* Он называл ложью слова Уложения, будто бы бояре, составлявшие его, выписывали статьи из правил св. апостол, св. отец, Вселенских соборов и законов греческих царей. В Уложении говорится: ‘Суд государя царя’. ‘Нет, — возражает Никон, — суд Божий есть, а не царев, не человека суд, а Богом дан человекам. Цари только слуги Божии’. В Уложении запрещено судить в приказах, кроме великих царственных дел, в большие праздники и в дни рождения государя и членов его семейства. Никон возмущается сопоставлением царских дней с господскими праздниками: ‘Что это за праздники? Что это за таинство? Все любострастно и по-человечески! Не только уподобил человеков Богу, но и предпочел Богу!’ По поводу денежного бесчестия и телесных наказаний, положенных за оскорбление духовных, Никон восклицает: ‘Откуда, ты, беззаконник, выдумал, в противность божественных заповедей и уставов св. апостол и св. отец возмерят против зла злом, побоями и платою серебра по качеству и количеству!’ Его возмущало то, что какое бы то ни было дело, касающееся патриарха и духовенства, может разбираться и судиться светскою властью, — ст. 83 и 84 гл. X Уложения говорят о бесчестии, положенном на духовных лиц, за оскорбление бояр, окольничих и других лиц. ‘Не дьявольский ли это закон? — спрашивает Никон. — Ей-ей, самого Антихриста, выдуман для того, чтобы никто не смел от страха проповедовать правды Божией, по написанному: не обличай безумных, да не возненавидят тя. В X гл. в статье написано: суд один от мала до велика, без различия чина, и достояния — стало быть, и казни одинаковые, как простым людям, так и священому чину! Хорошо сделал бы всякий человек священного чина, от патриарха до последних причетников, если бы не послушал и не пошел на твое беззаконное судилище, но наплевать на закон и на судью беззаконно, как поступали отроки по повелению цареву. Вот в книге Прологе пишется, как святые мученики и исповедники, влекомые на судище, не только не повиновались, но оплевали и прокляли их беззакония. Так и теперь, если кто хочет мужественно подвигнуться за заповеди Христовы и за каноны св. апостол и св. отец, то пусть не только судьи не послушает, но оплюет и проклянет его повеление и закон. И если кто у пристава отнимет наказную или приставную память (за что в 142 ст. X гл. положено наказание кнутом), и издерет ее, и оплюет ее и потопчет, тот не погрешит, как и первые мученики…
О богоборче, князь Никита, что ты это говоришь про слободы патриаршие, владычники и монастырские? Не все ли Божие и мы все Божие, кроме тебя и подобных тебе? Священническая часть — Божья часть и достояние. Не должно рассуждать об управлении епископом церковного имения: он имеет власть управлять им, как перед лицом Бога. Если епископам поручены человеческие души, то тем паче следует им поручить имения, чтобы они установляли в них все власти и через руки честных пресвитеров и дьяконов подавали требуемое убогим… Где написано, чтобы царям и князьям и боярам и дьякам судить духовных? Перечти все правила не только христианские, но и мучительские: нигде не найдешь, чтобы можно было судить патриарха! Епископов и митрополита, по 9 правилу четвертого Вселенского и Карфагенского соборов, могут судить только епископы всей области, если их будет не менее двенадцати. Пресвитера судят шесть епископов, дьякона — три причетника вместе с епископом. По каким же ты законам вымыслил судить в Монастырском приказе простым людям митрополитов, епископов, архимандритов, игуменов, попов, дьяконов, причетников?’ Так относился Никон к Уложению, книге законов государства, которая была утверждена приговором выборных людей всей Русской земли. Никон не давал значения этому приговору. ‘Всем ведомо, — говорил он, — что сбор был не по воле, от боязни междоусобия всех черных людей, а не ради истинной правды’. О дьяках и приказных людях, в руках которых было Уложение, Никон отзывался так: ‘Это — ведомые враги Божии и дневные разбойники: без всякой боязни днем людей Божиих губят’.
Выходки подобного рода, без сомнения, Никон позволял себе и в то время, когда его могущество уже пошатнулось, но еще не доходило до явной размолвки. Никон говорит в письме к константинопольскому патриарху Дионисию: ‘У его царского величества составлена книга, противная Евангелию и правилам св. апостол и св. отец. По ней судят, ее почитают выше Евангелия Христова. В той книге указано судить духовных архиереев и их стряпчих, детей боярских, крестьян, архимандритов, и игуменов, и монахов, и монастырских слуг, и крестьян, и попов, и церковных причетников в монастырских приказах мирским людям, где духовного чина нет вовсе. Много и других пребеззаконий в этой книге! Мы об этой проклятой книге много раз говорили его царскому величеству, но за это я терпел уничижение и много раз меня хотели убить. Царь был прежде благоговеен и милостив, во всем искал Божиих заповедей, и тогда милостию Божиею и нашим благословением победил Литву. С тех пор он начал гордиться и возвышаться, а мы ему говорили: перестань! Он же в архиерейские дела начал вступаться, судами нашими овладел: сам ли собою он так захотел поступать, или же злые люди его изменили, — он уподобился Ровоаму, царю израильскому, который отложил совет старых мужей и слушал совета тех, которые с ним воспитывались’.
______________________
Летом 1658 года наступила явная размолвка.
Приехал в Москву грузинский царевич Теймураз, по этому поводу был во дворце большой обед. Никона не пригласили, хотя прежде в подобных случаях ему оказывали первую честь. Патриарх послал своего боярина, князя по имени Димитрий, за каким-то церковным делом, так он сам говорил, или для того, чтобы высмотреть, что там делалось, как говорили другие. Окольничий Богдан Матвеевич Хитрово, расчищавший в толпе путь для грузинского царевича, ударил по голове палкою патриаршего боярина.
— Напрасно бьешь меня, Богдан Матвеевич, — сказал патриарший боярин, — мы пришли сюда не просто, а за делом.
— А ты кто таков? — спросил окольничий.
— Я патриарший человек, за делом послан! — отвечал Димитрий.
— Не дорожись! — сказал Хитрово и еще раз ударил Димитрия по лбу.
Патриарший боярин Димитрий с плачем вернулся к Никону и жаловался на обиду.
Никон написал царю письмо и просил суда за оскорбление своего боярина.
Царь отвечал ему собственноручно: ‘Сыщу и по времени сам с тобою видеться буду’.
Однако прошел день, другой: царь не повидался с Никоном и не учинил расправы за оскорбление его боярина.
Наступило 8 июля, праздник иконы Казанской Богородицы. В этот праздник патриарх обыкновенно служил со всем собором в храме Казанской Божией Матери. Царь с боярами присутствовал на богослужении. Накануне, когда пришло время собираться к вечерне, патриарх послал к царю священника с вестью, что патриарх идет в церковь. Царь не пришел, не было его в церкви и в самый день праздника. Никон понял, что царь озлобился на него. 10 июля был праздник ризы Господней. Тогда, по обычаю, царь присутствовал при патриаршем богослужении в Успенском соборе. Никон посылал к царю перед вечернею, а потом и перед заутренею. Царь не пришел и послал к Никону своего спальника, князя Юрия Ромодановского, который сказал: ‘Царское величество на тебя гневен: оттого он не пришел к заутрени и повелел не ждать его к святой литургии’.
Никон спросил: за что царь на него гневается?
Юрий Ромодановский отвечал: ‘Ты пренебрег его царским величеством и пишешься великим государем, а у нас один великий государь — царь’.
Никон возразил на это: ‘Я называюсь великим государем не собою. Так восхотел и повелел его величество. На это у меня и грамоты есть, писанные рукою его царского величества’.
Ромодановский сказал: ‘Царское величество почтил тебя, яко отца и пастыря, и ты этого не уразумел, а ныне царское величество велел тебе сказать: отныне не пишись и не называйся великим государем, почитать тебя впредь не будет’.
