Е. И. Осетров
Е. И. Осетров
Патент на благородство
Патент на благородство
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
Патент на благородство, Осетров Е. И., Год: 1991
Время на прочтение: 11 минут(ы)
К. Р. Избранное.
М., ‘Советская Россия’, 1991
Составитель и автор предисловия Е. И. Осетров
Европейская культура как целое ярче проявилась на берегах Невы, чем на берегах Сены, Темзы или Шпрее, — утверждал Георгий Федотов, выдающийся религиозный мыслитель, оценивая ‘императорский период’ русской истории, как наиболее творческий и динамичный. Одна из примечательных особенностей этого периода — в усвоении и взаимопроникновении общечеловеческих и национальных начал, появление типа ‘русского европейца’, делателя ‘петербургской культуры’. Ныне, когда произошло возвращение универсальных пластов культуры, связанных с ‘серебряным веком’, — мы видим свое вчера и позавчера совсем в ином свете, чем еще совсем недавно. Едва ли не самый расхожий афоризм сегодня: новое — хорошо забытое старое.
Весенней свежестью зазвучали привычные слова: ‘Растворил я окно… И с тоскою о родине вспомнил своей, об отчизне я вспомнил далекой’. Ожило в памяти обращение поэта-антологиста к Константину Романову — К. Р.: ‘Эти милые две буквы, что два яркие огня…’
Современность, девяностые годы, — факсимильный период русской литературы. Напомню, что буквальный перевод латинского факсимиле — ‘делай подобное’. Факсимиле может сегодня утолить всеобщую духовную жажду. Сбылось предсказанное еще Гоголем: и стало вдруг видно далеко во все концы света. Когда же (совсем по Гоголю) — зазвучала струна в тумане! — разом вспомнилось: — а где же люди без имен? Поэты, художники, философы, богословы? Куда, наконец, исчезли книги, любимые всеми?
Бросьте в библиотеке или в магазине, книжном развале беглый взгляд на самые свежие новинки: Владимир Соловьев, Андрей Белый, Александр Добролюбов, Дмитрий Мережковский, Федор Сологуб, Сергей Клычков, Максимилиан Волошин, Вячеслав Иванов, Владимир Ходасевич, Зинаида Гиппиус, Николай Клюев, Николай Гумилев, Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Михаил Кузмин, Георгий Иванов… Книги издательств — ‘Альциона’, ‘Орфей’, ‘Мусагет’… Каких только нет названий книг — ‘Одеяние духовного брака’, ‘Заря в восхождении’, ‘Записки вдовца’, ‘Поцелуи’… Перечень можно расширить, но сказать — сколько их! — нельзя. Каждое имя — самостоятельный мир. Даже о звездах третьей — пятой величины можно сказать: мал золотник, да дорог. Как, скажем, забыть об Иване Коневском? Или о возрождении в начале столетия альманаха ‘Северные цветы’?
Было бы ошибкой сравнить факсимиле с воскрешением из мертвых, — поэзия живой была снесена на кладбище. Но косной материей она не стала. С наступлением рассвета началось возвращение. Птолемеево недвижимое небо стало расширяющейся поэтической вселенной.
Нечто сходное произошло и в других областях культуры, да и во всем духовном бытии. Сладко ныне повторять имена художников — Врубель, Борисов-Мусатов, Сапунов, Сомов, Судейкин… Иначе и быть не могло. Невский проспект вновь напоминает о странице Гоголя, Летний сад — о строфах ‘Онегина’. Мы вплотную подошли к тому, что долго и прочно олицетворялось понятием — петербургская культура, — ‘…наш патент на благородство’. И даже новым содержанием наполнилось напутствие-завещание Ивана Бунина: ‘Россия, помни град Петра!’
