Парижские волки. Книга вторая, Лермина Жюль, Год: 1877

Парижские волки!
Время на прочтение: 325 минут(ы)
Скачать в PDF

Виллиам Кобб
(Жюль Лермина)

ПАРИЖСКИЕ ВОЛКИ

Книга 2. ЦАРЬ ЗЛА

1
КРОВАВЫЙ СУД

Во время действия нашего рассказа под зданием Госпиталя в Париже находились громадные подземелья, которые были засыпаны, когда начали проводить воду и газ, но в то время, о котором мы говорим, об их существовании едва подозревали.
У нас перед глазами есть план, бывший в числе документов на процессе ‘Волков’, который доказывает существование этих подземелий.
В эти-то подземелья мы приглашаем читателя последовать за нами и уверены, что он не станет колебаться, услыша голоса двух старых знакомых.
— Ай! — вскрикнул один.
— Черт возьми! — отвечал другой.
— Слушай, Кониглю, это становится невыносимым! Крысы почти съели мой сапог, а теперь принимаются за ногу.
— Ай! — снова начинал Кониглю.
— Черт возьми! — возмущался Мюфлие.
Сказать по правде, положение двух друзей было далеко не блестящим. Место, где они находились, было погружено в непроглядную темноту. Почва представляла собой жидкую грязь, и на этом-то ложе, более сыром, чем солома всех тюрем вместе взятых, лежали наши два приятеля.
Вокруг них слышался несмолкаемый писк — сигнал нападения. Напрасно Мюфлие и Кониглю раздавали щедрые пинки направо и налево. Напрасно под их каблуками часто погибали наиболее неосторожные твари. Бесчисленные орды крыс снова строились густыми колоннами.
Писк становился пронзительным, точно призывная труба, и легионы крыс, точно разъяренные турки, лезли по ногам, туловищу, плечам и рукам несчастных.
Тогда борьба принимала грандиозные размеры. Мюфлие начинал яростно встряхиваться, он срывал с себя этих чудовищ с острыми зубами, и тогда его платье разрывалось, оставляя отверстия, способствующие их прожорливости.
Кониглю катался по земле, давя крыс своей тяжестью. Тогда враги отступали в боевом порядке, чтобы через несколько минут возобновить нападение.
И эта пытка продолжалась вот уже много дней!
О! Как далеки были от них радости дома Соммервиля!
Куда делись восхитительные паштеты, чудесные фрукты и старые вина? Куда исчезло тонкое белье и мягкая мебель? Где ты, счастье?
Кониглю был великолепен. Он ни разу не упрекнул Мюфлие, который толкнул его на поиски приключений.
Кониглю стал фаталистом. Это случилось потому, что не могло не случиться.
Это. Но что такое ‘это’?
Быть мучимым, терзаемым, повешенным, конечно, мало радости. Но не знать, что именно угрожает, чувствовать висящий над головой меч и не знать, когда он опустится! Вот это ужасно!
И наши оба приятеля напрасно ломали себе голову. Конечно, первое имя, которое они вспоминали, было имя Бискара, но они-то знали его.
Король Волков был груб, вспыльчив. Он не стал бы сдерживать свой гнев. Если бы они попались в его руки, то он уже давно убил бы их!
Но кто же? Кто?
Нельзя сказать, что они не пытались что-нибудь сделать, чтобы добыть сведения, но это ‘что-нибудь’ было очень расплывчато.
Каждый день — утром или вечером — это им было трудно определить, потому что, по словам поэта, ‘В могиле всегда ночь’, каждый день раздавался один и тот же стук, что-то отворялось, и в темноте, к которой их глаза привыкли, как глаза ночных животных, Мюфлие и Кониглю видели появлявшуюся в воздухе черную раскачивающуюся линию.
Это была гибкая палка, на конце которой висел кусок черного хлеба.
Провизия на день.
Тогда они начинали кричать, звать, спрашивать. Палка не является одна. За ней предполагается рука, за рукой — голова, у головы — рот.
Но этот рот оставался нем, несмотря на все мольбы, и рука исчезала. Оставшись одни, приятели разделяли между собою горький хлеб несчастья.
Мюфлие иногда возмущался. Тогда его ярость была так ужасна, что, казалось, могла сокрушить стены собора Богоматери. Но своды, окружавшие их, были тверды.
И, тем не менее, они не хотели умирать.
Они чувствовали себя полными жизни и решили сопротивляться до конца.
Но когда наступит этот конец?
Единственным развлечением была война с крысами, но в конце концов это было слишком монотонно, тем более, что, как только они засыпали, их враги пользовались этим, чтобы удвоить ярость своих атак.
В тот день, когда мы снова увидим наших приятелей, ими уже начнет овладевать отчаяние. Они перенесли слишком много потрясений, и их разговор будет состоять из вздохов, прерываемых междометиями.
— О! Отдам жизнь за бутылку абсента! — шепчет Мюфлие. — Ричард Третий говорил нечто подобное: ‘Полцарства за коня!’
— Слушай! — восклицает Кониглю.
— Кто-то идет.
— Крысы.
— Нет, люди!
— Странно, ведь нам уже принесли нашу порцию.
— Они приближаются!
— Это, наверное, конец.
— А! Тем лучше.
— Пожми мне руку, Мюфлие!
— Обними меня, Кониглю!
В эту минуту подземелье осветилось.
В стене открылось широкое отверстие, и в нем появилось шесть человек.
Лица у всех были вычернены.
— Ну! Вставайте и ступайте прямо, — произнес резкий голос.
Мюфлие выпрямился, Кониглю последовал его примеру, хотя и не был столь величественным, как Мюфлие, гордо вскинувший голеву.
— Ваши руки!
Тогда им надели на запястья маленькие вещицы, которые жандармы всегда держат при себе для укрощения строптивых.
Затем шествие тронулось.
Это весьма напоминало театр.
Они шли в окружении людей, державших факелы. Загадка становилась все сложнее. Но разгадка была близка.
Наконец, перед ними открылась широкая дверь.
Свет множества факелов на мгновение ослепил их.
Мюфлие и Кониглю бессознательно сделали шаг назад. Но упомянутые нами маленькие вещицы сразу напомнили им о необходимости повиноваться.
— Конец — делу венец! — проговорил Мюфлие.
Где же они находились?
Это был огромный зал, потолок которого терялся во мраке.
В глубине зала стоял помост высотой около фута над уровнем пола. Налево — стул, направо — скамья, огороженная решеткой,
На помосте — стол, покрытый черным сукном.
Впереди — несколько скамеек.
Наконец, немного далее, за решеткой, разделявшей зал почти надвое, чернела большая, шумная толпа.
Все имело классический вид зала судебных заседаний.
Друзей толкнули к скамье, стоявшей справа, то есть, к скамье подсудимых, на которую они опустились совершенно машинально.
Те, которые привели их, стали сзади и, освободив их от оков, вынули кинжалы, готовясь пустить их в ход при первых же признаках неповиновения подсудимых, о чем, впрочем, те и не помышляли.
Место для судей было пусто, точно так же, как и кафедра, за которой обыкновенно стоит прокурор. Над местом для судей, там, где помещается распятие, находился предмет какой-то странной формы, прикрепленный к стене.
Со времени своего появления в зале Мюфлие и Кониглю не могли оторвать глаз от этого предмета, озаренного пляшущим светом факелов.
Вдруг они вздрогнули. То, что приковывало к себе их внимание, был силуэт гильотины, выкрашенной в красную краску. Над ней возвышалась громадная волчья голова.
В эту минуту в толпе произошло движение.
— Суд идет! — раздался голос.
Была ли это галлюцинация?
Но вот трое занимают места за столом. Они одеты в длинные черные одеяния. Лица покрыты черной краской.
На шее каждого из них была узкая красная лента. Казалось, будто это полоска крови, будто отрубленная голова была приставлена к туловищу.
Вслед за ними вошло двенадцать человек, которые сели на скамью, обычно предназначенную для присяжных.
На шее у каждого была такая же полоса, как й у того, кто занял обычное место прокурора.
По толпе пронесся шепот, и раздалось несколько аплодисментов, сейчас же умолкших. Очевидно, эти знаки одобрения относились к только что вошедшим.
Кроме красной ленты на шее, у двенадцати человек, занявших скамью присяжных, было на плече нечто вроде эполета в виде волчьей головы.
Около стола, за которым сидели судьи, стоял другой поменьше, за который сел секретарь.
Затем двое людей, на плечи которых были накинуты волчьи шкуры, приступили к исполнению обязанностей судебных следователей.
— Смирно! — сказал один из них пронзительным голосом.
Сейчас же воцарилось молчание.
Один из судей встал. Видимо, это был президент.
— Секретарь, — сказал он, — зачитайте обвинительный акт!
Мюфлие и Кониглю позеленели.
Они начинали понимать.
Они были перед судом Волков. Часто, на галерах, им доводилось слышать, как говорили шепотом об этом суде, который называли Кровавым Судом.
Эта отвратительная подделка под истинное правосудие была обставлена по все правилам настоящего суда.
Президент вместе с двумя судьями руководил прениями. Их места могли быть занимаемы только приговоренными к смерти и бежавшими.
Из среды главных лиц шайки выбиралось двенадцать присяжных, совещающихся, а затем выносивших приговор.
Смягчающих обстоятельств не признавалось.
Особый кодекс определял применение наказаний, которые можно передать одним словом: ‘Смерть’.
Тем не менее, за некоторые проступки полагались клеймение, ослепление и другие мучения. Правила были раз навсегда приняты, и приговоры немедленно приводились в исполнение.
Что касается публики, то она состояла из Волков высшего разряда, посвященных во все тайны Общества.
Надо сказать правду, что Мюфлие и Кониглю принадлежали к самому низшему классу Волков, они были только исполнителями чужой воли.
Этот ужасный Кровавый Суд заседал в упомянутых нами подземельях госпиталя, о существовании которых в Париже никто не подозревал.
— Подсудимые Мюфлие и Кониглю, встаньте и слушайте, — сказал президент.
Это был не Бискар.
Это была другая галерная знаменитость, по имени Пьер Жестокий.
Приятели повиновались.
Секретарь начал чтение. Вся эта пародия на настоящий суд имела с ним такое сходство, что, закрыв глаза, можно было бы вообразить, что присутствуешь на одном из тех торжественных заседаний, где общество защищается от Преступления.
Мы не будем приводить здесь документ, который заключал в себе факты, уже известные читателю, но он хорошо доказывал совершенство той полиции, которую ‘Парижские Волки’ имели в своем распоряжении.
Все было известно подробно: похищение двух друзей, их пребывание в доме Соммервиля, их измена.
Легко представить содержание обвинения, направленного против двух Волков-отступников!
Они выдали врагам тайну убежища Бискара. Благодаря данным ими сведениям, главарь Волков чуть было не был взят в доме на Жеврской набережной!
Впрочем, допрос подсудимых вполне отразит все пункты обвинения. Мюфлие и Кониглю были совершенно подавлены и молча слушали обвинительный акт.
Увы! Куда девалась обычная самоуверенность великолепного Мюфлие? Его усы, в знак солидарности с его печальными мыслями, уныло повисли, губы были бледны.
Наконец заговорил президент.
— Подсудимый Мюфлие, признаете ли вы справедливость фактов, означенных в обвинительном акте?
Мюфлие сделал нечеловеческое усилие, и ему удалось, наконец, освободить язык, который с дьявольским упорством прилипал к гортани.
— Есть другой оттенок, — сказал он. — Другой оттенок.
— Объяснитесь. Защита совершенно свободна, и вы имеете право сказать все, что считаете необходимым для своего оправдания.
Наступило молчание. Мюфлие искал и ничего не находил в своем, обыкновенно столь изобретательном, мозгу.
Президент снова заговорил.
— Я вас буду допрашивать относительно подробностей. Правда ли, что вы попались в руки двух циркачей, известных под прозвищами ‘Правый’ и ‘Левый’?
— Это правда! — провизжал Кониглю. — Кстати, и то, что нам порядком попало.
Мюфлие перебил его жестом.
Древний римлянин снова пробудился в нем.
— Что же, — сказал он,— поговорим! Мы Волки, а не тигры. В чем вы нас упрекаете? В том, что мы удружили Биско?
— Вы хотели выдать правосудию предводителя Волков!
Мюфлие ударил кулаком по решетке.
— Неправда! Во всем этом деле рыжая нисколько не была замешана! Я говорил! Да! Но с кем? С полицией? Нет! Отнюдь! Я проговорился одному джентльмену из наших друзей, славному малому, который нас кормил, поил, ухаживал за нами. Он хотел знать, где Биско! Почему мне было не сказать ему этого? Один человек стоит другого. Вот и все!
В публике поднялся сильный шум.
Президент встал со своего места.
— Я должен напомнить, что всякое выражение одобрения или неодобрения запрещается. Мы не в парламенте. Мне будет очень жаль, если придется очистить зал.
Невозможно передать тон, которым были выражены эти замечания.
Молчание воцарилось как по волшебству.
Президент повернулся к подсудимым:
— Кониглю, согласны ли вы с объяснением, данным подсудимым Мюфлие?
— Черт знает что! — крикнул Кониглю. — Он сказал правду, почему же мне говорить обратное!
— Присяжные обсудят это, — продолжал Пьер Жестокий. — Я продолжаю допрос. Чем хотите вы оправдать причины, заставившие вас выдать короля Волков его врагам?
— О! Это я вам сейчас скажу, — произнес Мюфлие. — Вы знаете, что я человек чистосердечный! Бискар мне уже давно надоел! И нетолько мне, но и всем нашим товарищам. Спросите у Малуана, Трюара, Бобине, они вам скажут то же самое: Биско стал невыносим!
Кониглю, жадно слушавший слова Мюфлие, вдруг вошел в экстаз.
— Он прав! — завопил он. — Мы хотели избавиться от Биско! Это не касается Волков! Разве мы выдали товарищей! Нет! Его, только одного его!!!
— Но почему вы так ненавидели Бискара?
— Он нам не давал никакого дела. Мы ржавели! Человек должен работать, не так ли? И что же? Нам не давали ничего делать! Если мы позволяли себе обделать самим какое-нибудь делишко, то господин Биско изволил сердиться!
Кониглю говорил слишком много. Мюфлие показалось, что это подрывает его ораторскую репутацию.
— Молчи, Кониглю, — сказал он, делая величественный жест, — ты утомляешь этих господ.
Он низко поклонился президенту.
— Господа судьи, — сказал он, — если бы я и мой друг Кониглю были виновны, то я первый просил бы вас дать мне пеплу, чтобы посыпать главу. Но я торжественно заявляю здесь перед.
Он остановился. Он хотел сказать: перед Богом и людьми, когда взгляд его упал на ужасную эмблему, расположенную над головами судей.
— Перед тем, что висит там, — продолжал он, — я клянусь, что если во всем этом есть виновный, то это Бискар! Вы называете его предводителем Волков! Но предводитель должен управлять, руководить, возглавлять своих солдат! Он же проводит свое время, занимаясь разными хитрыми делами в большом свете, в которых сам черт ногу сломит!
Говоря это, Мюфлие гордо выпрямился во весь рост.
— Я и Кониглю, мы обвиняем Бискара в измене Волкам, в неисполнении обязанностей, которые на него налагал его титул предводителя! Я хотел свернуть ему шею, но не мог. Маркиз держал меня под замком, но нет ни одного настоящего Волка, который не одобрил бы меня!
Мюфлие был великолепен. Его усы гордо поднялись кверху. Это были Дантон и Мирабо, соединенные в одном человеке.
Глухой ропот пробежал по залу.
Президент наклонился к судьям и шепотом обменялся с ними несколькими словами.
Кониглю глядел на Мюфлие с нескрываемым восхищением. Что и говорить, защита была блестящей!
— Мюфлие, — сказал президент, — ваши показания, как ни странны они кажутся, имеют связь с совершенно особым вопросом. Мы сочли нужным прервать ваш допрос, к которому вскоре возвратимся. Оставайтесь на месте и никак не вмешивайтесь в прения, которые начнутся сейчас. Этим вы приобретете себе расположение суда и господ присяжных.
— Значит, я еще не могу уйти? — спросил Мюфлие.
— Если вы скажете еще одно слово, — продолжал президент, — то я буду вынужден снова отправить вас в тюрьму.
В ушах у Мюфлие раздались визги крыс, и холодный пот выступил у него на лбу.
Он молча опустился на скамью.
Кониглю последовал его примеру.
— Введите Дьюлуфе, — сказал президент.
В толпе произошло движение.
Очевидно, допрос Мюфлие и Кониглю был только прелюдией к важному делу, из-за которого собрались Волки.
Толпа раздвинулась.
И в глубине зала появился Дьюлуфе.
Двое держали его под руки.
В самом ли деле это был Дьюлуфе? Честно говоря, в этом можно было усомниться.
Это был человек, прошедший через могилу, которая наложила на него свою неизгладимую печать. Казалось, что это движущийся труп, а не человек! Другими словами невозможно передать вид мертвенно-синеватой бледности на его широком лице.
Он шел, как бы не сознавая, что делает, направляясь туда, куда его толкали. Для таких грубых натур тайна убийственна. Можно было подумать, что он получил удар обухом по лбу.
Голова качалась у него на плечах, а полузакрытые глаза, казалось, ничего не видели.
Мюфлие и Кониглю глядели на него.
— Почему это его привели? — прошептал Кониглю, толкая локтем товарища.
— Не знаю! Может быть, он будет обвинять нас.
— Он! Не думаю! Он славный малый!
— Славный или нет, но он верит в Биско и убьет нас ради него.
— Но ведь Биско умер!
— Э! Полно! Умер как ты или я!
Президент не садился, ожидая пока подойдет Дьюлуфе.
Среди зрителей снова воцарилось молчание.
Все знали Дьюлуфе.
Между присутствующими был не один, которого Дьюлуфе спасал с риском для жизни.
Пришла пора сообщить читателю истину относительно Дьюлуфе.
Да, это был преступник, сообщник Бискара, Волк, член ужасной шайки, приводившей в отчаяние полицию. Да, Дьюлуфе крал, убивал. Но.
Это ‘но’ является одной из непонятных странностей этого мира злодеев.
Никогда, никогда Дьюлуфе не крал для самого себя! Когда он принимал участие в какой-нибудь операции, когда через его руки проходила добыча, он всегда находил повод не участвовать в ее разделе.
Он повиновался приказаниям главаря, он стоял на стреме, он выламывал двери, перелезал через стены, помогал любому своей громадной силой и испытанным мужеством. В случае непредвиденного сопротивления он боролся, не отступая ни перед чем для общего спасения.
Но едва только преступление было совершено, едва исчезала всякая опасность, как Дьюлуфе поспешно удалялся, не заботясь ни о благодарности за оказанные услуги, ни о той части добычи, которая полагалась ему по законам шайки.
Этот человек, из которого обстоятельства сделали разбойника, всегда стремился к спокойной жизни. Он был по-настоящему счастлив только в ‘Зеленом Медведе’. Кроме редких посещений Волков, он жил там как всякий простой торговец, и временами мог считать себя таким же человеком, как и все.
Почему же в таком случае он не возвращался на путь истины? На это надо заметить, что если он и чувствовал отвращение к той преступной жизни, которую вел, то в то же время считал своей обязанностью не оставлять тех, кому давно дал слово, а в особенности — Бискара, к которому, как мы уже сказали, он чувствовал грубую, безрассудную привязанность.
Это был пария. Парией он рос, парией должен был умереть. Свет был слишком далек от него.
Он не имел ни малейшего понятия о праве и долге. У него было только инстинктивное стремление к другой жизни.
Он не был порочен, но был прикован к пороку, не преступен, но виновен, не жаден, но вор. Вот кто был Дьюлуфе.
Он шел вперед как те ослепленные животные, которые следуют за ведущей их рукой и которые, тем не менее, вздрагивают при приближении невидимой им опасности.
А теперь ему казалось, что он пребывает в каком-то ужасном сне. Мрак могилы, казалось, давил его.
Потрясение, перенесенное им, было таково, что он все еще не мог прийти в себя.
Он находился в положении человека, который провел в могиле долгие часы и который вдруг был откопан и поставлен на ноги.
Его чувства были парализованы.
Стараясь хоть что-то осознать, он только вспоминал палату госпиталя с ее желтыми стенами и неслышно скользящими служителями.
Потом — страшная боль в голове. Кровь начала стынуть в жилах. Падение в бездну. Затем какой-то шум, неподвижность, молчание.
Когда он пришел в себя, его окружал непроницаемый мрак.
Его схватили, он услышал несколько слов, которых не понял, потом его толкнули вперед, и он пошел.
И вот теперь он очутился в большом зале, который мы уже описали, озаренный зловещим светом факелов.
Перед ним судьи.
Его держат за руки. Они связаны.
Где он был? Он смотрел и не видел.
Его снова толкнули вперед и на этот раз он очутился один в центре полукруга, образованного судом, скамьей присяжных и кафедрой обвинителя. Он шатался.
Вдруг он услышал голос, который обращался к нему.
— Дьюлуфе, — произнес голос, — готовы ли вы отвечать на вопросы, которые вам предложат?
Он поднял голову. Он увидел страшное черное лицо и красную повязку, изображавшую кровавую полосу.
Он вздрогнул.
Сознание и способность мыслить вдруг возвратились к нему.
— Кто вы такие? — спросил он. — И зачем меня привели сюда?
Его охватило чувство ужаса.
— Дьюлуфе, — продолжал президент, — помните ли вы данную вами клятву?
Он молчал.
— Я напомню вам ее.
Президент развернул лежавшую перед ним тетрадь и зачитал громким голосом:
‘Я, Варфоломей Диюлуфе, бежавший из Тулонской тюрьмы, обязуюсь повиноваться при всех обстоятельствах жизни законам, которые управляет Обществом ‘Парижских Волков’, и жизнью своей ручаюсь за исполнение данной клятвы’.
— Дьюлуфе, — произнес Пьер Жестокий, — давал ли ты эту клятву?
— Да, я дал эту клятву. — сказал наконец Дьюлуфе.
— Значит, ты Волк! Значит, ты обязан повиноваться законам нашего Общества. Но разве ты забыл правила нашего Кровавого Кодекса?
— Забыл. Да, я не знаю.
Несчастный замолчал.
— Я напомню тебе их, — сказал президент. — Параграф седьмой гласит: ‘Волк обязан быть вполне откровенен по отношению к нашему Обществу, он обязан, не колеблясь, сообщить любые сведения, которые у него потребуют, даже в том случае, если бы его ответ мог повредить его родственнику, даже если это отец или мать, или самый близкий друг, или даже если бы его собственная жизнь подвергалась опасности из-за этих сведений.’ Дьюлуфе, когда ты клялся, зачитал ли тебе начальник этот параграф?
— Да! Да! Я помню! Я клялся.
Дьюлуфе, казалось, делал нечеловеческие усилия, чтобы прийти в себя.
Теперь он знал, где находится.
Он знал этот роковой суд, кровавую пародию на человеческое правосудие. Он припоминал таинственные казни, следовавшие за его приговорами.
Мало-помалу к нему стала возвращаться воля.
Как попал он в руки Волков? Он еще не знал этого. Но не все ли было равно? Разве он не знал, что для достижения своих целей Волки располагали такими средствами, которые надежно блокировали все меры, предпринимаемые против них теми, кто хотел спастись от них?
Читатель, вероятно, уже понял, что человек, посетивший госпиталь под именем Джемса Вольфа, был один из наиболее ловких членов шайки Волков. Это был тот самый, который занимал теперь председательское место.
В то короткое время, проведенное им у постели Дьюлуфе, он, под предлогом изучения строения его черепа, успел дать больному понюхать некий состав, результатом чего была летаргия, вполне похожая на смерть.
Волки знали, что тело будет отнесено в зал для анатомирования, который соединялся тайным проходом с подземельями, служившими убежищем Волкам. Остальное известно.
— Дьюлуфе, сейчас тебе будут предложены вопросы, на которые ты должен отвечать с полной откровенностью. К тому же ты узнаешь причины, заставляющие нас прибегать к твоей помощи. Слушай внимательно, и твоя жизнь будет залогом твоего чистосердечия.
Дьюлуфе стоял, высоко подняв голову. Он полностью пришел в себя.
Теперь заговорил тот, кто занимал место прокурора.
Дьюлуфе стал слушать.
Вот что он услышал:
‘В заседании от… числа… года, Высший Совет Волков утвердил за Бискаром, по прозванию Биско, титул Короля Волков, данный ему его товарищами по тюрьме. На кинжале и гильотине Бискар клялся повиноваться законам Общества и подчинять данную ему высшую власть неизменным принципам, на которых основано наше Общество.
Между прочими параграфами Кровавого Кодекса есть несколько, имеющих особенную важность.
Параграф двадцать семь: ‘Король Волков’, обладатель тайн Общества, обязуется не пользоваться ими в своих личных интересах’.
Параграф двадцать восемь: ‘Король Волков’, обладатель средств Общества, обязуется не пользоваться ими в своих личных интересах’.
Параграф сорок: ‘В ту минуту, когда ‘Король Волков’ принимает этот титул, он обязуется отдать в пользу Общества все свое имущество, какого бы рода оно ни было, не утаивая ничего’.
Параграф сорок один: ‘Всякое ложное объяснение относительно того имущества, которым он владеет, карается свержением и смертью’.
Параграф сорок два: ‘Король Волков’ обязывается представлять на рассмотрение Высшего Совета за две недели до исполнения всякий план, составленный им и требующий для его исполнения содействия более чем двадцати человек, а также средства для его использования’.
Параграф пятьдесят: ‘Королю Волков’ запрещается под страхом строжайшего наказания сменять жилище и исчезать более чем на две недели, не дав знать Высшему Совету о месте своего нахождения’.
Параграф пятьдесят один: ‘Высший Совет требует к себе ‘Короля Волков’ через условную публикацию в заранее выбранных газетах’.
Параграф пятьдесят два: ‘В случае неявки после трех публикаций ‘Король Волков’ разыскивается средствами, которыми располагает Высший Совет и который может в случае, если найдет это нужным, наказать его на том самом месте, где он будет найден’.
Каторжник, исполнявший обязанность прокурора, прочитал эти параграфы громким и звучным голосом.
Дьюлуфе, внешне совершенно равнодушный ко всему происходившему вокруг, ожидал, что будет дальше.
Помолчав немного, каторжник продолжал:
‘Вынужденные произвести следствие по случаю доносов на Бискара, ‘Короля Волков’, мы нашли следующее:
Первое. Бискар употребил для своей личной пользы тайны, открытые ему как ‘Королю Волков’ и начальнику Общества.
Второе. Бискар, владелец кассы Общества, употребил в интересах личной выгоды вверенные ему суммы и растратил их без всякой пользы для Общества.
Третье. Пренебрегая делами Общества, оставляя без применения находившиеся в его распоряжении живые силы, Бискар употребил свое влияние для преследования личных целей, невыгодных для Общества.
Четвертое. Бискар, объявляя много раз, что готовит большое дело, и требуя много раз помощи более чем двадцати членов, оставлял свои планы в тайне и не сообщал их Высшему Совету, как обязан был его сделать.
Пятое. Бискар, застигнутый врасплох преследованиями, навлеченными на него собственным неблагоразумием, исчез, уже более трех недель не давая знать о своем местопребывании.
Шестое. Высший Совет требовал к себе Бискара в установленной форме. Ему три раза дано было знать, чтобы он явился, но от него не получено никакого ответа.
Вследствие этого мы, члены Высшего Совета, обвиняем Бискара в неисполнении законов, руководящих Обществом ‘Парижских Волков’.
Все средства должны быть применены, чтобы найти убежище, где он скрывается.
Кровавый суд будет созван, чтобы выслушать все показания, способные выявить истину, и, наконец, вынести Биско приговор, который он заслужил.
Париж. 184…’
Прокурор поклонился суду и сел.
Дьюлуфе был по-прежнему неподвижен.
Тогда снова заговорил президент.
— Дьюлуфе, — сказал он, — вы слышали. Суд должен всеми возможными средствами собрать сведения, которые покажутся ему необходимыми для выяснения истины. Готовы ли вы отвечать на вопросы, которые вам предложат?
— Я жду, — отвечал гигант. — Спрашивайте!
— Дьюлуфе, вы неразлучный товарищ Бискара, и ваша близость дает вам право на его полное доверие. Но выше дружбы, соединяющей вас с ним, стоят законы нашего Общества, обеспечивающие безопасность всех и каждого. Следовательно, ваш долг вполне ясен. Мы приказываем вам отвечать чистосердечно. Где Бискар?
— Я не знаю, — отвечал Дьюлуфе.
— Погодите! Может быть, сейчас вы пожалеете, что вступили на путь лжи. Сначала узнайте все. Нам известно, что перед следователем вы сказали, что Бискар умер. Это был ваш долг, и мы не можем порицать вас за исполнение его. Но перед нами такой ответ имеет другое значение. Солгать полиции полезно, но здесь вы должны сказать правду. Вы отлично знаете, что Бискар жив, точно так же, как вам известны подробности смерти ‘Поджигательницы’, убитой королем Волков. Я повторяю теперь мой вопрос и спрашиваю у вас, где Бискар?
— Следователю я должен был солгать и солгал, — медленно сказал Дьюлуфе. — Вам я скажу правду.
В толпе раздался ропот любопытства.
— Я знаю, где Бискар, — продолжал Дьюлуфе, — но решительно отказываюсь сказать вам то, что я знаю.
При таком ясном и дерзком ответе члены суда поднялись. Действительно, казалось почти невероятным, чтобы ими могли пренебречь, ими, одного слова которых было достаточно, чтобы Дьюлуфе был немедленно казнен!
— Это вас удивляет,— снова заговорил Дьюлуфе, — и вы уже спрашиваете себя, каким мучениям подвергнуть меня, чтобы заставить говорить. Но знайте, что я дал слово Бискару, и что никакая человеческая сила не принудит меня говорить! Неужели вы не понимаете, что если я устоял против ужасного сознания, что Бискар убил бедную женщину, которую я любил, то это только придаст мне силы устоять против ваших угроз или пыток? Для вас Бискар — король, но для меня он больше: для меня он — господин, которого я люблю несмотря ни на что, несмотря на то зло, которое он мне причинил. Один я знаю его, я знаю все, что он выстрадал, все, что он переживает сейчас. Он доверился мне, и я не обману его доверия. Теперь делайте со мной что хотите.
В толпе раздался глухой ропот.
— Вы поняли, — продолжал президент, — что значат слова, написанные в нашем Кодексе: ‘Получать всеми возможными средствами те сведения, которые нам необходимы.’
— Я знаю, что моя жизнь принадлежит вам. Ну, что же, возьмите. Я вам отдаю ее.
Дьюлуфе улыбнулся со странной покорностью.
Судьи переговорили между собой.
— Во имя общественной безопасности, подрываемой действиями Бискара, короля Волков, мы решили, что Дьюлуфе, изменивший данной клятве, будет принужден силой выдать суду тайну, которую он отказывается сообщить по собственной воле.
За этими словами наступило продолжительное молчание.
Мюфлие и Кониглю переглянулись. Они были страшно бледны. Может быть, этот первый приговор был только прелюдией.
Все во время этого ужасного допроса напоминало им об опасности, которой они подвергались. Если Дьюлуфе угрожала смерть за то, что он отказался выдать тайну, то каково же будет наказание их, изменников!
Между тем президент подал знак. К Дьюлуфе подошли двое и стали рядом.
Он глядел перед собой, не произнося ни слова.
Открылась боковая дверь и вошли двое других.
Они несли что-то вроде жаровни, наполненной углями.
По толпе пробежал ропот дикого любопытства. Волки чувствовали, что человек будет страдать, и дикие инстинкты быстро пробуждались в их жестоких душах.
Жаровня была поставлена у ног Дьюлуфе.
Колосс остался по-прежнему спокоен.
— Дьюлуфе, — сказал президент, — еще есть время, говори! Скажи, где Бискар!
— Нет’
— Тогда делайте ваше дело!
Быстрым движением двое Волков, стоявших около несчастного, опрокинули его.
— Я не сопротивляюсь, — сказал он.
Он уже лежал на некоем подобии походной кровати из дуба.
Голова его была положена на деревянное изголовье, а горло обхватил железный прут.
Толстая цепь сковала туловище. Руки также закованы. Таким образом он был полностью лишен возможности пошевелиться.
Вся кровь хлынула ему в голову, жилы, казалось, готовы были лопнуть. Несмотря на внешнее спокойствие, он чувствовал чисто физический страх перед приближающимся страданием.
Его ноги были длиннее кровати и свисали. Но он был не в состоянии их поднять, так как их зажали стальные прутья.
Ужасная вещь! На этой части кровати видны были следы огня! Это ужасное орудие, очевидно, не в первый раз применялось в подобных обстоятельствах.
Жаровня была поставлена под ногами, которые ему обнажили до колен.
Под жаровней был треножник, состоявший из двух частей. Верхняя часть была подвижной.
По красным угольям порхал легкий синий огонек.
В эту минуту жаровня была на расстоянии десяти дюймов от ног Дьюлуфе.
Он закрыл глаза. Видно было, как его кулаки сжались, точно он искал точку опоры против ожидаемого мучения.
— Дьюлуфе, будешь ли ты отвечать?
Он молчал.
Президент поднял руку.
Раздался треск. Это пришла в движение верхняя часть треножника.
Жаровня медленно поднималась.
Ноги несчастного озарились красным: жар должен был стать нестерпимым. Но Дьюлуфе даже не вздрогнул.
Жаровня поднялась еще.
Президент снова повторил вопрос.
На этот раз Дьюлуфе ответил.
— Нет! Сто раз нет! — крикнул он громовым голосом.
Жаровня поднялась так, что ноги уже лежали на угольях.
Послышалось отвратительное шипенье. По залу распространился запах горящего мяса.
Лицо пытаемого исказилось. Глаза страшно вращались в орбитах. Дыхание было прерывистым.
Тем не менее, он не кричал.
Вдруг из глубины зала выбежал какой-то человек. Одним движением, настолько быстрым и сильным, что можно было усомниться, что человеческое существо в состоянии совершить такое чудо, он сломал стальные прутья, державшие ноги пытаемого, ногой сбил жаровню, уголья которой рассыпались по земле.
— Негодяи! — рявкнул он.
Все вскочили с мест.
В толпе раздался крик, исполненный ужаса:
— Бискар! Король Волков!
Да, это был он.
Не обращая внимания на крик, он продолжал ломать железо, приковавшее Дьюлуфе, затем, взяв на руки, как ребенка, он положил его на землю, поддерживая ему голову руками.
Дьюлуфе глядел на него. О! Клянусь вам, что он не страдал более и очень мало заботился о своих обожженных ногах!
Бискар взял его за плечи и поцеловал. Затем он гордо выпрямился и огляделся вокруг.
Все молчали. Эта человеческая сила уже внушала восхищение, а смелость пугала.
Кроме того, у Бискара был такой странный вид!
На ‘Короле Волков’ был костюм каторжника: красная куртка, желтые панталоны, на голове зеленый колпак.
Он сорвал колпак и бросил на землю. Тогда все увидели, что голова у него выбрита.
Его лицо с резкими чертами было бледно от ярости, а глубоко запавшие глаза горели диким огнем.
— Негодяи! — повторил он.
Затем он подошел к президенту.
— А ты, Пьер Жестокий, — отрывисто сказал он, — сойди с этого места, которое ты не имеешь права занимать, так как здесь нет других виновных, кроме тебя!
— Это ложь! — отвечал тот, пытавшийся сохранить самообладание.
— А! Ты хочешь, чтобы я говорил? Подлый палач! Хорошо! Слушайте же меня! Все! Этот человек говорит, будто посылал мне условный вызов через газету. Он солгал! Этот человек сказал, что мое отсутствие и исчезновение продолжалось дольше, чем это разрешают наши законы! Он солгал! Этот человек сказал, что я пренебрегал интересами Общества для своей личной выгоды!Он солгал!
Пьер Жестокий пробормотал что-то, пытаясь защищаться.
Беспощадный Бискар гордо стоял перед ним.
— Осмелься только сказать мне в глаза, что посылал мне вызов через газету!
— Я сделал это.
— Докажи. Здесь не отделаться одними словами.
Президент наклонился над бумагами, которыми был завален стол, делая вид, что ищет.
— Ну, что же. Где доказательство? — спросил Бискар.
Пьер упал в кресло бледный, с холодным потом на лбу.
Бискар схватил его за красный шнурок и, приподняв, столкнул вниз.
Пьер вскрикнул от ярости. Он шатался как пьяный.
— А вы, — продолжал Бискар, обращаясь к судьям,— вы его сообщники и солгали так же, как и он. А вы очень храбро мучили сейчас этого несчастного, виновного только в том, что он сдержал данное слово, и который, среди нас всех, разбойников и преступников, один, может быть, имеет право на звание честного человека! Средство было ловко придумано, и победа казалась верной! Даже его молчание было оружием против меня! Вы не сомневались в победе! ‘Король Волков’ был бы осужден! Вы послали бы какого-нибудь убийцу, который застал бы его врасплох. Вы надеялись легко закончить дело. После смерти Бискара его место занял бы другой, и этот другой был бы тот, кто руководил всей этой грубой интригой. Пьер Жестокий!
Он расхохотался.
— Посмотрите на этого человека. Вашего короля! Посмотрите на его лицо, бледное даже под вычернившим его углем!
Пьер сделал яростный жест и хотел броситься на Бискара. Но вдруг двадцать рук схватили его. Бискар своим неожиданным появлением и смелой защитой снова вернул себе симпатии этих злодеев.
Бискар снова заговорил.
— Не наше дело судить виновного, — сказал он. — Его дело решат присяжные, присяжные, которых он сам созвал. Вот какие вопросы будут им предложены:
— Виновен ли Пьер Жестокий в том, что употребил обман с целью завладеть титулом и властью ‘Короля Волков’?
— Виновен ли Пьер Жестокий в том, что приказал пытать члена Общества, невиновность которого была ему известна?
— Виновен ли Пьер Жестокий в том, что своей ложью нарушил безопасность Общества?
— Господа присяжные, — продолжал Бискар, — потрудитесь вынести приговор!
Двенадцать человек встали и покинули зал.
Заседание было прервано на несколько минут.
А наши приятели? Мюфлие? Кониглю? Разве о них забыли? О, на это они не рассчитывали, и Мюфлие машинально напевал сквозь зубы:
— Пропало все! Пропало все! Пропало все!
Кониглю не шевелился. Он не особенно желал быть замеченным.
Другие перевязывали раны Дьюлуфе. Мясо было только сверху обожжено, и хотя он еще не мог стоять, но уже чувствовал большое облегчение.
Облокотясь на стол и закрыв руками лицо, Бискар глубоко задумался.
Толпа разговаривала шепотом. Над всем собранием тяготело облако страха.
Вдруг все смолкло.
Присяжные возвратились.
Один из них подошел к столу и там, повернувшись лицом к описанной нами эмблеме, он поднял руку и сказал:
— По законам нашего Общества я передаю ответ присяжных: ‘Да!’ на все вопросы!
Раздался страшный крик. Это Пьер Жестокий вырывался из рук, державших его.
Тогда заговорил Бискар.
— От имени Волков, мы, их Король, повелеваем, чтобы Пьер Жестокий был предан смерти.
Едва эти слова были сказаны, как Пьера увели.
Раздался глухой удар, и те, которые исполняли обязанности палачей, снова появились. Один из них держал за волосы голову казненного.
Как ни свирепы были присутствующие, но эта ужасная сцена и скорая казнь, громом поразившие виновного, заставили их сердца невольно сжаться.
Смерть прошла между ними. Самые смелые были бледны, самые жестокие испытывали невольную дрожь.
Один Бискар был спокоен и возвышался над толпой силой своей воли и власти.
— Правосудие удовлетворено, — сказал он торжественно. — Но остаются еще двое виновных.
Говоря это, он повернулся к скамье подсудимых.
Кониглю упал на Мюфлие, который, вместо того, чтобы поддержать его, сам упал на скамью.
Это была роковая минута!
— Помилуйте! — прошептал Кониглю.
— Помилуйте! — прохрипел Мюфлие.
Бискар насмешливо глядел на них.
— В самом деле, — сказал он, — эти люди едва стоят удара топора, который убьет их.
— Удара топора! — вскричал Кониглю.
Мюфлие только молча провел рукой по затылку, как бы желая убедиться, что голова у него еще на плечах.
— Возьмите этих людей! — сказал Бискар.
Исполнявшие роль палачей подошли к приятелям, со стороны которых нечего было опасаться сопротивления.
Бискар подозвал одного из палачей и сказал ему на ухо несколько слов.
Увели одного Мюфлие.
Прошло несколько секунд, затем послышался роковой стук, подобный тому, который возвестил о смерти Пьера Жестокого.
— Ох! — только и смог произнести Кониглю.
— Второго! — сказал Бискар.
Когда Кониглю исчез, повторился тот же стук.
Два друга кончили свое земное странствование.
Понятно, что эта двойная казнь снова произвела на собрание тяжелое впечатление.
Авторитет Бискара стал сильнее, чем когда-либо.
— Теперь, — сказал он, — слушайте меня все! Вместо того, чтобы пренебрегать интересами Общества, я, напротив, организовал такое предприятие, о каком никогда никто из вас даже не осмеливался мечтать. Я не хочу, чтобы Волки тратили свои силы на ничтожные и опасные предприятия. Будучи королем, я хочу, чтобы у Волков было королевство, я хочу, чтобы ваши усилия были направлены к великой цели. Одним словом, я желаю вам могущества и богатства.
Гром аплодисментов встретил эти слова Бискара.
— Я не говорил об этом раньше потому, что мой план еще не был готов. Теперь все нити у меня в руках, и настал час открыть все. Но, по нашим законам, я не могу открывать моих планов на общем собрании.
Раздался естественный ропот разочарования.
Но Бискар не обратил на него внимания.
— Я объясню всем двенадцати членам Высшего Совета, находящимся здесь, а вы добавьте к ним еще двенадцать уполномоченных, которых выберете сейчас из своей среды. Этим двадцати четырем я скажу все. Таков наш закон, и мы не имеем права менять его.
В то время как Волки занялись выбором двенадцати уполномоченных, Бискар подошел к Дьюлуфе.
Во время происшедшей сцены тот лежал, закрыв глаза.
Бискар положил ему руку на плечо. Дьюлуфе вздрогнул.
— А, это ты?
— Ты сдержал слово, — сказал Бискар, — это хорошо.
Странная вещь, можно было подумать, что Бискар тронут. Неужели эта грубая преданность, не остановившаяся перед пыткой и смертью, тронула его каменное сердце?
— Я исполнил свой долг — сказал Дьюлуфе. — А теперь, Бискар, выслушай меня. О! Я отдал тебе все, мою кровь, жизнь. Меня могли убить, и я не сказал бы ни слова. Но между нами все кончено.
— Что ты хочешь сказать?
— Видишь ли, я много думал. Но когда я вспомнил, что ты убил ‘Поджигательницу’.
— Она выдала бы нас!
Дьюлуфе сделал движение.
— Погоди! Ты убил эту бедную женщину, которую я любил, и этого я не могу забыть. Если ты делал мне добро, то я возвратил тебе его. Мы квиты. Мне тяжело расставаться с тобой, но это необходимо, потому что я чувствую, что мне иногда будут приходить в голову дурные мысли. Я устоял теперь, ты это видишь! Ты здоров и невредим, ты могущественнее, чем когда-либо. Оставь меня! Я уйду куда-нибудь, как бедная собака, унеся с собою эту рану, которую ты нанес мне. Так будет лучше! Дай мне руку и — прощай!
Бискар был бледен.
— Так будет лучше, уверяю тебя! Ну, дай же руку!
Бискар колебался. Затем, взяв руку Дьюлуфе, он долго жал ее.
— Делай, как хочешь! — сказал он.
— Благодарю. Да, ты можешь быть не так уж зол в сущности. Но я знаю, бывают минуты, когда ты должен убивать, чтобы забыться.
— Вот имена двенадцати уполномоченных, — раздался голос.
— Прощай, Дьюлуфе! — сказал король Волков.
Затем он обернулся к толпе.
— До скорого свидания! Я вам сказал. Вы будете богаты и войдете в мир как ужасный ураган.
Но про себя он прошептал:
— А я отомщу, наконец!

2
ОТКУДА ЯВИЛСЯ БИСКАР?

Бискар явился из Рошфорской тюрьмы.
Это требует объяснений и заставляет нас рассказать одну историю которая, на первый взгляд, покажется совершенно чуждой нашему рассказу, но которая, как мы вскоре убедимся, находится в тесной связи с ним.
За десять лет до описываемых нами событий в Латинском квартале жила странная личность, возбуждавшая удивление всех, кто только ее видел или слышал о ней.
Его звали господин Эксюпер. Что это за личность? По правде, им не особенно интересовались. Это не был один из тех людей, генеалогии которых изучаются биографами.
Какой Мишо, Ванеро или Гефер занесли бы на свои страницы имя человека, живущего на шестом, вернее, над шестым этажом в одном из домов улицы Грэ?
Не улицы Грэ наших дней, предъявляющей прохожему почти чистые и пригодные для жилья дома.
Улица Грэ наших предков была мрачной, грязной, узкой, с домами, наклоненными друг к другу.
Мы сказали, что Эксюпер жил над шестым этажом.
Поспешим же представить читателю эту особу.
Эксюпер имел шесть футов росту, ни одного дюйма, ни одной линии короче или длиннее. В шестнадцать лет он достиг этого роста и в нем остановился.
Это был найденыш, принятый и воспитанный старым священником-философом. Поэтому он знал очень многое и считал людей братьями не только на словах. Делая для других все что мог, он просил взамен только одного: спокойствия.
Его считали немного чернокнижником. Добрые старушки, называемые добрыми, вероятно, потому, что всю жизнь говорят дурное о других, предполагали даже, что он заключил договор с дьяволом, и, упоминая его имя, лицемерно крестились, что, однако, не мешало им знать очень хорошо дорогу в дом священника, где обычно чувствовался запах не серы, а хорошего супа, приготовленного для бедных. ‘
Наконец, один благочестивый христианин донес на священника епископу, который, не желая изменять традициям, принял донос и послал за священником.
Отец Домадо, так звали старика, получив вызов, немедленно же явился к своему начальству.
Его приняли очень сурово.
— Вы не исполняете ваших религиозных обязанностей, — строго заметил епископ.
— Извините, монсеньор, я точно и неуклонно исполнял все, что повелевает мне долг
— Внешне — может быть. Но — внутренне? О, вот в этом я сомневаюсь! Вы молитесь только в церкви. Молитва есть хлеб насущный христианина.
— Прошу извинения, монсеньор, — возразил опять священник, — я думаю, что немногие духовные особы молятся столько же, сколько я.
— Мне было бы любопытно узнать, каковы ваши молитвы.
— Я вам скажу это сейчас, монсеньор. Я молюсь, потому что я постоянно работаю.
Епископ подскочил в кресле от изумления.
— Работаете? И это вы называете ‘молиться’?
Услышав эти слова, старик выпрямился.
— Монсеньор, — сказал он с достоинством, — за сорок лет моего священства я изучил греческий язык.
— Правда?
— Еврейский.
— Что вы говорите?
— Санскритский, язык пали.
— Вы меня пугаете.
— Язык практи, индустани.
— Довольно!
— Я изучал китайский язык.
Это было уже слишком! Маленький старичок казался теперь епископу выше самых высоких пирамид. Латинский, греческий — это еще ничего! Но еврейский, санскритский, пра. Как, бишь, его?
— Слушайте, друг мой, — сказал епископ, — я думаю, что ваши намерения хороши. Я думаю, что вы идете по истинному пути. Молитесь, все-таки молитесь.
На минуту воцарилось молчание.
— Кстати, — заметил епископ, — я хочу обратиться к вам с маленькой просьбой. Составьте небольшую заметку, так, пустяки. О Четвертой Книге Пятикнижия. Вы помните вторую главу?
Отец Домадо невозмутимо прочитал по-еврейски первые строки указанной главы.
— Да, именно это, — сказал епископ, ничего не понявший. — Вот видите, мне кажется, что в латинском переводе Библии идея не совсем верно передана.
— Я приготовлю монсеньору подробную записку об этом.
— Вот именно! Для меня одного! Вы понимаете? Не говорите об этом никому.
Священник понял очень хорошо и отвесил епископу низкий поклон, чтобы скрыть невольную улыбку.
Спустя несколько минут Домадо ехал уже в деревню верхом на своем маленьком осле.
Наступила ночь. Погода была ужасная, дождь лил потоками, и отец Домадо дрожал от холода в своей тонкой рясе, хотя она была самая новая, какая только у него была.
Впрочем, следует заметить, что она была в то время и единственной.
Вдруг какой-то крик, лай, ворчание, одним словом, какой-то, не имеющий точного названия звук поразил его слух.
Домадо остановился и стал прислушиваться.
Тот же звук повторился. В нем слышалось теперь что-то человеческое.
Священник сошел с осла и подошел к неглубокому рву на краю дороги, откуда, по-видимому, доносился этот звук. Став на колени, отец Домадо протянул руку и нащупал что-то живое.
Это ‘что-то’, кричавшее и бившееся в луже, было не что иное, как ребенок. Не колеблясь ни минуты, священник снял свою рясу и закутал в нее ребенка, предоставляя свою особу на произвол дождя и ветра.
Можно представить, какие крики были подняты управительницей доброго старика, когда она увидела его возвращающимся с такой оригинальной находкой! Но священник не обратил на это особого внимания, тем более, что он знал, что эти грозы непродолжительны. И действительно, спустя несколько минут ребенок был уже вымыт, обогрет и спал спокойно перед очагом в люльке, которую качал Домадо.
Может ли быть ребенок некрасив? Чувствительные сердца отвергают это, но, право, при виде находки священника даже им понадобилось бы много доброй воли, чтоб не изменить свое мнение!
Ребенку было около года. Ничто не может дать более ясного и точного понятия о его наружности, как одно простое слово: паук.
У него была огромная голова, длинные руки, казавшиеся переломленными посредине спичками, ноги, которые не кончались, или нет, кончались большими, широкими ступнями, никоим образом не наводившими на мысль об аристократическом происхождении.
Откуда он взялся? Кто мог потерять или бросить на дороге это бедное создание?
Священник поспешил, первым делом, оповестить всех о своей находке, думая, что мать не замедлит явиться за своим утраченным сокровищем. Но проходили дни, недели, а никто не являлся.
Тогда отец Домадо решил, что ребенок останется у него, и он возьмется за его воспитание. Делая это, старик вынашивал в глубине души честолюбивую мысль. В деревне не было учителя. ‘Я выучу, — думал он, — ребенка, а со временем он будет делать для детей округи то, что было сделано для него’.
Как и следовало ожидать, дитя было окрещено. Оно было найдено 28-го сентября и потому получило имя святого этого дня — Эксюпера.
Мы не будем останавливаться на первых годах жизни Эксюпера, который не рос, а вытягивался в длину, уменьшаясь в ширину, как будто годы были для него плющильными валами.
Домадо принялся за воспитание ребенка. И какое воспитание! Из пятидесяти языков и наречий, на которые Аделун перевел ‘Отче Наш’, не было ни одного, который не был бы известен старику!
Эксюпер, воодушевляемый своим воспитателем, создал для себя особенный мир. Для него вся Вселенная заключалась в лингвистике. Сначала он узнал пять языков, потом десять, потом пятьдесят.
Узнавая каждый новый диалект, каждое наречие, ему казалось, что он входил в новую, незнакомую страну. Маленькая деревня с колокольней, крытой шифером, куски которого срывала каждая буря, казалась ему центром огромной окружности, в которой двигались тысячи существ странного вида, называвшиеся буквами алфавита.
В шестнадцать лет, как мы уже говорили, Эксюпер достиг шести футов роста. Священник отвез его в ближайший большой город, где он стал сначала бакалавром, потом лиценциатом, наконец доктором. Все сбережения отца Домадо ушли на это.
Но он гордился своим произведением и восхищался им.
К несчастью, в одно прекрасное, или, вернее, печальное утро, отец Домадо, обходя по обыкновению своих бедных, упал и сломал себе ногу.
Его перенесли домой. Костоправ так усердно лечил его, что на пятый день добрый старик умер, сделав, однако, необходимые распоряжения.
Эксюпер был назначен наследником всего его имущества. То есть, он получил огромную библиотеку, связки заметок, стоившие даже на вес несколько сот франков, рукопись второй главы четвертой Книги Пятикнижия, которую епископ храбро напечатал под своим именем.
А кроме этого?
Сто семь франков денег и добрые советы.
Впрочем, мы ошиблись: была еще маленькая ручная тележка.
Последние слова старика были:
— Иди в Париж!
Старый священник умер на скале, к которой он был привязан, но в часы честолюбия он часто говорил себе:
— Ах! Если бы я жил в Париже!
Эксюпер, брошенный на один из островов Полинезии, завязал бы интересный разговор с первым туземцем, который захотел бы переговорить с ним прежде чем съесть его, но он совершенно не знал, где находится Париж.
Он постарался собрать об этом сведения, повинуясь воле своего благодетеля. Он узнал тогда, что от столицы его отделяли всего восемьдесят лье.
Уложив как можно больше книг на тележку, он запрягся в нее и тронулся в путь. Путешествие продолжалось две недели и обошлось ему в десять франков.
Конечно, его остановили у заставы. Заподозрили, что такая куча книг должна скрывать непременно какую-нибудь адскую машину или, по крайней мере, запрещенные памфлеты. Чиновники осмотрели книги и отступили в ужасе. Послано было тотчас донесение в министерство внутренних дел. Там тоже взволновались и приказали доставить Эксюпера и его тележку в министерство.
Аудиенция была в высшей степени комична. Эксюпер не подозревал даже, что тогда Франция имела счастье быть управляемой королем Луи-Филиппом. Когда его спросили о его убеждениях, отвечал, что Велькинс и Кроуфорд недурны, но, как англичане, слишком методичны, что, с другой стороны, превосходство немцев Бонна и Эйхворна не спасает их от некоторой мечтательности, не сочетающейся со здравыми началами глоссологии и идиомографии.
Эксюпера сочли за сумасшедшего и, наверно, ему не миновать бы Бисетра, если бы в это время в министерстве не оказался, к счастью, или, вернее несчастью (эта поправка будет скоро объяснена), один из членов Академии, профессор Лицея восточных языков.
Желая скрыть его истинное имя (так как история эта наделала много шуму в свое время), мы назовем его господином Лемуаном. Это довольно банальное имя никого не может компрометировать.
Господин Лемуан представлял тип ученого, который сам ничего не знает, но зато обладает изумительной способностью выжимать мозг другого, как самую пористую из губок.
Всегда розовый, круглый, гладко выбритый, с блестящим плешивым черепом, господин Лемуан носил без труда свои шестьдесят пять лет и бесчисленные почетные и непочетные должности, под тяжестью которых всякий другой изнемог бы. В торжественные дни его грудь исчезала под крестами и орденами всех частей света.
Это был человек ловкий и хитрый. Невежливые люди назвали бы его пройдохой.
Он услышал слова Эксюпера, и все его существо вздрогнуло. Вот оно! Вот, наконец, тот, кого он искал так долго!
Он кое-что слышал о Бонне и Кроуфорде, даже иногда читал отрывки из их сочинений, что придавало оттенок знания его невежеству.
Подмигнув секретарю министра, как бы говоря: ‘Вы сейчас увидите, что я за человек!’, он попросил у него позволения задать несколько вопросов Эксюперу.
Разумеется, позволение было дано, и Лемуан храбро начал расспрашивать Эксюпера о восточных языках. Сначала Эксюпер был в восторге. Секретарь дал ему понять, что наступило решительное испытание, и предупредил его, что он стоит лицом к лицу с одним из светил науки, боясь, вероятно, как бы несчастный не ослеп.
Эксюпер слушал во все уши, а они были у него немалы.
Лемуан говорил медленно, жуя бессвязные слова, которые он выдавал за цитаты из Веды.
Эксюпер был поражен. Что это за галиматья? Мог ли он предположить, что этот улыбающийся старик смеется над ним?
Но Лемуан говорил все это для секретаря, подражая доктору Мольера:
— Знаете вы по-латыни? Нет! Постойте!
И начинал городить чушь под видом латыни.
Произведя ошеломляющее впечатление на чиновника, который качал головой с изумленным видом, как бы говоря: ‘Боже! Какая глубина! Какие знания!’, Лемуан пошел дальше.
— Можете ли вы анализировать первую книгу Рамаяны? — спросил он.
Эксюпер презрительноулыбнулся и начал спокойно читать текст оригинала, переводить его по частям, объяснять трудные места.
Лемуан чихнул, что всегда служило у него признаком смущения.
— Ну, что? — спросил секретарь.
— Можно очень много сказать, — отвечал Лемуан, конечно, ничего не понявший из объяснений Эксюпера, но, однако, узнавший гармонические звуки священного языка. — Однако, хотя этот молодой человек не имеет еще глубоких знаний, но, все-таки, он теперь доказал, что говорит правду. Его знание хаотично, если я осмелюсь употребить такое выражение.
Секретарь жестом показал ему, что он может осмелиться.
— Но основания хороши и.
— Прежде чем решить окончательно это дело, — сказал секретарь, — я попросил бы вас бросить взгляд на эти книги.
С этими словами он взял одну из книг Эксюпера, лежавших тут же на полу, и подал ее ученому.
Лемуан надел очки, хотя и совершенно бесполезные при его великолепном зрении, открыл книгу и, заглянув в нее, заметил:
— Великолепно! О! Это мне хорошо знакомо!
— Но вы держите ее вверх ногами! — вскрикнул Эксюпер.
— Дитя! — сказал Лемуан с презрительной усмешкой.
Немедленно же было дано приказание впустить в черту Парижа как Эксюпера, так и его сокровища.
Эксюпер вышел из министерства. Конечно, ученый не отстал от него.
— Вы умеете все это читать? — спросил он, кладя руку на плечо Эксюпера.
— Вот-те на! Еще бы! — отвечал тот.
Ученый снова чихнул.
— Хорошо! Друг мой! — сказал он — Когда вы устроитесь, зайдите ко мне, вот моя карточка.
— Ну, это не скоро еще будет. Мне надо предпринять еще два путешествия. Это займет, по крайней мере, месяц времени.
— Откуда вы?
Эксюпер назвал родную деревню.
— И вы путешествуете пешком?
— Да, я в качестве лошади запрягаюсь в мою тележку.
Лемуан взглянул с изумлением на своего собеседника.
Сначала ему пришло было в голову предложить ему денег, но, вспомнив теорию Талейрана о первом побуждении, воздержался, предпочитая выждать подходящее время.
Эксюпер первым делом постарался найти убежище для себя и своих книг. После двухчасовых поисков он открыл на улице Грэ чердак, кишевший крысами и пауками.
Сорок франков в год, аванс — одна треть. Это было выше всяких ожиданий Эксюпера!
Сострадательные души ссудили Эксюперу трех кошек — и битва началась! Как и все знаменитые битвы, она длилась три дня. Победа осталась за кошками, крысы эмигрировали.
При помощи гвоздей, старых досок и энергии Эксюпер сколотил полки и вскоре все книги старого Домадо демонстрировали оттуда пергаментные корешки.
Устроившись, Эксюпер пересчитал свои деньги. Из ста семи франков у него осталось тридцать три. Тогда он вспомнил о Лемуане и явился к нему.
Ученый ждал его. О, все это время он не терял его из виду!
За единовременный взнос в сорок су привратница Эксюпера сообщила Лемуану все подробности жизни постояльца.
Остальное легко угадать.
Началась планомерная эксплуатация.
Эксюпер должен был тащить колесницу Лемуана. Он и не подозревал, что ему отвели именно эту ослиную роль. Молодой человек взялся за дело с энергией, которую еще усиливало известное личное честолюбие.
Он очень быстро определил полнейшее невежество Лемуана. Но так как он получал сто франков в месяц, то есть три франка тридцать три сантима в день, то он и работал не покладая рук, ведя переписку ученого, который общался теперь со всеми странами земного шара на самых экзотических языках.
Карманы Лемуана были постоянно набиты автографами дикарей. Ничто не могло быть великолепнее той развязности, с которой он, вынимая платок, ронял на пол письмо, пришедшее по прямой линии из Адена, Шанхая или Тамбукту. Он поднимал его, открывал и замечал, смеясь:
— Ах! Если бы вы могли это понять! У этих людей встречаются такие обороты речи!
Возвращая в карман письмо, Лемуан слышал восхищенный шепот очевидцев:
— Какие познания! Кладезь! Корифей!
Между тем, работая на Лемуана, Эксюпер одновременно писал большую работу, касающуюся самых трудных вопросов лингвистики.
Работа была гигантская.
Если бы мы назвали заглавие книги (так как она была напечатана, как мы вскоре увидим), то всякий легко мог бы убедиться в справедливости наших слов.
Лемуан почуял богатую добычу и начал расспрашивать того, кого он звал своим учеником, о его трудах.
— Вы не поймете! — отвечал наивно Эксюпер.
— Я попробую! — заметил ученый, отличавшийся превосходным характером.
— Хорошо, через две недели я принесу вам рукопись.
Эксюпер сдержал обещание.
Лемуан взял рукопись и унес ее, чтобы, как он говорил, показать ее своим коллегам.
— Более ученым, чем я, — добавил он с улыбкой.
И он завалил Эксюпера работой, вероятно, для того, чтобы не дать ему скучать.
Время проходило, а рукопись не возвращалась. Лемуан придумывал тысячи отговорок.
Он изучал. Он консультировался. Он осыпал Эксюпера самыми лестными похвалами.
Проходили дни, недели, месяцы.
Рукопись не возвращалась.
Однажды, остановившись перед книжным магазином, Эксюпер увидел одну книгу, название которой заставило его вздрогнуть.
Под названием стояло имя.
‘Франсуа-Мария Лемуан, член Академии, кавалер ордена Почетного Легиона и пр.’
Эксюпер вошел в магазин и спросил эту книгу.
Она стоила сорок франков. Он бросил деньги на прилавок и выбежал из магазина, как сумасшедший.
Прибежав на свой чердак, он раскрыл книгу. Проклятие! Это была его работа! Ни одного слова не было изменено, исключая нескольких типографских ошибок, которых Лемуан не сумел даже исправить!
Эксюпер схватил книгу и бросился, недолго думая, к Лемуану.
Тот, увидя его бледного, взволнованного, понял все и побледнел в свою очередь.
— Это вы сделали это? — спросил Эксюпер.
— Друг мой! — начал профессор.
— Вор! — крикнул ему Эксюпер.
Около него стоял бронзовый Атлант, поддерживающий земной шар. Эксюпер поднял его, как палицу, и ударил им по черепу ученого мужа.
‘Он зашел немного далеко!’ — сказали бы в наше время. Пустой череп Лемуана не выдержал и дал трещину.
Лемуан и Атлант упали вместе на пол. На этот шум сбежались слуги, несколько рук схватило Эксюпера.
Он защищался с дикой энергией. Он был силен, но что значила сила против численности? Тут же он был арестован.
Дело было серьезным. К тему же Эксюпер и не думал отпираться. Ему грозила дорога на эшафот.
К несчастью для академика и для Эксюпера, вышеупомянутый череп был из числа тех предметов, о которых можно сказать, что и осколки их еще годятся.
Опытный хирург, член Академии, починил череп, сделав несколько швов, и так как известно, что битая посуда три века живет, то и Лемуан стал обладателем первосортного черепа.
Как и следовало ожидать, это улучшило положение Эксюпера.
Наступил день, когда он должен был предстать перед судом присяжных.
Разрушение ученого черепа сильно волновало общество.
Не следует забывать, что ученый был восхваляем, почитаем, превозносим как слава Франции. Его одного толстые журналы осмеливались противопоставлять ученым по ту сторону Рейна.
Поэтому весь академический мир явился на заседание суда. В одном из тогдашних журналов мы читаем следующие строки:
‘Когда убийца появился, в зале послышался шепот ужаса. Это чудовище с человеческим лицом — самый отвратительный преступник, который когда-либо появлялся на позорной скамье подсудимых’.
‘Это человек колоссального роста, страшно худой, с профилем хищной птицы. Его глубоко ввалившиеся черные глаза, кажется, мечут молнии, а его длинные руки цепляются за скамью, как когти хищного зверя’.
Это доказывает, что в иных случаях вредно быть худощавым.
Впрочем, надо признаться, что наружность Эксюпера не была симпатичной. Этот человек, всегда живший вне света, казалось, принадлежал к какой-то особенной расе. Он, так сказать, в первый раз появился теперь в обществе, и при каких обстоятельствах, Боже!
Если бы еще он выказывал раскаяние! Но нет! Эта грубая натура знала и понимала только истину.
И когда академик, отеческим голосом прося суд о снисхождении к виновному, рассказал со слезами на глазах, как он вскормил его молоком знания, как он выказывал неизменную благосклонность неблагодарному, который так отплатил ему за все это.
Тогда Эксюпер вскочил в бешенстве и, показывая Лемуану кулак, крикнул:
— Вы лжец и вор!
Это был скандал, печальный со всех точек зрения. Конечно, ученый отвечал только снисходительным презрением на эти безумные обвинения.
Но толпа не была так снисходительна. А также и судьи.
Напрасно президент, выказавший тут замечательное беспристрастие, старался убедить обвиняемого обратиться к человеческим чувствам.
— Вы великий преступник, — говорил он, — вы одно из тех существ, которые позорят человечество. Но, быть может, не всякое чувство умерло в вас. Как! Вы обвиняете ученого, которого чтит вся Европа, из-за которого нам завидует Вселенная, в том, что он похитил у вас плоды ваших трудов. Не добавляйте к совершенному вами преступлению и этого оскорбления. Возьмите назад ваши слова, заклинаю вас!
— Господин президент! — отвечал Эксюпер: — Я объявляю снова, что нет низости, хуже совершенной этим человеком.
— Обвиняемый, если вы будете упорствовать в ваших клеветнических заявлениях, я буду вынужден поступить с вами по всей строгости Закона!
— А! Но, если только вы можете быть правы, к чему же вы тогда меня спрашиваете?
Это бесстыдство, этот цинизм заставил судей подскочить в своих креслах.
Обвинительная речь была громоносна.
— Как! — вскричал прокурор: — Наша страна имеет честь и славу обладать гением, который первый проник в таинственные глубины редких наук, нашел ключ к истории человечества, скрижали которой теперь доступны всем, кто ищет в прошлом семена будущего! Будущее — это великое слово, господа! Кто знает, какие сокровища знания заключены в уме того, кого мы едва не лишились! И посягнул на эти сокровища человек, которого он приютил, когда он был одинок, накормил, когда он был голоден, одел, когда он был наг.
Негодование не имело пределов.
Надо признаться, дикарь абсолютно не умел себя вести. Он даже не взял себе адвоката, и защитник был назначен ему судом.
Защитник пытался доказать помешательство своего клиента.
— Взгляните, господа присяжные,— говорил он, — взгляните на этот длинный череп, этот выдающийся лоб, эти выдающиеся челюсти, наводящие на мысль о низших расах, и вы поймете, что этот человек не может быть ответственным за свои поступки. Перед вами находится одна из физиологических загадок, которые принадлежат к области знания специалистов душевных болезней.
И в таком же духе в течение почти двух часов.
— Не имеете ли вы чего-нибудь сказать? — спросил президент у обвиняемого.
Эксюпер поднялся, уже более спокойный, чем прежде.
— Извините, господин президент, — сказал он. — Думаете вы, что есть во Франции кто-нибудь, кто знает санскритский язык?
— Конечно, Франция богата учеными, которые. Но к чему этот вопрос?
— Я попрошу вот чего. Пусть пригласят сюда одного из этих ученых, о которых вы говорите. Я произнесу несколько строк из Рамаяны, и мы попросим почтенного господина Лемуана перевести их. Ручаюсь моей головой, что он ничего не скажет, так как он никогда не знал ни одного слова на каком-либо из языков Востока! Тогда вы поймете, господин президент, и вы, господа присяжные, что этот человек не мог написать той книги, которую он имел бесстыдство подписать своим именем!
Эти слова были произнесены со спокойным достоинством, составлявшим резкий контраст с общим поведением обвиняемого.
Несколько минут продолжалось мертвое молчание.
Академик поднялся и произнес:
— Будда сказал: ‘Склоняй голову перед несправедливостью твоего врага и жди, пока небо откроется, чтобы голос истины мог сойти на землю. Багамова прикун Иасман а белиджар!’
— Это! — вскричал со смехом Эксюпер. — Это даже не по-овернски! Каналья! — добавил он в бешенстве, показывая кулак Лемуану.
— Прения прекращаются! — объявил президент.
Совещание присяжных было кратким. Ответ был утвердительным, правда, с признанием смягчающих вину обстоятельств.
Эксюпер был осужден на вечные каторжные работы.
— Каторжные работы! — заметил он, пожимая плечами. — Все, значит, осталось по-старому!
Прошло шесть лет со времени объявления приговора.
Эксюпер был в Рошфорской тюрьме. Странная вещь: изолированный от света, похороненный под курткой каторжника, Эксюпер обрел снова спокойствие былого времени.
В течение нескольких часов свободного от работы времени он снова занимался лингвистическими работами, один, без книг, руководствуясь только своей изумительной памятью.
Зачастую при посещениях иностранцев ему приходилось исполнять роль переводчика, но он, казалось, не слышал изумленных восклицаний, которые вызывала у всех его фантастическая эрудиция.
Его здоровье становилось все хуже и хуже. Было очевидно, что немое горе быстро влечет его к могиле.
Только для того, чтобы переговорить с Эксюпером, Бискар и проник в Рошфорскую тюрьму.
Не подумайте, читатель, что бедный ученый принадлежал к шайке Волков!
После этой печальной истории в его сердце осталось только неискоренимое, глубокое презрение к человечеству.
Он чувствовал себя почти счастливым на каторге, отделенный навсегда от этого общества, где крадут сочинения по сравнительной лингвистике. И, однако, он был бы на свободе, если бы пожелал этого.
Почтенный академик, который после своей первой плутни вошел, так сказать, во вкус, горел желанием издать новую блестящую книгу. Он пытался найти замену Эксюперу.
После изумительной работы ученика отца Домадо надо было отодвигать дальше границы священной науки.
Но кто был способен на это? Конечно, не сам Лемуан. Поэтому он долго и тщательно искал нового секретаря. Но вскоре он заметил, что любителей этого рода занятий мало и что найти второго Эксюпера труднее, чем новую идею. Тогда он явился в кабинет министра внутренних дел и там старый крокодил пролил несколько слез о своем бывшем помощнике.
Министр был тронут. Какая прекрасная душа! Были наведены справки и оказалось, что поведение Эксюпера позволяло смягчить суровость наказания. Тогда Лемуан дал знать Эксюперу, что если он согласится снова стать его секретарем на прежних условиях, то получит свободу.
И знаете, что Эксюпер отвечал на эти проявления великодушного сердца?
Он сказал посланцу жаждущего славы ученого, что он предпочитает оставаться всю жизнь на каторге, носить двойную цепь, падать под ударами сторожей, но ни за что не согласится способствовать этой низости!
Неисправимый!
Он остался на каторге.
Его самым главным и мучительным лишением было отсутствие книг. Он тосковал по санскритскому языку, как другие тоскуют по родине. Он отдал бы руку за индийский манускрипт, ногу за руническую надпись.
Однажды вечером он мечтал, сидя на берегу моря, что было ему дозволено по просьбе доктора, который, видя его слабость, настоял, чтобы ему давали больше времени для отдыха. Вдруг к нему подошел каторжник в зеленом колпаке, стало быть осужденный на всю жизнь.
Впрочем, его костюм был совершенно одинаков с костюмом Эксюпера.
Если бы какой-нибудь сторож проходил в это время мимо и вздумал бы заглянуть в лицо этому каторжнику, он вскрикнул бы от изумления.
Этот каторжник был чужим в тюрьме и не был внесен в ее книги.
Это был Бискар. В стороне от него стояла кучка каторжников, как бы почетный караул короля Волков.
Чтобы попасть в тюрьму, он употребил столько же уменья и ловкости, сколько другие употребляют на бегство из нее.
И, действительно, выдумка была очень оригинальна.
Надо заметить, что проникнуть в тюрьму чрезвычайно трудно.
Каторжник, решивший бежать, должен обладать редкой изобретательностью, составившей легендарную славу Колле и Фанфана. Как новый Робинзон, он должен из ничего сделать весь арсенал, необходимый для дела освобождения, что заставляет предполагать в нем ум, ловкость и энергию, выходящие из ряда вон.
Но все эти микроскопические инструменты, все эти пилки, благодаря которым каторжник может пилить свои цепи и решетки, все эти платья, в которые он переодевается, парики, которые делают его неузнаваемым, — все это приходит извне. Потому-то так и затруднителен доступ в тюрьму.
Без приказания начальника тюрьмы или министерского разрешения никто не может проникнуть в эти места, напоминающие ад.
Бискар знал это очень хорошо.
В это время в Рошфорской тюрьме находился каторжник, неудачно пытавшийся сжечь свою мать и брата, которым он собирался наследовать.
Для этого он поджег дом, но так неудачно, что сам едва спасся, будучи, кроме того, ушиблен в голову упавшим бревном, во время бегства из горящего дома.
В довершение несчастья его преступное намерение открылось, и он был отправлен на каторгу, кривой, с лицом, обезображенным огнем.
Черты его лица, вернее, того, что от него осталось, были ужасны. Каждый невольно отворачивался, увидя его, и даже сторожа, привыкшие ко всему, и те не любили смотреть ему в лицо. Впрочем, он был вполне спокоен и, по-видимому, даже и не думал о побеге, покорясь своей участи.
Все же однажды вечером поджигателя не оказалось на перекличке.
Это было слишком смело.
Пытаться бежать, когда можешь быть уверен, что будешь узнан с первого взгляда, когда обладаешь такими приметами — это было просто безумием!
Три пушечных выстрела пригласили крестьян к началу охоты за диким зверем, приметы которого были тотчас же объявлены.
Начальник тюрьмы мог спать спокойно. Не пройдет и дня, как паршивая овца будет возвращена в овчарню.
Так и произошло.
Через три часа после восхода солнца в тюрьму явились два крестьянина, гордые своим подвигом, держа за шиворот беглеца.
Оставалось только назначить ему наказание. Никто и не подумал беспокоить из-за таких пустяков суд. Административного наказания было за глаза довольно, тем более, что было достаточно самого простого объяснения, чтобы доказать беглецу всю бесполезность повторения подобной попытки.
— Взгляните на себя в зеркало! — говорило со смехом начальство. — И вы еще надеялись скрыться! Взгляните же на ваше безобразное лицо, вытекший глаз.
Несчастный отвечал каким-то бессвязным мычанием.
— Он более идиот, чем я думал, — заметил один из присутствовавших.
— Что ж, дать ему пятьдесят ударов!
— Этого будет довольно!
— И чем скорее, тем лучше.
— Тем более, что скоро обед.
— Покончим же поскорее с этим делом!
Тотчас же были собраны каторжники, чтобы присутствовать при наказании.
Беглеца обнажили до пояса.
Один из осужденных подошел к нему, держа орудие наказания.
Тогда проводили опыты с кнутом английского изобретения, ‘девятихвостой кошкой’.
Каждый удар ‘кошки’ заменял десять обыкновенных, так что беглецу предстояло получить пять ударов.
Раз! Красные и синие полосы покрыли спину каторжника.
Он даже не пошевелился.
Два! Показалась кровь.
Та же неподвижность.
— Черт побери! — сказал один из присутствовавших. — Вот сильная натура! Кто бы мог этого ожидать? Обыкновенно падают на третьем ударе. Этот упадет на четвертом.
Но вот третий удар.
Четвертый вырвал несколько клочков мяса.
Офицеры не могли опомниться от изумления. Британский кнут не оправдал ожиданий!
Пять!
Наказание кончилось. Беглец выпрямился и, подойдя спокойно к стоявшему вблизи чану с морской водой, смочил ею грубое полотенце, служившее губкой, и освежил свои избитые плечи и спину.
Он даже не дрогнул, а между тем боль должна была быть ужасна.
Зная, что по окончании наказания он должен был занять свое старое место, наказанный смешался с толпой каторжников, надевая снятую на время наказания куртку.
— Тут есть еще один осужденный, — заметил один из сторожей, — можно попробовать.
— Хорошо.
Наказание было гораздо более легким. Двадцать ударов, что сводилось к двум ударам ‘кошки’.
— Это у палача была слишком слаба рука! — заметил кто-то.
Беглец, только что получивший пять ударов, подошел, приложив руку к колпаку.
— Я предлагаю свои услуги, — сказал он.
— У тебя не хватит сил.
— Попробуйте.
— Хорошо!
Каторжник, которому следовало получить два удара за какой-то незначительный проступок против субординации, был колосс, казалось, вылитый из бронзы.
Он с презрением взглянул на своего импровизированного палача.
— Важное дело! — прошептал он. — Если этот меня.
Он не кончил фразы.
Раздался дикий хриплый крик — и колосс лежал уже на земле, судорожно царапая землю ногтями.
Один удар кошки свалил его.
Подошел врач. Слабое хрипение вылетело из горла несчастного и на губах его показалась кровавая пена.
— Он не выдержит второго удара, — сказал врач.— Счастье его, если он перенесет и первый.
Вечером этого же дня один каторжник подошел к Эксюперу.
Мы уже сказали, что это был Бискар.
Настоящий же беглец, поджигатель с обезображенным лицом, был уже далеко.
Эксюпер поднял голову и взглянул на Бискара.
— Я хочу с вами поговорить, — сказал тот.
— Со мной? К чему? Оставьте меня в покое!
Бискар вынул клочок бумаги и подал его Эксюперу.
Тот вскрикнул.
— Что это такое? — спросил он.
— Я вас об этом-то и спрашиваю, — заметил Бискар.
Каторжник, бывший ученик отца Домадо, схватил бумагу и рассматривал ее с сверкающими глазами, задыхаясь от волнения.
На бумаге были начертаны странные иероглифические знаки, непонятные узлы причудливых линий.
Это была одна из тех индийских надписей, происхождение которых теряется во мраке веков.
— Вы понимаете, что здесь написано? — спросил Бискар, с волнением следивший за выражением лица ученого.
— Понимаю ли я! — отвечал Эксюпер с презрительным смехом, которому ответил крик радости Бискара.
— Ты можешь перевести мне эту надпись?
— Да.
— Если ты это сделаешь, ты будешь свободен!
— Свободен! — Эксюпер понурил голову, затем вяло улыбнулся. — К чему?
Бискар закусил губу.
Он не понимал, что ученый не нуждался ни в каких обещаниях. Этот человек, который так давно был лишен всего, что составляло радость его жизни, и не думал о вознаграждении за свой труд.
Он понимал, что перед ним находится одна из тех загадок, которые могли разгадывать лишь единицы.
Вдруг неожиданная мысль сверкнула в его голове.
— Кто вас послал? — спросил он сдавленным голосом.
— Что тебе за дело? — сказал Бискар, не понявший чувства, подсказавшего Эксюперу этот вопрос.
— А! Это он! — воскликнул ученый.
Бискар тогда понял все. Он догадался, что Эксюпер считал его посланцем академика, так долго преследовавшего его своими предложениями.
— А! — продолжал Эксюпер: — Вы, значит, думали, что я настолько глуп, что доставлю этому невежде новый триумф. Конечно! Это ясно! Эта надпись попала в его руки черт знает как, и он сказал себе: ‘На всем свете только один человек может перевести ее — это дурак Эксюпер. Ха! Ха!’ Я нем!
Бискар взял его за руку.
— Послушайте, — сказал он, — я каторжник, такой же несчастный как и вы. Верите вы моему слову?
— Ну, это смотря как.
— Я знаю, что вы хотите сказать. Я спрашиваю вас не от имени Лемуана.
— Не произносите этого имени!
— И я могу доказать вам это.
— А!
— Этот человек умер!
— Умер!
Эксюпер вскочил.
— Прочтите это,— сказал Бискар, подавая ученому обрывок газеты.
Да, Лемуан действительно умер. В параличе, в состоянии полнейшего идиотизма. Все оплакивали смерть этого великого человека, этого светила.
Эксюпер поднял голову.
— Вы мне сказали, — начал он, — что я буду свободен, если переведу эту надпись?
— Да, и я это повторяю, но ведь вы сейчас отказывались?
— Потому что я боялся искушения. Если бы я освободился при жизни этого человека, я проник бы снова в его кабинет и снова раздробил бы ему череп. О, на этот раз я не промахнулся бы! Но я не хотел становиться убийцей! Поэтому-то я и отказался. Теперь я принимаю ваше предложение. Впрочем, я все-таки перевел бы эту надпись, даже если бы знал, что вы меня обманываете! О! Вы не можете этого понять! Я так давно был лишен работы.
Крупные слезы покатились по лицу несчастного ученого.
— Торопитесь! — сказал Бискар. — Нам могут помешать.
— Да, вы правы. Есть у вас карандаш?
— Вот.
Эксюпер углубился в работу. Мы должны объяснить читателям, что эта надпись была скопирована Бискаром с кусков черной статуи, которая была в доме герцога де Белена.
— Этот потерянный язык, — сказал после непродолжительного молчания Эксюпер.
— Язык кхмеров, — заметил Бискар.
— Да! Молчите! Вот надпись, — сказал наконец Эксюпер, — но она не полная и ее смысл поэтому непонятен. Статуя Прокаженного Короля, — продолжал он, как бы говоря сам с собой. — Да это так. Но недостает куска, вот тут место для трех слов, здесь для пяти, надо будет восстановить смысл. Речь идет о сокровище.
— Дайте мне надпись. Может быть, я пойму! — заметил Бискар.
Эксюпер улыбнулся, но отдал бумагу Бискару. Вот что было на ней написано:
‘Третий Якса Колосс. Нога палец Прев Пут, две линии, палец короля, скрещенная тень, там сокровище короля кхмеров в Ангор Ват’.
— Сокровище! Наконец! — вскричал Бискар. — Слушай! — продолжал он, обращаясь к Эксюперу: — Я обещал тебе свободу! Вот что еще могу я тебе предложить: хочешь ехать со мной в эту страну чудес?
— Да, хочу!
— Хорошо! Через месяц ты будешь свободен!
— Я буду ждать.
На другой день утром опять раздались три пушечных выстрела, возвещавшие бегство каторжника.
Неисправимый поджигатель убежал снова.
— О! Мы можем быть спокойны! — заметил начальник тюрьмы. Бесполезно говорить, что эта уверенность не оправдалась.
Уже давно настоящий поджигатель нашел себе верное убежище.
Что же касается Бискара, то мы уже знаем, что он прибыл вовремя, чтобы разоблачить направленные против него интриги и захватить в свои руки чуть было не ускользнувшую власть.

