Парижские волки. Книга первая, Лермина Жюль, Год: 1876

Парижские волки!
Время на прочтение: 340 минут(ы)
Скачать в PDF

Виллиам Кобб
(Жюль Лермина)

ПАРИЖСКИЕ ВОЛКИ

Книга 1
КЛУБ МЕРТВЫХ

ПРОЛОГ

1
СУД

15 января 1822 года. Тулон.
У здания суда на улице Бонфуа в этот день царило необычайное оживление. У дверей теснилась огромная толпа народа, едва сдерживаемая большим отрядом жандармов, которые осаживали лошадьми слишком нетерпеливых любопытных.
Весь Тулон и даже весь Барский департамент были охвачены волнением, которое все более и более усиливалось и угрожало принять опасные размеры.
Толпа, собравшаяся у дверей суда, ожидала приговора, от которого зависела жизнь человека.
На суде разбирался заговор. Известно, что 1822 год особенно изобиловал беспорядками, целью которых было свержение Бурбонов, еще слабо утвердившихся на троне.
На Востоке и Западе, на Севере и Юге неожиданно появлялись люди, которые, не бледнея перед опасностью, даже поднимаясь на эшафот, громко выражали свои политические симпатии. Таков был Карон, таковы были сержанты Ла-Рошели…
Плохо подготовленные акции не удавались. Полиция широко пользовалась данными ей правами и собирала обильную жатву.
Судьи выносили смельчакам самые строгие приговоры. В Бельфорте, Сомюре, Ла-Рошели только и слышались роковые слова: ‘Приговорен к смерти’.
В числе этих многочисленных неудачных попыток одной из наименее известных был заговор капитана Балле, устроенный в Марселе и Барском департаменте в начале 1822 года.
Мы не станем входить в подробности этого дела, которое, кроме того, осталось в состоянии неисполненного плана, так как измена положила ему конец в самом начале.
Вследствие доноса заговорщики были арестованы, не успев ничем проявить своей деятельности, и суд присяжных в Тулоне был спешно созван по их делу.
Капитан Балле был уже накануне описываемого нами дня приговорен к смертной казни, и теперь следовало произнести приговор многим из его сообщников, имена которых были найдены в списке, который во время своего ареста капитан разорвал в мелкие клочья, но полиция сумела собрать их и восстановить список.
Главный из этих людей носил имя, очень известное в стране. Жак де Котбель принадлежал к одной из стариннейших фамилий в окрестностях Гиера, издавна пользовавшейся всеобщим уважением и любовью.
Даже президент суда по роковой случайности был старинным другом его отца.
Господин де Мовилье держал в своих руках жизнь того, на кого привык смотреть как, в некотором роде, на своего сына.
После смерти отца Жак де Котбель почти постоянно жил в замке д’Оллиуль, владении Мовилье. Но два года тому назад вследствие политических разногласий между ними произошел разрыв, и де Мовилье отказал от дома сыну своего старинного друга.
Жак, предоставленный самому себе, не колеблясь, отдался делу, которое считал вполне справедливым.
Таким образом, он вдруг оказался замешанным в дело капитана Балле, был арестован и брошен в тюрьму.
Когда разнеслась эта печальная весть, все жители Гиера и Тулона были убеждены, что де Мовилье откажется от президентства по делу, где на скамье подсудимых будет сидеть сын человека, не только бывшего ему другом, но, как всем было известно, спасшего его от разорения.
Понятно после этого, как велико было всеобщее изумление, когда стало известно, что Мовилье занял свое место в суде!
Может быть, он надеялся спасти обвиняемого?
Некоторые думали таким образом, но люди, знавшие Мовилье, качали головами, понимая, что политический фанатизм часто заглушает человеческие чувства…
Кроме того, Мовилье был честолюбив и для своего честолюбия готов был пойти на все. Отказавшись же от президентства по делу Котбеля, он рисковал впасть в немилость.
Нимало не заботясь о том общественном порицании, которому он подвергал себя, Мовилье обрел печальное мужество остаться на своем посту президента карающего суда.
Между тем, заседание шло своим чередом…
В толпе слышался ропот нетерпеливого беспокойства, все увеличивавшийся по мере ожидания.
Вдруг возникла суматоха — двери суда открылись! На пороге появился офицер и подал знак начальнику жандармов. Жандармы тронули лошадей и очистили площадку у входа. Ужасное, роковое слово, как молния, пронеслось по толпе. Послышались восклицания гнева и отчаяния.
Жак де Котбель был приговорен к смерти.
В эту минуту в доме, стоявшем как раз напротив суда, бесшумно отворилось одно окно. Оно было погружено во мрак, к тому же всеобщее внимание было устремлено в другое место.
Женщина, закутанная в плащ, с лицом, закрытым черной вуалью, появилась в окне и наклонилась вниз.
Двери суда быстро распахнулись, и приговоренный появился при свете факелов, которые несли солдаты.
Это был молодой человек высокого роста, крепкого сложения, при желтоватом свете факелов можно было ясно различить черты его лица, дышавшего энергией и благородством. Голова его была обнажена. Коротко остриженные волосы еще более подчеркивали его молодость.
В ожидании казни, уже назначенной на следующий день, приговоренного должны были отвести в тюрьму.
Так как для этого необходимо было пройти по людным улицам, то в помощь жандармам был дан еще небольшой отряд солдат.
Жак со связанными руками ожидал приказа идти.
Вдруг он вскинул голову…
Незнакомка в окне подняла руку и взмахнула платком…
Молодой человек вздрогнул, но тотчас же овладел собой и дважды наклонил голову.
— Вперед! — послышалось позади него.
Но, погруженный в свои мысли и глядя на окно, на которое, кроме него, никто не обращал внимания, Жак ничего не слышал.
Тогда его взяли за плечо и грубо толкнули вперед.
Что-то вроде стона вырвалось из груди молодого человека, он дернулся, как бы порываясь бежать, но вдруг на его губах мелькнула улыбка.
— Идемте! — сказал он.
Мрачное шествие тихо тронулось в путь среди молча расступавшейся и кланявшейся толпы…

2
ТЮРЕМЩИК

Тюрьмы были переполнены, поэтому приговоренного заперли, для большей безопасности, в Большую Башню, стоящую при входе в гавань.
Секретарь суда зачитал приговор. Казнь была назначена на следующий день, в семь часов утра, на эспланаде Арсенала.
После исполнения этой формальности дверь камеры затворилась, и Жак остался один.
Внутри было совершенно темно, снаружи доносились шаги часовых и их голоса, шум моря смешивался с глухим воем ветра и треском корабельных мачт.
Жак стоял неподвижно, опершись о стену, и думал… Печальные думы!
Итак, все было кончено. Едва начатая жизнь вдруг прерывалась. Полный жизни и энергии человек через несколько часов должен был превратиться в труп… А между тем, если бы кто-нибудь могвзглянуть влицо осужденному, то увидел бы, чтонаего лице мелькает улыбка… Его пристально устремленные во мрак глаза, казалось, видели перед собой нечто…
Жак знал, что он погиб, и в то же время сомневался… Будто какое-то кабалистическое заклинание, с его губ сорвалось имя:.
— Мария! Мария!
На башне раздался бой часов.
Десять… Оставалось еще девять часов жизни.
В эту минуту Жак услышал снаружи шум шагов, приближавшихся к его двери. В замке зазвенел ключ, затем тяжелая дверь со скрипом отворилась.
Безумная надежда промелькнула в голове Жака. Но через мгновение она сменилась разочарованием.
Это был тюремщик. Капюшон плаща скрывал его голову так, что видны были только одни глаза и густая длинная борода.
В руках у вошедшего был фонарь.
— Что вам от меня надо? — отрывисто спросил Жак. — Неужели меня не могут ни на минуту оставить в покое?
Тюремщик, не отвечая ни слова, запер дверь, затем, подойдя к Жаку, откинул с головы капюшон.
— Узнаете ли вы меня, маркиз?— спросил он. Жак внимательно поглядел на него.
— Пьер Ламалу! — вскричал он.
— Да, Пьер Ламалу, — сказал тюремщик, — Ламалу, знавший вас крошечным ребенком, и теперь в отчаянии…
— Что делать! — перебил его Жак. — Это война, я побежден и плачу за это… Я исполнил только свой долг, как другие будут исполнять его после меня…
—Да, да, я знаю, — сказал тюремщик, печально качая головой, — Они говорят, Что вы бунтовщик и что нужно дать пример… Но я знаю, что вы добры и могли желать только добра.
— Друг мой, — отвечал Жак, — сочувствие такого честного человека, как ты, будет моим лучшим и последним утешением.
— Погодите, — сказал Ламалу.
Он подошел к двери и прислушался. Снаружи все было тихо. Тогда он снова подошел к Жаку.
— Видите ли, — сказал он, — я взялся за скверное ремесло, но у меня жена, дети… двое детей… надо как-то жить… Я часто упрекал себя, что взял это место, но теперь я счастлив, что бедность принудила меня к этому…
— Что ты хочешь сказать?
— Вы говорили, господин Жак, что сказанные мною несколько слов будут вашим последнимчугешением… Я не думаю этого, потому что принес вам. другое…,
— Я не понимаю тебя…
Ламалу распахнул плащ и вынул из-за пояса тщательно сложенную бумагу.
— Письмо! — вскричал Жак.
— Да, письмо.
— Кто тебе дал его?
— Одна дама, должно быть, молодая, хотя я и не видел ее лица, так как оно было скрыто густой вуалью. Бедняжка, она долго колебалась. Я видел, что она хочет что-то сказать мне, и шепнул ей: ‘Я знаю маркизаде Котбеля более двадцати лет’. Это внушило ей доверие… Тогда я прибавил: ‘Если вы хотите, чтобы я сказал ему что-нибудь от вашего имени…’ -. ‘Нет, — перебила она. — передайте вот это письмо…’ О! Я сейчас же взял его, и вот оно. Теперь читайте,не теряя времени, потому что, если нас застанут…
Жак молча держал в руках письмо. Он весь дрожал. Казалось, что он не в силах сломать печать. В этом письме была вся его жизнь, все его прошлое, все, что было его счастьем и надеждой…
— Ну же, господин Жак, торопитесь!
— Ты прав, — сказал Жак. — Перед судьями я был храбрее. Он разорвал конверт.
Ламалу поднял фонарь.
Но едва молодой человек бросил взгляд на письмо, как побледнел и вскрикнул.
— Боже мой! Боже! Это ужасно!
— Что случилось, господин Жак? Как! Разве я дурно сделал, что взял на себя это поручение?
Но Жак не слушал его более. Он с жадностью читал письмо, очевидно, написанное второпях.
Вот что в нем заключалось:
‘Мой друг, мой брат, я умираю от горя и отчаяния. Вы осуждены! Наш отец так безжалостен! Слезы душат меня, я едва в состоянии писать, а между тем я должна сказать Вам… Боже мой! В такую минуту! Жак, та, которую Вы любите, та, которая отдалась Вам, Мария… Мария стала матерью! Мучения этих ужасных дней ускорили развязку… Она явилась ко мне вне себя от ужаса и горя… я спрятала ее в хижине в Оллиульских ущельях… и вчера вечером она произвела на свет мальчика… Что делать?… Должна ли она объявить об узах, соединяющих вас с нею?… Она хочет это сделать, и мне кажется, что никакая человеческая сила не в состоянии удержать ее… а между тем это будет ее погибелью… Наш отец прогонит и проклянет ее… его мщение распространится даже на маленькое невинное создание, только что увидевшее свет… Жак, в этот торжественный час Вы один можете решить участь моей бедной сестры… Напишите ей Вашу волю! О! Вас, Вас одного она послушается… Требуйте, чтобы она спасла себя… Скажите нам, кому должны мы поручить наше сокровище… О! Как мы будем любить его! Бедный сирота, у него, по крайней мере, будет две матери… Я плачу… Я не могу писать… Все, чего не может выразить перо, Вы сами все поймете… Жак, я прошу одного слова… спасите Марию… избавьте ее от отчаяния! Я не хочу, чтобы она погубила себя, я не хочу, чтобы она умерла… Ответьте, ради Бога ответьте…’
Письмо вдруг прерывалось, очевидно, какой-нибудь неожиданный случай помешал его Продолжению.
Но Жак знал достаточно.
Широко раскрыв глаза, как безумный, он машинально мял в руке письмо, каждое слово которого разрывало ему сердце.
Ламалу не смел более заговорить. Он угадывал, что не в состоянии ничем помочь такому отчаянию. Слезы подступали ему к горлу, и он почти задыхался.
Вдруг Жак выпрямился и положил руки на плечи тюремщику, пристально глядя ему в лицо.
— Друг мой! — сказал он.— Во имя моего отца, во имя всех, кто тебе дорог, я должен выйти отсюда…
Ламалу в изумлении отступил. Ему казалось, что он ослышался. Разинув рот, он молча глядел на Жака. Очевидно, он не понял…
— Пьер, — продолжал Жак дрожащим голосом, — умоляю тебя, выслушай меня! Видишь ли, смерть ничего не значит… но на эту ночь я должен быть свободен.
К Ламалу, наконец, возвратился дар речи.
— Ах! Господин маркиз, вы отлично знаете, что это невозможно… это безумие… Свободу! О! Вы не можете этого желать… не просите у меня этого…
— Пьер, — продолжал Жак, — сколько надо времени, чтобы дойти отсюда до Оллиульских ущелий?
— Для хорошего ходока полтора часа.
— И столько же на обратный путь. Это составит три часа. Теперь еще нет одиннадцати. Позволь мне выйти отсюда — и даю тебе слово, что к четырем часам я возвращусь…
— Послушайте, господин Жак, я не понимаю вас. То, что вы просите, так безумно! Это… это невозможно!… Полноте! Успокойтесь! Будьте благоразумны…
— Пьер, мне нужно уйти…
— Просите у меня мою жизнь… я отдам вам ее… но это… это невозможно…
— Пьер, шесть лет тому назад в море упал человек… была сильная буря… этот человек казался погибшим… пытаться спасти его было бы безумием… этот человек был… Пьер, это был твой отец!… Я бросился в воду и спас его!… Или ты забыл это, Пьер?
— Нет! Нет!
— Пьер, моя мать провожала к венцу твою жену!
— Это правда…
— Пьер, ты качал меня на руках… как я, в свою очередь, качал твоего первого ребенка.
— Да.
— Ну! Во имя всех этих воспоминаний, во имя твоего отца и твоего ребенка, улыбавшегося мне в колыбели, дай мне эти пять часов свободы!
Ламалу шатался. Крупные капли пота выступили у него на лбу. Он оперся о стену, чтобы не упасть.
— Пьер, видишь… я становлюсь перед тобой на колени, я умоляю тебя… Пьер!
Жак обнимал колени тюремщика.
— Вы требуете моей жизни! — сказал Ламалу. — Ну, что же, берите ее!
— Наконец-то! — вскричал, вскакивая, Жак.
— Но как выйти отсюда?
— Разве ты не можешь отворить мне двери?
— Но ведь вы не успеете сделать двух шагов, как вас схватят часовые… Вам не пройти в ворота!
— Боже! Все пропало! — простонал Жак, ломая руки.
— Нет! Погодите!
Камера, в которой был заключен Жак, освещалась небольшим окном, выходившим в гавань и заделанным железной решеткой.
— Вы хороший пловец, — сказал Пьер. — Я знаю это, так как вы спасли моего отца. Вы броситесь в воду… Единственная опасность: шум вашего падения будет услышан, но я не думаю, чтобы это случилось…
Жак бросился к решетке и с яростью начал трясти ее.
— Оставьте, — сказал Ламалу, к которому вместе с решимостью возвратилось его хладнокровие.
Он схватился обеими руками за решетку, уперся коленями в подоконник, мускулы его страшно напряглись — и тяжелая решетка в одно мгновение оказалась на полу.
— Теперь ступайте, — сказал Пьер.
Жак шагнул к нему.
— Пьер, — сказал он, — ты поступил благородно и великодушно. Благодарю тебя! В четыре часа я буду у подножия башни.
— К чему? — сказал Пьер, пожимая плечами. — Вы свободны, пользуйтесь же вашей свободой.
— А ты?
— О! Я… обо мне не стоит говорить… Если я не сразу согласился, то это оттого, что у меня жена и дети…
— Беги вместе со мной!
— О! Это невозможно!… Я не могу оставить Тулон… Моя жена тоже. Мы здесь жили, здесь и умрем.
— Если я не возвращусь, ты погиб!
— Ба! — возразил Пьер с печальной улыбкой. — Меня только переместят туда!
‘Туда’ — это значило — на каторгу.
Жак вздрогнул и схватил Пьера за руку.
— Я вернусь в четыре часа! — сказал он.
— Как! Вы хотите…
— Я хочу сдержать данное тебе обещание… Ты веришь моему слову?
— Но это было бы безумием!
— Исполнение своего долга никогда не может быть безумием.
— Ба! Идите… Там видно будет…
Говоря это, Ламалу думал про себя: ‘Попав на свободу, станет он думать о старом Ламалу!’
Эта мысль так ясно читалась на его лице, что Жак был восхищен этим возвышенным самоотвержением.
Он обнял Пьера и поцеловал.
— В четыре часа…— повторил он.
Пьер ничего не ответил и молча помог ему пролезть в узкое окно.
Спустя мгновение до него донесся слабый всплеск.
Жак был в воде.
Ламалу стал прислушиваться. Ничто более не нарушало тишины.
— Ну вот я и очутился в славном положении!…— прошептал он.
После этого он вышел и, как ни в чем не бывало, запер дверь…

3
БИСКАР И ДЬЮЛУФЕ

Оллиульские ущелья представляют собой одну из прелестнейших редкостей Южной Франции, столь богатой всякими чудесами.
Между местечком Боссе и городом Оллиуль путешественник вдруг встречает громадные скалы, поднимающиеся на значительную высоту. Зелень, виноградники — все исчезает как бы по волшебству — видны одни непроходимые стены серого и черноватого камня.
В ту эпоху, когда происходит наш рассказ, редкий путешественник рисковал посещать эту местность, так как Оллиульские ущелья пользовались весьма недоброй славой. Множество преступников находили себе убежище в лабиринте этих ущелий.
Сама природа устроила там множество узких и извилистых галерей, пересекавшихся в различных направлениях, выходы из которых зачастую были неизвестны. Ночью казалось, что среди этих ущелий скрывается целый мир, фантастический и страшный.
В особенности в эту ночь…
Прошло два часа с того времени, как Пьер Ламалу помог бегству маркиза де Котбеля.
Оллиульское ущелье, погруженное во мрак, было тихо и пустынно. Слышался только свист ветра.
Вдруг (было около двух часов ночи) горное эхо повторило глухой и равномерный шум.
Это были твердые и поспешные человеческие шаги.
Кто мог решиться проникнуть в такой час в это проклятое место?
Идущий, казалось, очень спешил. Очевидно, он был отлично знаком с местностью, потому что, пройдя два поворота, уверенно направился к левой стороне ущелья. Тут он вдруг наклонился и дотронулся руками до камня.
Без сомнения, он нашел то, что искал, потому что у него вырвалось радостное восклицание, затем он начал медленно подниматься вверх. Он шел по узкой тропинке, которую трудно было бы найти и при дневном свете.
Поднимаясь, незнакомец вынужден был держаться за голые стволы сосен.
Через несколько минут он остановился.
Пройдя еще метров десять, он снова осторожно ощупал камни. Затем наклонился и испустил странный крик.
Это был глухой и хриплый звук, напоминающий сдержанное рычание дикого зверя.
Прошло несколько мгновений. В ответ раздался другой такой же крик.
На этот раз он, казалось, выходил из глубин земли.
Этот крик, без сомнения, сигнал, был повторен дважды.
Затем на вершине скалы появилась тень. Она спустилась и подошла к пришедшему.
— Кто идет?
— Волк.
— Это ты, Бискар?
— Я.
Двое людей сошлись и вскоре скрылись вместе в круглом отверстии в скале. Через это отверстие они проникли в подземелье, где был разложен костер из хвороста, дым от которого увлекался каким-то подземным током воздуха.
— Дьюлуфе, зажги фонарь, — сказал пришедший, назвавшийся Бискаром.
Спутник его молча повиновался.
Хотя лица этих двух людей были совершенно разными, тем не менее их выражение было одинаково ужасно.
Но даже не глядя на их лица, всякий невольно дрогнул бы, неожиданно встретившись с ними, так как оба были одеты в платье каторжников.
Бискар был высокого роста и хорошо сложен. Даже несмотря на его позорный костюм, в нем было видно какое-то природное изящество, его худые и длинные руки не были руками простолюдина. Он снял зеленый колпак, обнажив рыжие, коротко стриженые волосы. При красноватом свете костра можно было ясно рассмотреть угловатые черты лица и чувственный рот.
У него был низкий лоб и мощные челюсти, придававшие ему большое сходство с хищным животным, с волком. Ироническая усмешка позволяла видеть острые белые зубы, а глаза с желтыми подвижными зрачками дополняли сходство этого человека с животным.
Что касается Дьюлуфе, то для его описания достаточно одного слова: это был колосс, огромный и дикий. С первого взгляда на него можно было сказать, что он служит воплощением животных инстинктов, доведенных до крайней степени развития.
— Черт возьми!— сказал Дьюлуфе. — Я уже перестал тебя ждать… Ты обещал быть здесь три часа тому назад…
При этом замечании молния гнева сверкнула в глазах Бискара, но он сдержал себя.
— Раз и навсегда запомни, Дьюлуфе, что ты должен только ждать меня и повиноваться…
— Я это знаю, — сказал гигант, — но все-таки есть границы…
— Нет, для тебя нет других границ, кроме моей воли!
Голос Бискара звучал так повелительно, что никакой деспот не мог бы лучше выразить таким образом всех оттенков безграничной власти.
И, без сомнения, каторжник имел право так говорить, потому что, сделав сначала движение, означавшее возмущение, Дьюлуфе наконец опустил глаза и замолчал.
— Я не мог бежать раньше полуночи, — продолжал Бискар, снисходя до этого объяснения. — Никто не заметил моего исчезновения, так как еще не было сигнальной пушки. Значит, эта ночь принадлежит мне…
— О! Пушка! — сказал, громко смеясь, Дьюлуфе. — Они немало стреляли из-за меня, а тем не менее я здесь, и притом в полной безопасности!
— А кому ты этим обязан?
— Кому? Конечно, тебе! О, ты хитер, с этим никто не спорит, и, понятно, они знали,что делали, когда выбрали тебя предводителем Волков! У тебя есть все: и воспитание, и манеры, и притом такая сила…
Глядя на геркулесовую фигуру Дьюлуфе, невольно можно было удивиться его последним словам. Возможно ли было,чтобы этот гигант мог восхищаться силой Бискара, который хотя и казался крепким, но далеко не настолько, как его товарищ!
Тем не менее, тон Дьюлуфе был совершенно искренен, очевидно, он лишь отдавал должную дань справедливости очевидной истине.
Как бы то ни было, Бискар поспешно перебил своего сообщника.
— Довольно, — сказал он, — мы здесь не для того, чтобы перечислять наши достоинства. Завтра рано утром мы должны оставить Францию.
— Ба! В таком случае отправимся сейчас же!
— Нет, потому что мне еще надо закончить здесь одно дело…
И он злобно засмеялся.
Никакие слова не в состоянии передать дикой жестокости, появившейся на лице этого человека!
— Дело! А я буду принимать в нем участие?
— Да.
— И надо будет…
Дьюлуфе сделал красноречивый жест.
— Я не думаю.
— И велика будет выгода?
— Теперь ничего, но позднее, о! Позднее, — прибавил он, — очень велика!
Он снова засмеялся.
— Ну, в таком случае это мне нравится!
— Теперь отвечай мне. Нашел ли ты то, что я приказал тебе отыскать?
— Что, маленькую даму? О, это было нетрудно!
— Она здесь, близко?
— В ста метрах. В маленьком домике при выходе из ущелья.
— Дом стоит уединенно?
— Там можно убить среди бела дня, и никто не узнает!
— Хорошо. С кем эта дама?
— С Бертрадой, одной старой крестьянкой…
— Да, я ее знаю, это хорошо. А больше никого нет?
— Днем у нее были гости.
— Другая дама?
— Да.
— Посмотри мне прямо в глаза, — сказал Бискар.
— К чему? — с глупым смехом возразил Дьюлуфе. — Я не люблю глядеть тебе в глаза. Они пугают меня.
— Вот потому-то и гляди. А теперь отвечай. Ты не пытался узнать, кто эти женщины?
— О! В этом я могу поклясться!
— Хорошо. Что ты заметил?
— Что это знатная дама, вот и все.
— Что ты думаешь о причине их пребывания в этом доме?
— О, на этот счет у меня есть одно соображение…
— Какое?
— Нечего глядеть на меня, будто собираешься меня убить! Ты спрашиваешь, я отвечаю, притом очень чистосердечно… Я думаю… всякий имеет право думать… что с младшей было несчастье, и чтобы скрыть последствия этого несчастья…
— Довольно! — перебил Бискар.
Он был страшен.
— Слушай, если когда-нибудь у тебя вырвется хоть одно слово, если ты сделаешь какую-нибудь глупость, если даже мне самому намекнешь на это происшествие, то так же верно, как то, что меня зовут Бискаром, королем Волков, ты умрешь!
Гигант, казалось, чувствовал себя скверно. Должно быть, эта угроза сильно подействовала на него.
— Хорошо, — пробормотал он, — я буду молчать.
— Я надеюсь. Теперь идем.
— Куда?
— В уединенный домик.
— Ба! Так вот где будет дело!
— Без вопросов!
— А между тем, я должен знать, что мне придется делать.
— Почти ничего. Ты уверен, что там только молодая дама с крестьянкой?
— О! Теперь они, наверно, спят, если только ребенок не кричит.
— По моему знаку ты бросишься на старуху.
— Что с ней делать? — сказал Дьюлуфе, жестом будто сворачивая шею цыпленку.
— Ты не дашь ей кричать и шевелиться.
— О, это легко, но надо ли идти до конца?
— Как хочешь.
— Хорошо.
— Мне надо остаться наедине с дамой, я должен говорить с ней без свидетелей.
— Никто не помещает тебе.
— Через час мы будем в бухте, где нас ожидает лодка. Когда же, на рассвете, выстрел из цитадели даст знать о бегстве Бискара, мы будем уже далеко!
Минуту спустя оба каторжника спускались с горы, направляясь в сторону Боссе.

4
МАТИЛЬДА И МАРИЯ

Дом, о котором говорили между собой каторжники, находился на восточном склоне Оллиульских скал.
Это строение скорее заслуживало названия хижины. Оно было крыто соломой, всего в два окна, с ветхой, едва затворявшейся дверью.
А между тем в этой хижине нашла себе приют младшая дочь графа Мовилье, того самого, который только что приговорил к смерти маркиза Жака де Котбеля.
Ее печальная история может быть рассказана в двух словах.
Господин Мовилье рано остался вдовцом с двумя дочерьми — Матильдой и Марией.
Погруженный в свои честолюбивые планы, он мало заботился о воспитании детей, полагая, что самое главное будет заключаться в том, чтобы удачно выдать их замуж, причем так, чтобы эти союзы были как можно более полезны для него.
Де Мовилье мечтал сделаться министром, пэром. Его дочери должны были помочь ему в этом. Человек с черствым сердцем, он никогда не знал истинной привязанности, и его враги поговаривали шепотом, что его жена умерла с горя.
Есть любящие души, которых эгоизм убивает вернее яда.
Таким образом Матильда и Мария были предоставлены самим себе и характеры их развивались без всякого участия со стороны отца.
Де Мовилье требовал от них только почтительности. Обычные проявления родительской нежности казались ему излишней тратой времени. Он требовал только беспрекословного повиновения.
Как мы уже сказали, он был многим обязан маркизу де Котбелю. Его состояние, сильно расстроенное во время эмиграции, было поправлено только благодаря помощи отца Жака, который до самой смерти считал де Мовилье великолепным человеком и верным другом.
Умирая, де Котбель оставил двух сыновей. Один, Фредерик, был офицером. Другой, Жак — натура живая и впечатлительная — казался не созданным для жизненной борьбы.
Жак сильно беспокоил отца. Напрасно старался тот сдерживать его порывы и направлять поступки. Отцовская суровость всегда отступала перед несомненными Достоинствами горячего и восторженного сына.
Тем не менее, умирая, де Котбель умолял своего друга Мовилье наблюдать за Жаком. Он надеялся, что холодный рассудок Мовилье успокоит почти болезненную впечатлительность молодого человека.
Де Мовилье дал обещание.
И вот как он сдержал его…
Заметив в молодом человеке незаурядный ораторский талант, развитие которого обещало блестящую карьеру, де Мовилье почувствовал сильную зависть к юноше и ничего не сделал для выполнения обещания, данного его умирающему отцу.
Жак мог беспрепятственно следовать зову своего пылкого характера, пускаться на любые безрассудства.
Но когда он стал увлекаться новыми идеями — Мовилье указал ему на дверь.
Остальное известно.
Но Жак не напрасно прожил эти годы в обществе двух молодых девушек.
Матильда имела спокойный и холодный характер. Не то чтобы она походила на отца по черствости сердца, нет, но она унаследовала от матери определенное недоверие к себе и к другим. Она обожала сестру и готова была пожертвовать для нее всем, но внешне Матильда всегда была неизменно спокойна и ровна, сдерживая всякий порыв, всякое душевное излияние.
Мария, напротив, была еще совершенным ребенком. Она играла жизнью, и жизнь улыбалась ей. Когда она проходила по улице, про нее говорили: ‘Вот солнце Оллиуля!’ Действительно, ее лицо сияло веселостью, добротой и прелестью беспечной юности.
Пришла любовь. Всякий на месте Мовилье предвидел бы это. Он ничего не хотел знать. Он вышвырнул за дверь сына своего благодетеля, как поступил бы с лакеем. Мария хотела защитить Жака, но отец оборвал ее одним словом. Он так хотел. Этого должно было быть достаточно.
Неблагоразумная суровость вызвала возмущение. Мария сделала вид, что покорилась, но это только разожгло едва зародившееся в ней чувство…
Сестра это поняла, но слишком поздно. Могла ли она предвидеть драму, не зная сама, что такое любовь?
Однажды Мария созналась, что любит Жака и что любима им. Она не раскаивалась. Жак был так добр, так благороден, так любил ее! Почему ей не любить его? Она была убеждена, что выйдет за него замуж. Стоило только отцу помириться с ним! Время шло… Жак не подозревал, что идет к своей погибели. Его идеи и убеждения были его религией, он был уверен в близком их торжестве. Все казалось ему прекрасным, волшебным сном…
Наступило пробуждение.
Жака арестовали. Мария готовилась стать матерью.
Мовилье был безжалостен. Сын маркиза де Котбеля был для него только политическим врагом. Он был заранее осужден.
Матильда решилась тогда отправиться к одной старой родственнице, жившей в Эксе, и умолить ее спасти сестру. Мадам де Сорли — так звали родственницу — согласилась на это, и было решено, что Мария проведет у нее последние месяцы беременности.
Что касается Мовилье, то у него было много других забот.
Затем Мария узнала, какой опасный поворот принял процесс Жака. До этого времени она все еще надеялась, она думала, что ее отец не забыл прошлого и что сын маркиза должен быть для него священен!
Но вдруг она поняла все. Ужасное видение предстало перед ее глазами… суд, тюрьма… эшафот!
Тогда, вне себя от ужаса, вырвавшись из объятий мадам де Сорли, желавшей удержать ее, она помчалась к сестре с отчаянным призывом:
— Спаси нас!
И теперь, убитая горем, она лежала больная в маленькой хижине, ожидая прихода сестры, отправившейся в Тулон узнать исход процесса… Сестра, которая уже знала все, не возвращалась…
Женщина, ухаживавшая за Марией, была ее кормилицей.
Мы уже знаем, что ее звали Бертрадой.
Устав после нескольких бессонных ночей, она задремала.
Мария осталась наедине со своими ужасными мыслями. Она бессознательно повторяла:
— Жак! Жак!…
Она не спускала глаз с деревянных часов, висевших на стене.
Была половина первого ночи.
Вдруг Мария вздрогнула и приподнялась на постели. Неужели ей показалось? Она будто слышала какой-то шум снаружи…
Что, если это Матильда?
Она возвращается! Все кончено. Каков приговор? Кто знает? Скорее всего, Мовилье…
— Бертрада! Бертрада! — закричала она.
Кормилица вскочила.
— Иди скорее… к дверям… Кто-то идет…
Бертрада поспешила к выходу. Дверь, скрипя, отворилась.
Раздалось два крика:
— Мария!
— Жак!
Бедняжка, не помня себя от радости, упала в объятия того, кого считала навсегда утраченным…

5
КЛЯТВА МАТЕРИ

— Жак, дорогой мой! — повторяла, рыдая, Мария.
Она отступила на шаг и глядела на него своими большими глазами, в которых светилась безграничная радость.
Жак чувствовал, что слезы застилают ему глаза, волнение и горе душили его.
Действительно, положение было ужасным.
Он понимал, какую надежду, лучше сказать — уверенность внушал Марии его приход. Раз она видела его перед собой, следовательно, считала спасенным…
А между тем с наступлением утра он должен был быть расстрелян…
Он шел к Марии, повинуясь призыву Матильды.
Он шел сказать ей: ‘Я хочу, чтобы ты жила. Я хочу, чтобы ты скрыла от отца наше горе и наше счастье. Так надо.
Для тебя и для нашего ребенка. Я умоляю тебя повиноваться мне’.
Он не подумал о том ужасном обмане, которым будет для нее его появление. Разве могло ей прийти в голову, что ему удастся выпросить у тюремщика лишь несколько часов свободы?… Что он даст честное слово возвратиться, хотя этот возврат будет для него смертью? Он стоял неподвижно, не произнося ни слова.
Заговорить — значило убить.
Безумная радость, охватившая ее, не могла безболезненно перейти в отчаяние.
— Жак. — заговорила она наконец, — ты не поцеловал нашего ребенка.
Она подала знак кормилице. Та подняла ребенка на руки.
Мария взяла его и протянула Жаку.
При виде ребенка Жак почувствовал такое отчаянье, что едва мог сдержаться, чтобы не вскрикнуть.
Он крепко поцеловал сына, пытаясь скрыть терзавшее его горе.
— Ты будешь очень любить его, не правда ли? — говорила Мария. — Я назову его Жаком, как и тебя. О, теперь, когда ты здесь, я ничего не боюсь, я счастлива!
‘Счастлива!’ Это слово прозвучало для Жака ударом грома.
— Что же ты не говоришь ничего. — продолжала она,— — ведь у тебя должно быть много чего сказать мне? Говори же, говори! Кто тебя спас? Мой отец, не так ли? Мы были несправедливы к нему, он не мог погубить сына своего старинного друга…
— Мария!
Несчастный весь дрожал. О, как хотел бы он остановить на устах молодой женщины эти слова, терзавшие его!
Она же продолжала:
— Видишь ли. я всегда верила в него, несмотря на его суровость. Поэтому теперь мы не должны более иметь от него тайн, мы скажем ему все. Я знаю, что тебе это признание было бы тяжким, но я возьму его на себя. Я убеждена, что он простит нас. И как мы будем тогда счастливы! Я буду твоей женой не только перед Богом, но и перед людьми…
Жак вскрикнул. Он едва держался на ногах.
— Жак! Жак! Что с тобой?
— Мария, вооружись мужеством…
— Мужеством? К чему? Какое новое несчастье угрожает нам?
Он не отвечал.
Он говорил о мужестве, а сам чувствовал себя трусом.
Мария схватила его за руки.
— Умоляю, не терзай меня неизвестностью! Я так много вынесла за то время, когда ты был в тюрьме! Я знаю, чувствую, у меня нет больше сил страдать. Если надежда, которую ты мне подарил, должна снова исчезнуть, я умру…
— Умереть! Разве ты имеешь право умереть? Ты забываешь о нашем ребенке.
— О нашем ребенке!
Она покрыла его поцелуями.
— Это правда! И потом, к чему говорить о смерти, если ты здесь, если мы навсегда вместе!
Часы пробили два.
Время колебаний прошло. Чтобы возвратиться вовремя, Жаку надо было торопиться. Честный человек рисковал для него своей жизнью и ждал его теперь в страшных муках сомнений. А у него тоже были жена и дети…
Жак переборол свою слабость.
— Мария, — сказал он вдруг, — выслушай меня. Ты не все знаешь…
— Ты пугаешь меня!
— Моя дорогая, моя возлюбленная жена, я должен оставить тебя…
— Оставить меня? Нет, нет, я этого не хочу! Я не хочу! Ты не сделаешь этого! Во имя нашего ребенка не оставляй меня…
— Но это необходимо…
Наступило молчание. Жак призвал на помощь все свое мужество.
— Но ты спасен, не так ли?
— Да, — с усилием произнес Жак.
— Хорошо, теперь я слушаю тебя.
— Мария, поклянись мне повиноваться, о чем бы я ни просил тебя…
— Разве ты не муж мне?
— Вот истина, Мария: я был приговорен к смерти…
— Ты? Боже мой! Люди так безжалостны…
Он печально улыбнулся.
— Не говори так, Мария. На свете много добрых и великодушных людей…
Она перебила его:
— Но как же ты здесь, со мной?
Жак колебался.
— Я бежал, — сказал он наконец.
— Бежал! Значит, тебя могут снова схватить. Боже мой, это ужасно! Надо скорее бежать, ты не должен рисковать снова попасть в руки врагов!
Она протянула ему руку.
— Я понимаю. Перед отъездом ты захотел увидеть меня. Мой муж… Ты будешь спасен…
— Да. Да!…
— Тебя ждут друзья?
— Да… через несколько часов я буду на берегу… и тогда… я буду спасен!
— А я не понимала, когда ты говорил, что оставишь меня… О, теперь я упрекаю себя, что так долго задерживала тебя! Ты отправишься в Италию? Ты мне напишешь, когда будешь в безопасности, и я приеду к тебе с нашим ребенком! Это решено, не так ли?
— Да, в Италию!
Жак был бледен и едва говорил, но она не догадывалась о той буре, которая бушевала в его душе.
— Иди, Жак. Я твоя. Когда ты позовешь меня, я поспешу к тебе. Мы будем вместе. Мы забудем все прошлые невзгоды…
— Слушай, — продолжал Жак, — а главное — не пугайся. Я бегу, и ты должна знать, что меня ждет множество опасностей…
— Знаю, но я надеюсь!
— Я тоже, но, однако, должен был кое-что предпринять…
— Что? Говори, теперь я хочу, чтобы ты поскорее уходил…
Жак вынул запечатанный конверт.
— Повторяю тебе, я убежден, что со мной ничего не случится, тем не менее я написал это завещание…
— Завещание? О, не произноси этого слова!
— Однако, это необходимо. Я должен был предусмотреть все во имя нашего маленького Жака. Если случится что-нибудь непредвиденное, то это завещание утверждает права нашего ребенка на мое имя и состояние. Я понимаю, что это сделано не по форме, но в таких особых обстоятельствах оно будет иметь силу. Храни этот документ, моя дорогая жена, и, если понадобится, не колеблясь, предъяви его.
Мария хотела что-то сказать, но он жестом остановил ее.
— Это еще не все,— продолжал он. — Мне тяжело произносить это, но, тем не менее, ты должна узнать, что я услышал свой приговор из уст твоего отца.
— Это ужасно! — прошептала Мария.
— Мовилье подсказала решение его совесть. Не мне порицать его. Он поразил во мне врага всего, что является для него священным. Это его право. Но кто поручится, что его ненависть не распространится на нашего ребенка?
— Нет! Это невозможно!
— Кто знает? Обещай мне быть благоразумной и не выдавать нашей тайны.
— Но ведь я должна буду скоро приехать к тебе!
— Тем не менее, нужно держать это в тайне. Кроме того, благодаря преданным и могущественным друзьям, я надеюсь получить разрешение вернуться на родину, а если твой отец узнает о соединяющих нас узах, то его гнев может повредить мне.
— Ты прав! Я понимаю тебя!
— Ты будешь молчать? Ты клянешься мне?
— Клянусь, что буду хранить нашу тайну, пока ты сам не разрешишь мне говорить.
— Благодарю! Но мое отсутствие может продолжаться несколько недель, месяцев. Поклянись мне молчать целый год, что бы ни случилось…
— Год! Ты пугаешь меня…
— Клянись, умоляю тебя!
Мария пристально взглянула на него, как бы желая прочесть у него в сердце…
Он нашел силы улыбнуться.
— Клянусь тебе, — сказала она тогда, — что бы ни случилось, я не произнесу ни слова целый год!
Он наклонился и обнял ее.
Затем он тихонько поцеловал ребенка.
— Прощай! — сказал он.
— Не говори этого слова! — вскричала Мария. — До свиданья!
— До свиданья! — повторил Жак.
Вне себя от горя, он бросился вон.
— Боже мой! — прошептала Мария. — Сохрани его! Если он умрет, я умру тоже.
Она обняла ребенка.
Бедное маленькое существо заплакало.
Этот крик тяжело отозвался в сердце матери.
— О! Мне страшно! — едва слышным голосом прошептала она.
Неподвижно сложив руки на груди, она казалась мертвой. Страшные мучения терзали ее душу.
Пока Жак был с нею, она была уверена в будущем.
Теперь ей казалось, что она напрасно отпустила его. Что, если он не все сказал? Что, если опасность гораздо ужаснее, чем она думает?
Время шло…
По мере того, как подвигалась часовая стрелка, молодой женщиной овладевало отчаяние.
Вдруг из глубины ущелья раздался выстрел, много раз повторенный эхом.
— Бертрада! Бертрада! — закричала Мария.
Когда кормилица подбежала, она приподнялась, но снова бессильно упала на подушки.
Что случилось? Какое ужасное значение имел этот выстрел?

6
УБИЙСТВО

Мы оставили Бискара и Дьюлуфе в ту самую минуту, когда они выходили из пещеры в скалах Оллиуля.
Не объясняя ничего более, Бискар указал на уединенный дом, то есть на хижину Бертрады, как на цель их преступного путешествия.
Ущелье было узко. Они молча шли между стенами скал, которые возвышались, как громадные черные привидения.
Бискар шел впереди.
Сейчас мы узнаем, кто такой был Бискар, что же касается Дьюлуфе, то его история проста. Он был сыном бедного рыбака. Отец его утонул, мать умерла в нищете, оставив его на произвол судьбы. Он присоединился к шайке негодяев, опустошавших страну, и в возрасте семнадцати лет был пойман и приговорен к каторжным работам.
Он был отправлен на галеры в Тулон, где должен был пробыть десять лет.
В первый же год он пытался бежать, но план бегства был плохо разработан. Его схватили, и срок наказания был увеличен еще на пять лет. На следующий год он сделал новую попытку, снова повлекшую за собой только увеличение срока пребывания на галерах, который вырос таким образом до двадцати лет.
Вне себя от ярости на преследовавшую его неудачу, решившись на все, чтобы обрести свободу, применение которой он сам плохо себе представлял, Дьюлуфе задумал убить охрану и снова бежать. В это самое время на галеры явился Бискар.
Это происходило за два года до начала нашего рассказа.
Бискар был плохо принят своими товарищами по галерам. Им не понравились его манеры. Действительно, он выказывал полнейшее презрение к тем, чье отвратительное общество было навязано ему суровым правосудием.
Он, очевидно, был выше их во всех отношениях, не обладая ни их тупостью, ни невежеством, ни степенью одичания.
Говорили, что он приговорен за покушение на убийство, но никто не знал, при каких обстоятельствах это произошло.
На любопытство каторжников Бискар отвечал лишь грубостью и презрением. Тогда против него составилось нечто вроде заговора.
Старые каторжники распустили слух, что Бискар — фальшивый каторжник, шпион, подосланный полицией, чтобы выдать тайны своих товарищей.
Между преступниками подозрение быстро пускает корни и расправа не заставляет себя долго ждать. Было решено, что Бискар должен умереть.
Был брошен жребий — кому из каторжников взять на себя исполнение приговора.
Жребий пал на Дьюлуфе. Всем была известна его громадная сила, и казалось несомненным, что ему будет легко покончить с Бискаром, рост которого был невелик, а лишения и, возможно, нравственные страдания, без сомнения, ослабили его не очень-то могучий организм.
План убийства был составлен следующим образом.
Каторжники, среди которых должна была разыграться эта ужасная драма, были заключены на понтонах.
Зимой в семь часов вечера давался сигнал к молитве, а затем, по второму сигналу, среди заключенных должна была водворяться полнейшая тишина до восхода солнца.
Было решено, что убийство Бискара произойдет ровно в полночь, после обхода, который обыкновенно проводился за несколько минут до полуночи. Убийцы должны были без шума схватить Бискара и бросить за борт. Чтобы заглушить его крики, Дьюлуфе должен был держать его за горло.
Было поставлено за правило, чтобы ночью каждый каторжник занимал раз и навсегда указанное ему место, но на этот раз Дьюлуфе и его товарищам удалось пробраться к Бискару, который, ничего не подозревая, спал крепким сном.
Обход прошел.
Каторжники были неподвижны. Ничто особенно не привлекло внимания надсмотрщиков, которые спокойно удалились.
Тогда три человека вскочили с нар. Крадучись, они добрались до Бискара, не разбудив его.
Вдруг сильная рука Дьюлуфе схватила его за горло, тогда как два других каторжника овладели руками и ногами.
Бискар мгновенно проснулся и глухо захрипел, но это хрипение тут же смолкло под ужасным давлением руки Дьюлуфе.
При слабом свете луны Бискар увидел наклонившихся над ним убийц.
Как мы уже сказали, один из каторжников завернул ему назад руки, другой крепко держал ноги, тогда как Дьюлуфе душил за горло.
— Поднимайте! — бросил Дьюлуфе.
Но в эту минуту руки Бискара вдруг поднялись, как железные рычаги.
Человек, державший их, упал. Тогда Бискар, быстро поджав ноги, ударил другого в грудь так, что тот свалился, глухо застонав.
Оставался Дьюлуфе.
Бискар схватил его за руки, и тому показалось, будто его руки сжаты в железных тисках, причинявших ему страшные мучения. Пальцы Бискара давили его запястья так, что кровь капала на пол.
В эту минуту на шум прибежали надсмотрщики.
Бискар оттолкнул Дьюлуфе, который упал, точно куль с мукой.
Трое убийц пытались спрятаться.
Надсмотрщики подумали, что была ссора.
На все вопросы Бискар отвечал молчанием. Тогда всех четверых заперли в карцер.
Странная вещь — подозрения пали на Бискара и на него возвели всю вину за происшедшую сцену.
Его хотели принудить сознаться под палкой. Каторжник, которому поручено было привести этот приговор в исполнение, был главой заговора, жертвой которого чуть было не сделался Бискар, и дал себе слово выместить на нем неудачу. Количество ударов было определено — сорок.
При первом же ударе кровь выступила на спине Бискара. Он презрительно улыбнулся.
После двадцатого удара вся спина его представляла одну сплошную кровавую массу. А Бискар все улыбался.
— Довольно, — сказал тогда комиссар галер.
Ясно было, что Бискар не будет говорить. Его отправили в госпиталь, а неделю спустя он возвратился на свое прежнее место.
С этого времени отношение к нему изменилось.
Дьюлуфе испытывал все растущее уважение к необычайной силе, скрывавшейся под сравнительно слабой наружностью новичка.
Не прошло и месяца, как Бискар сделался настоящим королем галер. Ему все рассказали — и о внушенных им подозрениях, и о покушении на убийство, от которого ему удалось спастись.
Бискар не сделал ни одного упрека.
— Дети! — вот все, что он сказал.
Далее мы увидим, каким образом из этих смертельных врагов он сумел сделать преданных друзей, даже более — рабов.
Теперь возвратимся в Оллиульское ущелье.
Бискар молча шел впереди, на лице его играла злая улыбка.
Вдруг он остановился.
Вдали послышались быстрые шаги.
Бискар обернулся к Дьюлуфе.
Кто может идти в это время? — спросил он шепотом.
— Я не знаю. Ни один крестьянин не решится в такую ночь идти через это ущелье.
— Я хочу узнать, — продолжал Бискар. — Дай фонарь!
— Вот он.
— Зажжен?
— Да.
Дьюлуфе подал Бискару закрытый, гЛухой фонарь, не пропускавший ни одного луча света.
Шаги приближались.
Бискар прижался к скале, жестом приказав Дьюлуфе сделать то же самое, затем вынул из-за пояса заряженный пистолет.
Между тем Жак, так как это был он, спешил изо всех сил. В запасе у него было еще около двух часов, и он был уверен, что придет вовремя и сдержит данное им слово.
Но он чувствовал в душе такое страшное отчаяние, что торопился поскорее возвратиться: он боялся, что не устоит против искушения, несмотря на голос чести, который звал его вперед… Ведь в этой хижине, которую он только что оставил, было все его счастье, вся жизнь, все надежды…
Ему казалось, что рука его малютки удерживает его и тянет назад.
Тогда он бросился бежать.
Вдруг (в эту минуту он проходил в нескольких метрах от Бискара) прямо на лицо ему упал луч света…
Он вскрикнул от изумления.
— Он! Жак де Котбель! — воскликнул Бискар. — А! Значит, мое мщение будет полным!
— Кто это говорит? — спросил Жак.
— Я!
И, бросившись вперед, Бискар приставил ему к груди пистолет.
Раздался выстрел…
Жак упал, даже не вскрикнув.
— Теперь.— сказал Бискар, — ваша очередь, прелестная Мария де Мовилье!… После отца — сын!…
Дьюлуфе молча бросился за ним.

7
МЩЕНИЕ КАТОРЖНИКА

Эхо этого выстрела поразило в самое сердце бедную молодую женщину.
Мария инстинктивно поняла, что новая опасность угрожает Жаку.
— Бертрада! — вскрикнула она. — Поди сюда! Я хочу встать и идти…
— Боже мой! Да разве это возможно, дитя мое? — отвечала старая кормилица. — При такой слабости вам запрещено делать даже резкие движения…
— Не все ли равно? Я умру, но, по крайней мере, я попытаюсь спасти его… Давай скорее платье и плащ… Скорее же, Бертрада…
— Но куда же вы хотите идти?
— Разве я знаю? Этот выстрел в Оллиульском ущелье… Я пойду туда…
— Это может быть какой-нибудь контрабандист…
— Нет, не пытайся успокоить меня… не надо… все напрасно… я пойду… пойду…
Собрав всю свою волю, Марии удалось встать на ноги, но она шаталась, холодный пот выступил у нее на лбу…
Бертрада поддерживала ее.
Наконец Мария, завернувшись в длинный плащ, шагнула к выходу.
— А ребенок? — спросила Бертрада.
— Но разве ты не останешься с ним?… Ты будешь защищать его… ты скорее дашь себя убить, чем позволишь добраться до него.
— Я стара и слаба… Что.я могу сделать?
Мария ломала руки.
Если любовь звала ее к Жаку, то долг удерживал около ребенка.
Вдруг старая Бертрада вздрогнула.
— Слушайте! — сказала она.
Мария взглянула на нее, ничего не понимая.
— Разве вы не слышали?
— Что?
— Нет! Я не ошибаюсь!… Я слышу шаги…
Мария вскрикнула.
— Ах! Если бы это был он… Да, он возвращается… он спасся от преследователей, но он ранен, может быть, умирает…
— Успокойтесь! Я выйду к нему навстречу. Но его шаги тверды. Нет, он не ранен!
— Иди! Иди! Бертрада… потому что иначе я умру!
Старуха побежала к двери и, открыв ее, вышла в маленький садик. Она шла в темноте, протянув вперед руки.
Вдруг она почувствовала, что кто-то схватил ее за горло, глухое хрипение вырвалось у нее из груди, она зашаталась… но Дьюлуфе поддержал ее.
— Молчи, старая колдунья, — прошептал он ей на ухо, — а не то, клянусь дьяволом, я сожму покрепче руку… и отправлю тебя на тот свет!…
Мария ничего не слышала.
Она стояла неподвижно, вытянув шею, ожидая, надеясь…
Вдруг дверь резко распахнулась.
— Жак! — вскрикнула она.
Вошедший обнажил голову.
— Нет, это не Жак, — насмешливо сказал он. — Узнаете ли вы меня, Мария Мовилье?
Бледная, задыхающаяся Мария готова была упасть в обморок, но она собрала все силы и выпрямилась, преодолев овладевавшую ею слабость.
— Бискар! — сказала она. — Убийца Бискар!
Он гневно топнул ногой.
— Да, убийца Бискар! А вы не чаяли снова увидеться с ним, не так ли? Вы считали его навсегда прикованным к галерной цепи… Нет, моя красавица, Бискар жив… И стоит здесь, перед вами… как демон, вышедший из ада… и вам придется рассчитаться с ним. Да, придется, моя красавица!
Мария не дрожала больше.
Она с непередаваемым презрением указала рукой на дверь.
— Подите прочь! — сказала она.
Бискар в ответ рассмеялся.
— Вы меня гоните! В самом деле!… Это было бы смешно, если бы не было ужасно!… Вы указываете мне на дверь, как лакею… а действительно, кто я такой? Ниже чем лакей, я — каторжник!… Ну, что же! Каторжник явился к дочери графа Мовилье, и она выслушает его!
Лицо Бискара пылало яростью и злобой.
Мария сделала шаг назад и поднесла руку ко лбу, как бы боясь сойти с ума.
— Бертрада! Жак! Ко мне!… — закричала она.
Сложив руки на груди, каторжник глядел на нее горящими глазами.
Никогда, наверное, человек не представлял собой такого совершенного образа дикого зверя!
Вне себя от ужаса, Мария еще раз закричала:
— Бертрада! Жак!
— Ни Бертрада, ни Жак не придут! — холодно сказал каторжник.
— Что вы хотите сказать?
— Бертрада в моей власти… что же касается Жака…
— Жака?
— Да, Жака, вашего любовника, невинная дочь графа Мовилье, Жака, отца ребенка, который здесь лежит и о котором мы сейчас поговорим! Жак не услышит вашего крика о помощи потому, что он умер!
— Умер?… Неправда!
— Правда!… Я убил его.
— Вы… убили его! — прохрипела Мария.— Нет! Это невозможно!
— Разве вы не слыхали выстрела?… Вот оружие, убившее вашего любовника. Вы можете дотронуться до дула. Оно еще не успело остыть.
Мария упала на колени. Ее горе было так ужасно, что она не в состоянии была плакать.
— Я убил его, — повторил Бискар, — потому что он встал на моей дороге. Я думал, что палач исполнит мое дело, но он, вероятно, бежал, и как верный любовник явился сообщить своей возлюбленной приятное известие… к счастью, я был тут!… И Жак умер!
— Боже мой! Сжалься надо мной! — прошептала Мария.
Вдруг она выпрямилась и взглянула Бискару прямо в лицо.
— Ну, что же! Убийца! — крикнула она. — Кончай твое дело… убей теперь меня!
— Убить вас! Мне! Ах, черт возьми! Вы не знаете меня… Да, я убил вашего любовника… Но вам, Мария Мовилье, вам я отомщу не убийством…
— Отомстите? Вы говорите о мщении?… Но что же я вам сделала?…
— Что она мне сделала! — процедил каторжник. — И она еще спрашивает!… Погодите, Мария, вы, верно, забыли… но я, я помню… и если надо помочь вашей памяти, то я сделаю это…
Испуганная мать схватила на руки проснувшегося ребенка и бессознательно качала его.
— Пять лет тому назад, Мария Мовилье… Бискар был лесничим у вашего отца, графа Мовилье… Его держали из милости… Впрочем, кто же такой был Бискар?… Незаконнорожденный, даже хуже — подкидыш… Его нашли в какой-то яме. Это было преступление… потому что лучше было бы оставить ребенка издыхать, подобно собаке…
Каторжник глубоко вздохнул.
— Я жил где попало и как попало, всегда из милости, всегда! О, безумец! Я мечтал, не будучи ничем, сделать из себя нечто. Я много работал, учился. Когда я ходил в город, то говорил себе: кто знает, может быть, твое место уже заранее определено среди этих людей, которые проходят сейчас мимо тебя, не удостаивая даже взгляда! Не помню, с кем я однажды позволил себе заговорить о моих мечтах и планах… О, каким смехом были встречены мои слова! ‘Ты, Бискар? Нищий!’… Надо мной смеялись! Меня оскорбляли! О, с этого дня беспощадная ненависть овладела всем моим существом, и только эта ненависть поддерживала меня, потому что не будь у меня цели отомстить за все эти оскорбления, я давно бы убил себя! В это время графу Мовилье понадобился свинопас. Ему указали на меня, и он сквозь зубы произнес: ‘Да’. По крайней мере, я не испытывал голода… Я вырос… Со временем я сделался отличным садовником. А потом и лесничим. Вы сказали, что это лакейское занятие. Но мне было все равно. Если бы граф Мовилье предложил мне быть кучером, я и на это бы согласился. И знаете почему, Мария?
Она даже не повернула головы.
Бискар вздрогнул.
— Я не хотел оставлять дома господина Мовилье, я готов был перенести всякое презрение, всякое унижение, потому что…
Он остановился на мгновение.
— Потому, что я, Бискар, — вскричал он, — я свинопас, нищий, подкидыш… я вас любил, вас, дочь графа Мовилье!
Восклицание отвращения сорвалось с губ Марии.
— А! Молчите!… — продолжал, стиснув зубы, Бискар.
Он помолчал немного.
— Впрочем, не все ли равно! — продолжал он затем. — Оскорбляйте меня… я вознагражу себя и клянусь вам, что это вознаграждение будет ужасно, так ужасно, что вам даже во сне никогда не представлялось ничего подобного… Да, я любил вас… Я прятался в кусты, когда вы проходили… и глядел на вас!… Я был сумасшедшим… Как могло случиться, что, видя вас гуляющей по лесу, я не бросился на вас и не унес в свое логовище!… Я и сам не знаю! А между тем у меня стучало в висках и кровь приливала к голове! Когда вы уходили, я бросался на землю и кусал ее. О! Как ужасны были мои мучения! Я боролся… Я хотел бежать. Но сила, более могущественная, чем моя воля, удерживала меня около вас… Наконец однажды я почувствовал, что не в силах далее бороться… Вы забыли, что произошло в тот день?
Она молча взглянула на каторжника.
— Вы вошли в один из охотничьих павильонов… ваша сестра Матильда ушла… я, дурак, бродил около, думая о вас… повторяя себе: ‘Я люблю ее, я люблю ее’… Вдруг я услышал шум… я спрятался… и тогда… как только я остался жив?… Из павильона вышел мужчина… это был Жак, да Жак де Котбель, обманывавший своего благодетеля и кравший у него дочь… Одним словом, Жак, ваш любовник… Я оперся о дерево, чтобы не упасть… я был безоружен!… О, с какой радостью я бы убил его!… Он уже удалился, а я все еще не мог прийти в себя… Тогда я не знаю, что руководило мной… я вошел в павильон. Вы стояли на коленях, молясь… за него? Не так ли!… Что я вам сказал, я сам не помню… Я клал к вашим ногам всю мою жизнь, кровь, всю душу… А вы!… О, это ужасно!… Можно, право, было подумать, что вы не поняли меня. Вы медленно встали, потом, указывая мне на дверь, сказали: ‘Ступайте вон!’ Как и сегодня. Но тогда я был вашим слугой. По одному вашему слову я готов был украсть… убить!… Теперь другое дело… вы были госпожой, я — лакеем. Теперь же я господин, а вы моя раба…
Ярость этого человека была ужасна. Глядя на его сверкающие глаза, невольно становилось страшно.
Как мы уже сказали, он был ребенком найден на большой дороге… Откуда он был? И какая кровь текла в его жилах?…
Мария была подавлена его яростью и молча упала на колени, конвульсивно прижимая ребенка к груди.
Бискар замолчал.
У Марии не хватило мужества заговорить с ним, она молча ждала…
— Да, — снова заговорил Бискар, — я помню, как я просил, как валялся у вас в ногах, как умолял: ‘Не выгоняйте меня! Я спрячусь… Я буду молчать… Вся моя радость будет состоять в том, что я буду издали глядеть на вас…’ Но вы были беспощадны. Вы остались глухи ко всем моим мольбам… и в тот же вечер я был изгнан графом Мовилье. О, на этот раз я решил отомстить… Но как? Вот что мучило меня…— Он злобно засмеялся. — Тогда я не был еще так опытен, как теперь. Я еще не знал, что значит страдать и заставлять страдать других… Мой план можно было заключить в одном слове: ‘Убить!’ Убить вашего любовника, убить вас, а потом убить себя. Но вы знаете, чем окончилась первая же попытка… Я пробрался в дом Жака де Котбеля, чтобы убить его… Меня поймали лакеи. Я совершил взлом, я был вооружен… меня обвинили в покушении на воровство с отягчающими вину обстоятельствами. Почему меня не приговорили к смерти? Я сам этого не знаю… или, лучше сказать, я был обязан снисходительности суда и самого графа Мовилье, а также мнимому раскаянию, разыгранному мною перед судьями. Они поверили мне, и я был отправлен на галеры… Теперь я бежал и явился свести счеты… Случай помог мне… я убил маркиза де Котбеля. Теперь ваша очередь…
При этой прямой угрозе Мария выпрямилась, желая встретить смерть без страха, лицом к лицу…
— Убейте же меня! — холодно сказала она.
Бискар насмешливо взглянул на нее.
— Хорошо! А ребенок? — сказал он.
Мария отчаянно вскрикнула.
— О! Вы не осмелитесь дотронуться до этого несчастного создания!
— В самом деле!… А почему это?
— Нет! Это невозможно! — прошептала молодая женщина. — Я одна оскорбила вас… я одна должна и нести наказание!… Почему наказывать маленькое создание за вину его матери?
— Ба! Разве он не сын Жака де Котбеля?
Мария упала на колени перед негодяем.
— Убейте меня! Умоляю вас! Но пощадите дитя… Возьмите мою жизнь взамен его!
Вместо ответа Бискар протянул руки как бы для того, чтобы схватить ребенка…
Мария шагнула назад, заслонив собой ребенка. Наступила минута ужасного молчания. Она неотрывно глядела на злодея, лицо которого выражало только ненависть и злобу…
Вдруг Бискар сказал:
— Я не убью его!…
— О! Слава Богу!
— Погодите радоваться… потому что, может быть, со временем вы будете рыдать, поняв, что для него было бы лучше умереть!…
— Что вы хотите сказать?! — вскричала Мария.
— А, вы решили, что я почувствовал сострадание?… Нет! Это было бы слишком глупо!… Разве вы сжалились надо мной?
— Но… что же вы хотите сделать? — прошептала Мария, снова охваченная ужасом…
— Я вам сейчас скажу… Я знаю, что смерть — недостаточное мщение… Убить вас и ребенка! А потом? Что же мне останется? О, нет, нет! Я хочу долго наслаждаться этим мщением, которое есть и будет целью всей моей жизни!…
— Но говорите же! Говорите!
— Я не убью вас, — произнес Бискар. — Я не убью вашего ребенка… Только…
— Говорите!
— Мария Мовилье, — медленно продолжал Бискар, — слыхали ли вы когда-нибудь о людях, которые, объявив войну всему человечеству, открыто вступают в борьбу с ним?… Они как будто идут по полю битвы, поражая там друзей и врагов, грабя живых и мертвых… Этих людей народ зовет злодеями. Наступает день, когда закон встает на их дороге, хватает их и бросает на эшафот. Воров и убийц…
— Боже мой! Что вы говорите?! — прошептала Мария, чувствуя, что сходит с ума.
— Эти люди, — продолжал Бискар, — проклинаемы всеми… Воспоминание о них лежит тяжким бременем в сердцах их матерей… Их имена произносят с ужасом… Слушайте же, Мария! Вы оскорбили и унизили меня, вы толкнули меня на путь порока, и вот что я сделаю из вашего ребенка…
— Молчите! Ради Бога!… Сжальтесь!…
— Нет! Мария! Твой ребенок будет жить вдали от тебя. Ты не будешь знать, где он… Многие годы ты будешь плакать, тихо произнося имя… Но настанет день, когда негодующий народный голос донесет до тебя имя неслыханного злодея, которого будет ждать эшафот. Тебе изложат перечень его преступлений, который ты выслушаешь с содроганием… Тогда я, Бискар, приду к тебе и скажу: ‘Мария Мовилье, знаешь ли ты, кто этот человек, голова которого готова пасть на эшафот? Этот человек — твой сын!…’
— Нет, вы не сделаете этого!…
— Вот мое мщение… Этот ребенок принадлежит теперь мне… я сам буду вести его по пути преступлений!… Не старайтесь изменить мое решение, оно непоколебимо… Сын Жака и Марии осужден мной… Ты увидишь его только один раз… на Гревской площади!…
Эти ужасные слова, как громом, поразили несчастную Марию.
Бискар подошел к ней ближе.
Сделав последнее усилие, она судорожно прижала к груди ребенка. Но она видела, что злодей уже протягивает руки, чтобы вырвать у нее маленькое создание…
Мария громко вскрикнула и упала без чувств.
Бискар взял ребенка и завернул в плащ.
— До свидания, Мария! — бросил он с порога хижины.
Дьюлуфе ждал его. Старая Бертрада лежала без движения.
— В путь! — сказал Бискар, и оба каторжника скрылись во мраке ночи.