Самолюбие Никона было уязвлено до крайней степени. Стал он думать и решился произнести торжественно отречение от патриаршей кафедры, вероятно, рассчитывая, что кроткий и набожный царь испугается и поспешит помириться с первосвятителем. В тот же день, после посещения Ромодановского, он сказал о своем намерении патриаршему дьяку Каликину. Каликин уговаривал Никона не делать этого, Никон стоял на своем. Каликин сообщил боярину Зюзину, другу Никона. Зюзин велел передать Никону, чтобы он не гневил государя, иначе — захочет воротиться назад, да будет поздно. Никон несколько призадумался, стал было писать, но потом разодрал написанное, сказал: ‘Иду!’ Он приказал купить себе простую палку, какую носили попы.
В тот же день патриарх отслужил в Успенском соборе литургию, а во время причастия дал приказание, чтобы никого не выпускали из церкви, потому что он намерен говорить поучение.
При конце обедни Никон стал говорить поучение.
Прочитавши сначала слово из Златоуста, Никон повернул речь о себе. ‘Ленив я стал, — сказал он, — не гожусь быть патриархом, окоростевел от лени, и вы окоростевели от моего неучения. Называли меня еретиком, иконоборцем, что я новые книги завел, камнями хотели меня побить, с этих пор я вам не патриарх…’
От такой неожиданной речи в церкви поднялся шум, трудно было расслышать, что далее говорил Никон. Одни после того показывали, будто он сказал: ‘Будь я анафема, если захочу быть патриархом!’ Другие отрицали это. Как бы то ни было, кончивши свою речь, Никон разоблачился, ушел в ризницу, написал царю письмо, надел мантию и черный клобук, вышел к народу и сел на последней ступени амвона, на котором облачаются архиереи. Встревоженный народ кричал, что не выпустит его без государева указа. Между тем царь уже узнал о том, что происходит в Успенском соборе. ‘Я будто сплю с открытыми глазами!’ — сказал он, и отправил в собор князя Трубецкого и Родиона Стрешнева.
— Для чего ты патриашество оставляешь? — спросил Трубецкой. — Кто тебя гонит?
— Я оставляю патриаршество сам собою, — сказал Никон и послал письмо царю.
В другой раз пришел к нему от царя Трубецкой с товарищем, сказал, чтобы он не оставлял патриаршества.
— Даю место гневу царского величества, — сказал Никон. — Бояре и всякие люди церковному чину обиды творят, а царское величество управы не дает и на нас гневает, когда мы жалуемся. А нет ничего хуже, чем царский гнев сносить.
— Ты сам, — сказал боярин Трубецкой, — называешь себя великим государем и вступаешься в государевы дела.
— Мы, — сказал Никон, — великим государем не сами назвались и в царские дела не вступаемся, а разве о правде какой говорили или от беды кого-нибудь избавляли, так мы, архиереи, на то заповедь приняли от Господа, который сказал: ‘Слушаяй заповедь Мене слушает’.
Вдобавок он просил у государя себе келью, ему отвечали, что келий на патриаршем дворе много: может жить в любой*. Затем Никон снял с себя мантию, вышел из церкви и ушел пешком на подворье Воскресенского монастыря.
______________________
* Вся эта беседа Никона с Трубецким основана на собственном письме Никона к константинопольскому патриарху. По другим известиям, Никон в это время говорил только, что сходит с патриаршества по своей воле. Ничто не подает повода сомневаться в известии, сообщаемом письмом Никона. Всему церковному ведомству нанесена была жестокая обида после того, как оскорбление, сделанное патриаршему боярину, оставлено самим государем без внимания. Притом патриарху было объявлено, что царь на него гневается. Московскому патриарху приходилось, естественно, говорить присланным боярам именно те слова, какие он сообщает в письме константинопольскому. Это согласно и с характером Никона, который в это время должен был находиться в сильно раздраженном состоянии. Он, конечно, надеялся, что, после заявленного отречения, царь так или иначе сам захочет с ним объясниться. Но Алексей Михайлович как будто назло прислал к нему недоброжелателей. С своей стороны, и боярам вполне естественно было сделать ему упрек о вмешательстве в государственные дела, за что они и прежде на него злобствовали.
______________________
Он пробыл там два дня, быть может, дожидаясь, что царь, по крайней мере теперь, позовет его и захочет с ним объясниться, но царь не звал его. Никон отправился в Воскресенский монастырь на двух плетеных повозках, которые тогда назывались киевскими, написавши царю письмо в таком смысле: ‘По отшествии боярина вашего Алексея Никитича с товарищами ждал я от вас, великого государя, милостивого указа по моему прошению, не дождался — и многих ради болезней велел отвезти себя в Воскресенский монастырь’.
Вслед за Никоном приехал в Воскресенский монастырь боярин Трубецкой, но не с мировой, не с просьбой о возвращении в столицу. Боярин сказал ему: ‘Подай великому государю, государыне царице и их детям свое благословение, благослови того, кому Бог изволит быть на твоем месте патриархом, а пока патриарха нет, благослови ведать церковь крутицкому митрополиту’. Никон дал на все согласие, просил, чтоб государь, царица и их дети также его простили, бил челом о скорейшем избрании преемника, чтобы церковь не вдовствовала, не была беспастырною, и, в заключение, подтвердил, что он сам не хочет быть патриархом.
Казалось, дело было совершенно покончено. Правитель церкви сам отрекся от управления ею, — случай не редкий в церковной истории, оставалось избрать на его место другого законным порядком. Но царь начал колебаться: с одной стороны, в нем говорило прежнее дружеское чувство к Никону, а с другой — бояре настраивали его против патриарха, представляя ему, что Никон умалял самодержавную власть государя. Царь боялся раздражить бояр, не принимал явно стороны ненавидимого ими патриарха, но отправил через Афанасия Матюшкина Никону свое прощение, потом — посылал к нему какого-то князя Юрия, приказывал передать, что все бояре на него злобствуют — один только царь и посланный князь Юрий к нему добры. Между тем царь не посмел тогда просить его о возвращении на патриаршество. Никон, как будто забывши о патриаршестве, деятельно занимался каменными постройками в Воскресенском монастыре, копал возле монастыря пруды, разводил рыбу, строил мельницы, рассаживал сады, расчищал леса, всегда показывал пример рабочим, трудясь наравне с ними. Царь не раз жаловал ему щедрую милостыню на создание монастыря, на прокормление нищих и, в знак особого внимания, в большие праздники и свои семейные торжества посылал ему лакомства, которые тот отдавал на трапезу всей братии.
Но потом вмешательство Никона в церковные дела опять вооружило против него царя*, и царь, по наговору бояр, запретил сноситься с Никоном, приказал сделать обыск в его бумагах и перестал оказывать ему прежние знаки внимания.
______________________
* Весною 1659 года Никон, услышавши, что крутицкий митрополит в Москве совершал обряд шествия на осле в день Вербного воскресения, написал государю письмо, в котором осуждал этот поступок, считаемый им исключительною принадлежностью патриаршего звания. ‘Некто, — писал он царю, — дерзнул олюбодействовать седалище великого архиерея. Пишу это — не желая возвращения к любоначалию и ко власти. Если хотите избирать патриарха благозаконно и правильно, то начните избрание собор-но, и кого божественная благодать изберет, того и мы благословим. Если это совершилось по твоей воле, государь, Бог тебя прости, только вперед воздержись брать на себя то, что не в твоей власти!’ Царь отправил к Никону приближенных лиц объяснить, что уже издавна в России митрополиты совершали это действо. Никон возразил, что это прежде делалось неведением. Вероятно, во время Никонова патриаршества уже прежде было сделано распоряжение о том, что означенное действо должно принадлежать только патриарху. Ему заметили, чтобы он более не вмешивался в этого рода дела. Никон отвечал, что он паству свою оставил, но не оставлял попечения об истине. ‘И простые пустынники, — сказал он, — говорили царям греческим об исправлении духовных дел’. — ‘Но ведь ты от патриаршества отрекся, — сказали ему, — и дал благословение на избрание себе преемника’. — ‘Да отрекся, — отвечал Никон, — не думаю о возвращении на святительский престол и теперь даю благословение на избрание преемника, но я не отрицаюсь называться патриархом’.
