук и подняла такую пыль, что Глафира Николаевна закашлялась.

— Да что ты тутъ длаешь? спросила она съ досадой, взглянувъ на Катю.

Катя разразилась дтскимъ смхомъ.

— Ахъ, какъ вы разсяны, мама, какъ вы разсяны! Разв вы не видите, что я убираю кабинетъ вашъ? Вы даже забыли, что вы сейчасъ сгрубили мн, сказавъ, что я вамъ наскучила. Наскучила! Ну, а скажите, кто безъ Кати будетъ все убирать у васъ, кто будетъ васъ любить, кто будетъ смшить, кто будетъ мучить?

— Полно болтать, попугай, сказала Глафира Николаевна, улыбаясь и уже оставивъ книгу, ея глаза глядли на Катю такъ привтливо, такъ ласково, что Катя бросилась къ ней на шею, сла на колни ея и, обнявъ ее, опять расцловала.

— Ты измяла мою манишку, шалунья, сказала ей мать, оправляя уже безъ досады совершенно смятую манишку свою.

— Я знаю твои штуки, продолжала Глафира Николаевна,— и тотчасъ угадала, что ты чего-то хочешь отъ меня, ну, говори, глупенькая, чего теб надобно? Ты видишь, я бросила книгу и вся твоя. Говори, я слушаю.

— Я хотла поговорить съ вами серьезно, мамаша.

— Что это за новости?

— Что жь, разв я осуждена на вчное дтство? Мн ужь скоро восемнадцать лтъ.

— Будь ребенкомъ какъ можно доле.

— Мама, разв вы не подумали, что остаться ребенкомъ даже и тогда, когда мы выросли, значитъ быть эгоистомъ? А я думаю, мы съ вами, мама, были… какъ бы это сказать, немного похожи на эгоистовъ!

— Это что значитъ? спросила Глафира Николаевна съ удивленіемъ.

— Мы мало любили Полину. Она пріхала къ намъ какъ въ чужой домъ, не зная насъ, а она вамъ дочь и мн сестра. Она живетъ тутъ вотъ уже два года, и ни одна изъ насъ, ни вы, ни я, не подумали вглядться въ нее и узнать, счастлива ли она?

— Ты меня обвиняешь уже такъ скоро, сказала медленно Глафира Николаевна, глядя пристально на дочь.— Мы не успемъ выростить дтей, какъ они судятъ и осуждаютъ насъ, это грустно.

— Что вы мамаша? Я и не думала, сказала Катя грустно.

— Можетъ быть, въ такомъ случа ты, не подумавъ, обвинила меня, прежде чмъ обвинять, не лучше ли спросить, почему я не говорила съ Полиной? А если у меня есть свои причины, если я знаю горе ея, по не могу помочь ему, мало того, могу только его удвоить. Она жаловалась! Зачмъ же она не пришла прямо ко мн? Зачмъ послала тебя?

— Она не жаловалась и не посылала меня къ вамъ, если вы разскажете ей, что я говорила объ ней, вы только лишите меня ея довренности. Я виновата, если я огорчила васъ, вдвое виновата, если въ глубин души обвинила васъ, по я должна была говорить съ вами. Ужели вы захотите, чтобы я думала и молчала и не длила съ вами мыслей моихъ, теперь, когда я взрослая двушка? Вспомните, что съ дтства я привыкла все поврять вамъ.

— Да, дитя мое, ты права, будь откровенна со мною, а поврь, что если я молчу, то имю свои причины молчать. Поля старшая дочь моя, первое дитя мое, я люблю ее также, какъ тебя, люблю васъ равно, хотя я лучше знаю тебя потому, что ты выросла на глазахъ моихъ, ты сама лучше знаешь мой характеръ. Скажи Пол, что я люблю ее,— слышишь ли? Сама я не скажу ей этого, это бы могло повести насъ къ объясненіямъ, которыя мн будутъ тяжелы. Я сдлалась въ этомъ отношеніи эгоистична и избгаю лишнихъ волненій, я боюсь ихъ.

Въ это время въ зал послышались тяжелые шаги, которые прошли гостиную и приближались къ кабинету, дверь его, сильно щелкнувъ, растворилась, и добродушная фигура Петра едоровича показалась въ дверяхъ. Глафира Николаевна была еще разстроена разговоромъ съ дочерью и взялась поспшно за книгу, чтобы скрыть свое смущеніе.

— Ба! ба! ба! закричалъ Петръ едоровичъ,— опять уткнула носъ въ книгу. Побойся Бога, Глаша, пора завтракать, а ты все читаешь. А гд Поля? Поля все сидитъ одна, отчего ее никогда нтъ съ вами?

— Я позову ее, сказала Катя.

Петръ едоровичъ тяжело слъ въ кресло, сильно вдохнулъ воздухъ и потянулъ ноги, при чемъ кресло крякнуло такъ сильно, что Глафира Николаевна вскрикнула:

— Пьеръ, пощади, изломаешь и этотъ стулъ.

— Ну что жь такое, я велю сдлать другой.

— Благодарю тебя, мн и этотъ хорошъ, я не люблю мнять мебели. Мн другой не надо.

— Ну, вотъ, ужь и разсердилась, Глаша, а Глаша, хочешь я сяду на полъ, сказалъ онъ, смясь, и прибавилъ серьезне:— По прежнему, по старинному, помнишь, какъ бывало я сиживалъ у ногъ твоихъ.

Она улыбнулась.

— Вотъ такъ-то, прибавилъ онъ добродушно.— Какая ты избалованная!

— Это правда, ты избаловалъ меня, сказала она тихо. Катя вбжала въ комнату.

— Знаете ли, гд Поля? Угадайте?

— Врно, учитъ племянниковъ.

— Нтъ, не то.

— Ну, гуляетъ.

— Вотъ еще выдумали. Не тутъ-то было.

— Ну полно, Катя, мн некогда болтать съ тобою, я усталъ до смерти и голоденъ какъ волкъ, вели давать завтракать.

— Угадайте, гд Поля, и вамъ дадутъ кушать.

— Шалунья! сказалъ отецъ, выходя изъ комнаты.

— Полно шалить, Катя, всему есть мра, сказала ей мать серьезно,— отцу хочется завтракать, а ты вздоръ болтаешь.

— Полноте, мама, безъ васъ знаютъ. Ужели вы воображаете, что мы не подумали о папа? Поля сама на кухн и готовитъ ему какіе-то сочни, особаго рода. Посмотрите, прибавила Катя, заглядывая въ отворенную дверь кабинета, изъ которой была видна часть залы,— да поглядите же!

Глафира Николаевна встала. Въ зал у накрытаго стола стоялъ Петръ едоровичъ, а Поля держала передъ нимъ дымившіеся на горячей сковород сочни.

Лицо и щеки ея пылали яркимъ румянцемъ, глаза блестли отъ удовольствія.

— Какъ ты разскраснлась, душечка! сказалъ отецъ.

— Въ кухн такъ жарко, отвтила она просто.

— Боже мой! пробормотала m-me Вейхлеръ,— для того ли я ее выхаживала, леляла! Что бы сказала покойная тетка ея? Экономка, а теперь кухарка.— И старая дама грустно покачала головой и потомъ опустила ее на свою работу.

— Поставь сковороду, поставь, не обожги ручекъ, говорилъ Петръ едоровичъ,— золотыя ручки! Неужели ты сама, ты одна пекла сочни?

— Сама, папа, но не одна, возразила Поля, улыбаясь.— Аксинья помогала мн, она, вы знаете, мастерица печь пироги и лепешки.

— Ахъ ты, моя умница, моя голубушка, сказалъ отецъ, садясь за столъ и продвая салфетку въ петлицу сюртука своего. Полина стояла передъ нимъ, Катя и мать ея пришли и сли за столъ.

— Что же ты сама не кушаешь? спросила мать у Полины.

— Мн не хочется, я лучше пойду отыщу дтей.

Но дти, уже предчувствуя завтракъ, врывались въ залу, уже придвигали стулья къ столу и взлзали на нихъ, Глафира Николаевна помогала дочерямъ усаживать племянниковъ, но давъ имъ по лепешк, уже позабыла о нихъ и задумалась Богъ всть о чемъ, быть можетъ, горе первоначальныхъ лтъ перешло у нея въ привычку, и отъ того она была вчно разсяна, вчно задумчива. Глафира Николаевна не слыхала уже, что одинъ изъ дтей просилъ чего-то и начиналъ уже хныкать.

— Глаша, сказалъ Петръ едоровичъ,— не берись не за свое дло, Катя разржь ему сочню. Этотъ мальчуганъ обжегся! Ужь эти дти — покойно пость не дадутъ! И ты! Ну, ужь хозяйка! Ну, ужь жена! Не будь дочерей, пропалъ бы я съ тобою! Ни кому ты не нужна, ни на что ты не способна! Петръ едоровичъ залился смхомъ, а Глафира Николаевна измнилась въ лиц и тотчасъ вышла изъ комнаты.

Катя и Полина переглянулись, имъ была непріятна шутка отца: он.знали, что мать обидчива.

— Папа, сказала Катя,— вы опечалили маменьку. Вы знаете, какъ она любитъ васъ, она нарочно для васъ пришла къ завтраку, а вы сказали…

— Что я сказалъ? Что вы, рехнулись, что ли, заворчалъ старикъ, которому не удалось спокойно позавтракать.— Да что съ ней? Да гд она? ушла! Глаша, а Глаша! И старикъ, бросивъ салфетку, поспшно отправился за женой.

— Какъ добръ, сказала Полина.

— Глаша, что съ тобой, милая моя? говорилъ старикъ, взявъ жену за руку.

— Да вдь это правда, другъ мой, отвчала она печально,— что я здсь никому не нужна. Я сама не рада, что я такая. Меня часто томитъ мысль, что я никому не нужна, и когда другіе сомнваются въ любви моей, он правы. Я ни на что не гожусь. Я не нужна вамъ.

— Христосъ съ тобою! возразилъ мужъ жарко, съ непривычнымъ чувствомъ въ голос.— Ты не нужна! А безъ тебя, знаешь ли, здсь души не будетъ. Безъ тебя и я, и дти, мы пропадемъ — я это знаю. Ты вся жизнь наша. Неужели ты до сихъ поръ этого не знаешь? Я мъ, пью и люблю сть и пить, но безъ тебя мн кусокъ въ ротъ не пойдетъ.

Она улыбнулась.

— Я, не смотря на мою лнь, люблю тебя больше всего на свт. Я теб всмъ обязанъ, даже тмъ, что еще не совсмъ обълся, прибавилъ онъ, перемняя тонъ и видя, что жена улыбается, онъ разсмялся, полновсно поцловавъ ее и садясь опять завтракать, произнесъ съ комической досадой:

— А сочни-то простыли!

* * *

Въ тотъ же день вечеромъ, при блеск заходящаго солнца и тишин наступившаго лтняго вечера, все семейство вышло на балконъ. Катя и отецъ ея, вооружившись огромными лейками, черпали воду изъ близъ стоящихъ чановъ и принялись заботливо поливать клумбы цвтовъ, утомленныхъ зноемъ іюльскаго дня. Пока они усердно хлопотали около любимцевъ своихъ, Глафира Николаевна съ работой въ рукахъ услась на балкон, но руки ея опускались на колни вмст съ забытой работой. Когда глаза ея упадали на дочь и мужа, безсознательная, полная любви и спокойствія улыбка, оживляла ея кроткую физіономію.

Полина ходила по алле съ m-me Вейхлеръ. Разговоръ ихъ почти всегда вертлся около одного и того же предмета.

M-me Вейхлеръ не могла примириться съ участью Полины, когда-то она мечтала, что увидитъ ее замужемъ, богатой, знатной, блестящей дамой, и вотъ вс ея надежды рухнули. Полина въ глуши, въ дом, положимъ, добраго, но безпечнаго отца, съ странно равнодушной ко всему матерью, и на то ли родилась Полина, чтобы быть экономкой, почти кухаркой и няней двухъ племянниковъ, съ которыми она едва могла сладить? Такое ли было ея воспитаніе въ дом богатой, знатной, обожавшей ее тетки? На то ли ее готовили? Малйшую непріятность, малйшую невнимательность къ Полин m-me Вейхлеръ высчитывала и раздувала. Напрасно Полина, давно покорившаяся своей участи, представляла m-me Вейхлеръ свое положеніе въ лучшемъ свт, m-me Вейхлеръ твердила свое и, быть можетъ, безсознательно. Полина проявляла въ этихъ разговорахъ свою постоянную задумчивость. Добрая m-me Вейхлеръ, обожая Лолину, не понимала, какой вредъ она наносила своей любимиц, безпрестанно шевеля въ ней безплодныя сожалнія о прошломъ и внушая ей безнадежное недовріе къ будущему, которое дйствительно не было слишкомъ розово. Семейная жизнь Сурмиловыхъ была такъ спокойна, такъ мирна, такъ однообразна, что въ ней можно было забыться и позабыть прошедшее, но именно этого-то и не допускала неблагоразумная любовь ш-me Вейхлеръ.

Полина, возвратясь съ прогулки, сла подл матери.

Смотря на этихъ двухъ женщинъ, въ нихъ нельзя было не признать матери и дочери,— такъ сходны были он по выраженію, хотя одна была въ полномъ развитіи лтъ, а другая давно уже сходила внизъ по той дорог, которая ведетъ къ старости и могил. Теперь он сидли рядомъ, об задумчивыя, об грустныя, об потупивъ головы, послдніе лучи зари зажгли небо, и оно пылало на горизонт красно-яркимъ заревомъ. Цвты благоухали, листья деревъ тихо шелестли при дыханіи ночного втра, и макушки высокихъ пирамидальныхъ тополей махали тихо и однообразно своими остроконечными верхушками.

Между тмъ среди этой гармонично спокойной природы, посреди этого патріархальнаго быта, дв женщины страдали, быть можетъ, по крайней мр, на усталомъ лиц той и другой пробгала тнь печальныхъ мыслей. Что могло мучить ихъ? Не дано ли было имъ все, что радуетъ человка — довольство, семья, спокойствіе вншней жизни и знакомство съ жизнью внутренней? Что же могло смущать покой этихъ женщинъ среди покоя природы и мирной деревенской жизни? Что стояло передъ ними, какое привидніе, какой призракъ? Прошедшее, которое такъ тсно связано съ настоящимъ и такъ часто отравляетъ его!

Полина молчала. Мать часто взглядывала на нее, пытаясь говорить, и всякій разъ слова замирали на язык ея, отъ чувства ли фальшиваго стыда, или, быть можетъ, отъ закоренлой въ ней привычки сосредоточивать мысли и чувства внутри самой себя.

— Полина, сказала, наконецъ, Глафира Николаевна такъ тихо, что дочь не слыхала ее. Она принуждена была повторить ея имя. Полина вздрогнула.

— Если теб тяжело, сказала ей мать кротко и тихо,— старайся прогнать тоску занятіемъ, трудомъ, это единственное средство, единственное утшеніе. Я испытала это сама. Поврь мн, дитя мое, что всякому суждено въ жизни вынести многое. Я вижу, что ты несчастлива, а я была вдвое несчастне тебя когда-то. Я — мать, слдственно, люблю тебя, я раздляла горе твое. Не одна сестра моя плакала съ тобою, плакала и я! Ты не писала ко мн ни о чемъ, и я не могла ршиться писать теб, хотя и знала, въ чемъ дло. Я не люблю напрашиваться на довренность. Даже и теперь теб тяжело слушать меня, а мн тяжело говорить, прости меня, что я тебя тревожу. Я хотла только просить тебя врить въ меня: я люблю тебя.

Полина взяла руку матери, поцловала ее и вышла вонъ, ея глаза были полны слезъ при воспоминаніи, которое мать пробудила въ ней, однако Полина была не изъ тхъ натуръ, для которыхъ одно ласковое слово всемогуще, она не могла, долго чуждаясь, вдругъ сблизиться. Думая о матери и словахъ ея, она только сказала себ: ‘Маменька добра, Катя ей говорила обо мн, и вотъ почему она стала уврять меня въ любви своей’. И мысль ея вдругъ обратилась къ умершей тетк, которую она обожала, она горько плакала цлый вечеръ. Родная мать, которую она мало знала, не могла замнить ей ея тетку, настоящую мать, которая воспитала ее, съ которой она съ дтства длила и горе, и радость. Поздно вечеромъ глаза Полины сомкнулись благодтельнымъ сномъ, а его виднія воротили въ ту прошлую жизнь, о которой она такъ тосковала, и не одно лицо умершей тетки улыбалось ей, не одно оно явилось ей въ смутныхъ видніяхъ сна!

* * *

Недли черезъ дв посл разсказанныхъ нами происшествій, домъ Сурмиловыхъ представлялъ какую-то ярмарку, дворовые люди суетились, старухи-няньки, экономки, даже горничныя тянулись изъ флигелей въ барскій домъ, разодтые въ праздничныхъ платьяхъ, болтая наперерывъ, они входили и выходили изъ сней и толпясь суетились въ дом и на широкомъ двор его, гд были накрыты длинные столы, уставленные пирогами и виномъ. Сурмиловы не возвращались еще изъ церкви, куда похали служить молебенъ. Наконецъ вдали показалась линейка, запряженная четверкой, и толпа крестьянъ скоро наполнила дворъ и не совсмъ терпливо ожидала прізда господъ, чтобы воспользоваться приготовленнымъ угощеніемъ. Линейка подъхала къ крыльцу. Прежде всхъ соскочилъ съ нея невысокій молодой человкъ, чрезвычайно красивый собою. Ему было около двадцати-пяти лтъ, онъ былъ худощавъ, чрезвычайно строенъ, съ блокурыми вьющимися волосами, выбивавшимися изъ-подъ черной бархатной фуражки. Черты лица его были безукоризненны, свтло-голубые глаза его глядли гордо, но были лишены того выраженія томности, сантиментальности и кротости, которое считается неотъемлемой принадлежностью голубыхъ глазъ. Напротивъ того, его голубой глазъ былъ широкъ, но сухъ и холоденъ, и глядлъ смло и упорно. Тонкая, какъ нитка, но смлая и прямая бровь его и молодые, красивые усы придавали его лицу мужество и силу. Онъ былъ красавецъ въ полномъ смысл слова, даже самый недостатокъ роста, при пропорціональности всхъ членовъ и стройности движеній, казался въ немъ покой красотою. ‘Ростъ Аполлона Бельведерскаго’, говорили о немъ женщины, побывавшія въ Италіи и влюбленныя въ вчную красоту статуй.

Соскочивъ съ линейки, онъ подалъ руку матери и почтительно ввелъ ее на крыльцо, потомъ обратился къ отцу, но казалось, радость придала энергіи лнивому Петру едоровичу, онъ молодцомъ взбжалъ на крыльцо и сказалъ сыну:

— Къ сестрамъ, а я еще не старъ, съ твоего прізда мн двадцать лтъ съ костей долой.

Павелъ Сурмиловъ (вы догадываетесь, моя читательница, что это былъ онъ) улыбнулся отцу, улыбнулся сестрамъ и, взявъ Катю за талію сильною рукою, поднялъ ее съ подножки и внесъ ее на крыльцо.

— Petite soeur, сказалъ онъ,— ты порядочно тяжела!

— Ну, полно, пойдемъ къ крестьянамъ и потчуй ихъ, сказалъ отецъ и, взявъ сына за руку, пошелъ къ столу.

— Ребята, вотъ сынъ мой, прошу любить и жаловать, сказалъ старикъ крестьянамъ.

