Парсифаль, какъ художественный образъ борьбы человчества за духовное освобожденіе 1).
Парсифаль, какъ художественный образъ борьбы человчества за духовное освобожденіе 1).
П. Цвтаева.
‘Современникъ’, кн.V, 1914
Парсифаль, как художественный образ борьбы человечества за духовное освобождение, Цветаева П., Год: 1914
Время на прочтение: 11 минут(ы)
1) Парсифаль былъ завщанъ Вагнеромъ исключительно Байрейтскому театру, а по Германскому закону о музыкальной собственности, авторское право принадлежитъ наслдникамъ въ теченіе тридцати лтъ со дня его смерти. Поэтому никто до сихъ поръ и не могъ поставить эту музыкальную драму въ другомъ театр. И лишь въ ныншнемъ сезон Парсифаль былъ поставленъ въ Петербург, сразу въ трехъ театрахъ.
Конецъ XIX вка представляетъ кульминаціонный моментъ одного изъ величайшихъ цикловъ всемірной исторіи. Онъ характеренъ двумя великими и якобы противорчащими, но по существу сходящимися явленіями: апогеемъ позитивизма и зарей новаго спиритуализма. Позитивизмъ, давшій такъ много вншнему устроенію жизни, оказался безпомощнымъ отвтить какъ-либо на высшіе духовные запросы.
Въ это время въ философіи царить Шопенгауеръ, въ музык большой величиной является Вагнеръ. Они не знали другъ друга, но одна общая идея противу поставленія вншней стороны міра внутренней (міръ, какъ воля, и міръ, какъ представленіе) вдохновляла ихъ обоихъ.
Еще въ юности, на представленіи Фрейтшюца Вебера, пришла Вагнеру мысль, что все творчество драматическаго композитора должно быть слдствіемъ художественныхъ импульсовъ его внутренней природы.
Каждый художникъ представляетъ собой какой-нибудь типъ человческаго духа, и влеченіе его къ извстной оцнк дйствительности иметъ въ основ своей первичныя тяготнія души къ общимъ основнымъ полюсамъ бытія.
Однимъ изъ этихъ полюсовъ является эмпирическая дйствительность. Другимъ — область иныхъ формъ бытія. Отсюда два направленія: реализма и романтизма.
Въ эмпирической дйствительности человкъ — опредленная, намъ близкая форма существованія со всей его окружающей обстановкой, техникой, съ обыденными радостями и печатями и со всми слдствіями таковыхъ.
Отъ этого бжитъ романтизмъ. Тяготетъ же онъ къ тому, куда рвется человкъ изъ формъ своего обыденнаго существованія къ неосуществленной еще дйствительности — мечт, къ новому неизвстному и неизвданному. И формы этого новаго угадываетъ и творитъ самъ художникъ, не подчиняясь никакимъ общимъ правиламъ. Подобное влеченіе къ сверхъ-эмпирическому и есть основа романтизма.
И такимъ чистйшимъ романтикомъ является Вагнеръ во всхъ своихъ проявленіяхъ: фантазіи, чувств, морали, религіи, музык и общественности.
И, въ самомъ дл, во всемъ творчеств Вагнера мы различаемъ три, хотя и отличныхъ по содержанію, но одинаковыхъ по выраженію періода. Первый періодъ — увлеченіе личностью. Сюда относятся такія характерныя въ этомъ смысл произведенія, какъ Морякъ Скиталецъ, Тангейзеръ и, самое сильное по романтик чувства личности, Тристанъ и Изольда. Здсь Вагнеръ даетъ намъ идею цльной личности изъ мужской и женской индивидуальностей, сохраняющихъ свою формальную обособленность, но преодолвшихъ свою существенную рознь и распаденіе.
Во всхъ этихъ твореніяхъ особенно ясно, выступаетъ идея искупленія человческой личности черезъ любовь.
Поясняю это. Такъ какъ сила всякой человческой индивидуальности проявляется въ эгоизм, и вслдствіе этого личность замкнута въ себ, то для освобожденія и расширенія ея необходима какая-то иная, противоположная сила, способная извнутри въ корн подорвать эгоизмъ, и, дйствительно, она подрываетъ его. Сила эта — любовь и, главнымъ образомъ, любовь половая.