8
СЛОВО ЧЕСТИ

Пробило шесть часов.
У Большой Башни сидел человек, пристально глядя на гавань.
На небе уже начал проявляться розоватый свет зари. Тучи разогнало холодным сильным ветром.
Слышны были оклики часовых. Вдруг небо осветилось красноватой вспышкой и раздался выстрел из пушки.
— Еще побег! — прошептал человек.
Прогремело еще два выстрела. На галерах заметили исчезновение Бискара.
— Сегодня день побегов! — заметил Пьер Ламалу, пожимая плечами.
Он наклонился через парапет, пристально вглядываясь в темную воду.
— Ба! Одним каторжником меньше, одним больше! Приготовься, Ламалу, занять опустевшее место…
Говоря это, он провел по глазам своей широкой, обросшей волосами рукой. Крупная слеза скатилась на его всклокоченную бороду.
— Ты плачешь, старое животное, — пробормотал он. — Неужели же ты поверил хоть на минуту, что он действительно вернется?… Ты очень глуп для твоих лет… Да и ты сам, что бы ты сделал на его месте?
Он замолчал, как бы стараясь заглянуть в самую глубину своей души.
— Я бы вернулся, — прошептал он, — потому что у бедного Ламалу есть жена и дети.
Он выбил пепел из трубки.
— Ба! Что сделано, то сделано. Он молод, я уже почти старик, это справедливо!
В душе тюремщика происходила страшная борьба. Он не раскаивался в том, что сделал, потому что любил Жака, как своего собственного сына. Жертва была принесена вполне осознанно и добровольно.
Но Ламалу огорчало то, что Жак дал ему честное слово вернуться. Разве он и без этого не дал бы ему бежать? К чему же эта бесполезная ложь?
Ламалу было досадно, что Жак солгал.
Честные люди чувствуют потребность уважать тех, кого любят.
А между тем время шло…
Тюрьма просыпалась.
Напрасно Ламалу прислушивался в надежде, что какой-нибудь крик, сигнал, всплеск вернет ему спокойствие.
Бедняга думал о своей жене, о своих маленьких детях, которые уже сегодня напрасно будут ждать его…
Он утешал себя мыслью, что, может быть, над ним сжалятся и не заставят его нести ответственность за бегство…
Это, конечно, было бы возможно, если бы время было не такое смутное. Но речь шла о политическом преступнике. В обычном случае еще можно рассчитывать на снисходительность, на человеколюбие, но никак не тогда, когда идет гражданская война…
Ламалу не обольщался попусту. Он знал людей и понимал, что для него нет спасения.
— Дело кончено! — заключил он.
Затем он погасил трубку, прочистил горло, чтобы придать себе храбрости, и твердыми шагами пошел в тюрьму.
Прежде чем открыть дверь в камеру Жака, он на минуту остановился. Конечно, он был бы очень удивлен, найдя там Жака, и тем не менее…
Он вошел. Камера была пуста.
В эту минуту в коридоре послышался шум приближающихся шагов, затем звон оружия.
Он вышел и столкнулся с офицером.
— Мы пришли за осужденным, — сказал офицер.
— Еще нет семи часов, — пробормотал Ламалу.
Но как бы в опровержение его слов часы в эту самую минуту начали бить.
Шесть… семь…
Ламалу вздрогнул и сказал:
— Пленник бежал…
Минуту спустя о побеге стало известно властям.
Множество людей рассматривало выломанную решетку и удивлялось громадной силе того, кто мог это проделать.
В эту минуту один из них произнес:
— Взвод, назначенный для исполнения казни, ждет на эспланаде. Отведите туда тюремщика.
Ламалу вздрогнул.
— Идемте! — сказал он, опуская голову.
Его поставили между двух солдат.
Мрачное шествие тронулось в путь.
Когда вышли из тюрьмы, Ламалу на мгновение, казалось, готов был упасть без чувств, но быстро оправился.
Пришли на эспланаду.
Толпа (всегда находятся охотники до этого ужасного зрелища) заполняла улицы, ведущие к эспланаде.
Тут были собраны войска, назначенные для несения караульной службы на галерах.
Мало того, была приведена даже целая партия каторжников посмотреть на казнь.
Было что-то ужасное в этом чудовищном сборище.
С одной стороны солдаты — представители власти, с другой — каторжники.
Ламалу шел впереди.
Вдруг офицер, возглавлявший шествие, подал знак остановиться. К нему подошел капитан.
— Где приговоренный? — спросил капитан.
— Бежал.
— Кто ему помог?
— Этот человек.
И офицер указал на Ламалу.
Капитан был одним из офицеров, получивших чин ценою измены при Франкфурте и Фрисбурге.
Преступление показалось ему ужасным.
— Его надо наказать плетьми.
Ламалу вздрогнул.
— А потом суд решит участь этого негодяя и отправит его на галеры.
— Но… — начал Ламалу.
— Довольно! — сказал другой, которому было не более тридцати лет.
Он обернулся к группе каторжников.
— Охотники!
— Для чего? — спросил галерный надсмотрщик.
— Чтобы наказать плетьми этого изменника… Надо показать пример… Он помог бежать приговоренному.
— Хорошо.
Надсмотрщик повернулся к каторжникам.
Из среды их вышел один, настоящий Геркулес.
Двое других стали по обе стороны Ламалу.
— Начинайте! — скомандовал капитан.
Ламалу был в одно мгновение опрокинут. Впрочем, он и не защищался.
Он думал о своей семье, о своем доме, где в это время ждали его возвращения…
Каторжник, вызвавшийся произвести экзекуцию, взял веревку и сделал на ней три узла.
С Ламалу сняли платье.
— Одно слово, — сказал капитан, — хочешь ли ты сознаться, почему и как ты помог бежать приговоренному?
— Я ничего не могу сказать. Он бежал сам.
— Ты лжешь!
— Я не могу ответить ничего другого. Я в вашей власти, убейте меня!
— Бей! — бросил офицер каторжнику.
Веревка засвистела в воздухе и упала на плечи Ламалу, который негромко вскрикнул.
Три раза веревка поднималась и опускалась. Кровь выступила на спине несчастного.
В эту минуту на эспланаду вбежал человек, залитый кровью.
Это был Жак.
— Остановитесь! — закричал он.
— Жак! — пробормотал Ламалу. — А! Глупец!
Говоря это, он плакал. Он был счастлив. Жак — честный человек! Но эта рана на груди…
— Сударь, — сказал Жак офицеру, — я бежал без ведома этого человека. Теперь я вернулся.
Он едва держался на ногах.
— Друг, — сказал он, подойдя к Пьеру Ламалу, — я не вернулся раньше потому, что меня убили.
— Кто?
— Я не знаю, но как только ты будешь свободен, беги в Оллиульское ущелье, найди Марию и, умоляю тебя, позаботься о моем ребенке!
— Не надо было возвращаться.
— Клянись сделать все, что можешь, для моего сына!
— Я сдержу эту клятву, как вы сдержали вашу.
— Благодарю!
— Сударь, — сказал Жак офицеру, — я к вашим услугам.
Капитан был бледен…
Он угадывал ужасную драму.
Расстрелять этого полумертвого человека было почти преступлением.
— Ну, что же? — спросил Жак.
— Маркиз де Котбель, — начал офицер…
Жак подошел к солдатам.
— Я готов… и прощаю вам… — сказал он.
— Пли! — крикнул тогда офицер.
В эту секунду Жак протянул вперед руки и рухнул на землю.
Он был мертв. Солдаты еще не стреляли.
— Жак де Котбель,— прошептал Ламалу,— вы были благородным человеком. Отныне я принадлежу вам…
Наклонившись над трупом, он обнял его и поцеловал в лоб.
Офицер молча отвернулся.

КНИГА ПЕРВАЯ

1
БЕЛЬЭТАЖ И МАНСАРДА

Шел январь 184… года.
Холодный и резкий ветер гулял по улицам Парижа. Уже несколько дней шел снег, и весь город казался как бы закутанным в саван.
Улицы были тихи и безлюдны. Полночь уже давно пробила, и все экипажи, которые днем едва влачились скользившими по снегу лошадьми, давно стояли по сараям. Казалось, что все живое попряталось, боясь холода, так как прохожих тоже не было видно.
Только изредка мелькали в окнах огоньки, пробиваясь то сквозь тяжелые шелковые занавески бельэтажа, то сквозь подслеповатые оконца мансарды.
Тут бал, там труд. Внизу — роскошь и богатство, наверху — нужда, дрожь от холодного ветра, посвистывающего в многочисленных щелях.
Такое наблюдение мог бы сделать прохожий, остановившись перед домом 20 на улице Сены.
Перед подъездом вытянулась линия экипажей. Здоровые, сытые лошади дремали под теплыми попонами, а кучера прохаживались вокруг, терпеливо ожидая господ.
Весь бельэтаж был ярко освещен. Оттуда на улицу доносились веселые звуки музыки.
А под самой крышей этого же дома в маленьком слуховом окне мерцала небольшая светлая точка.
Войдем сначала в эту мансарду.
Голые стены, потолок, круто спускающийся к полу, недостаток воздуха, плохо закрывающееся окошко, скрипящее под напором ветра, — вот картина мансарды, в которую мы приглашаем войти читателя.
Вместо кровати в углу валяется мочальный матрас, а на столе — множество неоконченных рисунков.
Среди этой нищеты и беспорядка на соломенном стуле сидит человек. Он кутается в ветхий сюртук, который не способен защитить его от холода.
Этот человек молод, едва ли старше двадцати пяти лет.
Черные вьющиеся волосы окаймляют его широкий лоб. Черты лица, похудевшего от страданий или непосильного труда, замечательно красивы. На губах мелькает печально-насмешливая улыбка…
В эту минуту до него донеслись снизу нежные звуки вальса.
Он быстро встал.
— Довольно! — прошептал он. — Я больше не могу и не хочу так жить… Довольно! Нужно уметь проигрывать…
Он взял лампу и подошел к начатой картине.
— Однако, — продолжал он, — сколько же было надежд, сколько бесплодных мечтаний, сколько дерзких планов… А зачем? Зачем? Так… Довольно! Довольно об этом! Пора кончать…
Он вернулся к столу и, отодвинув кипу бумаг, взял рукопись, на которой было написано: ‘Моя история’.
Он неторопливо сложил листы, спрятал их в небольшой конверт и запечатал черной печатью.
Затем, взяв перо, он написал на конверте:
‘Тем, кто найдет мой труп, я завещаю эту рукопись. Пусть она служит вам примером и предостережением от ошибок того, кто умер, не сумев их исправить’.
Он положил конверт на видное место.
После этого он тщательно застегнул свой потертый сюртук, составлявший весь его туалет, взял шляпу и надвинул ее на лоб. Потом еще раз огляделся вокруг.
Может быть, он искал последнего ободрения? Может, он надеялся, что вдруг услышит голос, призывающий его еще раз поверить, еще раз попытаться…
Безумная надежда! Его отчаянный взгляд встретил только холодную отвратительную нищету.
Он провел рукой по глазам, затем резко повернул ручку двери.
Он был на лестнице. Каждая ступенька приближала его к самоубийству.
Пройдя около тридцати ступенек по узкой лестнице, ведущей к мансардам, он должен был выйти на главную, устланную коврами, широкую лестницу.
До сих пор он шел в темноте, держась рукой за стену, чтобы не упасть.
Вдруг свет ослепил его.
Для счастливцев, живших внизу, лестница была украшена цветами, толстый ковер заглушал шум шагов, было светло и уютно.
На мгновение молодой человек остановился, ослепленный, и невольно стал с удовольствием вдыхать теплый душистый воздух.
Затем им овладело странное чувство стыда.
Наклонившись через перила, он услышал шум голосов лакеев, толпившихся в швейцарской.
Ему надо было пройти мимо этих людей, которые, конечно же, станут шептаться, когда он будет проходить мимо, и, может быть, даже до его ушей донесется их едва сдержанный смех…
Решившись умереть, он, тем не менее, страшился этого испытания самолюбия.
Он застыл в нерешительности, не зная, что делать дальше.
Музыка дразнила, смеялась… В его воображении мелькали пары танцующих, он видел улыбки, горящие желанием глаза…
Вдруг он услышал глухой шум.
Это открылись ворота.
С улицы послышался стук колес. Перед подъездом остановился экипаж.
Нужно было подождать. Он не мог рисковать встретиться с гостями, которые могли узнать его, так как было время, когда и он участвовал в этих светских развлечениях.
Повинуясь невольному порыву любопытства, он опустился еще на несколько ступенек, чтобы незаметно наблюдать входную дверь.
На площадку первого этажа поднялись две дамы.
Одна из них была высокого роста и отличалась величественным изяществом. Лицо было закрыто черной вуалью, из-под которой виднелись только темные локоны, причесанные, как тогда говорили, a la Russ, то есть, спускаясь по обе стороны щек.
Другая отбросила назад голубой шелковый капюшон.
Молодой человек невольно вскрикнул от восхищения.
Действительно, трудно было представить себе существо более прекрасное!
Он видел ее только мельком, так как дамы исчезли в дверях.
Но и одного взгляда было достаточно для художника.
Он увидел чудные большие глаза, прелестный овал лица, обрамленного белокурыми локонами, розовые губки, на которых мелькала улыбка юности, он увидел все это — и был ослеплен.
Отдаленное эхо донеслось до него:
— Баронесса де Сильвереаль.
Затем в передней один лакей прибавил вполголоса:
— Мадемуазель Люси прелестнее, чем когда-либо.
— Я предпочитаю баронессу, — возразил другой.
— Почему это?
— Она величественнее, но я почти боюсь ее.
— Ба! Это почему?
— О ней рассказывают много таинственного.
— В самом деле? А что именно?
— Хорошо, только не здесь…
Голоса перешли в шепот.
Молодой человек не шевелился.
Вдруг он выпрямился
— Пора! Нечего трусить! — прошептал он. — Может быть, счастье прошло в нескольких шагах, совсем рядом, но — хватит обольщаться! Довольно!
Не думая больше о насмешках лакеев, он пошел твердым шагом.
Через мгновение он был внизу. Швейцар только что запер дверь.
— А, это вы господин Марсиаль, — сказал он, увидев молодого человека.— Как? Вы уходите в такой час?
— Я не могу уснуть.
— Это от шума.Что делать? Надо простить богатым. Они имеют право веселиться.
— Я не жалуюсь.
— И уходите?
— Да, я хочу подышать свежим воздухом.
— Но вы замерзнете на улице. У вас даже нет плаща, а между тем холод страшный.:.
— Благодарю, благодарю! — сказал Марсиаль.
Он бросился вон.
С неба падало что-то вроде инея.
Марсиаль побежал по направлению к Сене.
Перейдя через площадь Института, он вышел на набережную.
Тут он наклонился через перила. Сена катила свои темные волны с глухим рокотом, казалось, призывавшим Марсиаля.
Им овладело безумие, толкающее на самоубийство.
Имя ‘Люси’ безотчетно звучало в его ушах.
Он сошел к воде по каменным ступенькам спуска.
Тут он еще раз обернулся.
— Вот и все… — прошептал он.
Затем бросился в воду.
В то же мгновение от берега отделились две тени и послышались два громких всплеска.
Каким образом эти люди очутились тут?
Кто они? Еще двое несчастных, искавших в самоубийстве забвения и отдыха от трудов земных!
Нет, потому что они плыли, не погружаясь в воду.
Через несколько мгновений они нырнули и снова появились, поддерживая Марсиаля, лишившегося чувств.
Через минуту они были у берега и, ни слова не говоря, понесли Марсиаля по каменной лестнице.
Возле моста неподвижно стоял экипаж, карета, обтянутая черным сукном, какие бывают на похоронах. Раздался свисток.
Карета быстро подъехала.
Дверца открылась.
— Спасен? — спросил голос из кареты.
— Да, — отвечал один из спасителей.
— Бедный Марсиаль, — повторил голос, очевидно, принадлежавший женщине.
Марсиаля положили в карету.
Затем дверца закрылась.
Вороные лошади, как стрела, помчались по направлению к Елисейским полям.

2
НА БАЛУ

В то время как таинственный экипаж увозил Марсиаля, чудесно спасенного от смерти, возвратимся назад, к дому на улице Сены.
Баронесса де Сильвереаль вошла в зал в сопровождении Люси. Их появление было встречено шепотом восторга. Они с трудом пробирались сквозь плотную толпу гостей, когда хозяин дома бросился им навстречу.
— Я не знаю, как благодарить вас, баронесса, — сказал он. — Время шло, и я уже начинал бояться, что мой праздник будет лишен своего лучшего украшения!
Говоривший эти слова был мужчиной около пятидесяти лет, высокого роста, с вьющимися волосами и почти совершенно белыми бакенбардами. Угловатые черты лица и смуглая кожа указывали на иностранное происхождение.
Герцог де Белен, португалец, долго жил в Южной Америке и владел громадным состоянием. Несколько лет тому назад он приехал удивлять Париж своей роскошью и расточительностью.
Некоторое время спустя по неизвестным причинам герцог де Белен оставил свой великолепный дом в предместье Сент-Оноре, чтобы занять два этажа в доме на улице Сены, который он купил по случаю и превратил в поистине княжеское жилище.
Мало-помалу, по окончании срока контрактов, герцог занял весь дом, и Марсиаль еще оставался в нем до сих пор только благодаря особенному расположению швейцара.
Произнеся этот банальный комплимент госпоже де Сильвереаль, герцог поспешно повернулся к Люси.
— Разве мы не будем иметь удовольствия видеть мадам де Фаверей? — спросил он.
— Моя мать нездорова, герцог.
— Я должна была употребить все старания, чтобы уговорить Люси ехать, — сказала баронесса.
— Смею ли я надеяться, — сказал де Белен с улыбкой, открывшей его белые и острые зубы, — что мадемуазель не будет раскаиваться?
Люси молча поклонилась.
Но внимательный наблюдатель заметил бы, что она слегка побледнела.
Люси де Фаверей, одетая в белое платье с голубыми цветами, являла собой настоящее олицетворение грации и красоты.
Когда де Белен замолчал, она оперлась на руку баронессы де Сильвереаль, как бы ища у нее поддержки.
— Моя сестра, мадам де Фаверей, мало выезжает в свет, — сказала баронесса, — поэтому вполне естественно, что Люси не особенно любит развлечения, в которых ее мать не принимает участия.
Де Белен поклонился. Он провел дам в наиболее оживленный зал и, усадив их, уже хотел продолжить разговор, который, казалось, не доставлял им особенного удовольствия, как вдруг к ним подошел один из гостей.
— Что это, герцог, — произнес пришедший резким и неприятным голосом, — вы, кажется, забываете своих гостей из-за моей жены?…
Де Белен взглянул на него с улыбкой.
— Любезный Сильвереаль, будьте ко мне снисходительны, — ответил он, — мадемуазель Люси слишком прекрасна, чтобы даже самые нетерпеливые не простили мне, что я забылся возле нее на несколько минут.
При этом комплименте, почти грубом по своей прямоте, Люси невольно вздрогнула и закрыла лицо веером.
— Что это, де Белен, неужели вы всегда будете так вести себя? — холодно произнесла баронесса.
— Ну вот, я, кажется, снова сделал глупость! Что делать? Я так долго жил вдали от цивилизации…
В эту минуту доложили о приезде новых гостей, и любезный герцог поневоле должен был оторваться от созерцания своей красавицы-гостьи.
Де Сильвереаль подошел к жене и наклонился к ее уху.
— Ради Бога, — сказал он, стараясь смягчить свой грубый голос, — извините моего друга. Де Белен немного порывист…
Мадам де Сильвереаль полуобернулась к мужу.
— Скажите лучше, что у него нет ни капли благовоспитанности, — перебила она.
— Сударыня!… — гневно бросил де Сильвереаль.
— Извините! Но я просила бы вас не повышать здесь голос. Вы приказали мне приехать — я приехала, вы велели привезти сюда Люси — я исполнила и это, но не требуйте от меня ничего более!
Барон открыл рот, чтобы возразить.
Затем он перевел взгляд на Люси и пожал плечами.
Не сказав ни слова, он скрылся в толпе гостей.
— Боже мой, — прошептала Люси на ухо тетке, — что здесь происходит и зачем я приехала?…
— Что ты хочешь сказать, дитя мое? — с удивлением спросила мадам де Сильвереаль. — Неужели тебя могли испугать несколько слов неловкой любезности?
— Разве вы не видели, какой взгляд бросил на меня барон? Право, можно было подумать, что он угрожает мне.
Мадам де Сильвереаль ответила не сразу.
— Выслушай меня, дитя мое, — сказала она наконец, — и не беспокойся. Пока я жива, с тобой не может случиться никакого несчастья…
— Но эти слова еще больше пугают меня. Значит, нам действительно угрожает опасность?
— Молчи, — сказала баронесса, — ради Бога не спрашивай меня ни о чем, а в особенности здесь.
Потом она взяла Люси за руку.
— Умоляю тебя, забудь эту нелепую сцену, забудь слова, которые я сейчас сказала. Ты молода… Жизнь сулит тебе много радости. Не тревожься ни о чем. Мы же на балу… Посмотри, тебя собираются приглашать на танец! Соглашайся, будь весела и беззаботна, как это положено в шестнадцать лет.
— И вы даете мне слово, что я могу без боязни…
— Клянусь тебе! Твои глаза уже блестят, дорогое дитя. Я сама в молодости прогнала бы всякое беспокойство, если бы речь зашла о танцах… Поступай так же.
В эту минуту к Люси подошел молодой человек и поклонился, приглашая на танец.
Девушка еще раз взглянула на тетку. Та улыбнулась и наклонила голову в знак согласия.
Люси взяла своего кавалера под руку.
Едва они успели отойти, как к баронессе де Сильвереаль подошел мужчина лет сорока, необыкновенно изящный и элегантный.
— Баронесса, — быстро прошептал он, — я должен поговорить с вами.
Мадам де Сильвереаль сейчас же встала и оперлась на предложенную ей руку.
Баронесса де Сильвереаль была в том возрасте, когда женщина действительно красивая, достигает своего полного расцвета. Высокого роста, отлично сложенная, она носила с истинно королевской непринужденностью свой костюм из черного бархата. Ее белые полные плечи казались деталью античной статуи, и, глядя на ее строгий профиль, невольно думалось, что это совершенное создание — статуя, сошедшая со своего пьедестала.
Что же касается того, кто так настойчиво просил минуты разговора у одной из цариц бала, то, как мы уже сказали, это был человек лет сорока, но, в то же время, его возраст трудно было бы определить с точностью.
Арман де Бернэ сочетал в себе природную красоту с изяществом, приобретаемым воспитанием. Его черные глаза сверкали умом и твердостью, а руки, которые без преувеличения можно было бы назвать артистическими, обладали одновременно редкой утонченностью и столь же редкой силой. Но более всего поражало его лицо, дышавшее разумом и благородством.
Говорили, что Арман де Бернэ проводит все свое время в лаборатории и что химия обязана ему не одним важным открытием.
Хотя его визит почитался за честь в самых аристократических салонах, тем не менее он очень редко отрывался от своих занятий, и это затворничество создавало ему почти фантастическую репутацию. Говорили, что он выходит из своего убежища только для того, чтобы применить в обществе свое знание магии. И странное дело, уже много раз его присутствие, казалось, совпадало с какой-нибудь из катастроф, которые время от времени обрушиваются на высшее парижское общество.
Таков был человек, ведущий под руку баронессу де Сильвереаль.
Они медленно подвигались, он — погруженный в какие-то тайные мысли, она — немного бледная, но все-таки высоко держа голову, гордясь обществом человека, с которым шла.
Они вошли в оранжерею.
В эту минуту она была пуста.
Де Бернэ подвинул баронессе кресло и сел сам. Некоторое время оба молчали.
— Баронесса, — начал он дрогнувшим голосом, — я умоляю вас простить меня, что на несколько минут лишаю вас удовольствий этого праздника.
Она подняла голову и взглянула на него.
— Зачем вы говорите со мной таким образом? Разве вы забыли те слова, которыми мы некогда обменялись?
— Нет, я не забыл их.
Он провел рукой по лбу.
—Это был страшный день… Вы, которую я так любил, которой я пожертвовал всю мою жизнь, вы связали свою судьбу с другим…
— Увы! Вы знаете… это был мой долг… Я повиновалась отцу.
— Да, я это знаю, — с печальной улыбкой отвечал Арман. — Матильда Мовилье должна была служить подножкой для графа Мовилье, пэра Франции… и она не имела права сопротивляться.
— Друг мой, — сказала Матильда, понижая голос, — есть люди, над которыми, кажется, тяготеет проклятие. Я много страдала… но что значат мои страдания в сравнении с теми, которые выпали на долю моей бедной сестры?
— Мария… Да, вы настолько доверяли мне, что рассказали все ужасные подробности этой драмы… Но на каких весах можно взвесить страдание? Когда из моего сердца была вырвана всякая надежда, когда я понял, что не имею права любить ту, которая, тем не менее, была для меня всем, тогда я сказал вам: ‘Матильда, судьба разлучает нас, но в тот день, когда вам будет угрожать опасность, я буду рядом, чтобы защитить вас, чтобы пожертвовать жизнью, чтобы избавить вас от любой напасти!’
— А я, Арман, я отвечала вам, что, когда бы вы ни позвали меня, я приду на ваш зов, не колеблясь, и выслушаю вас как друга, как брата…
— Вы не звали меня… я сам пришел.
— Значит, мне угрожает опасность? — просто спросила Матильда.
— Вы это знаете?
— Я догадываюсь.
— И не боитесь?
— Нет, я знала, что вы защитите меня.
Наступило минутное молчание, потом Арман взял руку мадам де Сильвереаль.
— Вы мне верите… и вы правы. Выслушайте же меня…
— Я вас слушаю, как Бога.
— Ваш муж желает вашей смерти…
— Я это знаю!
— И хочет выдать Люси Фаверей за герцога де Белена…
— Все именно так… Но как вы узнали первую из этих тайн?
— Я расскажу. Потом. Мы не можем здесь долго оставаться… Да, ваш муж желает вашей смерти, потому что хочет жениться на женщине, которую любит… Конечно, все его планы легко расстроить, сказав ему прямо в лицо, что они известны, но по причинам, которые я вам объясню позднее, надо, чтобы этот человек считал себя в безопасности… Он хочет отравить вас…
Арман вынул из кармана черный флакон.
— Возьмите это, — сказал он, — и каждое утро принимайте по одной капле на стакан воды.
Матильда взяла флакон.
— Хорошо! — сказала она.
— Вы спасены.
— Но вы произнесли имя Люси?
— Я забочусь о ней также, как и о вас… Не беспокойтесь. Я не хочу, слышите… я не хочу, чтобы этот бедный ребенок стал женой негодяя, которого зовут герцогом де Беленом!
— Негодяя?!
— Я напал на след преступления, совершенного этим человеком… Но я не могу сказать всего… Де Белен кажется всемогущим. Перед его именем и несметными богатствами все преклоняются, но я так сильно толкну этого колосса на глиняных ногах, что он разлетится в прах!
Арман встал. Его глаза сверкали.
Матильда вздрогнула.
— А… Мой муж? — нерешительно спросила Она.
Арман помолчал немного.
— Ваш муж, — сказал он наконец, — или сообщник или жертва этого человека! Но неужели вы можете чувствовать к нему какое-либо сострадание… когда он поклялся убить вас…
Баронесса де Сильвереаль взглянула на него.
— Я боюсь, что, наказывая его, мы уступим чувству мщения.
Арман побледнел.
— Вы правы, — сказал он. — Пусть виновные будут наказаны, но не нашими руками.
Матильда благодарно улыбнулась.
— Вы меня поняли. Благодарю вас!
Арман сделал движение, чтобы уйти.
— Друг мой, — сказала, краснея, Матильда, — разве я вас больше не увижу?
Он снова подошел к ней.
— Матильда, — сказал он, — в жизни вашего мужа есть тайна, которой вы не знаете, а я о ней лишь догадываюсь. Согласны вы дать мне одно обещание?
— Говорите!
— Настанет день, когда мне понадобится узнать всю правду… В этот день вы должны помочь мне сорвать покрывало с этой тайны, и тогда ваш муж и герцог де Белен предстанут во всей наготе их подлости…
— Арман!
— Не все ли равно, если я клянусь вам, что не подниму руки на того, кто похитил мое счастье?… Пока вы не снимете с меня этой клятвы, ваш муж будет для меня священен, какие бы ужасные вещи я ни узнал о нем…
— Я вам верю… И скажу вам все, что знаю…
— Благодарю… теперь возьмите мою руку… вернемся в зал… тем более, что Люси должна вас ждать с нетерпением…
Матильда взяла его руку, но, подойдя к дверям, остановилась.
— Друг мой, — сказала она шепотом, — я не знаю, почему… но мне кажется, что в борьбе, которую вы хотите начать, вас ожидают ужасные опасности…
— Не бойтесь за меня…
— Меня тревожит тяжкое предчувствие… Клянитесь мне в свою очередь быть благоразумным.
Они стояли так близко, что почти касались друг друга. Арман вздрогнул и быстрым движением привлек Матильду к себе.
— Если я умру, по крайней мере вы не забудете меня…
Она мягко освободилась из его объятий.
— Если вы умрете, то я тоже умру, потому что я люблю вас, — прошептала она.
Они вышли.
В эту минуту ветви тропического дерева, у которого они разговаривали, раздвинулись и среди них возникла голова.
— Ага! Мои пылкие влюбленные! — прошептал незнакомец. — Мы, кажется, начинаем играть в заговоры… Ну, что ж… Посмотрим…

3
СТАРЫЕ И НОВЫЕ ЗНАКОМЫЕ

Незнакомец, появившийся таким странным образом и, казалось, слышавший весь разговор Армана де Бернэ и баронессы де Сильвереаль, вышел из-за скрывавшей его группы экзотических растений. Чтобы не злоупотреблять терпением читателя, мы сразу скажем, что с первого взгляда на незнакомца, тот, кто помнит нарисованный нами в прологе этого рассказа портрет, сейчас же признал бы в нем Бискара. А между тем, не считая профиля, который невозможно было изменить, во всем остальном Бискар совершенно изменился. Да так, что бывший каторжник казался теперь, при помощи грима, изящным джентльменом, не старше тридцати лет, со строгими, но не грубыми чертами лица, одним словом, имел, что называется, наружность человека солидного. Одет он был как нельзя более элегантно, руки обтягивали самые безукоризненные перчатки. Вообще говоря, Бискар казался как нельзя более на месте в салонах герцога де Белена среди высшего аристократического и финансового мира, которые при Людовике-Филиппе были смешаны.
Никто не мог бы объяснить, каким образом Бискар очутился в оранжерее герцога, и менее всех — дворецкий, докладывавший обо всех гостях, так как Бискар не проходил мимо него.
Он попал в оранжерею, минуя входную дверь.
Скоро мы узнаем, по какой дороге явился Бискар. Пока же последуем за ним. В эту минуту он пробирался сквозь толпу гостей к герцогу, который был занят оживленным разговором со знаменитыми спекулянтами той эпохи Стефеном и Коломбе, которые только что заполучили крайне выгодную железнодорожную концессию, Алларом, знаменитым банкиром, мечтавшим о международных займах, и другими подобными им, которые с жадностью слушали каждое слово именитых собратьев.
— Дорогой де Белен, — говорил Коломбе, человек громадного роста, с толстыми губами, — вы знаете, что мы рассчитываем на вас. Государственная власть должна разделиться между лучшими представителями дворянства и финансов.
— И наши акции представляют верную ценность, — прибавил Стефен, казавшийся деревянным, до такой степени сухи и размеренны были все его слова и движения.
— Ба! — заметил Аллар. — Конечно, герцог не заставит себя упрашивать из-за какой-нибудь безделицы в один или два миллиона…
— Хе! Хе! Даже в пять! Нет, в десять, — раздался резкий и грубый голос позади них.
Все обернулись.
— А! Дорогой господин Манкаль!
И все руки, кроме руки герцога, поспешно протянулись к тому, который был не кто иной, как Бискар. Сухость приема герцога не была замечена, так как все другие были слишком любезны.
— Ах! Господа! Какая честь!… — рассыпался Манкаль. — Право, я не заслуживаю…
— Вы — не за-слу-жи-ва-е-те? — отчеканил Стефен, поднимая руки со скрипом плохо смазанных колес. — Вы?! Манкаль, король парижских дельцов…
— Вы, который заткнете за пояс любого адвоката, прокурора или судью! — продолжал Коломбе, толстое лицо которого расплылось в улыбке.
— Господа! Господа!…
— Вы стратег, — прибавил Аллар, — стратег, какими были Тюренн и Наполеон…
— Да так ли трудно маневрировать, когда располагаешь хорошими войсками? — отвечал, смеясь, Манкаль. — Вот что… Каждый из вас, господа, представляет целую армию, и я держу пари, что с вашими соединенными силами завоевал бы свет…
— Ба! Свет слишком велик!
— Достаточно одного уголка земли…
— Да и то, — перебил Стефен, — надо, чтобы этот уголок был действительно ваш…
— Конечно!
— Или чтобы было какое-нибудь сокровище, скрытое под землей! — закончил Манкаль, глядя на герцога, который, казалось, чувствовал себя очень неловко.
— Ба! Сокровища! — бросил Коломбе. — Разве они еще существуют в девятнадцатом веке?…
— Гении и феи навсегда исчезли, — сказал Аллар, — а вместе с ними золотые пещеры и бриллиантовые гроты.
— Вы тоже так думаете, герцог? — спросил Манкаль, на губах которого мелькнула ироническая улыбка.
Вероятно, эта шутка, внешне совершенно невинная, сильно не понравилась де Белену, потому что он отвечал весьма сухо.
— Господин Манкаль всегда остроумен! — сказал он. — Но я прошу вас, господа, извинить меня, несмотря на все удовольствие, которое мне доставляет беседа с вами, я должен вернуться к обязанностям хозяина дома и оставить вас на одну минуту…
— Неужели я чем-то задел герцога? — сказал смущенно Манкаль, когда тот удалился.
— Чем же это? Тем, что говорили о сокровищах?…
— Это было сказано без всякого дурного умысла…
— Черт возьми! — сказал автомат-Стефен. — Уж не предполагаете ли вы, что у герцога есть где-нибудь одна из этих фантастических пещер, где гномы зарывали слитки золота?
— Он очень богат! — сказал, качая головой, Коломбе.
— Однако, — поспешно заметил Манкаль, — на пустом выражении, которое я обронил совершенно случайно, вы строите целое здание различных предположений… Но, господа, я в свою очередь прошу у вас извинения… Нужно поздороваться с бароном де Сильвереалем…
— Счастливец! — сказал Аллар, ударив его по плечу. — Он всех знает! Всех!
— И знает обо всех гораздо больше, чем говорит, — прошептал Коломбе в то время, как Манкаль исчез в толпе.
— Он опасен, следовательно, с ним надо дружить, — заметил Стефен с видом человека, у которого совесть не совсем чиста.
Все трое с улыбкой переглянулись, затем, видимо, желая изгнать неприятные мысли, они направились к буфету.
Между тем Манкаль быстро пробирался между гостями. Наконец он был уже в нескольких шагах от барона де Сильвереаля, который, облокотясь о косяк двери, задумчиво смотрел на люстру.
Муж Матильды был маленького роста, худой, с птичьим профилем, а в его впалых, старых глазах опытный наблюдатель заметил бы отражение весьма дурных страстей. По временам глаза его упирались в группу, центром которой была его жена, и тогда они сверкали холодным огнем.
— Позвольте, барон, засвидетельствовать вам мое глубочайшее почтение! — сказал Манкаль, остановившись перед ним и кланяясь с утрированной почтительностью.
Барон вздрогнул.
— А! Это вы! — оживился он, узнав Манкаля. — Ну, что? Какие новости вы принесли мне? Хорошие?
— Разве может быть иначе? — отвечал с улыбкой Манкаль.
— Она все поняла?
— Мадам де Торрес соблаговолила выслушать мою пространную речь, и мне легко удалось объяснить ей, что если вы лишили ее на сегодняшний вечер своего общества, приняв приглашение герцога де Белена, то единственно потому, что на то были важные причины…
— Итак, она меня простила?
— Она сделала больше…
— Говорите, говорите скорее!
— Мадам де Торрес дала мне поручение к господину барону.
— Письмо? Давайте!
Барон нетерпеливо протянул руку.
— Словесное поручение, — сказал Манкаль. — Мадам де Торрес будет ждать у себя барона… завтра в десять часов вечера,
Де Сильвереаль вскинул голову.
— Как! Неужели она не желает принимать меня иначе, как при гостях, которые постоянно кишат в ее салоне?
— Я не думаю, барон, — возразил Манкаль, — что эти слова должны быть так истолкованы…
— В самом деле?
— Я думаю, потому, что, насколько я понял, она больше никого не примет.
— Без исключения?
— Если это исключение и будет сделано, то для такого человека, на которого вам не стоит обращать внимания.
— То есть?…
— То есть для меня…
Де Сильвереаль вздохнул, точно у него свалилась с груди большая тяжесть.
— Тем не менее, — продолжал Манкаль, — если бы я мог говорить с вами вполне откровенно…
— Я вас слушаю!
— Я боюсь оскорбить вас!…
— Вы заставите меня умереть от нетерпения!
— Вы знаете, как я предан вам… Я счел бы за преступление скрыть от вас то, что я узнал… Так как вы позволяете мне говорить, то знайте, что, как мне стало известно, несколько знатных лиц оспаривают друг у друга руку мадам де Торрес… Конечно, она чувствует к вам истинную привязанность, которую ничто не может поколебать, но тем не менее…
Де Сильвереаль побледнел.
— Вы думаете, что она может взять назад свое слово?
Манкаль отрицательно покачал головой.
— Нет, нет! — сказал он. — Однако… простите, что я колеблюсь… это вещь такая щекотливая…
— Да говорите же!
— Если вы требуете, то я повинуюсь… Я знаю, что вы, будучи слишком благородны, чтобы сделать мадам де Торрес своей любовницей, дали ей понять, что… здоровье вашей супруги вызывает серьезные…
— Это правда!
— Я не сомневаюсь, — сказал Манкаль, бросая взгляд на Матильду, наружность которой совершенно противоречила словам ее мужа. — Тем не менее, сознайтесь, что мадам де Сильвереаль успешно борется со своей болезнью…
— Ошибаетесь! Моя жена страдает болезнью, при которой сохраняется здоровый внешний вид, но которая, тем не менее, как гром поражает своих жертв…
— Пожалуй! Но мадам де Торрес не посвящена в эти физиологические тонкости… И я боюсь, что ваши обещания жениться на ней мадам де Торрес приписывает той страсти, которую вы к ней питаете.
В глазах барона сверкнул злой огонь.
— Господин Манкаль, — сказал он глухим голосом, — я поклялся ей, что она будет моей женой, и я хочу…
— Вы хотите!
— Я обмолвился… Это слово плохо передает мою мысль… Я знаю, хотел я сказать, что буду свободен раньше, чем через три месяца…
— Да будет так! — сказал Манкаль, кланяясь, чтобы скрыть насмешливую улыбку.
Он помолчал немного.
— Впрочем, — добавил он, — ученый доктор на Жеврской площади принадлежит к числу людей, для которых в природе нет тайн.
Де Сильвереаль вскрикнул от удивления.
— Как? Вы знаете?!
Манкаль улыбнулся.
— Ступайте завтра к Блазиасу, — сказал он, — это мой дружеский совет.
Сильвереаль колебался несколько мгновений.
— Хорошо, я пойду! — сказал он наконец.
— Вы не прикажете мне ничего более?
— Ничего!
Манкаль низко поклонился и скрылся.
— Ну! — прошептал он. — Зерно посеяно… Теперь надо ждать, чтобы оно принесло плоды… Почва весьма удобная… Но в чем состоит тайна де Белена?
В эту минуту у дверей салона появился дворецкий, очевидно, ища кого-то.
Де Белен подошел к нему.
— Что? — спросил он.
— Господин герцог, какое-то странное, ужасное существо, называющее себя слугой господина Армана де Бернэ, непременно желает видеть своего хозяина.
— Господин де Бернэ должен быть в одной из карточных комнат.
Дворецкий направился в сторону, указанную герцогом, и без труда нашел де Бернэ, с улыбкой глядевшего на игру.
При первых словах, сказанных дворецким, он побледнел.
— Я иду за вами, — сказал он.
— Я провел вашего слугу в пустую гостиную.
— Хорошо.
Минуту спустя Арман входил в одну из гостиных.
Человек, ожидавший его, заслуживает описания. Лицо его было темно-оливкового цвета, нос широкий и приплюснутый, скулы сильно выдавались, рот большой, а из-за толстых губ виднелись черные, но острые зубы. Это странное существо было завернуто в широкий плащ, вроде пледа, доходивший до колен голых ног. Морщинистый лоб был полузакрыт плоской шляпой без полей, которая, казалось, только чудом держалась на голой голове.
Когда Арман вошел, его слуга протянул вперед руки и опустился на колени. Затем он заговорил на языке, которого никто, кроме них, наверное, не знал.
— Что тебе надо, Зоэра? — спросил Арман.
— Письмо.
— Кто его принес?
— Молодой человек, который сейчас же ушел.
— Хорошо! Давай!
Зоэра подал Арману маленький конверт, сложенный треугольником, с черной каймой, как траурное письмо.
Арман пожал плечами, затем поспешно сломал печать.
Внутри не было письма, только на внутренней стороне самого конверта была нарисована мертвая голова. Арман на минуту задумался.
— Иди, Зоэра, — сказал он. — Ты хороший слуга. Возвращайся домой и не жди меня сегодня ночью.
Зоэра поклонился в знак повиновения. В эту минуту в соседней комнате послышался голос герцога де Белена.
— Господа, — спросил он, — кто из вас будет дирижировать этим котильоном?…
Арман стоял задумчиво, глядя на записку, как вдруг глухое рычание заставило его поднять голову. Зоэра, откинув плащ, выпрямился во весь свой исполинский рост и выхватил из-за пояса кинжал.
— Зоэра! — повелительно сказал Арман.
— Господин, вы слышали? — отвечал слуга, скрежеща зубами. Снова послышался голос де Белена.
— Господин виконт, — говорил герцог, — дамы вас просят, вы не можете отказываться!
На этот раз Зоэра бросился вперед и, конечно, выбежал бы в зал, если бы Арман не остановил его, положив руку на плеча.
— Ты с ума сошел?
Но слуга, казалось, ничего более не слышал и только повторял одно слово:
— Амок! Амок!
— Молчи! — сказал де Бернэ.
Сильным рывком он оттолкнул дикаря в глубину комнаты, затем встал перед ним, скрестив руки.
Зоэра дрожал от ярости.
— Вы слышали?… — снова спросил он.
— Что ты хочешь сказать?
— Этот голос…
— Ну?
— Это он… Это голос, который преследует меня по ночам… который выходит из гроба.
Арман узнал голос де Белена. Его брови сдвинулись.
— Ты уверен в том, что говоришь?
— Клянусь трупом моего отца!
— Твой слух не обманывает тебя?
Зоэра засмеялся.
— Тот, кто умер, говорит мне, что я хорошо расслышал!
Затем он продолжал уже шепотом.
— Амок! Амок!
— Довольно, — строго сказал Арман. — Повинуйся, иди домой. Я запрещаю тебе выходить, пока я не позволю.
— Господин! Не требуйте этого! Я должен убить его!
Говоря это, Зоэра сжимал рукоятку кинжала. Арман наклонился и сказал ему несколько слов на ухо. Зоэра поклонился и снова завернулся в плащ.
Арман повелительно указал ему на дверь. Зоэра, дрожа, но уже укрощенный, вышел пятясь. Арман проводил его глазами.
— Кто знает? — прошептал он, оставшись один. — Может быть, в этом и заключается тайна этих негодяев!
Затем он провел рукой по лбу и снова взглянул на таинственное послание.
— Прежде всего будем повиноваться, — сказал он.
Минуту спустя он уже выходил из дома герцога де Белена.

4
ПОСЛЕ БАЛА

Последние гости де Белена садились в кареты, замерзшие стекла которых свидетельствовали о силе мороза.
Слуги под надзором дворецкого приводили в порядок залы, стараясь уничтожить следы пребывания многочисленной толпы гостей.
В это время два человека сидели в кабинете герцога де Белена.
Убранство этого кабинета было в высшей степени примечательным.
Повсюду: на стенах, на потолке, на мебели были развешаны оружие, утварь и разнообразные безделушки, носящие неизгладимый отпечаток индокитайского искусства. Здесь было все: от табакерок из сандалового дерева, буйволовых рогов, скорлуп кокосовых орехов, похожих на кружева по тонкости и изяществу резьбы, до неподражаемых корзинок со странными украшениями, которые малайские художники плетут из волокон пальмовых листьев.
Здесь же и бамбуковое копье, зазубренный кинжал, украшенный цветными камнями, плоская сабля, расширяющаяся к концу, остроконечные отравленные стрелы, металлический диск с бубенчиками, звеневший некогда под рукой музыканта…
На пьедесталах пестрого мрамора стояли уродливые статуи с бесформенными головами, казалось, еще ожидающие молитв и жертвоприношений, которые расточали им последователи Будды. Стены были обтянуты шелковой тканью, расшитой золотом, ниспадавшей тяжелыми складками на пол, устланный тигровыми шкурами.
На бамбуковой подставке лежал обломок статуи, особенно привлекавший внимание. Он был высечен из какого-то черного камня и украшен серебряной инкрустацией. Можно было узнать резец скульпторов древней империи Аннама. Этот обломок был, видимо, отпилен от небольшой статуи и представлял часть туловища, руку и ногу. Вся эта странная обстановка невольно переносила мысль за тысячи миль от Парижа, в пределы далекого Востока…
Но присутствие де Белена и Сильвереаля скоро заставило бы любого вернуться в область реальности.
Де Белен стоял, скрестив руки на груди, высоко подняв голову, с насмешливым видом, тогда как барон, сидевший в бамбуковом кресле, казалось, был в сильном волнении.
— Итак, любезный барон, — сказал де Белен, — вы предполагаете ставить мне условия?
Сильвереаль сделал протестующий жест.
— Да, действительно, — продолжал герцог, — это было бы довольно смешно. Разве я не сделал для вас более, чем был обязан?…
— Однако… — осмелился заметить барон.
— Однако! Что значит это ‘однако’? Нет! Я вижу, нам необходимо окончательно объясниться! Хоть это и будет вам неприятно, вы не можете обижаться на меня. Вы сами так захотели!
Барон поднял голову.
— Я вас слушаю, — сказал он, взглянув на своего собеседника.
— Тогда, — продолжал герцог, — припомним все услуги, оказанные мною вам, и определим наши отношения.
— Определим, — повторил, как эхо, барон.
— Восемь лет тому назад вы оказали мне свое содействие в одном опасном предприятии. Я признаю, что вы не торговались со мной. Однако надо сделать одно замечание. Не мне ли принадлежит идея этого плана?
— Идея и план убийства, — заметил барон, к которому быстро возвращалось хладнокровие.
Лицо герцога слегка передернулось.
— Избавьте меня от этих грубых выражений, — сказал он. — Одним словом, мы привели в исполнение наш проект…
— И Король кхмеров отправился к праотцам, — закончил барон.
— Я попросил бы вас не перебивать меня, — сказал де Белен. В голосе его звенело раздражение. — Совершая это дело…
— Это преступление…
— Извольте, это преступление, нашей целью было овладеть громадными сокровищами кхмеров, которые были спрятаны. Где? Это знал только один старик Эни. Но благодаря невероятной случайности, эта тайна ускользнула от нас или, по крайней мере, была описана в документах, таких старинных, таких непонятных, что мы готовы были уже прийти в отчаяние и считали, что нам никогда не достичь нужного результата…
…В то время вместо сотен миллионов, которыми мы думали овладеть, что мы нашли? Едва ли несколько сот тысяч пиастров в драгоценных камнях… Разве я не разделил с вами эту добычу?
— Взяв себе львиную долю!
— Я имел на это право. Я не только составил весь план действий, но когда вы приходили в отчаяние, я твердо высказывал уверенность, что рано или поздно богатства кхмеров будут нам принадлежать! Для этого мне необходимы были капиталы, при помощи которых я мог бы продолжать поиски.
— Я получил тогда каких-то пятьсот тысяч франков…
— Которые благодаря придуманным мною спекуляциям вскоре утроились!
— Увы! Это теперь только воспоминание!
— А кто в этом виноват? Несмотря на вашу старость, вы все еще думаете, что вам двадцать лет. Ваши страсти увлекают вас по роковому пути, который скоро приведет вас к разорению и смерти. И вы еще воображаете, что можете свалить на меня ответственность за ваше падение! Рассказывайте это другим, любезный друг мой! Вы мне помогали, я вам заплатил, и я готов объявить теперь, если вам угодно, что отныне между нами все кончено!
При последних словах де Белена Сильвереаль насмешливо улыбнулся.
— Посмотрим! — сказал он холодно.
— Что вы сказали?
— Я сказал, что несмотря на все ваши угрозы, вы знаете так же хорошо, как и я, что мы связаны навсегда!
— Я вам докажу обратное…
— Вы попытаетесь убить меня? Действительно, насколько я вас знаю, это не будет для вас в новинку. Однако я позволю себе заметить, что мы теперь не в пустынях восточной Индии и что в Париже существуют некоторые люди, которые в случае надобности сумеют защитить меня!
Де Белен побледнел. Было ли это следствием страха? Или бешенства? Сильвереаль, напротив, вполне овладел собой.
— Эти люди, — продолжал он, — следующие: во-первых, королевский прокурор, во-вторых, португальский посланник, в-третьих… О! Это всего интереснее! Эти особы зовутся жандармами!
— Негодяй! — крикнул де Белен.
— Оскорбления никогда еще не помогали решать проблемы. Я продолжаю свою речь. Предположите, что я, настоящий барон де Сильвереаль, не имеющий в прошлом никаких пятен на своей репутации, так как приключение в Камбодже осталось для всех тайной, предположим, говорю я, что я иду к королевскому прокурору и, сообщив ему об одном имени, которое вы, кажется, совершенно забыли, предлагаю ему справиться в португальском посольстве о мнимом де Белене, герцоге де Белене! Не случится ли тогда, что третьи особы, о которых я говорил, господа жандармы, будут играть в настоящей драме роль, которую вы, может быть, не предвидели?
— Сильвереаль! — крикнул де Белен, скрежеща зубами. — Вы за это мне дорого заплатите!
— А, не нравится! Я прихожу к вам как друг и говорю прямо: я разорился, я погиб, если вы не дадите мне в долг пятьдесят тысяч франков. Это для вас безделица, так как я знаю, что вы лучше употребили свои деньги, чем я, а между тем это поправит мое положение, которое теперь безвыходно. Я говорю вам это прямо и откровенно, а вы отвечаете мне угрозами, оскорблениями!
— У меня нет денег.
— Ба! Говорите это другим, любезный герцог, но не мне! Я отлично знаю сумму вашего состояния! Вы можете дать мне пятьдесят тысяч франков так же легко, как я могу дать нищему пять экю!
Де Белен молчал.
— И наконец, — продолжал Сильвереаль, — если вы упрекаете меня, то ведь этот упрек можно вам вернуть! Да, у меня сердце молодо… Но что же вы хотите, себя не переделаешь! Да разве вы сами не понимаете этого? А ваша страсть к мадемуазель де Фаверей?…
— А! Я этого ждал! — воскликнул де Белен. — Да, я люблю Люси, да! Я хочу, чтобы она стала моей женой, и для этого я требовал от вас содействия! Ну, и чего же вы достигли?… Как племянница вашей жены Люси доверена ей ее матерью, которая, право, можно подумать, занимается колдовством, так она живет таинственно и замкнуто. Поэтому через свою жену вы можете располагать судьбой Люси. Но на самом деле, мне кажется, вы дрожите перед баронессой де Сильвереаль…
— Однако она приехала сегодня сюда по моему приказанию.
— По вашему приказанию!… Ну, а хотите держать пари, что ваша жена согласилась вам повиноваться потому только, что ей лично выгодно было ехать на этот бал?
— Что хотите вы этим сказать?
— Ну, для заговорщика вы мне кажетесь не слишком дальновидным… Не заметили вы разве сегодня, что этот Арман де Бернэ — ваш враг, как я полагаю, не спускал с нее глаз в течение всего вечера и что они были вместе около часа?
— О! Если это так!…
— Вы стали бы ревновать?… Это было бы довольно оригинально!… Верьте мне, любезный барон, мадам Сильвереаль хитрее вас, и когда она для вида повинуется, она следует только своей воле!
Лицо барона вдруг омрачилось.
— О! Эта женщина, — прошептал он, и в голосе его послышалась нескрываемая ненависть.
— Она вас ненавидит и вы ее ненавидите. Вот это и скверно для меня. Вы не имеете на нее никакого влияния, дай, действительно, любовник герцогини де Торрес едва ли может пользоваться настоящим авторитетом у семейного очага…
— Молчите, ради Бога…
— Нет, нет! Мы должны свести наши счеты. Вы не отступили перед скандалом и со всем пылом ваших преклонных лет ведете себя, как мальчишка. Помните же, какое может придавать значение вашему мнению баронесса Сильвереаль в таком важном вопросе, как выбор мужа для ее племянницы! Напротив, видя, что я дружен с вами, баронесса не доверяет мне, а, быть может, даже презирает меня! И это вы называете помощью! Право, мне лучше бы обойтись без нее!…
— Нет! — бросил Сильвереаль, глаза которого сверкнули мрачным блеском. — Вы будете мужем Люси де Фаверей, клянусь вам честью…
— Честью… Вы — мне?… Ну и шутка!… — заметил цинично де Белен.
— Не смейтесь, если вам дорога ваша жизнь… Да, эта женщина ненавидит и презирает меня… Но она должна будет покориться моей воле… Или…
— Или?
Собеседники взглянули друг другу в глаза.
— Думаете вы, — сказал де Белен, — что баронесса покорится из страха смерти?
— Смерти — не знаю. Позора — наверно…
— А!… Это идея!… И если я могу быть вам полезен…
— Я предупрежу вас, если мне понадобится ваша помощь.
— И вы начинаете действовать?
— Да.
— Ну, вот теперь вы гораздо рассудительнее… Еще одно слово, однако, это… Но я как друг должен предупредить вас… Вы знаете хорошо мадам де Торрес?…
— Не будем говорить о ней…
— Берегитесь, барон. Та, которую называют Тенией, разорила и погубила людей побогаче и познатнее вас!
— Что мне до этого?… Я люблю ее…
При этих словах барон мгновенно изменился. Вся его фигура теперь выражала бешеную животную страсть. Он был омерзителен.
— Если так, — заметил герцог де Белен, — то не будем больше говорить о ней. Я не имею ни малейшего желания навязывать себя в менторы… Но — вернемся к делу… Я не буду настолько нескромен, чтобы спрашивать у вас, какими средствами думаете вы победить неизбежное сопротивление баронессы де Сильвереаль… Я вам скажу только одно: в тот день, когда Люси станет моей женой, я дам вам пятьсот тысяч франков…
— Хорошо! Но пока…
— От вас зависит, чтобы это произошло поскорее. Впрочем, на этот раз я еще вам помогу…
— Что? Пятьдесят тысяч франков, в которых вы мне отказывали…
— Вот они, — прервал де Белен.
На листе бумаги он написал несколько слов, подписал и протянул его Сильвереалю со словами:
— Завтра Аллар выдаст вам эти деньги.
— Ах! Друг мой! — вскричал Сильвереаль. — Вы мой спаситель!
— Ну, этого Тении хватит ненадолго, — заметил, смеясь, герцог
Сильвереаль пожал плечами.
— Вы не знаете ее! — сказал он.
— Конечно! Мадам де Торрес — ангел! Во всяком случае, это ваше дело. Но не забывайте главного…
— Нет, я вам обещаю! Теперь позвольте мне задать один вопрос…
— Извольте, сколько угодно.
— Вы продолжаете ваши розыски сокровищ кхмеров?
— Вы в этом не сомневаетесь, я полагаю?
— И вы думаете напасть на след?
Де Белен на минуту задумался. Невольно его глаза обратились к обломку черной статуи, арабески которой искрились при свете свечей.
— Может быть, — сказал он наконец. — Сфинкс выдаст мне свою тайну.
— И вы думаете, что именно здесь, в Париже, вы заставите его говорить?
— Я в этом убежден.
— Пусть же скорей наступит день успеха! Так как я предполагаю, что вы тогда не забудете меня, герцог?
Глаза де Белена сверкнули.
— Что будет для меня значить бросить вам несколько миллионов! Мы будем тогда царями Парижа, царями всего света! О! Как все покажется нам тогда мелким и ничтожным! Мы увидим у своих ног великих и гордых! Возвышаясь неизмеримо над всем, мы будем тогда презирать общество, которое задрожит под нашей мощной рукой! Тогда я буду Богом!
— А я — вашим пророком, — прибавил весело Сильвереаль. — Мужайтесь же! Все лучшее — впереди!
С этими словами барон удалился, горячо пожав на прощанье руку герцога.
Де Белен остался один. В течение нескольких минут он был погружен в размышления.
— Этот человек становится назойливым и опасным, — прошептал он наконец. — Я даю ему месяц сроку. После этого…
Он не окончил, но жест его был настолько красноречив, что если бы Сильвереаль увидел его, он вздрогнул бы от ужаса. Белен подошел к двери своего кабинета, отворил ее и стал прислушиваться. Вокруг было тихо.
Шел пятый час, но утро еще не наступало. Спальня де Белена находилась рядом с его кабинетом. Как путешественник, привыкший к опасностям и лишениям, он довольствовался простым гамаком вместо кровати.
Войдя в спальню, он запер дверь на замок и разделся, но вместо того, чтобы лечь, подошел к большому сундуку из дорогого дерева и, открыв его, вынул блузу и панталоны синего холста, в которые быстро облачился.
Затем он зажег маленький фонарь и сунул в карман пистолет.
Закончив эти приготовления, он вышел из своей спальни и направился к оранжерее, той, где происходило свидание баронессы де Сильвереаль и Армана де Бернэ.
Там герцог скользнул за большую сосну и, нагнувшись, придавил скрытую в полу пружину. Открылся люк, обнаруживший глубокую черную бездну.
Минуту спустя де Белен исчез, и люк снова закрылся.