— Ваше здоровье, друзья мои! проговорилъ Павелъ выпивая глотокъ простого вина. Это привтствіе было принято очень радушно всми, и скоро вино, пироги и даже столы, не устоявшіе на ногахъ къ концу угощенія, были буквально уничтожены.

Пиръ продолжался долго-долго, плись псни и водились хороводы передъ домомъ.

На другой день Павелъ явился въ гостиную съ многочисленными подарками, онъ не забылъ никого, ни даже старой няни своей. Катя была въ восторг и показывала богатые наряды, привезенные ей братомъ. Петръ едоровичъ тоже любовался не мало дорогимъ фарфоровымъ сервизомъ, который былъ собственно привезенъ для него. Особенно нравились ему блюда и чашки съ крышками.

— Не будутъ простывать кушанья и чай тоже, славная выдумка, твердилъ онъ поминутно.

Словомъ, Павелъ очаровалъ всхъ, начиная съ отца до старшей скотницы, которая хвалилась на деревн, что молодой баринъ поцловалъ ее, когда она подходила къ ручк, по всхъ счастливе, всхъ довольне, всхъ веселе былъ Петръ едоровичъ. Онъ не могъ насмотрться, не могъ налюбоваться на сына. Павелъ былъ такъ уменъ, такъ веселъ, такъ остроуменъ, даже съ дворовыми онъ умлъ вставить гд ласковое слово, гд шутку, заставлявшую ухмыляться мужчинъ, смяться въ руку горничныхъ и повторять старухъ:— Экой шутникъ молодой-то баринъ!

Перемнился порядокъ дня у Сурмиловыхъ.

Петръ едоровичъ меньше рылся въ цвтник, вовсе не спалъ посл обда, не сидлъ въ кабинет жены и долгодолго посл ужина оставался съ сыномъ въ гостиной, слушая его разсказы, а эти разсказы лились ркою, они были такъ остроумны, такъ забавны, порою такъ дки, что вс дамы, не исключая Каролины Карловны Вейхлеръ, помирали со смху. Черезъ нсколько дней посл прізда Павла Петръ едоровичъ въ свою очередь захватилъ Павла для себя одного и къ совершенному неудовольствію Кати, которая не могла разстаться съ братомъ, сталъ посвящать сына во вс домашнія распоряженія. Петръ едоровичъ имлъ слабость думать, что онъ большой хозяинъ, хотя его заботы по хозяйству оканчивались тмъ, что онъ здилъ пить чай на снокосъ и полдничалъ въ пол во время жнитва, что не мшало ему долго и много говорить о хозяйств и агрономіи.

Павелъ еще мене отца смыслилъ въ агрономіи, но за то не меньше отца любовался роскошью, устройствомъ и прелестью цвтниковъ, которые въ сущности были единственнымъ серьезнымъ занятіемъ Сурмилова.

Вырвавшись изъ города, отъ стснительныхъ обязанностей службы, изъ духоты присутствій, Павелъ не могъ довольно нагуляться и нахвалиться деревенскою жизнью.

Скоро обозъ Павла пришелъ изъ Петербурга, съ мебелью, экипажами, бронзами, лошадьми. Нетерпливый, какъ женщина, малодушный, какъ мальчикъ, онъ приказалъ тотчасъ все выкладывать и внести все въ свои комнаты, куда самъ отправился. Мать и сестра пошли за нимъ.

— Тащи все это вонъ, сказалъ Павелъ лакеямъ, показывая на мебель, стоявшую въ его гостиной.

— А мы было все здсь устроили, сказала Катя простосердечно,— каждая изъ насъ отдала теб что-нибудь. Вотъ этотъ столъ маменькинъ, кресло мое, табуретъ Полининъ, а папа уступилъ теб вольтеровское кресло, которое ему досталось посл ддушки.

Павелъ улыбнулся, обнялъ сестру, поцловалъ ее и сказалъ, обращаясь къ ней и къ матери:

— Я никогда не потерплю, милая матушка, чтобы вы безпокоились для меня. Возьмите назадъ вс свои мебели, я только оставляю ддовскія кресла эти въ уваженіе ихъ древности.

Онъ весело бросился въ нихъ, но вдругъ вскочилъ и воскликнулъ, смясь:

— Что это? Да они набиты орхами или кремнями. Нтъ, пусть батюшка возьметъ назадъ свою драгоцнную собственность.

— Это кресло моего дда, сказала мать.

— Очень врю, матушка, очень врю, но отъ этого оно не мягче.

На другой же день нельзя было узнать комнаты Павла, такъ мило и роскошно она была устроена. Катя особенно любовалась всмъ, съ дтскимъ простодушіемъ трогала тяжелыя занавсы оконъ и разсматривала щегольскія бездлушки, которыми былъ уставленъ письменный столъ брата.

Павелъ завтракалъ, старшая сестра и мать его сидли подл него.

— Теперь поговоримъ серьезно, сказалъ Павелъ.— Какъ мы распредлимъ домъ нашъ?

— Я думала, ты свыкся съ нашими привычками и образомъ жизни, сказала мать,— вотъ уже мсяцъ, какъ ты здсь.

— Этотъ мсяцъ мы не жили, матушка, а можно сказать, кое-какъ протянули его. Мы обдали, какъ попало, и ничмъ не занимались. Надо учредить порядокъ.

— Отецъ твой привыкъ жить по старому, какъ ты самъ видлъ, а мн все равно, лишь бы я могла заниматься.

— Я замтилъ, что вы читаете до поздней ночи, это вредно для здоровья, матушка.

— Это мн всегда твердили, но для меня, какъ и для всхъ, привычка — вторая натура.

— Кто занимается хозяйствомъ, конечно, вы, матушка? Катя расхохоталась.

— Чему ты смешься? спросилъ братъ серьезно.

— Мама ничего не смыслитъ, разв ты не замтилъ, что всмъ распоряжается Поля?

— Конечно, замтилъ, по вообразилъ, что матушка поручила ей хозяйство по случаю моего прізда. Быть не можетъ, матушка, чтобы вы, живя цлый вкъ въ деревн, не знали…

— Хозяйства, договорила она улыбаясь.— Мало понимаю и еще больше скучаю съ нимъ. Къ счастью, Поля такъ умла угодить отцу твоему, что замнила ему нашу покойную, добрую старушку Терентьевну. Ты помнишь ее?

— Какъ! сказалъ сынъ.— Впрочемъ я очень радъ, замтилъ Павелъ,— что Поля хозяйничаетъ, терпть не могу всхъ этихъ ключницъ, экономокъ, он или глупы, или воровки. Везд нуженъ глазъ хозяйки. А ты, Катя, учишься хозяйничать?

— О, нтъ!

— Напрасно. Что же ты длаешь?

— Я вышиваю, играю на фортепьянахъ, пою. гуляю.

— Еще что?

— Забавляю папа, когда онъ не веселъ, что, впрочемъ, случается очень рдко, и сижу съ мама, когда ей соскучится.

— О чемъ вы тутъ совщаетесь? спросилъ Петръ едоровичъ, входя въ комнату.

— Я вхожу въ подробности вашей жизни, чтобы примнить привычки къ вашимъ и ваши къ моимъ, отвчалъ Павелъ.

— Это не трудно, отвчалъ отецъ, садясь въ кресло.— Мы вс живемъ здсь, слава Богу, мирно, тихо и, какъ говорится, спустя рукава. Однако двнадцать часовъ. Поля, не пора ли закусить?

— Какъ вы можете завтракать въ двнадцать часовъ и обдать въ три? сказалъ Павелъ.

— Привычка, отвчалъ Петръ едоровичъ.— Я еще въ шесть часовъ полдничаю и въ восемь пью чай.

— А въ одиннадцать ужинаете, договорила Полина.

Старикъ кивнулъ головой въ знакъ согласія.

— Это страшно!

— Привычка, сказалъ отецъ опять покойно.

— Стало быть, вы цлый день дите.

— Ну, хотя и не цлый день, а димъ таки. Я тутъ грха не вижу.

— Но какой же можетъ быть порядокъ въ дом, въ буфет? Я хотлъ вамъ предложить обдать въ шесть часовъ.

— Что ты, Христосъ съ тобою, воскликнулъ съ ужасомъ Петръ едоровичъ.

— Нечего длать! сказалъ Павелъ посл минуты молчанія,— я прошу тебя, Ноля, чтобы завтракъ мой былъ всегда часовъ въ 10 утра. Только смотри, я люблю аккуратность!

Павелъ всталъ и сказалъ отцу:

— Не хотите ли идти осмотрть хозяйство?

Петръ едоровичъ былъ готовъ, оба они одли фуражки, вышли на дворъ и, завернувъ за уголъ, исчезли на все утро. Когда они возвратились домой къ обду, то нашли въ гостиной большое общество. Якшина съ дочерью, два брата Трескиныхъ и молодой человкъ, котораго отрекомендовали Павлу подъ именемъ Волгина, давно уже сидли, въ ожиданіи хозяевъ, въ гостиной съ дамами. Посл первыхъ привтствій и отрывистыхъ вопросовъ и отвтовъ перваго знакомства, Павелъ занялся разговоромъ съ Волгинымъ. Оказалось, что у нихъ обоихъ было много общихъ знакомыхъ въ Петербург. Волгинъ былъ недуренъ собою, хотя физіономія его была незначительна,— зато братья Трескины привлекли бы вниманіе наблюдателя. Старшій, Иванъ, былъ очень небольшого роста, русый, съ свтлымъ взглядомъ и рзкими манерами, меньшой, Владиміръ, былъ высокъ и тонокъ, какъ стебель, ему казалось около двадцати двухъ лтъ. Тонкая его кожа, каштановые волосы и густой румянецъ, покрывавшій его щеки, заставляли забывать о неправильности чертъ его. Большіе глаза его, каріе, какъ и у брата его, выражали юношеское простодушіе и глядли такъ выразительно, что въ нихъ можно было, казалось, прочесть его мысли и чувства, Полина и Катя не были еще знакомы съ нимъ и потому занялись имъ предпочтительно передъ прочими.

Разговоръ однако не завязывался, Сурмиловы, живя всегда въ деревн, не умли знакомиться скоро, и присутствіе новаго лица всегда смущало ихъ. Одна Полина изъ всего семейства могла бы имть довольно знанія свта, чтобы принять и занять гостей, но она была смущена, что не ускользнуло отъ глазъ Павла, который начиналъ досадовать, что родные его, особенно мать, такъ отстали отъ свта.

— Сынъ нынче замучилъ меня, говорилъ Петръ едоровичъ, обращаясь къ Ивану Ивановичу Трескипу, — экой силачъ… экой ходокъ… говорю ему: подожди, не или такъ скоро — куда! Идетъ, кажется, не шибко, а не поспешь. Уморилъ! Право, уморилъ!

— Люди средняго роста, какъ онъ, почти всегда сильне людей очень высокихъ, отвчалъ Трескинъ,— къ тому же, куда вамъ за нимъ въ ваши лта и при вашей тучности.

— Да что это не даютъ обда, я ужасно усталъ и ужасно голоденъ, замтилъ Петръ едоровичъ.

— Эй, кто тутъ? закричалъ Павелъ, выходя въ столовую, къ нему бросился изъ передней кто-то изъ лакеевъ, и въ гостиной слышно было, какъ Павелъ отдавалъ ему какія-то приказанія. Полина, оставя гостей, вышла къ брату.

— Я велла приготовить липшее блюдо, сказала она,— и вотъ почему поваръ мшкаетъ подавать обдъ.

— Это вовсе не нужно, неужели ты жила въ Петербург столько лтъ для того только, чтобы въ два года сдлаться провинціальной барышней? Вели давать обдать, слышишь ли, сказалъ Павелъ лакею.

Полина не возражала и возвратилась въ гостиную, куда вскор пришелъ и Павелъ. Онъ слъ около отца, и казалось, не обращалъ большого вниманія на женщинъ, хотя Соня очень часто поглядывала въ его сторону, и казалось, мало слушала то, что говорилось подл нея. Наконецъ, поймавъ слово Трескина: ‘интересно’, она съ другого конца гостиной обратилась къ нему и спросила у него: что интересно?

Онъ или не слыхалъ ея, или не хотлъ слышать.

— Monsieur Трескинъ, я съ вами говорю, у васъ спрашиваю, произнесла Соня, обращая въ три четверти свою хорошенькую, кокетливую головку къ групп мужчинъ.

Трескинъ взглянулъ на нее, едва замтная краска пробжала по лицу его, но онъ отвчалъ спокойно:

— Меня интересуетъ въ эту минуту то, о чемъ говоритъ Петръ едоровичъ, и чего, извините меня, чего вы не поймете, Софія Антоновна.

— Помните же этотъ отвтъ, отвчала она грозя ему пальчикомъ. При этомъ движеніи Павелъ невольно замтилъ ея руку, кисть и пальцы.

— Какая удивительная рука у вашей сосдки, сказалъ онъ Трескину,— и бла какъ мраморъ. Жаль, что ея тонъ и манеры такъ тривіальны, что отбиваютъ охоту познакомиться съ нею ближе.

Лицо Трескина вспыхнуло, онъ хотлъ что-то сказать, но Петръ едоровичъ перебилъ его. Лицо старика выражало совершенное удивленіе, смшанное съ испугомъ.

— Паша, Паша! говорилъ онъ сыну торопливо,— что ты, что ты? Софія Антоновна двица достойная и…

— Очень врю, батюшка, но это не мшаетъ ей быть…

Полина подошла къ отцу, перебила брата и звала всхъ въ столовую, говоря, что кушанье поставлено. Павелъ поглядлъ на нее съ изумленіемъ.

— Давно ли ты справляешь роль дворецкаго, сказалъ онъ ей насмшливо, вполголоса.

— Все равно, сказала она улыбаясь.— Я своей неловкостью поправляю твою. Соня едва не помолвлена за Трескина.

— Очень мн нужно!? сказалъ Павелъ смясь.

— Возьми одну изъ дамъ, сказалъ отецъ Павлу, проходя мимо него и ведя за руку старуху Якшину. Но Павелъ былъ уже сердитъ, онъ посторонился и пропустилъ всхъ двушекъ, шедшихъ объ руку съ мужчинами. Въ первой пар шла Соня, улыбаясь чему-то, Павелъ замтилъ, что зубы ея также блы, какъ руки.

Шумно прошелъ обдъ, вс были разговорчивы, кром Павла, который больше замчалъ за другими, чмъ принималъ участіе въ общемъ разговор. Когда посл обда вс вышли на балконъ, Соня сла немного поодаль и облокотилась на балюстраду, блые кружевные рукава ея, очень широкіе, спустились и обнажили до локтя ея руку, которую она положила вдоль почернвшихъ отъ времени перилъ балкона.

Павелъ подошелъ къ ней. Скоро звонкій смхъ ея поминутно заглушалъ разговоры, почему мать ея сказала:

— Что это, какъ Соня смется! Заливается какъ валдайскій колокольчикъ! Одинъ нашъ петербургскій знакомый, второй секретарь французскаго посольства, услышавъ смхъ Сони, сказалъ очень мило: Ce rire-l rsonne dans tous les camps. Неправда ли, какъ это любезно, какъ похоже на француза? Да вотъ mademoiselle Полина, врно, его помнитъ? Mademoiselle Pauline, помните д’Аркура: онъ часто бывалъ у васъ, онъ былъ еще такой пріятель съ Чадринымъ. Помните Чадрипа, онъ, кажется, бывалъ у вашей тетушки?

Полина измнилась въ лиц, мать взглянула на нее очень

пристально и поблднла больше дочери, это смущеніе могло бы быть замчено, еслибъ Трескинъ не всталъ и, обращаясь къ Мар Ивановн, сказалъ спокойно:

— Вы ошибаетесь: вы видали Чадрина у насъ, все его семейство живетъ въ нашемъ сосдств въ С**, и мы давно знакомы.

— Кажется, однако, я видла Чадрина и у васъ, сказала Мара Ивановна, обращаясь къ Полин, которая оправилась отъ смущенія и отвчала:

— Можетъ быть, у насъ бывалъ только что не весь городъ.

Въ это время дв огромныя меделянскія собаки ворвались въ комнату.

Глафира Николаевна встала и торопливо подошла къ сыну.

— Навелъ, я боюсь собакъ, возьми ихъ отсюда, сказала она.

— Не бойтесь, не бойтесь, я за нихъ ручаюсь, матушка, он смирны, какъ ягнята.

— Бэръ, Леди, сюда! Павелъ взялъ руку матери, сперва поцловалъ ее, а потомъ шутя положилъ ее, держа въ своей рук, на морду страшнаго Бэра, который зарычалъ и оскалилъ длинный и острый рядъ зубовъ своихъ. Глафира Николаевна вскрикнула, задрожала и отдернула руку свою.

— Какія вы трусливыя! воскликнулъ Павелъ.— Катя, поди сюда, погладь Бэра!

— Благодарю, сказала Катя, смясь издали,— я не намрена лишиться руки.

— А я не боюсь, сказала Соня, подходя и принимаясь смло ласкать собаку, не смотря на вс восклицанія своей матери, которая сперва просила ее отойти и наконецъ стала ей приказывать. Соня почти прыгнула отъ Бэра къ матери, шепнула ей нсколько словъ на ухо, поцловала ее и въ одно мгновеніе очутилась опять среди балкона. Она сла на нижнюю ступеньку горки, на которой были поставлены горшки съ цвтами, и принялась смле прежняго играть съ громаднымъ псомъ.

— Красавица! сказалъ Волгинъ Павлу.

— Кто? Бэръ или Софья Антоновна.

Волгинъ было смутился, въ ту же минуту поправился, принялъ саркастическое выраженіе и сказалъ смясь:

— Разумется, Бэръ.

— Вы охотникъ? спросила Мара Ивановна у Павла.

— Да, сказалъ Павелъ отрывисто и кратко.

— Гд вы достали эту пару собакъ?

— Съ корабля.

— И что дали?

— Четыреста цлковыхъ, отвчалъ Павелъ также кратко и сухо.

— Четыреста воскликнулъ Петръ едоровичъ съ ужасомъ.— Видно, деньги стали нынче дешевы.

— Не думаю, возразилъ Трескинъ,— я думаю, он также дороги, какъ и прежде, если еще не дороже.

Взоръ Павла встртился со взоромъ Трескина: они смрили другъ друга глазами. Ихъ взгляды были очень краснорчивы и выражали обоюдную антипатію.

Павелъ отвелъ взоръ свой и тотчасъ подошелъ къ Сон, она продолжала играть съ Бэромъ и Леди, которые успли уже оборвать часть волановъ ея платья. Она встала, беззаботно посмотрла на смятое, изорванное платье, граціозно продла руку въ оборванный воланъ, волочившійся по полу, накинула его на свое плечо и произнесла смясь:

— Эксельбанты!

Она обратилась къ Павлу:

— Посмотрите, ваши друзья не пожалли моего платья, но они такъ красивы, что я охотно прощаю имъ этотъ проступокъ.

— Проступокъ, возразилъ Павелъ,— скоре знакъ ихъ благосклонности къ вамъ, платье, конечно, изорвано, по за то вы цлы и невредимы.

— Еще бы, а вамъ бы хотлось, чтобы он съли и меня. Если ихъ дружба доказывается такимъ образомъ, то я въ другой разъ уволю ихъ отъ подобныхъ изъявленій.

— Знаете пословицу: qui aime bien, chtie bien!

— Покорно васъ благодарю, сказала Соня, присдая.

Въ это самое время Трескинъ оставилъ Петра едоровича и, пользуясь свободной минутой, подошелъ къ Полин, которая стояла у двери балкона.