3
ДОКЛАД БИСКАРА

В это время Бискар в одном из подземных залов излагал Высшему Совету Волков свой план.
Его слушали с возрастающим восхищением, и одобрительный шепот не раз прерывал его речь.
— Итак, — говорил он, — вы поняли, что описание места, где скрыты сокровища кхмеров, не полно. Эксюпер объяснил мне все. Там, в этой стране Солнца, существуют громадные храмы, лабиринты, в которые не отважится войти ни один непосвященный. В одной из этих пагод, Ангорской, самой большой, последний король кхмеров спрятал громадные сокровища, желая их спасти от алчности победителей.
Уже давно подозревали о существовании этих сокровищ. Чтобы их открыть, делали много попыток, но до сих пор все было безуспешно. Тем не менее, неким европейцам удалось узнать, что эти сокровища, предназначенные для возрождения погибшего царства, охранялись одной странной личностью, последним потомком древних королей. Эти европейцы, имена которых я вам сейчас назову, принялись разыскивать этого хранителя сокровищ, которого звали Эни, Король Огня. Это, как кажется, пустынник, миссия которого известна только посвященным, но который пользуется царским почетом и уважением.
Эти европейцы захватили Эни и убили. Они надеялись или найти сокровища, или, по крайней мере, раздобыть точные данные о них.
На деле вышло, что они ошиблись в своих ожиданиях.
Только один француз, по неизвестным мне причинам находившийся около старика Эни, был схвачен ими, подвергнут пытке, изуродован и, наконец, убит.
Обыскав его, наши европейцы нашли у него бумагу с несколькими указаниями на французском языке.
Казалось, что эти указания относились к сокровищу.
Но, что всего интереснее, они относились не к стране кхмеров, а к Парижу!
Казалось очевидным, что, по крайней мере, часть сокровища была перевезена во Францию и скрыта в каком-нибудь уголке Парижа. Наши европейцы не колебались. Они были уверены, если не в полном успехе, то хотя бы в том, что будут вознаграждены за труды и совершенное преступление.
Они возвратились в Париж и принялись за поиски.
Но там, где они надеялись найти груды золота и драгоценных камней, они не нашли ничего, кроме кусков камня, которые для них, по их невежеству, не имели никакой цены.
— Всем вам известно, — продолжал Бискар, — с какой настойчивостью я образовал в Париже нашу полицию, которая открывает всякие тайны, и я вас спрашиваю, Парижские Волки, неужели сейчас, слушая направленные против меня смешные обвинения, вы забыли, какие громадные суммы я доставил в кассу, и есть ли между вами хотя бы один, не пользовавшийся ими?
Бискар остановился и обвел собрание своим твердым и решительным взглядом.
Надо полагать, что в Мире каторжников дела ведутся так же, как и в нормальном обществе.
Люди, слушавшие Бискара, принадлежали, так сказать, к аристократии. И в то время, как плебеи вроде Кониглю, Мюфлие, Трюара и других жаловались, что у них нет ни гроша в кармане, аристократия вела широкую и привольную жизнь.
Доказательством этого могло бы служить всеобщее подтверждение слов Бискара.
Он продолжал:
— Эта полиция, которой управляю я один и за которую один несу ответственность, навела меня на след таинственных раскопок, производимых одним знатным иностранцем.
Я понял, что тайна, которой окружает себя этот человек, должна быть хорошей добычей для нашего Общества. Я не стану распространяться о средствах, которые я употребил.
Одним словом, однажды ночью, я застал его врасплох.
О, этот человек видел свою тайну в совершенной безопасности! Мое неожиданное появление поразило его, как удар грома, и мне смешно вспомнить его жалобный вид. Я должен сказать, что это человек энергичный, и он пытался меня убить. Бесполезно говорить, что ему не удалось нанести мне даже царапины.
Самое любопытное в этом то, что мой герой уже отчаивался. Надеясь найти груды золота и драгоценных камней, он второй раз находил обломок камня, которому не придавал никакого значения.
Оставив его, я незаметно срисовал надписи, обнаруженные на найденном камне, точно так же, как у меня уже была точная копия первой его находки.
Приняв некоторые меры, необходимые для успеха моих планов, я начал разыскивать человека, который мог бы перевести мне надписи, сделанные на непонятном языке.
Поиски были очень трудны, так как, — насмешливо заметил Бискар, — я убедился, что уровень филологических наук во Франции оставляет желать лучшего!
Тогда-то я узнал о существовании Эксюпера и мне удалось пробраться в Рошфорскую тюрьму, где несчастный содержится уже шесть лет.
По моей просьбе он перевел знаки, вырезанные на обломке статуи и, с невероятной легкостью, дал мне самые подробные сведения относительно народа, из которого состояло государство и от которого остались в настоящее время только одни развалины.
Да, эти сокровища существуют! Да, они зарыты в подземельях громадной пагоды. И я хочу, чтобы эти сокровища принадлежали Парижским Волкам!
Все молчали, восхищенные и побежденные уверенностью Бискара.
— Я уже вам сказал, — продолжал он, — я не хочу, чтобы Волки были преследуемы в этом старом обществе, в котором они задыхаются. Мир будет наш! Богатство даст нам могущество! С сокровищами короля кхмеров мы устроим там, по ту сторону морей, необыкновенное государство, могущество которого будет так велико, что никто не будет в состоянии сравниться с нами! Государство преступников, каторжников! Оттуда мы распространимся по всему миру, но не лицемерно, не прячась во тьме, а открыто, как победители! Мы будем армией зла, армией преступления!
Мы объявим войну людям! Мы будем народом-мстителем, который заставит людей забыть их ложные добродетели и лицемерные законы!
Понимаете ли вы, что я, Бискар, ваш король, создам вам неприступное убежище, откуда вы броситесь в мир, чтобы опустошить его! У нас будет своя торговля, флот, арсенал! С нашим золотом мы будем презирать сильнейших, мы подкупим всех, мы поднимем сыновей на отцов, злодеев на святош!
Мы призовем к себе всех разбойников, которые, преследуемые, как дикие звери, бросают обществу бессильные угрозы и падают под его ударами. Пусть они придут к нам, и мы дадим им оружие!
Я хочу, чтобы царство зла было ужасным для всех народов! Этот ад, который создало их воображение, я хочу осуществить на земле!
Поняли ли вы меня? Согласны ли вы помочь мне исполнить эту гигантскую задачу? Отвечайте! Готовы ли вы?
— Да! Да! Мы готовы! Ура, Бискар! Да здравствует царь зла!
— Хорошо! О! Я не сомневался в вас! Вы верите мне и вы правы! Но я еще не все вам сказал.
Внимание удвоилось.
— Прежде всего мы должны овладеть этими сокровищами. Я нуждаюсь в вас. Надо совершить убийство! Человек, нашедший два обломка статуи, владеет важной бумагой, скажу даже более, необходимой. Это та бумага, на которой написаны указания, как найти третий обломок статуи. Эксюпер уверил меня, что этих обломков всего три. Смысл, заключающийся в неполной надписи, уже переведенной, — продолжал Бискар, — состоит в том, что сама статуя, поставленная в известное положение, должна своей тенью точно указать место, где спрятаны сокровища. Значит, нам необходим третий кусок. Бумага, указывающая, где он, должна быть вырвана у того, кто владеет ею. Надо убить его.
— Мы убьем его, — сказал один Волк.
— Его имя? — спросил другой.
— Я назову его, когда придет время. Мне надо сделать последние распоряжения, так как я хочу, убивая этого человека, до жизни которого мне мало дела, закончить другое, поважнее. Вы знаете о существовании ‘Клуба Мертвых’, таинственного общества, которое осмелилось бороться с нами. Я хочу уничтожить его, прежде чем мы оставим Францию.
— Что бы ты ни захотел, что бы ты ни приказал, — сказал один из Волков, — мы твои и всюду последуем за тобой!
— Благодарю! Теперь, когда вы знаете мои планы, я вам приказываю быть осторожными! Малейшая беспечность может погубить наше дело!
— Ты позовешь нас, когда будет надо!
— А до тех пор — молчание! Спрячьтесь в ваши берлоги, как дикие звери, готовые броситься по первому сигналу! Сидите там, пока не получите мой сигнал! А теперь идите и не забывайте моих приказаний, не забывайте, что король Волков трудится для всех!
Своды подземелья в последний раз огласились криком: ‘Да здравствует Бискар!’
Через несколько минут подземелье снова погрузилось в обычный мрак и тишину.

4
РЫЦАРСКИЙ ПОДВИГ

Оставим на некоторое время ‘Короля Волков’ и его мрачные планы и возвратимся к тому, кто, преследуемый его ненавистью, забывал в восторгах безумной страсти несчастья своей прошлой жизни.
Мы говорим о Жаке де Шерлю.
С той минуты, как Изабелла впервые сказала Жаку: ‘Я люблю тебя!’, молодому человеку казалось, что он живет в каком-то сне.
Действительно, эта женщина обладала каким-то адским могуществом. Ее дыхание было опьяняющим. Ее поцелуи убивали душу и тело, как те яды Борджиа, которые убивали в человеке сознание своего собственного ‘я’.
И Жак не сопротивлялся.
Он не знал, где он, куда стремится. Он падал все ниже и ниже, не сознавая глубины пропасти, в которую летел.
Его совесть молчала, ум спал.
Он ни о чем не задумывался. Он жил, не зная даже, что это за жизнь. Кроме того, Изабелла удаляла его от света.
Жак был ее добычей. Она взяла его. Он принадлежал ей. Она говорила, что любит его. Эта чисто физическая страсть казалась ей возрождением.
Как все куртизанки, она забыла свое прошлое. Отравительница герцога де Торрес считала себя порядочным человеком. Она забыла Марсиаля, в котором ее любовь убила всякое желание жить. Забыла сэра Лионеля, который застрелился у ее ног, и тело которого она презрительно оттолкнула своей маленькой ножкой.
Для нее все прошлое, настоящее и будущее заключалось в одном слове: ‘Любовь!’, в одном имени: ‘Жак!’.
Ее дом казался не самым безопасным.
Она тайно купила маленький очаровательный дом в Булонском лесу, и в несколько дней, благодаря огромным деньгам, этот дом превратился в очаровательное гнездышко любви.
Она перестала быть скупой, или лучше сказать, ее скупость изменила свой вид. То, что она хотела теперь сохранить во что бы то ни стало, сокровище, которое она свято берегла, был ее любовник, Жак.
А Жак ничего не видел и не понимал более, даже голос оскорбленной добродетели умолк в нем. Он лишь чувствовал возле себя эту женщину. Он лишь дышал сладострастной атмосферой, которой она была окружена.
Для него тоже прошлое уже не существовало.
Честные мысли рабочего канули в это прошлое, как и негодование оклеветанного, как и гнев оскорбленного. Помнил ли он хоть свое имя? Почему его звали графом де Шерлю? А Манкаль? А Волки? А ‘Поджигательница’? А Дьюлуфе? Все они казались какими-то тенями, теряющимися во мраке.
Вся его жизнь заключалась в улыбке Изабеллы, все будущее — в ее поцелуе.
Он не хотел никуда выходить. Вся жизнь для него замыкалась в этом доме, атмосфера которого была, казалось, пропитана опьянением.
Иногда он ложился на софу перед окном, глядя в парк. Устремив глаза в одну точку, он ничего не видел, ни о чем не думал.
Тогда Изабелла на цыпочках подходила к нему, клала ему на голову свои прелестные, точно выточенные из мрамора руки, и, наклонившись, целовала его.
Он вздрагивал, будто прикосновение этой руки было языком пламени, потом оборачивался и принимал ее в свои объятия.
Однажды, это было в полдень, Изабелла уехала из дома. Он даже не думал спрашивать ее, куда она отправляется. Разве она не была полной хозяйкой в доме? Кроме того, ее отсутствие, хотя он сам не сознавал этого, было для него облегчением.
В этот день он был рассеян более, чем когда-либо.
Лежа на своем обычном месте, он бездумно смотрел вдаль.
Весна уже наступала.
Солнце ярко светило. Дорога вилась точно шелковая лента.
Вдруг вдали показались две черных точки.
Жак следил за ними с равнодушием ребенка.
Вскоре точки стали увеличиваться.
Это были две лошади, скакавшие галопом.
Две молодые девушки, лица которых еще нельзя было различить, погоняли их хлыстами.
Вдруг одна из лошадей начала беситься.
Сначала она пыталась сбросить наездницу, но когда это не удалось, понеслась вперед бешеным галопом.
Девушка закричала. Смерть казалась неизбежной, если она не усидит в седле.
Что произошло тогда в душе Жака?
Он мгновенно распахнул окно, выскочил в сад и бросился на дорогу.
Взбесившаяся лошадь неслась на него. В одно мгновение Жак очутился перед ней и схватил за узду.
Девушка страшно вскрикнула.
Жак был опрокинут, но его руки не выпустили узды.
Лошадь потащила его. Жак продолжал держаться, но он чувствовал, что слабеет. Вдруг лошадь неожиданно остановилась. Она была укрощена.
Жак встал, бледный, с выступившим на лбу холодным потом.
— Ах, благодарю вас! Вы спасли мне жизнь! — воскликнула юная всадница.
Но вдруг она отшатнулась.
Жак вовремя успел подхватить ее. Теперь изумился он.
Жак узнал ту, которую видел у постели умирающей ‘Поджигательницы’!
Он спас от смерти Полину де Соссэ!
Он видел ее только одну минуту, когда вне себя от горя, вынужден был склонить голову перед обвинениями умиравшей, но он бежал именно потому, что не хотел краснеть перед ней, не хотел сбивчиво объяснять, почему среди разбойников и убийц были те, кто роковым образом связались с его именем.
И вот теперь, держа в своих руках эту девушку, глядя на ее прелестное, кроткое личико, Жак чувствовал, что его сердце сжимается.
О, как хороша она была! От нее так и веяло невинностью и чистотой.
Вторая девушка быстро подъехала в сопровождении грума, наконец догнавшего ее.
Это была Люси де Фаверей.
Жак узнал ее и невольно опустил глаза. Воспоминания волной нахлынули на него.
— Ранена! Полина ранена! — воскликнула Люси.
Действительно, на лбу Полины виднелась кровь.
— Успокойтесь, — сказал Жак, — мадемуазель не ранена. Это моя кровь.
В самом деле, он разбил себе лоб до крови.
— Это ничего, — сказал он. — Что значит несколько капель крови, когда речь идет о спасении человеческой жизни!
Люси взглянула на Жака.
Она узнала его. Она вспомнила странную сцену, при которой присутствовала, и не решилась заговорить.
— Пусть ваш слуга приведет экипаж, так как ваша подруга не будет в состоянии сесть на лошадь.
Люси отдала распоряжение груму.
Полину, все еще не пришедшую в себя, уложили на траву. Люси положила ее голову себе на колени и всячески старалась привести подругу в чувство.
Наконец глаза девушки открылись. Она глубоко вздохнула и огляделась. При виде Жака она вскрикнула и сильно покраснела.
— Это вы спасли меня! — сказала она слабым голосом. — Еще раз благодарю вас!
— Я благословляю случай, который дал мне возможность сделать это, — отвечал Жак.
В эту минуту грум явился с экипажем, который нашел на одной из соседних улиц.
Тогда заговорила Люси.
— Мы не знаем, как благодарить вас.
— Мадемуазель,— перебил ее Жак,— уменя есть к вам одна просьба.
— Какая?
— Судя по вашим взглядам, по вашему изумлению, я полагаю, что вы узнали меня, и что вы не забыли странного приключения, в которое я был замешан.
Люси покачала головой.
— Дайте мне договорить. Вы слышали, как умирающая выдвигала против меня самые ужасные обвинения, и были удивлены, что я не пытался защищаться. Но клянусь вам, что, несмотря на всю странность моего поведения, клянусь той кровью, которую я пролил, спасая вашу подругу, что я честный человек и заслуживаю вашего уважения!
Полина спрятала лицо на груди Люси и прошептала:
— О! Я никогда не сомневалась!
Люси протянула руку молодому человеку.
— Я вам верю, — сказала она.
— А вы? — обратился Жак к Полине.
Она ничего не отвечала, но молча подала свою руку молодому человеку.
— Я хотел бы знать ваши имена, — продолжал Жак.
Девушки назвали себя.
— А вы, сударь, — сказала Люси, — разве не назовете своего имени?
Жак колебался.
— Меня зовут Жак, — сказал он наконец.
— Это все?
— Да. Жак, который хочет забыть всякое другое имя и звание, чтобы заслужить впоследствии право называться честным человеком.
Полина оперлась на его руку, чтобы дойти до экипажа.
Затем фиакр тронулся. Обе девушки в последний раз улыбнулись Жаку.
В эту минуту экипаж, увозивший Полину и Люси, столкнулся с ландо, подъезжавшим к дому.
— Жак!
Это была Изабелла.
Она поспешно вышла из экипажа.
— Жак! Что ты здесь делаешь? Ты ранен! Боже мой! Ты в крови! Что случилось? Говори! Говори!
— Это ничего, — отвечал с некоторым нетерпением молодой человек: — Я остановил взбесившуюся лошадь.
Изабелла взглянула на него. Тон, которым были сказаны эти слова, отозвался у нее в сердце, как удар кинжала.
Любящие женщины проницательны.
— Ты спас молодую девушку?
— Да.
— Одну из тех, которая сейчас ехала в фиакре?
— Да, но войдем в дом! Я чувствую слабость и хочу отдохнуть.
И желая прервать разговор, он пошел к дому.
Изабелла шла за ним, украдкой рассматривая его.
Прежде, чем войти в дом, Жак как будто отшатнулся.
— Что с тобой? — спросила Изабелла.
— Ничего!
Дверь затворилась за ними.
Жак был задумчив.
Изабелла говорила себе:
— Что произошло? Мне страшно!
Затем она добавляла, вздрагивая:
— Неужели он меня больше не любит?

5
ОБИТЕЛЬ ДОБРА

В предпринятом нами длинном рассказе неизбежно приходится оставлять на некоторое время некоторых героев, чтобы снова возвращаться к ним по мере надобности.
Теперь, когда планы Бискара известны нам хотя бы отчасти, настала пора описать один дом, в который до сих пор еще не вводили читателя.
Этот дом, много веков принадлежавший одной из наиболее уважаемых дворянских фамилий, был расположен в начале предместья Сент-Оноре, недалеко от того места, где находится в настоящее время дом английского посольства.
В описываемое нами время хозяином дома был маркиз де Фаверей, занимавший пост в кассационном суде, человек, неподкупная честность которого стала пословицей.
Маркиза де Фаверей, урожденная Мария де Мовилье, его жена, занимала первый этаж дома со своей дочерью Люси и Полиной де Соссэ, сиротой, которую ее умирающая мать поручила маркизе.
В ту минуту, когда мы входим в этот дом, маркиза и ее сестра Матильда вели оживленный разговор.
— Терпение! Терпение! — говорила Мария. — Как ни печально твое положение, не забывай, что у тебя есть священные обязанности и что никакая сила в мире не в состоянии разорвать узы, соединяющие тебя с мужем!
— Тогда, — возразила Матильда, — мне остается только искать убежища в смерти.
— Сестра! Сестра! Не говори так!Ты пугаешь меня! Ты говоришь о смерти! Но, не приуменьшая твоего горя, я все-таки должна напомнить тебе о тех страданиях, которые переношу я! Неужели ты забыла, сколько слез проливаю я, отчаявшись найти когда-нибудь того, кого я ищу, и вырвать его из рук негодяя, который сделал из него игрушку и добычу! И несмотря на это я живу!
— Ты сильна, а я слаба!
— Нет, это не сила. Но самоубийство — страшный грех!
— Но разве ты не понимаешь, что мое положение становится ужаснее с каждым днем? Мой муж разочаровался в мнимой любви к нему де Торрес, которая скрылась куда-то с новым любовником, и теперь хочет на мне выместить свое отчаяние и муки ревности. Иногда в его глазах сверкает огонь, который пугает меня. Он помирился с герцогом де Беленом, и эти два человека, существующие на горе нам, замышляют теперь, я уверена в этом, какое-нибудь ужасное дело. Нет, я уже сломлена этой вечной борьбой!
— Матильда!
— Часто ночью, в отчаянии, я хватаюсь за свою пылающую голову и хочу бежать. Да, это правда! Я хочу бежать к Арману, крикнуть ему: ‘Возьми меня! Уведи! Вырви меня из этого ада, в котором я погибаю!’ Потом мне делается страшно самой себя, я боюсь погубить Армана, и передо мной вновь возникает призрак низкой, подлой ненависти того человека, который смеет называть себя моим мужем! Ты видишь, сестра, что есть от чего прийти в отчаяние!
Горе Матильды было ужасно.
Все обстояло именно так.
С той минуты, как Тения скрылась вместе с Жаком, Сильвереаль совсем потерял голову.
Эта старческая страсть, тем более сильная, что она была не удовлетворена, превратилась почти в сумасшествие. Он целыми днями бродил около покинутого дома герцогини де Торрес.
Напрасно он старался подкупить несколько оставленных в доме слуг. Рты и двери были для него плотно закрыты.
Он ничего не знал. Он даже не знал имени человека, занявшего его место. С той минуты, как Изабелла увезла Жака, встретив его нечаянно в Булонском лесу, молодой человек не появлялся в обществе. Де Белен предполагал, что раздавленный и униженный полученным оскорблением, юноша отправился куда-нибудь подальше, чтобы скрыть свой позор.
Поэтому, когда Сильвереаль явился к де Белену просить помощи в его розысках, тот никак не предполагал, что соперник барона был не кто иной, как Жак.
Каждый день, возвращаясь домой после неудачных поисков, Сильвереаль вымещал на жене свои неудачи. Не имея возможности заставить себя любить, он хотел, чтобы его, по крайней мере, боялись, даже ненавидели.
Самые отвратительные сцены следовали одна за одной. Забывая свое положение и воспитание, старик не останавливался перед самыми оскорбительными выражениями. Ах, если бы у него в руках было доказательство, которое позволило бы ему убить одного из любовников!
Конечно, он мог явиться к Арману, оскорбить его, принудить драться.
Но Сильвереаль был трусом. Он боялся встать лицом к лицу с врагом и предпочитал ударить его из-за угла, как вор.
Вот каков был человек, с которым судьба связала Матильду неразрывными узами.
Она горько плакала, и сестра напрасно старалась утешить ее. Есть состояния души, которые ничто не может смягчить, в особенности, когда в будущем нет никакой надежды.
Вдруг в дверь постучали.
Вошла горничная и подала карточку.
— Просите, — сказала маркиза.
Затем она обернулась к сестре.
— Выслушай меня и собери все свое мужество. Я посоветуюсь с ‘Клубом Мертвых’ и, может быть, мы найдем какое-нибудь средство облегчить твою участь.
— Увы! Я не надеюсь на это.
В эту минуту в комнату вошел молодой человек.
Это был Марсиаль, сын ученого, бывший любовник Тении, тот, который, будучи спасен от смерти, поклялся посвятить всю свою жизнь цели, провозглашенной ‘Клубом Мертвых’.
Как изменился он за это время!
Он снова занялся живописью, и успех уже вознаградил его, но ему все еще казалось этого мало, и в последнее время он удвоил свои старания.
Можно было подумать, что ему открылась новая цель.
В эту минуту он явился дать маркизе отчет в нескольких добрых делах, возложенных на него.
Каждый день, рано утром, молодой человек отправлялся в самые бедные кварталы и, отыскивая несчастных, предпринимал попытки облегчить их страдания.
— Я ухожу, — сказала Матильда.
Она обняла сестру.
— Ах! — прошептала она ей в ухо: — Ты, по крайней мере, сумела создать себе новую жизнь.
— Кто же мешает тебе сделать то же?
— У меня не хватит мужества! Когда-нибудь. Кто знает? Но теперь горе отнимает у меня даже способность мыслить!
Мария еще раз обняла сестру, затем возвратилась к Марсиалю.
— Ну, друг мой, — сказала она, — каково было это утро?
— Судите сами, маркиза, вот список несчастных, которых я посетил.
Говоря это, он подал Марии записную книжку, которую она внимательно просмотрела. Иногда у нее вырывались восклицания:
— Бедная женщина! Вдова и шестеро детей! Надо пристроить детей. Увечье на работе. Такие люди заслуживают нашего внимания. Да.
И так при каждом имени, проходившем у нее перед глазами, Мария роняла какое-нибудь замечание, свидетельствующее о ее неистощимой доброте и чувстве справедливости.
Закончив чтение записей и дав несколько наставлений Марсиалю, она стала расспрашивать о его занятиях, бросая одобрительные реплики. Наконец она встала, давая понять, что пора проститься.
Но Марсиаль, казалось, не решался уйти. Она заметила, что лицо его покрылось румянцем.
— Вы хотите мне что-нибудь сказать, друг мой? — спросила маркиза.
— Да. Я не смею.
— Почему же? Разве я не друг вам? Вы, может быть, хотите мне признаться в чем-нибудь?
— Может быть.
Лицо Марии слегка омрачилось.
— Признаться или покаяться? — спросила она.
— Покаяться? Что вы хотите сказать?
— Разве я не говорила вам, что хочу заменить для вас вашу умершую мать? Ей вы сказали бы все, даже о своих проступках. Такого же доверия требую от вас и я.
— Но, клянусь вам!
— Полноте! Не дрожите так. Увы! Я, к несчастью, слишком хорошо знаю человеческое сердце. Бывают такие страсти, которые оставляют в душе след, который ничто не в состоянии вытравить. Может быть, вы снова случайно увидели эту женщину, эту Изабеллу?
— О, маркиза! Умоляю вас, не произносите этого имени! Особенно в эту минуту! Вы не знаете, какую боль вы мне причиняете!
— Простите меня!
— Да, я был виновен! Да, эта презренная владела моим сердцем, всем моим существом, заглушила во мне всякое чувство добра и чести, но теперь все это прошло, как дурной сон, я иду по прямому пути, высоко подняв голову, с чистым сердцем! Нет, не говорите мне об этой женщине! Или я буду думать, что моя мать еще не простила меня.
Говоря это, Марсиаль встал.
Глаза его сверкали благородным негодованием.
— Еще раз прошу вас простить меня, — сказала Мария, — простить, если я пробудила в вас эти тяжелые воспоминания. Я была неправа. Я верю в вас! Признаю, дурно подозревать в слабости того, кто искренне раскаивается. Но говорите же, я готова выслушать вас.
Марсиаль опустил глаза.
— Хорошо, маркиза, — сказал он дрожащим голосом, — я буду говорить. Тем более, что долг честного человека велит мне не скрывать более тайну, которую я невольно мог выдать.
— Тайну! Я вас не понимаю!
— В тот самый вечер, когда в отчаянии я решился искать убежище в смерти, перед тем, как я вышел из дома, куда не думал больше возвращаться, одно прелестное видение промелькнуло передо мной как живой протест против акта, который я хотел совершить. Это была молодая девушка! Ее взгляд был так кроток, красота так спокойна, что я на мгновение остановился. Мне казалось, что, не видя меня, она встала на моем пути, как добрый ангел. Но отчаяние взяло верх. Я бросился навстречу смерти и был спасен вами.
— Дальше? — спросила маркиза, невольно чувствуя себя взволнованной.
— Я не забыл, с какой снисходительностью и добротой вы вернули меня к жизни. Вы наложили на меня испытание. И когда, наклонясь над могилой матери, я молил ее о прощении, мне казалось, будто невидимый голос прозвучал во мне: ‘Иди, дитя мое, иди по пути Добра. До сих пор ты не управлял своей совестью и сердцем. Ты думал, что нашел любовь, но это был только лишь призрак ее. Встань и иди вперед по пути чести и справедливости’. Я встал сильный, почти счастливый, и вернулся к вам, чтобы сказать: ‘Я ваш, располагайте мной!’
— И с этого дня, — перебила маркиза, — вы с честью исполняли взятое на себя обязательство.
— Но я хочу во всем сознаться. Мне кажется, что мною руководило то видение, о котором я вам говорил, я не знаю, на что я надеялся, я больше не видел ее, но мне казалось, что настанет день, когда она будет благодарить меня за то, что я стал благородным человеком, и если мне приходили в голову какие-нибудь дурные мысли, то я думал о ней, и все исчезало, как дурной сон.
— И вы снова увидели ее?
— Да, маркиза. Вот почему я и говорю теперь с вами. Я не хочу, чтобы на мне лежала хоть тень подозрения. Первое условие, назначенное вами, есть полная откровенность, я хочу выполнить его.
— И эта девушка?
— Она снова явилась мне, еще прекраснее и возвышеннее.
— Ее имя?
Марсиаль опустил голову.
— Это мадемуазель де Фаверей, ваша дочь.
Маркиза вздрогнула и побледнела.
— Моя дочь!
— О, ради Бога, не думайте, что я до такой степени злоупотребил вашим доверием, что дал волю чувству, наполняющему мое сердце. Я сумел заставить его молчать. Я никогда не осмеливался поднять взгляд на мадемуазель де Фаверей, и если я говорю вам это, то затем, чтобы вы знали все. Вам одной я признаюсь, что люблю вашу дочь той чистой любовью, которая возрождает человека. Но каково бы ни было ваше решение, я готов повиноваться ему. Теперь, маркиза, приказывайте. Если вы потребуете этого, я удалюсь и никогда ни одно мое слово не выдаст этой любви.
Маркиза, казалось, была в сильном волнении и молчала, закрыв лицо руками.
— А! Я вас понимаю! — воскликнул Марсиаль. — Моя дерзость оскорбляет вас, но из снисходительности вы медлите прогнать меня. Да, я понимаю!— Вы мне не доверяете. Но разве я не сделал всего, чтобы заслужить ваше доверие?
Молодой человек едва был в состоянии говорить от волнения.
— Выслушайте меня,— тихо сказала маркиза, — и постарайтесь понять. Я еще не могу дать вам ответа. Я не в состоянии, по причинам, которые вы не можете понять, дать вам позволение искать руки Люси. Не потому, что я не считаю вас достойным ее. Перенесенные вами испытания очистили вас от грязи прошлого. И я верю вам. Но в семействе, в которое вы хотите вступить, есть ужасные тайны, которые принадлежат не мне одной.
— О! Вы позволите мне надеяться?
— Я была бы счастлива назвать вас сыном. Но, — добавила она поспешно, останавливая восторженный порыв молодого человека, — я боюсь, что этот союз невозможен.
— Я вас не понимаю. Вы пугаете меня! Речь идет о всей моей жизни.
— Я уже часто говорила вам, что главное на свете — это терпение. Говорю вам, что я не могу вам ответить. Погодите несколько недель, может быть, дней, и тогда я скажу вам всю правду.
— Да, я буду ждать с надеждой в сердце, так как теперь, когда вы меня не оттолкнули, я чувствую себя сильным.
— Но, Марсиаль, дайте мне слово, что действительно вы не давали Люси ни малейшим намеком понять, что вы ее любите.
— Клянусь вам.
— Полагаете ли вы, что она вас любит?
— Мне не следует отвечать. Но, однако, иногда мне казалось, что неодолимая симпатия влечет нас друг к другу.
— Хорошо. А теперь, друг мой, оставьте меня одну. Мне надо подумать.
Марсиаль поклонился, и маркиза протянула ему руку, которую он почтительно поднес к губам.
Мария осталась одна.
— Увы! — прошептала она: — Жак, ты, которого я так любила, ты, в котором вся моя жизнь, вдохнови меня! Достоин ли этот человек моей дочери? И не будет ли преступлением разлучить их?
В эту минуту во дворе послышался шум подъехавшего экипажа.
Маркиза подошла к окну.
Это возвращались Люси и Полина.
Минуту спустя они уже были возле маркизы, которая не могла понять, почему, выехав верхом, они возвращались в экипаже.
Вскоре она узнала все подробности приключения, чуть было не стоившего жизни Полине де Соссэ.
— Неосторожная! — воскликнула маркиза, обнимая девушку: — Неужели ты всегда останешься такой?
— Всегда! — ответила Люси. — Она думает, что каждый раз будет являться какой-нибудь странствующий рыцарь, который спасет ее!
— Люси! — сказала Полина, краснея.
Маркиза поглядела на девушек.
— В самом деле вы мне говорили о спасителе, об отважном молодом человеке, который остановил лошадь с опасностью для жизни. Кто он?
Полина еще больше покраснела. Люси молчала.
— Дети мои, я не думаю, что вы не поблагодарили его, как он того заслуживал. Вы спросили его имя?
— Да!
— Что же вы не отвечаете? Разве я его знаю?
— Да, — сказала Люси.
— Он принадлежит к нашему кругу?
— Я думаю.
— Но к чему эти колебания? Мне кажется, я имею право знать.
— Говори, — сказала Полина, обращаясь к Люси, — я не в состоянии.
— Вот в чем дело, — начала Люси, — ты не забыла того дня, когда мы были с тобой в одном доме на улице Арси, где была несчастная женщина, умиравшая от ожогов?
Маркиза вздрогнула.
Это был один из тяжелых дней ее жизни потому, что в этот день существование Бискара было доказано ей самым несомненным образом, и в то же время все усилия ее друзей найти и возвратить ей сына оставались тщетны.
— Я отлично помню это, — прошептала она: — Дальше!
— У постели умирающей стоял молодой человек.
— Да, и эта несчастная в агонии обвиняла его в сообщничестве с ее убийцами.
— Это так. И этот юноша убежал, не защищаясь.
Маркиза задумалась. Она не забыла этого чувства, которое пробудилось в ней при взгляде на молодого человека.
Ей также хотелось, чтобы он защищался, и когда он бежал, не оборачиваясь, сердце ее будто разорвалось.
— Ну, что же?
— Это он спас Полину!
— Он! Граф де Шерлю, друг де Белена!
— Он самый.
— Но как он там очутился? Мне говорили, будто он оставил Париж и прекратил всякие сношения с герцогом.
— Я не знаю. Но я его отлично узнала точно так же, как и Полина!
— Это он! — подтвердила мадемуазель де Соссэ.
— Только, назвав нам свое имя, он, казалось, нарочно умолчал о титуле. Он сказал нам, что его зовут Жак.
— Жак, — вскричала маркиза, хватаясь руками за голову. — О! — добавила она: — Я с ума схожу. Мне пришла в голову безумная мысль.
— И он сказал, — продолжала Полина, — что просит нас забыть его титул, которого он не заслужил, и что теперь он желает только заслужить имя честного человека.
Маркиза была, видимо, обрадована.
— Еще один раскаивающийся! — прошептала она.
Затем она продолжала:
— Теперь, дети мои, после стольких волнений вам надо отдохнуть.
В эту минуту горничная постучала в дверь.
— Госпожа, — сказала она,— двое посетителей просят чести вас видеть.
— Кто это?
— Вот их карточки.
Маркиза вскрикнула.
— Герцог де Белен! Барон Сильвереаль!
Люси и Полина поспешно вскочили.
— Идите, дети мои, — сказала маркиза. — Я думаю, что вы не особенно жаждете присутствовать при этом свидании.
— О! Я ненавижу этого де Белена! — сказала Люси.
— Просите, — кивнула маркиза горничной.
Несколько мгновений она была одна.
— Эти люди у меня! — прошептала она: — Что им нужно?
— Герцог де Белен, барон де Сильвереаль! — доложил лакей.
Сильвереаль был зеленый, осунувшийся и печальный.
Что касается де Белена, то, напротив, он никогда не выглядел лучше. На его лице читалось полное довольство самим собой.
Вошедшие низко поклонились маркизе, которая жестом пригласила их садиться.
— Чему обязана я честью вас видеть? — спросила она.
— Но, дорогая сестра, — сказал своим резким голосом Сильвереаль, — что же удивительного, что мы явились засвидетельствовать вам свое почтение?
Де Белен улыбкой подтвердил слова своего достойного друга.
— Я очень вам благодарна, — отвечала маркиза, — и всегда готова принять вас, но я предполагаю, что сегодня ваше посещение имеет особенную цель.
— Действительно, — сказал тогда герцог, — вы не ошиблись, маркиза. Я человек откровенный, поэтому я прямо скажу, что меня привело сюда дело, от которого зависит все счастье моей жизни.
Маркиза поклонилась.
— Я вас слушаю, — сказала она.
— Маркиза, я имел честь быть представленным вам бароном Сильвереалем и надеюсь, что его рекомендация имеет в ваших глазах большое значение.
Сильвереаль улыбнулся. Маркиза молчала.
— Я ношу древнее имя, так как родословная де Беленов восходит ко времени покорения Мавров. Среди сподвижников Сида был один де Белен.
Маркиза не могла не улыбнуться.
— Скажу более, — продолжал герцог, — я имею уже теперь большое состояние, которое в скором времени станет неисчерпаемым.
— Но, герцог, — перебила маркиза, — я не понимаю, к чему эти подробности.
— Вы сейчас поймете. В жизни мужчины бывает время, когда одиночество становится для него тяжелой ношей. Желая найти себе подругу, я бросил взгляд вокруг.
Теперь уже маркиза была готова встретить удар.
— И я нашел молодую девушку, самую прелестную, какую только можно себе представить.
— И кто же она?
— Она обладает всеми прелестями, которыми так щедро наделена ее мать, — закончил де БеЛен, — так как ее зовут Люси де Фаверей.
Сильвереаль не спускал глаз с маркизы. Он думал, что она вздрогнет, зная ее неприязнь к де Белену.
Но Мария осталась совершенно спокойной.
— А! Речь идет о мадемуазель де Фаверей! — сказала она.
— И я был бы счастлив войти в семейство, уважаемое во всех отношениях. — продолжал герцог, — одним словом, я имею честь просить у вас руки мадемуазель де Фаверей.
Несколько мгновений маркиза молчала.
— Конечно, — сказала она наконец, — барон Сильвереаль давно знает о ваших намерениях?
— Действительно, — отвечал барон. — И я считаю своим долгом поддержать герцога в его намерении, которое, смею сказать, восхищает меня.
— А моя сестра Матильда знает об этом?
— Как сказать. Но я имею основания думать, что баронесса знает и одобряет намерения герцога.
— Вы думаете? В таком случае, я удивляюсь, что она мне ничего не сказала об этих планах, хотя бы для того, чтобы доставить мне удовольствие.
Голос маркизы звучал насмешливо.
Де Белен был от природы нетерпелив и обыкновенно имел привычку с редкой поспешностью сжигать свои корабли.
Но на этот раз правила светского этикета взяли верх, и ему удалось сдержаться. Тем не менее, голос его дрожал, когда он заговорил.
— Я думал, — сухо сказал он, — что мой долг — прежде всего обратиться к вам, матери мадемуазель Люси. Смею ли я надеяться, что вы не откажете мне?
— Это официальное предложение?
— Конечно. Я имел уже честь сказать вам, что умоляю вас отдать мне руку вашей дочери.
Маркиза встала.
— На официальное предложение, — сказала она, — нужен исчерпывающий ответ, герцог де Белен. Я не сомневаюсь, что ваши предки сражались под знаменами Сида, я не оспариваю ни суммы вашего состояния, ни ваших надежд, но, к сожалению, должна сказать вам, что отказываю вам в руке мадемуазель де Фаверей.
Раздалось два восклицания.
Вскрик ярости герцога и вскрик изумления де Сильвереаля.
Смелость маркизы испугала барона.
Де Белен, сделав над собой усилие, снова стал хладнокровен.
— Маркиза, — сказал он, — между светскими людьми принято обыкновенно смягчить отказ, и я удивляюсь, что ваш ответ был высказан в такой форме, которую я счел бы оскорблением, если бы вы были мужчиной.
Он пристально глядел на маркизу сверкающими от ярости глазами.
Маркиза не опустила глаз.
— Вы поняли меня, и этого достаточно! — сказала она.
— Но, маркиза, нельзя отталкивать таким образом предложение благородного человека.
— Ах! Дорогой де Белен, — вмешался Сильвереаль, — извините маркизу, прошу вас! Мне кажется, что в эту минуту она сама себя не помнит.
— Господин барон, — продолжала маркиза, — прошу вас, избавьте меня от вашего покровительства. Герцог и я не нуждаемся в посредниках, как бы благородны они ни были.
Она сделала на последних словах ударение, заставившее барона вздрогнуть.
Де Белен, в свою очередь, встал.
— Маркиза, — сказал он, — согласитесь, что я имел бы право требовать от вас объяснения причин, заставляющих вас отказать мне таким странным образом. Но я не к вам думаю обратиться.
— А к кому же?
— К маркизу де Фаверей.
— В самом деле, вы потребуете ответа у старика?
Де Белен сделал шаг к маркизе.
— Нет, маркиза, я не так безумен. Я пойду к вашему мужу и знаете ли, что я скажу ему?
— Вы мне, кажется, угрожаете? Не забывайте, герцог, что вы у меня, а не то вы принудите меня напомнить вам об этом.
— О, я ничего не забываю, маркиза, и докажу вам это. Да, я пойду к маркизу.
Он понизил голос до шепота.
— И скажу ему, что маркиза, его жена, которая так высоко держит голову, принесла в дом мужа только стыд и позор.
Маркиза осталась по-прежнему невозмутима.
— Я вас слушаю, герцог.
— А, вы хотите, чтобы я шел до конца! Хорошо же! Я знаю, что двадцать лет тому назад одна молодая девушка пряталась в ущельях Оллиуля и произвела там на свет незаконного ребенка! Я знаю, что это дитя таинственно исчезло, может, убитое той, которая обманула доверие своего отца. Вот что я скажу маркизу Фаверей!
Мария страшно побледнела.
Несмотря на это, она спокойно протянула руку и позвонила.
— Берегитесь, — воскликнул герцог, — не доводите меня до крайности!
Он думал, что маркиза хочет выгнать его.
Вошел лакей.
— Маркиз дома? — спросила Мария.
— Маркиз только что приехал.
— Попросите его сейчас же прийти сюда.
— Маркиза! Это вызов!
— Я давно ждала этого, герцог! — сказала маркиза. — Разве подлость не привычное оружие в руках того, кто в Бордо звался банкиром Эстремоц и которого суд признал вором?
— Проклятие! — вскрикнул де Белен.
В эту минуту в комнату вошел маркиз.
Высокого роста, с широким лбом, умными, выразительными глазами, седыми волосами, падавшими до плеч, одетый в черное, де Фаверей казался живым воплощением правосудия.
При виде герцога и барона лицо его омрачилось.
Он не поклонился.
— Вы меня спрашивали, — сказал он, обращаясь к маркизе, — я к вашим услугам.
Смущенный де Белен бормотал нечто бессвязное. Сильвереаль готов был провалиться на месте.
— Маркиз, — сказала Мария, — герцог де Белен приехал сюда просить руки мадемуазель де Фаверей.
Маркиз взглянул на мнимого герцога.
— И этот человек еще здесь? — сказал он. — Значит, это я должен выгнать его?
— Маркиз! — воскликнул де Белен.
— И так как я ему дала тот ответ, которого он стоил, то есть, презрительный отказ, то, знаете ли вы, что он сделал?
— Этот человек на все способен.
— Он осмелился угрожать мне, что пойдет к вам и донесет на меня, как на падшую дочь и преступную жену! Он обвинил меня в убийстве собственного ребенка в ущельях Оллиуля!
— И я сказал правду! — крикнул де Белен, не помнивший себя более. — А! Честные люди! Неуязвимые! Я сумею сломить вашу гордость.
Он не договорил. Раздался звонок, и в комнату вошли два рослых лакея.
— Выбросьте этого человека, — сказал маркиз.
— Меня! Если они посмеют меня тронуть!
— Делайте, что приказано! — повторил маркиз.
Сильные руки схватили де Белена, который тщетно сопротивлялся.
Сильвереаль исчез еще раньше.
— И если когда-нибудь, — продолжал маркиз, — господин герцог, хотя бы одно ваше слово затронет честь маркизы, самой благородной женщины на свете, то я поручу полиции наказать вас.
Де Белен больше не сопротивлялся.
— Пустите меня! — сказал он лакеям.
По знаку маркиза его отпустили.
— Прощайте, маркиз, — сказал тогда де Белен, нахлобучив шляпу на глаза. — До свиданья, маркиза! Вы скоро узнаете, что значит оскорблять меня!
Маркиз презрительно указал на дверь.
Де Белен вышел.
Выйдя на улицу, он шатался.
Здесь ждал его Сильвереаль, ждал его с нетерпением, ощущая неловкость за то, что не особенно храбро защищал своего друга.
— Пойдем, — сказал де Белен, увлекая его. — Я хочу отомстить! Я хочу, чтобы позор поразил все это семейство! Идем и прежде всего унизим гордую маркизу в ее сестре, баронессе Сильвереаль!
Маркиз и его жена остались одни.
— Мне нужно поговорить с вами, — сказала Мария мужу. Они вошли вместе в его кабинет, массивная дверь которого плотно затворилась за ними.

6
ДАМОКЛОВ МЕЧ

Услышав признание Марсиаля о его любви к Люси, маркиза Фаверей вздрогнула. Эта истинная, глубокая привязанность заставила задрожать самые сокровенные струны ее души.
И если она не отвечала ему немедленно, если она не подала ему надежды, которая наполнила бы радостью его сердце, то причиной этому было то, что в ее жизни, точно так же, как и в жизни Люси и маркиза де Фаверей, была тайна, которая, как сказала маркиза, не принадлежала ей одной.
В жизни маркизы была своя тайна, и для того, кто знал про ее любовь к Жаку де Котбелю, про ужасные обстоятельства его смерти и похищения ее ребенка, для того могло показаться странным, что она вышла замуж и, так сказать, изменила памяти умершего.
Но никто не знал и даже не подозревал, что Люси де Фаверей не была ее дочерью.
И что еще более странно, так это то, что Люси не была также и дочерью де Фаверея.
Вот что случилось.
Читатель, может быть, помнит, что, прощаясь с Марией, чтобы вернуться в тюрьму, исполняя данное им слово, де Котбель передал ей запечатанный конверт, который поручил вскрыть не ранее, чем через год.
Когда Мария де Мовилье, обезумев от горя после исчезновения своего ребенка, узнала о смерти Жака де Котбеля, у нее началась горячка, которая долго заставляла бояться за ее рассудок.
К счастью для нее, де Мовилье был в это время слишком занят разбором множества политических процессов, изобиловавших в царствование Людовика XVIII, чтобы заниматься состоянием своей дочери.
Действительно, у него голова была забита делами, совершенно чуждыми заботам о семействе. Он был членом этих чрезвычайных комиссий, которые, разъезжая по всему государству, судили или, лучше сказать, приговаривали тех честных граждан, которые пытались освободить Францию из-под ига Реставрации.
Его отсутствие было спасением. Матильда полностью отдалась заботам о сестре, и мало-помалу здоровье Марии поправилось. Ее рассудок, подорванный столь ужасными потрясениями, снова пришел в порядок, и она была в состоянии подумать о будущем.
Сначала она хотела умереть. После смерти Жака и потери ребенка в ее душе жило только отчаяние, но какой-то голос кричал ей, что она не имеет права оставлять борьбу.
Злодей Бискар сказал, что он убьет Жака. Его мщение, чтобы быть еще более ужасным, щадило жизнь ребенка. Тогда Мария решилась посвятить всю свою жизнь розыскам этого создания, которого судьба поразила при самом рождении и которому в будущем угрожали самые ужасные опасности.
Но что делать? Что могла она сделать, слабая, не имевшая никакой поддержки, не имевшая возможности просить помощи отца, против негодяя, поклявшегося ей в беспощадной ненависти?
Тогда-то она вспомнила о завещании, так как, увы, это было действительно завещание, которое ей оставил Жак де Котбель.
Уважая последнюю волю умершего, она ждала, пока пройдет год, затем распечатала пакет.
Жак благословлял маленького Жака и умолял ее жить для него.
И, наконец, главное:
‘В этом мире лжи и насилия, моя дорогая Мария, тебе необходим верный друг, который защитил бы тебя и нашего ребенка от всяких опасностей.
Есть один человек, к которому я питаю полнейшее доверие, я оставляю на него тебя, мою жену, точно так же, как и нашего ребенка.
Я имел счастье спасти ему жизнь при таких обстоятельствах, что наши сердца навсегда соединились узами братской дружбы.
Это маркиз де Фаверей. Обратись к нему. Он один в мире знает мою тайну, он знает, что вся моя жизнь принадлежала тебе и что ты была святой подругой того, кто своей жизнью платит за верность своим убеждениям.
Отправься к нему. Следуй ею советам, каковы бы они ни были. Он будет отцом нашего ребенка. У него доброе и благородное сердце, он поймет тебя.
Умирая, я требую, чтобы ты мне повиновалась и для себя и для того, кого мне даже не удастся обнять‘.
Таково было завещание Жака.
Марии нечего было колебаться. Она должна была исполнить последнюю волю мученика.
Она отправилась к маркизу де Фаверей.
В то время маркиз занимал высокое положение в судебном ведомстве. Когда Мария передала ему письмо, написанное Жаком, он закрыл лицо руками и заплакал.
Да, он любил Жака, как сына. Его смерть нанесла ему ужасный удар.
— Мария Мовилье, — сказал он, — Жак был прав, не сомневаясь во мне. Его ребенок будет моим.
Но Мария остановила его и, рыдая, рассказала ужасную сцену, когда было вырвано у нее из рук невинное создание, которому судьба назначила в удел несчастье, может быть, даже преступление.
А между тем, когда она возвращалась от маркиза, то почувствовала себя бодрее. Она нашла в нем суровую честность, страстную любовь к справедливости и добру, качества, которыми она восхищалась в том, кого потеряла.
Но ей угрожала новая опасность.
Де Мовилье оказал столько услуг новому правительству, что мог рассчитывать на получение высших должностей. Он нашел, что настало время расплаты и представил в Тюильри перечень юридических убийств, совершенных им, требуя награды, достойной его цинизма.
Награда не заставила себя ждать. Его сделали пэром, и король, узнав о его семействе, обещал ему устроить судьбу его дочери.
Некоторое время спустя один придворный уже просил руки Марии.
Конечно, Мовилье не колебался, тем более, что претендент был чем-то вроде королевского фаворита. Говорили даже, что он на особенно хорошем счету у одной дамы, которая занимала при дворе неофициальную, но тем более могущественную должность.
Эта последняя причина имела решающее значение для благородного Мовилье. Счастье Марии мало заботило его, и он просто объявил ей свою волю. Сначала она сопротивлялась, плакала и умоляла позволить ей уйти в монастырь.
Но Мовилье был непоколебим.
Отчаяние молодой девушки было так велико, что, уже не заботясь о своей чести, а только желая остаться верной памяти Жака, она хотела открыть все отцу.
Увы, эта отчаянная решимость едва ли могла спасти ее! Де Мовилье был человек без предрассудков, точно так же, как и тот, кого он прочил дочери в мужья.
Тогда вмешался де Фаверей.
Маркиз был сам в таком горе, которое может в одну ночь заставить человека поседеть, разбить всю его жизнь, навеки уничтожить счастье.
Де Фаверей был вдовец. У него осталась пятнадцатилетняя дочь.
Ему нечего было упрекать себя в том же, в чем был грешен Мовилье. Он окружал дочь постоянной любовью и заботой. И, несмотря на это, несчастье все же постигло его.
Дитя честного отца и благородной матери, дочь маркиза по какой-то странной аномалии таила в своей душе самые низменные инстинкты.
Она сделала необъяснимый поступок, так как человек, которому она отдалась, не отличался ни умом, ни благородством, ни даже внешними данными, которые иногда кружат головы молодым девушкам.
Маркиз открыл эту интригу, заставил негодяя драться и убил его.
Узнав о смерти любовника, дочь маркиза де Фаверей рассмеялась.
А между тем она готовилась стать матерью.
Маркиз де Фаверей, тщательно скрывший причину дуэли, жертвой которой стал соблазнитель, вскоре увез дочь в деревню, и никто не подозревал, что произошло. Во время беременности дочь маркиза подвергалась припадкам, которые подтверждали ее невменяемость.
Было очевидно, что ей не перенести родов. Доктор, которому доверился маркиз, объявил, что смерть его дочери неизбежна, но в то же время он обещал спасти ребенка, который родится у нее.
В это самое время граф де Мовилье хотел вынудить дочь согласиться на ненавистный для нее брак.
Де Фаверей пришел к ней на помощь.
Он открыл Марии, что произошло в его собственном семействе, затем прибавил:
— Жак де Котбель поручил вас мне. Вот что я вам предлагаю. Я богат, мое состояние громадно. Я знаю вашего отца. Знаю и человека, которого прочат вам в мужья. Оба падки на золото. Оба легко откажутся от своих планов в мою пользу. Согласны ли вы стать матерью ребенка, который должен родиться, так же, как я стану его отцом? Вы будете уважаемой подругой моей жизни. Тайны прошлого будут навсегда погребены в глубине наших сердец.
Мария согласилась.
Маркиз де Фаверей не ошибся относительно низости тех, чье согласие он думал купить.
Фаворит короля за полмиллиона легко уступил честь жениться на дочери графа Мовилье.
Сам де Мовилье стоил дороже.
Де Фаверей, хотя и занимал высокое положение, но не мог быть так полезен, как хотелось бы благородному отцу. Независимый характер маркиза, отказавшегося вымаливать королевскую милость, также мало импонировал будущему тестю. Это стоило миллиона.
Де Мовилье взял его и в то же время подумал, что недурно приобрести друзей в либеральной партии на случай, если политический ветер переменится.
Кроме того, ему оставалась Матильда, руки которой уже искал де Сильвереаль и которую он решился заставить согласиться на брак, вполне удовлетворявший его желания. Если только, конечно, новый миллион не явится изменить его намерения.
Мадемуазель де Мовилье стала маркизой де Фаверей.
Дочь маркиза умерла, произведя на свет девочку, которая, будучи записана в книгах как дочь неизвестных родителей, была затем признана маркизом.
Так как маркиз и его жена прожили первые годы после свадьбы в провинции, то по приезде их в Париж никто не сомневался, что Люси их дочь.
Долгое время опасались, что она унаследовала от матери ужасную болезнь.
Но неусыпные попечения маркизы, нежность, которой окружали бедного ребенка, устранили опасность, и Люси де Фаверей стала прелестной молодой девушкой, которую полюбил Марсиаль.
Таково было положение маркиза и его жены, когда они беседовали в кабинете.
— Итак, — произнес маркиз, — этот человек осмелился вас оскорбить! Но как мог он узнать, что произошло тогда в ущелье Оллиуля?
Маркиза была не в состоянии ответить на этот вопрос.
Как могла она предположить, что в это самое утро де Белен получил анонимное письмо от Бискара, составленное таким образом:
‘Если герцог де Белен желает стать мужем прекрасной Люси де Фаверей, то пусть он спросит у ее матери, какова судьба ребенка, родившегося у нее в ущелье Оллиуля в ночь на 15 января 1822 года‘.
‘Благородный’ герцог не замедлил употребить в дело средство, которое ему было предложено, и читатель уже знает, чем это закончилось.
Тем не менее, это нисколько не уменьшало опасности.
Негодяй мог, воспользовавшись этой тайной, вызвать скандал. Конечно, можно было доказать его тождество с банкиром Эстремоц и сбросить с того пьедестала, на который он поднялся путем мошенничества. Это было нетрудно сделать.
Но даже вмешательство правосудия не гарантировало от клеветы и оскорблений одну из наиболее уважаемых фамилий французской магистратуры. Люди, подобные де Белену, способны на все.
Бесчестье семейства неизбежно отразится на судьбе Люси. Кто знает, до чего дойдут злословие и клевета?
Маркиз сжимал руки жены и говорил:
— А между тем я обещал Жаку спасти вас!
Затем она заговорила о Марсиале.
Маркиз знал историю молодого человека, знал, какими благородными усилиями он поднял себя. Конечно, ничто не мешало принять его предложение, разве что пришлось бы продолжить еще на некоторое время наложенное на него испытание.
Но прежде, чем открыть ему двери дома, не следовало ли сообщить ему тайну рождения Люси и тайну той, которую он хочет назвать матерью?
И все это в то время, когда де Белен объявляет открытую войну.
Затруднения были весьма значительными.
Маркиза чувствовала, что со всех сторон ее подстерегают опасности. Отсутствие сведений о Бискаре лишало надежды разыскать сына. Все рушилось.
В эту минуту в дверь постучался лакей.
Он принес маркизе письмо.
Она поспешно разорвала конверт.
— От Армана де Бернэ, — сказала она.
Затем быстро пробежала письмо глазами.
— Боже мой! — воскликнула она. — Что если он говорит правду? Это может быть спасением!
— Что такое? — спросил маркиз.
— Читайте.
Она подала письмо. Вот что в нем было:
‘Через три дня мы узнаем имена убийц отца Марсиаля. Зоэра будет говорить. Значит, через три дня в полночь ‘Клуб Мертвых’ должен собраться у меня. Вы знаете, что я подозреваю герцога де Белена, как участника этого преступления.‘
— Через три дня! — сказал маркиз. — Что ж, это уже надежда. Я хочу знать истину. Я отправлюсь с вами к де Бернэ.

7
КОЛЬЦО СЖИМАЕТСЯ

Возвратимся к маленькому домику у заставы Мальо.
Там также происходил ужасный кризис.
Жак вернулся с Изабеллой после приключения, столкнувшего его лицом к лицу с двумя молодыми девушками, в состоянии глубокой задумчивости.
Тения слишком хорошо знала все, что касается любви, чтобы не усмотреть в этом случае нечто большее, чем простую услугу, оказанную женщине, оказавшейся в опасности.
Когда дверь закрылась за ними, Изабелла почувствовала будто укол в сердце. Она слишком хорошо знала Жака, чтобы не уловить волнения, которое он напрасно пытался скрыть и которого не мог преодолеть.
Всякий нажим с ее стороны мог только придать положению ту серьезность, которой оно еще не имело.
Тогда Тения прибегла к помощи своей обольстительности: улыбаясь, скрывая под искусственной веселостью тревогу и гнев, овладевавшие ею, она задала Жаку несколько равнодушных вопросов относительно случившегося, и весело посмеялась над тем, что она называла донкихотством.
— Знаете, мой прекрасный странствующий рыцарь, — говорила она, — так ваша слава спасителя разлетится по всему свету, и тогда перед домом не будет отбоя от дам, которые пожелают быть спасенными таким рыцарем!
Затем она подошла к нему и прошептала:
— Ты добр, дорогой Жак, и я люблю тебя за это.
Жак старался улыбаться. Но им уже овладевала непреодолимая тоска.
Не отдавая себе еще отчета в том, что он испытывает, Жак чувствовал какое-то отвращение, глядя на все окружавшее его.
Он слушал эту женщину, которая шептала ему слова любви, и этот нежный голос казался ему фальшивым, как звук расстроенного инструмента. Уходя в себя, он старался вспомнить звук другого голоса, звучавшего истинным, неподдельным волнением.
Глаза Изабеллы казались ему лишенными блеска, и он припомнил испуганный и вместе с тем доверчивый взгляд, за несколько минут до этого устремленный на него.
— Изабелла! — говорил он. — Прости меня!
Вдруг она показалась ему прекраснее, чем когда-либо. Она слушала его, закрыв глаза, слушала, как он повторял дрожащим голосом:
— Изабелла! Я люблю тебя!
Изогнувшись, как кошка, она обхватила руками его шею. Их губы встретились.
И все подспудные стремления, все угрызения совести разлетелись, как дым.
Она снова овладела им. Он принадлежал ей, ей одной!
Кто мог бы бороться с куртизанкой?
Нежное личико Полины де Соссэ исчезло в тумане.
Жак снова был прикован к своей цепи. Опьянение еще сильнее охватило его мозг.
Следующий день прошел без особенных приключений. Изабелла поклялась ни на один час не оставлять своего любовника, впрочем, снова подпав под ее власть, он даже не пытался бежать из своей тюрьмы.
Прошло двое суток с того времени, как Жак спас Полину де Соссэ. Он снова был окружен той атмосферой апатии, которая душила его.
Изабелла лежала на софе, бесцельно глядя перед собой.
Вдруг дверь распахнулась.
На пороге появились двое.
Это были барон Сильвереаль и герцог де Белен.
Каким образом они попали в дом? Как удалось, наконец, Сильвереалю найти убежище двух влюбленных?
Новое анонимное письмо Бискара открыло барону эту тайну. Что же касается того, чтобы проникнуть в дом без доклада, то это чудо сделали несколько золотых монет.
Изабелла вскочила.
Жак тоже встал, удивленный и озадаченный, не зная, что ему делать.
— А! — вскричал барон в припадке безумной ярости: — Все! Великая тайна раскрыта! Браво! А! Вы меня не ждали. И, клянусь Богом, то, что произойдет здесь, не очень вам понравится!
— Сударь, вы забываете, что вы здесь у меня, — сказал Жак, делая шаг вперед.
— У вас! А! Это недурно сказано! Итак, это вы купили этот дом! Поздравляю! Это вам должно было немало стоить. Впрочем, вы так богаты!
— Вон отсюда! — воскликнул Жак, бросаясь вперед.
Но Изабелла встала между ними.
— Что вам нужно здесь? — крикнула она. — Или вы думаете, что я не прикажу лакеям выгнать вас?
— Ваши лакеи! Они люди, и мне легко удалось договориться с ними!
— Негодяй! Вы смеете оскорблять женщину!
— Женщину! Полно, разве ты женщина? Граф де Шерлю, вы спешите защищать ее, не так ли? Чтобы помешать вам броситься на меня, она вынуждена вас удерживать. Но выслушайте меня! Эта женщина — подлая куртизанка, валяющаяся в грязи. Список ее любовников бесконечен. Она украла имя и титул герцога де Торрес и отравила его. Эта женщина, граф де Шерлю, хотела стать баронессой де Сильвереаль и советовала мне при помощи яда избавиться от моей жены! Вот какова Изабелла де Торрес! Нет, это не женщина, это одно из тех отвратительных существ, которых топчут сапогами, как гадину!
— Он лжет! Не верь ему, Жак, умоляю тебя! Я люблю тебя. Я никого, кроме тебя, не любила!
Жак был как громом поражен.
— А, ты смеешь обвинять меня во лжи! — крикнул Сильвереаль, который, казалось, был без ума от ярости.— Эти бриллианты, которые сверкают в твоих волосах, тебе подарил лорд Сторригэн за один поцелуй. Эти браслеты с изумрудами куплены подлой ценой! Это ожерелье, это жемчужное ожерелье, я сам надел на тебя своими руками!
Изабелла с отвращением сорвала ожерелье и растоптала его ногами.
Это было почти признание. Жак страшно побледнел.
— Что же вы не выгоняете меня, граф? — снова крикнул Сильвереаль.
— Ба! — сказал де Белен, молчавший до сих пор. — Сообщник вора Манкаля совсем не так щекотлив!
Жак вздрогнул, точно от удара тока. Он поднял голову и взглянул в лицо де Белену.
Тот насмешливо продолжал:
— Довольно, Сильвереаль, бесполезно разговаривать с этими негодяями, достойными друг друга. Одна куртизанка, другой.
Он не закончил. Жак бросился к нему, и рука его мгновенно достигла лица де Белена.
Де Белен вскрикнул и пошатнулся от удара.
— Подлец! — крикнул Жак. — Я убью тебя, как собаку!
Сильвереаль бросился к де Белену и схватил его за руки.
— Да! Мы будем драться! — кричал де Белен. — А! Вы ударили меня по лицу! Вор! Сын вора!
К Жаку вдруг вернулось хладнокровие.
— Я к вашим услугам, сударь, — сказал он.
— Идемте, де Белен, идемте! — сказал Сильвереаль, боясь, что эта сцена превратится в драку.
Де Белен, с налившимися кровью глазами, не мог произнести ни слова.
Вдруг он расхохотался.
— Дуэль! Я сумасшедший! Граф де Шерлю, вместо дуэли вы отправитесь к прокурору, с двумя жандармами вместо секундантов!
И, схватив за руку Сильвереаля, он поспешно увел его.
Жак и Тения остались одни.
Изабелла упала на колени, протягивая руки к своему любовнику.
Жак схватился за голову. Ему казалось, что он сходит с ума.
— Жак, — сказала она, — выслушай меня.
Он взглянул на нее, потом поднял руку.
Она вскрикнула от ужаса. Но рука Жака не опустилась.
— Итак, — прошептал он, — эти люди сказали правду? Я вдвойне обесчещен? И любовь этой женщины опозорила меня еще более, чем та клевета, жертвой которой я стал. Да, я был жертвой, но теперь стал таким же негодяем.
— Жак, они солгали, я любила тебя!
Он схватил ее за руки.
— А я. Я тебя ненавижу! Презрение душит меня. Куртизанка! О! Они бросили тебе в лицо это обвинение, и ты не смела отрицать его! И ты даже не предупредила меня, которому говорила, что любишь, о том, что я тоже испачкан грязью, в которую ты упала!
— Жак, не оскорбляй меня! Тебя одного я любила!
— Не повторяй мне этого слова, это святотатство! Разве ты любишь? Разве подобные тебе знают, что значит это слово? Я ненавижу тебя, ты заглушила во мне последние проблески совести, ты унизила меня до уровня самого последнего негодяя. Я ненавижу тебя!
— Нет! Нет! Не говори так!
Она плакала, кричала, валялась у него в ногах, не помня себя от отчаяния,
Он оттолкнул ее и бросился к двери.
— Куртизанка, будь проклята! И бросился вон.
Кольцо, которым Бискар окружил его, смыкалось все плотнее.
Час мщения был близок. Все нити интриги сплетались с адской неотвратимостью.
И Бискар, прячась во мраке, ждал только удобного мгновения, чтобы броситься на свою жертву.