5
ПОД ЗЕМЛЕЙ

Отверстие, в которое скрылся герцог, было круглое, обложенное камнем. Очевидно, прежде в нем была лестница, уже давно исчезнувшая. Де Белен привязал к шее фонарь так, чтобы он освещал ему дорогу.
Спуск был далеко не легок. В стене торчали местами железные крючья, за которые герцог цеплялся руками, опираясь ногами на выступы стены. Легко было догадаться, что он уже не в первый раз проделывает этот трудный путь, так как все его движения отличались почти автоматической точностью. По мере того как он опускался, темнота все более и более сгущалась, а воздух делался все более спертым и тяжелым, так что по временам де Белен должен был останавливаться, чтобы перевести дух. Таким образом он спустился метров на десять и остановился, так как стена кончалась. Тогда, не колеблясь, он прыгнул вниз. Высота, с которой он совершил прыжок, была не более двух метров, и когда свет фонаря осветил помещение, то стало видно, что это круглый погреб со сводами, в середине потолка которого было отверстие, через которое проник де Белен. Поспешно оглядевшись вокруг, очевидно, только по привычке, так как трудно было предположить, чтобы в этот погреб мог пробраться кто-нибудь чужой, герцог наклонился и поставил фонарь на пол. Затем он пошел в один из темных углов и вынес оттуда различные инструменты. Бросив их на землю, он снова поднял фонарь. Вдруг он вскрикнул от удивления.
На сырой земле ясно видны были отпечатки ног!
— Кажется, я с ума схожу? — прошептал он.
Нет! Сделанное им открытие было слишком очевидно. Следы были очень маленькие, можно было подумать, что их оставила женская нога. Де Белен провел рукой по лбу, покрытому холодным потом. Он не шевелился, будто ожидая, что из мрака перед ним предстанет какой-нибудь ужасный призрак.
— Ну! Что за ребячество! — сказал он наконец.
Но, тем не менее, он невольно дрожал, рассматривая таинственные следы. Да, он ощущал большой страх. Вдруг он сделал решительный жест и сунул руку в карман, чтобы убедиться, там ли пистолет, который он сам заряжал и взял из предосторожности. Оставалось только узнать, откуда мог пробраться таинственный посетитель. Вопрос этот был тем более сложен, что следы видны были только посреди погреба. Оставалось предположить, что незнакомец вырос из-под земли. Тогда де Белен махнул рукой и, схватив лопату, начал рыть землю в центре погреба. Из-под земли вскоре показалась плита величиной около одного квадратного метра, затем при помощи рычага герцог приподнял плиту, которая перевернулась й тяжело упала на землю, открыв под собой новое отверстие. Оглянувшись еще раз, де Белен бросил в отверстие свои инструменты, потом спустился сам. Он очутился во втором погребе, похожем на первый, но земляной пол этого нового погреба был весь изрыт, так что видно было множество ям. В этом погребе не обнаружилось никаких следов…
— Хорошо! — прошептал де Белен.— Он напрасно пробирался сюда, совершенно напрасно!
Затем он добавил, улыбаясь:
— И напрасно он не уничтожил этих следов. Только доказал мне свою глупость. А глупец не может быть опасен… Но кто он, этот человек, у которого такие маленькие ноги?
Он схватил заступ.
— Во всяком случае, лучше поторопиться. Я скоро достигну цели и тогда я посмеюсь. О, я посмеюсь вволю!
Говоря это, де Белен засучил рукава, обнажив мускулистые волосатые руки, и начал яростно копать землю. Прошло четверть часа. Заступ поднимался и опускался с глухим стуком. Вскоре де Белен остановился и измерил глубину выкопанной ямы.
— Будем осторожнее! — прошептал он.
Теперь он работал медленнее, как будто боясь, что удар заступа может разбить вещь, которую он ищет. Наконец он вскрикнул: заступ встретил какое-то препятствие.
Тогда он стал на колени и начал руками разрывать землю. Потом взял фонарь и направил его свет в яму. На фоне серой земли отчетливо виден был черный камень, на котором что-то поблескивало. Казалось, его вид придал работавшему новые силы. Он неутомимо принялся руками вырывать камень, который наконец ему удалось высвободить из-под земли. Он поспешно отодвинул его и сунул руки в образовавшееся отверстие, надеясь, что там находится то, что он ищет…
— Ничего! Проклятие!
И, снова схватив заступ, он расширил отверстие, затем со всего размаха погрузил в землю лом, но он не встретил никакого препятствия. Де Белен продолжал яростно рыть. Земля так и летела кругом, пот струился с него градом, но все было напрасно. Тогда он вскочил и бросил заступ.
— Меня преследует несчастье! — прошептал он.
В то же мгновение глухое рычание вырвалось из его груди. Чья-то рука легла ему на плечо и насмешливый голос произнес:
— Что, господин герцог, кажется, охота была неудачной?
Де Белен пытался вырваться, но рука, лежавшая на его плече, была так тяжела, что он был точно пригвожден к земле. Де Белен отличался немалой силой, о которой свидетельствовали его мускулистые руки, но, тем не менее, он чувствовал себя побежденным. Итак,таинственное существо, оставившее здесь свои следы, стояло возле него и сразу же дало почувствовать свое преимущество. Действительно ли это был враг? Или авантюрист, который караулит во мраке свою жертву, чтобы отнять у нее что-нибудь? Или один из тех, которые стараются овладеть какой-нибудь тайной, чтобы затем постоянно терзать свою жертву? Читатель, может быть, удивится, что все эти мысли могли занимать де Белена в подобную минуту, но надо сказать, что герцог умел владеть собой. Его трудно было чем-либо удивить и озадачить. Он не пошевелился, даже не ответил на насмешку. Он ждал. Только правая рука незаметно потянулась к карману, где был спрятан пистолет.
— Что же вы не отвечаете, господин герцог? — продолжал незнакомец. — Я понимаю: не очень приятно, когда застают в ту минуту, когда человек предается тайным занятиям… Но это не причина пугаться до такой степени… Ну! Отвечайте же! Или, может быть, ты уже умер от страха?
— Нет, я жив! — сказал герцог. — А вот ты умрешь!
Он схватил пистолет и, засунув руку за спину, выстрелил прямо в упор, но, к его крайнему удивлению, рука незнакомца по-прежнему сжимала его плечо. Раздался второй выстрел…
— А! На этот раз…
— На этот раз,— отвечал насмешливый голос,— на этот раз ты в моей власти… и даже не можешь сохранять ни малейшей надежды избавиться от меня… потому я возвращаю тебе свободу…
Пальцы разжались. Де Белен почувствовал себя на свободе, но он понял, что борьба между ним и незнакомцем была бы безумием с его стороны. Фонарь освещал две маленькие ноги, стоявшие на заступе и ломе и, таким образом, лишавшие его всякой надежды на сопротивление. Белен сдержался.
— Кто ты? — спросил он.
— Возьми фонарь и погляди!
Герцог не решился наклониться. Он боялся какого-нибудь коварного удара, но сила его врага делала подобное предположение безосновательным. Герцог повиновался и направил свет фонаря на лицо незнакомца.
— Я вас не знаю, — сказал он.
— В самом деле? Это мне очень лестно… Тем не менее, мы виделись совсем недавно…
— Я не помню, — возразил де Белен, напрасно копавшийся в своей памяти.
— Ба! — перебил незнакомец. — Мы еще успеем возобновить знакомство… Прежде же всего мы сделаем две вещи: во-первых, вы оставите этот враждебный вид, который, как вы скоро поймете, нисколько не идет вам.
— А во-вторых?…
— Вы позволите мне лучше осветить это мрачное место, которое на некоторое время превратится для нас в кабинет для совещаний…
— Как вам угодно, — сказал герцог
Незнакомец вынул из кармана коробку спичек, и минуту спустя маленькая лампа ярко озарила подземелье.
— Теперь, когда это сделано, — продолжал незнакомец, — мы сядем и немедля приступим к разговору о том, что привел о меня…
Говорящий эти слова сухим и резким голосом казался стариком. Белые волосы покрывали его голову и спускались на низкий лоб, испещренный морщинами Что касается костюма, то он не отличался ничем особенным, только казалось странным, что руки незнакомца были обтянуты тонкими перчатками. Герцог уже полностью овладел собой.
— Итак, сударь, — сказал он, — вы объясните мне причину, побудившую вас устроить эту западню, жертвой которой…
Незнакомец пожал плечами.
— Какие громкие слова, — сказал он. — ‘Западня’!… Почему вы не сказали: убийство, пытка?… Это имело бы одинаковое основание. Я хотел бы знать, на что вы жалуетесь?…
— Но… — начал герцог, которого выводил из себя этот насмешливый тон.
— Но… но… вам, возможно, не нравится то, что я посетил вас, не будучи приглашенным?
— Милостивый государь,— гневно произнес де Белен,— я буду вынужден положить конец вашим насмешкам. Если вы пришли убить меня, то убивайте, но, по крайней мере, избавьте от оскорблений!
— Как вы любите громкие слова! Теперь, оказывается, я хочу вас убить, и вы решили это потому, что я положил вам руку на плечо!
— Положили!
— Ба! Что же делать, если эта рука немного тяжела?
— Перейдете ли вы к делу?
— Я перехожу…Во-первых, дорогой герцог, вы еще не спросили себя, каким образом отличный пистолет, собственноручно заряженный вами, не произвел на меня никакого впечатления.
— Я не верю в чудеса, — сказал де Белен.
— Вот! Вы становитесь разумным. Вы, значит, понимаете, что в дулах названного пистолета не было пуль, которыми вы его так заботливо зарядили!
— Весьма вероятно.
— Наверняка!
— А кто это сделал?
— Вы догадываетесь.
— Вы?
— Конечно!
— Но ведь пистолет лежал в моем кабинете…
— Украшенном восточными тканями.
— Вы знаете этот кабинет?
— Так же хорошо, как и это подземелье.
— Когда и каким путем вы проникли сюда?
— Таким, который привел меня сюда.
— И который, я надеюсь, вы укажете мне.
— Возможно. А пока, герцог, прошу вас изгнать из головы всякий страх… Смотрите на меня как на человека, желающего серьезно, очень серьезно переговорить с вами, но, опасаясь помехи, выбравшего такое место и время, где и когда никто не помешает ему… Я должен заметить, дорогой герцог, что я ваш сосед…
— В самом деле?
— Боже мой, да! Вот, возьмите мою карточку ‘Жермандре, покупка и продажа книг’. Господин герцог, вероятно, заметил мою скромную лавку на улице Сены, дом 22, как раз рядом с вашим. Могу ли я надеяться, что герцог не забудет меня, когда начнет собирать свою библиотеку?
Герцог не мог не улыбнуться. Было очевидно, что мнимый Жермандре нарочно болтал как сорока, прежде чем перейти к делу.
— Да, — сказал де Белен, — вероятно, для того, чтобы предложить это, вы и явились ко мне с такими предосторожностями?
— Действительно, мое величайшее желание — познакомиться с господином герцогом!
Де Белен подумал о том, не имеет ли он дело с сумасшедшим.
— Остается узнать, — продолжал Жермандре, — ограничатся ли наши сношения чисто библиографическими вопросами.
— А! Мы приближаемся к цели! — подумал де Белен.
Затем он сказал вслух:
— Ваши дела не ограничиваются одними книгами?
— Нет… не совсем… А что делать? Надо жить, а времена тяжелые…
— А! Есть и другие стрелы… у вашего лука!
— Да, несколько.
— И, без сомнения, вы не будете отмалчиваться, если я попрошу назвать их мне?
— Я ничего от вас не буду скрывать. Я занимаюсь еще предметами искусства, всевозможными древностями, а в особенности…
Он особо подчеркнул эти слова:
— Различными драгоценностями Востока.
Герцог сделал невольное движение.
— Да-да, именно Востока, — продолжал Жермандре добродушным тоном, — Я сумел найти известное количество клиентов, которые очень щедро платят мне за редкости из Анама, Сиама, Камбоджи…
— Камбоджи? — повторил де Белен, стараясь говорить твердым голосом.
— О! Не подумайте, что я имею в виду какие-нибудь стрелы или мечи, которые любой путешественник может приобрести на месте за несколько монет!
— Так что же?
— Я говорю о тех странных памятниках искусства, в настоящее время уже исчезнувшего, которые были открыты несколькими изыскателями, и представляющие для знатоков обильный источник для исторических и этнографических исследований.
Герцог ничего не ответил, а только молча склонил голову.
— Случай, — продолжал Жермандре, не обращая внимания на это молчание, — один только случай, поверьте, открыл мне, что господин герцог питает страсть к этого рода редкостям. Я хотел лично убедиться в справедливости моих догадок, и вот поэтому вы видите меня здесь.
— Итак, — медленно произнес герцог, — вы предполагаете, что я интересуюсь вещами, о которых вы говорите?
— Да, ‘интерес’ — самое верное слово!
— А что подтверждает это?
— Ваше присутствие здесь.
— Конкретнее.
— Как! Я нахожу в погребе герцога де Белена, одного из представителей парижского высшего света, одетого в костюм рабочего, копающего заступом землю — и после этого я стал бы еще сомневаться?
— Кто вам сказал, что я ищу… эти бесполезные древности?
Жермандре взял фонарь и поднес к камню, вырытому де Беленом.
— Вот что ясно указывает мне на это! Я пойду далее, я скажу, что господин герцог очень удачлив в своих поисках, несмотря на досадливое восклицание, вырвавшееся у него в ту минуту, когда я прервал его занятия.
— А! Вы думаете, что мне повезло? — спросил де Белен, не спускавший глаз со своего собеседника.
— Конечно! Рассмотрите этот камень, прикрытый серебряными врезками! Разве вы не замечаете, что он, без сомнения, принадлежит статуе, обломок которой уже стоит у вас в кабинете!
Де Белен встал, чтобы проверить это предположение.
— Это правда! — вскрикнул он. — Я не заметил сначала…
— Вот видите, — сказал, смеясь, Жермандре, — вы начинаете кое-что понимать!
Герцог, казалось, не слышал его.
— Да, — шептал он, — это часть туловища. Что это может означать?
— Разве вы не можете прочесть надписей, сделанных на этом камне?
— Нет. Они сделаны на языке, никому не известном. — Он произнес эти слова печальным голосом, поразившим Жермандре.
— Это древний язык Камбоджи? — спросил он.
— Да.
— Вообще-то говоря, господин герцог надеялся найти здесь нечто другое вместо этого обломка…
— Кто вам это сказал? — нетерпеливо возразил герцог.
Он приблизился к антиквару.
— Милостивый государь, — сказал он, — вы хотели, это ясно, открыть некую тайну и, чтобы достичь цели, прибегли к средствам, которые я не стану называть их настоящим именем. Да, я ищу редкости, которые, как мне известно, были некогда зарыты в землю в Париже. Этот дом мой и, следовательно, я имею право делать в нем все, что хочу, производить какие угодно раскопки. Вы это узнали благодаря своему вторжению ко мне. Теперь, я полагаю, вам более нечего здесь делать и вы, наконец, избавите меня от своего присутствия.
Жермандре не пошевелился, только лицо его выражало глубочайшую иронию.
— Господин герцог, — сказал он, — вы ребенок!
— Это уж слишком! Если ваша дерзость…
— Что вы можете предпринять? — перебил Жермандре. — Позвольте вам заметить, что мы одни и что я сильнее вас.
— Угроза?
— Нет, простой призыв к хладнокровию и благоразумию. Я действительно хотел узнать вашу тайну и докажу вам, что мне это удалось. Господин герцог, вы ищете в этих подземельях не куски камней, покрытых непонятными иероглифами, вы с лихорадочной энергией ищете сокровище, о существовании которого вам стало известно…
Де Белен отступил, вперив, в своего собеседника изумленный взгляд.
— Продолжайте, — сказал он.
— О существовании которого вам стало известно вследствие преступления, совершенного вами и бароном де Сильвереалем в пустынях восточной Индии.
— Негодяй!
Молниеносным движением герцог схватил лежавший на земле заступ и взмахнул им над головой Жермандре.
Но тот мгновенно вырвал оружие из рук де Белена и отбросил его к стене. Затем, вне себя от ярости, он схватил герцога за горло и повалил на пол. Де Белен хрипел и корчился в бессильной злобе.
— Мошенник! — рявкнул громовым голосом мирный антиквар. — Я не знаю, что мешает мне задушить тебя как собаку!…
Затем он еще раз встряхнул де Белена и отшвырнул в сторону. Герцог был безоговорочно побежден. Пальцы незнакомца оставили на его шее синие пятна.
— Сжальтесь! — прошептал он еле слышно.
— Э! Черт возьми! Если бы я хотел тебя убить, разве я не мог бы сделать это раньше?
Де Белен тщетно пытался приподняться. Жермандре подошел к нему и, схватив под руки, усадил, как ребенка, на кучу земли.
— Ну, теперь мы будем умницей, не так л и? Не будем дурачиться, а не то…
Он сделал многозначительный жест.
Спокойный и ровный голос антиквара стал резким и грубым. Прошло несколько минут. Наконец герцог глубоко вздохнул. Тогда Жермандре фамильярно ударил его по плечу.
— Ну что, можешь теперь говорить?
— Но кто же вы? — прошептал герцог.
— Ты уже спрашивал меня об этом. Сейчас я прямо скажу, что это тебя не касается. Выслушай меня внимательно. Выражать свои впечатления будешь только жестами, если не хочешь разозлить меня. Я начинаю…
Де Белен покорно вздохнул.
— Итак, дорогой герцог, в вашем прошлом есть множество грешков… Вы такой же де Белен, как я Жермандре, и такой же герцог, какой я купец, словом, ни тот, ни другой… Не возражайте, это ни к чему. Далее, кроме ваших старых дел, у вас еще лежит на совести убийство, о котором ваш друг, барон де Сильвереаль, тоже честный человек, так неделикатно напомнил вам этой ночью.
Он остановился, как бы ожидая возражений. Но герцог, казалось, был не в состоянии произнести ни слова.
— Ясно то, что герцог де Белен и барон де Сильвереаль взаимно связаны. Герцог, единственный обладатель индокитайской тайны, считает себя патроном де Сильвереаля, которому обещает… Сколько… Пусть полмиллиона… в тот день, когда, найдя сокровище, он станет… Вы меня слушаете, господин герцог?
Де Белен поднял голову, охваченный любопытством. Он был удивлен, слыша, как незнакомец в точности излагал ему его тайные мысли. Он забыл, что этот незнакомец сказал, что слышал его разговор с Сильвереалем. Правда, мысли герцога еще не успели прийти в порядок после полученного урока. Во всяком случае, он не ответил на вопрос антиквара, который продолжал, не обращая на это внимания:
— Когда он станет счастливым супругом мадемуазель Люси де Фаверей…
— Как, вы знаете и это? — пролепетал герцог.
— Да! И, кстати, я позволю себе заметить, что вы феноменально глупы…
— О! — произнес герцог.
— Я сказал ‘глупы’ и повторю это слово… Вы — сообщник де Сильвереаля… Вы даете ему пятьдесят тысяч франков. Просите помочь вам в исполнении некоего дела… от которого ему не светит никакой выгоды…
Теперь де Белен слушал с полным вниманием. Его пристальный взгляд так и сверлил незнакомца.
— Это меня удивляет, старина, — продолжал тот более чем фамильярным тоном. — Ну… слушай же!… До твоей истории с сокровищем мне нет никакого дела!… Теперь, зная что к чему, я предоставляю тебе полную свободу действовать как угодно… Но в других твоих предприятиях я могу оказать тебе немалую услугу с условием…
— С условием?…
— Э! Черт возьми, неужели же ты думаешь, что я даром окажу тебе помощь? Ты хочешь жениться на маленькой Фаверей? Что ж! Ты в нее влюблен… как дурак… и, чтобы получить ее руку, отдашь душу… даже более…пятьсот тысяч франков, что, по меньшей мере, в пятьсот тысяч раз дороже… но надо быть совершенно безмозглым, чтобы рассчитывать на Сильвереаля.
— Что вы хотите этим сказать?
— Тебе надо все разжевать и в рот положить? Что ж, я согласен. Твой приятель влюблен в де Торрес, прозванную Тенией…
— Это верно…
— И требуется, чтобы он дал этой прекрасной даме единственное доказательство любви, которого она желает?… Что? Да отвечайте же, герцог!…
— Я не знаю!… Не знаю…
— М-да, у вас голова явно не в порядке… К счастью, я готов помочь вам. Тения, мадам де Торрес, хочу я сказать, требует, чтобы на ней женились… Она хочет сделаться баронессой де Сильвереаль… хочет иметь неподдельный титул… А что нужно, чтобы барон, который, увы, женат, мог доставить ей это удовольствие?…
— Он должен овдоветь!
— Отлично! Сообразительность постепенно начинает возвращаться к вам. Это отрадно. Вы видели сегодня баронессу де Сильвереаль. Это красивая женщина, пышущая здоровьем и, кажется, совсем не жаждущая уступить свое место госпоже де Торрес…
— Сильвереаль подождет.
Жермандре рассмеялся.
— Черт возьми! Он будет ждать, пока какая-нибудь эпидемия… холера… или тиф отправит баронессу к праотцам! А так как это может случиться не скоро, то он для удовольствия своего друга, герцога де Белена, употребит свое влияние на жену, чтобы та в свою очередь принудила мадемуазель Люси сделаться супругой герцога де Белена… как было условлено!
— Совершенно верно.
— Вы становитесь откровенны Мы наконец сговоримся. Поймите же, дорогой де Белен, что барон вас… как бы сказать повежливее… он вас обманывает.
— Это невозможно!
— Вы знаете, что слово ‘невозможно’ — не французское, в особенности, когда речь идет о человеческой, извините, подлости, три ярких образца которой я знаю лично…
— Кто же это?
— Во-первых, вы. Затем — де Сильвереаль.
— А третий?
— Третий — я!
Де Белен смотрел на своего собеседника не без интереса. Немного оправившись, он начал понимать, во-первых, что его собеседник не дурак, а во-вторых, что с ним надо сойтись. Эти слова ‘Третий — я!’ даже вызвали у него улыбку, причем совершенно искреннюю.
— Не будем говорить обо мне, — сказал герцог.
— Это бесполезно, я понимаю.
— Но второй?
— Сильвереаль?
— Именно.
— Ну! Сильвереаль, выйдя из вашего кабинета, выманив у вас пятьдесят тысяч франков…
— Он еще не получил их.
— Погодите, я вам подробнее объясню, в чем он вас обманул…
— Признаюсь, я начинаю верить вам на слово.
— В таком случае я должен замолчать?
— О, нет, но я хочу сказать, что нисколько не сержусь на вас за…
— За маленький урок…
— И убежден, что мы станем добрыми друзьями.
Жермандре не спускал с него глаз. Он не доверял герцогу, но совершенно напрасно. Де Белен покорился своей участи. Иметь такого врага казалось ему слишком опасным. Гораздо удобнее было бы сделать его своим другом. Как бы то ни было, де Белен продолжал.
— Итак, мой друг Сильвереаль…
— Разбойник, — закончил Жермандре.
Затем он весьма неделикатно добавил:
— Как вы и я.
Де Белен сдержал невольную гримасу.
— Разбойник — пожалуй. Но почему?
— Боже мой! Очень просто! Имея в кармане вырванные у вас деньги, он, выходя, сказал себе: ‘Ну, теперь, мой милый, жди меня!’
— Что?…
— ‘Я, — сказал он себе, щупая бумагу, — я избавлюсь от моей жены, женюсь на де Торрес, а затем плевать мне на Белена… Он больше в моих руках, чем я в его… я — настоящий Сильвереаль, за меня суд, двор, связи… тогда как этот простак — заметьте, прошу вас, что это говорит Сильвереаль — не имеет никого… Если он найдет индокитайские сокровища, я сумею вытянуть из него один или два миллиона, и все будет кончено… Если он их не найдет, то мне до него нет никакого дела!’
Де Белен посинел от гнева.
— Вы слышали, как он это говорил?
— Я? Менее всего! Вы, вероятно, предполагаете, что Сильвереаль рассказывает о своих делах звездам?
— Но, в таком случае…
— Но я знаю, что он думал все это! По той простой причине, что обещая уговорить жену выдать за вас Люси, он в то же время думал только об одной вещи…
— О чем же?
— О яде, который продаст ему завтра один человек…
— Вы его знаете?
— Немного!.
— Но этот человек — презренный убийца!
Гнев де Белена был великолепен.
— О! Он стоит нас! — сказал Жермандре с беззаботностью, немного унявшей благородное негодование герцога. — Вы понимаете его план? Вы отдали ему пятьдесят тысяч франков, а там женитесь на Люси, как знаете!
— О, подлый вор!
— Не более как ловкий человек!
— Я отомщу ему.
— Как? А главное — для чего?
Де Белен вскочил.
— Ну, — сказал он, — будем играть в открытую…
— Наконец-то!
— Вы хотите, чтобы я подчинился вам… Я не знаю происхождения вашего могущества… Но оно существует, и я преклоняюсь… Повторяю вам, будем играть в открытую. Вы, конечно, пришли для того, чтобы предложить мне союз…
— Мудрое заключение!
— Назовите ваши условия… Мне кажется, я могу заранее сказать, что приму их…
— О! Как вы торопитесь! Впрочем, это мне нравится… Что ж, слушайте меня. Вы хотите открыть тайну индийских сокровищ…
— Она вам известна?
— Нет! Вы видите, что я откровенен… но что касается загадок, то я разгадывал и не такие… Во-вторых, вы хотите жениться на Люси де Фаверей, дочери Марии Мовилье, ставшей женой де Фаверея…
— Да. хочу…
— И вы непрочь начать со второго пункта.
— Я уже и теперь достаточно богат, чтобы иметь все основания искать этого союза.
— Хорошо! Я предлагаю вам руку Люси!
— Вы! Вы с ума сошли!
— Нет, я вам предлагаю это и отдаю себе отчет в сказанном!
— Но какой же вы располагаете властью?
— Такой, что узнав о ней, вы придете в ужас. Но всему свое время. Я заявляю, что вы женитесь на Люси де Фаверей. Заявляю с полной ответственностью!
— Но взамен этого заявления, которому я не могу поверить, что вы от меня потребуете?
— Две вещи. Одну сейчас, другую после вашей свадьбы.
— Посмотрим, что же вы потребуете сейчас.
— Я сначала назову вам второе условие: вы посвятите меня во все подробности дела, касающегося сокровищ.
— После моей свадьбы, если эта свадьба состоится благодаря вам?
— Конечно!
— Хорошо, я обещаю взять вас в долю, но Сильвереаль…
— Не заботьтесь о нем, я возьму его на себя.
— Хорошо. Первое условие?
— Вы поразитесь его незначительности. Я просто прошу вас взять к себе молодого человека, которого я вам представлю.
— Что? Сообщника, шпиона?
— Самое глупое и безвредное создание, какое только вы можете себе представить.
— Но с какой целью?
— Чтобы дать ему положение. Это молодой человек, в котором я принимаю участие. Он беден и заслуживает всяческой симпатии. Вы возьмете его к себе в секретари и введете в свет. Только и всего.
Де Белен покачал головой.
— Под своей внешней простотой это требование должно скрывать какую-нибудь западню.
— Послушайте, герцог. Мы говорим откровенно. Поверите ли вы тому, что я вам скажу? Знаете пословицу: ‘Ворон ворону глаза не выклюет’?
Опыт опровергает эту пословицу.
А между тем в данном случае она вполне справедлива. Мне надо, чтобы этого юношу ввели в свет. У меня есть цель, это само собою разумеется. Но даю вам слово мошенника, что эти планы нисколько не касаются вас. Скажу больше: от вашего согласия зависит успех вашей женитьбы.
— В таком случае, я согласен!
— Без всякого недоверия?
— Какая от него польза?
— Отлично! Я не ошибся в вас!
— Однако, — сказал герцог, — я требую, чтобы вы назвали мне свое настоящее имя.
— Это ваше право.
Быстрым жестом мнимый Жермандре сдернул седой парик и бороду.
— Манкаль! — вскричал де Белен.
— Он самый, которого вы всегда так дурно принимали и который, несмотря на это, всегда был вашим другом.
— Это вы! Как вы отлично гримируетесь!
— Да, у меня есть некоторые способности, очень полезные при моем образе жизни.
— Итак, господин Манкаль, решено: союз!
— Отлично! Я вам отдаю Люси Фаверей!
— И мы будем вместе искать сокровища Эни…
— Что?
— Вот я вам и выдал часть тайны
— Ба! Чуть раньше, чуть позже.
— Я предпочитаю позже.
— Как вам угодно. Но… мой молодой человек?…
— Я его жду. Вы сами приведете его ко мне?
— Нет. Он не знает меня
— Вы воплощенная таинственность. Как же я его узнаю?
— Не беспокойтесь на этот счет. Он явится к вам таким образом, что вам не придется сомневаться. Теперь, господин герцог, я думаю, нам пора расстаться Вы возвращайтесь к себе, а я пойду к себе…
— Что если мы подадим друг другу руку? — предложил герцог.
— Почему же нет?
Они обменялись крепким рукопожатием.
— Кстати сказать, Манкаль, как вы попали сюда?
— Со временем вы это узнаете.
И прежде чем герцог успел повторить вопрос, Манкаль исчез в отверстии, зиявшем нал их головами. Когда герцог возвратился к себе, он, несмотря на самый тщательный осмотр, не мог найти ничего, указывающего на тайну появления Манкаля.
— Ба! — сказал он. — Кто ничем не рискует…

6
ЗАГАДОЧНЫЙ КАСТИНЬО

Мы оставили Марсиаля в ту минуту, когда он, чудесно спасенный от неминуемой смерти двумя незнакомыми людьми, был перенесен ими в карету, которая быстро помчалась в сторону Елисейских полей.
По земле, покрытой толстым слоем снега, колеса экипажа скользили быстро и бесшумно.
Эта мрачная траурная карета, безумно мчавшаяся среди ночного мрака, представляла какое-то фантастическое зрелище.
В то время Елисейские поля были почти оставлены аристократией и богатыми капиталистами. Роскошь эмигрировала в предместье Сент-Оноре, оставляя Елисейские поля среднему классу. Мрачная репутация Аллеи Вдов немало содействовала уходу оттуда богатых и осторожных.
Париж наших отцов имел еще тот странный образ, который зовут романтичным те из нас, кто никогда не видал ничего, кроме широких, прямых и монотонных улиц. Именно к Аллее Вдов и мчался этот романтически-траурный экипаж, уносящий безжизненного Марсиаля и незнакомку.
Она положила свою руку под голову молодого человека и осторожно поддерживала ее. Видимо, она была в глубочайшем волнении. Слезы,катившиеся из ее глаз, падали на лоб Марсиаля. Но он ничего не чувствовал.
— Вот, — прошептала незнакомка,— ещеодно создание, перед которым, быть может, жизнь открывалась лучезарной и прекрасной… и которое постепенно дошло до предела отчаяния.
В двадцать лет он уже хотел бежать из этой темницы, которая называется жизнью, и искать свободы, имя которой — смерть!…
— Бедный Марсиаль! Двадцать лет! А он? Он? — продолжала она дрогнувшим голосом, как будто бы ей пришла в голову еще более печальная мысль. — Разве ему тоже не двадцать лет? Не выбивается ли он теперь из сил в бездне горя, куда толкнули его ненависть и преступление?
Карета остановилась перед маленькой дверью, едва заметной в высокой стене, через которую обнаженные деревья протягивали свои ветви, отягощенные снегом.
Перед экипажем возникла какая-то тень. Дверца отворилась.
— Неси этого молодого человека в свою комнату, — сказала незнакомка. — Он без чувств. Пусть сейчас же предупредят господина де Бернэ… но главное, Пьер, ты знаешь, ни одного слова… Этот несчастный не должен знать, где он и кто его спас.
— Да, госпожа маркиза, — ответил человек, отворивший дверцы кареты.
Ом был невысокого роста, широкоплечий. Его седые волосы указывали на то, что он был далеко не молод.
— Но вы сами, что вы теперь будете делать? — спросил он.
— Я вернусь к себе. Завтра рано утром я буду здесь… Пусть Мертвые ждут меня.
Человек поклонился и с силой, которая не соответствовала его возрасту, поднял Марсиаля, как ребенка.
Вскоре дверь закрылась за ним, и черные лошади умчали мрачную карету незнакомки.
Старик направился к дому, скрытому среди вязов и дубов, последних остатков густых лесов, некогда покрывавших берега Сены.
Скажем несколько слов относительно таинственного дома, куда мы должны вскоре проникнуть.
Эта усадьба, принадлежавшая некогда одной из богатейших фамилий Юга, уже угасшей, была в течение многих лет покинута и необитаема. Вокруг нее завязался целый ряд процессов, тянувшихся до тех пор, пока адвокаты и судьи не перестали находить в них выгоду.
Итак, все кончилось. Судебные издержки, доходившие до громадной цифры, были распределены между противными сторонами и, таинственное наследие было получено… Кем? Вот что мечтали узнать любопытные. Но даже самые рьяные из них должны были удовольствоваться следующим…
Пять или шесть лет тому назад перед оградой заброшенного дома остановилась почтовая карета. Соседи, кабатчики, угольщики и прочие, конечно же, высыпали на улицу.
Из кареты вышел седовласый старик. Выходя, он поскользнулся и при этом обронил крепкое восклицание, по которому знаток легко определил бы происхождение старика.
Он был с Юга, из Марселя или из его окрестностей. Это было очевидно. Старик был женат, и его жена, такая же старая и седая, сопровождала его. Наконец, с ними был молодой человек, с виду мастеровой, лет двадцати пяти, относившийся к старикам с любовью и уважением. Следовательно, их сын.
Почтовая карета уехала, и калитка дома снова закрылась. Вот и все, что было известно о таинственных новоселах. Шло время, но любопытные так и остались неудовлетворенными и раздосадованными.
Имя старика было, по крайней мере он так звал себя, Кастиньо. Разве это было христианское имя?
Наконец однажды в одном из кабаков Шальо, один из посетителей, немного хромавший, услышав слово ‘Кастиньо’, заметил:
— Я знаю его!
Судите сами, стали ли его расспрашивать! Но сначала, казалось, молодец был недоволен своей болтливостью, и его понадобилось сильно умасливать, чтобы убедить высказаться поподробнее. Кастиньо — оказывается — не имя человека, а название одного из кварталов Тулона! Кабатчик внимательно посмотрел на своего клиента. Вслед за тем в его мозгу родилась некая мысль… Он подошел к посетителю и тихо сказал ему:
— Ты хорошо знаешь Тулон?
— Да… Потом! Оставьте меня в покое!
Тон ответа был далеко не дружелюбен.
— Ба! — заметил кабатчик, дружески ударив по плечу собеседника. — К чему скрытничать со своими!… Ты был там! Даю голову на отсечение!
Вопрос был поставлен довольно прямо. На этот раз ответ был менее категоричен.
— А если бы и так?…
— О! Ты всегда был бы здесь, как у себя дома, тем более, что ты можешь оказать мне одну услугу.
Мальгаше, так звали кабатчика, которого мы еще будем иметь честь встречать в течение этого рассказа, сам имел за плечами немало грехов и несколько лет созерцания южного неба через железные прутья. Поэтому он быстро сговорился с Бридуаном (таково было имя каторжника).
Скоро уних возник план разведать, не был ли Кастиньо просто беглым каторжником.
Но одно дело — разработать план и совсем другое — его воплотить. Кастиньо редко выходил. Его сын работал в одной из городских мастерских, что казалось довольно странным ввиду того, что его отец был обладателем значительной недвижимости.
Жена Кастиньо ходила только на рынок и, по наблюдениям кумушек, она тратила едва ли несколько франков на содержание дома.
Мальгаше и Бридуан решили, что проще всего будет явиться днем, выбрав время, когда Кастиньо будет один. Без сомнения, наедине он скорее выложит свое прошлое, особенно если оно действительно не без пятен. Надо было только ловко взяться за дело…
Бридуан при помощи почтенного Мальгаше облекся в теплое пальто и широкую круглую шляпу, придавшую ему респектабельный вид, вооружился палкой в качестве опоры и защиты и, увидя вышедшую из дома жену Кастиньо, подошел к калитке и позвонил.
Его заставили ждать так долго, что он вынужден был звонить еще и еще. Каторжник тоже человек, и потому Бридуан, начав терять терпение, пробормотал сквозь зубы восклицание, содержавшее мало поучительного и на несколько лье вокруг дававшее возможность почувствовать расположение его духа.
По-видимому, это восклицание было своего рода: ‘Сезам, отворись!’, так как в ту же минуту ворота отворились, и Бридуан оказался лицом к лицу с тем, кого он так страстно желал видеть. Сцена была короткой.
— Чего вам надо? — спросил Кастиньо.
— Я имею честь говорить с господином Кастиньо?
— С ним самым. Дальше!
— Можно поговорить с вами немного?
— Нет.
Этот странный ответ слегка обескуражил Бридуана. Он поднял глаза на Кастиньо. Недоверчиво и насмешливо смотревший на него старик имел далеко не добродушный вид.
Но в общем это был старик, без сомнения, не опасный, и Бридуан решился войти и завязать с ним разговор во что бы то ни стало.
— Убирайтесь вон! — сказал ему холодно Кастиньо, делая шаг вперед.
— Что?… Вон?… Как? Я прихожу… вежливо…
— Вежливо! Так сними тогда шляпу…
И быстрым взмахом руки Кастиньо сбил шляпу с головы Бридуана. Тот яростно вскрикнул.
— Не вертись, — продолжал Кастиньо, — ты так потеряешь парик.
Невольным движением Бридуан поднес руку ко лбу, но его фальшивые кудри уже были в руке старика, обнажив бритую голову каторжника.
В одно мгновение Кастиньо оказался между калиткой и своим непрошеным гостем. Тот рассвирепел и, сжав кулаки, двинулся к старику.
— Зачем ты пришел сюда? — спросил Кастиньо.
— Это тебя не касается!
— А! Ну, тогда…
И кулак Кастиньо, сила которого не соответствовала его годам, опустился на грудь Бридуана. Каторжник пошатнулся.
— Будешь ты отвечать? — спросил невозмутимо спокойный Кастиньо.
— Я тебя!… — вскричал Бридуан, в руке которого сверкнул нож.
Кастиньо усмехнулся. Слегка пожав широкими плечами, он шагнул к Бридуану. Каторжник вскинул руку… Дальнейшие события развивались непредвиденно и скоротечно. Так и не поняв, почему это произошло, Бридуан ощутил себя лежащим на песке лицом вниз. Мирный буржуа поставил колени ему на грудь и держал за горло.
— Теперь, — произнес Кастиньо, — мы поговорим. Кто ты? Зачем сюда пришел?
Бридуан задергался, как пойманная щука, но старик держал его мертвой хваткой.
— Говори!
— Я Бридуан.
— Откуда ты?
— Из Тулона.
— Ясно. Кто тебя послал сюда?
— Мальгаше!
— Кто этот Мальгаше?
— Кабатчик, здесь недалеко…
— Зачем ты пришел сюда?
— Чтобы узнать, кто вы.
— Ты знаешь это?
— Нет!
— Хорошо! Я тебе расскажу.
Говоря это, Кастиньо продолжал сжимать горло Бридуана, который уже не предпринимал попыток освободиться.
— Ты скажешь Мальгаше, — продолжал Кастиньо, — что Кастиньо — человек, который никому не обязан отдавать отчета и который не любит, чтобы за ним подсматривали. Ты добавишь, что если ему вздумается интересоваться мной, я обломаю ему бока, а так как он может не поверить этому, то ты расскажешь, что я проводил тебя так, как ты это сейчас увидишь… Я взял тебя за шиворот и за пояс, вот так…
Кастиньо в то же время наглядно демонстрировал сказанное.
— Я тебя поднял, как зайца, затем я вынес тебя к калитке, в которую ты вошел, и, раз, два, три, бросил тебя на улицу! Привет друзьям!
И Бридуан вылетел на улицу, как узел с грязным бельем.
Сказать, что возвращение Бридуана к Мальгаше имело триумфальный характер, значило бы погрешить против истины. Нос его был в крови, колени и прочие части тела требовали усиленной заботы. В ответ на расспросы Мальгаше Бридуан рассказал свою историю и, надо отдать ему справедливость, его откровенность была выше всех похвал. Мальгаше задумался.
— Однако, надо будет еще посмотреть, — заметил он.
— В таком случае, ты посмотришь сам.
— Ба! Какая-то жалкая потасовка!
— Я хотел бы тебя там видеть!
— Значит, ты — на попятный?
— Еще бы!
Мальгаше пожал плечами с видом высокомерного презрения и про себя решил удовлетворить свое любопытство более безопасными средствами.
Признав себя побежденным, Бридуан тем неменее сохранил в глубине сердца (если предположить, что у него имелся этот важный орган) свирепую ненависть к Кастиньо. Покидая кабак, он решил не обходить своим вниманием дом, где ему был оказан такой трогательный прием. Но он воздержался сообщать об этом своему другу Мальгаше, который со своей стороны пришел к выводу, что лучше всего жить в мире с соседом, у которого такие солидные кулаки.
Одним словом, или Бридуан отложил свои планы, или Мальгаше действительно решился умерить свое любопытство, но только Кастиньо больше никто не беспокоил, и он мирно продолжал свою патриархальную жизнь.
Ворота были постоянно заперты, а маленькая дверь в стене не привлекала ничьего внимания, так как днем она никогда не отворялась.
Теперь возвратимся в сад, где Кастиньо (так как, без сомнения, это был он) уносил на плечах безжизненное тело Марсиаля.
В ту минуту, как он подошел к дому, дверь его отворилась и показалась женщина со свечой, пламя которой она тщательно закрывала рукой от ветра.
— Ну что, Пьер? — спросила она вполголоса. — Что там?
— Разбуди Пьерро и приготовь комнату на первом этаже. У нас больной.
— Боже мой! Бедный!
— Ба!.Мы немало их видели! Через два часа он совсем оправится. Ну же, Мишелина, приготовь постель. Где Пьерро?
— Здесь, отец, — отвечал молодой звучный голос.
— Ты, Пьерро, — быстрее ветра к номеру пять!
— Понял, отец!
— Не через ворота! Перелезай через стену. Кто знает, может быть, есть любопытные. Отдашь это письмо ему. Если его нет дома, вели слуге немедленно отыскать его.
Пьерро взял у отца конверт из траурной бумаги и, цепляясь за неровности стены, перемахнул ее и помчался по улице.
Марсиаль был перенесен в дом. Мишелина хлопотала около него, стараясь устроить как можно удобнее.
Погружение в воду было так непродолжительно, что симптомов удушья не наблюдалось. Был просто обморок, вызванный, вероятно, ударом о воду.
Кроме того, Кастиньо, засучив рукава, усердно занимался растиранием, которое воскресило бы и мертвого. Через четверть часа Марсиаль вздохнул, потом открыл глаза и огляделся вокруг
— Где я? — прошептал он.
— У друзей, — ответил Кастиньо.
— У меня нет друзей, — вздохнул молодой человек.
— Не надо говорить такое. Честные и мужественные сердца есть повсюду, и часто там, где их менее всего ожидают найти.
Марсиаль попытался было приподняться, но силы его оставили, и он тяжело упал на постель.
— Да, я припоминаю теперь, — сказал он, проводя рукой по лбу. — Я хотел умереть.
— И не умерли! Ба! Это часто случается!
— Значит, вы меня спасли?
— Я? И не думал!
— Однако, я уверен…
— Что попробовали холодной воды? Это точно.
— Но кто же спас меня?
— Вероятно, водолаз. На набережной бегает уйма собак! заметил со смехом Кастиньо.
Марсиаль взглянул на старика. Глубоко запавшие глаза и худое лицо светились добротой и честностью. Марсиаль понял, что имеет дело не с врагом.
— Расскажите мне, что случилось, прошу вас, — сказал он.
— Милостивый государь, — ответил с чувством собственного достоинства Кастиньо, — солдат не может изменить своей присяге.
— Что вы хотите этим сказать?
— Я солдат в том смысле, что у меня есть начальники. Мне сказали:’Вот молодой человек, который хотел напиться бульону. Позаботьтесь о нем и возвратите его нам в добром здравии’. Я позабочусь о вас. Это все. Больше я ничего не знаю. Да и не желаю знать. Довольствуйтесь этим.
— Разве вам здесь плохо? — спросила жена Кастиньо.
Марсиаль печально улыбнулся.
— Я не имею права жаловаться… Меня спасли… хотели оказать мне услугу… Поэтому я должен только благодарить вас и тех начальников, о которых вы говорите…
— Добавлю,— сказал поспешно Кастиньо, — что от вас требуют только одного: отдохнуть, уснуть, если можете…
— Будьте уверены, что как только мне позволят силы, я тут же избавлю вас от своего присутствия.
— Вот как!… Впрочем, это меня не касается. Если пожелаете уйдете, но пока речь не об этом… Ваши глаза сами закрываются. Спите же… Спокойной ночи!…
И Марсиаль, истощенный и измученный, немедленно уснул. Кастиньо и его жена оставались еше некоторое время возле него.
— Э! Мой старый Ламалу, — сказала жена вполголоса. — Тут опять скрывается какое-нибудь таинственное дело.
— Ах, если бы знать! — отвечал так же тихо старый Пьер (да-да, под именем Кастиньо скрывался бывший тюремщик Большой Башни)… Когда она мне сказала: ‘Возьми этого молодого человека’… Боже мой! Я все еще надеюсь, что увижу малютку…
— А ты уверен, что это не он?
— Она бы мне это сказала… Боже мой! Что-то теперь с ним? Не найдем ли мы его, как и этого, готового к самоубийству?…
— Не говори так, Пьер!… Я уверена, что госпожа маркиза найдет своего Жака.
— Дай-то Бог!
В эту минуту снаружи послышался слабый продолжительный свист.
— Это, должно быть, номер пятый, — заметил Ламалу.
Он поспешно вышел и, подойдя к знакомой нам маленькой двери, ударил в нее три раза с расстановкой, а затем два раза подряд. Снаружи ему отвечали одним ударом.
Тогда дверь отворилась, и на пороге показался Арман де Бернэ.
— Что случилось? — спросил он тихо.
— Есть утопленник.
— Ведите меня к нему.
Вслед за Пьером Арман осторожно вошел в комнату, где спал Марсиаль, и склонился над ним.
Вдруг он вздрогнул и выпрямился.
— Кто это? — спросил он.
— Я не знаю, госпожа маркиза привезла его сегодня в своей карете.
— Как его зовут?
— Не знаю.
Арман снова склонился над Марсиалем.
— Какое странное сходство! — прошептал он. — Пусть он спит! Когда проснется, дайте ему немного поесть.
— Вам известно, что на утро назначено собрание?
— Я остаюсь здесь.
Арман еще раз взглянул на Марсиаля и прошептал:
— Нет, подобное чудо невозможно. Эту тайну нужно раскрыть.
Дав Ламалу и его жене последние наставления, он вышел в соседнюю комнату и бросился на постель.

7
ТРАУРНЫЙ ЗАЛ

Солнце только что взошло. В воздухе стало теплее, ветер утих и наступила оттепель. Елисейские поля были еще совершенно пусты. Вдруг со стороны площади показался быстро мчавшийся кабриолет, которым правил мужчина, закутанный в шубу. Экипаж вдруг остановился на Аллее Вдов. Человек в шубе вышел из него, бросил вожжи груму и зашагал по лабиринту аллей, о которых мы говорили. Он подошел к дому, где жил Ламалу, обогнул садовую стену, остановился у калитки и громко, протяжно свистнул. Он ждал недолго и, постучавшись известным образом, вошел вовнутрь. В ту минуту, как он исчез, от стены медленно отделилась тень, бывшая до сих пор незаметной.
— Эге! Старина Бридуан! — прошептала тень. — Кажется, ты накрыл птичку в гнезде! — Он зло рассмеялся.
— То-то Волки порадуются!
Затем он осторожно подобрался к таинственной двери.
— Да, — продолжал он. — Вот что значит иметь терпение!
В то время, как он говорил это, новый стук колес заставил его насторожить уши. Экипаж остановился почти в том же месте, где и первый. Бридуан, одетый в дрянную блузу, казалось, не особенно заботился о своем костюме. Он растянулся на земле и прижался к стене так, что его скрывала падавшая от нее тень. Второй посетитель исполнил те же формальности, что и первый. Дверь отворилась, и он исчез.
— Двое! — пробормотал Бридуан,отползая прочь от двери.
Потом он встал на ноги.
— Ну, — продолжал он свой монолог, — посмотрим, надо ли пытаться узнать побольше…
Пока он обдумывал этот вопрос, стук колес раздался снова. На этот раз приехало двое.
— М-да, — проговорил Бридуан, — я совсем не прочь свернуть шею старику, но теперь там слишком много народу, и меня могут принять еще хуже, чем в первый раз. Что же, подождем!
Приняв это благоразумное решение, Бридуан поправил шапку и поплелся по унылой дороге. Оставим его с его планами и, не подвергаясь той опасности, которой он боялся, войдем снова в дом Ламалу-Кастиньо.
Этот двухэтажный особняк с мансардой, бывший ранее частью роскошной усадьбы, еще хранил печать былого величия. Поднявшись на несколько ступенек, вы входите в довольно большую переднюю. Конечно, для жилища бывшего тюремщика, каким был Ламалу, этот дом имел слишком удобный и роскошный вид, который невольно вызывал удивление. Дубовые резные двери из передней ведут в комнаты, меблированные в строгом стиле. Стены задрапированы плотными обоями. Дорогие картины французской и итальянской школы, тяжелые люстры. Но меблировка одной из них повергла бы в удивление непосвященного. Мы уже сказали, что начало рассветать и, несмотря на туман, первые лучи света проникали в окна. Но в эту комнату свету неоткуда было проникнуть. Все стены от потолка до пола были обтянуты черной траурной материей, украшенной серебром. Потолок был также черного цвета, и с него спускались серебряные лампы, слабо освещая комнату. Казалось, что эта комната была громадной гробницей, и из темных углов ее каждую минуту могли появиться какие-нибудь фантастические видения.
В конце комнаты стоял длинный стол, покрытый черным сукном с серебряной бахромой, а над столом висела картина…
Молодой, высокого роста человек, казалось, готов был выскочить из черной рамы. Его бледное лицо было озарено ужасным и в то же время прекрасным сиянием. На груди, к которой он прижимал руку, виднелись пятна крови… Сверкающие глаза, казалось, умоляли и приказывали что-то. Кто это был? Мы сейчас узнаем это… Вокруг стола, освещенного серебряным канделябром, сидели четверо. Два кресла были пусты. Одно из них было более высокое, чем другие, другое, пониже, стояло по правую руку от него. Кто были эти люди? И для чего собрались они в этом странном месте? Прежде всего представим их читателю.
Один, сидевший по левую руку от председательского кресла, был человек, возраст которого трудно было определить. В свете его звали Арчибальд Соммервиль. Знатное имя. Громадное состояние. Он был известен в Париже своей страстью к лошадям, говорили, что его конюшни были самые лучшие.
У него был крючковатый нос, маленькие, но живые и проницательные глаза, но главной отличительной чертой его наружности была необычайная бледность, так что при взгляде на его гладко выбритое лицо можно было подумать, что оно принадлежит статуе, а не живому человеку.
Человек, сидевший напротив Арчибальда Соммервиля, был, очевидно, англичанин, так как его верхняя челюсть имела типичную форму, которую карикатуристы на все лады преувеличивают. Но если глаз прежде всего останавливался на этой особенности, то главным образом потому, что над верхней губой виден был след ужасной раны. Часть правой щеки была оторвана каким-то снарядом, и, несмотря на то, что мясо было снова приращено, на щеке остался неизгладимый зловещий след.
Сэр Лионель Сторригэн был рыжеватым блондином. Его бакенбарды, того же цвета и необычайной длины, еще более усиливали почти отталкивающую странность его наружности, но большие голубые глаза, открытые и добрые, с лихвой искупали недостатки остальных частей лица.
Сэр Лионель считался лучшим стрелком в Париже и великолепным фехтовальщиком.
Двое других, очевидно, не принадлежали к одному классу с Соммервилем и сэром Лионелем.
При первом же взгляде на них можно было сказать, что это, разумеется, братья и даже больше — близнецы. Сходство между ними было поразительным. Одинаковые черные, коротко остриженные волосы, крупные, но красивые черты лица. По возрасту они были еще почти дети. Едва ли им было более чем по двадцать. Но их глаза выражали волю и доброту, а сильно развитые мускулы говорили о незаурядной силе.
Мы уже сказали, что сходство было между ними поразительным, но одно обстоятельство давало возможность самым надежным образом различить их.
Оба они были однорукими.
Но по странной случайности у одного не было правой руки, у другого — левой. Было ли это игрой природы или результатом несчастного случая, во всяком случае это выглядело очень странно. Руки были ампутированы почти от самых плеч, и пустые рукава были прикреплены к сюртукам лентами. Все звали их не иначе как Правый и Левый. Это были, конечно, прозвища, но они позволяли со всей определенностью различать братьев.
Читатель поймет, что каждый из людей, собравшихся в этом таинственном месте, должен был иметь не совсем обычное прошлое, о котором мы расскажем в течение этого повествования. Все четверо были погружены в свои мысли. Казалось, что мрачная торжественность окружающей обстановки располагала их к глубоким раздумьям.
Вдруг Арчибальд поднял голову.
— Должно быть, уже рассвело, — сказал он.
— Да, — отвечал Лионель, — маркиза скоро придет…
— Ждать — наша обязанность, — торжественно сказал Правый.
Едва он успел это проговорить, как позади пустого кресла появилась черная фигура. Это была женщина. Можно было подумать, что она выросла из-под земли.
Все четверо поспешно встали.
— Простите, что я заставила себя ждать, — прозвучал приятный звучный голос. — Я не спала всю ночь, а между тем знаю, что не имею права отдыхать…
Сказав это, незнакомка откинула капюшон, закрывавший ее лицо. Это была Мария Мовилье, виденная нами в хижине Бертрады, на коленях умоляющая о спасении своего ребенка, оскорбленная каторжником Бискаром, Мария Мовилье, ставшая теперь маркизой Фаверей и матерью Люси, которой угрожала страсть де Белена.
Годы испытаний пощадили ее красоту, придав ей, подобно ограненному алмазу, ореол величия.
— Господа, — сказала она. — Трое из вас не знают, для чего я назначила эту встречу. Господин Соммервиль, сэр Лионель, вы имеете право требовать объяснений…
— Мы подождем, пока это будет вам угодно, — сказал Арчибальд, наклоняя голову.
Сэр Лионель сделал отрицательный жест.
— Прежде всего, — продолжала Мария, — наш друг Арман де Бернэ, должен дать нам некоторые пояснения…
Она позвонила.
Открылась потайная дверь, и в ней появился Ламалу.
— Господин де Бернэ там?
— Да, маркиза.
— Пусть он войдет сюда.
Ламалу исчез. Через минуту появился Арман.
Он низко поклонился маркизе Фаверей.
— Господин де Бернэ, — произнесла она, — вы оказали помощь больному?
— Науке в этом случае сильно помогла природа…
— Молодой человек вне опасности?
— Совершенно…
— Он не требовал у вас объяснений?
— Никаких… Он спит.
— Скоро ли он будет в состоянии явиться сюда?
— Убежден, что в этом смысле нет теперь никакой опасности, — напротив, это произведет хорошее впечатление на его воображение…
— Хорошо. Сядьте рядом со мной, господин де Бернэ.
Арман повиновался и сел справа от маркизы.
— Господа, — продолжала Мария после минутного молчания, — вы встречали некоторое время тому назад молодого художника по имени Марсиаль?…
— Действительно, — сказал Арчибальд, — но я уже давно нигде не видел его, правда, еще совсем недавно, слышал о нем от одной особы.
— От кого?
— От презренной женщины, которая называет себя мадам де Торрес.
Мария жестом остановила его.
— Значит, этот человек для вас не незнакомец. Что касается меня, то я несколько раз встречала его в свете и почувствовала к нему странную симпатию…
Она провела рукой по лбу.
— Впрочем, почему я говорю ‘странную’?… Нет… Все вы, знающие мою тайну, поймете, что Марсиалю двадцать лет, возраст моего сына… оставшегося сиротой после смерти мученика, безмолвно присутствующего на наших собраниях…
Говоря это, она полуобернулась к портрету, висевшему за ее креслом.
— Да, — продолжала она голосом, в котором слышались слезы, — в каком-нибудь уголке света есть человек так же, как и Марсиаль, преследуемый судьбой, так же, как и он, может быть, тщетно пытавшийся обрести свое место в свете… Может быть, он так же плачет и в отчаянии протягивает руки к небу!
Сэр Лионель и Арчибальд встали.
— Мы поклялись его найти…
— И мы его спасем, хотя бы это стоило нам жизни, — добавили Правый и Левый.
— Благодарю!, О! Благодарю вас от всей души! — произнесла маркиза. — Не думайте, что я сомневалась в вас хоть одно мгновенье! Я убеждена в успехе!… Да, я найду его, бедное похищенное дитя… Но, увы! Каким увижу я его?
Она опустила голову.
Слова Бискара, произнесенные в ту ужасную ночь, все еще раздавались у нее в ушах…
‘Настанет день, — сказал злодей, — когда негодующий народный голос! донесет до тебя имя неслыханного злодея, которого будет ждать эшафот. Тебе расскажут перечень его преступлений, который ты выслушаешь с содроганием… Тогда я, Бискар, приду к тебе и скажу:’Мария Мовилье, знаешь ли ты, кто этот человек, голова которого готова пасть на эшафоте? Этот человек — твой сын!’
— Маркиза, будьте мужественны! — произнес Арман.
— Да… — сказала она. — Да, я не имею права на слабость. Простите меня, друзья мои…
Наступило минутное молчание.
— Вы не забыли, господа, — снова заговорила Мария, — что произошло после нашего последнего собрания? Несколько месяцев тому назад было совершено ужасное преступление. Убили одну несчастную женщину. Поводом к убийству было воровство. После долгих розысков полиции удалось, наконец, захватить одного из убийц. Благодаря своим связям господин Соммервиль узнал в день допроса, что убийца, сознавшийся в своем преступлении, рассказал следователю в довольно неопределенных выражениях о существовании в Париже тайного общества, совершившего множество различных преступлений, но до сих пор оставшихся безнаказанными. По настоянию следователя он, однако же, сказал наконец, что это общество называется ‘Парижские Волки’. Когда я узнала об этом, меня вдруг осенила одна идея… Более двадцати лет тому назад, когда еще я жила в Тулоне, во время одного процесса, в котором было замешано множество каторжников, выяснилось существование этого ужасного общества, носящего столь зловещее название. ‘Волки’ существовали уже тогда, объявив обществу беспощадную войну, и один из этих негодяев, мучимый совестью, назвал главаря и создателя этого общества. Звали его Бискар. Он исчез, но дело этого человека осталось. Да и кто знает? Может быть, он все еще руководит им из мрака. Вот что пришло мне в голову. Найти Бискара — значило найти след моего ребенка! Соммервиль получил позволение увидеться с преступником, чтобы всеми средствами постараться добиться от него более точных признаний. Увы! Богу не было угодно этого…
Волнение маркизы заставило ее замолчать.
— Когда я пришел в тюрьму, — докончил за нее Арчибальд Соммервиль, — то я узнал, что преступник был найден в то самое утро мертвым
— Это, без сомнения, было новое преступление, — сказал Лионель.
— Может быть! Эта странная смерть позволяет предположить, что ‘Парижские Волки’ сумели найти себе сообщников даже внутри тюрьмы.
— Все возможно, но, во всяком случае, на теле несчастного не видно было никаких следов борьбы. Он был найден повесившимся на одной из полос железной решетки, и сторожа не слыхали внутри никакого шума…
— Это было для меня ужасным ударом, — продолжала маркиза, уняв свое волнение. — Чуть было появившаяся вдали надежда снова исчезла! Между тем узнали, что преступник жил некоторое время на Жеврской набережной у старьевщика, которого давно подозревали в скупке краденого… К несчастью, политические смуты отвлекали внимание префектуры в другую сторону, и, как это часто бывает, не было принято всех мер предосторожности, так что когда полиция явилась к старьевщику произвести обыск, то оказалось, что он исчез в ту ночь…
— Французская полиция чересчур рьяно занимается заговорами, — заметил Лионель.
— Тем не менее, — продолжал Арчибальд, — мы решились не оставлять этого дела. Жеврская набережная посещается большинством французских воров, которые стараются отделаться от краденого, й через некоторое время мы убедились, что в одном доме, содержимом неким Блазиазом, собирались по ночам разные таинственные личности. Очень легко могло случиться, что старьевщик просто сменил место, что мы и решили выяснить точно.
— Ваша очередь, Правый и Левый, — сказала маркиза.
Братья переглянулись, затем один из них встал. Это был Левый.
— Много ночей мы простояли на набережной, занимаясь наблюдениями, — сказал он, — и каждую ночь мы видели, как к Блазиасу являлись самые подозрительные личности. В особенности один из них обратил на себя внимание. Он приходил к Блазиасу, как господин и повелитель… У него был свой ключ от дома, и он входил, не предупреждая никого…
— Я предполагала, — перебила маркиза, — что этот человек был, если не сам Бискар, то, во всяком случае, один из главарей ужасной шайки. Тогда было решено, что Правый и Левый попытаются захватить этого человека, затем дотащить его до моей кареты, где я буду в состоянии узнать его, но случай решил иначе…
— В ту минуту, как мы вошли на площадь,— продолжал Левый, — мы увидели, что к берегу быстро подошла какая-то тень, затем, после небольшого колебания, эта тень бросилась в воду.
Левый остановился.
— Я закончу, — сказала маркиза. — Эти отважные юноши решительно бросились в Сену и, вырвав у смерти несчастную жертву, принесли ее к моей карете. Каково же было мое удивление, когда я узнала живописца Марсиаля… Я сказала себе, что само Провидение позвало меня на эту дорогу… Час спустя он уже был в этом доме. Вот, господа, почему я позвала вас. Наш друг де Бернэ уже оказал помощь Марсиалю, и если вы согласны, то я прикажу привести его сюда… Мы подвергнем его установленным формальностям, и если вы сочтете его достойным занять место в наших рядах, то это будет новое приобретение для благородного дела, предпринятого нами, дела, которому мы посвятили всю нашу жизнь…
— Но захочет ли он рассказать нам о своем прошлом? — сказал сэр Лионель.
Арчибальд Соммервиль вынул из кармана бумажный сверток.
— По приказанию маркизы, — сказал он, — я был в доме, где живет Марсиаль, и который, как вам известно, принадлежит герцогу де Белену.
При этом имени Арман не мог удержаться от нетерпеливого жеста.
— Мое имя послужило пропуском… После недолгого пребывания в залах мне удалось незаметно добраться до комнаты молодого человека… Я открыл дверь известными вам средствами и на столе несчастного нашел эту рукопись… Посмотрите… Вот что написано на ней твердым почерком: ‘Моя история’. К этой рукописи, кроме того, была приложена записка, позволяющая прочесть рукопись тому, кто найдет труп несчастного…
— Но ведь Марсиаль не умер, — заметил сэр Лионель.
— Поэтому мы прочитаем рукопись только после его согласия. Теперь, господа, ваше слово. Вы знаете Марсиаля, решите же, должен ли он оставить этот дом, не зная, кому он обязан жизнью… или же мы должны предложить ему занять место среди нас…
Маркиза встала и устремила взгляд на портрет Жака де Котбеля.
Пятеро мужчин шепотом обменялись несколькими словами, потом Арман де Бернэ встал.
— Маркиза, — сказал он, — мы полагаем, что нам надо выслушать Марсиаля… Затем мы объявим, какое решение следует принять относительно его.
Маркиза наклонила голову в знак согласия, затем позвонила. Явился Ламалу
— Молодой человек проснулся?
— Да, маркиза.
— Он спокоен9
— Более, чем я ожидал
— Приведите его сюда с обычными формальностями.
Ламалу вышел.
— Теперь, де Бернэ, садитесь на это место. Вы будете руководить допросом.
Когда Арман занял председательское место, все надели черные бархатные маски, затем дверь снова отворилась, и в комнату вошел Марсиаль с завязанными глазами.