— Пойдемте въ цвтникъ, сказалъ онъ ей, подавая ей руку. Оба они молчали сначала.

— Братъ мой пріхалъ оттуда, сказалъ наконецъ Трескинъ.

— Я знаю, угадала это, проговорила Полина чуть слышно,— что у нихъ длается?

— Ничего особеннаго, Сережа служитъ теперь въ канцеляріи губернатора, отецъ его настоялъ на этомъ. У брата есть къ вамъ письмо, онъ далъ честное слово Сереж, что самъ передастъ его вамъ, по не зналъ, какъ подойти къ вамъ, онъ у меня такой еще дикарь. Но вотъ и онъ.

Трескинъ оглянулся и видя, что огромные кусты шиповника и сирени скрываютъ ихъ отъ остального общества, сказалъ брату:

— Здсь никого нтъ, отдай скоре письмо.

Владиміръ вынулъ изъ кармана небольшой пакетъ. Полина молча взяла его и молча пожала руку Владиміра, благодаря его.

И молча вс трое они возвратились на балконъ, Полина была блдна и задумчива, старшій Трескинъ былъ не въ дух и скоро ухалъ домой вмст съ братомъ. Его отъздъ былъ сигналомъ: все общество разошлось: Соня, Катя, Павелъ и Волгинъ отправились гулять, а Полина ушла къ себ и съ лихорадочнымъ трепетомъ распечатала письмо Чадрина. Вотъ оно:

‘Какъ я давно не писалъ къ вамъ, милая Полина, и мн кажется, что цлая вчность прошла съ тхъ поръ, какъ мы разстались, и однако вс наши прошлыя печали ничего не значатъ въ сравненіи съ тмъ душевнымъ состояніемъ, которое я испытываю теперь. Мн тяжело разсказать вамъ, какъ рушились вс надежды мои, но я чувствую, что долженъ сдлать это, и что вы имете право на эту грустную исповдь. Тетка ваша была права, когда она говорила, что отецъ мой скоре умретъ, чмъ согласится на бракъ нашъ, я не врилъ ей, и однако получилъ отказъ. Я все еще надялся, однако, и потому ухалъ въ С** и около года жилъ у отца, не говоря ни слова о любви моей.

‘Отецъ любитъ меня, я былъ принятъ въ С** обществ съ распростертыми объятіями, тмъ боле, что отецъ мой занимаетъ здсь очень видное и почетное мсто. Онъ хотлъ, чтобы я служилъ, и боясь раздражить его, я вступилъ тотчасъ на службу. Въ С** живутъ весело и открыто, и я опять нашелся принужденнымъ уступить отцу и являлся всюду. Скоро я замтилъ, что онъ хотлъ женить меня, и это было поводомъ къ новому объясненію между нами. Я передамъ вамъ часть его, почти буквально, быть можетъ, вы найдете скоре меня ключъ къ этой разгадк. Вотъ часть моего разговора съ отцомъ:

‘Я не могу жениться, батюшка, сказалъ я ему, — вы знаете, что я люблю другую и связанъ съ нею словомъ.— ‘Я думалъ, что ты выкинулъ эту блажь изъ головы, сказалъ онъ отрывисто,— и увидя тебя у себя положилъ, что ты покорился моей неизмнной вол. Слышишь ли? Неизмнной вол. Я знаю, что вы вс нынче стали вольнодумствовать и обходиться безъ благословенія отца, по со мной шутить не совтую: имніе мое благопріобртенное, и я отдамъ его на богоугодныя заведенія, а тебя пущу по міру, вмст съ супругой, награда васъ моимъ проклятіемъ. Положимъ, оно мало значитъ для тебя, да жить-то теб будетъ нечмъ — ты будешь нищій, а это не шутка.— Отецъ мой говорилъ, по обыкновенію, холодно, но въ каждомъ слов дышало худо скрытое волненіе, а измнившееся лицо еще больше выдавало его тайныя чувства.

— Зачмъ говорите вы такъ, сказалъ я ему,— разв я не сказалъ уже вамъ, что она не согласится войти въ нашу семью противъ вашей воли. Угроза лишить меня наслдства излишняя, при жизни тетки Полина была богатая невста, да и тогда она не хотла идти противъ вашей воли и, быть можетъ, противъ воли своихъ родныхъ, которые тоже не желали этого брака, хотя, конечно, уступили бы просьб дочери. Ея родные не такъ упорны, какъ вы. Скажите мн, что за причина вашего отказа, и почему, узнавъ, что я хочу жениться на Сурмиловой, вы ршительно отказали въ своемъ согласіи? Что имете вы противъ нея, или противъ родныхъ ея?’ При вашемъ имени, Полина, онъ перемнился въ лиц.

‘Я не обязанъ отдавать теб отчета, давно ли сыновья взяли себ право суда и расправы надъ отцами? Не хочу, и кончено, впрочемъ, пусть твоя любезная спроситъ у своей матери причину моего отказа. Если она узнаетъ ее, тогда и я разскажу съ моей стороны все, что знаю. Не думаю, чтобы это могло ей быть пріятно. Но будетъ, кончимъ это. Хочешь ли ты жениться на К***?— Не хочу, батюшка.— Какъ хочешь, это не послдняя глупость съ твоей стороны, пожалешь, да поздно.

‘Я не стану повторять вамъ всего, что говорилъ мой отецъ о К**’. Довольно ли вамъ знать, что лучшія ея достоинства заключаются въ томъ, что у нея тысяча душъ, и что ея земли межа съ межой сходятся съ нашими. Это я вамъ говорю потому только, затмъ, чтобы дать понять вамъ, что еслибъ я и не любилъ васъ, то не женился бы на К**’. Бракъ по разчету не въ моихъ правилахъ, да и не по моимъ лтамъ, я бы желалъ видть двадцатипятилтняго мужчину, который женится на деньгахъ, когда онъ самъ богатъ и притомъ единственный сынъ.

‘Все это однако не подвигаетъ длъ нашихъ, и теперь я надюсь на васъ однхъ. Съ моей стороны все сдлано, все истощено. Я живу въ постоянномъ одиночеств, и мои отношенія съ отцомъ невыносимы. Съ одной стороны — пассивная, страдательная роль, съ другой — упорливо-непреклонная воля и холодное равнодушіе при вид жестокой тоски, которая грызетъ меня. Попытайте послднее средство, объяснитесь съ вашей матерью, и хотя тетка ваша просила васъ тогда не упоминать обо мн при вашей матери, по мн кажется, надо же это кончить и узнать, чего намъ надо надяться или бояться. Если всякая надежда на обоюдное согласіе семействъ нашихъ рушится, напишите ко мн два слова, и я не буду колебаться и тотчасъ уду куда-нибудь, гд бы можно было скоре раздлаться съ этой жизнью, которая, кром горя, ничего до сихъ поръ не дала мн. Я уду на Кавказъ, черкесскія пули мтки и, быть можетъ, ршатъ разомъ то, чего мы понять не можемъ. Мужчин смшно жаловаться, но какъ не сказать, что жизнь моя не завидна, самое появленіе мое на блый свтъ стоило жизни моей матери, до девяти лтъ я росъ на рукахъ моей доброй няни, и это лучшіе годы моей жизни. Отецъ меня видалъ едва ли разъ въ недлю, въ девять лтъ отдалъ меня въ корпусъ, въ двадцать — опредлилъ въ службу, а въ двадцать-два разбилъ всю жизнь мою, не соглашаясь на бракъ нашъ. Я его не знаю и только теперь, въ продолженіе года, знакомлюсь съ нимъ: знакомство крайне тяжелое, милая Полина, онъ вчно мраченъ, вчно скучаетъ, я не знаю, любитъ ли онъ меня, хотя вс знакомые и домашніе говорятъ, что онъ обожаетъ меня. Въ чемъ высказывается это обожаніе, я, ей Богу, не знаю, разв въ томъ, что я могу замолить его простить кучера, когда онъ провинился, и выпросить у него позволеніе повару жениться. Вс боятся его, я хотя и не боюсь его, потому что не позволю себ унижаться до чувства страха, но не могу сказать, чтобы былъ спокоенъ при немъ. Помимо воли моей, онъ производитъ на меня самое непріятное впечатлніе, я чувствую, что что-то давитъ меня, что-то тяготетъ надо мною, и это чувство возбуждаетъ во мн такую внутреннюю борьбу, такое негодованіе противъ собственной слабости, что я во что бы то ни стало побждаю въ себ чувство это и смотрю ему прямо въ глаза, также упорно и смло, какъ самъ онъ смотритъ на меня, когда что-нибудь ему не нравится. Я не могу сказать, что побда остается за нимъ, не всегда — иногда она на моей сторон, и это-то и внушило мн нкоторую надежду, я думалъ, что онъ кончитъ тмъ, что согласится на бракъ мой. Теперь я долженъ отказаться отъ мысли этой, самое имя ваше до того ненавистно ему, что онъ не можетъ его слышать, и самъ никогда не произноситъ его. Сережа можетъ разсказать вамъ многія подробности о моей жизни въ С**. Я не имю духу касаться ихъ, сердце мое такъ полно, такъ наболло…’

Письмо оканчивалось обыкновенными выраженіями любви, до которыхъ такъ жадны влюбленные, но Полина не дочитала письма и глубоко задумалась. Она ршила идти къ матери и спросить у нея причину постояннаго и ршительнаго отказа Чадрина, странное чувство, какая-то смсь страха и отваги, тайнаго отвращенія и горячаго порыва овладло Полиной, она не спала почти всю ночь и на другой день, по утру, отправилась въ кабинетъ матери, найдя ее одну, она притворила дверь за собою и заперла на задвижку. Глафира Николаевна сидла уже за столомъ своимъ и списывала для Кати новую арію, которую Соня привезла изъ Москвы. Она не замтила лица дочери, ни ея предосторожности и машинально протянула ей руку. Полина поцловала эту худую, блдную руку и ласково опустилась на табуретъ, стоявшій у ногъ матери, она положила голову свою на ея колни и сказала ей тихо дрожавшимъ отъ внутренняго волненія голосомъ:

— Милая маменька, я пришла къ вамъ съ очень важною просьбою, но прежде чмъ я скажу вамъ въ чемъ дло, выслушайте и не осудите меня. Поврьте, что не любопытство, а необходимость заставляетъ меня говорить съ вами.

— Я тебя не понимаю, сказала ей мать спокойно,— по говори, мой другъ, я рада удовлетворить даже и любопытство твое. Мн пріятно, что ты обратилась ко мн: это въ первый разъ съ самаго твоего прізда. Чего теб хочется?

— Скажите мн, отчего Чадринъ не соглашается на бракъ мой съ его сыномъ. Вы знаете это?

Глафира Николаевна откинулась на спинку кресла и такъ поблднла, что Полина вскочила и бросилась на шею матери, говоря прерывающимся голосомъ.

— Что съ вами? Боже мой, что съ вами?

Но это было первое потрясеніе, Глафира Николаевна оправилась, и хотя лицо ея оставалось блдно по прежнему, голосъ былъ довольно твердъ, даже тверже обыкновеннаго, и она спокойно сказала:

— Съ чего теб пришла мысль, что я знаю причину отказа отца его?

— Онъ пишетъ мн это, маменька.

— Кто? спросила Глафира Николаевна, не безъ новаго испуга и новой поразительной блдности лица.

— Константинъ Чадринъ, онъ пишетъ, что отецъ его сказалъ ему, что вы одн можете объяснить намъ, почему онъ несогласенъ на бракъ нашъ.

— Онъ сказалъ ему это? Онъ сказалъ ему! повторила Глафира Николаевна, дрожа съ головы до ногъ.— Это ужасно! Ахъ, Поля, Поля, ты не знаешь, какую пытку ты заставляешь меня выносить. Скажу теб одно слово и однажды навсегда. Не говори мн о людяхъ этихъ: одно имя ихъ для меня ужасно и напоминаетъ мн о самомъ тяжеломъ времени моей жизни. Что же касается до причины отказа отца его, я могу только догадываться о ней: его ненависть къ твоему отцу, другой причины я не знаю. Не говори мн никогда о всемъ этомъ и позабудь, если можешь…

— Маменька, сказала Полина, и крупныя капли слезъ катились изъ глазъ ея,— простите мн, что я огорчила васъ, но это было неизбжно, я должна же была узнать судьбу свою. Я вижу, что все для меня кончено.

— Милая Поля, ты молода, ты… Она остановилась, взглянула на лицо дочери и прибавила съ усиліемъ:— Сынъ Чадрина не можетъ быть хорошимъ человкомъ, отецъ его человкъ страшный.

— Можете ли вы говорить такъ? Съ какихъ поръ сынъ отвчаетъ за пороки отца? Вы любили и врили сестр своей, не писала ли она вамъ, что Константинъ человкъ честный и добрый?

— Можетъ быть, можетъ быть, положимъ, такъ, но носить имя Чадриной, быть матерью дтей, которыя, которыя…

Она вдругъ замолчала и судорожно зарыдала, закрывъ глаза обими дрожавшими руками.

Поля испугалась, никогда она еще не видала мать свою въ такомъ положеніи, она выбжала изъ комнаты и принесла ей стаканъ холодной воды.

— Запри дверь, сказала ей мать черезъ силу,— чтобы отецъ не вошелъ и не увидлъ меня. Онъ будетъ разпрашивать: все это разстроитъ его.

Поля хотла остаться съ матерью, но она просила ее оставить одну и заперлась въ своей комнат. Когда она вышла къ обду, измнившееся лицо ея поразило всю семью, на вопросы мужа она отвчала, что больна, и была дйствительно нездорова около недли.

Поля упрекала себя за это и положила себ за правило не говорить больше ни о чемъ и покориться своей участи. Между тмъ какъ эта небольшая драма разыгралась въ тайн между матерью и дочерью, жизнь прочихъ лицъ семейства текла тихо и ровно, хотя небольшія мелкія перемны совершились въ домашнемъ быту ихъ.

Он были впрочемъ незамтны, Павелъ каждое утро увлекалъ отца съ собою и возвращался съ прогулки такъ поздно, что простывшій на стол завтракъ оказывался ненужнымъ.

Когда же посл обда наставало время полдника, то Павелъ такъ возставалъ на это деревенское обыкновеніе, такъ шутилъ, острилъ и осыпалъ всхъ насмшками, что все семейство покорялось его прихоти и мало по малу отвыкало отъ прежнихъ привычекъ. Одинъ отецъ отдлывался молчаніемъ, и о немъ можно было сказать:

Слушаетъ и стъ.

Однажды шутки Павла зашли такъ далеко, что онъ вдругъ отнялъ у Кати полную тарелку простокваши и, обратясь къ лакею, сказалъ ему:

— Полдника не подавать, слышишь?

— Что ты, что ты, Паша, воскликнулъ Петръ едоровичъ,— полно шутить!

— Я не о васъ говорю, батюшка, вы прикажете, и вамъ подадутъ, что вамъ угодно. Я говорю о себ и сестрахъ. Тошно смотрть, право, тошно, на эту вчно накрытую въ зал скатерть.

— Не смотри, сказалъ отецъ лаконически и недовольно.

— Будьте покойны, папа, сказала Полина,— я вамъ сама всякій день буду приносить полдникъ.

— Коли такъ, то ладно, я васъ не неволю полдничать со мной, а самъ люблю…

— Вамъ это такъ вредно, сказалъ Павелъ.

— Не знаю, возразилъ отецъ холодно.

Павелъ замолчалъ.

Черезъ нсколько дней посл этого разговора все семейство Сурмиловыхъ отправилось въ гости къ Якшинымъ, и хотя Павелъ осыпалъ Мару Ивановну самыми дкими насмшками и остротами, называя ее за глаза суетливой болтушкой, сплетницей и типомъ француженокъ привратницъ, но, принятый особенно привтливо, къ концу дня сдлался мягче, вмсто прежней холодности перешелъ къ уступкамъ и узжая очень вжливо отвчалъ на приглашеніе Якшиной навщать ихъ какъ можно чаще. Дорогой на возвратномъ пути онъ хотя и посмивался надъ сосдкой, но уже не такъ желчно и не такъ язвительно. Что же касается до Сони, то онъ отозвался о ней, какъ объ очень хорошенькой и миленькой двчонк.

Спустя недолго, въ одну изъ своихъ прогулокъ верхомъ, онъ даже захалъ къ Якшинымъ.

Однажды, войдя въ залу, Павелъ увидлъ какія-то необыкновенныя приготовленія.

Зала была уставлена цвтами, на окнахъ вшали кисейныя, вновь вымытыя занавски, въ гостиной ставили канделябры.

— Что это значитъ? спросилъ онъ у старой экономки Игнатьевны.

— Барышня приказала, отвчала она, низко кланяясь.

— Какая барышня?

— Прасковья Петровна, сударь.

— Позови ее.

Полина пришла.

— Что здсь такое, спросилъ у нея братъ, взявъ ее за руку.

— Мы ждемъ гостей. Якшины тоже будутъ.

— Хорошо, но зачмъ же ставить везд канделябры, разв нтъ лампъ?

— Маменька не любитъ ихъ, она говоритъ, что свтъ лампъ вреденъ для ея зрнія.

— Какой вздоръ! Вели надть абажуры. Эй! Игнатьевна, неси вонъ эти канделябры: ихъ не нужно, подай лампы, наднь абажуры, ну, что стоишь, али не слышишь?

— Какъ прикажете, сударыня? спросила Игнатьевна, въ недоумніи обращаясь къ Полин.

— Или ты изъ ума выявила, закричалъ Павелъ,— кто хозяинъ здсь, наконецъ?

Полина вспыхнула, но не сказала ни слова, а старуха вышла съ канделябрами, бормоча что-то про себя.

Павелъ бросился къ сестр.

— Ты не сердишься, я надюсь, я долженъ мало по малу заставить прислугу уважать меня, какъ хозяина. А то дай имъ волю! Это не можетъ относиться къ теб.

— Никакимъ образомъ. Если я приказываю здсь, то по тому только, что маменька просила меня избавить ее отъ хозяйственныхъ хлопотъ.

— Очень понимаю, сказалъ Павелъ,— твое положеніе, но не могу надивиться на матушку. Какая жизнь!

— Почему? спросила вдругъ Полина, хотя сама въ тайн часто думала о матери, но не понимала ни ея характера, ни постоянной задумчивости и разсянности ея.

— Цлый день лежать на кушетк, читать, ложиться поздно, вставать еще поздне, не входить ни во что, — разв это жизнь жены и матери семейства?

— Но если отецъ нашъ счастливъ, если онъ не ропщетъ, и любитъ ее больше всего на свт, если Катя счастлива и дышетъ одной матерью — жаловаться некому.

— Теб, напримръ?

— Мн, сказала Полина,— мн жаловаться невозможно. Я была полная хозяйка здсь, отецъ обожаетъ меня, мать всегда добра ко мн. Она не любитъ дтей, ихъ шуму и крику, и не смотря на то, узнавъ мое желаніе имть дтей Анюты около себя, тотчасъ послала за ними, могу ли я жаловаться?

Не смотря, однако, на жаркую выходку, лицо Полины измнилось, глаза ея были влажны.

— Конечно, сказалъ Павелъ задумчиво, — но все поведеніе матушки удивляетъ меня. Возьми хотя Катю: что это за воспитаніе? Куда ее готовятъ — на сцену, что ли? Что это за безпрерывные уроки пнія? Что это за праздность, куда ни обернись — везд она! Чу! Легка на помин, опять напваетъ романсъ.