За неимніемъ лучшаго выраженія я называю такъ исключительную привязанность между лицами разнаго пола, нисколько не предршая вопроса о физіологической сторон ея. Этамь опредляется и форма и содержаніе всхъ вышеуказанныхъ музыкальныхъ драмъ.
Второй періодъ, есть увлеченіе общественными движеніями. Какъ извстно, Вагнеръ въ сороковыхъ годахъ примкнулъ къ революціоннымъ теченіямъ того времени. Другъ Бакунина, онъ даже писалъ цлый рядъ статей въ его журналахъ. Будущее общественное устройство особенно интересовало Вагнера какъ романтика. Свобода, равенство и братство рисовались ему въ фантастически-радужныхъ краскахъ, часто сливаясь съ неясными религіозными чаяніями иной жизни. И романтизмъ революціонныхъ настроеній этого времени воплотился въ колоссальной по замыслу и широт тетралогіи Кольца Нибелунговъ. И поэма и музыка есть исторія проникновенія жизни въ матерію, исторія восходящаго къ высшему состоянію духовности прогресса, иными словами, исторія раздленія всего міра на индивидуальныя части и ихъ возсоединеніе. Представлены вс страсти смертныхъ, преисполненныхъ желанія, волей къ жизни и осужденныхъ къ погибели за свой эгоизмъ. Но любовь въ состояніи высшей чистоты, духъ всеобщаго братства, какъ завершеніе ея, рождается изъ пепла жертвы Брунтильды, бросающейся въ огонь. Міръ, небо и адъ смшиваются въ конечномъ катаклизм и исчезаютъ среди гармоничныхъ аккордовъ гимна искупленія.
Никто, даже Шекспиръ и Гете, не задумывали такой грандіозной поэмы, волнующей въ каждомъ изъ насъ наше внутреннее соціальное существо. И только Вагнеръ, поэтъ-музыкантъ, смогъ выполнить это, ибо музыкальная его драма есть адекватное и непосредственное выраженіе движеній души, которыя словами часто невыразимы. Но Вагнеръ скоро понялъ, врне пережилъ, что никакая механическая общественность, даже самая идеальная, не можетъ спасти человчество, очеловчить его, слить съ высочайшимъ въ жизни, если внутренняя сущность людей останется неизмнной, сознаніе людей не углубится, если послдняя воля и послдняя любовь человчества будутъ направлены все на тотъ же старый и вншній къ нему міръ.
Онъ почувствовалъ, что въ мір есть только одна гарантія новой свободной жизни — это измненіе сознанія людей, перерожденіе ихъ душъ, побда надъ механизмомъ матеріи и его отраженіемъ въ области разсудка, раціонализмомъ, новая воля и новая любовь для преодолнія всеобщаго раздленія вншняго и внутренняго. Онъ понялъ также, что прогрессъ не есть только наростаніе добра и отмираніе зла, но это гораздо боле сложный процессъ освобожденія міровыхъ и человческихъ силъ для окончательнаго выявленія и воплощенія глубочайшихъ основъ существованія. Силу, призванную осуществить эту задачу, онъ и видлъ въ религіозномъ сознаніи личности и человчества. И тогда у Вагнера-романтика явилась потребность, въ той же форм музыкальной драмы, воплотить идею міровой духовной борьбы человчества на пути ршенія религіозно-моральной проблемы — достиженія святости, т. е. окончательнаго освобожденія духа, упраздненія морали {‘Ахъ, мои друзья, чтобы ваше существо заключалось въ поступк такъ, какъ мать заключается въ ребенк’. Въ этихъ словахъ Ницше — прекрасный художественный образъ состоянія святости, какъ полнаго органическаго сліянія я хочу и я долженъ человка.}.
Такъ родился Парсифаль, твореніе, являющееся синтезомъ романтизма чувства и романтизма религіознаго періода.