8
ВОЗРОЖДЕНИЕ

Сон, овладевший Марсиалем после испытанных им нравственных и физических потрясений, скорее походил на обморок, но мало-помалу он перешел в настоящий сон. Сколько времени продолжалось это состояние, он не мог определить… Вдруг он открыл глаза. Его голова еще не была вполне свежа, но через несколько мгновений, он был уже в состоянии рассуждать… Он был один. Оглядевшись вокруг, он подумал было, что еще спит. Он снова закрыл глаза, но почти тотчас же снова открыл их. В это время в комнату вошел Ламалу. Он караулил у дверей момент пробуждения Марсиаля, который почти с испугом глядел на улыбающееся лицо бывшего тюремщика.
— Где я?
Казалось, Ламалу не слыхал этого вопрос, так как отвечал на него тоже вопросом.
— Как вы себя чувствуете?
— Я не знаю,— прошептал Марсиаль.— Я испытываю какую-то слабость…
— Которая скоро пройдет. Да! Вы проделали большое путешествие…
— Я?
— Ба! Разве вы забыли?
— Что вы хотите сказать?
— Разве вы забыли, что делали в эту ночь, несколько часов тому назад?
Марсиаль схватился руками за голову. Странно… Ему трудно было припомнить, что с ним было. Вдруг он вздрогнул.
— Умереть! — вскрикнул он. — Да, я хотел умереть!
Он поспешно выпрямился.
— По какому праву меня принуждают жить?! — спросил он с гневом.
— Вы это сейчас узнаете! — отвечал Ламалу.
Спокойствие этого человека еще более усиливало раздражение Марсиаля. В эту минуту к нему вернулось все его прошлое со своими горестями и мучениями. Он вскочил с постели.
— Я должен идти! — сказал он. — Пустите меня!
Ламалу, улыбаясь, загородил ему дорогу.
— Послушайте сударь, — сказал он со своим обычным спокойствием, — вы задали два вопроса: где вы и по какому праву вас спасли… А теперь собираетесь уходить, не дожидаясь ответа?
Марсиаль оглянулся вокруг. Он увидел лишь голые стены Комната отличалась монастырской простотой. Ничто не указывало на то, где он, а между тем им все более и более овладевало любопытство. Молодость так же скоро начинает надеяться, как скоро приходит в отчаяние. Последние слова Ламалудали совершенно другое направление мыслям Марсиаля. Его охватило желание проникнуть в окружавшую его тайну.
— Ну, хорошо, отвечайте же мне! — отрывисто сказал он.
— О! Это не мое дело.
— Кто же вы такой?
— Я? Я — ничто и никто.
— Разве не вы спасли меня?
— Нет. Вас привезли сюда, а я вас принял и ухаживал за вами, вот и все.
— Но кто же спас меня?
— Вы хотите это знать?
— Конечно!
— В таком случае, вместо того, чтобы бежать снова топиться, вы должны выслушать меня.
— Я жду…
— Во-первых, оденьтесь. Вот ваше платье, оно высохло. Я помогу вам.
Погруженный в свои мысли, Марсиаль покорно дал одеть себя.
— Теперь, — сказал Ламалу, — отвечайте мне откровенно. — Есть ли у вас мужество?
— Вы сомневаетесь? Когда я хотел…
— О! То, что вы хотели утопиться, еще не доказательство!
И он добавил печально:
— Я знал таких, которые имели мужество жить. Это было пострашнее…
— Ну, — сказал Марсиаль, которого начинала раздражать эта мораль, — объясните же наконец, я не боюсь ничего…
— Предположите, однако, что вы более не живете…
— Что?
— Предположите, что, желая лишить себя жизни, вы достигли успеха.
— Вы с ума сошли! Я жив!
— Может быть, через несколько мгновений вы будете сомневаться в этом. Во всяком случае, если бы это было так, если бы, считая себя живым, вы были действительно мертвым?
Марсиаль невольно улыбнулся.
— Ну, мой друг, вы, верно, думаете, что говорите с ребенком.
— Посмотрим… Я должен был сказать вам это… Итак, если бы вы умерли и очутились лицом к лицу с другими мертвецами, то и тогда вы не испугались бы?
— Конечно, нет!
— В таком случае, повинуйтесь…
Ламалу взял черный шелковый платок и подошел к нему.
— Что вы хотите делать?
— Завязать вам глаза.
— Вот странное желание…
— Вы боитесь?
Марсиаль не знал, что и думать. Он был озадачен, почти смущен, но тем не менее не показал этого.
— Хорошо! — твердо сказал он.
Ламалу завязал ему глаза и, взяв за руку, вывел из комнаты. Выйдя в коридор, он нажал кнопку, и в стене открылась потайная дверь, выходившая на каменную лестницу, куда он тихонько толкнул Марсиаля. Ощущение смертельного холода охватило молодого человека, который невольно остановился.
— Еще есть время вернуться, — сказал Ламалу, голос которого звучал как-то особенно глухо под каменными сводами.
Марсиаль постарался преодолеть овладевшее им странное чувство и начал опускаться по лестнице. Пройдя ступеней двадцать, Ламалу открыл другую дверь, и Марсиаль, по-прежнему с завязанными глазами, очутился в траурном зале.
Там царило молчание. Марсиаль подумал, что он один. Стоя неподвижно, он чувствовал, что им овладевает смутное волнение, нарастающее с каждой минутой.
Наконец раздался чей-то голос: Это говорил де Бернэ.
— Марсиаль, — сказал он, — снимите повязку!
Молодой человек, казалось, не слышал его. Арман повторил свои слова. Марсиаль вздрогнул, как бы пробудясь ото сна, и сорвал повязку. В то же мгновение с губ его сорвался крик удивления, почти ужаса.
Мы уже сказали, что комната, в которой он был, носила на себе странный, почти фантастический отпечаток. С того места, где стоял Марсиаль, стол и сидевшие за ним видны были только среди неопределенного полумрака, придававшего им жуткий вид. Марсиаль, в ушах которого еще звучали странные слова Ламалу, спрашивал себя, действительно ли он жив?… Тогда снова раздался голос Армана.
— Марсиаль, — сказал он, — вы вольны отвечать или не отвечать на наши вопросы. Слушайте… В эту ночь вы хотели умереть и в припадке отчаяния сами пошли навстречу спокойствию, которое дает могила. Скажите, было ли это отчаяние результатом горя, ошибки или, может быть, преступления?
При последнем слове Марсиаль вздрогнул.
— Преступления? Нет! Нет!
— Можете ли вы поклясться честью, что не совершили ни одного из тех поступков, после которых для человека нет другого исхода, кроме позора или смерти?
Вся кровь прилила к голове Марсиаля, и это чисто нравственное потрясение возвратило ему самообладание. Он гордо поднял голову и скрестил руки на груди.
— Я не знаю, где я и кто вы, а также по какому праву вы допрашиваете меня… Но тот, кто обращается к чести человека, этим самым уже принуждает его отвечать… Я даю честное слово, что я хотел умереть только для того, чтобы не уступить различным соблазнам, которые роковая судьба постоянно ставит мне на пути… Я хотел умереть потому, что среди нашего эгоистичного и жестокого общества такие понятия, как достоинство и честь, — одни только пустые слова… И тот, кто хочет своими силами пробить себе дорогу, падает от равнодушия, презрения, а, может быть, и ненависти своих ближних…
Арман поспешно остановил его.
— Не говорите так… Кто бы вы ни были, каковы бы ни были препятствия, вставшие перед вами, не обвиняйте все общество… Неужели вы считаете себя настолько безупречным, что решаетесь стать обвинителем…
Марсиаль вздохнул и замолчал. Он опустил голову и несколько мгновений стоял погруженный в задумчивость. Странно было то, что Марсиаль, до известной степени овладев собой, в то же время не мог преодолеть влияния окружавшей его обстановки. Он уже не сопротивлялся тем, кто его допрашивал. Почему он отвечал? Почему не оспаривал попытки этих незнакомцев проникать в глубочайшие недра его совести?
— Марсиаль, — сказал тогда Арман, голос которого из сурового сделался взволнованным и полным сострадания, — вы хотели умереть… И сегодня, так же, как и вчера, вы проклинаете жизнь, общество, все человечество… А между тем те, которые спасли вас, рисковали для этого жизнью…
— Это правда? — прошептал Марсиаль.
— К тому же разве вы имеете право умирать? Вам немного больше двадцати лет, у вас есть сила, энергия, воля. Неужели вы имеете право уничтожить все это?
— Я был несчастлив! — возразил Марсиаль.
— Убеждены ли вы, что так же бесполезны для всех, как и для себя самого? Вы отказывались от жизни… почему? Из эгоизма, потому что в жизни вы не видели другой цели, кроме самого себя и удовлетворения ваших собственных желаний и страстей…
— Не мучьте меня!
— Вы уже понимаете нас и, заглянув в глубину своей души, вы говорите себе, что повиновались чувству слабости, что вы всю свою жизнь посвятили личным стремлениям… Не глядя вокруг себя, не спрашивая себя: ‘А не была ли моя небрежность к самому себе преступлением против человечества?’
— Что вы хотите сказать?
— Всякий человек есть член общества… Он должен исполнять свое назначение… Убить себя — это, значит, дезертировать с поля битвы… Сама природа назначила вам место, и вы не имеете права самовольно покинуть его…
Марсиаль сделал шаг вперед.
— О! Говорите! Говорите еще! — воскликнул он.
— Если для вас жизнь кажется навсегда оконченной, то вы обязаны посвятить своим ближним ваши нравственные и физические силы, и люди, не повинные в причиненном вам зле, должны найти у вас помощь, которую вы отказывались оказать им! Марсиаль, вы хотели умереть… Значит, вы не принадлежите себе более! Ваша молодость, энергия и сила теперь принадлежат обществу…
— Но кто же вы?
— Кто мы? Вы это узнаете со временем! Выслушайте меня еще… Все мы, находящиеся здесь перед вами, все мы хотели умереть… как вы. Мы были спасены… И на следующий день после этой минуты трусости к нам обратился голос, так же, как я обращаюсь к вам, и этот голос произнес:
‘Вы мертвые, но, мертвые для самих себя, живите для человечества! Вы думаете, что для вас все погибло, что для вас нет более ни одной искры надежды на счастье? В таком случае забудьте себя, забудьте свой эгоизм…
Станьте новыми людьми, не стремитесь ни к чему лично для себя. Вы отбросили от себя жизнь как бесполезную ношу, возьмите же ее обратно как полезное орудие, вернитесь в общество, но отдайте ему навсегда эту жизнь, которой вы не хотите для себя, сделайтесь рыцарями Добра, отдайте вашу жизнь благородному и справедливому делу…’
— Вот что повелел нам голос!
— А что вы отвечали? — сказал молодой человек, чувствуя, что им все более и более овладевает волнение.
— Мы навсегда отдали себя тому, кто говорил нам это. Мы Мертвые, мы оставили всякий личный интерес, всякое честолюбие, но мы возродились для человечества. Мы потеряли право приказывать, мы только повинуемся… Получив приказ, мы идем в общество и боремся за справедливость. Нас ничто не волнует! Мы сильны тем, что принесли себя в жертву… Согласны ли вы, Марсиаль, умерев для себя, возродиться для своих братьев, для их защиты? Если не согласны, вы свободно выйдете отсюда и можете жить или умереть, как вам захочется. Если согласны, если считаете себя достойным принять участие в деле Мертвых, деле полного самоотречения, тогда наши ряды откроются, чтобы принять вас, и мы будем считать вас братом… Выбирайте!
Слыша эту странную, но пламенную речь, Марсиаль дрожал, как в лихорадке.
— Кто бы вы ни были, — сказал он, — я ваш!… Я прозрел… Да, до сих пор я был бесполезен себе и другим… Я исполню то, что вы требуете, я забуду, кто я, каковы были мои желания и мечты… Я забуду эгоистические стремления, посеявшие в моей душе только разочарование и трусость! Я от всей души благодарю вас за спасение меня от смерти… Отвечайте мне теперь, в свою очередь, достоин ли я занять почетное место, предлагаемое мне?
— Мы это сейчас узнаем, — отвечал де Бернэ.
— Спрашивайте меня! Я готов отвечать. Хотя…
— Договаривайте!
Марсиаль колебался. Его лицо покрылось яркой краской. Арман сделал ободряющий жест
— Я готов дать вам мою искреннюю исповедь, — продолжал тогда Марсиаль. — Хотя я боюсь самого себя. Я знаю, что я не сделал ничего бесчестного, но есть такие слабости, в которых мой язык не в состоянии будет сознаться…
Арман взял со стола рукопись, которую Соммервиль нашел в комнате молодого человека.
— Даете ли вы нам позволение сломать эту печать и прочесть рукопись, без сомнения, написанную вами?
Марсиаль изумленно вскрикнул.
— Как очутилась здесь эта рукопись., в ваших руках?
— Это вы потом узнаете… Не расценивайте нашу сдержанность как недоверие, но, прежде чем посвятить вас в наши тайны, мы должны вполне узнать вас… Еще раз: согласны ли вы, чтобы мы прочли вашу рукопись?
— Согласен, — сказал Марсиаль.
— Хорошо! Впрочем, мы знаем, что в каждом человеке, как бы честен он ни был, есть струны, до которых можно дотрагиваться крайне осторожно! Хотите ли вы, чтобы чтение происходило в вашем присутствии или предпочитаете уйти?
Наступило молчание. Марсиаль спрашивал сам себя. Он помнил, что перед смертью раскрыл самые глубокие тайники своей души… Но, несмотря на это, его колебание было непродолжительным.
— Читайте при мне, — сказал он твердым голосом.
— Ваше мужество служит хорошим предзнаменованием, — благосклонно заметил Арман.
Раздался звонок. Вошел Ламалу и по знаку де Бернэ подвинул к Марсиалю кресло, в которое тот скорее упал, чем сел, и, закрыв лицо руками, приготовился слушать свою исповедь. Арман передал рукопись Соммервилю.
— Читайте, — сказал он.
Тогда Арчибальд начал чтение, в то время как маркиза плакала, завернувшись в свой черный плащ и думая о сыне…

9
ИСТОРИЯ МАРСИАЛЯ

С той минуты, когда Арман де Бернэ увидел в первый раз Марсиаля, он не переставал внимательно наблюдать за ним.
Читатели, вероятно, помнят, что когда молодой человек лежал без чувств на кровати, куда уложил его Ламалу, Арман, увидя его, невольно прошептал:
— Какое странное сходство!
И в то время, когда шел допрос Марсиаля, он изучал черты его лица, пробудившие в нем целый мир воспоминаний…
Поэтому Арман, несмотря на свое хладнокровие, слушал чтение Соммервиля с лихорадочным нетерпением.
Вот что было написано в бумагах Марсиаля:
‘Я умираю. Отчаяние ли тому причиной? Или сожаление о прошлом и неверие в будущее? Я сам это едва знаю, и перед тем, как совершить то, что иные назовут преступлением, я хочу расспросить самого себя, припомнить все бедствия и печали, которые обрушились на меня и погасили во мне огонь молодости.
Значит, действительно, существуют люди, которых рок еще с колыбели отметил печатью проклятия?
Должен ли я обвинять людей или самого себя? Может быть, сил моих не хватило, и я виновен? Пусть меня судят…
Мой отец звался или зовется Пьеро Марсиаль. Мне было двенадцать лет, когда я видел его в последний раз. Кем он был? Право, мне трудно объяснить это. Я часто слышал слово ‘помешанный’, когда говорили о нем. Действительно, его поступки были очень странны, и моя бедная мать, я не забыл этого, часто плакала, когда мы проводили с ней вдвоем долгие вечера. Отец очень редко выходил к нам из своего кабинета…
Это был человек среднего роста, очень худой. Я и сейчас еще вижу его входящего в столовую, холодного, спокойного, почти торжественного. Его широкий лоб был покрыт седыми густыми волосами, вьющимися, как локоны ребенка. Он постоянно казался погруженным в какие-то неотвязные мысли. При взгляде на нас он всегда кротко улыбался. Казалось, он хотел что-то сказать, но вдруг демон, преследовавший его, овладевал им. Он переставал видеть то, что происходит вокруг него, и начинал шептать странные слова, смысла которых мы не могли уловить…
Затем он снова уходил к себе.
Все в нем казалось мне непонятным. Он никогда не ложился, у него было, сделанное по его собственным чертежам, некое подобие кресла, в котором он постоянно сидел и которое было так устроено, что даже если он засыпал, то всегда при пробуждении тотчас был готов снова приняться за работу.
Мне не раз удавалось пробираться в его кабинет, странный вид которого сильно поражал мое детское воображение.
Вместо обоев стены были покрыты громадными досками, покрытыми странными знаками. Это были не цифры и не буквы какого-нибудь известного мне языка. Я едва ли не был готов принимать их за какие-то кабалистические знаки.
Как-то один мой товарищ по школе сказал мне:
— Ты сын колдуна!
Я бросился к матери, которая, выслушав меня, не могла удержаться от слез.
— Дитя мое, — сказала она, целуя меня, — знай, что твой отец — честнейший и благороднейший человек! Он ученый, и его ученость такова, что никто не может сравниться с ним!
Я вскрикнул от изумления.
— Почему же отец не делает из меня ученого!
Случилось так, что последние слова были услышаны отцом. Он пришел узнать, в чем дело, и после долгого колебания мать передала ему слова, так сильно оскорбившие меня.
Отец засмеялся.
— Колдун — это почти вежливое выражение, — сказал он. — Академисты менее церемонятся в своих определениях. Они объявили меня сумасшедшим и чуть только не требовали моего заключения в сумасшедший дом. Вот что значит идти против установленного порядка и стараться открыть истину…
Я слушал с лихорадочным вниманием. Я никогда еще не видел отца таким разговорчивым. Он заметил это и, остановившись, долго глядел на меня.
— О чем вы думаете? — спросила моя мать с некоторым беспокойством.
Отец вздрогнул и провел рукой по лбу.
— Нет, — прошептал он, — я не прикую этого ребенка к цепи, которую я сам сковал для себя. Довольно одного каторжника в семье!
Вдруг глаза его засверкали.
— А между тем, — сказал он, — я близок к цели, может быть, еще несколько месяцев или даже дней отделяют меня от нее… И тогда, как ни были тяжелы мои труды, мои жестокие разочарования, я буду так гордиться моим открытием, что никакая гордость в мире не сравнится с моей!
— Друг мой! — сказала мать, взглядом указывая на меня.
— Да, да, я не прав! — сказал он, качая головой. — Мне наука, ему — искусство. Малыш, — продолжал он, дружески похлопывая меня по щеке, — ты будешь художником… Великим художником… К тому же после меня свет преобразится и будет иметь возможность твердыми и верными шагами стремиться к идеалу!
Повинуясь жесту матери, казалось, боявшейся впечатления, которое подобные слова могли произвести на мое юное воображение, отец удалился, сказав мне:
— Если меня будут звать колдуном, то не спорь, тут есть доля правды.
Легко понять, какая работа началась с этой минуты в моем мозгу! С детства я проявлял большую склонность к рисованию, и первые уроки, полученные у известного художника, казалось, подтверждали мое призвание к живописи.
Но после слов отца мною овладело непобедимое любопытство. Хотя моя мать избегала любых разговоров, касавшихся занятий отца, тем не менее я не переставал расспрашивать ее.
Она пугалась этого навязчивого любопытства, угрожавшего отвлечь меня от занятий живописью, и поэтому сочла за лучшее все мне рассказать.
Вот что я узнал…
Когда она вышла замуж за моего отца, он был профессором математики в небольшом провинциальном лицее. Моя мать была более образованна, чем женщины того времени, и ее привязанность к нему отчасти обязана этому. Она открыла в скромном профессоре необыкновенную душевную глубину и увлеченность, восхитившие ее.
Она была относительно богата, имея около пятнадцати тысяч франков дохода, у моего же отца не было ничего, кроме его скромного места, которое он рисковал потерять из-за своих свободных взглядов.
Моя мать сумела победить его совестливость, и после свадьбы мой отец подал в отставку, чтобы целиком предаться своим ученым трудам.
Его труды имели своей целью поиск какого-то таинственного закона чисел, который в его глазах был основой всего. Открытие этого закона должно было объяснить существование миров, тайну происхождения и конца человечества. Ему удалось благодаря изучению правил, которым повинуются числа, прийти к таким новым и грандиозным выводам, что моя мать ни минуты не сомневалась в возможности разрешения задачи.
Она долго следила за его занятиями, даже помогала ему, и только мое рождение положило конец ее научным трудам.
— Когда я услышала твой первый крик, — говорила она, — я поняла, что дитя есть для матери все.
Мой отец остался наедине со своими занятиями. Но отеческая любовь и ему не была чужда. С этого времени его занятия, до тех пор чисто научные, стали иметь другую цель. Он начал мечтать о почестях и богатстве, и с этой целью открыл ученому миру некоторые из своих достижений.
Они изумили и поразили всех. Казалось, что глазам человечества открывается новый мир. Но это изумление, близкое к восхищению, скоро уступило место духу рутины, который, к несчастью, еще до сих пор владеет учеными. Против моего отца поднялась целая буря…
Он мужественно боролся, но нападки приняли такой характер, что он вынужден был уступить…
Бедный отец! Сколько преследований пришлось ему перенести! Но мужество не покидало его…
Его сознание получило такой толчок, который неизбежно должен был отразиться на его характере.
С этого времени он отказался от всяких сношений с посторонними людьми. Моя мать знала только, что его занятия приняли новое направление…
Чтобы усовершенствовать свою систему, он принялся за изучение древних языков. Благодаря своим редким способностям он за несколько лет приобрел в этом отношении громадные познания. Зная санскритский язык и все наречия Азии, он вошел в сношения с Индустаном, Китаем и Сиамом. Он тратил большие деньги, чтобы приобрести всевозможные рукописи и документы. Трудно вообразить, с каким терпением и настойчивостью он искал контакты с наименее известными племенами…
Но моя мать, несмотря на свою любовь к науке, много раз пыталась остановить отца на этом пути. Кроме того, она видела, что потрясения и чрезмерное напряжение убивали его.
Но это не все…
Капитал моей матери давно уже пошел в ход. Истрачено было более пятидесяти тысяч франков. Наши доходы уменьшились наполовину…
Не замечая, а главное, не заботясь об этом, мой отец говорил только о новых расходах.
Никогда я не забуду сцены, происшедшей однажды между отцом и матерью…
Неожиданно мать получила посылку с Крайнего Востока — покрытый какими-то письменами ящик, который отец велел внести в гостиную, так как дверь кабинета была слишком узка, чтобы пронести туда посылку…
Нас привлекло вполне понятное любопытство, и я просил у отца позволения присутствовать при вскрытии таинственного ящика.
Он с улыбкой согласился.
Взволнованный отец, прежде чем вскрыть ящик, с улыбкой обратился к матери.
— На этот раз, — сказал он, — ты не станешь обвинять меня в безумных расходах… Так как это, — он ударил рукой по ящику, — это сокровище, за которое не в состоянии заплатить ни один богач!
Мать слегка побледнела и ничего не отвечала.
— Скорее, отец! — крикнул я с беззаботностью юности. — Мне хочется поскорее увидеть это сокровище!…
Сказать по правде, я ожидал увидеть целый дождь драгоценных камней, про какие говорится в восточных сказках.
Дерево заскрипело. Из ящика донесся запах духов. Внутри его был второй ящик, сделанный необычайно искусно из неизвестного мне красноватого дерева.
Я как сейчас вижу отца, склонившегося над этим ящиком. Его руки дрожали, как в лихорадке, и он слегка оттолкнул меня, когда я подошел помочь ему.
Вещи, заключавшиеся в таинственном ящике, были тщательно завернуты в сухие растения, издававшие, как и дерево, сильный, острый запах.
Моя мать и я, мы не дышали, точно в ожидании открытия торжественной тайны. Несмотря на многочисленные разочарования, на лице моей матери светилась последняя надежда…
Наконец он радостно вскрикнул!
Мы наклонились, чтобы лучше видеть… Восклицание разочарования сорвалось с наших губ. Вот что мы увидели…
Три обломка статуи из черного камня, покрытого инкрустацией из серебра.
Эти куски, составленные вместе, представляли голого человека, стоявшего, опершись на левое колено. Правая рука опиралась на правое колено, тогда как левая была опущена…
На голове была надета плоская каска. Плечи, спина и живот были покрыты странными буквами…
Мы были поражены и не шевелились. Мы переглянулись с матерью, и у обоих мелькнула в голове одна и та же мысль: не помешался ли он?
Что касается отца, то он был в восхищении.
— Прокаженный король! Буа-Сивизитайвенг!… — проговорил он…’
В ту минуту, когда Арчибальд Соммервиль, читавший вслух рукопись Марсиаля, почти по складам прочитал это варварское имя, Арман де Бернэ, слушавший с лихорадочным нетерпением, вскочил с места.
— Остановитесь! — сказал он. — Я прошу позволения задать этому молодому человеку один важный вопрос…
— Извините, — сказал сэр Лионель, — но в ‘Клубе Мертвых’ существует правило: всякий рассказ, касающийся самоубийства, должен слушаться в глубочайшем молчании, без малейших замечаний с нашей стороны…
— Вы правы, сэр Лионель! Вам хорошо известно, что я не менее вас чту установленные нами же законы, но тем не менее я еще раз умоляю вас позволить мне говорить…
Наступило минутное замешательство.
Действительно, сэр Лионель напомнил одно из правил, которые соблюдались неукоснительно. Все четверо мужчин, Арчибальд, Лионель и два брата, Правый и Левый, подошли к маркизе и заговорили шепотом. Через несколько минут сэр Лионель снова подошел к Арману и знаком позвал его в угол зала…
— Благоразумие требует, — тихо сказал он, — чтобы все повиновались установленным нами правилам.
— Вы правы,— сказал Арман, стараясь подавить волнение.
— В то же время, — продолжал Лионель, — мне поручено спросить у вас, что именно вы считали вашим долгом открыть, и, после того как я передам это нашим братьям, они решат…
— Сэр Лионель, — сказал тогда едва слышным голосом Арман, — мне кажется, я убежден, что отец этого молодого человека был убит в Индокитае… и что я присутствовал при его последних минутах. Сходство Марсиаля с жертвой преступления сразу поразило меня… Теперь я убежден…
— Однако, — возразил Лионель, — вы можете быть обмануты сходством…
— О! Этого не может быть! Человек, умерший у меня на руках в Камбодже, был отцом этого юноши! Тем не менее, я склоняюсь перед вашим решением и буду ждать!
Во время этого короткого разговора Марсиаль поднял голову. Погруженный в свои мысли, он не понял причины перерыва в чтении
— Продолжайте, — сказал Арман, обращаясь к Соммервилю.
Тот снова принялся за чтение.
‘Странные слова, произнесенные отцом, пронзили нас ужасом.
— Что вы говорите? — вскричала мать.
— А! Вы не можете меня понять! — сказал отец, с торжеством поднимая голову. — ‘Прокаженный король’! Последний государь из народа кхмеров, который более полуторы тысячи лет тому назад правил первым государством Восточного мира! Вы смотрите на меня с удивлением и сомневаетесь, в уме ли я? Хорошо, выслушайте же меня! Посмотрите на эту статую, разделенную на три части! На несколько лет она исчезнет в недрах земли, но в тот день, когда она снова увидит свет, вы, мои дорогие, будете богаче, чем самые первые богачи в мире!
Его лицо горело энтузиазмом. Невольно он передался и нам, а в особенности мне. Кто в пятнадцать лет не мечтал о несметных богатствах?
— А во что нам обошелся этот ящик? А эта статуя? — с беспокойством спросила мать.
Признаюсь, этот вопрос подействовал на меня, как ушат холодной воды, и я чуть было не стал обвинять мать в эгоизме и узости взглядов. Охваченный буйной радостью, отец равнодушно отвечал:
— Почти ничего: пятнадцать тысяч франков!
Раздался крик. Моя мать, бледная и задыхающаяся, схватилась за кресло, чтобы не упасть. Отец бросился к ней.
— Мой друг! — крикнул он. — Умоляю тебя, не пугайся! Не упрекай меня за эту трату! Это — венец моих стараний! Это богатство! Пятнадцать тысяч франков! Я сто раз возвращу их тебе!
Она улыбнулась печально, с выражением полной покорности судьбе.
— Все, что здесь есть, принадлежит вам, — сказала она, обнимая отца.
Мой отец, эгоист как все изобретатели, дал волю своей радости. Минуту спустя я помогал ему отнести в его кабинет три обломка странной статуи, названной им ‘Прокаженным королем’. Оставшись с ним наедине, я решился спросить, что это был за король, о котором, признаюсь, я никогда не слыхал.
— Мне некогда давать тебе длинные объяснения, — отвечал отец, — знай только, что ‘Прокаженный’ — последний из государей, который царствовал в третьем веке нашей эры над громадным государством кхмеров.
— Кхмеров? — спросил я. — Что это за народ?
Отец несколько мгновений молчал.
— Никогда, может быть, не было народа более великого! — продолжал он торжественно. — Эти люди, опустившиеся теперь до уровня рабов, владели тайнами науки гораздо раньше, чем первые ростки ее проникли к нам…
Затем он вдруг остановился, как будто сказал лишнее.
— Оставь меня, дитя мое! — сказал он. — Я хочу остаться один…
Видя, что я опечален этим, он взял меня за руки.
— Выслушай меня, мой друг… Теперь ты уже большой мальчик, и я должен питать к тебе полное доверие. Я знаю, что ты добр и великодушен, ты любишь свою мать, не так ли?
— Я готов отдать ей мою жизнь!
— Хорошо. Я предоставлю тебе случай доказать ей свою любовь и привязанность. Может быть, этот случай…
Казалось, что ему было тяжело продолжать.
— Договаривайте! — крикнул я. — Неужели моя мать подвергается какой-то опасности?
— Нет, — поспешно сказал он, — но ты со временем узнаешь, что у женщины все впечатления бывают преувеличены. Привязанность твоей матери ко мне сделает для нее трагической… одну необходимую вещь, без которой я не могу обойтись…
Я глядел на отца с ужасом, которого даже не старался скрыть. Он заметил это и поспешил успокоить меня.
— Ну вот, ты и сам пугаешься, — сказал он. — Я предпочитаю сказать тебе все, зная, что ты сильнее матери. Я скоро уеду…
— Уедете! Как! Оставляете нас?…
— Для науки и в наших общих интересах я обязан оставить на некоторое время Францию…
Я был поражен. Отец никогда даже не выходил из дома…
— А куда вы едете?
— Далеко, очень далеко, в страну, имя которой тебе, верно, незнакомо, в Камбоджу. Я жду через несколько дней одного человека, и уеду с ним. Важные дела задержат меня на несколько дней в Париже, затем я сяду на корабль… Вот что я хотел тебе сказать. Подготовь осторожно мать к этой разлуке, столь необходимой… Я могу рассчитывать на тебя, не так ли?
Я залился слезами, но в то же время, мое уважение к нему было так велико, что я не только не пытался его отговорить, а напротив, гордился его доверием.
Увы! Я не предполагал тогда, что с этого дня начнутся несчастья, которые сведут мою мать в могилу, а меня доведут до самоубийства…
Когда я сообщил бедной женщине о решении, принятом отцом, она пришла в отчаяние.
Она бросилась в кабинет к отцу и долго пробыла с ним наедине. Что он ей сказал? Какие дал объяснения? Этого я не мог узнать…
Но когда мать вернулась ко мне, то долго не могла остановить рыданий.
Наконец, немного успокоившись, она сказала мне:
— Дорогой Марсиаль, я не считаю себя вправе упрекать того, кто посвятил всю свою жизнь великому делу. Увы! Великие души избирают себе пути, которые нам кажутся ложными, но твой отец не может ошибаться…
— Значит, вы позволяете ему ехать?
— Да, он поедет, и я постараюсь скрыть мое горе…
Несколько последующих дней были посвящены приведению в порядок наших денежных дел. У моей матери осталась еще сто двадцать одна тысяча франков, которые были помещены к одному бордосскому банкиру по фамилии Эстремоц, имевшему постоянные сношения с Южной Америкой и Индией.
Однажды вечером к нам явилась странная личность.
Я сказал ‘странная’. Но это слово едва ли передаст глубокое впечатление, произведенное им на меня…
Хотя это было летом, но незнакомец явился закутанным в широкий плащ, в надвинутой на глаза шляпе с широкими полями, совершенно скрывающими его лицо.
Когда незнакомец вошел, мой отец приблизился к нему со знаками величайшего уважения.
Незнакомец снял свой плащ. Как я уже говорил, был вечер, и большой зал, где все собрались, был освещен лампами, при ярком свете которых гость являл собой самое фантастическое зрелище.
Это был старик, если судить по многочисленным морщинам, бороздившим его лицо и странно переплетавшимся с черными, синими и красными линиями татуировок. Бесцветные губы его, открываясь, обнажали вычерненные зубы.
Его плечи и грудь были покрыты пестрой туникой, спускавшейся до колен и стянутой поясом, вытканным, как мне казалось, из нитей чистого золота. На этом поясе виднелась черная узкая лента, усеянная камнями, похожими на бриллианты самой чистой воды.
Руки его выше локтей были стянуты широкими золотыми браслетами.
Но что более всего изумило меня, так это то, что, обменявшись с отцом несколькими словами на каком-то странном языке, незнакомец распростерся на полу перед моей матерью и сказал звучным и в то же время горловым голосом по-французски:
— Король Огня приветствует спутницу жизни Короля Знания!
Затем он поднялся и прибавил, обращаясь ко мне:
— Дитя! Люби отца твоего! Люби мать, и ты будешь достоин имени человека!
Спустя минуту отец и незнакомец заперлись в кабинете.
Утром следующего дня мать рано разбудила меня.
— Марсиаль, — сказала она мне, — ступай обними отца.
— Как? Разве он уже встал? — спросил я.
И какое-то непонятное, тяжелое чувство охватило меня.
Я будто бы предчувствовал, что вижу отца в последний раз…
Вскоре у дверей дома остановился почтовый экипаж и в него погрузили ящик, тот самый, в котором были обломки статуи.
Незнакомец стоял рядом с отцом, завернутый в плащ, скрывавший его странный костюм.
Мать сдержала слово. Хотя ее сердце разрывалось, но она продолжала оставаться хладнокровной и заставляла себя улыбаться…
Наконец был подан сигнал к отъезду, бич защелкал, и экипаж тронулся.
Мать вдруг зашаталась и упала бы на землю, если бы я не успел поддержать ее.
Я так подробно описал этот эпизод не для того, чтобы возбудить любопытство тех, кто будет читать эту рукопись, но чтобы дать хотя бы слабые указания, благодаря которым можно было бы отыскать следы моего отца.
Надо ли его оплакивать? Или отомстить за него?’
В этом месте Арчибальд Соммервиль прервал на минуту чтение. Внимание его и сэра Лионеля обратилось на Армана, глаза которого сверкали из-под маски странным огнем. Арман понял их мысли. Описание того, кто звал себя королем Огня, не подходило ли к Зоэре, странной личности, жившей у Армана и, по-видимому, безгранично ему преданной? Только возраст несовпадал… Арман знаком показал, что он разделяет мнение своих друзей.
— Продолжайте, сказал он Арчибальду
Но в эту минуту Марсиаль быстро встал.
— Господа, — сказал он, вы сейчас спрашивали меня, готовили я рассказать вам мою жизнь и обстоятельства, бросившие меня на путь самоубийства, я почувствовал что-то вроде стыда и согласился на чтение этой рукописи, не чувствуя в себе мужества рассказать вам ее содержание. Это была слабость, я скажу более, низость. Я хочу, чтобы она была последней. Я чувствую, что становлюсь другим человеком после того, как я услышал ваш голос, говоривший о долге и чести. Я был слаб, теперь я силен. Я боялся своих собственных воспоминаний, теперь я хочу смотреть им прямо в лицо! Не читайте больше, я сам изложу вам мою исповедь, не утаивая и не смягчая ничего. Слушайте же меня!
Послышался одобрительный шепот
— Говорите, сказал Арман. — Не забывайте, что из борьбы с жизнью мы вышли закованные в кольчугу разума и снисходительности
После минутной паузы Марсиаль поднял голову и начал:
В моей жизни, сказал он, было обстоятельство, на котором я не останавливался подробно, а оно, между тем, объясняет все случившееся впоследствии
Я далек от мысли упрекать мою бедную мать, которая никогда не заслуживала ничего подобного при жизни, так как, господа, у меня нет более матери, она умерла…
Она чувствовала ко мне страстную любовь, любовь, какую может знать только сердце матери. Как и предрекал отец, предметом моих стремлений и надежд стало искусство.
Несколько удачных проб внушили окружающим мысль, что у меня есть талант. Впрочем, быть может, этот талант и развился бы, если бы я не покатился по дурному пути. Я был горяч и глубоко верил в Фортуну! Легкость, с которой мне все давалось, обманывала меня. В работе у меня не было той твердой, неколебимой воли, которая одна лишь производит великие творения.
Моя мать, восхищенная и гордая своим сыном, был а убеждена, что нескольких лет работы будет вполне достаточно, чтобы я занял место среди великих художников, если и не выше их… А я убаюкивал себя этими химерами. расточая свои силы и способности на неоконченные пробы. Я начинал все и не завершал ничего. Жажда лучшего мешала мне довольствоваться хорошим. Когда мать обращалась ко мне с какими-нибудь замечаниями, я отвечал ей теми длинными блестящими тирадами, на которые так богат двадцатилетний ум и которые приводили ее в восторг. ‘Ты так же велик, как и твой отец’, — говорила она, и это была самая большая похвала, которую только она могла мне выразить…
После отъезда отца наш дом казался пустым. Несмотря на все старания, мать не могла скрыть своей печали. Что же касается меня, то кто-то тогда убедил меня, что только в Париже истинный талант может вполне развиться. Я тщательно скрывал от матери овладевшее мной желание увидеть этот город, представлявшийся мне в мечтах чем-то волшебным, но от проницательного взгляда матери трудно скрыть что-либо. Она добилась от меня признания, и вскоре я уже ехал в Париж, увозя с собой пять тысяч франков годового дохода, тогда как моя мать оставила себе только тысячу, но я так привык к материнской самоотверженности, что мало ценил это…
Для той среды, в которой мне пришлось вращаться в Париже, я был относительно богат, поэтому вдруг оказался окруженным толпой паразитов, которые ухаживали за мной, льстили мне, мельтешили вокруг меня…
Так как я был неплохо подготовлен, то поднялся гораздо выше этой толпы бездарностей, которые, с весьма понятной целью, восхищались моим талантом. Меня называли основателем школы, последователями которой они считали за счастье быть! С утра до вечера они заполняли мою мастерскую, где нельзя было дышать от дыма трубок, где постоянно слышался звон стаканов…
Я с восторгом выслушивал все эти похвалы, кружившие мне голову, и считал себя великим на фоне ничтожества окружающих…
Тем не менее для очистки совести я принялся за работу.
Пока другие болтали, лежа на моих диванах, я научился уединяться среди этого Бедлама.
Я начал писать Сарру. Однажды один из моих приятелей подошел к картине, над которой я работал. Затем и остальные принялись рассматривать мою работу. Я не замечал их, погруженный в свои мысли. На меня нашел один из редких моментов вдохновения…
— Великолепно! Неподражаемо! Рубенс и Рембрандт! Делакруа перед ним дитя!
При этих восклицаниях я поднял голову.
— Марсиаль, — сказал один, — с этой минуты ты гений!…
Я краснел, но невыразимое блаженство наполняло мою душу, и хотя я громко протестовал против того, что называл приятельским преувеличением, но тем не менее говорил про себя:
— Да, я велик! Да, я гений!…
Один из них воскликнул:
— Когда она увидит эту кисть, она согласится на все!
— Она? — спросил я с удивлением. — О ком это вы говорите?
— О! Это есть или, лучше сказать, было большой тайной! Мой милый, речь идет об одной женщине, самой красивой, самой умной, самой тонкой в восприятии искусства!
— Как ее зовут?
— Изабелла!
— Действительно, я, кажется, слышал это имя…
— Слушай, ты все узнаешь! Изабелла — очень странная девушка. Она представляет собой олицетворение пластического совершенства! Мы все умоляли ее позволить передать на полотне этот идеал человеческой красоты. Она всем отказала! И вот что заявила: ‘В тот день, когда среди вас появится истинный талант, один из тех людей, которые отмечены божественной печатью и которые создают своим моделям бессмертную славу, в этот день я приду к нему и скажу, что я к его услугам’.
Легко понять, какое любопытство возбудили во мне эти слова!
— Пусть она придет! — сказал я. — И если она найдет меня достойным, то клянусь, что из ее красоты я сумею сделать бессмертное произведение!
На следующий день Изабелла пришла ко мне.
Трудно передать словами всю красоту этой женщины! Я был ослеплен и поражен.
— Хороша ли я? — спросила она с улыбкой.
Хороша! Да она была прекрасна так, что глядя на нее, надо было забыть все, кроме восхищения ее красотой…
Еще она звалась Тенией, та, которую вы теперь зовете герцогиней де Торрес!…
Произнеся это имя, Марсиаль вздрогнул и остановился. Казалось, что он задыхался от волнения. Все молчали, понимая, что наступила минута тяжелого признания. Да, они знали эту женщину, имя которой произносилось не иначе, как с презрением и тайным ужасом, эту женщину, которая возбудила в душе Сильвереаля одну из тех страстей, которые не останавливаются ни перед подлостью, ни перед преступлением…
Марсиаль между тем победил овладевшее им волнение и продолжал:
— Почему эта женщина выбрала меня своей жертвой? Я узнал это позднее… и скажу вам это…
…В тот момент я был, как безумный. И так как я продолжал восхищаться ею, не произнося ни слова, то она, так же молча, вскочила на одну из табуреток, которые служат пьедесталами для моделей.
Там, стоя в лучах солнца, которые, казалось, нарочно спустились с неба, чтобы соткать для нее золотую диадему, она без смущения и стыда сделала движение… и платье упало с нее…
— Нет! Я не достоин этого идеала! — вскричал я.
Затем, противореча самому себе, я схватил кисти и с яростью прежде всего замазал свою Сарру, казавшуюся мне отвратительной в сравнении с Изабеллой.
— Теперь — за дело! — сказала она.
Я работал с жаром, граничившим с безумием, я работал без отдыха, не чувствуя усталости. Изабелла, сияя королевской улыбкой, казалось, также не чувствовала усталости…
Когда эскиз был закончен — это была та Венера, которой друзья восхищались на выставке Академии, — Изабелла подошла ко мне и опустилась передо мной на колени.
— Я люблю тебя! — сказала она мне.
Да, она произнесла это слово, за которое я отдал бы мою жизнь, мою честь…
Да! Я принадлежал ей и думал, что она моя. Эта женщина овладела моей волей, моей совестью. Она говорила: ‘Я хочу’, — и я повиновался, как раб…
Что сказать вам того, о чем вы не догадались сами? Эта женщина была моим злым гением! Любил ли я ее? Да, если можно назвать любовью бешеную страсть, превращающую человека в раба! За один ее взгляд я совершил бы преступление. Я ничего не думал, я не жил! Она, всегда она!…
Как я уже вам сказал, картина имела громадный успех.
Однажды я отправился на выставку рано утром, когда еще там обыкновенно никого не бывало, и вдруг я заметил, что перед картиной кто-то стоит…
Я тихонько подошел и едва не вскрикнул…
Перед живописной Венерой стояла Венера живая! Да, это была Изабелла, моя любовница!…
Слегка наклонясь вперед, широко раскрыв глаза, она смотрела на картину с невыразимой гордостью.
Она не заметила, как я подошел, и я услышал, как она прошептала:
— Да, я хороша! Хороша, как королева!
— Что ты тут делаешь? — спросил я.
Она взглянула на меня, и ее глаза сверкнули.
Я испугался. В ее взгляде была какая-то угроза, почти ненависть…
— Изабелла! — сказал я, хватая ее за руки.
Она медленно освободилась, не говоря ни слова, и вдруг будто ей в голову пришла какая-то странная мысль, она громко рассмеялась и убежала.
Прежде чем я пришел в себя, она уже исчезла. Странное и тяжелое предчувствие овладело мной. Я бросился к себе в мастерскую. Изабелла не возвращалась…
‘Это каприз’, — думал я, стараясь успокоить себя.
Время шло, ее все не было.
В полдень ко мне явился англичанин, лорд С.
— Сударь, — сказал он, — что вы хотите за вашу картину?
— Я не продаю ее! — отвечал я резко.
Лорд С. опустил руку в карман и вынул бумажник.
— Сударь, — продолжал он, — я богат, очень богат, назначьте сами цену, я согласен заранее.
— Извините меня, но, к сожалению, я не могу принять ваше предложение. Артист благодарит вас, но человек может сказать только то, что я уже сказал: я не продаю эту картину.
— Почему?
— Ваша любезность, — сказал я тогда, — имеет право на разъяснение с моей стороны. Я отказываюсь продать картину не для того, чтобы добиться от вас более выгодных условий путем, недостойным артиста, уважающего себя. Личный интерес или, лучше сказать, глубокое чувство обязывает меня сохранить эту картину.
При этих словах я заметил, что мой собеседник слегка побледнел.
— Две тысячи гиней, — сказал он.
— Сударь, эта настойчивость…
— Четыре тысячи…
— Еще раз повторяю вам, я отказываюсь…
— В таком случае, — резко сказал он, — я вас убью!
Услыша эту безумную угрозу, я подумал, что передо мной сумасшедший.
— Извините, сударь, — сказал я, улыбаясь, — как ни хороша, быть может, моя картина, она не стоит, все же, человеческой жизни.
Лорд С. взглянул мне прямо в лицо.
— Мне нужна эта картина или ваша жизнь!
— Но тогда объяснитесь, так как я начинаю думать, что вы сошли с ума!
— Я не сумасшедший, — возразил лорд С., — но мое решение непоколебимо. Я не имею права сказать более, но я еще раз предлагаю вам десять тысяч гиней, которые, если не ошибаюсь, составят двести шестьдесят тысяч франков. Я вам даю срок до завтра… В полдень я приду за ответом.
— Но, сударь, я не изменю моего решения… совершенно бесполезна…
— В таком случае я вас убью.
Сказав это, он исчез.
Оставшись один, я спрашивал себя, смеяться мне или опасаться смешной настойчивости этого любителя. Я не боялся его угроз, но меня сильно занимал вопрос: почему он так упрямо желал иметь мою картину?
А Изабелла не возвращалась. Мое беспокойство все более и более усиливалось.
Я ничего еще не знал, но чувствовал какой-то невольный страх. Эта женщина до такой степени овладела мной, что без нее я не мог жить.
Чтобы заглушить беспокойство, я хотел взяться за работу, но кисти выпадали у меня из рук. Невольно имя Изабеллы и лорда С. поминутно смешивались у меня в голове, как будто между ними должна была существовать какая-то тайная связь.
В эту минуту вошел привратник и подал мне письмо… Может быть, от нее? Я схватил письмо и взглянул на адрес. Это был почерк моей матери и на письме стоял штемпель маленького городка, где она осталась… Знаете ли вы, что я сделал?
Я с гневом бросил письмо. А речь шла о моей матери!… Какое мне было до нее дело в эту минуту?…
Я схватил шляпу и выбежал на улицу.
Что я делал, я сам не знаю. Но мне помнится, что я зашел в какую-то таверну и выпил залпом несколько стаканов вина, потом замерзший, полупьяный, в отчаянии, я очутился у себя в мастерской. Я звал Изабеллу и плакал, как ребенок…
Затем силы вдруг оставили меня, и я без чувств упал на пол.
Когда я пришел в себя, был уже день. Я был по-прежнему один…
Вдруг у меня в голове мелькнула мысль.
В полдень! Да, этот англичанин хотел прийти в полдень! Он требовал или мою картину, или жизнь… О! Конечно, он не станет меня убивать, а, вероятно, предложит дуэль, которая, благодаря моей неопытности, разумеется, кончится моей смертью. И я с восторгом думал о смерти! Да! Она, по крайней мере, положит конец моим страданиям!
В тот миг, когда часы начали бить полдень, дверь моей мастерской вдруг распахнулась.
Я выпрямился и, взглянув на вошедшего, вскрикнул от изумления.
В комнату вошла Изабелла!
Я хотел броситься к ней, но какая-то сила пригвоздила меня к месту! Во взгляде Изабеллы я уловил то же самое выражение, которое лишь мелькнуло в нем накануне, а теперь было преобладающим.
Я бессознательно сделал ей знак подойти.
Она подошла. Казалось, что ее прелестное лицо превратилось в мраморную маску.
Победив свое изумление, я наконец произнес ее имя, но мой голос был прерван рыданиями.
На красных чувственных губах Изабеллы мелькнула насмешливая улыбка.
— Марсиаль, — сказала она, — нам надо переговорить… Угодно вам выслушать меня? Скажите мне, почему вы отказались продать вашу картину лорду С.?
— Как? Ты это знаешь?
— Да, знаю. Но отвечайте же мне!
Я был так глуп, что, ни о чем еще не догадываясь, верил в ее любовь. Больше того, мне казалось, что мои слова тронут ее и разобьют ледяную кору, за которой скрывалась моя прежняя Изабелла…
— Разве ты не поняла этого? — спросил я. — Разве в этой картине не заключается все мое счастье? Как! Отдать в чужие руки часть моего сердца? Продать твою красоту, мою любовь, мое будущее! Никогда!… Не может быть, чтобы ты не поняла этого!
— Я хочу, чтобы вы приняли предложение лорда С.! — отвечала она.
— Ты с ума сошла!… — закричал я. — Ты не можешь желать этого! Или, может быть, ты жаждешь богатства? Погоди, я буду работать! Ты увидишь, что я на пути к славе! Мои картины дадут мне много золота, которое все будет твоим! Скажи мне, ты хочешь этого?
Она нетерпеливо пожала плечами и жестко сказала мне:
— Сударь, я вас не люблю и никогда не любила… Я пришла к вам потому, что почувствовала в вас силу, которая, если ее подогреть страстью, создаст гениальное творение. Я была моделью, и я знала, что эта модель пробудит в вашей душе все страсти которые дают произведению истинную жизнь!
Стон вырвался у меня из груди и я упал в кресло, с ужасом глядя на Изабеллу.
Она продолжала:
— Я отдалась вам, и вы, веря в мою любовь, воплотили в этой картине весь талант, данный вам природой. Я хотела этого и достигла своей цели. Что это была за цель? Я вам сейчас скажу! Я принадлежу к числу женщин, ненавидящих пошлые страсти, в которых вы, наивные, думаете найти счастье!… Я хочу богатства, славы, хочу быть царицей! Я хочу добиться могущества… У меня нет сердца… Я не знаю даже, что это такое. Что же касается любви, то я знаю себя и не боюсь ее плена. Почему я такая? Потому, что моя мать умерла с горя, когда ее оставил человек, которому она отдала всю свою молодость! В этот день я поняла жизнь. Не думайте, что с подражаю драматическим героиням, мечтающим только о мщении… Я не хочу мстить за мою мать… Ее смерть была предостережением. Я помню его, вот и все!
Она говорила без гнева, без горечи, ровным голосом, и каждое слово этой ужасной исповеди падало на мой мозг точно капля раскаленного свинца…
Но в то же время я любовался ею!
— Вы умны, — продолжала она по-прежнему спокойно, вы меня понимаете, не так ли?… Я пожелала, чтобы моя красота поразила всех, чтобы ею восхищались! Мне не хотелось медленно подниматься шаг за шагом по ступеням лестницы к заветной вершине. Это не для меня… Я сделала из вас художника… Я вас потрясла любовью, которая убила вас… Свеча погасла, и теперь я говорю вам: ‘Я вас не люблю’. Я свободна, и лорд С., который приходил вчера и который меня сейчас ждет мой любовник!
— Я убью тебя!
Я бросился к ней, сжав кулаки.
Она спокойно сложила руки на груди. Она знала, что я не убью ее. Мои руки опустились, и слезы отчаяния брызнули из глаз. Я выслушал ее оскорбительное признание и не раздавил ее, как гадину!
Между тем она снова заговорила.
— Вы понимаете, что лорд С. не может оставить в ваших руках картину, афиширующую узы, связывающие меня с вами. Вот почему мне нужен этот портрет, и я хочу, чтобы вы согласились сегодня на то, от чего отказались вчера!
Я умолял, я рыдал, я валялся у нее в ногах, я говорил ей о моей безумной страсти…
А она, по-прежнему спокойная, повторяла одно: ‘Я хочу’… Я подбежал к столу, схватил перо и написал несколько строк.
— Если ты так хочешь, — крикнул я, — то я отдам тебе эту картину!
— За какую цену?
…На этих словах Марсиаль запнулся и покраснел. Ему стыдно было продолжать.
— Она сама назначила цену, — сказал он наконец, — я продал ей эту картину, и она заплатила мне… той же монетой, которой должна была платить своему новому любовнику за роскошь и удовольствия.
Она ушла…
Тогда я почувствовал стыд, самый жгучий в моей жизни и самый ужасный… Я сознавал свою подлость, но что всего ужаснее, я не раскаивался!
Когда она ушла, я упал на колени, как бы желая поцеловать следы ее ножек… Когда я выпрямился, то увидел в нескольких шагах от меня что-то белое… Я протянул руки!…
Это было письмо моей матери, которую я забыл… которая задрожала бы от отчаяния, увидев своего опозоренного сына…
Я взял письмо и долго глядел на него. Инстинктивно я поднес его к губам, но поспешно отдернул… Нет, мои губы недостойны были прикоснуться к этим строкам, написанным честной женщиной!
Я даже не решался сломать печать. Мне казалось, что в нем заключается мое проклятие.
Наконец я распечатал его.
О! Если бы гром ударил над моей головой, я не был бы поражен более ужасно!
В письме было несколько слов, написанных дрожашей рукой:
‘Дитя мое, дорогой Марсиаль, приезжай скорее… Мы погибли, и я умираю!’
Я вскочил, как безумный. Нет! Я ошибся! Я не так прочитал! Это невозможно. Как! В то время, когда эта презренная женщина… А моя мать умирала в отчаянии…
Что значили эти слова: ‘Мы погибли!…’ Не все ли равно! Я не мог колебаться, надо было ехать, не медля ни минуты!…И, поверите ли вы, что неблагодарный сын должен был употребить всю силу воли, чтобы не ждать… чего?…
Того, что, может быть, она вернется еще, она, куртизанка, сто раз повторившая мне:
— Я не люблю тебя! Я не люблю тебя!
Да, я еще ждал ее, тогда как моя мать, ломая руки, звала меня! Это отвратительно!… Это исповедь…
Борьба была долгой и тяжкой…
Наконец я бросился на почту, и два часа спустя уже ехал в маленький городок, где жила моя мать…
Но прежде чем оставить мастерскую, я положил на стол, на видное место, записку:
‘Жди меня, я люблю тебя!…’
Тем не менее, по дороге со мной случилась странная метаморфоза, но, увы, мимолетная! Я забыл эту роковую страсть, и все мои мысли вернулись к прошлому…
Я вспомнил об отце… И вот до чего я был поглощен своею страстью… Я даже забыл последние письма матери…
Уже восемь или десять месяцев она не получала от него никаких писем. Где он был? Она не знала, только предполагала, что он в джунглях Индокитая и что оттуда не было возможности писать.
Она ничего не говорила о своих мучениях, а я, погруженный в свою страсть, я ничего не хотел знать!
О, каким долгим казался мне путь!
Наконец на третий день утром я увидел вдали городок, в котором пришло мое беззаботное детство!… О! В эту минуту я совершенно забыл Изабеллу… Я видел только остроконечную колокольню, крытую черепицей, крест которой чернел на безоблачном небе…
Наконец экипаж остановился. Я приехал!…
Дверь отворилась. Старая Сусанна, которую мы звали просто Санна, глядела на меня полными слез глазами.
— Не шумите так!… — прошептала она. — Или вы хотите убить ее?
Сердце мое сжалось так сильно, что мне показалось, что я сейчас упаду.
Но старая Сусанна поддержала меня.
— Мать… В опасности… Скажите… Скорее! — едва мог прошептать я.
— Ах, господин Марсиаль, мы уже целые сутки ждем вас! Как вы запоздали!… Впрочем, может быть, дороги плохие… Но я боялась, что она умрет, не дождавшись вас…
Сусанна открыла дверь и подтолкнула меня вперед.
Я увидел белую постель… и на ней какую-то иссохшую фигуру… и я упал на колени:
— Мама! Мама!
Слабая рука дотронулась до моего лба.
— Ты видишь, Сусанна, — сказал тихий голос. — Он приехал.
Это ‘он приехал’ — было упреком. Старая служанка сомневалась во мне. Я испугался и смутился в одно и то же время, мне казалось, что, несмотря на расстояние, она угадала причину моего опоздания.
Я осмелился поднять глаза на мать.
Страшная перемена произошла в ней. Сомнений не оставалось: это была смерть!
— О! Прошу тебя, — прошептала она, — поди сюда, я обниму тебя… от всего сердца… как прежде…
Она взяла меня за щеки, как ребенка, и я почувствовал на моем лбу ее холодеющие губы.
— Что случилось? — спросил я.— Ты давно больна? Почему ты не позвала меня раньше?
— Ш-ш… — прошептала она, — не говори так громко. Моя. бедная голова стала так чувствительна… не сердись на меня за это!… Но говори, только тихо… совсем тихо…
Она с трудом повернулась и сделала знак Сусанне, глядевшей со слезами на эту сцену.
— Оставь нас, моя милая, я должна переговорить с ним… а ты знаешь… я не могу терять времени…
Мы остались одни. Я ждал, не смея расспрашивать.
— Крошка, — сказала мать… (она всегда так звала меня, пока я не оставил ее). — Крошка, открой там ящик… Да, этот… Там лежит письмо с бордосским штемпелем… Дай его… положи мне на постель… Благодарю! Ах! Мой бедный Марсиаль!
Я опустился на колени около ее постели.
— Видишь ли, — продолжала она, — я должна сообщить тебе очень дурные известия… будь мужественен…
— Отец? — вырвалось у меня.
Она поспешно закрыла мне рот рукой.
— О! Нет, не это! — сказала она. — Тем не менее, обещай мне не приходить в отчаяние… Это так ужасно, что я умираю от этого… Когда я узнала… что содержит это письмо, я упала без чувств… головой… ударилась об стену… потом был бред… я ничего не понимала и ни о чем не думала… какая странная вещь — этот бред!…
Я целовал ее руки.
— Но я должна поторопиться,— продолжала она.— Выслушай меня… и обещай быть мужественным.
— Говорите, говорите!
— Вот уже скоро год, как я не получаю никаких известий о твоем отце… Сначала не очень беспокоилась, потому что он предупредил меня, что отправляется в далекую страну… кхмеров! Ты уже слышал это название… Статуя, которую он получил в ящике… ты помнишь… он сказал нам, что это… ‘Прокаженный король’… последний государь кхмеров… Он говорил, что уже был в этой стране… и что со стороны туземцев… без сомнения, дикарей… нечего бояться какой бы то ни было опасности… Тем не менее, от него так и не было вестей.
Я думал, что только беспокойство об отце так измучило ее, и старался ее успокоить, но она сделала мне знак замолчать.
— Если ты хочешь знать правду, — сказала она, — то я говорю тебе все это для того, чтобы отдалить минуту, когда ты узнаешь ужасную весть…
— Но, матушка, что могло случиться такого ужасного? Только бы отец был жив…
— Дело в том, — сказала она тогда, — что банкир, у которого лежали наши деньги… ты знаешь… Эстремоц…
— Ну, что же?
— Этот негодяй бежал, унеся с собой твое скромное состояние… Ты совершенно разорен!
Не давая мне произнести ни слова, она продолжала:
— Ты разорен, понимаешь ли ты это? Тебя ждет нищета… Ты умрешь от голода и холода… Я знаю, что это такое. Ты слишком еще молод, чтобы переносить тяжелые лишения… У нас больше нет ничего, ничего!…
Каждое из этих слов казалось стоном.
Итак, вот из-за чего умирала моя мать!
Ах! Я чувствовал, что все во мне переворачивалось при этой мысли… Конечно, я уже ступил на скользкий путь… Но страсть к деньгам ради денег еще не иссушила моего сердца… Что мне было за дело до этого состояния! Разорен? Ну, что же! Тем лучше!… Разве это не заставляло меня во сто крат возвратить матери то, что она дала мне? Я сказал ей все это! Как красноречиво говорил я ей о труде, славе и богатстве… Вдруг я умолк. На губах матери мелькала недоверчивая улыбка…
— Ты сомневаешься во мне! — выкрикнул я. — Ах! Это ужасно!
— Полно, дитя! — прошептала она, привлекая меня к себе. -Неужели ты думаешь, что я не знаю, что происходит, — продолжала она, опуская глаза. — Я знаю, что ты любишь… Что ты любим!… О! Сначала это огорчило меня, но потом я все обдумала… Ты так молод… и, кроме того, мне сказали, что ты обожаешь ее… Ее зовут Изабелла. Не так ли? Но я боюсь, что если ты будешь беден… она бросит тебя, и это слишком огорчит тебя!
Боже мой! О ком говорила эта святая женщина! О той, которая продалась, продавалась и постоянно будет продаваться!
— Я ее не знаю, — продолжала моя мать, — но ты любишь ее, значит, она добра и хороша!… О! Я знаю тебя… ты не ошибешься!
Как я хотел умереть у этой постели!
Но больше всего меня удивляло, что мать так хорошо знает то, что происходит в Париже. Вот что она мне сказала… Узнав, очень, правда, неопределенно, что у меня есть любовница, она поначалу пришла в ужас. Вероятно, эта женщина отвлекает меня от работы, толкает на путь лености, может быть, кутежа… Тогда, не говоря никому ни слова, она сама отправилась в Париж и ловко разузнала все. Что же ей сказали? Что с того времени, как я сошелся с Изабеллой, я совершенно забыл приятельские пирушки и с жаром отдался работе… Говорили, что из-под моей кисти должно выйти замечательное произведение…
Моя мать тогда не решилась даже обнять меня. Она боялась, что я упрекну ее в шпионстве и уехала, счастливая сознанием того, что опасность, которой она так боялась, была только воображаемой…
Вот какова была моя мать!… Что же касается потери нашего маленького состояния, то это было для нее смертельным ударом. Уже и без того здоровье ее с некоторого времени было плохим, и только лишь воля еще поддерживала ее, но когда она увидела, что все ее надежды вдруг разбились, она впала в ужасный кризис, который ей не суждено было пережить…
Даже в агонии она оставалась по-прежнему кроткой и любящей!… Ее главной заботой была моя судьба…
Из нескольких сот франков, которые она оставляла себе на жизнь, мать сумела еще отложить кое-что. И с улыбкой гордой радости она вынула из-под подушки кошелек, в котором блестели эти последние золотые монеты, из которых каждая говорила о великой любви и тяжких лишениях.
— Возьми, — сказала она мне. — Это кровь твоей бедной матери. Эти деньги принесут тебе счастье. Но это еще не все. У меня остались драгоценности. Они здесь, в этой шкатулке. Я получила их от твоего отца, и если ты хочешь мне сделать удовольствие, то ты мне поклянешься… — нет, не надо клятвы, — что расстанешься с ними только в случае крайней необходимости, Само собою разумеется, что у меня нет долгов. Зная, что умру, я заранее сговорилась даже с новым хозяином этого дома, и тебе ничего платить не надо…
Может ли быть что-нибудь выше подобной заботливости в минуту смерти!
Когда наконец мать поняла, что наступила последняя минута, она обняла меня своими исхудавшими руками и едва слышным голосом прошептала:
— Когда ты увидишь отца, то передашь ему мой последний поцелуй…
Ее губы дотронулись до моего лба, и я услышал глубокий вздох.
Затем она упала на подушку, закрыла глаза и умерла…
Вот какой пример имел я перед глазами!
И вот что я сделал…
Полгода спустя мне казалось, что все это было дурным сном, навсегда забытым. Я снова стал любовником Изабеллы, но любовником тайным, прокрадывавшимся под насмешливые улыбки лакеев по черной лестнице и с беспокойством ждавшим часа, когда она останется одна…
Эта болезненная страсть снова схватила меня за горло мертвой хваткой.
О работе не было больше и речи. Время от времени я пачкал наскоро несколько картин, которые продавал, чтобы не умереть с голоду, а потом тратил эти деньги на букеты, которые подносил Тении.
Ее уже так звали…
Англичанин, отнявший у меня мою любовницу, быстро понял, что за отвратительное существо скрывалось под такой очаровательной оболочкой, и в отчаянии пустил себе пулю в лоб.
Кажется, его удалось возвратить к жизни…
Я не могу сказать, как я жил. Для меня не существовало ничего, кроме этой женщины! Она десять раз прогоняла меня, и тогда друзья, сочувствуя мне, старались увлечь меня в свет, надеясь, что развлечения спасут меня. Напрасно!
Я проводил ночи перед ее домом, ловя ее тень в окне.
Но ужаснее всего то, что эта женщина играла мной с отвратительным цинизмом!
Когда проходили недели, месяцы, и я начинал уже отчаиваться и, может быть, искра благоразумия начинала тлеть в моей голове, она, как бы угадывая это, снова призывала меня к себе.
То вдругпривстрече со мной она останавливалась и подзывала меня. Я подбегал, как лакей. А она со смехом уезжала дальше!
И я был почти счастлив, что она узнала меня, хотя бы для того, чтобы оскорбить.
Или вдругв моей мансарде я получал запиеку с одним словом:
‘Приходи!’
И я повиновался этому зову! Она принимала меня и говорила:
— Ты еще не застрелился? Жаль, но ты такой трус, что я люблю тебя!
О, с каким адским искусством она унижала меня! С какой ловкостью она уничтожала во мне любой проблеск благородства!
Драгоценности моей матери, те, которые должны бы были быть для меня священны, я отдавал этой женщине, которая на моих глазах надевала их, чтобы ехать в театр со своим любовником!
Да, и при этом еще морщилась:
— Какие они старые! Но ничего, они мне нравятся.
Я, чувствуя отвращение, тем не менее, погружался во всю эту грязь, из которой уже не пытался выбраться.
Когда в последний раз она меня прогнала, как лакея, я долго ждал очередной ее отвратительный каприз, который бы вновь призвал меня в ее спальню, но на этот раз перерыв был слишком длинен, и мало-помалу я почувствовал такое презрение к самому себе и к ней, что решился покончить с собой…
Я шагал, я бежал к этому концу!
Падая со ступеньки на ступеньку, я все забыл: и мою любовь к труду и мои надежды…
Тогда я обратился к вину, ища в нем забвения, я пил много, но вместо того, чтобы принести облегчение, алкоголь только усиливал мои муки.
Иногда я пробовал браться за кисти, но мое воображение рождало только ужасные образы.
Нищета терзала меня. Я чувствовал все большее презрение к самому себе. На что я годился? Кому я был полезен? Об отце я не знал ничего. Мать я убил, так как она умерла из-за меня!
Ненужный как себе, так и другим, я должен был исчезнуть…
Я тогда спрашивал себя:
— Что, если Тения позовет тебя, пойдешь ли ты?
И отвечал:
—Да!
Тогда я решил, что пора покончить с собой. Я сам приговорил себя к смерти.
О, какой ужасный день предшествовал исполнению этого решения! Как я еще пытался бороться! Как хотелось мне жить! Как я сам защищал себя, как я был снисходителен к своим поступкам!
Но я сам осудил себя, и надо было привести приговор в исполнение.
Теперь я, однако, помню, что в последнюю минуту перед моими глазами мелькнуло ослепительное видение.
Да! Где это было? Молодая девушка, невинная, прелестная! Мне казалось, что я стал бы человеком, если бы встретил ее хоть немного раньше…
Ба! Это, верно, был какой-нибудь новый обман!
Остальное вы знаете…
А теперь, господа, вы, спасшие меня, и перед которыми я открыл самые сокровенные тайны моей души, судите…
Но, в то же время, даю вам слово, и вы можете поверить ему, так как я был свами вполне чистосердечен, даю вам словб, что все это прошло, что с той минуты, как я хотел оставить жизнь, во мне произошла полная перемена, так что мне самому кажется, будто все рассказанное мною было уже много лет тому назад. Да, все это прошло. Прежний Марсиаль умер. Пробудился другой, в котором громко говорит голос чести.
Если я вас понял, то вы все отдались великому делу. Среди испорченного и эгоистического мира только вы остались рыцарями чести и долга.
Примите меня в ваши ряды, и даю вам слово, что буду отважно бороться за ваше дело!
Я готов занять в ваших рядах самое скромное или самое опасное место. Моя воля проснулась от вашего призыва. Я не прошу вас верить мне на слово. Испытайте меня… Моя жизнь принадлежит вам. Я жду вашего приговора…
Марсиаль опустился в кресло, измученный переживанием своих горьких приключений. Мало-помалу члены ‘Клуба Мертвых’ увлеклись этим рассказом, в котором так ярко проявлялась и осуждалась слабость человеческая, и когда Марсиаль умолк, никто не проронил ни слова. Все были погружены в свои мысли, может быть, в анализ своих собственных страстей. Наконец Арман де Бернэ нарушил молчание:
— Господа, — сказал он, — вы слышали рассказ Марсиаля. Вы знаете, что нам предстоит решить. Пусть каждый из нас обратится к своей совести и спросит себя, достоин ли этот человек посвятить себя нашему делу. Помните, что наш главный закон — чистосердечие. Итак, скажите: да или нет? Имеет ли Марсиаль право вступить в ‘Клуб Мертвых’? Да или нет? Имеем ли мы, в свою очередь, право, доверившись ему, выдать тайны нашего общества? Вы знаете, что ответ может быть троякий: да, нет или, наконец, испытание…
Арман обернулся к Марсиалю.
— Если мы решим, что должно быть испытание, то это будет означать, что мы хотим кое-что проверить, прежде чем окончательно допустить вас в наши ряды. В этом случае вы не узнаете ни наших имен, ни лиц. Мы поручим вам дело, и только по исполнении его вы станете нашим товарищем и братом…
— Каково бы ни было ваше решение, — сказал Марсиаль — я согласен с ним! Я понимаю, что слабость характера, которую я проявлял, не располагает к доверию. И тем не менее, если бы вы могли читать в глубине моей души, то вы поверили бы мне.
Арман жестом остановил его.
— Мы вас слышали, теперь нам остается вынести решение. Знайте еще, что всякое решение должно быть единогласно, если оно касается утверждения или отрицания. Что же касается испытания, то одного голоса уже достаточно, чтобы утвердить его…
Наступило молчание.
— Господа,— снова заговорил Арман, — сейчас каждый из вас выскажет свое решение.
Марсиаль молча склонил голову. Он был бледен от волнения.
Сэр Лионель Сторригэн встал первый.
— Да, — сказал он.
— Да, — сказали в свою очередь братья Правый и Левый.
— Да, — повторил Арман.
Осталась одна маркиза. Когда она встала, Марсиаль не мог сдержать жест изумления. В полумраке залы он не заметил, что один из его судей — женщина.
— Испытание! — сказала она своим нежным и печальным голосом.
Марсиаль вздрогнул. Ему казалось, что это слово означает окончательный приговор. У него похолодело сердце, точно какая-то невидимая рука вновь бросала его в пропасть, где он так долго…
— Ах! Кто бы вы ни были, — воскликнул он, — отмените этот приговор! Верьте мне! Я хочу действовать!
— Вы будете действовать, когда сами этого захотите,— продолжала маркиза. — Если я не произнесла слова, которое сейчас же приняло бы вас в наши ряды, то только потому, что прежде чем навсегда отдать нам свою жизнь, вы еще обязаны исполнить один долг…
— Говорите! Что бы это ни было, я сумею доказать, что достоин вас!
— Марсиаль! Единственное ваше преступление в том, что вы забыли вашу мать. Вот в чем упрекает вас мое сердце. О вашем безумии мы забыли. Но изгнать из сердца, хотя бы на минуту, воспоминание о своей матери, это, я повторяю, было преступлением!
Слезы показались на глазах Марсиаля.
— Вы забыли, Марсиаль, — продолжала Мария, думая о крошечном создании, вырванном у нее руками Бискара, — вы забыли, что ребенок уносит с собой частицу сердца своей матери и что она умирает вдали от него! И вот какое испытание я назначаю вам…
— Я слушаю! — прошептал Марсиаль.
— Вы поедете сегодня, даже сейчас… Вы отправитесь в тот город, где ваша мать подарила вам первый поцелуй… Там вы остановитесь, пойдете на скромное кладбище, где почивает бедная женщина, станете на колени у ее гробницы и скажете: ‘Мать! Твой неблагодарный и преступный сын умоляет тебя простить его… и спрашивает тебя, достаточно ли он силен, чтобы выступить на борьбу’. Тогда в вашем сердце раздастся голос. Это будет голос великодушной женщины, отдавшей вам свою кровь до последней капли. И этот ответ подскажет мне мое решение. Если, наклонясь над холмом, вы почувствуете, что та, которой уже нет более, благословляет вас, тогда возвращайтесь к нам… и на этот раз, клянусь вам, мы признаем в вас брата!
— О! Благодарю вас! — горячо произнес Марсиаль. — Да, вы правы, я должен очиститься у этого источника доброты и любви!
— Ступайте же, — сказал Арман. — Вы выйдете отсюда не зная, где вы были. Через час почтовый экипаж будет ждать вас на площади Карусели, перед ‘Нантским отелем’. Не говорите ни слова. Почтальон узнает вас и без этого. В экипаже вы найдете необходимые для путешествия деньги.
При этих словах Марсиаль не мог удержаться от невольного жеста протеста.
— Видите, — сказал Арман, — суетная гордость уже овладевает вами! Вы еще можете отказаться, если считаете унизительным принять необходимые вам средства от людей, которые рассчитывают принять вас как брата.
— Нет! Простите меня! — сказал Марсиаль.
— В нашем кругу, — продолжал Арман, — никто не имеет личной собственности.
— Я буду повиноваться!
— Вам достаточно трех дней на путешествие… Через три дня вы будете в Париже. Вы возвратитесь в свою комнату и найдете там записку, которая укажет вам, что вы должны делать. Если голос вашей матери не прозвучит в вас, тогда разорвите эту записку и навсегда забудьте, что произошло сегодня… Если же нет, то придите к нам, и с этой минуты вы будете нашим братом.
Марсиаль поднял голову.
— Памятью моей матери, именем моего отца, может быть, требующим отмщения, я клянусь вам, что через три дня буду в вашем распоряжении!
— Идите, Марсиаль, мы вас ждем.
Молодой человек вышел из зала и очутился в комнате, где провел ночь. Там его ждала легкая закуска. По настоянию Ламалу Марсиаль согласился подкрепить свои силы. Вскоре его глаза закрылись… Он уснул…
Очнулся он перед ‘Нантским отелем’, спрашивая себя, не сном ли было все происшедшее с ним. Но почтовая карета стояла на площади. Едва он подошел, как почтальон жестом пригласил его в экипаж. Дверца тут же затворилась за ним… Лошади во весь опор понеслись к заставе.

