Дж. Г. Байронъ
Паризина.
Скропу Бердмору Дэвиссу, Эсквайру,
Января 22-го 1810.
Предисловіе.
Предисловіе.
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/b_p01.jpg)
ПАРИЗИНА.
П. Морозовъ.
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/b_p02.jpg)
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/b_p03.jpg)
ПАРИЗИНА.
Паризина, Байрон Джордж Гордон, Год: 1810
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Предисловіе П. О. Морозова, переводъ Аполлона Григорьева
Источникъ: Байрон. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1904.
нижеслдующая поэма посвящена долголтнимъ поклонникомъ его таланта, признательнымъ за его дружбу.
Нижеслдующая поэма основана на происшествіи, разсказанномъ въ ‘Antiquities of the House of Brunswick’ Гиббона. Я вполн понимаю, что утонченный и требовательный вкусъ современныхъ читателей можетъ счесть подобные сюжеты недостойными поэтической разработки. Греческіе драматурги и нкоторые изъ нашихъ лучшихъ англійскихъ писателей были другого мннія, также какъ въ боле недавнее время и писатели другихъ европейскихъ странъ, Альфіери и Шиллеръ. Нижеслдующая выписка изъ Гиббона выяснитъ факты, на которыхъ основана поэма. Николай переименованъ въ Азо для удобствъ стихотворной формы. ‘Въ царствованіе Николая III-го Феррара была осквернена дворцовой драмой. Маркизъ д’Эсте узналъ по доносу одного изъ приближенныхъ и по личнымъ наблюденіямъ о преступной любви своей жены Паризины и своего незаконнаго сына Гюго, прекраснаго и храбраго юноши. Они были обезглавлены въ замк по приговору отца и мужа, который открылъ всмъ свой позоръ и пережилъ ихъ казнь. Онъ былъ несчастливъ, если-бы они и были виновны, если-же они были невинны, то несчастіе его было еще боле велико и я не могу себ представить положенія, въ которомъ искренно призналъ-бы за родственникомъ право казнить своихъ близкихъ’. Gibbon. Miscaleaneous Works, vol. III, стр. 470.
Послдняя и самая короткая изъ шести поэмъ, написанныхъ и изданныхъ въ теченіе четырехлтняго промежутка, отдляющаго вторую половину ‘Чайльдъ-Гарольда’ отъ первой.— ‘Паризина* была прислана Байрономъ своему издателю Муррею въ начал декабря 1815 г. и вышла въ свтъ въ феврал 1816 г.
Въ боле раннихъ поэмахъ (‘Гяуръ’, ‘Абидосская Невста’, ‘Корсаръ’, ‘Осада Корина’) Байронъ все еще находился подъ впечатлніемъ своего путешествія по европейскому Востоку, такъ краснорчиво описаннаго въ первыхъ двухъ псняхъ ‘Чайльдъ-Гарольда’,— и, такъ сказать, поэтически переживалъ воспоминанія о Греціи и Турціи. Теперь его мысль обращается къ другой стран, — къ стран, которой онъ еще не видлъ, но которой мечталъ, какъ о цли своего ближайшаго путешествія: его поэтическое творчество вдохновляется отрывкомъ изъ старой феррарской хроники XV вка и воспроизводитъ въ яркой картин одно изъ тхъ романтическихъ событій, которыми такъ богаты лтописи средневковыхъ итальянскихъ государствъ. Историческій фактъ, послужившій основою для поэмы и кратко изложенный самимъ поэтомъ въ предисловіи, въ вид цитаты изъ Гиббона, боле подробно передается старинными хронистами. Феррарскій маркизъ Николай Эсте имлъ отъ Стеллы делль-Ассассино незаконнаго сына Гюго. Въ то время, когда послднему было уже около двадцати лтъ, маркизъ женился на Паризин Малатеста, которая, къ великому огорченію своего мужа, сначала относилась къ пасынку