Василий Немирович-Данченко
Василий Немирович-Данченко
Паутина
Паутина
———————————————————-
Паутина, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1892
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Жарок летний полдень. Бессильно вытянулись растомленные ветви деревьев и не шелохнутся. Под ними тень без прохлады. Небо потемнело от зноя и строго глядит на землю, измученную солнцем. Тишина. Только неугомонные кузнечики нет-нет да и зазвенят в сожженной и словно щетина торчмя-стоящей траве. Птицы попрятались, будто их никогда не было. Вдали, точно воздушное марево, лазурь недвижного сегодня моря. Замерло оно у песчаных берегов и не дышит. Не всколыхнется ничто на его осиянном просторе. Вон, где-то на самом краю — едва различишь — застыло, опустив свои паруса, промысловое судно. Заштилело. Теперь до вечера ему не сдвинуться с места!..
У громадной скалы, что поднялась вся в лиловых тенях, приютился небольшой сад. Точно зеленое облако опустилось там, да и задремало в защищенном ею уголке. Только в одном месте чуть-чуть белеет стена домика, притаившегося в веселой чаще, и выступает уголок его черепичной крыши. В стене — окно, сплошь затканное виноградными сетками. Еще дальше — за садом и скалою — крутые горы. Резко на синеве неба рисуются их причудливые вершины… По стремнинам смутными пятнами, выступают рощи, хмурятся темными морщинами рытвины, прорытые дождями, синеют изорванными отвесами грозные утесы…
В домике тишина. Только в саду слышен шорох. Песок на дорожках хрустит под нервными, торопливыми шагами девушки, бледное, измученное лицо которой так не ладится со всею полнотою жизни, развертывающей вокруг такие неисчислимые сокровища. Ящерицы бегут во все стороны, розы льют навстречу свой аромат, сквозь узорчатые сети ветвей, переплетающихся вверху, так красиво небо, — но ей ни до чего нет дела. Тяжелые мысли перебегающими тенями сменяются на ее лице, крупные слезы выступают на глазах, грудь дышит с болью, с натугой, — очевидно, она не в силах совладать с сердцем, что стучится в свою клетку, будто разбить ее хочет…
— Да, все, все кончено! Теперь мне некуда уйти, нечего делать. Ни угла, ни приюта… Брошена, забыта!.. И когда? — когда нельзя вернуться домой. Обманута!.. Кем же — человеком, которому отдала все, взамен ничего не требуя!.. Опозорена!.. Назад — дороги нет. Я слишком показывалась с ним!.. Невыносимо было притворяться и лгать, как лгут другие. Скрывать свою любовь, красть ее, прятаться, а в общество являться с ясностью недоступной добродетели, — это разврат, подлость… Все за все — я так и понимала наши отношения. Я отдалась ему открыто, не посмотрела на то, что он не свободен. Разве, я могла думать, что не пройдет и года, как он меня бросит?.. И в каком положении — безо всего, одну, одну, когда я готовлюсь быть матерью!.. Да, если бы я могла пережить эти пять-шесть месяцев!.. ‘Если бы мне было на что их пережить! Ему легко теперь. Что ему!.. Он может даже хвастаться этим. Когда ему станут намекать на меня, — он промолчит, но улыбнется самодовольною улыбкою… Я ее отсюда вижу… Если он способен был оставить меня теперь, зная, что я беспомощна, что мне назад в семью дороги нет, что я пока работать не могу, не умею, — разумеется у него хватит подлости первому швырнуть в меня грязью… Негодяй!.. И я его любила и как любила… Боже мой, Боже мой! Бедная матушка, — она чуть не умерла от стыда и горя. Хорошо еще, что другие дочери остались, — для них она нужна… Мне-то уж зато не для кого жить… Отец!.. Вернул мне мои письма. Приказал мне сказать: ‘У меня нет больше дочери!’ А сам — я знаю — страдает и как страдает!.. Даже в городе, где меня знали, где мне бы помогли, я теперь не могу показаться… Господи, да неужели это не сон, неужели я не проснусь у себя дома, прежней — любимой и чистой — с тяжестью только что привидевшегося мне кошмара?..
— Да, ничего не осталось, кроме смерти!.. Жить не для кого, а для себя ни средств, ни сил нет… Средств? Господи, какая это гадость! Разве я после той сцены могла сказать ему: ‘оставь мне денег’. Я не продавала свою любовь. Он сам должен был подумать, с чем он покидает меня. Он не мог не знать, что у меня ни копейки. Что же — он вообразил, будто я стану просить его: нет, скорее смерть!..