______________________
В июле 1659 года Никон, узнавши о том, что делается в Москве с его бумагами, написал царю резкое письмо. ‘Ты, великий государь, — писал он, — через стольника своего Афанасия Матюшкина прислал свое милостивое прощение, теперь же, слышу, поступаешь со мной не как с прощенным, а как с последним злодеем. Ты повелел взять мои вещи, оставшиеся в келье, и письма, в которых много тайного, чего не следует знать мирянам. Божьим попущением, вашим государским советом и всем священным собором я был избран первым святителем, и много ваших государевых тайн было у меня, кроме того, многие, требуя прощения своих грехов, написывали их собственноручно и, запечатавши, подавали мне, потому что я, как святитель, имел власть, по благодати Божией, разрешать им грехи, которые разрешать и ведать никому не подобало, да и тебе, великому государю. Удивляюсь, как ты дошел до такого дерзновения: ты прежде страшился судить простых церковных причетников, потому что этого святые законы не повелевают, а теперь захотел ведать грехи и тайны бывшего пастыря, и не только сам, да еще попустил и мирским людям, пусть Бог не поставит им во грех этой дерзости, если покаются! Если тебе, великий государь, чего нужно было от нас, то мы бы для тебя сделали все, что тебе подобает. Все это делается, как мы слышали, лишь для того, чтобы у нас не осталось писания руки твоей, где ты называл нас великим государем. От тебя, великий государь, положено было этому начало. Так писал ты во всех твоих государевых грамотах, так писано было и в отписках всех полков к тебе и во всяких делах. Этого невозможно уничтожить. Пусть истребится оное злое, горделивое, проклятое проименование, происшедшее не по моей воле. Надеюсь на Господа: нигде не найдется моего хотения или веления на это, разве кроме лживых сплетен лжебратий, от которых я много пострадал и пострадаю. Все, что нами сказано смиренно, — перетолковано, будто сказано было гордо, что было благохвально, то пересказано тебе хульно, и от таких-то лживых словес поднялся против меня гнев твой! Думаю, и тебе памятно, великий государь, как, по нашему приказанию, велели кликать нас по трисвятом великим господином, а не великим государем. Если тебе это не памятно, изволь допросить церковников и соборных дьяков, и они тебе тоже скажут, если не солгут. Прежде я был у твоей милости единотрапезен с тобою: ты меня кормил тучными брашнами, а теперь, июня в 25 день, когда торжествовалось рождение благоверной царевны Анны Михайловны, все веселились от твоей трапезы, один я, как пес, лишен богатой трапезы вашей! Если бы ты не считал меня врагом, то не лишил бы меня малого кусочка хлеба от богатой вашей трапезы. Это пишу я не потому, что хлеба лишаюсь, а потому, что желаю милости и любви от тебя, великого государя. Перестань, молю тебя, Господа ради, на меня гневаться. Не попускай истязать мои худые вещи. Угодно ли бы тебе, чтобы люди дерзали ведать твои тайны помимо твоей воли? Не один я, но многие ради меня страдают. Еще недавно ты, государь, приказывал мне сказать с князем Юрием, что только ты да князь Юрий ко мне добры, а теперь вижу, что ты не только сам стал немилостив ко мне, убогому своему богомольцу, а еще возбраняешь другим миловать меня: всем положен крепкий заказ не приходить ко мне! Ради Господа молю, перестань так поступать! Хотя ты и царь великий, но от Господа поставлен правды ради! В чем моя неправда перед тобою? В том ли, что, ради церкви, просил суда на обидящего? Что же? Не только не получил я праведного суда, но и ответы были исполнены немилосердия. Теперь слышу, что, противно церковным законам, ты сам изволишь судить священные чины, которых не поверено тебе судить. Помнишь Мануила, царя греческого, как хотел он судить священников, а ему Христос явился: в соборной, апостольской церкви есть образ, где святая десница Христова указывает указательным перстом, повелевая ангелам показнить царя за то, чтоб не отваживался судить рабов Божиих прежде общего суда! Умились, Господа ради, и из-за меня грешного не озлобляй тех, которые жалеют о мне. Все люди — твои и в твоей руке, того ради паче милуй их и заступай, как и божественный апостол учит: ты слуга Божий, в отомщение злодеям и в похвалу добрым, суди праведно, а на лица не смотри, тех же, которые озлоблены и заточены по малым винам или по оболганию, тех, ради Бога, освободи и возврати, тогда и Бог святый оставит многие твои согрешения’. В заключение Никон уверял царя, что он не забирал с собой патриаршей казны и ризницы, как на него говорили*.
______________________
* ‘Говорят, будто я много ризницы и казны взял с собою, — я взял один только саккос, и то недорогой, а омофор прислал мне халкидонский митрополит. Казны я с собой не взял, а удержал немного, сколько нужно было на церковное строение, чтобы расплатиться с работниками. Где другая казна, то всем явно, куда она пошла: двор московский стоит тысяч десять, на постройку посадов истрачено тысяч десять, а этим, тебе, государь, я челом ударил на подъем ратный, да лошадей куплено прошлым летом тысячи на три, да тысяч десять есть в казне. Шапка архиерейская тысяч в пять-шесть стала’.
______________________
Письмо это не понравилось государю, а бояре намеренно усиливали в нем досаду против бывшего друга. Под предлогом небезопасности от нашествия врагов его хотели удалить от Москвы и от имени царя предложили переехать в крепкий монастырь Макария Колязинского. ‘У меня, — сказал Никон, — есть свои крепкие монастыри: Иверский и Крестный, а в Колязин я не пойду, лучше уж мне идти в Зачатейский монастырь в Китай-город, в углу’. ‘Какой это Зачатейский монастырь?’ — спросил его посланный. ‘Тот, — сказал Никон, — что на Варварском кресте, под горою’. ‘Там тюрьма’, — заметил посланный. ‘Это и есть Зачатейский монастырь’, — сказал Никон. Его не услали в Колязинский монастырь. С царского разрешения Никон приезжал в Москву, давал всем разрешение и прощение, а через три дня, по царскому повелению, отправился в Крестный монастырь, построенный им на Белом море в память своего избавления от кораблекрушения, когда он был еще простым иеромонахом.
Никона удалили с тем, чтобы во время его отдаления решить его судьбу. В феврале 1660 года в Москве собран был собор, который положил не только избрать другого патриарха, но лишить Никона чести архиерейства и священства. Государь смутился утвердить такой приговор и поручил просмотреть его греческим архиереям, случайно бывшим в Москве. Греки, сообразивши, что против Никона вооружены сильные мира сего, не только одобрили приговор русских духовных, но еще нашли, в подтверждение справедливости этого приговора, какое-то сомнительного свойства объяснение правил Номоканона. Тогда энергически поднялся за Никона ученый киевский старец Епифаний Славинецкий. Он в поданной царю записке на основании церковного права ясно доказал несостоятельность применения указанных греками мест к приговору над Никоном. Епифаний признавал, что собор имел полное право избрать другого патриарха, но не может лишить Никона чести патриаршего сана и архиерейского служения, так как добровольно отрекающиеся архиереи не могут без вины и суда лишаться права носить сан и служить по архиерейскому чину. Доказательства Славинецкого показались так сильны, что царь остался в недоумении. Он решился снова обратиться к Никону с ласкою и просить его, чтоб он дал свое благословение на избрание нового патриарха. Никон отвечал, что если его позовут в Москву, то он даст свое благословение новоизбранному патриарху, а сам удалится в монастырь. Но Никона не решались призвать в Москву на собор, ему только дозволили воротиться в Воскресенский монастырь. Туда прибыл снова Никон и жаловался, что когда он находился в Крестном монастыре, то его хотел отравить черный дьякон Феодосий, подосланный крутицким митрополитом, его заклятым врагом. Феодосий с своими соумышленниками был в Москве подвергнут пытке, но темное дело осталось неразъясненным.