Трудность воплощенія въ образахъ такой, въ истинномъ смысл, религіозной идеи и ея развитія, естественно требовали отъ Вагнера и самаго свободнаго пользованія всми доступными образами легендъ и религій. Вотъ почему наиболе подходящими для него оказались буддизмъ и христіанство, какъ наивысшія по своему развитію религіи Запада и Востока.
И подчасъ кажется странной его интерпретація вышеуказанныхъ ученій. Но надо имть въ виду, что Вагнеръ не ограничивается только этими вышеуказанными историческими формами религій. Цль его — дать въ своемъ Парсифал суть религіознаго сознанія, значеніе этого сознанія и цнность его для человчества. И тотъ, кто хочетъ понять Вагнера, не долженъ останавливаться на вншнемъ, а проникнуть вглубь, т. е. имть въ виду полную независимость этой формы отъ содержанія.
Вся драма — мистерія Парсифаль есть совокупность символовъ (дйствующихъ лицъ, обстановки и развертывающихся событій). И, только всегда имя ввиду этотъ символизмъ, можно понять и сознательно пережить. какъ музыкальные, такъ и другіе художественные образы, слитые у Вагнера въ одно нераздльное цлое.
Сюжетъ Парсифаля очень простъ.
Когда ангелы съ неба принесли благочестивому рыцарю Титурелю чашу съ кровью Христа и копье, которымъ былъ прободенъ Спаситель, онъ построилъ храмъ на высокой гор Монсальватъ и основалъ братство рыцарей Грааля {Грааль — это легендарная хрустальная чаша Тайной Вечери.}, передавъ на старость первенство сыну своему Амфортасу. Недалеко отъ Монсальвата жилъ волшебникъ Клинтзоръ, который, страстно желая войти въ братство и не будучи въ силахъ обуздать чувственности, оскопилъ себя. Не искусственное воздержаніе не можетъ замнить сознательнаго, и Титурель отказалъ Клингзору въ принятіи въ братство. Тогда волшебникъ затаилъ месть, окруживъ замокъ свой роскошью и соблазнами для совращенія рыцарей, которые, дйствительно, стали покидать братство навсегда.
Возмущенный этимъ, Амфортасъ отправился однажды съ отрядомъ для уничтоженія волшебника, и самъ не устоялъ противъ чаръ чувственности. Клингзоръ вырвалъ у него копье и, ранивъ, скрылся.
Вслдствіе слабости Амфортаса смущеніе воцарилось среди рыцарей, и вс лишились возможности созерцанія Грааля.
Однажды простертому въ молитв о прощеніи передъ Граалемъ королю рыцарства явилось видніе словъ о грядущемъ спасеніи ‘Любовью мудрый, простецъ святой — жди его, онъ избранъ Мной’…
И появился новый человкъ среди рыцарей. Откуда онъ, въ зналъ никто, кром дикарки Кундри. Парсифаль сразу же проявляетъ свою непосредственность (какъ будто глупость!), убивая дикаго лебедя при вход въ лсъ братства, но когда Гурнеманцъ разъясняетъ ему содянное зло, онъ чувствуетъ (познаетъ) жалость и ломаетъ лукъ.
Парсифаль присутствуетъ при совершеніи таинства, но не понимаетъ смысла совершаемыхъ обрядовъ, и изгоняется съ Монсаль1 вата для испытаній.