8
КАТАСТРОФА

‘Клуб Мертвых’ не замедлил явиться по приглашению Армана де Бернэ.
Ученый жил в небольшом доме, стоявшем особняком и окруженном стенами, расположенном недалеко от Монсо. В ту эпоху этот квартал имел совсем не тот вид, которым отличается теперь квартал Фридланд и которым так восхищаются иностранцы.
Бульвары оживлялись только по праздникам и оставались в будни пустынными, служа местом встреч для неисправимых бродяг, которых полиция не в состоянии была захватить в их логовищах.
Тем не менее, за городской стеной было несколько частных домов, принадлежащих любителям уединения или неутомимым труженикам вроде Армана де Бернэ.
Из трех флигелей, которые составляли его усадьбу, один предназначался для химической лаборатории, и очень часто ночью редкие прохожие видели странный свет, вдруг появлявшийся в высоких окнах.
Во втором находилась громадная библиотека, и, наконец, в третьем жил сам Арман.
Собрание членов ‘Клуба Мертвых’ происходило в библиотеке.
Тут был Арчибальд Соммервиль, совершенно оправившийся от сильного потрясения, чуть было не стоившего ему жизни, Марсиаль, два брата Правый и Левый.
Пьер Ламалу встречал приезжавших.
Вдруг послышался шепот сострадания.
Бывший тюремщик Тулона ввел сэра Лионеля Сторригэна.
Англичанин был смертельно бледен. Его лицо, обезображенное покушением на самоубийство, страшно похудело.
Большие серые глаза были тусклы, казалось, что жизнь навсегда оставила его и что по комнате движется телесная оболочка отсутствующей души.
Как вы уже слышали это от Армана, сэр Лионель сошел с ума вследствие ужасных потрясений, которым он подвергся во время пожара в доме Блазиаса.
Его сумасшествие было спокойно, невозмутимо, казалось, что не было никакой душевной болезни, так как отсутствовала сама душа.
Сэр Лионель вошел, не глядя вокруг себя, не кланяясь, и молча занял место, приготовленное для него.
Арман подошел к нему и протянул руку.
Лионель увидел его, но не пошевелился.
А между тем, странная вещь, он явился на приглашение Армана! Непроницаемая тайна безумия! Он понял присланное ему письмо, так как приехал, но это повиновение приказаниям Клуба казалось совершенно бессознательным.
Ждали только маркизу де Фаверей. Назначенный час уже прошел, и Арман начинал беспокоиться. В это время дверь отворилась и появилась маркиза.
Но она была не одна.
Верный своему слову, маркиз сопровождал ее.
Хотя маркиз де Фаверей уже давно был посвящен во все дела ‘Клуба Мертвых’, но, несмотря на это, он еще никогда не присутствовал на его собраниях.
Все почтительно встали.
Арман пошел навстречу старику.
— Мы счастливы, — сказал он, — что вы оставили ваши дела, чтобы присоединиться к нам.
— Я исполняю свою священную обязанность, — сказал маркиз. — Моя жена нуждается в моей помощи.
Арман взглянул на маркизу. Он не знал о визите де Белена и о его угрозах.
Это было скрыто от Армана по совету маркиза для того, чтобы ‘Клуб Мертвых’ мог сохранить свое беспристрастие в том случае, если ожидаемые разоблачения коснутся герцога.
За первым обменом приветствиями воцарилось глубокое молчание. Каждый понимал всю торжественность минуты.
— Господа, — начал Арман, — вам известно, что наша борьба против тех, кто носит ужасное имя ‘Парижские Волки’, не имела того успеха, на который мы надеялись. Главарь их исчез, а последняя катастрофа чуть не стоила жизни двоим из нас, да и теперь еще, как вы сами можете убедиться, мы должны оплакивать потрясение, имевшее такие ужасные последствия для здоровья сэра Сторригэна.
Между тем, мы теперь убеждены, что этот главарь не кто иной, как Бискар, вторгшийся в жизнь многих из нас, тот, кому удалось под именем Манкаля быть принятым в обществе.
Скажу более: все заставляет нас предполагать, что этот человек еще жив и что недалек тот день, когда его влияние даст себя почувствовать во всей полноте.
Чтобы поразить его, мы решили, что лучше всего будет наблюдать за теми, на кого указывали, как на его сообщников. И одним из первых мы наметили одного мнимого иностранного дворянина, который уже давно казался нам подозрительным.
Я подразумеваю герцога де Белена.
За ним был установлен тщательный надзор. Мы перерыли его прошлое, мы старались восстановить шаг за шагом всю жизнь этого человека, и результат этих розысков мы сообщим сегодня.
Де Белен действительно португалец по происхождению. Его настоящее имя Жозе Эстремоц. После различных приключений в юности, о которых мы не могли собрать достаточно полных сведений, но которые, тем не менее, указывают на изобретательный ум, беззастенчивость в выборе средств и неукротимую энергию, Жозе Эстремоц приехал во Францию, где открыл в Бордо банкирскую контору, операции которой простирались до Индии.
Несколько лет тому назад Эстремоц исчез, и контора его лопнула. Он увез с собою значительные суммы, повергнув в нищету тех, кто доверился ему.
При последних словах Марсиаль страшно побледнел и вскочил.
— Итак, — воскликнул он, — человек, который разорил мою мать, который был прямой причиной ее смерти.
— Это тот, кого зовут в Париже герцогом де Беленом.
— Злодей! Сколько раз я встречал его! И мое сердце не подсказало мне: вот убийца твоей матери!
— Марсиаль, — сказал торжественно Арман де Бернэ, — именем вашей матери я умоляю вас успокоиться. Соберите все ваше мужество. То, что вам еще остается узнать, гораздо ужаснее. Эстремоц был злым гением всей вашей жизни!
— Что вы хотите сказать?
— Слушайте, и еще раз заклинаю вас, будьте хладнокровны. Я продолжаю. Что сталось с банкиром Эстремоц? Никто не знал этого. И вот в Бордо пришло известие о его смерти. Официально подтвержденный акт или, по крайней мере, казавшийся таким, доказывал истинность этого события. Надо сказать, что свидетельство о смерти было составлено консулом Макао, где, как говорили, умер Эстремоц.
Маркиза де Фаверей резко поднялась.
— Кто же был консулом Макао в то время, когда был совершен этот подлог? — спросила она.
— Действительно, акт был заведомо фальшивым,— продолжал Арман, не отвечая прямо на вопрос маркизы. — Что касается самого акта, то у меня есть точная его копия.
— А кто подписался под ним? — спросил в свою очередь де Фаверей.
— Господа, — сказал тогда Арман, — вы знаете, что по нашим законам эту бумагу нельзя передать кому-нибудь одному из членов ‘Клуба Мертвых’, пока содержание не будет известно всем. Мы никогда не изменяли этому правилу. Тем не менее, в данном случае я прошу позволения изменить ему и передать маркизу де Фаверей свидетельство о смерти банкира Эстремвца.
Члены клуба поклонились в знак согласия.
Арман открыл лежавший перед ним портфель и вынул из него бумагу.
— Читайте, маркиз.
Старик подошел к столу.
При взгляде на бумагу он слегка вздрогнул, но сейчас же овладел собой.
— Господа, — сказал он, решительно подняв голову, — я лучше чем всякий другой понимаю то чувство деликатности, которому повиновался господин де Бернэ, прося у вас позволения, которое вы так великодушно дали ему, но я не должен пользоваться тем правом, которое вы мне дали. В настоящем собрании, где все стремятся к одной цели — наказанию виновных и защите слабых, необходимо, чтобы все виновные были известны, чтобы вы приняли относительно их то решение, которое сочтете нужным принять. Да, в среде французской дипломатии был негодяй, по неизвестным еще мне причинам, употребил во зло данные ему права, который, без сомнения, для того, чтобы помочь какому-нибудь преступному плану, обесчестил себя. Этот человек — барон Сильвереаль, мой зять!
Маркиза вскрикнула.
Де Фаверей возвратил Арману бумагу.
— Говорите, господин де Бернэ, — прибавил он. — Мы должны знать все! Как бы ни была глубока пропасть, в которую упали эти люди, мы должны иметь мужество заглянуть в эту глубину. Затем правосудие будет совершено.
Арман жестом попросил внимания.
— Если бы существовало хоть малейшее сомнение в тождестве мнимого герцога де Белена и банкира Эстремоца,— продолжал он, — то мы еще могли бы колебаться относительно Сильвереаля, но самые тщательные розыски только подтвердили этот факт. И тогда против барона Сильвереаля, даже допустив, что первый раз он был обманут, выдвигается новое обвинение в том, что он был товарищем, я не смею сказать — сообщником, того, кто появлялся среди нас под фальшивым именем и титулом. Что касается настоящего герцога де Белена, то он был убит в Индии. Кем? Этого мы не могли узнать. Но логика должна подсказать вам ответ. Естественно, что смерть настоящего герцога более всего должна была быть выгодна тому, кто хотел завладеть его именем. Итак, барон Сильвереаль и мнимый герцог де Белен сошлись. С какой целью? До сих пор это было для нас тайной, но в последнее время одно случайное обстоятельство раскрыло ее.
Внимание слушателей удвоилось. Марсиаль не спускал глаз с Армана. Казалось, он догадывался, что тот будет говорить о его отце.
— Вам известно, господа, — продолжал Арман, — что несколько лет тому назад одно из наших наиболее уважаемых ученых обществ поручило мне предпринять научное путешествие. Путешественники, посещавшие Камбоджу и Сиам, говорили уже давно о какой-то странной, неизвестной стране, имеющей такие архитектурные богатства, что невольно возникала мысль, не было ли это следствием какого-нибудь оптического обмана, миража или просто игрой воображения.
Они говорили о целых городах, гигантских стенах, громадных башнях, развалины которых, смеясь над временем, гордо возвышались среди густых лесов, в которые, казалось, никогда не ступала нога человека. Громадные пагоды украшены чудными скульптурными работами. Казалось, что эту страну населял некогда народ великанов и что какое-нибудь несчастье вдруг истребило их всех. Это было на дальней границе Камбоджи, с которой Франция начинала заводить коммерческие отношения. В эту-то страну чудес и я должен был отправиться. Вы знаете, что, вернувшись оттуда, я напечатал подробное описание моего путешествия в эту страну. Я имел счастье открыть имя этого исчезнувшего народа, народа кхмеров, могущество которых в древние века подавляло все соседние народы.
Я окончил свои изыскания и готовился возвратиться во Францию, чтобы готовить материалы для новой экспедиции. Я возвращался один, отправив своих спутников по более короткой дороге.
Я двигался по берегу реки, роскошную флору которой собирался тщательно изучить, как вдруг до моего слуха долетели жалобные крики. Эти крики крайне удивили меня, и я поспешил к тому месту, откуда они раздавались.
Сначала я не увидел ничего. Напрасно я осматривал сверху донизу громадные деревья, напрасно вглядывался в чащу леса, куда, может быть, никогда еще не проникал человек, как вдруг меня поразило ужасное зрелище.
На небольшой лужайке лежало человеческое тело. Без сомнения, труп. Я подбежал к нему. Это было тело человека, одетого в полуевропейский-полуиндийский костюм, черты, его худого лица имели европейский, даже французский тип. Но, Боже мой! Все его тело представляло, казалось, одну громадную рану. Как будто какие-то безжалостные палачи истерзали это слабое, беззащитное существо. Деревянные колья были вбиты в его руки и ноги. Все тело покрыто глубокими ранами. Руки были раздроблены и представляли одну бесформенную массу. Наконец, при одном воспоминании об этом меня охватывает ужас, глаза были выколоты и вместо них оставались одни кровавые впадины.
Все вскрикнули от ужаса и отвращения.
— Был ли жив этот мученик? Я не знал этого, но, во всяком случае, кричал не он.
Спустя некоторое время крик повторился. В сильном волнении я бросился на голос, раздвигая заграждавшие мне путь лианы. Тогда я увидел, что в этом месте река образовала нечто вроде водопада, и над этой пропастью, на высоте около десяти метров на ветке висел кричащий ребенок.
Я не колебался! Придерживаясь за ветви лиан, я стал опускаться к ребенку. Я кричал ему, чтобы он не терял мужества! Он не понимал моих слов, но звук человеческого голоса уже был для него поддержкой. Наконец, мне удалось добраться до него. Маленькое создание ухватилось за мои плечи и мне посчастливилось снова подняться с ним наверх.
Когда я поставил ребенка на землю, то ему стало дурно. Ужасно было видеть это крошечное, неподвижное тело рядом с останками человека, истерзанного неизвестными убийцами. Ребенку было самое большее лет семь. Несколько произнесенных им слов были для меня совершенно непонятны, хотя в то время я знал уже много туземных наречий. Мое затруднение было велико. Мы находились не менее чем в четырех милях от всякого человеческого жилья, а ребенку необходима была быстрая помощь.
Всякое промедление могло стоить ему жизни. Бедное создание прижималось ко мне, как бы умоляя защитить от опасности. Может быть, он вспомнил ужасную сцену, которой, без сомнения, был свидетелем.
Я взял его на руки и побежал в направлении известной мне деревни. Я не чувствовал усталости, и не прошло и часа, как я встретил караван, хозяина которого я знал. Он узнал меня и предложил свои услуги.
Но при взгляде на найденного мною ребенка он пришел в неописуемое волнение. Ребенок уже очнулся. Караванщик обратился к нему с вопросом на том самом языке, на котором говорил ребенок и который был мне совершенно незнаком. Мальчик ответил. Тогда туземец бросился в отчаянии на землю, посыпая землей лицо и голову.
Удивленный, даже обеспокоенный, я спросил, что означает его поведение.
Он долго колебался, наконец, сказал:
— Гнев Божий обрушился на короля кхмеров!
— Король кхмеров! Кто это? — спросил я.
Но сколько я ни повторял свой вопрос, ответа на него добиться не мог.
Я узнал только, что в развалинах Ангор-Вата жил человек, носивший имя Эни, что означает Король Огня, что он умер и что спасенный мною ребенок был его сын.
— Король Огня, — вскрикнул Марсиаль. — Так звали человека, который приезжал к моему отцу.
— Я это знаю, — отвечал Арман, — но дайте мне закончить. Туземец, казалось, боялся, чтобы сына не постигла такая же участь, как и отца, и умолял меня удалиться как можно скорее вместе с ребенком! Он был в невероятном возбуждении, которое, как казалось, имело своим источником какую-то религиозную тайну. Он дал мне лошадь, и я возвратился в город. Ребенок захворал нервной горячкой, так что жизнь его была в опасности. В это время известия, полученные из Франции, заставили меня ускорить отъезд, но я не хотел оставить того, кого мне удалось спасти таким чудесным образом.
Он почувствовал ко мне сильную привязанность. Когда горячка хоть немного отпускала его, он плакал и отбивался от воображаемых врагов.
Я решил увезти его во Францию. Вы все знаете его. Это человек, преданность которого безгранична. Одним словом, это Зоэра!
— Но этот убитый старик! — произнес Марсиаль.
— Мы сейчас узнаем, кто он был,— сказал Арман медленно.
— Марсиаль, приготовьтесь к ужасному испытанию! Мне кажется, что открытие, которое я предвижу, поразит вас в самое сердце. Помните, что вы мужчина и что вам нужна вся ваша воля. Поклянитесь мне быть спокойным. Арчибальд, и вы все, друзья мои, я прошу вас наблюдать за ним.
Соммервиль подошел к Марсиалю и взял его за руку.
— Будьте мужественны! — сказал он ему. — И что бы ни случилось, не забывайте, что вы наш и что ваше дело является и нашим общим.
— Но, значит, это был он? — простонал Марсиаль.
— Погодите! — сказал Арман.
Он подошел к двери и открыл ее.
Вошел Зоэра. На нем был костюм, описание которого читатель встречал в дневнике Марсиаля, когда он рассказывал о человеке, явившемся к его отцу под именем Короля Огня.
Зоэра сделал несколько шагов и, опустясь на колени перед Арманом, поцеловал ему руку.
— Марсиаль, — сказал тогда Арман, — поглядите на этого человека. Узнаете ли вы его?
Но Марсиаль уже бросился к вошедшему.
— Это он! Это Король Огня! Это человек, которого я видел у отца!
В то же самое время Зоэра повернулся к Марсиалю и вскрикнул от удивления и радости.
— Друг Эни! Друг моего отца!
— Вы оба ошибаетесь, — сказал Арман. — Марсиаль, вас ввел в заблуждение этот костюм. Этот человек, Зоэра, сын того, кто был другом вашего отца. А ты, Зоэра, знай, что этот человек — сын того, кто остался верен Эни, твоему отцу, до того дня, когда оба они расстались с жизнью.
Затем он продолжал:
— Марсиаль, этот опыт решил все. В тот день, когда я впервые увидел вас, ваше лицо поразило меня, так как эти черты запечатлелись в моей памяти с той минуты, когда перед моими глазами возник этот несчастный, измученный старик. Зоэра доказал мне, что я не ошибался. Марсиаль! Человек, которого эти негодяи убили, этот человек, увы, был ваш отец.
Марсиаль страшно вскрикнул и, схватившись за голову, зашатался, точно пораженный громом.
Он упал бы, если бы Арчибальд не поддержал его.
Но Марсиаль быстро преодолел свою слабость.
— Кто убийцы? — спросил он. — Я хочу знать их! Я хочу знать имена этих палачей, мучителей. Отец! Мой бедный отец!
Но тут самообладание изменило ему. Он зарыдал.
— Итак, — говорил он сквозь рыдания, — нашлись такие презренные люди, которые не отступили перед подлостью мучить бедного старика! Его, думавшего только о благе всего человечества! Но я найду этих диких зверей и заставлю их дорого заплатить за содеянное ими!
Арман не возражал против этих горячих слов, так как возбуждение Марсиаля было вполне понятно. Надо было ожидать, что время вернет ему хладнокровие и рассудительность.
— Их имена! — воскликнул Марсиаль. — Вы знаете их имена?
— Зоэра, — сказал тогда Арман, — говори, ты сам наложил на себя длительное испытание. Господа, вы должны все знать. Зоэра уже давно напал на след убийц своего отца. Он хотел отомстить. Но я остановил его руку, и он подчинился, так как он принадлежит к числу людей, уважающих тех, кому они обязаны жизнью. С того дня, когда он сделал это ужасное открытие, он ушел в уединение и молчание, умоляя Бога своих отцов благословить прося, — это его собственные слова, — прося у мертвого позволения говорить живым. Вот уже три дня, как Зоэра открыл мне все! Я поверил его словам. Они были справедливы. Но на этот раз он опять согласился, по моей просьбе, отложить свои планы мщения.
— Но теперь мы их убьем, не так ли? — воскликнул Марсиаль, хватая за руку Зоэру.
Сын Эни поглядел на него. На его лице возникла гримаса дикой ненависти. Он торжественно протянул руку Марсиалю.
Затем он начал свой рассказ.
— Да поразит Зоэру меч Божий, если он солжет!
Зоэра — мститель. Зоэра видел, как его отец пал под руками убийц, хотя был в то время еще ребенком.
Эти люди схватили Зоэру и бросили в пропасть.
Но Бог не оставил его. Явился человек и спас Зоэру. Зоэра из ребенка стал мужчиной и любит своего спасителя так, что рад отдать ему свою жизнь.
Говоря это, Зоэра смотрел на Армана.
Все замерли в молчании.
Зоэра продолжал:
— Сотнями тысяч исчислялись наши воины, сотнями тысяч исчислялись служители Будды, тридцать две красоты которого сверкали, как блеск солнца.
Змеи трепетали перед мечом, над которым еще никто не торжествовал, и из глубины величественных храмов возносились молитвы к престолу Вишну.
Прокаженный король был виновен, так как он изменил своему слову: обещав пощадить жизнь ученого брамина, он убил его.
Земля заколебалась, серное пламя поднялось из ее расселин. Большая статуя Будды упала со своего пьедестала на дно озера и враги кхмеров бросились на могущественную Ангору. Звезды попадали с неба, и их огонь произвел пожар. Реки вышли из берегов и опрокинули колонны и башни, как гигант опрокинул бы оскорбившего его ребенка.
Горы обрушились, и под их развалинами было погребено множество трупов, из которых ни один не был обращен лицом к Востоку, что было ужасным наказанием.
Ветер рассеял народ, как листья деревьев, и брат не находил более брата, а мать — своего ребенка.
Лишь смерть поражала их, и ни одна рука не поднялась на их защиту, а соседние народы, которые прежде трепетали перед ними, кинулись на них, как голодные собаки.
Страшная гроза продолжалась целое столетье, целое столетье гром не переставал греметь, а молния сверкать. Затем наступила ночь, солнце скрылось,чтобы не видеть гибели величайшего народа в мире.
И когда оно снова решилось выглянуть, то кхмеры превратились в прах. Башни, дворцы, города, громадные статуи — все превратилось в развалины, по которым ползали одни пресмыкающиеся.
Этими пресмыкающимися были превращенные враги кхмеров, которых Будда поразил в свою очередь, потому что, уничтожив кхмеров, они вообразили себя такими же могущественными, как и он.
В этой странной форме, напоминавшей индийские поэмы, Зоэра рассказывал переходившую из века в век легенду об ужасной катастрофе, в которой погибло могущественное государство кхмеров, простиравшееся от Сиамского залива до берегов Аннама, историю которого не могли восстановить даже величайшие ученые.
Громадные развалины, открытые в последнее время, свидетельствуют о славе и могуществе этого государства, памятники которого поражают смелых изыскателей, проникавших до развалин Ангор-Вата.
Факт, на который намекал Зоэра, говоря о Прокаженном Короле, состоял в следующем:
Король, пораженный болезнью, которую никто не мог излечить, напрасно обращался ко всем ученым своего государства.
Только один знаменитый брамин, говорит Генрих Муго, осмелился взяться за его лечение. Он твердо верил в лечение водой, но говорил, что вода должна быть кипящая, и предложил своему царственному больному окунуться в кипящую ванну.
Король выразил желание, чтобы опыт был сначала произведен над кем-нибудь другим, но так как никто не соглашался подвергнуться этому, надо сознаться, опасному опыту, то король заставил брамина самого испытать это.
— Я согласен, — отвечал брамин, — если только ваше величество торжественно обещаете мне посыпать меня порошком, который я вам дам.
Король обещал, и брамин влез в котел с кипятком. Но Прокаженный Король, завидовавший учености брамина, приказал взять котел и бросить вместе с брамином в реку.
Этот-то поступок, как гласит легенда, и навлек на город разрушение и гибель всего народа.
Согласно легенде статуя Будды, бывшая достоянием храма, была найдена сиамцами плавающей на поверхности воды.
На том месте, где была найдена статуя, сиамцы построили свою столицу.
Зоэра замолчал на мгновение, как бы подавленный этими образами прошлого.
Арман тихо приказал ему продолжать.
Зоэра повиновался.
— Прошло много лет — кхмеров больше не существовало. Последние потомки их, бродившие, как преследуемые тигры, падали один за другим под косой смерти.
Только одно семейство, покровительствуемое Буддой и предназначенное в будущем играть великую роль, жило уединенно в глубине лесов. Это было семейство Эни, Короля Огня, которому было обещано Буддой, что развалины снова поднимутся и что настанет новое время могущества кхмеров.
Эни владел последней тайной могущества кхмеров — тайной сокровищ, скрытых в глубине подземелий Ангор-Вата.
Эни был человек и умирал, но он передавал своему потомку хранимую им тайну. Последние кхмеры повиновались Эни, и где бы они ни были, они исполняли его приказания. Властители Сиама преклонялись перед ним и каждый год присылали дань.
Эни следовал за Эни, охраняя сокровища и священный меч, которым опояшется король кхмеров, когда Будда знаком прикажет ему идти вперед.
Последний Эни был мой отец. Он жил один в лесах и молча ждал приказания Будды.
Божественная наука помогла ему узнать, что против него во мраке замышляются преступные планы. Он переплыл моря и приехал во Францию, чтобы говорить с Королем Знания. Он долго оставался в городах и когда вернулся, то его сопровождал старик.
— Мой отец! — воскликнул Марсиаль.
— Да, это был твой отец, — продолжал Зоэра, — так как, несмотря на годы, у него было одно лицо с тобой. Эни сказал мне: ‘Сын, я вручил французской стране вечную тайну могущества кхмеров. В день моей смерти я все скажу тебе и ты будешь продолжать мое дело’.
Он и старик любили друг друга. Я долго видел их, торжественно шествующих по развалинам, которые им отвечали, но только им одним, так как до нас не доносилось никакого голоса.
Однажды ночью, когда они оба спали в шалаше из листьев, раздался шум и два человека бросились на моего отца, он был поражен первый, — пуля пробила ему сердце — и он, даже не вскрикнув, упал на землю.
Затем убийцы схватили старика и начали мучить его, желая, чтобы он выдал тайну кхмеров. Это было ужасно! Старик рычал от боли, но не хотел отвечать.
Я старался защитить его, но я был слаб и не мог ничего сделать. Один из убийц схватил меня и бросил в пропасть, думая что я умру.
Крики старика перешли в ужасное хрипение, а я, держась за лианы, глядел на воду, пенившуюся у меня под ногами. Я не хотел умирать. Я боролся долго, так долго, что наконец солнце поднялось на горизонте.
Я стонал и звал на помощь.
Один человек услышал мои отчаянные крики и спас меня. Но я был измучен, дух страдания поселился у меня в груди. Я долго был на краю могилы.
Когда я пришел в себя, то был на корабле. Великодушный человек, спасший меня, вез меня в свою страну. С этого времени я более не оставлял его.
Наконец настал день мести, потому что я нашел убийц моего отца, и тот, кто умер, взывает ко мне из могилы о мщении.
И старик зовет также тебя, чтобы ты наказал тех, кто разбил его тело и убил его! Брат, дай мне твою руку и клянись отомстить вместе со мной!
При последних словах Зоэра выпрямился. Глядя на его бледное лицо, казалось, что видишь перед собой одно из тех странных существ, которые сторожат вход в индийские пагоды.
Все задыхались от волнения.
— Вы слышали,— сказал Арман. — Теперь мне только остается сказать вам, кто эти убийцы. Один из них зовется герцогом де Беленом, другой — барон Сильвереаль. Как узнали они тайну Эни? Какие изменники навели их на след ее? Я не знаю, и, конечно, мы никогда этого не узнаем. Однажды Зоэра услышал голос герцога, это было на том балу, куда барон привел свою жену и Люси де Фаверей. Зоэра хотел броситься на герцога. К счастью, я смог помешать ему, но Зоэра вначале отказался говорить. Он хотел спросить у своих богов, может ли доверить мне тайну этой ужасной драмы. Он молился сорок дней и ночей. Три дня тому назад он пришел ко мне и все рассказал. Мы вместе отправились следить за де Беленом. Зоэра увидел его и на этот раз не оставалось никаких сомнений.
Затем Зоэра увидел Сильвереаля и указал мне на него, как на сообщника преступления.
Вот что я должен был вам передать. Было совершено страшное преступление, оно должно быть наказано. Теперь вы должны высказать свое решение. Зоэра дал слово повиноваться нам.
Зоэра опустился на колени перед Арманом и взял его за руку.
— Я сдержу клятву, потому что обязан тебе жизнью, я сделаю то, что ты мне прикажешь!
— Теперь моя очередь говорить! — сказал Марсиаль. — Так как убитый был мой отец. Несчастный старик был подло замучен и умер от ужасных мучений. Нет жалости для этих злодеев! И если рука Зоэры ослабеет, то мстителем буду я!
Марсиаль дрожал. Его лицо было бледно, глаза сверкали.
Тогда заговорил Арчибальд.
— Более чем кто-нибудь другой, — сказал он, — я понимаю горе и гнев этих людей, которых ужасное преступление сделало сиротами. Но нам следует понять, что если эти факты достаточно доказаны перед нами, то для правосудия этих доказательств еще недостаточно.
— Э! Кто говорит о правосудии! — вскинулся Марсиаль. — Разве я собираюсь требовать мщения у суда! Разве эти люди не поставили сами себя вне всяких законов?
— Одно слово, — сказал де Фаверей.
Все замолчали.
— Эти люди должны быть наказаны, — сказал он, — но, как совершенно верно сказал господин Соммервиль, не перед судом можем мы достичь нашей цели. Где доказательства? Где свидетели? Эта ужасная сцена произошла так далеко от нас, что всякое следствие невозможно, но значит ли это, что они должны спокойно пользоваться плодами их преступления? Нет! Надо, чтобы с сегодняшнего же дня они были окружены непроницаемым кольцом. Герцог де Белен не кто иной, как Эстремоц-вор. Сильвереаль — бывший консул, изменивший своим обязанностям. Эти два факта совершенно ясны и их легко доказать. Стоит предать их за это суду — и их ждет каторга. Вот что может сделать правосудие с этими негодяями, ничего больше.
Марсиаль ломал руки.
Зоэра молча сжимал рукоятку ножа.
Вдруг сэр Лионель вскрикнул.
Безумный сэр Лионель! Разве он понял то, что произошло? Неужели он хотел высказать свое мнение?
Арман бросился к нему, думая, что произошел неожиданный кризис.
Сэр Лионель жестом отстранил его.
— Видите, — сказал он, протягивая руку, — видите эту кровь? Слышите вы эти крики отчаяния?
Вытянув вперед голову, он, казалось, смотрел в пространство и прислушивался к звукам, долетавшим издалека.
— Де Белен! Сильвереаль! Вы называли эти имена! Вы хотите наказать этих людей? Слишком поздно! Наказание уже постигло их! Вы опоздали!
— Нет! — воскликнул Марсиаль.
— Постойте! — сказал Арман. — Явление, которое называют безумием, не что иное, как всплеск чувств, которые при этом выигрывают в силе то, что теряют в ясности.
После этого он обернулся к Лионелю и сказал, простирая руки над его головой:
— Говорите! Сэр Лионель Сторриген, говорите, что вы видите, что вы слышите?
— Кровь! Я вам говорю! — вскрикнул Лионель. — Де Белен убит! Сильвереаль падает. Это смерть. А! Как они бьются! Как они корчатся! Бегите к ним! Но, нет! Это бесполезно! Вы опоздаете! Там уже смерть! Кровь! Кровь!
Все хранили гробовое молчание, стараясь понять таинственный смысл слов безумного.
Один Арман сохранил хладнокровие. Знание говорило ему, что в этих бессвязных словах может быть правда.
— Марсиаль! — сказал он: — Я верю — слышите вы — я твердо верю, что в эту минуту сэр Лионель видит и слышит то, чего мы не можем ни видеть, ни слышать. Я верю, что в доме де Белена происходят теперь события, которые сэр Лионель бессознательно предчувствовал.
— Я вижу! Я вижу! — кричал Лионель. — Они мертвы! Они мертвы!
— Пойдемте, Марсиаль, — сказал Арман. — Соммервиль, и вы тоже. Надо узнать правду..
— А что вы думаете? — спросил Арчибальд.
— Я думаю, что сэр Лионель сказал правду. Что новое преступление совершено в доме де Белена.
— Поддержите меня! — шепнул он на ухо маркизу де Фаверей. — Во всяком случае это даст нам возможность выиграть время, а бешенству Марсиаля — успокоиться.
— Вы правы! — отвечал маркиз. — Прежде всего надо узнать, что скрывает эта тайна, — сказал он, обращаясь к остальным присутствующим.— Пусть господа де Бернэ, Марсиаль и Соммервиль едут в дом де Белена.
— Пусть поторопятся! — крикнул Лионель.
Марсиаль, смущенный и взволнованный этой странной сценой, направился к выходу.
— В дом де Белена! — воскликнул он.
— Я к вашим услугам, — сказал Соммервиль.
Марсиаль подошел к Зоэре и взял его за руку.
— Ты назвал меня братом,— произнес он глухим голосом, — доверься мне!
— Не убивай его один!
— Клянусь тебе!
Маркиза де Фаверей, казалось, не видела и не слышала последней сцены. Она думала о сестре. Действительно, кто может сказать, чье несчастье горше?
Арман подошел к ней.
— Мужайтесь! — сказал он. — Скройте пока от Матильды эти ужасные вести.
— Я подожду! — сказала маркиза.
Минуту спустя Марсиаль, Арчибальд и Арман уже мчались в карете по направлению к дому герцога де Белена.
Марсиаль хранил мрачное молчание. Флегматичный Соммервиль был готов встретить хладнокровно любую неожиданность. Арман думал о Лионеле, пытаясь объяснить себе вырвавшиеся у него странные слова.
Наступило утро и при его бледном свете Париж начинал пробуждаться.
От Курсель до улицы Сены путь был долгим, но те, кто сидел в экипаже, поглощенные своими мыслями, не замечали времени.
В начале улицы Сены карета вдруг остановилась.
— Что такое? — спросил де Бернэ.
— Вся улица запружена народом, — отвечал кучер. — Тут я вижу и солдат и полицейских.
Де Бернэ и его спутники тут же выскочили из кареты и смешались с толпой, которая, несмотря на ранний час, быстро разрасталась.
— Что произошло? — спросил Арман.
— О! Это ужасно! — отвечал один из толпы.
— Говорят о десяти убийствах, настоящая бойня, целый дом вырезан! — подхватил другой.
Было очевидно, несмотря на преувеличения, что, действительно, здесь было совершено преступление.
— Знаете вы, где это случилось, номер дома? — спросил Арман.
— Номер дома? Нет! Да это вот тут, в большом доме. Там жил какой-то герцог,
Марсиаль вскрикнул.
— Не будем терять времени, — сказал он, — надо разузнать.
Усердно работая локтями, трое друзей проложили себе дорогу сквозь толпу до самого кордона полицейских.
Тут они были остановлены. Несмотря на все свое нетерпение, они рисковали не узнать ничего, как вдруг, к счастью, их заметил полицейский агент, приехавший сюда на расследование и уже давно знавший Армана.
— А! Вы здесь! — сказал он. — Счастливый случай привел вас сюда! Вы можете оказать нам большую услугу. Пропустите этого господина, — приказал он.
— Я хотел бы, чтобы также пропустили и моих спутников, — заметил Арман.
— С удовольствием. Вероятно, они, так же, как и вы, принадлежат к одному кругу с жертвами.
— С жертвами? Кто же был убит?
— Скажите лучше — изрублен, искрошен. Это герцог де Белен и барон де Сильвереаль.
Тройной крик раздался при этих словах. Арман сжал руку Марсиаля.
— Молчите! — сказал он ему вполголоса. — Эти преступники уже наказаны. Остерегитесь, пятная их, навлечь позор на невинных.
Марсиаль повиновался и подавил чувства, готовые вылиться наружу. Он вспомнил, какие узы связывали с Сильвереалем маркизу де Фаверей и ее дочь.
Полицейский агент ввел троих друзей в дом де Белена, двери которого охранялись отрядом солдат.
Припомним наскоро расположение дома, в который мы не раз уже проникали в течение рассказа.
Комнаты герцога занимали весь первый этаж.
Приемные залы примыкали к широкой галерее, на конце которой находился кабинет герцога, отделанный в восточном стиле.
Марсиаль только теперь вспомнил, что именно в этом доме, в мансарде, он так много выстрадал, когда задумывал решиться на самоубийство.
И он ничего не чувствовал тогда! Под одной крышей с ним жил убийца его отца, и тайный инстинкт не подсказал ему этого!
Полицейский прошел вперед. В галерее, некогда шумной и блестящей, теперь же мрачной и безмолвной, были расставлены полицейские. Слуги де Белена, собравшись в угол, разговаривали вполголоса.
Полицейский открыл дверь в кабинет герцога и пригласил своих спутников войти.
В ту минуту, когда они перешагнули порог, у всех троих невольно вырвался крик ужаса.
На софе лежал труп де Белена. Откинутая назад голова позволяла видеть зияющую на горле рану, из которой еще струилась кровь.
В кресле лежал де Сильвереаль, бледный, с закрытыми глазами. Возле него хлопотал доктор, стараясь перевязать огромный разрез, идущий от шеи до середины груди. Было очевидно, что удар был нанесен сзади, и нож, скользнув по ребрам, проник в грудь.
— Ну что, доктор? — спросил полицейский. — Есть ли какая-то надежда?
— Раненый еще дышит, — сказал доктор, — но я ожидаю смерти каждую минуту.
С этими словами он взглянул на вошедших.
— А, дорогой собрат! — сказал он, увидя Армана. — Вы пришли кстати! Вы меня очень обяжете, если возьмете на себя труд осмотреть этого несчастного.
Арман подошел к Сильвереалю.
Перед ним лежал умирающий, тот самый человек, который похитил его счастье, который, злоупотребив честолюбием де Мовилье, вынудил его выдать за него Матильду.
Но Арман был из числа людей, для которых долг превыше всего. Сейчас обращались к его познаниям, и он готов был сделать все для Сильвереаля, хотя бы даже этим он продолжил мучения любимой женщины.
Наклонившись над неподвижным телом Сильвереаля, он приподнял его веки и внимательно рассмотрел суженные зрачки.
— Смерть близка! — сказал он наконец. — Вы исследовали рану?
— Да, барон был, по-видимому, поражен длинным кинжалом. Оружие затронуло легкое. Происходит внутреннее кровоизлияние. Это вопрос нескольких минут.
Из груди умирающего послышалось какое-то хрипение.
— А этот? — спросил Арман, указывая на де Белена.
— Перерезана сонная артерия. Смерть должна была быть мгновенной.
— Но кто же совершил это двойное преступление? — спросил, подходя, Арчибальд.
— Я думаю, что виновный в наших руках, так как мы схватили какого-то негодяя, пытавшегося скрыться. Он теперь в оранжерее. — сказал полицейский.
— Его имя?
— Этого я не знаю. Поэтому я и просил вас прийти сюда, потому что думал, что вы, без сомнения, можете дать полезные нам сведения о жизни и привычках жертв. Кроме того, вы, может быть, знаете убийцу или, по крайней мере, того, кого я подозреваю в совершении этого преступления.
С этими словами полицейский осторожно приоткрыл дверь в оранжерею и знаком приказал расступиться стоявшим перед ней агентам.
Там сидел в кресле, держась за голову руками, молодой человек, неподвижный, как статуя.
Когда дверь открылась, он вздрогнул и поднял голову.
— Граф де Шерлю! — воскликнул Арман.

9
В ПАУТИНЕ

Было немедленно же дано знать в префектуру, и скоро в дом де Белена явились чиновники.
Это были господин Варнэ, который, как нам известно, был следователем по делу Дьюлуфе, и один товарищ прокурора, который, как читатель скоро увидит, также не совсем нам незнаком.
Первоначальный осмотр не дал почти никаких результатов.
Очевидно, преступление было совершено с целью грабежа, так как в кабинете герцога царил величайший беспорядок Несколько драгоценных вещей лежало на полу, видимо, брошенных впопыхах. Кроме того, некоторые ящики были взломаны и на полу валялись бумаги.
Арман и еще один доктор продолжали заниматься Сильвереалем, который подавал еще признаки жизни.
Мало-помалу он пришел в себя и даже попытался говорить.
Очевидно, это было последнее усилие жизни в борьбе со смертью.
— Прежде, чем допросить арестованного, — сказал господин Варнэ, — я думаю, следовало бы выслушать показания свидетелей. Кто они?
— Это, во-первых, камердинер герцога де Белена, господин следователь, — отвечал полицейский комиссар, — затем еще привратник, некто Бенуа.
— Позовите этих людей. Что же касается вас, господа, — добавил Варнэ, обращаясь к Марсиалю и Арману, — то я прошу вас не уходить.
Те поклонились в знак согласия. Они хотели знать подробности этой странной трагедии, которая так неожиданно развязала ужасное положение.
Белуа был, как читатели помнят, добродушный швейцар, защищавший мансарду Марсиаля от завоевательных планов де Белена.
Это был круглый, толстый человек, исполненный достоинства, считавший свою должность чем-то священным.
Сейчас же было достаточно хорошо видно, какой удар был нанесен его достоинству.
Он явился, понурив голову, с краской смущения на лице. Его господин был убит, и его личная ответственность казалась ему тем более тяжкой, что он не допускал и мысли, что можно войти в дом иначе, как через охраняемую им дверь.
— Что вы знаете? — спросил его Варнэ. — Прошу вас быть как можно более лаконичным в ваших показаниях и избегать бесполезных подробностей.
Бенуа был оскорблен этими словами, но скрыл свои чувства.
Кроме того, он был чрезвычайно изумлен присутствием Марсиаля. Исчезновение молодого человека было ‘подозрительно’, как он замечал часто соседу-бакалейщику. Поэтому, весьма естественно, что он почувствовал немалое удивление, встретив его при таких обстоятельствах.
Но как бы то ни было, однако Бенуа, откашлявшись и заложив два пальца за пуговицу жилета, начал свое повествование.
— Прежде всего, — начал он, — я должен вам сказать, господин следователь, что я заснул около одиннадцати часов вечера. Господин герцог, по своему обыкновению, был уже дома. Я должен заметить, что господин герцог часто проводил ночь, лежа в кресле. Это может показаться странным, но это меня не касается, принимая по внимание мое подчиненное положение.
— Продолжайте, — сказал следователь, опасавшийся дискуссии о неравенстве сословий.
Бенуа сдержал жест неудовольствия и продолжал:
— Прежде чем заснуть, я имел честь сказать госпоже Бенуа — моей законной супруге, — что я намерен встать рано, чтобы заняться кое-какой работой.
Я спал, когда в два часа или четверть третьего, не могу сказать точно, так как, боясь обеспокоить госпожу Бенуа, я не решился прибегнуть к помощи моих часов со звоном, или около этого времени, я услышал звонок. Мое поведение было продиктовано мне совестью, я встал с постели и, услышав шаги в прихожей, спросил: ‘Кто там?’ Мне ответили: ‘Барон де Сильвереаль’.
В ином случае я позвонил бы, чтобы предупредить камердинера господина герцога, но относительно барона я имел приказание пропускать его, когда бы это ни случилось.
Итак, я пропустил барона и вернулся к мадам Бенуа.
Осмелюсь сказать, что я заснул очень быстро. Вдруг в шесть часов утра я был неожиданно разбужен криками, раздававшимися из комнаты господина герцога. Минуту я колебался, я не считал возможным, чтобы крики выходили из.
— Избавьте нас от ваших рассуждений, — прервал с нетерпением Варнэ.
— Я уважаю французское правосудие, — ответил с оттенком горечи Бенуа, — и потому готов исполнить ваше желание. Я вскочил с постели и, не слушая возражений и увещеваний госпожи Бенуа, ринулся, да, господин следователь, именно ринулся в комнаты господина герцога! В ту минуту, когда я был на пороге двери. О! Господин следователь! Я проживу сто лет, что я говорю, век! — и все-таки не увижу более ничего, подобного зрелищу, которое представилось моим глазам! Извините меня! Я чувствую, что готов лишиться чувств при одном воспоминании!
Бенуа действительно побледнел.
В подобных случаях энергичные средства делают чудеса.
— Продолжайте, — сказал суровым тоном товарищ прокурора, — или я сочту, что вы с умыслом оттягиваете время!
Действие этих слов было мгновенным. Бенуа сдержал свои нервы и погрузил шею в галстук, наверное, для того, чтобы придать устойчивость голове, потерявшей было равновесие.
— В галерее, — воскликнул он, — было пять, шесть, десять человек, не могу сказать точно, сколько именно! Почему я не знаю? Это очень просто. Во-первых, было темно, во-вторых, я получил такой удар по голове, что у меня посыпались искры из глаз! Пять, шесть, десять человек исчезли, как утренний туман.
— Без поэзии! — бросил Варнэ.
— Кажется, я не сказал ничего дурного. Впрочем, я готов взять назад мои слова. Эти люди убежали, исчезли, улетучились. Однако я успел заметить, что один из них нес кусок статуи, который лежал около бюро господина герцога. Получив удар в переносицу, я мог только закричать вот так: ‘А!’ И я закрыл глаза на одну минуту, в этом я признаюсь! Когда я открыл их, галерея была уже пуста. Я побежал в кабинет герцога, и в ту минуту, когда я открывал дверь, я увидел молодого человека, бледного, покрытого кровью. О! Я узнал его. Я крикнул ему: ‘Каналья!’ и схватил его за воротник.
— Это был тот самый, который теперь арестован?
— Мною! Да, господин следователь! Мною и камердинером, который вошел вслед за мной, услышав тоже шум и крики. Да, господин следователь, я его арестовал. Я его хорошо знаю. Господин герцог принял его к себе, кормил его, обходился с ним, как ни с кем, и тот отплатил ему, убив его, его и барона де Сильвереаля. Яне более как простой швейцар, но я нахожу, что это очень нехорошо!
— Какой был вид у этого человека, когда вы его схватили?
— Его вид? Он выглядел ошеломленным, вроде как, с позволения сказать, человек, который много выпил! О! В первую минуту я не мог удержаться и назвал его убийцей! Он взглянул на меня, как будто бы не понимая, что я говорю, и пошел вперед. Он хотел уйти, это ясно. Но я сказал ему: ‘Постойте, голубчик!’ И мы позвали слуг. Убийцу схватили и посадили в оранжерею. Больше я ничего не знаю.
С этими словами Бенуа огляделся, желая оценить произведенное им впечатление.
Другой свидетель, камердинер герцога, подтвердил показания Бенуа. По его мнению, арестованный имел вид человека, который разыгрывает помешанного.
— Кто этот молодой человек? — спросил товарищ прокурора.
— Как кажется, что-то вроде оборванца, принятого к себе герцогом, который был очень добр. Он называл себя графом де Шерлю.
— Граф де Шерлю! — повторил следователь.
— О! Старый граф был аристократом! Он всякий раз, как бывал у господина герцога, давал мне по луидору. Молодой человек называл себя его сыном. Я ничего об этом не знаю, но это возможно, так как граф был очень слаб на счет женского пола.
— Старый граф умер, кажется?
— Да, тому назад пять или шесть месяцев.
— Видели вы тех людей, о которых говорил господин Бенуа?
— В ту минуту, когда я вошел в галерею, они уходили. Я успел только заметить, что их лица были зачернены.
— Каким образом они ушли?
— Этого я не могу сказать вам, господин следователь. Я знаю только, что не через дверь, так как я был перед нею.
— Осмотрим эту галерею, — сказал Варнэ, обращаясь к товарищу прокурора.
Оба чиновника поднялись.
В эту минуту произошло следующее.
Портфель товарища прокурора вырвался из его рук и упал на пол, причем некоторые бумаги выпали.
Бенуа бросился поднимать их. В ту минуту, когда он взял их в руки, у него невольно вырвался крик.
— Что с вами? — спросил следователь.
— Это письмо! — пробормотал он, показывая на письмо, выпавшее из портфеля.
— Ну так что же?
— Это рука господина герцога!
— Герцога де Белена? — спросил товарищ прокурора, хватая письмо.
— Да, я хорошо знаю его руку.
— Я помню теперь, что я носил вчера письмо в суд, — прибавил подошедший камердинер.
Чиновники обменялись взглядом. Товарищ прокурора вполголоса объяснял следователю, что это письмо было получено им вчера вечером в числе других бумаг, но что у него не было времени прочитать его.
Варнэ жестом удалил обоих свидетелей.
Товарищ прокурора распечатал письмо и поспешно прочитал его.
Вот что было там написано:

‘Господин Королевский прокурор!

Будучи грубо оскорблен лицом, которое я некогда принял к себе в дом, я считаю своим долгом сообщить вам о подозрениях, которые это лицо мне внушает. Имя ею граф де Шерлю, по крайней мере, он так себя называет. Но я имею повод думать, что это имя и титул ему не принадлежат.
Я вынужден был выгнать его из моего дома благодаря полученной им записке, которую я при сем прилагаю.
Этот мнимый граф де Шерлю, живущий за счет падшей женщины, герцогини де Торрес, принадлежит по всем признакам к знаменитой шайке ‘Парижских Волков’, которую так давно преследует полиция.
Имя Манкаля, стоящее на приложенной записке, по-видимому, не что иное, как один из псевдонимов бандита Бискара.
Если вы пожелаете, я готов дать вам все объяснения, которые вы сочтете нужными‘.
Письмо было подписано герцогом де Беленом.
— Вот это неожиданно освещает это печальное дело, — сказал Варнэ. — Этот мнимый граф хотел помешать доносу и при помощи своих сообщников убил герцога де Белена.
В эту минуту к чиновникам подошел Арман.
— Господа, — сказал он, — смерть барона де Сильвереаля близка. Но, вероятно, за несколько минут до нее к нему вернется сознание и, может быть, вам удастся узнать от него что-либо важное.
— Вы правы, — ответил Варнэ. — Надо показать ему графа де Шерлю. — Приведите сюда арестованного,— добавил он, обращаясь к агентам.
Ввели Жака.
На него было действительно страшно смотреть. С бледным, искаженным лицом, блуждающими глазами, он походил на помешанного. Он шел, как автомат, по-видимому, не понимая, что происходит вокруг него.
— Подойдите, — сказал ему следователь.
Жак поднял голову и взглянул на него.
Лицо и платье несчастного были в кровавых пятнах, точно так же, как и его руки.
Товарищ прокурора нагнулся к уху Варнэ.
— Я знаю этого человека, — сказал он вполголоса.
— В самом деле?
— Я видел уже его при странных обстоятельствах. Он назвал себя доктором, чтобы увидеть женщину, которую прозвали ‘Поджигательницей’.
— Да, я знаю, эта женщина была убита Бискаром, главарем Волков. Это очень важно. Мы еще переговорим.
С этими словами следователь подошел к барону и склонился над ним.
— Барон де Сильвереаль! — сказал он.— Слышите вы меня?
Барон взглянул. Арман повернул тогда его голову в сторону
Жака и дотронулся пальцем до его век.
Глаза умирающего открылись. Вдруг все тело его вздрогнуло как бы под ударом электрического тока, и рука протянулась к Жаку.
— Убийца! — крикнул он хриплым голосом и упал на спинку кресла без движения. Он был мертв.
— Убийца! — повторил Жак, лицо которого еще более исказилось. — Кто это?
— Вы убили этого человека? — спросил его следователь.
— Я? Я?!
Этот неожиданный удар, казалось, возвратил Жаку сознание. Он выпрямился и оглянулся вокруг себя.
— Где я? — крикнул он.
В эту минуту он увидел свои окровавленные руки.
— Это кровь! Что это за кровь!
— Это кровь ваших жертв! — прервал его суровым тоном следователь и, схватив за руку, подвел к трупам де Белена и Сильвереаля.
Жак дико вскрикнул и, протянув вперед руки, упал без чувств на паркет.
Арман бросился к нему.
— Искусный актер,— заметил следователь.— Этот обморок притворный.
— Нет! — возразил Арман. — Припадок естественный, но он не представляет, впрочем, опасности.
— Ну так убийца будет помещен пока в лазарет.
По знаку следователя двое полицейских агентов подняли Жака и осторожно отнесли его в карету, ожидавшую у подъезда.
В ту минуту, когда они показались на улице, в собравшейся вокруг толпе послышались проклятия и крики. Многочисленный конвой окружил карету, чтобы защитить убийцу от ярости толпы, и эта предосторожность была далеко не лишней.
Бискар сдержал свою клятву. Сын Жака де Котбеля был обвинен в убийстве, и его ждал эшафот. Паук хорошо растянул свою паутину.

10
ЗАПАДНЯ

Как, каким странным стечением обстоятельств Жак оказался вдруг обвиненным, почти уличенным в ужаснейшем преступлении?
Зачем посещал он герцога де Белена? Как оказался там Сильвереаль? Наконец, был ли виновен Жак?
Во всяком случае, почему он не защищался? Что означало его странное поведение, так весомо подтверждающее предъявляемые ему обвинения?
Постараемся подробно объяснить все это.
Мы оставили Жака в ту самую минуту, когда странная сцена, только что происшедшая между де Беленом, Сильвереалем и герцогиней Торрес, внезапно раскрыла ему глаза, и он бежал из этого дома лжи и разврата.
Урок был жесток и ужасен. Вспомните, какую безрассудную страсть внушила ему эта женщина, едва промелькнув перед ним подобно видению! Что он мог знать о ней? Да и хотел ли он что-либо знать, видеть, анализировать?
В час скорби, когда в отчаянии от бесконечных неудач он хотел искать у смерти покоя, в котором постоянно отказывала ему жизнь, когда изгнанный де Беленом, обвиняемый ‘Поджигательницей’ на смертном одре, ввергнутый в таинственную бездну, глубины которой он даже не пытался измерить, несчастный остался один на один со своим отчаянием, без друзей, без поддержки, именно в эту ужасную минуту и вошла она в его жизнь. Она была прекрасна Глубокая, самоотверженная любовь светилась в ней, придавая особый блеск, особую лучезарность ее красоте, особую проникновенность ее словам, особую силу ее колдовским чарам. Жак тогда с благоговением шептал имя Изабеллы, казавшейся ему чистейшим, достойным обожания существом!
И вот на сцену выходит Сильвереаль! Он груб, нагл, циничен. Но он принес тот фонарь, который озарил мрак. Он принес правду! Правду о том, что всей окружающей его роскошью Жак обязан был многочисленным любовникам Тении! Каждая из ее драгоценностей, каждый из ее нарядов был ценой продажных ласк!
И его, Жака, могли обвинить в пользовании плодами этого постыдного торга! Да, он дал пощечину де Белену! Но разве этим было смыто его бесчестие? Драться, убить герцога — значило ли это уменьшить вероятность обвинения? Тогда он оттолкнул от себя эту женщину.
Он не убил ее. Наверное, он не мог бы объяснить причину подобной жалости! И вот он снова одинокий, отвергнутый жизнью бедняк, не знающий, где преклонить голову! Он хотел покоя. Но злополучная судьба властно толкала его вперед.
Однако он старался не поддаваться отчаянию, не сгибаться, не терять надежды.
— Я буду бороться, — шептал он, широко шагая по пустынной дороге к Парижу. — Довольно слабости! Довольно трусости! Разве я не мужчина, разве я не могу, подобно другим, силой воли пробить себе дорогу? Я молод. Я чувствую в себе мужество и энергию возрожденного человека.
Вдруг он вздрогнул. Где-то сзади послышался шум чьих-то торопливых шагов. Кто-то преследовал его!
Хотя он и сам шел очень быстро, однако шаги слышались все ближе и ближе. Нет, это была не герцогиня, которая, повинуясь какой-нибудь безумной идее, могла пуститься в погоню за своим любовником. Шаги были тяжелые, мужские.
‘Вероятно, это какой-нибудь негодяй, подосланный Беленом и Сильвереалем, чтобы убить меня’, — быстро промелькнуло в голове Жака.
Он резко остановился. Он был безоружен, но твердо решил дорого продать свою жизнь. Место было пустынное, до заставы еще довольно далеко. Помощи ждать было не от кого.
— Ничего! — прошептал Жак. — Если уж рок так властно распоряжается моей жизнью, пусть. Будь что будет!
Между тем, среди окружавшего мрака уже обрисовывалась чья-то тень, быстро приближающаяся к тому месту, где стоял Жак.
— Граф де Шерлю! — произнес чей-то незнакомый голос.
Молодой человек сделал несколько шагов навстречу незнакомцу.
Это был человек средних лет, в черной ливрее и в черной шляпе с кокардой.
— Что вам нужно? — спросил Жак, из предосторожности становясь в оборонительную позу.
— Извините, сударь, — сказал незнакомец, вежливо снимая шляпу. — Не вы ли граф де Шерлю?
Имя это кольнуло слух Жака, как злой отголосок прошлого. Однако он сдержался.
— Это я, — отвечал он. — У вас есть ко мне какое-нибудь дело?
— Да, сударь. Я доставил вам письмо. В доме, где вы проживаете, мне довольно грубо ответили, что граф только что ушел. Я добился, однако, того, что мне с грехом пополам указали, в какую сторону отправился господин граф, и мне посчастливилось догнать вас.
Хотя разговор этот и происходил у одного из фонарей, кое-как освещавших аллею, Жак все-таки не мог разглядеть лица своего собеседника. Но в тоне его голоса звучала искренность.
— Вы говорите, что у вас есть письмо ко мне. Кто послал вас?
— Сударь, — сказал слуга, понижая голос, — я не считаю себя вправе сообщать вам это. Но уверен, что в письме вы найдете желаемое объяснение.
— Давайте же его сюда!
И с нетерпением, в котором он сам себе едва ли отдавал отчет, Жак протянул руку за письмом.
Слуга подал ему крошечную, изящную записочку. Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы убедиться, что ее писала прелестная женская рука. Он подбежал к самому фонарю и при слабом свете его стал рассматривать печать.
Она была из голубоватого сургуча, но без герба.
С лихорадочной поспешностью Жак сломал печать и прочел следующее:
‘Вы, спасший мне жизнь, довершите начатое вами дело. Та, которая обязана вам своим спасением, еще раз просит у вас помощи: речь идет о важнейших ее интересах. Одинокая и беззащитная, она обращается к вам, как к брату. Сегодня в полночь будьте в переулке, примыкающем к дому маркиза де Фаверей, у садовой калитки. Там я скажу вам все. Верьте мне, как и я верю вам.

П.’

Почерк был мелкий, четкий, изящный. Возглас удивления вырвался из труди Жака. Подарок судьбы! Бесконечная радость охватила его.
Какой светлый луч разогнал окружавший его мрак!
Эта начальная буква имени! Да, ее звали Полиной, и она была в опасности! Она звала его на помощь! И какова бы ни была эта опасность, он готов был смело идти ей навстречу. И если ему суждено погибнуть, по крайней мере, смерть его не будет такой бесполезной, какой была до сих пор вся его жизнь.
В том экзальтированном состоянии, в каком находился Жак, он не способен был рассуждать. В душе его не было и тени сомнения. Тот, кто сказал бы ему хоть слово о ловушке, вызвал бы в ответ лишь презрительную улыбку.
Почтительный слуга все это время стоял в нескольких шагах от него.
Жак жестом подозвал его к себе.
— Вам приказано принести ответ?
— Точно так, господин граф.
— Скажите, что я выполню все, что от меня ждут.
— Я в точности передам ваш ответ, господин граф, но знаете ли вы где находится.
Слуга сделал небольшую паузу.
— Дом, куда должны вы отправиться?
— Как! Вам известно содержание письма?
— Я уже немолод, сударь, и знаю ее с самого раннего детства.
Мгновенное подозрение закралось в душу Жака. Доверие Полины де Соссэ к лакею показалось ему несколько странным. Но все-таки в этом не было ничего невозможного. И молодой человек решительно отогнал от себя сомнения,
— В самом деле, — сказал он, — я не знаю точно, где этот дом.
Слуга дал ему самые подробные объяснения.
Как известно, дом маркиза де Фаверей стоял при въезде в предместье Сент-Оноре, почти на том месте, где теперь расположены службы английского посольства.
— Самое главное, господин граф, будьте точны, — добавил слуга.
— Буду ровно в полночь.
Инстинктивным Движением Жак поднес руку к карману жилета. Но вдруг горькое воспоминание обожгло его, словно раскаленное железо. Несколько бывших у него с собой луидоров принадлежали не ему! То были деньги той женщины!
Кроме того, лакей уже собрался уходить.
— Граф не желает ничего приказать более?
— Нет, ничего. Ступайте!
Лакей поклонился и исчез в темноте.
Жак еще раз прочел письмо и покрыл его поцелуями.
Затем он, воспрянувший духом, воодушевленный и решительный, направился к Парижу. Он не мог видеть, как лакей, сделав несколько шагов по направлению к заставе, неожиданно свернул в сторону, выждал немного, затем пересек шоссе, вернулся назад и снова направился к воротам Мальо.
— О, на этот раз ты не уйдешь от меня, болван! — проворчал он сквозь зубы, быстро шагая по направлению к дому, из которого только что бежал Жак.
После того, как за ним закрылась дверь, герцогиня де Торрес бессильно опустилась на колени, подавленная, уничтоженная ужасным проклятием того, кого считала навеки связанным с ней. Долго оставалась она в этом положении. Глаза ее были устремлены в одну точку. Крупные слезы текли по ее щекам. Да, она плакала! Эта женщина, игравшая сердцами других, теперь сама изнемогала под бременем страсти. Скольких прогнала она от себя! Теперь ее саму бросили со словами презрения и проклятия!
Страшное возмездие рока! И что всего ужаснее, она любила Жака той безумной, лихорадочной страстью, которая иногда клокочет в сердцах куртизанок, подобно огню под пеплом уснувшего, но не погасшего вулкана.
Это порочное, развратное существо всецело было поглощено любовью, которая заглушила в ней на время все дурные инстинкты.
Если бы он только захотел, она была бы его рабой, покорной и преданной, как собака, она валялась бы у него в ногах, униженно вымаливая его ласки, она с радостью готова была бы принять от него даже побои.
Она обливалась слезами, истинными, горючими слезами. Впервые чувствовала она себя оскорбленной.
— Проклятая! Проклятая! — шепотом твердила Изабелла.
Вдруг чья-то рука опустилась ей на плечо.
Изабелла дико вскрикнула и вскочила на ноги.
Перед ней стоял мужчина, лакей в черной одежде, с кокардой на шляпе.
Она испугалась. Этот человек был ей незнаком. Она хотела позвать на помощь, но слова замерли у нее на губах.
Быстрым движением незнакомец сорвал парик и бакенбарды.
— Манкаль! — вскрикнула герцогиня.
— Он самый.
— Что тебе нужно? Зачем ты явился сюда, как привидение, вышедшее из гроба?
Она в ужасе отступила, протянув вперед руки, как бы желая отогнать от себя страшный призрак.
Бискар — это был он — с громким смехом опустился на стул.
— Так ты считала меня мертвым! — сказал он. — Вот как герцогиня Торрес принимает своего давнего друга и советника. Нет, нет, моя красавица, я не призрак. Я человек, и пришел завершить начатое дело!
— Дело ненависти и злобы! О, будь ты проклят, который бросил меня на дорогу, где я нашла только горе и отчаяние!
— Ба! О чем это ты так сокрушаешься?
— Не ты ли поставил мне на пути этого человека, этого Жака.
— Виноват! Я перебью тебя! Вспомни, как все это было! Я тебе сказал: ‘Внуши ему любовь к себе!’ Я не говорил: ‘Полюби его!’
Герцогиня печально склонила голову.
— Я не верю своим глазам, — продолжал своим металлическим голосом Бискар, — та ли это Изабелла, сердце которой не было доступно никакому человеческому чувству? Та ли это женщина, прозванная Тенией, которая теперь плачет и приходит в отчаяние от того, что один из любовников бросил ее?
— Как! Разве ты знаешь?
— Все! Я знаю, что честному Сильвереалю пришла невероятная мысль явиться оспаривать тебя у твоего избранника. Мне известно также, что он открыл Жаку твое прошлое, и что открытие это сильно разочаровало благородного графа де Шерлю!
— Замолчи! Замолчи! — перебила его герцогиня.
Потом она вдруг выпрямилась и схватила Бискара за руку.
— Зачем ты пришел? — спросила она. — Я знаю тебя слишком хорошо, чтобы сомневаться в том, что ты преследуешь какой-нибудь адский план. Да, я помню, ты объявил мне тогда, что Жак — предмет твоей ненависти, что ты поклялся привести в исполнение уже давно созревший план жестокой мести и что для этого ты не пожалеешь никаких средств! Итак Выслушай меня! Если ты пришел говорить мне о Жаке, если ты надеешься встретить во мне сообщницу, готовую содействовать твоим планам, в таком случае лучше убирайся. Я люблю Жака! Слышишь? Я люблю его! Он оскорбил меня! Он разбил мое сердце! Я умираю из-за него. И эту смерть я призываю всеми силами своей души! По крайней мере, я была любима! Я любила! Я чувствовала, как сердце мое согревалось любовью этого юноши. Я была недостойна его, я это знаю, я каюсь в этом, но в тот иной, светлый мир я унесу с собой светлую память о том, кто заставил биться мое сердце! Ступай прочь! Я не хочу тебя слушать!
— Браво! — воскликнул Бискар, хлопая в ладоши. — Восхитительный монолог второй Манон Леско! Театр, да и только!
При этих словах он быстро вскочил со стула.
— А вот действительность! — резко проговорил он, своим острым, пронзительным взглядом впиваясь в глаза Изабеллы. Да, вот теперь послушай меня, — продолжал он. — Так ты полагаешь, что этот человек любил тебя? Ты думаешь, что без того рокового обстоятельства, которое открыло ему пикантную тайну твоего прошлого, ты думаешь, что в ином случае Жак остался бы верен тебе и никакая человеческая сила не смогла бы вырвать его из твоих объятий?
— О! Как любил он меня! — прошептала куртизанка.
— Вздор! Жак не любил тебя!
— Ты лжещь! Он не любил меня? Как ты посмел сказать мне это! Я как сейчас вижу его у своих ног вижу его прекрасные глубокие глаза, с нежной мольбой устремленные на меня, его светлый высокий лоб! Он не любил меня! Да разве ты понимаешь, что такое любовь?
— Жак не любил тебя! Он любит другую!
Изабелла задрожала всем телом. Неподвижно, как статуя, стояла она все на том же месте. Диким, бессмысленным взглядом смотрела она на Бискара, запустив тонкие белые пальцы в свои роскошные волосы. Нет, и вправду она не слышала его последних слов!
— Он любит другую.— повторил Бискар.
На этот раз словно электрическая искра пробежала по всему телу куртизанки. Судорожный стон вырвался из ее груди.
— Ты лжешь! — закричала она.
— Хочешь, я скажу имя той, которую он любит?
— Нет! Нет! Замолчи! Я не хочу тебя слушать! Дура я была, что разрешила тебе говорить.
— Жак любит ту девушку, которую он недавно спас в романтической ситуации. Ту самую, что ты встретила в карете, увозившей ее отсюда. Ее зовут Полиной де Соссэ!
Изабелла в бешенстве сжала руки. Острые ногти судорожно впились в тело.
— К чему так безжалостно мучить меня! — стонала она. — Ты хорошо знаешь, что это неправда! Он не расставался со мной. Я берегла его как зеницу ока! Говорю тебе, что это неправда!
— А если у меня есть доказательство?
— Доказательство! Нет! Это невозможно!
— Так знай, что Жак бросил тебя не потому, что ты была куртизанкой, не потому, что он стыдился связи с тобой! Он бежал отсюда только потому, что его звала другая женщина. И,торопясь к этой, другой, твой возлюбленный Жак оттолкнул тебя.
Страшно было смотреть на Изабеллу. И как бы ни было позорно прошлое этой женщины, сейчас даже в самых черствых сердцах она пробудила бы сострадание. Бедняжка рыдала и рвала на себе волосы.
Бискар наклонился к ней так близко, что она чувствовала его жаркое дыхание.
— Человек этот, которому ты отдала всю свою душу, для которого ты готова была бы жертвовать всем, человек этот сегодня ночью будет иметь свидание с другой женщиной!
При этих словах куртизанка заметалась.
— Если бы это было правдой! О, я убила бы его! вскричала она вне себя от злобы.
— Это правда. Но я не хочу, чтобы ты его убивала!
— С другой женщиной, — твердила Изабелла, не слушая своего собеседника.
— Сегодня ночью, через несколько часов, твой Жак, слышишь ли, твой Жак будет ждать прелестную Полину де Соссэ! Она придет к нему на свидание! Они обменяются поцелуями и клятвами в вечной любви!
— Нет! Я не верю тебе!
— А если ты своими глазами убедишься в этом?
— Я?
— Я покажу тебе его! Ты увидишь, с каким нетерпением ожидает он ту особу, которая обещала явиться на его зов, ты увидишь, как он пылает страстью к твоей сопернице, как досадует на то, что время тянется так медленно!
— Да замолчи же! Или ты не видишь, что я схожу с ума!
— Ты хочешь иметь в руках доказательство?
Изабелла пристально взглянула в лицо Бискару. Мертвенная бледность покрыла ее щеки. Глаза ее горели лихорадочным огнем.
— Тебе известно место свидания?
— Да.
— Чего требуешь ты от меня взамен?
— Я после скажу тебе!
— Ты хочешь мстить Жаку, и я нужна тебе как помощница?
— Быть может!
— Вот что! Если ты говоришь правду, если человек этот. Ах, я все еще сомневаюсь! Но если он любит другую, клянусь тебе, что будь ты даже палачом, я не вырвала бы его из твоих рук, я закричала бы тебе: ‘Отомсти за меня. Убей его!’
— Пойдем же! — перебил ее Бискар.
Герцогиня с отчаянной решимостью последовала за своим искусителем.
В это время Жак бродил по Парижу, с нетерпением ожидая часа таинственного полуночного свидания.
Чтобы понять, почему поступок Полины де Соссэ нисколько не казался ему странным, достаточно вспомнить, что Жак никогда не жил нормальной жизнью.
Он совсем не знал ни света, ни его обычаев, а доверчивость его доходила до наивности.
Ему казалось совершенно естественным, что молодая девушка, которую он спас с опасностью для собственной жизни, снова прибегла к его помощи.
Он строил догадки о том, какая опасность могла угрожать ей, но какова бы она ни была, он был готов, не раздумывая, пожертвовать собой для спасения этой прелестной девушки.
Как медленно тянулось для него время!
Образ Полины не выходил у него из головы. Он почти забыл прошлое и думал только о будущем.
Он подходил к дому маркиза де Фаверей.
Как известно, в этот вечер маркиз де Фаверей вместе с женой уехал к Арману де Бернэ, где собирался ‘Клуб Мертвых’.
Фасад дома был погружен во мрак. Ничто не нарушало глубокой тишины, царившей в его залах, переходах и огромном саду.
Люси и Полина сидели в своей комнате и вели одну из тех интимных бесед, которым дружба придает особую прелесть.
Обе девушки любил и друг друга, как родные сестры. В характерах их было много общего: та же доброта, та же искренность, та же светлая вера в будущее.
Это был час откровений.
Люси знала о видах, которые имел на нее де Белен. Знала она от матери и о формальном предложении, сделанном герцогом, и о полученном им отказе.
Это было радостным известием для нее. Разумеется, она не боялась того, что отец принудит ее вступить в ненавистный брак. Это было исключено. Гораздо больше занимало ее участие Сильвереаля в этом сватовстве.
Временами покорность Матильды капризам мужа сильно тревожила Люси. Она не раз задавала себе вопрос: не будет ли когда-нибудь этот брак необходимой жертвой для спокойствия тетки?
Но все окончилось благополучно, в полном соответствии с желаниями девушки.
— Как я счастлива! — воскликнула Люси, бросаясь в объятия Полины.
Полина улыбнулась. Она догадывалась, что этот разрыв поддерживал в Люси какие-то смутные, неясные надежды.
На восклицание Люси Полина отвечала лишь именем, чуть слышно произнесенным ею, точно она боялась, что их кто-нибудь подслушает:
— Марсиаль!
Люси, зарумянившись, ловко отпарировала удар.
— Жак! — в свою очередь прошептала она, погрозив Полине своим розовеньким пальчиком.
Таким образом, не обмениваясь формальными признаниями, они, тем не менее, отлично знали самые сокровенные чувства друг друга. Что и говорить, в деле подобных открытий молодые девушки обладают особым искусством, которое трудно поддается научному объяснению.
Люси, пристально смотревшая в окно именно тогда, когда Марсиаль проходил через главный двор, а потом быстро хватавшая шитье, плохо скрывала свое волнение.
Полина, молчаливая, задумчивая, с трудом избегавшая искушения, в который уже раз пересказывала историю своего чудесного спасения.
Всего этого было более чем достаточно для того, чтобы каждая из них свободно читала в сердце другой.
В этот вечер они беззаботно болтали о своих планах, догадках и надеждах.
— Ты полагаешь, что Марсиаль думает обо мне? — допытывалась Люси.
— Что за человек этот граф де Шерлю? — спрашивала Полина.
И каждая из них старалась ободрить свою подругу.
— Да! Марсиаль любит тебя, — отвечала Полина. — Я столько раз видела, как он прогуливался во дворе, не спуская глаз с твоего окна!
— А Жак де Шерлю будет скоро представлен маме, — говорила Люси. — При встрече с ним ты опускала глаза, а то бы заметила, как нежен был его взгляд, как он дрожал от волнения.
И подруги крепко сжали друг друга в объятиях.
Дом маркиза де Фаверей фасадом выходил на предместье Сент-Оноре. Комната девушек помещалась в угловом флигеле, продолжением которого служила стена сада. Вдоль этой стены тянулся довольно узкий переулок, соединявший предместье с Елисейскими полями.
Обе девушки стояли у окна.
Полина машинально, а может быть, чтобы скрыть смущение, вызванное каким-нибудь замечанием проказницы Люси, немного приподняла кисейную занавеску и с любопытством заглянула в густую ночную мглу.
Вдруг она вздрогнула и удивленно вскрикнула.
— Что там такое? — с беспокойством спросила Люси.
— Как странно. Посмотри! Кто-то в переулке.
— Должно быть, какой-нибудь запоздалый прохожий.
— Нет. Я вижу, как какая-то тень ходит взад я вперед. Вот она останавливается, будто поджидает кого-нибудь.
Из предосторожности, чтобы кто-нибудь не заметил их любопытных взглядов, Люси погасила огонь, снова подбежала к Полине и, облокотившись на ее плечо, стала смотреть в окно.
Одна и та же мысль мгновенно мелькнула в их прелестных головках.
‘Что, если это Марсиаль?’ — думала Полина.
‘Что, если это Жак?’ — пришло на ум Люси.
Но сомнение длилось недолго.
Незнакомец отошел на несколько шагов и, проходя под самым фонарем, висевшим на краю улицы, он вдруг обернулся, чтобы бросить еще один взгляд на дом маркиза.
Это был Жак.
Полина побледнела и схватилась за сердце.
Люси также узнала его.
— Что, довольна ты, моя маленькая кокетка? — прошептала она на ухо подруге.
Полина улыбнулась. Слезы радости блестели у нее на глазах.
Нов эту самую минуту она схватила руку Люси и, привлекая ее к себе, сказала:
— Посмотри! Что там происходит?
Из темноты медленно выплыла какая-то фигура в черном.
— Женщина! — прошептала Полина, задрожав всем телом.
И действительно — это была женщина, закутанная в длинный черный плащ. Голова ее была закрыта капюшоном.
Она подошла к садовой калитке и остановилась.
Жак заметил ее и, дрожа от волнения, подошел к ней, чувствуя, что силы оставляют его.
Так вот кого ожидал Жак! Вот почему он был здесь! Сердце Полины разрывалось на части. Разве он не знал, что она, Полина, здесь, в нескольких шагах от него, что она могла его видеть? Зачем он устроил этот спектакль? Как это было жестоко с его стороны!
Полина, плача от обиды, бросилась в объятия Люси.
В это время дама, явившаяся на свидание к Жаку, дрожащим и, как казалось ему, прерывающимся от волнения голосом торопливо говорила:
— Спасибо. Вы пришли на мой зов. Но я не могу долго оставаться с вами. Я и так едва смогла вырваться.
— Мадемуазель, — сказал Жак, горячо пожимая протянутую ему руку, холодную, как мрамор, — жизнь моя принадлежит вам, и если когда-нибудь вы будете нуждаться во мне, только позовите меня и, клянусь вам, никогда не найдете вы раба более верного и преданного!
— Еще раз приношу вам свою благодарность, — шептала молодая женщина, — но мне страшно, я не могу говорить, я слишком надеялась на свои силы. Одно только слово. Жак, вы меня любите?
— Люблю ли я вас! — восторженно вскричал молодой человек.
— И ни одна женщина не оспаривает у меня вашего сердца? Скажите, Жак, вы никого, кроме меня.
— Я не любил никогда!
Судорожный трепет пробежал по телу таинственной женщины. Из груди ее вырвался стон, который она тотчас же постаралась заглушить.
— Прощайте! — сказала она. — Или, лучше сказать, до свидания!
— Почему вы уходите так скоро? Скажите же.
— Нет, не сегодня! Я хотела знать, могу ли я рассчитывать на вашу преданность. Теперь я знаю, что сердце ваше принадлежит мне, и я счастлива!
Как-то странно звучал ее голос.
Но он ни о чем не догадывался. А между тем он знал этот голос. Как хорошо ни была скрыта от глаз эта женщина, как искусно ни притворялась она, все же он должен бы был узнать голос Изабеллы де Торрес!
Но нет. Он был молод. Все существо его было охвачено невыразимым волнением. Он даже не задавался вопросом, что значило это ночное свидание, не имевшее, в сущности, никакой цели. В письме ему сообщали об опасности, а тут не сделали даже легкого намека.
В своей руке он держал руку той, которую принимал за Полину Соссэ, и в этом нежном пожатии воплотился для него весь мир.
Но вот она быстро вырвала свою руку. К его ногам упал цветок.
Он нагнулся поднять его.
Когда он выпрямился, тень уже исчезла.
Он поднес цветок к губам, не спуская глаз с калитки. Почему-то не слышно было, как она закрылась.
Потом, упоенный радостью и надеждой, с головой, отуманенной страстью, бросился он по направлению к предместью.
Но едва сделав несколько шагов, он зашатался.
Что со мной, — прошептал он, прислоняясь к стене. В голове у него поднялся страшный шум, в глазах потемнело. Он протянул руки, как бы ища точку опоры. Но они бессильно опустились, й он в изнеможении упал на землю.
Две тени приблизились к нему.
— Возьми этого человека! — сказала Тения Бискару. — Теперь он твой, я отдаю его тебе!

11
МЕСТЬ КУРТИЗАНКИ

Час мести, так долго ожидаемый Бискаром, наконец пробил.
Никогда ни одно адское дело не было задумано с такой тщательностью.
Бискар представил свои планы Высшему Совету ‘Парижских Волков’. Идея, программу воплощения которой он объяснил им, была гигантской и дерзкой. Он сказал правду. У него возникла мысль овладеть кхмерами и в их далекой экзотической стране основать царство преступления, откуда легионы бандитов разошлись бы по всему миру.
Это было, в некотором роде, повторением дела того, кто в средние века носил имя Горного Старца, создавшего царство убийц, предназначенное для борьбы с новейшим обществом. Отныне в этом должна была заключаться цель жизни Бискара.
Но прежде всего надо было привести в исполнение план его мести. Волки были созваны на совет. Следовало посредством убийства овладеть обломками статуи, таинственный смысл которой открыт был Эксюпером, каторжником Рошфора. Как мы уже знаем, вновь составленная статуя должна была своей тенью обозначить место, где лежали сокровища Ангорской Пагоды.
Один обломок, правда, отсутствовал. Но, судя по признаниям, вырванным у Сильвереаля во время его странного обморока у герцогини Торрес, указания, необходимые для нахождения третьего обломка статуи, очевидно, находились в записке, некогда похищенной де Беленом у трупа отца Марсиаля.
Этой запиской надо было овладеть во что бы то ни стало.
Выводы Бискара имели основания.
Предупрежденный свыше о надвигающихся опасностях, а также повинуясь древнему пророчеству, повелевавшему хранить сокровище за морем, Царь Огня отправился во Францию, к человеку, которого он звал Царем Науки.
Вдвоем они зарыли в землю обломки статуи Прокаженного Короля в трех различных потайных местах. Старый Марсиаль хранил у себя копию с документа, заключавшего в себе надлежащие сведения.
Один из этих обломков был найден де Беленом в указанном месте. Мы присутствовали при открытии второго в подвале дома на улице Сены.
Только ни одно из этих открытий не давало ключа к тайне.
План, вырванный де Беленом у умирающего Марсиаля, заключал в себе только указания места, где были зарыты веши, ни слова не говоря о том, какого рода были эти вещи. Герцог, надеясь открыть сундуки, полные золота и алмазов, нашел одни камни, не имевшие в его глазах никакой ценности. Тщетно пытался он разобрать высеченные на них надписи. Непроницаемая тайна мучила де Белена. Он впал в отчаяние. Кроме того, внутренний голос шептал об угрожавших ему новых опасностях.
Маркиза де Фаверей назвала его подлинное имя — Эстремоц. Мнимый герцог отныне ясно сознавал всю шаткость своего положения.
К тому же, живя широко, соря деньгами направо и налево, он видел, что ему угрожает разорение.
— А между тем, — твердил он, рассматривая обломки статуи, — здесь — богатство, здесь — спасение!
Он призвал Сильвереаля, надеясь с его помощью найти ключ к тайне сокровищ.
Но он вскоре убедился, что Сильвереаль потерял элементарную ясность ума с тех пор, как его бросила Тения.
Барон уже не заботился о богатстве. Ревность заслонила все желания, все интересы. Он целиком отдался безумной старческой страсти.
Тогда-то де Белен, полагая, что сильный кризис выведет барона из этого угнетенного состояния, решил отправиться с ним к Изабелле, убежище которой он открыл из анонимного письма, присланного ему Бискаром.
Нам известен результат этого посещения. Мы видели, как де Белен, получив пощечину от Жака, вне себя от бешенства покинул дом куртизанки с твердым намерением донести на молодого человека, как на сообщника Волков, рискуя, правда, этим поступком скомпрометировать самого себя.
Впечатление, произведенное на Сильвереаля всей этой сценой, было почти таким, какого ожидал де Белен. Припадок бешенства, под влиянием которого он наносил оскорбления герцогине, в немалой степени возвратил ему прежнюю энергию и рассудок.
Но прежде, чем приступить к делам, оба должны были сначала успокоиться, собраться с духом, поэтому они отложили до ночи совещание по разработке мер, которые необходимо будет предпринять в ближайшем будущем.
Сильвереаль был аккуратен.
Согласно показаниям, которые швейцар Бенуа дал судебному следователю, барон ровно в полночь явился в дом де Белена.
Совещание проходило в кабинете герцога.
Жажда богатства снова вернулась к Сильвереалю. Не признаваясь в этом самому себе, он надеялся, что сокровища станут единственным средством возвратить продажную любовь Тении, этой куртизанки, от которой, вопреки всему, он не имел сил отказаться.
Оба соучастника теперь занялись анализом записки старого Марсиаля. Они пытались определить место, где был зарыт очередной обломок статуи, а, быть может, и само сокровище.
Это третье указание не имело в их глазах никакого определенного смысла. В двух других обыкновенными буквами обозначены были те места, где находились клады. Последняя же, казалось, указывала на какое-то особенное место, означенное весьма странными, непонятными ни тому, ни другому знаками. Какие-то линии причудливо переплетались, образуя некий план. И больше ничего. К какой части Парижа он относился? Говорилось ли там вообще о Париже? Каждый из собеседников приводил свои доводы.
Каждый был погружен в размышления.
Как вдруг, не услышав ни малейшего шума, который бы предостерег их от угрожающей опасности, они были поражены ударами кинжала.
При первом же ударе де Белен упал замертво, не успев даже крикнуть.
Но как только оружие коснулось груди Сильвереаля, он попытался обороняться и звать на помощь.
Убийцы с остервенением набросились на него. Через минуту все было кончено.
Убийцами были ‘Парижские Волки’.
И во главе их — Бискар!
Он искал нужную бумагу, в бешенстве переворачивая всю мебель. Крик торжества завершил его отчаянные поиски.
Он нашел записку старого ученого!
С первого взгляда он понял все. Буквы, заключавшиеся в третьем указании, были совершенно схожи с теми, которые уже разобрал Эксюпер. Итак, в руках у него была тайна, которая должна была подарить немыслимое могущество! Но это было еще не все.
Волки, проникнув в дом через потайной ход, принесли с собой бесчувственного Жака. Цветок, брошенный ему Изабеллой, прошел через руки отравителя Бискара.
Жак очутился среди двух трупов. Бискар испачкал кровью его платье, руки и лицо и вложил ему в руку кинжал, поразивший Белена.
Услышав шаги сбегавшихся на крик Сильвереаля слуг, он наскоро привел Жака в чувство, нейтрализовав действие ядовитых паров, помрачивших ему рассудок.
Затем он приказал своим сообщникам бежать, что они и сделали, постаравшись, однако, быть замеченными Бенуа и камердинером.
Бискар спрятал записку Марсиаля в бумажник. А Волки унесли обломки статуи.
Адское дело было выполнено.
Бедный Жак погиб!