очень недружелюбно. Однажды Паризина отпросилась y мужа въ какое-то путешествіе, маркизъ согласился, но съ непремннымъ условіемъ, чтобы ее сопровождалъ Гуго, надясь, что боле близкое знакомство съ молодымъ человкомъ разсетъ ея предубжденія противъ него. И въ самомъ дл, Паризина не только измнила свое прежнее мнніе о Гуго, но между нею и пасынкомъ скоро установилась самая тсная дружба, перешедшая затмъ въ любовную связь. И вотъ, нсколько времени спустя, одинъ изъ слугъ маркиза, по имени Дзозе или Джорджіо, проходя мимо комнатъ Паризины, наткнулся на выбжавшую оттуда въ слезахъ служанку: двушка жаловалась, что госпожа ее прибила и въ порыв гнва прибавила, что ей легко было бы отомстить за эти побои разоблаченіемъ отношеній мачехи къ пасынку. Слуга пересказалъ объ этомъ маркизу. Послдній сталъ искать случая удостовриться въ измн своей жены и скоро убдился въ своемъ позор, подсмотрвъ изъ засады свиданіе Паризины съ Гуго. Въ страшномъ гнв, онъ тотчасъ же приказалъ арестовать виновныхъ, вмст съ нсколькими слугами и служанками, которые имъ содйствовали, и немедленно предалъ ихъ суду. Судьи постановили смертный приговоръ. Впрочемъ, нкоторые изъ нихъ, между прочимъ всесильный любимецъ маркиза Угоччіоне Контраріо и его старый, заслуженный министръ Альберто даль-Сале, высказались за смягченіе участи подсудимыхъ. Со слезами, на колняхъ, они умоляли маркиза о помилованіи, приводя всевозможные доводы и особенно убждая скрыть отъ народа это позорное происшествіе. Но маркизъ, ослпленный яростью, не захотлъ ихъ слушать и приказалъ сейчасъ же привести приговоръ въ исполненіе. Ночью 21 мая 1425 г. въ подземной тюрьм замка были обезглавлены сначала Гуго, потомъ — Паризина. Послднюю велъ къ мсту казни тотъ самый Дзозе, который выступилъ ея обвинителемъ. Паризина все время была уврена, что ее заключатъ въ тюрьму, и на каждомъ шагу спрашивала, скоро ли ее приведутъ на мсто. Когда же ей сказали, что ее ожидаетъ плаха, — она спросила, какая участь постигла Гуго, и, узнавъ, что онъ уже казненъ, воскликнула: ‘Въ такомъ случа, я и сама не хочу жить!’. Подойдя къ плах, она сама сняла съ себя вс украшенія и, обернувъ голову покрываломъ, покорно подставила шею подъ роковой ударъ. Маркизъ не спалъ всю ночь, ходя взадъ и впередъ по комнат, и когда ему донесли о смерти Гуго, разразился рыданіями и въ отчаяніи воскликнулъ: ‘Зачмъ я не умеръ вмст съ нимъ! Зачмъ я такъ поспшилъ ршить судьбу своего сына!’. Онъ перегрызъ зубами палку, которую держалъ въ рукахъ, и всю ночь провелъ въ слезахъ и стонахъ, призывая своего милаго сына… На слдующій день, успокоившись, онъ призналъ необходимымъ оправдать себя передъ народомъ, такъ какъ этого происшествія невозможно было скрыть: онъ приказалъ изложить все дло на бумаг и разослать всмъ итальянскимъ дворамъ. Получивъ это извстіе, венеціанскій дожъ Франческо Фоскари приказалъ, безъ объясненія причинъ, отмнить приготовленія къ турниру, который былъ назначенъ на площади св. Марка, подъ предсдательствомъ маркиза, по случаю полученія имъ титула герцога. Жажда мести побудила маркиза отдать приказаніе, чтобы нсколько замужнихъ женщинъ, завдомо неврныхъ своимъ мужьямъ, были обезглавлены такъ же, какъ и его Паризина. Этой участи подверглась, между прочими, Барберина или Лаодамія Ромеи, жена придворнаго судьи, которая и была казнена публично.