‘Мир искусства’, Валентин Серов и Александр Бенуа, русские сезоны Сергея Дягилева в Париже, Анна Павлова и ‘звезды’ балета, шаляпинский бас, единственные в своем роде поэтические, музыкальные, театральные и живописные имена заставляли все русское рассеяние вспоминать Неву и ‘оград узор чугунный’. Афоризм, который повторялся дома и в зарубежье: ‘Там некогда гулял и я, но вреден север для меня’. Душа Петербурга, покинув родную обитель, все-таки нет, не умирала. И среди руин и травы забвенья вновь раздались животворящие звуки.
Напомню о полузабытой жизни поэта К. Р.
Константин Романов родился в 1858 году в Стрельне. Его отец — Константин, сын Николая I. Мать — Александра (до замужества — принцесса Саксонская). Надуманным выглядит позднее (1931 год) суждение о том, что ‘его (К. Р.) умственный кругозор сложился в гвардейской казарме’. Среди преподавателей юного Константина мы видим таких маститых знатоков русской истории, как С. М Соловьев и К. Н. Бестужев-Рюмин. Теорию музыки вел Г. А. Ларош, автор известных работ, посвященных Глинке и Чайковскому. Семья не чуждалась литературных интересов. Отец, управлявший русским флотом и морским ведомством, содействовал появлению и изданию журнала ‘Морской сборник’ (1848-1917), в котором печатались Гончаров (главы из ‘Фрегата ‘Паллада’), Островский, Григорович, Писемский, Потехин, Станюкович…
Знакомству с практическими науками способствовали двух-трехмесячные поездки на фрегате ‘Громобой’ по водам Балтики. Дальние плавания гардемарин совершал на фрегате ‘Светлана’.
Название заставляло вспомнить Василия Андреевича Жуковского, воспитателя Александра II. ‘Стихов пленительная сладость’ Жуковского, Петербург с его аристократической и духовно-элитарной средой, Царское Село, помнившее Пушкина и лицеистов первого выпуска, — начальные впечатления бытия.
Девятнадцатилетний Константин принял участие в военных действиях на Дунае. Был отмечен ‘Георгием’ 4-й степени.
Перечислю его должности и занятия. Кроме флота, служил в лейб-гвардии Измайловском полку. Был шефом 15-го гренадерского Тифлисского полка, командиром лейб-гвардейского Преображенского полка. Президент с 1889 года Академии наук, снискал сторонников и не менее влиятельных антагонистов в Петербурге и Москве.
Теперь о делах литературных. К ним царственный отрок был пристрастен с ‘младых ногтей’.
Когда на страницах ‘Вестника Европы’ появилась подпись под стихами — К. Р., едва ли все читатели пребывали в неведении относительно принадлежности криптонима. Не только в столицах, но и в провинции знали, что великий князь Константин Константинович Романов пишет и переводит стихи, состоит в переписке с Чайковским, Фетом, Майковым, увлекается Гете, любит общество музыкантов и художников. Свое призвание видел в служении стране Словом: ‘…пусть не тем, что знатного я рода, что царская во мне струится кровь, родного православного народа я заслужу доверье и любовь’. Каким же образом? ‘Пускай прольются звуки моих стихов в сердца толпы людской, пусть скорбного они врачуют муки и радуют счастливого душой’. Наивно, но совершенно в духе времени. И никакой не ‘светский стиль’. Мода на риторику в гражданственных мотивах начинала свое шествие.
В конце 1888 года появилась книжечка ‘Три поэмы’ Е. В. Гаршина, рассматривавшего стихи как стихи — отвечают ли они эстетическим требованиям. Автор писал о трех наиболее заметных поэмах, вылившихся из-под пера поэтов трех поколений: А. Н. Майкова, А. А. Голенищева-Кутузова и автора, скрывающегося под инициалами ‘К. Р.’. Гаршин делился впечатлениями о напечатанных в ‘Вестнике Европы’ — ‘Брунгильде’ Аполлона Майкова, ‘Яромире и Предславе’ Арсения Голенищева-Кутузова и, наконец, о ‘Севастиане-мученике’ К. Р.