12
СЛЕДСТВИЕ

У Жака было крепкое здоровье. Яд, которым пропитан был цветок, не имел других последствий, кроме непродолжительного беспамятства. С той самой минуты, когда он понюхал цветок, Жак ничего не видел, ничего не воспринимал.
Он очнулся окончательно лишь тогда, когда прозвучало ужасное обвинение, сорвавшееся с уст умирающего Сильвереаля:
— Убийца!
Что случилось? Как очутился он среди этих людей, смотревших на него с удивлением, смешанным с ужасом? А эта кровь?
Пробуждение было так внезапно, так ужасно! Ему казалось, что он одержим страшным кошмаром. Окружавшие его трупы он принимал за ужасные призраки.
Было отчего вторично лишиться чувств!
Еще бы! Внезапно уснуть сном радости и надежды и вдруг проснуться в луже крови — это больше, чем могут вынести человеческие силы!
В беспамятстве он был отвезен в тюрьму и подвергнут медицинскому осмотру. Врачи утверждали, что никакая реальная опасность не угрожала его рассудку. Это был просто обморок, быть может, вследствие сильного удара по голове.
— Его можно отправить в тюрьму, — сказал опытный врач.
Жак был заключен в одну из камер, уже в ту эпоху известных под именем ‘мышеловка’.
Дело было настолько важное, что он должен был постоянно находиться в непосредственном распоряжении судебного следователя.
Как только засовы тюремной двери с лязгом закрылись за ним, Жак начал приходить в чувство.
Наступал вечер. В узкой камере царил мрак. Он опустился на деревянную скамью и облокотился на прикрепленный к стене стол, подперев голову обеими руками.
Вдруг он открыл глаза.
Потом снова закрыл их.
Все окружающее представлялось ему как бы во сне. Где он должен был находиться? Он не знал. Что с ним? Он не был в состоянии анализировать, размышлять, приходить в отчаяние.
Вошел тюремщик, все время наблюдавший за ним в замочную скважину.
Это был честный, простодушный человек. Свыкшись со всевозможного рода преступниками, он в каждом убийце видел прежде всего человека, которого наказал Бог.
— Ну что, старина, — обратился он к Жаку, — как поживаешь?
Жак смотрел на него, не отвечая ни слова.
— Что? Немного скверно? Что и говорить, молодецкий удар! Ну-ну! Возьми себя в руки!
Жак не слышал его слов. Глаза его, сначала неподвижно смотревшие вперед, теперь тревожно озирались по сторонам.
Что означало все это? Что это были за белые стены? Эта узкая и длинная комната походила на монастырскую келью.
— Знаете что,— сказал тюремщик, — если вам чего-нибудь надо, не беспокойтесь. Если у вас есть хоть немного денег, вы будете как сыр в масле кататься.
— Где я? — спросил Жак.
— О, это забавно! — захохотал тюремщик. — Славное местечко, однако! О, это помещение дается далеко не всем. Его удостаивается только тот, кто обделывает крупные делишки. Э, что там! Я только сторож. Но и у меня есть своя гордость. Я польщен таким арестантом, что правда, то правда!
По мере того, как говорил тюремщик, луч света все глубже проникал в затуманенную голову Жака. Возникла перед глазами последняя, поразившая его сцена.
Ему виделся де Белен, распростертый на полу, Сильвереаль со страшной раной, казалось, тут же, рядом корчился в предсмертных судорогах.
— Милостивый государь, — резко сказал Жак, — покорно прошу вас не насмехаться надо мной.
Маленький, толстенький тюремщик немного попятился и даже присел на своих коротеньких ножках.
— Насмехаться над вами! — удивленно воскликнул он.
Мысль эта показалась ему более чем забавной. Как! Ему поручили надзор за убийцей особого разряда, положившим на месте двоих людей! Он думал об эффекте, который произведет в первый же свободный час на своих менее счастливых сослуживцев! И вдруг кто-то может предположить, что он лишь разыгрывает своего клиента!
— Выслушайте меня, — сказал Жак. — Клянусь честью, я не знаю, что произошло! Не знаю, где я.
— Вы в тюрьме.
— В тюрьме!
— Как видите! — произнес тюремщик, едва удерживаясь от смеха.
Как безумный вскочил Жак с места. Сторож перепугался, маленькие ножки его сделали очередной шаг назад.
— Э! Э! — крикнул он. — Пожалуйста, не глупите!
— Не бойтесь, — сказал Жак, обретая хладнокровие. — И, умоляю вас, отвечайте мне откровенно!
— С удовольствием, насколько позволяют это мои обязанности.
— За что я заключен в тюрьму?
Снова тюремщик разразился хохотом.
— Вот так забавный вопрос! Как будто вы сами не знаете!
Жак до крови закусил себе губы.
— Вы принимаете меня за сумасшедшего, — сказал он. — Я нисколько не сержусь на вас за это. А между тем вопрос мой, как ни кажется он вам странным, вполне искренен. Я действительно не знаю, за что меня посадили в тюрьму.
Тюремщик пожал плечами. Он, сняв шапку, всей пятерней почесал затылок.
Или арестант смеялся над ним, а он вовсе не намерен был выносить подобного издевательства, или все это входило в разработанный план защиты. Во всяком случае, ему следовало быть осторожным.
— Милостивый государь, — довольно грубо сказал он, — меня зовут Лемотом. Имя это носил и отец мой. Я добрый малый, быть может, но я хитер, и меня провести трудно. Если вы хотите есть, давайте деньжат и вместо положенной порции я достану вам такой завтрак, какого вы никогда не едали. Но если вы желаете знать то, чего я не должен говорить, в таком случае, уж, пожалуйста, на меня не рассчитывайте.
Счастливая мысль пришла в голову Жаку.
Он сунул руку в карман. Убийц не обыскивают. Находят излишним. Нужно ли искать новые доказательства преступления? Факт налицо. Какие еще улики против них могли бы обнаружить их карманы? Наконец, бесчувственное состояние молодого человека сосредоточило на себе все внимание. Короче говоря, он ощутил в кармане золото, которое он уже держал в руках в то время, как переодетый лакеем Бискар вручил ему фальшивую записку от имени Полины де Соссэ.
Снова вспомнилось ему, каким грязным, позорным путем нажиты эти деньги. Но на этот раз ему удалось преодолеть отвращение.
— Вот два луидора, — сказал он, — один вам, другой — мне на расходы. Идет?
— Ишь ты, хитер! — думал почтенный Лемот. — Глуп же ты, однако, если думаешь, что взяткой можешь подкупить меня! Впрочем: двадцать франков — не безделица! Тут можно быть и поснисходительнее. Я готов, пожалуй, тебя выслушать. Выпускай свое жало!
Все эти мысли, отражаясь на лице Лемота, усиливали его природную снисходительность, и Жак думал, что ему удалось уже разогнать все сомнения, зародившиеся было в голове тюремщика.
— Друг мой, — кротко сказал он,— я далек от мысли толкать вас к нарушению ваших обязанностей. К тому же вопрос мой весьма естественен. Если я в тюрьме, следовательно, обвиняюсь в преступлении. Вы не можете отказать мне в повторении того, что знают все. Поручая меня вашему надзору, полицейские агенты, разумеется, рассказали вам в нескольких словах, за что я был арестован. Вот о чем прошу я вас, и вы, я полагаю, не имеете никакой веской причины отказать мне в ответе.
Почтенный Лемот колебался. Молодой арестант произвел на него приятное впечатление. Он говорил так хорошо. Да и в лице его не было ничего зверского, ничего отталкивающего.
‘Должно быть, он совершил убийство из ревности’, — подумал тюремщик, невольно чувствуя симпатию к своему клиенту.
— Если бы я был уверен, что вы не подведете меня.
— Клянусь вам!
— Ну, хорошо! — сказал он. — Вы-то знаете, что ухлопали двоих людей.
— Я!
— Вы и ваши товарищи.
— Какие товарищи?
— ‘Парижские Волки’!
Жак вздрогнул. Опять звучало в его ушах это ненавистное название! Что это был за злополучный рок, беспрестанно увлекавший его в зловещую бездну?
— Волки Парижа! — произнес он с горькой улыбкой. — Ах, да. Я знаю.
— Это злодеи! Так и вы злодей! Чтобы сделать вам удовольствие, я готов поболтать маленько. Но, видите ли, все мы немного участвуем в следствии. Вы еще не в секретной, но вы скоро там будете, а потому, говорите прямо, что вам нужно, посмотрим, можно ли еще вам ответить.
— Кто убит?
— Двое мужчин.
— Как их зовут?
— Черт возьми!
Это была чистая насмешка.
— Пожалуйста!
Жак показал другой луидор.
— Ну, ладно! Так и быть! Но, помните, вы поклялись не выдать меня! Ведь из-за вас я могу потерять место.
— Какая польза мне выдавать вас?
— И то правда! Найдено два трупа. Один из них герцог, как бишь его, такое еще забавное имя, де Пелен, де Гелен.
— Де Белен!
— Так, так! Вот и память к вам возвращается.
— А второй?
— У того имя еще забавнее, точно будто испанское!
— Сильвереаль!
— Да, да! Теперь вы, кажется, уже не такой незнайка, как несколько минут назад.
Но Жак не слушал его больше. До сих пор он все еще надеялся, что последняя, поразившая его сцена была не более, чем ужасный кошмар.
Теперь исчезли все сомнения!
Значит, это была правда!
Де Белен и Сильвереаль убиты!
Жак мигом понял весь ужас своего положения. И в глубине души он задавал себе конкретные вопросы:
— Как очутился он в доме де Белена?
— Почему руки его были в крови?
— Почему именно его обвинил Сильвереаль?
Ни на один из этих вопросов он не в силах был ответить. Даже на страшном суде.
Дрожь пробежала по телу несчастного молодого человека.
Неужели он сделал это в припадке бешенства? Он помнил, что дал пощечину де Белену! Не забыл также и того, какую ужасную злобу чувствовал он тогда к Сильвереалю.
Мысль о лунатизме быстрее молнии промелькнула у него в голове.
— Я не хочу есть, — сказал он. — Пожалуйста, оставьте меня одного.
Почтенный Лемот не заставил себя долго просить, очень довольный, что избавился наконец от докучных расспросов, в которых, по совести, он не мог отказать арестанту в силу двух полученных от него луидоров.
— Ну, что же, — сказал он. — Чем болтать попусту, лучше поразмыслить о своем деле. Завтра придется вам беседовать со следователем. И надо быть готовым.
Через минуту заскрипели тяжелые железные засовы. Дверь за тюремщиком закрылась.
Жак остался один.
Тридцать лет тому назад организация префектуры была совсем не та, что теперь. Обыкновенные подсудимые без разбора запирались в общий зал, прозванный залом святого Мартина, ужасную картину которого изобразил нам бессмертный Бальзак.
Но если подсудимый обвинялся в каком-нибудь особенном преступлении, его заключали в одну из отдельных камер, поныне известных под названием ‘мышеловка’.
Ничего нет ужаснее этих камер! Темные конурки Мазаса служат, так сказать, их копией в увеличенном и улучшенном виде.
В ‘мышеловке’ нет ни воздуха, ни света! Человека запирают в какое-то подобие комнаты длиной до трех метров и шириной до полутора.
Никакой другой мебели, кроме скамьи и подобия столика, прибитого к стене.
В углу зияющее отверстие, откуда доносится ужасная вонь.
Мы сказали, что там нет ни воздуха, ни света.
Судите сами.
Ни одного окна во всей конурке.
В дверях, на расстоянии двух третей от их высоты, сделаны небольшие окошечки со свинцовыми решетками. Каждое из них размером не более двух квадратных дюймов.
Стекла толщиной около сантиметра. Это что касается света.
Из этих окошечек одно только может отвориться, но это делается лишь изредка, да и то только по настоятельным просьбам арестанта, который, разумеется, вполне зависим от произвола своего тюремщика.
Этим-то жалким путем иногда проникает в камеру несколько кубических сантиметров воздуха, который немного, пожалуй, чище вонючих газов, наполняющих ее.
В ту эпоху, когда разыгрывалась эта драма, судебная процедура отличалась большой усложненностью: до окончательного приговора подсудимый оставался в этом ужасном одиночном заключении.
В продолжение двух, иногда трех ночей несчастный был обречен на бессонницу, не мог сомкнуть глаз. Жесткая скамья только усиливала его страшное изнеможение. Луч света не проникал в конурку. И день, и ночь были для него одинаково мрачны, полны тоски и беспокойства.
После таких-то долгих физических и нравственных страданий вели его на допрос к судебному следователю.
Но вернемся к Жаку.
Несчастный был в положении человека, неожиданно сраженного сильным ударом.
Будь он свободен, наверное, пошел бы в лес, подальше от людей, от их любопытства, от их козней. Прохладный ветерок освежил бы его разгоряченную голову и возвратил бы всю энергию и хладнокровие. Он мог бы тогда рассуждать здраво, обдуманно, разобрать одну за другой все подробности предыдущих фактов, и если бы после этого ему пришлось выдержать допрос судебного следователя, он сохранил бы полное самообладание, обдуманно и четко отвечая на предлагаемые ему вопросы.
Но в этой мрачной яме Жак тщетно пытался восстановить в своей памяти неясные картины прошлого и набросать план действий в будущем.
Вот что он вспомнил.
Последний разговор с герцогиней. Уход из ее дома. Состояние полной растерянности и отвращения к ней и к себе.
На аллее Нельи слуга вручает ему записку от Полины.
Весь остальной вечер прошел без особых приключений.
Наконец, в полночь он явился на назначенное ему свидание у дома маркиза де Фаверей.
Полузакрыв глаза, Жак рисовал в воображении ту коротенькую сцену, когда девушка, в которой он не узнал Тению, говорила с ним тихим и взволнованным голосом.
Каждое из произнесенных ею слов еще и теперь звучало в его ушах. Правда, было немного странно, что Полина, в письме своем прося Жака избавить ее от угрожающей ей опасности и обещая при свидании объяснить все, на самом деле не сделала даже ни малейшего намека на это и отложила до другого раза просьбу, с которой она должна была к нему обратиться.
Но Жак был слишком сильно влюблен, чтобы хладнокровно анализировать все детали поведения той, которую он боготворил.
Он не думал и о том, почему она не открывала лица, почему ей так хотелось придать этой встрече таинственный и даже в некотором роде мистический характер.
Он помнил, как она ушла. На этом прерывалась нить его воспоминаний. Дальше был какой-то жуткий, тревожный сон, полный размытых призраков.
Что было с ним, начиная с этой минуты?
Смутно помнилось ему, что он был в обмороке, который, должно быть, перешел затем в сон, но сон был так крепок, что как ни напрягал Жак свою память, он буквально ничего не мог припомнить из того, что происходило тогда вокруг него.
Наконец, придя в чувство, он увидел себя среди двух трупов, в чужой крови и уже арестованным.
Что могло все это означать?
Правда, он чувствовал к де Белену полнейшее отвращение и готов был предложить герцогу удовлетворение за нанесенное ему оскорбление.
Что касается Сильвереаля, он вызывал скорее жалость, чем ненависть.
Этот старый обожатель куртизанки казался ему теперь одним из тех существ, которых жалеют из-за их глупости, не снисходя до осуждения их.
Как бы то ни было, но Жак был вполне убежден, что никогда, даже в припадке неистовой злобы, ему не пришла бы в голову мысль совершить над этими двумя людьми насилие.
Однако, они были мертвы. Убийство было совершено, и Жак, хладнокровно обдумывая это дело, не скрывал от себя, что самые веские улики были против него. А между тем чистая, безупречная совесть шептала ему.
— Ты невиновен, значит тебе нечего бояться.
Вдруг промелькнула мысль, заставившая его вздрогнуть.
Что если его спросят, как провел он вечер? Что ему тогда отвечать?
Неужели открыть суду тайну той, которая доверяла его честности. Одна мысль об этом казалась преступлением.
— Это будет тяжкой уликой против меня, — подумал Жак, — но я не имею права ради своей защиты совершить подлость.
К нему снова вернулась надежда.
‘Ничего! — подумал он. — Правда возьмет свое!’
И, прислонившись к стене, Жак уснул.
Судебный следователь, господин Варнэ, был, как нам известно, в страшной досаде на постигшую его неудачу, когда мнимая смерть Дьюлуфе и исчезновение его трупа доказали могущество ‘Парижских Волков’, боровшихся с правосудием даже на его собственной территории.
А потому, когда государственный прокурор поручил ему расследовать дело о двойном убийстве, Варнэ с необыкновенным усердием взялся за него и поклялся не упустить на этот раз прекрасного случая представить во всем блеске свои многогранные юридические способности.
Господин Варнэ, как говорят в простонародье, считал себя хитрее лисы.
Он придумал множество различных приемов и методов ведения следствия. По большей части до начала следствия подсудимого предварительно обрекали на продолжительное пребывание в ‘мышеловке’. На этот раз Варнэ изменил своему обычному приему. Горя нетерпением помериться силами с извергом, он на другой же день назначил допрос.
Однако он предпринял свои меры.
Когда Жак был приведен из тюрьмы в кабинет следователя, тот был уже готов начать свою атаку.
В комнате царил полумрак. Окна завешены были плотными шторами, пропускавшими только узкий луч света, который попадал именно туда, где должен был сидеть арестованный. Сам же господин Варнэ сидел в тени. Чтобы еще больше усилить это мрачное впечатление, он вооружился синими очками,что придавало ему вид слепого.
Стол, покрытый зеленым сукном, загроможден был бумагами, связками дел, портфелями.
Укрывшись за этой баррикадой, следователь начинал допекать арестанта и чаще всего ловкими маневрами доводил его до того, что тот, скорее вследствие изнеможения, чем угрызений совести, в конце концов стонал:
— Вы полагаете, что это так? Да! Да! Только оставьте меня в покое!
Господин Варнэ был человек худощавый, нервный и суровый в обращении. В префектуре его прозвали лезвием ножа. Только некоторые еще и добавляли:
— Лезвие ножа, ставшее пилой.
.Вошел Жак.
Темнота комнаты поразила его. Потребовалось несколько минут, чтобы оглядеться. Он заметил худощавую фигуру, которая произвела на него тягостное впечатление в сочетании с обстановкой. Но он готов был бороться. Ночь, как ни была она длинна и тревожна, все же возвратила ему некоторое спокойствие.
Мысль о невозможности осудить невиновного снова пришла ему в голову и вселила ему надежду на спасение.
Он решил отвечать, спорить, постоять за себя.
Этот худой, угловатый человек казался ему непостижимым.
В углу комнаты вскоре можно было различить еще одного человека. Это был секретарь.
В иной ситуации вся эта обстановка не обратила бы на себя особого внимания, но когда входивший в этот кабинет знал, что тут должен был решиться для него вопрос жизни или смерти, это было совсем другое дело.
Ему казалось, будто он входит в могилу. Он весь дрожал, словно ледяной покров опустился ему на плечи.
Жак слышал, как дверь затворилась за ним.
Он сел на указанное ему место. Узкий луч света вырвал из темноты его бледное лицо, чистый лоб, обрамленный черными волосами, ясные глаза.
Сейчас это был живой портрет Жака де Котбеля. На лице его было то же выражение страдания, каким светились черты мученика, когда тот, верный своему слову, явился умирать на площадь Арсенала в Тулоне.
Господину Варнэ лестно было иметь дело с подобным обвиняемым.
Арестант был, действительно, очень хорош! Вот убийца, который делал честь своему судье!
Следователь придумал особый план допроса, основанный, как мы увидим позднее, на знании подробностей жизни Жака. Этим подробностям рьяный служака посвятил всю ночь.
— По какому праву носите вы имя графа де Шерлю? — быстро спросил он, как будто продолжал уже давно идущий допрос.
Жак вздрогнул. Он ожидал совсем иных проявлении любознательности. Этот неожиданный вопрос смутил его.
— Имя это принадлежит мне, — отвечал он довольно сухо, — по праву наследия.
— Да, настолько же, насколько мой платок принадлежит тому, кто возьмет его! Знаете, мой милейший, я советую вам передо мной не пускаться на хитрости. Вы стали графом де Шерлю только в силу мнимой расписки, дела более или менее сомнительного, выдуманного каким-то бандитом самого дурного тона, Манкалем или как его там. Граф де Шерлю был забулдыгой, он продал вам, наверное, свое имя за Бог весть какую услугу, скорее всего бесчестную.
Как видно, Варнэ хотел воздействовать на арестованного грубостью.
Жак вскочил со стула, побагровев от злости,
— Милостивый государь, — сказал он, — пока вы не доказали мне, что я виновен, я не признаю за вами права оскорблять меня!
‘Отлично! — подумал следователь. — Он злится, значит, сдается!’
— Суд не оскорбляет, сударь, — хладнокровно отвечал он. — Он только обвиняет, что далеко не одно и то же. Прошу не забывать этого. Я не признаю за вами права величать себя этим титулом, слышите вы это? Я знаю, что расписка эта прошла через руки Манкаля. Следовательно, она, по-моему, более чем подозрительна! Докажите мне, что Манкаль тут ни при чем, что вы действительно сын графа де Шерлю! Вот это надо вам еще доказать.
На этот раз Жак удержался от резкого ответа.
Да и что мог он ответить? У него не было никаких иных данных.
— Милостивый государь, — сказал он дрожащим голосом, — я сейчас со всей откровенностью объясню вам все это дело. Я, кажется, сын одной жалкой женщины.
— Вы знали свою мать? — быстро спросил Варнэ, нарочно засыпая Жака вопросами, чтобы не давать ему времени обдумывать ответы.
— Нет, сударь.
— Кто же сказал вам, что вы сын этой жалкой женщины?
— Ее брат, который воспитал меня.
— И которого вы зовете.
— Дядей Жаном.
— Жан? Жан? А дальше как же?
— Все звали его так. Другого имени я не знаю.
Господин Варнэ взял со стола одну из бумаг, положенную им отдельно от других, и принялся читать ее вслух.
‘В одном грязном кабачке под вывеской ‘Зеленый Медведь’ собирались ‘Волки Парижа’, начальник которых иногда выдавал себя за подрядчика и назывался дядей Жаном’
Молодой человек вздрогнул.
Положение ужасное! Он падал в бездну, и падение было стремительным и бесконечным. Ухватиться было не за что. Все рушилось под ним.
— Так вот кто воспитал вас и в один прекрасный день сделал вас графом! Это Бискар, по прозвищу Биско, главарь шайки, которая наводит ужас на весь Париж.
— Выслушайте меня, милостивый государь! — воскликнул Жак.— Я жертва ужасного рока. Смотрите, я не возражаю, мне понятны все ваши обвинения! Вы человек, верный своему долгу, на вас лежат конкретные обязанности, а улики против меня действительно ужасны. А между тем я невиновен! Я никогда не совершал преступления, в котором меня обвиняют! Никогда не был я сообщником этой шайки бандитов! Все это кажется невероятным, неправдоподобным! Но заклинаю вас, милостивый государь, не губите меня, не выслушав. Напротив, протяните мне руку и помогите мне вырваться из той пропасти, в которую влечет меня мой ужасный рок.
Бедный Жак! Голос его дрожал, в тоне его слышалась мольба. Он думал, что обращается к человеку, когда перед ним был только бездушный, честолюбивый судья, заранее убежденный, что подсудимый — закоренелый преступник.
‘Трудности оттеняют славу, — думал он, слушая Жака. — Чем больше их будет, тем ярче торжество победы’.
— Вы были гравером? — спросил он своим монотонным голосом, как будто не услышав последней тирады Жака.
— Да, сударь, — отвечал молодой человек с жестом, выражавшим отчаяние.
— Вы были выгнаны из многих мастерских!
— Совершенно не заслуживая этого. О, Боже мой! Что же все это значит? Я был хорошим работником, честным, исправным. И, как на зло, всегда какой-нибудь нелепый случай ставил мне поперек дороги непредвиденные препятствия.
— Например, обвинение в воровстве у некоего Лиоре, гравера.
— Я не воровал!
— Обвинение в буйстве у какого-то Томоссёна.
— Не я был зачинщиком, меня довели до крайности. Я только защищался.
— Браво! Воплощенная невинность! Нечего и спрашивать у вас, знаете ли вы настоящее имя дяди Жана!
— Клянусь вам, я не знал его.
— Вы клянетесь на каждом шагу. Ваша клятва ничего не стоит! Вы были там с неким Дьюлуфе, звавшимся ‘Китом’, содержавшим таверну ‘Зеленый Медведь’.
— Этот великан кроткий, как ребенок!
— Вполне. И добродетельный до такой степени, что ему позавидовали бы даже святые! Жаль только, что он совершил два-три убийства, до десяти краж со взломом и сидел уже раз в Тулонской тюрьме!
Жак судорожно вцепился ногтями себе в грудь.
— Оставим это, — продолжал следователь. — Вы знаете ‘Поджигательницу’, эту негодяйку, павшую от руки Бискара?
— Я часто видел ее в ‘Зеленом Медведе’!
— А зачем пробрались вы в комнату умирающей, выдав себя за доктора?
— Хорошо! Я сейчас скажу вам это, но, увы, я боюсь, что вы заранее сочтете мои объяснения ложными! Это герцог де Белен первый обвинил меня в сообщничестве с ‘Волками Парижа’ и для того, чтобы получить точные сведения об этой шайке, существование которой было мне до сих пор не известно, я принялся разыскивать Дьюлуфе, который тогда исчез. Я узнал, что ‘Поджигательница’ была жертвой несчастного случая и хотел расспросить ее.
— И она вам ответила?
Жак хотел было продолжать рассказ. Вдруг он вспомнил, что ‘Поджигательница’ тоже обвиняла его в сообщничестве с Бискаром! Он молчал.
— Что сказала она вам? Снабдила ли она вас желанными сведениями?
— Нет, — отвечал Жак, понурив голову.
— Досадно, право! Но по какому случаю герцог де Белен обвинил вас, как вы сами только что признались в этом?
— Герцог де Белен принял меня к себе, а потом счел себя обманутым.
— Не перехватил ли он некоего письма, адресованного вам вашим покровителем Манкалем?
— Я не держал в руках подобного письма!
— Вот оно! Здесь все ясно. Оно доказывает, что вы поселились у герцога де Белена только для того, чтобы содействовать одному преступному делу, уже давно задуманному вашими сообщниками!
— Я никогда не знал, и сейчас не знаю, что там написано!
— Подобное незнание кажется странным. Но не будем останавливаться на мелочах. Одним словом, герцог де Белен вас вышвырнул из своего дома.
— Милостивый государь!
— Да, вышвырнул! Он велел своим лакеям вытолкать вас!
— Это была подлость! Несправедливость, которая ни в коем случае не оправдывалась моим поведением!
— Вы славно отплатили ему за это! — улыбаясь, произнес следователь.
Жак невольно увлекся чувством негодования, которое пробудило в нем воспоминание о нанесенной ему обиде.
Гнев послужил новым аргументом против него.
— Вы, конечно, знаете, — продолжал Варнэ, — что герцог де Белен решился прибегнуть к помощи правосудия?
— Что вы хотите этим сказать?
— Читайте!
И следователь подал ему письмо, которое герцог за несколько часов до смерти адресовал государственному прокурору. Это было новым ударом для бедного Жака.
Итак, он был опозорен! Обвинения, самые постыдные, со всех сторон сыпались на него!
— Так как мы уже заговорили о герцоге де Белене, — тем же спокойным тоном продолжал следователь, — то не можете ли вы сказать мне, где и когда виделись вы с ним в последний раз?
Жак открыл уже рот, чтобы отвечать. Его природная откровенность едва не одержала верх. Однако он замялся. Надо было упомянуть дом герцогини Торрес.
— Я не принуждаю вас, — сказал с некоторым добродушием Варнэ. — Если хотите, обойдем этот вопрос. Перейдем к другому. Вы имели серьезные причины ненавидеть барона де Сильвереаля?
— Я? Но ведь я не знал его.
— Вы его никогда не видели?
Жак снова смутился и пробормотал нечто сбивчивое и невнятное.
И в самом деле, до встречи у герцогини Жаку не приходилось никогда видеть Сильвереаля.
Но все же он хоть раз да видел, и при таких обстоятельствах, о которых ему стыдно было говорить следователю.
— Разве не существовало между вами некоторое соперничество в любви? — спросил Варнэ.
Жак продолжал молчать.
— Полноте, прервите компрометирующее вас молчание. Часто увлечения молодости, безрассудная страсть могут в какой-то мере служить оправданием. Вы были, не так ли, в связи с одной женщиной, поклонником которой долгое время был барон Сильвереаль?
— Как! Вам и это известно?
— А! Неужели вы можете предполагать, чтобы суд не знал того, что, в сущности, ни для кого не было тайной? Вы были любовником герцогини Торрес, и с некоторого времени живете с ней чуть ли не в пустыне. Заметьте, я не обращаюсь к вам с пуританской строгостью. Я знаю, что такое молодость. Итак, вы любили эту женщину?
— Милостивый государь!
— Я не буду говорить вам о ее позорной репутации. Как и все влюбленные, вы были слепы, а, возможно, слепы еще и теперь. Но ведь вам известно, что она была содержанкой Сильвереаля?
— Еще вчера я не знал этого, — простодушно сказал Жак.
— Но как же узнали вы об этом со вчерашнего дня? — живо спросил следователь. Он увидел, что Жак выдает себя.
Вопрос этот был ловким ударом, который попал прямо в цель.
Жак сделал жест, выражавший полнейшую решимость.
— Милостивый государь, — сказал он глухим голосом, — в моей жизни есть одна ошибка. Я готов вам в ней признаться.
Варнэ насмешливо прищурил глаза.
Ошибка! Как забавно звучало это слово в устах убийцы!
— Я вас слушаю, — отвечал он, опершись подбородком на руки и внимательно глядя на Жака.
Жак на минуту остановился, чтобы собраться с мыслями.
— Прошу вас вооружиться терпением, — начал он. — Я намерен рассказать вам всю свою жизнь.
Варнэ с трудом подавил радостный крик.
Как правило, рассказом о своей жизни, которому судья, разумеется, не верит, считая его искусно придуманным романом, подсудимый только придает дополнительную силу обвинению.
Но Жак видел в этом единственный путь к спасению. Он чувствовал себя невиновным и в сознании этого находил силу и утешение.
Глубоким знатоком судебной практики был тот, кто сказал: ‘Единственный выгодный для подсудимого ответ на допросе — это молчание’.
Но Жак не последовал этому правилу. Он говорил.
Уйдя в прошлое, он рассказывал о своем детстве, о своей юности, о дяде Жане, о том странном воспоминании, которое сначала предоставило ему полную свободу действий, отвергая все, что могло бы служить препятствием развития каких бы то ни было страстей молодого человека, потом, вдруг изменив курс, направило его к труду, к знанию, открыв новые горизонты, показав ему новый, незнакомый мир.
Таким, действительно, был таинственный план Бискара.
Сначала он хотел сделать из Жака злого, порочного, буйного мальчишку, бандита. Но столкнувшись в нем с истинной честностью и благородством, он постарался пробудить в душе молодого человека вкусы и желания, которые могли бы впоследствии увлечь его на путь зла.
Рассказ был, впрочем, довольно короток.
До того дня, когда Манкаль открыл ему тайну его рождения, правдивую или вымышленную, — у Жака не было никаких особенно ярких воспоминаний.
Он защищал свою невиновность с таким жаром, что заставил Варнэ уважать себя как сильного противника. ‘Право, — думал следователь, — он с искусством пройдохи разыгрывает из себя олицетворенное простодушие и откровенность, но какое искусство!’
Не будем судить так строго Варнэ, не будем слишком поспешно обвинять его в пристрастии.
Как мы уже знаем, эта адская машина, которая должна была раздавить Жака, была придумана Бискаром с дьявольской хитростью. Все силы ада были пущены в ход. Каждая мелочь имела определенную цель, так или иначе ведущую к одному конечному результату — гибели Жака.
Слушая рассказ Жака о тяжких гонениях, которым он подвергался в разных мастерских, где работал, беспрестанных обвинениях в нерадивости, в обмане, даже в воровстве, мог ли следователь поверить в его невиновность?
Одно обстоятельство могло бы пролить некоторый свет на это дело, если бы оно только вышло наружу.
В то самое утро Варнэ нашел в своих бумагах записку, послужившую ему, так сказать, фундаментом для допроса.
Как попала к нему эта записка?
Он и не думал задавать себе подобный вопрос, полагая, что она прислана из сыскной полиции.
Как мог он допустить, что тут действительно играло роль вмешательство злополучного рока, которому Жак приписывал все свои несчастья?
Суд ко всему относится скептически и хорошо делает.
Варнэ не мог даже сдержать улыбку.
— Ах, вы не верите мне! — с отчаянием воскликнул Жак. — Но, поверьте, клянусь жизнью, я говорю правду!
— Продолжайте, — сказал следователь, — я не проронил ни одного слова во время вашего рассказа. Он, по крайней мере, заслуживает внимания хоть своею оригинальностью.
Унылый вздох вырвался из груди Жака. Снова принялся он за прерванный рассказ. Он не скрыл того, как введенный в общество герцогом де Беленом, увлекся миражами этой новой для него жизни. Он не защищал себя. Ведь это была исповедь!
Да, все честолюбие, все юношеские порывы, до той поры таившиеся в глубине его души, вспыхнули в нем при этом знакомстве с новым миром. Он не сомневался, не колебался ни минуты! Полный смелых надежд смотрел он в открывшуюся перед ним заманчивую даль. Всем существом стремился он туда, как моряки на всех парусах мчатся к зеленеющим землям, которые оптический обман рисует им на горизонте. Вдруг он наткнулся на подводный камень.
Письмо Манкаля, смысл и цель которого были загадкой для Жака, попав в руки герцога де Белена, вызвало ужасный кризис в жизни несчастного молодого человека.
С этого дня он ничего не понимал.
Он бродил, будто в потемках.
Сильный сознанием своей невиновности, Жак не скрывал больше ничего.
Он объяснил, зачем отправился в ‘Зеленый Медведь’, где он не застал никого, кроме преемника Дьюлуфе, и что человек этот не сообщил ему никаких нужных ему сведений, только потому, что принял его за полицейского чиновника. Он не скрыл и визита своего к ‘Поджигательнице’, рассказал, как он застал ее в предсмертной агонии и как искаженные страданием, посиневшие уста встретили его ужасными проклятиями.
— Я не понимаю, — сказал он, — что означают те таинственные слова, которые бросила она тогда мне в лицо! ‘Бандит!’, ‘Парижские Волки!’ Но я не знаю, существуют ли они вообще! Что толкуют мне о Бискаре, если я никогда не слыхал этого имени! Это одно лицо с Манкалем, с дядей Жаном? Откуда мне знать? Разве я понимаю что-нибудь в этих дьявольских превращениях?
Волнение Жака было так сильно, что он должен был на минуту остановиться, чтобы немного успокоиться.
‘Борьба будет жестокая’, — подумал Варнэ.
— Тогда я решился умереть, — продолжал Жак, и голос его задрожал.— Ах, зачем помешали мне в этом? Зачем спасительницей моей была одна из тех женщин, которые достойны презрения? Разве я знал тогда все это?
Среди ужасной пучины отчаяния внезапно явилась предо мной эта женщина, идеал красоты и грации, словно богиня, окруженная лучезарным облаком. Я человек молодой, пылкий, в жилах моих — та горячая кровь, которая в других людях становится силой и ведет их к великим, геройским поступкам. Но судьба решила иначе! Я стал любовником этой женщины, которая была куртизанкой!
— Разве вы были настолько богаты, что могли удовлетворять все прихоти этой избалованной жизнью женщины? — перебил его Варнэ.
— Нет, — отвечал Жак, вздрогнув. — Ведь я еще раньше отказался от состояния, завещанного мне человеком, который назвался моим отцом.
— Но, в таком случае, на что же вы жили? — перебил его следователь.
Крупные слезы брызнули из глаз Жака.
— Выслушайте! — сказал он. — Но не осуждайте меня! Уверяю вас, я действовал почти бессознательно. Я не сознавал этого позора! Вам покажется это невозможным! Вы подумаете, что я шучу, что я лгу! Нет, это было именно так. Я жил на деньги этой женщины, не осознавая этого!
Господин Варнэ расхохотался.
Да и кто не сделал бы того же на его месте?
— Наконец-то, все объяснилось, — сказал он.
— Да, и я объясню вам сейчас при каких ужасных обстоятельствах произошло мое пробуждение!
И он рассказал ужасную, отвратительную сцену следствием которой был внезапный разрыв его с Изабеллой.
Он хотел было убить эту женщину, которая довела его до подобного стыда, до подобного унижения. Но потом раздумал и бросился бежать из этого позорного дома.
Голос его дрожал. Он переживал все те страдания, о которых рассказывал.
— В котором часу ушли вы из дома своей любовницы? — спросил следователь.
От этого вопроса у молодого человека словно мороз пробежал по коже.
— Часов в семь, в восемь. — запинаясь, отвечал он
— Вечера’
— Да. Так Наступала уже ночь
— Отлично! Что же вы после этого делали?
В памяти Жака быстро промелькнула таинственная встреча с лакеем. Записка Полины. Загадочное свидание с ней.
Но, увы, тайна принадлежала не ему, и он не имел права выдавать ее.
Он молчал, уныло опустив голову.
— А в шесть часов утра вы были найдены возле трупа герцога и его умирающего друга. Чем объясните вы этот новый каприз судьбы?
— Не знаю, ничего не знаю!
— Странно!
С этими словами следователь выдвинул ящик стола и вынул оттуда кинжал, которым совершено было убийство.
Это был длинный кинжал наподобие тех, которые применяли испанцы в средние века.
Жак взял его в руки.
— Знакомо вам это оружие?
— Да.
Варнэ сделал жест удивления. Неужели убийца намерен был сознаться?
— Объяснитесь! — сказал он.
— Кинжал был в составе коллекции оружия различных стран, находившейся в той квартире, которую де Белен сперва так любезно отдал в мое распоряжение. Но как он попал сюда?
— Вы меня об этом спрашиваете? — отвечал Варнэ, снисходительно улыбаясь. — Не угодно ли взглянуть на лезвиe.и вы поймете.
Жак поднес его чуть ли не к самому носу и невольно вскрикнул. Он увидел на нем большие пятна запекшейся крови.
— Им были убиты де Белен и Сильвереаль, — пояснил следователь.
Жак вздрогнул от ужаса и отвращения — кинжал выпал у него из рук.
— Это не я! Нет! — в отчаянии твердил он.
Несчастный, казалось, близок был к обмороку. Борьба обессилила его.
— Загадочнее всего то, что кинжал обнаружен был у вас в руках. — возразил следователь.
— Но это невозможно!
— Уж не полагаете ли вы, что его употребили в дело сами жертвы!
Варнэ начинал отпускать плоские шутки.
Жак чувствовал, что рассудок покидает его.
— Я не совершал убийства! — пробормотал он.
— О, вы были не одни! Быть может, сообщники ваши разделили с вами этот труд?
— Мои сообщники?
— Кто же были те люди с замаранными сажей лицами, которые помогали вам совершать убийство?
— Но я ничего не знаю! Я никого не видел!
Внезапная мысль озарила его.
— Когда меня нашли в доме де Белена, — продолжал он, — я был в обмороке, не так ли? Если только можно назвать обмороком то ужасное оцепенение, которое охватило тогда мой рассудок. Значит, не я наносил удары!
— Я не согласен с заключением, сделанным вами,— отвечал следователь. — Ведь преступник такой же человек, как и другие, и у него есть нервы. Вид крови ваших жертв лишил вас чувств. А соучастники ваши не успели захватить вас с собой. Это гораздо вернее!
Жак ничего не отвечал. Во всем этом была какая-то ужасная тайна, которая перехватывала ему горло и туманила мозг. Он был в положении утопленника, захлебывающегося в тягучей и черной, как ночь, воде.
Варнэ несколько минут ждал ответа от арестованного, но видя, что тот упорствует в своем молчании, сказал:
— Так вы отказываетесь объяснить, как провели вы остальное время с тех пор, как расстались с вашей любовницей, до той минуты, когда совершено было убийство.
— Я не могу ответить на этот вопрос, — произнес Жак твердым голосом.
В эту минуту в дверь постучали. Агент передал следователю какое-то письмо. Варнэ быстро развернул его.
Он едва сдержал восклицание.
— Попросите эту даму подождать несколько минут,— сказал он.
Агент удалился.
Следователь еще раз пробежал глазами записку.
— Милостивый государь,— обратился он затем к Жаку, — вот новое обстоятельство, которое, быть может, изменит ваши намерения. Явилась свидетельница, желающая сообщить некоторые сведения относительно вашего времяпровождения.
Жак быстро вскочил с места.
— Нет, это невозможно! — воскликнул он. Меня никто не видел!
— Быть может. Во всяком случае, советую вам быть откровенным, пока еще не поздно! Верьте мне, чистосердечное признание смягчит вашу вину в глазах присяжных и облегчит вашу участь. Если же истина откроется независимо от вас, тогда уж не ждите снисхождения судей!
Жак не колебался ни минуты.
— Мне не в чем признаваться,— медленно проговорил он.
Варнэ позвонил По его приказанию в кабинет ввели свидетельницу.
— Изабелла! — воскликнул Жак.
Это была действительно она. Да, это была герцогиня де Торрес!
Она была страшно бледна. Глаза ее сверкали лихорадочным блеском.
Следователь встал и учтиво предложил стул женщине, о которой недавно еще отзывался в таких нелестных выражениях.
Тения вежливо отказалась и продолжала стоять.
— Вы, кажется, хотели, сударыня, сообщить суду некоторые сведения о подсудимом? — начал он своим притворно-любезным тоном.
Изабелла взглянула на Жака, но тот отвернулся от нее.
Зловещая улыбка пробежала по губам куртизанки.
— Сударь, — сказала она твердым голосом, — прошлой ночью, возвращаясь домой с одной вечеринки, я проезжала через предместье Сент-Оноре и вдруг…
Жак вздрогнул.
И вдруг я заметила графа де Шерлю. Я знаю, в каком преступлений обвиняют его, но мне неизвестны подробности этого дела. Так как я верю в его невиновность. — последнее слово она произнесла с особым ударением. В голосе ее слышалась едкая ирония,— то сочла необходимым в его же интересах обратить внимание суда на обстоятельство, которое, по моему мнению, может служить для подсудимого средством доказать свою невиновность.
— Продолжайте, сударыня, — сказал следователь.
— Итак, когда карета моя проезжала неподалеку от дома, принадлежащего, если не ошибаюсь, маркизу де Фаверей, я увидела графа де Шерлю. Он был не один. С ним было еще двое. Я не могла заметить, разговаривали ли они или нет: лошади мои быстро промчались, и я потеряла их из виду.
— Вы уверены, что это был граф де Шерлю?
— Как могла я ошибиться! — произнесла Тения, стыдливо опуская глаза.
Этот прямой намек на известные отношения, существовавшие между подсудимым и куртизанкой, заставил Варнэ улыбнуться.
— Я не настаиваю на этом, сударыня, я верю вам,— сказал он.
— Итак, милостивый государь, — обратился он затем к Жаку, — в полночь вы, в обществе нескольких друзей, находились в предместье Сент-Оноре. Вы признаете этот факт?
— Это ложь! — произнес Жак, взглянув на Изабеллу.
— Ах, сударь, — возразил следователь, — можно ли в таких неделикатных выражениях опровергать слова женщины!
— Я еще раз утверждаю, что видела графа де Шерлю, — ровным тоном отчеканила куртизанка, — и повторяю, что это было в нескольких шагах от дома маркиза де Фаверей!
— Вы ошиблись, — возразил Жак.
— Нет. Я точно знаю, что это были вы! И так как мне неизвестно, в котором часу было совершено преступление, то мне казалось полезным для вашей защиты заявить о факте, который, по-моему, должен был доказать вашу невиновность.
— Намерение было, действительно, превосходное, — перебил следователь, — но, к несчастью, сударыня, даже если бы арестованный и не противоречил, с таким странным упорством, вашим свидетельским показаниям, цель которых — его же спасение, то заявление ваше все-таки не могло бы ничем доказать, что он чужд преступлению, совершенному между пятью и шестью часами, утра.
Изабелла дико вскрикнула. Казалось, открытие это причинило ей боль. Но Жак подметил в этом крике фальшивые ноты.
‘Странно! — подумал он. — Она одновременно и лжет, и говорит правду. Что это за люди, которых она будто бы видела со мной? Уж не преследовала ли она меня? Не узнала ли? И не захотела ли отомстить?’
Да, она теперь не ненавидела! Она мстила! Куртизанки страшно ревнивы. Теперь Изабелла стала непримиримым врагом Жака! Она отдала его в руки Бискара. Мало того, она готова была на все, лишь бы только довести его до гибели!
По совету короля ‘Парижских Волков’ явилась она сюда. Какую дикую радость доставляло ей смущение и отчаяние Жака, понявшего, что ему отрезан путь к спасению! Как ей хотелось, чтобы он сознался в свидании, назначенном ему ее соперницей! Не смея срывать своими руками эту завесу, она всеми силами старалась вызвать из уст Жака эту, свято хранимую им тайну!
— Мне надо обратиться к вам, сударыня, за некоторыми сведениями, — сказал следователь Изабелле, — и я сам хотел пригласить вас сегодня же. Итак, если позволите, я предложу вам несколько вопросов, но в отсутствии обвиняемого, — поспешил он добавить.
— Я к вашим услугам, сударь, — отвечала Тения.
Варнэ позвонил.
— Отведите обвиняемого в тюрьму и держите его под строжайшим надзором, — приказал он вошедшему жандарму.
Жак спокойно встал и протянул жандарму руки, на которые тот надел наручники.
— Советую вам подумать о своем положении,— благосклонно произнес Варнэ. — Не забывайте, что голова ваша в опасности.
Жак молча поклонился.
Спокойно прошел он мимо Изабеллы.
Куртизанка страшно побледнела, глаза ее заблестели. Ах, если бы он взглянул на нее, если бы в этом взгляде она могла уловить последний проблеск любви, кто знает? Быть может, эта изменчивая натура внезапно вернулась бы тогда к своим прежним чувствам. Но подозрение, внезапное, ужасное, острым ножом кольнуло сердце Жака. Он думал о Полине, он чувствовал, что придется пожертвовать своей жизнью ради чести молодой девушки. Он больше не любил Изабеллу.
Спокойно и равнодушно прошел он мимо своей бывшей любовницы, не удостоив ее даже взглядом.
Дверь закрылась за ним.
— Господин следователь, — сказала герцогиня де Торрес, — я готова отвечать на ваши вопросы.
Все было кончено! Она решилась! Воспоминание о прошлой любви только усиливало ее ненависть.

13
МАНИЯ ПРЕСЛЕДОВАНИЯ

Не будем входить в подробности этого процесса, основные элементы которого хорошо известны читателю из газетных отчетов.
Жак был заранее осужден.
Да и что мог он отвечать судьям, когда все улики были против него?
Для всех было очевидным, что Жак был с юных лет сообщником ‘Парижских Волков’. Если он домогался благосклонности де Белена, то лишь для того, чтобы добиться исполнения какого-то низкого плана, заранее продуманного предводителем шайки.
Письмо, перехваченное герцогом, не служило ли очевидным доказательством этого соучастия?
Прения заняли несколько заседаний.
Вечером того дня, когда должны были вынести приговор, какой-то человек сидел один в задней комнате кабачка, расположенного напротив здания Суда.
Кроме него, в комнате никого не было. Задумчиво сидел он на деревянной скамье, подперев обеими руками голову. Временами судорожная волна пробегала по его крепкому телу.
В первой комнате кабачка слышался громкий говор и смех. Вдруг он быстро вскочил с места и бросился к дверям.
— Молчать! — закричал он, с шумом распахнув дверь. — Ведь я, кажется, запретил вам орать!
Все притихли. Бискар — это был он, снова захлопнул дверь и уселся на прежнее место.
На столе стояла бутылка. Он налил вина в стакан и поднес его ко рту, но, едва смочив губы, тут же оттолкнул его.
— Нет! — произнес он. — Никакого пьянства! Мне требуется все мое хладнокровие. Я хочу быть спокойным и сильным, чтобы насладиться своим мщением!
В эту минуту кто-то постучал в дверь.
— Войдите, — сказал Бискар.
Вошел Малуан.
— Говори, — приказал ему предводитель Волков.
— Последнее свидетельское показание только что выслушано. Президент на этот раз допрашивал в суде маркизу де Фаверей!
— Наконец-то, — прошептал Бискар. — О чем спрашивал ее президент? — произнес он вслух.
— Не знала ли она подсудимого.
— Что же ответила маркиза?
— Маркиза долго смотрела на него, потом вдруг схватилась за сердце, как бы от сильного потрясения. Она страшно побледнела и зашаталась, так что должна бы сесть.
— Хорошо! Дальше! Дальше!
— Президент, о, они всегда необыкновенно учтивы со знатными господами, любезно сказал ей: ‘Успокойтесь, сударыня, и скажите, что вы знаете о нем!’
— Что же она отвечала?
— Она с трудом могла говорить. Голос ее как-то неестественно дрожал. Она рассказала, что видела раз молодого человека в комнате, где умирала ‘Поджигательница’.
‘Она окончательно погубила его!— подумал Бискар. — Родная мать!’
— Судья спросил у нее, не обвиняла ли она в чем-нибудь молодого человека. Сначала она, видимо, колебалась, потом, по настоянию президента, наконец, сказала, что ‘Поджигательница’ перед смертью обвинила его в сговоре с ее убийцами.
— Это все?
— Нет еще. Потом она, казалось, раскаялась в своих словах. И сейчас же принялась рассказывать историю о каком-то подвиге спасения. Как тот. Ну одним словом, щенок этот будто бы остановил бешеную лошадь.
— Да, знаю, знаю, — быстро перебил его Бискар.
— Ну и все. Судья сказал ей, что она может удалиться.— Она еще раз взглянула на Жака и пошевелила губами, будто хотела еще что-то сказать.
— Да, ну! Кончай же скорее!
— Она ушла.
— И больше ничего?
— Нет. Слушали еще показания одной молодой девушки, которая подтвердила историю о спасении. Какая-то Полина. Но это не произвело никакого действия. Вы знаете. Он ужасный мерзавец, этот щенок.
— А герцогиня де Торрес не явилась на суд?
— Нет. Когда председатель вызывал ее, отвечали, что ее нет. Несколько дней назад она неизвестно куда выехала из своего дома.
— Я-то знаю, — прошептал Бискар. — О! Я хорошо делал, что не доверял ей.
— На чем остановилось дело, когда ты выходил из суда?
— Двенадцать присяжных выходили в отдельную комнату для совещаний.
— Хорошо. Отправляйся снова в суд и как только будет вынесен приговор…
— Я мигом буду здесь!
— Ступай!
Малуан повиновался. Но в ту минуту, как он открывал дверь, на пороге показался новый посетитель.
— Дьюлу! — воскликнул Бискар.
Великан, бледный, исхудалый сделал шаг вперед.
— Оставь нас одних, Малуан, — приказал главарь.
Малуан поспешно вышел, захлопнув за собой дверь.
— Приговор вынесен! — сказал Дьюлуфе.
— А, наконец-то! — крикнул Бискар. — И какой же? Подсудимый осужден, не так ли?
— На смерть.
Бискар разразился пронзительным хохотом.
— На смерть! — повторил он. — Осужден на смерть! — еще раз с удовольствием проговорил каторжник.
Он упивался этими ужасными, отвратительными словами, все лицо его озарилось какой-то адской радостью.
— А, мой старый Дьюлу, — воскликнул он, — как мило с твоей стороны прийти сообщить мне это известие! Тебе, именно тебе следовало сделать это! О, я узнаю тебя, мой добрый единственный друг! Ты знал, какую радость принесет мне это!
Он быстро вскочил с места и широкими шагами принялся мерить комнату.
— Я достиг своей цели, — проговорил он, скрежеща зубами. — А, маркиза де Фаверей! Каторжник сдержал клятву, данную когда-то Марии де Мовилье! Я сказал тебе, что ребенок, которого я вырвал тогда из твоих объятий, должен умереть позорной смертью! Бискар не солгал тебе.
Он залпом выпил стакан вина. Голос его стал ужасен.
— И ты его видела сейчас! Он был в нескольких шагах от тебя! И сердце не подсказало тебе этого! Кровь не заговорила в тебе! Безумная! Ведь это был твой сын. И ты помогла его гибели! Ты сама толкнула его к эшафоту. Твои материнские руки потащили его на Гревскую площадь! Ха-ха-ха! Ты сама подняла нож, который отсечет эту бесценную голову, которую в мечтах своих ты осыпала страстными поцелуями! Ты погубила сына Жака де Котбеля! И кости несчастного отца должны перевернуться в могиле от отчаяния при виде ужасной кончины его кровного детища. Ха-ха-ха!
Негодяй хохотал.
— Бискар! — строго сказал Дьюлуфе.
— Ах, прости меня, старина! Право, я и забыл о тебе!
Он налил стакан вина и подал его Дьюлуфе.
— Возьми же, выпей! Чокнемся! Ах, мой добрый товарищ, помнишь ли ты те ночи безумной ярости, когда я в отчаянии ломал себе руки, и сердце мое разрывалось на части от скорби? Помнишь ли ты те раздирающие душу вопли, которые вырывались из моей груди, терзаемой муками безумной ненависти? А! Теперь я смеюсь! Я счастлив! Я отомщен!
— Пока еще нет! — возразил Дьюлуфе.
— О, теперь уже скоро! Апелляция в кассационный суд — всего три дня. Менее чем через неделю голова Жака падет на эшафоте! Честное слово, я пойду смотреть на его казнь! И в ту минуту, как палач положит свою руку на него, Мария де Мовилье узнает, что Жак — ее сын! Любопытно будет видеть ее в эту минуту! Я хочу насладиться этим ужасным отчаянием матери, узнающей слишком поздно, да, слишком поздно, что умирающий на плахе — тот самый, кого она с отчаянными рыданиями призывала в течение двадцати лет! Вне себя от горя, как безумная, будет она метаться, кричать, звать сына, отчаянно ломать руки, а ответом на ее крики будет стук фургона, увозящего труп казненного сына! Выпьем же, Дьюлу!
— Нет, — ответил тот и с такой силой швырнул свой стакан об пол, что он разбился вдребезги.
Бискар с удивлением посмотрел на него.
— Почему ты не пьешь? — спросил он.
— Потому что.
Он замялся.
— Скорее, я жду, — произнес Бискар, сжимая кулаки.
— Ну, потому, что ты задумал бесчестное, гнусное дело, и я не хочу помогать тебе в этом!
— Слова, пустые слова! Ну! Что мне в том, что ты не хочешь помогать мне! Помогать в чем? Разве не все уже кончено?
— Нет!
— В самом деле? Уж не знаешь ли ты какого-нибудь средства вырвать сына де Котбеля из рук палача!
— Может быть.
Бискар вздрогнул. Он медленно подошел к товарищу.
— Ты знаешь, Дьюлу, — сказал он глухим голосом, — уже давно мы с тобой знакомы. И — черт возьми! Кажется, я люблю тебя одного на свете. Но, смотри, берегись идти против меня! Это было бы с твоей стороны безумием!
— Выслушай меня, Бискар, — помолчав, сказал Дьюлуфе, — если я пришел сюда, если я первый принес тебе известие о смертном приговоре, то только для того, чтобы помешать тебе обременить свою совесть таким ужасным преступлением!
— Мою совесть! — засмеялся Бискар. — О, будь покоен, она настолько крепка, что выдержит это бремя.
— Не смейся, Бискар! То, что ты делаешь теперь, ужасно. Не надо доводить это дело до конца. Да, я знаю, что ты выстрадал. Знаю я, какие ужасные муки изрыли морщинами твой лоб и заставили побледнеть щеки! Но Жак, умирающий.
— Что мне за дело! Я не его убиваю, а его мать!
— Эту женщину, которую ты любил, которую еще и теперь любишь. Да, во всей твоей ненависти я угадываю, узнаю ту пылкую страсть, которую не могло погасить время! Но, Бискар, мой друг, не совершай этого гнусного дела! Не заставляй мать смотреть, как сын ее идет на эшафот за преступление, которого он не совершал!
— Ты проповедуешь не хуже священника!
— Ты понимаешь меня, Бискар. В течение двадцати лет заставлял ты эту женщину проливать все слезы, какими оплакивают матери своих погибших детей. Ты страдал! А она разве не страдала? Разве сердце ее не разрывалось на части от горя и отчаяния? Бискар, я, слышишь ли, я прошу пощадить Жака ради ее и себя самого! Бискар, ты не знал никогда тех высоких наслаждений, которые приносят человеку сострадание к ближнему! Они велики, они прекрасны. Ну, что я такое, ни более, ни менее, как скот. А ведь и мне доступно это чувство! Когда мне случалось сделать что-нибудь доброе, мне казалось, будто я живу вторую жизнь! Бискар, ты довольно уже отомщен, прошу тебя, умоляю тебя нашей старой дружбой: сделай доброе дело! Спаси Жака!
— А?! Чтобы я спас Жака? Полно! В уме ли ты? Как ты еще не попросишь, чтобы я толкнул его в объятия матери? Полно! Довольно об этом! Ты говоришь, что знаешь меня? В таком случае ты должен знать, что я не отменяю свои решения. Я доведу дело до конца.
Дьюлуфе, чуть ли не на коленях стоявший перед бандитом, при последних его словах гордо выпрямился.
— Берегись, Бискар! — хриплым голосом произнес он.
— Что? — крикнул бандит.— Что ты сказал?!
— Я говорю, — медленно, с расстановкой произнес Дьюлуфе, пристальным взглядом впиваясь в глаза Бискара, — я говорю, что пора уж кончить, я должен наконец высказать, что у меня на сердце. Ты любил женщину не своего круга, не своего звания. Для нее ты был только лакеем, она не могла любить тебя. Едва ли даже замечала она тебя!
Бискар скрипнул зубами.
— А между тем, — продолжал Дьюлуфе, — за то, что эта женщина любила другого, когда ты явился к ней только с угрозами и злобой, ты претендуешь на какие-то права над нею? Право мести, пытки! И ты называешь это любовью, Бискар! Вспомни! Я тоже любил, раз в жизни, женщину, которую все отталкивали, которой все пренебрегали. Я любил ‘Поджигательницу’! Но как преступна она ни была, разве я не был тоже преступником? Мы были одного поля ягоды! Мы были достойны друг друга! Но ты! За что же могла полюбить тебя Мария де Мовилье?
Дьюлуфе вошел в экстаз. Он решился высказать все.
— Что был ты для нее? Ничто! Где могла она тебя заметить? В твоих лесах, где ты прятался, как дикий зверь? И за то,что она любила другого, который был близок ей, ты осмеливаешься ей мстить, и как еще, смертью сына! Это несправедливо! Это подло! И я, Дьюлу, скот, кит, идиот, как ты меня называешь, я не могу допустить этого!
Как все необузданные натуры, Дьюлуфе бил метко и сильно. Кто знает, быть может, убеждая, взывая к тем еще нетронутым началам добра, которые глубоко таятся на дне человеческой души, он пробудил бы подспудные ощущения в человеке, которого хотел убедить?
Но он оскорблял его, он причинял ему ужасные страдания, страшными обвинениями развенчивал его! Бискар был воплощенная гордость, всегда жесткий, всегда самоуверенный. И это-то низкое тщеславие, более сильное, чем всякое другое чувство, Дьюлуфе теперь попирал ногами!
— Пойми меня хорошенько,— продолжал великан.— Я мог любить тебя! Я мог ради какой-то слепой, безрассудной привязанности, быть твоим рабом, твоим псом. Ты меня бил, а я улыбался. Ты приказывал мне делать зло, в то время, как всем существом своим я стремился к добру, и что же, я шел твоим путем, без воли, без рассудка. Но знай же, пришел конец всему этому! Последнее твое преступление возмущает меня. Я не хочу, чтобы оно совершилось!
— Ты не хочешь?! — прошипел Бискар.
— О, ты меня не испугаешь! сказал Дьюлуфе.— Я отбился от полиции, от жандармов, не зная ни страха, ни сомнений. Я убивал, да я много раз убивал, и я стыжусь своих окровавленных рук Но никогда не подвергал я пытке женщину! Никогда я не совершал этого ужасного поступка, перед которым отступил бы палач, никогда не терзал сердце матери! Бискар, еще раз повторяю тебе, берегись!
Бискар с угрожающим видом подошел к Дьюлу.
— Берегись, чего это? — бешено крикнул он.
— Говорю тебе, что меня ты не испугаешь, — отвечал великан. — Ты силен! Да и я не слаб!
У Бискара хватило силы воли обрести обычное хладнокровие.
— Дьюлу, мой добрый Дьюлу! — мягко сказал он.— Что ты хочешь делать? Ты знаешь, что борьба со мной невозможна!
— Это уж как получится! У каждого свои силы!
— Посмотрим, Дьюлу. У меня есть сила, которой, как ты знаешь, покоряется все. Слушай. Я люблю тебя, ты добрый товарищ, старый друг. Вот почему я говорю тебе это. Ты думаешь иметь дело с Бискаром? Нет, ошибаешься! Ты будешь иметь дело с королем ‘Парижских Волков’! Здесь я повелитель, здесь я царь! Стоит мне мигнуть, и тебя свяжут, убьют.
— Попробуй, — сказал Дьюлуфе и, закатав рукава, показал бандиту свои железные мускулы.
Бискар иронически улыбнулся.
— Да, да, знаю,— произнес он со сдержанной насмешкой.— Но, поверь, прежде чем начинать борьбу, лучше всего объясниться. Я хочу гибели Жака. Ты хочешь его спасения. На моей стороне свидетели, государственный прокурор, присяжные. А на твоей кто?
— На моей — истина!
— Глупости!
— Нет, совсем не глупости! Ну, что, если бы сегодня вечером кто-нибудь отправился к маркизе де Фаверей и сказал ей: ‘Человек, которого осудили сегодня, невиновен! Он был жертва гнусных козней! Его обвиняют в совершении преступления, но это ложь! Тот, кто во всем виновен, разными низкими проделками достиг того, что Жак безвинно предан суду! Наконец, маркиза де Фаверей, это — сын Жака де Котбеля, а настоящий убийца, тот кто бросил Жака в эту адскую машину, которая должна разорвать его на части, это глава ‘Волков Парижа’, это Бискар!’
Бискар был страшен, слушая эти слова.
Он походил на мертвеца.
— Кто же сделал бы это? — прохрипел он.
— Я!
— Ты утверждаешь, что пойдешь к Марии де Фаверей?
— Если ты не откажешься от своих планов, я сделаю это!
— И ты скажешь ей все?
— Непременно, и приведу доказательства, хотя бы даже мне пришлось ради этого сложить свою голову на эшафоте!
— Берегись и ты, в свою очередь!
— Ты пугаешь меня? Ты воображаешь себя королем? Ну, тебе это не удастся! Я слишком долго ползал. Теперь я встаю на ноги! Кроме того, зачем мне скрывать это? Я всегда любил Жака! И я краснел со стыда, видя, как ты пытался развратить эту честную, благородную натуру. И, к тому же, сказать тебе все? ‘Поджигательница’ любила его. И когда я, по твоему приказанию, подливал вина этому бедному ребенку, она мне говорила: ‘Дьюлу, ты делаешь дурно!’ Видишь ли, ты напрасно убил ее, голоса, выходящие из могил, бывают легче услышаны! Последний раз говорю тебе, Бискар, я не хочу, чтобы Жак погиб! И хотя бы даже пришлось мне посадить тебя, слышишь ли, на скамью подсудимых, я все-таки спасу его!
— Пустомеля! — зарычал Бискар.
И, вынув из-за пазухи медный свисток, он громко свистнул.
С полдюжины Волков бросились в комнату.
— Взять этого человека! — приказал Бискар.
Все бросились на Дьюлуфе.
Но великан уже прислонился к стене.
Шесть человек! Что значило это для него?
Он молча отбивался.
Один упал с раздробленным черепом.
Другой закричал от страшной боли, которую причиняла ему переломанная ключица.
Остальные разбежались.
— Трусы!— крикнул Бискар.
И в руках бандита сверкнул нож.
Дьюлуфе содрогнулся. Что он видел? Этот человек, для которого он жертвовал своей жизнью, для которого готов был выносить ужаснейшие муки, какие только мог испытывать человек, Бискар, которого он так любил, бросился на него с ножом в руках! Кровь застыла в его жилах. В изнеможении опустил он голову.
Лезвие ножа вонзилось ему в тело.
Он прислонился к карнизу, потом вдруг зашатался и всем своим громадным телом грохнулся об пол.
— Поднять эту падаль и бросить ее в Каньяр, — приказал Бискар.
— Но ведь он еще жив!
— Он там умрет, вот и все!

14
ПОСЛЕДНЯЯ БОРЬБА

Как ни был силен Дьюлуфе, он даже и не думал сопротивляться.
В одну секунду он забыл все: и свою силу, и то святое дело, которое он отстаивал, он видел только один ужасный для него факт.
Бискар решился убить его!
Бискар, которого он спас с опасностью для собственной жизни, из-за которого он терпел ужасные муки, бросился на него с ножом!
‘Ужасный для всех, добрый для меня!’ — думал он всегда о Бискаре.
Когда лезвие ножа вонзилось в его тело, он не чувствовал физической боли, он изнемогал от душевной раны.
Волки бросились на него. Он позволил схватить себя, в то время как, несмотря на рану, ему стоило лишь тряхнуть плечом, чтобы повалить их всех на землю.
Негодяи воспользовались его бездействием, и тонкими просмоленными веревками связали его по рукам и ногам.
Между тем, Дьюлуфе истекал кровью. Голова у него закружилась, он потерял сознание. Теперь он был не более, как бесчувственная масса в руках своих противников.
— В Каньяр! — бросил Бискар.
Негодяй действовал под влиянием холодной, обдуманной злобы, которая во сто крат ужаснее самых бурных порывов бешенства. Неожиданное сопротивление того, кого он считал своим слепым орудием, и как раз в такую минуту, когда он был уже близок к цели, казалось ему предательством.
Кто внимательно следит за развитием характера этого странного человека, мечтавшего держать в страхе весь мир, тот, несомненно, понял, что этим бесчеловечным существом руководило, действительно, безумие, мания. Его цель, страсть, будущее — все сосредоточилось на одном образе — на Марии де Мовилье.
До сих пор он оставался таким же, как и тогда, в Оллиульских ущельях. Он оставался влюбленным! Этот зверь любил! Он, правда, по-своему понимал это святое чувство. Ему известны были только вспышки дикой, бешеной страсти, больше ничего.
Быть может, он любил Дьюлуфе. Кстати, он однажды доказал это, когда на суде Волков унес великана на своих руках и тем спас его от ужасной пытки. Кто знает, если бы Дьюлуфе угрожала неотвратимая опасность, Бискар, быть может, пожертвовал бы для него своей жизнью.
Но тут речь шла о Жаке! Речь шла о Марии! При одном звуке ее имени он становился зверем!
— На смерть! В Каньяр! — рычал он.
Дьюлуфе был приговорен. Бедняга погиб безвозвратно!
Черным ходом вынесли его со связанными руками и ногами и доставили на крутой берег Сены.
У берега стояла одна из тех барок, которые обыкновенно употребляют для перевозки гипса. Сейчас она была пуста.
Словно мешок, бросили туда бандиты бесчувственного, истекающего кровью Дьюлуфе.
Один из Волков, который был не кто иной, как Бибе, схватил длинный багор и оттолкнул барку от берега.
— Кажется, ему порядком-таки попало, — сказал другой, по прозвищу Франк.
— Должно полагать, между ними что-нибудь да вышло, недаром же Биско ухлопал своего любимца.
— Он много себе позволял, вот что.
— Я всегда говорил, что рано или поздно ему не миновать такого конца.
Лодка, между тем, плыла вдоль берега. Скоро в густой тени возникли контуры собора Богоматери.
Волки живо перетащили все еще бесчувственного Дьюлуфе в другую барку, ветром прибитую в канал, и теперь они плыли под низко нависшими каменными сводами.
Это был один из рукавов, ведущих в Каньяр.
Проходя под этими мрачными сводами, можем ли мы умолчать о двух предыдущих жертвах Бискара?
Увы! Именно там эти два благородных существа гибли во цвете лет! Мюфлие! Кониглю! В ушах звучит еще глухой звук топора, перерубившего твою воловью шею, о, Мюфлие, и твою лебединую шею, о Кониглю!
Сам Бибе, конечно же, не обладавший кротостью агнца, и тот не мог удержаться, чтобы не почтить память двух осужденных.
— Он был ничего себе! — произнес он в виде надгробной речи, имея в виду Мюфлие.
— И Кониглю был добрый малый, — закончил Франк.
Не затрепетали ли при этом души ваши от радости, несчастные жертвы! Пожелаем вам этого! А если существует загробная жизнь, дай Бог, чтобы, соединясь с белокрылыми ангелами, внимая божественным звукам небесных арф, услышали вы эти любимые голоса друзей ваших, о, Мюфлие! о, Кониглю! Эти голоса, которые хотя и огрубели от вина, все же идут из глубины преданных вам сердец.
— Ну, готово! Приехали, — сказал Франк.
И оба Волка подхватили Дьюлуфе.
Он даже не шевелился.
— О, когда Бискар бьет, он редко промахивается!
Несколько минут спустя бедный Дьюлуфе лежал в сырой и вонючей яме мрачной подземной тюрьмы с железной дверью. Через узкое, заделанное железной решеткой окошечко скудно проникал туда тяжелый вонючий воздух, наполненный ядовитыми испарениями реки.
Глубокий мрак царил в тюрьме.
По бледности и неподвижности Дьюлуфе походил на мертвеца. Но он был только в сильном обмороке, обессилев от потери крови.
Не прошло и часа после прибытия Дьюлуфе в Каньяр, как он уже пришел в себя. Глубокий вздох вырвался из его груди.
Он открыл глаза, потом тотчас же закрыл их. Окружающий мрак удивил и даже испугал его. Сначала он ничего не помнил, что с ним было. Потом, мало-помалу, к нему начало возвращаться сознание. В памяти воскресло ужасное слово: ‘Каньяр’.
Это было последним словом, которое произнес Бискар.
Сделав отчаянное усилие, Дьюлуфе вскочил на ноги. Но вдруг он зашатался и схватился рукой за грудь. Бедняга вздрогнул, ощутив на ней кровь.
Крупные слезы покатились по его морщинистым щекам.
Сердце его разрывалось на части от острой и нестерпимой боли. ‘В Каньяр!’ Не в этом ли мрачном месте, не желая изменить своему повелителю, испытал он ужаснейшие страдания, какие только может вынести человеческое существо? И это самое место Бискар избрал могилой для него!
О, он понимал теперь все: его обрекали на смерть, бросив в эту отвратительную яму. Уже не в первый раз слышал он из уст Бискара эти ужасные слова. И ни одна из жертв, осужденных на подобное изгнание, никогда не возвращалась оттуда. Дьюлуфе хорошо знал это.
Но какое же преступление совершил он?
Несчастный с трудом восстановил в памяти все подробности последней сцены, происшедшей между ним и Бискаром.
Ему вспомнился Жак.
Ну, что же! Да, он действительно не желал смерти бедного мальчика, которого так часто, бывало, качал на коленях, которого ‘Поджигательница’ всегда звала птенчиком. ‘Поджигательница’! Другое ужасное воспоминание! Бискар — бесчестное, низкое существо! Он убивал всех тех, кого любил Дьюлуфе! А он считал еще этого мерзавца своим другом! Нет, он его злейший враг! А Жак, не ужасно ли, не бесчеловечно ли было вести его на эшафот, его, невинного бедняжку, и в ту минуту, как прозвучит зловещий удар ножа, кричать его матери, кричать Марии де Мовилье:
— Вот он, твой сын! На, возьми его теперь!
Грубой, животной натуре Дьюлуфе непонятно было это утонченное, дьявольское злодейство! Зверь убивает, но не мучит! Дьюлуфе не был палачом. Судорожно хватая себя за голову, несчастный прислонился к холодной стене, обдумывая все эти ужасы.
Жак погиб! И он, Дьюлу, был отчасти виновен в этом! Зачем объявил он о своих намерениях Бискару? Не лучше ли было отправиться к маркизе де Фаверей, открыть ей все и навести полицию на след Бискара и Волков?
Изменить! Это слово заставило его содрогнуться. Нет, он поступил правильно, иначе поступить было нельзя. Надо было предпринять эту последнюю попытку Могли он предполагать, что ни одно человеческое чувство не было доступно этому каменному сердцу? Могли он подозревать, что Бискар ради того только, чтобы навсегда похоронить ужасную тайну, не отступил перед убийством его, Дьюлу, которого он всегда называл своим другом?
А между тем это было так. Теперь рухнула последняя надеж -да на спасение Жака. Ужасная трагедия разыграется до конца. Бискар бросит несчастной матери окровавленную голову ее сына! И белое, чистое лицо, которое она один лишь раз поцеловала в ущельях Оллиуля, она снова прижмет к своим устам, но уже холодное лицо мертвеца!
Надежды больше не было. Дьюлуфе знал теперь, где он! Он знал, что Каньяр не отдает назад своих жертв. Он умрет от голода, истощения, печали.
Так нет же! Этого не будет! Он не падет духом! В нем снова проснулась его прежняя непоколебимая энергия. Нет! Он не умрет, не испробовав всех средств, какие только может подсказать человеческое мужество тому, кто хочет жить!
Он вскочил на ноги. Он уже чувствовал себя гораздо сильнее, чем предполагал. Рукой ощупал рану. Она не глубока. Но кровотечение было обильным. Он чувствовал, что жизнь его в опасности. Что ж! Пока лихорадка не начала свою разрушительную работу, у него остается еще достаточно времени!
Но что ему делать?
Он поднял свои огромные руки и с радостью отметил, что они не утратили прежней силы. Но с кем, с кем же бороться?
Медленно обошел он свою тюрьму.
Она представляла собой прямоугольную комнату. Стены были сложены из камней, скрепленных цементом, окаменевшим от времени. Пробить стену? Нечего было и думать об этом. Он бы только переломал ногти и пальцы в этой бесполезной попытке. Вылезть в окошко? Мешают железные прутья. Их три. Чтобы выскочить в окно и броситься в воду, что медленно и тягуче протекает рядом, надо вырвать, по крайней мере, два прута.
Это самое доступное и реальное. Дьюлуфе на минуту остановился, собрался с духом, призывая на помощь всю свою волю и сделав над собой страшное усилие. Он совершил немало подобных подвигов. Своими сильными, огромными ногами он уперся в мягкую почву, затем просунул обе руки в отверстие и, скрестив пальцы, обхватил широкий прут, подавшись всем туловищем назад. Мускулы напряглись и он начал тянуть прут к себе. Напрасно! Прутья были крепко вделаны в стену! Средний, за который он сейчас ухватился, кажется, никак не вырвать, как он тут ни трудись. Ну, не робей же, Дьюлу! Надо во что бы то ни стало добиться цели, спасти Жака, спасти его мать. Это может искупить всю твою прошлую порочную жизнь. Смелей, Дьюлу! Ведь у тебя же не детские руки!
Приняв более удобную позу, он снова обхватил руками толстый прут. Потом, перегнувшись назад, что есть силы рванул его к себе!
Прут вырвался, причем кусок камня отскочил от стены! Но в то же время раздался страшный крик. Дьюлуфе лежит на земле. Он бьется, корчится, хрипит!
В этом ужасном падении он сломал себе бедро.
Несчастный лежал на земле, судорожно сжимая в руках обломок вырванного из стены прута.
Как дикий зверь, кричал он. С пеной у рта, впиваясь ногтями в грязь, силясь встать на ноги, кричал он, как безумный, от дикой, нестерпимой боли. К перелому кости добавилось повреждение мышц. Огромная кость обнажилась сквозь ткани тела. Это хрипение великана, не желавшего покориться страшной пытке, было ужасно. Долго боролся он. Наконец, ему удалось привстать на одно колено, сломанная нога подвернулась под ним. Имей он нож, он бы, кажется, попробовал отрезать ее. В таком положении пробыл он некоторое время, вытянув руки, прижавшись лицом к стене и судорожно грызя камень, так сильны были его страдания.
Он хотел встать. Сломленная нога была страшно тяжела, как будто налита свинцом. При каждой попытке приподняться он снова падал на землю, и каждый раз боль становилась все более жестокой.
Наконец, будучи не в силах уже терпеть ужасные, нестерпимые страдания, он в изнеможении опустился на землю и закрыл глаза. Крупные жгучие слезы текли по его искаженному муками лицу.
— Умереть! — прошептал он, прерывающимся голосом. — Я должен умереть! Ах! Бискар! Бискар! Это ты меня убиваешь.
Потом мысль его вернулась к ‘Поджигательнице’.
— Я ненадолго переживу тебя, моя бедная старуха! И знать, что нас даже не бросят в одну яму! Если бы я мог надеяться на подобную милость, это все же хоть немного бы, да утешило! Ведь ты, в сущности, была добрая женщина! Если бы ты видела, что твой Дьюлу страдает, так ты бы позаботилась о нем, не так ли?
Этот великан во многом походил на ребенка.
— Как хочется пить! — произнес он.
Он взял в руки ком грязи и жадно поднес ко рту. Но потом с отвращением выплюнул. Запах плесени был невыносим. Вдруг он вздрогнул. Ужасная, раздирающая душу мысль внезапно пришла ему на ум.
Это доброе дело, которое он мечтал совершить, как высшее искупление прошлых заблуждений, несмотря на все ero усилия, ускользало от него!
Если он хотел сейчас бежать, то для того только, чтобы спасти Жака, чтобы во всем признаться его матери!
Но Теперь, теперь нечего было и думать об этом Все было напрасно! Злополучный рок стал союзником Бискара! Жак был осужден на смерть.
Открыв глаза, Дьюлуфе представлял себе эту ужасную сцену. Жак, которого он знал с детства, Жак, с отрезанным воротом рубашки, с обнаженной шеей и плечами, приближающийся к эшафоту, и там палач! Помощники! Ремни! Нож, с быстротой молнии наносящий роковой удар!
Сердце бедняги разрывалось на части. Он обезумел от ужасных страданий, физических и нравственных.
— Проклятие! — простонал несчастный безумец, разражаясь рыданиями.
И он впал в сильный, продолжительный обморок, походивший на смерть.
Сколько времени пробыл он в этом состоянии, распростертый на земле, дрожа и стуча зубами от лихорадки, он не мог знать.
Вдруг к нему снова вернулось сознание. Холодный воздух тюрьмы вызвал легкий озноб. Бессознательно привстал он немного, облокотившись на локоть. Он был в полном изнеможении.
Через минуту он поднял голову.
Он лежал в углу, опершись головой о стену.
Ему казалось, что рядом происходит что-то странное.
Быть может, все это только чудилось его расстроенному, разгоряченному мозгу?
Он стал внимательно прислушиваться.
Он не ошибся! Нет до него действительно доходил человеческий голос, слабый, как стон.
Так, значит, он был не единственной жертвой, обреченной на эту ужасную смерть? Кто же был этот бедняга, что хрипел в нескольких шагах от него?
Он продолжал прислушиваться.
Сомнений больше не было. Снова послышался крик, на этот раз сильнее, громче прежнего. Был ли это вопль о помощи. Но откуда же мог ждать ее несчастный, заживо похороненный в этой ужасной яме?
Но вот жалобный стон обрывается странным образом.
Теперь слышны уже не вопли, а громкая веселая песня! Право, у заключенного должны быть здоровые легкие.
С трудом удалось Дьюлуфе кое-как усесться и приложить ухо к стене.
Теперь он мог ясно разобрать слова песни:
Эй, ты, курносая!
Не хлопочи.’
Меня скорей от горя облегчи,
И не запаздывай, смотри!
Тут голос на минуту смолк, потом продолжал: Ого, моя сердечная!
Я ваш покорнейший слуга.
Берите мое сердце грешное.
Вас жаждет вся моя душа!
Эй, ты, курносая!
Не хлопочи!
Меня скорей от горя облегчи,
И не запаздывай, смотри!
На последних словах Дьюлуфе что есть мочи закричал: ‘Ко мне! Помогите!’
Голос тут же смолк.
Дьюлуфе повторил свою отчаянную мольбу.
Но, должно быть, сосед его был человек недоверчивый: он теперь хранил глубокое молчание.
— Проклятие! — проворчал Дьюлуфе.
Пристальным взглядом окинул он помещение, пронизывая глазами окружающую густую мглу.
Чего искал он? Он и сам не сумел бы ответить, но верил, что чудесная помощь не замедлит явиться ему в стенах этой ужасной тюрьмы.
Несмотря на страшную боль, ему необходимо было движение. Бездействие и неподвижность угнетали его. Не в силах подняться на ноги, он пополз.
Вдруг он наткнулся на железный прут, который стал причиной его неудачного падения.
— Черт возьми! — воскликнул он. — О! Я знал, что не все еще потеряно!
Держа в зубах прут, он снова ползком придвинулся к стене.
Он делал сверхчеловеческие усилия.
Все силы этого могучего и дикого существа сосредоточились на этой последней отчаянной попытке.
Уже вторые сутки этот человек, обладавший волчьим аппетитом, ни крошки не держал во рту.
Вторые сутки лежал он в этой ужасной яме, истекая кровью.
Перелом бедра причинял ему ужасную боль, которая с каждой минутой делалась все сильнее и сильнее.
Но Дьюлуфе не хотел уступать. Обеими руками ухватился он за железный прут и, что было сил, начал бить им в стену.
Труды его увенчались успехом. Разрыхленный сыростью песчаник крошился под ударами ржавого, но тяжелого железа.
Голос соседа смолк. Слышался только глухой стук прута о стену.
Пот выступил на лбу у бедного Дьюлуфе. Судорожно сжав губы, продолжал он борьбу, двойную борьбу: с невыносимой болью и с прочностью стены, отнимавшей его последние силы.
Вдруг он радостно вскрикнул.
Железо проникло в промежуток между двумя камнями. Оно стало как бы рычагом.
— Смелей, Дьюлуфе! — прошептал узник. — Отыщи точку опоры!
И он страшным усилием налег на прут своей огромной грудью.
Камень с шумом покатился на землю.
Дьюлуфе сунул обе руки в отверстие.
Он продвинулся всего на куриный шаг! За отверстием была новая стена, как устроены все капитальные стены.
— О! Черт меня побери! Кто затеял весь этот содом? — закричал чей-то громкий, гортанный голос.
Теперь было слышно превосходно.
— Кто вы? — крикнул Дьюлуфе.
— Вот как? Вздумалось любопытничать! А кто вы?
— Я заключенный.
— Нужно полагать, что так! Я тоже! Но это еще не ответ. Дальше?
— Зачем буду я отвечать вам? Если вы не доверяете мне?
— Резонно! А зачем ты ломаешь стену, старина?
— Я хочу бежать отсюда!
— Так, славная мысль.
— Но мне знаком этот голос, — удивленно сказал Дьюлуфе. — Быть не может! Я своими ушами слышал удар топора! Не может быть, чтоб это был он! Друг! — продолжал Дьюлуфе: — Ради всего святого назови мне свое имя!
Тот громко расхохотался.
— Во-первых, признаюсь, что у меня нет ничего святого! Был у меня один приятель, так его укокошили! Теперь кончено, вздор все это! Прощай, любовь!
— Черт возьми! Назови свое имя!
— О, если только это нужно для вашего счастья, с удовольствием. Я.
И он запел:
Не могу скрыть правду я:
Нет другого, подобного мне!
Ведь лукавец большой, право, я,
Лукавец Мюфлие!
— Мюфлие! — закричал Дьюлуфе. — Само небо послало тебя!
— Небо? Это что-то новое!
— Я Дьюлуфе!
— Провались вы все! Дьюлу! Добрый малый! Здорово, старина! Как поживаешь?
Этот сильный, плавный, звучный голос принадлежал превосходному, бесподобному Мюфлие!
— Пробивай же стену, старина! — крикнул он.
Дьюлуфе не знал что и думать. В голове его вертелся вопрос: не был ли этот воскресший мертвец плодом его расстроенного воображения? В порыве отчаяния схватился он за железный прут и с новой силой принялся колотить им в стену.
Надежда вновь вернулась в его душу. Он больше не думал о своих страданиях.
Ударам железа мерно вторил звучный голос Мюфлие:
— Ломай! Ломай же! Смелей!
Отверстие все увеличивалось. Вот уже вывалился второй камень, за ним третий, сильный запах мускуса захватил дух. Наконец, огромная ручища высунулась оттуда и схватила железный прут.
— Оставь, старина, дай я немного поколочу! Мне тоже надо размяться!
И пока Дьюлуфе, задыхаясь, лежал на земле, Мюфлие все колотил в стену. Она мало-помалу обваливалась.
И вскоре силуэт Мюфлие возник в этой узкой рамке с отбитыми углами. Это был он, мохнатый, растрепанный, с целым лесом волос, в беспорядке падавших ему на глаза и смешивавшихся с усами, которые терялись в его огромной бороде.
Мюфлие-обезглавленный, Мюфлие-труп стал снова живым Мюфлие.
— Эй, Дьюлу! — крикнул он.— Давай сюда руку! Ну, что ты там делаешь на полу? Отчего же ты не двигаешься?
— Приятель, — отвечал Дьюлуфе, — у меня переломаны ноги!
— Как, переломаны? Как же так?
В нескольких словах Дьюлу рассказал Мюфлие о случившемся с ним несчастье.
Мюфлие задумчиво покачал головой.
— Ясно! Ты не сохранил равновесия. Дьюлу, ты забыл законы гимнастики! Но ведь это не все, что ты там еще делал?
Дьюлуфе колебался. Снова вспомнилась ему та глубокая привязанность, в которой он поклялся Бискару. Конечно, если бы король Волков мучил только одного Дьюлу, он, быть может, и простил бы ему. Но тут речь шла о Жаке. Надо было помешать страшному, гнусному делу.
— Это Бискар велел бросить меня сюда, сказал Дьюлуфе после непродолжительного молчания.
— Бискар! Твой приятель! Орест, по выражению древних наших учителей, Орест, для которого ты был Пиладом!
— Бискар хотел убить меня.
— Ну уж, это совсем гнусно! Ты был у него собакой, и помню я там, на суде Волков, ты жарился, как цыпленок, лишь бы только не изменить ему! Подличать между друзьями скверно! Вот видишь ли, Дьюлу, есть люди, которые не ценят меня и которые позволяли себе иногда разные неприличные выходки на мой счет, но я никогда бы не сделал этого! У меня тоже был друг.
В голосе Мюфлие слышались слезы.
— У меня был Кониглю! Бедный Кониглю! Его отправили к праотцам! Да. Да. Но никогда, ни за что на свете, я не сделал бы ему зла! Правда, я порядком поколачивал его, когда, бывало, он слишком насолит мне, но это ведь любя!
Дьюлуфе молча смотрел на этого человека, мощная фигура которого виднелась в полумраке тюрьмы. И, может быть, думалось ему, что сердце этого злодея, точно так же, как и его собственное, открыто еще добрым человеческим чувствам.
Не имея возможности самому сделать доброе дело, спасти Жака, не мог ли он доверить это Мюфлие, который был еще здоров и силен?
— Но как же остался ты в живых? — спросил он своего соседа, повинуясь внезапно промелькнувшей у него в голове мысли.
— О, это, право, забавно! — расхохотался Мюфлие. — Ты знаешь, Бискар попадется рано или поздно черту в руки! Бискар дал, не знаю какое, приказание там, в суде. Меня схватили и потащили. Я ожидал, если можно так выразиться, быстрого охлаждения. Ничуть не бывало! Вижу, топор поднимается и, что же, ударяет в сторону, в доску, на которой ничего не было! Я поворачиваю голову, что было весьма возможно, так как она держалась еще на плечах. Как они хохотали! Потом меня снова хватают, тащат по каким-то переходам, под какими-то сводами, где все так скверно и воняет гнилью. В конце концов меня бросают в тюрьму. И в какую мрачную! Черт возьми! Дверь с адским лязгом захлопывается. Я — узник! И, между нами, мне отныне жилось не очень хорошо, тем более, что я забыл заказать себе обед, и мне не дали проглотить ни крошки!
Но небо одарило меня, смею сказать, меня, Мюфлие, порядочной дозой не совсем обычной философии. Я жалел в особенности о Германс! А потом о Кониглю! Мне сказали, что он умер! У меня даже мороз пробежал по коже. Брр! Да. И вот начал я жить в этой вонючей яме. Мюфлие, говорил я себе, друг мой, когда глупеют, спят. И ты глупеешь, это несомненно. Так спи же, спи. И я ложусь и сладкий сон овладевает мной
Это продолжается неизвестно сколько времени. Я просыпаюсь, с криком: ‘Ай! Ай!’ Знаешь отчего, Дьюлу? Я не ел, зато меня ели! Что было далеко не одно и то же.
При этом слышался ужасный писк. Черт возьми, это были крысы! О! Я хорошо узнал их, бездельниц! Не соблюдая ни малейшей учтивости, они без всякой церемонии сгрызли мои сапоги и теперь принялись было за мои ноги.
Я вскакиваю, топаю ногами, лягаюсь. Таким образом я давлю несколько дюжин моих врагов, и твари разбегаются.
Хорошо! Славно отделался! Но ведь я был голоден! И вот я, что есть силы, принимаюсь барабанить в стены! Кричу, зову на помощь, вою! Черта с два, придут они, как же! Ни одна скотина глаз не кажет! Часы проходят, а во рту ни крошки! Делать нечего, я снова закрываю глаза и принуждаю себя заснуть.
Да, но ведь сон не вечен! Я снова просыпаюсь и снова застаю крыс, угощающихся за счет моей особы! На этот раз они грызли мои икры! Лакомый кусочек, которым восторгалась бывало Германс.
Кажется, вещь далеко не утешительная, а, однако, я радостно вскрикнул. Ты думаешь, почему? Дело в том, что мне явилась счастливая мысль, которую я назову даже остроумной.
‘Если крысы едят меня, — подумал я, — почему бы мне не есть крыс? А? Гениальная мысль!’
Но вот тогда-то я по неопытности и совершил одну глупость. Не в силах совладать с нетерпением, тем более извинительным, что я провел, по всей вероятности, часов тридцать шесть или сорок без пищи, я со всего размаху бросился на крыс, давя их туловищем, ногами и руками. Сказать, мой старый Дьюлу, что сырая крыса особенно вкусна, было бы преувеличением. Но хорошо очищенная лапа ее отдает слегка мускусом, что напоминало мне, увы, доброе старое время моей жизни в большом свете.
Но эта первая охота возбудила в крысах недоверие ко мне. Они не показывались целых полдня. К счастью, у меня был порядочный запас. Видя, что он истощается, я прибегнул к ребяческой хитрости, на которую эти дуры легко поддались. Я притворился спящим и после некоторого колебания, привлеченные блеском остатков моих сапог, крысы снова явились и повели было на меня атаку. На этот раз я был поделикатнее и удовольствовался несколькими штуками. Мне не хотелось слишком скоро истощать свою богатую житницу.
Но идея, согласись, гениальна! И, как видишь, я жив, здоров и даже толст! Назло Бискару!
Дьюлуфе задумчиво слушал этот красочный рассказ.
Он хорошо понимал, что жизнь угасает в нем с каждой минутой. Вся надежда теперь была на Мюфлие.
— Слушай, — сказал Дьюлуфе товарищу, когда тот наконец умолк. — Ты ненавидишь Бискара?
— О! Его-то? Как же! Попадись он мне только в руки.
— Брось свои смешные угрозы. Ты хорошо знаешь, что Бискар сильнее тебя.
— Я нападу на него врасплох!
— Дело не в этом. Убить Бискара толку мало, надо загладить хоть часть зла, им причиненного. Вот чего я хочу.
— Ну, да! Ты все то же доброе животное, что и прежде. Ну, посмотрим! О чем речь?
— Помнишь Жака?
— Этого лгунишку-то, как же! Он был не злой, этот клопик! Так что с ним?
— Он осужден на смерть.
— Да, ну! — воскликнул Мюфлие, вскакивая с места. — Кем же? Бискаром?
— Уголовным судом, приговором присяжных.
— Быть не может! В чем же его обвиняют?
— В убийстве.
— Черт возьми!
— Он невиновен. Не он убил де Белена и де Сильвереаля.
— Постой, мне знакомы эти имена! Друг мой, маркиз Арчибальд, который, кстати сказать, должно быть, беспокоится о моей участи, — маркиз знал его и говорил, — между нами, разумеется. — что он страшная сволочь! Так их укокошили. Кто же, если не тот мальчишка?
— Волки. По приказу Бискара!
— Вот кто убийца — так убийца! — произнес Мюфлие с невольной дрожью.
— Хочешь помочь мне спасти Жака?
— Зачем же он довел дело до приговора?
— Он не мог выпутаться из чертовых сетей, расставленных Бискаром. Он, правда, защищался. Но улики были против него. Он погиб.
— Но ведь этот мальчишка — Бискара! Отчего же король Волков не освободил его?
— Потому что он-то, Бискар, и хочет его смерти!
— Быть не может! Мне казалось, что он привязан был к этому мальчику!
— Бискар никого не любит. — задыхаясь произнес Дьюлуфе. — Но не прерывай меня больше, Мюфлие, ведь я сильно страдаю. Я чувствую, что скоро умру.
— Тебе! Умереть! Мой старый Кит! Ах! Полно врать!
— Спасибо, Мюфлие, но, говорю тебе, я чувствую, что смерть моя приближается. Так отвечай же мне откровенно, хочешь ли ты спасти Жака?
— Честное слово, да! В особенности, если это доставит тебе удовольствие!
— Окажи мне эту милость! Я хочу, чтобы совершилось доброе дело. Я не могу больше. Тебе оно принесет счастье.
— Ну, разумеется! Можешь положиться на слово Мюфлие! Скажи мне, что надо сделать и, клянусь Богом, если я виден буду тебе оттуда, где будешь ты после смерти, ты останешься доволен мной!
— Помоги мне привстать! — задыхаясь прошептал Дьюлуфе.— Мне очень тяжело! В голове у меня темнеет. Мысли путаются.
Слезы навернулись на глаза Мюфлие. Странно было видеть, как этот грубый великан расчувствовался при виде смерти старого товарища. Волки на такое, как правило, не реагировали.
Он приподнял раненого.
— Так я лучше себя чувствую, — вздохнул Дьюлуфе.
Он заговорил, хрипя и задыхаясь.
— Жако — сын маркизы де Фаверей. Смотри, не забудь это имя!
— Фаверей! Нет ничего проще! Это друг моего приятеля маркиза.
— Ступай к ней и скажи, что тогда, давно, в Оллиульских ущельях, близ Тулона, был украден ребенок. Это был ее сын. Сын Жака де Котбеля. Она долго искала его, но он был во власти Бискара! Ты понимаешь меня?
— Мюфлие ведь не дурак. Тулон. Оллиульские ущелья. Украденный ребенок.
— Ну! Этот ребенок Жако. Тот, что осужден на смерть!
— Ах! Бедная женщина! — невольно вырвалось у Мюфлие.
— Ты лучше Бискара. Он убил меня за то, что я не хотел, чтобы преступление совершилось! Ступай же к маркизе де Фаверей и передай ей это от имени Дьюлуфе, соучастника Бискара.
— Она мне не поверит.
— Нет, мать не ошибется! Еще на суде присяжных, мне кажется, что она почти узнала его. Ты пойдешь, не правда ли?
— Сию же минуту! Побегу что есть мочи.
— Поклянись мне в этом!
— Клянусь всеми святыми!
Мюфлие поднял руку и плюнул на землю.
Это было клятвой.
— Спасибо! Поторопись. Не теряй ни минуты! Можешь бежать. В окно. Я сломал прут. Ах, зачем должен я умереть! Я так боюсь, что ты опоздаешь. Но я не могу! Не-мо-гу.
Рот умирающего наполнился кровью.
— Мюфлие, — слабо выдавил он. — Твою руку! Мю! ‘Поджигательница’. Как она страдала! Жако, будь спасен! Бискар!
Несчастный приподнялся в последний раз.
— Бискар.Проклинаю тебя!
И он тяжело грохнулся на землю. Он был мертв.
Мюфлие встал на колени и заботливо склонился над его безжизненным телом.
Острая, раздирающая душу скорбь охватила сердце этого странного существа.
— Дьюлу, мой бедный Дьюлу! — твердил он. — Нет! Не умирают, когда этого не хотят! Немного скверно, старина?
Но Дьюлу не слышал его больше. Он лежал бездыханный.
— Честное слово! — сказал Мюфлие, в то время как крупные слезы катились с его усов. — Все это так забавно действует на меня. И мне приходит на ум Кониглю! Прощай, Дьюлу! Бедный Дьюлу!
И, закрыв лицо руками, злодей заплакал, как ребенок.