В Воскресенском монастыре Никона ожидала другая неприятность: окольничий Роман Боборыкин завладел угодьями, принадлежащими Воскресенскому монастырю. Монастырский приказ утвердил за ним эту землю. Между крестьянами Боборыкина и монастырскими произошли, по обычаю, споры и драки. Боборыкин подал жалобу в Монастырский приказ, а приказ притянул к ответу монастырских крестьян. Тогда Никон написал царю длинное и резкое письмо, называл церковь гонимою, сравнивал ее с апокалипсическою женою, преследуемою змием. ‘Откуда, — спрашивал он царя в своем письме, — взял ты такую дерзость, чтобы делать сыски о нас и судить нас? Какие законы Божии повелели тебе обладать нами, божиими рабами? Не довольно ли тебе судить правильно людей царствия мира сего? Но ты и об этом не стараешься… Мало ли тебе нашего бегства? Мало ли тебе, что мы оставили все на волю твоего благородия, отрясая прах ног своих ко свидетельству в день судный! Рука твоя обладает всем архиерейским судом и достоянием. По твоему указу, — страшно молвить, — владык посвящают, архимандритов, игуменов и попов поставляют, а в ставильных грамотах дают тебе равную честь со Святым Духом, пишут: ‘По благодати Св. Духа и по указу великого государя’. Как будто Святой Дух не волен посвятить и без твоего указа? Как много Бог тебе терпит, когда написано: ‘Аще кто на Св. Духа хулит, не имать оставления ни в сии век, ни в будущий’. Если тебя и это не устрашило, то что может устрашить! Уже ты стал недостойным прощения за свою дерзость. Повсюду твоим насилием отнимаются у митрополий, епископий и монастырей движимые и недвижимые вещи. Ты обратил ни во что установления и законы св. отец, благочестивых царей греческих, великих царей русских и даже грамоты и уставы твоего отца и твои собственные. Прежде, по крайней мере, хотя и написано было по страсти, ради народного смущения, но все-таки сказано: в Монастырском приказе сидеть архимандритам, игуменам, священникам и честным старцам, а ты все это упразднил: судят церковный чин мирские судьи. Ты обесчестил Св. Духа, признавши его силу и благодать недостаточною без твоего указа, обесчестил святых апостолов, дерзая поступать противно их правилам, — лики святых, Вселенские соборы, св. отец, благочестивых царей, великих князей, укрепивших православные законы. Ордынские цари восстанут против тебя в день судный с их ярлыками, и они, неверные, не судили сами церковных судов, не вступались ни во что церковное, не оскорбляли архиереев, не отнимали Божия возложения, а сами давали грамоты, которые всюду по митрополиям, монастырям и соборным церквам соблюдались до твоего царствования. Того ради, Божия благодать исполняла царские обиходы и мир был весь строен, а в твое царствие все грамоты упразднены, и отняты у церкви Божией многие недвижимые вещи, за это Бог оставил тебя и вперед оставит, если не покаешься…’ Никон в том же письме рассказывал, что ему было видение во время дремоты в церкви на заутрени: являлся ему митрополит Петр и повелел сказать царю, что за обиды, нанесенные церкви, был два раза мор в стране и царское войско терпело поражение. Вслед за тем Никону, как он уверял, представился царский дворец и некий седой муж сказал: ‘Псы будут в этом дворе щенят своих родить, и радость настанет бесам от погибели многих людей’.
Само собою разумеется, после этого письма примирение царя с патриархом стало еще труднее. Между тем Монастырский приказ, назло Никону, особенно ненавидевшему этот приказ, решил дело спорное в пользу Боборыкина. Никон, раздраженный этим до крайности, отслужил в Воскресенском монастыре молебен и, за этим молебном, велел прочитать жалованную грамоту царя на землю Воскресенского монастыря, в доказательство того, что Монастырский приказ решил дело неправильно, а потом произнес проклятие, выбирая пригодные слова из сто восьмого псалма*.
______________________
* ‘Молитва его да будет грехом, да будут дни его кратки, достоинство его да получит другой, дети его да будут сиротами, жена его вдовою, пусть заимодавец захватит все, что у него есть, и чужие люди разграбят труды его, пусть дети его скитаются и ищут хлеба вне своих опустошенных жилищ… Пусть облечется проклятием, как одеждою, и оно проникнет, как вода, во внутренности его и, яко елей, в кости его’ и пр.
______________________
Боборыкин донес, что эти проклятия относились к государю.
Набожный царь пришел в ужас, собрал к себе архиереев, плакал и говорил: ‘Пусть я грешен, но чем виновата жена моя и любезные дети мои, и весь двор мой, чтобы подвергаться такой клятве?’
В это время стал приближен к царю грек, митрополит газский Паисий Лигарид, человек ученый, получивший образование в Италии, впоследствии он был в Палестине посвящен в архиерейский сан, но подвергся запрещению от иерусалимского патриарха Нектария за латиномудрствование. Никон, еще до своего отречения, по ходатайству грека Арсения пригласил его в Москву. Паисий приехал уже в 1662 году, когда патриарх находился в Воскресенском монастыре. Никон надеялся найти себе защитника в этом ученом греке. Паисий сперва пытался примирить патриарха с царем и письменно убеждал его смириться и отдать кесарево кесареви, но увидел, что выходки Никона до того раздражили царя и бояр, что на примирение надежды нет, — и открыто стал на сторону врагов патриарха. Этот проезжий грек подал царю совет обратиться к вселенским патриархам. Царь Алексей Михайлович, по своей натуре, всегда готов был прибегнуть к полумерам именно тогда, когда нужно было действовать прямо и решительно. И в этом случае было так поступлено. Составили и порешили отправить ко всем вселенским патриархам двадцать пять вопросов, относящихся к делу Никона, но не упоминая его имени, представлены были на обсуждение патриархом случаи, какие происходили в России, но представлены так, как будто неизвестно: когда и с кем они происходили, казалось даже, что они не происходили вовсе, а приводились только для того, чтобы знать, как следует поступить, если бы они произошли. Доставить эти вопросы патриархам царь доверил одному греку, по имени Мелетию, которого Паисий Лигарид поручил вниманию государя.
Затем, в ожидании ответов от вселенских патриархов на посланные вопросы, царь в июле 1663 года отправил в Воскресенский монастырь к Никону того же Паисия Лигарида с астраханским архиепископом Иосифом, вместе с ним поехали к Никону давние недоброжелатели патриарха: боярин князь Никита Иванович Одоевский, окольничий Родион Стрешнев и думный дьяк Алмаз Иванов.
Никон был озлоблен против Паисия, которого еще не видал в глаза: он надеялся, что приглашенный им грек будет за него, теперь до Никона дошло, что Паисий не только дает советы царю ко вреду Никона, но даже толкует, будто Никон неправильно носит звание патриарха, два раза получивший архиерейское рукоположение: как митрополит новгородский и потом как патриарх московский. Как только явился к нему на глаза этот грек на челе посольства, Никон обругал его самоставником, вором, собакой. ‘Привыкли вы тыкаться по государствам да мутить — и у нас того же хотите!’ — сказал он, обращаясь уже, по смыслу своей речи, не к одному лицу Паисия, а вообще к грекам.
— Отвечай же мне по-евангельски, — сказал Паисий по-латыни, — проклинал ли ты царя?
— Я служу за царя молебны, — сказал Никон, когда ему перевели слова Паисия, — а ты зачем говоришь со мною на проклятом латинском языке?
— Языки не прокляты, — сказал Паисий, — когда огненный дух сошел в виде языков, не говорю с тобой по-эллински, потому что ты невежда и не знаешь этого золотого языка. Ты сам услышишь латинский язык из уст папы, когда поедешь в Рим для оправдания. Ведь ты ищешь у него апелляции.
Это было, по всему видно, злотолкование слов, произнесенных Никоном о древнем праве суда римских первосвященников.
— Ты, — продолжал Паисий, — выписывал правила о папском суде, бывшем в то время, как папы еще сохраняли благочестие, а не написал, что после них суд перешел ко вселенским патриархам.
Никон, обратившись к товарищу Паисия Иосифу, сказал:
— И ты, бедный, туда же! А помнишь ли свое обещание? Говорил, что и царя слушать не станешь! Что? Видно тебе что-нибудь дали, бедняку!
Вступили в разговор бояре и стали допрашивать патриарха насчет читанного им проклятия со сто восьмым псалмом.
— Клятву я произносил на Романа Боборыкина, а не на государя, — сказал Никон. Он вышел и возвратился снова с тетрадкой. — Вот что я читал! — сказал он.
— Вольно тебе, — сказали бояре, — показать нам и совсем иное! Никон выходил из себя, стучал посохом, перебивал речи бояр и в порыве досады, как уверяют, сказал:
— Да если б я и к лицу государя говорил такие слова… я и теперь за его обиды стану молить: ‘Приложи зла, Господи, сильным земли!’.
