Когда он возвратится
Когда он возвратится
Из Dcade.
——
Когда он возвратится?, Карамзин Николай Михайлович, Год: 1802
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Прогуливаясь недавно в окрестностях Парижа, я встретился с моим приятелем N., который предложил мне идти вместе к одному пустыннику, игравшему некогда в свете важную роль. Мы шли несколько часов по узенькой тропинке через лес и луга, наконец увидели между двух холмов, покрытых ильмами и березами, маленькую зеленую беседку, осененную деревами, на берегу быстрого ручейка. Будучи в сем уединенном и диком месте, я с трудом мог уверить себя, что Париж от нас недалеко. Беседка не окружена ни рвами, ни стеной. Кажется, что хозяин ее не читал истории европейских народов, и верит общей добродетели людей.
Старик лет семидесяти пяти, пожилая женщина и собака, живут одни в сем философском домике.
Нас приняли с искреннею учтивостью, свойственной человеку, которой прожил век в изобилии и в большом свете, и который, будучи на краю могилы, говорит только, что он думает и чувствует. Несколько кресел довольно хороших, прекрасных картин, эстампов и книг, составляют все богатство эрмитажа. На дверях написано: Gratias tibi ago, fortuna, quae me cogis philosophari. Эта надпись хороша, сказал я, если бы воры разумели латинский язык и любили читать. — Однако же они все разведывают прежде своего посещения, отвечал товарищ мой: соседам же известно, что в зеленой беседке нет ничего, кроме книг и ежедневного запаса для хозяина, который живет по строгим правилам мудрого Пифагора.
Подле домика есть маленький садик, где философ разводит свои любимые растения (ибо у всякого человека свой вкус в ботанике), а в кабинете лежит травник (herbier), в котором он хранит собираемые им в поле цветы и травы. Ботаника есть любезная наука для всякого возраста. Зрелище природы служит наградой за бедствия гражданской жизни и несправедливость рока.
Я опишу отчасти разговор наш с хозяином, как могу вспомнить. Мне не позволено наименовать его, но скоро, может быть, узнают, кто он, и всякой удивится, что Париж совершенно забыл человека, некогда столь известного.
‘Уже девять лет тому, как я от доброго сердца простился с надеждой и фортуной: Spes et fortuna valete. Первая обещает и обманывает, вторая смеется над ними в самых своих благотворениях. Я скрылся в то время, когда мои соотечественники начали свои опыты. Мне не нравятся систематические медики, которые любопытствуют видеть на больном действие новых лекарств, и сравниваю с ними новых политиков, которые испытывают теории свои на гражданском обществе. Знаю, что многие опыты производят наконец некоторые хорошие следствия после тысячи горестных, но сам не желая быть в числе жертв, не мог по справедливости и другими жертвовать. Я был, как говорят, счастливцем своего времени: послом великого монарха, богачом, автором, более славным, нежели искусным, как то всегда бывало с моими собратьями: потому что одна природа и ученье дают искусство, а слава бывает часто следствием знатности и пронырства.
Я жил с людьми всех религий, и видел, что во всякой люди могут быть добрыми, верил всегда Богу, потому что нет действия без причины, и молюсь ему не по латинской, не по арабской книге, а из глубины моего сердца, думая, что чувство лучше всякого языка.
Я был коротко знаком с бессмертным автором Заиры. Излишняя любовь ко славе и холодность сердца удалили его от счастья. Он служил для меня великим примером в морали: через него узнал я, что ласка фортуны и дары природы не могут еще сделать нас благополучными. Он хотел следовать правилу одного латинского автора: счастлив тот, кому неприятели завидуют! Но излишняя авторская суетность его давала много власти над ним врагам просвещения и славы’.
Старец говорил нам еще о пороках и низком корыстолюбии прежних царедворцев, о гонении, претерпленном его родственниками и друзьями во время революции, и проч. и проч. Но он говорил без сердца, с равнодушием, и видел во всем одно необходимое действие некоторых причин, подобное необходимому действию времен года.
Мы уговаривали старца возвратиться в свет, старались всеми способами убедить его, и представили глазам его утреннюю зарю давно обещанного нам блаженства. Отечество ему любезно. Я описывал благоденствие мира, цвет наук и художеств, ободрение талантов, возрождение торговли, истинную свободу, которая заступила место необузданности, царство законов, раскаяние французов, торжество человечества… Он колебался, слезы показались в глазах его. Мы думали, что победа близка… Но вдруг он ушел в другую комнату, через несколько минут возвратился, и подавая нам лист бумаги, сказал: ‘Я готов следовать за вами, если вы можете разрешить мои сомнения, на этой бумаге изображенные. Будьте только чистосердечны. Трудно обмануть старика. Стекло, которое украшает все предметы, есть игрушка молодости, лета разбили его в руках моих. Я долго был молод, но время мечтаний прошло, и вещи кажутся мне в подлинном своем виде’.
Я развернул бумагу, и с живым любопытством читал следующее:
‘В мое время знатные были горды и жестокосерды. Есть ли и ныне знатные? И новые похожи ли на старых?
Я повиновался людям и терпел от их прихотей: возвратившись в общество, точно ли одним законам буду повиноваться?
Раздоры в религии оскорбляли меня. Согласились ли умы в важнейшем предмете для человечества? Не слышно ли и ныне адских проклятий за различное мнение о способах угождать божеству?
Желчь изливается ли и ныне в произведениях ума? Ссорятся ли авторы? И поле литературы не есть ли по-прежнему сцена гладиаторов?
Могу ли сказать человеку, которой представляет в себе редкое соединение талантов с добродетелью: не разделяй их никогда, уже прошли те времена, в которые талант был ничто без хитрого искания?
В обществе, в которое меня призываете, занимаются ли женщины домашней жизнью, а мужчины полезными трудами?
Не увижу ли опять, что писатели и судьи проповедуют одно, а сами делают другое?
Не богатство ли бывает мерою уважения людей в свете? И не уважают ли того в обществе, кого в душе презирают?’
Пропускаю еще шесть или семь сот вопросов, равно затруднительных.
Мы оставили в покое старца, и возвращаясь в Париж, несколько раз говорили друг другу: когда, когда он возвратится?
Когда он возвратится?: [Очерк о встрече с пустынником, живущим под Парижем]: Из ‘Decade’ [1801. T.30] / [Пер. Н.М.Карамзина] // Вестн. Европы. — 1802. — Ч.1, N 3. — С.7-13.