— Катя — душа семьи, безъ нея не было бы здсь ни смха, ни псни, ни радости. У нея доброе сердце, рдкій нравъ. Она всмъ довольна, всхъ любитъ, и ее вс любятъ. Чего жь теб надо?

— Мн бы хотлось ее видть боле полезной семейству, почему она, напримръ, не даетъ уроковъ дтямъ твоей кузины? Почему я никогда не вижу ее за рукодліемъ?

— Она часто вышиваетъ по канв.

— Да разв это рукодлье? Это бездлье, переводъ денегъ. Мало ли чмъ можетъ заниматься двушка. Уже не говоря о работахъ чисто полезныхъ для дома или семьи — почему она не шьетъ broderie anglaise, это даже вошло въ моду?

— Спроси у нея самой, сказала Полина не безъ досады, выходя изъ комнаты.

— Непремнно спрошу, произнесъ Павелъ спокойно и важно.

Еще задолго до прізда гостей Павелъ прошелъ черезъ залу, быстро окинувъ ее взглядомъ, въ садъ. Онъ былъ щегольски одтъ, чрезвычайно красивъ, но задумчивъ. Онъ думалъ о будущемъ теперь, когда осмотрлся въ отцовскомъ дом. Отецъ его былъ добрякъ, мать странная, но безхарактерная женщина, Катя — дитя, съ ними ему легко было сладить, но Поля? Поля, которую онъ зналъ съ дтства, зналъ богатою, окруженною блескомъ и пышностью, избалованною теткой, избалованною обществомъ, Поля, если не есть уже, то будетъ опаснымъ врагомъ его. Поля, воспитанная въ Петербург, знала цну деньгамъ и, проигравъ процессъ, вроятно, захочетъ вознаградить себя, присвоивъ значительную часть отцовскаго состоянія. Желаніе Полины угодить отцу, успокоить мать, избавляя ее отъ заботъ по хозяйству, было въ глазахъ Павла не боле какъ желаніемъ захватить въ свои руки власть въ дом, и конечно, впослдствіи значительную часть состоянія. Павелъ мало врилъ безкорыстію, благородству чувствъ и не могъ допустить строго честныя правила справедливости въ такомъ лиц, интересы котораго могли придти въ соприкосновеніе съ его собственными интересами. Какъ могла Полина не желать жить опять въ город, жить по прежнему? Всматриваясь въ ея характеръ, Павелъ видлъ, что она способна бороться и бороться сильно, что она не уступитъ ему, быть можетъ, онъ былъ правъ въ этомъ отношеніи, но конечно ошибался, когда, по русской поговорк, мрилъ сестру на свой аршинъ, щедро надляя ее собственными замыслами. Долго ходилъ Павелъ по саду и кончилъ глубокія свои соображенія и размышленія словомъ: увидимъ!

Когда онъ воротился домой, онъ засталъ Полину въ зал, она была одта съ тою щегольскою простотой, тайна которой неуловима. Полина сидла у стола, въ рукахъ ея была сквозная корзина изъ саксонскаго фарфора, въ которую она клала персики, перемшанные виноградными кистями.

— Ждешь провинціальныхъ львовъ и одлась по петербургски, напрасно — они не поймутъ твоего туалета. Эти Трескины хотя и увряютъ, что они изъ Москвы, однако ужасно провинціальны. Старшій порядочный наглецъ, а меньшой глупъ, какъ…

— Напрасно, сказала Полина,— напрасно ты тратишь цвты своего краснорчія. Старшій умный, добрый человкъ, а младшій — еще мальчикъ.

— Все равно только право они не поймутъ изящества твоего туалета, пари держу, что имъ бросилось бы скоре въ глаза платье о пятидесяти оборкахъ, яркое, какъ заря, накрахмаленное какъ…. да вотъ такое, прибавилъ онъ, указывая на входящую Катю.

— Ужели не хорошо? воскликнула смущенная Катя.

— Отвратительно! произнесъ Павелъ рзко.

— А я была такъ рада, папа привезъ мн его изъ Роменъ, съ ярмарки,

— Оно и видно.

— Не врь ему, сказала Полина, улыбаясь сестр,— ты молода, розовый цвтъ идетъ къ твоимъ лтамъ и еще больше къ твоему личику. Ты такая нынче хорошенькая!

— А я говорю и повторяю, сказалъ Павелъ еще рзче и раздражительне,— что ты одта какъ горничная. Что можетъ быть миле благо платьица, просто и ловко сшитаго, стянутаго у таліи какимъ-нибудь поясомъ. Неужели у тебя нтъ благо платья и пояса?

— Есть, проговорила смущенная Катя, жалостно посматривая на оборки своего розоваго кисейнаго платья, которое еще за минуту такъ ей нравилось.

— Такъ поди переоднься, сказалъ Павелъ.

— Очень охотно, другъ мой, отвтила Катя, цлуя брата и выходя изъ комнаты, прибавила: — Каковъ Поль, даже о моемъ туалет заботится!

Въ это самое время у подъзда раздался стукъ подъхавшихъ экипажей, Петръ едоровичъ вышелъ изъ кабинета и спшилъ въ переднюю.

— Батюшка, куда же вы? спросилъ Павелъ у отца.

— Иду встрчать гостей, разв не слышишь, пріхали?

— Батюшка, подите лучше въ гостиную, вы слишкомъ стары, чтобы безпокоиться и встрчать гостей.

Полина вспыхнула, встала и пошла за отцомъ.

— Какъ можно! Нтъ, я не старъ еще. Пойдемъ, Поля, пойдемъ вмст, и взявъ дочь за руку, старикъ вышелъ въ переднюю. Павелъ, крутя усы, съ досадой отправился въ гостиную.

Черезъ часъ гостиная была полна сосдей, и обдъ возвщенъ однимъ изъ тхъ дворецкихъ, которые ходятъ размахивая руками и кричатъ осиплымъ голосомъ: кушанье поставили Обдъ былъ шуменъ, веселъ и нецеремоненъ. Павелъ сидлъ подл Сони и безпрестанно шепталъ ей что-то на ухо, она поглядывала то на того, то на другого изъ гостей и смялась очень громко. Трескинъ любезничалъ съ Полиной и, казалось, не обращалъ на Соню ни малйшаго вниманія, по окончаніи обда пили кофе на террас, молодые люди и двушки бродили по палисаднику.

Павелъ подалъ руку Сон, и разговоръ обратился на любовь, Павелъ высказывалъ свои мысли по этому поводу, и хотя Соня втайн сочувствовала имъ, но сочла за долгъ свой ихъ оспаривать.

— Неужели вы не понимаете, говорилъ ей Павелъ,— что чмъ боле мужчина любитъ женщину, тмъ боле онъ выказываетъ эгоизма въ отношеніи къ ней. Такова любовь — она стремится захватить, покорить, уничтожить. Нельзя страстно любить женщину и воздержаться отъ сильнаго желанія раздавить ее своей волей, если не рукой, прибавилъ онъ смясь,— особенно, если она заявляетъ хотя слабыя попытки на сопротивленіе.

— Ну, ужь это слишкомъ, говорила Соня.

— Нисколько. Читали вы драму Дюма. Названія ея я не помню, а помню только одинъ эпизодъ ея. Мужъ заставляетъ жену писать письмо, она не соглашается: онъ хватаетъ ее за руку такъ, что она вскрикиваетъ: Vous me faites bien mal, monsieur! И разумется, пишетъ письмо. Вотъ какъ надо обращаться съ вами.

— Благодарю, сказала Соня,— другими словами, насъ, женщинъ, бить надо.

— Зачмъ такое грубое выраженіе, сказалъ Павелъ, смясь,— въ нашъ образованный вкъ есть для всего на свт вжливыя названія. Скажите, однако, продолжалъ онъ, перемняя тонъ и говоря серьезно,— ужели вы съ своей граціозной и мягкой натурой, съ своей красотой, гд преобладаетъ нга и нжность, вдались въ новыя безумныя теоріи и будете защищать, что женщин необходимы твердый умъ, воля, характеръ и неизмнныя правила?

— Отъ воли я отказываюсь, отъ твердаго ума, пожалуй, тоже, но правила?… Я всегда слыхала, что отъ насъ, вопервыхъ, требуютъ правилъ.

— Да къ чему они вамъ?

— Какъ къ чему? Надо же намъ внушить довренность… хотя мужу.

— Зачмъ! Совсмъ не нужно. Мужъ руководитъ женою, его воля замнитъ для нея правила, врне, онъ самъ — ея воплощенное правило.

Соня задумалась.

— О чемъ вы думаете? спросилъ ее Павелъ.

— Если сказать правду, то я думаю, о чемъ вы говорили. Я всегда мечтала о такомъ человк, котораго бы я могла любить страстно, и чувствую, что могу любить такъ только того, кого буду бояться. Истинная любовь неразлучна съ какимъ-то страхомъ и боязнью. Страхъ и любовь, въ этомъ есть заманчивая неописанная прелесть. Это соединеніе упоенія и трепета. Бальзакъ сказалъ это, а онъ великій знатокъ сердца женщины.

— Вы настоящая женщина, и я тотчасъ угадалъ васъ, сказалъ Павелъ, прижимая къ себ руку Сони.

Соня вспыхнула и молчала.

Въ это время Катя и Волгинъ подошли къ нимъ, и звали ихъ покататься на лодк. Об пріятельницы, взявшись за руки, побжали по алле къ рчк, быть можетъ, об он желали отдлаться отъ своихъ спутниковъ, хотя и по совершенно разнымъ причинамъ. Подошедши къ крутому берегу, покрытому густымъ кустарникомъ, Катя раздвинула его руками и скрылась въ немъ. Соня смло и ловко пошла за нею. Он сидли уже въ лодк, когда Павелъ и Волгинъ догнали ихъ.

— Ну, садитесь и гребите, сказала Катя.

— Властелины наши, сказала Соня насмшливо,— не угодно ли вамъ стать нашими рабами и грести усердно, такъ, чтобы мы, госпожи ваши, остались вами довольны.

— Постараемся, сказалъ Павелъ.— Волгинъ, садитесь, вотъ сюда, весла въ руки, гребите рже, разъ… два… три… вотъ такъ.

И принагнувшись Павелъ налегъ на весла, и лодка понеслась какъ стрла, хотя они плыли вверхъ по теченію. Соня силилась по дорог ловить своей дтской ручкой осоки, которыми мстами была покрыта рка, какъ зеленой стью, и часто, поймавъ цвтокъ, тащила его за собой до тхъ поръ, пока стебель оставался въ рук ея. Лодка сильно качалась, но Соня была безстрашна. Она клала на свои колни мокрые цвты и зелень, вс покрытые каплями свжей воды.

— Софья Антоновна, не нагибайтесь такъ, упадете въ воду, сказалъ Павелъ, — скажите лучше, что вамъ хочется. Вотъ эту большую плывущую втку? Хорошо, ну вотъ, берите ее теперь, скоре, говорилъ онъ, ловко направляя лодку по прихоти хорошенькой шалуньи.

— Будетъ, мн довольно цвтовъ, сказала Соня Павлу, — гребите шибче, а я съ Катей спою вамъ что-нибудь.

— Я право не знаю, сказала Катя,— что спть?

— Да что-нибудь.

Катя задумалась и вдругъ запла своимъ высокимъ, сильнымъ, полнымъ выраженія голосомъ:

Пснь моя летитъ съ мольбою

Тихо въ часъ ночной.

Въ рощу тихою стопою

Ты приди, другъ мой!

Эти звуки, свжіе, полные, страстные, раздавались по зар, Соня не вторила Кат, она вся превратилась въ слухъ, глаза ея были влажны, дыханіе неровно, ноздри слегка раздулись, а рука машинально сплетала сорванныя ею водяныя растенія. Задумчивая и преданная упоенію чувства, она была еще лучше, чмъ всегда. Катя замолчала.

— Соловей, ей-Богу, соловей, воскликнулъ Волгинъ, предаваясь восторгу по-своему.— Будьте добры, спойте цыганскую.

— Не хочу, не могу, сказала Катя.

Ну, не упрямься, спой, сказалъ Павелъ сестр.

Она повиновалась и запла какую-то русскую псню, плясовой напвъ которой былъ не безъ характера и энергіи.

— Ахъ! какъ хочется танцовать, сказала Соня и принялась бить тактъ ножкой, между тмъ какъ она соединяла въ огромный внокъ перевитые ею цвты.

— Артисту, сказала она, кладя его на голову Кати. Она смутилась и покраснла, хотла снять съ себя внокъ, но Соня схватила ее за руки. Черные волосы Кати проглядывали изъ-за широкихъ листьевъ, щеки ея зардлись — она была похожа въ эту минуту на тхъ итальянокъ, которыхъ загорлыя щеки художники любятъ изображать подъ широколиственными стеблями виноградныхъ лозъ.

— Не шали, говорила она Сон, силясь вырвать у нея руки и снять съ себя внокъ,— онъ мокрый, я только простужусь.

— Ну, Богъ съ тобой, недотрога, причудница, сказала Соня и, снявъ внокъ съ головы Кати, повертла его въ рукахъ, окунула его въ воду и, потрясая имъ надъ всми, покрыла всхъ брызгами. Вс вскрикнули. Соня смялась какъ дитя и расшалившись надла-было внокъ на себя, по тотчасъ сняла его.

— Что жъ? спросилъ се Павелъ.

— Я короновала Катю, какъ артиста, а я — что я такое? Безталанная… pauvre moi… сказала она, вздыхая и улыбаясь очень кокетливо.

— Первая женщина, получившая призъ, за что получила его? спросилъ Павелъ.

— За красоту, сказалъ Волгинъ съ торжествомъ, радуясь тому, что знаетъ что-нибудь.

— Коронуйте же себя скоре, пока не прошла ваша насмшливая улыбка, которой вы привтствуете глубокія познанія нашего друга Волгина. Клянусь вамъ, что въ эту минуту вы прелестне всхъ женщинъ на свт, не исключая и миологическихъ.

Она положила его на голову, немного на бокъ, широкіе листья внка прикрыли съ одной стороны ея косу, а съ другой, низко спускаясь на щеку, оттняли ея близну, ея едва видный пушокъ, какъ кожа молодого персика, составлялъ контрастъ съ мохнатымъ пухомъ грубаго листа. Крупныя капли воды стекали медленно со стеблей и, упадая на плечи Сони, тонули въ кисейныхъ складкахъ ея благо платья. Мокрыя складки прильнули къ ея плечамъ и ихъ розовый контуръ виднлся изъ-за нихъ.

— Вы похожи на русалку, сказалъ Волгинъ довольно удачно.

— Вы ршительно нынче въ удар, и если не побдите теперь какой-нибудь красавицы, то откажитесь отъ этого навсегда, сказалъ Павелъ Волгину, не спуская глазъ съ Сони.

— Не смйте такъ смотрть на меня, сказала она ему тихо.

— Это что за слово?

— Вы должны повиноваться мн, разв, садясь въ лодку, я не сказала вамъ, что вы рабы паши, а мы ваши властелины.

— Властелинъ не можетъ относиться къ женщин. Это мужской родъ. По русски нтъ такого слова, потому именно, что въ русскихъ нравахъ нтъ этого понятія.

— Я не хочу разсуждать.

— А я не хочу повиноваться.

Въ этомъ мст рка раздлялась на два рукава и, журча по прибрежнымъ камышамъ, обнимала небольшой островъ, обросшій частымъ кустарникомъ, противъ него большой, осыпавшійся крутой, какъ утесъ, берегъ изъ благо песка стоялъ при наступавшихъ сумеркахъ, будто великанъ въ саван. Это мсто было любимое мсто Кати, Сколько разъ, еще маленькой двочкой, она ходила сюда съ матерью, и пока мать ея садилась наверху, сбгала внизъ и влзала опять наверхъ, протягивая ей руки и потомъ долго, бывало, сидли он вдвоемъ, глядя на сосдніе зеленые луга, на быстро бгущую рчку, на зеленый островъ, на пасшіяся вдали стада. И вотъ она — уже двушка, но такая же рзвая, такая же беззаботная, какъ то балованное дитя. Ничто еще не измнилось ни въ ней самой, ни вокругъ нея.

— О чемъ это вы думаете, Екатерина Петровна? спросилъ ее Волгинъ, помогая ей выходить изъ причалившей лодки и пробираться сквозь частый кустарникъ острова на небольшую лужайку, находившуюся посреди него.

— Этотъ островъ зовутъ Катинъ островъ. Мама такъ назвала его, потому что я всегда любила здить сюда на лодк. Вся яіизнь моя прошла въ этихъ мстахъ, я люблю ихъ и не желаю никакой перемны.

— Двицы всегда однако желаютъ перемны въ жизни, замтилъ Волгинъ.

— Можетъ быть, но не я. Гд же Соня?

— Павелъ Петровичъ переноситъ ее изъ лодки на берегъ, сказалъ Волгинъ улыбаясь.— Она не вы, не уметъ ходить по песку, лазить по круч, пробираться сквозь чащу. Ей надо провожатаго, а вашъ братецъ никакъ не прочь отъ этой должности.

— А вотъ я позову ихъ. Ау, ау! кричала Катя.

— Браво, брависсимо, отозвался ей голосъ Павла въ чащ высокой нотой. Не заботься о насъ, мы идемъ. Ну, дайте же ручку, mademoiselle Sophie, смотрите, здсь пень, а здсь высокая трава, чуть не по колно. Не зашибите своихъ ножекъ. Погодите, я раздвину эти втви, ну, теперь проходите.

Одной рукой Павелъ держалъ втви кустарника, а другой держалъ Соню за руку. Къ несчастію, одна изъ сильно натянутыхъ имъ втвей вдругъ выскользнула изъ-подъ руки его и сильно хлестнула Соню по обнаженной рук, быстро поднятой для защиты лица. Соня вскрикнула и прижала руку къ губамъ. Павелъ пустилъ втви, которыя, собравшись вмст, окружили ихъ со всхъ сторонъ и заключили въ свою зеленую купу.

— Что съ вами? сказалъ онъ съ испугомъ.

— Одна изъ втвей обожгла мн руку.

Павелъ нагнулся къ рук ея, красная, какъ огонь, полоса проскла ее отъ локтя до кисти и сквозь ея тонкую кожу проступила алая кровь. По невольному движенію, полному внезапной страсти, Павелъ схватилъ руку и покрылъ ее безчисленными неожиданными поцлуями. Соня хотла вырваться, по онъ не выпускалъ ея и, взявъ ее за талію, потянулъ къ себ.

— Вы съ ума сошли, пустите, говорила Соня замиравшимъ голосомъ, въ которомъ испугъ и нга равно выражались.— Ради Бога пустите, или я…

— Что? спросилъ онъ, смотря прямо въ глаза ея своими жадно-голодными, но блестящими глазами. Она не выдержала этого взгляда, будто онъ околдовывалъ ее, опустила голову и перестала биться въ рукахъ его. Онъ былъ доволенъ своею побдой надъ ней и опустилъ ея руку. Лишь только она почувствовала себя на свобод, какъ, прыгнувъ въ сторону, скрылась въ чащ и въ нсколько прыжковъ очутилась на лужайк подл Кати. Ей казалось, что она видла все это во сн, и испуганный взоръ ея былъ такъ выразителенъ, что Катя подбжала къ ней, говоря:

— Что съ тобою?

— Посмотри, какъ я разскла себ руку, сказала Соня, опомнившись.

— Что скажетъ твоя маменька!