Сыпались взаимные укоры. Никон роптал, что царь вступается в святительские суды и в церковные порядки, а бояре упрекали Никона за то, что патриарх вступался в государственные дела.
Среди жаркого спора с боярами Никон обратился к Паисию и сказал:
— Зачем против правила ты надел красную мантию?
— Затем, — отвечал Паисий, — что я из настоящего Иерусалима, где пролита пречистая кровь Спасителя, а не из твоего лжеименного Иерусалима, который есть ни старый, ни новый, а третий — антихристов!
Никон опять вступил в спор с боярами.
— Какой это там у вас собор затевается? — сказал он.
— Собор собирается по царскому велению для твоего неистовства, а тебе до него нет дела. Ты уже более не патриарх! — сказали бояре.
— Я вам не патриарх, — сказал Никон, — но патриаршеского сана не оставлял.
Спор становился горячее. Никон закричал:
— Вы на меня пришли — как жиды на Христа!
От него потребовали его подначальных — для допроса по делу о проклятии со сто восьмым псалмом.
— Я не пошлю никого из своих людей, — сказал Никон. — Берите сами, кого вам надобно.
Около монастыря наставили стражу, чтоб никто не убежал.
Начались допросы. Все, бывшие в церкви во время обряда, совершенного Никоном над царскою грамотою, не показали ничего обличающего, чтобы Никон относил свое проклятие к особе царя*, все, кроме того, показывали, что в этот день читалось на ектениях царское имя.
______________________
* Замечательно, что для Никона ничего не значило изречь церковное проклятие по собственным делам. У одного купца, Щепоткина, взял он в долг 500 пудов меди на отливку колокола. Щепоткин в уплату этого долга роздал товары, которые патриарх поручил ему продать. Никон нашел счет Щепоткина неправильным и, вместо судебного иска, поразил его проклятием.
______________________
Бояре еще принялись спорить с Никоном. Разгоряченный патриарх грозил, что он ‘оточтет’ царя от христианства, а бояре сказали: ‘Поразит тебя Бог за такие дерзкие речи против государя, если бы ты был не такого чина — мы бы тебя за такие речи живого не отпустили’.
После таких бесед, которых содержание сообщено было царю, быть может и с прибавлениями, примирение сделалось невозможнее.
— Видел Никона? — спросил царь Алексей Михайлович Паисия.
— Лучше было бы мне не видать такого чудища, — сказал грек, — лучше оглохнуть, чем слушать его циклопские крики! Если бы кто его увидел, то почел бы за бешеного волка!
На следующий, 1664 год получены ответы четырех патриархов, привезенные Мелетием. Ответы эти были как нельзя более против Никона, хотя в них, сообразно вопросам, не упоминалось его имя. Главная суть состояла в том, что, по мнению вселенских патриархов, московский патриарх и все духовенство обязаны повиноваться царю, не должны вмешиваться в мирские дела, архиерей, хотя бы носящий и патриарший титул, если оставит свой престол, то может быть судим епископами, но имеет право подать апелляцию константинопольскому патриарху как самой верховной духовной власти, а лишившись архиерейства, хотя бы добровольно, лишается тем самым вообще священства. Здесь именно оправдывалось то, что хотел поставить собор в 1660 году и что было задержано возражениями Славинецкого. Но тут возникли сомнения. Греки, наплывшие тотчас в Москву и допускаемые царем вмешиваться в церковную смуту, возникшую в Русском государстве, ссорились между собою и доносили друг на друга. Явился какой-то иконийский митрополит Афанасий, называл себя (неправильно, как после объяснилось) экзархом и вместе родственником константинопольского патриарха, он заступился за Никона. Явился другой грек, Стефан, также как будто от константинопольского патриарха, с грамотой, где патриарх назначал своим экзархом Лигарида Паисия. Этот Стефан был против Никона. Афанасий иконийский уверял, что патриаршие подписи на ответах, привезенных Мелетием, подложные. Царь, бояре, духовные власти сбились с толку и отправили в Константинополь монаха Савву за справками о наехавших в Москву греках и с просьбою к константинопольскому патриарху прибыть в Москву и решить дело Никона своею властию. Патриарх Дионисий отказался ехать в Москву, советовал царю или простить Никона, или поставить вместо него иного патриарха, а о греках, озадачивших царя и его синклит своими противоречиями, дал самый невыгодный отзыв. Ни Афанасию иконийскому (которого вовсе не признавал за своего родственника), ни Стефану он не давал никаких полномочий, о Паисии Лигариде сказал, что, по многим слухам, он — папежник и лукавый человек, наконец, о самом Мелетии, которого царь посылал к патриархам с вопросами, отозвался неодобрительно. Таким образом, хотя ответы, привезенные Мелетием от четырех патриархов, не оказались фальшивыми, однако важно было то, что сам константинопольский патриарх, которого суд ценился выше всего в этих ответах, изъявлял мнение, что Никона можно простить, следовательно, не признавал его виновным до такой степени, чтобы низвержение его было неизбежно. Еще сильнее заявил себя в этом смысле иерусалимский патриарх Нектарий. Хотя он и подписался на ответах, которые могли служить руководством для осуждения Никона, но вслед за тем прислал к царю грамоту и в ней убедительно и положительно советовал царю, для избежания соблазна, помириться с Никоном, оказать ему должное повинование, как к строителю благодати, и как предписывают божественные законы. Патриарх изъявлял, кроме того, полное недоверие к тем обвинениям против московского патриарха, какие слышал от присланного к нему из Москвы Мелетия. Отзывы константинопольского и иерусалимского патриархов задержали дело.
Собирать собор и осудить Никона после этого казалось уже зазорно, тем более когда ответы патриархов не относились положительно к лицу Никона, осужденный, сообразно тем же ответам, мог подать апелляцию к константинопольскому патриарху и даже ко всем четырем патриархам. Дело затянулось бы еще далее, Русская церковь на долгое время предана была бы раздору и смутам, так как, судя по отзывам двух патриархов, могло быть между этими вселенскими судьями разноречие и даже можно было опасаться, что дело повернулось бы в пользу Никона.
Однако патриаршие отзывы не поколебали вполне доверия царя к врагам Никона, Паисию и Мелетию. После рассуждений и толков царь, бояре и власти решили отправить того же Мелетия к троим патриархам (кроме константинопольского) и просить их прибыть в Москву на собор для решения дела московского патриарха, а в случае если нельзя будет приехать им всем, то настаивать, чтобы, по крайней мере, приехали двое.
Никон, узнавши, что враги его собирают над ним грозу суда вселенских патриархов, попытался снова сблизиться с царем и написал ему в таком смысле: ‘Мы не отметаемся собора и хвалим твое желание предать все рассуждению патриархов по божественным заповедям евангельским, апостольским и правилам святых отец. Но вспомни, твое благородие, когда ты был с нами в добром совете и любви, мы, однажды, ради людской ненависти, писали к тебе, что нельзя нам представительствовать во святой великой церкви, а какой был твой ответ и написание? Это письмо спрятано в тайном месте в одной церкви, и этого никто, кроме нас, не знает. Смотри, благочестивый царь, не было бы тебе суда перед Богом и созываемым тобою Вселенским собором! Епископы обвиняют нас одним правилом первого и второго собора, которое не о нас написано, а как о них предложится множество правил, от которых никому нельзя будет избыть, тогда, думаю, ни один архиерей, ни один пресвитер не останется достойным своего сана, пастыри усмотрят свои деяния, смущающие твое преблаженство… Крутицкий митрополит с Иваном Нероновым и прочими советниками!.. Ты посылал к патриархам Мелетия, а он, злой человек, на все руки подписывается и печати подделывает… Есть у тебя, великого государя, и своих много, кроме такого воришки’.
Это ли письмо, для нас не вполне понятное, или обычное благодушие тишайшего государя побудило его в кругу бояр выразиться так, что из слов его можно было вывести, что он и теперь не прочь помириться с Никоном. Этим воспользовался друг и почитатель Никона Зюзин и написал к Никону, будто царь желает, чтобы патриарх неожиданно явился в Москву, не показывая, однако, вида, что царь его звал, а чтоб ему не было по пути задержки, он у ворот городских должен был скрыть себя и сказать, будто едет архимандрит Саввинского монастыря. Никон доверился Зюзину, который заверял патриарха, что царь милостиво его примет. Никона к тому же успокаивало сновидение: ему приснилось, что в Успенском соборе встают из гробов святители и митрополит Иона собирает их подписи для призвания Никона на патриарший престол.
