ПАУСТОВСКИЙ
ПАУСТОВСКИЙ
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Паустовский, Зайцев Борис Константинович, Год: 1951
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Зайцев Б. К. Собрание сочинений: Т. 9 (доп.). Дни. Мемуарные очерки. Статьи. Заметки. Рецензии.
М: Русская книга, 2000.
Года три назад мне попался небольшой советский рассказ там описывалось, как автор в октябре едет на пароходе по Оке в деревню. На глухом полустанке сошел и со случайным спутником, в надвигавшемся вечере направился, пересекая остров, к другому рукаву Оки, там переправа. Но от открытых на реке шлюзов вода прибывает, островок начинает подтапливать, перевозчика нет. Темнеет. Положение тягостное. Зажигают стог, начинают кричать. Долго кричат, наконец, является лодка. Девушка с лесного берега их услышала и явилась спасать. Дальше получается хорошо. Писатель приводит спутника и девушку в заброшенную усадьбу, где живет старенькая рязанская библиотекарша Василиса Ионовна. Старомодный, милоприветливый мир. Девушка Даша, оказывается, давно ждала этого капитана Зуева, спутника. Рассказ оборван на сценке, где Даша, только что спасшая их обоих, от волнения и смущения роняет ведро в колодезь… — но ничего, все благополучно кончается. ‘Мы вернулись в дом. Тут уже горели лампы, стол был накрыт чистой скатертью и со стены спокойно смотрел из черной рамы Тургенев. Это был редкий его портрет, гравированный на стали тончайшей иглой — гордость Василисы Ионовны’.
Принимаю вполне и Оку, и разлив, разные лозняки, перевозы, лес, Дашу, Василису Ионовну, а уж про Тургенева, на все повествование отсвет бросающего, и говорить нечего. Вообще отлично написано.
И вот за Паустовским начинаю следить. Оказывается, он не из шумных, а где-то сторонкой, в своем роде известный, все же в тени. Из большой его вещи автобиографической узнаю, что даже земляк он мой, обучался в Брянске, знает Калужский край, Мальцовщину, человек культурный, не из юных: был, вероятно, гимназистом, когда я начал печататься.
Сейчас передо мной его последняя книжка (1946 г.) ‘Новые рассказы’.
Теперь уже не удивляюсь, но впечатление крепнет. Да, это изящный тип, наследник настоящей нашей литературы, к удивлению моему сохранившийся, каким-то проселочком и бредущий в страшном и бесчеловечном времени, и как раз очень человечный, как и полагается писателю русскому (на нашем писании ответственность, славные предки).
Что-то и бродяжническое есть в Паустовском, непоседливое в духе бродяжничества ‘Записок Охотника’. Хоть и не охотник, но также норовит в деревню, в леса, к каким-то озерам, лесникам, объездчикам, природе. Природу очень знает, любит. (Пишет о ней проще Пришвина.) Сколько разных растений, цветов, ‘древес’! Точно бы хочет сказать: ‘Ну, вы там, занимаетесь устройством человечества, а ведь есть и получше вещи, чудесные озера (один рассказ даже называется: ‘Собрание чудес’), удивительные леса, лесничие, умные старики из народа, мальчики, всем интересующиеся, иногда фантазеры и поэты (один так и сказал, около озера: ‘Давайте будем здесь жить!’), есть ведь благоухание трав и лугов, какой-то страшный челн, проросший цветами, древний мерин, которого жалеет конюх Петя’.
Петя ‘жалеет’ мерина — как несовременно! (‘Председатель колхоза — ну, знаете, этот сухорукий — хотел было отправить его к коновалу, снять шкуру, а я воспрепятствовал’).
В этом смысле Паустовский сам несовременен. У него всегда сочувствие, к слабости, старости, беззащитности. ‘Жалеть!’ это вовсе ни к чему. Ненавидеть надо.
А он склонен даже к сентиментальности. Это есть уж в начальном рассказе ‘Телеграмма’ (и проходит через всю книжку).
Одинокая старушка, Катерина Петровна, дочь известного художника, угасает в заброшенной усадьбе. В Ленинграде у нее дочь Настя. ‘Ненаглядная моя… Зиму эту я не переживу. Приезжай хоть на день. Дай поглядеть на тебя, подержать твои руки…’ Настя ее и любит, но занята своими делами, устраивает выставки художников, выступает на собраниях. Посылает иногда матери денег, но собраться приехать… — некогда все, некогда! — Наконец, сторож Тихон, с девчонкой Манюшкой, ухаживающей за умирающей, посылает телеграмму, — а приехать уже поздно. Чтобы утешить Катерину Петровну, Тихон сам сочиняет телеграмму: ‘Дожидайтесь, выехала, остаюсь всегда любящая дочь ваша Настя’.