— Вотъ еще, возразила Соня,— да если я захочу, то она не только ничего не скажетъ, но еще и не увидитъ. Завтра мн придетъ фантазія носить рукава faon juste или шведскія длинныя перчатки, и верховой поскачетъ за ними въ городъ. Вотъ и все. А вотъ скажи-ка лучше, какъ я съ этимъ поду черезъ недлю на балъ? Вдь у Нехлюдовыхъ именины и балъ!

— Не пора ли домой, сказалъ Павелъ, лниво подходя къ двушкамъ. Онъ, казалось, былъ не совсмъ въ дух.— Дйствительно пора, сказалъ онъ,— мсяцъ всходитъ. Черезъ часъ лодку причалили къ садовой пристани, и Павелъ подалъ Сон руку.

— Я пойду одна, сказала она.

— Дайте мн руку, сейчасъ, я хочу этого, сказалъ ей Павелъ съ особеннымъ выраженіемъ. Она оглянулась на него: взоръ ея былъ суровъ, но, встртясь съ нимъ глазами, она не выдержала его взгляда.

— Я дивлюсь, сказала она, силясь улыбнуться,— что значитъ это: я хочу.

— Не шутите со мной, отвтилъ онъ,— я неспособенъ шутить теперь. Дайте ручку.

Она подала ее и молча пошла съ нимъ по алле, не смя говорить, еще меньше смя глядть на него. Павелъ ясно сознавалъ, что усплъ взять надъ ней какую-то волю, что онъ производилъ на нее то обаятельное дйствіе, которое покоряетъ многихъ женщинъ и полно для нихъ неизъяснимой покоряющей силы. Оно особенно всемогуще надъ тми, у которыхъ есть горячая голова и нмое еще неразвитое или сухое сердце, случается, что все это не боле какъ шалость сердца, отдающагося минутной, но тмъ не мене пылкой прихоти. У Сони было всего этого понемногу. Нмое сердце молчало, разгоряченная голова, раздраженное воображеніе работало и увлекало ее.

— За что вы разсердились? спросилъ ее Павелъ.— Что вамъ не нравится? Говорите же! Вы разсердились за мой поцлуи?

— Конечно. Разв это можно? Разв это прилично?

— А разв сердце спрашивается вашихъ приличій и вашей маменьки?

Соня улыбнулась.

— Было за что сердиться. Вы были хороши, я видлъ только васъ, любилъ только васъ въ эту минуту,— ужели вы этого не поняли?

— Что мн за дло до этого, силилась говорить Соня,— но я не любила васъ…

— Не любила! Не правда. У васъ замерло сердце, оно и теперь замираетъ, разв это не любовь? Ну, скажите, теперь, въ эту минуту, и онъ склонился надъ ней и сжалъ ея руку, вы меня не любите?

— Оставьте меня, я ненавижу васъ, сказала Соня, идя быстре впередъ.

— Ненавидить значитъ любить, сказалъ онъ, дерзко глядя на нее и склонясь надъ нею, прильнулъ губами къ ея серебрянымъ волосамъ, позлащеннымъ лучами мсяца. Соня не выдержала, она отскочила, бросилась бжать и догнала Катю. Трескинъ давно ждалъ ихъ на балкон.

— Какъ вы долго гуляли и какъ поздно вернулись, сказалъ онъ тихо Сон.

Соня была въ нервномъ состояніи, она была недовольна собою, смущеніе, досада, стыдъ и гнвъ боролись въ душ ея съ какимъ-то до сихъ поръ неизвстнымъ чувствомъ. Она взглянула холодно и надменно на Трескина и осыпала его потокомъ словъ.

— Вамъ что за дло? Кто васъ проситъ смотрть за мной? Разв вы моя гувернантка?

— Право, я думаю, что вашей матери слдовало бы запастись гувернанткой, сказалъ Трескинъ съ досадой.— Вдь васъ здсь ждутъ ужь больше часа, безпокоятся…

— Какъ вы осмлились ждать меня, какъ смли безпокоиться! воскликнула Соня.— Я не хочу этого, я вамъ запрещаю безпокоиться обо мн.

— Соня, Соня, сказала Катя, взявъ ее за об руки,— опомнись, что съ тобой!

— Оставь меня, Катя! Еслибъ ты только знала какъ они вс меня мучатъ, тиранятъ, я ужь не могу больше. И Соня заплакала.

— Да что съ ней, ради Бога, спрашивалъ Трескинъ у Кати, переходя отъ досады къ сильному безпокойству,— скажите, что съ ней?

— Право не знаю. Сперва Соня была такая веселая, пла, мы болтали, а потомъ она больно разскла себ руку.

— Чмъ это? Но какъ же это! Софья Антоновна, простите меня, я не зналъ, я виноватъ. Покажите мн руку.

— Не хочу, оставьте меня въ поко, слышите, сказала Соня, топая ножкой.

— Боже мой, сказалъ Трескинъ, невольно складывая руки,— Боже мой, какъ вы дурно воспитаны!

Соня скользнула въ гостиную, по Катя остановилась и, обратясь къ смущенному и опечаленному Трескину, произнесла тихо:

— Не сердитесь на нее и не печальтесь, это правда, что она немного избалована, по за то такъ добра, очень добра.

Трескинъ молчалъ, онъ зналъ все это, и взглянувъ на кротко глядвшую на него Катю, вымолвилъ:

— Вы добры, Екатерина Петровна!

Посл этой прогулки Павелъ часто здилъ къ Сурмиловымъ и не оставлялъ Сони, когда она прізжала къ его сестрамъ. Его обращеніе съ ней было нецеремонно, очень часто смло и дерзко, хотя онъ по своему и угождалъ ей. Узнавъ, что она любитъ кататься, онъ завелъ себ отличный кабріолетъ, выздилъ огромную лошадь, злость которой равнялась его собственному упорству. Онъ однако побдилъ капризы этой лошади и находилъ особенное наслажденіе въ томъ, чтобы усадить Соню въ кабріолетъ въ то время, какъ лошадь его, цлый зврь, взвивалась на дыбы и грызла узду. Онъ не жаллъ бича и сильной рукою владлъ ею, Соня боялась и вмст съ тмъ дивилась сил, ловкости и умнью Павла. Она сидла рядомъ съ нимъ, и ярый конь уносилъ ихъ обоихъ въ легкомъ хрупкомъ кабріолет, оставляя за ними цлое облако пыли. Напрасно Мара Ивановна складывала руки и говорила монологи, Павелъ не обращалъ на это ни малйшаго вниманія, а Соня, нжно поцловавъ мать, зажимала ей ротъ рукою и только что не каждый день каталась съ Павломъ. Трескинъ здилъ рже, да и то выбиралъ такіе дни, когда могъ предполагать, что не встртитъ Павла. Они были съ нимъ холодне прежняго.

Однажды, когда Сони не было дома, Трескинъ, пріхавъ и не найдя никого въ маленькомъ кабинет, отдланномъ для деревни чрезвычайно роскошно, вышелъ на балконъ и очутился лицомъ къ лицу съ Марой Ивановной. Она суетилась около дюжины кустовъ, которые разсаживала въ кадки, черный фартукъ и шведскія перчатки, которыми она вооружилась по этому случаю, нисколько не защитили ея платья и ея рукъ отъ пыли и земли, которыми она была вымазана. Привыкнувъ ко всмъ странностямъ и причудамъ семьи Якшиныхъ, Трескинъ не обратилъ особеннаго вниманія ни на нарядъ, ни на занятіе Мары Ивановны. Онъ спросилъ только:

— А Софья Антоновна дома?

— Соня! Помилуйте, да она, я думаю, обошла ужь все село. Вы знаете, моя Соня ангельская душа! Еслибы вы только знали, какъ она ухаживаетъ за больными и своими блыми, какъ воскъ, ручками трогаетъ загорлыя лица крестьянъ или ихъ закорузлыя руки. Она трогательна! Oh que oui! elle est touchante!

Трескинъ былъ не въ дух. Онъ пріхалъ именно къ Сон и попалъ на старую болтунью.

— Зачмъ же она трогаетъ загорлыя лица крестьянъ? сказалъ онъ серьезно и холодно, хотя и вжливо.

— Ахъ, какіе вы homme prosaique! Иногда надо же приложить компрессъ къ голов, пощупать пульсъ.

— А!

— Да, моя Соня удивительно добра. Это необычайно милая двушка. Еслибъ вы только видли, какъ она нынче говорила съ бдной матерью больного ребенка. C’est la providence des pauvres, la soeur de charit! Знаете ли, что я часто думаю? Соня не подозрваетъ своего призванія. Она родилась для того, чтобы быть сестрою милосердія. Въ этомъ я не сомнваюсь.. Вы видали во Франціи одежду сестеръ милосердія? Прелестный костюмъ! Синяя юбка и батистовая пелена вокругъ головы, до пояса длинныя четки, на груди крестъ. Конечно, многія женщины не могутъ вынести батистовую пелену около лица. Оно и понятно, почти нтъ кожи, которая бы могла спорить съ близной батиста, но Соня такъ бла, что, я уврена, батистовая перевязь шла бы къ…

— Что вы это длаете? Надъ чмъ такъ трудитесь? спросилъ Трескинъ, будучи не въ состояніи слушать до конца эту длинную тираду.

— Да что же мн длать, какъ не жить для дочери! Для кого трудиться, какъ не для нея!

— Но я никакъ не могу понять…

— О, вы будете видть и не увидите, будете догадываться и не догадаетесь. Чувства матери понятны только другой матери, и притомъ нжной. Но мужчина! Я вамъ скажу, хотя, быть можетъ, вы и обвините меня въ повтореніи пошлой, истертой фразы, что хуже мужчинъ нтъ ничего на земномъ шар!

— Это говорятъ и о женщинахъ, Мара Ивановна, но вы все еще не сказали мн, что вы длаете?

— Пересаживаю кусты воздушныхъ жасминовъ: велла ихъ высадить изъ клумбъ и сажала въ кадки.

— Да это не слыхано.

— Ну да. Но Соня сказала намедни, что воздушные жасмины — любимые цвты ея, и что она хотла бы имть ихъ въ своей комнат. Мара Ивановна вдругъ засмялась.

— Чему вы сметесь, глядя на меня?

— Не обижайтесь, право, смшно! Влюблены, а не поняли этого, не замтили, что она это сказала при васъ. Охъ, ужь вы, ныншніе влюбленные!

— Я не влюбленъ, Мара Ивановна, сказалъ Трескинъ съ досадой.

Мара Ивановна погрозила ему пальцемъ и принялась за пересадку растеній, говоря:

— Ну, хорошо, хорошо!

— А гд же тюльпаны? Недлю назадъ Софья Антоновна любовалась тюльпанами, и окна гостиной уставлены были только ими.

— Да, теперь велла убрать. Говоритъ: une fleur sans parfum c’est une femme sans intelligence! Не правда ли, капризы Сони заключаютъ въ себ неотразимую прелесть? Я мать, но не могу не видть этого. Она напоминаетъ мн одну изъ самыхъ очаровательныхъ героинь Мюссе Маріанну,— знаете, въ его пьес ‘Les caprices de Marianne’. Вы читали?

— Какъ же, только тамъ капризъ заходитъ слишкомъ далеко. Маріанна любитъ потому только, что ея не любятъ.

— Соня и на это способна, ей Богу, такъ. Она создана иначе, чмъ другія. Я часто ей говорю это, вотъ и намедни, взявъ пословицу Мюссе, отдала ее ей и говорю: прочти, вдь это писанная ты.

— Въ томъ-то и бда, пробормоталъ Трескинъ и прибавилъ: Позвольте мн идти въ садъ покуда.

— Да, да, я понимаю: вы пробираетесь къ ней на встрчу! Подите, подите, я не держу васъ. Гд вамъ сидть со мной старухой? Рыба любитъ гд глубже, а молодость ищетъ любовь, дло извстное.

— Сумашедшая женщина, думалъ Трескинъ выходя,— губитъ дочь, сумашедшая женщина!

Къ обду Соня воротилась, не смотря на вс разсказы матери, она просто бродила по лугамъ и, разумется, не годилась въ сестры милосердія, хотя по врожденной доброт поспшила бы помочь бдному или больному, когда бы онъ случайно попался на глаза ея. Она встртила Трескина довольно холодно и не обратила вниманія на кусты жасминовъ, которыми была убрана гостиная. Мать ея жадно ловила ея взгляды и наконецъ не утерпла:

— Соня, или ты не видишь? И она показала на кадки.

— Вижу, merci, maman.

— Только-то! А я старалась цлое утро, устала до смерти.

— Да кто же васъ заставлялъ, мама? Вдь это, право, даже скучно. Я пустого слова вымолвить не могу, что вы сами измучитесь, да и весь домъ измучите, чтобы тотчасъ исполнить, не скажу — мое желаніе или даже прихоть, а просто праздное слово.

— Вотъ и не понравилось! воскликнула Мароа Ивановна.— Ну, не говорила ли я, что она другая Маріанна?

Соня не отвтила, сла за пяльцы и задумалась. Трескинъ слъ рядомъ съ ней, мать вышла изъ комнаты, разсуждая, какой бы другой сюрпризъ поудачне выдумать для дочери.

Соня вышивала, наклонивъ голову на пяльцы, и рука ея быстро двигалась, повинуясь, быть можетъ, взволнованнымъ чувствамъ. Трескинъ взглянулъ на нее, прошелся и опять слъ подл нея. Оба они долго молчали. Наконецъ Соня прервала это молчаніе и сказала отрывисто:

— Что жь вы молчите? Или взяли на себя роль привиднія, чтобы испугать меня?

— Да говорить-то не о чемъ, отвчалъ онъ холодно и, по видимому, спокойно.

— Да и печалиться не о чемъ, возразила Соня.

— Ну, съ этимъ я несогласенъ, возразилъ онъ.

— Это почему?

— Конечно, кому, истинно къ вамъ привязанному, можетъ быть пріятно ваше поведеніе въ послднія три недли?

— Какое преступленіе я совершила? спросила она насмшливо.

— Не принимайте такого тона, я не намренъ шутить, я хочу говорить съ вами серьезно. Ужели вы не можете подарить мн полчаса и поговорить со мною разумно? Скажите это, и я тотчасъ уду. Мои лошади ужь готовы, и докучать собою я не намренъ.

— Какъ хотите, сказала Соня съ пренебрежительной беззаботностью.

— Въ такомъ случа прощайте.

Онъ всталъ и пошелъ изъ комнаты, Соня взглянула и проводила его глазами до самой двери. Онъ отворилъ ее и скрылся за нею.

— Трескинъ, Трескинъ, Jean! закричала она вслдъ ему.

— Что вамъ угодно? спросилъ онъ, показываясь въ дверяхъ.

— Останьтесь!

— Нтъ, я не останусь, если вы не хотите только играть мною и моимъ чувствомъ. Я люблю васъ, вы это слишкомъ хорошо знаете, но я не позволю вамъ сдлать изъ меня пшку. Я уду, я сумю сладить съ собою и убью въ себ недостойное чувство. Да, оно недостойно, какъ скоро человкъ сознаетъ, что въ любви нтъ ни довренности, ни уваженія!

При этихъ словахъ Соня перемнилась въ лиц, и иголка выпала изъ рукъ ея, скоро однако она оправилась и, сложивъ руки на пяльцахъ, посмотрла въ глаза его и сказала холодно:

— Понимаю! Вы оскорбляете меня затмъ, чтобы выместить на мн сумашедшую ревность свою. Разв я не вижу, что вы приревновали меня къ monsieur Полю. Ревность и сцены — плохой способъ заставить полюбить себя.

— Ревность! Нтъ, это не ревность. Я не принадлежу къ пуританамъ и не считаю преступленіемъ легкое кокетство женщины въ гостиной, особенно, когда оно не переходитъ извстныхъ границъ.

— Какія же это границы? Ихъ было бы любопытно узнать и изучить, хотя бы для того только, чтобы не подвергаться вновь такой же скучной сцен, какъ эта, сказала Соня съ ироніей.

— Оставьте этотъ тонъ, повторяю вамъ, я говорю съ вами серьезно, и этотъ разговоръ долженъ имть важныя послдствія на вашу и мою судьбу. Хотите ли вы говорить, не шутя, не привязываясь къ словамъ, не искажая смысла ихъ? Въ противномъ случа мн говорить не о чемъ, и я тотчасъ уду, и… навсегда.

— Говорите, я слушаю, сказала Соня серьезне прежняго.

Онъ понялъ, что перевсъ на его сторон и сталъ говорить еще тверже.

— Я ршился говорить съ вами потому, что не убжденъ еще въ совершенной испорченности вашего сердца, хотя знаю, что характеръ вашъ искаженъ до-нельзя. Цлый годъ я любилъ васъ, цлый годъ цною постоянной о васъ заботливости, нжности и даже — что таить правду — непростительной покорности вашимъ капризамъ я думалъ убдить васъ въ правд моей привязанности и пріобрсти вашу любовь. Я думалъ, что вы оцпили все это, взглянули серьезно на жизнь, поняли, что она не романъ и не драма съ сюрпризами и превращеніями, что въ ней есть и долгъ, есть и борьба, есть и неизбжныя страданія. Кажется, я ошибался. При первой недоброй встрч, вы поддались дурному вліянію. Ваши гибельныя понятія о жизни, почерпнутыя изъ плохихъ французскихъ романовъ, пустые разговоры и совершенное отсутствіе всякаго разумнаго развитія очень быстро увлекли васъ по иному пути и заставили васъ поддаться гибельному, особенно для васъ, сближенію съ человкомъ опаснымъ и безнравственнымъ.

— Какъ вамъ не стыдно, сказала Соня, покраснвъ до ушей,— клеветать на человка, котораго вы мало знаете. Вы говорите о Сурмилов?

— Да.

— Не зная его.

— Нтъ, я знаю его, довольно перемолвить съ нимъ два слова, чтобы знать, что онъ такое. Но оставимъ его, я говорю не о немъ, но о васъ. Выслушайте меня до конца, прошу васъ.

— Извольте, говорите.

— Ваше сближеніе съ нимъ, сколько могу я понять, не основано ни на любви, ни даже на увлеченіи, свойственномъ молодости. Это не боле, какъ жажда ощущеній. Вы ищите въ жизни не правды, не любви, не спокойствія и глубины чувства, не той поэзіи, которой преисполнены отношенія простыя и чистыя, полныя обоюдной доврчивости, а шумныхъ словъ, выдуманныхъ чувствъ и какой-то фальшивой страстности. Словомъ, это шалость сердца, порожденная празднымъ и испорченнымъ воображеніемъ.

— Покорно васъ благодарю за хорошее обо мн мнніе, сказала Соня.

— Въ этомъ виноваты не вы одн, но все ваше воспитаніе и особенно неразборчивость въ чтеніи пустыхъ, и хуже того, дурныхъ книгъ.

— Не сами ли вы говорили когда-то, что можно читать все, исключая безнравственныхъ книгъ? Такихъ нтъ въ нашемъ дом.

— Правда, но въ самой вашей натур, въ вашемъ воспитаніи было много такого, что приготовило въ васъ почву для принятія всего ложнаго, преувеличеннаго, безразсуднаго. На разумныя и простыя натуры дурной романъ не производитъ никакого впечатлнія, на натуры легкія, причудливыя, капризныя — выходитъ на оборотъ. Но оставимте это. Въ послднее время и сердце ваше смолкло, заглохло, вы не щадили меня. Вы говорили, что я ревную васъ, нтъ. Я пришелъ только за положительнымъ отвтомъ. Скажите мн прямо, что у васъ за отношенія съ Сурмиловымъ? Вы шалите? Или вы увлечены, и голова ваша нашла въ этихъ отношеніяхъ ту пищу, которой она напрасно искала въ любви моей. Что за чувство, наконецъ, владетъ вами? Взгляните на меня, Соня, передъ вами не смшной ревнивецъ и не строгій другъ, и не скучный моралистъ, передъ вами искренне къ вамъ привязанный человкъ, готовый сказать вамъ правду, но готовый также принять всякое ваше чистосердечное слово прямо къ сердцу и тотчасъ простить и забыть ваше легкомысліе. Не слово раскаянія или даже сожалнія нужно мн, а только довріе, дружбу, искреннее сознаніе!