Если источником для Майкова служил ‘мрачный скандинавский эпос’, а для Голенищева-Кутузова — мотивы славянской старины, то К. Р. обратился к образу раннехристианского мученика Севастиана, принявшего страдальческий конец. Гаршин, подчеркивая антологичность повествования, пересказывал сюжет поэмы К. Р.: ‘Друзья унесли истерзанный труп, но еще успели спасти догоравшую искру жизни, и вот как бы загробной тенью Севастиан является беспощадным обличителем императора в тот момент, когда он торжественно вступает в Колизей’. Вполне очевидно, что эссеист отмечает появление заметной новоромантической поэмы, да и направления, исходящего из пушкинского представления о том, что цель поэзии — поэзия.
Страсти бушевали в литературном взбаламученном море. Чистая поэзия или — ‘сапоги выше Шекспира’? Эстетство противопоставляло утилитаризму культ Пушкина, воспринимавшегося через Жуковского, царскосельские рукописные тетради пушкинских времен, архитектурные и живописные памятники. И дело даже и не в борьбе с Писаревым и писаревщиной. В глубине спора — вопрос об отношении к общечеловеческим художественным ценностям. Севастиан-мученик пришел в поэзию К. Р. с полотен Эрмитажа. Но образ не стал отзвуком латинской лиры. Перед нами вовсе не парнасские цветы, а язык родных осин. А ведь не за горами были времена стихотворных призывов: ‘Во имя нашего Завтра разрушим музеи, сожжем Рафаэля…’
‘Сонеты к Ночи’ — трагическое предчувствие общей судьбы.
Прошли десятилетия. Фуксину было отдано преимущество перед всеми другими цветами. Наша родимая печать высказывала негодование по поводу того, что некогда существовало ‘преувеличенное внимание к литературной продукции К. Р., как читающей публики, так особенно критики’. Но это — потом, а вначале — на рубеже веков — было все-таки поэтическое Слово, а вовсе не какая-то ‘литературная продукция’. Впрочем, не будем придираться к терминологии, — она совершенно в духе журналов, когда их ведущим авторам-социологам даже во сне не снилось, что в конце жизненного пути они, умудренные драматическим опытом, обратятся к святоотеческой литературе.
Многое о придворной среде, окружавшей великого князя, академика и поэта, разумеется, можно сказать. Красочные эпизоды и быт музейного, театрального и художественного содержат воспоминания Александра Бенуа, видевшего своими глазами петербургские начала и концы. Конечно, всегда существовал спор Москвы и Петербурга, диалог, насколько Петербург органичен для русской культуры. Пройдя большую историческую дорогу, можем ли мы забывать, что через творения Растрелли, Пушкина, Достоевского отечественная культура давала ответы на мировые вопросы. Но и народное творчество не было у нас задавлено чужим, оно цвело по всей России. Поэтому упомяну, что даже Константин Романов не мог обойтись — согласно времени и вкусу — без своего ‘хождения в народ’. Поэт совершал поездки в Псков и Новгород, по Ладожскому озеру. Он посетил Валаам, Онежское озеро, Петрозаводск, водопад Кивач, — не забудем, что подходили годы Рериха и Нестерова. О поездке К. Р. в Суздаль мне рассказывал И. А. Назаров, стихотворец и библиограф, основатель журнала провинциальных самоучек.
Одновременно Русь постигалась Константином через посещение Палестины, Италии, Греции, Африки.
Пушкинская весна была далеко позади. Поэзия набирала силы, чтобы стать серебряным веком. Ее упрекали в том, что она песнь о песне и существует скорее для литературной культуры, напоминая посвященным ‘струи версальских фонтанов’. Но Версаль был далеко от Невы, а Петергоф — рукой подать. И там в садах Черномора виделась читателям пушкинская Людмила. Но на историческом горизонте для прозорливцев уже был очевиден апокалипсический всадник.
Печатные отзвуки прозрачно намекали о фимиаме, который у нас-де принято в артистических и других кругах курить власть предержащим. Константин Романов писал в трагедии, посвященной Иисусу из Назарета, о тех, кто судят-пересудят в толпе, на площади да ‘без умолку, как взапуски, болтают о том, кто выше из больших поэтов: Гомер или Вергилий?’