15
ВТОРАЯ СТОРОНА МЕДАЛИ

— Еще немного, и я сделаю то, о чем ты меня просил! — сказал Мюфлие, после минутного молчания. — Пусть черт разорвет меня, как барабан, если я действительно не доберусь до нашей маркизы! Погоди, Бискар! Ты не знаешь еще Мюфлие!
Он быстро встал и направился к окошку, выходившему на реку. Благодаря высокому росту, ему нетрудно было добраться до окна и найти необходимую точку опоры. Он подтянулся на руках и уже просунул плечи и туловище в отверстие. Еще одно усилие, и он выскочил бы в реку.
— Однако! — пробормотал он. — Не могу же я оставить так старого Дьюлу. А крысы! Они с голодухи-то с жадностью примутся за бедного Кита! Ну, нет, я этого не позволю! Надо кое-что сделать.Эта история займет четверть часа, не более.
И он спрыгнул на пол.
Мысль его была очень проста. Он хотел похоронить бедного Дьюлуфе.
Работа была несложной. Сломанный прут стал превосходным ломом.
Мюфлие с остервенением рыл влажную землю.
Он принял во внимание размеры трупа.
— Велик же гроб для него нужен! — проворчал бандит. -Надо порядком потрудиться, чтобы он там не задохся! Брр! Как холодно, должно быть, в этой сырой земле!
И, действительно, почва была осклизлая и болотистая.
Ядовитые испарения разъедали ему глаза, окружали удушливым облаком. Но Мюфлие был не такого десятка, чтобы отступить перед подобным препятствием.
Он вырыл уже яму до трех футов длины и одного фута глубины.
— Еще немного, — сказал он, — и дело с концом!
Вдруг он удивленно вскрикнул.
Послышался металлический звон: железный прут ударился о что-то твердое.
— Черт возьми! — проговорил Мюфлие. — Что там еще такое?
Он нагнулся над ямой, сунул туда обе руки и принялся ощупывать.
Он почувствовал нечто холодное, гладкое и твердое.
— Можно подумать, что там металлическая пластинка, — произнес он.
И Мюфлие еще раз ударил по ней своим импровизированным ломом. Снова послышался металлический звон.
— Вот тебе и могила! Невозможно рыть дальше! Ну, ладно, возьмем левее.
И он прилежно продолжал рыть. Теперь на той же глубине сопротивление было далеко не так велико. Тут приходилось долбить камень, сильно разрыхленный воздействием влажности. Огромными кусками ломался он под ударами железного прута.
— Дело идет на лад! — сказал Мюфлие.
Лом продолжал свою разрушительную работу.
Эта операция производилась возле самой пластины, которая начинала было подаваться под ударами железа о камень, в котором она плотно сидела.
Чтобы удобнее было действовать, Мюфлие прыгнул в яму, и, упираясь ногами в пластину, энергично продолжал свое дело.
Но вдруг раздался громкий крик. За ним — ужасное проклятие. Железная пластина выскользнула из-под ног Мюфлие и бедняга провалился.
Погиб ли он? Или только ушибся?
Вскоре из ямы послышался его крик:
— Чертова дьявольщина!
Куда он упал?
На этот вопрос ему, разумеется, очень трудно было ответить: его окружал непроницаемый мрак.
Мюфлие лежал лицом вниз, уткнувшись носом в вязкую, вонючую грязь.
Однако падение не казалось ему особенно тяжелым. Он был уверен, что упал с высоты не более десяти футов.
Однако, прежде всего он произнес проклятие, так сильна в человеке привязанность к жизни. Потом, не меняя положения, он ощупал все тело. Никаких повреждений не оказалось. И это было для него большим утешением.
— Ба! — вскричал он. — Мюфлие видывал еще не такие виды! Живей! На ноги!
Он осторожно приподнялся, боясь нового обвала. Тихонько встал он на колени, распрямил ноги, все еще согнувшись, затем уже поднял голову.
Теперь он твердо стоял на ногах.
— Ну, — продолжал он рассуждать сам с собой, — как попал я сюда, так должен и выйти. Но где же она, эта проклятая дыра, через которую я сюда провалился? Экая дьявольщина! Здесь чертовски темно! Наверно, она должна быть над моей головой. Давай-ка, подыму руки, ведь они у меня длинные, может, достану до потолка этого чертова подземелья!
Сделав это, он испустил радостный крик. Он нащупал холодную железную поверхность!
Но что его более всего удивило, это то, что ни один луч света не проникал к нему сверху!
Между тем ясно было, что упал он в открывшееся отверстие, а туда, где лежал Дьюлу, сквозь окошко, выходившее на реку, пробивался слабый свет. Значит, он должен проникать и сюда.
— Черт возьми! Что же это значит? — проворчал Мюфлие.
И он снова принялся ощупывать пластину. Казалось, она сама собой вновь вернулась в горизонтальное положение
Так вот в чем дело! Эта была опускная дверь! На время лишившись точки опоры из-за ударов, которые наносил Мюфлие ломом по ее каменной раме, она повернулась на своей оси!
Вследствие этого движения, ставшего причиной падения Мюфлие, произошел обвал камней и земли, грудой наваленных по краям вырытой ямы. Обвал придавил опускную дверь и тем привел ее в нормальное положение
Мюфлие очутился в западне как крыса.
Мысль о крысах заставила его содрогнуться. Как мы уже знаем, ему страшно опротивела эта пища, и перспектива снова приняться за то же блюдо, не очень-то была ему по вкусу.
Да, наконец, были ли еще крысы в этом подземелье? Невыносимый запах плесени захватывал дух: здесь почва была еще более влажной, чем там, наверху Ноги попадали в лужи, что, без сомнения, доказывало, что сюда часто набегала вода из реки.
Тщетно пытался Мюфлие обеими руками приподнять железную пластину. Она слабо хлопала, но все-таки не поворачивалась. Видно, сил одного человека было недостаточно.
— Тьфу, пропасть! — проворчал Мюфлие. — Положение мое незавидно! Дьявол! Здесь можно простудиться!
Что делать? Было о чем подумать. И Мюфлие на несколько минут погрузился в глубокие размышления. Результатом их было вот какое решение:
— Глупее всего, конечно, было бы покориться обстоятельствам. Надо действовать!
Но в какую сторону идти? Имело ли подземелье выход? Мюфлие недавно покинул, к несчастью, камеру Дьюлу, значит, еще помнил, с какой стороны от него находилась Сена. Надо было, следовательно, идти в противоположную сторону.
Так он и сделал. Вытянув вперед руки, чтобы на что-нибудь не наткнуться, медленно волочил он ноги, то и дело тонувшие в вязкой грязи, холодные, гнилые испарения которой вызывали в нем самые неприятные ощущения. Подземелье было очень узким. Руки его упирались в стены. Воздух был тяжелый. Бедняга задыхался.
Однако он настойчиво шел вперед.
Странная вещь! Воздух стал меняться!
Он не отдавал больше затхлостью. В нем была, напротив, какая-то острота, в общем-то, довольно отвратительная, а между тем она приятно щекотала обонятельные нервы огромного носа Мюфлие.
Жадно вбирал он в себя воздух, обдумывая причину такой странной перемены.
Шаг за шагом пробираясь вдоль стены, он вдруг споткнулся. Ему не за что было больше держаться. Стена кончалась или, быть может, резко сворачивала в сторону. В ту же минуту в глаза ему ударил луч света, видимо, исходивший от высоко расположенного окна, через которое, если вглядеться хорошенько, можно было видеть кусочек неба.
Куда выходило это слуховое окошко, Мюфлие не знал, тем более, что вделанные в него железные прутья были чуть ли не сплошь затянуты густой паутиной.
Но это еще не все!
Из темного угла подземелья внезапно раздался какой-то странный шум, что-то вроде рева диких зверей.
‘Что бы это могло быть? — подумал Мюфлие. — Уж не попал ли я в зверинец? Неужели моему роскошному телу суждено стать добычей диких зверей?’
Страх приковал его к месту. Он начал прислушиваться.
Хриплый рев принимал странные оттенки. То его можно было принять за шипение змеи, то за ворчание рассерженной кошки.
Вдруг Мюфлие гордо выпрямился и крикнул: ‘Смелей!’ Воодушевленный, он решительно двинулся прямо на чудовище.
Тут еще новый сюрприз. Что-то зазвенело у него под ногами.
Он толкнул это ‘что-то’. Оно покатилось и снова раздался тот же звон, он терялся в догадках.
Проще было нагнуться, что он наконец и сделал.
Радостный крик невольно вырвался у него. Это была. Пустая бутылка. Что я говорю — бутылка? Две, три, шесть, десять. Всюду попадались ему в руки пузатые бутылки с узкими горлышками. Он поднес одну из них к носу. Пахло вином! Не кислым, перестоявшим. Нет, честное слово! Это был благородный запах старого вина!
Мюфлие поднес бутылку ко рту и проглотил несколько оставшихся на дне капель. Язык сам собой щелкнул от удовольствия.
— Черт возьми! — воскликнул он. — Да я в погребе!
Ну, а рев дикого зверя? Впрочем, быть может, это просто какой-нибудь пьянчуга! Да, действительно, кто-то самым наглым образом храпел, и трели, которые выделывал он носом, заставили сердце Мюфлие забиться сильнее, вызвав в нем какое-то отдаленное воспоминание.
Надо было во что бы то ни стало докопаться до истины!
Спящий, надо полагать, был там, левее.
Мюфлие пошел в направлении, откуда слышался храп. Вдруг он нагнулся и своей огромной ручищей дотронулся до какого-то развалившегося на земле человека, который лежал совершенно неподвижно и, если бы он не храпел, его можно было бы смело принять за труп.
— Эй, дружище! — закричал Мюфлие, бесцеремонно толкая спящего.
Храп прекратился, но ответа не было.
— Старина, — продолжал Мюфлие, — проснись! Мне нужно поговорить с тобой!
Спящий не шевелился.
Тогда Мюфлие сильной рукой приподнял его за одежду и потащил к свету, так как в темноте невозможно было разглядеть незнакомца. Бутылки катились и звенели под ногами.
Вдруг хриплый крик вырвался из груди Мюфлие. Не в силах совладать с охватившим его волнением, он опустил руки, придерживавшие спящего, и тот с глухим шумом грохнулся на землю.
Мюфлие невольно прижался к стене. Разинув рот и вытаращив глаза, он тупо смотрел перед собой. Потом невнятно пробормотал какое-то длинное проклятие, содержащее, кроме всего прочего, человеческое имя.
— Кониглю!
Он просто не верил своим глазам. Как! Был ли это призрак Кониглю! Неужели это фантастическое существо, принявшее вид оплакиваемого им.
Мюфлие, склонившись над спящим, принялся внимательно разглядывать его.
Да, это был он, его друг! Тот же исполинский нос, то же худое, унылое лицо. Одним словом. Перед ним Кониглю! Кониглю спит! Кониглю храпит! Кониглю жив! Кониглю, наконец, мертвецки пьян!
— Вставай же, дружище! — будил его Мюфлие. — Жив и пьян! Начало и конец человеческой радости!
Но надо же было заставить его говорить: Должен же он был рассказать свои приключения! Черта с два! Можно ли было вырвать у него теперь хоть одно слово?
— Погоди! Я сумею развязать тебе язык!
Мюфлие, как человек смышленый, рассудил, что если валялись пустые бутылки, значит, были и полные. Если, по всей вероятности, здесь был какой-нибудь заброшенный погреб, где в минувшие времена любители винных древностей запрятали свои сокровища, то Кониглю не мог же, наконец, все выпить.
И, действительно, поискав хорошенько, Мюфлие нашел груду бутылок Быстро схватил он одну из них и с необыкновенной ловкостью, которая приобретается только длительным навыком, ладонью ударил по горлышку. Край горлышка вместе с пробкой мигом отскочил в сторону Мюфлие поднес ко рту жидкость, запах которой был для негр полон упоительного благоухания. Он начал смаковать. И при этом забылся до того, что осушил всю бутылку.
Ничего, там было много!
Явилась на смену вторая, и эта подверглась той же участи.
Ничто так не возбуждает жажду, как сырые крысы. Мюфлие просто умирал от жажды!
— Стой! — сказал он, хорошо понимавший, что вино, хоть и не действует ему на ноги, зато расслабляет мозг. — Полно дурить! Есть еще дело старого Дьюлу. Смотри, не забудь’.
С этими словами он взял третью бутылку и подошел с ней к Кониглю.
План Мюфлие был довольно остроумен. За неимением воды, он хотел спрыснуть спящего вином, надеясь этим пробудить пьяницу.
И он, действительно, брызнул вином в лицо Кониглю.
Эффект не заставил себя долго ждать.
Кониглю зевнул, затем слабым голосом простонал:
— Пить!
Разве можно отказать другу в первой просьбе, с которой он к вам обращается, особенно, если вы так долго считали его навсегда погибшим?
Мюфлие сходил еще за двумя бутылками. Надо было вдвоем распить их. Иначе можно было обидеть друга.
Осушив вино, оба приятеля пристально взглянули друг на друга. Кониглю узнал Мюфлие.
Слезы радости брызнули из глаз.
— Мюфлие!
— Кониглю!
И они упали друг другу в объятия.
Бедный Дьюлу! Ты был забыт!
А Жак?!

16
ПРИГОВОР

Теперь нам следует вернуться назад, к последнему заседанию присяжных, на котором решилась участь Жака.
Положение молодого человека было ужасно. Хладнокровие снова вернулось к нему, и он мог теперь спокойно оценить сложившееся положение.
Он как бы со стороны взглянул на себя и пришел к печальному выводу, что суду невозможно было предъявить никакого обстоятельства, которое говорило бы в его пользу.
Гонения, которым подвергался он в разных мастерских, где приходилось ему работать, невероятный случай, который вывел его из небытия, наделив титулом графа, вовсе ему не принадлежащим, в чем он и сам теперь был уверен, наконец, пагубная страсть, бросившая его в объятия известной куртизанки — все это лишало его того сочувствия, которое вначале вызывали его симпатичная наружность и честный, открытый взгляд.
Однако же зная, что единственной ошибкой его была любовь к падшей женщине, ошибкой, совершенной в минуту безумия вследствие несчастного стечения обстоятельств, наконец, сознавая себя невиновным во всех преступлениях, в которых его обвиняли, Жак по простоте душевной думал сначала, что истина восторжествует и что ему удастся открыть глаза даже самым предубежденным против него. Но после первых же бесед с адвокатом, который взялся защищать его, Жак был жестоко разочарован.
Защитник этот был одним из известнейших юристов и только по просьбе маркизы де Фаверей, делавшей это для Полины, он согласился своим талантом и популярностью содействовать спасению Жака.
Даже этот человек, взявшийся за почти безнадежное дело оправдать Жака, даже он с самого начала весьма недоверчиво отнесся к объяснениям своего клиента и наконец прямо заявил ему, что план его защиты никуда не годится и что если он будет настаивать на нем, то лишится снисхождения суда.
— Но ведь я говорю правду,— возражал Жак.
Адвокат в досаде кусал губы. Его оскорбил подобный ответ Жака, который он приписывал недостатку доверия к себе со стороны клиента. И он, конечно, отказался бы от защиты, если бы не боялся этим вооружить против себя маркизу де Фаверей и, в особенности, самого маркиза.
Тогда он попытался прибегнуть к другому средству, чтобы добиться откровенности клиента. Делая вид, что верит его рассказу, на самом же деле считая его чистейшим вымыслом, он с завидным терпением предлагал подсудимому одно за другим опровержения мотивов преступления, которые, очевидно, будут выдвигаться президентом суда и государственным прокурором.
Жак в ответ настаивал на своей невиновности. Чем мог он доказать ее? Он приходил в отчаяние.
Тогда адвокат начал утешать своего клиента и вселять в его сердце надежду на благополучный исход дела. Мало-помалу он начинал принимать участие в молодом человеке, горячность, наивность и чуть ли не ребяческие выходки которого невольно заставляли верить в его искренность, что просто сбивало с толку знаменитого защитника. Но было одно обстоятельство, которое вопреки возраставшей симпатии к подсудимому, заставляло адвоката возвращаться к своим прежним сомнениям.
Отчего Жак отказывался объяснить, как провел он те несколько часов, которые предшествовали преступлению?
На этом-то пункте сосредоточено было все внимание защитника. В этом заключалась для него завязка дела и, надо сознаться, адвокат, в силу упорного молчания подсудимого, был убежден, что это недостающее звено, если только удастся вырвать его у Жака, будет очевидным доказательством его невиновности.
Да, истина, какова бы она ни была, все же лучше неизвестности! Тут же был какой-то пробел, неизбежным следствием которого могла быть гибель молодого человека. Какого успеха можно было ждать от защиты, построенной на таких шатких доводах? Адвокат не скрывал, что единственным результатом защиты могло быть только смягчение наказания. Думать же об оправдании было безумием.
Он просил Жака раскрыть перед ним свое сердце.
Молодой человек долго не соглашался на это, считая преступлением выдать сокровенную тайну своей души.
Но адвокат ловко вел свое дело. Он стал перебирать всевозможные версии, которые могли дать логическое объяснение странному отказу Жака отвечать на этот вопрос.
Возможно, молодой человек в это время встречался с убийцами? Тогда этот факт сильно усложняет его положение.
Но Жак с негодованием отверг подобное предположение.
— В таком случае, — сказал адвокат,— вы боитесь, вероятно, признанием своим скомпрометировать кого-нибудь. Какую-нибудь женщину, быть может, замужнюю, проступок которой таким образом может дойти до сведения мужа!
— Оставьте! Оставьте меня в покое!— в отчаянии твердил несчастный, чувствуя, что тайна его висит на волоске.
— Или, быть может, речь идет о молодой девушке, честной, невинной, которая в тот вечер имела неосторожность… Говорите смело и открыто.
Адвокат — тот же духовник.
Жак был побежден.
Взяв с защитника клятву, которую тот охотно дал ему, правда, с оговоркой, что он обязывается молчать только перед судом, Жак рассказал ему все. Он назвал имя Полины де Соссэ, рассказал, как спас он ей жизнь, как она в письме просила у него помощи и как в полночь удостоила его коротким свиданием.
— Все это очень странно,— пробормотал адвокат.— Я давно уже имею честь знать мадам де Фаверей и мадемуазель Полину де Соссе. Тут налицо опрометчивость, которую я никак не могу приписать ей. У вас это письмо?
— Нет, — отвечал Жак, — кто-то взял его у меня во время обморока. Когда я пришел в себя, письма уже не было.
Сильно заинтересованный всем этим, адвокат тотчас же отправился к маркизе де Фаверей и передал ей странный рассказ, который он только что услышал от Жака. Маркиза также усомнилась в нем. Полина была крайне осмотрительна, скромность ее была безупречна, она принадлежала к числу девушек, которых не подозревают в подобных приключениях.
— Однако же я все-таки спрошу ее, — добавила маркиза. — Ведь речь идет о спасении жизни невиновного!
Можно догадаться, что отвечала Полина. Ранее Жак вполне мог рассчитывать на ее симпатию. Но ведь они с Люси сами видели в ту ночь, как он в нескольких шагах от их дома поджидал другую женщину, а теперь впутал ее в приключение, в котором она не принимала ни малейшего участия, — это было в высшей степени неделикатно и даже бесчестно.
Маркиза не ошиблась: девушка не имела отношения к ночному свиданию.
Наивная ревность всегда искренна. Люси подтвердила слова Полины. Ни та, ни другая никогда не лгали.
Адвокат ушел от маркизы в полном убеждении, что имеет дело с самым закоренелым преступником.
Узнав об ответе Полины, Жак впал в мрачное отчаяние.
И там подозревали его, и там считали его бесчестным лгуном! И кто же? Единственное существо в мире, участие которого могло бы утешить, ободрить, вдохнуть в него силу и мужество вынести ужасные испытания, ожидавшие его впереди!
— Не защищайте меня, сударь, — сказал он адвокату, — дайте мне умереть!
Защитник ждал от подсудимого протеста, клятвенных уверений в своей искренности, обвинений Полины во лжи и т. п.
Ничего этого не было. Он принял последний удар с какой-то отчаянной решимостью.
Юрист почувствовал сострадание к своему клиенту и в первый раз, быть может, поверил, что подсудимый говорил правду.
Он возобновил расспросы.
Считал ли Жак Полину де Соссэ способной солгать? Хотя бы для того, чтобы сохранить за собой безупречную репутацию, которую мог скомпрометировать ее необдуманный поступок, который, впрочем, не имел никаких последствий и который ее приемная мать легко бы простила.
С другой стороны, сам Жак утверждал, что факты, изложенные им, были верны до малейших подробностей.
Всему этому адвокат мог найти только одно объяснение.
Очевидно, Жак был обманут. Он сам верил в истину тех фактов, на которые ссылался, а, между тем, все это была ложь. Он стал жертвой гнусного обмана.
Адвокат высказал эту мысль Жаку. Молодой человек задумался.
Действительно, он получил письмо. Но теперь письма этого не было у него в руках. Он был на назначенном свидании, туда пришла женщина, говорила с ним, затем удалилась, бросив ему цветок.
Он поднес его к губам и началось забвение.
Строго разбирая все эти, подробности, адвокат почти докопался до правды. Женщина, которую видел Жак, вовсе не была Полиной де Соссэ, так же, как письмо было написано не ею.
Кто же была эта женщина?
Жак подумал о герцогине де Торрес.
Но зачем же ей было расставлять ему эту ловушку? Быть не может, чтобы она так хорошо читала в его сердце, чтобы с первого взгляда сделать вывод о его любви к Полине, которую он лишь мельком видел.
Факт получения письма свидетельствовал о заранее разработанном плане. Все это окончательно сбивало с толку бедного Жака. Он терялся в напрасных догадках.
Адвокат упомянул о Бискаре, с именем которого, по-видимому, так тесно связана была жизнь молодого человека.
— Строить мою защиту на Бискаре, значит, заранее проиграть дело, — сказал Жак, к которому вновь вернулось хладнокровие. — Впрочем, по правде сказать, я не знаю Бискара. Одно ли это лицо с тем, кого я знал под именем дяди Жана и Манкаля? Вполне возможно. Для многих это даже очевидно. Что касается меня, я не в состоянии привести ни одного довода в пользу этого предположения. Дядя Жан был груб со мной, но порой в обращении его проявлялись странные порывы доброты.
Далее. Когда он познакомил меня с Манкалем, как видите, я считаю их разными людьми, он поступал добросовестно и, подобно мне, верил, увы, в тот романтический рассказ, который давал мне имя, положение в обществе и соответствующее ему состояние.
Жак говорил все это обдуманно, взвешивая каждое слово, и собственные доводы еще более укрепили его в вышеупомянутом убеждении.
— Правда, — продолжал он, — я временами замечал некоторые странности в поведении дяди Жана, поступки которого иногда удивляли меня.
В особенности помнится мне один вечер в таверне, где, отуманенному винными парами, мне он показался чем-то вроде главаря бандитов! Но ведь я был тогда в ненормальном состоянии! Был ли он таким на самом деле, кто знает? И я не могу допустить, чтобы дядя Жан, который, как бы то ни было, приютил меня, воспитал, дал мне средства к образованию, чтобы он мог быть тем подлым виновником преступлений, имя которого постоянно звучит у меня в ушах!
— Ну, а его товарищи? Вы знали Дьюлуфе, ‘Поджигательницу’, и других, которые подозреваются в причастности к тайне ‘Парижских Волков’ — Трюара, Бибе и как их там еще?
— Это правда. Но постойте, вы упомянули о Дьюлуфе. Человек этот был очень добр ко мне. Допустим, пожалуй, что я был соучастником Волков. Но разве бы они тогда не защитили меня от бесконечных нападок, жертвой которых мне так часто приходилось бывать!
— Они-то и есть убийцы де Белена и Сильвереаля! Это очевидно! И они — я верю вам — они, угостив вас предварительно наркотиками, бесчувственного притащили в дом герцога и бросили там после убийства! Это, очевидно, акт ненависти, быть может, мести. Не было у вас врага среди этих негодяев?
— Нет, честное слово не было! Не участвуя никогда в их делах, я не мог быть для них соперником!
Так терялись они оба в этом лабиринте, путеводная нить которого ускользала от них.
Адвокат чувствовал, что Жак погиб. Кроме того, молодой человек уже изнемог в борьбе и с ужасом ожидал того дня, когда ему придется защищать свою голову.
— Я отказываюсь от нее, — говорил несчастный юноша. — Пусть ее возьмут у меня и возвратят покой!
Этот ужасный час наконец пробил.
Жак предстал перед судом присяжных. Мы, понятно, не будем входить в подробности этого заседания, все элементы которого живы еще в памяти читателя.
Обвинительный акт подавлял своей ясностью и убедительностью. Допрос, которым руководил президент суда, был скоплением ужасных обвинений. Обозначим вкратце те доводы, перед убедительностью которых должен был отступить Жак:
1. С давних пор он был посвящен в тайны ‘Парижских Волков’.
2. Он назвался чужим именем и воспользовался чужим титулом. Он втерся в дом к де Белену с явным намерением обокрасть его.
3. Он был на содержании известной куртизанки.
4. Наконец, после этой позорной, развратной жизни он совершил двойное убийство, один или в соучастии с другими разбойниками.
Повод к преступлению оставался неизвестным.
Очевидно, им руководило какое-нибудь грязное побуждение: месть де Белену, прогнавшему его из своего дома, и Сильвереалю, домогавшемуся любви куртизанки. Не исключалась и корыстная цель.
Отчего не убежал он вместе со своими сообщниками?
Быть может, будучи новичком, он не смог вынести всего ужаса этой кровавой сцены и от сильного душевного потрясения лишился чувств, а сообщники не успели захватить его с собой.
Что мог он отвечать на это?
Тщетно пытался он опровергнуть эти ужасные обвинения.
В ответах его не хватало ясности и определенности. Он невольно горячился, возражения его были слишком резки. Все это оттолкнуло от него судей. Защитник Жака надеялся на свидетельские показания маркизы де Фаверей и Полины де Соссэ в пользу подсудимого.
Он жестоко ошибался!
Записка, поданная в начале заседания президенту суда, извещала его о подробностях той сцены, когда ‘Поджигательница’ бросила в лицо Жаку ужасное обвинение.
Маркиза де Фаверей, вызванная в качестве свидетельницы, вынуждена была сказать правду.
Это была одна из главных улик. Жак в изнеможении упал на скамью, закрыв лицо руками.
Рассказ о самоотверженном поступке Жака, с опасностью для собственной жизни спасшего Полину де Соссэ от верной смерти, прошел незамеченным. Впрочем, это мог быть один из тех порывов, которые встречаются даже у самых испорченных натур.
Адвокат начал защитительную речь. Он был прав, говоря, что его аргументация опирается на шаткую основу. Однако же он проявил блестящий талант! Неоднократно удавалось ему до слез растрогать слушателей, но волнение это вызвано было скорее чувством восторга его несравненным красноречием, чем истинным состраданием к подсудимому.
— В этом несчастном происшествии, — воскликнул он в заключение своей речи, — куда ни взгляни — всюду тайна, всюду мрак! Подумайте об этом, господа судьи! Истина бывает часто скрыта под такой густой, непроницаемой мглой, что человеческий глаз не в силах распознать во мраке ее божественные формы. Тогда кончается сфера физических чувств, и на сцену выходит совесть. И вот я смело и открыто заявляю вам, господа судьи, что вопреки страшнейшим уликам, человек этот невиновен! Слабость — вот единственное его преступление! Но он не обагрял своих рук кровью! Господин прокурор требует для него смертной казни, но вы, я уверен, не согласитесь на это. Как бы сильны ни были подозрения, вам не хватит доказательств. И, быть может, на следующее утро после того рокового дня, когда эта молодая, прекрасная голова падет на плахе, вы услышите ужасные слова: ‘Вы осудили невинного!’ О, не берите на себя такой страшной ответственности! Если человек этот виновен, дайте ему время на раскаяние, он может еще исправиться, загладить свою вину. Если он невиновен, то не лишайте его жизни, сил, надежды. И чтобы истинный свет пролился наконец на это темное дело, не гасите его во мраке могилы!
Вот каков был приговор присяжных.
На все вопросы касательно виновности подсудимого они единогласно отвечали:
— Да, виновен.
Даже никаких смягчающих вину обстоятельств!
Жак был снова отведен на скамью подсудимых выслушать решение своей участи.
Он поражен был расстроенным видом своего защитника, когда этот благородный, великодушный человек подошел к нему и, с чувством пожимая руку, прерывающимся от волнения голосом сказал:
— Мужайтесь!
Жак понял все.
Гордо поднял он свою прекрасную голову, и ясным, безмятежным спокойствием осветилось его лицо.
Председатель взволнованным голосом прочел приговор.
Жак был осужден на смерть.
— Господа, — громко и торжественно произнес несчастный молодой человек,— да простит вас Бог! Не вы виновны в моей гибели. Я — жертва злого рока.
С этими словами он вышел в сопровождении жандармов из зала суда. Затем он был отвезен в тюрьму и помещен в мрачной камере, предназначенной для осужденных на смерть.
Беспрекословно исполнял он все, что ему приказывали. Он был покорен как ребенок, и в глубине души говорил себе:
— Это справедливо! Бог наградил меня жизнью, а я не сумел ею воспользоваться, не сумел выбраться на честный путь, стать полезным членом общества. Я ни на что не годен! Я лишний в этом мире! Теперь уже слишком поздно. Я умираю. Отлично! Я искупаю свое прошлое!
Но вот пришел к нему защитник и стал убеждать подать кассационную жалобу.
Молодой человек отказался.
— К чему это? — сказал он. — Все мои страдания кончены. Смерть будет для меня освобождением.
— Но, по крайней мере, хотя бы подпишите просьбу о высочайшем помиловании!
— Нет, сударь! Только, пожалуйста, не приписывайте эту непоколебимую решимость излишней гордости. Чего могу я ждать? Замены казни галерами? Нет, уж лучше смерть!
И он в изнеможении бросился на постель и устремил глаза на клочок неба, видневшийся в узком окошке камеры.
И в самом деле, он чувствовал огромное облегчение. Все было кончено. Не надо было больше бороться. Оставался только один последний шаг — шаг к смерти. Это была теперь конечная цель его жизни, известная и уже верная.
Обретя обычное спокойствие, Жак считал себя достойным любить порядочную женщину.
Он думал о Полине.
Быть может, когда его уже не будет в живых, эта девушка вспомнит о нем если не с грустью, то хоть со слезой сострадания. Мысль эта была для него утешением.
К нему приставили одного из той породы людей, которые у каторжников носят прозвище ‘барашков’, что на их языке означает ‘шпион’. Их обязанность — под видом дружбы войти в доверие к осужденному и разными ловкими приемами добиться того, чтобы тот сознался ему в своем преступлении или выдал сообщников.
С первого же дня шпион отступился от своей задачи.
— Он слишком силен для меня, — решил ‘барашек’.
То, что принимал он за силу — было спокойствием безупречной совести, спокойствием, вернувшимся в истерзанную душу Жака.
Прошло два дня.
Роковая минута приближалась.
Жак продолжал молчать и своими большими глазами, по-прежнему сиявшими детской добротой, казалось, пытался заглянуть в таинственный мир, ожидавший его за гробом.
Защитник был от него в восторге. Человек этот, вначале сомневавшийся в Жаке, теперь был искренно убежден в его невиновности.
Он упросил присяжных подписать просьбу о смягчении наказания и сам вручил ее канцлеру, отчаянно пытаясь расположить его в пользу Жака.
Но все старания этого великодушного человека были тщетны. Ужас, который наводили ‘Парижские Волки’ на всю столицу, требовал кровавого примера. Запирательство преступника, как все определяли нежелание Жака сознаться в преступлении, которого он не совершал, лишало его какого бы то ни было сочувствия.
Приказ о смертной казни был подписан.
А в это самое время Жак спал безмятежным сном, небрежно откинув назад голову, с улыбкой на губах, спокойный и готовый к смерти.
В то же время по дороге из Кале в Париж мчалась во весь опор дорожная карета, запряженная четверней.
Жак, не слышится, ли тебе во сне отголосок этого стука, который, быть может, для тебя — жизнь, честь, спасение!
Спи, спи, невинный страдалец! Злой рок не довершил еще своего дела!

17
НЕНАВИСТЬ И ЛЮБОВЬ

Ненависть ненависти рознь. Одна — глубокая, неукротимая, другая — легкая, мимолетная, хотя и не менее сильная!
Редкий убийца, нанеся смертельный удар, имеет ужасное мужество оставаться возле жертвы, когда та корчится в предсмертных судорогах.
Бегство является в некотором роде следствием угрызений совести.
Бискар понимал Изабеллу и скорее, как он сам выразился, он не доверял ей.
В то время, когда, находясь еще под влиянием вспышки гнева, внезапно превратившей ее из любовницы Жака в его жестокого врага, герцогиня наслаждалась, так сказать, предвкушением удовлетворенной мести, Бискар уже понял, что Изабелла будет сильно страдать, видя, каким ужасным пыткам подвергается ее Жак. Поэтому он и решил удалить ее из Парижа.
Ему не стоило большого труда уговорить Изабеллу уехать.
Она уже допустила одну неосторожность. Зачем отправилась она к следователю, рискуя проявить слабость и нарушить задуманный план?
Бискар хорошо знал, зачем ей хотелось еще раз увидеть Жака: подметить выражение его лица, уловить в его взгляде раскаяние, любовь, сознание совершенной по отношению к ней измены, горечь утраты.
О, тогда она оправдала бы его, она спасла бы его!
Он не удостоил ее ответом и она довела дело до конца.
Но силы ее истощились. Нервы расстраиваются от чрезмерного напряжения, это давно известно.
Она сделала свое дело, она отомстила изменнику! Теперь она хотела забыть.
Забвение возможно только вдали от объекта ненависти.
Бискар уговорил ее отправиться в Англию. Да и что хорошего могла она ожидать теперь во Франции? Имя ее было бы замешано в процессе, который покрыл бы его грязью и позором. Она была бы вызвана в суд в качестве свидетельницы. Ей сказали бы: ‘Вы были любовницей этого убийцы!’ Еще раз пришлось бы ей обвинить его в преступлении, в котором он был совершенно невиновен, еще раз пришлось бы ей встретить его честный, прямой взгляд.
Нет, она не могла этого вынести.
Она бежала.
Бискар свободно вздохнул после отъезда Изабеллы. Он опасался ее. Экзальтированные натуры причудливы. Быстро меняют они свои планы, симпатии, в них мало рассудка, они действуют по вдохновению. Изабелла могла помешать ему.
Он с удовольствием убил бы ее, как сделал это с ‘Поджигательницей’.
Но женщина эта могла еще пригодиться для его планов. Лучше всего было дать пройти грозе и терпеливо выждать, пока снова не выглянет солнце.
Однако он следил за ней и не терял ее из виду.
Он узнал, что она не исполнила своего первоначального намерения.
В ту минуту, когда море должно было встать между нею и Жаком, она почувствовала какое-то странное колебание.
Она осталась в Кале.
Там она поселилась в отеле, откуда открывался восхитительный вид на море. Целые дни проводила она в полнейшем уединении.
В изнеможении опустившись в глубокое кресло, задумчиво смотрела она вдаль, прислушиваясь к унылому плеску волн. Временами она пристально следила за мелькавшими вдали белыми парусами, и в воображении ее рисовалась неясная картина ссылки вдвоем.
О, зачем не увезла она его далеко-далеко отсюда, туда, где он всецело принадлежал бы ей одной? По правде сказать, она глупо делала, живя с ним в уединении, следя за каждым его шагом, держа его на положении пленника. Да, не следует стеснять свободы любимого человека.
Как бы прекрасна ни была тюрьма, она всегда ненавистна заключенному.
Но ведь он обманул ее! Он любил другую!
При этой мысли она вздрагивала и ее бледные губы передергивались.
Что происходило сейчас там, в Париже? Ах, он наверно уже томится в тюрьме, в оковах. Он страдает. Так что же, разве он не заслужил этого? А она разве не страдала, она, вложившая в эту любовь всю свою жизнь, все свои надежды? Разве она не плакала, она, глаза которой никогда не знали слез? Разве преступления против любви не должны быть наказаны? Ей вспомнился ужасный случай подобного рода.
Один банкир в один прекрасный день узнал, что жена его в связи с кассиром. Он не сказал ей ни слова, но ловко отомстил обоим. Он сам украл из своей кассы солидную сумму, обвинил в краже кассира и устроил так, что любовник его жены был сослан на галеры.
Она же, Изабелла, пошла еще дальше!
Она посылала на эшафот того, кто обманул ее!
При этой мысли она нервно вздрагивала: воображению ее представлялось, как падает гордая голова Жака под роковым ударом палача.
Каждый день говорила она себе:
— Я должна ехать!
И все-таки оставалась, с нетерпением ожидая газет из Парижа и с лихорадочной поспешностью пробегая их глазами.
Как коротки были известия о Жаке! Дело графа де Шерлю перестало быть сенсацией и больше не занимало публику. Изредка только где-нибудь вскользь упоминалось о ходе следствия.
Наконец она узнала, что дело Жака передано в суд и что ей послана повестка с приглашением явиться в качестве свидетельницы.
Она колебалась. Ей хотелось ехать в Париж, хотелось присутствовать при решении участи Жака. Она говорила себе, что месть ее будет полнее, когда она увидит его там, на скамье подсудимых. Каким наслаждением будет для нее видеть на его лице следы страшной нравственной пытки!
И, однако, она не поддалась этому искушению по причине, в которой она не смела признаться даже самой себе: она не надеялась на свои силы. И там, в суде, как и в кабинете следователя, если бы она только встретила его взгляд, если бы в глазах его прочла она мольбу, сожаление или хоть проблеск раскаяния, кто знает, что бы вышло из этого?
Она узнала все. Ей было известно, что маркиза де Фаверей и Полина де Соссе по просьбе защитника вызваны в суд в качестве свидетельниц.
При этом известии кровь прилила ей в голову. Все сдерживаемое бешенство вылилось наружу в виде яростных воплей и стонов.
Узнав приговор суда, Изабелла злобно воскликнула:
— Осужден! Ну, что же, отлично! Пусть умрет!
Легко и просто произнесла она эту ужасную фразу. Ночью, одна в своей комнате, она снова повторила эти слова, и ей сделалось как-то жутко. Страшно прозвучали эти адские слова среди окружавшей ее мертвой тишины. При звуках собственного голоса несчастная Изабелла вздрогнула от ужаса. В изнеможении упала она в кресло, судорожно комкая в руках газету, откуда узнала эту роковую новость.
Смерть! Смерть! Словно погребальный звон звучало в ее ушах это зловещее слово. Бессознательно повторяла она его, стараясь привыкнуть, стараясь забыть.
Время шло. Она чувствовала, что с каждой минутой Жак приближается к эшафоту.
Теперь ее охватило какое-то странное оцепенение. Временами она нервно вздрагивала, как это бывает во сне, когда кажется, будто падаешь с высоты в пропасть.
Вдруг слабые лучи рассвета пробились сквозь занавески.
Изабелла быстро вскочила с кресла и подбежала к окну. Было утро. Она не ложилась спать. Утро! Значит, прошло уже более двух суток с тех пор, как Жак был осужден.
Она была невежественна. Сколько времени давалось осужденному для подготовки к смерти? Откуда ей знать? Она не знала даже, что он мог подать на кассацию и что он отказался. Эти женщины живут вне общественной жизни и подобно многим другим понятиям, правила правосудия неизвестны им.
Было ужасное утро, дождь лил ручьями, бешено ревело море и громадные волны с глухим шумом ударялись о берег.
Обеими руками схватилась она за сердце. Все существо ее было разбито. Она готова была упасть в обморок.
Вдруг она вскрикнула, выпрямилась и, схватившись за сонетку, закричала:
— Лошадей! Лошадей!
На зов ее явился хозяин гостиницы. Она отдавала бессвязные, почти непонятные приказания. Можно было принять ее за пьяную: она шаталась, поминутно останавливаясь, потом натыкалась на мебель, рыдала или вдруг разражалась каким-то страшным, судорожным смехом.
— Поторопитесь! — твердила она. — Разве вы не слышите! Они убивают его! Я приеду слишком поздно!
И подбежав к ящику, доверху набитому золотыми монетами, Изабелла начала целыми горстями разбрасывать их по полу, повторяя:
— Поторопитесь, поторопитесь же!
— Куда желаете ехать, герцогиня? — спросил хозяин.
Она взглянула на него каким-то тупым, бессмысленным взглядом.
— Где казнят на гильотине, — сказала она.
Хозяин с испугом смотрел на Изабеллу. Он принимал ее за сумасшедшую.
— Ах, правда, вы не знаете! Да и какое вам дело! Ах да, вы спрашиваете, куда я еду?В Париж! Лошадей! Мою дорожную карету! Пусть не жалеют лошадей! Надо успеть! Ступайте, ступайте!
Хозяину гостиницы, бывшему в то же время почтмейстером, было мало заботы о том, куда желала ехать герцогиня.
Так как Изабелла, не считая, бросила столько денег, что ими двадцать раз можно было окупить все ее издержки, то понятно, что он поспешил исполнить ее приказание.
Если она не в своем уме, то для него было выгоднее, чтобы рассудок подольше не возвращался к ней, чтобы она вовремя не опомнилась и не вздумала платить по счету.
В то время почтовая дорога из Кале в Париж пролегала через Булонь, Аббевиль, Бове, Сен-Дени и состояла всего-навсего из тридцати двух станций.
Заплатив двойную, тройную цену, можно было все это расстояние в восемьдесят лье проехать часов за двадцать, при условии, конечно, что не случится никакого приключения в дороге.
Когда это сообщили Изабелле, она печально вскрикнула. Двадцать часов! Это наименьший срок, да и то еще не точный!
— Если герцогиня так торопится в Париж, ей бы следовало уже ехать. Потерянное время не возвращается, — с вежливым поклоном сказал почтмейстер, понимая, что тут речь идет о срочном деле и что тут решается вопрос жизни.
Она поблагодарила, бросив ему свой кошелек, и проворно вскочила в экипаж. Кучер взмахнул кнутом, и лошади помчались во весь опор.
Изабелла свернулась на подушках и плотно обернула голову шалью, так что с трудом могла дышать. Она не хотела ничего видеть. Ей не хотелось жить. О, если бы она могла не думать!
На первой же станции она вскочила с радостным криком.
— Мы приехали!
В ответ на это она услышала громкий хохот кучера. Она была в Маркизе, в пяти лье от Кале.
Герцогиня приказала пропускать полустанции, заглушая ропот кучерского неудовольствия звонким золотом. Она не скупилась теперь! Мысль о совершенном ею преступлении словно раскаленным железом терзала ее сердце. Ей слышался голос Жака, который проклинал, быть может, звал ее.
Куда ей ехать? Что делать? Она старалась успокоиться, привести свои мысли в порядок.
Вот что. Она отправится к Арману де Бернэ! Он примет ее. Он честный, благородный человек. Она скажет ему все. Если нужно будет, она отправится с ним вместе к судьям.
Она ничего не скроет.
Донести на Бискара — значило выдать себя. Она расскажет историю Блазиаса-Манкаля! С каким удовольствием сорвет она маску с этого негодяя! Она погибнет с ним вместе — что за беда! Ей нужно одно — спасти Жака!
Но, освободив Жака, она, быть может, сама будет обвинена в сообщничестве и заключена в тюрьму. Не тюрьма пугала ее, а то, что Жак будет возвращен той, которая одна владеет его сердцем! Этого она не могла допустить!
Нет! Изабелла предложит свои услуги. Жак снова будет принадлежать ей, и она убежит с ним вместе далеко-далеко отсюда! Впрочем, для спасения его достаточно будет открыть всю правду Арману. Она подождет где-нибудь Жака, и они отправятся вместе. Он не сможет отказаться: ведь он ей обязан будет своим спасением! Он сделает это из благодарности, если не из любви.
Но он любит ее, она в этом уверена! То было только минутным увлечением. Неужели мог он в самом деле любить эту девчонку? Не была ли она, Изабелла, в сто раз красивее этой простушки?
Между тем карета быстро мчалась по дороге и приближала герцогиню к цели ее стремлений. Рассеянно смотрела Изабелла на мелькавшие перед ней деревья, которые сгибались до самой земли под сильным напором ветра. Сверкали молнии. Ревела буря. Молодая женщина ничего не слышала, ничего не замечала.
— Скорей, скорей! — стонала она сквозь судорожно сжатые зубы.
Они останавливались в Булони, в Монтрейле, в Вернее, в Аббевиле, в Пуа.
Там Изабелла заснула, изнуренная душой и телом, полумертвая от усталости и страшных нравственных потрясений. Когда она проснулась, была глубокая ночь. Буря стихала. Она выглянула из окна кареты. Та же однообразная дорога. Кучер приостановил лошадей.
— Где мы? — спросила герцогиня.
— В Пюизе.
— Далеко ли от Парижа?
— Около десяти лье.
— Который час?
— Половина третьего.
Изабелла опять откинулась на подушки. Кучер взмахнул кнутом Лошади снова понеслись во весь опор.
— Десять лье! Значит, часа два-три, не больше! В пять часов я буду в Париже.
Она ошибалась в своих расчетах. Путешественники миновали Геомон, потом Муазель и только подъезжали к Сен-Дени.
Изабеллу страшно клонило ко сну. Она не в силах была этому противиться. Глаза ее сами собой закрывались, голова опустилась на подушки, и молодая женщина крепко уснула.
Вдруг она проснулась с диким криком ужаса.
Где она? Что с ней?
Кареты нет! Она одна, в руках какого-то человека, который уносит ее куда-то.
— Сюда! Ко мне! Помогите! — отчаянно кричала несчастная Изабелла.
Чья-то рука зажала ей рот.
На дороге происходила, должно быть, страшная борьба: оттуда слышались проклятия и ужасные хрипы.
Теперь Изабелла, наконец, поняла, в чем дело! Разбойники остановили карету!
Она сделала над собой усилие, чтобы окончательно прийти в себя. Воры! Только-то? Она отдаст им все свои деньги! У нее было с собой более тридцати тысяч франков! Она даст слово выплатить им вдвое, втрое больше, лишь бы только они отпустили ее.
Но похититель крепко держал молодую женщину в своих сильных руках и уносил ее все дальше и дальше. Вот перед глазами ее возникла какая-то мрачная тень.
Это был небольшой, полуразвалившийся домишко.
Похититель вошел туда вместе со своей ношей. ‘
С необыкновенным проворством связал он руки и ноги герцогини, заткнул ей рот и вышел.
Изабелла не могла разглядеть черты лица своего странного похитителя. Она успела заметить только его сильную, крепкую фигуру. Кто был этот человек? Было ли это случайным грабежом разбойников на большой дороге, или тут имели в виду именно ее, герцогиню де Торрес?
При бледных лучах рассвета она старалась разглядеть место своего заключения. Это была просторная, довольно большая, грязная комната с голыми, стертыми стенами, с растрескавшимся бревенчатым потолком.
Изабелла лежала на полу. Бедняжка не могла даже шевельнуться. Руки ее были скручены на спине и так крепко связаны, что веревки впивались в тело.
Но слабая и нежная с виду, Изабелла была необычайно сильна: герцогиня-куртизанка, в конце концов, все-таки была дочерью народа, и в жилах ее текла горячая кровь сильных, здоровых натур. Возбужденное состояние, в котором она находилась, удвоило ее природную силу. Не смерть, не неволя пугали ее. Теперь, когда удалось ей победить в себе первоначальный испуг и волнение, ее занимала одна мысль, одна цель — спасти Жака, спасти его во что бы то ни стало.
Изабелла — грациозное и нежное создание, в лице и фигуре которой было столько женственности, в то же время пластикой своей весьма напоминала змею.
Веревки были сильно затянуты — что за беда! Руки у нее были маленькие и упругие. Изящная кисть, так и просившаяся на холст художника, была тонка, как у ребенка.
Извиваясь, как змея, медленно и осторожно пыталась она выдернуть правую руку из стягивавших ее узлов веревки. Ее тонкая, атласная кожа, словно повинуясь ее воле, стала нечувствительной. Изабелла поняла, что ее старания увенчаются успехом. Терпеливо и настойчиво молодая женщина продолжала свое дело. Веревки страшно терли ей руки. Она чувствовала сильную боль, однако превозмогла себя и не отказалась от своего плана. Через несколько минут одна из рук была свободна.
Вздох облегчения вырвался из груди Изабеллы. Теперь она вполне надеялась на себя! Она была уверена, что ни один узел не устоит против ее тонких и гибких пальцев. Но только она принялась развязывать веревку, стягивавшую ее вторую руку, как дверь отворилась.
Вошел ее похититель. Лица его она опять-таки не могла видеть: он стоял к ней спиной, и фонарь в его руках выхватывал из мрака только сильную, плотную фигуру.
При входе его Изабелла вздрогнула. Быстрым движением опустила она свободную руку в карман. Там пальцы ее судорожно ухватились за истинное сокровище женщины — за изящный пистолетик работы лучшего оружейника Франции, замечательный как по богатой отделке, так и по своим смертоносным достоинствам.
Мигом вытащила она его из кармана и, сунув руку за спину в то же положение, когда была она связана бандитом, ждала, что будет.
Вдруг дикий крик вырвался из ее груди.
Вошедший повернулся к ней лицом. Это был Бискар!
Он подошел к ней. Лицо его, покрытое смертельной бледностью, выражало ту глухую, затаенную ярость, которая у этого негодяя была гораздо ужаснее самых диких припадков гнева.
Точно такое же было выражение лица у Бискара, когда он наносил смертельный удар Дьюлуфе.
Бандит и куртизанка — оба пристально глянули друг на друга. Бискар так и впился в Изабеллу своим пронзительным взглядом, выражавшим неумолимую ненависть.
Изабелла даже не опустила глаз.
С невероятным хладнокровием она заговорила первая.
— Ах, так это вы? — произнесла она. — Нечего сказать! Славно поступаете вы со своими союзниками! Я, право, предпочла бы принадлежать к числу ваших врагов. Быть может, тогда вы относились бы ко мне с большим уважением.
Бискар злобно расхохотался.
— Союзник или противник, вы, во всяком случае, в моей власти, — сказал он.
— Знаю. И жду, чтобы вы объяснили, на каком основании сделали вы меня своей пленницей!
— Объяснения? — усмехнулся Бискар. — О, они будут кратки. Вы мне изменяете.
— Я! Вы лжете!
— Отчего вы не отправились в Англию? Зачем остановились в Кале?
— Разве я не свободна? Хотелось бы мне знать, что дает вам право распоряжаться мной?
— Где сила — там и право! Я так хочу! Этого достаточно. Но, послушайтесь моего доброго совета, оставьте лучше этот иронический тон. Хотя он в некотором роде и доказывает вашу смелость, но в данном случае, она может только повредить вам.
— Вы вздумали пугать меня?
— Я никогда не пугаю. Я сразу убиваю.
— Что же! Убейте меня!
И, говоря это, Изабелла крепко сжала в руке пистолет, готовая к защите. Как охотно убила бы она этого человека! Но благоразумие заставляло ее молчать и ждать.
— Зачем возвращаетесь вы в Париж’
На Изабеллу внезапно нашло вдохновение.
— А почему бы мне теперь и не вернуться туда? — смело спросила она.
— Что вы хотите этим сказать?
— Разве не свершилось уже мое мщение?
— Ваше мщение?
— Я не понимаю вас, мой дорогой. Я узнала там, что человек этот осужден на смерть. Я только этого и хотела. Прошлое умерло с ним. Я еду в Париж навстречу своему будущему.
Бискар, скрестив на груди руки, внимательно следил за Изабеллой.
Куртизанка тоже впилась глазами в бандита. Казалось, они изучали друг друга как дикие звери перед началом борьбы.
Бискар помолчал с минуту, потом начал медленно, отчеканивая каждое слово:
— Так значит, вам известно, что Жак умер.
Удар был меткий. Он попал прямо в сердце. Изабелла страшно вскрикнула.
— Умер, умер! — простонала она. — О, Боже мой!
Бискару удалось примитивной хитростью вырвать у герцогини ее тайну.
Теперь голос его звучал еще резче, еще пронзительнее.
— Видишь ли, герцогиня де Торрес, — сказал он, — меня нелегко провести! О, как хорошо разгадал я тебя, негодяйка! Слабая и подлая женщина! Ты воображала, что была там одна! Ты не знала, что там следили за каждым твоим шагом, что шпионы мои читали на лице твоем каждую мысль, возникавшую у тебя в мозгу. Ты боролась! Душа твоя долго колебалась между ненавистью и любовью. Любовью к человеку, подло обманувшему тебя! Я узнаю вас, куртизанки, как мелка и ничтожна ваша любовь! Да, ты узнала, что он осужден на смерть! И при мысли об этом ты забыл а все, кроме того, что он был твоим любовником, что ты любила его!
— Скажи, — прошептала Изабелла, — скажи мне: он действительно умер?
— А, вот что тебя больше всего тревожит. Хорошо, так уж и быть! Скажу тебе правду. Жак еще жив.
При последних словах Бискара радостный трепет пробежал по телу Изабеллы. Крупные слезы брызнули у нее из глаз, слезы радости и надежды.
— Я расскажу тебе сейчас, как все это было, — продолжал бандит. — Когда ты уехала из Кале, один из моих сообщников последовал за тобой. Ты остановилась в одной гостинице и попросила стакан воды. Он бросил туда снотворного. Ты проспала десять часов! За это время меня успели известить обо всем. Теперь мы оба здесь, в одном лье от Парижа, в нескольких шагах от Сен-Дени. Как видишь, я явился вовремя. И клянусь тебе, герцогиня де Торрес, что твоей светлости не удастся донести на меня и спасти своего возлюбленного Жака.
Изабелла не отвечала ни слова, углубленная в свои мысли о Жаке, о его спасении.
— Уже шесть часов утра, — продолжал Бискар, — сегодня же в четыре часа пополудни Жак взойдет на эшафот. Минуты его сочтены. В то время, как я говорю здесь с тобой, в то время, как ты тут воешь от страха, там, в тюрьме, в камеру к твоему Жаку входит священник и объявляет, что он должен готовиться к смерти.
— Довольно! Довольно! — крикнула Изабелла.
— А ты останешься здесь под хорошим надзором, будь уверена в этом! Сегодня же в шесть часов вечера ты будешь свободна. Тогда можешь сколько угодно говорить. Можешь громко провозглашать невинность того, кого ты любишь! Но будет уже слишком поздно!
— Слишком поздно? Нет!
И Изабелла, мгновенно направив на Бискара дуло пистолета, который до сих пор она держала за спиной, нажала пальцем спуск. В упор. Прямо в грудь.
Громкий смех прозвучал в ответ.
— Безумная! Он не был заряжен! — крикнул Бискар. — Неужели ты считаешь меня таким дураком! Действительно, самое лучшее — убить тебя.
Он вынул из кармана нож и медленно подошел к ней, не сводя с нее пристального взгляда.
Изабелла не пыталась ни увернуться, ни защищаться.
Послышался глухой шум падения, хрип.
— Что ж, она слишком сильно любила его! — проворчал Бискар.
Жак был еще раз приговорен.

18
НЕОЖИДАННЫЙ ПОВОРОТ

Три друга собрались в доме на улице Курсель.
Это были Арман де Бернэ, Арчибальд Соммервиль и Марсиаль.
— Итак, Марсиаль, решение ваше непоколебимо? — спросил де Бернэ.
— Я исполняю свой долг, — просто отвечал Марсиаль. — Смерть моего отца произошла при таких ужасных обстоятельствах, что я не могу вспомнить о ней без содрогания. Слепой случай помог подлым убийцам ускользнуть от моей мести. Но если сын не может наказать виновников смерти отца, он должен, по крайней мере, отдать последний долг покойному. Я иду посетить те места, где несчастный отец пал жертвой любви к науке. Со слезами благоговения поклонюсь я земле, где кости его истлели без погребения. У воздуха, которым он дышал, потребую я его последнего вздоха, который бедный отец испустил вдали от всех тех, кого он любил. Скажите мне по совести, друзья мои, разве вы не одобряете моих намерений?
Арман и Арчибальд переглянулись. Несколько минут длилось глубокое молчание. Арман заговорил первым.
— Нам не следует обсуждать то чувство, которое руководит вами и которое служит новым доказательством тому, что мы не ошиблись, поверив в вас. Только хорошо ли вы взвесили все бесконечные трудности той задачи, которую на себя берете. Страна, куда хотите вы отправиться, почти неизвестна. Едва ли удалось До сих пор побывать там хоть нескольким европейцам. Вы совершенно не знаете языка. Вас ожидают тысячи опасностей, и в итоге, кто знает, будете ли вы иметь возможность собрать последние останки того, кого вы оплакиваете!
Марсиаль жестом перебил Армана.
— Я подумал обо всем, — сказал он твердым голосом. — Но я считал бы себя недостойным носить имя отца, если бы при исполнении своего долга отступил перед опасностями, каковы бы они ни были. Отец мой не трусил, отец мой не колебался! Зачем же мне колебаться? К тому же Зоэра поедет со мной!
— Еще раз повторяю вам, Марсиаль, подумайте о советах нашего друга, — сказал Арчибальд.
— Нет! Нет! — сказал Марсиаль, вставая с места. — Не век же быть мне трусом! Не век же отступать перед препятствиями, которые жестокий рок ставит на моем пути! И мне советуют продолжать такую жалкую жизнь? Нет! Довольно! Отныне я буду слушать только голос чести!
— В таком случае, друг мой, вам не придется одному исполнять этот священный долг, — сказал Арман, в свою очередь поднимаясь с места.
— Что вы хотите этим сказать?
Лицо Армана подернулось облаком грусти.
— Печальные события, разразившиеся над нами, имеют для каждого из нас свои последствия. Смерть барона Сильвереаля, вернув свободу его жене, дает мне право надеяться, что когда-нибудь она согласится сменить его имя на мое. А пока мне надо расстаться с ней и предоставить времени возможность залечить душевные раны этого нежного, благородного создания. Зная о вашем намерении, я выхлопотал себе поручение отправиться на Восток для осмотра Камбоджи и древней страны кхмеров. Я поеду с вами!
Марсиаль радостно вскрикнул.
— Подождите, это еще не все. Вам известно ведь, что все наши старания вернуть рассудок сэру Лионелю пропали даром? Часто в подобных случаях полная перемена условий жизни, новые сильные впечатления приводят к неожиданным результатам. Друг наш Арчибальд, преданность и верность которого достойны восхищения, тоже решил отправиться с нами. В эту опасную экспедицию он возьмет с собой сэра Лионеля и будет заботиться о нем.
Флегматичный Арчибальд, во всех случаях жизни всегда спокойный, невозмутимый, и на этот раз не изменил своему обычному хладнокровию. Он даже не сдвинулся с места, и только кивнул головой в знак согласия.
— Ах, господа, — с восторгом воскликнул Марсиаль. — Ну может ли кто-нибудь достойным образом вознаградить такие сердца, как ваши?
— Марсиаль, — отвечал Арчибальд, — а спокойная совесть, а сознание исполненного долга — разве это не лучшая награда, на какую когда-либо может рассчитывать человек?
— Значит, когда вы только что отговаривали меня от моего намерения.
— Это было испытание, — кротко сказал де Бернэ. — Простите нас за эту маленькую хитрость и знайте, что для нас было невыразимой радостью убедиться, как много в вас души и истинного благородства и как страстно ваша натура стремится к добру.
— Когда же мы поедем? — спросил Марсиаль.
— Пока еще рано назначать определенный день. Вы знаете, какая ужасная катастрофа разыграется сегодня? Один несчастный должен смертью на эшафоте искупить страшное преступление. Маркиза де Фаверей каким-то образом оказалась замешанной в этом трагическом происшествии, и я знаю, что вопреки всем уликам против этого молодого человека, в глубине души она все-таки сомневается в его вине, и эти сомнения мучают ее. Она просила нас оставить ее на это грустное время одну. А вы ведь знаете, Марсиаль, что ей одной принадлежит право дать или не дать согласия на наше путешествие, а также назначить нам день и час отъезда.
— Разве вы не открыли ей свои планы?
— Конечно, да. Но уже много лет мы преследуем одну цель, которую, увы, не в силах достичь. Маркиза де Фаверей вправе требовать, чтобы мы продолжали добиваться этой цели, как ни кажется она трудной и невыполнимой. И какого бы самоотречения она от нас не потребовала, наш долг доказать ей, что мы верны клятве. Стоит ей сказать слово, выразить сожаление, и мы останемся на поле битвы, которое она нам определила. Тогда вам, милый мой Марсиаль, придется ехать вдвоем с Зоэрой.
— Но что же это за тайна? Да, очень часто я замечал, что какое-то ужасное горе терзает сердце маркизы де Фаверей. Подобно вам, я чувствую глубокое уважение и привязанность к этой женщине, такой благородной и чуткой. И уверяю вас, если бы ради нее пришлось мне отказаться от тех планов, которые я сейчас излагал вам, ну, что ж! Мне кажется, отец простил бы меня, видя, что я посвятил свою жизнь той, которая меня вывела на прямой путь труда и чести и сделала из меня порядочного человека!
— Отлично! Марсиаль! Отлично! — радостно воскликнул Арман, крепко пожимая ему руку. — Вы достойны узнать все. И недалеко уже то время, когда все тайны ‘Клуба Мертвых’ будут вам открыты!
В эту минуту лакей осторожно постучался в дверь и по зову Армана вошел в кабинет.
— Что там такое? — обратился к нему де Бернэ.
— Какие-то два человека спрашивают господина Соммервиля.
— Меня? — удивился Арчибальд. — Что это за люди?
— Какие-то подозрительные личности. Сначала я нехотел было принимать их, но они так настаивали, что я осмелился наконец доложить о них господину маркизу.
— Что же в них подозрительного?
—О, господин маркиз, они ужасно похожи на разбойников.
— Спросите, как их зовут.
— Я уже сделал это, господин маркиз. Но, право, имена их так странны, что я едва ли осмелюсь повторить их.
Арчибальд улыбнулся.
— Преодолейте вашу стыдливость, — сказал он, — и повторите. Я вам разрешаю.
Надо заметить, что слуга Армана представлял собой образец лакейского упрямства и спеси. Впрочем, он был весьма предан своему господину.
— Говорите же, — сказал Арман.
Лакей вытянулся и, невольно покраснев, отвечал:
— Высокий сказал, что его зовут Мюф.
— Мюфлие? — воскликнул Арчибальд.
— Да, господин маркиз.
— Пусть войдет! Черт возьми! Вы заставляете ждать Мюфлие! А я-то не перестаю его оплакивать! Скорей! Скорей! И смотрите, с почетом!
Арчибальд смеялся, и честное слово, он явно изменял сейчас своим флегматичным манерам!
Растерявшийся лакей, боясь заставить ждать какого-нибудь переодетого принца, опрометью бросился к дверям и, распахнув обе их половины, истошно выкрикнул:— Господин Мюфлие! Господин Кониглю!
Й в комнату ввалились оба друга, представляя собой две кучи грязных, покрытых плесенью лохмотьев.
Мюфлие прошел вперед, высоко подняв голову. За ним следовал Кониглю.
— Ох, наконец-то! — радостно произнес Мюфлие.
И в два прыжка он был уже у ног Арчибальда.
— Ах, маркиз! — продолжал он хриплым голосом: — Как должны вы на нас сердиться!
Кониглю застенчиво отвернулся. Цвет лица его был довольно странен: обычная желтоватая бледность уступала место какому-то фиолетовому оттенку, производившему весьма загадочное впечатление.
— Откуда вы? — спросил Арчибальд.
— Увы! Господин маркиз! Из могилы!
— Должно быть, оттого-то от вас и разит вином, как из погреба!
Мюфлие проворно вскочил на ноги.
— Господин маркиз, ругайте нас, бейте нас, убейте нас, как негодных собак! Честное слово Мюфлие! Мы это заслужили!
— Это мы еще увидим! А пока успокойтесь и скажите, зачем вы меня искали.
— Ах, — произнес Мюфлие, драпируясь в тряпье, игравшее роль одежды на его огромной фигуре, — это длинная история.
— Нельзя ли сократить ее?
— Так и придется сделать. Но могу я говорить при…
Он недоверчивым взглядом окинул обоихдрузей Арчибальда и воскликнул, узнав Армана:
— Ах, господин доктор, это я не про вас! Это про того юношу.
— Это один из моих друзей, который, надеюсь, будет и вашим, — сказал Арчибальд. — Впрочем, рекомендую его вам. Друг мой, Марсиаль, вот два ужаснейших бездельника, каких я когда-либо встречал, сэр Мюфлие и дон Кониглю. Ну, а я долгое время считал, что они готовы идти за меня в огонь и в воду.
— И вы правы, господин маркиз, — проворчал Мюсрлие. — Зачем сомневаться в нас, господин Арчибальд! Да, мы глупы, а все-таки, мы вас очень любим.
— Если вы меня так сильно любите, то отчего же сбежали из моего дома?
Мюфлие колебался. Признание было пикантным. Он опустил глаза.
— Господин маркиз, — проворчал он, — человек ведь не камень!
Кониглю толкнул его локтем и добавил:
— Господин маркиз, ведь Мюфлие был влюблен!
— А, вот что! Это меняет многое! Но вы снова здесь! Мы потом перейдем к подробному обсуждению, а пока объясните цель вашего прихода.
— Тем более, что дело спешное, дорога каждая минута, — отвечал Мюфлие.
— Говорите, я слушаю.
— Скажите, мальчугана еще не укокошили?
— Гильотинировали! — поправил Кониглю.
— Какого мальчугана?
— Ну, Жака! Жако! Как его там. Графа де Шавелю. Де Шилю.
— Графа де Шерлю?
— Так! Так!
— Вы его знаете?
— Тьфу, пропасть! Точно так же, как и того, который выдумал его. Но скажите. Они еще не успели его ухлопать?
— Казнь совершится сегодня в четыре часа.
— Какая дьявольщина! А теперь который?
— Двенадцать.
— Черт возьми! Плесневеть нельзя! Господин Арчибальд, вы должны сейчас же отвести меня к маркизе де Фаверей!
— К маркизе де Фаверей? Ты с ума сошел, мой милейший Мюфлие!
— Нисколько! Ах, если бы вы только знали! Дьюлу рассказал мне все! Во-первых, Жак вовсе не резал тех стариков!
— Так не он убивал де Белена и Сильвереаля?
— Точно так же, как и мы с вами!
— Кто же совершил преступление?
— Ах, все те же негодяи, Биско и Волки!
Все трое друзей вскочили с бледными, встревоженными лицами, задыхаясь от волнения.
— О, несчастный! — прошептал Арман.
— Это еще не все! — бросил Мюфлие.— Этот бедный Жако
— похищенное дитя! Дитя маркизы де Фаверей!
Двойной крик был ему ответом.
Значит тот, кого они так долго и тщетно искали — был Жак де Шерлю.
— Доказательства! Доказательства!
— Доказательства? О, за этим дело не станет! Дьюлу рассказал мне его историю. Бедный Дьюлу. Вы не знаете! Он умер! Но я хорошо запомнил имена, постойте… де Котбель… потом — Оллиульские ущелья близ Тулона!
Арман резко позвонил.
Вбежал лакей.
— Карету! Скорей! Через пять минут чтобы все было готово! Ступайте! Вы, друг мой, — обратился он затем к Арчибальду, — как можно скорее поезжайте в министерство юстиции! Просите отсрочку. Дойдите до самого короля, если будет нужно. Вашего слова будет достаточно. Поручитесь нашей честью за этого молодого человека.
Арчибальд с чувством пожал руку Мюфлие.
— Если вы сказали правду, — сказал он, — я даю вам слово сделать из вас честных и порядочных людей!
— Я не откажусь! — отвечал растроганный Мюфлие. — Пора положить конец.
Минуту спустя Арман и Марсиаль во весь опор мчались к дому маркизы де Фаверей.
Мюфлие и Кониглю, вне себя от счастья, важно развалились на подушках кареты.
Почему явились они так поздно? О! Читатель, наверное, уже понял, в чем дело!
Соблазнившись приятным вкусом вина, давно уже не освежавшего его глотку, Мюфлие с радости, что нашел своего друга целым и невредимым, хотя и мертвецки пьяным, счел своим долгом поднять бокал за его здоровье. Он и поднял. Двух бутылок достаточно было, чтобы свалить с ног истощенного гиганта.
И Мюфлие, упав в объятия Кониглю, заснул богатырским сном.
Сколько времени продолжалось это полубесчувственное состояние, он и сам не знал. Когда он проснулся, Кониглю уже пришел в себя. Тут начались нескончаемые расспросы.
Это двойное воскресение не было ли чудом? Кониглю, которого тоже пощадила дикая фантазия Бискара, был осужден на голодную смерть.
Но он сделал попытку к бегству и упал в глубину Каньяра.
Он считал себя навеки погибшим. Но Провидение хранило его. Подземелье, куда он скатился, было некогда погребом.
Какими судьбами оно было замуровано, забыто? Тут есть материал для исторических исследований. Но Кониглю было мало заботы об этом, да и понятно.
Ему отказывали в пище, зато судьба в изобилии давала ему питье!
Но человек может прожить без пищи шесть, семь, иногда и восемь дней.
С водой он может продержаться дней двенадцать-пятнадцать. Но — с вином?
Не обсуждая этого вопроса с научной точки зрения, Кониглю, тем не менее, видел в нем возможность пожить некоторое время в свое удовольствие или, по крайней мере, умереть при более или менее благоприятных обстоятельствах.
И он пил, все пил, пьянствовал без просыпу и не имел даже понятия о времени.
И вот, после первых дружеских приветствий, Мюфлие и Кониглю рассказали друг другу свои похождения и, надо отдать им справедливость, употребили все силы, чтобы исполнить последнюю волю покойного Дьюлуфе.
Но им нужно было, по крайней мере, полдня, чтобы выгнать из себя хмель. У них хватило, однако, силы воли устоять против искушения опять напиться. Но как выйти из этой ямы? Слуховое окошко было слишком высоко, вылезть в него было невозможно.
К счастью, Мюфлие вспомнил об опускной двери. Хотя она и была слишком тяжела для того, чтобы он мог поднять ее один, но вдвоем им, быть может, и удастся сдвинуть ее с места.
Они отыскали ее и, действительно, она поддалась их общим усилиям.
Бросив последний взгляд на бездыханный труп бедного Дьюлуфе, они выскочили в окошко и очутились в Сене.
Едва вырвавшись на свободу, они тотчас же побежали к дому Арчибальда.
Там они узнали, что Арчибальд был у Армана де Бернэ. И друзья бегом пустились к бульвару де Курсель.
Остальное нам уже известно.

19
ЛУЧ СВЕТА

Мрачная печаль нависла над домом маркиза де Фаверей. В подобные часы даже стенам передается грустное настроение их обитателей.
Маркиза заперлась в молельне, оббитой крепом, где, как в святилище, хранились все воспоминания ее разбитой жизни и где тяжелые думы, подобно тучам на небе, теснились у нее в голове.
Отчего именно сегодня более чем когда-либо тени прошлого нависли над ее душой, как густые туманы, которые застигают врасплох путешественника и застилают ему глаза? Неужели потому только, что через несколько часов человеческое правосудие должно было исполнить свою ужасную обязанность по отношению к виновному? Мысль о смерти, даже как о возмездии за преступление, возмущала и в то же время пугала ее. В воображении рисовался дорогой, незабываемый образ того, кто пал жертвой мнимого правосудия, кто, честный, добрый, смелый, великодушный, также должен был сложить голову на плахе. Он был невиновен! А между тем, в глазах тех, которые осудили его, он, без сомнения, заслуживал своей участи. А этот Жак, что если и он был невиновен?
Не поддаваясь страшной тоске, сжимавшей ей сердце, Мария де Фаверей старалась спокойнее отнестись к делу Жака. Она обвиняла себя в том, что осмелилась сравнить участь этих разных людей. Святотатством считала она сопоставлять имя мученика с именем убийцы! А между тем, мысль эта неотступ но вертелась у нее в голове и прогнать ее она была не в силах. Его звали Жаком, как и того, кого она любила.
И маркиза принялась обдумывать все, что известно ей было о жизни Жака. Это был найденыш, какой-нибудь несчастный, брошенный на дороге преступной матерью. И на пути своем он встретил гнусного Бискара.
Одна мысль об этом заставила ее вздрогнуть. Жак. Бискар. Сопоставление этих двух имен наполняло ее сердце ужасом. И в ней вспыхнула и с каждой минутой все более разгоралась искра мысли, в которой она сама себе не смела признаться. Что если Жак сын де Котбеля, ее сын! Нет! Быть не может! Это невозможно.
Бискар не молчал бы так долго. Разве человеческое суще ство, как бы испорчено оно ни было, могло дойти до такой зверски-холодной, дьявольской мести? Бискар свиреп и жесток, он наверно не отказал бы себе в удовольствии адскими муками истерзать сердце матери, объявить ей, что сын ее идет по пути порока. Дитя, рожденное в Оллиульских ущельях, без сомнения, умерло. Бедный, милый малютка! Кто знает, быть может, в припадке неистовой ярости Бискар бросил его в море, в нескольких шагах от той самой хижины, где негодяй этот совершил жестокое похищение’
И бедная мать рыдала и в отчаянии простирала руки к порт рету Жака де Котбеля, умоляя его о помощи.
Она боялась, что сойдет с ума, так сильно стучала кровь у нее в висках и туманила глаза. Бедняжка позвала к себе Люси и Полину. При виде их она, по крайней мере, утешала себя мечтой о чистых радостях материнской любви к этим двум девушкам
Обе подруги были так же грустны.
Сердце Полины было разбито. Молодые души живее и сильнее чувствуют. Она не могла забыть того, что Жак де Шерлю спас ей жизнь.
День и ночь преследовал ее образ великодушного молодого человека, и в памяти ее беспрестанно возникала та незабываемая минута, когда он, бледный, но улыбающийся, неустрашимо бросился навстречу смерти, лишь бы избавить ее от опасности.
Всюду слышался ей его звучный голос, на который отзывались какие-то неведомые струны ее сердца.
Затем воображение уносило ее в тот огромный зал, где заседали судьи, бесстрастные и внимательные. Там стоял Жак, еще бледнее прежнего, под бременем страшного обвинения, нависшего над ним.
И тогда прозвучало ужасное слово, тяжелым камнем упавшее на сердце: смерть!
Обе девушки нежно припали к груди своей доброй матери и все трое, крепко прижавшись друг к другу, молча плакали.
Вдруг дверь резко распахнулась. Вошел маркиз де Фаверей в сопровождении Армана де Бернэ и Марсиаля.
Все трое остановились на пороге, до глубины души растроганные скорбным зрелищем.
— Люси! Полина! Оставьте нас одних с матерью, — сказал маркиз.
Они удивленно подняли головы.
Мария де Фаверей страшно побледнела. Лихорадочным блеском загорелись ее глаза и инстинктивным движением еще крепче прижала она обеих девушек к своему сердцу, движимая каким-то непостижимым предчувствием.
Маркиз подошел к ней.
— Мне нужно поговорить с тобой, милая жена, — сказал он строго и вместе с тем ласково, — с тобой одной.
Он сделал ударение на слове ‘одной’.
Бедная женщина молча провела рукой по своему горячему, влажному лбу. Потом, обняв Люси и Полину, она тихо сказала:
— Идите, милые дети, я скоро позову вас.
Девушки молча повиновались.
И когда дверь за ними закрылась, несчастная женщина тревожно огляделась кругом.
— Что случилось? — спросила она прерывающимся от волнения голосом.
Добрый старик с минуту колебался. Он боялся убить Марию внезапным открытием.
Но Арман жестом напомнил ему, что нельзя терять ни минуты.
Пробило уже час. Осужденному оставалось жить всего три часа.
— Друг мой, — сказал маркиз, — ты всегда мужественно переносила горе! Сумеешь ли ты так же мужественно встретить и радость?
— Радость? Ах, да разве возможна для меня радость на этом свете?
— Да, дитя мое, — с отеческой нежностью отвечал маркиз. — Я лучше всякого другого знаю тайну твоей горькой жизни и говорю тебе: жена, ты много страдала! Но в будущем ты будешь вознаграждена за то, что не падала духом!
Она сильно вздрогнула и хрипло произнесла:
— Мой сын!
— Твой сын жив, — продолжал старик, быстро подходя к ней и заключая ее в объятия.
Радостный крик вырвался из груди маркизы, голова ее припала к плечу старика и крупные, жгучие слезы, слезы радости и надежды, брызнули у нее из глаз.
— Он жив! Да, я верю, я чувствую! Ах, говорите, говорите, я чувствую в себе достаточно сил выслушать все! Мой сын жив! Зачем же мне падать духом! Нет, нет! Говорите же, я вас умоляю, я вам приказываю. Мужество матери дает силы самой слабой женщине. Где мой сын?
— Твой сын, ты его знаешь, ты его видела.
Недоумевающим взглядом окинула она де Фаверея, потом Армана и Марсиаля.
— Я, я видела его! Где же это?
— Ты видела невинного, опутанного непроницаемой сетью обвинений. Над которым тяготеет проклятие.
— Жак де Шерлю! — воскликнула несчастная мать, падая на колени.
— Да, Жак! — продолжал старик. — Жак, которого осудили на смерть.
— Но ведь он скоро умрет! — простонала бедная женщина.
— Нет! Он спасен!
— Спасен, спасен! И невиновен! О, я знала это раньше! Разве сердце матери может ошибиться! Разве не чувствовала я к нему какого-то неопределенного влечения! Мой сын! Мой сын! О, повторите еще раз эту прекрасную весть, скажите, что я не ошиблась!
— Маркиза, — начал Арман, — двое бандитов, о которых я говорил с вами, бывшие сообщники Бискара, вопреки величайшим опасностям, явились открыть мне правду. Жак — то самое дитя, которое Бискар некогда вырвал из ваших объятий. Кроме того, они заявляют, что преступление, в котором обвиняют бедного Жака, было совершено Бискаром и теми негодяями, которые известны под именем ‘Парижских Волков’.
— Где же они, эти люди? — спросила маркиза, быстро вскакивая на ноги.
К ней снова вернулись воля и самообладание.
Арман подошел к двери.
По его знаку Мюфлие и Кониглю вошли в комнату.
При всей своей самоуверенности они, однако, чувствовали некоторое замешательство.
— Не бойтесь ничего, говорите смело, — ободрял их Арман.
Мюфлие откашлялся, отвернулся в сторону, чтобы плюнуть, но увидел ковер и сдержался.
В нескольких словах повторил он все то, что уже раньше передал Арчибальд.
— Однако, время летит! — воскликнула Мария. — Надо спасти его!
— Соммервиль отправился в министерство юстиции, он скоро вернется с приказом об отсрочке.
— Боже мой! — шептала бедная женщина. — Что мне делать? Ничего не понимаю! Соммервиль поторопится, не так ли? О, мне страшно за свою радость! Мне страшно за свою надежду! Ах! — вдруг вскрикнула она, неожиданно увидя в дверях Арчибальда в сопровождении какого-то незнакомого господина.
— Друзья мои, — сказал Соммервиль, — господин обер-секретарь министерства юстиции согласился вместе со мной приехать сюда для того, чтобы самому выслушать показания этих двух свидетелей.
— Ах, сударь, да благословит вас Господь. Но отсрочка!
— Приказ уже отправлен с нарочным, — сказал обер-секретарь. — Итак, не стоит волноваться. Если суд допустил ошибку, он ее исправит.
В эту самую минуту произошло нечто весьма странное.
За перегородкой послышался сильный треск.
Арман бросился в ту сторону, откуда, казалось, доносился шум, и быстро распахнул дверь в соседнюю комнату.
Там никого не было.
— Однако ж странно, — сказал Арчибальд, — я ясно слышал. Что это был за шум?
— Оставьте, до того ли нам теперь! — произнесла бедная мать. — Не будем терять времени, сударь, — обратилась она к обер-секретарю, — вот оба свидетеля. Потрудитесь допросить их поскорее.
Сказать, что Мюфлие и Кониглю были особенно довольны таким оборотом дела, было бы сильным преувеличением, так как это означало признаться в сообщничестве с ‘Парижскими Волками’ и открыть суду кучу разных мелких подробностей, которые было бы гораздо приятнее скрыть от него.
Оба бандита выразительно переглянулись, спрашивая друг у друга совета, как поступить в данном случае. Затем Мюфлие, пошептавшись немного со своим товарищем, откровенно рассказал все до мельчайших подробностей.
— Это ничего не значит, — сказал он в заключение, — было бы несправедливо подвергать нас наказанию.
Обер-секретарь задумался.
— Я не пропустил ни слова из его показания, — сказал он. — Но я должен признаться, что этого еще недостаточно для вывода о невиновности подсудимого.
— Как! Что вы хотите этим сказать? — в испуге вскрикнул Арман.
— Я отдаю себя на суд господина маркиза де Фаверей. Пусть он сам решит, насколько справедливо мое заключение. Показания этих людей весьма ценны, я с этим согласен, так как они компрометируют себя ради правды, что, очевидно, будет вменено им в заслугу.
— Гм! — проворчал Мюфлие.
Арчибальд взглядом старался ободрить его.
— Но, с другой стороны, — продолжал обер-секретарь, — сколько в этом деле темного, неразгаданного! Могут ли они объяснить, каким образом очутился молодой человек в доме несчастных жертв, отчего был он в крови, почему в руках у него нашли смертоносное оружие? Если бы подсудимый, по крайней мере, мог или хотел дать некоторые сведения, которые можно бы проверить, тогда, быть может, суд пришел бы к убеждению в его невиновности. Но, как вы знаете, он показывает, что, с известного часа вечера, решительно ничего не знает, что с ним было.
По мере того, как говорил обер-секретарь, по мере того, как он медленно и без всякого недоброжелательства приводил многочисленные пункты обвинения, Мария де Фаверей переживала страшную нравственную пытку. Бледная, как мертвец, едва держась на ногах, она ежеминутно готова была лишиться чувств.
То был ее сын! Она вполне убеждена была в его невиновности и, однако же, ей приходилось слышать из уст этого человека страшные своей убедительностью доводы в пользу его виновности, и каждое из слов его будто раскаленным железом хватало ее за сердце и разбивало в ней всякую надежду на спасение ее ребенка.
Несчастная мать молчала. Ни одно слово не сорвалось с ее уст.
Так для того только нашла она своего, столько лет оплакиваемого сына, чтобы снова и навсегда потерять его! Если даже ему сохранят жизнь, то он все равно будет обесчещен, быть может, сослан на каторгу.
Месть Бискара исполнилась.
— Сударыня, мы попробуем добиться невозможного, — сказал обер-секретарь, — постараемся оправдать подсудимого. Но молите Бога, чтобы он послал нам положительное и убедительное доказательство, которое сделало бы невинность графа де Шерлю очевидной.:
— Бог услышал эту молитву, — сказал чей-то строгий голос. Все мгновенно обернулись.
На пороге уже несколько минут стоял священник. Он слышал последние слова обер-секретаря.
— Вы маркиза де Фаверей? — спросил он.
— Я, — ответила Мария, торопливо подходя к священнику.
— Я принес доказательство невиновности графа де Шерлю!
— Ах, говорите, ради Бога, скорей! — вскричал маркиз.
— С удовольствием, — отвечал священник. — Сегодня утром, посещая бедных для раздачи милостыни, я шел по дороге в Сен-Дени. Проходя мимо одного пустого дома, я услышал стоны, скорее предсмертные хрипы. Голос был женский. Я хотел войти, но дверь оказалась запертой. Я позвал на помощь. Крестьяне выломали дверь, и я вошел в комнату. Там я нашел умирающую женщину. Страшная рана зияла унее в груди. Она еще дышала. Увидев меня, бедняжка радостно вскрикнула. Мы хотели оказать ей помощь.
‘Нет, не надо, — сказала она. — Бесполезно. Я скоро умру. Я это чувствую. Но мне нужно еще исполнить один долг. Отец мой, останьтесь наедине со мной и напишите, пожалуйста, то, что я вам сейчас продиктую. Но, скорей! Скорей! Надо, чтобы у меня хватило времени и сил подписаться’.
— Я исполнил желание умирающей. Рассказ был длинен, ужасен, умирающая очень часто должна была останавливаться. Но я ободрял ее, так как она делала доброе и святое дело.
Когда она кончила диктовать, я поддерживал ее, пока она писала последнюю строчку и подписывалась. Затем она велела мне, не теряя ни минуты, как можно скорее отправиться в Париж и передать маркизе де Фаверей эту рукопись, заключавшую в себе исповедь умирающей. Окончив свою речь, она наклонилась, пока я благословлял ее. Потом бедняжка откинулась, назад мертвая!
Я исполняю ее поручение. Вот показания этой женщины, которая, будучи великой грешницей, спасает невинного.
И он подал маркизе конверт, который та схватила с лихорадочной поспешностью.
— Но кто такая была эта женщина? — спросил Арман.
— В этом мире ее звали Изабелла де Торрес.
Невольный крик вырвался из груди Марсиаля. Слезы блеснули у него в глазах и великое слово прощения сорвалось с его уст.
Маркиза быстро пробежала глазами рукопись.
— Теперь все ясно! — радостно воскликнула она. — Жак попал в ловушку, устроенную ему негодяями, затем под влиянием наркотика лишился сознания. Это было делом гнусного Бискара! Невиновен! Мой сын невиновен!
И, упав на колени, она целовала руки священника.
Бискар нанес не совсем удачный удар. Как видим, слабое дыхание жизни оставалось еще в теле несчастной и, призвав на помощь всю свою волю, она задержала приход смерти, чтобы спасти свою душу.
‘Она любила Жака!’ — сказал Бискар.
Да, и настолько, чтобы, прежде чем умереть, спасти его.
Исповедь была длинная, подробная. В этом отчаянном письме Изабелла рассказала вкратце почти всю свою жизнь.
И это было грозным обвинительным актом против Бискара, убившего ее.
Маркиз де Фаверей прочел вслух всю рукопись.
Окончив последние строки:
‘Я, Изабелла, грешница, в ту великую минуту, когда я должна предстать перед Судом Всевышнего, объявляю, что все, здесь написанное, есть выражение чистейшей истины. Клянусь в этом. И умираю. Пусть простят все. Изабелла, герцогиня де Торрес.’
— Сударь, — обратился маркиз к обер-секретарю, — считаете ли вы теперь невиновность молодого человека вполне доказанной.
— Без сомнений, — отвечал чиновник.— Бискар уже заочно осужден на смерть, мы поставим на ноги полицию всего королевства, и на этот раз он от нас не ускользнет.
—А Жак?
— Невозможно сейчас же возвратить ему свободу. Но через час из государственной тюрьмы, где он теперь находится, он будет, перевезен в Ла-Форс [Тюрьма близ Парижа, где помещаются осужденные, казнь которых отсрочена для пересмотра дела]. Сегодня же все будет известно Его Величеству, и я убежден, что он подпишет помилование осужденного! Затем начнется пересмотр дела, и не пройдет месяца, как граф де Шерлю будет свободен!
— Целый месяц! Но мне можно же будет, по крайней мере, хоть видеть его! — простонала бедная мать.
— С той минуты, как будет подписано помилование, я обещаю вам это. Что же касается этих двух свидетелей, — прибавил он, указывая на Мюфлие и Кониглю, — хотя показания их и утратили теперь свою ценность, я все-таки считаю не лишним, чтобы они были в постоянном распоряжении суда. И мне кажется, что их арест необходим.
В ответ на это послышался двойной стон.
— Господин обер-секретарь, — сказал тогда Соммервиль, — вы верите моему слову?
— Конечно, сударь. Вы из тех людей, в слове которых нельзя сомневаться.
— В таком случае, позвольте мне взять этих людей на свою ответственность. Я ручаюсь за них, как за самого себя.
Обер-секретарь колебался.
— Я присоединяюсь к господину де Соммервилю и, в свою очередь, ручаюсь за этих людей, — сказал маркиз де Фаверей.
— Так пусть же будет по-вашему.
Мюфлие не мог удержаться, чтобы громко не выразить своего восторга.
— Вот молодцы, а? — воскликнул он.
— Первый сорт! — подтвердил Кониглю.
— И самое главное, сударь, — сказала Мария де Фаверей, — молодой человек еще томится в страшной камере смертников. Умоляю, освободите его, ради Бога, от этих ужасных страданий!
— Я не буду терять ни минуты, маркиза. Господа, — обратился он к Арману и Арчибальду,— не угодно ли вам отправиться со мной. Вы сами распорядитесь насчет перемещения осужденного.
Маркиза подошла к Арману.
— Поцелуйте его за меня! — шепнула она. — И скажите ему, что я его люблю!
— Ну, любезные мои Мюфлие и Кониглю, — сказал Арчибальд, отведя обоих друзей в сторону, — вы слышали? Я надеюсь на вас! Отправляйтесь сейчас же ко мне и не делайте ни шагу из своей комнаты. Дайте слово, что вы исполните все это в точности!
— Слово? О, с радостью даем его вам, господин маркиз, и если бы мы изменили ему, мы были бы подлецами из подлецов.
— Хорошо, я полагаюсь на вашу честность!
Бандиты гордо выпрямились и, важно прищурив глаза, многозначительно перемигнулись.
— Нашу честность! Ого! — произнесли они, более гордые и счастливые, чем если бы им дали бочку вина.
Маркиза и маркиз де Фаверей остались вдвоем.
— Ну что, счастлива ты теперь? — спросил он.
— Да! — прошептала она.
Бедная мать! Не спеши улыбаться будущему! Испытания твои еще не окончены. Твой коварный враг еще не побежден!