Тогда Клингзоръ вызываетъ Кундри, странное, полное противорчій существо, для соблазненія простеца. Сначала Парсифаль сражается съ потерянными для братства рыцарями, нын возлюбленными двъ-цвтовъ изъ садовъ волшебника, и побждаетъ. Замокъ исчезаетъ, и на мст него появляется роскошный садъ, полный двъ-цвтовъ, соблазняющихъ Парсифаля. Но онъ бжитъ on, нихъ. Тотда Кундри, боле красивая и хитрая, чмъ цвты, вызвавъ въ сердц Парсифаля нжность къ воспоминанію о матери, цлуетъ его. И простецъ понимаетъ страданія Амфортаса (увлеченнаго также Кундри), и мука за другого человка болью наполняетъ сердце его. Въ Кундри поэтому страсть разгорается все сильне. Но Парсифаль непоколебимъ. Она въ бшенств призываетъ Клингзора, который хочетъ поразить Парсифаля копьемъ, но копье остается висть въ воздух. Парсифаль схватываетъ его и длаетъ имъ крестное знаменіе. Исчезаетъ все, и Кундри падаетъ на землю. Старый Титурель, наконецъ, скончался. Амфоргасъ продолжаетъ страдать. Гурнеманцъ живетъ отшельникомъ. Весною, въ день страстной пятницы, онъ замчаетъ въ кустахъ окоченвшую Кундри, въ простой суровой одежд. И изъ лса появляется Парсифаль. Онъ долго странствовалъ и много испыталъ. Добытое имъ священное копье вызываетъ у всхъ радость. Въ душ Кундри совершился переворотъ. Она чувствуетъ уже спасеніе, и въ порыв счастья омываетъ ноги Парсифаля.
Гурнеманцъ окропляетъ его водой, а онъ креститъ Кундри. Яркое солнце озаряеп. окрестность, колокола звенятъ. Парсифаль облачается въ мантію рыцаря, и вс трое идутъ къ Мопсальвату. Тамъ Парсифаль касается копьемъ Амфортаса, исцляя его. При общемъ восторг новый король рыцарства вынимаетъ Грааль изъ ковчега, и чаша свтится ярко, озаряя все вокругъ. Вс охвачены религіознымъ экстазомъ. Кундри, примиренная, падаетъ къ ногамъ Парсифаля. Изъ купола спускается блый голубь.
Я не буду останавливаться на послдовательномъ разбор трехъ актовъ, а возьму только то, что характерно для иллюстраціи психологическаго процесса развитія сознанія у Парсифаля.
Вначал I акта, посл оркестровой прелюдіи, гд типичныя идеи драмы облечены въ музыкальную форму и подготовляютъ насъ къ царству, совершенно отличному отъ нашей будничной жизни, старый рыцарь Гурнеманцъ пробуждаетъ молодыхъ пажей. Гурнеманцъ символъ исторической души человчества, и слдующими словами онъ вводитъ насъ въ самую суть драмы:
— ‘Гей, го, стражи лсовъ, стражи сновидній, проснитесь, наконецъ, уже утро’.
Стража поднимается съ мотивомъ Грааля, а Гурнеманцъ. продолжаетъ:
‘Слышите зовъ, всесильный Богъ своимъ избранникамъ внимаетъ’.
Какъ и въ Мейстерзингерахъ у Вальтера было видніе въ состояніи полусна, здсь такъ же божественное сознаніе пробуждается въ моментъ дня чрезвычайно благопріятный, по мннію Вагнера и буддистовъ, для мистическихъ явленій.
Съ философской точки зрнія фраза эта значить, что исторія пробуждаетъ въ сознаніи эти новыя религіозныя силы, какъ бы указываетъ на область интуитивнаго творчества.
Условія пробужденія этого сознанія есть состояніе какъ бы нкотораго равновсія человческихъ душевныхъ силъ, когда власть разсудка отпадаетъ, и дйствуетъ область подсознательнаго,— памяти грезы, инстинкта, выражающаго чувство непосредственной связи нашего я, его единства съ остальнымъ міромъ.
Такое мое толкованіе первой фразы драмы подтверждается, по моему, и единственно возможнымъ пониманіемъ Парсифаля, какъ символа развитія той стадіи духовнаго сознанія человчества, когда господствуетъ не механическое міропониманіе и разсудочность, а интуиція. Вагнеръ, повидимому, такъ понималъ интуицію: человческій инстинктъ всегда направленъ на познаніе сущности бытія, какъ такового, разсудокъ направленъ на форму.
Но существуютъ вещи, которыя только разсудокъ способенъ искать, и которыхъ онъ самъ по себ никогда не найдетъ, потому что он касаются сущности бытія. Только инстинкта могъ бы найти ихъ, потому что онъ есть познаніе сущности, но онъ никогда не станетъ искать ихъ. Сліяніе въ одно цлое разсудка и инстинкта въ сознательный инстинктъ, такъ сказать, и есть интуиціи.