Онъ придвинулъ свой стулъ и нжно взялъ ее за руку, она была смущена, и быть можетъ, тронута.

— Какой вы странный, начала она, — ну, правда, я кокетничала съ Сурмиловымъ, но что жь изъ того? Разв вы сами не сказали сейчасъ, что понимаете и прощаете легкое кокетство. Я молода, я не такой философъ, какъ вы!

Она засмялась и, показавъ на него съ дтской миною и замашками шаловливаго дитяти, прибавила:

— У, какой угрюмый!

— Это опять уловка, возразилъ Трескинъ серьезно,— я просилъ правды, а вы отшучиваетесь и хотите разсмшить меня.

— Ну да, сказала Соня,— пожалуй, я буду откровенне, но вы заставляете меня говорить о такихъ вещахъ, о которыхъ мы, женщины, говорить не любимъ. Павелъ Сурмиловъ страстно влюбленъ въ меня и…

— Кто вамъ сказалъ это?

— Какъ кто? Вотъ забавно, да все его поведеніе со мной, его частыя сюда посщенія и наконецъ его объясненіе со мною.

— Онъ сватался?

— Нтъ еще, но вдь это почти то же.

— Совсмъ не то же, онъ, врно, говорилъ вамъ только о своей любви.

Она кивнула головой въ знакъ согласія.

— А! сказалъ онъ,— говорилъ о любви и не говорилъ о женитьб, это совершенно въ его дух. И вы не оскорбились этимъ! Ахъ, Соня, Соня! Но ваша мать? Неужели она ничего не видитъ, неужели она и въ такомъ важномъ дл не даетъ вамъ какого-нибудь добраго совта?

— Опять нападка на мама, сказала, вспыхнувъ, Соня, радуясь тому, что могла повернуть разговоръ и наконецъ прекратить его.— Вотъ ужь часъ, что вы читаете мн нравоученія, напрашиваетесь въ мои духовники и вдобавокъ браните мама. Моего терпнія и моихъ силъ не стало больше на все это, радуйтесь же: вы разсердили меня, разстроили, заставили плакать!

Соня встала и вышла изъ комнаты съ глазами полными слезъ. Досада раздразнила самолюбіе, тревога вызвала ихъ внезапно. Она сама не знала, о чемъ она плакала.

Трескинъ вышелъ въ садъ и долго скорыми шагами ходилъ по алле. Онъ очень хорошо понималъ, что, привязавшись къ Сон, не отказываясь отъ надежды назвать ее своей женой, онъ ставилъ все счастіе своей жизни на карту. Выиграетъ — хорошо, лопнетъ — все пропало. Онъ понималъ, что Соня стояла на распутьи — какую дорогу выберетъ она, по которой пойдетъ, да кто можетъ поручиться за нее: пойдетъ по одной, а своротитъ на другую. Но онъ любилъ ее, сердце говорило за нее, хотя разумъ не однажды уже нашептывалъ ему имя Кати, и всякій разъ какъ онъ думалъ о женитьб и спокойствіи семейной жизни. Утомившись, онъ слъ на скамью и въ раздумьи оперся головой на руку. Легкій шорохъ платья по песку заставилъ его оглянуться. Соня шла по алле, потупивъ голову, задумчивая и печальная. Очень рдко случалось ему видть ее такою, но такою онъ особенно любилъ ее. Не смотря однакоже на это, онъ не далъ ходу собственному чувству и, поднявъ голову, старался казаться спокойнымъ и равнодушнымъ.

Она подошла къ нему, сла возл него и сказала тихо:

— Помиримтесь, я была не права, но и вы тоже. Не будемте говорить и думать о размолвк послднихъ недль.

Звукъ ея голоса былъ мягокъ, что-то дтски откровенное слышалось въ немъ, онъ посмотрлъ прямо въ глаза и сказалъ:

— Я очень радъ все забыть, кром нашей привязанности, но вы должны дать мн общаніе не компрометировать себя съ Сурмиловымъ. Вдь это не ревность съ моей стороны, а только опасеніе за вашу добрую славу и ваше спокойствіе. Поврьте, что Сурмиловъ эгоистъ и притомъ человкъ дерзкій, онъ не пожалетъ васъ.

Соня вспомнила свою прогулку въ лодк, сцену въ саду и на остров и почувствовала, что сердце ея замерло.

— Поврьте, что онъ или насмхается надъ вами, или отъ скуки играетъ вами, онъ не уметъ, не можетъ любить. Вы видите, я говорю съ вами какъ съ нжно любимой сестрой, въ моей любви къ вамъ есть огромная доля жалости, такъ и кажется мн, что вы беззащитны и оставлены на волю судьбы. Сохрани васъ Богъ отъ любви къ такому человку, какъ Сурмиловъ.

— Я не люблю его, сказала Соня съ испугомъ.

Тонъ ея голоса говорилъ такъ много, что Трескинъ съ новой тревогой взглянулъ на нее.

— Я этого не думаю, во вы увлеклись или, лучше, невольно поддались его вліянію и его сил. Я думаю, что силы у него много, но не на добро.

— Нтъ, право, нтъ, отчего вамъ пришла такая мысль? Хотите, я завтра не поду на балъ. А вы знаете, какъ я ждала этого бала. Вотъ ужь четыре мсяца, какъ я не танцовала, но для васъ я откажусь отъ этого удовольствія.

— Ахъ, Соня, сказалъ онъ,— какая вы странная! Къ чему такія жертвы? Ничего вы не можете сдлать просто, благоразумно. Позжайте, танцуйте, веселитесь, но только, ради Бога, не воображайте себя героиней какого-нибудь неизданнаго романа.

Онъ засмялся, чтобы смягчить значеніе словъ своихъ, засмялась и она.

— И откуда вы взяли все это! Какіе романы! Какая

героиня! Это только смшно, а ужь я никакъ не хочу взять на себя такую роль! Скажите мн, чмъ я подала вамъ поводъ думать, что навязываю на себя роль героини романа.

— Это мой секретъ, сказалъ онъ, цлуя ея руку очень нжно.

— Пойдемте домой, пора, сказала она,— мама, врно, ждетъ насъ обдать. Вдь вы обдаете съ нами, не правда ли?

— Теперь, конечно, сказалъ онъ, подавая ей руку,— она оперлась на нее, и оба они скоро исчезли за густыми клумбами кустарниковъ, обрамлявшихъ цвтникъ.

——

Весь уздъ, даже сосдніе къ узду помщики съхались съ утра у **’. По случаю именинъ хозяина былъ пиръ горой, обдъ и балъ. Поздне всхъ, передъ самымъ обдомъ, явились Сурмиловы и Якшины. Петръ едоровичъ, Глафира Николаевна и Мара Ивановна пріхали въ коляск, а молодежь — въ шарабан. Когда при гром подъзжавшихъ экипажей хозяинъ и за нимъ многіе мужчины вышли изъ билліардной на широкое крыльцо дома, они могли полюбоваться на особенную ловкость, съ которою Павелъ завернулъ въ воротахъ лихую четверню и, сдлавъ полукругъ на широкомъ двор, подкатилъ къ подъзду. На задней скамейк шарабана сидли Катя и Полина, на передней — Соня рядомъ съ Павломъ. Она была одта въ блое платье, на которомъ былъ накинутъ артистическій и богатый складками алжирскій бурнусъ, шляпка съ широкими полями покрывала ея голову, розовые банты, украшавшіе эту шляпку-bergиre, обрамляли ея розовое личико, гладко зачесанные блокурые волосы едва виднлись изъ-за пышныхъ бантовъ. Увидвъ Соню рядомъ съ Павломъ, Трескинъ нахмурился, и не дожидаясь, чтобы она вышла изъ экипажа, пошелъ назадъ въ комнаты и тотчасъ занялся игрою на билліард.

Соня скользнула въ гостиную, и скоро двичій лепетъ, поцлуи, привтствія хозяевъ, говоръ гостей раздались въ дом, будто вс оживились при появленіи этихъ двухъ семействъ, особенно любимыхъ въ околотк. Подали обдъ, и длинная вереница лицъ, какъ громадный польскій, потянулась въ столовую. По издавна заведенному обычаю всякій кавалеръ, доведя свою даму до стула, вжливо откланивался и уходилъ на противоположную сторону. Такимъ образомъ дамы обдали на одной сторон, а мужчины на другой, столъ раздлялъ ихъ. Многимъ хотлось бы, особенно тмъ, кто исключительно не любилъ пить и сть, ссть около двушекъ, но никто не смлъ нарушить давняго обычая, который всегда властвуетъ деспотически и всего больше въ губерніяхъ. Павелъ велъ Соню къ столу, во, доведя до мста, смло слъ рядомъ съ нею. Соня замтила взглядъ Трескина и сказала Павлу:

— Зачмъ вы сли подл меня? Вс мужчины съ той стороны, мн неловко.

— Пустяки! отвтилъ Павелъ, смясь, и черезъ весь столъ громко кликнулъ Волгина.

— Волгинъ, поди сюда!

Волгинъ бросился со всхъ ногъ и подбжалъ къ Павлу.

— Садись, братецъ, здсь, между двицъ, около Кати или Полины, если хочешь. Что за глупая чопорность — женщины по одну сторону, мужчины по другую, гд это видано! Ну, спокойны ли вы? сказалъ онъ, обращаясь къ Сон, смущенной не тмъ, что на нихъ обращены были взоры всхъ гостей, но равнодушнымъ разговоромъ Трескина съ своимъ сосдомъ. Онъ одинъ, казалось, не хотлъ замтить всей суматохи, произведенной окликомъ Павла и его распоряженіемъ, будто онъ хозяинъ дома.

— О, да я вижу, вы напуганы и не знаете, куда дть глаза, сказалъ Павелъ Сон и засмялся съ такимъ высокомрнымъ презрніемъ (такъ по крайней мр показалось ей), что она вспыхнула и отвтила ему смло.

— Съ чего вы взяли это? Неужели вы думаете, что я забочусь о томъ, что про меня скажутъ, и еще здсь? Я очень мало цню общественное мнніе, оно для меня меньше, чмъ ничего. Свобода — мой девизъ, и я не промняю ея ни на что.

— Кром любви, надюсь, сказалъ Павелъ, — кто любитъ, тотъ носитъ цпи, это говорили еще въ старину и будутъ говорить до скончанія міра. Мы танцуемъ вмст: Вы дадите мн, вопервыхъ, мазурку, потомъ вс польки и вальсъ. Кадрилей я не танцую.

— Не много ли будетъ? спросила Соня улыбаясь.

— Нтъ, сказалъ Павелъ просто.— Съ кмъ хотите вы, чтобъ я танцовалъ здсь? Кажется, все какіе-то уроды. Если вы мн наскучите или я вамъ, то заране уговоримтесь разойтись. Я поищу другую даму, а вы — другого кавалера.

Соня внутренно удивилась повороту разговора: она ужь думала, что можетъ поздравить себя съ совершенной побдой. Еще поутру, пріхавъ за нею, онъ настойчиво просилъ ее хать съ ними въ шарабан и, получивъ это согласіе, почти насильно посадилъ ее рядомъ съ собою, на переднюю банкетку. Легкое сопротивленіе Сони (слдствіе разговора ея съ Трескинымъ) только раздразнило его самолюбіе и настойчивость. Удовлетворивъ ихъ хотя частью, онъ опять позаботился не о чемъ больше, какъ о томъ, чтобы провести день пріятно. Затронутое самолюбіе Сони, такъ заботливо взлелянное съ дтства безразсудной матерью, заговорило, и она принялась кокетничать съ Павломъ, забывъ вс общанія, данныя на канун Трескину. Соня знала, что она хороша собою и спшила занять своего собесдника легкой, живой и остроумной болтовней, она смялась надо всми и не прочь была посмяться надъ своими или собою, лишь бы шутки ея были мтко и причудливо оригинальны. Такого ея настроенія особенно не любилъ Трескинъ и особенно любилъ Павелъ. Онъ рдко смялся отъ души, но въ этотъ день не разъ обращалъ на себя вниманіе всей залы своимъ громкимъ хохотомъ, а часто и вслухъ вырвавшимся у него восклицаніемъ. Трескинъ не отходилъ отъ Кати и Полины. Спокойствіе его сперва казалось Сон подозрительнымъ, но потомъ, увлеченная собственной веселостью, опьянвъ отъ нея, она совершенно забыла все, что окружало ее, и конечно, забыла Трескина.

Посл обда она не приняла участія въ общемъ разговор усвшихся на балкон двушекъ, а сошла внизъ и сла на ступенькахъ крыльца, окруженная двумя-тремя мужчинами, между которыми былъ и Павелъ. Онъ полулегъ на другой ступеньк у ногъ ея, и подпирая голову рукою, смло смотрлъ въ глаза ея. Мало по малу веселость Сони, не подстрекаемая Павломъ, истощилась, и она перешла въ другое настроеніе, боле спокойное и серьезное. Мужчины, окружавшіе ее, разошлись, и она осталась съ глазу на глазъ съ Павломъ.

— Что жь вы это примолкли? спросилъ онъ ее нжно.

— Устала болтать и смяться. Теперь очередь за вами, развлекайте меня.

— О, нтъ, я не гожусь на это, особенно посл обда. Посмотрите, мы здсь одни, пари держу, что вс эти увальни-помщики обълись и разошлись спать. Будьте же довольны тмъ, что я не заражаюсь ихъ примромъ, хотя я, какъ и они, лъ порядочно. Хорошъ и обдъ: тяжелъ, какъ камень, жиренъ, какъ сало. Вижу, что эти дикіе народы погрузились въ первобытное, закоснлое невжество, дятъ спаржу съ какимъ-то сладкимъ соусомъ, который зовутъ сабайономъ — это какая-то бурда…

— Это что за слово? Не щегольски вы выражаетесь, сказала Соня съ презрительной миной.

— И, полноте, возразилъ онъ, досадуя,— вы, какъ и я, какъ вс мы воспитаны въ кругу семействъ, гд пуризмъ выраженій вовсе не въ ходу. Что это не даютъ кофе? Волгинъ, неужели здсь не знаютъ, что кофе — вещь необходимая посл обда.

Волгинъ, только что вошедшій на балконъ, подошелъ тотчасъ и объявилъ, что вс давно пьютъ кофе въ гостиной, и прибавилъ:

— Ужь ты, право, считаешь насъ за медвдей, а мы, право, здсь живемъ не хуже, чмъ въ столиц.

— Одно это слово губитъ тебя и показываетъ въ теб туземца, сказалъ Павелъ, лниво вставая и намреваясь идти въ гостиную. Въ это время Катя вошла на балконъ и принесла брату чашку кофе.

— Вотъ сестра! воскликнулъ Волгинъ,— какой ты счастливецъ!

— Это счастіе зависитъ отъ насъ самихъ, сказалъ Павелъ, смясь и цлуя у сестры руку.— Я вышколилъ сестеръ, прибавилъ онъ, смясь,— и он ходятъ у меня по струнк.

— Какой шутъ! сказала Катя, смясь добродушно.— Однако, поди въ гостиную, папа просилъ меня сказать теб, что онъ сидитъ тамъ съ своимъ старымъ пріятелемъ и хочетъ познакомить тебя съ нимъ.

— Да, такъ я и пойду скучать съ этимъ старымъ олухомъ, сказалъ Павелъ, — да и о чемъ буду я говорить съ нимъ. Жена его ужь и такъ раздражила мои нервы. Одта, какъ пудель въ собачьей комедіи, да кром: вы осчастливили насъ… очаровали… не соскучьтесь съ нами провинціалами… ничего сказать не уметъ. И потомъ скорчитъ рожу!

— Тише, ради Бога, тише, сказала Катя.

— Разомъ уничтожилъ человка, воскликнулъ Волгинъ съ упоеніемъ.

— Да, братъ, не совтую сердить меня, возразилъ Павелъ самодовольно и прибавилъ: — Однако ужасно скучно! Пойдемте гулять, mademoiselle Sophie. Катя, пойдемъ гулять.

— Я бы не хотла изорвать и измять моего платья, сказала она нершительно.

— Пустяки! Волгинъ, дай ей руку…

Они сошли съ балкона и удалились вдоль большой липовой аллеи. Трескинъ показался въ дверяхъ балкона и долго глядлъ имъ вслдъ, куря сигару.

Начался балъ. Павелъ танцовалъ только съ Соней или съ сестрой своей Катей. Отецъ подошелъ къ нему и кротко замтилъ, что поведеніе его, быть можетъ, возможно въ Петербург, гд онъ не знаетъ, какіе теперь обычаи (это было его выраженіе), и крайне обидно здсь, въ деревн, гд каждый шагъ новопрізжаго замчается и обсуживается, что онъ проситъ его сдлать туръ вальса хоть съ дочерью хозяйки.

— Да гд она? спросилъ Павелъ.

— Какъ? Ты въ дом съ утра и не знаешь хозяйской дочери, сказалъ Петръ едоровичъ съ ужасомъ.— Какъ же это сестры не познакомили тебя! Пойдемъ, я тебя представлю.

— Нтъ ужь, батюшка, избавьте, сказалъ Павелъ,— покажите мн ее, и я позову ее танцевать, чтобы сдлать вамъ угодное.

Старикъ показалъ ему высокую, худощавую двушку

съ кораллами на голов. Павелъ сдлалъ значительную гримасу и направилъ шаги свои къ ней. Онъ подошелъ и молча поклонился ей, двушка, увидвъ передъ собою это безмолвное, холодное лицо, смутилась, и такъ какъ въ эту минуту играли вальсъ, она привстала и протянула руку. Павелъ находилъ особое удовольствіе въ смущеніи другого, онъ отступилъ и сказалъ громко:

— Извините, я пришелъ звать васъ на слдующую кадриль.

— Благодарю васъ, я не танцую слдующей кадрили, сказала двушка, которой негодованіе придало смлости.

Павелъ повернулся на каблукахъ и пошелъ назадъ, прямо къ Сон, онъ почти легъ на спинку ея стула и постоянно говорилъ съ нею, хотя она танцовала съ какимъ-то туземцемъ, по выраженію Павла. Когда балъ кончился, у Павла было двумя врагами больше, да и у Сони было ихъ не мало.

— Извините меня за дерзость, сказалъ кавалеръ Сони, откланиваясь, — я вижу, что былъ слишкомъ самонадянъ, впередъ я буду осторожне, пойму, что не могу занять васъ, и ужь, конечно, не буду наскучать вамъ моимъ приглашеніемъ.

Они танцовали мазурку. Посл поздняго ужина заря занялась, и розовая полоса ея ярко прорзала синее іюльское небо. Соня вышла на балконъ и задумалась, весь этотъ день — обдъ, вечеръ, балъ, ужинъ — казался ей смутнымъ сномъ, полнымъ неясныхъ грезъ и бреда. Утро повяло на нее прохладой, здоровый воздухъ его будто разсялъ ея опьяненіе и помогъ ей возвратиться къ дйствительности и здравому смыслу. Съ нимъ вмст она вспомнила и о Трескин. Поздно вечеромъ она видла его за зеленымъ карточнымъ столомъ въ гостиной, по гд онъ былъ теперь, и какъ встртитъ онъ ее завтра, что скажетъ онъ ей?— И гд онъ? прошептала Соня невольно.