Мысли точно пчелы роились в ее голове. Одна мрачнее другой. Впереди — не светила надежда, не на что было рассчитывать. Если бы любимый человек и вернулся, — все равно, она уже не могла продолжать с ним прежних отношений. Что-то оборвалось и навсегда в ее сердце. Можно простить все, но не подлость, не этот скверный и жалкий обман, не это бездушное отношение к ней…
— Сослаться на смерть матери, когда она и болеть не думала, собраться тайком и по-воровски бежать от меня, зная, что я готовлюсь стать матерью сама! Зная, что мне завтра нечего послать на базар!.. И какое глупое письмо! ‘Прости меня, я к сожалению поздно понял, что мы оба ошибались!..’ Видите ли, он ошибался!.. Ему это ничего. ‘Мы не сходимся характерами. Увлечение я принял за любовь!..’ Он не разобрал в свои сорок лет, что он чувствовал, а я в девятнадцать должна была понять это!..
— Да куда же я денусь? — вдруг вырвалось у нее. Неужели же так-таки ничего и не остается кроме этого, — и она нащупала бывший у нее в кармане револьвер… — Ничего, ничего!.. На этой большой земле, во всем беспощадном мире — нет уголка для меня. Страшно умирать молодой. Страшно!..
Она сорвала ветку и еще быстрее пошла вперед по аллее, пока не остановилась перед стеною. За нею слышались веселые голоса. Молодые татарки играли там, перекликаясь одна с другою. Сама не зная зачем, она прислушалась. Зависть прокрадывалась в ее сердце. Им хорошо! Растут себе беззаботно, не зная всех этих мук, не становясь лицом к лицу с необходимостью умирать так глупо, без толку. В самом деле, как они всполошатся, когда завтра ее найдут здесь лежащею на земле: в виске ранка, песок около обрызган кровью! Тело уже похолодеет к тому времени… И так же будет синеть это равнодушное небо, благоухать розы! И море такое же, и все, все. Точно ничего не случилось. Все по-прежнему. Только не для нее: она уже не увидит и не услышит ничего!.. А там что?.. Неужели ее можно судить, разве она виновата? Это не самоубийство, все равно, что она им убита. Ведь ей нельзя, нет возможности жить, она по крайней мере неделю думала и ничего не нашла. Ничего, кроме этого!.. Да, пора…
— Опять этот паук!..
И она, изумленная, отступила.
Она давно ненавидела пауков, точно предчувствовала, что к одному из таких попадется в сеть… Но этот, этот! Третьего дня она также ходила по саду и машинально веткой разорвала его паутину в углу стены. Вчера подошла сюда же, и опять паутина цела: блестит себе на солнце и неугомонный паучок только хлопочет по краям, доделывая то, что она разрушила. Ишь как плетет!.. Противный, гадкий! Сколько бедных мушек высосал! И она также билась в такой же паутине — и ее высасывал тот.
И девушка злобно смахнула веткой новую паутину и прочь пошла назад по аллее…
— Ему хорошо. Теперь верно в Ялте остановился в гостинице ‘Россия’ и рисуется перед барынями. Одно у него занятие… ‘Не пиши ко мне, — все равно письмо твое не найдет меня!..’ Подлец! И она подняла руку, точно желая ударить кого-то. Разве я стала бы бегать за ним. ‘Наши объяснения ни к чему не поведут. Чувства не посуда, которую можно склеивать!’ Ты, раньше не думал об этом, когда клялся отдать мне всего себя, жить для моего счастья, только и думать о том, чтобы мне было легко и хорошо. ‘Разумеется, моя жизнь разбита’. Это его жизнь разбита! А моя цела?.. Ему — трудно, а мне легко?.. У него десятки выходов, завтрашний день ему не грозит голодной смертью!.. Ему везде открыты двери… Хоть к жене вернись, — та пошлая дура рада будет. Все ему простит. Таким всегда, все и все прощают… За что же я?.. Я за что?.. Что я сделала ужасного?.. Почему мне гибнуть и как гибнуть! Знаю, что нет другого средства, — а страшно, страшно! Одно мгновение, но какое ужасное!..
— Пора!.. Будь ты проклят, негодяй!.. Хорошо ли проклинать в последнюю минуту? Надо всем простить. О, Господи, Господи, — ему я не могу, простить!.. Ему не прощу я и там, когда встречусь с ним. Пора, да, пора!