20
ПОХИЩЕНИЕ

Мы оставили Жака спящим, несмотря на ужасные страдания последних часов жизни, тем глубоким сном, который у многих следует за чрезмерным возбуждением.
Когда он проснулся, было уже утро. Сладкие грезы унесли его далеко от мрачной тюрьмы, двери которой должны были открыться перед ним только для того, чтобы отправить его на казнь. И после таких снов каким тяжелым было пробуждение! Как ужасна была эта тюрьма, казавшаяся ему склепом, где томятся заживо погребенные!
Жак внимательно огляделся кругом. Вдруг он вздрогнул: в ногах у постели его сидел жандарм. Бледные, еще неясные лучи рассвета проникали через маленькое решетчатое окошечко. Жак так и впился глазами в этот луч, казалось, говоривший ему о жизни, свободе, о счастливом будущем. Бедный! Даже сейчас он был лишен покоя! Он чувствовал на себе пристальный взгляд своего стража. Только во сне принадлежал он сам себе!
— Который час? — спросил он.
И не успел еще жандарм ответить, как тюремные часы пробили два.
— Как вы думаете, сегодня совершится казнь? — спокойно спросил Жак.
Жандарм знаком отвечал ему, что не знает.
— Я хотел бы, чтобы все кончилось как можно скорее, — продолжал Жак. — Мне страшно надоело ждать.
— Однако же, ждать, значит — жить, — сказал жандарм.
— Я не дорожу жизнью, — отвечал Жак.
Несколько минут длилось молчание. Но вот в коридоре послышались чьи-то шаги, ключ глухо повернулся в огромном замке и дверь с шумом распахнулась. Вошел тюремщик в сопровождении смотрителя тюрьмы.
Жак понял, в чем дело, и медленно приподнялся на постели.
Решив, что настал последний час, он просто сказал:
— Я готов.
Смотритель сделал нетерпеливое движение
— Секретарь уголовного суда желает говорить с вами, — объявил он.
— Хорошо! — отвечал Жак.
Вошел секретарь, весь в черном, сильно взволнованный, хотя подобные тяжкие обязанности должны были, кажется, уже войти ему в привычку.
— Милостивый государь, — вежливо обратился он к Жаку, — срок подачи на кассацию уже прошел, и я явился объявить вам приговор суда,
— Сделайте одолжение, я вас слушаю.
И секретарь монотонно прочел окончательный на этот раз приговор, осуждавший его на смертную казнь.
Во время чтения ни один мускул не дрогнул на лице Жака. Для него смерть была избавлением.
Секретарь добавил:
— Вы можете еще просить о высочайшем помиловании.
Жак удивленно посмотрел на него своим прямым, открытым взглядом.
— Помилование заключалось бы в ссылке на галеры? — спросил он.
Секретарь наклонил голову в знак согласия.
— Нет, уж лучше умереть, чем влачить цепи каторжника, — произнес молодой человек, содрогаясь при одной мысли о такой позорной жизни.
Немного помолчав, он сказал:
— Я желал бы напоследок поговорить со своим защитником.
— Он обещал прийти сюда в третьем часу.
— И он сдержал свое слово, — послышался чей-то голос.
Вошел адвокат.
— Милостивый государь, — обратился к нему Жак, — нельзя ли мне поговорить с вами вдвоем, без свидетелей?
Адвокат вопросительно взглянул не смотрителя, как бы убеждая его исполнить желание осужденного.
Секретарь колебался.
— Все, что могу я сделать, — сказал он после некоторого раздумья, — это велеть выйти тюремщику и жандарму. Дверь должна в таком случае оставаться открытой, чтобы они не теряли из виду осужденного.
— Благодарю вас, — произнес Жак. — Этого достаточно.
Это, действительно, было милостью со стороны секретаря. Он, так же, как и все, кому приходилось иметь дело с Жаком в эти скорбные дни, чувствовал к нему какую-то невольную, безотчетную симпатию.
Спокойствие молодого человека, его покорность и безропотность представляли такой странный контраст с теми буйными, наглыми выходками, которые тюремщики так часто наблюдали, что, несмотря на суровость и недоверчивость, присущие людям этой профессии, каждый невольно задавал себе вопрос: был ли это закоренелый преступник или несчастная жертва?
А между тем, если он был в самом деле невиновен, как утверждала защита, то чем же объяснить то обстоятельство, что все обвинения нисколько не возмущали молодого человека? Почему никогда не выказывал он явного негодования, всегда проявляемого как ответ на несправедливые обвинения?
Это была загадка, к которой никто не мог найти ключа.
Итак, как мы уже сказали, Жак остался наедине с тем, кто защищал его силой своего красноречия и кто тоже чувствовал к нему горячую симпатию.
Они говорили так, чтобы не быть услышанными.,
— Скажите мне правду, — начал Жак, — я должен умереть сегодня?
— Я так думаю, — отвечал адвокат.
— Отлично. Теперь выслушайте меня. Вы знаете, я никогда не пытался отдалить этот роковой час. Я восставал против ваших советов, могу сказать даже, против ваших просьб. Мне хотелось бы, чтобы вы поняли, какое побуждение руководило мной, и чтобы, когда моя голова падет на плахе, вы сохранили добрую память о том, кто должен умереть позорной смертью под бременем обвинений в ужасном преступлении, которого не совершал.
— Охотно готов выслушать вас, и если мое мнение для вас что-нибудь да значит, если уважение мое может поддержать ваш дух, клянусь, что я считаю вас невиновным!
— От всего сердца благодарю вас. Я это знал. Иначе разве решился бы я открыть вам свою душу? Брошенный на произвол судьбы матерью, я был воспитан человеком, которого все обвиняют, но которому я не могу отказать в некоторой благодарности.
— Дядя Жан!
— Да, дядя Жан. Я вижу, вас удивляет это. Я знаю, что его отождествляют с Бискаром, вором Манкалем и отравителем Блазиасом. Но я не вправе поддерживать эти обвинения. Ведь этот человек, которому я был совершенно чужой, дал мне средства к образованию. Он не развивал во мне тех добродетелей, которые формируют честные и сильные характеры. Это правда. Но не было бы ли это следствием его собственного невежества, его неспособности понять принципы воспитания ребенка? Трудно сказать.
Знаю только одно, что это образование, ставившее меня выше всех моих товарищей по работе, развило во мне непреодолимое желание возвыситься. Голова моя была полна беспорядочных знаний. Никаких нравственных правил у меня не было. Совесть моя молчала. В том-то и беда! Тут кроется причина всех моих ошибок! Когда мне сказали, что я могу изменить свое скромное звание рабочего на положение, титул и богатство графа де Шерлю, я не рассуждал, не колебался. Передо мной открывался блестящий путь. Смелая, пылкая надежда уносила меня в новые неведомые, заманчивые сферы.
О, скольких бессонных ночей стоила мне эта перемена, какие смелые мечты наполняли тогда мою разгоряченную голову! Я чувствовал в себе силу! Я задумал проложить себе широкий путь, по которому я мог бы пойти далеко, быть может, достигнуть такого высокого положения в свете, которое удовлетворило бы все честолюбивые замыслы, живущие в глубине моей души!
Настало пробуждение. Началось то болезненное упоение, которое должно было бросить меня в объятия герцогини де Торрес. Повторяю, никакого серьезного чувства не внушала мне эта женщина. Отношения мои с ней были следствием простого увлечения, чему много способствовала обстановка, в которой произошла наша встреча, и то возбужденное состояние, в котором я тогда находился. Как ребенок допустил я вскружить себе голову, как неопытный мальчишка попался я в сети этой хитрой куртизанки.
И вдруг перед моими глазами возник прелестный образ юной девушки. Ах, сударь, уверяю вас, что с этой минуты я как бы заново родился. С глаз моих упала завеса. Я вдруг увидел нечто настоящее, неподдельное. В эти несколько часов, следовавшие за получением письма, которое я приписывал той, чье имя не смею произнести, я дал торжественный обет стать человеком. Много дорог открыто тому, кто обладает твердой, упорной волей и мужеством. Оставалось только выбирать! И вот мне пришла мысль стать солдатом. Я решил вступить в один из Африканских полков. Там, рискуя жизнью в боях, я заслужил бы себе эполеты и права честного человека.
Ужасная катастрофа разразилась надо мной. Все, как нарочно, сговорились осудить меня. Один вы защищали меня всеми силами своего замечательного красноречия. Но и вам, которого все окружают уважением и почетом, поверили так же мало, как и мне, тому, кого признали убийцей.
Приговор поразил меня. С той минуты я понял, так же, как и вы, всю невозможность пролить какой-нибудь свет на этот глубокий мрак, который с каждым мгновением все сильнее и сильнее сгущался надо мной.
Подавать на кассацию! К чему? Чтобы только продлить мои ужасные муки? Какая польза? Приговор был бы отменен, снова явился бы я в суд. И если, из жалости или вследствие охлаждения суда к моему делу, за мной признаны бы были смягчающие вину обстоятельства, я был бы сослан на галеры. На галеры-Поймите, что это значит! Мечтать о чести и вместо этого найти позор, ужасный, вечный позор!
И вот я сделал то, что подсказывали мне разум и совесть. Я решил умереть!
Но на свете есть два существа, две женщины, которых я люблю, перед которыми я благоговею. Их уважение желал бы я возвратить себе хоть после смерти. Одна из них — та молодая девушка, имя которой я один раз уже назвал вам и которую я люблю всеми силами моей души за ее чистоту и невинность.
Другая… но тут чувство является уже более сложным и объяснить его очень трудно. Я видел ее всего два раза: первый — у изголовья той несчастной, которая томилась в предсмертных муках в одном из домов улицы Арси, а другой раз — на суде. И каждый раз на мне останавливался ее взгляд, быть может, равнодушный, но когда она смотрела на меня, все существо мое охватывал какой-то судорожный трепет, такой сладкий и блаженный! Взгляд этот освежал душу, вдохновлял меня, придавал мне силу и мужество, пробуждал во мне жизнь. Она не произнесла ни слова, но мне казалось, будто она шепнула мне: ‘Мужайся!’
Очевидно, это лишь пустая мечта. Но она мне отрадна, она поддерживает меня даже в час смерти.
Я говорю о маркизе де Фаверей.
И вот этим двум женщинам убедительно прошу вас передать то, что вы недавно сказали мне, — что вы верите в мою невиновность! Обещайте, что вы исполните мою просьбу! Будьте моим посмертным адвокатом, рассмотрите шаг за шагом все факты, на которых основано обвинение, исследуйте их до мельчайших подробностей, проследите их истоки и дальнейший путь вплоть до казни.
И если когда-нибудь вам удастся отыскать доказательства моей невиновности, вручите их Полине де Соссэ й маркизе де Фаверей! И скажите им: ‘Плачьте по нем, он не был виновен!’
Дайте клятву, что вы исполните все это!
И Жак смолк под бременем осаждавших его мыслей. Адвокат, бледный от волнения, поражался этому хладнокровию, этому благородству души, которое изумило его гораздо больше, чем страстные протесты и клятвенные уверения.
— Клянусь вам честью! Я всю свою жизнь посвящу раскрытию этой ужасной тайны, и если удастся мне это, памяти вашей торжественно будет возвращена безвинно утраченная честь!
— От всего сердца благодарю вас! — с чувством сказал Жак. — Теперь я могу умереть спокойно.
Адвокат удалился. Жак остался один, по крайней мере, настолько, насколько это возможно для осужденного на смерть, за каждым шагом которого следит несколько глаз. Он печально поник головой и погрузился в размышления.
Он мало дорожил жизнью, которую готовился потерять. Как послужила она ему? Какую извлек он из нее пользу? Он был лишним здесь, на земле! Общество извергало его из своей среды. В сущности, разве не было все это справедливостью?
Время шло медленно, а в то же время по отношению к нему быстро: ведь каждая минута приближала его к смерти. Но он не считал часов. Он ждал.
Начались последние формальности.
Пришел священник.
Вдруг дверь с шумом распахнулась, и на пороге снова показался секретарь.
— Отсрочка! — радостно воскликнул он.
При этом известии Жак порывисто вскочил с места.
— К чему это? — сказал он: — Зачем эти люди мучают меня?
— Сын мой, — сказал священник, — не надо отчаиваться! Кто знает? Быть может, обнаружилась истина.
Секретарь прочел приказ, подписанный канцлером.
— Не унывайте, — сказал он Жаку.— Подобная мера должна иметь какое-нибудь серьезное основание.
— Если бы, — прошептал Жак, уныло покачав головой.— О, если бы это было возможно! Но нет, я уже не надеюсь!
— Отсрочка неопределенная? — спросил священник.
— В этих приказах никогда не обозначается срок. Очень может быть, что затребовано дополнение к следствию.
— А страдания мои продолжаются, Бог знает еще на какое время, — задумчиво сказал Жак. — Очень благодарен вам за ту радость, которую, я вижу, вызвало у вас это известие. Меня же оно пугает. Я боюсь каторги!
— Нельзя ли снять с осужденного смертную рубашку? — спросил священник.
— Я не могу взять на себя такой ответственности, как ни прискорбно, поверьте, отказать ему в этом снисхождении, — отвечал секретарь. — Но я жду с минуты на минуту новых предписаний. При отсрочках осужденного не оставляют в Центральной тюрьме. Его отвозят или в Бисетр [Замок близ Парижа] или в Ла-Форс.
В эту минуту, как бы в подтверждение слов секретаря, явился тюремщик:
— Господин секретарь, — сказал он, — вас спрашивает жандармский офицер.
— Что, не говорил ли я вам! — бросил секретарь уже в дверях.
Он отправился в канцелярию.
Там, действительно, был жандармский офицер. Забранное решеткой окно канцелярии выходило на тюремный двор, и секретарь увидел там арестантскую карету, оцепленную четырьмя жандармами.
— Это для отправки осужденного? — спросил он.
— По всей вероятности! — ответил офицер, подавая ему пакет с министерской печатью.
Секретарь с лихорадочной поспешностью сломал печать.
— Приказ перевести осужденного в Ла-Форс. Отлично!
— Данные мне инструкции предписывают действовать как можно быстрее, — сказал офицер.
— О, не беспокойтесь, — отвечал секретарь, — это дело не задержит вас! Оформим необходимые формальности, и в считанные минуты осужденный будет уже в ваших руках!
И он торопливо пошел в тюрьму.
Не прошло и нескольких минут, как с осужденного сняли смертную рубашку. Жак был вне себя от удивления. Он не верил своим глазам.
Двери тюрьмы открылись перед ним!
Полной грудью вдохнул он в себя струю свежего воздуха. Он чувствовал себя теперь гораздо сильнее, и твердым, уверенным шагом вышел из своего мрачного убежища.
— Вот и осужденный! — сказал секретарь, обращаясь к офицеру.
— Все документы в порядке? — спросил тот.
— Все — как следует. Все — как положено. Что же, теперь — с Богом! И желаю вам, сударь, — прибавил он, обращаясь к Жаку, — не возвращаться сюда больше!
— Вы не откажетесь дать мне руку на прощанье? — кротко сказал Жак.
— Конечно!
— Пойдемте, пойдемте скорей! Не в обиду будь сказано, однако позвольте заметить вам, господин секретарь, что теперь не время нежничать. У меня свои предписания!
— О, я-то не стану его удерживать, — улыбаясь, отвечал секретарь.
— А наручники? — спросил офицер, схватив за руки Жака.
— Зачем? Ведь он не убежит, — невольно вырвалось у секретаря.
— У меня свои предписания, — отчеканил офицер.
Через минуту, не успел еще Жак опомниться от изумления, вызванного в нем всеми этими неожиданными событиями, его уже втолкнули в карету, где сидели два полицейских агента и офицер. Карета тронулась. Тяжелые Двери тюрьмы с глухим шумом захлопнулись за арестантом. Громко раздавался стук лошадиных копыт о каменную мостовую.
Это была жизнь. Но была ли это свобода?
Прошло полчаса. Секретарь все еще оставался в канцелярии, болтая со священником и с чиновниками о странных перипетиях, свидетелями которых пришлось им сейчас быть. Вдруг дверь отворилась, и на пороге комнаты показался жандармский офицер в сопровождении Армана де Бернэ.
Секретарь вежливо встал с места, с недоумением смотря на вошедших.
— Господин секретарь, — сказал офицер, — я явился к вам с приказом от высшего начальства сдать мне на руки осужденного на смерть.
— Что? — вскричал секретарь, от удивления опрокинув стул.
— Что вас так удивляет? Разве отстрочка не влечет за собой отправку осужденного в Ла-Форс? — спросил Арман.
— Конечно, но у вас есть приказ?
— Вот он, — произнес офицер, подавая ему запечатанный пакет.
Секретарь был поражен. Он взял конверт, несколько раз повертел его в руках. Все было как следует, по форме. Подлогбыл исключен.
— Поторопитесь, сударь, умоляю вас! — сказал Арман. — Минуты кажутся веками для этого несчастного!
Секретарь развернул бумагу и с лихорадочной поспешностью стал читать.
Вдруг он вскрикнул:
— Жюстен! Где другой приказ?
— Вот он, — отвечал тот, хорошо понимая беспокойство своего начальника.
Секретарь быстро сличил оба документа.
— Но что же это, наконец, такое? — спросил Арман.
— Не знаю. Не понимаю. — заикаясь пробормотал секретарь. — Но осужденного нет больше у меня.
Яростный крик вырвался из груди де Бернэ. Он понял, что пришел слишком поздно.
— Где же он?
— Он только что отправлен в Ла-Форс.
— Быть не может! Мы только что из кабинета министра!
— Вот, прочтите, — сказал секретарь, подавая ему приказ.
Арман быстро пробежал его глазами.
— Документ фальшивый! — воскликнул он.
— Фальшивый? Быть не может!
— Смотрите! Смотрите! Очевидно, подпись эта подделана. У вас есть же приказ об отсрочке. Судите сами!
Озадаченный секретарь беспрекословно повиновался.
При сличении обоих документов сомнения исчезли.
Жандармы были, значит, не настоящие! Приказ об отправке осужденного был фальшивый!
Жак был похищен.
Но кем? Что это за новая и странная загадка?
— Сударь! — крикнул Арман. — Вы ответите перед судом за жизнь этого человека!
И он бросился вон из комнаты.

21
НЕСЧАСТНАЯ МАТЬ

Прошло несколько дней после этой дерзкой выходки в тюрьме, напоминавшей чудесное похищение Сиднея Смита из башни Тампля в 1798 году, во времена Директории.
В народе ни минуты не сомневались, что Жак, до сих пор игравший лицемерную роль, был спасен своими соучастниками, ‘Парижскими Волками’. Приключение это наделало много шума в административных кругах. Странно, как это секретарь и весь тюремный персонал так легко поддались обману, в особенности, когда речь шла о личности, поставленной в такие исключительные условия, в каких находился Жак!
В министерстве юстиции произошел страшный скандал.
Показания Мюфлие и Кониглю считали сомнительными. И если бы не громадное влияние Арчибальда и маркиза де Фаверей, они немедленно были бы арестованы. Арчибальд, впрочем, не изменил своему слову. Он обещал им свободу и желал, чтобы обещание его было во что бы то ни стало исполнено, даже если бы ради этого ему пришлось нарушить слово, данное секретарю министерства юстиции, и помочь их бегству.
Что касается предсмертного признания герцогини де Торрес, то на него не обратили никакого внимания, чуть ли не готовы были обвинить священника в слабости и излишнем легковерии. И, в самом деле, ужасное происшествие — побег осужденного из тюрьмы! Охотники до новостей навострили уши, любители скандалов не упустили случая вдоволь посмеяться над этой забавной и дерзкой выходкой, дававшей пищу разным толкам и слухам. Более того, имя Бискара, главы ‘Парижских Волков’, стало символом ужаса для всего города. В то время дня не проходило, чтобы в пустынных местах, как, например, на наружных бульварах и набережных канала, не случалось какого-нибудь ночного нападения, и каждому из этих приключений, какого бы характера оно ни было, давали одно неизменное объяснение:
— Убийцы, конечно, из шайки Волков’!
Были подняты все силы полиции. Всюду по следам Бискара были разосланы сыщики. Личность его становилась легендарной. Многочисленные аресты каждый раз оказывались ошибкой. Бискар был неуловим.
Но что происходило в доме маркиза де Фаверей во время этой внезапной и ужасной развязки? Там удар был тем ужаснее, что его менее всего ожидали.
Все шло как нельзя лучше: Жак был спасен, честь его была восстановлена. Сын Жака де Котбеля, признанный собственноручным завещанием отца, мог обрести принадлежащие ему права и положение в обществе. Маркиза де Фаверей, если не официально, то, по крайней мере, фактически, становилась его приемной матерью. Какое утешение, какое лучезарное будущее разгоняло ужасный мрак зловещего прошлого!
И вдруг внезапный, жестокий удар судьбы разом сокрушил все счастливые мечты бедной матери.
При этом ужасном известии Мария де Фаверей зашаталась.
Вся ее непоколебимая энергия, поддерживаемая надеждой, разбилась о последний подводный камень, так неожиданно возникший на ее пути.
И несчастная мать, сходя с ума от горя и отчаяния, впала в то ужасное состояние упадка физических и нравственных сил, от которого всего один шаг до смерти.
Полина поняла все. Она не сомневалась больше в невиновности Жака так же, как маркиз и все их друзья. И бедная девушка, как утраченного жениха, оплакивала того, кого избрало ее сердце.
Арман де Бернэ, Арчибальд и Марсиаль чувствовали себя бессильными в борьбе с дьявольским искусством и дерзкой наглостью чудовища, которого называли Бискаром.
Зачем похитил он снова Жака? Ответ, казалось, был ясен. Без сомнения, он разыграл роль палача, и несчастный молодой человек, подобно многим другим жертвам, пал от руки бандита.
Первые дни Мария де Мовилье ждала. Чего же?
Письма от Бискара.
Она была уверена, что этот изверг, разумеется, не откажет себе в удовольствии истерзать ее сердце тоской и горем и, конечно же, сообщит, что ее сын снова попал в руки врагов, что он уже убил ее дорогое, ненаглядное дитя.
Но от Бискара не было известий. Он словно в воду канул. Узнали только, каким образом этот негодяй в последнюю минуту узнал об обстоятельствах, проливших новый свет на дело Жака, после чего с невероятной быстротой принял меры к похищению несчастного юноши.
В перегородке, которой обнесена была спальня маркизы, открыли существование потайного уголка, где отлично мог спрятаться человек. В тот самый день, когда похитили Жака, один из лакеев, недавно поступивший на службу, скрылся из дома, и с тех пор не было о нем никаких известий. Очевидно, что он был сообщником Волков.
С каких пор Бискар шпионил за каждым шагом Марии де Фаверей? С каких пор был он невидимым свидетелем ужасных страданий, терзавших сердце несчастной матери? Когда начал он считать ее стоны и рыдания? Мысль эта была ужасна.
Маркиза боялась, что сойдет с ума. Теперь целыми днями молча бродила она по огромному, печальному дому, где теперь царило отчаяние. Или же сидела, устремив унылый взгляд на стену, ожидая, что вот-вот промелькнет в тени какой-нибудь ужасный призрак.
Никто не смел нарушать ее уединения. Маркиз де Фаверей пытался было утешить эту доведенную до отчаяния душу, но, видя бессилие своих советов и увещеваний, тоже отступился.
Временами Мария призывала к себе Люси и Полину. Но присутствие девушек только усиливало ее печаль.
Мужество ее, очевидно, сломилось под жестокими ударами судьбы. С каждым днем становилась она все бледнее и слабее. Медленным, но верным шагом приближалась она к могиле.
И если бы кто мог присутствовать при том, когда распростертая на полу перед портретом Жака де Котбеля, она по нескольку часов оставалась бесчувственной и неподвижной, то услышал бы, как она шептала:
— Боже! Как долго не приходит смерть!
Временами она хваталась за грудь, как бы желая унять боль, сжимавшую ее сердце.
Однажды вечером она созвала к себе всех тех, кто знал ее, всех тех, кто ее любил. Арман, Арчибальд, Марсиаль, даже сэр Лионель явились на ее зов. Вместе с ними пришел и маркиз де Фаверей. Мария приняла их в той самой молельной, где узнала она о существовании своего сына, где пропала ее последняя надежда.
Вся в черном, бледная как привидение, полулежала она в кресле. У ног ее плакали Люси и Полина.
При входе членов ‘Клуба Мертвых’, Мария в знак приветствия кивнула им головой, и движением своей исхудалой руки пригласила их сесть.
Некоторое время длилось молчание.
Все с невыразимой грустью смотрели на несчастную маркизу. У каждого сердце разрывалось на части при виде той ужасной перемены, которую произвело горе в этой, недавно еще такой бодрой, поразительно красивой женщине. Прекрасное лицо ее страшно похудело, осунулось, она походила теперь на статую скорби.
Большие впалые глаза ее сверкали лихорадочным блеском, а побледневшие губы носили уже на себе печать смерти.
— Друзья мои, — произнесла она слабым, едва слышным голосом, — благодарю вас за то, что вы пришли. Я в вас не сомневалась. Я хорошо знала, что вы меня не оставите.
Она осмотрелась кругом.
— Однако, — продолжала она, — я не вижу здесь братьев Мартен.
— Я не мог передать им ваше приглашение, — отвечал Арман. — Уже несколько дней, как братья Правый и Левый оставили Париж.
— Не известив никого из нас о своем отъезде, — добавил Арчибальд. — Удивительно, как могли они до такой степени пренебречь уставом нашего Клуба!
— Не обвиняйте их, — сказала маркиза, — это честные, благородные люди.
— Их-то я и сам, пожалуй, готов бы извинить, — отвечал Арчибальд, — но никак не могу сделать этого в отношении тех двух негодяев, которых я вторично спас и приютил у себя!
— Этих двух сообщников ‘Парижских Волков’?
— Да, да. Признаюсь, я и сам теперь сомневаюсь в их правдивости. Они опять сбежали из моего дома!
— Странно, — пробормотал Арман. — Когда же это произошло?
— В ночь, со среды на четверг
— А сегодня понедельник.
Он не закончил свою мысль. Он сопоставлял. В эту самую ночь братья покинули Париж.
— Арман, я хотела посоветоваться с вами здесь, при всех. Скажите мне прямо, не скрывая правды, должна ли я еще жить, или жизненные силы уже угасли во мне?
Все содрогнулись.
Арман подошел к маркизе и, нежно взяв за руку, пристально заглянул ей в глаза.
— Маркиза, — сказал он, — если наука — не пустое слово, то ваши друзья могут успокоиться. Слабость ваша — вещь поправимая. Она вызвана ужасными потрясениями, расстроившими ваш организм. Но если вы только захотите, то сможете стряхнуть ее с себя и снова будете готовы возобновить борьбу, даю вам слово!
Все легко вздохнули при этих словах.
Маркиза недоверчиво покачала головой.
— Хотя я и верю в науку, — отвечала она, — в особенности, если тайны ее открыты такому человеку, как вы, Арман, однако есть душевные раны, которые она исцелить не в силах. Я должна умереть. Я это знаю. Я это чувствую.
— Вы ошибаетесь, — воскликнул Арман. — Пусть только возникнет проблеск надежды, и силы снова вернутся к вам! Не наш ли долг вдохнуть в вас прежнее мужество, в вас, которая так часто служила нам в этом примером? Однако, отчаяние подтачивает ваши силы и убивает вас. Стряхните с души своей этот тяжкий гнет! Разве мы не с вами, мы, которые готовы пожертвовать жизнью, лишь бы только возвратить жизнь и свободу вашему сыну?
— Милая жена, — сказал де Фаверей, — умоляю тебя, послушай голос разума! Право, я стар уже для иллюзий. Но, уверяю тебя, судьба устает быть жестокой. Да-да, какое-то предчувствие говорит мне, что испытания твои подходят к концу. Еще одно, последнее усилие. Возобновим борьбу, и мы восторжествуем!
Она горько улыбнулась.
— Вы очень добры, — сказала она. — Но я прошу, умоляю вас, выслушайте меня. Уверяю вас, я чувствую, как жизнь постепенно угасает во мне. И вы все поклянитесь, в случае моей смерти, посвятить свои жизни тому, кого я так долго оплакивала и чье имя и теперь кровавыми буквами запечатлено в моем сердце. Если злодей Бискар не совершил еще над ним своей ужасной мести, постарайтесь во что бы то ни стало вырвать из его рук моего сына, которого я так надеялась прижать к своему сердцу.
Она плакала. И на глазах всех присутствующих тоже выступили слезы.
— Муж мой, берегите Люси, — сказала она прерывающимся от волнения голосом.
Затем знаком подозвала к себе Марсиаля.
— Вы говорили мне, что любите нашу дочь, — ласково проговорила она. — Что же, вы можете переговорить с маркизом де Фаверей, и, если меня тогда уже не будет, пусть он решит сам.
— Мама! Дорогая мама! — сквозь слезы шептала Люси, обнимая маркизу.
— Маркиза, — твердым, торжественным тоном отвечал Марсиаль, — мне остается исполнить еще одно дело. Я уже сообщил об этом моим друзьям, — продолжал он, указывая на Армана и Арчибальда, — и они одобрили мои планы. Исполнив свой долг, я приду спросить вас, дорогая маркиза, достоин ли я того счастья, о котором мечтал.
Маркиза кивнула головой в знак согласия.
— Полина, — нежно обратилась она к молодой девушке, — мне известна твоя глубокая привязанность к тому, кто отнят у нас неумолимым роком. Подойди ко мне, дитя мое, дай твоей приемной матери благословить в тебе ту, которую она желала бы назвать своей дочерью.
Полина с благоговением опустилась на колени. Маркиза нежно положила обе руки на ее белокурую голову и страстно прижалась губами к мягким, шелковистым волосам девушки.
— Маркиз де Фаверей, — продолжала Мария, — вот уже многие годы, как мы тесно связаны друг с другом. Вы были другом, братом Жака де Котбеля. Скажите мне, осталась ли я достойной его?
— Ты самая благородная и самая прекрасная из женщин! — воскликнул старик.
— Хорошо, — прошептала она. — Хорошо. Друзья мои, мы, надеюсь, еще увидимся, прежде чем пробьет мой последний час. Теперь оставьте меня одну. Я изнемогаю от усталости. Спасибо всем вам, и пусть благословения умирающей сопровождают вас.
Она замолчала. Слезы душили ее. Все присутствующие были глубоко тронуты, никто не мог произнести ни слова. Несмотря на утешительные заверения де Бернэ, сердца всех сжимало страшное предчувствие.
Все с чувством пожал и на прощанье руку Марии де Фаверей, и каждый, с трудом сдерживая слезы, шепнул ей:
— Мужайтесь, мужайтесь!
Помешанный сэр Лионель тоже подошел к ней и спокойным, невозмутимым тоном сказал:
— Вы снова увидите вашего сына.
Маркиза еще раз прижала к своему сердцу обеих девушек и, нежно освобождаясь от их объятий, мягко сказала:
— Оставьте меня одну.
Все молча вышли.
Мертвая тишина царила в молельне.
Несколько минут маркиза неподвижно сидела в своем кресле. Потом, с трудом поднявшись с места, медленно подошла к маленькому столику, открыла его, вынула оттуда какую-то рукопись и долго разглядывала ее.
Затем также медленно и отрешенно подошла к портрету Жака де Котбеля.
— Друг мой, — чуть слышно прошептала она, — ты, который так давно уже читаешь в моем сердце и видишь, как оно обливается кровью от глубоких душевных ран, жди, я иду к тебе. Страдания мои слишком ужасны, я хочу вечного покоя. Ты не можешь осуждать меня, ведь всякая надежда умерла во мне, ты это знаешь. Я долго боролась, я билась, насколько хватало у меня сил. Теперь я побеждена. Я слышу твой голос, он зовет меня. Я иду.
И Мария, взяв перо и бумагу, принялась писать:
‘Вы, все, кто меня любил, — писала она, — простите меня. Солдат, подавленный численностью неприятеля, сдается и отдает свое оружие. Существо человеческое, изнемогающее под бременем горя и отчаяния, отдает себя во власть смерти. Вспоминайте обо мне с любовью и не забывайте своих клятв!’
Потом, снова подняв голову, она едва слышно прибавила:
— Я давно поняла, что не могу больше жить.
И, подойдя к столику, она открыла ящик и вынула оттуда склянку с какой-то красноватой жидкостью.
— Дай мне забвение, дай мне покой, — сказала она, пристально смотря на флакон, и с этими словами поднесла его ко рту.
Но в ту минуту, когда смертоносная жидкость чуть было не совершила своего ужасного дела, дверь быстро распахнулась и на пороге показался де Бернэ. Увидя в руках Марии флакон, Арман понял, в чем дело. Он бросился к ней, выхватил из рук флакон и что есть силы бросил его об пол.
— Несчастная! — крикнул он. — Жак жив, а вы хотите умирать!
Она схватилась за голову.
— Жив, жив, — шептала она.
— И мы напали на след Бискара!
Она радостно вскрикнула и упала на колени перед портретом де Котбеля.
— Жак! Жак! — твердила она прерывающимся от волнения голосом.
— Пойдемте! — продолжал Арман, схватив ее за руку. — И постарайтесь вернуться к жизни. Пробил час смертельной борьбы. Требуется вся ваша воля. Пойдемте, пойдемте!
И он насильно увлек ее из молельни.
В гостиной, окруженный членами ‘Клуба Мертвых’, один из братьев Мартен, тот, кого называли Правым, стоял с кровавой раной на лбу и горячо говорил что-то.

22
‘МАЛАДРЕТТ И Кo‘

Пораженный всеми последними событиями, так неожиданно разразившимися над его головой, Жак вряд ли понял смысл слов, которыми обменялись секретарь и тот, кто выдавал себя за жандармского офицера. Он так свыкся с мыслью о смерти, что это быстрое возвращение к жизни просто отуманило ему голову.
Весть об отсрочке испугала его сначала. Он не надеялся на внезапный триумф истины. Чего же мог он ждать от пересмотра дела? Разве что снисхождения от нового состава присяжных, то есть каторги, наказания еще более ужасного, чем смерть на эшафоте.
Машинально шел он за офицером, который привел его во внутренний двор тюрьмы и толкнул в ожидавшую его там карету, Жак и не думал сопротивляться. Он даже не понимал, что вокруг него делалось. Бессознательно упал он на подушки и закрыл глаза, будто забывшись тяжелым сном.
Однако он слышал, как захлопнулись тяжелые дверцы, как загремели колеса, как лошади побежали крупной рысью, громко стуча копытами о каменную мостовую.
Так это была правда!
Куда же везли его? В Ла-Форс? Да, они упоминали об этой тюрьме. Тут только он ощутил на запястьях холод наручников.
Это напоминало ему, что он все еще арестант, но в то же время убедило, что все окружающее — реальная действительность, что он не витает в мире грез.
Он открыл глаза.
Против него сидел какой-то незнакомый господин с гладко выбритым лицом.
Наверно это был какой-нибудь полицейский агент, приставленный к нему для конвоирования.
Окна кареты завешены были темными шторами. Где, по каким улицам везли его, Жак видеть не мог. Слабый полумрак царствовал в карете, позволяя, однако, осужденному разглядеть ее обстановку, а также лицо своего конвоира.
По обеим сторонам кареты скакали жандармы.
После некоторого колебания Жак решился, наконец, расспросить обо всем незнакомца.
— Сударь, — вежливо обратился он к нему, — не можете ли вы сказать мне, куда теперь меня везут?
Тот вместо ответа приложил палец ко рту. Делать нечего, надо было подчиниться, и молодой человек снова погрузился в размышления о странных превратностях своей судьбы.
Кому обязан он был этой неожиданной переменой обстоятельств? Уж не его ли защитнику, который на каждом шагу давал ему новые доказательства своей преданности? Или какому-нибудь забытому другу, который неожиданно вспомнил о нем? Не маркизе ли Фаверей?
При мысли о ней Жак вздрогнул. Отчего эта женщина не выходила у него из головы? В эту минуту более чем когда-либо ему казалось, что между ним и маркизой существовали какие-то таинственные узы. Что за глупость! Между ними была глубокая пропасть! Он стоит так низко, она — на такой недосягаемой высоте! Он обвинен в гнусном преступлении, а перед ней все преклоняются как перед безупречной добродетелью!
Затем он начал обдумывать свое положение. Что ожидает его в будущем?
Его снова запрут в тюрьму. Опять потянутся длинные, томительные часы, дни и особенно тяжелые бессонные ночи, верными спутниками которых будут горе и отчаяние.
Ах, зачем ему не дали умереть? Тюрьма внушала ему гораздо больший страх, чем смерть. В нем произошла внезапная реакция. Энергия, которая, наверно, поддерживала бы его до самого эшафота, теперь уступила место слабости.
Вдруг странная мысль мелькнула у него в голове.
Он знал, какое расстояние отделяло Центральную тюрьму от Ла-Форса. При той скорости, с какой бежали лошади, нужно было не более четверти часа, чтобы проехать из центра города на улицу Короля Сицилии. А между тем, по расчету Жака, прошло уже около часа, как они выехали. Должно быть, он ослышался. Наверно, его везли в Бисетр.
Еще одна странность. Колеса больше не гремели по булыжникам парижских улиц. Кроме того, городской шум, казалось, внезапно смолк. Ни одного экипажа не попадалось им навстречу. Копыта лошадей, казалось, стучали о ровную, но мягкую землю.
Жаку страшно захотелось выглянуть из окошка кареты. Но конвоир не спускал с него глаз, — и делать нечего, надо было отказать себе в этом последнем удовольствии.
Молодому человеку надоело мучиться догадками. Он прислонился к спинке кареты и, убаюкиваемый однообразным стуком колес, задремал.
Возбужденное состояние, в котором он находился в продолжение нескольких часов, истощило его силы. Он крепко заснул.
Вдруг он проснулся. В эту минуту карета остановилась.
Первое, что он отметил, — полная темнота. Так, значит, была уже ночь? Куда же везли его так долго?
Но вот дверцы кареты отворились и свет фонаря блеснул перед глазами удивленного Жака. Спутник его вышел первый, затем, по-прежнему не говоря ни слова, подал ему знак следовать за собой.
Жак молча повиновался. Его любопытство и удивление возрастали с каждой минутой.
Быстрым взглядом окинул он место, где так неожиданно очутился. Перед ним расстилалась широкая пыльная дорога, на краю которой сквозь ночную тьму проглядывали группы обнаженных деревьев.
Жандармы куда-то исчезли.
Прежде чем Жак смог сообразить что-либо, его молчаливый спутник схватил его за руку и потащил в темноту.
Они очутились перед низеньким невзрачным домишком весьма подозрительного вида.
Это была, казалось, цель их путешествия.
Жак вошел туда за своим конвоиром.
Они прошли по узкому коридору, освещенному висячей лампой, распространявшей сильный дым и копоть.
Никто не вышел им навстречу.
Жак и страж его были одни. Тот открыл какую-то дверь. В полумраке Жак увидел перед собою деревянную лестницу.
Конвоир, не переставая держать молодого человека за руку, поднялся первый. Жак машинально, как автомат, последовал за ним. Так прошли они ступеней двенадцать. Другая дверь повернулась на своих петлях, и Жак очутился в довольно тесной комнате без окон, представлявшей из себя сплошную стену, единственным отверстием в ней, кажется, была дверь, через которую они вошли.
С бревенчатого потолка спускалась лампа.
В углу напротив двери стояла кровать.
Посредине стоял стол, на нем были хлеб, холодная говядина и бутылка вина.
Несколько соломенных стульев дополняли жалкое убранство комнаты.
Пораженный всей этой странной обстановкой, Жак не трогался с месте, бросая вокруг себя удивленные взгляды.
Между тем, по-прежнему невозмутимый, спутник его тщательно прикрыл дверь, задвинул железный засов, запер висячий замок и положил ключ в карман.
Затем, подойдя к Жаку, снял с него наручники и, указывая на накрытый стол, произнес:
— Кушайте, если голодны.
Потом, показав на постель, он прибавил:
— Спите, если хотите.
Жак молча сел за стол. Но возбужденное состояние молодого человека было так велико, что он не чувствовал ни голода, ни желания уснуть. Он озирался по сторонам и ничего не ел.
И в самом деле, все происходящее казалось ему одной из чудесных легенд, порожденных воображением заморских народов.
Вспомнилось ему, как еще в детстве слышал он, будто иногда дьявол похищает осужденных на смерть за несколько часов до казни и до самой роковой минуты прислуживает им, чтобы не дать возможности употребить это время на покаяние.
На столе перед прибором стоял стакан вина. Жак схватил его и залпом осушил до дна. Затем взял бутылку и налил другой.
Вино подкрепило силы и как бы пробудило в нем интерес к жизни.
— Где я? — быстро спросил он своего сторожа.
Тот по-прежнему не отвечал ни слова.
— Сударь, — сказал Жак, — я решился безусловно подчиняться вашим приказаниям. Судите сами, послушен ли я, даю ли я вам какой-нибудь повод ждать от меня попыток к сопротивлению? Пожалуйста, ответьте мне! Вы себе представить не можете, как озадачивает и пугает меня все случившееся! Несколько часов тому назад я был в камере смертников в ожидании казни. Я думал, что меня отправят в другую тюрьму. Это же помещение, как ни скверно оно, все-таки не похоже на место заточения. Отчего вы отказываетесь отвечать намой вопросы? Какая бы участь ни ждала меня, я безропотно покорюсь ей, но эта неизвестность тяжелее самой ужасной действительности. Еще раз спрашиваю, где я?
Все время, пока Жак говорил, конвоир не спускал с него глаз.
— Сударь,— решился он наконец ответить, — я не могу удовлетворить ваше любопытство. Только знайте, что верные и преданные друзья пекутся о вас. Вам нужно вооружиться терпением. Отныне вы вступаете в новую жизнь, к которой должны подготовиться с чувством полной покорности.
— Одно слово. Вы не отправляете меня на галеры?
— Нет, — отвечал тот с какой-то странной усмешкой.
— В таком случае, я покоряюсь своей участи, — почти радостно произнес Жак, ободренный словами своего спутника.
Он бросился на постель. Вино, которого он так давно не пил, совершенно затуманило ему голову.
Он пытался бороться со сном, но напрасно: усталость и вино взяли верх.
Сторож поместился у него в ногах на соломенном стуле.
Сколько времени оставался Жак в этом положении, он и сам не мог ответить. Когда он проснулся, то снова был уже в карете. Напротив него снова сидел его бесстрастный спутник.
Жак чувствовал в голове какую-то страшную тяжесть, как будто сон его был следствием употребления наркотиков.
Был уже день. В карету проникал свежий воздух, показавшийся ему удивительно резким.
Какой-то странный шум поразил его слух. Казалось, это был чей-то громкий и звонкий голос, далеко разносившийся в воздухе. Карета медленно подвигалась вперед. Можно было подумать, что она подымается вверх по крутому склону.
— Где мы? — спросил Жак.
— Скоро приедем на место, — отвечал незнакомец. — Имейте терпение.
И в самом деле, не прошло и часа, как карета снова остановилась. Незнакомец опять отвел Жака в какую-то хижину и так же тщательно, как и прежде, запер дверь.
В комнате, где они теперь очутились, было всего одно окно, из которого открывался чудесный вид. Жак бросился к окну. Незнакомец его не удерживал.
Невольный крик восторженного удивления вырвался из груди молодого человека. Великолепное зрелище представилось его глазам.
Как нам известно, Жак никогда еще не выезжал из Парижа, и вдруг теперь перед ним возник необъятный, величественный океан, окаймленный лишь далекой линией горизонта.
Хижина, где он находился, стояла на вершине высокой крутой скалы, извилистыми уступами спускавшейся к песчаному берегу, на который с глухим однообразным шумом набегали волны.
Наступал вечер. Мрак ложился на воду, и серебристые гребни волн вспыхнули еще ярче в лучах заката.
Вдали, красноватое, как зарево пожара, закатывалось солнце и золотистый диск его походил на одно из фантастических животных, созданных восточной фантазией. Широкие пурпурные линии пересекали волны. Казалось, будто кровавые ручьи пробивали себе дорогу сквозь свинцовую массу скал. Слышалось завывание ветра. Под напором его море сильно волновалось и брызги пены, подобно белому пуху, высоко взлетали кверху.
Жак, очарованный, не мог отойти от окна, не мог отвести глаз от этой восхитительной картины.
Торжественный голос природы проникал ему прямо в душу. В нем снова воскресло желание жить, снова вспыхнула надежда. Полной грудью вдыхал он свежий воздух, обновлявший все его существо.
Он ни о чем больше не думал, ни о чем не спрашивал. Какое-то бесконечное наслаждение охватило его: он’ забыл все свое горе, все свои страдания и упивался воздухом свободы, который пьянил и оживлял его.
Море является превосходным символом Бесконечного. Это жизнь в ее самом широком проявлении! Какое пробуждение для того, кто уже собирался умереть! Мрак уступил место яркой заре, гробница раскрылась, чтобы дать доступ дыханию жизни! Жак полностью отдавался этим грандиозным впечатлениям.
Перегнувшись всем туловищем в окно, как будто желая выскочить вон, он подставлял ветру свою смелую голову, уже не пылавшую лихорадочным жаром. Исчезло то нравственное оцепенение, которое сковывало его до сих пор. И Жак не переставал шептать:
— Жить, жить!
Он смотрел, как гасли один за другим последние лучи заходящего солнца и как мрак постепенно спускался на море.
— Пойдемте! — раздался позади него громкий голос.— Уже пора!
Он вздрогнул и быстро обернулся.
Перед ним стоял его спутник.
Жак невольно схватился за голову. Он совершенно забыл, где находится. Сердце его болезненно сжалось. Значит, это была только мечта о свободе!
— Пойдемте же! — повторил незнакомец.
Жак машинально последовал за ним. Они молча вышли из дома.
В этот раз он был уже без наручников.
На узкой тропинке, идущей вдоль вершины горы, возникли какие-то двое мужчин в матросских костюмах,
Эта новая сцена заинтересовала Жака. Но он был так взволнован, что и не подумал даже расспрашивать своего спутника, что были это за люди. Быстро спустился он по склону горы. Минут через пять все четверо были уже на берегу.
Там их ожидала шлюпка.
Когда они сели в нее, спутник Жака дал сигнал. Матросы дружно взялись за весла, и шлюпка легко и быстро понеслась по волнам.
Молодой человек испытывал какую-то детскую радость. С веселой улыбкой глядел он на воду, забавляясь раскачиванием шлюпки, которая то сильно погружалась в волны, то снова взлетала на их гребни. Весла дружно рассекали воду, и Жак любовался белыми брызгами, которые при каждом движении весел взлетали и снова падали в море, подобно алмазам сверкая в ночной мгле.
Их плавание было непродолжительным. Шлюпка обогнула один из утесов, имевший вид гигантского медведя. На берегу темными силуэтами виднелась группа домиков. Кое-где в окнах мерцали огоньки.
Шлюпка причалила к берегу. По знаку своего проводника Жак спрыгнул на землю.
Они двинулись в путь по узким, довольно грязным переулкам. На низеньких воротах жалких домишек висели рыбачьи сети.
Воздух был теплый, влажный, ароматный, каким вообще отличаются портовые города.
Наконец они добрались до довольно широкой площади и остановились перед прочным, опрятным домом. Неясный свет фонаря выхватывал из тьмы ворота, на которых красовалась широкая черная вывеска с надписью желтой краской:

‘МАЛАДРЕТТ И Кo’

Проводник Жака ввел его в просторную комнату, освещенную дымящейся лампой и заставленную деревянными скамейками, на которых там и сям сидели матросы.
На дверях блестела медная дощечка с надписью:

‘ПРАВЛЕНИЕ’

Проводник Жака постучался в дверь.
— Войдите! — крикнули ему в ответ.
И Жак очутился в кабинете, загроможденном ящиками и реестровыми книгами.
Напротив дверей за большим черным деревянным столом, заваленным разными книгами и пачками бумаги, сидел старик.
Лампа с зеленым абажуром освещала угловатое морщинистое лицо с седыми, коротко подстриженными волосами.
Зеленые очки с наглазниками совершенно скрывали верхнюю часть лица.
— Ах, это наш молодой человек, — сказал старик.
— Господин Маладретт, — обратился к Жаку его проводник, указывая на сидящего за столом мужчину.
Жак вежливо поклонился.
— Садитесь, сударь, — сказал надтреснутым старческим голосом господин, которого только что назвали Маладреттом, именем, которое, разумеется, ничего не объясняло Жаку.
Проводник его вышел, прикрыв за собой дверь. Молодой человек остался вдвоем с Маладреттом.
Старик нагнулся к своей конторке, выдвинул один из ящиков, вынул оттуда реестровую книгу и начал ее перелистывать.
Потом, как бы найдя нужную справку, он положил книгу на место, надавил пружину одного из ящиков, вынув оттуда связку бумаг и бросил их перед собой на стол. Быстро перебрал он кончиками пальцев несколько документов, потом остановился на одном из них:
— Господин Жак? — спросил он.— Так, кажется, ваше имя?
— Да, сударь.
— Другого у вас нет?
— Нет.
— Однако ж вы, если не ошибаюсь, носили титул графа де Шерлю?
— Правда, сударь. Но я имею все основания думать, что имя это вовсе не принадлежит мне.
— Что за важность! Так это вы были осуждены на смерть? При этом неожиданном вопрсе Жак зашатался, словно его хватили ударом обуха по голове.
— На смерть! — пробормотал он. — Да, это я!
— Э! Э! — усмехнулся старик. — Штука-то неприятная! Но ведь вас еще не гильотинировали, а?
Он сделал ударение на этом зловещем слове и так сильно ударил кулаком по столу, что Жак даже вздрогнул.
Молодой человек не отвечал ни слова, невольно задавая себе вопрос, не было ли все это галлюцинацией. Старик внушил ему страх.
Маладретт убрал бумаги и, опершись локтями на стол, вперил в Жака свои проницательные глаза, скрытые под темными стеклами очков.
— Хорошо! Оставим это! Вы молоды. Вы проживете еще долго!.Теперь выслушайте меня. Вам не известно, кто я такой. Меня зовут Маладретт — ‘Маладретт и К®’ — я хозяин судна, отчасти контрабандист, если хотите, даже морской разбойник, впрочем, человек смелый и энергичный. Ко мне обратились. Кто? Где? Узнаете после, — и сказали, что такой-то молодой человек, подвергшийся строгому приговору, будет помилован, с тем, однако ж, условием, что он начнет новую жизнь. На суше не было ему удачи, пусть попытает счастья на море. Э! Э! Что скажете вы на это?
— Я вас не совсем понимаю, — отвечал Жак, сердце которого сильно билось.
— Вещь очень простая. Я снаряжаю экспедицию. Мы отправляемся в далекие, очень далекие страны. Путешествие продлится несколько лет. Будут и опасности, и борьба. Вы едете с нами? Решено?
— Это поставлено моими защитниками в необходимое условие моего помилования?
— Да. И когда мне описали ваш характер, я поручился за вас. Посмотрим, ошибся ли я. Вы слабы, вы получили весьма дурное направление, но вы всеми силами готовы загладить прошлое, не так ли?
— Да, вы правы! Вы правильно поняли меня! — воскликнул Жак.
— Э! Э! Я, видите ли, неплохой знаток людей. Можно делать маленькие грешки и все же сохранить неиспорченное сердце. Итак, вы согласны?
— Сударь, — сказал Жак, быстро вставая с места, — не знаю, как благодарить вас за вашу благосклонность ко мне. Да, вы правы, я горю нетерпением загладить прошлое и проявить себя человеком смелым и энергичным. Но позвольте мне предложить вам один щекотливый вопрос?
— Позволяю, друг мой, позволяю!
— Вы упомянули мне о каких-то тайных покровителях. Умоляю вас, назовите имена тех, кто еще не потерял веры в меня!
Маладретт слегка вздрогнул. И если бы лицо его не было в тени, Жак мог бы заметить, как по губам его внезапно пробежала злая, желчная улыбка.
— Я обещал хранить тайну, — отвечал старик, — но я верю вам. К тому же, в открытом море вам не представится случай проболтаться.
— Говорите, сударь, говорите скорее!
— Тут речь идет об одной знатной даме, которую вы несколько раз встречали в Париже.
— Маркиза де Фаверей! — вырвалось у Жака.
— Быть может! Быть может! — усмехнулся старик. — Но кто бы ни был ваш покровитель или ваша покровительница, во всяком случае, будьте уверены, что вы в хороших руках!
— Я не возражаю. Я повинуюсь, — отвечал Жак.
— Тем лучше! И для вас и для нас. Я должен предупредить вас, что на корабле дисциплина будет самая строгая. Я рассчитываю на ваше благоразумие.
— Я ручаюсь за себя!
— Впрочем, я надеюсь, что в дороге нам не встретятся особые препятствия, — прибавил старик.
— В какую часть света мы отправляемся?
— В Камбоджу.
В эту самую минуту дверь отворилась, и в комнату вошел проводник Жака. Подойдя к Маладретту, он шепнул ему на ухо несколько слов:
— А, наш ученый, — произнес хозяин судна. — Отлично! Сударь, — обратился он к Жаку, — не угодно ли вам следовать за моим квартирмейстером.
Таким образом, молодой человек узнал звание того господина, кто, как он думал, принял его из рук жандармов.
— Он проводит вас на корабль, — добавил Маладретт. — Мы выступаем завтра на рассвете.
— Я к вашим услугам, — сказал Жак.
Выходя, он столкнулся с каким-то незнакомцем весьма странной наружности: футов шести ростом, худой как скелет, с орлиным носом, с большими впалыми черными глазами.
Жак был слишком углублен в себя, чтобы рассмотреть все детали этого, в общем, весьма непривлекательного лица. Он рассеянно прошел мимо и несколько минут спустя шлюпка уже уносила его в открытое море.
Худощавый мужчина, между тем, уже вошел в кабинет Маладретта.
Он был с головы до ног завернут в широкий, длинный плащ, из-под которого, когда он распахнулся, показалась одежда каторжника.
— Садитесь, — сказал Маладретт.
Тот молча повиновался.
— Вас зовут Эксюпером?
— Эксюпером. Да.
— Вы бежали из Рошфорской тюрьмы?
— Бежал — выражение не совсем точное, — возразил Эксюпер (которого, без сомнения, не забыл наш читатель). Меня увезли оттуда, что далеко не одно и то же.
— Разве вы сопротивлялись? Неужели вы предпочли бы остаться на каторге?
— Смотря по обстоятельствам, — невозмутимо произнес Эксюпер. — Прежде, чем ответить на этот вопрос, я хочу знать, где я, кто вы такой и что намерены сделать со мной.
— Я сейчас отвечу вам, — сказал Маладретт.
С этими словами он встал с места, подошел к Эксюперу и, слегка коснувшись его плеча, подал ему знак следовать за собой.
Оба вышли в соседнюю комнату.
Маладретт чиркнул спичкой и зажег одну за другой свечи в двух канделябрах.
Крик восторженного удивления вырвался из груди Эксюпера: в мерцании свечей как-то таинственно возникла черная каменная, отделанная серебром статуя, казавшаяся каким-то фантастическим призраком.
— Буа-Сивизитивенг! — вскричал бывший каторжник. — Прокаженный Король!
— Помните вы, — живо спросил Маладретт, — помните вы того человека, который в Рошфоре потребовал от вас объяснения таинственной надписи.
Эксюпер почти не слушал его.
Широко раскрытыми глазами смотрел он на статую.
Прокаженный Король представлен был в той позе, в какой индийцы обычно поклоняются своему божеству Будде — опершись на левое колено.
Правая рука опиралась на колено, левая вытянута была вдоль бедра и один из пальцев ее был приподнят.
— Да! Припоминаю! — бормотал Эксюпер. — Эти самые строки давал мне разбирать незнакомец!
— Вот их перевод! — сказал Маладретт, подавая ему развернутую бумагу.
— Как попало это к вам? — недоверчиво спросил Эксюпер.
— Что вам за дело! Теперь читайте до конца!
В душе Эксюпера происходила борьба. Он хотел промолчать до выяснения некоторых обстоятельств, но страсть к науке увлекала его и побуждала говорить.
Не обращая уже внимания на окружающее, он начал читать:
— ‘В третьей восточной колонне. Якса (великан), несущий нагу (змею) о семи головах, палец прокаженного Короля, Ангор-Ват!’
— Ангор-Ват! — повторил Маладретт, положив руку на плечо Эксюперу. — Там-то, — прибавил он, — зарыто сокровище науки и истины! Завтра на рассвете отправляется одно судно в Восточную Индию, не желаете ли вы туда?
— Клянусь Богом, да! — воскликнул Эксюпер.
— Смотрите, вы дали слово!
Эксюпер пожал плечами.
— Я ведь не академик! — заметил он с иронической улыбкой.
Прах честного Лемуана, нужно полагать, содрогнулся в могиле при этом последнем замечании.
И собеседники снова вернулись в кабинет Маладретта.
— Не угодно ли сейчас же отправиться на корабль? — спросил хозяин судна. ‘
— С одним условием.
— С каким это?
— Чтобы статуя отдана была мне на сохранение и чтобы никто кроме меня не смел касаться ее.
— Обещаю вам это. Вы найдете в своей каюте все, что когда-либо издано о Камбодже и языке кхмеров.
— У вас есть список всех этих книг?
— Вот он!
Эксюпер окинул список небрежным взглядом. Потом глаза его вдруг загорелись.
— Нам можно будет выбросить всех их в море, исключая вот эту. — И он указал пальцем на одно заглавие. Это была как раз книга, заключавшая в себе то сочинение, которое украл у него Лемуан.
— Итак, до завтра! — сказал Маладретт, взявшись за колокольчик.
Эксюпер вышел вслед за одним из матросов, явившимся на зов хозяина судна. Оставшись один, Маладретт в сильном волнении быстро вскочил с места.
— Да! — вскричал он. — Я торжествую! Жак в моей власти! Мать его безумствует и приходит в отчаяние! Никогда не увидит она своего сына! А я? Я буду скоро хозяином сокровища кхмеров, повелителем мира! Наконец-то удастся мне осуществить мою смелую, великую мечту! Бискар — Царь Зла!
В эту минуту дверь с шумом распахнулась, и в комнату быстро вошел матрос.
— Господин, — сказал он, — мне кажется, не мешало бы усилить меры предосторожности. В окрестностях бродят какие-то подозрительные люди. Похоже, шпионы.
— Ерунда! Они не осмелятся! — бросил Маладретт-Бискар, повторяя старинное изречение Гизов.
Тем не менее, он завернулся в плащ и последовал за матросом.

23
ПО ВОЛЧЬЕМУ СЛЕДУ

Чтобы объяснить, кто были эти непрошеные гости, помешавшие Бискару грезить о светлом будущем, мы должны вернуться назад, к тем из наших друзей, которые, по правде сказать, были оклеветаны слишком вспыльчивым Арчибальдом де Соммервилем.
Ну да, действительно. Мюфлие и Кониглю, вопреки данному слову, вопреки клятве чести, вдруг исчезли из дома, где они нашли приют и защиту!
Они нарушили клятву! Они навлекли на себя все проклятия, которые обрушиваются на голову клятвопреступников!
Будь проклят Мюфлие! Будь проклят Кониглю!
Легкомысленные обвинения! Безрассудный приговор!
В этом очень скоро убедится беспристрастный читатель.
Как мы уже сказали, Мюфлие и Кониглю, воодушевленные словами Арчибальда, опрометью бросились к его дому.
Как джентльменам и как жизнелюбам, им хотелось исполнить свое обещание. Они спешили туда, горя нетерпением доказать свою зарождавшуюся честность, а также, что греха таить, пообедать за накрытым белоснежной скатертью столом, уставленным вкусными яствами и дорогими винами.
Они явились в дом.
— Вот и мы! — с торжествующим видом бросили они лакею.
Тот был, правда, немного смущен возвращением обоих бандитов, но, давно уже привыкнув к странным прихотям своего господина, не сказал им ни слова.
Теперь совесть наших друзей была покойна.
Пора было подумать и о желудке. Мюфлие живо распорядился насчет обеда и сам назначил меню. Да еще какое меню! Право, им остался бы доволен самый тонкий гастроном!
Какое счастье! Мучиться столько времени голодом и вдруг попасть в такое изобилие!
Они ничего не говорили, ни о чем не думали, оба всецело отдались процессу насыщения.
Молча набивали они себе рот, усердно работая челюстями и беспрестанно смачивая глотки дорогим вином.
Все это они запили душистым ликером. Затем легкая дрема сомкнула глаза нашим друзьям. Мечты и пищеварение шли рука об руку.
Так прошло несколько часов.
Как вдруг…
Они сидели в маленьком зале, примыкавшем к их спальне.
С нижнего этажа донесся до них чей-то громкий голос.
Мюфлие открыл один глаз и стал прислушиваться.
Кониглю тоже навострил свои длинные уши.
Вот что они услышали:
— Друзья мои, — говорил Арман де Бернэ, — я в отчаянии, нас ожидает новая катастрофа, я это предчувствую. Исчезновение подлого Бискара и похищение Жака нанесли смертельный удар маркизе де Фаверей. Хватит ли у нее сил перенести это последнее горе?
— Но что же такое случилось? — спросил Арчибальд.
Арман рассказал о неудаче, постигшей его в Консьержери, куда явился он распорядиться насчет отправки Жака в Ла-Форс.
К этим двум голосам примешивались и другие, которых сразу узнали наши сибариты. Это были голоса братьев Правого и Левого, которым они были обязаны своим знакомством с превосходным маркизом.
Мюфлие и Кониглю сначала не поняли, в чем дело, но объяснения Армана были так ясны, что вскоре уже нельзя было сомневаться.
Так, значит, Жак снова попал в руки Бискара! Экая дьявольщина! Ведь это становилось опасным. Оба друга слишком хорошо знали Бискара, они могли всего ожидать от его свирепости. Они боялись за жизнь Жака.
— Слушай, Кониглю, — торжественным тоном произнес Мюфлие, — я собираюсь сделать тебе одно предложение.
— Какое еще?
— Готов ты следовать за мной на край света?
Кониглю вздрогнул.
Какой резкий контраст между этой теплой, уютной комнаткой и тем холодным, бесприютным краем света, на который намекал ему приятель! Все это быстрее молнии промелькнуло в уме Кониглю, но он нисколько не скрывал от себя, что выбор его был уже сделан.
— Объясни хорошенько, в чем дело, — сказал он.
Мюфлие встал, и с достоинством вытянул руку как Демосфен при произнесении филиппики. Только он забыл, что главное условие ораторского искусства — это свободное владение языком и ногами.
— Природа изменяет мне, — с глубоким унынием пробормотал он заплетающимся языком. — Кониглю, пусть живительный сон возвратит нам силы, и я изложу тогда свои планы!
— По мне, так лучше бы сейчас, — возразил Кониглю.
Глаза его так и слипались и бедняга беспрестанно тыкался носом в тарелку.
— Нет. Ты не в состоянии теперь пить из чистого источника великих человеческих мыслей. Пойдем лучше спать.
— Ты не будешь будить меня? — умоляющим тоном спросил Кониглю.
— Презренный раб! Спи! Мюфлие же бодрствует!
Четверть часа спустя звучный и равномерный храп в два голоса уже слышался из их спальни.
Но, кажется, мозг Мюфлие продолжал работать и во сне, и мысли его нисколько не потеряли своей ясности. Доказательством этого может служить то, что в два часа ночи он проснулся, проворно вскочил с постели и принялся что было сил толкать Кониглю и шептать ему на ухо: ‘Вставай!’.
Лентяю Кониглю это пришлось совсем не по вкусу. Давно уже не спал он на мягкой, теплой постели, и едва лишь начал открываться перед ним сладкий мир грез, как огромная ручища Мюфлие принялась беспощадно трясти его.
Но Мюфлие не принимал никаких возражений. Он был необыкновенно серьезен и сосредоточен, как человек, принявший непоколебимое решение.
— Кониглю, — важно сказал он, — тебе доступен, подобно мне, путь добродетели?
В ответ на патетические слова Мюфлие Кониглю сладко зевнул.
— Что касается меня, — продолжал Мюфлие с оттенком некоторого волнения, — передо мной внезапно открылся целый мир. Какие сладкие грезы, Кониглю! Это спокойствие души, этот мир совести, этот золотой век возрождения для наших увядших сердец! О! Друг мой! Это было для меня как бы откровением. В Мюфлие есть что-то патриархальное.
— Ладно. Дальше что? — равнодушно спросил Кониглю, которого мало трогала эта патриархальность.
— Дальше что? Но разве никогда в бессознании ночи, не слышался тебе голос: ‘Кониглю, ты на дурном пути! Кониглю, берегись!’
— Заткнись, — брезгливо бросил Кониглю, — ты просто бесишь меня!
Мюфлие картинно закрыл лицо руками.
— Боже! Неужели сердце Кониглю очерствело до такой степени, неужели не доступно оно голосу чести и добра? — сокрушался он.
— Ну, брось ты всю эту ерунду! — не выдержал Кониглю. — Или дай мне спать, или говори прямо, что тебе от меня нужно!
Мюфлие медленно поднял голову и задумчиво вскинул глаза на своего друга.
— Хорошо. Я сейчас скажу тебе все! Если ты не способен меня понять, тем хуже для тебя. На те высоты, куда я, возможно, взлечу, не дано тебе следовать за мной! Но не об этом речь. Случилось ужасное несчастье. Все наши друзья с горя опустили руки. Не по нраву мне это. Оно меня терзает. А добрая маркиза, женщина первый сорт, у которой глаза величиной, ну, право, с мой кулак, что тоже что-нибудь да значит. Так вот, мы с тобой, Кониглю, обязаны им высоким понятием чести!
Кониглю с боязливым удивлением смотрел на своего друга.
В нем проснулся художник. Сон как рукой сняло.
Во все глаза смотрел он наМюфлие,любуясь его вдохновенным видом. Он казался ему каким-то полубогом.
— Они дьявольски озабочены, — продолжал Мюфлие, мешая возвышенный слог с просторечием. — Воробышек-то маркизы снова попался в лапы к Бискару. Уж он теперь постарается ухлопать его! А мы-то что делаем для его спасения? Мы. Ты? Я? Ничего! Ничего! Ничего!
— Так что же! Мы не годимся на великие дела. — наивно отвечал Кониглю.
— Ну вот это и скверно! Это гнусно, Кониглю! Разве ты не чувствуешь в себе силы, которой требуют великие дела?
— Как же!
— У меня явилась мысль!
— Ишь ты, черт тебя побери!
Эта оценка высокого интеллекта Мюфлие вызвала у него улыбку. Кстати сказать, после ловкой проделки с крысами, его достоинства значительно возросли в глазах Кониглю.
— Вот что я придумал, — сказал он. — Надо узнать, где Бискар!
— Вот еще! Как будто это так легко!
— Быть может.
— Глупее-то ты ничего не мог выдумать, — заявил Кониглю.
— Выслушай же меня! Бискар увез Жака. Из слов Дьюлу я отлично понял, чего добивается эта мразь. Он мучил мать. Он теперь мучает сына. О, я хорошо знаю нашего дружка! Он не останавливается на полпути! Ну вот, он словил мальчугана уж, конечно, не для того, чтобы выпустить его из рук и, разумеется, снова примется за прежнюю музыку. Отсюда я вывожу вот какое заключение: надо как можно скорее отыскать Бискара, а то не найдешь и следов, и тогда пиши пропало! Придется начинать сначала.
— Хорошо, — сказал Кониглю, — понимаю.
— В самом деле? — с иронической улыбкой спросил Мюфлие. — Пойми еще и это: все графы, маркизы, герцоги и тому подобная дьявольщина могут сколько душе угодно искать Бискара. Это будет все равно, что в ступе воду толочь. Найдут, как же! Черта с два! Никто! Но есть на свете хитрецы, пройдохи, которым удастся это сделать. Это Мюфлие и его маленький Кониглю!
— Как! Ты хочешь.
— Не раздумывая, прямо приступить к делу. И пуститься в погоню!
— За Бискаром?
— За Бискаром!
И Мюфлие быстро вскочил с места. Последние слова произнес он с такой зловещей решимостью, что бедного Кониглю передернуло.
— Но ведь он нам свернет шею. Если в тот раз нам удалось избежать смерти.
— Благодаря нашему уму и потрясающей смелости. Ну, и в этот раз мой гений спасет нас! Да и что же тут особенного? Ведь Бискар такой же человек, как и мы с тобой!
— Брр! — невольно вырвалось у Кониглю. — Еще Бог знает, такой ли.
Мюфлие пожал плечами.
— Ты боишься, Кониглю? — спросил он его с презрительной усмешкой.
— Разумеется, нет. Однако ж.
— И ты не хочешь отличиться на поприще добродетели? Видишь ли, Кониглю, у меня есть одна заветная мечта. Мне хотелось бы быть на ты с маркизом, человеком весьма порядочным. Я хотел бы, чтобы он сказал мне: ‘Мюфлие, ты славный малый!’ Ну, что же! Нужно заслужить это! Чего не могли сделать они, сделаем мы! Как тебе нравится это?
Кониглю бросился обнимать его.
— Мюфлие, ты велик! Ты неповторим!
— Это уже слишком, слишком! — немного ломаясь, отвечал Мюфлие. — Так ты пойдешь со мной?
— На край света! Но что ты задумал?
— Уж останутся мной довольны!
— Скажи, мне хочется знать, что именно?
— По дороге я расскажу тебе все!
— Значит, мы удерем?
— Непременно!
— Каким же способом?
— Как и в первый раз, в окно. О, Мюфлие теперь уже не думает о любви! Более возвышенные мысли бродят в его могучей голове!
И, продолжая разговаривать, друзья наскоро оделись.
Кониглю с обычным проворством открыл окно.
Мюфлие живо вскочил на карниз и уже занес ногу, чтобы прыгнуть, как вдруг, словно озаренный внезапной мыслью, быстро обернулся и, вытянув вперед руку, взволнованным голосом сказал:
— О, ты, дом, где я желал бы провести остаток дней своих в качестве швейцара или кого другого, да будет известно тебе, обитель моего друга-маркиза, что ты увидишь Мюфлие или мертвым или победителем!
— И Кониглю тоже! — добавил Кониглю.
— А теперь, да помогут нам боги!
Минуту спустя, идя по знакомой дороге, они очутились за стенами парка, тянувшегося вдоль улицы Сент-Оноре.
Там Мюфлие свернул на улицу Магдалины и быстрыми шагами двинулся вдоль бульвара.
Кониглю старался не отставать от товарища.
Некоторое время они молчали.
— Прежде всего, скажи мне вот что, — начал Кониглю, — согласен ли ты ответить на один вопрос?
— Согласен!
— Ну вот! Одна мысль занимает меня: отчего это мы удираем, словно воры?
— Нельзя ли не употреблять таких вульгарных слов? — перебил Мюфлие.
— Я беру их назад. Но мне кажется, что было бы гораздо проще открыть весь план маркизу.
— Черт возьми! — произнес Мюфлие, щелкнув пальцами. — Разве ты не понимаешь, что бы из этого вышло? Этот честный человек пожелал бы идти туда, куда идем мы! Ему все нипочем, и он наверняка сломал бы себе шею! А я этого не желаю! Я хочу поднести ему в виде сувенира нашу победу, пожать его благородную руку и сказать: ‘Вот что сделали Мюфлие и Кониглю!’ Черт возьми! Ведь и у нас есть самолюбие!
— Ты всегда прав!
— Я это отлично знаю!
— Но куда же мы теперь идем?
Мюфлие нагнулся к самому уху своего товарища и шепнул ему несколько слов, которые приняты были одобрительным мычанием. И оба друга молча продолжали путь.
Была поздняя ночь, так что нечего было бояться непредвиденных встреч.
В ту эпоху среди позорных домов, окружавших Лувр, которые со временем затмила своим блеском улица Риволи, славился грязный переулок, до 1806 года носивший скромное имя Панье-Флери (корзины в цветах).
Убежище разврата, преступления, нищеты во всей их ужасной наготе!
Историю этой улицы, можно бы вкратце выразить в четырех словах: убийства, грабежи, нищета и разврат.
В средние века, говорит Таксиль Делор в одном из своих сочинений: ‘Улицы Парижа служили местом ночных сборищ для воров. Там неопытный мальчик и порочный старик упивались позорными наслаждениями, подлые сирены прибирали к рукам добычу и уже не выпускали ее из своих когтей. С последними ударами вечернего звона, призывающего к тушению огней, разбойники и развратники забирались в свои логовища и бесчинствовали там до утра.’
Века проходят. Порок меняет личину, но все же остается пороком.
Восемнадцатое столетие было золотым веком для улицы Панье-Флери. Там существовали в это время привилегированные харчевни с номерами. Переодетый маркиз являлся туда покутить с модисткой маркизы, которая, в большинстве случаев, не оставалась в долгу у своего мужа. В эпоху Первой империи произошла великая реформа.
Улица Панье-Флери в это время сменила свое скромное название на имя знаменитого скульптора старого Лувра, Пьера Лескота.
В 1815 году там разыгралась ужасная драма. Иностранцы овладели Парижем.
Одна несчастная девушка, погрязшая в бездне разврата, решилась на последнюю низость — отдалась казачьему унтер-офицеру.
В числе драгоценностей, которыми хвастал перед ней этот дикарь, она узнала фамильный бриллиант, который отец ее, сержант гвардии, всегда носил у сердца. Чтобы завладеть этой драгоценностью, надо было только убить старика.
Несчастная девушка решилась отомстить своему любовнику за смерть отца.
Она выбрала удобную минуту, когда казак спал, взяла один из его пистолетов и пустила ему пулю в лоб.
Она созналась во всем и умерла в тюрьме.
И после Июльской революции улица эта сохраняла тот же характер. Ночью она по-прежнему мрачна и безмолвна. Там можно было встретить тогда только мошенников, содержателей ночлежных притонов да еще развратниц. Всюду попадались полустертые вывески, на которых при слабом свете фонаря можно было прочесть слова: ‘Здесь можно получить ночлег’.
Но, Боже, что это был за ночлег! В грязной и низенькой конуре, кишевшей крысами и клопами, напоминавшей собой притоны разврата в старом Лондоне, лежали вповалку те, которых с большой натяжкой можно было назвать людьми.
Вот к этой-то улице и направлялись оба бывших сообщника ‘Парижских Волков’.
И правда, Мюфлие должен был обладать немалой долей храбрости, чтобы решиться отправиться в один из этих притонов, где в случае, если бы их узнал кто-нибудь из окружения Бискара, они оба могли дорого заплатить за свою смелость.
Разве они уже забыли о несчастье, случившемся с ними на улице Роше?
Дойдя до площади Пале-Рояль, они остановились напротив весьма неказистого памятника, носившего тогда громкое название — Шате д’О (водяной замок).
— Главное, Мюфлие, будь осторожен! — пробормотал Кониглю.
— Послушай-ка,— важно отвечал тот, — я подумал обо всем и сказал себе вот что: не надо, чтобы маркиз считал нас беглецами. Если с нами обоими случится несчастье, если нас поймают и запрут в яму, где придется опять питаться сырыми крысами, тогда он не узнает правды и с проклятием будет вспоминать о нас. Ведь ты этого, конечно, не желаешь?
— О, нет!
— И я тоже. Значит, нужно устроить так, чтобы в случае несчастья попался только один.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я хочу сказать, что войдет только один из нас и что, если ему кое-что сломают, другой даст тягу и побежит рассказать обо всем маркизу.
— Идет! — произнес Кониглю. — Пойду я!
— Да нет же! Я!
— Нет — я. Видишь ли, Мюфлие, ты один у меня на свете. Мне необходим мой Мюфлие. Я пропал бы без него.
Желая скрыть свое волнение, Мюфлие принялся кашлять и плевать.
— Ладно, старина! — сказал он слегка дрожащим голосом.— Вот что! Давай бросать монету!
Кониглю расхохотался.
— Откуда это? Ведь у нас нет ни гроша!
— И то правда! Ну, так мокрый палец. Обрати внимание, я послюнявлю один из пальцев. Ты не глядя, наугад, возмешься за любой из них. Если тронешь мокрый, идешь ты, если сухой, то я. Согласен?
— Согласен!
И Кониглю дотронулся до сухого пальца.
Сказать правду, Мюфлие не смочил ни одного.
— Теперь, — начал он, — мы уже с тобой, значит, сговорились. Знаешь, что я хочу сделать? Честный Малуан живет там, на первом этаже. Окно на улицу. По-моему, Малуан был всегда добрым приятелем. Я думаю, он нас не выдаст. Я еще посмотрю, нельзя ли и его увлечь с собой на путь добродетели. Одним словом, буду дипломатом и постараюсь разузнать у него, куда девался Биско..Ты же жди меня внизу. Если я скажу. ‘Гм! Гм!’ — значит, ты можешь войти. Если я попаду в какую-нибудь ловушку, все же я успею закричать. Тогда ты смываешься и скажешь маркизу: ‘Раз только вздумал Мюфлие сделать доброе дело, и на тебе, влип!’.
— Не говори так, Мюфлие!
— Ах ты старая мокрая курица! Не бойся! Давай сюда лапу! Вперед!
И они пожали друг другу руки, как ратные товарищи перед боем.
Затем оба, осторожно пробираясь вдоль стен, пошли на улицу Пьер-Лескот.
Уже давно пробило полночь. Ничто не нарушало глубокой тишины, царившей над этим мрачным, пустынным переулком.
Разврат уснул, сморенный усталостью. Нищета тоже старалась забыться сном. Преступление было на промысле. Притон опустел.
Что касается полиции.
То было блаженное время, когда патрули, мерно постукивая своими тяжелыми каблуками о мостовую, брали на себя труд своими громкими ‘Кто идет!’ и ‘Слушай!’ предупреждать господ грабителей, что пришло время удирать.
При этих сигналах, наполнявших спокойствием души доверчивых обывателей, мошенники приостанавливали свои ночные проделки и живо прятались по углам. Патруль проходил, задрав кверху голову, словно разнюхивая воздух. Как только заворачивал он за угол улицы, злодеи выходили из засады и со вздохом облегчения спокойно принимались снова за прерванные дела.
Спите, обитатели Парижа, спите спокойно!
Только по уходе патруля надо смотреть в оба!
Друзья наши осторожно пробирались вперед.
Мюфлие положил руку на плечо Кониглю и молча указал ему пальцем на окно, черневшее на первом и единственном этаже какого-то дрянного домишки с обвалившейся штукатуркой, у которого на фонаре с разбитым стеклом красовалась неизбежная надпись, сообщавшая о временном гостеприимстве и о ночлеге.
На первый взгляд, дом этот казался совсем необитаемым.
Жильцы, если только они были, должно быть, отдыхали от, дневных трудов или еще не возвратились с ночных.
— Хорошо, если Малуан дома, — прошептал Мюфлие.
— О, это порядочный малый, — заметил Кониглю.
— Гм! Еще Бог знает.
И Мюфлие чуть было не расхохотался.
— Как же ты попадешь туда? — спросил Кониглю.
— Не в дверь, я полагаю. Дом битком набит Волками и не стоит, мне кажется, будить их.
— Ну так как же?
— А окно-то? Нагнись-ка, милый Кониглю, и давай сюда твои могучие плечи!
— Хорошо! Понимаю. Отличная мысль!
И Кониглю мигом исполнил приказ своего друга.
Мюфлие, как будто взбираясь по самой обыкновенной лестнице, встал своими огромными ножищами ему на бедра и одним прыжком очутился у него на плечах. Кониглю немедленно выпрямился, а Мюфлие ухватился за стену, чтобы сохранить равновесие.
В таком положении, один на другом, их общий рост был более одиннадцати футов.
Мюфлие вытянул свои длинные руки кверху и, уцепившись за вделанный в стену железный прут, с необыкновенным проворством уперся коленями в карниз. Прием, видимо, был хорошо отработан. Затем он принялся ощупывать оконные стекла. У него не было никакого инструмента, которым он мог бы вырезать стекло, но Мюфлие верил в свою звезду, как все великие люди или великие плуты (что, скажу мимоходом, иногда бывает одно и то же, как мы уже наблюдали это).
И он не ошибся. Звезда действительно покровительствовала ему и теперь: одно из стекол заменял газетный лист.
Мюфлие проткнул пальцем бумагу и, просунув руку в отверстие, стал отворять задвижку, приготовившись в случае тревожного крика проснувшегося хозяина, сейчас же дать исчерпывающие ответы на его вопросы.
Ничего! Смелей! Он осторожно отворил окно и тихонько влез в комнату.
Там было так темно, что хоть, как говорится, глаз выколи.
Из глубины комнаты раздавались какие-то странные звуки, поразившие Мюфлие. Не двигаясь с места, он стал прислушиваться.
Сначала это были глухие переливы, потом они стали все громче и громче, подобно отдаленным раскатам грома, повторяемым эхом гор. И грохот, и свист, и чего тут только не было!
Малуан храпел! Да еще как!
‘Странно, — подумал Мюфлие. — Кажется, с ним этого никогда не случалось, я ведь знаю. Нет, это не он. Но мне знаком этот храп!’
И Мюфлие старался припомнить, где и когда он его слышал.
Во всяком случае, пока еще никакой опасности не было. Но нужно было узнать, кто это производил такие удивительные звуки.
И Мюфлие, из предосторожности сняв башмаки, босиком, вытянув вперед руки, чтобы на что-нибудь не наткнуться, стал медленно пробираться в ту сторону, откуда слышался храп.
Вдруг он почувствовал, что ноги его коснулись как будто стенок кровати. Значит, он нашел то, что искал.
Он осторожно начал ощупывать пространство.
Храпа больше не было слышно.
Вдруг Мюфлие вздрогнул.
До чего это дотронулась его рука?
Почему при одном этом прикосновении какой-то странный трепет охватил все его существо?
Он еще раз пощупал! Нет, он не ошибся! Нет, это был не Малуан! Малуан был худой! А тут под руку попалось ему что-то толстенькое, пухленькое, эластичное.
— Оставь меня в покое! — закричал чей-то немного пьяный голос. — Ты надоедаешь мне, Густав!
Он узнал этот голос! Да, он узнал его, этот голос, который должен был произносить только одно имя, его, Мюфлие, которого звали Анатолем.
— Что же это такое? Помогите! — закричал тот же голос.
Но Мюфлие быстро зажег спичку, и вслед за этим раздался двойной крик:
— Анатоль!
— Германс!
Да, это была она, его Германс, красивая, толстая Германс, первая и единственная страсть Мюфлие!
И где пришлось ему встретиться с ней? Он краснел за нее.
Что касается Германс, испуганная, как лань при виде волка, дрожа и краснея, она медленно отодвигалась, все плотнее и плотнее кутаясь в простыни, обрисовывавшие ее роскошные формы.
Мюфлие был очень несчастен. Неверность Германс была слишком тяжелым ударом для его чувствительной души.
Она, его Германс, у Малуана, у друга!
‘Не поколотить ли ее?’ — спрашивал он себя. В другое время он, не колеблясь, сделал бы это. Но теперь он боялся шума. Приходилось ограничиться тихой бранью и проклятиями.
— Так ты, бездушное создание, — сказал он глухим голосом, — ты забыла меня, ты мне изменила!
В ответ на эти жестокие слова она робко подняла свою всклокоченную голову, всю в пуху, и, заикаясь, прошептала:
— Анатоль, я считала тебя умершим!
Мюфлие задумался.
— Положим, это резон, — сказал он. — Но все же, Германс, это нехорошо, после того, что ты мне поклялась. Ты бы должна была подольше носить траур. В нашем кругу ведут себя лучше. Наконец.
Он подавил тяжелый вздох и продолжал:
— Где же он?
— Кто это?
— Тот мерзавец! Он!!!
— Но кто же, наконец, такой этот он? Ну, мой миленький Мюфлие, полно делать такие страшные глаза. Сверни-ка мне сигаретку!
Она так нежно, так ласково произнесла эти несколько слов: ‘Мой миленький Мюфлие!’, что наш Отелло был растроган до слез.
Он поспешно свернул сигаретку своей возлюбленной, постаравшись положить туда побольше табаку, чтобы показать свое великодушие, и любезно подал ее Германс вместе с зажженной спичкой.
— Ты принесла мне много горя, ветреная женщина! — простонал он. — Но скажи мне, скажи мне. О-о, делать нечего, приходится мне произносить это проклятое имя: где Малуан?
— Ах, перестань! — воскликнула Германс.
— Нет. Ты ответь мне и если будешь откровенна, быть может, я и соглашусь забыть.
В голосе его слышались слезы.
Она нежно улыбнулась ему.
— Анатоль!
— Германс!
Начались взаимные излияния двух любящих сердец.
— Теперь, — сказала Германс, — ты узнаешь все, что хочешь. Прежде всего, твой Малуан — подлец.
— Кому говоришь ты это?
— Во-первых, он уверял меня, что тебя укокошили!
— Ну, что же, он мог так думать. Я и сам был уверен, что придется мне протянуть ноги.
— Наконец, понимаешь, горе, печаль, уединение.
— Оставим, оставим это!
— Он клялся мне в вечной любви.
— Неужели?
— Он говорил, что женится на мне!
— Полно, брось ты эти глупости! Продолжай. Словом, ты его любила.
— О, так себе. Посуди сам.
— Германс!
— Ты сейчас поймешь. Вот, дня через три, он мне и объявляет, что намерен удрать. О, я впала в отчаяние.
— Дальше?
— Куда ты отправляешься? — спрашиваю я его. — ‘Не твое дело!’ — отвечает он. — Я выхожу из себя.
— А потом?
— Он ничего не хотел говорить. Промямлил только о каком-то дальнем путешествии… по делам. Я сначала, было, все это враньем сочла! И мне хотелось знать! Я подозревала тут женщину! Я была не лучше сумасшедшей! Но вот он засыпает…
— Германс!
— Я тихонько встаю. Обшариваю его карманы и в куче разной дребедени нахожу бумажку, на которой написано было: ‘Маладретт и К® в Круазике’. Постой, думаю я, ведь это на море! Соображаю, что это близ Нанта. Он просыпается, я ласкаюсь к нему.
— Опять, Германс!
— Постой же! Он признается мне во всем! Он отправляется в какую-то, черт ее там знает, землю… с Волками… с Биско… со всей ватагой… С минуты на минуту ждал он приказаний. И вот я была брошена, как негодный башмак.
Мюфлие внимательно слушал. Слова Германс развеяли его печаль.
— Так, значит, он должен был ехать в Круазик? — спросил Мюфлие.
— Да, и там сесть на корабль, отправляющийся в… О, какое дурацкое имя! Кам… Кабош! Не знаю.
— Он уже уехал?
— Да, часа три-четыре тому назад!
— Один?
— Нет с Волками: с ‘Добычей’, ‘Франком’ и какими-то там еще товарищами.
— И ты ничего не знаешь о мальчике, о том, кого хотели сегодня гильотинировать?
— И которому, однако, еще не свернули шею. Как не знать, слышала, что это Бискар перехватил его у полиции!
— Отлично! Вот и ключ к разгадке! — воскликнул Мюфлие. — Послушай-ка, Германс, славная ты девочка. Я тебя прощаю!
— Ах, вот это мило! Ты, значит, останешься?
— Я, в этой комнате, где поруганы были самые святые чувства? Ни за что на свете!
— Тогда зачем же ты спрашиваешь у меня все это?
— Затем, что это не твое дело. Я судья над тобой, и мне не годится отдавать тебе отчет. Итак, Малуан отправился…
— В Круазик.
— Где же это находится?
— Говорю тебе, на берегуморя, за Нантом!
— Хорошо! А назначенный к гильотинированию или, лучше сказать, похищенный Бискаром, отправился с ними, с Биско, с Волками.
— Сказать по правде, я думаю, что так.
— Германс, ты просто ангел! Я удивляюсь, почему не вижу у тебя белых крыльев!
Он подошел к окну. ‘Гм! Гм!’ — произнес он, выглянув на улицу.
— Ты зовешь кого-нибудь? — всполошилась Германс. — Пожалей мою стыдливость!
Мюфлие улыбнулся какой-то загадочной улыбкой, между тем как за окном возник силуэт Кониглю.
.Какими средствами пытался Мюфлие обольстить свою подругу, чтобы окончательно развязать ей язык, осталось для всех тайной, разве только могло это видеть бледное светило ночи, да и оно, как нарочно, упорно скрывалось за тучами. Как бы то ни было, но Германс рассказала ему все, что только знала.
Смутно слышала она о какой-то экспедиции, которая должна была добыть огромные богатства Бискару. Целью их путешествия была какая-то далекая страна за морем. С давних пор уже сделаны были тщательные приготовления к этому путешествию.
Как будто армия бандитов отправлялась на войну.
Сборным пунктом назначен был Круазик.
Помирившись с Германс, Мюфлие надавал ей самых заманчивых обещаний, даже пообещал сделать ее своей супругой, и в конце концов снова присоединился на улице к Кониглю.
На перекрестке состоялся военный совет.
Надо было, не теряя ни минуты, ехать в Круазик.
Но где же взять деньги? Вот в чем был камень преткновения.
— Вернемся к маркизу, — решил Кониглю.
— Нет, — настаивал Мюфлие. — Я хочу обойтись без него. Ах, если бы нам достать Жака! Вот это было бы торжество!
— Правда-то правда! Но как это сделать!
Мюфлие задумался.
— Помнишь ли ты, Кониглю, некое несчастье в нашей жизни в тот день, когда мы были связаны, как колбасы, теми двумя скоморохами?
— Братьями Правым и Левым!
— Так, так!
— Так они — друзья маркиза. Надо пригласить их принять участие в нашем деле. У них, наверно, есть деньжата. Они оказали нам услугу, познакомив нас с этим превосходным Арчибальдом. Не надо быть неблагодарным! Мы разделим с ними славу!
— Согласен! Но где же они?
— У Тронной заставы. Побежим-ка туда!
— Я готов!
И оба друга, оставив прекрасную Германс мечтать о будущем счастье, бросились к окраине города.