‘Понятіе откровенія въ томъ смысл, что что-то вдругъ съ несказанной точностью и тонкостью, что-либо глубоко-потрясающее и переворачивающее душу, становится видимымъ, слышимымъ, это понятіе отражаетъ простой фактъ. Слышишь безъ поисковъ, берешь не спрашивая, кто даетъ, точно молнія, сверкаетъ мысль.
Это’ — состояніе восхищенія… Это — бытіе вн себя… Это такое глубокое чувство счастья, въ которомъ самое болзненное и самое грустное не дйствуетъ, какъ противорчіе, но какъ нчто вытекающее изъ поставленныхъ условій… инстинктъ ритмическихъ отношеній, переходящій границы далекихъ пространствъ формы, причемъ необходимость этого ритма является критеріемъ силы вдохновенія…’ (Ницше ‘Ессе homo’)…
Но великія тайны, открывающіяся намъ въ интуитивномъ познаніи, требуютъ, прежде всего, сосредоточенія всего вншне-пространственнаго и внутренне-временнаго въ одной точк.
Соотвтствующее психологическое состояніе человка, находящагося въ этихъ условіяхъ, и есть экстазъ, такъ мтко описываемый вышеуказанными словами Ницше. А экстазъ психологически и музыкально (по мотивамъ, сопровождающимъ присутствіе Парсифаля) и есть основная характеристика того Парсифаля, какимъ онъ долженъ быть изображенъ на сцен {Обыкновенно, почти вс исполнители Парсифаля изображаютъ его, по какой-то странности, ‘юродивымъ’, а вовсе не экстатической натурой.}. Вс его слова и дйствія должны быть проникнуты ирраціонализмомъ, экстазомъ.
Вотъ почему и непонятенъ онъ тмъ, кто подходитъ къ нему съ заране предвзятой, разсудочной мркой. Сами названія: ‘Парсифаль’, ‘Святой простецъ’, ‘Der reine Thor’, ‘Безумецъ’, уже даютъ эти указанія. Но онъ — не юродивый или глупецъ, какъ думаетъ большинство.
Парсифаль, спрошенный объ отц, отвчаетъ:
— ‘Я не знаю’. А на вопросъ: ‘какъ имя твое?’1—даетъ полный значенія отвть: ‘ихъ было много, но я ужъ вс забылъ’.
Вагнеръ запечатлваетъ этимъ идею прежнихъ перевоплощеній Парсифаля, называя ихъ namеlos, безымянными.
Итакъ, Парсифаль существовалъ много разъ, и все забыто, но у него осталось выгравированнымъ въ его интуитивномъ сознаніи одно стремленіе — къ Граалю, и стремленіе это органическое, стихійное, что подтверждается тмъ фактомъ, что лукъ, сдланный имъ самимъ для самозащиты, приводитъ его къ убійству лебедя. А смерть этого лебедя пробуждаетъ въ немъ состраданіе, черезъ которое онъ познаетъ свое тождество съ природой (въ области животнаго царства), какъ и Гоутама Будды.
Наиболе ясно идея состраданія выражена въ слдующихъ словахъ Шопенгауэра: ‘моя истинная внутренняя сущность находится въ каждомъ живомъ существ такъ непосредственно, какъ она даетъ знать о себ только мн Самому въ моемъ самосознаніи. Это знаніе на санкритскомъ язык иметъ постоянную формулу That twamа s і, т. е. это ты, выражаясь въ состраданіи’.
Въ одной буддійской поэм есть по этому поводу прекрасныя слова:
— ‘Птица моя по праву жалости любви.
Теперь позналъ я всмъ, что есть внутри меня.
И научу людей я состраданью,
Я буду міръ нмой имъ толковать,
И успокою море проклятое скорби людской’.