10
В ‘ЗЕЛЕНОМ МЕДВЕДЕ’

Над входной дверью одной из таверн на площади Сент-Опортюн, прибитая четырьмя гвоздями, красовалась картина, изображавшая неизвестное миру животное, которое хозяин заведения упорно звал медведем. Оно имело ярко-зеленый цвет. Медведь стоял на задних лапах и, подняв морду, казалось, отплясывал такую сарабанду, на какую никогда не решался самый шустрый медведь, причем обычной масти.
Войдем в таверну. Это была большая комната с двумя рядами грязных деревянных столов. Напротив входной двери была стойка, крытая цинком и заставленная бутылками и пустыми стаканами, а за стойкой — толстая женщина с мужскими ухватками, с усами и красным глазом. Мы говорим ‘глазом’ потому, что у нее он был всего один. Другой же почтенная матрона потеряла в схватке с жандармами, с которыми ей случалось иметь неприятности. Что касается патрона, то читатель, вероятно, с удовольствием узнает в нем старого знакомого, товарища Бискара Дьюлуфе, которого обычные посетители ‘Зеленого Медведя’ прозвали Метлой. Это был по-прежнему массивный колосс, но двадцать лет, прошедшие со времени нашей первой с ним встречи, провели глубокие морщины по его лицу, да и волосы были почти седы. В эту минуту таверна была почти пуста, и Метла уселся около молодого человека, который, закрыв лицо руками, казалось, не замечал его присутствия.
— Ну, крошка, — заговорил Метла, — нечего распускать нюни! Стоит ли из-за четырех су…
Молодой человек не отвечал. Метла встал и направился к стойке.
— Дай-ка мне, старуха, перцовки, — сказал он.
‘Перцовкой’ называлась ужасная смесь водки с вином.
— Для чего?
— Разве это тебя касается?
— Конечно! Ты ведь убьешь мальчугана!…
— Это не твое дело!
— Но если вы так хотите от него избавиться, так можно покончить сразу…
Метла подмигнул и дружески ударил хозяйку по плечу.
— Это тоже неплохо, но видишь ли, душа моя, на все свое время…
— А все-таки зачем гробить ему таким образом желудок? Видишь ли, Дьюлу, даже я не всегда переношу это!
— Еще бы! Ведь ты — слабое создание!
Хозяйка засмеялась, показав при этом редкие желтые зубы.
— Слушай, а все-таки, мой крошка Дью, ты должен мне сказать, почему вы убиваете этого щенка маленькими дозами вместо того, чтобы разом покончить с ним?
Дьюлуфе с беспокойством оглянулся вокруг.
— Молчи! Лучше прикуси язык, чем болтать лишнее! Ты знаешь, что не я…
— О! Как не знать! Я боюсь его, хотя, кажется, не трусиха и съела бы жандарма, как селедку… но этот! Б-р-р! Мороз по коже пробирает при одном воспоминании…
— Ну, так не касайся мальчишки!
— А, так это он приказал?
— Собственной персоной… Лично… Так что проглоти язык, а то впутаешь меня в неприятность. Давай перцовку!
— Сейчас! Только погоди немножко!
Сказав это, она откупорила бутылку и налила стакан.
— Сейчас…
— Э!… Поберегись!
— Полно!… Я теперь только это и могу пить!
Она подняла стакан и залпом осушила его, потом щелкнула языком от удовольствия и отдала бутылку Дьюлуфе, который снова пошел к столу, где тот, кого хозяйка назвала щенком, сидел в прежнем положении. Дьюлуфе со стуком поставил на стол бутылку и стаканы, потом хлопнул сидевшего по плечу. Первый удар не произвел впечатления, но после второго тот поднял голову. Это была странная личность, при взгляде на которую невольно возникало удивление при виде его в таком месте и в таком обществе. Черты его утомленного лица отличались необыкновенной нежностью. Черные большие глаза с длинными ресницами сверкали под белым и чистым лбом. Черные волосы слегка вились, а под прозрачной кожей видны были синие жилки.
— Ну, Жако, — сказал Дьюлуфе, — неужели мы откажемся чокнуться с папа?…
— А! Это ты Дьюлу, — произнес он со вздохом.
— Что за тон, малютка! Право, можно подумать, что ты огорчился, увидев меня!
— Я этого не говорю! Но… я спал… если бы вы знали, какие я сны видел!… Какие прелестные сны мне снились…
— Ба! Сны — это глупости!… Лучше будем пить!
Дьюлуфе наполнил вином стаканы, один из которых придвинул к Жако. Тот решительно отодвинул его.
— Пить? — сказал он с отвращением. — Только не сейчас!… Я не хочу забывать…
— Что же?
— Мой сон!
— А! Верно, он очень забавен… Черт возьми! Когда я вижу сны, то мне вечно снится, что меня ведут туда, к заставе святого Иакова… а потом суют мою голову в машину… ты знаешь какую… А ножик у ней длинный-длинный… и он опускается… и поднимается… Это совсем не забавно! Вот за это я и не люблю сны…
Жако, казалось, не слышал его. Глаза его были устремлены куда-то вдаль, где он наблюдал какое-то видение…
— Ну! — продолжал Дьюлуфе. — Встряхнись немножко… Что же ты такое видел?…
Жако вздрогнул.
— Вы не поймете!…
— Отлично! Ты вежлив, нечего сказать! Скажи уже лучше прямо, что я слишком глуп… Видали вы этого господина? Вот! Попробуйте утешать его!
— Простите меня, — поспешно сказал молодой человек, — я не хотел вас обидеть! Вы поверите мне, когда я расскажу свой сон. Только обещайте мне…
Он остановился.
— Что же? — спросил Дьюлуфе.
— Не смеяться надо мной.
— О! Не бойся! Валяй, рассказывай!
— Впрочем, это должно показаться вам очень смешным. Но что делать, иногда случается, что этот сон грезится мне наяву… Мне кажется, что я маленький, совсем маленький! Я лежу в колыбели с белыми занавесками, точно птичка в гнездышке. Я открываю глаза, занавески раздвигаются, и…
Жако снова остановился. Может быть, он боялся спугнуть эту мечту, описывая ее в подобном обществе?
— Ну, что же? — сказал Дьюлуфе, которому, казалось, было не по себе. — Если начал, так надо кончать…
Заметив, что молодой человек снова погрузился в свои мысли, он сунул ему в руку стакан. Жако машинально поднес стакан к губам и выпил залпом.
— Браво! Вот так молодец! — сказал Метла. — Сразу видно, что ты не баба!…
Легкая краска показалась на щеках молодого человека.
— Я все скажу, — твердо произнес он, будто адский напиток уже начал действовать на него.
Его глаза сверкали.
— Из-за занавесок появляется женщина!… О! Как она хороша!… Как кротка ее улыбка!… Она наклоняется ко мне, и я чувствую на себе ее дыхание… В глазах ее как будто слезы… Я протягиваю к ней руки… и шепчу одно слово… Мать! Я чувствую, как она обнимает меня!… Я вздрагиваю!… Тогда все исчезает, и я просыпаюсь!…
Наступило минутное молчание. Конечно, Метла далеко не был тем, кого принято называть чувствительным человеком, а между тем он не мог произнести ни слова.
— Это правда, что вы никогда не знали моей матери? — вдруг спросил Жако.
Дьюлуфе вздрогнул. Атака была лобовой. К счастью, у него был готов ответ.
— Ты хорошо знаешь! — отрывисто сказал он. — Я знал ее, не будучи с ней знаком… Это была сестра… Его…
— Да, это правда. Мне сто раз повторяли это… и вы всегда говорили, что она была… дурной женщиной…
— Дурной… Да, если хочешь… У нее была история с правосудием… из-за пустяков… у нее были странные идеи… Она говорила, что все чужое принадлежит ей…
— Довольно! — бросил Жако. — Я не хочу слышать, как обвиняют ту, которая была моей матерью!
— Ба! Она умерла… и уже давно…
— Но мой отец…
— Ну… об этом могла бы рассказать только твоя мать… да и она, я думаю, знала не больше нас!
Он громко расхохотался.
— Пить! — крикнул Жако, проводя дрожащей рукой по лбу, покрытому каплями пота.
— Ну, что ж, пей! — сказал Дьюлуфе, наливая ему ужасный напиток. — Не стоит печалиться! В жизни дано каждому свое! И ты еще не из самых несчастных… Тебя могли утопить в реке, как котенка. А вместо того нашелся добрый человек, который взял тебя, воспитал… как отец… твой дядя… который был для тебя настоящим отцом…
— Да! Да! — шептал молодой человек, голова которого становилась все тяжелее, так что он с трудом мог говорить… — Это правда, мой дядя был добр ко мне.
— Во-первых, он воспитал тебя… Черт возьми, тебе не на что жаловаться!… Ты умеешь читать, писать, считать, не говоря уже о множестве других вещей, которыми ты набил себе голову! Так что когда захочешь, станешь барином!
Жако, полупьяный, громко расхохотался.
— Да, барином… щеголем! Но пока я умираю с голоду…
— Что случилось? Когда ты пришел этой ночью, я понял, что у тебя что-то стряслось?
Жако выпил еще, и по мере того, как его стакан пустел, с юношей происходила ужасная перемена. Его бледность становилась мертвенной, нервная дрожь пробегала по губам…
— Что со мной было, Дью? — продолжал он отрывистым и хриплым голосом. — Я сам хорошенько не знаю!… Вечные истории!… Можно подумать, что меня околдовали! Я хочу работать, а между тем меня выгоняют вот уже из пятой мастерской!
— Ба! Ну и что?… А за какие грехи тебя выгнали?
— Я тебе сейчас расскажу… Стоит мне прийти в мастерскую, как кто-нибудь начинает искать ссоры со мной. Меня начинают обвинять во всем… То пропадает какой-нибудь инструмент, и меня обвиняют, что я украл его… или за ночь моя кладка вдруг обваливается… и хозяин сердится… тогда я возмущаюсь! На меня кричат, я кричу еще громче!:. Я не более терпелив, чем всякий другой, а в особенности когда знаю, что я прав…
— Не везет!
— Вот, например, что случилось вчера… Мне надо было вырезать одну доску, и работа была спешная. Я начал резать… Указания были написаны на бумажке. Ты не знаешь, что такое гравировка, тут надо нанести тысячи разных черточек, чтобы обозначить тень, объем… Я тороплюсь и, кончив работу, несу ее к хозяину, думая заслужить похвалу! Вдруг он смеется мне в лицо и спрашивает, не вздумал ли я с ним шутить? Я ровно ничего не понимаю! Он говорит мне, что я сделал все как раз наоборот! На сей раз я был уверен в своей правоте, я говорю, что в точности следовал написанным указаниям. Он начинает сердиться. Тогда я говорю, что докажу справедливость моих слов! Я вернулся на место и взял бумажку. Ты сейчас поймешь, как это странно, и как я прав, говоря, что тут вмешался сам дьявол… Я был так уверен, что даже не взглянул на бумагу! Он разворачивает ее и приходит в страшную ярость… Это было ужасно… Знаешь, что было в записке?
— Нет!
— Указания, совершенно противоположные тем, которые я в ней прочел раньше!
— Ты с ума сошел.
— Нет, но я говорю, что тут был обман… Я узнал почерк, даже расположение параграфов… а между тем там, где я сделал впадину, надо было сделать выпуклость… Хозяин пришел в ярость, назвал меня лентяем, негодяем! Естественно, я возмутился. Вся кровь бросилась мне в голову, и если бы меня не вытолкали, я натворил бы Бог знает чего! Тем не менее я снова без места…
— Найдем другое!
— Для чего?! Меня преследует неудача!
Несчастный все более и более пьянел и терял рассудок.
— С меня довольно, — лепетал он прерывающимся голосом, — я не хочу больше работать… К тому же, какой я мастеровой?… Я хочу… как ты сейчас сказал… быть барином… франтом… К черту все!… Теперь оставь меня в покое… С меня довольно!
Молодой человек уронил голову на стол. Он был совершенно пьян. ‘Перцовка’ сделала свое дело.
— Теперь, — прошептал Дьюлуфе, — он может приходить… Мальчишка таков, каким он хотел…
В эту минуту дверь отворилась и в ней показалась тощая потертая физиономия.
— Эй! Метла! — сказал вошедший резким голосом. — Его еще нет здесь?
— А! Это ты, Кониглю!
— Отвечай же!
— Нет… его нет здесь…
— Вот и отлично! Видишь ли, Метла, нас собралось пять или шесть человек, и мы хотим переговорить… и мы бы не желали застать здесь патрона.
— Ба! Кто с тобой?
— О! Все славный народ… Бибе, Ла-Кюре, Франк, Мюфлие и Трюар… потом Малуан…
— Черт возьми! — сказал, смеясь, Дьюлуфе. — Весь штаб!…
— Дай нам вина… вот деньги… я позову их.
Кониглю снова открыл дверь и своими длинными руками начал махать группе, стоявшей в некотором отдалении. Минуту спустя эти люди уже входили в зал ‘Зеленого Медведя’. Было бы слишком большим преувеличением заявить, что Кониглю и его товарищи принадлежали к избранному обществу, или уж очень хорошо умели они скрывать свою принадлежность к высшему свету! Попросту говоря, это были оборванцы, которые, казалось, олицетворяли собой все мыслимые пороки. Штаб, как назвал их Метла, давал ложное понятие об армии, потому что никогда, может быть, бродяги и воры не имели более отвратительного вида.
Впрочем, надо сделать исключение для одного Мюфлие, который был одет в длинный сюртук, чистые панталоны и высокую модную шляпу, тогда как другие были едва прикрыты самыми жалкими лохмотьями. Все почтенное общество, за исключением Мюфлие, уселось за стол.
— Ну, что же! — сказал Кониглю. — Будем мы говорить или мы не будем говорить?
— Надо говорить! — отвечал Франк, который был обязан этим прозвищем одному весьма деликатному делу — убийству и воровству, которые принесли ему один франк выгоды и двенадцать лет каторжных работ.
— Кто же начнет? — спросил Ла-Кюре.
Наступила минутная пауза. Казалось, что в ораторы никто не рвался. Сидевшие молча переглядывались.
Тогда Мюфлие, оставшийся стоять у стойки, сделал шаг вперед и, прокашлявшись, произнес громовым голосом:
— Вы просто стадо баранов!
— Как! Что? Баранов! — раздалось со всех сторон.
Надо сказать, что Мюфлие, человек деятельный и рассудительный, носил громадные усы, придававшие ему зловещий вид, который он еще более подчеркивал, страшно вращая большими выпученными глазами.
— Я сказал: баранов! — повторил он.
Малуан, маленький и худой, чуть не сполз со стула.
Он был ярым почитателем Мюфлие, который со своим сюртуком представлял для него идеал мужской красоты. Но в то же время Мюфлие пугал его.
— Зачем говорить так громко? — заметил Бибе. — Можно объясниться без крика?
— Друзья мы или не друзья? — произнес Кониглю, любивший задавать риторические вопросы.
— Если вы заткнетесь, то доставите мне большое удовольствие, — заметил Мюфлие.
— Возьми назад баранов!
— Я ничего не беру назад! Что сказано, то сказано. А! — продолжал почтенный Мюфлие, размахивая палкой. — Или вы считаете меня дураком?
— О! — вскричал Малуан тоном решительного протеста.
— Что ты хочешь сказать? — спросил Кониглю.
— Что? Вот… вы уже испугались!
— Испугались! Мы! Что за чушь!
— Вы жалкие трусы! Вчера вечером вы были, как порох! Все орали! Бранили патрона! А сегодня утром — совсем другое, вы уже трусите…
— Ложь! — закричал Кониглю.
— Трусите! — повторил Мюфлие, повышая голос. — Вас надо было чуть ли не тащить сюда волоком, да и то ты, Кониглю, полез разнюхать, не здесь ли патрон, и не вошел бы, если бы он оказался здесь!
Глухое рычание было единственным ответом на это обвинение.
— Но я не боюсь…
— О! Нет! Никогда! — изрек Малуан.
— Я прямо скажу патрону, что это не может дальше так продолжаться!
При этом достойные сотоварищи время от времени опасливо поглядывали на дверь, дабы убедиться, что тот, которого упоминали, не вошел неожиданно.
— Нет, это не может так продолжаться! — снова начал оратор. — Пора кончать!… Хватит смеяться над Волками!
— Да! Да!
— Как он говорит! Как он говорит! — шептал Малуан, глаза которого расширились, восторженно созерцая мужественную красоту Мюфлие.
— В самом деле, Волки мы или не Волки? — сказал Кониглю.
— Ну! — торжественно продолжал Мюфлие. — С каких это пор Волки болтаются без дела? Вот уже два месяца, как тот, кого мы выбрали предводителем, не дает нам никакого дела! Он забыл о нас!
— Мы умираем с голоду!
— Совсем обнищали!
— Мхом покрылись!
— Заржавели!
— Именно! Заржавели мы или не заржавели?
Мюфлие с довольным видом оглядел все собрание.
— Что это за генерал, который не дает работы своим солдатам?… Это странно, тут что-нибудь да есть! Господин предводитель Волков вращается в большом свете, он работает среди знати… тогда как мы еле перебиваемся… Это прежде всего унизительно! Руки даны для того, чтобы ими работать! Мы ничего не зарабатываем, а капиталы уходят…
— О, они уже далеко ушли!
— Нам вроде бы платят. Но что? Сорок несчастных су в день, точно рабочим! Мы! Рабочие! Разве мы стали бы Волками, если бы желали опуститься до рабочих?
— Ого-го! Конечно, нет!
— Мы — Волки! Нам нужна добыча!
— И большая!
— А чтобы она была большая, нужно ее, как минимум, найти!
— Да! Да!
— Так вот, я, Мюфлие, громко заявляю, что мое достоинство возмущается против получения этой постыдной поденной платы, против этих жалких подачек!
— Браво! Я тоже!
— Я заявляю, что мои интересы страдают, что безделье наносит мне страшный вред, и я хочу, чтобы это изменилось!
— Да! Это должно измениться!
— Итак, мои барашки, когда явится патрон, мы должны прямо заявить ему, в чем дело!
Это предложение, несмотря на горячий тон его, подействовало на собрание охлаждающим образом. Но Мюфлие зашел слишком далеко, чтобы остановиться на полдороге. В эту минуту Дьюлуфе, стоявший до сих пор в стороне, подошел к ним и стал внимательно прислушиваться.
— Нечего вилять, — продолжал Мюфлие, — мы люди действия, нам нужен и начальник деятельный!
— Кажется, Биско доказал нам свои преимущества, — вдруг вмешался Метла.
— Доказал!… Так что с того? А мы-то, чем мы хуже его?…
— Да, но он давал вам отличную работу! Что поделать, если вы бездонные бочки…
— Может быть, нам надо было копить, чтобы доставить удовольствие господину Биско? — проговорил Кониглю своим визгливым голосом.
— Чего же вы, наконец, хотите? — спросил Дьюлуфе.
— Мы хотим, моя маленькая Метелочка, — насмешливым тоном отвечал Мюфлие, — мы хотим, чтобы с нами впредь не обращались как с рабами, как с собаками, мы хотим, чтобы удосужились вспомнить о нашем существовании!
— А не то?
— Не то мы решим, что нам делать… Это тебя не касается…
— Это почему? Разве я не такой же Волк, как и вы?…
— Ты Волк, но только и глядишь в глаза патрону! Это твой бог: все, что он ни делает, хорошо… Если вы оба так умны, так занимайтесь вашими делами вдвоем!
— А что же вы будете делать?
— Ну и вопрос! Как будто мы не можем жить сами по себе!… Мы были и останемся Волками, только у нас не будет нерадивого начальника…
— И с первого же раза вы попадетесь… Вы, неблагодарные, — с гневом продолжал Дьюлуфе, — кто вытащил вас с галер? Патрон!… Кто помог спастись от жандармов тебе, Малуан? Он! Он! Всегда он!
Глухой ропот был ответом на эту речь.
— О! Вы меня не испугаете! — продолжал Дьюлуфе. — Вы не помешаете мне говорить! Без него вы — дураки… Кто спас вас в Нельи, где вы чуть было не попались в руки ‘рыжей’? [Полиция] А теперь вы вздумали бунтовать!
— Черт побери! — заревел Мюфлие. — Ты нас оскорбляешь!
— Я вам говорю правду!… Вы годитесь только на то, чтобы издохнуть в тюрьме! У вас нет ни сердца, ни головы!
— Замолчишь ли ты! — закричал Мюфлие, сунув руку в карман.
— И это, вероятно, ты, Мюфлие, предполагаешь сделаться предводителем?… Хорош начальник… который ничего не соображает и бежит при первой же опасности!
— А! Ты назвал меня трусом! — прохрипел Мюфлие.
Вне себя от ярости, разбойник выхватил нож и замахнулся им на Дьюлуфе. Но в то же мгновение нож, выбитый чьей-то рукой, полетел на пол.
— Черт возьми! — заревел Мюфлие.
— В чем дело? — спросил тот, кто вмешался в драку.
Это был Жако, проснувшийся от шума и бросившийся на Мюфлие, когда увидел, что он угрожает Дьюлуфе.
— А! Это ты, щенок! — закричал Мюфлие, скрежеща зубами от ярости. — Я с тобой разделаюсь!
Он бросился на Жако, но Метла уже схватил его за горло. Если огромный Дьюлуфе был силен, то мускулистый Мюфлие не уступал ему. Жако хотел вмешаться, но остальные отшвырнули его.
— Оставь их! Не мошенничай!
Противники схватились так яростно, что слышались лишь рычание и звуки ударов. Вдруг рука Дьюлуфе взвилась и молотом опустилась на голову Мюфлие. Тот взвыл.
— Что, неплохо? — спросил Дьюлуфе.
Но голос замер у него в горле. Мюфлие ударил его головой в грудь. Борьба перешла в новую стадию. Два гиганта, обезумев от ярости, крушили друг друга, мебель, посуду. Страшные удары так и сыпались с обеих сторон.
— Смелее, Мюфлие! — орала вся шайка.
И только голос одного Жако ободрял Дьюлуфе. Тот начал уже слабеть. Его удары становились вялыми и слепыми. Вдруг дверь с шумом распахнулась, раздалось громкое проклятие, и две руки, взяв за плечи бойцов, далеко отшвырнули их друг от друга.
— Патрон! — завопили зрители поединка.
Физическая сила всегда имеет сильное влияние на грубые натуры. Можно было подумать, что для сильных рук Бискара (читатель, верно, уже узнал его) эти два гиганта были детьми. Мюфлие сразу сник и, опустив голову, старался избегать взгляда Бискара.
Что касается Бискара, которого Волки называли Биско, то в нем нельзя было узнать ни Манкаля, делового человека, ни Жермандре, библиофила. Это был тот же самый каторжник, которого мы видели в ущелье Оллиуля, но более матерый, более умный и жестокий. Его белесые глаза сверкали зловещим огнем. Все разбойники, начиная от Кониглю-Хитреца и кончая Малуаном, приверженцем Мюфлие, сразу стушевались и опустили головы.
— Сюда, Дьюлу! — сказал Бискар.
Колосс подошел с видом собаки, ожидающей, что ее станут бить.
— Сюда, Мюфлие!…
В глазах Мюфлие сверкнул последний проблеск возмущения, но под взглядом Бискара он съежился и немедленно повиновался.
— Отчего вы дрались? — спросил Бискар.
Оба молчали.
— Отвечайте! Живо!
— Ну! — начал Дьюлуфе. — Это он… Мюфлие… Жалуется на тебя…
— О! Это правда… но не совсем, — возразил Мюфлие, мгновенно утративший все свое красноречие.
— А! Ты недоволен мной!… Черт побери! Это забавно!… Не будете ли вы столь любезны, господин Мюфлие, сообщить, чем же я провинился перед вами?
Будь Мюфлие один, он без всякого сомнения, тут же сдался бы, но его сообщники, удивленные и раздраженные его растерянностью, стали толкать друг друга локтями и смеяться, глядя на него. Тогда Мюфлие выпрямился и решился заговорить, хотя и не совсем твердым голосом:
— Эти господа поручили мне передать вам несколько замечаний…
— Что?
Бискар взглянул на Кониглю, который, казалось, был полностью погружен в набивание трубки. Франк принялся поспешно чесать плечо. Малуан поднимал платок… Одним словом, никто, казалось, не хотел принимать на себя части ответственности, так любезно предлагаемой им Мюфлие.
— А что это за… замечания? — спросил Бискар.
— О! Почти ничего… пустяки! — небрежно отвечал Мюфлие.
— Неправда, — возразил Дьюлуфе. — Эти негодяи заявляют, что ты плохой начальник… и не хотят тебя больше.
— А! И кого же они хотят выбрать?
— Черт возьми! — бросил Мюфлие.
— Что ж! Это недурная идея, — продолжал Бискар насмешливо. — К тому же я и сам непрочь избавиться от власти… Она мне надоела… У меня есть, правда, еще несколько дел, но я проверну их один…
Раздался ропот сожаления.
— Но отчего же вы не давали нам ничего делать? — пробормотал Мюфлие, желая спасти последние остатки своей популярности.
— Да! Да! Мы хотим работать!
— Обратитесь к Мюфлие. Я думаю, что у него, верно, есть какой-нибудь план… И если он позволит, то я с удовольствием буду работать под его руководством…
— О! Вы смеетесь? — сказал Мюфлие.
— Смеюсь! Конечно, нет! — возразил Бискар. — И я докажу вам это…
Но в это мгновение он вдруг замолчал. Взгляд его упал на Жако, который, стоя неподвижно, с величайшим изумлением следил за этой сценой.
Бискар побледнел и прикусил губы.
Он увлек Дьюлуфе в угол.
— Как? — прошептал он. — Ты позволил им говорить в присутствии мальчишки?…
— О! Их невозможно было остановить… Собственно, для этого я и подрался!
— Проклятие! Он все слышал!
— Нет! Он пьян, и я не думаю, чтобы он понял…
— Я допустил неосторожность, но я исправлю ее…
— Как?
— Погоди! Мюфлие, поди сюда!
Привычка к повиновению взяла верх, и Мюфлие подошел.
— Ты дурак, — сказал Бискар, — и я докажу тебе это. Разве Жако знает наши дела?… Ты болтаешь, как сорока, а не подумал, что Жако может испугаться и пойти выболтать все наши тайны…
— Да! Это правда! Я не подумал…
— А хочешь еще быть предводителем Волков?
Мюфлие опустил голову. Он был побежден.
— Хочешь искупить свою вину?
— Да! Да!
— В таком случае говори то же, что и я… и слушайся меня!
Во время этого короткого разговора Кониглю и его товарищи не произнесли ни слова. Как положено хорошо дисциплинированным солдатам, они ждали.
Бискар подошел к ним.
— Друзья мои, — сказал он, — я очень сожалею, что вы возмутились, но в сущности, я не сержусь… Хорошие рабочие хотят работать, это вполне понятно…
Все с удивлением глядели на Бискара. Действительно, его манеры и голос сделались гораздо мягче.
— Но, — продолжал он, — в настоящее время дела плохи, никто не строит, и мне самому очень трудно. Тем не менее, у меня есть для вас кое-что. Мне предлагают большое дело…
Он знаком дал понять Волкам, что они не должны удивляться.
— Постройку дома, там, у рынка… Я знаю, что вы добрые малые, и возьму вас первыми… но я еще не заключил контракта. Если у вас есть что-нибудь другое на примете…
— Нет! Нет! — возразил Мюфлие. — Мы хотим работать только у вас!
— Да, — подтвердили все, — Мюфлие прав!
— Благодарю вас, друзья мои… Вот видите, не надо никогда спешить, а то наделаете глупостей. И потом — драться между собой — это очень дурно. Ну, могу ли я рассчитывать на вас?
— Да!
— Хорошо, в таком случае идите с Мюфлие. Я указал ему место сбора, и через час или два вы получите заказ. Вас это устраивает?
Общее согласие было ответом на слова Бискара. Но, в то же время, разбойники спрашивали себя, что значит эта комедия. Как мы уже сказали, они не придавали присутствию Жако никакого значения, зная, что он племянник Биско. Но теперь они испытывали смутное беспокойство, поняв, что Биско требовал строжайшего молчания об их делах в присутствии молодого человека.
— Значит, — сказал Кониглю, подмигивая в свою очередь, — у нас будет работа?…
— И вы получите задаток!
— Браво! Отлично!
— Выпейте по стакану, прежде чем идти!
— О! С удовольствием!
Бискар подошел к Жако.
— А ты, племянник, выпьешь с нами? — сказал он. Молодой человек вздрогнул. Опьянение путало все его мысли. Ему казалось, что он находится под влиянием какой-то зловещей галлюцинации. Кто были эти люди? Понял ли он что-нибудь? Дьюлуфе налил всем. Бискар взял один стакан и, незаметно вынув из кармана флакон, вылил из него несколько капель в вино. Затем он передал стакан в руки Жако.
— Хорошо! — сказал он. — За здоровье честных работников!…
Ни слова не отвечая, Жако поднес стакан к губам. Едва он успел осушить его, как зашатался. Бискар поддержал юношу и тихонько опустил на скамью… Кругом царило молчание… Наконец Бискар выпрямился.
— Готов! — сказал он.
Тогда он снова повернулся к разбойникам.
— Поняли вы теперь? Как! Этот мальчик, настоящий рабочий… мой племянник… никогда не работавший с нами… а вы так глупы, что говорите при нем!…
— Мы не видели его, — промямлил Кониглю.
— Я думал, что он мертвецки пьян! — сказал Дьюлуфе, чувствуя, что упрек Бискара относится и к нему.
— Ну, теперь уже все равно… но эта неосторожность могла вам дорого стоить… Теперь, Волки, последнее слово! Я сказал вам правду относительно работы. Я нуждаюсь в вас…
— А! Браво! Наконец-то!…
— Вы жалуетесь потому, что не понимаете истинного положения вещей. Черт возьми! Если бы я захотел давать вам грошовые дела, то, конечно же, в них не было бы недостатка, и они сейчас же обеспечили бы вам или каторгу или эшафот! Я обещал сделать вас богатыми и сдержу мое обещание…
— Браво, Биско!…
— Я вернусь тогда на родину, — взволнованным голосом сказал Кониглю.
— И станешь правительственным чиновником, это решено!… А пока, мои Волки, будьте терпеливы… Чтобы облегчить вам это ожидание, вот двадцать золотых, на которые вы немного повеселитесь…
Он бросил на стол горсть золота. Разбойники набросились на добычу.
— Биско, — сказал Мюфлие, — вы меня прощаете, не так ли?
— Само собой разумеется!
— Да здравствует патрон!
— Благодарю, мои Волки!… Приходите каждое утро за указаниями, только не толпой, как сегодня. Черт побери! Можно подумать, что вы боитесь остаться незамеченными! Пусть приходит один, но не один и тот же!
— Хорошо.
— А теперь уходите… и до свидания…
Впрочем, и сами разбойники, получив добычу, не желали ничего другого, как уйти, и после очередных заверений в покорности, поспешно исчезли.
Жако по-прежнему спал на лавке глубоким сном.
Бискар подошел к хозяйке, стоявшей все это время за конторкой, только криками ободряя Дьюлуфе во время драки, так как он раз и навсегда запретил ей вмешиваться в споры.
— Это бабье только портит дело, — говаривал Дьюлуфе.
— Хозяйка, — бросил Бискар, — закройте лавочку, заприте ставни и подите прогуляйтесь часок!
— Что? — вскричала подруга Дьюлуфе. — Закрыть лавочку! Уйти тогда, когда только начинают собираться клиенты!
— Ну! Делайте, что вам говорят! Вы знаете, я не люблю возражений…
— Однако…
— Слушайся, черт возьми! — заорал в свою очередь Дьюлуфе.
— Но, поверьте, ведь народ соберется перед дверью! Они вышибут ставни и войдут силой… Я уж не говорю о полиции, которая подумает, что случилось какое-нибудь приключение…
— Погодите, — сказал Бискар. — Дайте мне бумаги, чернил и перо!
На листе, поданном ему Дьюлуфе, Бискар написал крупными буквами:

ЗАКРЫТО ПО СЛУЧАЮ СМЕНЫ ХОЗЯИНА.

На этот раз Дьюлуфе не мог удержаться от изумленного восклицания.
— Как! Смена хозяина!… А я, что же со мной будет?
— Пожалуйста, без разговоров, — сказал Бискар. — А вы, голубушка, наклейте это на ставни и убирайтесь поскорее!
Почтенная матрона бросила взгляд своего единственного глаза на Дьюлуфе. Она испытывала непреодолимое желание воспротивиться. Но великан утвердительным жестом приказал ей повиноваться. Она, ворча, покорилась, и минуту спустя, окна были прикрыты тяжелыми ставнями с железными засовами. Затем матрона исчезла, обещав возвратиться через час. Бискар зажег свечу и, подойдя к Жако, убедился, что он по-прежнему крепко спит. Лицо молодого человека, откинутое назад, носило на себе отпечаток сильного утомления, но, несмотря на бледность, оно сохраняло природную красоту и изящество, которые в любом другом, кроме Бискара вызвали бы невольную симпатию. Но бывший каторжник, стиснув зубы, глядел на юношу с гневом и ненавистью.
— Дьюлу! — бросил он.
Дьюлуфе подошел. Бискар кивнул на спящего.
— Не правда ли, похож? — прошептал он.
— На кого?
— На нее, черт побери!… На ту, которую я так страстно ненавижу, потому что так страстно любил!
— Это немудрено, — насмешливо возразил Дьюлуфе. — Ведь она его мать…
— Его мать! О! Молчи!… Когда я думаю об этом, то спрашиваю себя: хватит ли у меня силы воли, чтобы одним ударом не раздавить этого гаденыша…
Он поднял над головой Жако кулак, который убил бы его одним ударом, но Дьюлуфе остановил его руку.
— Ну! Что за глупости!
— Ты прав, — сказал, отойдя, Бискар, — он не так должен умереть… И — кто знает? Если прекрасная маркиза вдруг узнает, что ее сын умер, может быть, в своем горе она почувствует даже облегчение…
— О! Это невозможно!…
— Нет, это верно!… Разве я не знаю, какие страшные мысли терзают душу этой женщины?… О! Я чувствую, что она не забыла моих слов, помнит, что настанет день, когда она узнает, что ее сын жив и что в этот день ее сын, проклинаемый и обесчещенный, сменит тюрьму на эшафот!
— Тем не менее, он славный малый, — сказал Дьюлуфе. — Ведь всего несколько минут тому назад, не вмешайся он, Мюфлие, может быть, убил бы меня…
— Да! Да! Он добр!… У него великодушное сердце! — насмешливо сказал Бискар. — Да, черт возьми! Я не забыл, сколько мне было с ним хлопот, но до сих пор все бесполезно!
— Да, действительно, ты все сделал, чтобы из него вышел славный негодяй…
— Когда он был совсем маленький, — продолжил Бискар, — помнишь, я пускал его бегать с маленькими бродягами, уже с детства испорченными до мозга костей… Я думал, что это отвратительное общество разовьет в нем дурные инстинкты…
— И — пальцем в небо! Помнишь, когда все остальные возвращались грязные, ободранные, он приходил такой хорошенький…
Бискар задумался.
— Я выучил его читать, — прошептал он, — и старался развратить его книгами. О, какие книги я давал читать ему! Он ничего не понимал и говорил, что это ему не интересно! Неужели есть что-то сильнее, чем воля человека? Нет, это невозможно! Я хочу — и он будет разбойником… Да! Теперь ему не отвертеться!
— Так ты не отказываешься…
— Отказаться от мщения, в котором для меня вся жизнь? О! Конечно, нет! Пока во мне останется хоть капля крови, я буду строить по кирпичику этот собор мести!
— Впрочем, это твое дело… И ты думаешь, что нашел решение?
— Отличное! Скажи мне только, как он вернулся вчера вечером, что он говорил тебе?
— Он был в отчаянии! Я никогда даже не видел его таким…
— Его выгнали из мастерской?
— Да, после скандала…
— Так-то! Волк, который был там, отлично сделал свое дело! Продолжай. Он жаловался, сердился?
— Да! Ужасно! Он заявил, что не хочет больше работать, что он не годится в рабочие.
— Отлично!
— Что он хочет быть щеголем…
— Наконец-то! Ах! Дьюлу, последние два года я поощрял занятия Жако, которые должны были вызвать у него ненависть к его нынешнему положению, я знал, что настанет час, когда в нем разовьется жажда роскоши, которую я подогревал на медленном огне! Я не смог сделать из него разбойника больших дорог? Так я сделаю из него мошенника большого света! Путь более длинный, но конец будет один и тот же…
— Так это ты устроил, чтобы его выгнали?…
— Да, в этот раз так же, как и прежде. О! Я ни на одну минуту не терял его из виду! Я хорошо изучил его и понял, где слабая струна…
— А ты не боишься, что в большом свете случай поможет матери узнать его?
— Я ничего не боюсь… Все! Теперь оставь меня. Я должен с ним поговорить…
— Только держи себя в руках. Эта проклятая ненависть всегда пугала меня…
— Ты стал порядочным трусом
— Нет. Но… знаешь, что я хочу сказать тебе, Бискар…
— Что?
— Ты не рассердишься?
Бискар взглянул ему в лицо.
— Можешь не говорить… я знаю, что ты хочешь мне сказать.
— Ба! Ты, значит, колдун?
Бискар железными тисками сжал руку Дьюлуфе.
— Выслушай меня, Дьюлу, — сказал он. — Я знаю, что по глупости, привязанности или трусости, но ты не разделяешь моей ненависти к сыну Марии Мовилье. Я прощаю тебя, потому что ты не понимаешь страстей, которые овладевают человеком навеки. Ты чувствуешь к этому мальчишке не то чтобы привязанность, но, по меньшей мере, симпатию…
— Прошу тебя…
— Дело твое… Обожай его, если хочешь, но…
Бискар сделал особое ударение на последнем слове.
— Но только, если ты когда-нибудь попробуешь изменить мне, если при каких бы то ни было обстоятельствах ты попытаешься расстроить мои планы или предупредить Жако об угрожающих ему опасностях, то я даю тебе слово, — а ты знаешь, что я привык держать его, — что я жестоко накажу тебя…
Голос Бискара стал глухим и угрожающим.
— Теперь ты предупрежден. Ступай…
Дьюлуфе не шевелился. Его глупое лицо покрылось ужасной бледностью. Да, он знал Бискара!
— Обещаю тебе… уверяю тебя… — начал он наконец.
— Мне нет надобности в твоих обещаниях. Ты меня боишься, этого для меня достаточно. Еще одно слово. С сегодняшнего дня ты оставишь ‘Зеленый Медведь’.
— А! И что же я буду делать?
— Узнаешь потом. Я хочу, чтобы Жако потерял следы и не мог возвратиться сюда. Поэтому я продал дом.
— Продал!
— Да, одному честному негоцианту, который заплатил мне вчера деньги и сегодня же явится вступить во владение. Ты и твоя возлюбленная должны выбраться отсюда к полудню. Сегодня вечером, в восемь часов, жди меня на Жеврской набережной. Там ты получишь мои указания.
Дьюлуфе тяжело вздохнул, но он по опыту знал, что всякое сопротивление бесполезно. Он склонил голову.
— Я тебе больше не нужен? — спросил он.
— Нет, иди.
Дьюлуфе колебался еще мгновение. В глубине души эта грубая натура любила Бискара как собака любит хозяина, который ее бьет.
— Бискар, — тихо сказал он.
— Что еще?
— Скажи мне, что ты не сердишься… что ты веришь мне.
Бискар пожал плечами и рассмеялся.
— Должен заметить, ты слишком чувствителен! Иди… и не ломай себе голову зря!
Дьюлуфе не шевелился.
— Вот моя рука… и пусть все будет забыто…
Дьюлуфе поспешно схватил поданную ему руку, и лицо его расплылось в улыбке.
— Хорошо, теперь я ухожу. Я буду там, в подвале. Если я тебе понадоблюсь…
— То я позову тебя.
Дьюлуфе вышел во внутреннюю дверь.
— Слишком чувствителен! — прошептал Бискар. — Надо наблюдать за ним…
Затем он вернулся к Жако, который по-прежнему спал тяжелым сном.
— Пора! — сказал Бискар.
Он вынул из кармана флакон, почти такой же как тот, из которого налил несколько капель наркотического вещества в стакан молодого человека. Вынув пробку, он поднес флакон к носу спящего.
Прошло несколько минут. Затем Жако глубоко вздохнул, потянулся и открыл глаза, но, увидя Бискара, он снова поспешно закрыл их, как бы повинуясь инстинктивному чувству отвращения.
— Ну, Жако. — сказал Бискар, — мы, кажется, напились?
— Я? — сказал молодой человек, оглядываясь. — Где я?
— Как? Ты еще и бредишь? Ты у своего друга Дьюлуфе, а возле тебя я, твой дядя…
— Да-да… Верно!… Как я попал сюда?
— Припомни хорошенько! Дьюлу мне все рассказал. Он встретил тебя вчера вечером, в то время, как ты выходил из мастерской.
— Откуда меня выгнали…
— К сожалению. О! Эти хозяева! Они не стоят веревки, на которой стоит их повесить… И так как ты был убит горем, то он привел тебя сюда и дал мне знать. Но вижу, что, желая утолить свое горе, ты хватил через край! Ба! Это не беда! Мне случается частенько выпивать, но я все-таки честный человек!
В то время, как Бискар говорил, Жако пристально глядел на него. В его воспаленном мозгу возникали ужасные картины. Он снова видел отвратительные лица людей, бросившихся на Дьюлуфе и на него. Он видел Бискара, вдруг появившегося среди них и подавлявшего всех своей звериной силой и влиянием. Что это было?
Тут необходимы некоторые пояснения. Во-первых, Жако не знал настоящего имени Бискара, которого звал просто дядей Жаном, и с того времени, когда Бискар убедился, что молодой человек никогда не согласится присоединиться к шайке, он тщательно изолировал его. В этот день, поручив Дьюлуфе привести юношу в ‘Зеленый Медведь’, Бискар никак не думал, что Волки нарушат его инкогнито.
— О чем ты думаешь? — спросил он.
— Я думаю, — отвечал молодой человек, — что я видел здесь странные вещи.
— Где это?
— Здесь. Люди, которых я, кажется, уже встречал… и которые похожи на разбойников…
Бискар расхохотался.
— Ну, я не советую тебе повторять это! А то наживешь себе хлопот.
Молодой человек закрыл лицо руками. Видимо, опьянение еще не совсем оставило его, но Бискар не хотел ждать, пока его мысли вполне прояснятся.
— О! Разбойники! — продолжал он. — Твой дядя член шайки разбойников… Почему же ты не заявишь, что он убивает и грабит?
Жако сделал протестующий жест.
— Нет, — перебил его, все более оживляясь, Бискар, — чем больше я думаю о тебе, тем больше ты меня огорчаешь. Вот и воспитывайте детей после этого!
— Дядя!
— Нечего сказать!
Потом он продолжал, вдруг успокоившись.
— Впрочем, я, кажется, начинаю сердиться!… Я не прав… Ты выпил немного лишнего, ну, а в таких случаях все кажется навыворот, и я не буду бросать в тебя камнем, тем более, что у тебя были неприятности. Дьюлу все мне рассказал…
Голос Бискара принял кроткое, почти нежное выражение.
— У тебя голова не на месте… Это и было причиной твоей ошибки. Я назначил здесь свидание нескольким рабочим, которых хочу нанять… для постройки дома… очень выгодное дело… кажется, что в ожидании меня они поссорились…
— Да, это так.
— Кажется, даже дело дошло до ножей… и без тебя бедному Дьюлу пришлось бы плохо…
— А где он?
— Он пошел немного поспать. После такой драки немудрено устать, и, кроме того, я был непрочь остаться с тобой наедине, потому что нам надо переговорить…
Молодой человек с удивлением поглядел на него.
— Ничего нет удивительного в том, что я забочусь о тебе. Дядя Жан уже давно смотрит на тебя как на своего сына…
— И я вам очень за это благодарен.
— Не будем говорить об этом. Я хочу сделать тебе очень выгодное предложение. Скажи мне сначала, правду ли сказал Дьюлу, что тебе надоели мастерские?
— Да, это правда! Не сердитесь. Это сильнее меня. Я устал от этих вечных преследований. Какая-то роковая сила преследует меня! Я делаю все, чтобы хозяева оставались довольны и чтобы жить в мире с товарищами, но все напрасно! Что-то неизбежно навлекает на меня неудовольствие одних и ненависть других.
— Несправедливость!
— Да! Это несправедливо, это жестоко, но тем не менее я никогда не делал ничего дурного, а меня всегда подозревают, всегда обвиняют! Если бы я по крайней мере мог узнать причину антипатии, которую я внушаю!
— О, что касается этого, то нет ничего проще!
— Что вы хотите сказать?
— Как! Ты, неглупый человек, так и не понял этого?
— Ради Бога, объяснитесь!
— Слушай же… У меня сердце кровью обливается, когда я вижу, что ты не можешь достичь того счастья, которое вполне заслужил. Вот в чем дело, мой милый! Твои товарищи и хозяева, все эти люди завидуют тебе!
— Завидуют! Почему? Я ничего такого не достиг, что бы вызывало зависть!
— Да, но ты барин, и это шокирует их.
— Я рабочий, ничего более, и они отлично знают это!
— Не совсем. Ты достиг в сравнении с ними слишком многого. Ты читаешь, пишешь, ты знаешь множество вещей, о которых они даже не слыхали, ты не напиваешься — я не говорю про сегодняшний день, это исключительный случай, и, кроме того, я виню в этом только Дьюлу, наконец, ты не принадлежишь к категории всех этих лентяев, которые работают как раз столько, чтобы не умереть с голоду, вот на тебя и сердятся за это, боятся, чтобы ты не пошел слишком далеко, и делают тебе разные пакости! Я это очень хорошо знаю! В моем деле бывает то же самое.
— Но что же, наконец, со мной будет? — спросил Жако.
— Мы сейчас поговорим об этом, и я думаю, что ты останешься доволен тем, что я тебе скажу. Тебе надоело жить в нищете, не так ли?
— Как и всякому, я полагаю.
— Тебе надоело жить в среде, где тебя не понимают, в среде, где ты чувствуешь себя не на месте, сознайся!
Жако улыбнулся.
— Да, это правда, во мне есть что-то, что никак не ладит с манерами моих товарищей.
Бискар улыбнулся. Разговор шел именно так, как он желал.
— Скажи мне, — продолжал он, беря за руку Жако, — скажи мне, не случалось ли тебе невольно вздрагивать, сравнивая себя, полунищего, в оборванной блузе, с каким-нибудь щеголем, едущим в своем экипаже? Не говорил ли ты себе, что если бы роковая судьба не швырнула тебя в жизнь без всяких средств, ты не хуже другого сумел бы занять место в свете?…
Молодой человек побледнел. Глаза его сверкали.
— Я все это понимаю… когда я был молод, я говорил себе, что ничто в мире не может быть лучше богатства. О! Я отдал бы полжизни, чтобы быть на равных с самыми богатыми!…
— Зачем вы мне это говорите? — простонал Жако. — Вы хотите, верно, свести меня с ума?
— Ба! Разве слова производят на тебя такое сильное впечатление?
— Но поймите, что эти слова выражают мои сокровенные мысли, что вы пробуждаете во мне уснувшие желания, мои страстные мечты, которые иногда, в особенности, когда я чувствую себя несчастным, жгут мое сердце!
Бискар наклонился к нему.
— Итак, я верно понял тебя. Ты хотел бы быть богатым…
— Да.
— Ты хотел бы, чтобы двери блестящего света широко раскрылись перед тобой…
Жако вскочил.
— О! Если бы я мог только проникнуть в этот свет, который кажется мне моей истинной родиной, то я непременно пробил бы себе в нем дорогу! Когда вы говорите такие вещи, я чувствую, что во мне пробуждаются желания, которые я напрасно стараюсь подавить…
— Что же это за желания?
— О! Они, конечно, безумны! Но я должен быть чистосердечным. Очень часто, забывая о своем происхождении, я начинаю думать, что в моих жилах течет благородная кровь, что мое место среди людей высшего света! Я говорю себе тогда, что богатство было бы в моих руках рычагом, способным изменить весь мир…
Бискар не мог удержаться от насмешливой улыбки.
— Умоляю вас, не смейтесь! Я сам сознаю, что я безумец, но безумцы счастливы хоть тем, что забывают ужасную действительность, подавляющую и уничтожающую человека! Оставьте же мне мое безумие…
— Говори. Клянусь тебе, что я не смеюсь над тобой, я понимаю все это!
Жако снова опустился на скамейку и закрыл лицо руками.
Бискар в эту минуту казался Мефистофелем, заставляющим душу юноши звучать, подобно струнам послушного инструмента, и безжалостно продолжал:
— Да, я знаю все! Я видел, как ты дрожал, когда проходили мимо тебя закутанные в шелк и бархат восхитительные создания, напоминающие ангелов, сошедших с неба, я видел, как ты ловил их взгляды, приводящие в восторг и сводящие с ума…
— Ради Бога, замолчите!
— Тогда ты говорил: ‘Почему я ничто? Почему у меня нет имени? Почему я прикован к цепи, которая зовется бедностью, нищетой? Я молод и силен, у меня есть воля и желания! Почему они выше меня?…’
— Довольно! Довольно, — шептал несчастный, чувствуя, что разум его готов помутиться вновь.
— Полно! Разве воля человека не повелевает миром? Довольно бедности и нищеты! Пора покончить с ними!
Жако опустил на стол свои сжатые кулаки.
— О! Зачем вы меня мучаете?
Голос Бискара стал едва слышен.
— Затем, что если хочешь, ты можешь быть богатым!
— Я? Это безумие!
— Если хочешь, ты можешь, высоко подняв голову, войти в то общество, которому ты так завидуешь, потому что ты можешь одним прыжком перескочить пропасть, отделяющую тебя от него. Скажи только слово, и из неудачливого рабочего, не имеющего ни будущности, ни надежды, я сделаю счастливца, которому все станут поклоняться!
— Дядя Жан, — сказал тогда Жако слабым голосом, — вы правы, я безумец!… Вы пошутили! Я ослышался, вы не говорили, что я могу быть богат!
— Нет, ты не ослышался! Я предлагаю тебе осуществить твои желания!
— Это невозможно!
— Я предлагаю тебе сменить рабочую блузу на фрак светского щеголя. Я предлагаю тебе радости любви и наслаждения роскоши!
— Я ничего не понимаю…
— Успокойся! — продолжал Бискар. — Конечно, мои слова кажутся тебе непонятными, и ты спрашиваешь себя, не с ума ли я сошел. Приди в себя и ты поймешь, что я сказал тебе чистую правду!
Жако молча наклонил голову. Он столько страдал и в то же время мучился бесплодными мечтаниями, что теперь был готов на все, не размышляя и не сомневаясь больше. Бискар держал его за руки. Он приближался к давно намеченной цели.
— Очень часто, — продолжал он спокойным голосом, — ты спрашивал меня, кто был твой отец…
— О! Неужели вы назовете мне наконец его имя?
— Погоди. Я сказал тебе, что ты сын моей сестры. Это правда, и прощу тебя не говорить о ней больше. Но тот, кто был твоим отцом, никогда не забывал, что дал жизнь маленькому, невинному созданию…
— Как? Неужели мой отец еще жив?
— Дай мне закончить. Нет, твоего отца нет в живых, и ты никогда не увидишь его.
— Боже мой! Неужели же вы только для того пробуждаете во мне надежды, чтобы затем сейчас же уничтожить их!
— Ты несправедлив и сделаешь лучше, если будешь слушать меня, не перебивая каждую минуту. Вот что произошло… Два дня тому назад ко мне явился человек, весьма известный в деловом мире и имеющий связи в самом высшем обществе. Сначала я был очень удивлен: что может потребоваться такому лицу от бедного каменщика? Но я был еще более удивлен, когда он спросил, что сталось с сыном моей сестры. Ты понимаешь, что я прежде всего почувствовал к нему недоверие. Я не люблю незнакомых лиц и, кроме того, я еще не знаю, что за человек этот Манкаль…
— Манкаль! — воскликнул Жако. — Я уже слышал эту фамилию! Да, это было в одной из мастерских, где я работал… Этот Манкаль сделал хозяину большой заказ!
— Это меня не удивляет, так как я навел справки, и если бы они не были вполне благоприятны, то я не стал бы говорить тебе обо всем этом.
— Ради Бога, говорите, я умираю от нетерпения!
— Я спешу, но тебе необходимо знать некоторые подробности. Ты знаешь, что такие люди как я, не получили особенного образования. Я не умею хорошо изъясняться. Этот господин Манкаль тогда застал меня за работой, и я был сильно смущен.
‘Вас зовут дядя Жан?’ — спросил меня Манкаль.
‘Да, сударь’.
‘У вас есть племянник?’
‘Да, Жако, славный малый. Если вы пришли насчет гравировальных работ…’
‘Нет, — сказал он, смеясь. — Скажите мне, вашу сестру звали…’
И он назвал мне ее имя.
‘Это ее сын?’
‘Да!’
‘Он хороший малый?’
‘Отличный малый и славный работник’.
‘Тем лучше. Его отец умер и поручил мне передать ему большую сумму. Кроме того, он написал в завещании некоторые условия, на которые, впрочем, молодой человек, я уверен, согласится с радостью’.
— Ты поймешь, что я весь превратился в слух. Наследство, падавшее с неба! Какое счастье! Я не мог удержаться и стал расспрашивать. Прежде всего мне хотелось знать сумму наследства! Десять, двадцать тысяч франков? Манкаль смеялся, говоря: ‘Больше, больше!’… Я хотел также узнать имя твоего отца, но, должно быть, я оказался слишком любопытен. Манкаль прямо сказал мне, что я лезу в то, что меня не касается. Наконец он закончил тем, что ждет тебя сегодня от двенадцати до часу. Он дал мне свой адрес и потом вот это…
И широко улыбаясь, Бискар помахал перед глазами молодого человека билетом в тысячу франков.
— Тысяча франков! Зачем? — вскричал ослепленный Жако,
— Затем, чтобы ты немного принарядился. Насколько я понял, этому господину не хотелось, чтобы ты явился к нему в лохмотьях. У этих деловых людей есть свои предрассудки…
— Но условия, о которых он говорил?
— А! Ты так же любопытен, как и я! Надо быть терпеливым. Он все это объяснит, но только тебе одному. Ты понимаешь, что надо повиноваться воле твоего отца? Я сейчас же на все согласился, но, впрочем, сказал, что посоветуюсь с тобой, и ты вполне волен отказаться. Может быть, впрочем, для тебя было бы лучше остаться рабочим? Ведь не всегда же тебя будут преследовать, и ты в конце концов избавишься от своих неприятностей!
Говоря это, Бискар насмешливо глядел на свою жертву.
— Что я должен делать?
— Ты колеблешься? Ба! На твоем месте я согласился бы на благополучие, которое падает с неба, и потом, хотя он не хотел мне сказать ничего положительного, но я все-таки понял, что твой отец был человек очень знатный. Ты сразу встанешь на ноги. А! Мой милый! Как за тобой начнут бегать разные герцогини!
Жако вертел в руках билет.
Какой-то неопределенный инстинкт удерживал его на краю пропасти, в которую его увлекал Бискар, но вдруг перед его глазами возникли все мечты, которыми он ласкал себя. Перед ним возникли богатство и роскошь в ослепительном ореоле знатности и славы.
— Я пойду, — сказал он.
— И хорошо сделаешь! Тебе нельзя терять ни минуты. Надо идти к портному… к хорошему. Вот адрес, который мне дал Манкаль. Особенно не экономничай, если истратишь больше, то ничего, он заплатит…
Бискар наклонился к уху Жако.
— Знаешь, он говорил мне об одной даме, которую ты должен знать, о герцогине де Торрес…
Молодой человек вскрикнул.
— А! Вот имя. которое производит на тебя впечатление! Мне кажется, я тоже кое-что вспоминаю… Не носил ли ты к ней однажды какую-то свою работу?
— Да… да… кажется… действительно, — пробормотал молодой человек.
— Ну! Не красней! Впрочем, дело не в том… Теперь тебе надо торопиться, а в двенадцать часов не опоздай к Манкалю!
Минуту спустя, тот, кого звали Жако, выходил из таверны ‘Зеленый Медведь!’
— Дьюлу! — позвал Бискар.
— Здесь! — раздался голос великана, поднимающегося из подвала, где он отлично выспался.
— Ну, старина, ты уберешься отсюда и положишь ключ под дверь! Я не хочу, чтобы щенок нашел твой след. С этой минуты дядя Жан исчезает. Пусть ищет, если хочет! Тебя также! Я даю тебе новую роль. Ну, кажется. Волкам скоро не на что будет жаловаться, мы зададим им работу! Что же касается сына де
Котбеля и Марии Мовилье, то Бискар будет продолжать следить за ним с помощью почтенного Манкаля…
Сказав это, разбойник свирепо засмеялся.