24
ТАВЕРНА ‘ЗОЛОТОЙ ЯКОРЬ’

Мы оставили Бискара в ту минуту, когда один из его подчиненных дал ему знать, что какие-то подозрительные личности бродят в окрестностях.
Прежде чем продолжать рассказ, скажем несколько слов о том человеке, который служил проводником Жаку с самого его похищения из тюрьмы.
Читатели представляют себе, что произошло за это время.
Бискар, сверхъестественная деятельность которого была неутомима, хоть и думал, что, убивая Дьюлуфе и герцогиню де Торрес, он удаляет от себя всякую опасность, тем не менее, не ослабил бдительности.
Всюду были у него друзья, даже в доме маркизы де Фаверей, где служил лакеем один из его сообщников, благодаря которому Бискару удалось в тот роковой час, когда он узнал о возможном оправдании Жака, забраться в потаенную каморку в стене, которой он и прежде нередко пользовался.
Очень часто, забравшись туда, упивался он отчаянием несчастной матери, слушая ее рыдания. И ни разу чувство сострадания не проникло в это черствое сердце, исполненное ненависти и злобы. С какой-то адской радостью наслаждался он ее страданиями.
Вот он был уже близок к цели. Он готовился крикнуть Марии де Мовилье:
— Я сдержал свое слово! Убийца этот, чья голова падет сейчас под рукой палача, — твой сын!
И вдруг в одну минуту рушились все его адские планы! Внезапное появление Мюфлие и Кониглю, которых он осудил на смерть, потрясло его.
Ирония судьбы: этих двух подлецов он настолько презирал, что не хотел сам убивать их, предоставляя это сделать голоду в сырой, вонючей яме.
И как раз эти-то два презренных и открыли всю правду!
Удар был ужасен. Но Бискар живо оправился и с еще большим рвением продолжал борьбу. Успех наскоро разыгранной им комедии превзошел все его ожидания.
Жак был опять в его руках!
Бискар сначала думал убить его и швырнуть труп сына к ногам обезумевшей от горя матери.
Затем решил, что этим он слишком ускорил бы ее муки, смерть была бы чересчур легкой.
Давно сделаны были все приготовления к великой экспедиции, план которой развивал он перед Кровавым Судом.
Устранив де Белена, он овладел документом, некогда найденным убийцами на трупе отца Марсиаля.
В этом-то документе находились описания третьего места, где зарыт был последний обломок загадочной статуи, заключавшей в себе тайну сокровища кхмеров.
Побег Эксюпера был уже близок.
Сделаны были все приготовления к отъезду.
Похищенный из тюрьмы Жак отправился с этой же экспедицией. Это гораздо лучше. Таким образом продлятся муки той, которую он, Бискар, ненавидел с каким-то неопределенным упорством, доходившим до мании.
Уже давно существовало в Круазике одно торговое морское агентство под вывеской ‘Маладретт и К®’ — один из почтеннейших торговых домов, оперирующий с удивительной исправностью, чрезвычайно аккуратно ведущий свои счета и платящий по векселям, располагающий значительными капиталами и специально занимающийся вывозом товаров за границу.
Конечно, все негоцианты Нанта и Сен-Назера были бы крайне удивлены, если бы им открылось прошлое господина Маладретта, недавно еще носившего в свете имя, которое легко можно было отыскать в списках каторжников.
Вор, изготовитель фальшивых актов и убийца — таков был этот Маладретт, бывший моряк, теперь сообщник ‘Парижских Волков’.
Кроме своих патентованных занятий, торговый дом Маладретта занимался еще укрывательством и вывозом за границу особого рода товаров: разных ценных вещей и другой богатой добычи, добытых Волками на поприще грабежа и убийства.
Если в руки им попадались денежные бумаги, которые трудно было пустить в ход, как, например, векселя, нумерованные банковые билеты, — в таком случае торговый дом Маладретта брал на себя перевод денег и пуск их в оборот. Операции эти проводились обыкновенно за границей, в Англии или в Америке.
Все это совершалось с такой осторожностью и искусством, что до сих пор ни одно подозрение не коснулось чести торгового дома Маладретта, и все отзывались о нем с полнейшим уважением.
По вызову Бискара Маладретт явился в Париж. Ему передан был Жак и, как мы уже знаем, он благополучно доставил его в Круазик.
Теперь одно коммерческое судно, стоявшее на якоре в некотором отдалении от Тюремного Маяка, поджидало предводителей Волков и отряд, который они сформировали для экспедиции в Камбоджу и к которому Маладретт присоединил экипаж из отборных бандитов-матросов.
Этот-то Маладретт и явился к Бискару с таинственным известием, о котором мы уже говорили.
Была глубокая ночь.
Слышался глухой рев моря. Волны бешено ударялись о береговые утесы.
— В чем же дело? — спросил Бискар.
— Недавно, — отвечал Маладретт, — в то время, как я привел к тебе Жака, какие-то двое остановились на площади, зевая по сторонам, как будто желая ознакомиться с местностью.
— Пока я не вижу тут ничего особенного.
— Подожди. Я должен еще кое в чем упрекнуть тебя: вопреки моим советам, ты не особенно-то отборный персонал прислал мне из Парижа.
Бискар сердито пожал плечами.
— Нельзя ли без советов? Это именно такие люди, какие нам нужны. Они вполне обладают грубой энергией бандитов. Чего нам еще нужно?
— Гм, ты неисправим! И несмотря на свою силу, ты падешь когда-нибудь жертвой неосторожности!
— Это уж мое дело. Что дальше?
— Поступай, как знаешь. Только я остаюсь при своем мнении. Но — вернемся к делу. Те двое, позевав по сторонам, посоветовались друг с другом, затем вошли в таверну ‘Золотой якорь’
— Близко отсюда?
— На углу улицы, ведущей к порту.
— Знаю!
— В таверне кое-кто был. Во-первых, их ждали там еще двое.
— Ах, вот что!
— Да еще такие заметные, их легко запомнить. Оба безрукие.
Невольный крик удивления вырвался из груди Бискара. Но он тотчас же сдержал себя и спокойно сказал:
— Что же, продолжай.
— Все четверо сели за стол в самом дальнем углу комнаты, велели подать себе вина, немного выпили, и все время о чем-то тихо разговаривали.
— Ты не слыхал, о чем они говорили?
— Нет. Хотя я и вошел вслед за ними и, устроившись как раз позади их, изо всех сил напрягал свой слух, но они были осторожны. Не прошло и десяти минут, как дверь отворилась и вошли двое из наших.
— Проклятие! — бросил Бискар. — Ведь я дал строгий приказ, чтобы никто не уходил с корабля.
— Чего же ты хочешь? Ты слишком снисходителен, в том-то вся и беда!
— Кто же, кто осмелился ослушаться моего приказа?
— Малуан и Франк.
— Хорошо, я им это припомню. Что дальше?
— Они были пьяны до такой степени, что даже не узнали меня. Четверо незнакомцев живо отвернулись. Казалось, они желали быть незамеченными. Малуан и Франк уселись за стол и приказали подать себе вина. Через минуту Франк спал уже мертвым сном, свалившись под стол. Малуан же принялся напевать вполголоса, беспрестанно тыкаясь носом в стакан. Тогда один из четырех незнакомцев, большой такой, со щетинистой бородой и огромными глазами, тихонько подошел к нему и шепнул ему что-то на ухо. Малуан сначала, кажется, не расслышал, потом поднял голову и я видел, как страшно он испугался.
‘Как, разве ты не умер?’ — в ужасе пролепетал он. — ‘Как видишь, иначе я не был бы здесь’, — отвечал тот. — ‘Не хочешь ли выпить рюмочку?’
Малуан принял приглашение. Шатаясь из стороны в сторону и спотыкаясь на каждом шагу, подошел он к группе незнакомцев и уселся за стол рядом сними. Опять началось таинственное перешептывание. Несмотря на все старания, я не мог разобрать ни одного слова.
Бискар задумался.
— Ты говоришь, что один из них был высокий, со щетинистой бородой рыжеватого цвета, не правда ли?
— Да.
— Ну, так это Мюфлие!
— Да, кажется так назвал его Малуан.
— Другой худощавый?
— С длинным и заостренным носом, красноватыми глазами.
— Кониглю!
— Ты их разве знаешь?
— Черт возьми! Это подлецы, которых я считал умершими и которых воскресил сам дьявол!
— Так это Волки?
— Изменники, которые уже два раза выдали меня!
— А другие двое?
— Безрукие-то? Я их тоже знаю. Между нами было уже столкновение.
— Я хорошо, значит, сделал, предупредив тебя.
— Черт возьми! Ну, в этот раз им славно достанется. Ах, дорогие мои, вы вздумали бороться со мной. Но вы попали в ловушку и на этот раз вы от меня не уйдете.
— Что ты хочешь сделать?
— Прикажи сейчас же, чтобы двадцать самых сильных Волков немедленно сошли с корабля. Остальное я беру на себя.
И оба собеседника бросились по направлению к порту.
Посмотрим теперь, что делалось в таверне ‘Золотой якорь’.
Маладретт не ошибся. То были действительно враги, явившиеся шпионить за Волками. Это были наши друзья.
Оба брата, Правый и Левый, не колеблясь, приняли предложение Мюфлие.
Возник вопрос, следовало ли рассказать обо всем маркизе. Но ведь данные, полученные от Германс, могли быть неверны. Зачем же было, быть может, напрасной надеждой тревожить сердце бедной матери? Прежде всего надо было узнать правду.
У братьев Мартен скоплена была порядочная сумма денег. Они без малейшего колебания решили употребить их на доброе дело. Часа через два почтовые лошади уже мчали смельчаков по дороге к Круазику. К счастью, у наших двух циркачей были паспорта, позволявшие им в случае надобности везти с собой помощников.
В дороге на разных станциях они наводили справки, но все-таки не получили никаких сведений по интересующему их вопросу.
Очевидно, похитители Жака ехали не по прямой дороге, а нарочно делали объезды, чтобы запутать следы. Самое лучшее, что оставалось делать нашим путешественникам, это поспешить и как можно скорее добраться до цели своего путешествия, в Круазик.
Надо было преодолеть более ста лье.
Но четверо друзей ехали день и ночь, отдыхая всего лишь несколько часов. К вечеру третьего дня они прибыли в Круазик.
Мюфлие и Кониглю играли в большую игру. Если полученные ими известия были верны, то в таком случае Бискар должен был находиться в Круазике. И тогда они рисковали быть узнанными и убитыми. Но Мюфлие не знал сомнений. Горячка добродетели совершенно отуманила ему голову. Он хотел во что бы то ни стало добиться цели, хотя бы даже ради этого пришлось ему сто раз рисковать своей жизнью.
Прежде всего надо было посоветоваться.
С этой целью четверо друзей вошли в таверну ‘Золотой якорь’.
До сих пор они не собрали никаких сведений, которые могли бы навести их на след Бискара. Опрошенный ими хозяин постоялого двора, довольно подозрительно отвечал, что он где-то слышал, что в Круазике есть торговый дом ‘Маладретт и К®’. После такого ответа друзья сочли неуместным продолжать свои расспросы.
Братья Правый и Левый предложили следующее: наутро один отправится к Маладретту, а трое остальных будут продолжать наблюдения в окрестностях.
— Пойду я, если позволите, — сказал Мюфлие.
Кониглю вздрогнул.
— Ну, а если случится с тобой несчастье. — пробормотал он.
— Я верю в свою звезду, — отвечал пылкий фаталист Мюфлие.
— Ну, по крайней мере, пропусти хотя бы стаканчик для храбрости.
— Для храбрости, гм! Разве, ты думаешь, у меня ее мало? Впрочем, я согласен зарядить капельку!
Решено было, что Мюфлие, переодевшись матросом, отправится в контору хозяина судна. Единственной целью этого посещения было убедиться, был ли там Бискар. При малейшей тревоге Мюфлие должен был отступить в полном боевом порядке. Необходимо было избегать всякого неосторожного поступка. Схватить Бискара, привлечь его к суду — это было уже дело полиции, которую надо было немедленно уведомить о месте его нахождения. Так условились они обо всем, когда, как мы уже говорили, дверь таверны отворилась и вошли Малуан и Франк.
До сих пор в таверне никого не было, кроме честного Маладретта, на которого друзья наши не обратили особенного внимания, так как никто из них не знал этого господина.
— Смотрите, Малуан и Франк!
Горизонт начал проясняться.
Мюфлие так и подмывало схватить за горло Малуана. Но он, однако, удержался. Сердечные дела должны были отодвинуться на второй план.
Мы уже знаем, как Франк, заснув мертвым сном, свалился под стол. Мюфлие вступил в переговоры с Малуаном.
Тот при виде этих двух воскресших мертвецов, порядком-таки струхнул, вспомнив о Германс. Но Мюфлие так ласково обходился с ним, так добродушно улыбался, что ловелас улицы Пьер-Лескот предположил полное неведение гиганта относительно своих ветвистых рогов.
В пьяном виде Малуан был доверчив. К тому же надо было усыпить ревность в сопернике, следовало приласкать это чудовище.
И вот он с величайшей готовностью рассказал все, что только знал.
В двух милях от берега стояло на якоре судно, готовое уже к отплытию в Восточную Индию. Экипаж составляла шайка Волков, не считая матросов. Всего-навсего человек сто. Речь шла об экспедиции, подробности которой, разумеется, оставались тайной для Волков-плебеев, они могли только догадываться, что вождь их стремится к какой-то великой цели. Что касается Бискара, то никто еще до сих пор не видел его. Но он был здесь. Без сомнения, один Маладретт знал о его местопребывании.
О Жаке Малуан сам ничего не знал, но, представляясь сговорчивым, он обещал на другой же день навести необходимые справки.
Четверо друзей молча переглянулись.
План их был теперь вполне ясен. Как только они узнают о судьбе Жака, немедленно же сделают официальный донос на Бискара. А таинственное судно тотчас же будет арестовано.
Занятые этим интересным разговором, наши друзья и не заметили странной суеты, происходившей в таверне, и которая все-таки должна была бы обратить на себя их внимание. Хозяин ‘Золотого якоря’ постоянно входил и выходил из комнаты. Потом, без всяких видимых причин, он начал запирать все внутренние двери и закрывать ставни. Он явно к чему-то готовился.
Вдруг наружная дверь быстро распахнулась. Человек двенадцать вошли в тесное помещение таверны и выстроились в два ряда у стен.
Через минуту явилось еще почти столько же. Последние остановились на пороге.
При виде их Малуан, совсем одуревший от вина, издал некое подобие рычания.
— Берегись! — пробормотал он, обращаясь к нашим друзьям: — Это Волки!
Правый и Левый быстро встали.
— Хозяин! — крикнул один из них. — Получите с нас, мы уходим!
Хозяин молча посмотрел на них, усмехнулся и пожал плечами.
— Они, значит, желают драться! — сказал Мюфлие. — Что ж! Я не прочь!
— Мюфлие! — с тяжелым вздохом перебил его Кониглю. — Смотри, будь осторожен, мне страшно за тебя, ну, долго ли навлечь на себя беду.
— Успокойся, старина! Мюфлие не даст себя в обиду!
Пока все обстояло благополучно. Ни та, ни другая сторона не начинали еще военных действий.
Мертвая тишина царила в таверне.
Но вот ряды Волков раздвинулись, и один из них выступил вперед.
Это был Бискар.
— Ах, косой черт! — крикнул Мюфлие. — Вот мы и встретились!
Бискар сделал два шага вперед.
— Мюфлие! Кониглю! И вы, братья Мартен, выслушайте меня, — сказал он. — Вы изменники и шпионы, но в то же время вы еще и дураки. Вы попались в ловушку. Не угодно ли вам признаться, с какою целью явились вы сюда?
— Подожди, сейчас отвечу! — сказал Мюфлие.
И с этими словами он вынул из кармана правую руку, вооруженную пистолетом. Раздался выстрел. Пуля попала Бискару прямо в грудь. Он даже не шевельнулся.
— Бейте их! — хладнокровно приказал он своим людям.
Выстрел пропал даром. Пуля не могла пробить толстых лат, которые носил Бискар под одеждой.
Одним прыжком исчез он в рядах Волков, которые, повинуясь его приказанию, ринулись вперед.
— А, вы желаете драться! — крикнул Мюфлие. — Что же, мы готовы!
Вмиг опрокинул он одной рукой тяжелый стол, за которым они сидели. Все четверо встали за этой импровизированной баррикадой.
Малуан, бледный от ужаса, под шумок незаметно бежал из таверны. Франк, мертвецки пьяный, валялся на полу.
Мюфлие, Кониглю, а также оба брата Мартен держали по двуствольному пистолету.
— Смерть первому, кто осмелится подойти сюда! — крикнул тот, кого называли Правым.
— Вперед! — громко прозвучал голос Бискара.
Волки ринулись вперед.
Раздались выстрелы. Двое сразу легли на месте.
Все четверо товарищей прислонились к стене. Спереди защищал их огромный дубовый стол.
Волки после минутного колебания бросились на приступ. Еще раз послышались выстрелы, бешеные проклятия — и нападающие отступили.
— Вперед! — снова раздался голос Бискара, самого же его не было видно. — Бейте их! Бейте!
Как-то зловеще звучал этот голос. Казалось, одного звука его было достаточно, чтобы вмиг разогнать страх, овладевший было его подчиненными.
Начался бой, жестокий, беспощадный.
Но вот заряды уже кончились. Что было делать?
Мюфлие принялся размахивать бутылкой. Кониглю вооружился стулом.
Каждый из братьев Мартен употребил в дело свой единственный кулак. Но какой кулак! Он стоил десяти!
Дюжина рук ухватилась за стол, чтобы сдвинуть его с места.
Мюфлие своей бутылкой размозжил уже один череп, другой был разбит стулом Кониглю.
Страшно было смотреть на этих четверых людей.
Со всех сторон к ним рвались разъяренные враги.
— Бейте, бейте! — не умолкая, кричал Бискар.
Кружок делался все уже и уже.
Сдвинутый с места стол давал новые преимущества наступающим.
Мюфлие спокойно продолжал наносить удары направо и налево, считая взятки, как будто играл в пикет.
Но усталость брала свое.
Двадцать против четверых — это уже слишком!
Вдруг гениальная мысль сверкнула в голове Мюфлие.
Слева от себя он заметил закрытое окно.
Он подпустил поближе одного из самых сильных врагов и, быстро схватив его за ремень, крикнул братьям Мартен:
— Окно!
Легко вскинул он своего противника и со всего размаха швырнул его в окно.
Стекла разбились вдребезги. Оконная рама разлетелась на куски.
Выход был открыт.
Правый и Левый бросились в открытое окно.
Но в ту же минуту вся толпа яростно устремилась на Мюфлие и Кониглю. В одно мгновение они были опрокинуты и исчезли под массой врагов.
Читатели, конечно, не забыли, что братья Правый и Левый вернулись в Париж и передали маркизе и ее друзьям все подробности этой ужасной сцены.

25
ОТКРЫТОЕ МОРЕ

День клонился к вечеру.
Солнце медленно скрывалось за горизонтом. Алые, как кровь, полосы тянулись там и сям по небу, постепенно бледнея и уступая место однообразному серому покрову.
Как мрачно и неприветливо казалось теперь море, и это гнетущее впечатление усиливалось с каждой минутой. Даже слабый ветерок не рябил гладкую, зеркальную поверхность воды. Глубокая тишина царила над океаном, одна безбрежность которого уже заключала в себе что-то зловещее.
Среди этого безграничного пространства каким же одиноким и беспомощным казалось небольшое судно, поникшие паруса которого походили на крылья раненой птицы!
Странным и загадочным казалось это судно: корпус его, выкрашенный черной краской, полностью сливался с цветом волн, формой своей оно одновременно походило на торговое судно и на военный корабль. А между тем простая коронада [короткая и легкая пушка], укрепленная на корме, казалась лишь безвредным украшением.
На палубе матросы лежали у подножия мачт или же сидели кружком у носовых крамболов [брусья, с помощью которых вытаскивают якорь из воды], почти в полном молчании.
Но что особенно подчеркивало странный вид судна, так это следующее обстоятельство.
Обыкновенно на торговых судах, на носу, за фок-мачтой, установлен ворот, применяющийся исключительно для подъема якорей. Он бывает цилиндрической формы и действует в горизонтальном направлении между двумя поддерживающими его реями.
К брасам [снасти, поворачивающие реи в горизонтальном направлении] этого ворота были привязаны двое полуобнаженных людей. Руки их скручены локтями назад при помощи просмоленного каната.
Несчастные были связаны вместе спина к спине.
Как долго томились они в этом ужасном положении? Судя по их страшно осунувшимся лицам, покрасневшим векам, по их в изнеможении согнутым ногам, на которые, казалось, осели всей своей тяжестью их истерзанные тела, судя по всему этому можно было подумать, что пытка продолжалась уже немало времени.
И действительно, с самого утра того дня, когда судно это оставило берега Франции, день и ночь проводили они в этом положении: резкий ветер резал им лицо, солнце и едкие испарения моря жгли глаза, ни на минуту не могли они расправить затекшие конечности или пройтись по палубе. Они испытывали смертельное оцепенение, вызванное жестокими страданиями. И как будто боясь, чтобы смерть-избавительница не явилась слишком скоро им на выручку, несчастным каждый день приносили пищу, и матрос должен был кормить их, так как даже на это время им не развязывали рук.
Сначала криками, стонами, воплями о помощи выражали они свой протест.
Но удары веревки заставили бедняг замолчать, чему немало способствовало и то крайнее изнеможение, которое жестокая, тупая боль вызывает даже в самых выносливых.
Обнаженные по пояс, их тела качались вместе с мачтами, головы бессильно опущены, глаза то и дело моргали под стекавшими на них ручейками пота. С дьявольским искусством придуман был этот дикий план медленной смерти: было пущено в ход все, что только могло усилить эти страшные, нечеловеческие муки.
Мучениками, о которых мы сейчас говорили, были, увы, наши бедные друзья: Мюфлие и Кониглю.
Опрокинутые, полураздавленные в таверне ‘Золотой якорь’, они были схвачены Волками, которые уже готовы были, следуя приказанию Бискара, убить их, как вдруг дикая, свирепая мысль мелькнула в изобретательном уме вождя Волков.
Бискар понял, какую выгоду мог он извлечь из этого обстоятельства для водворения на корабле необходимой дисциплины.
Эта медленная пытка, совершавшаяся беспрерывно на глазах экипажа, должна была стать поучительным примером для непокорных.
Кониглю выглядел умирающим. В Мюфлие, более сильном и бодром, по временам возникали проблески протеста. Каждый раз, замечая на палубе Бискара, он гордо поднимал голову и прямо смотрел ему в лицо своими большими глазами. Бискар пожимал плечами и, злобно усмехаясь, проходил мимо.
Всякий раз Мюфлие не мог утерпеть, чтобы не пробормотать ему вслед:
— Еще Бог знает, умру ли я, не дождавшись расправы над тобой.
Сами Волки, эти бандиты, для которых ничего не стоило ограбить, убить человека, даже они как-то инстинктивно стыдились подобной жестокости и, проходя мимо несчастных осужденных, невольно отворачивались.
Да, эти люди имели стыд, жалость! Но что могли они сделать?
Вокруг Бискара были сгруппированы члены Высшего Совета, и кто только хоть одним словом выразил бы свое неудовольствие против этой меры, тому, быть может, самому пришлось бы подвергнуться такому же наказанию, один вид которого уже приводил всех в трепет.
В этот вечер громкий хрип вырвался из груди Кониглю.
— Друг мой, — сказал он, — мне кажется, что сегодня ночью будет мне конец.
— Что такое? — перебил его Мюфлие, сделав невероятное усилие, чтобы повернуться лицом к своему товарищу, но канаты не позволили ему сделать ни малейшего движения.
— Я скоро умру.
— Ах, что говорить, старина! — печально произнес Мюфлие. — Если сегодня настал твой черед, то завтра придет и мой! Но что меня злит, так это то, что я вовлек тебя в эту чертовщину.
— Ну, так что же? Я на тебя не в обиде. Только прежде чем помереть, мне хотелось бы пожать тебе руку.
С минуту длилось молчание.
— Послушай-ка, Кониглю, — начал вдруг Мюфлие, — хоть тебе и плохо приходится, но все-таки не надо отчаиваться.
— Отчего это?
— Постой, я скажу, хоть с виду это и кажется пустяками. Дело вот в чем. Я думаю, что с нами произойдет перемена.
— К лучшему?
— Черт возьми, да разве может быть что-нибудь хуже теперешнего? Не знаю почему, но мне кажется, что сегодня ночью будет схватка. Я не могу предположить, что друзья Жака бросили его. Да и безрукие братья. Они ведь спаслись! Ну, да что тут разговаривать, одним словом, таково мое убеждение. И потому прошу тебя, мой миленький Кониглю, будь так любезен, не умирай до завтрашнего дня!
— Постараюсь! — ответил покорный Кониглю.
В это самое время у грот-мачты происходила следующая сцена.
Жак и Эксюпер молча бродили по палубе, каждый из них был погружен в свои размышления. Но в ту минуту, когда они подходили к баку [место на корабле, где помещается компас], двое матросов загородили им путь.
— Нельзя, — грубо сказал один из них.
— Как видите, всегда то же запрещение, — заметил Эксюпер.
— Но почемуже это? — спросил Жак.— Весь экипаж имеет право свободно расхаживать по всей палубе, одним нам запрещается подходить к баку!
На этот вопрос, непосредственно обращенный к матросам, ни тот, ни другой не дали никакого ответа.
Жак нетерпеливо топнул ногой.
— Надо будет объясниться с капитаном — сказал он. — Там происходят гнусные вещи, которые люди с душой не могут больше выносить.
— Не говорите так громко, пойдемте лучше со мной, — кротко заметил Эксюпер, увлекая его к корме.
Жак после минутного колебания последовал за своим собеседником. Оба уселись на корме, возле нактоуза [носовая часть палубы].
— Сударь, — начал Эксюпер, — вот уже несколько недель мы путешествуем вместе и только сегодня мы заговорили друг с другом. Знаете вы, кто я?
— Нет, а между тем, извините за откровенность, какая-то невольная симпатия влечет меня к вам.
— Я со своей стороны тоже не раз чувствовал непреодолимое желание заговорить с вами, но я не смел.
— Отчего это?
Эксюпер вспыхнул.
— Потому что вы, без сомнения, не знаете, откуда я.
— Какое мне дело!
— Нет, нет. Зачем хитрить! — возразил Эксюпер. — В моей жизни случилось большое несчастье, я убил человека!
— Вы! — невольно вырвалось у Жака. С самой первой встречи с Эксюпером его всегда поражало безмятежное спокойствие, разлитое по лицу этого человека. О, неужели такое выражение лица мог иметь убийца?
— Говоря ‘Я убил’, я выразился не совсем точно. Я попробовал, в порыве бешенства, наказать одного обокравшего меня мерзавца, но его разбитый череп был починен, и только несколько месяцев тому назад он отдал свою подлую душу дьяволу, в то время как я.
— Ну, что же?
— Я семь лет пробыл на каторге.
Невольным движением Жак попятился от своего собеседника.
— Вот, видите ли, — грустно произнес Эксюпер, — я имел основания предупредить вас. К чему хитрить, к чему хитрить…
Голос Эксюпера дрожал, когда он произносил эти слова. Жак, невольно тронутый его тоном, быстро шагнул к нему.
— Милостивый государь, — сказал он, — я не вызывал вас на признания. Но так как вы уже сделали первый шаг, то, по-моему, лучше всего полностью открыться мне. К несчастью, я сам хорошо знаю, какие ужасные последствия влекут иногда за собой человеческие заблуждения.
— Что хотите вы этим сказать? — спросил Эксюпер.
— Я сам был осужден на смерть.
— Как! За какое же преступление?
— По обвинению в двух убийствах, которых не совершил.
— Вы были невиновны?
— О, не сомневайтесь в этом, даю вам честное слово!
— Я верю вам. И так как мне кажется, что мы в будущем можем быть полезны друг другу, я расскажу вам сейчас всю свою историю, и если вам угодно, вы тоже изложите мне свои похождения.
И без малейшего колебания Эксюпер поведал Жаку все подробности того любопытного дела, в котором ученый Лемуан играл такую низкую роль.
В голосе его звучало столько искренности, что Жак нисколько не сомневался в правдивости его рассказа. В свою очередь он рассказал ему свою жизнь с самого детства.
— Вот это хорошо, — сказал Эксюпер, когда Жак умолк. — Вы признались мне в своих грехах, да еще и раскаиваетесь в них. У меня же на совести только одно непредвиденное несчастье, о котором вы уже знаете, но я нисколько не раскаиваюсь в своем поступке. В этом вся разница между нами. Но не думайте, что я ради пустого любопытства свел разговор на эту тему. Прежде всего скажите, испытываете ли вы доверие ко мне?
— Слушая вас, я сознаю, что вы заслуживаете уважения порядочных людей.
— Благодарю вас за доброе слово! Ничто не могло бы доставить мне большого удовольствия. Этим одним словом вы приобрели себе друга, который докажет это вам на деле, когда вы будете нуждаться в нем. Теперь поговорим о другом. Прежде всего заметьте вот что: мы с вами хоть и разговорились всего в первый раз, да и то случайно, но все-таки теперь знаем друг друга: я — беглый каторжник, вы — осужденный на смерть, уже почти прощенный. Теперь нам остается задать себе вопрос: что за люди окружают нас?
— Матросы, я полагаю.
— Неужели? Ах, мой милый, я, знаете ли, специально занимался изучением всех языков, распространенных на земном шаре, но, кроме мертвых, редких и забытых языков Запада и Востока, кажется, есть еще один, на котором общается только весьма ограниченное число особого рода индивидуумов.
— И язык этот?
— Называется ‘арго’.
— Но ведь это язык воров?
— И каторжников. Мне приходилось слышать его. Я его изучил и даже, благодаря этому наречию, сделал несколько весьма редких открытий. Но дело не в этом. Мы теперь в океане, близ Зеленого Мыса, среди матросов, которые, естественно, должны бы были говорить на морском жаргоне. Но как объясните вы мне то обстоятельство, что эти достойные люди бегло говорят на языке каторжников?
— В самом деле?
— О, я не ошибся, и настолько же бегло, как я говорю на языке Мольера и Шекспира. Но, чтобы говорить на каком-нибудь языке, надо сначала изучить его. Не можете ли вы объяснить мне, где эти превосходные матросы научились столь выразительному наречию? Что касается меня, я вижу только одно объяснение этому факту — они все побывали на каторге!
Жак только собирался ответить, но в ту минуту, когда Эксюпер излагал доводы, основанные на самой здравой логике, под ним вдруг открылась опускная дверь и наш лингвист тут же провалился в люк, крышка которого тотчас же закрылась за ним.
— Помогите! Несчастье! — в испуге крикнул Жак.
В эту минуту перед ним возникли двое каких-то незнакомцев.
— Что вы сказали? — спросил один из них.
— Тут сейчас в трюм провалился человек!
— Ничего, — возразил тот — Один из люков плохо закреплен, вот и все!
— Но он, может быть, ушибся, и я хочу…
— Несколько легких ушибов. Что за важность! Фельдшер займется им! А вам не угодно ли вернуться в свою каюту, так как ночь будет скверная.
Эта, в сущности, вежливая просьба была произнесена тоном, не допускавшим возражений. Жак не мог не заметить этого.
В первое мгновение он хотел было возразить, но тут ему пришли на ум последние слова Эксюпера. Ему необходимо было остаться одному, чтобы все обдумать.
— Я повинуюсь, — хладнокровно отвечал он.
И с этими словами Жак направился к лестнице, ведущей в отведенную ему каюту в кормовой части судна.
Но едва ступив на первую ступеньку, он внезапно оглянулся.
— Милостивый государь, — сказал он, — вы отвечаете мне, по крайней мере, что никакое несчастье не угрожает господину Эксюперу?
— Даю вам слово, — ответил тот с иронической усмешкой.
Жак отправился в свою каюту. Через минуту ее дверь закрылась за ним, и он слышал, как ее запирали снаружи железным засовом.
Зачем это держали его, как арестанта? Неужели боялись, что он убежит? Но куда же, разве море, его окружавшее, не было самой надежной и непреодолимой преградой?
Да и к чему бежать? Ведь он с радостью принял предложения, переданные ему почтенным Маладреттом.
Мысль об искуплении ошибок прошлого трудом и риском была так заманчива, что Жак даже и не думал вдаваться в подробности.
Маладретт внушал ему доверие. Широкое, исполненное надежд поприще, открывавшееся перед ним, неудержимо влекло его вперед.
Он находил весьма вероятным это помилование при определенных условиях. К тому же, разве тот, кого считал он хозяином судна, отрицал, что во всем этом был только исполнителем воли маркизы де Фаверей?
Одного этого имени достаточно было для Жака, чтобы мигом рассеять все сомнения. Этим же именем опровергал он подозрения, по временам возникавшие у него.
В самом деле, манеры членов экипажа, набранного стараниями господина Маладретта, не могли внушать особого доверия. И всякий, обладая хотя малейшей дозой опытности, которой совершенно не хватало Жаку, на его месте сразу заметил бы на лице этих странных людей клеймо порока и разврата.
В то время, как Мюфлие, Кониглю и братья Мартен дрались в таверне ‘Золотой якорь’, Жак был уже отправлен на корабль и заперт в отведенной ему каюте.
В течение всей первой недели он был лишен элементарной свободы. Быть может, его враги боялись, чтобы он случайно не узнал кого-нибудь из Волков, которых приходилось ему видеть раньше?
Но воспоминания Жака о прошлом были так неясны, сбивчивы, черты бандитов, которых случалось ему видеть лишь изредка, так смутно запечатлелись в его памяти, что это опасение было излишним.
Да, наконец, какую он мог представлять угрозу? Разве он не был в полной власти своих врагов? Разве мог он сопротивляться?
Потому уже ему позволено было выходить на палубу.
Но Жак и не думал обижаться на подобное обращение с ним. Разве он не был осужден? Какое право имел он выражать свое неудовольствие, он, обязанный жизнью таинственной покровительнице, которой он поклялся в покорности и преданности? Его, правда, удивляли некоторые подробности жизни на этом странном корабле, но он приписывал их особенностям морского ремесла. Но все же кое-что настораживало.
Напрасно пытался он расспросить окружающих о цели путешествия и о роли, ему предназначенной. Никто не отвечал ни слова.
Казалось, он был окружен каким-то заколдованным кругом, который никто не осмеливался или не хотел переступить.
Но Жак скоро заметил, что не один он терпел подобное обращение.
Эксюпер все время проводил на палубе, в кормовой ее части, углубившись в чтение или занятый своими мыслями, и никогда ни одно слово не было произнесено между ним и матросами. Это вынужденное одиночество должно было сблизить обоих и только их взаимная застенчивость отдалила на время разговор, уже приведенный нами и имевший такую странную развязку.
Кроме того, сближению их помогла одна и та же мысль, разом пришедшая в голову обоим пленникам. Хотя им и запрещалось ходить на носовую часть палубы, все же они были свидетелями ужасной пытки, которой были подвергнуты оба несчастные, привязанные к брашпилю.
Их сострадательные души были возмущены при виде этого варварства, о причинах которого они не догадывались. Они слышали стоны несчастных, видели, как страшно узлы канатов резали им плечи.
Жак решился вступиться за них. С этой целью он и обратился к Эксюперу, лицо которого, несмотря на свою странность, внушало ему полнейшее доверие.
Читатели знают уже, что из этого вышло. И вот Жак снова оказался заключенным в своей каюте, где принялся размышлять об этом странном сближении беглого каторжника с осужденным на смерть. Что за люди окружали его?
А в то время как он терялся в лабиринте загадок, вот что происходило на палубе.
После ухода Жака тотчас же три человека вышли на палубу и послали за тем, кто исполнял обязанности капитана.
Двое из этих троих уже нам знакомы. Это были Бискар и Маладретт. Третий, известный под именем Жана-Хромого, занимал высокий ранг в иерархии бандитов.
— Что, ваши прогнозы сбываются? — коротко спросил Бискар капитана.
— Да.
— Так вы ожидаете шторм?
— Более того, это может быть один из тех ураганов, против которых бывает порой бессильно все мореходное искусство. Менее чем через час кораблю придется выдерживать ужасную борьбу с разъяренной стихией.
С минуту длилось молчание.
Взоры всех четырех собеседников обратились к небу. Солнце полностью скрылось. Густые черные тучи заволокли все небо, не пропуская ни одного луча света. Вдали слышался какой-то глухой, неопределенный шум, что-то вроде отдаленных раскатов грома. Воздух был нестерпимо жаркий, тяжелый и удушливый.
— Вы ручаетесь за судно? — спросил Бискар.
Капитан молчал. Лицо его как бы подернулось судорогой.
— Почему вы молчите?
— Вы позволите мне откровенно высказать свою мысль?
— Да.
— Вот что, я отвечаю за все, если только буду уверен в своем экипаже.
— А разве вы в нем сомневаетесь? Неужели вы заметили дух неповиновения в матросах? В таком случае назовите мне виновных, и обещаю вам должным образом наказать их, если бы даже мне пришлось собственноручно убить этих негодяев.
Капитан вместо ответа указал на нос корабля.
— Посмотрите сами, не замечаете ли вы, что все эти люди, еще не зная об ожидающей их опасности, уже выглядят грустными и унылыми?
— Отчего это?
— Оттого, — ответил тот, повышая голос, — что вы, желая наказать двух виновных, подвергаете весь остальной экипаж пытке, почти равной той, которая происходит теперь у них на глазах!
Молния гнева сверкнула в глазах Бискара.
— Что это значит? — грубо спросил он.
Тот, к кому он обращался, нынешний сообщник бандитов, некогда носил честное, незапятнанное имя и пользовался уважением в обществе.
Безрассудная любовь и страсть к игре довели его до преступления и толкнули на путь порока.
Но и в этом человеке, как и во всех окружавших его злодеях, не совсем еще угасло чувство человеколюбия.
— Предводитель, — отвечал он, — вы никогда не были на бойне?
— Вы смеетесь надо мной? — проговорил Бискар, сердито нахмурив брови.
— Нет, но выслушайте меня. На бойнях мясники привыкают к убийству, тем не менее, если им попадается животное здоровое, сильное, в котором жизнь слишком долго борется со смертью, они чувствуют жалость. Вид страданий животного ужасает их, возмущает их душу и они одним ударом пришибают его, чувствуя облегчение на сердце.
— Что все это значит?
— Прикажите своим людям убить тех двух изменников. Они зарежут их. Но не обрекайте своих людей на постоянное зрелище страшных, дьявольских мук. Наблюдая это нечеловеческое страдание, они теряют силу духа, и во время шторма, я не поручусь за своих матросов!
Бискар разразился тем зловещим смехом, который так хорошо знаком был его врагам и был всегда предвестником какой-нибудь дикой, свирепой выходки.
— Хорошо, — коротко сказал он.
Затем он медленно направился к баку и остановился в нескольких шагах от двух несчастных мучеников.
— Отвязать их, — коротко приказал он.
Несколько человек торопливо вскочили с мест и усердно принялись развязывать веревки, стягивающие онемевшие от боли тела осужденных.
Когда их поставили на ноги, они шатались как пьяные, так они были обессилены. Но если те, которые с такой поспешностью бросились исполнять приказание Бискара, еще надеялись на порыв великодушия с его стороны, то сами Мюфлие и Кониглю не тешили себя подобной фантазией. В этом внезапном прекращении их пытки они чувствовали что-то недоброе. Мюфлие забыл даже о своих утешительных предсказаниях, которые несколько минут тому назад он излагал своему товарищу.
Не в силах держаться на ногах, оба в изнеможении повалились на палубу.
— Поднять их! — приказал Бискар.
Несколько матросов бросились исполнять приказание.
— Что, если в лежачем положении привязать их к брашпилю, будут они мешать управлению кораблем? — спросил он, обращаясь к капитану.
— Да, — отвечал тот.
— Ну, так привязать их к борту судна!
— Что вы хотите этим сказать?— спросил, бледнея, капитан.
— Черт возьми, сударь, вы что, вдруг оглохли? Я не люблю повторять дважды! Я приказываю привязать канатами этих подлецов к портам, чтобы их туши висели за бортом и не маячили здесь, на палубе! Ясно?
Несколько минут длилось гробовое молчание.
Все присмирели.
Капитан сжимал кулаки и кусал губы.
— Что же, намерены вы исполнить мое приказание? — произнес Бискар с каким-то зловещим спокойствием.
— Но, эта пытка еще ужаснее.
В подтверждение слов капитана по палубе пронесся робкий шепот, умолявший пощадить несчастных.
Вместо ответа Бискар сделал шаг вперед и вынул из-под плаща руку, в которой сверкнул пистолет. Не говоря ни слова, приставил он дуло к голове одного из матросов. Раздался выстрел — и несчастный упал с пробитым черепом. Это ужасное зверство привело в страшный трепет бандитов и возвратило Бискару неограниченную власть над ними. По знаку капитана Мюфлие и Кониглю были схвачены матросами. Они охали и стонали, но ни одного слова не сорвалось сих уст. Как будто они стыдились вымаливать себе прощение.
Минуту спустя их тела, привязанные под мышки, висели на вантах [канаты, поддерживающие мачту] и качались над морской пучиной.
— Теперь вы можете свободно маневрировать, — произнес Бискар со злобной усмешкой.
Капитан, бледный как полотно, с испугом взглянул ему в глаза. В эту самую минуту мачты угрожающе затрещали под страшным напором ветра.
Судно накренилось, словно застигнутое врасплох этим внезапным нападением разъяренной стихии.
Капитан бросился отдавать приказания.
Корабль, подхваченный ветром, со страшной быстротой несся по волнам.
Ужасный вид представляло в эту минуту море.
Шквал бешено ревел. Волны вздымались горами. Судно прыгало по ним, как мячик, и жутко скрипело сверху донизу.
Густые черные тучи, заволакивающие все небо, местами разрезались молниями, которые огненными полосами отражались в воде.
Дикому реву бури вторил голос капитана, громкий и резкий, как сигнал трубы. Забыто было все, кроме страшной опасности.
Маладретт стоял возле командующего кораблем и передавал экипажу его приказания. Судно казалось живым существом, напрягающим все силы, чтобы вырваться из когтей страшного чудовища. Бискар с двумя членами Высшего Совета Волков стоял на носу судна, возле бушприта [наклонная мачта в передней части корабля], конец которого временами рассекал волны.
Глава Волков, без шляпы, гордо вскинув голову, казалось, вызывал на бой разъяренную стихию. Борьба этого рода, для него еще новая, как-то странно возбуждала и увлекала его. И в этом случае он тоже не сомневался в своем торжестве.
— Лети же проклятый бриг, — кричал он, протянув руку к морю, — лети скорее! Пусть ураган подгоняет тебя! Как можно быстрее — вперед! Туда, к тем сокровищам, которые должны дать мне власть над миром! Смотри, не поддавайся буре, ты несешь на себе будущего повелителя мира, Царя Зла!
В эту минуту раздались страшные раскаты грома. Одна из мачт переломилась и с треском обрушилась на палубу.
Матросы бросились туда с топорами.
Снасти были мигом перерублены, обломки отделены от ствола и брошены за борт.
Командовавший кораблем отлично знал свое дело. Матросы необыкновенно дружно и ловко исполняли его приказания. Все эти люди с позорным прошлым перед лицом опасности ощущали в себе силы и мужество солдат. О, это был страшный бой человека со стихией!
Бой не был скоротечным. Проходил час за часом, а буря не унималась.
Бискар подошел к капитану.
— Вы справитесь с ураганом? — быстро спросил он.
— Да, — отвечал тот. — Через час наступит утро и шторм прекратится.
Он сказал правду.
Вскоре бледные лучи рассвета показались на горизонте. Ветер утих, судно снова спокойно неслось по волнам.
Крик торжества вырвался из груди Бискара.
Бриг очень мало пострадал. Мачта, на которой подымают парус в бурю, заменила ту, которая сломана была ураганом.
— Какое-то судно слева от нашего! — раздался вдруг крик вахтенного.
В ту же минуту Бискар, вспомнив о двух своих несчастных жертвах, торопливо заглянул за борт.
— Проклятие! — прошептал он.
Канаты, связывающие их тела, были разорваны.
Мюфлие и Кониглю исчезли.
Значит, морская пучина похитила у Бискара его жертвы? И этот изверг проклинал смерть, которая, более милосердная чем он, сжалилась над мучениками.
— Судно слева от нас! — повторил матрос.
Бискар схватил подзорную трубу и стал смотреть в указанном направлении сквозь беловатый туман, расстилавшийся над морем.

26
ПОГОНЯ ЗА РАЗБОЙНИКАМИ

В то время, как проклятый бриг боролся с бурей, другое судно подвергалось той же участи.
Оно не походило на зловещий корабль, который нес на борту человека, назвавшего себя Царем Зла.
Стоя на мостике, капитан корабля спокойно отдавал приказания. Возле него стояла на коленях женщина, понурив голову и закрыв лицо руками.
— Все хорошо! — сказал капитан, повернувшись к даме.— Буря — наша надежная союзница. Ветер удваивает скорость нашего корабля!
— Я не боюсь, Арман, — отвечала дама. — Я уповаю на святость нашего дела. Разве борцы за правду могут быть побежденными? Мы непременно догоним их, хотя бы потому, что там, на бриге, Бискар, — добавила она шепотом.
Лети, корабль, лети по бешеным волнам. Догони воров и убийц! Спасибо тебе, буря, за то, что ты приближаешь мать к ее несчастному сыну.
Судно называлось ‘Надеждой’.
Французский флаг развевался на его мачте.
Все паруса на судне опущены. Его грациозные очертания облагораживали картину бушующего моря. Судно, казалось, не боролось с бурей, а играло с ней, превращая ее в своего союзника.
Арман де Бернэ был капитаном.
Арчибальд де Соммервиль стоял на руле.
Братья Правый и Левый были матросами.
Ламалу, старый Ламалу, вне себя от восторга, что еще раз пришлось ему побывать в открытом море, выбивался из сил, исполняя приказания Армана.
И наконец, там была и маркиза де Фаверей, покорная, безропотная, живущая надеждой, готовая вынести все опасности.
Убежав из таверны ‘Золотой якорь’, Правый и Левый, не теряя ни минуты, бросились в Париж.
Жертва Мюфлие не должна была пропасть даром. Оба вернулись в дом маркизы, и их внезапный приход помешал несчастной женщине привести в исполнение ужасную идею, посетившую ее в минуту отчаяния.
Разве теперь могла она думать о смерти, отступить перед новой борьбой, внезапно открывшейся перед ней, борьбой, которая требовала всех ее сил! Нет, это было бы преступлением! Ведь борьба эта была ее священным долгом. Кому, как не матери, следовало защищать свое детище, кому, как не ей, надлежало вырвать из рук гнусного Бискара эту драгоценную добычу!
Неужели после стольких лет томительной неизвестности, доводившей несчастную мать до отчаяния, теперь, в ту минуту, как она узнала, наконец, судьбу своего ребенка, неужели должна она была навсегда отказаться от него, покончив с собой?
Арман де Бернэ прерывающимся от волнения голосом в нескольких словах набросал план их будущих действий.
Небольшая рать этих честных, благородных и мужественных людей готова была до последней капли крови бороться с гнусным предводителем бандитов, Царем Зла и Преступления, и, спаянная любовью и самоотверженной преданностью, она решилась, не теряя ни минуты, пуститься в погоню за исчадием ада.
Никто из них ни на одно мгновение не сомневался, что Бискар оставил в живых сына Марии.
Очевидно, негодяй продолжал выполнять свой адский план мщения.
Снова бросит он Жака в водоворот жизни и, быть может, на этот раз и удастся ему толкнуть неопытного юношу на путь порока, и несчастный сын маркизы в конце концов потеряет честь и совесть — вот каким путем пытался отомстить Марии де Фаверей ее злейший враг!
Сообщение братьев Мартен неожиданно пролило свет на его планы.
Значит, экспедиция в Камбоджу имела далеко идущую цель.
Следовательно, он перехватил тайну сокровища, которое так долго и безуспешно искал де Белен, как это видно было из записок покойного герцога, обнаруженных следствием.
Во всей полноте открылось перед ними грандиозное и гнусное дело беглого каторжника. Шайка ‘Парижских Волков’ желала овладеть этими несметными богатствами, которые дали бы ей возможность создать громадную армию и держать в страхе цивилизованное человечество.
— Нам предстоит спасать не одного только Жака, но и все человечество, — сказал Соммервиль. — Преступление, имеющее в своем распоряжении громадные финансы? Что может быть ужаснее этого? Тогда целая армия гнусных подонков общества разойдется по всей земле, и нигде не будет прохода от этих негодяев, стремящихся к злу ради самого зла, жаждущих мести и преступлений!
Члены ‘Клуба Мертвых’ новой клятвой скрепили свой союз в этом новом деле.
Они поклялись посвятить свои силы и жизни святому делу пресечения этих ужасных замыслов.
— Я готов! — сказал Марсиаль.
И за ним Зоэра повторил проклятие нечестивцам, осмелившимся наложить святотатственную руку на священное наследие царей кхмеров. Если убийцы Марсиаля и Эни уже умерли, то наказание должно было постигнуть и тех, которые желали воспользоваться плодами этого преступления и продолжить его.
Даже сэр Лионель Сторригэн и тот, казалось, понял всю важность стоящей перед ними задачи. Всегда бесстрастный, с неподвижным, как у мертвеца, взглядом, он пожал руки Арчибальду и Арману, сказав:
— Вот и я.
Мария молча слушала слова своих друзей.
Пристально смотрела она на маркиза, этого человека, ни на минуту не изменявшего своей обычной доброте и великодушию. По-видимому, она хотела что-то сказать, но не решалась.
Наконец, она встала и, подойдя к старику, почтительно опустилась перед ним на колени.
— Теперь выслушай меня, ты, который был мне столько лет отцом и другом! Слышишь, что говорят эти люди? Чтобы спасти сына Жака де Котбеля, они готовы идти навстречу величайшим опасностям. Я, в свою очередь, спрашиваю вас: имеет ли право мать отступать перед подобной задачей? Маркиз де Фаверей, ответьте мне по совести, согласны ли вы отпустить меня с ними?
Все вскрикнули при этой неожиданной просьбе маркизы.
Как! Эта женщина, убитая горем и отчаянием, смело решилась идти навстречу всем трудностям и опасностям экспедиции, которая Бог знает чем еще могла кончиться, быть может и смертью, напрасной смертью!
Но маркиз де Фаверей отлично понимал, что происходило в сердце матери: нежно поднял он бедную Марию и своим спокойным, уверенным голосом произнес:
— Ты первая должна обнять своего сына! Поезжай с Богом! И да поможет тебе Божественное Правосудие!
— О, благодарю тебя, друг мой! Ты понял меня! Ах, прости мне, что я покидаю тебя, что я бегу от нашего мирного семейного очага! Но, оставаясь здесь, я не в силах была бы дожить до возвращения наших друзей. Страх и беспокойство убили бы меня, и, может быть, в тот день, когда Жак, снова вступив на землю Франции, бросился бы обнять меня, называя своей матерью, он нашел бы холодный труп, и мои бледные губы не в силах были бы тогда ответить на его первый сыновний поцелуй!
— Поезжай! Господь с тобой! — повторил маркиз де Фаверей. — Старик дождется тебя. Он будет жить для того, чтобы видеть тебя, наконец, счастливой! В тот день, когда закроешь ты ему глаза, как счастлив будет он, если, склонившись над его смертным одром, ты скажешь ему: ‘Именем Жака де Котбеля благодарю тебя, друг мой, за то, что ты тогда спас меня от отчаяния!’
И в самом деле, если Бискар олицетворяет собой ужасный тип беспощадной ненависти, доходящей чуть не до безумия, если окружающие его бандиты прошли через все ступени порока, зато каким могучим противовесом им являются возвышенность чувств и разумная доброта маркиза и остальных уже знакомых нам благородных друзей человечества!
Ни один из них не думал о себе. Каждый ради общего, святого дела забывал свои дела, свои привязанности.
Арман расставался с Матильдой, Марсиаль — с Люси. Старик маркиз оставался один, с улыбкой провожая ту, которая была для него дороже всего на свете.
— Мы постараемся заменить вас маркизу де Фаверей, — сказала Полина своей приемной матери. — Идите спасать вашего сына! Я буду молиться за вас обоих!
Таким образом эта маленькая рать борцов за добро и правду бросилась в погоню за врагами, каждую минуту готовая вступить с ними в бой, сильная своим благородным мужеством, которое всегда могущественно, потому что несет добро.
И вот, прежде чем настичь врагов, им пришлось сначала выдержать борьбу со стихией.
Ураган был опасным противником. Но ‘Надежда’, управляемая искусными моряками, как конь под седлом неустрашимого всадника, стремительно летела по гребням волн.
Глухо раздавались страшные раскаты грома. Молния сверкала, отражаясь в темной пучине вод. Каким-то зловещим треском стонали мачты и снасти. Арман, смелость которого доходила до героизма, спустил все паруса, заставляя бурю со страшной быстротой нести его судно по бушующим волнам океана.
Малейшая ошибка в управлении кораблем — и он был бы разбит бурей. Но де Бернэ имел верный глаз и отлично знал свое дело. Это была как бы дуэль человека с природой. Ловко, изящно отражал он все удары своего сильного противника. Он был неуязвим. Грубая сила природы должна была уступить.
Ламалу был вне себя от восторга при виде такого искусства. Радостные крики вырывались из груди старика. Старый матрос не мог противиться чудесному обаянию моря. Как он был рад, что ему удалось послужить под началом такого храброго капитана и принять участие в этой грозной схватке! Марсиаль с тем истинным смирением, какое свойственно всем благородным сердцам, работал наравне с простыми матросами и своим усердным исполнением приказаний капитана подавал пример всему экипажу.
Вдруг раздался сильный треск. Огромная волна разбилась о судно. В ту же минуту средняя мачта переломилась под напором ветра, и заполоскал парус.
— Марсиаль! Рубите! — крикнул Арман. — Перерубите обломки и бросьте в море!
Молодой человек ни минуты не колебался. Одним прыжком бросился он на снасти. Арман, бледный как полотно, затаив дыхание, прислушивался к равномерным ударам топора. Он знал, что опасность была велика, ураган мог сорвать Марсиаля с его ненадежной позиции и швырнуть в пучину волн.
Но вот небо как будто немного прояснилось, и корабль, на мгновение совсем было накренившийся набок, снова прямо и гордо встал на бушующих волнах.
— Готово! — крикнул Марсиаль.
Арман наклонился к маркизе.
— У него благородное, мужественное сердце, достойное вашей Люси, — шепнул он ей, указывая глазами на молодого человека.
В это время на носу корабля неподвижно стоял человек, бессмысленно вперив взор в непроглядный сумрак ночи, ничего не видя, ничего не понимая, нисколько не беспокоясь об опасности. Это был сэр Лионель.
Вдруг из глубины моря раздался пронзительный, раздирающий душу вопль отчаяния, заглушивший собой даже шум урагана.
Арман вздрогнул.
Это был человеческий голос!
Что же это такое?
Неужели среди этого ужасного разрушения какой-то несчастный взывал о помощи?
Снова раздался крик, еще громче, еще пронзительнее.
Арчибальд бросился к Арману.
— Вы слышали?
— Да, вероятно, это какой-нибудь бедняга борется со смертью. Быть может, здесь, недалеко от нас произошло кораблекрушение.
— Слышите! Опять кричит! Арман, надо попытаться спасти этого несчастного!
И как будто мольба о помощи еще более усилила ярость бури, снова раздались страшные раскаты грома.
Молния осветила в нескольких метрах от корабля какую-то группу людей на белом гребне волны, и снова раздался крик.
— Помощь! — крикнул Соммервиль.
— Не делайте этой глупости, Арчибальд,— сказал Арман, — вы погибнете сами и не спасете этих несчастных!
— Так что же? Я исполняю свой долг!
— Арчибальд, ради нашего общего дела, умоляю вас, прекратите…
— Наше дело, прежде всего, жертвовать собой для спасения других!
Арман не мог ничего возразить против этого довода, с которым в душе он и сам был согласен.
— Шлюпку на воду! — крикнул Арчибальд.
— Исполнить приказание маркиза! Живей! Ламалу!
Мгновенно была спущена на воду одна из шлюпок, привязанных к вантам.
Арман назвал этот поступок безумием. И правда, можно ли было надеяться, что маленькая скорлупка сможет устоять против бури, угрожавшей даже кораблям! Скорее всего, надо было ожидать, что свирепая волна подхватит ее, завертит и разобьет в щепы.
Но Арчибальд не рассуждал. Его великодушное, самоотверженное сердце вело его, заглушая голос разума.
В ту самую минуту, как лодка спущена была на воду, Соммервиль мигом вскочил в нее. Вдруг он вскрикнул: он был не один, с ним вместе прыгнул туда Лионель — этот несчастный сумасшедший.
Отчаяние овладело Арчибальдом. Теперь только осознал он всю глубину угрожающей ему опасности, теперь, когда ей подвергался другой. Быть может, он и отказался бы от своего намерения, но было уже поздно. Канат, которым привязывалась шлюпка к судну, был уже перерублен. Лионель быстро схватил весла и с какой-то сверхъестественной силой принялся рассекать ими волны.
С редким искусством, которое вызвало бы восторг у самых отважных моряков, Арман боролся с бурей. Он пускался на невозможное! Он хотел задержать ход корабля, попробовать приостановить его. Судно вертелось, вставало на дыбы, как норовистый конь, но воля и ювелирное искусство капитана брали верх!
Арчибальд и Лионель были в страшной опасности. Шлюпка так и летела по волнам, то взмывая на ужасную высоту, то падая в пучину, которая, казалось, готова была поглотить ее.
— Факелы! — крикнул Арман.
И, бросившись вперед, на нос корабля, он при свете факелов следил за черной точкой, с которой ожесточенно боролись волны и которая увлекала в бездну его друзей.
Вдруг до слуха Армана донесся громкий, звучный голос Арчибальда.
— Спасены! — кричал он.
Что значит этот крик? Какое чудо помогло ему достать из воды тех, для спасения которых решился он жертвовать собой?
Ламалу бросился к рулю, Арман громко отдавал приказания. Судно, снова подхваченное могучей волной, неудержимо неслось вперед.
С глухим шумом шлюпка ударилась о борт. Неужели она разбилась, неужели несчастные друзья Армана погибли в волнах?
Нет! Лионель, уцепившись за канат, проворно вскочил на палубу. На плечах у него был человек. Тот же маневр повторил и Арчибальд. Он нес другого несчастного.
Все четверо, двое живые и двое, казавшихся мертвецами, грохнулись на палубу.
— Черт возьми, ну уж и волны, господин маркиз, — произнес чей-то хриплый голос.
Арман бросился помогать друзьям.
— Мюфлие! Кониглю! — вскричал он, узнав в спасенных Арчибальдом людях своих старых знакомых.
— Он самый! — отвечал Мюфлие и после этого лишился чувств. Что касается Кониглю, он не обнаруживал никаких признаков жизни.
В эту минуту буря внезапно стихла. Море не представляло уже опасности. Общее внимание сосредоточено было теперь на двух полумертвых союзниках. Они стали предметом нежнейших забот.
Удивление Арчибальда не знало пределов.
Как был он рад, что удалось ему вырвать из когтей смерти этих двух людей, игравших такую странную роль в его жизни!
К тому же от братьев Правого и Левого он узнал о самоотверженном поступке бывших разбойников. Они пожертвовали собой для того, чтобы помочь врагам Бискара. И когда Арчибальд узнал, что они снова попались в когти этого зверя, он ни минуты не сомневался, что молодцеватый Мюфлие и худощавый Кониглю поплатятся жизнью за свое стремление к добродетели.
И вот он неожиданно снова находит их. И где же? В пучине моря! Вероятно, они опять стали жертвой какой-нибудь ужасной катастрофы!
Все происшедшее казалось ему чудом.
Арман, уверенный теперь в полной безопасности своего судна, почти нисколько не пострадавшего от бури, направил свои силы в другую сторону и применил все свое искусство, чтобы привести в чувство обоих друзей Арчибальда.
Хотя несчастные и дошли до того страшного изнеможения, которое граничит со смертью, но в них было еще много жизненных сил. Через несколько минут Мюфлие снова открыл глаза.
Увидя Арчибальда, он хотел приподняться.
— Лежите смирно, не двигайтесь, мой милый! — сказал Соммервиль.
И с этими словами он дружески подал ему руку.
Мюфлие протестовал против подобной чести.
— Гм! Что это вы, маркиз! Как можно! Вы мне даете руку?
— Возьмите же ее! Я знаю о вашем подвиге в Круазике!
— Какой вздор! Ну, стоит ли говорить об этом! Вы спасли мне жизнь. Значит, с избытком расквитались со мной!
— Так вы отказываетесь пожать мне руку? — сказал, смеясь, маркиз.
— Мне отказываться от такой чести! Что вы, Бог с вами! Если вы воспринимаете так мои слова.
И, собрав последние силы, Мюфлие приподнялся немного и, схватив в свою огромную лапищу тонкие, нежные пальцы маркиза, так сильно сжал их, что чуть было не сплющил.
— Вы знаете, маркиз, что мы с вами друзья на жизнь и на смерть! Прошу вас, окажите мне одну милость!
— Все, что хотите, любезный Мюфлие!
— Вот что, я уже один раз говорил вам это. Пожалуйста, не говорите мне ‘вы’! Это ужасно меня беспокоит, и вы, конечно, не захотите огорчать своего беднягу Мюфлие!
— Разумеется, нет, тем более, что мы намерены сделать из него честного и порядочного человека!
— Так будьте со мной на ‘ты’!
— Тебе непременно хочется этого, Мюфлие? Изволь, пожалуй, я готов исполнить твое желание, только с тем условием, чтобы и ты отвечал мне тем же!
— О, нет, маркиз! Так не пойдет! Разве я ровня вам? К чему смеяться надо мной!
В эту минуту послышались стоны Кониглю.
— Эй ты, старая курица! — закричал на него Мюфлие. — Вставай же! Ну, идут ли к твоему рылу обмороки? Смотри-ка, вот и маркиз!
Кониглю попробовал встать, но не мог. Он был еще слишком слаб.
— Хотелось бы мне, господин маркиз, поздороваться с вами как следует, да не могу, все по милости подлеца Бискара!
— Бискара! Где он?
— Недалеко отсюда! Да, совсем рядом! Как ни странно, но мы упали с его проклятого брига! К нашему счастью, какой-то дьявольский кусок дерева, отломившийся от мачты, послужил нам плотом, не то потонули бы, пропали бы, как негодные собаки!
Читатели помнят, конечно, как буря сломала мачту на бриге Бискара и сбросила ее обломки в море. Тогда же оборвались канаты, которыми несчастные привязаны были к борту корабля.
— Ах, сколько воды наглотался я сегодня, да еще какой противной! В сущности-то все это вздор, и говорить не стоит! Да вот, во рту-то у меня скверно! По правде, не мешало бы пропустить маленько подкрепляющего!
— Так, значит, бриг Бискара впереди нас? — спросил Арман.
— Едва ли он способен на такое, черт возьми! Кажется, ему хорошо досталось от бури!
— А Жак?
— Он тоже там! Я заметил его грустный, унылый взгляд и задумчивое лицо! Мне хотелось поговорить с ним, но — дудки! Мы висели, как колбасы, причем так крепко стянутые канатами, что не могли и шевельнуться!
— Жив, сын мой жив! — радостно воскликнула маркиза. — Ах! Арман, вы вырвете его из рук этого злодея, не правда ли?
— Клянусь вам в этом! — торжественно отвечал де Бернэ.