Я только что упомянула о стремленіи къ Граалю, куда, какъ повствуетъ Парсифаль, привело его видніе двухъ блестящихъ мужей на чудныхъ животныхъ. Ихъ догнать онъ не могъ, но пошелъ, все-таки, вслдъ за ними тернистой тропой. Грааль есть символъ абсолютнаго интуитивнаго сознанія, которое есть результатъ не разсудочной дятельности и матерьяльнаго опыта, а мистическаго, интуитивнаго. Недостаточность сознанія, достигнутаго Парсифалемъ черезъ состраданіе, иллюстрируется удивительной картиной таинства вечери, во время которой происходитъ сліяніе въ экстаз рыцарей съ Граалемъ.
Во II акт передъ нами иллюстрація великой трагедіи души на пути религіознаго сознанія человчества,— всякое религіозное сознаніе на своемъ пути всегда упирается въ проблему трагедіи. Трагедія эта сводится къ неразршимой коллизіи между разсудочной истиной, какъ выраженіемъ мірового механизма смерти, необходимости, и врой въ ту великую тайну, которую шепнулъ Заратустра жизни въ захватывающемъ стихотвореніи, ‘Das andere Tanzlied’,
Одинъ! О. внемли, человкъ!— Два! Говорить о чемъ глухая полночь?— Три! Спалъ я спалъ.— Четыре! Отъ сна я крпкаго проснулся. Пять! Міръ — глубокъ! Шесть! Онъ глубже, чмъ считаетъ день. Семь! Печаль его сильна.— Восемь! Но радость глубже, чмъ страданье!— Девять! Скорбь говоритъ: пройди!— Десять! А радость вчности желаешь.— Одиннадцать! Глубокой вчности, глубокой.— Двнадцать!
Эту трагедію не разршило, по мннію Вагнера, ни христіанство, ни буддизмъ, какъ выраженія высшихъ формъ историческихъ религій. Своеобразнымъ синтезомъ буддизма и христіанства Вагнеръ творчески пытается провидть пути разршенія этой трагедіи, и какъ на самый характерный путь онъ указываетъ на побду духа надъ чувственностью — не въ смысл уничтоженія ея, что длало христіанство и не въ смысл полнаго растворенія въ Нирван, что утверждалъ буддизмъ, а въ обращеніи всхъ силъ матеріи и въ частности половой страсти на высшія духовныя, мистическія цли. На это же намекаютъ и заключительныя слова драмы, обращенныя Гурнеманцслъ къ Парсифалю:
— ‘Ты, претерпвъ Спасителя страданье, послдній грхъ сними съ главы Его’.
Весь діалогъ Парсифаля и Кундри есть высшій моментъ борьбы духа человческаго со всми его страстями и похотями, являющимися характерной формой проявленія всякой матерьяльности. Этотъ моментъ высшаго напряженія борьбы подготовляется и иллюстрируется Вагнеромъ въ сказочной картин сада Клингзора и двъ-цвтовъ, выражающихъ каждая ту или иную страсть, и, наконецъ, самой могущественной изъ нихъ — половой страсти (Кундри).
Кундри — мятущееся Sehnen, страсть, чувственность, непрерывно перевоплощающаяся. Она — воинственная сверная Гундригія, страстная Иродіада, соблазнительница Ева, и т. д. Она будетъ перевоплощаться, пока не соединится съ духомъ для цльности и силы личности.
Вс эти силы встаютъ въ сознаніи Парсифаля въ вид образовъ. Он не вншни по отношенію къ нему, а внутренни. Он — цпи это духа. И въ этой титанической борьб Парсифалемъ осознана всемірная трагедія (wellthellsichtig).
Его возгласъ посл поцлуя Кундри: ‘Амфортасъ’ (Амфортасъ — символъ наиболе трагическаго въ мір, его муки неизживаемы, безысходны на протяженіи трехъ актовъ), и отчаяніе съ колоритомъ радости, выраженное въ обращеніи къ Граалю, напоминаютъ мольбу Ницше къ небожителямъ о ниспосланіи ему безумія.
Безуміе ему было дано. Онъ поврилъ въ вчность и безсмертіе, какъ въ разршеніе трагизма религіознаго сознанія (см. Das andere Tanzlied).