11
СОЮЗ ПОРОКОВ

Еще и теперь посреди Парижа существует нечто вроде оазиса. Кажется, шум города никогда не проникает сюда.
Ни Шоссе д’Антен со своей шумной торговлей, ни улица Сен-Лазар со своим вечным деловым ритмом не смущают тишину этого уголка, скрытого деревьями, и о самом существовании его едва ли подозревают люди слишком деловые, чтобы заниматься бесцельным фланированием по Парижу.
Эта улица коротка. Никто по ней не проходит, так как она не сокращает никакой путь. Кроме того, ее покатая на обе стороны мостовая образует то, что кучера называют ослиной спиной. Поэтому и пешеходы и экипажи в равной степени избегают ее. Две смежные улицы не нарушают ее уединенности.
Это улица Тyp-де-Дам, что находится между улицами Бланш и Ларошфуко.
Спокойная теперь, во сколько раз была она спокойнее тридцать лет тому назад, в эпоху, когда происходили описываемые нами события!
На углу этой улицы можно было видеть среди группы деревьев террасу павильона в стиле Возрождения.
Воспользуемся привилегиями рассказчика и войдем в этот дом, который непосвященные могли только окидывать завистливым взглядом, проходя мимо.
Пробило одиннадцать часов…
В будуаре лежала на канапе женщина, погруженная в глубокий сон. Ее голова, откинутая назад, была обрамлена волнами черных волос, ниспадавших по плечам до самого ковра, покрывавшего пол.
Эта женщина была поразительно хороша! Как ни выразителен этот эпитет, он не передаст идеального совершенства спящей богини. Это была правильность черт во всей своей антично-божественной красоте. Но статуя была живой, и под этой белоснежной кожей, сквозь которую просвечивали синеватые жилки, текла упругая и горячая кровь.
Глаза ее были закрыты, но из-под век, окаймленных длинными шелковистыми ресницами, казалось, скользил вызывающий и соблазняющий взгляд.
Бюст отличался той округлостью форм, которую умели придавать своим бессмертным творениям скульпторы древности.
Вполне естественно, что на этих пурпурных губах всякий ждал бы увидеть юную, стыдливую улыбку. Всякий бы сказал, что это дитя спит здесь, не ведая о превратностях жизни.
Это сказал бы всякий, кто украдкой заглянул бы в этот будуар, но мы, имея возможность внимательно рассмотреть это спящее совершенство, уже через весьма непродолжительное время пришли бы к выводу, что она скорее напоминает отдыхающую после кровавой охоты пантеру…
Будуар, где спала эта женщина, которую всякий назвал бы царицей красоты, не мог дать понятия о том, кто она, что она думает, что ей снится в эту минуту. Будуар представлял собой ослепительное, но холодное воплощение каприза томящегося от смертной скуки калифа.
Комната была мала или, по крайней мере, казалась такой, так как блеск желтой с золотом шелковой материи ломал представление относительно истинных ее размеров.
Изящные складки шелка поддерживались шнурами, ткаными золотом и серебром. На них, как сверкающие змейки, искрились ряды драгоценных камней всех цветов. Тут были бесцветные огнистые бриллианты, кровавые рубины, фиолетовые аметисты, чудные изумруды… На потолке складки материи, напоминавшей сказочную ткань фей, образовывали нечто вроде купола, в центре которого висела на трех золотых цепях лампа, бросавшая сквозь граненый хрустальный шар сверкающие лучи на камни, число которых, казалось, многократно увеличивалось. Это фантастическое скрещивание лучей скорее удивляло, чем восхищало. И эта женщина, прекраснейший бриллиант сокровищницы, казалось, была, как эти камни, холодна и неподвижна… Но это было еще не все… На ковре, около руки с розовыми ногтями, сверкала груда браслетов, колец, ожерелий и золотых монет. Казалось, это богатство выскользнуло из ее рук, когда она была побеждена сном в момент любования его всесильными аксессуарами.
Этот будуар мог бы служить жилищем гномам, которые, по народному преданию, стерегут скрытые сокровища. Не была ли действительно эта женщина феей… или каким-нибудь сверхъестественным существом?
Вдруг послышался слабый звон. Спящая открыла глаза. Она огляделась вокруг, и странная холодно-радостная улыбка скользнула по ее лицу. Звонок раздался снова. Медленно поднявшись, она дотронулась рукой до скрытой обоями пружины, и в стене вдруг открылась маленькая дверь, за которой оказался круг, похожий на тот, который описан Виктором Гюго в комнате герцогини Джозианы. На нем лежала визитная карточка.
Незнакомка взяла ее и, написав на ней несколько слов карандашом, положила на круг, который снова исчез в стене.
— Он! — прошептала она. — Уж не принес ли он какую-нибудь дурную весть?
Отбросив волосы назад, она закрепила их на затылке при помощи золотого гребня, затем, накинув на плечи мантилью, она подняла портьеру и, отворив дверь, вошла в маленький, смежный с будуаром салон, оригинальная мебель которого по какому-то странному капризу была крыта соболями.
В ту же минуту какая-то личность, одетая в черное, низко склонилась перед ней, произнеся почтительным тоном:
— Госпожа герцогиня позволит мне засвидетельствовать ей мое глубочайшее почтение?
Прекрасная незнакомка была не кем иным, как той, которую наши читатели уже знают под именем Тении.
— Чего тебе надо, Манкаль? — спросила она, прерывая поток его вежливости.
С этими словами она устремила на своего агента, в котором никто не узнал бы каторжника Бискара, взгляд, сверкавший, как камни ее ожерелья.
— Увы! — прошептал он, почтительно склоняя голову. — Я осмелился явиться в такой ранний час только потому, что этого требовали дела, представляющие для меня большую важность…
Герцогиня сделала презрительную гримасу.
— Для тебя? — сказала она. — Что мне за дело до этого?
— Увы, герцогиня, — продолжал Манкаль, голос которого становился умоляющим, — я более всего опасался бы не угодить вам…
Она пожала плечами с плохо скрываемым нетерпением…
— Наконец, что же ты сделал?
— Вы хотите, чтобы я рассказал?
— Разумеется.
— Я не решаюсь… Я так боюсь, что госпожа герцогиня на меня разгневается…
— Последний раз спрашиваю тебя: будешь ли ты говорить?
Манкаль выпрямился. Впрочем, было очень легко понять, что вся его манера была притворна. Но Тения ничего не заметила.
— Знает ли госпожа герцогиня о нынешних биржевых курсах? — спросил он, вынимая из кармана журнал.
— Нет! — бросила красавица.
Порывистым движением она схватила журнал и впилась в него глазами.
Громкое восклицание сорвалось с ее уст.
— Негодяй! Понижение двадцать на сто… И ты посоветовал мне играть на этих бумагах!…
Манкаль молча опустил голову.
— Вот до чего довела меня доверчивость! Потеря более чем двухсот тысяч франков!…
Странно было видеть лицо герцогини в ту минуту, когда ею овладел порыв гнева. Ее губы дрожали так, что она едва могла произнести слово, ее большие ясные глаза налились кровью…
И это из-за сравнительно ничтожной потери, когда самая дешевая ее диадема, самое скромное ожерелье в десять раз превышало по стоимости эти несчастные десять тысяч луидоров, похищенных спекуляцией!
— Ну, отвечай же мне! — кричала она, топая ногами, как ребенок.
— Что могу я сказать вам? — отвечал по-прежнему покорно Манкаль. — Разве вы не последовали советам Коломбе и Стефена?…
— Дураков! Может быть, даже мошенников, которые хотели обокрасть меня!…
— О! Госпожа герцогиня слишком строга!… Но как бы то ни было, я получил вчера формальное приказание покупать…
— Да! Это верно! Что же дальше?…
Странная улыбка скользнула по лицу Манкаля.
— Я уже сказал, что мне надо умолять госпожу герцогиню о прощении…
— Тебя простить?… Простить? Когда ты сообщник моих врагов, тех, которые меня ограбили…
— Госпожа герцогиня не поняла меня…
— Я тебя не поняла?
— Нет!
— Ты, значит, не просишь прощения за свое преступление? Да, это преступление, и я отомщу за него!
— Извините, самое большое преступление, которое я мог совершить, это было…
— Говори же!
— Это было — не исполнить ваших приказаний.
— Ты не исполнил моего распоряжения! Как? В чем?… Говори же!… Ты просто убиваешь меня! Так ты не исполнил… Чего ты не исполнил?
— Извольте, госпожа герцогиня: приказания, которое вы мне вчера послали.
Тения шагнула к нему.
— Как! Говори!… Ты не исполнил его?
— Я сделал обратное. Вы приказывали мне покупать…
— А ты? — спросила она, задыхаясь от волнения.
— А я продал!
Тения пошатнулась и прижала руку к сердцу. Ее лицо вспыхнуло выражением неизъяснимой радости.
— Продолжай! — сказала она чуть слышным голосом.
— Когда поступило приказание госпожи герцогини, — продолжал Манкаль-Бискар, — я узнал из достоверных источников, что падение бумаг, которые мне было приказано покупать, несомненно и скоро должно стать достоянием биржи. У меня не было времени спросить новых инструкций, но в то же время разве я имел право делать обратное полученным приказаниям? Я не более, как простой агент, который прежде всего должен слепо повиноваться. Кроме того, могло быть, что госпоже герцогине было уже известно падение курса, но она намерена была добровольно подвергнуться этой потере, чтобы скрыть какую-нибудь другую выгодную операцию…
Я все это учитывал. Но совесть заставила меня взять на себя весь риск… Я продал акции, когда они были в повышении… и теперь, прося прощения за свою смелость, я принес госпоже герцогине триста пятьдесят тысяч франков, которые дала эта операция…
Манкаль произнес эти слова спокойным и ровным голосом. Можно было подумать, что он рассказывает выученный урок.
Герцогиня упала в кресло, держась руками за голову.
Минуту спустя она взглянула ему в лицо и протянула руку.
— Манкаль, — сказала она, — вы самый ловкий и самый честный человек из всех, кого я только знаю!
— Я надеюсь, что госпожа герцогиня позволит мне отчитаться. У меня в портфеле деньги, полученные за бумаги…
— У тебя с собой триста пятьдесят тысяч франков?!
— Вот они! — сказал Манкаль.
Герцогиня поспешно схватила связку билетов и дрожащей рукой начала их пересчитывать.
— Счет верен? — спросил Манкаль.
— Да! Да!… Триста пятьдесят тысяч. О! Это будто сон!
— Капля в море! — заметил Манкаль.
— Что ты хочешь сказать? Что я богата?… Да, у меня много золота… Мое состояние огромно… Но я хочу больше, еще больше!…
Вдруг герцогиня умолкла. Ей пришла в голову внезапная мысль. Нельзя было не вознаградить человека, не только спасшего ее от потери, но еще принесшего ей большую выгоду.
Манкаль стоял молча, скрестив руки. Быстрым движением она выдернула из пачки несколько билетов и протянула их Манкалю.
— Берите, — сказала она, — всякий труд должен быть вознагражден.
Манкаль не шевелился.
— Как? Разве этого недостаточно? — спросила с удивлением Тения.
— Это слишком много!
— Я никогда не считаю, когда даю, — заметила высокомерно герцогиня.
Манкаль улыбнулся.
— Госпожа герцогиня не совсем верно меня поняла. Я и не думал пренебрегать ее великодушными предложениями… Но я умоляю дать мне другую награду…
— Я вас не понимаю!
Манкаль не спеша сел в кресло и положил на колени свою шляпу. Затем, сохраняя тот же заискивающий тон, он обратился к герцогине со следующим вопросом:
— Не сохранилось ли у госпожи герцогини несколько капель того яду, который убил герцога, ее мужа?
Глухой крик вырвался из груди Тении. Бледная, как смерть, широко раскрыв глаза, она с ужасом смотрела на человека, минуту назад такого почтительного и заискивающего, а теперь так неожиданно бросившего ей в лицо страшное обвинение.
Манкаль продолжал:
— Я надеюсь, что госпожа герцогиня уверена в моем искреннем желании быть ей полезным. Я повинуюсь не простому любопытству, поэтому умоляю вас ответить мне!
К этому времени хладнокровие уже вернулось к герцогине.
— Вы с ума сошли, господин Манкаль, — сказала она. — Мне жаль вас, и потому только я не приказываю слугам выбросить вас за дверь…
Манкаль сделал протестующий жест.
— Я только хочу спросить, — продолжал он, — хорошо ли уничтожила госпожа герцогиня следы преступления, жертвой которого стал ее муж, герцог де Торрес?
Тения закусила губы до крови.
— Я не понимаю вашего вопроса, — сказала она. — Герцог умер, окруженный докторами, которые определили, какого рода была его болезнь.
— Да, я это знаю. Однако одна особа, имя которой, быть может, не совсем неизвестно госпоже, утверждает, что доктора могли ошибаться…
— О ком это вы говорите? — спросила герцогиня де Торрес.
— Его имя? А! Постойте!… В эту минуту я не могу вспомнить его. Только могу рассказать вам некоторые подробности. Это было пятнадцать месяцев тому назад, когда госпожа де Торрес была всего шесть месяцев замужем за герцогом, состояние которого, очень значительное, было отписано ей согласно контракту. Подобный шаг может объяснить только безграничная страсть. Так или иначе, но это было сделано…
На шестом месяце брака, однажды вечером, если память мне не изменяет, в октябре месяце, по одной из улиц Батиньоля, называемой Шмек-де-Беф, не обращая внимания на туман и дождь, шла женщина, довольно просто одетая, но ее манеры, наружность, походка странно противоречили простоте ее туалета…
Герцогиня, опустив голову, слушала, не смея произнести ни слова.
Голос бывшего каторжника принял отличавший его металлический тембр, Бискар отчеканивал каждую фразу как бы для того, чтобы еще усилить впечатление.
— Я считаю, — продолжал он, — бесполезным останавливаться на странности места, где произошла сцена, которую я сейчас опишу. Грязная, мрачная улица должна была произвести на незнакомку неприятное впечатление, но она ни минуты не колебалась и твердыми шагами шла к своей цели. При свете фонаря можно было заметить группу строений, окутанных густым туманом. Один из домов стоял немного поодаль от других. К нему-то и направилась незнакомка. Она осторожно постучала в дверь, которая тотчас же отворилась, и вошла в низкую, но довольно большую комнату, где ждал ее старик с профилем хищной птицы. Его голова была покрыта лесом густых седых волос. Дымная свеча освещала комнату и позволяла видеть глубокие морщины, избороздившие его лицо…
Он встретил незнакомку со всеми изъявлениями почтения. По-видимому, она была здесь уже не впервые, так как она сказала: ‘Приготовили вы то, что обещали?’ На эти слова старик отвечал поклоном и, подойдя к грубо сколоченному столу, заваленному ретортами и склянками всех форм и размеров, выбрал некоторые из них и, пригласив посетительницу присесть, вышел в другую комнату, откуда виднелся красноватый отблеск пылающего горна.
Через четверть часа старик вернулся, держа в руке маленький герметически закупоренный пузырек с какой-то беловатой жидкостью.
‘Вы не забыли моих инструкций?’ — спросил он, подавая пузырек посетительнице.
‘Нет’.
‘Позвольте мне, однако, повторить вам их. Чтобы эта жидкость привела к… желаемому вами результату, необходимо строго исполнить мои указания. Особенно надо остерегаться нетерпения… Необходимая доза — капля утром и вечером с промежутками не менее десяти часов. В случае если до четвертого дня случится какое-нибудь легкое недомогание, надо подождать сутки и снова продолжать, аккуратно отмеривая дозы. Тогда на седьмой день произойдет удар и паралич половины тела. Природа докончит остальное… а через пятьдесят часов все будет полностью завершено’.
Незнакомка выслушала эти слова с большим вниманием. Когда он умолк, она вынула кошелек с двумя тысячами франков и, отдав его старику в обмен на склянку яда, поспешила уйти…
Спустя семь дней герцог де Торрес, еще молодой и здоровый, вдруг, в разгар великосветского бала, неожиданно упал, пораженный апоплексическим ударом.
Все усилия докторов были тщетны, и герцогиня де Торрес вскоре стала вдовой и обладательницей четырех миллионов, которые с тех пор удвоились благодаря счастливым спекуляциям. Что скажете вы, герцогиня, об этом коротком, но поучительном рассказе?
Тения уже успела овладеть собой. Ее лицо, покрытое мертвенной бледностью, ничего не выражало. Ни один мускул, ни одна черточка его не дрогнули… Когда Манкаль закончил, она поднялась и, протянув руку, дернула шнурок сонетки.
— Берегитесь, герцогиня! — сказал Манкаль. — Не искушайте меня!…
Он решил, что Тения хочет приказать лакеям выбросить его за дверь.
Вошел слуга.
— Два прибора, — сказала герцогиня. — Господин завтракает у меня…
Прийти к врагу или, по крайней мере, к противнику, бросить ему в лицо страшные обвинения, надеяться держать его, как выражаются поэты под железной пятой… а получить приглашение к завтраку — вот что можно причислить к самым неожиданным сюрпризам! Манкаль почувствовал, что его удар наполовину отпарирован.
— Вы согласны? Не так ли? — спросила герцогиня, обращаясь к нему с самой любезной улыбкой.
— Конечно… У меня нет причин отказываться, — прошептал Манкаль, спрашивая себя с беспокойством, что все это могло значить.
— Вы мне позволите оставить вас на минутку? — продолжала Тения. — Я так спешила принять вас, что не успела заняться туалетом, я так выгляжу, что можно испугаться…
Манкаль поспешил опровергнуть это заявление. И Волк способен быть вежливым… Герцогиня исчезла.
Манкаль невольно спрашивал себя, не сон ли все это. Он начинал чувствовать беспокойство. Эта женщина, которую он думал держать в своей власти, в которой он надеялся найти послушное орудие, казалось, готова была ускользнуть от него.
Спустя несколько минут, герцогиня вернулась, одетая в пеньюар розового атласа с кружевами и жемчугом.
Почти в ту же минуту на пороге появился слуга и торжественно провозгласил:
— Кушать подано!
Немного спустя, Манкаль и герцогиня уже сидели друг против друга в столовой, роскошно отделанной розовым деревом. Ни тот, ни другая не выказывали ни малейшего смущения или замешательства.
Герцогиня с самой изысканной любезностью и грацией угощала бывшего каторжника, который отдал должное изысканным яствам и отборным винам.
‘Она меня не знает, если думает напоить меня’, — говорил он себе.
Когда был подан десерт, слуги по знаку герцогини удалились, и она осталась наедине с Манкалем. Облокотившись на стол, она взглянула в лицо своему собеседнику и сказала:
— Итак, вы сейчас говорили, любезный господин Манкаль, что я отравила герцога де Торрес?
Молния, упавшая к ногам негодяя, поразила бы его не более этого простого вопроса, произнесенного так спокойно, как будто бы герцогиня предлагала ему стакан вина.
— Что?! — воскликнул он.
— Разве вы забыли тот интересный рассказ, который мне изложили час назад?
На минуту воцарилось молчание. Манкаль мобилизовал всю силу своей воли. Он оценил ситуацию и несколько успокоился относительно действий хозяйки дома.
— Да, я, признаться, не думал об этой мелочи! — сказал он, смеясь.
— Позволите вы мне обратиться к вам с одним вопросом?
— На это не требуется никакого позволения.
— Я хотела бы знать, от кого узнали вы все эти потрясающие подробности, которые излагали с таким драматизмом?
— Я могу удовлетворить ваше любопытство. Я хорошо знаю старика из Батиньоля.
— А! Значит, он еще жив?
— В свою очередь, позвольте заметить, что вы знаете это не хуже меня… так как вы дали… кое-кому… совет, который помог этой особе войти в сношения с отравителем.
— Вы правы, — просто ответила Тения. — Но я не думала, что вы его знаете…
— Это мой близкий друг, — сказал, смеясь, Манкаль, — и я должен признаться, что мне известны все его секреты. Если хотите, я могу передать вам до последнего слова разговор барона де Сильвереаля с господином Блазиасом.
Манкаль заметил, что рука герцогини слегка дрогнула.
— Значит, метр Блазиас… — сказала она.
— Не кто иной, как старый отравитель из Батиньоля.
— И эти две особы объединяются в образе господина Манкаля, поверенного герцогини де Торрес!
Игра переходила в новую фазу.
— Теперь вам ясно, — заметил Манкаль, — почему ваш поверенный знает так хорошо батиньольскую историю.
— Вы знаете довольно опасные факты из моего прошлого, — сказала герцогиня, — значит, вы пришли ко мне с целью, как это называют, если я не ошибаюсь, — шантажа?
Невозможно передать изысканную насмешливость тона этого циничного замечания.
— Приступим к делу, — продолжала герцогиня, — так как, возможно, у вас остается немного времени на разговоры со мной.
— Я весь к вашим услугам… Мне некуда спешить…
— Вы меня не поняли. Я очень любопытна, и мне хочется узнать, какие вы предложите условия… Поэтому я советую вам поторопиться.
— Поторопиться?… Но я не знаю…
— Вы теряете драгоценное время, так как вы, сами того не подозревая, не можете посвятить мне более десяти минут.
Манкаль вскочил, бледный как смерть. К нему вернулись недавние опасения.
— Вы должны объяснить свои слова, иначе…
— Иначе?… О, нет, с вами невозможно разговаривать! Если вы так уж наивны, извольте…
С этими словами герцогиня вынула маленький флакон. С первого взгляда Манкаль узнал его. Это был тот самый, который он некогда продал отравительнице за две тысячи франков! Он был пуст. Смятение каторжника было таково, что он должен был прислониться к стене, чтобы не упасть. Холодный пот выступил у него на лбу.
— Вы сделали это, — прошептал он хриплым голосом.
— Конечно! — ответила Тения. — Как видите, я способная ученица!
Манкаль вздрогнул, и глаза его налились кровью.
— Гадина! — крикнул он, схватив со стола нож.
Но в ту же минуту, когда он хотел броситься на герцогиню, она откинулась на спинку кресла с таким звонким, веселым смехом, что он невольно остановился.
— Любезный Манкаль, — сказала она, — а ведь вы слабее, чем я думала. Успокойтесь! Вы пили самое безвредное вино.
По мере того, как она говорила, искаженное лицо Манкаля прояснялось.
— Довольно, — сказал он, выпуская из рук нож, — я побежден. Вы слишком сильный противник.
Тения встала и, подойдя к Манкалю, положила руку ему на плечо.
— Я могу быть вам полезной, — сказала она. — Нам надо переговорить, и на этот раз без всяких уловок. Карты на стол! Чего вы хотите от меня? Если вы будете откровенны, я скажу вам, чего я хочу от вас!
— Хорошо, — сказал Манкаль. — У меня есть цель в жизни и я хочу, чтобы вы помогли мне ее достичь.
— У меня тоже есть цель, — сказала герцогиня, голос которой слегка изменился. — Поможете вы мне?
— Я вам клянусь!
— Я не верю клятвам.
— Хорошо… Какова цель вашей жизни?
— Почему же я должна говорить первой?
Манкаль поклонился.
— Потому что вы сильнее меня! — заметил он.
— Это ложь. Хотите, Манкаль, я скажу вам сейчас, почему, держа в руках вашу жизнь, я вас не отравила?
Манкаль невольно вздрогнул,
— Во-первых, — продолжала герцогиня, — мне трудно было бы избавиться от вашего трупа… Во-вторых, потому, что из всех мошенников, которые только попадали мне под руку, вы, говоря без лести, самый совершенный.
— Вы мне льстите! — сказал, улыбаясь Манкаль. — Но мне кажется, что в плане преступности я уступаю вам…
— О! Пожалуйста, без комплиментов! Мы друг друга стоим! Остается узнать, к чему мы стремимся и можно ли согласовать наши планы. Для меня достаточно одного слова. Можете вы коротко и ясно охарактеризовать вашу цель?
— Я ненавижу! — сказал Манкаль, глядя в глаза герцогини.
— А я любила, но теперь ненавижу.
— Я, — продолжал Манкаль, — ненавижу потому, что любил, поэтому я вас понимаю.
Несколько минут царило молчание. Очевидно, каждый колебался, прежде чем высказаться откровенно.
— Нам остается произнести два имени, — сказала Тения. — Кого вы ненавидите? Кого я любила?
— Та, кого я ненавижу, — маркиза Мария де Фаверей.
— А я ненавижу Армана де Бернэ.
Радостный крик вырвался из груди Манкаля,
— А! Какое сочетание! — воскликнул он. — Арман де Бернэ любит Матильду де Сильвереаль, сестру маркизы Фаверей!
— Матильду де Сильвереаль? — спросила, задыхаясь от волнения, герцогиня.
— Разве вы этого не знали?
— Значит, эта женщина, смерти которой жаждет барон Сильвереаль…
— Ваша соперница.
— Нет! Это невозможно! Как Арман мог полюбить ее? Разве она лучше меня?
При этих словах герцогиня гордо подняла голову, как бы говоря: ‘Кто посмеет сравнить меня с кем-нибудь?’
— Он любит ее! — повторил Бискар. — Это верно. Я видел несколько часов тому назад, как он в страстном порыве сжимал ее руки.
— Молчите! Вы лжете!
Манкаль взглянул на герцогиню. Ее глаза сверкали бешеным гневом. Ее бледность была такова, что, казалось, жизнь готова немедленно покинуть это роскошное тело.
— Вы не знаете, что я выстрадала! — продолжала она. — Я отвергала умных, знатных, могущественных, у моих ног я видела людей, полных молодости и силы, как Марсиаль, подстерегающих мои желания, покоряющихся самым жестоким моим капризам. И я смеялась! Но — этот Арман! От него я не видела ничего, кроме презрения!
Она замолчала, как бы подавленная тяжестью своих мыслей.
— Это было несколько месяцев назад. Я ехала в карете по аллее Елисейских полей. Вдруг раздался крик. Какая-то женщина — нищая — попала под лошадей. Вперед! — крикнула я кучеру. Что было мне за дело до этой нищей? Но в это время какой-то человек бросился к лошадям и удержал их. Это был Арман де Бернэ. Наши взгляды встретились, Невозможно описать, что ощутила я в эту минуту! Его взгляд наголову разгромил все мои силы сопротивления! Я закрыла глаза… Потом я открыла их. Он был еще тут, склонясь над упавшей женщиной. Толпа начала угрожать мне. Он поднял голову и одним жестом заставил всех замолчать.
Между тем женщина уже пришла в себя и благодарила Армана. Она была ушиблена не опасно. Я вынула кошелек и хотела бросить его ей, но Арман взглянул на меня, и я не осмелилась. Ах! Если бы вы знали, сколько презрения прочла я в его волевом лице! Безумный гнев боролся во мне с каким-то непонятным ужасом.
Он поднял нищую и подошел к карете. ‘Выходите!’ — сказал он мне сухо. ‘Выходите!’ — повторил он, видя, что я колеблюсь. И я, я, никогда не склонявшаяся ни перед просьбой, ни перед мольбой, я не могла противиться! Уложив нищую в карету, он дал кучеру свой адрес и велел везти ее.
Слуга колебался, он ждал, что я подтвержу приказание. Еще раз Арман взглянул на меня, и я сказала слуге: ‘Делайте, как вам велено!’
Экипаж умчался, а я осталась среди толпы, униженная, дрожащая. Я не шевелилась, ожидая, что он заговорит со мной. В эту минуту я отдала бы жизнь за одно его слово!
Знаете, что он сделал?
Бледные губы герцогини дрожали.
— Он взглянул в последний раз мне в лицо и удалился, оставив меня одну среди смеющейся толпы. Я испугалась, да! У меня не было даже той лихорадочной энергии, которую дает гнев. Я убежала, закрыв лицо вуалью. Я бросилась в первый попавшийся фиакр и там, обезумев от горя, я заплакала. Это были первые мои слезы за многие годы. Этот человек вырвал их у меня. И я не возненавидела его! Я его любила!
Я хотела его увидеть. Мне стыдно вспоминать, чего только я ни делала для этого! Да, я за ним следила. Я старалась встречаться с ним на улицах. Я умоляла всех, кого знала, убедить его прийти ко мне. Я ему писала. На мои письма он не отвечал. Я постоянно расспрашивала о нем, и то, что я узнала, еще более усилило мою страсть.
Его таинственная жизнь, вся посвященная науке, уважение, которое этот человек внушил всем, все это еще более опьяняло меня, и с болью в сердце я повторяла: он не любит меня, он меня презирает и ненавидит!
Теперь вы говорите, что он любит другую. По крайней мере я найду пищу огню, который сжигает мое сердце! Если мне невозможно любить, я спасусь от отчаяния ненавистью!
Герцогиня замолчала, дрожа от волнения.
— Надо погубить эту женщину,— сказал Манкаль, — помогите мне и, клянусь вам, я отомщу за вас!
— Чего вы хотите от меня?
— Вы ждете сегодня барона де Сильвереаля?
— А! Дело касается его?
— Слушайте, герцогиня де Торрес. Случай, адский случай дал нам одних и тех же врагов. Я ненавижу маркизу де Фаверей, вы жаждете гибели ее сестры. Мы должны поразить их любовь, их честь… Но это еще не все…
Манкаль приблизился к герцогине и продолжал, понизив голос:
— Вы высказались не вполне откровенно.
— Я?
— Эта страсть не единственная, которая владеет вами. Есть еще и другая, более глубокая…
— Я не понимаю вас…
— Это любовь к золоту, это любовь к богатству, это страсть без границ…
Герцогиня, не проронив ни слова, опустила голову.
— Вы богаты,— продолжал Манкаль, — но если вы согласитесь помочь мне, я удесятерю ваше богатство!
Манкаль рассчитал верно.
Сколько раз, одна, когда вокруг воцарялась тишина, эта пресыщенная женщина запиралась в описанном нами будуаре и там, охваченная какой-то лихорадкой, погружала руки в золото и драгоценные камни, дрожа от звона металла, ослепленная блеском бриллиантов…
Эта болезненная страсть овладела всем ее существом.
Она внимательно слушала, устремив глаза на Манкаля.
— Вы понимаете, — продолжал он. — Я вам предлагаю договор, союз, в котором каждый из нас будет помогать другому всеми своими силами, всем своим могуществом.
— Могуществом! — повторила Тения.
— А! Это слово вас удивляет, особенно в устах какого-то Манкаля, агента, который в ваших глазах имеет значение только как ловкий биржевой игрок! Но, если вы, герцогиня де Торрес, сильны вашей красотой, вашим умом, вашим богатством, то ваш скромный агент Манкаль обладает властью, которая может бороться против всех человеческих сил!
С этими словами он поднялся, глаза его сверкнули мрачным огнем, фигура обрела мощь. Сквозь маску Манкаля сквозил король Волков.
— Вместе мы можем покорить свет, так как мы — Зло! — продолжал он. — Вы — роковая и жестокая красота. Я — медленная ненависть. Будем же бороться с нашими врагами, они скоро запросят пощады, но ее не получит никто!
— Вы правы, — прошептала Тения. — Я хочу бросить в лицо этому лицемерному обществу те оскорбления, которыми оно меня осыпало. Но это богатство, о котором вы сейчас говорили…
— Я дам вам его. Но отвечайте: вы готовы принять мои условия?
— Каковы они?
— Позвоните, прошу вас…
Герцогиня машинально повиновалась. Вошел слуга.
— Не приходил ли молодой человек на прием к госпоже герцогине? — спросил Манкаль.
— Госпожа герцогиня запретила беспокоить ее, и я проводил этого господина в библиотеку, где он ждет, когда госпоже будет угодно принять его.
— Хорошо, — сказал Манкаль. — Немного погодя введите его сюда.
Слуга вышел.
— Что это за молодой человек? — спросила герцогиня.
— Подождите. Вот мои условия: я хочу, чтобы он вас полюбил.
Герцогиня улыбнулась.
— Я уверена в себе, — сказала она.
— Я хочу, — продолжал Манкаль, — чтобы вы довели его до безумия, чтобы вы возбудили в нем страсть такую сильную, такую необоримую…
— Зачем?
— Чтобы она могла довести его… до преступления, — прибавил Манкаль, понижая голос.
Герцогиня вздрогнула.
— Вы его так ненавидите? — спросила она.
— Да!
— А в обмен на эту помощь, что вы предложите мне в свою очередь?
— Я вам обещаю богатство, размеры которого вы и не представляете себе.
— Вы смеетесь надо мной!
— Сегодня вечером придет барон де Сильвереаль…
— Я это знаю.
— Этот человек владеет секретом, который у него необходимо вырвать. Я буду здесь… тайно. Вы будете с ним наедине. Через час я пришлю вам букет. Остерегайтесь нюхать его… Затем вы дадите барону красный цветок, который будет в середине букета. Я не стану оскорблять вас сомнением, что барон поднесет его к губам…
— И тогда?
— Остальное мое дело. Мы узнаем, не обманули ли меня мои предчувствия… И тогда мечты, которые вас ослепляют, могут осуществиться…
— Вы, значит, еще не совсем уверены?
— Не требуйте от меня ничего более. Подождите до вечера. И тогда, герцогиня, можно будет или заставить ваших врагов склониться перед вами, или, по крайней мере, отомстить им!
— Я подожду. Но этот молодой человек?
— Сегодня я попрошу от вас очень немногого. Вы только примите его при мне и одобрите все, что я скажу.
— Я согласна. Но что докажет мне, что вы меня не обманываете иллюзорными надеждами, пытаясь лишь обеспечить мою помощь вашим личным проектам?
— Герцогиня, — сказал Манкаль, — между людьми, такими, как мы, клятвы не имеют цены. Но взгляните на меня хорошенько и скажите, может ли человек, который так глубоко ненавидит, унизиться до мелких интриг?
— Я даю вам кредит до вечера, — сказала, улыбаясь, герцогиня, протягивая руку Бискару.
— Благодарю вас. Теперь — каждому свою роль! Велите впустить этого молодого человека.
Спустя минуту дверь отворилась и лакей доложил:
— Господин граф де Шерлю!
Вошел Жако. Да, это был тот самый Жако, которого мы несколько часов тому назад видели в таверне Дьюлуфе! Сейчас он явился с именем и титулом графа Шерлю… Странная перемена, но, однако, не более странная, чем та, которая произошла в наружности молодого человека. Откуда взялся этот аристократический вид, эта изысканная простота туалета?… Жак де Шерлю был невысокого роста, но хорошо сложен. На лице его еще виднелись следы недавних потрясений, но выражение усталости только усиливало его привлекательность.
В эту минуту он был заметно взволнован. Происшедшая с ним метаморфоза казалась ему невероятной.
Как! Вчера еще он был бедным, преследуемым несчастьями рабочим, а сегодня его принимает одна из красивейших женщин Парижа!
— Герцогиня, — сказал Манкаль, — позвольте мне представить вам графа Жака де Шерлю и прошу вас одарить его своим расположением.
Жак в смущении глядел на Тению. Да и кто в двадцать лет мог бы спокойно смотреть на это создание, из-за которого Марсиаль забыл свою мать? Жак не слышал и не видел ничего. Вся душа его сосредоточилась в восхищенных глазах, а с дрожащих губ, казалось, готовы были сорваться слова любви.
— Ваша рекомендация всемогуща, вы это знаете, — сказала герцогиня, взглянув на Манкаля. — Но имя и молодость графа де Шерлю говорят в его пользу больше, чем ваши слова…
— Герцогиня, — сказал Жако, — я, право, не знаю, как высказать…
— Дело в том, — начал снова Манкаль, внимательно следивший за волнением, которое все более и более овладевало Жаком. — что граф де Шерлю вследствие различных обстоятельств, которые я не премину объяснить вам, находится в очень странном положении: до этого дня он не знал ни своего имени, ни общественного положения… Я хочу просить вас быть его покровительницей, его добрым ангелом и открыть ему двери света, где. я уверен, он займет достойное место. Граф. желая изучить нравы, обычаи и законы общества, выразил желание устроиться при особе какого-нибудь из наших вельмож… в качестве, например, секретаря… Скажите, граф, верно ли я передаю ваши пожелания?
Жак, который в это время наслаждался созерцанием красоты хозяйки дома, вздрогнул и поднял голову.
— Действительно, герцогиня, — сказал он, стараясь говорить спокойно, — все, что произошло со мной, так необыкновенно, что я едва смею верить в это чудо и должен признаться, что на пороге света, который я видел только в мечтах юности, я колеблюсь… я почти боюсь… Господин Манкаль дал мне надежду, что герцогиня де Торрес сжалится над моей неопытностью… Я прихожу к вам как проситель и умоляю вас не отталкивать меня!
О! Если бы он мог понять взгляд, которым обменялись Манкаль и герцогиня!
‘Пусть он вас полюбит!’ — говорил взгляд Манкаля.
‘Он полюбит меня! Он уже любит’, — отвечала Тения.
— Граф, — сказала она, — с этой минуты я вполне к вашим услугам. Что бы вы у меня ни просили, я употреблю все свое влияние, чтобы исполнить ваши желания…
— Если я хорошо понял желание графа, — вмешался Манкаль, — человек, который бы ввел графа в свет, должен обладать не только положением, но и пользоваться всеобщим уважением…
— Без сомнения.
— Поэтому я осмелюсь заявить, что во всем Париже удовлетворяет этим требованиям только один человек, которого сама герцогиня почтила особым уважением.
— Его имя?
— Разве вы не угадали? Я говорю о герцоге де Белене!
Тения взглянула на Манкаля, пытаясь определить цель, к которой он стремился.
Но бывший каторжник надел уже непроницаемую маску почтительной вежливости. Что же касается Жако, то он, как говорится, слушал не слыша. Он пожирал глазами герцогиню и в пылу этого бессознательного обожания мало заботился о смысле разговора, предметом которого он был.
— Я уже имел честь, — продолжал Манкаль, — переговорить с герцогиней по этому поводу, и я убежден, что рекомендация герцогини де Торрес окончательно решит дело в пользу графа.
Герцогиня взглянула на Жако, который покраснел и опустил глаза.
— А ваше мнение, граф де Шерлю? Я к вам обращаюсь, граф! Знайте, — сказала Тения, улыбаясь, — что если скромность и приличествует молодости, она, однако, может повредить вам там, куда вы готовитесь вступить…
— Герцогиня, — отвечал Жако, — если вы удостоите меня вашего покровительства, можете не сомневаться, что я сумею оправдать его…
— Что ж, пусть исполнится желание моего друга Манкаля, — сказала, поднимаясь, герцогиня.
С грацией, наполненной опьяняющим сладострастием, секретом которой владеют только знаменитые куртизанки, она подошла к столу и набросала несколько слов.
— Так как вы позволяете мне принять на себя роль доброй феи, — сказала она, обращаясь к Жако, — ступайте от моего имени к герцогу де Белену. Вам не найти друга и наставника, более достойного во всех отношениях вашего уважения и доверия… Я объяснила ему в нескольких словах ваше положение.
Руки Жако дрожали, когда он брал письмо из рук герцогини.
— Ступайте, граф, — сказала она, — и позвольте мне надеяться, что вы не забудете слишком скоро ту, которая имела счастье оказать вам эту ничтожную услугу…
С этими словами она протянула ему руку. Жако поклонился и невольным движением поднес ее к губам. Она не сопротивлялась… Дрожь пробежала по телу Жако, и он, как помешанный, бросился вон.
— Ну что, мой любезный союзник, — спросила Тения Манкаля, — довольны ли вы мной?
Прежде чем идти далее, объясним в нескольких словах, каким образом Жако, рабочий, вдруг стал графом де Шерлю.
Действительно, ничего не может быть проще. Настоящий граф де Шерлю был один из тех людей, которые, пресытившись всевозможными излишествами, постепенно опускаются до состояния нищеты.
Однажды его встретил Манкаль, и в его голове зародилась адская мысль.
За сто тысяч франков граф де Шерлю написал завещание в пользу Жако и признал его своим сыном. В завещании было упомянуто о самой банальной истории соблазнения. Ничего не могло быть проще и естественнее… Затем граф бросился, очертя голову, в водоворот парижской жизни. Его истощенный организм не выдержал, и два месяца спустя он умер от разрыва артерии. Тогда Манкаль сообщил Жако, что он, бездомный сирота, — единственный наследник имени и состояния знатного графа и отныне он уже не Жако, а Жак, граф де Шерлю…

12
ПРИКЛЮЧЕНИЯ МЮФЛИЕ

Читатель простит нас, если из апартаментов герцога де Белена мы вдруг заставляем его перенестись вслед за нами в зал ‘Зеленого Медведя’, оттуда — в будуар куртизанки, затем в какое-нибудь иное место, и все дальше и дальше…
В сложной драме, описание которой мы взяли на себя и которая пробыла тридцать лет во мраке тайны, самые разные люди, принадлежащие ко всем классам общества, смешались в ужасной борьбе, которая свела лицом к лицу личности настолько противоположные и чуждые друг другу, что поневоле нам приходится следовать за ними, в различные места, где они жили в то время.
Оговорив это, отправимся на Жеврскую набережную, которая, как известно, тянется от моста Нотр-Дам до моста Шанжа. Там, на углу улицы Арси, в ветхом, полуразрушенном доме жили некоторые из героев нашего рассказа. В мансарде третьего и последнего этажа, как раз под самой крышей, стояли на коленях Мюфлие, Кониглю и Малуан. Что могли они делать в таком положении? Может быть, молились о своих грехах?
Не совсем. Между ними на полу лежал мешок, и их руки, вместо того, чтобы быть поднятыми к небу, очень деятельно рылись в названном мешке, из которого они вынимали такие разнообразные предметы, как, например, старые сапоги со стоптанными каблуками, потом ручка от зонтика, какие-то тряпки… Но они продолжали искать, и мешок казался неисчерпаемым.
Вдруг из трех глоток раздалось три радостных крика, и все трое наклонились так поспешно, что звонко стукнулись лбами…
Не обращая внимания на этот инцидент, они в то же мгновение выпрямились…
— Серебряный подсвечник! — вскричал Мюфлие.
— Мельхиоровая тарелка, — объявил Кониглю.
— Медная кастрюля! — сказал Малуан.
— Это все?
— Все!
— Ба! Из-за этого не стоило возиться с этим дураком, — сказал Малуан, у которого было чувствительное сердце.
— Этот человек был виновен, — торжественным тоном возразил Мюфлие, — и его наказание вполне справедливо. Как! Мы мирно и спокойно выходим из ‘Зеленого Медведя’, как честные люди, идем по набережной, мечтая о будущем… как вдруг неожиданно замечаем человека, который зачем-то крадется вдоль стены…
— У него был очень странный вид, — перебил Кониглю.
— Даже больше, — продолжал Мюфлие, — у него был мешок!
— Был! — хихикнул Малуан.
— Довольно, — сказал Мюфлие, — смаковать этот дурацкий эпизод, в результате которого мы обзавелись какой-то жалкой рухлядью! Тихо! У меня есть предложение! Я уже давно не завтракал по-человечески…
— Я тоже! — заявил Кониглю.
— Не перебивайте меня! Так вот, если вы не возражаете против моего предложения позавтракать, то Малуан отправится к старьевщику и спустит подсвечник, блюдо и кастрюлю, и тогда можно будет славно покутить!
— Браво! — закричали двое остальных.
— Я готов! — прибавил Малуан.
— Иди же скорей, мы тебя ждем с нетерпением!
Малуан, не заставляя себя просить, исчез, спрятав под своей ободранной блузой добычу, полученную во время ночного похождения.
Кониглю и Мюфлие остались вдвоем.
Кажется, при Малуане они кое-что умалчивали, так как сейчас же после его ухода переглянулись и оба произнесли: ‘Ну что?’
— Ну, Кониглю, — продолжал Мюфлие, — что ты думаешь о Биско?
— У него тяжелая рука.
— Да, он нас лихо разнял. Но не в этом дело. Лишний удар кулака ничего не значит!… Но дело… веришь ли ты?
— Гм! Гм!…
— Он много обещает…
— Только исполнит ли?
— Мне что-то не верится…
— И мне тоже… Я говорю, что в глубине души он плюет на нас и вертит нами как угодно для своей выгоды!
— Поглядывая за ним, я двадцать раз видел, как он входил к одному банкиру.
— Через подъезд?
— Да.
— И в своем обычном костюме?
— Да!
— И долго он там оставался?
— Любопытнее всего то, что я никогда не видал его выходящим!
— Верно, есть два выхода…
— Малуан караулил у другого!
— Черт возьми… А как зовут того, к кому он ходит?
— Манкаль.
— Не слыхал… Во всяком случае это доказывает, что Биско забывает о долге доброго Волка и кидается в финансовые операции… и вообще забывает нас…
— Но, возможно,— заметил Кониглю, — что он таким образом готовит для нас большое дело…
— Очень может быть! Во всяком случае… что ты думаешь?
— Надо не дремать…
— Именно… Видишь ли ты, когда начальник чересчур честолюбив, а подчиненные надоедают ему, то легко можно от них избавиться, послав маленький донос ‘рыжей’…
— Однако я не думаю, чтобы Биско…
— Он способен на все! — перебил Мюфлие. — Но, как ты сказал, мы не будем дремать, и в случае опасности…
Они обменялись достаточно красноречивым взглядом.
В эту самую минуту дверь отворилась и вошел Малуан.
— Где ты пропадаешь?
— Разве Блазиаса не было дома?
Эти два вопроса были заданы одновременно.
Ничего не отвечая, Малуан тщательно запер дверь и, подойдя к товарищам, таинственно сказал:
— У меня есть желтяки!
— Браво!
— Ш-ш… — сказал Малуан. — Но есть и другое…
— Что такое?
— Я не знаю, может ли это пригодиться… но Мюфлие так хитер… Может быть, он разгадает…
Мюфлие с достоинством выпрямился.
— Говори, мой милый, — покровительственным тоном сказал он, — ты заставишь меня сгореть от нетерпения!
— Ну, вот что! — продолжал Малуан. — Я шел к Блазиасу и хотел прямо войти к нему, как вдруг стукнулся носом…
— Что?
— Лавочка была заперта!… Тогда я сказал себе, что это неестественно, а так как я постоянно хожу к старику, то и поступил, как обычно…
— Что ты хочешь сказать?…
— Я изучил все уголки его дома. Старик, может быть, не знает, что за домом во дворе есть сарай… совсем темный… куда бросают всякую дрянь… и в стене отверстие… а за отверстием — другая стена комнаты старика, и в этой стене другое отверстие, через которое можно заглянуть к нему…
— Черт побери! — сказал Мюфлие. — Ты молодец!…
— Благодарю, патрон! — сказал Малуан. — Итак, я сказал себе: или он там, или его там нет, если его там нет, то я ничего не увижу…
— Очень логично!
— Я отправился в сарай и стал глядеть в эти отверстия.
— И тогда?
— Знаете ли вы, что я увидел?
— Нет, потому что ты еще не сказал этого!
— Так вот, Блазиас, которого я видел только со спины, стоял, наклонившись над…
Малуан остановился и огляделся кругом, как бы боясь быть услышанным.
— Над чем?
— Над трупом! — едва слышно произнес Малуан. Мюфлие и Кониглю подпрыгнули.
— Что! Старый горбун…
— Старый горбун был, кажется, очень озабочен… а тот сидел на стуле, откинув голову назад и бледный-бледный! О! Он был мертв! Это сразу было видно!…
— Бр-р! — сказал Кониглю, у которого было чувствительное сердце. — Меня мороз по коже пробирает!
— Что же ты тогда сделал?
— Так прошло минут пять… Тогда я увидел, что старик подошел к маленькому очагу, на котором был разведен огонь. На нем что-то варилось, распространяя дьвольский дым… тогда…признаюсь, мне стало страшно, и я смылся. Но… это все еще не все…
— А желтяки?…
— Погодите! Я добежал до набережной… тут я остановился. Я сказал себе: друзья рассчитывают на меня… надо же принести то, за чем меня посылали… Я немного колебался… это понятно… не правда ли… наконец я решился… и вернулся назад… И знаете, что я нашел?
— Другой труп?
— Нет! Папа Блазиас совершенно спокойно сидел в своей лавочке, двери которой были открыты настежь, и чистил старую кастрюлю!
— Это странно. Ты, может быть, ошибся?
— О нет, я видел покойника так же, как вижу вас!
— Не говори глупостей, — перебил Кониглю, которому это сравнение, кажется, не очень понравилось.
— Я не знаю, что у меня выражалось на лице, но папа Блазиас бросил на меня такой взгляд… Поэтому я, не говоря ни слова, подал ему принесенное… Он тоже был не в своей тарелке, потому что даже не посмотрел на вещи… а сейчас же отправился к своей конторке и дал мне горсть желтяков…
Говоря это, Малуан разжал кулаки и показал около полдюжины золотых.
— Черт побери! — сказал Мюфлие. — Я думал, что этот хлам стоит меньше!
— Надо отнести сдачу назад? — спросил Малуан, считавший своим долгом произнести эту тонкую и деликатную остроту.
— Старик, должно быть, убил кого-нибудь.
— Крови не было видно.
— Значит отравил… А как был одет покойник?
— О! Великолепно… первый сорт!
— Старый?
— Так себе… невысокий, худой, с птичьим лицом…
— Это все?
— Почти!… Ах! Нет… я заметил толстую цепочку от часов…
— Ах ты шалун! — сказал Мюфлие, слегка трепля его по шеке. Наступило минутное молчание. Каждый думал об этом странном приключении.
Правда, манеры старого еврея Блазиаса всегда казались им странными, но кого могут шокировать манеры скупщика краденого?
— Впрочем, — сказал Мюфлие, — это нас не касается.
— В таком случае, дьявол с ними, а с нами хороший завтрак!
— Отлично!
— Так поторопимся же!
Но Мюфлие не шевелился. По-видимому, у него возникла новая идея…
— Кониглю, — сказал он, — так как мы при деньгах, то не думаешь ли ты, что это хороший повод для служения Венере?
Кониглю подмигнул.
— Памела!
— Германс!…
— Славная идея!
— Но я, — перебил Малуан, — я, значит, буду один!
— Малуан, друг мой, у тебя все впереди, — сказал Мюфлие, — но поверь моему опыту, бойся любви! Если бы ты знал, сколько мне это стоило… горя и угрызений… Это ужасно!
Несколько минут спустя фиакр, запряженный двумя тощими клячами, вез трех приятелей к площади Бастилии, так как Германс и Памела работали недалеко от бульвара Укреплений. Не входя в подробности, малозначительные для читателя, пропустим несколько часов и войдем в таверну на площади Трона, где застанем всех пятерых за столом, уставленным бутылками.
За Памелой, здоровой женщиной лет тридцати, увивался Кониглю. Он был в ударе! Витиевато-соленые остроты вылетали шумным роем из его постоянно жующего рта. Памела обнадеживающе улыбалась. Мюфлие был серьезен и патетичен. Наклонясь к Германс, по крепости сложения ничем не уступавшей подруге, он говорил:
— Как! Ты сомневаешься во мне, мой ангел! Но разве этот завтрак не является доказательством чувств, которые ты мне внушаешь? Это недоверие оскорбляет меня, клянусь честью!
В эту минуту с улицы послышались громкий шум, звуки цимбал и зычный голос:
— Пожалуйте, пожалуйте, господа!… Представление сейчас начинается!
Малуан, привлеченный голосом, обещавшим избавить его от одиночества, бросился к окну.
— Акробаты!
Германс, прервав страстные речи своего возлюбленного, также подбежала к окну, хлопая в ладоши.
— О! Как бы я хотела посмотреть!
Не было надобности дважды повторять это, если Мюфлие был рядом.
— Что там, мой ангел? — спросил он.
— Безрукие люди, показывающие фокусы и поднимающие тяжести!
Мюфлие встал из-за стола. Кониглю поднял голову. Малуан, все это время жадно смотревший в окно, обернулся.
— Не совсем безрукие, — заметил он. — Их двое, но у каждого только по одной руке!
— Милашка Анатоль! (Так звали Мюфлие). Я хочу туда!
Мюфлие медленно подошел к окну. Вот что он увидел…
В нескольких шагах от таверны стоял маленький балаган с нарисованными на его стенах атлетами, демонстрирующими различные чудеса силы, носящими пушки на плечах и т. д. Над рисунками была надпись: ‘Две руки на двоих! Братья Правый и Левый имеют честь известить почтенную публику, что после различных упражнений они принимают вызов на состязание в силе со всяким, кто почтит их доверием! За вход — два су’.
— Как это забавно! Как это забавно! — повторяла Германс. Памела тоже горела желанием посмотреть на одноруких атлетов.
Кониглю посмотрел на Мюфлие. Мюфлие посмотрел на Кониглю.
Они поняли другдруга с одного взгляда. Рыцарский дух старой Франции взыграл в их очерствевших душах.
— Заплатим по счету! — сказал Мюфлие.
— И — в балаган! — добавил Кониглю.
Наши читатели, конечно же, не забыли двух братьев, присутствовавших на заседании ‘Клуба Мертвых’ и носивших странные прозвища Правый и Левый.
Да, они были атлетами. Это они в тот знаменательный для нашей истории день зазывали публику в свой балаган.
Но прежде чем двинуться вслед за сюжетом, мы должны рассказать, каким образом братья сделались жертвой несчастья, лишившего каждого из них одной руки. История эта довольно проста. Они звались братьями Мартен и с детства вместе с отцом занимались атлетикой. Рождение близнецов стоило их матери жизни. Была у них еще сестра старше их двумя годами.
Мартен остался один с тремя детьми. Но он был человек мужественный и не отчаивался. Из акробата он превратился в странствующего певца. В первые годы ему приходилось очень трудно, так как надо было тащить за собой детей, не умевших ходить. Правда, в деревнях он встречал хороший прием, умея выбирать песни, трогавшие сердца женщин.
Очень часто ему предлагали отдать на воспитание то того, то другого из детей, а иногда даже и всех троих. Но он всегда отвечал, качая головой:
— Вы очень добры, но я поклялся покойнице, что не оставлю их.
К тому же, разве он мог бы петь без них?
И снова впрягаясь в повозку, на которой стояла большая корзина с детьми, он продолжал путь, а дети хлопали в ладоши и кричали:
— Ну! Папа!… Ну! Скорее!
Он был почти счастлив.
Между тем дети росли, но по странному капризу природы, в то время как близнецы росли и становились сильными и ловкими, их сестра оставалась слабенькой и почти совсем не развивалась. Это было настоящим горем для отца, но зато, играя с мальчиками, которым было уже по семь лет, он заметил, что они необычайно сильны и ловки, и, вспомнив свое прежнее ремесло атлета, задумал обучить ему детей.
В первый же раз, когда отец решился дать представление перед публикой, мальчики имели громадный успех. С этого времени положение семейства стало улучшаться, они зарабатывали приличные деньги и построили балаган на колесах, с которым путешествовали по ярмаркам.
Так дело шло довольно долго, и они не желали ничего лучшего. Сестра стала их общей дочерью и в то же время хозяйкой. Ее ум и доброта развивались как бы в ущерб росту и силе. Молодая девушка поняла роль, назначенную ей природой. Она заменила братьям мать.
Все трое обожали ее, к ней прибегали за советом во всех трудных случаях, она была как бы живой их совестью. Ее слово было законом, хотя и называли они ее Крошкой.
Но счастье всегда непрочно. Однажды во время упражнений отец вскрикнул, кровь хлынула у него из горла: в груди разорвалась артерия. Бедняга едва мог произнести несколько слов. Взяв руки Крошки, он вложил их в руки братьев, требуя от них той клятвы, которую дал сам их умирающей матери. И братья поклялись никогда не покидать Крошку.
Близнецам было пятнадцать, их сестре семнадцать лет. Болезнь ее как будто только и ждала смерти отца, чтобы накинуться на дочь с новой силой. У бедняжки совершенно отнялись ноги. Братья были в отчаянии, но она сама утешала их.
— Не печальтесь обо мне, — говорила она. — Работайте, я не буду вас стеснять. Я прошу от вас только одного, любите меня!
Прошел год. В балагане была устроена комната с окном, у которого больная проводила большую часть своего времени.
Однажды они отправились в Париж на праздники. Им отвели отличное место, и целую неделю сборы были богатыми, но вдруг власти им объявили, что они должны уступить свое место другому балагану.
Братья обратились в муниципалитет, но их просьба была напрасной, и они возвращались назад довольно растерянные.
Подходя к площади Мариньи, они заметили необычайное для этого времени дня движение. Наконец они услышали ужасное слово: ‘Пожар!’
Одна и та же мысль пронзила обоих. Они бросились бежать…
О, ужас! Рядом с их скромным балаганом стояло большое деревянное здание, имевшее претензию называться театром. Оно горело. Пламя полностью охватило его. На всю площадь раздавался ужасный треск.
Они бросились сквозь толпу. Надо было торопиться, пока их балаган еще не загорелся.
— Крошка! Крошка! — кричали они.
Они добежали до балагана, но в эту минуту на него обрушилась одна из громадных балок горевшего театра, накрыв его горящими обломками.
Крошка! Они бросились сквозь огонь, и им удалось добраться до маленькой комнаты, где она ждала их, неподвижная и испуганная, так как понимала, что ей невозможно спастись. Они хотели унести ее, но в ту же самую минуту балаган затрещал под давившей на него громадной пылающей балкой. Обоим инстинктивно пришла в голову одна и та же мысль: поддержать крышу, помешать ей раздавить Крошку! И они уперлись руками в потолок, сдерживая его осадку. Но огонь уже охватил крышу и жег им руки. Они не чувствовали ужасного жжения. Крошка сидела перед ними неподвижно, глядя на них глазами, в которых застыла мольба. Дым начинал наполнять балаган, но крыша не обрушивалась. Они кричали: ‘Помогите!’ Они слышали ропот толпы. Мясо на руках тлело, их страдания были так ужасны, что они рычали от боли, но стояли будто каменные.
Вдруг все обрушилось… Бессознательный мрак… Придя в себя, они уже лежали на соломе, а возле них стояли двое: Арман де Бернэ и сэр Арчибальд Соммервиль.
— Крошка!
Она умерла. Что касается их, то у каждого по одной руке было сожжено до кости. Необходима была ампутация, но они не думали о себе, а только об их мертвой Крошке. Отчаяние их не знало пределов… Они перенесли, даже не вскрикнув, самую ужасную операцию, на какую когда-либо отваживался хирург — ампутацию руки по плечо. Их перенесли в дом Соммервиля… Когда они пришли в сознание, их первой мыслью было умереть. Для чего им было жить, когда Крошка умерла? Они сорвали повязки…
Арман снова спас их.3атем он говорил с ними. Оценив их волю и энергию, он предложил братьям посвятить жизнь, ненужную им самим, на благо человечества. Вот каким образом братья Левый и Правый стали членами ‘Клуба Мертвых’.
Они остались атлетами и в их-то балаган и вошли пять человек, описанных нами в предыдущей главе.
Братья, хотя и лишенные каждый одной руки, исполняли всевозможные упражнения, которым аплодируют и тогда, когда их исполняют люди, прекрасно владеющие всеми конечностями.
Германс была вне себя от восхищения. Более сентиментальная Памела повторяла ежеминутно:
— Ах! Бедняжки!
Между тем Правый и Левый вынесли на сцену гири разного веса и объявили публике, что обязываются поднять десятью фунтами больше любой гири, какую бы не поднял любой из зрителей.
Сначала, как всегда, было мало желающих. Тогда для возбуждения азарта публики братья начали поднимать гири и, казалось, делали это с такими усилиями, что победа над ними обещала быть легкой.
— Ступай, Кониглю, — сказал Мюфлие, наклонясь к товарищу, — это доставит дамам удовольствие!
Кониглю бросил на Памелу вопросительный взгляд, красавица опустила глаза, и прелестная краска, которую вино нанесло на ее нос, разлилась по всему лицу. Это было деликатное ободрение, так по крайней мере можно было расценить…
Кониглю выпрямился во весь свой высокий рост и взобрался на эстраду с ловкостью настоящего акробата. Зрители с первого взгляда были расположены в его пользу.
— Сколько прикажете? — спросил Правый.
Кониглю переглянулся с Мюфлие, который одобрительно подмигнул ему.
— Сто фунтов, — сказал он.
Левый поднял гирю, как мячик, и подал ему. Кониглю был оскорблен этим.
— Я ошибся, сто двадцать! — поправился он.
— Извольте! — сказал Правый.
Кониглю не счел возможным идти далее и храбро схватился за ручку.
Но он забыл про утренние обильные возлияния, и в ту минуту, когда он напрягся, чтобы собрать всю свою силу, понял, что взятая им на себя задача не так легка, как казалось вначале.
Он сделал отчаянное усилие, но судьба была явно против него, и напрасное усилие привело только к бесславному падению на подмостки. Громкий взрыв хохота приветствовал его выступление.
Мюфлие кинулся вперед и выкрикнул ужасное проклятие. Вообще он никогда не отличался кротостью, но в опьянении бывал особенно ужасен. Напрасно Германс бросилась ему на шею, умоляя не делать скандала, напрасно Памела хныкала. Мюфлие одним прыжком вскочил на эстраду.
— Я беру полтораста! — заорал он.
И не дожидаясь, пока ему подадут, сам схватил гири соответствующего веса и поднял их.
Все притихли.
— По уговору я должен поднять после этого сто шестьдесят, — сказал Правый.
— Дайте мне сто семьдесят! — заревел Мюфлие.
— Я поднимаю сто восемьдесят, — продолжал Левый.
Пот выступил на лбу Мюфлие. Он заскрежетал зубами. Черт возьми… Что скажет Германс, если он будет побежден?
— Двести… — хриплым голосом произнес он.
Минута была решительная. Прежде чем взять гири, Мюфлие поглядел на них… Но ему послышался в толпе вызывающий шепот. Это было слишком. Он наклонился, но не мог выпрямиться. Прошло несколько секунд. Левый сжалился над ним и слегка оттолкнул незадачливого атлета, взял гирю и поднял вытянутой рукой на высоту плеча. О! Этого Мюфлие не мог простить!
— А! Вот как! — закричал он. — Ну, так я вам скажу, что вы все негодяи, и я с вами разделаюсь!
Конечно, этот вывод не имел под собой никакой почвы, но разве можно здраво рассуждать, когда на вас смотрит пара прекрасных глаз, каковыми ему всегда казались глаза Германе! Между тем зрители, состоявшие по большей части из женщин и детей, начали поспешно пробираться к выходу.
— Зачем вы нас оскорбляете? — сказал Левый. — Не наша вина, что вы пьяны.
— Пьян! Пьян! — заревел Мюфлие. — Я тебе покажу, как я пьян, проклятый однорукий!
Надо заметить, что Кониглю, вероятно, показалось удобным его лежачее положение, так как он и не думал вставать. Мюфлие споткнулся о тело Кониглю и растянулся в свою очередь. Когда он хотел подняться, то ему показалось, что железные клещи держат его за горло, между тем толпа, решившая сохранить нейтралитет, поспешно ретировалась. Во время этого отступления лампы были перебиты, и в балагане воцарилась полная темнота, Малуан поспешно тащил за собой Германс и Памелу… Мюфлие барахтался, совершенно обезумев от опьянения. Он размахивал руками направо и налево, воображая, вероятно, что воюет с жандармами, и забылся до того, что закричал:
— Ко мне, Малуан!… Ко мне, Волки!…
Тогда братья, до тех пор ограничивающиеся только тем, что сдерживали его, переглянулись, и в одно мгновение он был сбит с ног и связан. Кониглю, напомнившего о себе, постигла та же участь, так как Левый решил, что он скорее всего сообщник.
— Ты слышал? — спросил Правый.
— Он сказал: ‘Ко мне, Волки!’
— Значит, это один из тех разбойников, которых мы пытаемся изловить!
— Это очевидно!
— Надо увезти их, но как выйти отсюда?
Действительно, толпа, выйдя из балагана, собралась у входа в ожидании конца скандала. Малуан вместе с Германс и Памелой кричал:
— Помогите! Режут!
Вдруг Правый появился в дверях. В толпе мгновенно воцарилась тишина.
— Кого из вас зовут Малуан? — спросил он.
— Это я!
— Ну, мы помирились с вашими товарищами, и если вы захотите подождать нас в таверне напротив, то мы разопьем вместе бутылку.
— А товарищи? — спросил Малуан.
— Они уже приходят в себя. Вы понимаете, дело было довольно жаркое-Минута прошла в колебаниях, но, честно говоря, Малуан не особенно жаждал идти в балаган. Да и почему бы атлету не говорить правду? Германс, сама не подозревая, бедняжка, что делает, помогла братьям.
— Только не мешкайте, — сказала она, посылая Правому игривую улыбку.
В сущности, Мюфлие много потерял в ее глазах, и она была непрочь ближе познакомиться с братьями. К тому же Правый был так спокоен, что внушал доверие, так что Малуан взял дам под руки и направился к таверне.
— Теперь, — сказал Правый, возвращаясь в балаган, — нельзя терять ни минуты!
Когда по истечении пяти минут Малуан явился в балаган узнать, отчего братья так мешкают, то оказалось, что там никого нет…