Никогда, оценивая явления, не следует обходить круг и масштаб личностей, составлявших если не окружение, то духовную среду петербургского поэта. Приведу отрывки из письма Ивана Гончарова, оценивающего стихи, данные ему К. Р. на просмотр. Деликатно, но как старший младшему, Гончаров сообщает ему свои соображения: ‘…Между остальными новыми Вашими произведениями в книжечке есть несколько звучных, нежных, ласковых, полных задумчивой неги или грусти — словом, приятных стихотворений: читатель, особенно читательницы, прочтут их с кроткой улыбкой. Но (позвольте быть откровенным) спирту, т. е. силы и поэзии, в них мало: лишь кое-где изредка вспыхивают неяркие искры. Очевидно, стихи набросаны небрежно, как будто второпях, и мало обработаны’.
Далее опять-таки интонация взыскательности, которой и ныне не мешает поучиться: ‘То же можно сказать и об обращениях к родине из-за границы: желалось бы от такого поэта, как Вы, побольше содержания и спирту, т. е. вдумчивости, определенности, строгой сознательности, даже самого чувства любви к родине. Например, в стихотворении Цветущий Запад, впрочем, звучном и эффектном, все хочется спросить, почему ‘невозделанные степи’ далекой родины Вам милее всех великолепий Запада? Потому что они родные, конечно, будет ответ. Но ведь это же скажет всякий, не-поэт: это общее место, где же тут пища для поэзии, для отдельного стихотворения?’
В отзывах Гончарова, как мы понимаем, преобладала поучительная нота, осознание преимущества не возраста, а литературной опытности. Оскорби царя, но не поэта, — восточный афоризм издавна бытовал у нас. Но девизом для антологистов-неоромантиков были все-таки пушкинские слова, обращенные к поэту: ‘Ты — царь, живи один, дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум’.
Едва ли не одна из основных поэтических идей К. Р. была связана с мыслью об утешительности Музы, — ‘пусть скорбного она врачует муку и радует счастливого душой’. Что должен делать духовный наследник Василия Жуковского, ‘единственного святого в русской литературе’? В стихотворении ‘Поэту’ Константин Романов писал:
Любовь — твоя да будет знанье.
Проникнись ей — и песнь твоя
В себя включит и все страданье,
И все блаженство бытия.
Конечно, можно сказать, что перед нами скорее прекраснодушная декларация, что всего несколько мгновений ее отделяло от публикаций того, что вот-вот будет нарочито провозглашаться: ‘Я ненавижу человечество…’ Классической ясностью наивность вопросов обнажилась другим поэтом позднее: ‘Кто любит город, кто поля, кто день, кто ночь, кто зори, кто тут оценщик, кто судья, кто прав в бесцельном споре?’
Споры, ведшиеся в периодике столетие назад, удивительным образом перекликаются с литературными спорами наших дней. Соотношение жизни и поэзии, роль книжности, значение и смысл историко-культурных реалий. Небезынтересно перечитать обширный том критических отзывов К. Р., появившийся в 1915 году. Суждения президента Академии носили деловой характер. К. Р. обильно цитирует авторов, книги которых обозревались в связи с выдвижением на Пушкинскую премию.
Премия была введена еще в 1881 году Академией наук и присуждалась вплоть до 1919 года. Самая престижная литературная премия в России. Среди ее получивших мы видим Чехова, Майкова, Полонского, Бунина, Куприна, таких переводчиков, как Вересаев и Хладковский, пушкиниста П. Е. Щеголева…
Общий уровень отзывов К. Р. в своей выразительности и убедительности носит академический характер. И несомненно — духовно-культурное оснащение. Столетие встречалось со столетием. Наступала, точнее, была не за горами пора эрудиции Мережковского, Брюсова, Вяч. Иванова, торжество русского александрийства, Михаила Кузмина и его школы. Лепту в это своеобразие культурно-художественное явление внес К. Р.— библейскими мотивами — в том числе драмой ‘Царь Иудейский’ — и особенно переводами.