Согласно подробным наставлениям Зюзина, 19 декабря 1664 года Никон со свитою, состоявшею из монахов Воскресенского монастыря, ночью приехал в Кремль и неожиданно вошел в Успенский собор в то время, когда там служилась заутреня и читались кафизмы. Блюстителем патриаршего престола был тогда уже не Питирим, переведенный в Новгород митрополитом, а ростовский митрополит Иона: он находился в церкви. Никон приказал остановить чтение кафизм, приказал дьякону прочитать ектению, взял посох Петра митрополита, прикладывался к мощам, потом стал на своем патриаршем месте.
Духовные растерялись, не знали, что им начать. Народ оторопел. Патриарх подозвал к себе Иону, благословил его, потом подходили к нему прочие, бывшие в храме, духовные. Они недоумевали, что это значит, и не смели ослушаться патриарха, думая, что, быть может, он явился с царского согласия. За ними народ стал толпиться и принимать благословение архипастыря. Наконец, Никон приказал ростовскому митрополиту идти к государю и доложить ему о прибытии патриарха. Иона с трепетом, опасаясь себе чего-нибудь недоброго, отправился. Царь, слушавший заутреню в своей домовой церкви, немедленно послал звать властей и бояр.
Духовные сановники и бояре собрались к царю в большом волнении. Явился Паисий Лигарид и более всех начал вопить против Никона: ‘Как смел он, яко разбойник и хищник, наскочить на верховный патриарший престол, когда он должен ожидать суда вселенских патриархов?’ Так говорил грек, русские духовные потакали ему. Бояре, давние враги Никона, представляли поступок патриарха преступным. Зюзина между ними не было. Зюзин, сидя дома, ожидал развязки смелой козни, устроенной им в надежде на кроткий нрав царя, на пробуждение в царском сердце прежней любви к патриарху.
Совещание царя происходило с лицами, которые имели причины всеми силами препятствовать, ради собственной целости, примирению с царем человека, которому они успели насолить. Его примирение с царем было бы ударом для них. Неудивительно, что царь, уже без того сильно огорченный Никоном, поддался их влиянию. В Успенский собор посланы были те же лица, которые бранились с ним в Воскресенском монастыре (Одоевский, Стрешнев и Алмаз Иванов), и сказали ему:
— Ты самовольно покинул патриарший престол и обещался вперед не быть патриархом, уже об этом написано ко вселенским патриархам. Зачем же ты опять приехал в Москву и вошел в соборную церковь без воли государя, без совета освященного собора? Ступай в свой монастырь!
— Я сошел с патриаршества, никем не гонимый, — сказал Никон, — и пришел, никем не званный, чтоб государь кровь утолил и мир учинил. Я от суда вселенских патриархов не бегаю. Сюда пришел я по явлению.
Он отдал им письмо к государю.
В письме описано было явление святителей, бывшее Никону в сновидении. Но если в те времена охотно верили всяким видениям и откровениям, когда они были полезны, то умели давать им дурной смысл, когда они вели ко вреду. Первый Лигарид сказал пред государем: ‘Ангел сатаны преобразился в святого ангела! Пусть скорее удалится этот лжевидец, чтоб не произошло смуты в народе или даже кровопролития!’.
Все были согласны с греком.
В Успенский собор отправились трое архиереев и в числе их Паисий.
— Уезжай из соборной церкви туда, откуда приехал! — сказали патриарху.
Таков был последний ответ Никону. Ему ничего не оставалось. Он видел ясно, что его подвели, обманули. Он приложился к образам и вышел из церкви.
— Оставь посох Петра митрополита! — сказали ему бояре.
— Разве силою отнимите, — сказал Никон.
Он садился уже в сани, подле саней стоял стрелецкий полковник, которому приказано было провожать его.
Никон отряс прах от ног и произнес известный евангельский текст по этому случаю.
— Мы этот прах подметем! — сказал стрелецкий полковник.
— Разметет вас вон та метла, что на небе, — хвостатая звезда! — сказал Никон, указывая на видимую тогда комету.
Вслед за Никоном послали требовать от него посоха. Он уже не упрямился и отдал посох. От него требовали отдать письмо, по которому он приезжал в Москву. Никон отослал и это письмо государю.
Тогда Зюзин был подвергнут допросу и пытке. Он указывал на соумышление с Нащокиным и Артамоном Матвеевым. Оба заперлись. По всему видно, однако, что Нащокин действительно своими рассказами о том, что царь не гневается на патриарха, побудил Зюзина на смелое дело. Зюзина приговорили бояре к смертной казни, но царь заменил казнь ссылкою в Казань. Досталось немного и митрополиту Ионе. Царь поставил ему в вину, что он брал благословение от Никона, впрочем, ему не сделали большого зла: его только отрешили от должности блюстителя патриаршего престола.
Никон был жестоко посрамлен. До сих пор он стоял твердо на своем, он говорил, что не хочет править патриаршим престолом, будучи, однако, всегда в душе согласным возвратиться на этот престол, если его станут сильно просить и пообещают, что все будет по его желанию, — одним словом, если обойдутся с ним так, как обошлись в 1652 году при его посвящении на патриаршее достоинство. Теперь, после стольких заявлений своего нежелания, он сам явился на свое патриаршее место в Москву — и был изгнан с этого места! Понятно, как должна была озлобить его неловкая услуга Зюзина. Никон еще раз попытался если уж не быть на патриаршестве, то, по крайней мере, покончить дело без вселенских патриархов, сколько-нибудь сносно для своего будущего существования. Никон благословлял избрать другого патриарха, отрекался от всякого вмешательства в дела, просил только оставить за ним патриарший титул, монастыри, им настроенные, со всеми их вотчинами, с тем, чтобы новый патриарх не касался их и, равным образом, с тем, чтобы эти монастыри не подлежали мирским судам. Никон затем прощал и разрешал всех, кого прежде проклинал. Предложение его было предметом предварительного рассуждения, с целью обсудить его на предстоявшем соборе, но потом — оставлено без внимания.
Никон, видя, что не удается ему покончить дела без восточных патриархов, послал одного родственника своего, жившего в Воскресенском монастыре, пробраться в Турцию и доставить письмо к константинопольскому патриарху. В этом письме Никон изложил всю свою распрю с царем и боярами, порицал Уложение (как мы привели выше), охуждал поступки царя, замечал, что царь Алексей весь род христианский отягчил данями сугубо и трегубо, и более всего жаловался на Паисия Лигарида, указывал, что он верует по-римски, принял от папы рукоположение, в Польше служил в костеле римско-католическую обедню, а между тем царь его приблизил к себе, слушается его и сделал председателем на соборе. На этом соборе перевели крутицкого митрополита в Новгород, противно закону, запрещающему переводить архиереев с одного места на другое.
Не дошло это письмо к Дионисию. За Никоном и всеми его поступками зорко следили его противники. Посланный был схвачен, письмо Никона доставлено царю и окончательно вооружило против него Алексея Михайловича.