— Не надо, Тиша! — тихо сказала Катерина Петровна. — Не надо, милый. Бог с тобой. Спасибо тебе за доброе слово, за ласку. (‘Милый’, ‘ласка’ — в трех строках два нежных слова, да еще: ‘добрый’. Это Паустовский.)
Так в одиночестве она и умирает. В одиночестве остаются в другом рассказе майор Кузьмин и Ольга Андреевна, у которой на фронте нелюбимый, но любящий ее муж, а Кузьмин привозит ей от него письмо — направляясь в отпуск. Пароход запоздал. Кузьмин в час ночи приезжаетвдомик Ольги Андреевны в глухом городишке. Она его ласково принимает, поит чаем, письмо мало ей интересно. Тут вот и оказывается, что и он чего-то ждал всю жизнь, и она — некоей встречи, и будто что-то возникает, но… — скоро пароход должен отваливать. Кузьмину ехать дальше. В сумрачной предрассветной мгле она его провожает с обрыва по тропинке вниз к пароходу… Могло бы быть, да не случилось. Это уж вполне Чехов.
Вот она какая тихая и поэтическая Россия! Подумаешь, ничего нет ни страшного, ни грубого.
Не только замечательная природа, — все эти волшебные леса, озера, травы, цветы, благоухания, но и люди первый сорт. Не вижу неприятных. Героев особенных не замечаю, никаких чудо-богатырей и могучих доярок, но вот автору нравится описывать разных умных стариков в лесах, славных и любознательных мальчишек, трогательную в любви своей кружевницу Настю, смиренного стекольного мастера Васю, мечтающего отлить из хрусталя рояль. Некий же Лялин, в деревне, из лыка сплетает костюм, а писателю устроил переплет на книжку — из того же лыка.
Нельзя сказать, чтобы Тургенев, Толстой, Чехов не любили народа: пред народолюбием наших великих отцов мы, дети, лишь преклоняемся. Однако: те видели всю светотень жизни. Их диапазон широк, потому и картины сложны: есть такое, а есть и этакое.
Но те писали, как хотелось им и как видели, ни с кем, ни с чем не считаясь. Нынешнему писателю в России много трудней. К нему и подход труднее. Попробуй-ка, покажи ‘темные стороны’. Чехов-то о Сахалине писал, а вот как Паустовский написал бы о каторге советской… Но если он пишет о России очаровательной, это ему позволят. И опасности нет, и книжка благополучно выйдет. Ибо эту очаровательность мы, мы устроили, теперь все у нас замечательно. А что там классики писали, это их дело. Тогда еще зла много было. А у нас зла не полагается — упразднили.
Что до тонкости, артистизма, наблюдательности Паустовского — спору нет: отличный писатель. Но вот насчет России… дай ей Бог такой быть, как он изображает. Дай Бог. Только сомневаюсь, чтоб сейчас такой была.
Но тут возможно и защищать Паустовского. Ведь может же существовать писатель, которому просто природно не дано писать о зле. У Гоголя природно не выходили ‘светлые явления’. Его друг Жуковский столь же органично не мог говорить о тьме и грехе. А если Паустовскому — художнически, артистически как раз ближе те люди и то в природе, что он изображает (я лично уверен в этом), то нельзя же к нему приставать с тем, чтобы он занимался несвойственным ему. Всякий настоящий художник знает: вот это ‘мое’, а это чужое. Это ‘выйдет’, а за то лучше не браться. Паустовский отлично может возразить:
— Знаю, что жизнь не совсем такова, как я ее изображаю. Но как поэт я выбираю из нее созвучное. А что отвратно мне, того не трону, это не ‘мое’, не выйдет. Да и не настаиваю, чтобы вы по моему писанию судили о России. Я себя проявляю: свою любовь, свой выбор. И тут вы ничего со мною не поделаете, по вашей же, свободной, ‘индивидуальной’ мерке.
Действительно, как ограничить право выбора? Ведь вот и я сам выбрал из советского писания как раз такого Паустовского, потому что он мне ближе. А отлично знаю, что другие — иные. Но писать мне интересно все-таки о нем, а не о каком-нибудь Панферове, Фадееве. И то, что останавливаюсь на нем, не значит, что советскую литературу считаю на него похожей.
Но вот тут положение ‘вольного’ писателя благоприятней. Потому что он делает по своей воле, ни на кого не оглядываясь. Его трудней заподозрить. Хочу и делаю. А советский, даже если вполне искренен и действительно его влечет лишь ‘положительное’, всегда подвержен сомнению. Поди, различи дозу искренности и необходимости у того же Паустовского.
Но во всяком случае — дай Бог ему здоровья и дожить до времен свободы. Для условий же подневольных книжка его еще весьма благородна.
Русская мысль. 1951. 4 апр. No 333.