Первымъ по времени литературнымъ отраженіемъ этихъ кровавыхъ феррарскихъ событій была драма Лопе де-Веги ‘Наказаніе безъ мщенія’ {El Cstigo sin Venganza, pyc. перев. С. . Юрьева, въ книг: ‘Избранный испанскій театръ’, M. 1868.}. Испанскій драматургъ, по своему обыкновенію, отнесся къ историческимъ фактамъ совершенно свободно, видя въ нихъ только сюжетъ для пьесы, дйствующимъ лицамъ онъ далъ произвольныя имена и вмст съ тмъ измнилъ и мотивы, и самую обстановку дйствія. Феррарскій герцогъ Лодовико посватался за принцессу Кассандру и, получивъ согласіе ея родителей, посылаетъ за нею своего побочнаго сына Федериго. Послдній, встртивъ Кассандру, узнаетъ въ ней свою бывшую невсту, — и молодая женщина, вынужденная отдать свою руку старому герцогу, оказывается не въ силахъ устоять противъ обаянія юноши, бывшаго предметомъ ея первой любви. Герцогъ скоро узнаетъ о связи своей жены съ Федериго, онъ не желаетъ имъ ‘мстить’, но ршаетъ ихъ ‘наказать’, притомъ — такъ, чтобы никто не догадался объ истинной причин ихъ гибели. Онъ связываетъ Кассандру по рукамъ и по ногамъ, привязываетъ ее къ креслу и закрываетъ ей голову, a затмъ, призвавъ сына, говоритъ ему: ‘Въ той комнат лежитъ связаннымъ мой врагъ, поди и убей его’. Федериго исполняетъ волю отца, который, отрубивъ голову убитой, показываетъ сыну, кто былъ его жертвой, и тотчасъ же приказываетъ своей вооруженной страж убить Федериго за то, что тотъ убилъ свою мачеху.
Испанская драма, по всей вроятности, осталась неизвстною Байрону, вообще мало знакомому со старымъ испанскимъ театромъ, — иначе поэтъ, конечно, упомянулъ бы о ней въ предисловіи, наряду съ названными тамъ ‘греками’, Шиллеромъ и Альфіери. Тмъ не мене, въ поэм Байрона, какъ и въ драм Лопе, мы видимъ одну общую черту, которая не заимствована изъ итальянской хроники (тамъ ея нтъ), a очевидно — подсказана обоимъ поэтамъ ихъ собственною мыслью: Паризина, какъ и Кассандра, была когда-то невстой того юноши, отцу котораго она впослдствіи должна была отдать свою руку. Въ этомъ — источникъ ихъ взаимныхъ отношеній и отчасти оправданіе виновныхъ. Другая черта байроновской поэмы, уже совершенно оригинальная, ни откуда не заимствованная, заключается въ томъ, что мужъ узнаетъ о неврности Паризины не отъ доносчиковъ, какъ въ хроник и y Лопе, a отъ нея самой: она сама, во сн, какъ лэди Макбетъ, сознается въ своей вин, произнося имя своего возлюбленнаго…
Подобно испанскому драматургу, Байронъ отнесся къ лтописному разсказу вполн самостоятельно, на канв этого разсказа онъ создалъ собственную поэму, независимую отъ какихъ бы то ни было литературныхъ образцовъ, и если въ своемъ предисловіи ссылается на нкоторые изъ нихъ, то длаетъ это вовсе не въ оправданіе своихъ ‘заимствованій’, которыхъ въ данномъ случа и не было, a съ совершенно иною и постороннею поэм цлью. Упоминая о ‘грекахъ’, поэтъ, конечно, имлъ въ виду эврипидовскаго ‘Ипполита’, гд также изображается любовь мачехи къ пасынку, но сходство между Федрой и Паризиной — только вншнее, и вся основа греческой трагедіи совершенно иная. Гораздо ближе подходитъ ‘Паризина’ къ другому, также указанному авторомъ, образцу, — къ трагедіи Шиллера ‘Донъ-Карлосъ’: здсь мы уже видимъ и внутреннее тождество основного мотива, и сходство отдльныхъ перипетій, насколько послднія обрисовываются въ сжатомъ разсказ англійскаго поэта. Наконецъ, ссылка на Альфіери относится, очевидно, къ трагедіи ‘Мирра’, сюжетомъ которой служитъ любовь брата къ сестр. Между этой трагедіей и байроновской поэмой нтъ ничего общаго, — и ссылка на итальянскаго поэта понадобилась, безъ сомннія, только для того, чтобы успокоить не въ мру щекотливую англійскую критику, лицемрная мораль которой непремнно должна была возмутиться ‘нечестивымъ’ сюжетомъ поэмы Байрона. И въ самомъ дл, уже издатель Байрона, Муррей, получивъ рукопись ‘Паризины’, былъ нсколько встревоженъ ея содержаніемъ и успокоился только тогда, когда замтилъ, что поэма переписана для печати ‘нжной рукой’ самой лэди Байронъ. Отбросивъ предубжденіе, онъ не замедлилъ признать эту поэму ‘перломъ огромной цны’, ‘она интересна, патетична, прекрасна, и, знаете, я готовъ даже сказать, — нравственна’, писалъ онъ. Уордъ, прочитавшій ‘Паризину’ въ рукописи, и Исаакъ Дизраэли, слышавшій ее въ чтеніи Муррея, пришли въ восторгъ отъ ея достоинствъ, a Джиффордъ, довольно строго разобравшій, незадолго передъ тмъ, ‘Осаду Корина’, заявилъ, что Байронъ не написалъ до сихъ поръ ничего лучше ‘Паризины’.