Чувствовалась и сознавалась потребность скорейшего прекращения смут в церкви. Удаление патриарха и долгое отсутствие верховной церковной власти развязали противников преобразования, начатого Никоном. У них нежданно явилось общее с сильными земли, с самим царем, со всем, что тогда было не в ладах с патриархом, главным виновником ненавистных изменений церковной буквы и обряда. Расколоучители подняли головы, сильно раздавался их голос. Аввакум был возвращен из Сибири, жил в Москве, был вхож в знатные дома, и, если верить ему, сам царь видел его и обращался с ним ласково. Этот человек, вкрадчивый, умевший озадачивать слушателей беззастенчивой ложью о своих чудесах и страданиях, приобретал сторонников, он совратил двух знатных господ, урожденных сестер Соковниных: княгиню Урусову и боярыню Морозову, которые, как женщины влиятельные и богатые, способствовали распространению раскола. Слишком горячая проповедь не дала Аввакуму долго проживать в Москве: он был сослан в Мезень. Но, видно, он имел сильных покровителей: его скоро воротили, а потом опять принуждены были сослать в Пафнутьевский монастырь. Никита Пустосвят и Лазарь муромский написали сочинения против новшеств, как называли тогда церковное преобразование противники, они подавали к царю свои сочинения в виде челобитных и распространяли их списки в народе. Тогда же архимандрит Покровского монастыря Спиридон написал сочинение ‘О правой вере’, а дьякон Федор — другое, в котором обвинял всю Восточную церковь в отступлении от православия. Кроме Москвы, в разных пределах государства появились рьяные расколоучители. В Костромском уезде успешным распространителем раскола был старец Капитон, крестьянин дворцового села Даниловского, за свое строгое постничество он приобрел в народе славу святого и увлекал толпы своею проповедью, его влияние было так велико, что некоторое время всех раскольников вообще называли капитанами. Во Владимирском уезде проповедовал раскол бывший наборщик печатного двора Иван, в Нижегородском, Ветлужском, Балахонском уездах проповедовали Ефрем Потемкин и иеромонах Аврамий, в Смоленске — протопоп Серапион, на Севере скитались и проповедовали раскол монах Кирилло-Белозерского монастыря Иоасаф и Кожеозерского — Боголеп, в Соловецком — Герасим Фирсов, Епифаний и другие, монахи Досифей и Корнилий странствовали по Дону и возмущали монахов и народ против церковного нововведения, а монах Иоасаф Истомин волновал народ в Сибири. В разных местах появились святоши, отшельники, странники, постники, блаженные, которые возвещали народу, что приходят последние времена, наступает царство Антихриста, искажается древняя праведная вера, стращали, что, кто примет трехперстное сложение, трегубое аллилуйя, произношение и начертание имени Христа Иисус вместо Исус, четвероконечный крест и другие отмены в богослужебных обрядах и богослужебных книгах, того ожидает вечная погибель, а кто не покорится и претерпит до конца — тот спасется.
Невозможным более казалось ждать, надобно было принимать меры, с этой целью положили открыть собор: необходимо было рассеять нелепые толки о том, что в 1666 году будет что-то страшное, роковое. Наконец, в ожидании прибытия вселенских патриархов, хотели показать пред этими патриархами, что Русская церковь деятельно борется со лжеучениями и осуждает их.
Собор этот, под председательством новгородского митрополита Питирима, открылся в начале 1666 года и продолжался около полугода. Заседания его происходили в патриаршей крестовой палате. Члены собора рассматривали те и другие раскольничьи сочинения, призывали авторов и других распространителей мнений, противных церкви, обличали их, а в заключение предлагали им или отречься от своих заблуждений, или подвергнуться наказанию. Большинство их принесло покаяние, хотя вообще неискренно*. Никита Пустосвят отрекся от своего учения, получил прощение, но с тайным намерением опять действовал в пользу раскола и был отправлен в монастырь Николая-на-Угреше. Все другие покаявшиеся были разосланы по монастырям. Аввакум был непоколебим, и не только не покорился никаким убеждениям, но еще называл неправославным весь собор. Поэтому 13 мая 1666 года в Успенском соборе он был лишен сана, предан проклятию, отдан мирскому суду и отправлен в Пустозерский острог. Лазарь был еще задорнее, ему дали несколько месяцев на размышление, но никакие убеждения на него не действовали. Впоследствии его предали анафеме, но он и после того так нестерпимо ругался, что, наконец, ему отрезали язык и отправили в Пустозерск. Дьякон Федор сначала притворялся, будто кается и отрекается от своих заблуждений, и был послан в Угрешский монастырь, а потом ушел оттуда, хотел увезти свою жену и детей и бежать, но был схвачен и начал открыто хулить собор и никоновские новшества. За это он отдан был мирскому суду, лишен языка и отправлен вместе с Лазарем в заточение. В заключение собор подтвердил все прежние постановления собора, бывшего по поводу исправления книг.
______________________
* Ефрем Потемкин, инок Григорий, бывший протопоп Миронов, игумен Златоустовского монастыря Феоктист, Герасим Фирсов, иеромонах Сергий, Серапион смоленский, Антоний муромский, иеромонах Аврамий, игумен Сергий.
______________________
Этот собор 1666 года был еще как бы предуготовительным. Его постановления о расколе предполагалось предать суду и обсуждению вселенских патриархов.
Из четырех вселенских патриархов только двое — антиохийский Макарий, еще прежде бывавший в Москве, александрийский Паисий — отправились в Москву по приглашению царя, остальные два дали им свое полномочие. Путь ехавших в Россию лежал через Малую Азию, Персию и Грузию до Астрахани, от Астрахани до Москвы они ехали с большою торжественностью. Царь приказал доставлять им всевозможные удобства и даже устраивать мосты для проезда. Поблизости к столице к ним, по обычаю, высылали несколько почетных встреч, одна за другою. У городских ворот встречала их часть духовенства, и они шли до Успенского собора крестным ходом, при звоне колоколов, среди огромного стечения народа. Это было 2 ноября 1666 года.
После первых церемоний и угощений патриархи предварительно занялись исследованием дела, которое им предстояло решить. Царь назначил для этого занятия с ними двух архиереев, Павла крутицкого и Илариона рязанского, а к ним присоединил одноязычного с патриархами Паисия Лигарида. ‘Имейте его отныне при себе, — сказал царь. — Он знаком с делом, от него все подробно узнаете’. Собственно, Лигарид был докладчиком по делу Никона перед вселенскими патриархами. Он составил обвинительную записку против московского патриарха, которая заранее настроила судей против обвиняемого. Достойно замечания, что Паисий в своей записке старался вооружить патриархов тем, как будто Никон посягал на право и власть вселенских патриархов, и доказывал это с разными натяжками, указывая главным образом на то, что Никон из высокомерия вымышлял себе разные титулы.
Наконец, 29 ноября отправлены были псковский архиепископ Арсений, ярославский архимандрит Сергий и суздальский Павел звать Никона на собор.
Никон сказал им:
‘Откуда святейшие патриархи и собор взяли такое бесчиние, что присылают за мною архимандритов и игуменов, когда по правилам следует послать двух или трех архиереев?’
Ярославский архимандрит на это сказал:
‘Мы к тебе не по правилам пришли, а по государеву указу. Отвечай нам: идешь или не идешь?’
‘Я с вами говорить не хочу, — сказал Никон, — а буду говорить с архиереями. Александрийский и антиохийский патриархи сами не имеют древних престолов и скитаются, я же поставление святительское имею от константинопольского’. Затем, обратившись к Арсению, он продолжал: ‘Если эти патриархи прибыли по согласию с константинопольским и иерусалимским, то я поеду’.
На другой день, 30 ноября, Никон отслужил заутреню с елеосвящением, потом — литургию, в архиерейском облачении, поучал братию о терпении, а к вечеру выехал в санях. Посланные за ним успели, однако, дать знать в Москву, что Никон принял их нечестно, не идет и не сказал, когда поедет.
Тогда в столовой избе, в присутствии государя и бояр, собравшиеся вселенские патриархи и русские духовные лица послали другой вызов Никону, с упреком за непослушание, с приказанием прибыть в Москву 2 декабря, во втором или третьем часу ночи, не более как с десятью человеками и остановиться в Кремле на Архангельском подворье. Никон был уже в дороге, когда его встретило это второе посольство. Никон остановился в селе Чернове, так как ему было велено ждать до ночи 2 декабря, а 1 декабря к нему послали третье приглашение, оно было не нужно, так как Никон ехал туда, куда его звали, но, видно, враги хотели усугубить его вину и дать делу такой ход, как будто бы Никон не слушался соборного призыва*.
______________________
* По древним правилам, если призываемый на собор ослушивается, его приглашали три раза и после третьего приглашения обвиняли.
______________________
‘Некому на вас жаловаться, — сказал Никон, — разве только единому Богу! Как же я не еду? И для чего велите выезжать ночью с немногими людьми? Хотите, верно, удавить, как митрополита Филиппа удавили!’
Никон приехал около полуночи и только что въехал в Никольские ворота Кремля, как за ним заперли ворота, стрелецкий полковник произнес: ‘Великого государя дело’. За Никоном ехал его клирик Шушера с патриаршим крестом. У него хотели отнять крест, но Шушера передал его патриарху. Шушеру повели к царю, который его допрашивал о чем-то втайне и приказал отдать под стражу.