Она бессознательно шла к оставленной только что стене. Солнце теперь било сюда. Жарко было и душно, жгло даже, но она не замечала этого. Ей почему-то хотелось услышать человеческий голос. Те — татарки — верно еще не ушли домой. Белая стена глаза слепила. Снизу по ней поднималась какая-то цепкая поросль, да будто не осилив зноя, опустилась вниз тонким завившимся стеблем.
— Он опять работает!..
Девушка в немом изумлении остановилась перед пауком.
Насекомое в третий раз устраивало свою паутину. Нисколько, невидимому, не обескураженное и не растерявшееся, оно во все свои длинные и тонкие ноги бегало взад и вперед, заплетая сетки, торопливо опускалось вниз по едва заметной нити и зацепляло ее за выступ какого-то кирпича, потом еще спешнее стремилось вверх, стараясь добраться до ветки дерева и на ней укрепить другую основу своего будущего дома…
Девушка опять подняла какой-то сучок и им разорвала начало пауковой работы. На обрывке повис-было и сам строитель. Сообразив опасность он даже мертвым притворился и ноги сжал. Потом он мало-помалу зашевелился, поднялся, расправил лапки, живо спустился вниз, взбежал по стене и, ни мало не смущаясь новым ударом судьбы, постигшим его ни весть за что, опять завозился с едва уловимою глазами быстротою.
— Да что же это такое? — изумилась девушка. — Ишь, ишь… как он!..
‘Неужели же у паука — у глупого, ничтожного насекомого — более терпения, настойчивости и выносливости, чем у человека? Неужели же у него нет безвыходных положении? Ведь я четыре раза разрушала его работу, — и он ни на одно мгновение не растерялся, не сложил бессильно свои длинные ножки… Да, в самом-то деле — так ли безвыходно мое положение?..
А паук уж забрасывал свои сетки с одного сучка на другой, возился у стены, перекидывая их к дереву…
— Вот он, вот он!..
И вдруг все перед нею явилось в ином виде… И чем упорнее и торопливее работал паук, тем яснее представлялась ей будущность В самом деле, старого не вернуть. Если бы он сам приехал к ней, она бы с негодованием его выгнала. Домой возврата нет. Семья всегда на нее будет смотреть или с сожалением, как на больную, или с негодованием, как на опозорившую их. И то и другое невыносимо и еще неизвестно что хуже! Само общество, в котором он выросла, несомненно отвернется от нее. Еще не будь у нее ребенка — дело другого рода. Забыли бы! Разумеется, другие бросают детей на произвол судьбы, только не она. Она неспособна на это. Нет, она должна воспитать его. Если тот ‘негодяй’ ей одной предоставил это, она выполнит свое назначение, как бы трудно ей ни приходилось… Все равно… Тысячи находятся в таком же положении, так же тяжело целою жизнью расплачиваются за ошибку, за минуту счастья… Неужели же у нее не хватит силы сделать то, что делают они? Денег нет на первое время — правда, зато есть вещи, много вещей. Есть золото, есть ненужные дорогие безделушки. Несколько месяцев она пробьется, а там — только не терять головы, работать как работает этот паучок, — ишь как заплетает свою сквозную сетку! — и все уладится. Вместо старого паразитного — создается новое, самостоятельное положение. Люди? Люди отворачиваются от того, кто сам виновно наклоняет голову. Они презирают несчастие, если оно соединяется с слабостью. Перед силою общественное мнение не высказывается вслух. Оно страшно тому, кто его боится… Правда, это назовут наглостью, но сознание того, что ты права, что ты ничего не сделала такого, что бы заслуживало бесповоротного осуждения, разве этого мало?.. Да, разумеется, это так… И потом, кто же отнимет у нее это голубое небо, эту чудную зелень, этот одинаково принадлежащий всем воздух, аромат ярко пылающих роз, синеву зачарованного сегодня моря красоту этих гор?..
Э, да жизнь еще долга как!
Может быть, не раз улыбнётся ей счастье… Говорят, оно тому только и дается в руки, кто силен и смел.
Надо, значит, быть сильной и смелой и не опускать головы, никогда, никогда!..
А паучок еще торопливее разбрасывал паутину… Она обещала раскинуться от забора к дереву, еще больше и крепче прежней…
Источник текста: Сборник рассказов ‘Сполохи’. 1892 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.