13
ВЫНУЖДЕННАЯ ИСПОВЕДЬ

Пробило девять часов. Герцогиня де Торрес небрежно лежала на кушетке у себя в будуаре. Манкаль стоял перед ней.
— Ну, как там ваш протеже? — спросила она.
— Благодаря вам, — отвечал Манкаль, — герцог де Белен принял его как нельзя лучше. Мой протеже, — он насмешливо подчеркнул это слово, — на пути туда… куда я хочу привести его…
— Право, — сказала куртизанка, — вы настолько загадочны, что мне подчас хочется оскорбиться вашими недомолвками… Разве мы не союзники, как вы сами сказали?
— Даже сообщники, если позволите, — ответил Манкаль. — Но, тем не менее, я полагаю, что в таком союзе, как наш, каждому не мешает иметь, в известной степени, личную свободу…
— Я вспомню об этом при случае.
— С тем условием, однако, что эта свобода никогда не должна расстраивать планов союзника.
— Но иногда можно нечаянно помешать этим планам… если союзник не позаботился их объяснить…
— Вы очень любопытны… Но знаете ли вы, прекрасная герцогиня, что я серьезно опасаюсь…
— Опасаетесь… но — чего?
— Боже мой! Женщины — страшное создание и им прежде всего недостает логики и последовательности.
— В самом деле? Вы философ, Манкаль… и нельзя сказать, чтобы слишком любезный…
— О! У вас всегда найдется достаточно пороков, которые вы сумеете превратить в достоинства, чтобы вам нечего было пугаться легкой, но справедливой критики…
— Я вас слушаю… Итак, вы говорили, что женщине…
— Недостает логики… И спешу добавить, что это, даже в том, что касается любви, составляет ее главную прелесть… Но когда речь идет о делах…
— И что же?
— Тогда это представляет большую опасность… Чтобы достичь заранее намеченной цели, нужна сильная воля, которая не принимает и не делает никаких уступок. Одним словом, нужен ум… а не чувство.
— Разве я дала вам повод подозревать меня в чувствительности?
— Нисколько. Но знаете, чего я боюсь в вас?
— Начали, так уж договаривайте, если вы беретесь рассмотреть мою натуру как открытую книгу!
Манкаль подошел к герцогине.
— Холодные и эгоистичные натуры, как ваша…
— Какая любезность…
— Иногда вдруг испытывают прилив привязанности, симпатии или лучше сказать прямо — страсти, которая бывает тем сильнее, чем она дольше была в состоянии оцепенения…
Герцогиня уже серьезно и внимательно слушала, подперев рукой подбородок и пристально глядя в лицо Манкалю.
— Я пойдудальше, — продолжал он, — у женщины более всего развит дух противоречия… Скажите женщине, что надо ненавидеть этого человека…
— И?…
— И, конечно же, из противоречия она станет любить его.
— А если бы и так?
Манкаль сделал быстрое движение.
— Слушайте! Будем говорить серьезно. Я предложил вам союз… Между нами довольно одного лишь слова: готовы вы или нет исполнить то, о чем мы договаривались? Да или нет?
Манкаль понизил голос.
— Не улыбайтесь так, — продолжал он, — это не совсем… безопасно… Вы знаете меня только наполовину… а между тем, я сказал вам, и это правда, что вся моя жизнь, все мои силы посвящены одной цели — мщению!
— Вы повторяетесь!…
— Еще раз говорю вам, не смейтесь!… Вы должны понять, что я всем пожертвовал ради этого мщения… Разве я жил? Разве я знал какую-нибудь радость? Нет, я затворился в моей ненависти, как монах в келье… и в этом ужасном уединении, нарушаемом только призраками, я постоянно терзал себя жуткими воспоминаниями… Все, все замкнулось на мщении… для успеха которого я просил вашего содействия… и я не позволю, чтобы каприз уничтожил его… Понимаете ли вы меня?
— Разве вы мне не приказали сами… так как вы отдаете именно приказания, мой милый, — чтобы я заставила этого молодого человека полюбить себя?
— И он уже любит вас…
— Я знаю… чего же вам еще?
— Я боюсь, чтобы из чувства противоречия, о котором я сейчас говорил, вы не вздумали… полюбить его сами…
Куртизанка громко и резко расхохоталась, затем она полуоткрыла рот, как бы желая категорически опровергнуть это предположение, равносильное оскорблению.
Однако она не проронила ни слова.
— Герцогиня де Торрес, — продолжал Бискар, голос которого принял угрожающее выражение, — со мной или против меня?
— А не то? — спросила она.
Молния сверкнула в глазах бывшего каторжника.
— Неблагоразумно и опасно бросать мне вызов. — сказал он.
Наступило минутное молчание, затем герцогиня расхохоталась.
— Сознайтесь, что вы почти раскаиваетесь, что пришли ко мне!
— Я никогда не сожалею о допущенной ошибке, а исправляю ее.
Де Торрес прикусила губы и под ее шелковыми ресницами мелькнул странный взгляд.
— Верьте мне, как я верю вам, — самым спокойным тоном произнесла она.
Манкаль взял ее за руку.
— Значит, я могу рассчитывать на вас?
— Да.
— Я по-царски заплачу вам за помощь.
— Это решено.
В эту минуту послышался звонок.
— Сильвереаль, — сказал Манкаль. — Я сдержу мое слово… сдержите же ваше.
— Вы не будете присутствовать при начале нашего разговора?
— Это бесполезно. Кроме того, я не хочу возбуждать его недоверия. Когда придет время, постучите в эту стену… Я приду.
С этими словами он скрылся за дверью.
В эту же самую минуту дверь отворилась и лакей доложил о бароне Сильвереале.
Муж Матильды был очень бледен. Его худое лицо казалось совершенно изможденным, а глаза сверкали лихорадочным блеском.
— Здравствуйте, дорогой барон, — сказала куртизанка, протягивая ему руку. — Однако, вы опоздали!
Барон, грациозно встав на колено, поцеловал протянутую ему руку.
— Вы снизошли до того, чтобы заметить мое отсутствие? — спросил он дрожащим голосом.
Нет ничего отвратительнее старческой любви. Даже сама Тения поражалась тому, что согласилась принять имя этого смешного старика, и, глядя теперь на согнувшегося у ее ног барона, она начинала понимать, что эта жертва будет выше ее сил. Она сама не отдавала себе отчета в том, что происходило в ее душе, но в ушах звучали последние слова Манкаля… Почему она думала об этом юноше, которого ей указали, как жертву? Разве не случается, что мрамор вдруг оживает… В то время, когда Де Сильвереаль смотрел на нее, не смея прервать молчания, она невольно задумалась… и вздрогнула от мысли…
— Простите меня, дорогой барон, — сказала она. — Я почти невежлива.
— О! — возразил Сильвереаль.
— Я сегодня расстроена, но, — добавила она с очаровательной улыбкой, — я надеюсь, что мои друзья извинят меня!
— Вы ангел!
— Разве демоны не были раньше ангелами?… Но оставим эти небесные темы и спустимся на грешную землю…
— Я к вашим услугам.
— Во-первых, встаньте… Садитесь сюда, рядом со мной. Я хочу быть доброй, так как почти раскаиваюсь в том зле, которое вам собираюсь причинить…
Сильвереаль побледнел.
— Что вы хотите сказать?
— Дорогой барон, как вы думаете, что такое для женщины вдовство?
При этом неожиданном вопросе барон с удивлением взглянул на свою собеседницу.
— Я вас озадачиваю, а, тем не менее, нет ничего проще. Если я печальна, капризна, то это потому, что меня утомляет одиночество… Вы мужчины, вы едва имеете время думать, увлеченные водоворотом жизни… а думать — это, значит, страдать… и я страдаю, что я одна, что возле меня нет друга, душа которого составляла бы одну с моей…
— Вы думаете снова выйти замуж? — вскричал Сильвереаль.
— Разве вы этого не знали?
— Напротив, и вы даже позволили мне надеяться, что, может быть, согласитесь со временем…
— На что?
— Принять имя де Сильвереаль…
— Вы с ума сошли! Разве вы не женаты?
Сильвереаль приблизился к ней.
— Разве я не говорил вам, что готов на все, лишь бы быть свободным?
Де Торрес рассмеялась.
— Мелодраматические монологи, не более…
— Нет, истина!… Баронесса де Сильвереаль приговорена к смерти…
— Лекарями?
— Нет, мной!…
— Вот, вы снова начинаете лицедействовать? Неужели вам не надоело? Знаете, вы становитесь глупым… или скучным… как вам больше нравится…
Сильвереаль сделал решительный жест.
— Слушайте… для вас… чтобы дать вам мое имя… я пошел бы на преступление…
— Барон!
— Но теперь дело идет не о преступлении… а об акте правосудия…
— Что вы этим хотите сказать?
— Знаете ли вы, герцогиня, какие права дает закон мужу жены-изменницы?
— Вы говорите про баронессу? Вы клевещете на нее…
— У моей жены есть любовник…
— Кто вам это сказал?
— Я знаю абсолютно точно!
— Как его зовут?…
Она горящими глазами смотрела на барона. Он понизил голос
— Его зовут… Арман де Бернэ…
Герцогиня вскрикнула. Итак, Манкаль сказал правду! Этот человек, наказавший ее своим презрением, человек, у которого она вымаливала одно лишь слово, один лишь взгляд, этот человек любил другую!…
— Вы убьете их обоих, не так ли? — воскликнула она с гневом, который не в состоянии была скрыть.
Сильвереаль ничего не понял.
— И вы будете моей?… Вы обещаете мне это?…
— Когда вы отомстите за ваше бесчестие… пожалуй… я вам обещаю это!
— Вы будете баронессой де Сильвереаль! — выкрикнул он с восторгом.
Отныне его решение стало бесповоротным. В эту минуту глаза его вдруг упали на букет белых камелий, стоявший в китайской вазе.
— А что вы дадите мне в залог исполнения вашего обещания? — спросил он.
— Что вы хотите?
— Один из этих цветов, — сказал он, указывая на букет.
Герцогиня вздрогнула. Она совершенно забыла о Манкале и его инструкциях. Жажда мщения заглушила в ней алчность. А тут сам барон напоминал ей о действительности… Манкаль ведь сказал, вернее, приказал ей дать барону понюхать красный цветок!
Действительно, среди белых камелий этот красный цветок горел зловещим пятном, точно разлитая кровь!
Она вынула этот цветок и передала его Сильвереалю.
— Довольно ли вам этого залога? — сказала она.
Барон быстрым движением поднес цветок к губам. Но едва только его губы дотронулись до лепестков, как Сильвереаль выпрямился и сделал несколько нетвердых шагов.
— Что с вами? — испуганно воскликнула герцогиня.
Барон качался на дрожащих ногах. Руки его беспомощно хватали пустоту.
В эту минуту в дверях появился Манкаль. Взглянув на герцогиню, он приложил палец к губам. Глаза барона остекленели. Действие наркотика, видимо, только начиналось…
Вдруг он раскинул руки, как для объятий, и повалился вперед во весь рост, но Манкаль успел подхватить его и уложить на диван. Затем он расстегнул жилет и приложил ухо к груди барона.
— Вы его убили? — спросила герцогиня довольно спокойно.
— Убил? О, нет! — возразил Манкаль. — Но теперь в течение целого часа этот человек полностью принадлежит нам. Забавно, но именно сейчас он впервые в жизни будет говорить правду…
Манкаль вынул из кармана флакон и дал понюхать барону Через несколько мгновений Сильвереаль глубоко вздохнул. Его лицо вновь обрело краски жизни.
— Все в порядке, — сказал Манкаль, — опыт удался! Блазиаса можно поздравить!
— Но что вы хотите сделать? — спросила куртизанка дрожащим голосом.
— Возьмите себя в руки, герцогиня! Что вас смущает? Или вы раздумали стать богатой? Прогоните этот глупый страх и слушайте!
Манкаль подошел к барону и взял его за руку.
— Вы слышите меня?
Губы Сильвереаля дрогнули.
— Да, слышу, — произнес он.
— Хорошо ли вы сознаете настоящее и помните прошлое?
— Да…
— В таком случае, отвечайте на мои вопросы и скажите мне всю правду о сокровищах короля кхмеров!
Тения глядела на Манкаля и спрашивала себя, не сошел ли тот с ума.
— Короля кхмеров!… — пробормотал Сильвереаль.
Он помолчал немного.
— Мы его убили…
— Продолжайте…
— У него был ребенок. Де Белен бросил его в пропасть.
— Дальше…
— С ним был старик француз, мы его…
Он остановился.
— Говорите! — приказал Манкаль.
— Да, я буду говорить… Зачем мне молчать? Я один… Никто не может меня слышать… Это был заговор… Там… далеко… в Камбодже. Надо было овладеть сокровищами большой Ангорской пагоды. Эти сокровища находятся под охраной Эни, короля Огня. Мы убили Эни, но тайна ускользнула от нас. Ею владел француз…
— Имя этого француза?
— Марсиаль… да… так. Мы схватили его и хотели заставить говорить. Это был старик. Он казался слабым. Мы… пытали его.
Герцогиня вскрикнула. Манкаль жестом заставил ее замолчать.
— Вы его пытали? — повторил он. — Продолжайте!
По всему телу Сильвереаля пробежала дрожь.
— Это было ужасно… Это приказал де Белен… Мы положили старика на землю и распяли его, проткнув руки и ноги заостренными деревянными кольями. Он молчал. Я взял факел и стал жечь старику колени. Мясо тлело, но он по-прежнему молчал! Тогда де Белен кинжалом перерезал ему артерию. Он колол его… кровь текла ручьями, а старик все-таки не заговорил…
Даже сам Манкаль побледнел, и на его лице возникла гримаса отвращения.
— Де Белен выколол ему глаза… Старик сказал: ‘У меня есть сын’… Де Белен раздробил ему руки громадными камнями… Старик сказал: ‘Моя бедная жена!’ Тогда в слепой ярости мы бросились на него и прикончили. Он сохранил тайну короля кхмеров!
— Дальше, — задыхающимся голосом сказал Бискар.
— Затем мы бросились в хижину и искали там всю ночь… Мы нашли вход в пещеру… и вошли туда. Там было на два миллиона драгоценных камней. Мы взяли все, но это было еще не то сокровище… То, другое, — в большой пагоде Ангора. Искать в пагоде было невозможно, для этого не хватило бы человеческой жизни, так как пагода огромна. Вдруг де Белен, возвратившись в хижину, нашел на земле бумажник француза, старого Марсиаля. Он открыл его и вскрикнул: ‘В Париж! Надо ехать в Париж!’ Я хотел узнать в чем дело, но он пригрозил убить меня. Я не смел произнести ни слова. Я боялся, что он поступит со мной так же, как и со стариком. Но потом я догадался. Он нашел план, указания, в какой части пагоды должны быть сокровища кхмеров… в Париже… я знаю, что он ищет, но еще не нашел, но мы близки к цели, и сокровища будут наши!
Голос Сильвереаля слабел. Последние слова были едва слышны.
Манкаль обернулся к герцогине.
— Обманул ли я вас?
— Все это ужасно! — сказала куртизанка. — И как ни сильны мои воля и разум, мне кажется, что нахожусь под влиянием какого-то ужасного кошмара. Итак, эти люди…
— Обыкновенные убийцы.
— Скажите лучше — палачи!
— Ба! Убивают для того, чтобы убить! — насмешливо сказал Манкаль — Разница только в средствах!
— Но эти сокровища, эти варварские слова, которые я не поняла…
— Причиной этого только незнание географии. Все это верно, ясно и определенно… и сокровища пагоды будут нашими, или лучше сказать, вашими, так как моим единственным интересом будет мое мщение!
— Посмотрите… Он просыпается!
— Действительно. Слушайте же… Ни словом, ни жестом не выдайте себя! Он не должен знать, что с ним было. Что касается меня, то я найду достойное применение этому красочному рассказу.
— Вы уходите?
— Конечно. Ваш достойный жених не должен знать о моем визите. До скорого свидания, дорогая герцогиня! Вы мне понадобитесь. Я могу по-прежнему рассчитывать на вашу помощь?
— Да.
— Прощайте же! Я вас оставляю с вашим будущим властелином!
Тения содрогнулась от этих слов.
Манкаль сделал ободряющий жест и исчез.
Сильвереаль начал приходить в себя. Он огляделся кругом мутными глазами, едва соображая, где он находится.
— Ну, дорогой барон, — сказала Тения, — я должна усомниться в искренности ваших чувств…
Он тупо смотрел на нее и молчал.
— Вы вдруг уснули на этом диване. Я не стала будить вас… Но уже поздно, друг мой, и вам пора уходить.
Несколько минут спустя Сильвереаль выходил из дома герцогини де Торрес. Он шел как лунатик.
Оставшись одна, герцогиня обхватила голову руками.
— Это странно! — прошептала она. — Странно и страшно… Я, не отступавшая ни перед чем… даже перед преступлением… я так боюсь этих людей, их слов, поступков, их страшных тайн…
Она стояла перед зеркалом.
— Как я бледна! — сказала она.
Затем добавила тихо:
— Если бы меня сейчас увидел Жак де Шерлю…

14
ПЛЕННИКИ МАРКИЗА

За богато сервированным столом сидят двое.
Входит лакей.
— Господин маркиз велел спросить вас, господа, можете ли вы его принять в восемь часов?
Оба приятеля даже привскакивают.
— Конечно… Само собой разумеется.
Лакей неслышно удаляется. Несколько минут после его ухода царит полнейшая тишина.
— Черт возьми! — сказал один.
— Видел ли ты что-нибудь подобное?
— А вино?
— Подай мне кофе!
— Попробуй-ка эти сигары!…
— Можно сойти с ума!
Снова тишина…
И снова ее нарушают изумленные возгласы:
— Ну, Мюфлие!
— Ну, Кониглю!
— Что ты скажешь обо всем этом?
— Гм!… А ты?
— Я ничего не понимаю!
— И я тоже!
И действительно, никто не понял бы происходящего. Да, это были Мюфлие и Кониглю, но одетые, как светские люди, в отличное платье и тонкое белье, выбритые, подстриженные, с нафабренными усами, с чистыми руками.
— Ну-ну, — сказал Мюфлие, — соберемся с мыслями… Давай-ка вспоминать по порядку.
— Давай!
— Где мы были… до того?
Кониглю поднял глаза к небу и вздохнул.
— Германс!
— Памела!
— Балаган.
— Двое одноруких…
— Гири… сто… полтораста…
— Двести…
— Потом свалка!…
— Потом нас связали…
— Руки и ноги… заткнули рот…
— Поездка…
— Скрип колес и ужасная тряска…
— Ворота…
— Нас выносят…
— Точно мешки…
— Потом укладывают в кровати…
— Заставляют пить…
— А напиток совсем неплох!
— Да, вполне…
— И… все!
— Пустота.
— Странно!
— Еще бы!
Этот содержательный разговор не был в состоянии, однако, пролить свет на происшедшие события.
— Дорогой Кониглю, — сказал Мюфлие, наливая себе рюмку коньяку, — должен заметить, что этот случай самый удивительный, самый загадочный из всех, что происходили со мной когда-либо.
— Я скажу то же самое!
— Сам факт похищения не так уж необъясним. Меня не раз похищали самые разные дамы, причем, из общества…
— Мюфлие!
— Это правда, Кониглю! Так бывало не раз! И, тем не менее, я должен признать, что этот случай никак не может быть объяснен таким образом!
— Почему это?
— Потому, что нас связали и заткнули рты! В ином случае нам бы только завязали глаза и провели через секретную дверь!
— Да, правда, нас тащили как мешки!
— Значит, здесь что-то иное… Мы спали. Сколько времени мог продолжаться этот сон?
— Я не знаю. Который теперь час?
— Скорее всего ночь, потому что горит огонь. А так как нас похитили вечером, то, вероятно, прошли уже целые сутки…
— Предположим.
— Бесспорно одно: два часа тому назад мы проснулись…
— В сущности, — продолжал Мюфлие, щелкнув языком от удовольствия, — до сих пор наше приключение нельзя было назвать неприятным, но я не обольщаюсь на счет того, что нас привели сюда с единственной целью — переодеть, накормить и напоить!
— Конечно, есть и обратная сторона медали, — сказал Кониглю.
— Вот именно… Но какова она? Какова она может быть?
Можем ли мы осветить лучом истины этот таинственный мрак?
И как бы в награду за витиеватую фразу Мюфлие налил себе новый бокал.
— Если бы я смел высказать свое мнение… — начал Кониглю.
— Смей, мой друг, смей! Я разрешаю!
— Ну, меня поразило одно слово, сказанное лакеем. Оно меня озадачило…
— Что это за слово?
— Ты его тоже слышал… Этот князь в ливрее предупредил нас о скором посещении.
— Да…
— И, если я не ошибаюсь, говоря о визитере, он назвал его маркизом.
— И никак не иначе! Я поначалу решил, что ослышался…
— Итак, нас должен посетить маркиз!
— Остается узнать, к кому из наших многочисленных знакомых может относиться этот титул.
Оба друга погрузились в глубокую задумчивость, но все старания припомнить какую-нибудь подходящую титулованную особу были тщетны.
— Мне кажется, — сказал наконец Мюфлие, — что мы не знакомы ни с одним маркизом.
— Да, по крайней мере я не помню… Впрочем, я всегда держался в стороне от аристократии…
— Как и я… э! Боже мой!… Может быть, мы напрасно это думали? Знаешь что, Кониглю, я думаю, что мы хорошо поступили, изменив своим привычкам!
— Совершенно согласен!
— Правда, привилегированные классы можно во многом упрекнуть, если обратиться к истории…
— О, это любопытно, но уместно ли сейчас?
— Мы это сделаем потом, а пока, Кониглю, держи себя пристойно. Покажем себя с лучшей стороны. И если предместье Сен-Жермен ищет встречи с нами, пойдем ему навстречу!
— Я готов на уступки, — прямо заявил Кониглю.
— Я другого и не ждал от твоего практического ума! И когда придет маркиз, он встретит людей, готовых его понять!
— Пусть приходит! — сказал Кониглю, поднимая бокал.
Казалось, это милостивое разрешение возымело магическое действие, так как в эту самую минуту дверь отворилась и в комнату вошел человек, новый для двух негодяев, но уже знакомый читателю.
Маркиз Арчибальд Соммервиль, так как это был он, низко поклонился своим гостям.
Мы уже сказали, что лицо Соммервиля, не будучи красивым, имело правильные черты и, в особенности, поражало своей бледностью.
Мюфлие поспешно встал и ответил на поклон вошедшего глубоким поклоном. Что касается Кониглю, то он действовал не так удачно, так как, вставая, опрокинул на пол бокал с вином, что несколько смутило его. Но маркиз, казалось, не обратил внимания на это обстоятельство, что дало Кониглю повод высоко оценить его воспитанность.
— Господа, — сказал Арчибальд, — позвольте мне прежде всего спросить вас, довольны ли вы моими людьми и не имеете ли каких-нибудь жалоб на мое скромное гостеприимство?
— О! Маркиз! — отвечал Мюфлие. — Мы очарованы…
— В восторге! — подтвердил Кониглю. — Это было неподражаемо!
— Я счастлив, — продолжал Арчибальд, — и это придает мне смелость просить вас об одной услуге…
— О, к вашим услугам! — сказал Мюфлие. — Мы хотим доказать вам, что мы не какие-то неблагодарные… Но садитесь, маркиз… пожалуйста… мне невыносимо видеть вас стоящим вот так…
Арчибальд с глубочайшей серьезностью принял это любезное приглашение.
— Так! — сказал Кониглю, снова усаживаясь на старое место. — Э… Не угодно ли вам чего-нибудь?
— Благодарю вас!
— О! Не церемоньтесь!… Какого вы хотите, сладкого или горького?
— Как вам угодно, господа!…
Мюфлие любезно налил коньяку и чокнулся с маркизом, чему последовал и Кониглю, ухитрившись в этот раз ничего не разбить.
— Теперь, — продолжал Мюфлие, — поговорим о делах. Чем мы можем вам служить?
Арчибальд поставил свой бокал на стол.
— Извините меня, господа, — сказал он, — за, может быть, необычный способ, каким вы были доставлены сюда…
— О! Помилуйте, маркиз!
— Да, я знаю, это могло вам с первого взгляда показаться странным.
— Но со второго — вполне естественным!
— Впрочем, я сознаюсь, что некоторое насилие с моей стороны является лишь доказательством огромного желания познакомиться с вами.
Кониглю глупо засмеялся.
— Как? В самом деле?… Вы желали познакомиться с нами?…
— Конечно, и даже могу добавить, что это желание полностью разделялось моими друзьями…
— Это забавно! — заметил Кониглю.
— Вы, значит, слыхали о нас? — спросил Мюфлие.
— Уже давно…
— А не будет ли нескромностью узнать, что вам о нас говорили? Вы знаете, не всему можно верить…
— Но то, что я слышал, не было для вас неблагоприятно…
— Не может быть! — наивно сказал Кониглю.
— ‘Дорогой маркиз’, — говорил мне на днях один виконт из наших знакомых, — ‘вы не можете представить, сколько энергии и благоразумия скрывается под, может быть, немного странной наружностью наших героев!’
— Героев! Виконт сказал: ‘Героев?’
— Да, сказал… ‘Видите ли’, — продолжал он, — ‘с такими людьми можно завоевать весь мир’.
— О! Это уже слишком! — скромно заметил Мюфлие.
— О, нет!… Это всего лишь истина. Разве, например, вы, Мюфлие, не совершали геройских поступков?
— Боже мой!… Как и все!
— Я вам напомню только один. Это было в Жуанвиле.
— Что?
— Вы занимались тем, что грабили необитаемый дом…
Мюфлие выпрямился и во все глаза глядел на Арчибальда.
— Кто-то поднял тревогу. У вас в эту минуту были в руках дорогие столовые часы. Сбежались соседи. Один из них загораживает вам дорогу. Тогда, не заботясь о ценности вещи, которую вы добыли с таким трудом, вы поднимаете ее и тяжело опускаете на череп вашего противника!
— Гм! Гм! — прокашлялся Мюфлие, чувствовавший себя не совсем хорошо.
— Самое интересное во всем этом то, что как мне говорили, часы отважно выдержали удар, и их механизм нимало не пострадал. Правда, этот человек умер через неделю в госпитале, но часы-то шли! Вот что я называю настоящим подвигом.
Мюфлие, которому казалось, будто его кто-то давил за горло, с трудом пробормотал:
— Конечно… Что тут говорить… Однако…
— Не скромничайте! А, например, господин Кониглю…
Кониглю поперхнулся. Он предугадывал какое-нибудь новое воспоминание прошлого, что, признаться, очень мало улыбалось ему.
— Помните вы, дорогой Кониглю, одну старуху, которой вы свернули шею одной рукой, в то время, как другой шарили в ее карманах? Помните?
— Действительно… да… кажется, было что-то в этом роде…
— И так как старуха барахталась, то вы были так любезны, что сжали руку покрепче, чтобы покончить…
Кониглю позеленел, что, без сомнения, было его манерой краснеть от скромности.
Мюфлие потерял свое хладнокровие.
— А, но для чего же, черт возьми, вы все это рассказываете? — сказал он с оттенком досады, впрочем, весьма непонятной.
— Во-первых, — продолжал Арчибальд с прежним вежливым спокойствием, — чтобы доказать вам, что вы для меня не незнакомцы… затем, чтобы перейти к услуге, которой я требую от вас…
На лице Кониглю выразилась радостная надежда.
— А! Вы хотите предложить нам маленькое дело? — сказал он.
— Ну, не совсем! Я не хотел бы предлагать вам ничего опасного. Но прежде скажите мне, могу ли я на вас рассчитывать?
— Надо знать суть дела! — проворчал Мюфлие.
— Вы правы! Хотя вы должны были бы понять, что я не предложу таким людям, как вы, ничего неделикатного.
— Вы над нами смеетесь! — проговорил Мюфлие.
— Сохрани меня Бог… Не сердитесь… Разве я похож на человека, желающего вам зла?… И я сейчас вам докажу мои благие намерения…
Соммервиль вынул из кармана несколько свертков, которые положил на стол. Кониглю инстинктивно протянул руку.
— Вот, — продолжал Соммервиль, — несколько тысяч, предназначенных вам…
— Значит, будет риск попасться?
— Нет, дорогой господин Мюфлие, вы напрасно смотрите на все так трагически. Эти свертки представляют только одну сторону вопроса.
— А! Есть и другая! — сказал Кониглю, с сожалением убирая руку.
— И я буду иметь удовольствие показать вам ее.
— Где это?
— Здесь…
Мюфлие недоверчиво огляделся кругом.
— Только я вас попрошу, воспринимая зрелище, которое вам представится, воздержаться от любого выражения одобрения или неодобрения.
Мюфлие и Кониглю обменялись быстрым взглядом. Они не любили неожиданностей.
— Вы согласны молчать несколько минут, не так ли? — спросил Арчибальд.
— Конечно! — проговорил наконец Мюфлие.
— Благодарю вас! Теперь, я бы вам советовал отойти немного в тень. Лучше будет, если тот, кто придет, не увидит ваших лиц, или, по крайней мере, не обратит на них внимания…
Разбойники без разговоров поднялись и отошли от стола. Арчибальд, кроме того, погасил еще несколько свечей, что погрузило комнату в интимный полумрак.
— И последнее, — сказал Арчибальд, — я предоставляю вам полную свободу, если вы вдруг пожелаете принять участие в разговоре, который будет здесь происходить. Я не хочу стеснять вас. Вы мои гости, и можете делать, что угодно.
Что-то вроде ворчанья прозвучало в ответ.
Маркиз позвонил.
Вошел лакей.
— Человек, которого я жду, пришел? — спросил он.
— Да, господин маркиз.
— Просите.
Кто должен был явиться? Мы не поручимся, что зубы Кониглю не стучали. Вдруг дверь отворилась — и в дверях показался… Кто?… Жандарм! Да, настоящий, живой жандарм… Мы должны напомнить читателям, что в эпоху нашего рассказа жандармы действовали в самом Париже.
— Ну что? Какие новости? — спросил Арчибальд.
— Мы напали на след, маркиз.
— А! Тем лучше!… И вы думаете, что оба разбойника…
— Не пройдет и недели, как они будут в наших руках…
— Отлично. И вы убеждены, что это они…
— Совершенно! Обе женщины в полиции со вчерашнего вечера… Они достаточно наболтали… Оба негодяя, Мюфлие и Кониглю, могут скрываться сколько угодно… Мы их поймаем!
— Я на это рассчитываю. Благодарю вас, мой милый, извините за беспокойство… Но это дело особенно интересует меня.
— Наш начальник приказал передать вам, что розыски ведутся с величайшим усердием!
Затем жандарм раскланялся и ушел. Послышались тяжелые шаги по лестнице, затем все стихло.
— Ну, господа, — сказал Арчибальд, — не хотите ли выпить еще стаканчик ликеру?…
Ответом на эти слова были какие-то неопределенные звуки. Арчибальд сделал шаг по направлению к ним.
— Ну, друзья мои! Что с вами? Уж не оскорбил ли я вас?
— Нет… да… однако…
— Жандарм! — произнес наконец Кониглю.
— А! Жандарм! — повторил Арчибальд. — Красивый мужчина и хороший солдат…
— Красивый мужчина… да, красивый мужчина…
— Теперь, господа, когда вы знаете обе стороны вопроса, не угодно ли вам будет продолжать разговор?
— А! Так вот другая сторона! — сказал Мюфлие.
— Да. Теперь вы знакомы с обеими… Вы меня правильно поняли… Остается только выбрать.
— Выбрать… что?
— Деньги… или жандарма!
Мюфлие встряхнулся, как собака, выскочившая Из воды. Он окончательно пришел в себя.
— Маркиз! — сказал он с некоторой развязностью. — Мы к вашим услугам!
— Совершенно… так же верно, как меня зовут Кониглю!
— В таком случае, мы можем сговориться? — спросил Арчибальд.
— Говорите… Приказывайте… Мы — ваши слуги…
— О! Друзья… Этого достаточно!
— Что вам угодно… мы горим нетерпением…
Арчибальд поднял руку.
— Вот, в двух словах, в чем дело, — сказал он. — Вы принадлежите к таинственной ассоциации, носящей название ‘Парижские Волки’…
— Да, — откровенно сознался Мюфлие.
— Согласны ли вы выдать вашего начальника?
— Только-то? — спросил Мюфлие. — Надо было сразу сказать!
— Как его зовут?
— Наверное… мы не знаем, но у него есть прозвище…
— Какое?
— Биско.
— Вы выдадите мне его?
— Конечно!… Но вы не будете больше звать жандарма?
— Даю вам слово!
— В таком случае, это решено! Он уже и так начал нам надоедать…
— Итак, вы даете слово?
— Даем!
— В таком случае, друзья мои, считайте мой дом своим. Здесь все будет к вашим услугам, только вы сделайте мне одолжение не выходить отсюда. Вы дадите указания, остальное мое дело.
— О! Мы не особенно жаждем выходить, — сказал Кониглю.
— Как я понимаю, по причине жандарма?…
Арчибальд встал.
— Да, вот еще что, — сказал Мюфлие. — В речи, произнесенной почтенным военным… известным вам… я услышал одну печальную подробность… Весьма печально, что слабые создания находятся во власти притеснителей…
— Я вполне понимаю деликатность ваших чувств и, если вы желаете…
— О! Германс будет свободна?
— И Памела?
— С этими дамами будут обращаться с тем почтением, которого они заслуживают.
— Что ж, этого достаточно!
— Завтра же они будут свободны!
— Мы не ожидали от вас ничего иного!
Затем все раскланялись, и Арчибальд ушел.
— Ну, старина, — сказал Мюфлие, — что ты на это скажешь?
— Я? О! Я покорен!
— И я тоже!
— Браво! Идем спать и отложим серьезные дела до завтра!

15
ОРИГИНАЛЬНЫЙ БАНК

Бюро банкира Манкаля располагалось на улице Людовика Великого. Было раннее утро, но в его приемной уже толпились клиенты.
В это утро там появился человек, одетый богатым крестьянином. Пришедший объявил, что вместо самого банкира довольствуется его кассиром. Тогда его немедленно ввели в соседнюю комнату.
— Что такое? — вскинулся кассир, как только они остались вдвоем. — Почему, несмотря на запрет, вы пришли сюда?
— Он там?
— Да.
— Я должен говорить с ним… сейчас же.
— Он занят.
— Я полагаю, что нет дела важнее тoro, когда надо спасать свою шкуру!
— Как! Разве есть опасность?
— Конечно! Разве ты думаешь, что иначе я стал бы подвергаться риску привести его в ярость?
— Серьезная опасность?
— Да. Конечно, очень разумно…
Он понизил голос.
— Очень разумно устроить банк, с виду весьма почтенный, но в котором все, начиная с кассира и кончая последним лакеем, беглые каторжники или отбывшие свой срок… Это дает возможность удесятерить капиталы, идущие из Тулона, Рошфора, Бреста и других мест, но…
— Замолчи, Дьюлу…
— Ба! Мы свои люди. Но это благополучие не может продолжаться вечно.
— Увы! — сказал со вздохом кассир банка Манкаля, который, судя по словам Дьюлуфе, далеко не был невинной овечкой.
— Не надо отчаиваться. Во-первых, я сказал тебе все это только потому, что мы старые товарищи… старые Волки… Я знаю нечто и пришел предупредить патрона. Это моя обязанность. Но помни, что я тебе ничего не говорил… Что же касается будущего, то будь покоен, он выручит нас…
— Будем надеяться.
— А теперь не будем терять времени.
— Я сейчас предупрежу его.
Вернувшись к своей конторке, кассир дотронулся до одного из серебряных гвоздей, украшавших его кожаное кресло…
Что касается Манкаля, то он в это время разговаривал с одним из ловких биржевых спекулянтов, который, прежде чем взяться за одно сомнительное, но выгодное предприятие, желал получить некоторые сведения относительно Кодекса о наказаниях. И в эту минуту он излагал Манкалю свои смелые финансовые планы.
— Вы понимаете, это очень просто, — говорил он. — Подписным капиталом я заплачу за два первых дивиденда. Акции повышаются, а так как я сохранил целую книгу с двойными номерами, то я продаю… и, получив деньги, уезжаю…
Разговор дошел до этого места, как вдруг глаза Манкаля, устремленные на стол, заметили, что бронзовая чернильница, стоявшая перед ним, тихонько передвинулась, и на пустом месте появилось несколько странных слов. Манкаль слегка вздрогнул.
— Милостивый государь, — сказал он, — дело, о котором вы говорите, настолько щекотливо, что заслуживает тщательного изучения. Потому я прошу вас прийти завтра утром, тогда я вам объявлю решение…
Он встал.
— Итак, — сказал его собеседник, — дело может устроиться?
— Все может устроиться…
— Вы будете моим благодетелем, так как, поверьте мне, я давно бьюсь… Довольно, я должен подумать о своем семействе!
— Эти чувства делают вам честь. Прощайте, или лучше сказать, до свидания…
После такого решительного прощания отец семейства решился, наконец, уйти, повторив еще раз:
— Подумайте же об этом хорошенько. Хлеб моих детей в ваших руках!
Оставшись один, Манкаль быстро подошел к двери, отворил ее и оказался лицом к лицу со своим кассиром. Позади него он заметил Дьюлуфе.
— Ты здесь?
— Дело очень важное…
— Иди сюда!
Оба вернулись в кабинет Манкаля.
— Важное? — спросил он шепотом.
— Очень, — тем же тоном отвечал Дьюлуфе.
— Что такое?
— Нам угрожает опасность… Может быть, наш след уже открыт…
— О! Каковы бы ни были наши враги, поймать нас не так-то просто. Говори.
— Вот в чем дело… Во-первых, Мюфлие и Кониглю исчезли…
— Я никогда не доверял им, но, может быть, они валяются пьяные в каком-нибудь кабаке?
— Нет. Их похитили!
— Не может быть! Кто?
— Мне сообщил это Малуан. Они поссорились с двумя циркачами на площади Трона, и с этой минуты исчезли!
— Если их убили, потеря не велика!
— Я не думаю, потому что циркачи снова явились в свой балаган.
— Ты их видел?
— Это безрукие. Ты должен их знать: Правый и Левый.
— А! Братья Мартен. Ты говорил с ними?
— Конечно, нет. Я не сделал бы такого шага, не посоветовавшись с тобой. Ведь если они действительно похитили Мюфлие и Кониглю, что, кажется, так и есть, то, значит, у них был для этого какой-то серьезный повод! Придя к ним справляться, я только бесполезно выдал бы себя!
— Совершенно верно. Но ты следил за ними?
— Да.
— Ну и что же?
— Ничего. Они не выходили из балагана. Я был там в числе зрителей и не заметил ничего подозрительного.
— Хорошо. Это все, что ты хотел сказать? Знаешь ли, мне кажется, что ты беспокоишься попусту. Это могла быть простая ссора между циркачами и этими негодяями.
— Погоди! Ты увидишь, что я не напрасно беспокоился. Сегодня утром двое незнакомцев приходили на Жеврскую набережную спрашивать Блазиаса.
— Конечно, они нашли дверь запертой?
— Конечно, но я узнал, что у них был очень раздосадованный вид.
— Ба! Какие-нибудь мошенники, желавшие сбыть вещи!
— Во всяком случае, мошенники высокого полета, так как они были великолепно одеты… Мне кажется, ты расположен смотреть на все легко… Но есть еще третье обстоятельство…
— Может быть, оно будет важнее…
— Я думаю! Те же типы ходили в ‘Зеленый Медведь’.
— А! Как же ты это узнал?
— Мне пришло в голову побродить там, и я хорошо сделал, так как я вошел туда всего лишь через полчаса после их ухода.
— В любом случае, ты опоздал.
— Не совсем, так как мне описали их!
— Это хорошо.
— Один высокого роста, худой и очень бледный. Другой особенно приметен! У него английский выговор, а на лице большой шрам… Знаешь ли ты такого?
— Это очень неопределенно… но надо поискать. К тому же, у меня есть верное средство… Ты знаешь, что на меня можно положиться… Это все?
— Да, с этой стороны…
— А есть еще что-нибудь?
— Мне кажется, что тебе смешно все это…
— Что ты хочешь? Я близок к цели… Никогда я не был более уверен в себе!
— Тем лучше. Если на нас нападут, ты будешь защищаться, как лев!
— Это все?
— Есть некий Бридуан, который уже давно просится быть принятым в число Волков.
— Я не люблю новичков. Во всяком случае, чтобы попасть к нам, для этого надо оказать нашему обществу большую услугу.
— Он говорит, что выполнил это условие.
— В самом деле?
— Да. Он пришел ко мне и рассказал, что на Елисейских полях есть дом, в котором по ночам собираются таинственные личности.
— Верно, какой-нибудь заговор. Это не наше дело…
— Ты все смеешься… Но среди личностей, которые там бывают, он отлично узнал двух одноруких!
Манкаль сделал невольное движение.
— Это поважнее. Я хочу видеть Бридуана.
— Мало того, он видел там одну женщину.
— И что же?
— Он следил за ней и узнал имя…
— Кто же она?
— Маркиза Мария Фаверей…
Бискар ударил кулаком по столу.
— Проклятие! Да, ты прав! Нельзя терять ни минуты… Я не знаю ничего… Я ни о чем не подозреваю… О! Неужели они хотят начать войну против меня?
Лицо Бискара исказилось. Казалось, довольно было одного имени маркизы, чтобы привести его в ярость.
Дьюлуфе смотрел на него со страхом.
— И что же ты решил? — спросил он наконец.
Бискар позвонил. Вошел один из клерков.
— Ты знаешь, что ты еще не заплатил за свое бегство? — спросил Бискар.
— Да, знаю.
— Ты нам нужен.
— Я к вашим услугам.
— Хорошо, будь сегодня в восемь часов у Нового Моста, на левом берегу. Там получишь указания.
— Хорошо. Позвольте узнать одно…
— Что такое?
— Дело будет красным?
— К чему этот вопрос? Ты боишься?
— Нет. Но если надо будет кого-нибудь прикончить, то я принесу свои инструменты…
— Не нужно. Не забудь… в восемь часов.
— Буду в восемь.
По знаку Манкаля он вышел.
— Что мы будем делать? — спросил Дьюлуфе.
— Вы меня подождете… и когда я приду… тогда…
Он остановился.
— Черт возьми! Надо, чтобы однорукий непременно сказал, что это за дом на Елисейских полях и что сталось с нашими приятелями!

16
НАЧАЛО БИТВЫ

Вечером того же дня, под проливным дождем на набережной стояло двое.
— Настоящий потоп! — сказал один из них, встряхиваясь. — По такой погоде наши мошенники, пожалуй, носа не высунут!
— Напротив, — отвечал другой. — В такие вечера они не боятся даже полиции. Так что я, как никогда, надеюсь, что сегодня нам удастся взять этого мнимого Блазиаса!
— Дай-то Бог! — сказал первый. — Это был не кто другой, как сэр Лионель Сторригэн.
— Но признаюсь вам, дорогой Арчибальд, что я не так уверен в этом, как вы… Скажите мне, что мы будем делать? Как мы его захватим?
— На это я вам могу ответить только то, что буду действовать сообразно с обстоятельствами. Во всяком случае, мне представляется за лучшее вызвать его под каким-нибудь благовидным предлогом из дома…
— Предлог?… Гм! Он не поверит.
— Разве мы не знаем пароля?
— Да, но вы узнали его от этих двух негодяев, Во-первых, со времени их похищения пароль мог быть изменен, а во-вторых, уверены ли вы, что эти негодяи не устроили вам ловушку?
— Их собственный интерес ручается за них. Выбирая между несколькими тысячами франков и решеткой, они не колебались ни минуты! Они прекрасно знают, что их свобода зависит от поимки Биско…
— Это верно… и все-таки надо быть осторожнее. Эти Волки, о которых мы слышали, такого сорта негодяи, которых надо остерегаться даже тогда, когда они изменяют друг другу…
— Будем остерегаться, но это не помешает нам действовать.
— Вы говорили, что ждете еще кого-то из наших?
— Да… Я предупредил братьев Правого и Левого и удивляюсь, что их до сих пор нет…
— Славные люди!
— И преданные всей душой нашему делу… Без них нам бы не напасть на след Волков.
— Т-сс! — сказал вдруг Лионель. — Слушайте…
Оба стали прислушиваться…
Послышались поспешные шаги. Лионель и Арчибальд спустились по лестнице к воде и затаились. Прохожий остановился невдалеке от них и, казалось, внимательно прислушивался. Лионель толкнул Арчибальда.
— Это, верно, он. Не напасть ли нам на него?
— Нет, — прошептал Арчибальд, — как мы ни сильны, он может вырваться от нас, и тогда мы только напрасно переполошим всю шайку.
— Действительно, лучше взять зверя в его логовище… По всей вероятности, мы увидим там много интересного.
Между тем незнакомец, убедившись, что набережная пуста или по крайней мере кажется такой, направился к дому.
Он шел спокойно, как человек, которому нечего бояться. Вынув из кармана ключ, он отворил дверь и исчез внутри.
— Идем! — сказал Арчибальд.
— Разве мы не будем дожидаться братьев?
— К чему? Разве мы не справимся вдвоем?
— Конечно, я к вашим услугам!
— Ваши пистолеты заряжены?
— Да.
— Идемте!
Они снова поднялись на набережную и направились к дому мнимого Блазиаса.
Дверь была заперта. Арчибальд постучался, как ему сказал почтенный Мюфлие, сделав три раза по два удара.
Через минуту над дверью открылось маленькое окошечко.
— Кто там? — спросил голос.
— Волк! — отвечал Соммервиль.
— Пароль?
— Из лесу!
— Хорошо. Погодите…
Послышался звук отворяющихся засовов.
Арчибальд и Лионель с пистолетами в руках проникли в логовище старого Блазиаса, который, держа фонарь в руках, совершенно доверчиво смотрел на них.
— Я вас не знаю, — сказал он.
— Поэтому мы и пришли познакомиться, — сказал весело Арчибальд.
Он тут же выхватил пистолет точно так же, как и Лионель. Бегство было исключено. Но Блазиас и не пытался бежать.
— Вы храбро нападаете на старика, — насмешливо сказал он.
— Старика!… Ну, мне кажется, ваш голос еще довольно силен и звучен… Столько ли вам лет, сколько кажется?
— Что вы хотите сказать?
— Очень простую вещь. Ваше имя — не Блазиас… а Биско. Вы — предводитель Парижских Волков!
Наступило минутное молчание.
— Вы сознаетесь? — спросил Лионель.
Биско опустил голову и, как бы повинуясь чувству страха, прошептал:
— Я все понял… Мне изменили… Я в вашей власти.
— Вы что-то быстро сникли, — сказал Арчибальд. — Предупреждаю вас, что ваша покорность Мне очень подозрительна… Очевидно, вы решили выждать время, чтобы найти способ бежать от нас… Не трудитесь, всякая попытка будет бесполезна.
— При малейшем движении я размозжу вам голову, — прибавил Лионель, любивший сильные выражения. Бискар, казалось, задумался на мгновение.
— Выслушайте меня, — сказал он. — Я настолько знаю жизнь, что не стану бороться, видя, что моя партия проиграна. Но если вы знаете, кто я, то и вы также мне знакомы!
— Что? Вы нас знаете?
— Кто не знает маркиза Арчибальда Соммервиля, первого спортсмена в Париже… у которого некогда была любовная история, вследствие которой он пробовал отравиться, чем и объясняется его, страшная бледность.
— Все это занимало общество некоторое время, и нет ничего мудреного, что и вы знаете об этом!
— Точно так же, как и поступок, ставший причиной вашей раны, сэр Лионель Сторригэн… когда, обманутый той, которую зовут герцогиней де Торрес, вы хотели раздробить себе череп!
— Я вижу, что вы отлично знакомы с хроникой парижской жизни, — сказал сэр Лионель, — во всяком случае, будьте уверены, что если тогда рука изменила мне, то теперь этого не будет!
Казалось, к Бискару вернулась вся его самоуверенность.
— Зная, кто ко мне пришел, — продолжал он, — я не боюсь быть убитым и догадываюсь, что вы пришли предложить мне определенные условия. Проиграв, я готов заплатить, как я уже вам сказал… Я хочу знать ваши условия… и, почти наверное, заранее принимаю их…
— Вы боитесь?
— Я один и без оружия. При малейшей попытке к сопротивлению вы пустите мне пулю в лоб. Я даже не считаю это трусостью… Скажу более, зная, что я разбойник, вы не можете ждать от меня героизма честных людей. Вы видите, что я чистосердечен… Теперь я вас слушаю…
Голос Бискара звучал по-прежнему твердо, и недоверчивый Арчибальд спрашивал себя, какую ловушку могла скрывать эта внешняя покорность…
— Вы — наш пленник, — сказал он.
— Что вы собираетесь делать?
— Очень простую вещь! Если бы мы остановили вас на улице, вы сделали бы все, чтобы бежать. Здесь же бегство исключено, и вы последуете за нами.
— Куда вы меня поведете?
— О! Не в тюрьму… успокойтесь… Вы будете отвечать на вопросы суда.
Бискар прикусил губу.
— Почему вы не допрашиваете меня здесь?
— Потому что это не наше дело.
— А чье же?
— Вы это узнаете со временем. Теперь отвечайте… Готовы ли вы следовать за нами и избавить нас от необходимости прибегнуть к силе?
— Я пойду за вами.
— Хорошо.
— По крайней мере, поклянитесь сохранить мне жизнь.
— Мы не берем на себя такого обязательства.
— В самом деле? Скажите, в таком случае, намерены ли вы выдать меня правосудию?
— Это будет зависеть от вас.
Сэр Лионель вынул из кармана тонкие и крепкие ремешки.
— Ваши руки! — сказал он Бискару.
Тот протянул руки, которые сэр Лионель связал с удивительной ловкостью.
— Теперь надо заткнуть рот, — сказал Арчибальд.
— Как! Вы хотите… — воскликнул Бискар.
— Простая предосторожность. Кто знает, может быть, ваши друзья бродят неподалеку, и вы попытаетесь подать им сигнал!
— Вы так недоверчивы…
— Мы только отдаем должное вашей ловкости, — рассмеялся сэр Лионель.
— Моей ловкости!… Увы!… Я вам даю очень слабое доказательство ее, так как позволил поймать себя, как дурак!
— Даже великие полководцы делают ошибки.
Без дальнейших возражений Бискар открыл рот, и Арчибальд заткнул его так, что крикнуть было невозможно.
— Теперь, — сказал Лионель, — мы возьмем вас за руки и поведем к экипажу. Это в нескольких шагах отсюда.
Бискар склонил голову в знак согласия. Сэр Лионель хотел открыть дверь, но замок ее оказался защелкнутым.
— Ключ! — сказал он.
Если бы они видели, как сверкнули в это мгновение опущенные глаза Бискара, то поняли бы, что не все еще кончено…
— Ключ! — повторил Арчибальд.
Бискар полуобернулся и кивнул головой на карман. Арчибальд сунул туда руку и вынул тяжелый ключ, который передал Лионелю, но так как у двери было темно, то Лионель обернулся к нему и попросил посветить.
Зажигая свечу, Арчибальд отошел от Бискара, который сделал шаг назад. В то же мгновение Арчибальд и Лионель почувствовали, что пол опустился под их ногами. Оба исчезли в образовавшемся отверстии. Тогда Бискар, быстрым движением освободив руки, будто они были перевязаны нитками, кинулся к люку, закрывшемуся с глухим стуком.
— Дураки! — закричал он, освободив рот. — Прежде, чем нападать на меня, надо было получше узнать, с кем имеете дело!
Затем, вынув из кармана другой ключ, он открыл дверь и громко, протяжно свистнул. Из темноты возникли две тени. Они несли что-то вроде свертка, имевшего форму человека.
— Войдите, — сказал Бискар.
— Тяжелая работа, — сказал Малуан, — черт возьми, что за погода! Куда положить однорукого?
— Положите на пол, а сами сторожите снаружи и при малейшей опасности дайте знать!
— Опять на улицу! Но мы промокли…
— Высохнете завтра! Ступайте!
Трюар и Малуан хотели было протестовать, но Бискар без церемоний вытолкал их за дверь, которую тщательно запер, и подошел к телу, без движения лежавшему на полу.
Это был один из братьев Мартен, Левый. Как очутился он тут и что произошло?…
Узнав от Дьюлуфе об исчезновении Мюфлие и Кониглю, Бискар понял, что настала решительная минута. По его мнению, похищение двух разбойников было следствием какой-то допущенной ими неосторожности. Может быть, они даже изменили. Мюфлие был давно уже подозрителен, а сцена в ‘Зеленом Медведе’ еще более подтвердила справедливость его подозрений. Во всяком случае, необходимо было узнать, насколько велика опасность. Он решил прежде всего захватить братьев Мартен. Переодевшись крестьянином, в сопровождении Дьюлуфе и еще двоих Волков, Бискар отправился вечером к балагану братьев. Шло последнее представление. Правый вышел вперед и предложил:
— Не желает ли кто-нибудь испытать свою силу?
— Я хочу! — сказал Бискар.
Когда Бискар поднялся на подмостки, то при виде его среднего роста и неловких, грубых манер, в толпе поднялся насмешливый ропот.
Обычные гири лежали на полу, а особенно тяжелые были сложены на столе, но даже братья, отличавшиеся редкой силой, избегали часто поднимать эти тяжести, требовавшие слишком больших усилий. Бискар подошел к столу.
— Вы хотите начать с этих? — насмешливо спросил Левый.
— Нечего смеяться надо мной, — с глупой улыбкой сказал мнимый крестьянин. — Если бы я захотел, я поднял бы весь стол со всем, что на нем есть!
Громкий смех зрителей встретил эти слова. Близнецы также не смогли остаться серьезными.
Слыша этот смех, Бискар вынул из-за пазухи довольно большой кошелек и бросил его на стол. Зазвенели деньги.
— Это что такое? — спросил Правый.
— Это?… Это цена двух быков, проданных мной сегодня!
— Что же вы с этим хотите делать.
— Держать пари на все его потроха, что подниму стол со всем, что есть на нем!
Кошелек был довольно полон. Ситуация становилась интересной. В балагане точно по волшебству воцарилось молчание…
— Мы не держим пари на деньги, — сказал Левый.
— Скажите лучше, что боитесь проиграть!
— Да, да, они трусят! — закричали некоторые зрители.
Братья поняли, что даже допустив, что незнакомец шутит, в чем они почти не сомневались, им необходимо было сохранить свою репутацию
— Я уже вам сказал, что мы не держим пари на деньги, — сказал Левый, — но можно держать на что-нибудь другое.
— На что?
— На две бутылки доброго вина!
— Идет!
Бискар протянул руку братьям.
— Хорошо. Ну, теперь смотрите, вы, парижане!
Бискар подошел к столу. С первого взгляда трудно было определить, сколько он мог весить вместе с лежащими на нем гирями.
— Попробуйте-ка поднять это, — сказал Бискар.
— Для чего?
— Чтобы я сообразил, сколько это весит.
Правый схватился за край стола и приподнял его дюймов на пять от пола.
— Боже мой! Это, кажется, тяжеленько, — заметил Бискар.
— Вы еще можете отказаться, — сказал Правый.
— Да! Отказаться… чтобы сказали, будто деревенские парни никуда не годятся?
— Как хотите.
Тогда Бискар засучил рукава рубашки и обнажил руки, на которых заиграли стальные мускулы. Его руки, хотя и небольшие, имели ту особенность, что большой палец был почти равен указательному. Эта особенность, присущая одному из величайших преступников нашего времени, дает рукам исключительную силу и позволяет производить действия, которые кажутся почти невероятными. Бискар схватил стол за край и наклонился. Одно мгновение он простоял неподвижно, потом стол медленно поднялся, будто его тащили лебедкой. Раздались восторженные крики. Такая сила казалась почти сверхъестественной. Сами братья не могли удержаться от изумленных восклицаний. Продержав таким образом стол несколько секунд, Бискар опустил его, но не сразу, а довольно медленно. Затем он обернулся к братьям.
— Ну, что? — спросил он насмешливо.
— Мы проиграли, — сказал Левый, — даю слово, мы не ожидали этого!
— Вы не можете повторить такое?
— Конечно, нет!
— Но, по крайней мере, вы сдержите слово?
— Само собой разумеется!
— И разопьем две бутылки хорошего вина?
— Когда вам будет угодно.
— В таком случае — сейчас! Я ведь тороплюсь. Завтра я еду в деревню!
— К вашим услугам!
Что касается братьев, то они были рады поскорее закончить представление, так как их слава сильно пошатнулась в глазах зрителей, и в зале можно было услышать не одно насмешливое замечание.
— Вы на меня сердитесь? — сказал мнимый крестьянин.
— Это почему?
— Потому что я выиграл у вас пари.
— Это ваше право.
— Пойдемте со мной, чтобы доказать, что вы не сердитесь!
Закрыв балаган, братья вышли в сопровождении Бискара. Будучи озабочены своим поражением, они ни на минуту не сомневались в подлинности крестьянского Геркулеса.
— Куда мы идем? — спросил Бискар.
— К первому же продавцу вина.
— О! К первому попавшемуся, чтобы выпить какую-нибудь дрянь…
— Если вы знаете хорошего…
— Да, я знаю… и недалеко… на улице Винцента…
Дождь лил как из ведра и было бы благоразумнее не ходить Так далеко, но так как крестьянин не жаловался на это, то братьям было неудобно отказаться. Все трое прошли заставу.
Вдруг Правый остановился.
— За нами идут! — сказал он.
Левый вздрогнул. Одна и та же мысль мелькнула в головах обоих братьев. Но было уже поздно. Бискар кинулся на Левого и сдавил его в своих сильных руках. Правого опрокинули бросившиеся на него три человека.
— Они наши, — сказал Бискар. — Ах! Голубчики, туда же, собрались хитрит… Это вам дорого обойдется!
В одно мгновение Левый был связан, и Бискар уже готовился заткнуть ему рот, но тот успел свистнуть особенным образом.
— Молчи, ты, змея! — закричал Бискар.
Он ударил Левого кулаком по лбу, еще не зная, что значит этот свист. Этот условный знак уже давно был оговорен братьями. Было решено, что в случае нападения они будут бороться до тех пор, пока хоть один сохранит надежду победить, но если они почувствуют себя побежденными, тот из них, кто первый поймет бесполезность сопротивления, должен этим свистом дать знать другому, чтобы он пытался бежать и не мешался в драку, даже в надежде освободить брата.
Они не хотели подвергаться риску одновременно потерять свободу. Пока один был на свободе, у другого оставался шанс. Правый свистнул и сейчас же прекратил сопротивление, чтобы в нужный момент воспользоваться удобной минутой и бежать.
— Вы держите второго? — крикнул Бискар.
— Он даже не шевелится, — ответил Трюар, один из противников Правого.
Бискар уже связал Левого.
— Я покончу с ним, — сказал он.
Но в это мгновение Правый уже был на ногах. Сильным ударом он сшиб одного противника и бросился в сторону от дороги. Здесь он еще колебался, не вернуться ли на помощь брату?
Но его колебание было непродолжительным. Убийцы бросились за ним.
— Ловите! — кричал Бискар.
Послышался щелчок курка, и над головой Правого просвистела пуля. На этот раз Бискар промахнулся.
— Проклятие!
Но Правый уже исчез. Бискар, вне себя от ярости, вернулся к Левому, лежавшему по-прежнему неподвижно.
— По крайней мере, этот не уйдет, — прошептал он.
Остальное известно.
Левый был во власти Бискара. Несчастный лежал на полу в лаборатории Блазиаса. Он не потерял хладнокровия, но понимал, что попал в руки беспощадного врага… Что с ним будет? Кто был этот человек? Зачем принесли его в это ужасное место?
Бискар запер дверь в лабораторию, потом наклонился над связанным.
— Слушай, — сказал он своим резким голосом, — для твоей же пользы я советую тебе не пропустить ни одного моего слова! Твоя жизнь в моих руках, и в случае сопротивления я убью тебя, как собаку… Будешь отвечать на мои вопросы?… Я развяжу тебе рот, но в то же время приставлю тебе ко лбу пистолет… При малейшем крике я размозжу тебе голову!
Держа в одной руке оружие, Бискар другой рукой поднес фонарь к лицу пленника.
— Можешь отвечать глазами. Ты меня понимаешь?
— Да, — сказал взгляд Левого.
— Согласен отвечать?
— Да.
— Хорошо.
Левый почувствовал на лбу холодное дуло пистолета, Бискар вынул кляп из его рта.
Несчастный вздохнул с облегчением, но не сказал ни слова.
— Два дня тому назад, — произнес Бискар, — в ваш балаган вошли двое и с той минуты они исчезли…
— Это правда, — сказал Левый.
— Они были убиты?
— Нет!
— Значит, похищены.
— Да.
— Зачем?
Левый молчал.
— Не забывай, что я тебе сказал: говори или я тебя убью!
— Убивайте.
— В самом деле? Мы разыгрываем спартанца?
— Нет.
— Ты действовал по чьему-либо приказанию?
— Да.
— Ты, значит, член какого-нибудь тайного общества?
— Я враг бандитов и убийц.
— Хорошо, — сказал, смеясь, Бискар, — и, кажется, ты делаешь мне честь, считая меня одним из своих противников! Но не в этом дело: я хочу, слышишь, я хочу знать, по чьей воле ты действуешь!
— Спустите курок, — отвечал Левый, — так как, клянусь, что я не скажу ни слова!
Ярость овладела Бискаром. Возможно, он уже хотел действительно убить Левого, как вдруг ему пришла в голову одна мысль.
— Итак, ты не будешь говорить?
— Нет.
— Даже если я стану пытать тебя?
— Разве я попал к палачу?
— Ты попал в руки человека, который хочет знать твою тайну!
— Что же, мучьте меня, я не скажу ничего! Поверьте, лучше покончить сразу.
Бискар засмеялся.
— Нет еще, — сказал он, — и прежде всего я опять заткну тебе рот! А теперь, я предупреждаю тебя, что, несмотря на твою храбрость и волю, ты будешь говорить! Всякое сопротивление бесполезно, и, чтобы доказать это, я скажу тебе, что двое из ваших уже в моих руках. Не знаешь ли ты маркиза Соммервиля и сэра Лионеля Сторригэна?
Глухой стон вырвался из груди несчастного, в то время как на лбу у него выступил холодный пот. Итак, часть тайны уже в руках этого негодяя!… Это было ужасное открытие!…
— Это, кажется, начинает трогать тебя, мой милый, — продолжал Бискар. — Ну!… Решайся!
Левый с презрением взглянул на Бискара. Тот понял, что пленник будет молчать.
— Как хочешь. Повторяю тебе, что, несмотря ни на что, ты будешь говорить!
Действительно, в руках Бискара было средство, так эффективно развязавшее язык Сильвереаля.
Не теряя ни минуты, он надел стеклянную маску и поставил на огонь маленькую реторту, из которой вскоре начал подниматься беловатый пар. Действие его не заставило себя ждать. Левый почувствовал влияние наркотика. Глаза его закрылись. Он заснул. Тогда Бискар поспешно развязал ему рот.
— Как называется общество, к которому ты принадлежишь?
— ‘Клуб Мертвых’.
Вдруг Бискар вспомнил о том, что Бридуан сообщал Дьюлуфе.
— Не собираются ли они в доме на Елисейских полях?
— Поблизости от аллеи Вдов…
— Принадлежат ли к нему Сторригэн и Соммервиль?
— Да.
— Кто еще?
— Арман де Бернэ и мой брат.
— Есть ли другие?
— Я их не знаю.
— Какая цель вашего общества?
— Бороться против зла, защищать честных людей и наказывать преступников.
Бискар невольно улыбнулся.
— Кто ваш начальник?
При этом вопросе Левый вздрогнул. Казалось, что он бессознательно борется…
— Говори!
— Наш начальник… женщина.
— Ее имя?
Но прежде, чем Левый успел ответить, послышался зловещий треск. Бискар вздрогнул. Шум раздался со стороны двора, где была стена, через которую Малуан подсматривал за ним. Бискар стал прислушиваться. Удар повторился, но гораздо громче, и стена уже начала зловеще шататься. Бискар стал отступать к магазину. Вдруг в стене образовалась брешь. В ней показались двое.
— Де Бернэ!… Второй брат!… — закричал Бискар. — Черт побери! Весь ‘Клуб Мертвых’ сам пришел сдаваться!
Быстрым Движением он поднял пистолет, но прежде чем успел спустить курок, раздался ужасный взрыв. Камни, падая, разбили несколько бутылок с горючими веществами, которые вдруг воспламенились. Огонь в одно мгновение охватил комнату. Бискар отступил в магазин и был теперь отделен стеной пламени от своих врагов.
— Вперед! — закричал де Бернэ.
Правый схватил брата и вытащил ею на воздух. Де Бернэ одним прыжком преодолел огонь, но в эту минуту рядом обрушилась балка, и он упал. Когда де Бернэ поднялся, то Бискар уже бежал по набережной.
— Правый! Левый! — крикнул Арман. — Ловите его!
Братья были уже рядом. Свежий ночной воздух быстро вернул силы Левому.
— Вперед! — повторил Арман.
Все трое бросились вслед за Бискаром. Это была странная охота во тьме. Вдруг все озарилось… Дом старого Блазиаса ярко пылал. Соседи уже начали кричать: ‘Пожар!’ Последние банки в лаборатории разрывались с громким треском.
— Арчибальд!… Лионель! — вдруг закричал Арман.
— Несчастные!… — отвечал Левый. — Они там…
— В этом доме?
— Да!
— Они погибли!… Мы должны взять его живым или мертвым ‘Мертвые’ должны исполнить свой долг!…
И даже не обернувшись, все трое продолжали погоню. Они увидели, как Бискар прыгнул в воду через парапет. В то же мгновение все трое нырнули вслед за ним.
Они старались окружить его. Бискар нырял и снова появлялся на поверхности. Преследователи быстро приближались к нему. Очевидно, он терял силы. Арман уже был от него на расстоянии сажени… Вдруг он опять нырнул, на этот раз надолго.
— Сейчас, — сказал Арман, — он появится, и на этот раз он наш…
Действительно, через несколько мгновений на поверхности появилась черная масса.
— Это он! — крикнул Правый.
Но в то же мгновение на поверхности воды появилось второе тело.
— Это он! — крикнул Арман.
И, схватив тело, он потащил его к берегу. Там он наклонился, чтобы при свете пожара заглянуть ему в лицо…
— Арчибальд! — вскрикнул он…
Ответом на этот крик было восклицание братьев, также вытащивших на берег тело, оказавшееся сэром Лионелем…
Что же касается Бискара, то он исчез…