— Здсь, сказалъ Павелъ сзади нея,— и не знаю, долженъ ли я сердиться за то, что вотъ ужь десять минутъ, какъ вы не видите, что я стою за вами, или благодарить за то, что вы думали обо мн и даже звали меня.

Онъ нагнулся и поцловалъ ея руку, эту блую, розовую, круглую руку, лежавшую вдоль черныхъ, дряхлыхъ полусгнившихъ перилъ балкона.

— Вы не знаете цны себ, сказалъ онъ, захватывая себ короткость влюбленнаго и любимаго человка,— посмотрите на всхъ двушекъ: при утреннемъ свт он потеряли сто процентовъ и будутъ совершенно уничтожены сейчасъ вотъ этой люстрой, прибавилъ онъ, показывая на красный огненный дискъ всходящаго солнца.— А вы стали еще красиве, ваши глаза, усталые, утомленные, полны нги и страсти, ваше смятое платье лучше одваетъ васъ, чмъ вашъ пышный утренній уборъ. Какъ не любить васъ! Клянусь, что въ эту минуту я весь принадлежу одной вамъ и готовъ на все, чтобы вамъ понравиться!

Соня вспомнила слова Трескина, и мысль, что Павелъ говоритъ о любви, не думая о женитьб, оскорбила ее.

— Замолчите, сказала она,— ваши слова дерзки, я не хочу слушать ихъ.

— Это что за новости? Я не знавалъ за вами такихъ замашекъ, сказалъ Павелъ, взявъ въ свои руки руку Сони. Напрасно силилась она освободиться, онъ самовольно сжалъ ее, и ей пришлось покориться.

— Говорите сейчасъ, отчего вы разсердились? Слышите ли? Я требую этого.

— Оставьте меня. — Нтъ. Вы думаете, я не замтилъ вашей перемны.

Вчера утромъ вы приняли меня холодно, пріхавъ сюда — вы были лихорадочно веселы и удивительно умны, посл вы увлеклись собою — да, собою, и развеселились просто, безъ задней мысли. Теперь задняя мысль опять воротилась. Вотъ она, вотъ она! кончилъ онъ, показывая на нее пальцемъ.

Она улыбнулась.

— И эта улыбка, эта улыбка! Гд вы украли ее? Точно улыбка ангела на другой день его паденія! Слышите ли, на другой день. Скажите, отчего два дня назадъ у васъ не было ни этой задней мысли, ни этой улыбки!

Соня встала. Онъ оглянулся и, не видя никого вокругъ, внезапно охватилъ ея талію рукою, привлекъ къ себ и прошепталъ надъ ея ухомъ:

— Ну, теперь говори, говори! сказалъ онъ съ такой смсью воли, увлеченія, страстности, что Соня обомлла и слова замерли на язык ея.

— Ты любишь меня, скажи… говорилъ онъ.

— Не знаю, шепнула Соня.

Онъ сильно оттолкнулъ ее отъ себя.

— А что можетъ заключить мужчина о женщин, которая нынче поддается ему, а завтра обдаетъ его холодомъ. Такихъ женщинъ презираютъ.

— Пощадите меня, сказала Соня сквозь слезы,— не я, а вы виноваты. Богъ знаетъ, что со мною длается, когда я не вижу васъ, я… я не люблю васъ… Когда я… я васъ вижу, вы… вы совершенно уничтожаете мою волю, и я чувствую что-то страшное, чего объяснить не могу. Скажите, чего вы хотите?

— Я люблю васъ, сказалъ Павелъ,— хотя при постороннихъ смюсь и шучу даже и надъ вами, но я люблю васъ.

— Любите и женитесь? спросила она чуть слышно. Павелъ опустилъ ея руку.

— Соня, сказалъ онъ,— выслушайте меня. Я никогда не думалъ о женитьб. У меня есть обязанности, мать, старикъ-отецъ, дв сестры. Я единственная опора семейства. Я крутъ, но люблю сестеръ и долженъ сперва устроить ихъ будущность. Я не думалъ еще о женитьб, теперь дло другое, я не прочь отъ нея. Намъ надо короче узнать другъ друга, и если я найду въ васъ вс условія, которыя я поставилъ себ закономъ требовать отъ жены, то отчего жь намъ и не жениться.

Итакъ, Павелъ ей говорилъ то же самое, что когда-то она сказала Трескину: онъ не заботился о ней, а разсуждалъ только о томъ, подходитъ ли она подъ его требованія. Соня не разсуждала однако, въ эту минуту она была какъ въ чаду и думала только:— Трескинъ не правъ, онъ хочетъ на мн жениться.

Въ это время изъ гостиной послышался голосъ Сониной матери, она искала и звала дочь. Гости вс ужь разошлись.

— Когда я васъ увижу? спросила Соня у Павла.

— Посл завтра вечеромъ я пріду къ вамъ, отвчалъ онъ, цлуя ея руку, она отдернула и побжала въ комнаты. Отъ ея порывистаго движенія ея блое платье обвилось около нея и обрисовало ея стройный станъ.

— Граціозная двочка! подумалъ Павелъ, провожая ее глазами,— двочка со смысломъ — тотчасъ и объ женитьб! Только воли ей давать нельзя — она штука! жениться?

На этомъ слов онъ задумался.

——

На другой день утромъ Якшины, мать и дочь, сидли вдвоемъ за чайнымъ столомъ. Одна изъ нихъ, въ бломъ щегольскомъ пенюар, казалась усталой и задумчивой, другая, въ поношенномъ черномъ капот, была особенно весела и говорлива. Вопреки всмъ извстной истин, что молодость втрена, а старость основательна, тутъ было на оборотъ: задумывалась дочь, болтала мать. Посл многихъ разсказовъ, пересудовъ, замчаній по поводу вчерашняго бала Мара Ивановна вдругъ съ живостью обратилась къ дочери и сказала:

— Что же ты молчишь? Тебя, кажется, можно поздравить съ побдой, и притомъ очень значительной. Не стыдно ли теб скрытничать со мною? Я однако спокойна, потому что знаю, что отъ моего зоркаго глаза ничто не укроется. Любя тебя, слдя за тобой, какъ я люблю и слжу за тобою, я не имю нужды въ твоихъ признаніяхъ, и если теперь обратилась къ теб съ вопросомъ, то потому только, что ты и я, мы живемъ какъ два друга. Я знаю, что если ты молчишь, то изъ скромности, но со мной она неумстна. Оставь ее пока въ сторон, и поговоримъ откровенно, какъ и слдуетъ говорить съ такой матерью, какъ я. Что ты скажешь о Павл Сурмилов?

— Право не знаю, мои отношенія съ нимъ такъ странны, что я не знаю, какъ опредлить ихъ.

— Какъ же это такъ?

— Я и объяснить не сумю, сказала Соня, съ усиліемъ принимая намреніе высказать все матери и просить ея совта въ эту трудную для нея минуту жизни.— Онъ говоритъ, что любитъ меня, а между тмъ…

— Ну, ему можно бы было и не говорить о любви своей къ теб, сказала, смясь, Мара Ивановна, такъ некстати перебивая дочь,— любовь его къ теб ясно напечатана на лиц его, когда онъ слдитъ за тобою, видна во всемъ существ его, когда онъ подл тебя. Я тотчасъ угадала ее съ перваго нашего визита къ Сурмиловымъ, помнишь, посл его прізда? Да, я тотчасъ поняла, что ему предназначено страстно въ тебя влюбиться. Я, разумется, молчала, чтобы не возбудить твоихъ обыкновенныхъ насмшекъ. Ну, что? Скажи-ка теперь, кто былъ правъ? Кто дальновиденъ? Да, имъ пренебрегать нельзя, это женихъ, какихъ мало: хорошъ собою, уменъ, богатъ, у отца его, говорятъ, куча денегъ, Сурмиловы бережливы и тратятъ немного. Павелъ единственный сынъ и наслдникъ.

— У него дв сестры, мама.

— Ну, что жь такое, все-таки онъ настоящій наслдникъ и любимецъ отца. Сестрамъ, конечно, дадутъ что-нибудь, да и Богъ съ ними, отрзанный ломоть. А какъ онъ милъ, уменъ, образованъ, какъ чудно танцуетъ! Какія манеры, какія связи! Помнишь, да нтъ, ты не можешь помнить: теб было лтъ двнадцать, я жила тогда въ Петербург и бывала у его тетки. У нея были открытый домъ и вся петербургская знать. Вотъ, подумаешь, судьба-то чмъ не шутитъ! Полина была тогда на виду, богатая невста, завидная партія, и все это пошло прахомъ. Теперь сидитъ здсь въ глуши, ужь не молода, въ зависимости отъ отца и брата. Да, такъ о чемъ же я говорила? Да, о Павл Сурмилов. Онъ у тетки былъ свой человкъ, всмъ распоряжался и даже помогалъ ей принимать, и самъ былъ везд принятъ. Онъ, вроятно, сохранилъ вс свои связи. Выйдя за него, ты будешь въ самомъ высшемъ кругу, въ аристократическомъ кругу. Право, я вчера смотрла на тебя и на него, вы сотворены другъ для друга, ужь такая вы красивая пара. А у него такая аристократическая спсь, и какъ она идетъ къ нему — такой гордый, недоступный! Ну, и этотъ гордецъ у нашихъ ногъ, у твоихъ, хочу сказать, моя милочка.

— Но онъ говоритъ, что прежде, чмъ жениться, ему надо подумать о многомъ, что онъ иметъ обязанности, отца и мать, не пристроенныхъ сестеръ…

— Ну, такъ что жь такое? Какой однако отличный человкъ! Знаешь ли, что въ наше время немного найдется такихъ благородныхъ людей. Кто нынче думаетъ о сестрахъ? Вотъ подлинно похвально, даже ужь слишкомъ. Онъ, пожалуй, слдуя внушеніямъ черезчуръ возвышенныхъ чувствъ, отдастъ имъ полсостоянія. Это ужь будетъ глупо. Надо же жить чмъ-нибудь! А вы молоды, у васъ можетъ быть куча дтей, надо думать и о будущемъ.

— Вы ужь насъ женили, маменька, сказала Соня, смясь,— вы молочница, право, мама, молочница.

— Опять ты за свои глупыя шутки, возразила ей мать съ досадой,— нельзя съ тобой поговорить серьезно, разв не ты сама сейчасъ сказала мн, что онъ влюбленъ въ тебя, не я же это выдумала!

— Конечно, мама, но онъ говорилъ о женитьб какъ-то вскользь, къ тому же меня тревожитъ мысль о Трескин, онъ давно любитъ меня. Прошлаго года я просила его подождать, что жь я скажу ему теперь?

— Вотъ еще бда, скажи ему просто, что чувствуешь къ нему только дружбу, а любишь другого.

— Да вдь я этого наврное не знаю, иногда мн кажется, что я гораздо больше люблю Трескина, чмъ всхъ другихъ.

— Какой вздоръ! Это въ теб говоритъ одна жалость къ нему. Я знаю, что ты безъ памяти влюблена въ Павла, да и какъ не влюбиться въ него? Я въ твои лта непремнно бы въ него влюбилась и, признаюсь, теперь не слышу въ немъ души. Я, ты знаешь, не слишкомъ цню матеріальныя выгоды, это такъ низко, но должна признаться, что и въ этомъ отношеніи Павелъ иметъ перевсъ. Онъ богаче Трескина. Конечно, не за это надо отказать Трескину, я еще, слава Богу, не забыла своей молодости и знаю, что не богатство, а красота, молодость, образованность и умъ покоряютъ сердце женщины. Но вдь и въ этомъ отношеніи Трескинъ не выдержитъ ни малйшаго сравненія съ Павломъ.

— Ужь будто, мама? Трескинъ не такъ любезенъ, какъ Сурмиловъ, по за то…

— О, плутишка! воскликнула Мара Ивановна, цлуя дочь и зажимая ей ротъ рукою,— ей пріятно, что я хвалю ея возлюбленнаго, и потому она пытается противорчить мн, чтобы заставить меня хвалить его вдвое. Надо быть слпой, чтобы не видть, что Сурмиловъ вдвое красиве и умне Трескина. Qui est ce qui en doute?

— Трескинъ любитъ меня истинно.

— А Павелъ не любитъ? Ну, скажи? Не любитъ, что ли? Твой языкъ не поворотится произнесть такую ложь. Боже мой! прибавила старая дама, всплеснувъ руками,— что это за молодежь ныншняя! Сами все знаютъ, понимаютъ, чувствуютъ и заставляютъ себя уговаривать, прикидываются не впопадъ благоразумными. Но такъ и быть, я люблю тебя и все теб выскажу. Вчера на балу, видя все это, и вашу любовь, и ваше согласіе, я подсла къ твоей будущей свекрови. Я ей говорила о сын и высказала всю мысль свою, что онъ и милый, и благородный, и удивительно красивый мужчина, полный чего-то прельщающаго и загадочнаго. Что жь ты думаешь? Она взглянула на меня, да такъ-то странно, а потомъ все молчала или сухо благодарила за комплименты. Комплименты! Я ей говорю отъ души, истинно, отъ избытка чувствъ, а она принимаетъ все это за комплименты. Въ жизнь мою не встрчала существа скучне ея. Вялая, усталая, да еще корчитъ оригиналку, все, видишь ли, ей наскучило, все въ тягость, кром своего угла, гд она лежитъ день-деньской, уткнувшись въ книгу, либо въ подушку. Я думаю, она длаетъ это потому только, что слыхала, будто знатныя дамы всегда лежатъ на кушеткахъ, но мы съ тобой видали ихъ и знаемъ…

— Ахъ, мама, какія вы нынче несносныя, что мн за дло до его матери и до дамъ большого свта!

— То-то и дло, что ты молода еще. А съ кмъ теб придется жить? Конечно, съ нею. Впрочемъ, я положила, что когда вы женитесь, то его надо тотчасъ удалить отъ ихъ вліянія. Ты должна пріобрсти его для одной себя и не позволить его матери и сестрамъ стать между вами. Въ этомъ отношеніи Трескинъ завидне: никого, одинъ какъ перстъ.

— Я знаю наврное, что не семья на Сурмилова, а на оборотъ, онъ на семью иметъ вліяніе, сказала Соня.

— Это почему? Полно, милая, женщины хитры: въ людяхъ одно, дома другое. Сама же ты говоришь, что онъ не знаетъ, какъ жениться, потому что сестры не устроены. Чмъ онъ добре, тмъ он больше на него разчитываютъ, и, кто знаетъ, быть можетъ, мшаютъ ему жениться. Наврно, мшаютъ! Это ясно, какъ день. Кто себ врагъ, и изъ чего имъ навязать себ на шею молодую хозяйку.

— Кто же можетъ помшать ему жениться? Катя искренно любитъ его, отецъ обожаетъ, мать за него, а Полина такъ ко всему равнодушна.

— Ужь какъ ты тамъ не говори, а это всмъ извстно,

сестры не радуются женитьб брата, и если могутъ, то разстраиваютъ свадьбу. Знаешь ли что? Еслибы не он, онъ бы давно ужъ сдлалъ теб формальное предложеніе. Да, это все ихъ штуки!

— Но что же я скажу Трескину? спросила опять Соня.

На этотъ разъ вопросъ ея вызвалъ сильное негодованіе со стороны Мары Ивановны.

— Не было печали, воскликнула она,— такъ сами ее себ накачали! Да Богъ съ нимъ, съ Трескинымъ! Невидальщина какая! Затвердила одно: что я скажу, да что я скажу ему! Вдь ты ему слова не давала. Вдь ты любишь не его, а Павла. Ну, такъ и скажи.

— Я, мама, право не знаю, хотя бы мн подумать…

— И, полно! Что ты морочишь меня! Это не любовь, что вы пропадаете поминутно вдвоемъ въ саду? Не любовь, что ты идешь, опираясь на его руку съ такою нжностью, avec un abandon touchant? Какъ хорошо это сказано по французски. У насъ нтъ такихъ выраженій. А онъ глядитъ на тебя своими блестящими голубыми глазами и не можетъ совладть съ собственнымъ чувствомъ! Если все это не любовь, то что же она и гд же она? По моему, это любовь, да еще страстная. Скажи, что не правда.

— Конечно, правда, только мн что-то страшно, врите ли, мама, я иногда боюсь его.

— Кого это?

— Павла!

— А кто же любитъ и не боится? Первый спутникъ сильной любви — страхъ.

— А Трескинъ говоритъ: довренность.

— Ну, что онъ знаетъ! Онъ и любить-то не уметъ! Разв это любовь? Вчера другой на его мст вышелъ бы изъ себя, поссорился бы съ Сурмиловымъ, вызвалъ бы его на дуэль, а онъ что сдлалъ? Сыгралъ три робера въ вистъ, да ухалъ домой.

— И не детъ нынче сюда, подумала Соня.

— Нтъ, это не любовь! Не такая, по крайней мр, какую ты внушила Павлу. Настоящій герой романа! Какъ онъ взглянулъ на того господина, который сказалъ теб что-то, видла ты? И этотъ левъ сдлается ягненкомъ въ твоихъ рукахъ. Вотъ тріумфъ! Вотъ побда! Когда онъ общался пріхать къ намъ?

— Завтра вечеромъ.

— Это врно за ршительнымъ отвтомъ.

— Нтъ, не думаю, у нихъ затвается благородный спектакль, надо поговорить о пьесахъ и роляхъ.

— А! Ну, если ты будешь играть на театр, то онъ изсохнетъ отъ любви къ теб. Хорошо еще, если ты согласишься вылчить его. Что, дурочка?

Она поцловала Соню въ лобъ и вышла изъ комнаты, Соня долго сидла на томъ же мст задумчивая и печальная.

——

Между тмъ жизнь Сурмиловыхъ текла въ Березов не по прежнему, хотя измненія, происшедшія въ ней, были бы едва замтны для посторонняго лица. Богъ всть, какъ это сдлалось, но прежняя беззаботность, миръ, тишина, согласіе, свобода рчей и поступковъ какъ будто вывелись. Маленькія заботы, едва замтныя непріятности и постоянное безпокойство Полины и Кати заступили мсто прежняго, ничмъ незамнимаго семейнаго мира. Полина постоянно старалась угодить отцу и вмст съ тмъ не сталкиваться съ братомъ, приказанія котораго по хозяйству почти всегда были противоположны съ привычками старикаотца. Иногда, не смотря на все свое желаніе скрыть что-нибудь отъ отца и не раздражить брата, ей не удавалось это, и она попадала въ домашнюю бду.

— Что это, Поля, говаривалъ ей частенько отецъ, — ты стала какая-то безпечная? Знаете, что я люблю обдать ровно въ три часа, а у тебя и столъ еще не накрытъ.

— Папа, мой другъ, брата нтъ дома. Подожди немного.

И недовольный старикъ принимался ходить по комнат и ворчалъ про себя.

— Мн ужь надоло ждать, въ мои лта ждать не приходится.

Катя подлетала къ нему и говорила своимъ мягкимъ, ласкающимъ голосомъ:

— Что вы ворчите? Нехорошо, папаша. Вы такіе добрые, а сердитесь на насъ. Неужели на насъ? Чмъ мы виноваты? Ну, вотъ улыбнулись! Пойдите-ка лучше къ маменьк, вытащите ее изъ кабинета: она, какъ затворница какая, сидитъ тамъ съ утра безъ пищи. Разв вкусила акридъ и дикаго меда, какъ древніе пророки въ пустын! Пойдите къ ней, время пройдетъ незамтно.