Дом, где поместили Никона, находился у самых Никольских ворот, в углу Кремля. Его окружили стражею, самые Никольские ворота не отпирались, разобрали даже мост у этих ворот.
В 9 часов утра весь собор собрался в столовой избе, и за Никоном отправили Мстиславского епископа, блюстителя киевской митрополии, Мефодия, прославившегося своими кознями в Малороссии.
Мефодий объявил Никону, чтобы он шел смирно, без креста, который обыкновенно носили перед патриархом. Никон уперся и ни за что не хотел идти без креста. Ему наконец дозволили идти с крестом.
Никон вошел в столовую избу торжественно, как патриарх, прочитал молитву, поклонился царю, патриархам и всем присутствующим.
Все встали, и царь должен был встать, потому что перед Никоном несли крест. Царь указал ему место между архиереями.
— Благочестивый царь, — сказал Никон, — я не принес с собою места, буду говорить стоя!
Он стоял, опершись на свой посох. Перед ним держали крест. Никон сказал: ‘Зачем я призван на это собрание?’ Тогда царь, которому приходилось говорить, сам встал с своего места. Дело получило такой вид, как будто собор должен произнести приговор между двумя тяжущимися. Царь излагал все прежнее дело: жаловался, что Никон оставил церковь на девятилетнее вдовство, восстали раскольники и мятежники, начали терзать церковь, царь предложил сделать по этому поводу допрос Никону. Речь царя была переведена по-гречески, и патриархи через толмача спросили Никона:
— Зачем ты оставил патриарший престол?
— Я ушел от государева гнева, — сказал Никон, — и прежние св. отцы, Афанасий александрийский и Григорий Богослов, бегали от царского гнева. — Никон рассказал дело об обиде, нанесенной окольничим Хитрово патриаршему боярину.
Царь сказал:
— У меня обедал тогда грузинский царь, в ту пору мне некогда было разыскивать и давать оборону. Он говорит, будто присылал своего человека для строения церковных вещей, а в ту пору нечего было строить на Красном крыльце. Хитрово зашиб его человека за невежество, потому что пришел не вовремя и учинил смуту. Это Никона не касается.
Патриархи заметили Никону, что ему можно было бы и потерпеть.
— Я царский чин исполнял, — сказал при этом Хитрово, — а его человек пришел и учинил мятеж. Я его зашиб не знаючи. Я у Никона просил прощения, и он меня простил.
— Ты отрекался от патриаршества и говорил, что будешь анафема, если станешь снова патриархом?
— Я никогда не говорил этого, — отвечал Никон. Тогда царь сказал:
— Он написал на меня многие бесчестия и укоризны. — Царь велел прочесть перехваченное письмо Никона к константинопольскому патриарху Дионисию. Оно послужило нитью для целого допроса.
Когда в письме дочитались до слов: ‘Нас посылали в Соловецкий монастырь за мощами св. Филиппа, которого царь Иван замучил неправедно за правду’, Алексей Михайлович сказал:
— Для чего Никон такое бесчестие и укоризну царю Ивану написал, а о себе утаил, как он низверг без собора коломенского епископа Павла и сослал в Хутынь, где тот безвестно пропал.
Никон отвечал:
— Не помню и не знаю, где он, о нем есть на патриаршем дворе дело.
Письмо к Дионисию перебрали пункт за пунктом, спрашивали Никона о разных мелочах и подробностях. Он отвечал коротко и большею частью отрицательно. Дочитали до того места, где Никон говорил, что царь приказал посадить в Симонов монастырь иконийского митрополита Афанасия. Царь прервал чтение и спросил Никона:
— Знаешь ты в лицо этого Афанасия?
— Не знаю, — сказал Никон.
Царь позвал к себе одного из среды архиереев и, указывая на него, сказал.
— Вот Афанасий!
Наконец дочитали до самого важного, до тех обвинений, которые щедро расточал в своем письме Никон на Лигарида. Никон прямо обвинял Паисия в латинстве перед Дионисием, находил незаконным собор, на котором Паисий был председателем, и писал так: ‘С этого беззаконного собора прекратилось соединение святой Восточной церкви, и мы от благословения вашего отлучились, а начаток волями своими приняли от римских костелов’. За это место особенно уцепились, потому что подавало повод обвинить Никона в самой тяжелой вине: в хуле на православную церковь. Царь сказал:
— Никон отчел нас от благочестивой веры и благословения св. патриархов, причел к католической вере и назвал нас всех еретиками. Если бы Никоново письмо дошло до вселенских патриархов, то всем православным христианам быть бы под клятвою, за такое ложное и затейное письмо нам нужно всем стать и умирать, а от этого очиститься.
— Чем Россия отступила от соборной церкви? — спросили Никона патриархи.
— Тем, — сказал смело Никон, — что Паисий перевел Питирима из одной митрополи в другую и на его место посадил иного митрополита, да и других архиереев переводили с места на место. Ему того делать не довелось, потому что он от иерусалимского патриарха отлучен и проклят. Да если бы он и не был еретик, то все-таки ему не для чего долго быть на Москве. Я его митрополитом не почитаю. У него нет ставленной грамоты. Этак всякий мужик наденет на себя мантию, так он и митрополит! Я писал о нем, а не о всех православных христианах!
Это и обратили враги Никона особенно ему во вред. И духовные, и светские все закричали:
— Он назвал еретиками всех нас! Надобно об этом указ учинить по правилам! — Сарский митрополит Павел, рязанский Иларион и Мефодий задорнее других горячились тогда против Никона.
— Если б ты Бога боялся, — сказал Никон царю, — то не делал бы так надо мною.
Продолжали читать письмо, по-прежнему останавливаясь на мелочах. По окончании чтения Никон сказал царю:
— Бог тебя судит, я узнал на своем избрании, что ты будешь ко мне добр шесть лет, а потом я буду возненавидим и мучим!
— Допросите его, — сказал царь, — как он это узнал? Никон не отвечал.
На второе заседание, как только Никон вошел, царь встал со своего места и сказал:
— Никон! Поссорясь с газским митрополитом, ты писал, будто все православное христианство отложилось от Восточной церкви к западному костелу, тогда как наша соборная церковь имеет спасительную ризу Господа нашего Бога и многих московских чудотворцев мощи и никакого отлучения не бывало. Мы все держим и веруем по преданию апостолов и св. отец, истинно, бьем челом, чтобы патриархи от такого названия православных христиан очистили!
С этими словами царь поклонился патриархам до земли, то же сделали все присутствующие на соборе.
— Дело великое, — сказали патриархи, — за него надобно стоять крепко. Когда Никон всех православных христиан назвал еретиками, то он назвал еретиками и нас, будто мы пришли еретиков рассуждать, а мы в Московском государстве видим православных христиан. Станем за это патриарха Никона судить и православных христиан оборонять по правилам.
Затем Никона старались уличить во лжи и найти противоречие в том, что он отказывался от патриаршества, а потом называл себя патриархом. Вспомнивши снова о Хитрово, прибившем Никонова боярина, патриархи произнесли такое суждение: ‘Никон посылал своего человека, чтобы учинить смуту, а в законах написано: кто между царем учинит смуту, тот достоин смерти, и кто Никонова человека ударил, того Бог простит: так тому и подобало быть’.
С этими словами антиохийский патриарх, назло Никону, благословил Хитрово.
Никон, воротясь из заседания в свое помещение, находился в затруднительном положении: все его запасы отправлены были на Воскресенское подворье, его людей не пускали за ними. Царь послал ему запасов от своего стола, но Никон не принял их, царь дозволил его людям взять патриаршие запасы с подворья, но был сильно огорчен и жаловался на Никона патриархам.
5 декабря опять собрался собор. У Никона на этот раз отняли крест, который прежде носили перед ним. Никона спрашивали в перебивку то о том, то о другом, а более всего старались его уличить в том, что он будто бы сказал: ‘Будь я анафема, если захочу патриаршества!’ На него показывали новгородский митрополит Питирим, тверской архиепископ Иоасаф и Родион Стрешнев. Никон по-прежнему уверял, что не произносил такого слова и, наконец, объявил, что нечего более говорить о патриаршестве, в этом волен царь и вселенские патриархи.