Кундри призываетъ на послднюю борьбу вс соблазны и силы вмст съ ихъ высшимъ выраженіемъ — Клингзоромъ, владвшимъ до этой минуты и высшей волей-копьемъ. Но борьба завершена. Побда духа надъ всми матерьяльными силами осуществилась. Принципіально зло міра уничтожено. Клингзоръ со своимъ замкомъ исчезаетъ. Кундри бросаетъ проклятія Парсифалю словами: ‘Мой ужасъ, мое блужданіе я передаю теб’.
И тогда, озаренный радостной идеей религіознаго сознанія, съ проклятымъ наслдствомъ, полученнымъ отъ Кундри, Парсифаль совершаетъ длинный и тяжелый путь черезъ міръ общественности (идея Нибелунговъ) къ Монсальвату, этой высшей иде религіознаго сознанія ‘вчнаго царства’.
И только по достиженіи такого всесторонняго развитія, черезъ борьбу, человчество приходить и къ высшему выраженію своей индивидуальности, заключающемуся въ томъ, чтобы снять въ своемъ сознаніи и жизни ту внутреннюю грань, которая отдляетъ людей другъ отъ друга и отъ всей вселенной.
Въ конц драмы Парсифаль, нжно цлуя въ лобъ Кундри, говорить: ‘Какъ прекрасенъ теперь запахъ дтей луговъ. Съ какой нжностью они со мной разговариваютъ. Смотри-же, вотъ весь лугъ смется!’
Въ моментъ такого созерцанія человкъ можетъ оказать словами Байрона: ‘Не есть-ли горы, волны, небо — часть меня, моей души, и я не часть-ли ихъ?’
Покончивъ съ внутреннимъ развитіемъ Парсифагя, я не могу не указать на общественный смыслъ и значеніе его для современности.
Община рыцарей, собравшихся вокругъ Титуреля и сына его, Амфортаса, символизируютъ общину духовныхъ представителей передового человчества періода до Парсифаля.
Рыцари, замкнувшись въ себ, изолировавъ себя, стихійно пришли къ полному распаденію. Въ нихъ изсякъ весь тотъ живой духъ, который когда-то двигалъ ихъ развитіемъ. Они уже больше не высылаютъ, какъ въ былое время Лоэнгриновъ, на борьбу противъ общественной несправедливости, на защиту угнетенныхъ и безправныхъ. Ихъ роль — хранителей высшихъ цнностей человчества, символизируемыхъ чашей Граалемъ и копьемъ, окончилась. Копье, какъ символъ воли и силы, было схвачено Клингзоромъ. Вся воля, слдовательно, ушла въ ндра жизни черезъ Клингзора. Высшее же религіозное сознаніе въ лиц Парсифаля, посл его побды надъ Клингзоромъ, соединившись съ волей-копьемъ, слилось съ общественностью, съ ея живыми движущими силами. И, пройдя долгій. путь борьбы за воплощеніе этого цлостнаго идеала ‘вчнаго царства’, въ III акт, въ лиц того же Парсифаля, высшее религіозно-общественное сознаніе внчается на царство посдвшимъ отъ времени Гуннемаицемъ — исторіей.
Въ символ этого помазанія на царство, въ появленіи Парсифаля, Кундри и Гурнеманца въ храм Грааля среди печальныхъ, страдающихъ и отчаявшихся рыцарей и въ словахъ Парсифаля: ‘Знай, я храню отнын Грааль. Блаженно то страданье, что робкому глупцу дало познанья свтъ и страданья мощь’ — мы имемъ новый художественный образъ торжества въ мір великихъ общественныхъ силъ прогресса, къ которымъ, начиная съ Нибелунговъ, ршительно примкнулъ Вагнеръ. Недаромъ онъ самъ въ одномъ изъ послднихъ своихъ прозаическихъ сочиненій говоритъ: ‘Произведеніе искусства будущаго есть то, что вытекаетъ изъ мечты настоящаго. Кого эта мечта не зоветъ къ дйствительности, пусть спятъ. Я работаю для тхъ, кто пробуждается!’.