Переводами Константин Романов увлекался на протяжении едва ли не всего своего литературного пути. Он настойчиво работал в такой избранной области, как русский Шекспир. Удачно переводил Гете. Без преувеличения можно сказать, что с ним связано становление русской переводческой школы. Последняя в XX столетии играла в России столь важную роль, что породила переводы конгениальные оригиналам. Знатоки утверждают, что бунинская ‘Песнь о Гайавате’ даже превосходит подлинник.
Поэтическим достижением К. Р. я бы считал шедевр вокальной классики ‘Растворил я окно…’, в котором Чайковский выявил и передал музыкальную идею, заключенную в слове. Лирическое настроение, художественно-образное содержание получили в романсе такое гармоническое воплощение, что выдерживают соседство со всем лучшим, что создано в этой области. Романс Чайковского — жемчужина мировой вокальной культуры — нигде не звучит с такой силой, как во дворцах и садах под Питером, — на родине К. Р., автора памятных строк.
Слово и музыка — черемуха и соловей. Вместе они — волшебство, которое пребудет вечно.
Современникам запомнилась драма ‘Царь Иудейский’, написанная К. Р. белым стихом, намеренно-величавым языком. Следуя библейской канве, автор создал драму-предсказание судьбы семейства. К. Р. стал одним из зачинателей религиозного Ренессанса в России, вызывающего ныне такой жгучий интерес, сопутствующий, точнее, противостоявший гонениям за веру. Не отступая от канонических подробностей, К. Р. внес в развертывание действия много подробностей, связанных с географическими и историческими наблюдениями: ‘Там на дворе терновый есть кустарник. И ветвь один из воинов сорвав, сплел из нее венок. С весельем диким им увенчали Узника они’. Сказалось посещение Святой земли. Собственно, Константин Романов, обращаясь к библейскому источнику, занимался вопросом, сформулированным Владимиром Соловьевым: ‘О Русь! в предвиденье высоком ты мыслью гордой занята, каким же хочешь быть Востоком: Востоком Ксеркса иль Христа?’ Современникам К. Р. было понятно, что речь шла о том, какой же путь предстоит России — восточной деспотии или носительницы всечеловеческих начал любви. В дальнейшем к мотивам евангельского сказания и Святой земли обращались Мережковский, Булгаков, такие проникновенные религиозные мыслители, как Павел Флоренский или поэт Вячеслав Иванов с его вечным ‘солнцем Эммауса’.
В связи с деятельностью Константина Романова в Академии чаще всего вспоминается эпизод, связанный с отменой выборов М. Горького в почетные академики. Конечно, К. Р. принял участие в этих событиях. Едва ли здесь нужны новые толки. Если же нас интересуют события и личности, то было бы непростительной леностью не обратиться к обширному дневнику Константина Романова. Записи составляют десятки толстых тетрадей, ведшиеся с мая 1870 года по ноябрь 1913-го. Перед смертью К. Р. передал дневники в Академию наук с запрещением их просмотра в течение 90 лет. ‘Лишь правительственная комиссия, производившая чистку Академии наук в 1929 году, сделала их достоянием пролетарской общественности’. Каким образом? Журнал ‘Красный архив’ в 1931 году сообщил: ‘Дневник Константина Романова печатается в извлечениях, так как большую часть его составляют записи различных мелочей’. Но через несколько лет и ‘Красный архив’ стал чтением, которое ничего доброго не сулило даже завзятым любителям источников. Впрочем, могу порадовать — всеобщая молва гласит, что дневники К. Р. дождались своей поры и вот-вот мы будем держать их в руках.