Однако далеко не вс критики съумли настолько освободиться отъ традиціоннаго англійскаго ‘кэнта’, чтобы судить о новомъ произведеніи поэта по его достоинствамъ, не примшивая къ своимъ сужденіямъ лицемрно-нравоучительныхъ тирадъ. Появленіе ‘Паризины’ какъ разъ совпало съ тмъ временемъ, когда все общество заговорило о Байрон по поводу его развода съ женой и когда явившіяся въ печати его стихотворенія, вызванныя этимъ семейнымъ разладомъ, злорадно комментировались многочисленными недругами поэта. Понятно, что ‘кэнтисты’ (какъ называлъ ихъ самъ Байронъ) не упустили удобнаго случая обрушиться на ‘безнравственную’ поэму и ея автора. Одинъ журналъ нашелъ, что содержаніе ‘Паризины’ ‘такъ отвратительно, что его нельзя окрасить никакими геніальными стихами’, по словамъ другого журнала, Байронъ описалъ ‘прелюбодяніе, которому нтъ имени’, третій, наиболе мягкій въ своихъ отзывахъ, упрекнулъ поэта за ‘тягостное впечатлніе отъ крайне непріятнаго сюжета повсти’. Байрона почти единогласно обвинили въ томъ, что онъ позволилъ себ сочувственно изобразить въ высшей степени безнравственный поступокъ и такимъ образомъ выступилъ какъ бы защитникомъ виновныхъ, не заслуживающихъ никакого снисхожденія. И это обвиненіе до такой степени отвчало вкусамъ и понятіямъ англійской публики, что даже и въ наши дни новйшій издатель Байрона считаетъ необходимымъ сказать нсколько словъ въ оправданіе смлаго поэта, указывая на то, что Байронъ, какъ представитель ‘искусства для искусства’, стоялъ выше своего вка и относился равнодушно не къ морали (ибо развязка его поэмы вполн моральна), a къ навязываемой писателю обязанности морализировать и поучать своихъ читателей. ‘Онъ выбралъ своимъ сюжетомъ скорбную повсть любви и преступленія и, не заботясь ни о какихъ постороннихъ соображеніяхъ, передалъ эту повсть въ очаровательныхъ, гармоническихъ стихахъ. Онъ не извиняетъ и не осуждаетъ любви Гуго и Паризины, онъ предоставляетъ участниковъ этой драмы ихъ собственной судьб. Вотъ это-то отршеніе поэта отъ нравоучительныхъ соображеній и возмутило и разсердило ‘кэнтеровъ’. Современный читатель, не увлекаясь и не возмущаясь сюжетомъ разсказа, съ удовольствіемъ остановится на его поэтической сил и красот. Байронъ взялъ факты въ ихъ ‘исторической нагот’, но съумлъ дать имъ изящное, блестящее и мелодичное одяніе.’
Къ этому можно прибавить, что современный читатель, свободный отъ старыхъ литературныхъ предразсудковъ и лишь съ улыбкою вспоминающій о той суматох, какую натворилъ, три четверти вка тому назадъ, въ нашей мирно-дремавшей ‘изящной словесности’ Байронъ, — этотъ, по выраженію нашихъ тогдашнихъ классиковъ, vir ingenii summi, pietatis nullius {Слова Надеждина въ его латинской диссертаціи о романтической поэзіи.}, — ocoбенно поражается крайнею сдержанностью и осторожностью въ отношеніи поэта къ изображаемой имъ страсти, заставившей влюбленную пару позабыть въ чаду увлеченія все на свт. Въ поэм мы видимъ скоре только намекъ на эту страсть, нежели дйствительное ея изображеніе, Байронъ ограничивается лишь немногими, существенно необходимыми словами — и быстро ведетъ свой разсказъ къ роковому, кровавому концу. Въ полномъ и яркомъ освщеніи является передъ нами только образъ прекраснаго, пылкаго юноши Гуго. Блдный какъ мертвецъ, но безъ страха и раскаянія, стоитъ онъ передъ своимъ грознымъ отцомъ и безличными судьями, онъ пришелъ не за тмъ, чтобы умолять ихъ о милости, нтъ, онъ готовъ спокойно разстаться съ тою жизнью, которую далъ ему отецъ, осуждающій теперь его на смерть, онъ не дрогнувъ понесетъ свою голову на плаху, но пусть же топоръ, который упадетъ на эту голову, поразитъ глубокой раной и сердце его отца: вдь этотъ преступникъ, такъ безжалостно осуждаемый, — плодъ незаконной, преступной связи, сынъ женщины, обезчещенной тмъ самымъ отцомъ, который теперь хочетъ казнить его, казнить за то, что этотъ сынъ страсти унаслдовалъ отъ него горячее, неукротимое сердце… Въ рчи Гуго встаетъ призракъ рокового возмездія дтямъ за грхи отцовъ и отцамъ — за грхи дтей, въ его словахъ звучитъ грозный голосъ судьбы, голосъ вщей Кассандры, предсказывающей Агамемнону гибель въ минуту высшаго его торжества. И посл такой рчи — что могла бы сказать въ свое оправданіе Паризина, эта несчастная жертва наслдственной страсти? Она пытается говорить, но силы покидаютъ ее, и она падаетъ, какъ мертвая. Поэтъ заставилъ ее страдать безмолвно, потому что ея слова, каковы бы они ни были, могли бы только ослабить впечатлніе рзкой и содержательной жалобы сына…
Страшная повсть развивается съ удивительной силой и быстротой: мы еще не успли придти въ себя отъ горячей, страстной рчи Гуго, въ нашихъ ушахъ еще звучитъ тотъ пронзительный крикъ, съ которымъ рухнула на землю Паризина, подобно собственному мраморному изваянію, какъ уже раздается заунывный звонъ монастырскихъ колоколовъ, зовущихъ осужденнаго на смерть, a народъ — на молитву за его гршную душу. Слдуетъ подробная картина казни, на плах умираетъ одинъ только Гуго: Байронъ, видимо, не желалъ повторяться — и, въ отступленіе отъ историческаго разсказа, не повелъ свою Паризину на эшафотъ, она таинственно исчезаетъ — неизвстно куда, съ этого рокового дня никто и никогда не слышалъ о ней ни слова, — и пусть воображеніе читателя само объясняетъ это исчезновеніе какими угодно подробностями. Этотъ художественный пріемъ придаетъ заключенію поэмы особенную прелесть.
‘Паризина’, какъ уже сказано было выше, отличается отъ другихъ поэмъ Байрона особенною мелодичностью стиха. Первая глава поэмы была въ свое время положена на музыку и долго распвалась, какъ одинъ изъ любимыхъ романсовъ. Да и вообще вся поэма, при своей сжатости, лаконичности, дйствующая на читателя не столько опредленными оборотами рчи, сколько намеками, вызывающими то или иное настроеніе, представляется скоре музыкальнымъ произведеніемъ, рядомъ быстро смняющихъ одна другую симфоническихъ картинъ,— какъ будто сама Италія, еще не виднная, но уже прочувствованная поэтомъ, отозвалась въ его чуткой душ своей родной стихіей, — музыкой…
I.
То часъ, когда изъ-за втвей
Трель соловья дрожитъ звончй,
То часъ,— когда такъ звучно-тихъ
Влюбленный шопотъ устъ младыхъ,
И тихій втръ, и плескъ волны
Для слуха чуткаго полны
Какой-то музыки живой,
И каждый цвтъ блеститъ росой,
И въ неб звздъ сверкаетъ рой,
И синева воды темнй,
И гуще мракъ въ сни втвей,
И дымкой сводъ небесъ одтъ.
То — полумракъ, то — полусвтъ…
То часъ, какъ подъ закатъ дневной,
Прозрачной мглою заревой
Все будто флеромъ обвито,
То часъ, пока еще луной
Мерцанье сумерекъ не вовсе залито!
II.
Но не затмъ, чтобъ слушать водопадъ
Прокралась Паризина изъ палатъ,
Не съ тмъ, чтобы глядть на сводъ ночной
Синьора бродитъ въ тишин нмой,
И въ княжеской бесдк Эстовъ — врядъ
Она цвтовъ въ себя вдыхаетъ ароматъ.
И жадно слушаетъ не соловья она,
Хоть трепетнаго вся вниманія полна,
Какъ будто сказк слухомъ отдана…
Вотъ шумъ шаговъ за чащею втвей:
Блднютъ щеки… сердца стукъ слышнй…
Вотъ въ шелест листовъ рчь ясно раздалась…
Кровь снова прилила и грудь приподнялась!
Еще минута… близокъ срокъ…
Прошла — и онъ y милыхъ ногъ.
III.
И что для нихъ весь міръ кругомъ
Съ его движеньемъ, ночью, днемъ?
Вся жизнь и неба и земли
Для нихъ ничто въ блаженный мигъ,
И чужды, будто въ гробъ сошли,
Они всему: вблизи, вдали
Кругомъ… какъ будто кром ихъ
Нтъ на земл другихъ живыхъ.
И дышатъ, и живутъ они
Одинъ другимъ — за всхъ одни!
Ихъ вздохи самые такимъ
Полны блаженствомъ, что разбить
Оно безуміемъ своимъ
Въ груди могло бы сердце имъ,
Когда бъ не краткій длилось мигъ.
Опасность, страхъ, позоръ, вина,—
Ничто не возмущаетъ ихъ
Тревожно-сладостнаго сна.
И кто жъ изъ насъ, кто страсти зналъ,—
Иль медлилъ, или трепеталъ
Въ подобный мигъ, иль думать могъ
О томъ, что кратокъ счастья срокъ?
Увы! и такъ оно пройдетъ
Скорй, чмъ мысль родится въ насъ,
Что быстротеченъ счастья часъ,
Что свтлый сонъ ужъ не придетъ.
IV.
И медленъ и тоскливъ ихъ взглядъ:
Они спшатъ и не спшатъ
Преступныхъ радостей пріютъ
Покинуть. Тщетны клятвы ихъ
И общанья встрчъ другихъ:
Грызетъ ихъ мука, словно тутъ,
Теперь — разлуки вчной мигъ!
Объятья, вздохи безъ конца…
Хотятъ, какъ будто навсегда
Сковавшись, замереть уста…
Ея прекраснаго лица
Прозрачный очеркъ весь облитъ
Сіяньемъ неба заревымъ:
И небо — Паризина мнитъ —
Грха ихъ не отпуститъ имъ.
A съ неба строго такъ глядитъ
Судьею каждая звзда!
Объятья, вздохи безъ конца
Ихъ приковали бъ навсегда
Къ свиданья мсту… но давно
Ждетъ Паризину снь дворца.
Урочный часъ — и суждено
Разстаться имъ: въ груди съ тоской,
Съ боязнью мрачно-ледяной,
Со всмъ, что слдовать должно
За гршнымъ дломъ, за виной.
V.
Уходитъ Уго, чтобъ искать
На лож одинокомъ сна
И по чужой жен сгарать
Грховнымъ жаромъ, a она
Главу преступную должна
Къ груди супруга приклонить…
Но сонъ ея — горячки сонъ,
Грховныхъ чувствъ исполненъ онъ:
Ихъ обличаетъ жаръ ланитъ.
Она въ забвеньи страстныхъ грезъ
Лепечетъ громко имя то,
Котораго бы ни за что
И шопотомъ не произнесъ
Ея языкъ при свт дня.
Супруга жметъ къ груди она,
Полна мятежнаго огня…
A онъ, объятьемъ пробужденъ,
Блаженъ мечтою,— грезы сна,
И страстный вздохъ, и нги стонъ
Душой готовъ благословить
И слезы умиленья лить
О томъ, что и во сн жена
Ему такъ страстно предана.
VI.
Онъ къ сердцу спящую прижалъ
И ловитъ смутный шопотъ словъ,
И слышитъ… Что жъ затрепеталъ
Князь Адзо, будто услыхалъ
Архангела послдній зовъ?
И правъ онъ… Приговоръ страшнй
Ему едва ли прозвучитъ
И надъ могилой, какъ изъ ней
Гласъ судіи ему велитъ
Возстать, чтобъ вкъ уже не спать
И передъ вчный тронъ предстать.
Да, правъ онъ… Миръ его земной
Единымъ звукомъ весь разбитъ:
Невнятный лепетъ рчи той —
Ея вина и Адзо стыдъ!
И чье же имя?…
Раздалось
Оно въ ушахъ, какъ страшный стонъ
Волны, которою разбитъ
Челнокъ, и путникъ, на утесъ
Заброшенный, вновь погруженъ
Навки въ хлябь морскихъ валовъ
И не воротится… Таковъ
Ударъ, который нанесенъ
Тмъ именемъ душ его…
И чье же имя?
Про кого
Не могъ бы грезить даже онъ!
То имя — Уго… сына той…
Любимой прежде… Сынъ родной,
Плодъ страсти, плодъ мятежныхъ лтъ,
Минувшаго живой упрекъ,
Грхъ юныхъ дней, когда увлекъ
Онъ сердце Бьянки и обтъ
Безжалостно нарушить могъ,
Обтъ, когда-то данный ей,—
Доврчивой въ любви своей.
VII.
Кинжалъ извлекъ онъ изъ ножонъ,
Но трепетно въ ножны опять
Сталь хладная опущена…
Ее убить не въ силахъ онъ!
Пусть недостойна жить она,
Но — такъ прекрасна!… И притомъ,
Она съ улыбкой тихимъ сномъ
Забылась. Онъ не разбудилъ
Ея… a только устремилъ
На спящую онъ взглядъ такой,
Что еслибъ, пробудясь отъ сна,
Взглядъ этотъ встртила она,
Ее оледенилъ бы онъ
На вчный, безпробудный сонъ.
У князя по челу течетъ,
Густыми каплями блестя
При свт лампы, хладный потъ ..
Она-жъ замолкла. Но хотя
Теперь безпечно спитъ она,
A жизнь ея изочтена!
VIII.
Заутра же — допросъ. Вины
Клятвопреступницы-жены
Улики хочетъ онъ собрать,
И отъ придворныхъ слышитъ самъ
Все, что страшился онъ узнать:
Свой несомннно-явный срамъ…
Себя однхъ хотятъ спасать
Ея сообщницы. Боязнь
Велитъ имъ все — вину, и казнь,
И стыдъ — лишь на нее слагать.
Утаекъ нтъ. До мелочей
Раскрыто все, чтобъ былъ врнй
Разсказъ, и больше ничего
Душ измученной его
И слуху не осталось ждать,
И чувствовать, и узнавать…
IX.
Онъ не изъ тхъ, перенести
Чтобъ могъ отсрочку мщенья… Вотъ
Въ совта зал, посреди
Вельможъ, возсвъ на тронъ, зоветъ
Чету преступную на судъ
Владыка рода Эстовъ. Ихъ
Обоихъ скованныхъ влекутъ.
Такъ оба юны, такъ изъ сихъ
Виновныхъ дивно хороша
Одна… и какъ, Спаситель мой,—
Какой судьбой,
Въ цпяхъ и тяжело дыша,
Передъ отцомъ здсь сынъ родной
Стоитъ, какъ предъ судьей?
Предъ властелиномъ Уго здсь,
И гнвъ его извдать весь
И слышать приговоръ
Изъ устъ отцовскихъ долженъ онъ…
Но пусть защиты онъ лишенъ
И пусть въ цпяхъ… До этихъ поръ
Его языкъ былъ нмъ, a взоръ
Лишь гордый выражалъ укоръ.