27
МОРСКОЙ БОЙ

— Судно слева от нас! — крикнул караульный матрос на бриге Бискара.
Маладретт бросился к борту и направил в указанную сторону подзорную трубу, пытаясь рассмотреть судно, внезапно возникшее среди бури.
Туман рассеивался очень медленно. После шторма море всегда бывает некоторое время покрыто густым туманом, который совершенно скрывает от глаз окружающие предметы или же искажает их очертания.
Что могли разглядеть они в такую погоду на расстоянии двух миль? Ничего, кроме неясных контуров судна, которое быстро неслось по волнам.
— Французская конструкция, — сказал ‘Хромой’, в свою очередь рассматривавший незнакомый корабль.
Но Бискар ничего не видел, ничего не слышал, углубленный в свои тревожные думы. Им овладело глухое бешенство.
В жизни преступников, всегда находящихся в возбужденном состоянии, бывают такие минуты, когда какая-то страшная, неопределенная тоска сжимает их сердца. Тщетно пытаются они стряхнуть с себя это тягостное состояние. Ужасные опасения, зловещие предчувствия не дают им покоя.
Нечто подобное происходило и с Бискаром.
Внезапное исчезновение обеих жертв вырвало у него крик бешенства не потому, конечно, что он заботился об этих негодяях, как величал он Мюфлие и Кониглю. Но какой-то инстинкт шептал ему, что они не погибли. Это казалось невероятным, и, тем не менее, он все-таки верил этому! Ему казалось, что природа насильно отняла у него его жертвы и, по странной аналогии, ему невольно приходило в голову, что, пожалуй, и Жак тоже уйдет из его рук.
Жак! Нет, быть не может этого! Да и самая мысль о спасении Мюфлие и Кониглю не была ли заведомой нелепостью?
Они были брошены в пучину, поглощены водоворотом.
В ту самую минуту, как все эти мысли вертелись в голове Бискара, кто-то хлопнул его по плечу.
Это был Маладретт.
— Бискар, — сказал он, — послушай-ка, что я тебе скажу.
— Что такое? — живо спросил глава Волков, внезапно оторванный от своих размышлений.
— Нас преследуют, — отвечал Маладретт.
Бискар как-то бессмысленно взглянул на своего товарища. Казалось, он не понял его. Тот повторил свои слова. Бискар нетерпеливо пожал плечами.
— Чушь! — произнес он с презрительной улыбкой.
— Уверяю тебя, судно это несется прямо на нас!
— Ну, что ж, пройдет мимо!
— Разве ты забыл, что тем двоим удалось ускользнуть от нас там, в таверне ‘Золотой якорь’?
— Нет, я этого не забыл! — бросил Бискар.
— Эти два негодяя убежали. Возможно, они отправились в Париж и известили наших врагов.
Бискар расхохотался.
— Ну, так что ж? Даже если предположить, что эти почтенные господа и ошалели от нелепой идеи пуститься в погоню за нами, то как же им догнать нас, если мы опередили их более чем на восемь дней!
— Если только не принимать в расчет встречных ветров, задержавших нас у Бискайского залива.
— Положим, что так. Но к чему ты клонишь?
— К тому, о чем я уже говорил тебе. Смотри, ведь судно идет прямо на нас, и какое-то предчувствие подсказывает мне, что к нам приближается враг.
— Что ты сказал? Враг?
— Да, члены ‘Клуба Мертвых’!
— В самом деле?
— Что же ты намерен делать?
— Сейчас увидишь!
И Бискар одним прыжком очутился на носу корабля, схватил рупор и закричал дрожащим голосом:
— По местам!
Матросы бросились к снастям.
— Поднять наветренную сторону! Руль влево!
Матросы усердно исполняли его приказания.
Лейтенант в испуге подбежал к Бискару.
— Что вы делаете? — крикнул он. — Если поднимется ветер, мы погибли!
Следуя приказам Бискара, бриг медленно разворачивал нос в сторону, противоположную его курсу.
Маладретт и Хромой Жан с удивлением наблюдали эти неожиданные, странные маневры, заставлявшие бриг возвращаться назад по пути, им уже пройденному.
— Пора кончать! — сказал, подходя, Бискар.
— Я требую объяснений! — вскинулся Маладретт.
— Как, разве ты меня не понял? Нас преследует враг, говоришь ты, и вдруг мы, как подлые трусы, стали бы бежать от него? Нет! Нет! Как можно? Эти люди осмеливаются не бояться нас, а мы, как пугливые дети, пытаемся уйти от их преследования? Они хотят борьбы, борьбы решительной, жестокой? Ну что же, я готов сейчас же принять бой! Они гонятся за мной? Отлично! Я наполовину сокращаю им путь. Я иду к ним навстречу!
Маладретт и Жан-Хромой сделали нетерпеливое движение.
— Бискар! — твердым, спокойным тоном начал Маладретт. — Смотри, остерегайся, ненависть совсем сбивает тебя с толку! Если мы только захотим, враги наши не в силах будут догнать нас. Я знаю ход брига, он не боится никакого преследования!
— Разве это судно годится только для бегства, а не для боя?
— Такая борьба бесполезна, даже преступна! Царь Волков, ты дал клятву не рисковать понапрасну жизнью твоих солдат! К чему эта нелепая бравада?
— Довольно! — крикнул Бискар. — Я так хочу! Я этого требую! Разве я здесь не начальник? Разве вы все не должны мне повиноваться?
— Ну, нет! — воскликнул Маладретт. — Именем Высшего Совета я приказываю тебе отказаться от этого нелепого плана!
Бискар решительно скрестил на груди руки и, гордо подняв голову, в упор вонзил горящий взгляд в лицо того, кто осмелился говорить с ним таким тоном.
— Слушайте меня все вы! — сказал он глухим голосом. — Я, один я, могу быть обладателем сокровища Короля кхмеров! Один я владею ключом к тайне, которая имеет для вас такую ценность! Откажитесь только повиноваться мне, и клянусь вам, слышите ли, клянусь вам, я сейчас же брошу то дело, которое является целью нашей экспедиции! Положим, вы меня убьете тогда. Но ничего этим не выиграете, со смертью моей рухнут все ваши надежды!
— В тебе говорит жажда мести, эта роковая страсть, которая превратила тебя в раба!
— Разве я отрицаю это? Кто же сделал меня таким, какой я теперь: самым смелым, неустрашимым, самым сильным из всех вас? Она, эта страсть, в которой вы, кажется, намерены теперь упрекать меня. К тому же, — продолжал он уже гораздо спокойнее, — разве вы не понимаете, что борьбы этой, перед которой вы отступаете сегодня, нам все равно не избежать, и кончится она только тогда, когда мы истребим наших врагов? Я не люблю останавливаться на полпути! Или все, или ничего! Повторяю, надо покончить с ними!
Он снова пришел в экстаз.
— Здесь, — продолжал он, — на этом обширном поле битвы решится борьба зла с добром, порока с добродетелью, невежества с просвещением! Смерть или победа! Истребим этих шпионов, с таким остервенением преследующих нас! И тогда, свободные владыки своего будущего, мы прямо пойдем к цели! Без страха, без сомнений. Последний раз спрашиваю: намерены вы мне повиноваться?
В то время, когда Бискар говорил это, во всей фигуре его, во взгляде, в тоне голоса чувствовались сила и власть, так гипнотически действовавшие всегда на его подчиненных. Зловещим блеском горели его глаза, и какое-то демоническое сияние озаряло его лицо. Да, это был Царь Зла во всем его адском могуществе!
Противники его плана были побеждены и поневоле должны были покориться.
— Мы повинуемся! — коротко отвечали они.
— В добрый час! — засмеялся Бискар. — Право, с вами приходится браниться на каждом шагу. Помилуйте, неужели вы думаете, что я менее вас дорожу плодами наших общих трудов и захочу терять их понапрасну? Разумеется, нет! Я исполняю все то, что обещал вам! Там, в той стране чудес, куда я везу вас, целыми горстями будете вы черпать золото из бездонного колодца несметных богатств. И тогда, — добавил он, еще громче засмеявшись, — если угодно вам будет вернуться на гладкую стезю добродетели, сделайте одолжение, вас никто держать не станет!
— Приказывай! — сказал Маладретт.
Бискар подозвал к себе капитана.
— Через сколько времени то судно подойдет к нам на расстояние пушечного выстрела?
— Приблизительно через четверть часа.
— Хорошо! Пусть все займут свои места!
— Значит, будем драться?
— Да. Койки долой!
Капитан бросил недоумевающий взгляд на обоих собеседников Бискара. Их невозмутимое спокойствие показывало, что они одобряют его приказания. Капитан вернулся на свой пост.
Затем послышалась дробь барабана. В эту минуту, как бы по мановению волшебного жезла, бойницы, до сих пор замаскированные, что придавало бригу вид мирного коммерческого судна, внезапно были открыты.
Оказалось, что он был вооружен двадцатью пушками.
Тем временем матросы четко и быстро заняли свои места. Все эти люди, бывшие арестанты, стали сейчас неузнаваемы: перед лицом опасности снова проснулись в них искусные, неустрашимые моряки и смелые, дисциплинированные солдаты. Кто знает, какие обстоятельства довели их до преступления? Быть может, минутное увлечение? Пьянство? Они обладали тем мужеством, той страстной любовью к борьбе, которые всегда в минуту опасности возрождаются в сердцах французов.
Но, увы, эти силы служили преступному делу! И с кем же должны были бороться эти люди? Со своими же соотечественниками, но с честными, благородными людьми.
— Поднять черный флаг! — крикнул Бискар.
И вот этот мрачный символ смерти стал зловеще развеваться над бригом.
‘Надежда’ приближалась. Теперь едва ли полмили разделяли оба судна.
На грот-мачте ‘Надежды’ гордо развевался трехцветный французский флаг.
Кто знает, быть может, среди смелых солдат Бискара не одно сердце сжалось раскаянием при виде проклятого флага, развевающегося над ними, в то время как там, на неприятельском судне, красовалось гордое знамя отечества?
Но мог ли кто-либо подумать об отступлении? И порок имеет свое самолюбие. К тому же для многих тут речь шла о жизни, и для всех — о свободе.
Между тем ‘Надежда’ легла в дрейф.
На мачте были вывешены сигналы.
‘Имя судна?’ — спросила ‘Надежда’ на том условном языке, который применяют все моряки земного шара.
Бискар пожал плечами.
— Неужели нас узнали? — пробормотал он.
По его приказанию на бриге вывешены были сигналы, выражающие просьбу о помощи.
— Будут ли эти люди настолько глупы, чтобы попасться на подобную удочку? — спрашивал себя Бискар.
Но он недолго оставался в неизвестности.
‘Надежда’ отвечала приказанием остановиться.
В ту же минуту Бискар увидел на мостике силуэт Армана де Бернэ.
Он бросился на нос и крикнул:
— Я сейчас дам ответ!
И с брига раздались выстрелы.
Ядра пролетели мимо борта ‘Надежды’, не коснувшись ее.
Арман ловко развернул свое судно и, в свою очередь, приказал дать залп.
Надо отдать должное матросам ‘Надежды’! Последствия их залпа были ужасны.
У брига без названия одна сторона носа отскочила и со зловещим треском упала в море. В то же время снасти с глухим шумом валились на палубу.
Вдруг на палубе ‘Надежды’ раздался страшный крик. Он вырвался из груди Марии де Фаверей. Несчастная женщина вдруг осознала, что каждое ядро, летевшее в неприятельский бриг, могло попасть в Жака, изувечить, убить ее сына.
— Жак! Подумайте о Жаке! — кричала бедная мать.
Арман вздрогнул. Что было ему делать? Положение было ужасное. Опять судно Бискара осыпало ‘Надежду’ градом ядер. На этот раз некоторые из них попали в цель. Палуба в нескольких местах была пробита.
— На абордаж! — скомандовал Арчибальд.
Арман приказал прекратить огонь. Он хотел сделать решительный шаг, пуститься на последнее отчаянное средство.
Ламалу был на руле. Паруса, задернутые для боя, теперь опять были спущены, и ветер, надувая полотно, быстро толкнул ‘Надежду’ вперед.
— Благодарю вас! — сказала Мария. — Вы меня поняли.
В ту минуту, как на бриге Армана совершался этот маневр, адская мысль пришла в голову Бискара. И он тоже вспомнил о Жаке. Мигом бросился он в его каюту.
— Жак, — сказал глава бандитов, быстро распахнув дверь, — у вас есть мужество?
— Разве вы сомневаетесь в этом?
— Мы подверглись нападению пирата, который, чтобы безнаказанно подойди к нам, прикрылся национальным флагом. Нам нужно драться.
— Я готов, — отвечал Жак.
И он бросился на палубу вслед за Бискаром.
И человек этот, которого никогда не видал Жак в его настоящей шкуре, в котором не узнавал он ни дяди Жана, ни банкира Манкаля, потащил его на нос судна.
— Вот враг! — сказал он, указывая на ‘Надежду’, подходившую на всех парусах. — А вот и оружие.
Негодяй думал, что друзья маркизы не осмелятся больше обстреливать его бриг, как только увидят на нем того, из-за которого жертвовали они своей жизнью.
Но он не знал, что маркиза была на корабле ‘Надежды’ и что она уже подумала об этом ужасном стечении обстоятельств.
Но отчего же смолкли батареи ‘Надежды’?
— А! Они хотят идти на абордаж! — сказал Бискар. — Что же? Тем лучше, значит, будет борьба один на один, ужасная, неумолимая.
Вдруг его озарила внезапная мысль.
— Нет, — пробормотал он, — я этого не желаю!
Вслед за тем Бискар подозвал к себе капитана и вполголоса отдал ему какое-то приказание. Потом, с пистолетом в руке, он встал на палубе возле Жака, который, в свою очередь, схватил топор.
Молодой человек был бледен, но он чувствовал в себе непоколебимую решимость. Бой этот казался ему кровавым крещением, которым должно было ознаменоваться его вступление в новую жизнь.
‘Через несколько минут, — думал он, — оба судна столкнутся и абордажными крючьями сцепятся друг с другом’
Двадцать матросов Бискара молча выстроились у борта, прицеливаясь из ружей. Оба судна были теперь уже на расстоянии пистолетного выстрела друг от друга.
‘Надежда’ смелым маневром старалась напасть сбоку на неприятельский бриг, который, казалось, неловким разворотом способствовал этому нападению.
Настала решительная минута. В обоих лагерях царила мертвая тишина, словно они берегли свои голоса для решительной схватки.
Вдруг на палубе ‘Надежды’ раздался отчаянный крик. Какая-то женщина, как безумная, бросилась вперед. Это была маркиза де Фаверей. Она узнала Жака!
Судорожно сжатые губы ее не в силах были произнести слов, которые кричало ее сердце:
— Мой сын!
Но и Жак тоже увидел ее.
— Это она! — невольно вырвалось у него.
В ту самую минуту раздались выстрелы. Волки, стоящие позади Бискара, градом пуль осыпали палубу ‘Надежды’.
В то же время пушки с расстояния всего нескольких метров громили французское судно своими разрушительными ядрами.
Маркиза зашаталась и упала на палубу. Густое облако дыма скрывало ее от глаз Жака.
Он больше не видел ее. Оглушенный шумом, молодой человек невольно задавал себе вопрос, не был ли он жертвой галлюцинации.
‘Надежда’, пораженная в подводную часть, качалась подобно пьяному человеку. Действие батарей Бискара было ужасно.
— В судне течь! Выкачать воду! — раздалось на корабле Армана.
Крик торжества вырвался из груди главаря Волков.
— Поднять все паруса! — крикнул он. — Вперед! Вперед!
И проклятый бриг пустился в бегство, с невероятной быстротой покидая место битвы.
— Проклятие! — проговорил Арман. — Эти негодяи опять ушли от нас.
Арчибальд, стоя на коленях, поддерживал бедную мать, кровь которой обагрила палубу. Ламалу тоже лежал спростреленным бедром. И возле него Лионель с пробитым черепом.
Жак решительно подошел к Бискару.
— Сударь, — сказал он в сильном волнении, — вы меня обманули! Это были не пираты.
Бискар с насмешливой улыбкой посмотрел на него.
— В самом деле? — сказал он. — Так кто же?
— Там была женщина.
— Что же из этого!
— Эта женщина. Вы знаете ее точно так же, как и я! Это она вырвала меня из когтей смерти! Это маркиза де Фаверей!
Бискар пожал плечами.
— Вы с ума сошли! — хладнокровно сказал он. — Наверно, это любовница кого-то из разбойников.
Жак судорожно схватился руками за голову. Неужели все это было плодом его воспаленного воображения?
И лихорадочным взглядом продолжал он следить за скрывавшейся из глаз ‘Надеждой’, от которой быстро удалялся бриг Бискара и откуда слышались крики матросов, выбивавшихся из сил, чтобы спасти свое судно, пробитое ядрами батарей брига, не имевшего названия.

28
ШАНТАБУМСКИЙ ЛЕВ

А теперь, дорогой читатель, мы отправимся в Камбоджу — бывшее царство кхмеров — страну, без сомнения, неизвестную большинству европейцев. Посетим же зеленые равнины ее, проникнем в ее густые, непроходимые леса, несколько веков уже лишенные человеческого присутствия, осмотрим гигантские развалины Ангора, которые свидетельствуют о могуществе народа, некогда жившего там и давным-давно уже исчезнувшего. Пусть читатель не считает плодом фантазии те описания, которые нам придется сделать, и как ни иллюзорна покажется ему картина той местности, где разыграются последние сцены нашей драмы, да будет ему известно, что, стараясь оставаться верными действительности, мы всегда были ниже ее.
Но вернемся к нашему рассказу. Прежде всего скажем несколько слов о географическом положении Камбоджи.
Она расположена в Индокитае, на берегу Сиамского залива. Самые значительные города: Бангкок — на северном берегу залива, а в юго-восточной части полуострова, в Кохинхине, — Сайгон.
Между Кохинхиной и Сиамом по восточному берегу залива тянется необозримое пространство, которое большинство новейших атласов обходит молчанием, словно какую-нибудь неисследованную, негостеприимную пустыню. А между тем она должна быть давно и хорошо известной. С каждым днем влияние Франции все далее и далее распространяется по этой территории, богатства которой, еще неведомые, служат предметом бесконечных исследований.
Невозможно, говоря о Камбодже, не упомянуть о реке, которая, можно сказать, создала эту страну и дает ей жизнь и богатство. Камбоджийцы называют ее Великой Рекой (Туле— Том). У европейцев же она известна под именем Камбоджи, в честь народа, жившего на берегах ее в то время, когда соотечественники Альбукерка и Васко да Гамы обогнули мыс Доброй Надежды и появились в Индии.
Столица нынешней Камбоджи носит название Фнам-Пек.
Большая часть Камбоджи ежегодно, в определенное время, бывает затоплена разливом Великой реки вследствие проливных тропических дождей, приносимых туда юго-западным муссоном.
Разлив проявляется во всей своей силе только в Камбодже. Ниже, в Кохинхине, он значительно ослабляется многочисленными каналами, отводящими воду в разные стороны для искусственного орошения полей.
Огромная затопленная равнина на границе Камбоджи и Кохинхины носит название ‘Равнина тростников’.
Камбоджа в сентябре похожа бывает на море, усеянное островами и деревьями. В марте она имеет вид песчаной равнины, местами прорезанной озерами.
Между всеми естественными резервуарами, способствующими правильному разлитию Великой реки, замечателен в особенности один, доставляющий стране те самые выгоды, которых добивались египтяне, вырывая озеро Морис. Это большое озеро, зеркало которого доходит до 2,400 квадратных километров, соединяется с Великой рекой посредством пролива в 120 километров длиной и от семи до восьмисот метров шириной.
Нынешняя столица Фнам-Пек лежит в этой восхитительной местности, важной своим географическим и торговым положением, в истинном сердце государства, где сходятся все четыре реки Камбоджи.
К северу от Большого озера открыты были несколько лет тому назад удивительные развалины, которые являются единственным памятником древнего царства кхмеров. Эта часть территории известна под названием Ангорской области.
Между реками, большим озером и берегом Сиамского залива лежат две провинции: земля Пюрсаш и земля Треоги. Последняя тянется по берегу от границ Кохинхины до устья реки Кампьонг. Главный город Треонга, Кампо, лежит напротив острова Пю-Кота.

* * *

Прошло два месяца после только что описанных нами событий. Был конец июня 184… года. Наступает вечер. Солнце уже скрылось за горизонтом. С моря, волны которого с шумом бьются о береговые скалы, встает туман.
Остров Пю-Кот, острая верхушка которого днем виднелась на горизонте, теперь постепенно тонет в полумраке наступающей ночи.
По плохо проложенной дороге, ведущей в город Кампо, изредка проходит какой-нибудь крестьянин с огромной плетеной корзиной за плечами и в конусообразной шляпе.
Или же шествует кортеж какого-нибудь сиамского вельможи. Тяжелым, мерным шагом ступают слоны, поворачивая головы к морю, как бы посылая солнцу последнее ‘прости’, которое все животные посылают дневному светилу, так же, как и приветствуют его восхождение. Таинственна гармония живых существ с природой!
За кортежем следуют несколько нищих, навязчиво выплакивающих себе горсть риса. Их прогоняют бамбуковыми тростями оборванные слуги вельмож, но нищие с какой-то маниакальной настойчивостью продолжают свое дело.
Или же длинная плоская телега, запряженная волами, тряско катит свои скрипучие колеса по отвердевшей от солнца земле. Она везет в город торговца, спешащего сбыть, не всегда, впрочем, выгодно, плоды земледельческого труда: перец, имбирь, кардамон.
Воздух удушливо жаркий и сухой, предвестник скорой бури.
Густые черные тучи, нагоняемые западным ветром, быстро несутся по небу.
И прохожие спешат домой, зная, что наступает время больших наводнений. Маленькие ручейки разольются в быстрые потоки, которые могут, неожиданно застигнув врасплох путешественника, преградить ему путь и даже затянуть в свою глубину.
Ночь становилась все темнее и темнее. Поднялся ветер, сильно раскачивая верхушки деревьев, которые так и клонились к земле, как бы умоляя страшного врага сжалиться над ними.
Вскоре мрак и безмолвие воцарились в природе. Так прошло несколько часов.
Вдруг среди мрака блеснул свет. Это не была звезда, так как небо было в тучах. Это не была лампа, горящая под гостеприимной кровлей какой-нибудь хижины: вокруг на расстоянии нескольких миль все было пустынно и необитаемо.
Загадочный свет все приближался.
Это был свет факела.
Одновременно слышались какие-то глухие мерные звуки.
Но вот факел вырвал из тьмы трех мужчин весьма странной наружности, которые шли друг за другом.
Первый нес на шее инструмент весьма причудливой формы, вроде металлического барабана, по которому он беспрестанно ударял бамбуковой палочкой, извлекая из него те странные звуки, о которых мы сейчас говорили.
Тот, кто шел последним, высоко держал над своей головой зажженный факел.
Оба они были одеты одинаково: верхняя часть туловища была обнажена до пояса, а вниз до колен спускался темный передник.
Тот, кто шел посередине, резко отличался от тех двоих.
Он был высокого роста. Широкий плащ ослепительной белизны, наподобие туники, облегал его стройное туловище. Колеблющийся свет факела озарял его смуглое худощавое лицо с большими блестящими глазами.
Широкая головная повязка, такая же белая, как и плащ, стягивала его лоб, подчеркивая желтоватый цвет лица, изрытого морщинами.
К ногам его тонкими ремешками подвязаны были широкие сандалии, так что верхняя часть ноги была обнажена и можно было заметить, что на пальцах были кольца, сверкая подобно тем насекомым, которых женщины на острове Куба носят в волосах вместо бриллиантов.
Он шел, сложив на груди руки, гордо подняв голову и бесцельно устремив задумчивый взгляд в пространство.
По временам в ветвях слышался шелест и треск. Вероятно, убегал какой-нибудь зверь, напуганный неожиданным появлением людей.
Изредка в кустах раздавался грозный рев.
Незнакомец, погруженный в свои размышления, не обращал внимания на окружавшую его природу. Спокойно, невозмутимо продолжал он путь по извилистым тропинкам леса. Тем же быстрым, мерным шагом двигался его странный эскорт, ни разу не остановившись. Казалось, местность была в совершенстве знакома всем трем путникам.
Но вот дорога, до сих пор ровная, мало-помалу стала подыматься вверх, сначала незаметно, затем все круче и круче. Растительность постепенно становилась реже и беднее. Кривые и малорослые деревья покачивали почти обнаженными ветвями, с которых так и сыпались листья от дуновения морского ветра.
Путники наши стали взбираться на гору, которую европейцы назвали Слоновым хребтом, но туземцы сохранили за ней образное название: ‘Фном-Попок-Виль’, что значит: ‘Гора, вокруг которой вертятся облака’.
По склонам ее катилась река Кампо, направляясь в соседнюю равнину. Скалы служили ей берегами. Местами смелым прыжком перескакивали они через поток, повиснув над водами его подобно огромной арке. На эти-то гребни гор и взбирались путники. Все время гремел барабан, и монотонные звуки его заунывно разносились вокруг.
Второй, сложив на груди руки, расправляя складки своей белой тоги, не отставал от барабанщика, ни разу не оглянувшись, ни разу не опустив головы.
Временами пробирались они среди утесов, проход между которыми был так узок, что с трудом пропускал их.
Они поднимались все выше и выше.
Вдруг путники остановились.
Они взобрались на высоту более пятисот метров. Перед ними громадной стеной поднимался утес, преграждая им путь.
Неужели они сбились с дороги?
Но, невозмутимый по-прежнему, таинственный путник в плаще, молча поднял над головой обе руки, как бы совершая волшебное заклинание.
В эту минуту плащ на груди его распахнулся, и при свете факела ярко засверкал огромный бриллиант, висевший у него на шее. Камень был необыкновенных размеров и блеск его был подобен сиянию звезды.
В это время барабан выбивал глухую, беспрерывную дробь.
Вдруг огромный камень, преграждавший им путь, бесшумно повернулся на какой-то невидимой оси.
Из образовавшегося отверстия послышался голос:
— Именем Будды, кто там?
— Именем Будды, пришедший зовется Туи-Са, — отвечал незнакомец торжественным тоном.
— Войди! Джиараи ждут тебя! — продолжал первый голос.
Тогда Туи-Са, то есть Царь Воды, вошел в узкий проход, образовавшийся между камнями.
Теперь факельщик шел впереди, а барабанщик замыкал шествие.
В таком порядке шли они по узкому коридору. Глубокая тишина царила кругом. Тот, кто встречал пришельцев, исчез. Прошло несколько минут.
Потом узкая дорожка, по которой они шли, вдруг расширилась, и яркий свет возник перед ними.
Туи-Са вошел в большой зал, имеющий вид огромного свода, терявшегося где-то вверху, в темноте.
В глубине зала, на возвышении, покрытом белой тканью, сидели трое, повернув лица ко вновь прибывшему.
Все они были в одежде древних буддийских жрецов — длинной тоге золотисто-желтого цвета и головной повязке, поддерживаемой диадемой.
Пояса их усыпаны были драгоценными камнями, тоги немного приподняты, так что видны были желтые кожаные сапоги, доходившие до колен и отделанные серебряными пуговицами.
Вокруг них были собраны представители четырех племен, населяющих земли: Треанг, Тиам, Стиенги и Куй, люди, которые составляют великую семью Джиараев, сохраняющую неприкосновенными предания и обычаи предков.
При появлении Туи-Са, все три брамина встали, остальные же пали ниц.
Один из браминов вытянул вперед руку, приветствуя Царя Воды.
— Мы ждем тебя, — сказал он, — настала великая минута! Отец Рек готов уже разлиться по нашей земле, чтобы оплодотворить ее. Это эпоха твоего могущества. Царь Воды, приветствую тебя!
Читатели наши, конечно, не забыли, что человек, убитый де Беленом и Сильвереалем, носил титул Царя Огня.
Всем огромным могуществом древних кхмеров номинально пользовались два человека, облеченные высшей властью в стране.
Это были Царь Огня и Царь Воды. Все относились к ним с почтением, даже с благоговением. Это были короли, это были судьи. Царь Воды, в сущности был только вице-королем. Настоящим повелителем считался Царь Огня. Предпочтение это основывалось на том факте, что солнце весь год царит над землей, тогда как вода только в период наводнения дает знать о своем могуществе.
— Царь Воды, — продолжал брамин, — старейшины племен решили, что пробил наконец час, когда должен быть избран тот, который будет иметь право на титул Царя Огня.
Вот уже двадцать лет, как тот, кто носил этот титул, пал от руки подлых убийц. Двадцать лет, как сын его неизвестно куда исчез и до сих пор нет никаких следов его существования.
Только Царь Огня имеет право опоясаться священным мечом, который должен будет возвратить кхмерам их прежнее могущество.
Туи-Са, мы позвали тебя потому, что в твои руки отдан будет этот меч. Отныне ты, не спуская глаз с его лезвия, будешь ждать той минуты, когда сталь, прозвучав сама собой, призовет тебя к бою.
Туи-Са, готов ли ты принять титул, которым хотим мы удостоить тебя? Туи-Са, Царь Воды, готов ли ты назваться Царем Огня?
Туи-Са безмолвно слушал брамина. Ни один мускул на лице его не дрогнул.
Когда тот умолк, Царь Воды поднял голову и дрожащим голосом сказал:
— Нет!
Брамины содрогнулись.
— Ты отказываешься! — воскликнул тот, который ранее обращался к нему, — Разве тебе не известны наши законы? Всякий, кому предложена была верховная власть и кто от нее отказался, должен готовиться к смерти. Последний раз спрашиваю тебя, Туи-Са, обдумал ли ты? Готов ли ты быть названным Царем Огня?
— Нет! — твердо отвечал Туи-Са.
По знаку браминов за спиной Царя Воды возникли два человека. Каждый из них вооружен был длинным и острым кинжалом, один удар которого вызвал бы неминуемую смерть Туи-Са.
Но он, по-прежнему бесстрастный, даже не тронулся с места и, торжественно подняв руку, спокойно обратился к браминам:
— Законы ваши, — сказал он своим тихим и мерным голосом, — повелевают, чтобы всякий потомок кхмеров повиновался воле Божества, если бы даже это стоило ему жизни.
— Разве Бог объявил тебе свою волю?
— Да!
Тон этого человека, говорившего перед лицом смерти, звучал высокой торжественностью. Почтительный шепот пробежал по залу.
— Говори! — сказал брамин. — Что открыл тебе Будда?
Туи-Са повернулся лицом к востоку и сказал:
— Слушайте и вы услышите сами рев Шантабумского льва!
Чтобы читателям понятен был всеобщий благоговейный трепет, которым встречены были слова Царя Воды, необходимы некоторые пояснения.
Шантабум — это порт на западном берегу Камбоджи. При входе в маленькую бухту возвышается огромная скала, похожая на колоссального льва.
— ‘Трудно поверить, — писал естествоиспытатель Муго, — чтобы только природа могла придать этому колоссу такие удивительные формы’. А между тем, это так. Лев Шантабумский обязан своим происхождением исключительно воде. Понятно, что сиамцы с благоговением относятся к этой скале, как и вообще ко всем предметам, которые кажутся им необыкновенными и чудесными.
Рассказывают, что однажды капитан одного английского корабля, бросившего якорь в Шантабумском порту, увидя льва, пожелал купить его. И когда губернатор отказался продать ему эту замечательную статую, безжалостный англичанин приказал дать залп из всех своих орудий по скале, от которой отлетело при этом несколько обломков.
.Продолжительное молчание следовало за последними загадочными словами Царя Воды.
По знаку главы браминов исполнители казни отошли от Туи-Са.
— Ты произнес великое слово, — сказал ему брамин.— Тебе известно, какой глубокий смысл наши древние предания приписывают реву Шантабумского льва. Исполнил ли ты священную волю, обязывающую всякого потомка кхмеров, если услышит он голос великого льва, провести три дня и три ночи у его ног?
— Исполнил, — отвечал Туи-Са, — три раза солнце при восходе своем заставало меня распростертым перед священным львом.
— И снова слышался голос?
— Да.
— Ты понял его язык?
— Понял.
— Объяви же нам то, что открыл он тебе.
Туи-Са приблизился к судилищу браминов.
Это была странная и вместе с тем величественная сцена. Факелы озарили фантастическим светом полуистертые стены зала, высеченные из цельной скалы, на фоне которых резко выделялись неподвижные, как статуи, фигуры браминов.
Все ждали, затаив дыхание.
Люди эти, представляющие многочисленный народ, давно уже исчезнувший с лица земли, все еще не теряли надежды на возвращение могущества своих славных предков, надежды, которая уже несколько веков поддерживала слабых, жалких потомков этой некогда великой нации.
Сейчас они терпеливо ждали слов оракула.
— Выслушайте же меня, — сказал Туи-Са. — Небо было чисто и солнце весь день золотило своими лучами величественный образ кхмерского льва. Он оставался безмолвным. Медленно опустилось на землю покрывало ночи, и во мраке ее терялись контуры священного животного.
Но я не спускал с него глаз и продолжал прислушиваться.
И вот, в первую ночь лев зарыдал, и в рыданиях его слышалось мне:
‘— Проходят долгие века и я, лев кхмерский, по-прежнему остаюсь повергнутым в прах, притеснители попирают меня ногами и никакая сила не является ко мне на помощь’.
Заря взошла, и он смолк.
Снова жгло его солнце своими палящими лучами, и снова мрак спустился на землю.
Во вторую ночь уже не слышно было стонов и рыданий льва.
Звучный, радостный рев вырвался из его могучей груди, и вот что узнал я:
‘— Эни не умер! Эни скоро вернется! Эни уже близко! Да затрепещет от радости Ангорская пагода до самых ее колоссальных основ! Пусть священные змеи развертывают свои кольца! Пусть Джиангские кони, вещие соколы, веселыми криками выражают свою радость! Эни! Вот Эни!’
В третью ночь лев зарычал еще громче и сказал:
‘С дальнего Запада едут в землю кхмеров иноземцы. Одни — враги, другие — союзники. Смерть врагам! Спасение и помощь союзникам! Эни едет с ними! Слава Эни! Великая нация приближается к нам и с ее помощью древнее племя кхмеров восторжествует над врагами!’
Вот что сказал мне Шантабумский лев: ‘Эни жив! Царь Огня возвращается к своим детям! Одному ему принадлежит право опоясаться священным мечом для защиты наших древних прав!’
Вот почему я, Царь Воды, Туи-Са, первый и самый преданный из его подданных, отказываюсь опоясаться мечом кхмеров! Я повинуюсь льву, что сделаете и вы сами!
Глава браминов молча выслушал рассказ Туи-Са, не перебивая его ни единым словом.
—Царь Огня был предательски убит европейцами! — сказал брамин глухим голосом. — Туи-Са, ты не понял голоса льва!
— Эни умер, но сын его…
— Сын его бесследно исчез! Кхмеры видели, как какой-то иностранец увел его в неволю.
— Неволя — не смерть!
Брамины минуту совещались между собой. Затем глава их снова обратился к Царю Воды.
— Слушай, Туи-Са, — сказал он, — пройдут четыре луны, и по истечении их титул Царя Огня снова будет пожалован тебе! А пока мы подождем исполнения пророческих слов, которые, по словам твоим, ты слышал. Но как только пройдет срок, помни, что ты должен будешь опоясаться мечом кхмеров или приготовиться к смерти.
Туи-Са наклонил голову в знак согласия.
— Я буду готов, когда придет время, — сказал он.
В эту минуту в глубине гор раздался глухой, продолжительный крик, как будто Шантабумский лев своим могучим голосом скреплял принятое Царем Воды обязательство.
Все вздрогнули.
В зале воцарилось мертвое молчание.
Снова прозвучал крик, но на этот раз еще громче, еще явственнее.
Казалось, это был сигнал, призыв к бою.
По приказу одного из браминов двое воинов бросились по подземным галереям.
Не прошло и нескольких минут, как они вернулись в сопровождении старого брамина.
— Отец! — спросил глава браминов: — Что случилось? Зачем этими жалобными воплями ты нарушил покой Совета?
— Вы, последние потомки кхмеров, слушайте! Взгляните на меня! — ответил брамин.
Быстрым движением он откинул плащ, и ужасное зрелище представилось взорам окружающих. Вся грудь его была в крови. Огромная зияющая рана едва не касалась области сердца.
Все бросились к нему.
— Сыны кхмеров! — воскликнул он. — Неверные напали на святую Ангорскую пагоду. Сыны кхмеров! Европейские разбойники убили ваших жрецов и защитников! И в эту минуту, быть может, сокровище наших предков попало в руки бесчестных людей.
Крики бешенства потрясли огромный зал.
В руках у всех внезапно сверкнули мечи.
Туи-Са с благоговением поднял руки к небу.
— Бог кхмеров! — воззвал он. — Яви нам свою помощь! И пусть небесный гром твой отомстит за нас!

29
МЕРТВАЯ ЦАРИЦА

На север от Большого озера густой лес тянется на значительном пространстве. Это непроницаемый лабиринт, сквозь который, по-видимому, никогда еще не проникал человек.
Сначала путешественник отступает перед этой преградой, которая кажется ему неодолимой.
Но этот мрачный, непроходимый лес, отталкивая путника, в то же время притягивает его своей тропической роскошью, он напоминает ему те таинственные рощи, откуда в древние времена исходили загадочные прорицания Додонского оракула.
Но если, побуждаемый любопытством, которое всегда влечет человека к неизвестному, какой-нибудь отважный пионер переступит зеленеющую преграду, если он смело пойдет вперед, топором пробивая себе путь сквозь тысячи препятствий, он услышит вдали таинственный шепот, будто отголосок прошлой жизни.
Вдруг он в испуге вскрикивает и невольно останавливается, охваченный каким-то необъяснимым ужасом, но это продолжается всего одно мгновение, любопытство его еще более усиливается и подстрекает его идти все дальше и дальше.
Неожиданно среди этой роскошной, девственной природы открывает он произведение человеческих рук. Перед ним расстилается широкая, выложенная мраморными плитами дорога, на которой видны еще следы, оставленные колесами какой-нибудь гигантской колесницы.
Лес задернул уже за ним свою непроницаемую завесу. Он один в этом незнакомом мире, первая встреча с которым наполнила его ужасом.
Но вот среди деревьев возникла перед ним высокая белая фигура.
Неужели какое-нибудь лесное божество явилось с угрозой дерзкому пришельцу, который осмелился смутить его покой?
Нет, это огромная статуя, стоящая на каменном пьедестале. Путник подходит ближе и видит вторую, третью, целую группу.
Удивительная вещь! Лес внезапно исчезает, и перед путниками открывается роскошная поляна, позолоченная лучами жгучего тропического солнца.
Со всех сторон, словно из земли, выступают различные фигуры, восхитительно выточенные из гранита и мрамора. Вдали возвышаются до небес колоннады, башенки, рассекающие своими гордыми верхушками облака. Что это такое? Город или гигантская пещера?
Или же путник стал жертвой миража, весьма обычного в необитаемых пустынях и степях!
Он подходит ближе и убеждается, что глаза не обманули его. Действительно, гранитные гиганты поддерживают на своих могучих плечах колоссальные башни, огромные купола. Как, неужели этот лес был могилой какого-нибудь исчезнувшего народа?
И вот среди этой пустынной, необитаемой местности находит он прекраснейшее архитектурное произведение, какое когда-либо могло воздвигнуть человеческое искусство!
Все дальше и дальше спешит он и видит не одну гигантскую пагоду, а целый город, обширную, пышную столицу, буквально всю выточенную из камня, прародительницу всех наших цивилизаций.
Обширные мавзолеи, в которые не входит уже теперь ни одно человеческое существо, некогда слышали голоса тысяч людей, крики слонов, бряцанье оружия, стук колесниц, шумные возгласы многолюдного собрания.
Одни каменные боги неподвижно присутствуют там, качаясь на своих пьедесталах, подтачиваемых мхом и разъедаемых дождем, но все еще прекрасные в своем торжественном бесстрастии.
Чье перо в состоянии передать это чудное, величественное зрелище! Кто может описать все красоты этого города-сказки, Великой Ангоры, столицы древних кхмеров, этой роскошной пагоды, занимающей пространство в несколько квадратных миль, на огромном расстоянии облагораживающей землю изящными памятниками.
Где те воины, которые некогда защищали эти ворота, где те толпы, которые с высоты этих башен поклонялись индусским божествам, где те колокола, которые своим чудным звоном сзывали многочисленный народ на молитву.
Какое ужасное наводнение превратило многолюдную страну в пустыню, шум — в безмолвие, жизнь — в смерть?
Как? Каким чудом исчез, стерся с лица земли целый народ? И какой еще народ!
На какой ступени цивилизации должен был стоять он, возвышая такие громадные, чудные памятники, гениальные произведения искусства! Какими богатствами должен был обладать он, в таком изобилии украшая их золотом и драгоценными камнями! Неразрешимая загадка, перед которой оказывается бессильным человеческий ум!
Среди всех этих памятников особенно выделялся один, с сорока двумя башнями. На берегу глубокого озера, отражающего в своих голубых водах склоненные над ним пальмы, юкки, бананы, возвышалась каменная ограда с галереей из квадратных колонн, прикрытая сбоку контрфорсами с верхушками, украшенными затейливой резьбой.
Внутри этой ограды возвышались сорок две куполообразных башенки, увенчанные золотыми шпилями. Завершал композицию один огромный купол. Как изящны были все эти постройки, выглядевшие нежным мраморным кружевом или бахромой!
И вот теперь вся эта роскошь, все это величие забыты, и никому не известные, постепенно разрушаются безжалостным временем.
Трудно сказать, к какой эпохе можно отнести могущество Ангоры, о котором свидетельствуют ее развалины, даже в период разрушения более замечательные, чем наши самые гордые памятники в эпоху их процветания. От всего этого могущества остались одни только камни, но как красноречиво говорят они о силе, гении, терпении, таланте, богатстве кхмеров, или прежних жителей Камбоджи!

* * *

Солнце только что встало. Золотистые лучи его ласкали зеркальную поверхность большого озера, красиво отражаясь в глубине его вод.
Природа пробуждалась. В лесу раздавалось веселое чириканье птиц и жужжание насекомых.
Всюду царили глубокая тишина и безмолвие.
Вдруг на воде обозначились какие-то три черные точки, быстро пробиравшиеся среди зарослей камыша.
Это были три пироги, управляемые искусными гребцами. На носу первой из них стоял человек с обнаженной головой и развевающимися по ветру волосами.
Пристальным взглядом смотрел он в непроницаемую завесу густого леса, черневшего на горизонте.
Возле него сидел другой, казалось, погруженный в глубокие размышления. В руках у него была какая-то рукопись, с которой он не спускал глаз.
Первый был Бискар, второй — Эксюпер.
Как изменился Царь Волков за это короткое время!
Исхудавшее лицо его носило на себе следы глубоких страданий, щеки с сильно выдающимися скулами были какого-то землистого цвета, впалые глаза сверкали лихорадочным блеском, а иссохшие руки были судорожно сжаты.
Преступная шайка потерпела ужасный урон. Волки сильно пострадали от наводнения, заставшего их врасплох, когда они высадились на берег. Второй удар нанесла лихорадка, свирепствовавшая в этой местности.
Их было сто. Умерло восемьдесят. Сам Бискар чувствовал уже на себе холодную руку смерти.
Каким чудом спасся он? Как удалось ему прогнать от себя это чудовище?
А Жак? Жак заболел одним из первых и, упав в изнеможении на дороге, был увлечен разъяренным потоком.
Крик бешенства вырвался из груди Бискара.
Месть ускользнула из его рук!
Жак был предметом его ненависти, чувства, в котором заключалась вся его жизнь, и вдруг это было отнято у него глупейшим капризом судьбы.
Так рушились все его мстительные планы, осуществления которых добивался он ценой стольких опасностей и преступлений!
Тогда, еще в битве на море, он видел, как Мария де Фаверей упала, сраженная выстрелом. Без сомнения, и она тоже умерла!
И Бискар злобно скрежетал зубами: он боялся, чтобы эти два существа, которые он разделил при жизни, не соединились там, за гробом.
Что было ему теперь в той цели, которую он преследовал! Вокруг него смерть безжалостно продолжала снимать свою ужасную жатву. Хромой Жан уже пал ее жертвой, Маладретт тоже. Бандиты валились, как колосья, и уже больше не вставали. И сам Бискар уже готовился вскоре отправиться к праотцам.
Однако он остался жив.
И те, которым удалось вместе с ним уйти от ужасного бича, — их было человек двадцать — требовали, чтобы он вел их вперед к цели своего путешествия.
Бискар обещал им несметные богатства, дал слово разделить с ним свое будущее царство. Он не имел права отступать.
Мало-помалу, к Бискару возвратилась прежняя энергия, которую болезнь поколебала было на время. Ненависть, которую он не мог утолить по отношению к тем, которые были похищены у него смертью, снова вспыхнула в нем сильнее прежнего, но теперь она уже распространялась на все человечество. Опять им овладело стремление стать Царем Зла, стремление, от которого он готов был уже отказаться в минуту отчаяния, изнуренный болезнью и сильными нравственными потрясениями.
Он мечтал теперь о жестокой мести обществу, которое он презирал и проклинал.
Какой дикой радостью упивался он при мысли об ужасных страданиях, которые приготовит он людям, и как вопли несчастных дойдут до тех, которые были теперь уже неуловимы для него, до Марии, до Жака, и заставят их в могиле бояться его мести.
Странная вещь! Ужасный бич не коснулся Эксюпера. Он был точно неуязвим.
Вступив на почву Востока, он чувствовал себя как бы дома, как будто после долгого странствования по чужим землям он снова возвратился в дорогое отечество, уже давно им оплакиваемое.
Тропический климат, так губительно действующий на спутников Эксюпера, совершенно неожиданным образом способствовал его здоровью и бодрости духа.
Эксюпер относился безучастно ко всему окружающему, ничего не замечая, нисколько не догадываясь об ужасных планах, зревших в голове Бискара. Всем существом своим стремился он в этот заповедный край, где его с нетерпением ждали сокровенные тайны науки.
Эксюпер руководил экспедицией. Пользуясь указаниями одной португальской рукописи, он отыскал путь, который должен был привести их к развалинам столицы кхмеров.
Преодолевая тысячи препятствий, небольшая шайка смело двигалась вперед, поддерживаемая какими-то неясными стремлениями, смелыми надеждами на славу и богатство в будущем, но, скорее, почтением и страхом, которые внушал им Бискар.
Этот ловкий лицемер оставался для всех повелителем даже в те, правда, редкие минуты, когда сам он изнемогал под бременем неудач и сильных душевных потрясений. Это безрассудно смелое предприятие ставило его в глазах этих примитивных невежд на какой-то недосягаемо высокий пьедестал.
Они верили в него, как в Бога, и, однако ж, готовы были в любой момент разбить свой кумир при малейшем проявлении слабости с его стороны.
— Эксюпер, — спросил Бискар, наклонясь к ученому, — уверены ли вы, что мы приближаемся к цели?
Эксюпер медленно поднял глаза.
Странное дело, Эксюпер, один, быть может, из всей свиты Бискара, чувствовал к нему глубокое отвращение. Человек этот спас его от ужасов каторги, а, между тем, он никак не мог победить в себе невольной ненависти и презрения, которые он чувствовал к Бискару с первой минуты их встречи.
Всего несколькими словами удалось ему обменяться с Жаком, но он сразу определил истину.
Теперь он знал наверняка: Бискар был гонителем Жака, он ненавидел его и мстил ему. Это был преступник, преследовавший какую-то далеко идущую кровавую цель.
Эксюпер плакал, когда пропал Жак.
Этот молодой человек, которого он едва знал, был первой и единственной его привязанностью, которую тот искренне разделял. Это было взаимное тяготение добра к добру.
Эксюпер, сам пострадавший из-за негодяя, увидел в Жаке невинную жертву людской ненависти.
Со дня битвы их держали вдали друг от друга. Но когда ужасная болезнь, поразила шайку бандитов, тут было уже не до надзора за ними. Эксюпер воспользовался удобным случаем и ночью украдкой пробрался к Жаку. Он застал его обессиленным, умирающим.
— Что с вами? — заботливо спросил он. — Не нужно ли вам чего-нибудь? Я готов отдать жизнь свою за вас!
Жак, стуча зубами от лихорадки, с посиневшими губами, отвечал ему невнятным шепотом:
— Маркиза де Фаверей… Полина…
Эксюпер в отчаянии ломал себе руки, ничего не понимая. Он видел, как смертная бледность покрывала это честное, благородное лицо, он чувствовал в своих руках его окоченевшие пальцы и замечал уже на синеющих губах молодого человека печать смерти.
Вне себя от ужаса бросился он звать на помощь.
Какой жестокий сюрприз ожидал его по возвращении! Страшный крик вырвался из его груди.
Жака уже не было.
На том месте, где оставил его Эксюпер, со страшным ревом пенился мутный поток.
Как мы уже сказали, Эксюпер плакал о Жаке. Но в то же время он решил, что наука должна составлять для человека все, в ней истинная жизнь, истинная радость и счастье! И он снова всецело погрузился в свои ученые занятия. Страстная любовь к науке заставила его забыть все: и свои подозрения, и глубокую антипатию, которую внушал ему Бискар.
Пироги быстро приближались к берегу.
Гребцы, задыхаясь от усталости, усердно работали, взгляды всех прикованы были к горизонту, жадно искали они чудные памятники древнего города, о котором они так много слышали.
Но только лес расстилался перед ними. То и дело слышался ропот гнева и разочарования. Они уже столько страдали, что чувствовали себя не в силах выносить дольше эти муки. Что ожидает их в будущем, если последняя надежда окажется обманом? Ужасная смерть в этих пустынях.
И когда лодки сходились вместе, глаза всех устремлены были на Бискара.
Он оставался спокойным, бесстрастным. Глава бандитов угадывал чувство гнева и ненависти, шевелившееся против него в сердцах всех его подчиненных, он знал, что если им придется разочароваться в своих надеждах — это будет сигналом к бунту, который он не в силах будет усмирить.
Но вот лодки пристали к берегу.
Бискар выскочил первый, за ним Эксюпер.
— Привязать пироги и выходить на берег, — скомандовал Бискар.
Через минуту вокруг него собрались последние остатки ‘Парижских Волков’.
Бискар приказал зарядить ружья. Потом обратился к Эксюперу:
— Ступай вперед!
Ученый, с невозмутимым хладнокровием, как у себя в кабинете, неторопливо достал компас, определил страны света, затем измерил высоту солнца и медленным, уверенным шагом вошел в лес.
Они постоянно вынуждены были прибегать к помощи топора. Огромные ветви деревьев, переплетенные толстыми лианами, преграждали им путь. Руками невозможно было раздвинуть эту завесу.
— На север, на север! — постоянно повторял Эксюпер.
Он был теперь в каком-то восторженном состоянии. Инстинктом ученого угадывал он, что проникает в таинственные области неведомого. Казалось, со всех сторон слышал он голоса леса, проклинавшие дерзких осквернителей его святыни.
Изнемогая от усталости, обливаясь потом, шли они все дальше и дальше.
К Бискару вернулась прежняя энергия. Своим могучим голосом старался он ободрять подчиненных, поддерживать в них силы и мужество.
Солнце стояло уже высоко, и своими отвесными лучами яростно жгло землю. Путники изнемогали от жары и усталости.
Едва пройдя милю, они вынуждены были сделать привал. Подкрепившись остатками съестных припасов, все легли отдохнуть. Не спали только двое: Бискар и Эксюпер.
Ученый, горя нетерпением скорее увидеть чудный город, к которому они все стремились, один отправился в чащу леса.
Вдруг до ушей Бискара донесся крик радости и торжества. Глава Волков бросился вперед. Он застал Эксюпера, в немом восторге созерцающим роскошную мраморную статую, белизна которой резко выделялась среди окружавшей ее темной зелени деревьев.
— Смотрите, — сказал он, — вот первая путеводная нить к цели нашего путешествия!
Наклонившись к земле, Эксюпер принялся разрывать руками кучу сухих листьев. Из-под них одна за другой выступали белые плиты, остатки прежней мраморной мостовой.
— Эй! — крикнул Бискар. — Сюда все! Живей за работу!
Бискар был в восторге: как и другие, он было уже сомневался в осуществлении своих планов. Но наконец-то этот мраморный колосс убедил его в том, что надежды его не были пустой иллюзией, что цель, которую он преследовал, не была химерой.
Вперед! Вперед! И Волки тоже разделяли восторг своего главаря. Снова раздались удары топора, прокладывающего дорогу сквозь непроницаемую чащу леса. На каждом шагу попадались им новые памятники.
В то время, как Бискар и Эксюпер молча шли, пораженные этим минувшим величием, бандиты с бешеными криками наносили дерзкие удары индусским божествам, били ломами по каменным львам, слонам и фантастическим драконам, издевались над этим исчезнувшим миром с жестокостью невежества и заносчивой глупости.
Наступал уже вечер, а они все еще безостановочно продолжали путь. Их поддерживала теперь надежда на будущие богатства. Снова вернулась к ним вера в сокровище, а вместе с ней и вера в Бискара.
Некоторые из них срывали с разбитых статуй медные дощечки, принимая их за золото.
Вдруг все в растерянности остановились: перед ними возвышалась величественная Ангорская пагода, озаренная последними лучами заходящего солнца.
Охваченные благоговейным трепетом, Волки невольно замерли перед этим гранитным колоссом. Наконец добрались они до цели! Перед ними была Мертвая Царица древнего Востока, как на незыблемом троне покоившаяся на этом мраморном фундаменте.

30
ВЕЛИКИЙ ЧАС

При виде этого величия все были объяты суеверным восторгом.
Сам Бискар чувствовал какой-то почтительный страх. Этот мертвый гигант приводил его в замешательство, коснуться его казалось святотатством.
Эксюпер с сияющим лицом упал на колени, преклоняясь перед этим невидимым миром, полным глубокой силы и могущества. Он наслаждался теперь торжеством науки. Наконец-то вознаградились все его страдания, его долгие муки!
Ему вспомнился Лемуан. Насмешливая улыбка заиграла у него на губах. Низость этого человека потешала его. Как мог такой невежда осмелиться мечтать о подобных победах!
— Стой! — закричал вдруг Бискар, уже успевший преодолеть волнение и обрести обычное хладнокровие.
При звуке его голоса, который казался еще резче, еще пронзительнее среди величественного безмолвия природы, все вздрогнули.
Бискар быстро подошел к Эксюперу и, дружески хлопнув его по плечу, сказал:
— Ты сдержал слово, это хорошо. Теперь тебе остается только довершить начатое дело. Взглянем на надпись, которую ты переводил тогда!
Эксюпер вздрогнул. Он витал в мире поэзии. И вдруг его так грубо возвращали к жалкой действительности.
— Ах да, сокровище! — сказал он, покачав головой. — К чему это теперь?
— Что ты хочешь этим сказать?
— Вы жаждете золота, драгоценных камней, — отвечал Эксюпер, пожимая плечами. — Какой слиток золота, какой алмаз может сравниться с этой бесподобной, восхитительной драгоценностью, которая поразит свет, доказав ему, что вместо воображаемого прогресса, он ступил на низшую ступень развития?
Бискар едва скрывал свою досаду.
— Брось на время поэзию! — резко сказал он. — Примемся лучше за дело! Надпись!
Каким глубоким презрением сверкнули глаза Эксюпера в ответ на слова бандита!
Однако он постарался скрыть свои чувства и, преодолев отвращение, с какой-то внезапной решимостью взял бумагу, которую у него требовали, и быстро развернул ее.
Как нам уже известно, первый перевод надписи, сделанный Эксюпером, был не совсем ясен.
Теперь, благодаря обладанию третьим обломком статуи, приобретенным ценой убийства герцога де Белена, надпись обрела законченность:
‘В третьем восточном павильоне, возле статуи колоссального Яксы (гиганта), опирающегося на Наги (змею), поднятый палец Преа Пюта скрещивается с тенью от пальца Прокаженного Короля. В точке пересечения теней лежит сокровище кхмеров, в Ангор Вате’.
— Где мы теперь? — спросил Бискар.
— У западного входа в памятник, — отвечал Эксюпер.
— Значит, чтобы добраться до восточного фасада, нужно пройти насквозь?
— Да.
— Вперед! — сказал Бискар.
— Уже ночь, — отвечал ученый, — будьте осторожны! Уверены ли вы, что эти развалины необитаемы?
Бискар улыбнулся.
— Что за важность! — резко сказал он.— Разве ты боишься?
Вместо ответа Эксюпер гордо выпрямился.
Волки окружили их.
— Друзья мои, — сказал Бискар громким голосом, — великий час пробил! Скоро древняя цивилизация Востока откроет нам свою тайну и несметные богатства будут в наших руках! Тогда мы будем могущественнее, богаче самых богатых, и господство над миром будет принадлежать нам! Вы согласны?
— Да, да! — с восторгом закричали Волки.
— В таком случае, взять факелы и, если какой-нибудь враг встанет на нашем пути, убейте его!
Эксюпер вздрогнул. Как страшны были зловещие, алчные лица этих негодяев при свете пылавших смоляных факелов! Он прочел в них какую-то дикую решимость.
— Вперед! — крикнул Бискар.
И, схватив факел, он первый бросился на лестницу, которая вела к портику.
Волки кинулись вслед за ним.
Вдруг со всех сторон раздались какой-то зловещий писк и свист. Среди мрака, слабо освещенного факелами, виднелись какие-то кружащиеся черные точки.
То были летучие мыши и ночные птицы, испуганные неожиданным появлением людей.
В то же время от сотрясения воздуха вследствие ударов крыльев здешних обитателей и шагов Волков куски камня отскакивали от потолка и с глухим шумом падали на плиты мраморного пола.
Как будто древний памятник защищался от грабителей.
Сквозь широкие трещины гранита видно было синее звездное небо, образуя как бы лазурно-золотой купол над священным памятником.
Луна своим бледным, фантастическим светом придавала какой-то волшебный вид всей этой картине.
Теперь бандиты уже не бежали. Они не говорили ни слова. Таинственное величие этого мертвого камня действовало и на эти черствые сердца, оно связывало им язык и замедляло шаги.
Бискар с Эксюпером шли вперед, первый — мрачный, как преступник, задумавший убийство, второй — торжественный, восхищенный, растроганный.
Так шли они все дальше и дальше, каждую минуту открывая новые красоты. Наконец они добрались до священной пагоды, пораженные ее изяществом и величием. Тут, при входе в храм, с ними произошло новое приключение.
Ветром загасило факелы. Снова послышались взмахи крыльев, страшный писк и свист.
Волки были охвачены нетерпением и ужасом.
Удастся ли им дойти до конца?
Не обрушатся ли на них эти громадные плиты?
— Вперед! — крикнул Бискар.
Смело бежал он впереди всех, спотыкаясь на каждом шагу о камни и цепляясь за стены, сырые, словно покрытые кровью.
Вдруг среди окружающего мрака пред ними блеснул широкий просвет.
Значит, они прошли всю огромную пагоду, они были теперь у восточного фасада.
Бискар схватил Эксюпера за руку и быстро потащил вперед.
Оба обернулись и еще раз взглянули на высокие купола ее, гордо подымавшиеся до небес.
Бискар задыхался от волнения.
— Восточный павильон, — пробормотал он. — Эксюпер! Поторопись!
Чем ближе был Бискар к осуществлению своей мечты, тем сильнее мучило его нетерпение. Он уже ощущал в своих руках сокровище, спрятанное там, в нескольких шагах от него, и эта близость приводила его в лихорадочное состояние.
Эксюпер, с виду более спокойный, в то время как кровь будто кипела в его жилах, тщательно рассматривал постройку.
Он вошел в длинную галерею, которая тянулась вдоль всей наружной части здания.
Она гораздо больше всей остальной пагоды пострадала от времени.
Эксюперу приходилось взбираться на огромные груды камней, он ломал себе ногти, царапал до крови руки и колени, но все-таки не останавливался.
Прежде всего, надо было найти гигантскую статую, о которой гласила надпись.
На углу возвышалась хорошо сохранившаяся башня, которая подымалась в виде спирали и оканчивалась заостренной зубчатой верхушкой.
‘Вот восточная башня’, — подумал Эксюпер.
И осмотревшись кругом, он увидел направо величественную в своей неподвижности статую Будды с поднятой рукой.
— Вот статуя Преа-Пюта, — прошептал ученый.
Эксюпер снова двинулся вперед и очутился как раз напротив другой статуи, изображавшей гиганта, сидящего на змее, свернувшейся спиралью. Это и был Якса!
Рука у него была вытянута вперед и палец, казалось, указывал в пустоту, на какой-то невидимый предмет.
Эксюпер задумчиво смотрел на статую.
В точке пересечения теней должно было находиться место, где зарыто сокровище. Но откуда же должен был падать свет? Эксюпер был один. Бискар и Волки остались на верхней площадке.
Вдруг страшный крик прервал размышления ученого.
К воплям ужаса и страдания примешивались проклятия.
Эксюпер вздрогнул и опрометью бросился на лестницу.
Ужасное зрелище представилось его глазам.
Волки во главе с Бискаром резали несчастныхжрецов, которые, внезапно появившись из глубины пагоды, безоружные, пытались противиться нападению на священное место.
Сколько их было? Эксюпер не мог разглядеть.
Среди окружающего мрака он видел, как какие-то белые фигуры, в отчаянии умоляя о помощи, бежали по галереям, шатаясь, падая, снова вставая, для того только, чтобы опять, и на этот раз окончательно, пасть под ударами негодяев.
Эксюпер содрогнулся при виде этого дикого припадка бешенства, который был результатом возбужденного состояния, в котором так долго находились эти свирепые, необузданные люди.
Они вымещали теперь на невинных жертвах тот суеверный страх, какой внушала им эта грандиозная пагода!
Один из несчастных подбежал к Эксюперу, отчаянно взывая к нему по-камбоджийски:
— Спасите меня!
Эксюпер загородил его своим телом.
Но Бискар был уже рядом.
— Посторонись! — крикнул он.
Эксюпер хотел было оттолкнуть его, но Бискар одним ударом своей сильной руки далеко отбросил в сторону бедного ученого. Главарь Волков выстрелил из пистолета в бежавшего жреца, и тот, с разможенным черепом, скатился вниз по ступеням.
— Убийца! — прошептал Эксюпер.
Услышав выстрел, Волки бросились к своему начальнику. Они думали, что явились новые враги.
— Теперь за дело, — хладнокровно сказал Бискар. — Эти олухи вздумали вырывать у нас добычу, принадлежащую нам по праву! Так погибнут все те, кто станет у нас на дороге!
Он не знал, что один из несчастных, ставших жертвой его злобы, спасся бегством, как уже известно читателю из предыдущей главы.
После этого Бискар подошел к Эксюперу.
Что касается тебя, — обратился он к ученому, — брось эту дурацкую сентиментальность! Встань и укажи нам место, где лежит сокровище кхмеров!
Эксюпер молчал.
— Что же, ты пойдешь или нет? — злобно закричал Бискар. Эксюпер сложил руки на груди и спокойно сказал:
— Нет!
Бискар схватил факел и поднес его к самому лицу Эксюпера. Ученый, бледный, судорожно стиснув зубы, высоко держал голову и смело смотрел в глаза убийце.
Бискар расхохотался. Очевидно, это была шутка.
Как мог этот человек дерзнуть противиться ему!
— Ладно! — начал он уже более мягким, спокойным тоном. — Брось ты эти глупости! Я понимаю, эта красная сцена могла ошеломить тебя, но что же такого? Знаешь пословицу: ‘Нельзя сделать яичницу, не разбив яйца.’
Эксюпер оставался бесстрастным.
— Ты нашел статуи, указанные в надписи?
— Да, — отвечал ученый.
— Так отведи же нас туда.
— Нет.
— Ты просто сумасшедший! Разве ты не знаешь, что со мной шутить нельзя? Если ты не хочешь отвечать по-хорошему, в таком случае я заставлю тебя говорить. Кажется, у меня немало средств.
Эксюпер гордо откинул назад голову. Глаза его сверкнули выражением непреклонной воли.
— Попробуйте! — спокойно сказал он.
Бискар положил руку ему на плечо.
— Выслушай меня хорошенько, — начал он. — Ты — душа нашей экспедиции. Я преследую великую цель, и ты один можешь помочь мне достичь ее.
Волей или неволей, тебе все равно придется исполнить то, чего мы от тебя требуем. До сих пор я обращался с тобой, как с союзником. Не принуждай меня стать твоим врагом. Последний раз говорю тебе: отведи меня к тому месту, где лежит сокровище!
Эксюперу живо вспомнилась ужасная пытка, которой подвергались двое несчастных на бриге без названия. Но ни один мускул его лица не дрогнул.
— Нет, — повторил он с прежней твердостью.
Крик бешенства вырвался из груди Бискара.
— Схватить этого негодяя и привязать его к одному из столбов.
Волки бросились на Эксюпера. Он был силен. Несколько секунд он сопротивлялся. Но что же мог сделать один против двадцати?
Он был схвачен и привязан к столбу.
Затем несчастному обнажили плечи.
Бискар подошел к нему.
— Ты отказываешься отвечать мне? Напрасно! Я сумею развязать тебе язык и, рано или поздно, ты все-таки вынужден будешь открыть тайну!
— Негодяй! — сказал Эксюпер. — Ты можешь убить меня, но не вырвешь у меня ни одного слова!
По знаку Бискара один из Волков подошел к нему.
— Бей его шомполом своего ружья. — приказал Бискар.
Дрожь пробежала по всему телу Эксюпера, но он даже не пошевельнулся.
Минуту спустя над ним уже совершали эту ужасную пытку.
Ни одного крика не сорвалось с губ несчастного.
Страх охватил Бискара. Что, если ему не удастся победить упорство этого человека? Что, если он умрет под пыткой! Столько трудов, столько преступлений — все пропадет даром!
Он боялся, что сойдет с ума. Эксюпер, страшно избитый, изнемогал от боли, но глаза по-прежнему сверкали твердой решимостью, а бледные губы оставались безмолвными. Бискар схватил факел и побежал вниз.
Он хотел один, без посторонней помощи найти точку, которую отказывался указать ему Эксюпер.
Ах, какую дикую радость будет он испытывать тогда, убивая этого презренного, который вздумал судить его, Бискара, который осмелился противиться его воле!
Но что мог сделать Бискар? Он путался в этом лабиринте. Все эти статуи казались ему совершенно одинаковыми.
Двадцать раз думал он, что нашел, наконец, то, что искал, но двадцать раз приходилось ему убедиться в своей ошибке!
Проходила ночь.
Волки по приказу Бискара рыли землю, разбивали колонны, ощупывали стены. Ничего! Ничего!
С высоты террасы, где был привязан Эксюпер, он мог следить за всеми напрасными усилиями этих людей, которым он одним словом мог подсказать решение загадки.
Избитый, окровавленный, он чувствовал себя сильнее всех этих невежд, гораздо сильнее этого злодея Бискара, который надеялся силой заставить его подчиниться своей воле и который теперь в припадке бессильной злобы, в отчаянии рвал на себе волосы.
Наступило утро. Великолепные развалины, казалось, ожили под лучезарными лучами солнца.
И Эксюпер почувствовал облегчение во всем своем больном теле. Как-то светлее, отраднее стало ему на душе.
Бискар был вне себя от бешенства. Надо было положить конец всему этому. Волки роптали. Их глухие угрозы звучали все громче и уверенней.
Настала решительная минута. Малейшая слабость, Малейшее колебание могли стать гибельными для Бискара.
Он вскинул глаза на Эксюпера. Затем, собрав всю шайку, поднялся на террасу.
Эксюпер понимал, что на этот раз его ожидала ужасная пытка, быть может, смерть.
Пусть так! Эксюпер не откроет этому убийце тайну кхмеров. Он решил это. И никакая человеческая сила не могла вырвать из его уст признание.
Бискар, остановившись в нескольких шагах от Эксюпера, долго смотрел на него. Он хотел уловить на этом спокойном и бесстрастном, как мрамор, лице следы слабости. Ничего подобного! Напротив, оно выражало непоколебимую решимость.
Бискар чувствовал, что почва уходит из-под его ног.
Вначале он пытался воздействовать на Эксюпера убеждением. Взамен открытия тайны Бискар обещал ему щедрую долю в найденном сокровище, обещал возвратить ему свободу, и тогда ученый сможет отправиться, куда захочет, и делать, что ему угодно.
Если же он не согласен на эти условия, пусть готовится к смерти.
— Я предпочитаю смерть, — отвечал Эксюпер.
В эту самую минуту взгляд его загорелся каким-то небывалым огнем, а по губам пробежала улыбка
Быстро закрыл он глаза, и губы его приняли прежнее бесстрастное выражение.
Но было уже поздно. Бискар успел уловить этот взгляд.
Он понял все.
Какое же значение имели этот взгляд, эта улыбка?
Вот в чем дело: восходящее солнце осветило своими лучами группу статуй, лежащих у подножия восточной башни. И тени от них четкими пятнами легли на землю.
Только в одной точке две тени, тонкая и потолще, скрещивались, оставляя позади себя полосу света.
Эти тени шли как раз от двух пальцев, которые Эксюпер еще ночью признал за обозначенные в надписи, прочтенной им.
Бискар тоже видел это и своим быстрым умом сразу постиг истину!
— Эксюпер, — бросил он, — ты можешь и дальше хранить молчание! Я уже все знаю!
Эксюпер вздрогнул.
— Это невозможно!
— Вот, смотри! — сказал Бискар, быстро приближаясь к нему и указывая рукой на замеченную им точку.
Известие это ошеломило бедного ученого. Он ничего не понимал.
— И ты указал мне ее! — продолжал Бискар. — О, ты не умеешь скрывать свои эмоции! Вот где лежит сокровище! Оно теперь наше, и когда будет в моих руках, тогда я тебя убью!
— Неправда! — проговорил Эксюпер.
— Зачем лгать? — хладнокровно перебил его Бискар. — Несколько ударов лома докажут, ошибаюсь ли я. Ты напрасно пошел против меня. Минуту назад ты еще мог быть богатым и счастливым, а теперь я не могу оставить жизнь тому, в ком вижу шпиона, врага, изменника.
Эксюпер молчал. Но под внешней непроницаемостью проглядывала пожиравшая его жгучая лихорадка.
— Право, мне жаль тебя, — продолжал Бискар. — Дай мне клятву, что ты не выдашь меня и будешь действовать заодно с нами. В этом случае я сохраню тебе жизнь. Будешь ты нашим союзником?
Эксюпер собрал последние силы и твердым, спокойным тоном отвечал:
— Ни за что на свете не буду я союзником разбойника и убийцы!
Бискар улыбнулся.
— Подожди немного, скоро я рассчитаюсь с тобой, сказал он.
Он быстро вернулся к Волкам, которые, собравшись в кучку, глухо роптали. Но при виде Бискара сияющим, с гордо вскинутой головой, к ним снова вернулась прежняя вера в своего главаря.
— Пойдемте, — коротко сказал Бискар.
И он направился к той точке, которую само солнце указало ему.
Тень от обеих каменных рук падала на расстоянии пяти метров от статуй, силуэты которых были четко очерчены на земле, усеянной обломками памятников.
Совпадение теней происходило как раз на одном куске мрамора, быть может, остатке какой-нибудь обрушившейся постройки. Бискар принялся тщательно осматривать его. На нем были трещины, но при внимательном осмотре Бискар убедился, что они искусственные, сделанные при помощи резца. Камень этот не был обломком, отвалившимся от памятника.
Он нарочно положен был сюда, вероятно, с целью завалить это место. Потому и придали ему такую форму, чтобы он не обращал на себя ничьего внимания.
Он был более двадцати кубических метров в объеме. Сдвинуть его с места, даже приподнять его было не под силу Бискару при тех незначительных возможностях, которыми он располагал.
Но, тщательно рассматривая расположение камня, он пришел к убеждению, что тут должна быть где-нибудь скрыта пружина, приводящая его в движение.
— Но где же она, эта чертова пружина?
Тень от двух скрещивавшихся пальцев согласно движению солнца по небесному своду ползла по камню. Бискар пристальным взглядом следил за этим медленным движением.
Удивленные Волки, ничего не понимая из того, что происходило вокруг них, с каким-то почтительным страхом смотрели на Бискара.
Вдруг он радостно вскрикнул. Тень только что коснулась центральной точки камня и там внезапно блеснул быстрый луч, незаметный раньше, когда весь камень был залит светом, луч, впрочем, до такой степени слабый, что потребовалось все внимание Бискара, чтобы заметить его.
Он наклонился. Тут он увидел блестящий штифтик, скрытый в извилинах камня. Бискар вынул кинжал и концом его сильно надавил на штифтик.
Камень сдвинулся с места и повернулся, вращаясь вокруг невидимой оси. В земле образовалось отверстие, что-то вроде глубокого и мрачного колодца. Все невольно попятились. Один Бискар подошел к краю ямы и, усевшись на корточки, заглянул в отверстие, откуда выходил теплый пар.
В глубине отверстия он увидел вбитые в гранит железные прутья, которые могли служить лестницей.
Он быстро вскочил на ноги.
— Терпение, друзья мои, — сказал он.
Затем, схватившись руками за прут, стал спускаться в яму.
Вдруг послышался его крик:
— Сокровище! Сокровище!
В ту же минуту раздался страшный вопль. Загремело множество выстрелов.
Ряды Волков мгновенно поредели. А по галереям и лестницам Ангора уже бежали люди, легкие и проворные, как демоны, ловко перескакивая через груды обвалившихся камней.
— Сюда, Бискар! — кричали Волки.
Ружья их были заряжены. Они выстрелили в нападающих. Бискар мигом выскочил из ямы.
— Сокровище! — повторял он. — Я его видел, я трогал его! Смелей, Волки! Бейте их, бейте!
Волки укрылись за огромным камнем, действием пружины сдвинутым с места. Он заменил им баррикаду.
— Зарядить ружья! — приказал Бискар. — И пусть никто не стреляет до моего приказа!
Те, которые совершили нападение на Волков, прибежали сюда, извещенные раненым брамином об опасности, которой подвергалось сокровище кхмеров. Смелые, ревностные защитники своих прав, к тому же до крайности возмущенные святотатственным нападением разбойников на священный храм, люди эти решили драться до последней капли крови.
Но они были неопытны в военном деле и, кроме того, ослеплены гневом, лишавшим их рассудка и хладнокровия, в то время как Бискар, в эту минуту ставивший на карту не только жизнь, но и свою главную цель, которая была уже почти у него в руках, Бискар в совершенстве владел собой и благодаря отличной дисциплине, заведенной им в его войске, имел все шансы на победу.
Кхмеры в беспорядке бросились вперед, с громкими криками, как дикари, в надежде испугать неприятеля своими дикими воплями.
— Пли! — скомандовал Бискар.
И удачные выстрелы Волков значительно опустошили ряды кхмеров.
Их было около сотни, Волков же было не более двух десятков. А между тем, с самого начала битвы легко было предсказать ее развязку.
Туи-Са, стоя на полуразрушенном пьедестале какой-то статуи, поощрял воинов, обещая им чудные награды в будущей жизни.
Бискар же кричал своим:
— Смелей, Волки! Тут миллионы! Они в наших руках, они принадлежат нам! Тут счастье! Несметные богатства, господство над всей землей, царство зла, более могущественное, чем все государства на свете! Смелей, Волки!
Пули свистели. Один за другим падали защитники храма.
— Убрать главного! — крикнул Бискар.
И с этими словами, схватив ружье, он прицелился в Туи-Са.
Царь Воды, пораженный в грудь, покатился на камни и, зацепившись руками за обломки статуй, кое-как спрыгнул на землю, обагрив гранит своей кровью.
Но кхмеры не ослабевали.
С остервенением бросились они на камень, служивший баррикадой Волками. Пули свистели над их головами. Несчастные валились, как снопы. Трупы их служили ступенями, на которые взбирались следующие.
Теперь их осталось всего человек тридцать, не более.
— Бейте их! Бейте! — гремел голос Бискара, заглушавший шум выстрелов.
Вдруг Волки испустили крик бешенства и ужаса.
Камень, служивший им для обороны, какой-то таинственной, невидимой силой внезапно был повернут.
Образовалось второе отверстие, откуда раздался залп.
Бискар видел, как пала целая треть его отряда.
А перед ним возникли: Зоэра, Марсиаль, Арман де Бернэ, Арчибальд, Ламалу.
И за ними люди в мундирах французских солдат.
Бешеный рев вырвался у Бискара.
Полумертвый Туи-Са собрал последние силы и, с трудом поднявшись с земли, восторженно закричал:
— Приветствую Царя Огня! Приветствую сына Эни! Сыны кхмеров! Час торжества пробил для вас!
Зоэра одним прыжком очутился на камне.Он был в царской одежде, на лбу его красовалась повязка, сверкавшая драгоценными камнями.
Кхмеры собрали свои разбросанные силы, оглашая воздух громкими победными криками.
Эта неожиданная помощь казалась им чудесным проявлением могущества Будды, ниспославшего им спасение.
Бискар узнал врагов.
Как! Значит море не поглотило их! Они снова встали перед ним, грозные, непобедимые.
Что теперь делать? Ошеломленные внезапным нападением, Волки бросились назад, ища укрытия где-нибудь за грудами обломков.
Бискар с ружьем в руке полз по земле, спасаясь от пуль.
Солдаты брали штурмом последние рубежи обороны Волков. Кхмеры с Зоэрой во главе тоже бросились на неприятеля.
Волки были окружены.
— Бросай оружие! — крикнул Арман.
Волки побросали ружья, так как борьба была уже бесполезна.
Бискар осмотрелся. Куда бежать? При его силе и ловкости неужели нельзя было добраться до террасы и скрыться в лабиринте храма?
— Сдавайся, Бискар! — закричал Арман де Бернэ.
— Нет! — отвечал бандит. — И — горе вам!
Одним прыжком перескочил он пространство, отделявшее его от галереи, и в один миг был уже на террасе.
Рой пуль полетел ему вслед.
Но ни одна не попала в цель.
Быстро, как стрела, мчался он по террасе, ловко перепрыгивая через груды камней, ища выход.
Пули свистели над его головой. Еще минута, и он был бы спасен.
Вдруг раздался чей-то голос:
— Погоди, голубчик!
И высокая фигура Мюфлие бросилась навстречу Бискару, заграждая ему путь. В руках у Мюфлие был железный лом.
Бискар оценил опасность.
И, быстро повернув в сторону, он бросился бежать вдоль галереи к одной из угловых башен. Там, по лестнице, высеченной из черного камня, добрался он до нижних этажей колоссальной пагоды.
Мюфлие погнался за ним. Он собрал все свои силы, этот честный Мюфлие! Бискар слышал его шаги, но он не боялся его. Он и сам чувствовал в себе какую-то необыкновенную, сверхъестественную силу.
— Погоди, подлец! — кричал старый друг маркиза Арчибальда. — Я тебя сейчас достану.
Но угрозе этой не суждено было осуществиться. Бискар ловким прыжком преодолел огромное пространство, оставляя между собой и Мюфлие глубокий пролет, перед которым бывший Волк в нерешительности остановился.
Бешеный крик вырвался из груди Мюфлие. Другой такой же был ему ответом.
— Сюда! Ко мне! Я держу его!
Это был Кониглю, неразлучный друг Мюфлие.
Более осторожный или ловкий, он сумел неожиданно преградить путь Бискару.
В то время как глава ‘Волков’, считая себя уже в безопасности, хотел скрыться в лабиринте Ангорской пагоды, Кониглю схватил его за горло.
Он был так же силен, как и Мюфлие.
Крепко держал он Бискара, налегая на него всей своей тяжестью.
— Негодяй! — кричал он. — Сколько сделал ты подлостей! Теперь пришла пора заплатить за них!
Но пока Кониглю читал эту нотацию, Бискар схватил кинжал и ударил своего врага в грудь.
Кониглю страшно вскрикнул и упал навзничь.
Мюфлие, не имея возможности взобраться на гранитную глыбу, где происходила эта ужасная сцена, был в отчаянии.
— Сюда! Сюда! Бейте убийцу! — кричал он прерывающимся от рыданий голосом.
На крик его бежали солдаты Армана, стреляя из ружей.
Бискар бежал, оставив кинжал в глубокой ране на груди бедного Кониглю. Теперь он считал себя вне всякой опасности.
Эти два призрака, каким-то чудом избежавшие смерти, испугали его на минуту. Но он отделался от обоих. Что касается остальных, они были далеко. И бандит был уверен, что они потеряли след.
Бискар бросился в самую темную часть пагоды. Он обладал кошачьим зрением и отлично видел в темноте.
Не останавливаясь ни на минуту, спешил он все дальше и дальше.
Он понял, что самое лучшее для него, пробежав всю пагоду, выйти на дорогу Гигантов и броситься в лес. Никто не схватит его там. Он будет безостановочно бежать всю ночь, отыщет лодку.
И тогда он свободен.
А дальше что? О, снова примется он за свою борьбу с миром, за дело злобы и мести!
И, продолжая бежать, он в уме составлял перечень всех своих врагов. Прежде всего она, которую он по-прежнему будет мучить и постарается лишить покоя даже и в могиле, затем Арчибальд, Арман, все эти смельчаки, которые считали его уже побежденным.
Скорей! Скорей!
В самом деле, враги преследовали его гораздо яростнее, гораздо энергичнее, чем он предполагал.
Они были уже близко. Нельзя слабеть. Если он упадет, он погиб.
Как огромен этот храм, как много времени требовалось, чтобы пробежать его во всю длину!
Ах, наконец-то! Он увидел уже перед собой выход! Стоит только добежать до него, и он спасен!
Собрав последние силы, Бискар, как стрела, помчался дальше. Вот он уже у цели, перед ним жизнь, перед ним свобода!
Вдруг он в ужасе отступает, бледный, как полотно. Волосы встают дыбом. Холодный пот выступает на лбу.
Что это значит?
А вот что: в амбразуре портика видит он фигуру, прямую, неподвижную, как статуя или как призрак.
Это был призрак Жака, которого давно уже не было в живых. Бискар знал это абсолютно точно!
И вдруг он видит его перед собой!
Нет, быть не может!
Это просто галлюцинация, плод его возбужденной фантазии.
Он должен и на этот раз остаться победителем. Он пройдет мимо. И Бискар смело бросается вперед.
Но в эту самую минуту тот, кого считал он призраком, и кто в действительности был Жаком, бросается на него, хватает и, взвалив на плечо, выносит из пагоды!
Затем он подходит к мраморным перилам, наклоняется и со всего размаха бросает Бискара вниз, в глубокое озеро, сверкающее у дороги Гигантов.
Раздался страшный вопль.
Все стихло. Вода поглотила безжизненное тело Царя Зла.
А Жак, сложив на груди руки, молча смотрел вслед своему страшному врагу.

Эпилог

Мы дошли до развязки этой ужасной драмы, которая служила темой нашему рассказу. Теперь остается только в нескольких словах рассказать о судьбе всех наших героев.
Каким образом удалось Жаку избежать смерти?
Бурный поток выбросил его на берег и то, что должно было, по-видимому, причинить смерть, напротив, было для него спасением.
Лихорадка внезапно оставила его. Но куда идти? Здесь, в незнакомой стране, среди чуждых ему людей. Он не пал духом.
Он шел вперед и, преодолевая усталость, питаясь только кореньями и плодами, добрался до густого леса, окружающего Ангору.
Тут он в изнеможении упал на землю. Но, собрав последние силы, встал и пошел по тропинке, проложенной Волками. Она привела его к пагоде.
Услышав отдаленный шум боя, Жак де Котбель бросился вперед и вдруг встретился с Бискаром.
Остальное уже известно читателям.
Что касается экипажа ‘Надежды’, в ту минуту, когда судно погружалось на дно, им пришел на помощь один французский корабль, направлявшийся в Кохинхину.
Они прибыли в Сайгон.
Сэр Лионель умер от ран.
Но Мария де Фаверей осталась жива.
Арман немедленно снарядил экспедицию и отправил ее к развалинам Ангоры. Зоэра, благодаря своему знанию языка кхмеров, легко напал на следы разбойников.
Что касается Эксюпера, бедняга, изнемогая от ран и от сильных душевных потрясений, умер на руках Жака и перед смертью он сказал единственному существу на свете, которое внушило ему любовь:
— Я мог бы быть счастлив, но счастье не для меня. Не забывайте бедного Эксюпера! Увы, наука умирает вместе со мной.

* * *

Наконец-то, после стольких жестоких испытаний, мать и сын встретились.
То, что Мария де Фаверей не умерла от радости, можно объяснить только той энергией, которая питает сердца матерей любовью к детям.
Они вернулись во Францию.
Жак был публично оправдан и освобожден от всех обвинений. Не прошло и года, как он женился на Полине де Соссэ.
В тот же день состоялась свадьба Марсиаля и Люси де Фаверей.
Жак получил право носить имя отца. Но он не хлопотал о титуле. Ему нужно было только честное, незапятнанное имя — ничего более. Все остальное не имело значения. Он назвался просто Жаком де Котбелем, и в настоящее время он — один из известнейших инженеров во Франции.
‘Клуб Мертвых’ оставил свое мрачное название. Но члены его остались мужественными борцами за правду. Руководит ими Арман де Бернэ, ставший мужем Матильды, вдовы барона Сильвереаля.
Последние остатки шайки ‘Парижских Волков’ рассеялись.
Только иногда в тюрьмах можно встретить кого-нибудь из этих людей, с содроганием произносящих имя того, кто мечтал быть Царем Зла.
P.S. Кониглю не умер. Мюфлие не покинул его.
Оба нашли то, что искали.
Оба — швейцары в доме маркиза Соммервиля.
Лермина Жюль
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Парижские волки. Книга первая, Лермина Жюль, Год: 1876
  2. Сын графа Монте-Кристо, Лермина Жюль, Год: 1881
  3. Великосветские негодяи, Лермина Жюль, Год: 1881
  4. Нью-Йоркские тайны, Лермина Жюль, Год: 1874
  5. Нью-Йоркские тайны, Лермина Жюль, Год: 1874
  6. Дон Карлос. Том 2, Борн Георг, Год: 1875
  7. Красный цветок, Орци Эмма, Год: 1905
  8. Похороны викинга, Рен Персиваль Кристофер, Год: 1924
Электронная библиотека