История гола без подробностей. Вот запись К. Р., посвященная деятельности в Академии, сделанная 10 января 1906 года в Петербурге: ‘Опять ездил в город, в Академию, где назначил после шестилетнего перерыва заседание междуведомственной комиссии по вопросу изменения календаря. Пока Победоносцев был обер-прокурором Синода, нечего было и думать двинуть это дело: он всегда на всякое новое дело отзывался отказом. А поэтому я положил этот вопрос ‘под сукно’ и продержал его так, пока Победоносцева не сменили. В заседании больше всех говорили академики Шахматов, Сонин и Марков и представители министерств юстиции — Чаплин, ведомства православного исповедания — Остроумов, министерства промышленности и торговли — Егоров и изобретатель нового календаря П. М. Салагилов. Много говорилось о затруднениях, которые неизбежно встретятся при переходе к григорианскому или какому-нибудь другому календарю. Указывали и на то, что едва ли очень нужно менять календарь. Учредили из своей среды подкомиссию, чтобы обсудить, стоит ли трудиться над этим вопросом’.
Президент Академии был, разумеется, представителем элитарного сознания, составлявшего краеугольный камень петербургской культуры, заявившей о себе стране и миру именами Чайковского, Глазунова, Дягилева, Серова, Бенуа… Последний, сопоставляя Петербург с Венецией и Амстердамом, говорил, что музыкальность — глубокая и чудесная — заключается в самой петербургской влажности. Именно в музыкальности — по мнению А. Бенуа — душа города, общающаяся с другими посредством музыки. ‘Священного писания глаголы напоминают звезды в небесах’, — провозглашал К. Р., и это не было только декларацией русского александрийства, набиравшего силу. Петербургская цивилизация, родная сестра западноевропейского образования, не могла не вливаться в могучее русло всей русской культуры. И сегодня есть ли занятие едва более увлекательное, чем собирание разбитого в социальных и военных передрягах — вдребезги. Но и в этом у нас накоплен огромный опыт. Разве не чудо — восстановление после войны разрушенного Петергофа?
Идущий от Петрарки и Ронсара классический сонет К. Р. посвящал солдатским досугам. В размерных октавах он воспевал не только музыку парков-дубрав, но и невзрачно болотистые окрестности города. И все-таки неожиданностью было освоение поэтом-академиком такой демократической формы, как романтическая песня, приведший к созданию самого популярного произведения К. Р.:
Умер, бедняга! В больнице военной
Долго родимый лежал,
Эту солдатскую жизнь постепенно
Тяжкий недуг доконал…
Рано его от семьи оторвали:
Горько заплакала мать,
Всю глубину материнской печали
Трудно пером описать!
С невыразимой тоскою во взоре
Мужа жена обняла,
Полную чашу великого горя
Рано она испила.
Невероятно, но ‘Бедняга’, став народной песней, бытовал по всей стране, да и ныне еще полностью не ушел из народного песенного репертуара
Когда зародилась синема, — сюжет, мелодия, да и слова К. Р. были использованы для создания двух-трех кинолент. Они с успехом показывались в Москве, Питере, Киеве, провинциальных городах.
Песня-находка явилась для К. Р. несомненным примером удачи в этой области. Граммофонные пластинки разнесли песню вместе с эмигрантами и беженцами по миру. Даже после второй мировой войны у нас калеки и нищие пели ее на базарах, волжских пристанях и по вагонам. Последний классик русской литературы Леонид Максимович Леонов не раз говорил мне, что ‘Беднягу’ по популярности в народе можно сравнить только с ‘Гибелью ‘Варяга’, — время не властно над строфами, запечатлевшимися в народной душе.
Жизнь и творчество поэта-академика — страница из истории культуры, которую нет необходимости пропускать и прибедняться, — ведь мы идем навстречу к новому столетию.
Немного об экземплярах, по которым велась работа. Трехтомник К. Р. (Петроград, 1915) пришел в мою библиотеку из книжного собрания Александра Евгеньевича Грузинского, бессменного в начале столетия председателя Общества любителей российской словесности. Книга ‘Царь Иудейский’ (издание четвертое) принадлежала Щепкиным, потомкам великого актера.
Поистине — книги имеют свою судьбу.