— Въ самомъ дл, говорилъ старикъ, потирая руки,— ужь эта мн Глаша съ своими вчными книгами. Пойти къ ней.

И онъ уходилъ въ кабинетъ жены, а сестры садились у окна и безпокойно глядли вдаль.

— Вотъ онъ! Нтъ, не онъ, это Василій въ его старомъ пальто. Куда это онъ зашелъ? И какъ не знать, что отецъ любитъ обдать въ три часа, говорила Катя.

— Онъ знаетъ это очень хорошо, я ему не разъ говорила, замчаетъ Полина.

Наконецъ Павелъ является, сестры бгутъ одна къ нему на встрчу, и это Катя, другая въ кухню, и это Полина, и торопитъ подавать кушанья.

Если Павелъ въ дух, то онъ принимается шутить, и его шутки тотчасъ развлекаютъ старика, если же онъ задумчивъ, капризенъ, въ сплину, какъ выражается Катя, то онъ молчитъ и изрдка длаетъ рзкій выговоръ лакею, даже сестрамъ, споритъ съ отцомъ и выбираетъ предметомъ желчныхъ шутокъ родъ жизни въ сельц Березов и въ его окрестностяхъ. Онъ не щадитъ никого, но надо молвить правду, его шутки ядовиты, мтки, во забавны, такъ что даже самъ старикъ не выдерживаетъ и невольно улыбнется, хотя въ сущности не одобряетъ этой маніи все и всхъ бранить и осуждать. Не улыбается только никогда неговорливая и съ нкоторыхъ поръ еще боле разсянная и задумчивая Глафира Николаевна. Она всегда молчитъ, молчитъ и тогда, когда старикъ сердится, молчитъ и тогда, когда онъ невольно разсмется рчамъ сына. Быть можетъ, она ничего не видитъ и не замчаетъ, кто ее знаетъ? Отецъ не иметъ духу высказать сыну многое, что ему въ немъ не нравится, а мать? Богъ всть!

Однажды, когда Петръ едоровичъ былъ особенно разсерженъ и особенно голоденъ, Глафира Николаевна вышла изъ кабинета и приказала тотчасъ подавать кушать. Павелъ воротился домой, когда обдъ оканчивался. До тхъ поръ постоянно молчавшая мать сказала ему тихо, но твердо:

— Обдай одинъ, если хочешь, но отцу не приходится ждать тебя. Полина, чтобы въ три часа ровно супъ былъ всегда на стол.

Посл этихъ словъ она вышла изъ комнаты, мужъ пошелъ за нею: онъ находилъ, что она уже слишкомъ сухо и рзко заговорила съ Павломъ.

Съ этихъ поръ домашнее согласіе потерпло еще боле. Павелъ будто нарочно принялся высказывать за обдомъ свои мннія. Въ какомъ кодекс онъ вычиталъ ихъ, было не извстно. Правда, что въ каждомъ мнніи Павла была хоть часть правды, но онъ умлъ эту правду довести до такой крайности, что она становилась ложью и притомъ возмущающимъ душу profession de foi. Большею частью все семейство молчало, очевидно, не раздляя этихъ мнній, но не желая входить въ споры, которые могли бы кончиться не совсмъ миролюбиво, ибо Павелъ не терплъ возраженій. Тогда этотъ домашній оракулъ сыпалъ перлы своего краснорчія и остроумія, и случалось, что усталый голосъ матери одинъ подымался противъ него, точно ей было не въ силу слушать дальше вс эти безобразныя странныя правила, дикіе выводы. Павелъ принимался рзко спорить и притомъ съ неутомимою логикою и рдкой настойчивостью. Тогда отецъ говорилъ ему полушутя, полусерьезно:

— Ну, полно, что горячиться! Вотъ лучше попробуй этого блюда. Я, признаюсь, терпть не могу споровъ и ссоръ.

— Мы и не ссоримся, и не споримъ, а разговариваемъ, батюшка, говорилъ Павелъ, по видимому, спокойно.

— Хорошъ разговоръ, бормоталъ старикъ,— хуже всякой ссоры.

Смущенныя, часто раздраженныя сестры упорно молчали и рады-рады были, когда оканчивался обдъ, и вс расходились по угламъ своимъ.

Особенно оскорблялись мать и сестры Павла его воззрніемъ на женщинъ. Во всемъ, что онъ говорилъ о нихъ, слышалось такое глубокое презрніе, не прикрытое даже какой-нибудь фразой, напротивъ того, цинизмъ выраженій его не могъ ни съ чмъ сравниться. Когда мать, и иногда Полина, противорчили ему, онъ старался задть ихъ самихъ и уязвить ихъ. Однажды на доводы Полины онъ не отвчалъ ни слова, но сказалъ просто:

— Пуще всего не терплю я резонерокъ, это чума, и отъ такихъ женщинъ надо бжать на край свта.

— Это камень прямо въ меня, сказала Полина холодно, но тихо.

— Да, признаюсь, ни тебя, ни Катю я бы не взялъ за себя, вы никуда не годитесь въ жены.

— Теб бы ихъ и не отдали, возразила ему мать, оживляясь,— вс слишкомъ выше тебя во всхъ отношеніяхъ.

Павелъ засмялся.

— Воображаю! сказалъ онъ.— Ужь если дло пошло на правду, то я скажу вамъ, что никто такъ дурно не воспитанъ, какъ ваши дочери, maman, Помилуйте, что это за воспитаніе? Ваша Катя уметъ только пть и плясать и ршительно не способна ни къ какому путному занятію, избалована до нельзя: иголку въ рукахъ держать не уметъ. Вотъ ужь три мсяца, какъ я здсь, а я ни разу не видалъ ихъ за женскимъ рукодліемъ. Что можетъ быть миле круглаго стола, вокругъ котораго при свт лампы работаютъ старушка мать и дв ея дочери? Вотъ поэзія домашняго очага!

— Поэзія есть везд, но бда въ томъ, что ты не видишь ея тамъ, гд она есть, а хочешь присочинить свою собственную поэзію и какъ по рецепту составить ее. Правда, что Катя не хозяйка и не рукодльница, хотя я убждена, что всему этому она научится поздне, за то Поля моя — настоящая хозяйка, весь домъ на ея рукахъ.

— Да, разв только вы одн можете воображать это, Полина — хозяйка! Да она порядочнаго обда заказать не уметъ. Въ порядочно устроенномъ дом (конечно, не въ такомъ, какъ нашъ) она не знала бы, какъ надо распорядиться.

— Однако домъ нашъ извстенъ въ цломъ округ, и вс знаютъ, что мужъ мой любитъ хорошо пость.

— Правда, батюшка любитъ сть, но различайте: сть еще не значитъ быть знатокомъ въ д. Между французскимъ словомъ gourmet и русскимъ объдаломъ — огромная разница, такая же разница, какъ между трюфелями и поросенкомъ съ кашей. Но что мн говорить обо всемъ этомъ съ вами? Это значитъ показывать краски слпому.

— А говорить съ тобою значитъ готовить себя къ непріятностямъ. Начиная съ нашего обда и кончая нашимъ образомъ жизни, ты везд находишь одно дурное. Коришь сестеръ, между тмъ какъ он любимы всми, мужъ мой тоже пріобрлъ всеобщее уваженіе. Дай Богъ теб и такой домъ, и такую репутацію, и такое семейство.

— Какъ вы не логичны, maman! Я говорю о поросенк съ кашей, а вы о моемъ отц и вашемъ всми уважаемомъ дом (Павелъ сказалъ это съ такой ироніей, что мать взглянула на него). За что же вы сердитесь? Что это за манія изо всего выводить трагедію.

Онъ всталъ и, насвистывая какую-то арію, вышелъ изъ комнаты. Она хотла сказать что-то, но замолчала. Глаза ея горли и были сухи. Полина подошла къ матери и обняла ее.

— Онъ оскорбляетъ всхъ, судитъ всхъ и не осуждаетъ только самого себя, сказала Глафира Николаевна и, не желая продолжать разговора, взяла книгу. Полина занялась своей работой.

Въ другой разъ разговоръ принялъ еще боле непріятный характеръ, говоря съ Полиной, Павелъ утверждалъ что-то, Полина сослалась на мнніе своей покойной тетки.

— Твоя тетка, сказалъ Павелъ,— да она была самая пустая, самая тщеславная женщина. Рядилась съ утра до вечера и не умла сдлать ни одного путнаго дла во всю жизнь свою.

— О комъ это говоришь ты? спросила Глафира Николаевна у своего сына.

— Да объ ея тетк, сказалъ онъ, показывая на поблднвшую отъ волненія и негодованія Полину.

— То-есть, о моей сестр, о моемъ первомъ друг, которому я многимъ обязана. Какъ ты осмлился говорить такъ при мн!

— Я не зналъ, что вы обязаны ей такъ многимъ, сказалъ Павелъ, улыбаясь язвительно.— Мн извстенъ только ея поступокъ съ Полиной, который не показываетъ особеннаго благоразумія и практичности. Она бросила ее безъ состоянія и безъ крова.

— Состояніе, кровъ! воскликнула вн себя Глафира Николаевна.— Разв Полина не дочь паша? Ея состояніе — наше состояніе, ея кровъ — нашъ кровъ, а пока будетъ у меня кусокъ хлба, онъ будетъ принадлежать дочерямъ моимъ, слышишь ли, дочерямъ… потому, прибавила она тише,— что он женщины, слдственно беззащитны и не могутъ по своему положенію и общественному устройству сдлать себ состояніе.

— Опять сцена, сказалъ сквозь зубы Павелъ, по въ этотъ разъ онъ не вышелъ изъ комнаты и, оскорбивъ сестру и мать до глубины сердца, принялся говорить безъ умолку о постороннихъ предметахъ, будто между ними не было ни малйшаго столкновенія.

Между тмъ время шло, Павелъ часто бывалъ у Якшиныхъ, и когда роли были разобраны и вытвержены для предполагаемаго спектакля, онъ явился однажды по утру къ матери и сказалъ ей:

— Maman, я звалъ Якшиныхъ пріхать къ намъ на все время репетицій, которыя продолжатся, вроятно, довольно долго. Я уврилъ Мару Ивановну, что вамъ будетъ очень пріятно видть ее у себя.

— Хорошо, сказала Глафира Николаевна,— я рада всмъ, кто вамъ пріятенъ, къ тому же Катя любитъ Соню. Поля мн поможетъ занять Мару Ивановну, мн одной было бы скучно съ нею.

— Отчего же? Она очень милая, добрая, пріятная женщина, нельзя видть безъ умиленія, какъ страстно она любитъ дочь свою.

— Скоре безразсудно, чмъ страстно, сказала Глафира Николаевна.— Я сама люблю дтей и даю имъ полную волю, но покоряться ихъ прихотямъ, капризамъ не въ моихъ правилахъ.

— Да гд же это вы видите, спросилъ Павелъ съ досадой,— и въ чемъ особенно замтили безразсудство Мары Ивановны?

— Везд, даже въ выбор пьесъ. Вдь вы играете ‘Пятнадцатилтняго короля’, и Соня беретъ эту роль себ.

— Такъ что жь такое?

— Какъ что? Соня, стало быть, будетъ играть въ мужскомъ костюм.

— Мы въ деревн, maman.

— Еще бы въ город, да тамъ бы засмяли ее, да и здсь засмютъ. Я женщина не свтская, но мн кажется, что такая роль не прилична восемнадцатилтней двушк.

— Якшина — женщина свтская и думаетъ иначе, она понимаетъ, что въ деревн все возможно, и что нечего смотрть на мнніе деревенскихъ увальней, которые ничего не смыслятъ.

— До меня не касается, что длаетъ Соня, лишь бы Катя моя не длала глупостей.

— Кат не худо бы было взять во многомъ примръ съ Сони, возразилъ Павелъ,— но рчь теперь не о томъ, я пришелъ только спросить у васъ, гд вы помстите Якшиныхъ.

— Не знаю, право, Поля и Катя могутъ имъ уступить свои комнаты.

— Помилуйте, да въ Катиной комнат повернуться негд, а у Поли такъ и ставень нтъ. Якшины привыкли жить иначе и не заснутъ безъ темныхъ гардинъ и ставень. Не уступите ли вы свои комнаты?

— Мои! невольно воскликнула Глафира Николаевна,— я такъ привыкла къ моему уголку, что въ продолженіе двадцати лтъ едва покидала его на нсколько мсяцевъ. Вс знаютъ это, и когда мужъ мой былъ боленъ, то не хотлъ перейти на мою половину, чтобы не стснить меня. Я удивляюсь, что ты могъ подумать, что въ мои лта, съ моими привычками, которыя самъ Петръ едоровичъ такъ уважаетъ и лелетъ…

— N’en parlons plus, сказалъ Павелъ сухо, прерывая мать и выходя изъ комнаты.

— Онъ право помшался, сказала Глафира Николаевна, обращаясь къ дочерямъ, молчавшимъ во все время этого разговора.— И что съ нимъ длается? Помните, когда онъ въ первый разъ увидалъ Якшиныхъ, то говорилъ, что она кухарка, глупая старуха, болтушка, а теперь…

— Онъ влюбленъ въ Соню, мама, сказала Катя.

— Неужели?

— Право такъ.

Полина подняла голову съ работы.

— Если онъ женится на Сон, Соня погибнетъ. Она двочка рзвая, втреная, но добрая. Ей нуженъ мужъ благоразумный, ласковый. А Павелъ хотя и много говоритъ о разум, совсмъ не разсудителенъ и притомъ очень крутъ. Ему все бы разомъ, да на взломъ.

— Всякой женщин, какая бы ни была она, нуженъ мужъ добрый и ласковый, въ жизни прежде всего нужна доброта сердца и мягкость характера. Одинъ умъ не составитъ счастія женщины, сказала Глафира Николаевна.

— Ахъ, что вы, мама, воскликнула Катя,— глупый мужъ — да это позоръ, это…

— Зачмъ глупый, и что такое глупый и умный, сказала Полина,— между дуракомъ и умнымъ человкомъ огромная разница. На этой лстниц много ступеней. Въ семейной жизни сердце замняетъ съ избыткомъ умъ, всегда сухой и безплодный, когда онъ не соединенъ съ добротой. Инстинктъ сердца, когда человкъ любитъ, такъ врно руководитъ имъ, что онъ суметъ выйти изъ самаго затруднительнаго положенія, такъ, какъ, можетъ быть, никогда не удастся сдлать это человку умному.

— Какъ ты права, Поля, сказала, мняясь въ лиц Глафира Николаевна.— Вы об, я знаю, любите отца, но знаете ли вы, что онъ за человкъ?

— Это не человкъ, сказала она, одушевляясь, быть можетъ, въ первый разъ на памяти дочерей своихъ,— это ангелъ. Моя жизнь прошла, мн сорокъ-семь лтъ. Я, можно сказать, заснула въ этой атмосфер счастія и спокойствія, которую создалъ вокругъ меня вашъ милый, добрый отецъ. Вы не знаете, не можете знать, откуда онъ меня спасъ, изъ какой бездны выручилъ, и что за жалкое, измученное, задавленное созданіе я была. Я ему всмъ обязана. Вотъ ужь двадцать-пять лтъ, дти мои, что я живу съ нимъ и удивляюсь его неисчерпаемой ясности характера, его безконечной доброт, его до слабости доходящей ко мн любви и привязанности. Я не могу вполн выразить моего къ нему чувства, это — и любовь, и благодарность, и уваженіе, доходящее до благоговнія. Я, къ несчастію, сосредоточена и рдко высказываюсь, но вдь я все это сильно чувствую. Когда-нибудь вы узнаете, что такое отецъ вашъ въ отношеніи ко мн, не теперь, конечно, я не могу трогать не совсмъ закрывшіяся раны и могилы моихъ близкихъ.

— Милая маменька, сказала Поля, вдругъ подходя къ матери,— простите меня: я не знала васъ, какъ вы много чувствуете.

— Онъ отучилъ меня чувствовать, дитя мое, окруживъ меня своей благотворной любовью, своими попеченіями, мало того: онъ избаловалъ меня, сдлалъ меня капризной и, быть можетъ, эгоистичной. Разв вы не замтили этого? Такова человческая натура, человческая немощь! Въ несчастій человкъ борется, живетъ, страдаетъ, въ счастіи онъ засыпаетъ, часто длается эгоистомъ, предается прихотямъ, капризамъ.

— Но гд же ваши капризы, мама? сказала Катя,— вы — самое безобидное, самое кроткое созданіе, и ваши капризы не тягостны, а милы.

— Да, не знаю, сказала она, впадая въ раздумье,— я боюсь… Ужели я совсмъ эгоистъ..? Ужели у меня не станетъ силъ на новую борьбу, еслибъ она была неизбжна? Кажется, есть еще силы, есть и мужество, но я боюсь…

— Чего вы боитесь, спросила Катя, слушавшая все это съ удовольствіемъ и мало понимавшая, къ чему клонились слова матери, за то Полина поняла и грустно молчала.

— Я боюсь моего перваго, единственнаго друга, вашего отца. Ужели мн надо будетъ нарушить свято много до сихъ поръ соблюденный законъ: никогда не тревожить его, не тревожить ничмъ. Гд мой долгъ? Какъ мн отыскать его? Дти, мужъ! Она закрыла лицо руками въ сильномъ волненіи.

— Не тревожьтесь заране, я ручаюсь за себя и за Катю, сказала Полина,— ваше спокойствіе — наше счастіе, и другого намъ не надо. Не правда ли, Катя?

— Я ничего не понимаю, отвчала Катя.— Скажу одно: я счастлива одной вашей любовью. Успокойтесь же. мама, я никогда не видала васъ такою.

Катя склонила голову на колни матери и тихо заплакала.

— Не плачь, говорила Глафира Николаевна, гладя ея волосы,— не плачь, моя дурочка, моя птичка. Рано плакать, я не хочу, чтобы ты плакала, и пока я жива, этого не будетъ. Если надо плакать, то конечно, мн, а не теб, если только я не сумю спасти вашу жизнь, вашу свободу, ваше будущее…

Она заплакала. Ея пылавшія щеки и блиставшіе глаза, ея волненіе удивили и сильно тронули ея дочерей, привыкшихъ видть ее всегда спокойною, почти апатичною. Полина подошла къ матери.

— Маменька, сказала она матери,— я не могу опять не повторить вамъ, что я имла легкомысліе думать, что вы или ничего не видите, или…

— Или мало люблю васъ обихъ и изъ-за эгоизма закрываю глаза, я подозрвала это, но не люблю объясненій, тмъ боле, что они почти всегда безполезны. Я боюсь борьбы и волненій, они ненавистны мн ужь потому, что напоминаютъ мн другую пору моей жизни. Подите об къ себ, оставьте меня успокоиться и врьте въ меня, я не испугаюсь борьбы, какая бы ни была она, и сумю отстоять вашу независимость и будущее спокойствіе семейной жизни. Никто не овладетъ независимостью цлаго семейства. Еслибы пришло злое время смутъ и борьбы, я поговорю съ тобою, Полина, а теперь пока все это мелочи, он тревожатъ меня, потому что я отвыкла отъ всякаго противорчія и давно не знаю ни малйшей непріятности.

Об дочери вышли и оставили мать одну.

Катя не совсмъ понимала, отчего и почему произошелъ такой странный разговоръ, но повинуясь врожденной деликатности, она не стала ничего разспрашивать у Полины, которая была особенно задумчива и печальна.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

PАЗДЛЪ.

Читайте также: