Парижский лицей
Парижский лицей
——
Парижский лицей, Карамзин Николай Михайлович, Год: 1802
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Лагарп есть герой лицея, читает, рассуждает, и бранит новых философов, так, что уже скучно слушать его. Сей неутомимый профессор думал, что к нынешнему новому открытию лицея мир и слава его привлечет множество иностранцев, но они не успели еще съехаться. Что же делать? Речь была уже написана, Лагарп не хотел потерять труда, и весьма торжественно приветствовал иностранцев, которых не было! Он возьмет меры, чтобы она со временем дошла по своему адресу через типографию.
Метода его такова, что он лет сто может говорить о литературе и напечатать еще томов 500, при малейшем поводе возвращается к тому, о чем уже давно говорил, и повторяет 10 или 20 страниц, чтобы прибавить к ним какие-нибудь новые замечания. Внимательные слушатели не знают, что новое и что старое, а читатели, покупая его томы о литературе, за одно место платят три и четыре раза. Например, в последнем заседании, говорив о Мотескье, он снова обратился к Ламоту и Фенелону, и за ненависть их к стихам так разбранил обоих, что самые ревностные друзья его тихонько между собою говорили: беда! Наш друг Лагарп излил всю желчь свою: что остается ему теперь сказать о Дидероте? — Один из ревностных Лагарповых слушателей напечатал в журнале следующие примечания:
‘Главная выгода сего чтения есть та, что профессор не пускает нас вперед, а держит на одном месте — по крайней мере мы не устанем! Все влетает и вылетает: ничего не остается. Лагарп смело может повторять сказанное, и быть уверенным, что многие из самых прилежных слушателей найдут новым всякое слово его. Я часто забавляюсь рассматриванием лиц, которые я вижу в лицее уже очень давно: все то же удивление, когда профессор является, то же внимание, как скоро отворит рот, то же восхищение, когда он возвысит голос, тот же неподвижный взор и страх чего-нибудь не услышать. Иной подумал бы, что сии люди (которые в десять лет не пропустили, может быть, ни одной Лагарповой лекции) знают наизусть все правила литературы, но я уверен, что и будущий год найдет их в таком же положении: они всю жизнь свою проводят в том, чтобы беспрестанно учиться и опять начинать снова. Я не вижу, что чего Лагарпу не повторять сказанного: он мог бы с таким же успехом взять печатный том свой и читать его на кафедре’.
Любовь к литературе часто бывает соединена с великою леностью, книг много, читателей мало. Многие люди, пылая страстью к словестности, не имеют силы читать: надобно, чтобы голос учителя вливал им в голову идеи. Прежде знатные господа, избавляя себя от труда держать в руках книгу, имели чтецов: теперь для всех нас профессоры лицея служат чтецами. Если такие заведения размножатся, то беда типографиям и книжным лавкам!
Лицей принадлежит к истории наших нравов, и составляет особенную главу в картине Парижа, он достоин описания. Думаю, что некоторые люди в нем живут как дома, их найдешь там во всякое время: то спящих на креслах перед камином, то пробегающих журналы в зале чтения. Надобно знать, что дом велик, комнат довольно, и всякая украшена знаками учености. Вошедши в большую залу, видите наверху машину, которая показывает вам перемены ветра: это флюгер. Я всегда радуюсь, замечая как ревностные слушатели лицея по целому часу смотрят пристально на движение любопытного флюгера! Не могу описывать всех раковин и минералов под стеклами, ни большой черепахи, служащей предметом нашего общего удивления. В кабинете чтения ученая роскошь еще разительнее: везде физические инструменты, и между ними превеликий телескоп — правда, что никто до сих пор не касается, однако же мы смотрим на них и делаемся как-то ученее. Вдруг является надзиратель, бегает из комнаты в комнату, и кричит изо всей силы: Гражданин Фуркруа {Первый химист Франции.} пришел! Гражданин Лагарп уже здесь! Тут все бросаются без памяти в залу лекций, где еще более знаков учености. Через минуту отворяется дверь комнаты, в которую не пускают профанов. Выступает профессор как жрец из внутренности храма, и ученый бал открывается. По окончании слушатели разбегаются во все стороны, и всякий возвращается опять на свое место: один к журналам, другой к камину, третий к раковинам и проч. — В лицее есть все нужное для жизни, самые постели заменяются софами и большими креслами.
Парижской лицей / [Пер. Н.М.Карамзина] // Вестн. Европы. — 1802. — Ч.2, N 6. — С.134-138.