17
ПЛАНЫ И МЕЧТЫ

— Питье господина маркиза!… Черт побери! Вот шайка лентяев!
— Не кричи, ты его разбудишь!
— Разбужу! Он, и дураку понятно, не спит, если просит пить!
— А как прошла ночь?
— Отлично…
— Тем лучше! Он славный малый!
Этот разговор происходил между двумя субъектами, из которых один высовывал лишь голову из двери, тогда как другой, стоя на цыпочках, подавал ему чашку, содержимое которой, он тщательно размешивал серебряной ложкой.
Первый, так настойчиво требовавший питье, спрятал голову и, осторожно прикрыв дверь, тихонько подошел к постели, тщательно задернутой тяжелыми занавесками.
— Вы здесь, друг мой? — спросил слабый голос.
— Конечно, маркиз! Разрази гром Мюфлие, если он не будет на своем месте!
— Не так громко, друг мой, не так громко!… Дайте мне пить…
— Вот!
Говоря это, Мюфлие, так как это был он, всегда эффектный, несравненный Мюфлие, протянул Арчибальду питье, которое предварительно пригубил с истинно материнской нежностью, чтобы убедиться, что оно не слишком горячо.
О! Мюфлие был неотразим в белом переднике, подчеркивающем его античные формы!
Несколько дней тому назад в дом принесли безжизненное тело Арчибальда. Арман де Бернэ сейчас же употребил все средства для возвращения к жизни своего друга, и через час тот проявил первые признаки жизни.
Мюфлие, дремавший в это время этажом выше, где была его комната, услышал какой-то неясный шум и восклицания. Достойный Волк был, естественно, любопытен и, кроме того, его преследовали призраки жандармов, приходивших отнимать его благополучие.
Он тихонько встал с постели и взялся за ручку двери. Дверь оказалась незапертой.
Такое доверие тронуло бы его, если бы он не вспомнил, что Арчибальд советовал ему, и не без оснований, не выходить из дома, если он не желает иметь недоразумений с блюстителями общественного порядка. Прежде чем нарушить это предостережение, он подошел к постели, на которой Кониглю предавался сладкому сну, и положил руку на плечо коллеги.
— А! — вскричал Кониглю. — Жандармы?
— Нет, твой друг Мюфлие.
— Зачем ты меня будишь?
— В доме какая-то суматоха… Мне хочется пойти посмотреть.
— Не делай глупостей! Тебя поймают!
— Я верю слову дворянина.
— Ха, мы-то знаем, что такое честное слово… Сколько мы их давали!
— Не оскорбляй нашего хозяина… Я думаю, что с ним могло что-нибудь случиться… Кто знает… Может быть, ему нужна помощь… Э, да что там! Я иду!
— Мюфлие! — крикнул еще раз Кониглю.
Но Мюфлие принадлежал к числу людей, в которых размышления усиливают храбрость. Он тихонько спустился с лестницы и, заметив, что из-под одной двери проходит свет, наклонился посмотреть в замочную скважину.
Вот что он увидел…
Арман де Бернэ приводил в чувство Арчибальда при помощи растираний.
Мюфлие пожал плечами.
— Слишком вяло! — прошептал он. — Ну, живее, живее! А! Он утонул, этот бедняга маркиз… Черт возьми!… Верно, какая-нибудь новая штука этого негодяя Биско!…
И он продолжал вполголоса уговаривать Армана действовать живее.
Вдруг тот, не оборачиваясь, бросил несколько слов стоявшему рядом лакею, который, спеша исполнить полученное приказание, поспешно распахнул дверь.
Увы! Эта дверь вела в коридор! Голова Мюфлие приходилась как раз напротив ручки. Дверь привела в движение ручку, а ручка, естественно, толкнула Мюфлие прямо в его величественный нос, обладатель которого, точно также естественно растянулся на полу.
— Это что такое? — воскликнул Арман.
Двое лакеев, между тем, успели поднять на ноги Мюфлие.
— Милостивый государь, — начал он, — мое появление, а в особенности мой костюм, могут вам показаться странными. Кто я? Друг, гость господина маркиза, и я беру на себя смелость благодарить вас за преданность, которую вы проявляете в настоящую минуту!
Мюфлие был великолепен! Арман с удивлением смотрел на него. Вдруг в его глазах мелькнула догадка.
— А! Вы один из двух…
— Джентльменов, — перебил Мюфлие, предчувствовавший нежелательный эпитет, — джентльменов, которым маркиз предложил свое любезное гостеприимство.
— Понятно. Но зачем вы пришли сюда?
— Ах, сударь, если бы я не боялся вас уязвить, то позволил бы себе сказать, что моя помощь может быть вам весьма полезна.
— В чем это, позвольте узнать?
— Боже мой, повторяю вам, не сердитесь, но вы довольно плохо растираете его!
— В самом деле…
— Если вы мне позволите, то вот этими руками я сделаю это гораздо лучше.
Он обнажил руки, лохматые, как медвежьи лапы.
— Вы знаете, как надо растирать?
— Естественно!
Действительно, в те счастливые времена существовал особого рода промысел, который долгое время давал Мюфлие средства к жизни.
Власти выдавали тому, кто вытащит утопленника, 15 франков за живого и 25 франков за мертвого. Это странно, но это было именно так.
Мюфлие, прогуливаясь по берегу, толкал в воду какого-нибудь прохожего, ждал некоторое время, пока тот захлебнется, потом бросался в воду и вытаскивал тело.
После этого он относил его в полицию, затем вызывали доктора, и Мюфлие наблюдал процедуру оживления.
Его положение было весьма щекотливо. Если жизнь возвращалась в это бесчувственное тело, то, во-первых, он терял 10 франков, а во-вторых, утонувший мог еще вдобавок пожаловаться на его нелюбезное обращение.
Это объясняет то участие, с которым Мюфлие следил за всем процессом возвращения утопленника к жизни, готовясь исчезнуть, если наука начнет торжествовать над смертью.
Поэтому все способы растирания были ему отлично знакомы, но само собой разумеется, что он не сообщил всех этих интересных подробностей Арману.
При взгляде на эти мускулистые руки, медик в Армане взял верх над человеком. К тому же опасность исключалась, если он стоит рядом…
— Попробуйте, — сказал он. — Только не забывайте, что я слежу за вами!
Мюфлие улыбнулся, бросил на лакеев презрительный взгляд и подошел к постели.
О! Это была артистическая работа! Он растирал в бешеном темпе, и его руки не уставали! Можно было подумать, что это машина, а не человек, так четки были его движения.
Не прошло и четверти часа, как в теле Арчибальда начало восстанавливаться кровообращение.
— Бедняга! — вырвалось у Мюфлие. — Должно быть, он недурно выкупался!
Затем он обернулся к Арману.
— Что вы скажете о хорошей дозе табачного дыма?
— А? — переспросил де Бернэ.
— Ну, да! Я видал, как это делали! Когда они начинают приходить в себя, им вдувают в нос табачный дым. Это возбуждает как нельзя лучше!
— Валяйте, — сказал Арман, поняв, что перед ним специалист.
Мюфлие подошел к двери и сложил руки в виде рупора.
— Эй! Кониглю! — закричал он.
— Что такое?
— Принеси мне сюда набитую Жозефину!
Затем он с улыбкой обернулся к Арману.
— ‘Жозефина’ — это моя трубка!
Кониглю, ничего не понимая, тем не менее, поспешил исполнить приказание.
Если бы не значительность момента, то наши герои в ночных рубахах представляли бы довольно забавную картину.
Как бы то ни было, но Арман уже без колебаний решил принять услуги двух негодяев, неожиданно превратившихся в братьев милосердия.
И действительно, они делали свое дело с такой замечательной ловкостью, что не оставалось желать ничего более. Табак, раздражая дыхательные органы, вызвал спазматическое сокращение их мышц, результатом которого было восстановление через некоторое время вполне нормального дыхания.
Тут случилось любопытное обстоятельство. Когда Арчибальд открыл глаза, то первое, что он увидел, были лица склонившихся над ним двух Волков. Тогда его расстроенный рассудок пришел к выводу, что он в руках шайки…
В одно мгновение рука его инстинктивно поднялась, а так как эта рука была сжата в кулак, то этот кулак с глухим стуком ударил прямо по носу почтенного Мюфлие, который поспешно отскочил и затылком ударил в подбородок стоявшего за ним Кониглю, который чуть не откусил кончик языка, высунутого в знак внимания.
Но Мюфлие был невозмутим.
Держа нос двумя пальцами, он спокойно обратился к Арману.
— Я вам говорил, что он очнется!
Но хотя Арчибальд очнулся, тем не менее, надвигался ужасный кризис. Обыкновенно бледное лицо Соммервиля налилось кровью.
Арман должен был мобилизовать все свое хладнокровие, так как для врача нет ничего труднее, чем лечить родных или друзей.
Много дней прошло в ужасных мучениях. Бред продолжался много ночей, заставляя ежеминутно опасаться за жизнь больного.
Мюфлие, понявший, какое впечатление произвело на больного его присутствие, сначала скромно удалился, но потом снова предложил Арману свои услуги, который в первую минуту отказался от них.
Но оба приятеля так настаивали, что Арман наконец смягчился.
Впрочем, надо прибавить, что причины, выставленные почтенным Мюфлие, были вполне убедительны.
Во-первых, будучи лишенным по желанию Соммервиля удовольствия фланировать по улицам, он скучал и желал чем-нибудь заняться, так как праздность есть мать всех пороков.
Во-вторых, он чувствовал, как ни странно, глубокую симпатию к маркизу, симпатию, которую вполне разделял Кониглю.
Была еще третья причина, которую он благоразумно обошел молчанием. Само собой разумеется, что друзья не имели никаких известий о Бискаре, а случившееся с Арчибальдом наглядно доказывало, что король Волков на этот раз снова восторжествовал над своими врагами.
А Бискар, и они это понимали, был не настолько глуп, чтобы не догадаться, откуда шло направленное против него нападение, так что приятели чувствовали себя очень скверно и были совсем не прочь приобрести себе защитников на будущие времена.
Как бы то ни было и каковы бы ни были причины их поведения, Мюфлие и Кониглю превратились, как мы уже говорили, в отличных братьев милосердия.
Приказания Армана исполнялись с изумительной точностью.
Трудно было представить себе что-нибудь забавнее Мюфлие, старавшегося смягчить свой голос, чтобы уговорить Арчибальда исполнять докторские предписания!
Первой, или лучше сказать, второй реакцией Арчибальда, когда к нему вернулось сознание, была веселая улыбка при виде столь странных сиделок.
Мюфлие, прижав руку к сердцу, выражал свою неистощимую преданность. Арман в двух словах подтвердил эти уверения, перечислив уже оказанные ими услуги, так что Арчибальд охотно согласился принимать их помощь.
Он даже хотел расспросить их, но ему было строго запрещено произносить хотя бы слово, и Мюфлие ни за что не согласился бы нарушить это запрещение.
Вот почему мы встречаем Мюфлие, подающим питье маркизу Соммервилю.
Больной выздоравливал. Его сильная натура устояла против страшного потрясения. В это утро Мюфлие сиял от радости.
Он знал, что доктор сегодня хочет снять запрещение разговаривать с больным.
Арман приехал около девяти часов.
— Ну? Как ведет себя наш больной? — спросил он у Кониглю.
— Ему гораздо лучше!
— Ну, — сказал, смеясь, Арман, — вот вам на будущее готовая профессия!
Кониглю сделал жест, исполненный скромности, затем пропустил вперед Армана, который вошел в комнату Арчибальда.
Арман подошел к постели. Арчибальд протянул ему руку.
— Вы меня спасли! — сказал он.
Голос его был совершенно тверд. Очевидно, здоровье быстро возвращалось к нему.
— Друг мой, — продолжал он, обращаясь к Мюфлие, — оставь нас. Я позову тебя, когда ты мне понадобишься.
Поклонившись со своей врожденной непринужденностью, Мюфлие присоединился к Кониглю.
— А теперь, — сказал Арчибальд Арману, — я надеюсь, что вы положите конец ужасной пытке, которой вы меня подвергли, — молчанию, которое стало просто невыносимым!
— Погодите, — сказал Арман.
Он подошел к окну и отдернул шторы, чтобы впустить в комнату дневной свет, затем, вернувшись к постели, долго осматривал выздоравливающего.
— Обещаете ли вы мне, — спросил он, — говорить без волнения и сохранять полное спокойствие и хладнокровие?
— Я думаю, что у меня не хватит сил на то, чтобы выйти из себя, — отвечал, смеясь, Арчибальд.
— Поэтому и не следует злоупотреблять возвращающимися к вам силами. Только при этом условии я разрешаю вам говорить.
— Я прежде всего хочу задать вам несколько вопросов.
— Говорите.
— Сэр Лионель. Жив ли он?
Облако печали мелькнуло на лице Армана.
— Сэр Лионель жив, но, может быть, для него было бы лучше умереть…
— Что вы хотите этим сказать?
— Я не знаю, как вы спаслись от пожара в доме Бискара, я не знаю, что было с вами до тех пор, пока ваше тело очутилось в Сене, но в чем, к сожалению, я вполне убежден, это в том, что рассудок сэра Лионеля не устоял против этих потрясений…
— Сошел с ума? Сэр Лионель сошел с ума?
Арман утвердительно кивнул головой.
Арчибальд закрыл глаза руками. Наступило тяжелое молчание. Потом крупные слезы показались у него между пальцами.
— Лучше было бы умереть, — сказал он наконец. — Бедный Лионель!
— Вы теперь понимаете, почему до сих пор я отказывался отвечать вам? Я хотел, чтобы вы достаточно окрепли для восприятия этого известия, так как я хорошо знал, что первый ваш вопрос будет о сэре Лионеле.
— Но неужели, несмотря на все ваши знания, вы отчаиваетесь?
— Помешательство Лионеля относится к тем явлениям, которые, кажется, опровергают знания. Оно выражается в полном спокойствии, в ужасной невозмутимости, которую ничто не в состоянии расшевелить. Сэр Лионель кажется трупом, который живет и движется. Ввиду этого полнейшего отсутствия внешних проявлений болезни, борьба против нее очень трудна, почти невозможна…
— Но вы опробуете все средства, не так ли?
— Конечно, вы не можете в этом сомневаться! Но надо прежде всего предоставить действовать времени. Может возникнуть какой-нибудь кризис, и только тогда я смогу попытаться вылечить нашего друга.
— Я верю вам, — сказал Арчибальд. — Вы спасете его…
Арман покачал головой. Он далеко не разделял этих надежд.
— Что стало с негодяем, которого мы преследовали? — спросил наконец Арчибальд.
Арман рассказал Арчибальду о том, что произошло.
Вырвавшись из рук нападающих, Правый сейчас же бросился к Арману. Тот знал об экспедиции Арчибальда и Лионеля на Жеврскую площадь и не сомневался, что Левого унесли именно в этот притон.
Он бросился к зловещему дому и вскоре обнаружил проход, через который им удалось проникнуть в дом с тыльной стороны.
Остальное известно читателям.
— Теперь, — сказал Арман, — я должен ответить на ваш вопрос о Бискаре. Я не знаю, где он. Вот заметка, напечатанная в одной газете на следующий день после этого дела.
— Читайте, — сказал Арчибальд.
— Наши собственные розыски, — добавил Арман, — не дали никаких других результатов. Но вот что написано в газете:
‘Уже давно полиция напала на след преступного общества, члены которого носили прозвище ‘Парижские Волки’. В причастности к банде подозревали одного старьевщика с Жеврской площади по имени Блазиас. Тогда было принято решение схватить его. В то же время надеялись арестовать и других членов шайки.
Но, к сожалению, господин префект слишком долго обдумывал предполагаемую операцию.
В прошлую ночь пожар истребил домишко, служивший убежищем старому Блазиасу, который, как кажется, был предводителем шайки. Этому негодяю удалось бежать, но, по всей вероятности он нашел смерть в волнах Сены, которую он хотел неизвестно для чего переплыть. Это предположение основывается на том, что рыбаки вытащили из воды его платье, которое он, по всей вероятности, снял, чтобы легче было плыть. До сих пор тело его еще не найдено.
Полагают, что этот Блазиас был не кто иной, как один беглый каторжник по имени Бискар. Мы Надеемся, что полиция, оставив на время свои политические заботы, пустит в ход все средства чтобы захватить его сообщников’.
— Это все? — спросил Арчибальд.
— Посмотрите сами.
Арман подал ему газету. Арчибальд пробежал глазами замет ку, как бы желая обнаружить подробности, ранее ускользнувшие от него.
Вдруг он вскрикнул от изумления.
— Что с вами? — спросил Арман.
— Разве вы не читали маленькой заметки, помещенной не много ниже?
— Что там такое?
— Прочтите сами!
Заметка гласила:
‘Новое банкротство! Дурной пример заразителен. Торговый дом, самозванно присвоивший себе звание банка, лопнул при довольно странных обстоятельствах.
За весь вчерашний день ни один из служащих торгового дома Манкаля, расположенного на улице Людовика Великого, не появился в конторе. Даже сторожа не открыли двери в обычный час, так что многочисленные клиенты, явившиеся получить или внести вклады, не могли проникнуть в дом.
Немедленно явившийся полицейский комиссар приказал открыть двери.
Контора была совершенно пуста. Все бумаги тайно вывезены. Бесполезно добавлять, что в кассах не оказалось денег.
Начато следствие, призванное выяснить причины и степень бедствия. В настоящее время полиция пытается узнать прошлое Манкаля, которому удалось проникнуть в высшее общество и завоевать там неограниченное доверие.
Мы позволим себе заметить, что теперь эти розыски немного запоздали, но, во всяком случае, не надо забывать пословицы: ‘Лучше поздно, чем никогда’.
— Ну, так что же? — спросил Арман.
— Мой друг, — отвечал Арчибальд, — вам известно, что болезнь, ослабляя тело, очень часто придает уму большую ясность, что-то вроде пророческого дара, который, к сожалению, исчезает вместе с восстановлением здоровья…
— Я вас не понимаю…
— Ну, называйте меня, если хотите, сумасбродом, но какой-то инстинкт подсказывает мне, что между этими двумя фактами существует взаимосвязь!
— Между исчезновением Бискара…
— И Манкаля! Но я иду дальше. Мне это не только кажется, нет! Теперь, когда мои воспоминания возвращаются ко мне, я понимаю, почему мне пришла в голову эта странная мысль, и вы сейчас все поймете! Пожалуйста, потрудитесь позвать моих странных сиделок…
— Сейчас. Но, кстати, не странно ли, что такие отъявленные негодяи ухаживали за вами с усердием, которому могут позавидовать самые преданные друзья?
— Что вы хотите? — смеясь, отвечал Арчибальд. — Я их околдовал!
— В таком случае, — сказал Арман, — если вы оставите их у себя, то я посоветовал бы вам…
— Что же?
— Предложить им сменить имена.
— Это зачем?
— В особенности это касается Мюфлие.
— О, друг мой! Позвольте мне на этот раз с вами не согласиться! Это было бы бесчеловечно! Превратившись в какого-нибудь Жана Мартина, Мюфлие перестал бы быть самим собой! Нет, я оставлю ему его имя!
— Как вам угодно. Конечно, вы лучше их знаете…
— Позовите же их…
— Мюфлие!… Кониглю!… — позвал Арман.
Оба друга были наготове, не из нескромности — так как, надо отдать им справедливость, они в корне изменились, — но для того, чтобы быть готовыми явиться по первому зову.
— Я здесь! — в один голос сказали они.
— Дорогой господин Мюфлие и вы также, господин Кониглю, — начал Арчибальд, — позвольте прежде всего выразить вам свою благодарность…
— О! Маркиз!
— В то же время я прошу у вас прощения, так как мне кажется, что я иногда говорил вам ‘ты’…
— Это делало нам честь…
— Нисколько! Я был несправедлив и груб. Я буду оказывать вам впредь то уважение, которого вы заслуживаете, и прежде всего я прошу вас снять эти передники, недостойные вас.
Мюфлие взглянул на Кониглю. Тот взглянул на Мюфлие. Их лица вытянулись в горестной гримасе.
— Послушайте, господин маркиз, — сказал Кониглю, — если вы нами недовольны, то лучше сказать это сразу…
— Недоволен вами? Нет! Но зачем этот передник…
— Этот передник доказывает ваше согласие по-прежнему принимать наши услуги… Я вам скажу сейчас всю правду. Мы негодяи… но вы нравитесь нам, и вы приведете нас в отчаяние, если прогоните от себя…
— Но вас никто и не гонит, — перебил Арман, которого невольно трогала такая наивность.
Кроме того, Арчибальд, действительно, нравились эти два негодяя.
— Хорошо! Не будем об этом говорить, — продолжал он с комической серьезностью, — однако, так как я говорю с джентльменами, то я предпочитал бы…
— Оставьте нам передники, — повторил Кониглю.
— Ну, как хотите, — со вздохом согласился Арчибальд. — А теперь поговорим о наших делишках… и о вашем приятеле Бискаре.
— Бискаре! — с неподдельным ужасом вскричали оба. — Где он?…
— Мы не знаем… Однако имеем некоторые основания полагать, что он умер…
Мюфлие и Кониглю вскочили.
— Если вы видели его труп, если вы сами похоронили его — да, тогда Биско отправился на тот свет!… Но если нет, тогда это неправда!… Не радуйтесь раньше времени… Он живуч, как дьявол!… Есть ли у вас какие-нибудь доказательства?…
— Вот, прочитайте это.
Арман подал Мюфлие газету.
Тот медленно, внимательно прочитал заметку. Кониглю смотрел через его плечо.
— Ну, что? — спросил Арман.
— Биско жив, — решительно отвечал Мюфлие.
— Однако он исчез под водой и не появлялся!
— Его появления не видели, а это совсем не то!
— А его платье?
— Это хитрость!
Наступило молчание. В глубине души Арчибальд и Арман разделяли это убеждение.
— Скажите мне теперь. — заговорил наконец Арчибальд, — не обманывает ли меня память, или вы действительно говорили об одном банкирском доме, в который не раз входил Биско?
— Да, вы не ошиблись.
— На какой улице был этот банк?
— На улице Людовика Великого.
— И вы никогда не видели его выходящим?
— Никогда!
— Что же вы предполагаете?
— Ну… Это очень трудно сказать!… Видите ли, если бы вы знали Биско, то поняли бы, что в сравнении с ним сам черт — дурак… Он может пройти через воду, не замочившись, сквозь огонь, не загоревшись! О! Он очень хитер! И если мы попадем ему в лапы, тогда пиши пропало!
— Бывали ли вы когда-нибудь в этом банке?
— Нет! — отвечал Мюфлие, поднимая руки к небу. — Разве у нас есть процентные бумаги? Разве мы играем на бирже?
Арчибальд и Арман переглянулись. Их подозрения подтверждались. Бискар и Манкаль были, очевидно, одним и тем же лицом.
Что касается чистосердечия двух бывших сообщников Бискара, то в нем, очевидно, незачем было сомневаться и лучшей гарантией этому служил страх, который внушал им король Волков.
— Итак, — сказал Арман, — вы не знаете о Бискаре ничего, кроме того, что вы уже сказали?
Мюфлие принял торжественную позу.
— Клянусь вам, что я ни минуты не колебался бы, если бы мог дернуть за веревку, на которой ему суждено быть повешенным!…
— Значит, вы стали его врагом?
— О! Это началось уже давно. Как негодяя он меня уважал, но как человека не ценил совсем…
— Большая ошибка и свидетельство дурного вкуса, — серьезно заметил Арчибальд.
— И потом, хотите ли, я вам скажу всю правду? — прибавил Мюфлие. — Вы оба мне нравитесь! Я вижу, что вы презираете меня, но я не сержусь за это! Вы оба — добрые малые, и я вас люблю… Не так ли, Кониглю?
Кониглю был взволнован. Он опустил голову и прошептал:
— Они мне тоже нравятся…
— Ну и отлично! Если вы обращаетесь к добру, то из вас постараются сделать что-нибудь…
Кониглю с изумлением поглядел на Арчибальда.
— Значит, надо будет делать добрые дела?
— Может быть…
— Дело в том… что у нас нет никакого опыта…
— Ба! Приобретете!… А теперь, друзья мои, я попрошу вас оставить меня наедине с моим другом…
— Идем, Кониглю!
Оба раскланялись и направились к двери.
Но прежде чем выйти, они еще раз обернулись.
— Вы знаете, — сказал Мюфлие, — с нами не надо церемониться… и если вам понадобится дать кому-нибудь добрый удар, то не стесняйтесь…
— Благодарю, — сказал Арчибальд.
Дверь закрылась.
— Странные союзники! — заметил Арман.
— Э! Боже мой! Раскаявшиеся негодяи зачастую бывают гораздо лучше лицемеров…
— Вы правы, и мы не можем обнадеживать себя, что борьба уже завершена.
— Вы тоже думаете, что Бискар жив?
— Я почти убежден в этом. Скажу больше, я желаю этого…
— Почему?
— Разве вы забыли, что этот человек держит в своих руках тайну маркизы Фаверей… и что с его смертью она теряет всякую надежду найти своего ребенка?…
— Это правда…
— Ах! Если бы вы видели ее отчаяние, когда она поверила в исчезновение этого негодяя!… Кроме того, разве мы это обещали ей?…
— Все, что вы говорите, вполне справедливо… но, тем не менее, этот человек должен быть наказан…
— Конечно… но его надо сначала заставить говорить… А теперь я должен вас оставить. Я замечаю на вашем лице следы усталости. Задам вам только один вопрос… Он необходим. Я хочу знать, как вы спаслись из заключения, в котором вас держал Бискар… Может быть, этот рассказ выведет меня на способ, которым я должен лечить сэра Лионеля…
— Рассказывать почти нечего, — печально улыбаясь, ответил Арчибальд. — Этот злодей провел нас, как дураков… Под нашими ногами открылось отверстие в полу, и мы упали с высоты нескольких метров в погреб, где царила полнейшая тьма. Это неожиданное падение оглушило нас, но мы скоро пришли в себя. Темнота не позволяла нам осмотреть место, где мы находились. Мы шепотом обменялись первыми впечатлениями. Действительно, мы считали себя погибшими. Что касается меня, то я не считал возможным выбраться из этой могилы, но энергия Лионеля несколько ободрила меня…
— ‘Одно из двух, — сказал он, — или из этой ямы нет выхода и мы осуждены погибнуть от голода, или же этот негодяй Бискар явится с несколькими сообщниками, чтобы с нами покончить. Положение представляется отчаянным, но мы еще живы, сильны и не должны ждать ни истощения, ни убийства. Поищем и осмотрим местность.
— Без огня?
— Разве я не курю?’
Минуту спустя была зажжена спичка и мы могли оглядеться вокруг. Это был погреб со сводами. С первого взгляда казалось, что в нем нет другого отверстия, кроме того, через которое мы в него попали.
Спичка погасла, и мы снова погрузились во мрак. Мы молчали и думали. Признаюсь, со своей стороны я не сомневался, что пришло время умирать. Вдруг сэр Лионель схватил меня за руку — ‘Слушайте’, — сказал он. — Я стал прислушиваться и различил слабый, но постоянный шум, причину которого я не мог определить.
— ‘Это что такое?’ — спросил я. — ‘Это вода’, — просто отвечал Лионель. — ‘Вода?’ — Лионель зажег вторую спичку и поспешно обошел погреб, имевший около шести квадратных метров… — ‘Я не ошибаюсь’, — сказал он. — ‘Подойдите. Видите эту часть стены, она влажная’. — ‘Какое же заключение вы из этого делаете?’ — ‘То, что по ту сторону стены течет Сена. Вы слышите шум ее волн’. — ‘В таком случае мы рискуем быть потопленными, если случайно стена уступит напору воды… это только новый шанс смерти для нас’. — ‘Или спасения!’ — ‘Я вас не понимаю’. — ‘Дорогой Арчибальд, — продолжал Лионель, голос которого был так же спокоен, как если бы он говорил в гостиной, — тот, кто сдается без борьбы, недостоин звания человека. В нашем положении можно решиться на самое безумное предприятие, и нет такого плана, на котором бы не следовало остановиться. Если уж умирать, то я предпочитаю умирать в борьбе. Я не принадлежу к числу барашков, протягивающих шею под нож. В минуту смерти я все-таки буду бороться… Вам, может быть, покажется смешным то, что я вам предложу… Но я не вижу пока иного выхода…’ — ‘Говорите! — сказал я. — Ваша уверенность передается мне, и знайте, что вам не придется за меня краснеть…’ — ‘Слушайте же. Я тщательно изучил стену. Она довольно массивна, но сложена из камней, соединенных цементом, сильно пострадавшим от сырости, так что нам без большого труда удастся выломать камни!…’ — ‘Но тогда вода хлынет в погреб, и мы утонем…’ — ‘Это весьма возможно, но не обязательно. Вот в чем дело: свод довольно высок, а мы станем ломать стену вверху. Как только нам удастся сделать отверстие, вода хлынет в погреб, и в то же время сила ее напора поможет нам расширить отверстие. Весь мой план состоит в том, чтобы сделать отверстие достаточно большим и проникнуть в него раньше, чем вода зальет погреб доверху. Вода подхватит нас и вынесет наверх. В этом случае, если только останемся живы, мы увидим своих друзей, если же нет… то будь что будет…’
Его голос звучал так убедительно, что хотя я и не совсем ясно представлял себе, на какие шансы мы можем рассчитывать, но отвечал, что я готов на все.
Мы тотчас же подошли к стене. Один из нас по очереди держал зажженную спичку, а другой разрыхлял цемент лезвием большого перочинного ножа. Сначала я боялся слишком быстро уничтожить все спички, но сэр Лионель заметил мне, что, во всяком случае, они нам в будущем уже не пригодятся.
Вдруг Лионель радостно вскрикнул. В ту же минуту мне прямо в лицо ударила сильная струя воды. Я пошатнулся, но устоял на ногах.
— ‘Ну, что?’ — спросил я Лионеля. — ‘Настала решительная минута, — отвечал он. — Вода льется в погреб, но до сих пор отверстие еще слишком мало для того, чтобы мы могли пролезть в него. Вода наполняет погреб, она доходит уже до щиколоток и скоро достанет до колен. Если она покроет голову раньше, чем нам удастся выбраться отсюда, тогда все кончено’.
Я стоял рядом с ним и видел, как он делал отчаянные попытки расширить отверстие, но, к несчастью, стена была сделана из очень больших камней, которые, казалось, невозможно было сдвинуть…
Вода продолжала наполнять погреб с глухим шумом. Она поднималась уже нам до пояса. Поток ее был так силен, что мы с трудом сохраняли равновесие.
— ‘Еще две минуты и все будет кончено, — сказал Лионель. — Кажется, придется покориться судьбе. Во всяком случае, этот способ смерти не хуже всякого другого’.
Едва он успел проговорить эти слова, как я, в свою очередь, вскрикнул. Сквозь щели в крышке люка, через который мы попали в погреб, я увидел яркий багровый свет.
— ‘Пожар! — закричал я. — Здесь! В доме Бискара! Над нашими головами!’
В ту же самую минуту возле нас произошел какой-то обвал. Где? Как? Каким чудом? Этого я не могу сказать. Я почувствовал себя увлеченным течением в какую-то пропасть, где меня бросало во все стороны, как мячик… Ночь… Ужасный шум… Мое тело ударялось о какие-то предметы… Теперь я понимаю, что стена обрушилась, уступив усилиям Лионеля. Но каким чудом мы были увлечены в реку? Этого я не знаю… Я потерял сознание… Тогда вы и нашли нас. Я отделался горячкой. Что же касается моего бедного друга, то я в отчаянии от вашего известия. Он спас нас обоих!… Теперь вы должны спасти его!
Волнение, с которым Арчибальд говорил, истощило его силы. На лбу у него выступили крупные капли пота.
— Выслушайте меня, друг мой, — сказал Арман. — Ваше выздоровление несомненно. Не пройдет и недели, как вы снова будете в состоянии продолжать борьбу. Нечего говорить, что она будет жестокой. Негодяй Бискар исчез только для того, чтобы успешнее бороться. Надо ожидать какого-нибудь ужасного удара. Нам не хватает Лионеля, но у нас есть новый товарищ, на которого я рассчитываю.
— О ком вы говорите?
— О молодом человеке, которого братья Мартен спасли от самоубийства. Это человек решительный и преданный. И я тем более верю ему, что убедился в одном… Марсиаль — сын человека, которого я нашел убитым в одном из моих последних путешествий по Камбодже. И я убежден, хотя это может вам показаться странным, что к этому убийству причастен один человек, которого мы знаем и который играет в Париже весьма таинственную роль…
— Кто это такой?
— Де Белен.
— А! Этот португальский метис… Неужели он убийца?
— У меня нет доказательств… их может предоставить только один человек.
— И этот человек…
— Зоэра, странное существо, которого я нашел в тот самый день, когда был убит Марсиаль.
— Но какое же отношение это имеет к де Белену?
— Несколько дней тому назад, придя за мной на бал, который давал де Белен, Зоэра услышал его голос и не мог скрыть своего волнения.
— Вы его расспросили?
— Конечно, но он принадлежит к странному племени, подчиняющемуся каким-то неизвестным законам: с того самого дня, когда произошло это неожиданное открытие, мой Зоэра впал в молчание. Он проводит дни и ночи в молитве, неподвижный, как индийский факир… И я с нетерпением жду минуты, когда Бог, которого он призывает, разрешит ему говорить…
— Вы не показывали ему Марсиаля?
— Я вас понимаю. Вы помните, увидев Марсиаля, я был поражен его внешностью… Действительно, он живой портрет своего отца, старика, которого я нашел страшно обезображенным и умирающим в ужасных муках. Да, если мои предчувствия оправдаются, то настанет день, когда Зоэра скажет ему всю правду, но в этом деле есть тайна, которую я стараюсь раскрыть. К счастью, мои познания в азиатских языках позволяют надеяться… Как бы то ни было, но я чувствую, что ‘Клубу Мертвых’ придется наказать де Белена, а, может быть, и еще одного человека, которого я пока не назову… И тогда, Арчибальд, если я буду нуждаться в вашей помощи…
— Вы найдете меня готовым, как всегда…
— Итак, наберемся терпения. Подождем появления Бискара… Не будем терять из виду де Белена, и наша задача будет, наконец, выполнена!
Минуту спустя Арман выходил из дома, сопровождаемый любезностями Мюфлие, изгибавшегося в поклонах.

18
ПОЛОЖЕНИЕ ДЕЛ

Исчезновение Манкаля, кроме того резонанса, которое оно произвело в кругу капиталистов, более или менее причастных к его делам, привело многих из наших героев в большое беспокойство.
Только один Сильвереаль и герцогиня де Торрес знали о его тождестве с Блазиасом, поэтому новости, полученные из газет, были для них истинным успокоением.
Действительно, оба ни на йоту не сомневались в смерти Манкаля-Блазиаса.
Сильвереаль был рад исчезновению сообщника, который мог стать со временем опасным, но этот сообщник оставил полезный совет, которым барон собирался воспользоваться при случае. Зловещие слова старого Блазиаса четко отпечатались в его голове, а последняя сцена, происшедшая в комнате Матильды, только усилила его желание отомстить и стать свободным.
Отомстить? Почему он хотел мстить? Какое преступление совершила его жена?
Когда Мовилье принудил свою дочь выйти за барона Сильвереаля, тот понимал, что она чувствовала к нему если не отвращение, то, во всяком случае, полнейшее равнодушие. Кроме того, она любила другого.
Поэтому, когда прошли первые порывы страсти, он стал ненавидеть ее. Ее сдержанная покорность казалась ему оскорбительной, а, между тем, в первые годы их супружества ни одно слово, ни один жест баронессы не давали повода усомниться в ее преданности.
Матильда была уравновешенна и доброжелательна, но когда она ему улыбалась, он чувствовал, что ничем не заслужил ее привязанности и вменял жене в преступление свою неспособность заставить ее полюбить навязанного ей мужа.
Теперь он обрел почву для ненависти и ждал случая отомстить за то, что он осмеливался называть проступком Матильды, будучи в то же время вполне убежденным в ее невиновности.
Оставалось только найти средство достичь своей цели. Блазиас умер, и Сильвереаль должен был положиться лишь на собственную изобретательность. Ненависть подсказала барону верное и эффективное средство завлечь в ловушку Матильду и Армана. Только бы ему удалось как-нибудь устроить их свидание, а там закон давал ему право, как оскорбленному мужу, произвести расправу…
Вот каково было положение, в котором находился Сильвереаль.
Положение герцогини де Торрес было гораздо сложнее.
Несмотря на презрение, которое она выказывала до сих пор по отношению к Манкалю, несмотря на удовольствие, которое она испытывала, видя его испуг, когда она заставила его поверить во мнимое отравление, она не могла без ужаса думать о странном могуществе этого человека, в котором она убедилась, когда Сильвереаль вынужден был сознаться в своем ужасном преступлении.
Конечно, она не могла понять до конца, с какими обстоятельствами связывалось это преступление, совершенное в незнакомой для нее стране. Слова ‘Камбоджа’ и ‘Король кхмеров’ были для нее непонятными и малозначащими.
Но что ее поразило и привело в ужас, так это то, что она чуть было не связала свою судьбу с судьбой человека, руки которого были обагрены кровью. А между тем, разве она сама была невинна? Разве она не отравила своего первого мужа? Душа человеческая так создана, что, снисходительная к своим собственным подлостям, она возмущается преступлениями ближнего. К тому же весь характер герцогини де Торрес состоял из противоречий.
Выброшенная в мир совершенно случайно, не знающая отца, воспитанная матерью, женщиной без чести и без правил, погрязшей в самом грязном разврате, Изабелла еще в ранней юности была продана старику.
Умирая, этот человек оставил ей в наследство твердую уверенность в том, что ее красота должна покорить мир. Он оставил ей ненависть и презрение к этому миру, к его законам, к людям, его населяющим…
Надо сказать, что Изабелла получила самые странные наставления, самые необычные ориентиры. Старик, о котором мы говорим, назывался герцогом Д.
Почувствовав приближение смерти, он позвал к себе Изабеллу и выслал всех слуг.
На его лице, изнуренном скорее развратом, чем болезнью, читалась странная ирония.
— Подойди, моя жемчужина, — сказал он ей. — Я умираю… О! Не волнуйся, а то ты заставишь меня сомневаться в тебе. Ты не можешь ни любить, ни уважать меня… и совершенно права в этом отношении. Я сам никогда не любил тебя. Я взял тебя как игрушку, купленную за деньги, и забавлялся этой игрушкой. Многие презирают меня, и они правы, точно так же, как ты имеешь полное право презирать меня. Я всегда думал только об удовлетворении своих эгоистических желаний, полагая, что пользоваться жизнью есть мое единственное предназначение на этом свете. Я развратил тебя настолько, насколько хотел. Я уничтожил в тебе всякое искреннее чувство и всякий стыд… Ты — мое произведение, и я горжусь тобой. Я удовлетворен этой гордостью. Она — венец моей жизни…
Он помолчал минуту, затем продолжал:
— Если ты моя достойная ученица, то должна с нетерпением ждать минуты моей смерти.
Она сделала протестующий жест.
— Не отрицай, ты меня этим огорчишь. Я буду думать, что не успел до конца испортить тебя. Итак, глядя на мое желтое лицо, ты говоришь себе: ‘Неужели он еще не скоро перестанет мне надоедать?’ И ты права… Только… ты так спешишь увидеть меня мертвым потому, что надеешься найти в моем завещании приятное воспоминание обо мне?
Она не могла удержаться от нетерпеливо-радостного жеста.
— Ну, моя красавица, ты на этот счет ошибаешься! Я не оставляю тебе ни гроша! Кто знает? Если бы благодаря мне ты получила определенный достаток, то добродетель, которая подстерегает тебя, может невзначай овладеть тобой… Ты молода, а мечты о добре живучи… Я потратил шестьдесят лет на то, чтобы вырвать эту дурную траву. Я слишком много дал тебе преступного, чтобы иметь глупость помочь твоему очищению. Напротив, умирая, мне сладко думать о том зле, которое ты причинишь…
Конвульсивная судорога на мгновение остановила его. Казалось, что смерть наложила ему на рот свою костлявую руку, чтобы заставить замолчать.
Но он усилием воли преодолел начинающуюся агонию и продолжал:
— Я ничего тебе не оставлю. Так что, выйдя из роскошного дома, в котором ты провела много веселых часов, ты сразу упадешь в пропасть лишений… Едва мне успеют закрыть глаза, как мои родные, — люди суровые, холодные, одним словом, наследники, — явятся сюда… Тогда, если ты еще будешь здесь, они выгонят тебя на улицу, как выгнали бы проворовавшегося лакея. Это мне нравится, и я хочу чтобы все было именно так…
Несчастная, которую этот цинизм не только лишал надежд на будущее, но и заливал ядом все тайники души, уже не могла сдержаться.
— Вы негодяй! — крикнула она. — И то, что вы делаете — подло! Подло!
Он рассмеялся.
— Отлично! Оскорбляй меня, даже бей! Это будет еще лучше! Смерть не пугает тебя… Ты сильнее, чем я предполагал. Другая заплакала бы… Ты злишься… Я предпочитаю это. Я чувствую новый прилив сил… Я еще не все сказал. Изгнанная отсюда со словами презрения, каких ты еще никогда не слыхала, ты покинешь этот дом, совершенно потеряв голову… Тебе не дадут взять даже того, что тебе принадлежит по праву, тебе скажут: ‘Подлая куртизанка! Здесь ничего нет вашего…’ Тогда ты подумаешь о самоубийстве, ты побежишь к реке… Это всегда так бывает… Ты облокотишься на парапет, ты будешь глядеть на черные волны, ты наклонишься…
Она вскрикнула от ужаса.
— Погоди! Дай мне закончить! Ты не утопишься… потому что из черной глубины тебе послышится голос, говорящий тебе: ‘Это безумие при твоей молодости и красоте, которой нет соперниц! Надо бороться с судьбой… Надо идти вперед без стыда и страха, с твердой решимостью никогда никого не любить и сделать из своей красоты только средство для удовлетворения своих желаний. Красота правит миром. Мужчина — раб своих желаний. Знай это, дитя мое. Что могли значить какие-нибудь десять тысяч франков дохода, которые я оставил бы тебе? Как честная женщина, ты их не стоишь. Как куртизанка, ты стоишь миллионов… Середины нет! Я бросаю тебя в грязь, чтобы ты вышла из нее бриллиантом… Презирай и ненавидь людей, потому что ни один не скажет тебе откровенно, как я, того, что он думает о тебе. Мужчина видит в женщине только лишь удовольствие. Всякая любовь есть ложь и глупость… Возбуждай желания и на страстях людских воздвигни себе могущество и богатство. Когда ты наконец достигнешь всего этого, то скажешь обо мне: ‘Этот один еще чего-то стоил’… А теперь дай мне умереть… Ступай! Да! По пути возьми в моей библиотеке том ‘Знаменитых Куртизанок’… Там есть много полезного… Я дарю тебе его…
Отвратительный старик умер.
Бедная девушка не могла до конца поверить его страшным словам. Она осталась в доме, который привыкла считать своим.
Но роковые предсказания старика довольно быстро начали сбываться… Наставник Изабеллы пал очень низко. Те, которые носили его имя, вошли в дом с такими лицами, будто их заставили посетить зараженное место. Его старший сын, так как у этого негодяя были дети, приказал открыть все двери, чтобы очистить воздух. Увидя Изабеллу, он сказал, даже не глядя на нее:
— Вы найдете тысячу луидоров у нашего нотариуса… Ступайте за ними.
В его тоне и жестах было столько презрения, что она даже не подумала возразить. Это было меньше и, вместе с тем, больше, чем она ожидала. На насилие она сумела бы ответить. Но спокойное презрение уничтожало ее.
Как и предсказал старик, она опустила голову и вышла. Только старик кое в чем ошибся. Она и не думала о самоубийстве. Ее сердце было переполнено не отчаянием, а ненавистью.
Тысяча луидоров! Это, во всяком случае, была не та нищета, которую он предсказал ей. Изабелла имела время на размышления. Поразмыслив, она пошла к нотариусу, который оказался толстяком, как она заметила, еще довольно свежим. При виде этой юной шестнадцатилетней грешницы с девственным взглядом, он почувствовал к ней совершенно отеческое сострадание и, заперев хорошенько двери, дал ей несколько полезных советов.
Что произойдет с ней, такой юной, в водовороте жизни? Первая добродетель в этом мире — порядок и экономия! Так как судьба подарила ей небольшой капитал, то надо беречь его, остерегаться всякого неблагоразумия и сохранить средства на будущее.
Она просто отвечала ему:
— Я последую вашему совету. Поместите мои деньги.
Он купил ей ренту в тысячу франков доходу, и так как двадцати тысяч франков было мало для этого, то он добавил недостающее из своего собственного кошелька.
Но так как он пожелал, чтобы Изабелла часто приходила к нему за советом, и так как он при этом был очень полнокровен, то через несколько месяцев умер от апоплексии.
В течение этого нового периода Изабелла еще лучше познала жизнь и когда ее второй покровитель исчез, она почувствовала себя застрахованной от всяких неожиданностей.
Она осознала все могущество своей красоты и слова герцога: ‘Мужчина — раб своих желаний’ — полностью оправдывались действительностью. Что же касается любви, то она не понимала ее, несмотря на свою опытность, и, желая проникнуть в ее тайны, она вступила в новый этап жизни…
Изабелла переселилась в квартал художников. Читатель уже знает, что произошло: пользуясь восхищением, которое вызывала ее необыкновенная красота, она пожелала провести некий эксперимент, решив, что Марсиаль — именно тот человек, который мог употребить свой гений в целях ее благополучия. Но вскоре она исчезла из его мастерской, чтобы заменить ее домом сэра Лионеля Сторригэна.
Марсиаль открыл ей безумную, дикую страсть.
Никак не разделяя ее, Изабелла имела возможность спокойно проследить за всеми фазами ее развития.
Теперь она познала свою власть, и ей оставалось только управлять силой, заключавшейся в ней.
Разбить сердце Марсиаля ничего не стоило. Разорить Сторригэна было уже гораздо заманчивее, но к своей досаде, она не могла достичь этого, так как он был слишком богат. Она отомстила англичанину, доведя его до покушения на самоубийство. Казалось, что она шла вперед по жизненному пути, предшествуемая смертью, которая расчищала ей дорогу.
К этому времени она уже была богата, воспользовавшись советами старого нотариуса.
Странная вещь! Сердце этой женщины еще ни разу не было ранено любовью. Все ее поступки были вполне обдуманы. В то время как вокруг нее пылали и взрывались страсти, она холодно слушала вопли отчаяния, преследуя единственную цель, которую она поставила перед собой: быть богатой.
Она позволяла своим любовникам выставлять ее за дверь, лишь бы только ей хорошо платили!
Кто любил ее, тот умирал.
Она шла по трупам, как те индийские идолы, колесницы которых давят распростертых фанатиков.
Она захотела быть герцогиней. Один испанский гранд, герцог де Торрес, положил к ее ногам свой титул и княжеское богатство, но он надоел ей. Она захотела быть вдовой и не остановилась перед преступлением.
Почему она eгo совершила? Это был еще опыт, который она произвела сама над собой. Ей захотелось узнать, хватит ли в ней силы дойти до последних рубежей зла. При помощи Блазиаса она увидела, что ей все подвластно…
Однажды она почувствовала в сердце что-то необычное. Читатель помнит приключение, которое свело ее с де Бернэ.
Это произошло в то время, когда, пресытившись всем и самой собой, она от скуки решила стать баронессой де Сильвереаль и открыть смертью Матильды двери в те салоны, которые, несмотря на ее богатство, были закрыты перед вдовой герцога де Торреса.
Но Арман отвечал ей одним лишь презрением.
В ней поднялся глухой гнев, который она приняла за любовь, и была вполне чистосердечна, говоря Манкалю, что любит Армана де Бернэ.
Она ошиблась. Между тем, это было первое пробуждение. В ее темной душе должен был скоро мелькнуть свет и, странное дело, первым лучом его она должна быть обязана Манкалю…
Указав ей на Жака де Шерлю, негодяй сказал:
— Я хочу, чтобы этот человек полюбил вас!
Сначала Изабелла улыбнулась. Что значила для нее лишняя жертва, тем более, что Манкаль обещал ей за это несметные богатства? Ставка была слишком заманчива, и Манкаль не солгал, так как с губ самого Сильвереаля сорвалось признание существования неких таинственных богатств.
Но почему же герцогиня была так задумчива? Почему она так рассеянно слушала соблазнительные обещания своего советника?
Вдруг Манкаль, он же отравитель Блазиас, неожиданно исчезает…
Изабелла, сама того не сознавая, испытала облегчение. Действительно, она не думала больше ни о Сильвереале, ни о сокровищах индийских кораблей…
Теперь, оставшись одна, она страстно шептала одно имя.
Это было имя Жака де Шерлю…
Посмотрим теперь, как сдержал де Белен свое обещание относительно молодого человека, данное Манкалю в подземелье дома на улице Сены.
Читатель не забыл, что Жак явился к герцогу с рекомендательным письмом от Тении.
Граф Жак де Шерлю был принят герцогом с радушием, которое если и не было искренним, то, во всяком случае, казалось таковым.
Молодой человек был слишком неопытен, чтобы заметить это. Кроме того, все случившееся с ним в последнее время казалось ему волшебным сном. Иногда ему казалось, что вот он сейчас проснется и снова начнется то скромное существование, которое было для него так тягостно. Тогда он вдруг замирал, ожидая этого пробуждения, которое снова превратит его в ничтожество. Но время проходило, и он говорил себе:
— Так это правда! Я богат, знатен… Прошлое умерло. Передо мной открывается блестящее будущее…
И в этом будущем мелькала фигура обольстительного создания, улыбавшегося ему и протягивающего руку…
Он любил герцогиню де Торрес. Была ли это истинная любовь? Он был очарован ее красотой, роскошью и богатством, окружавшими ее. Он ни на что не надеялся, но при одной мысли о Тении вздрагивал всем телом и сердце его начинало учащенно биться.
Де Белен, повинуясь инструкциям Бискара, а скорее из любопытства, чем из настоящего послушания, приблизил к себе молодого человека.
Жак понравился ему с первого взгляда.
На вопросы герцога он отвечал с наивной простотой, заставлявшей того внутренне улыбаться. Жак не скрывал ничего. Он откровенно высказывал все свои впечатления. Он, с полной уверенностью в ее правдивости, рассказывал невероятную историю своей жизни, вследствие которой вчерашний рабочий превратился в графа. Все вокруг восхищало его, и это крайне забавляло де Белена.
Сначала де Белен думал, что рассказ Манкаля — чистая басня и что этот мнимый новичок — просто авантюрист, разыгрывающий определенную рать. Но, тщательно расспросив его, он не мог найти ключа к этой загадке. Бумаги, подтверждавшие его права на имя де Шерлю, были неоспоримы.
Это еще более усиливало таинственность приключения.
Какая могла быть у Манкаля цель? Мнимый Жермандре обещал взамен оказанной услуги подарить ему руку Люси де Фаверей. Какая связь могла существовать между этими двумя обстоятельствами?
Во всяком случае, требуемая услуга не таила в себе ничего преступного. Де Белен взялся за свою роль ментора так рьяно, что его воспитанник делал довольно быстрые успехи на поприще светской жизни, и герцог, несмотря на свой эгоизм, не мог не почувствовать некоторой симпатии к своему ученику. Он был почти тронут порывами благодарности Жака, который был в восторге от своего учителя.
Таково было положение на тот день, когда де Белен узнал, вместе со всем Парижем, об исчезновении Манкаля.
Это был непредвиденный и, вместе с тем, неприятный удар. Он заключил глупую сделку, введя в свет человека, которого не знал… А теперь еще и лишался вознаграждения за это…
Какова бы ни была симпатия, внушенная ему Жаком де Шерлю, де Белен не испытывал ни малейшего желания давать приют какому-то незаконнорожденному…
Таким образом, едва успев прочитать в газетах о приключении с банком Манкаля, герцог, не теряя ни минуты, решился проверить лично подлинность этого известия.
Он отправился прежде всего к мнимому Жермандре, но оказалось, что библиофил уже несколько дней назад все распродал и уехал.
Тогда де Белен поехал на улицу Людовика Великого. Факт, сообщенный газетами, вполне подтверждался. Герцог подошел к толпе, стоящей у дверей бывшего банка.
Отовсюду слышались проклятия и крики ярости. Разоренные проклинали того, кто их разорил. Но ничего более. Де Белен не услышал ни одного слова, которое могло бы навести его на след.
— Я мальчишка и дурак! — шептал де Белен, возвращаясь к себе. — Первое впечатление было справедливым. Этот де Шерлю — ловкий авантюрист, сумевший обмануть даже такую старую лисицу, как я… Пора положить конец этой мистификации!
На время, пока Жак еще не устроился, как следует, герцог любезно предложил ему квартиру рядом со своей.
В этом помещении на небольшом пространстве было собрано все, чего только могла пожелать самая требовательная фантазия, и Жак испытывал детское удовольствие, неподвижно просиживая в своей комнате по нескольку часов, представляя, будто все окружающее было лишь плодом его воображения и при малейшем движении должно было исчезнуть.
В это утро Жак проснулся рано, но не вставал, предаваясь волшебным грезам.
Полузакрыв глаза, он представил себе очаровательный образ герцогини де Торрес.
— Герцог де Белен! — вдруг доложил лакей, прислуживавший Жаку.
Герцог, для которого этот доклад был не более как пустой формальностью, вошел вслед за лакеем.
— Ах! — сказал, смеясь Жак. — Мне совестно, что вы застаете меня в постели, но я заранее убежден, что вы не станете меня слишком бранить…
Де Белен почему-то молчал. Он, не глядя на Жака, только нервно дергал концы своих бакенбард, что всегда было признаком крайнего волнения.
— Простите же меня! — снова сказал Жак. — Я не пресытился еще, как вы, сибаритством… Скажите, что привело вас ко мне… и если я мог бы оказать вам какую-нибудь услугу…
Де Белен вдруг поднял голову.
— Милый мой, — насмешливо сказал он, — я пришел просить вас переговорить со мной…
— Я к вашим услугам, — сказал Жак, решивший, что с ним шутят.
— Я надеюсь, что вы откровенно ответите мне… теперь…
— Теперь?
Это слово и тон, которым оно было сказано, удивило Жака.
— Разве я когда-нибудь был с вами неоткровенен?
— О! Прошу вас, не возражайте… Я слишком хорошо знаю Манкаля, чтобы не понять все хитрости его ученика…
Жак приподнялся, широко раскрыв глаза. Он с удивлением смотрел на де Белена.
Он все еще думал, что это шутка, только отметил про себя, что она продолжается слишком долго.
— Действительно… похоже на обвинение, — сказал он, все еще улыбаясь, — и я, наверное, совершил какое-нибудь ужасное преступление… Я готов принять любое наказание, которое вам будет угодно наложить на меня!
Де Белен нетерпеливо пожал плечами.
— Довольно, — сказал он почти грубо, — я вижу, что для того, чтобы заставить вас сбросить маску, с вами надо говорить откровенно… Господин граф де Шерлю, граф вы или нет, неважно, но я знаю все!… Ваш друг и покровитель Манкаль — негодяй и вор, если еще не хуже… И мне не хочется оставаться более ни его игрушкой… ни вашей…
Он остановился.
Молодой человек вскрикнул от гнева.
— А! А! Кажется вы просыпаетесь! — засмеялся де Белен. — И чтобы заставить вас говорить, не понадобится прибегать к сильным средствам… Плохо сыграли, сударь!…
Он стоял в это время возле постели.
Жак схватил его за руку и притянул к себе так, что его лицо почти касалось лица де Белена.
— Сударь, — сказал Жак, задыхаясь от гнева, — я не знаю, что меня удерживает от желания дать вам пощечину, которую вы вполне заслуживаете!
— Насилие? Неужели я должен позвать моих лакеев?
Жак оттолкнул его.
— Нет!… Я все-таки ваш гость… Пройдите, пожалуйста, в гостиную… Я выйду к вам через несколько минут… И так как вы жаждете объяснений, то мы увидим, будете ли вы сами в состоянии дать мне те, которые я потребую!
Его голос был тверд, глаза сверкали, так что, несмотря на всю свою дерзость, де Белен был почти испуган.
— Вы меня слышали? — продолжал Жак. — Ступайте!
— В самом деле? — воскликнул де Белен. — Вы имеете право говорить таким повелительным тоном?
— Сударь, я не знаю, что вы называете светским этикетом… Но я позволю себе заметить, что вот уже дважды вы упрекаете меня в том, что я принял ваше гостеприимство…
— Хорошо, — сказал герцог, вдруг успокаиваясь, — я вас буду ждать в гостиной, только, пожалуйста, поторопитесь…
— О! Разумеется!… Я сам спешу узнать, в чем дело!
— В этом отношении вы будете вполне удовлетворены.
Де Белен вышел. В ту минуту, когда он входил в гостиную, к нему подошел лакей, подавая письмо.
— Да-да.
Де Белен взял поданный ему конверт и, погруженный в свои мысли, не читая, опустил письмо в карман. Потом стал нетерпеливо ходить взад и вперед по комнате.
— Да, это негодяй, — шептал он. — Можно не сомневаться, что этот враг, а я чувствую, что он мне враг, был послан Манкалем, затем, чтобы…
Он вдруг остановился и с гневом топнул ногой.
— Этот Манкаль знает все мои тайны! Разве он не подслушал моего разговора с Сильвереалем? Этот дуралей-барон имеет манию постоянно вспоминать прошлое, как будто оба мы его не знаем! Так что теперь я во власти этого Манкаля… и де Шерлю, который, может быть такой же Шерлю, как я Белен!
Он опустился в кресло.
— Благоразумно ли начинать борьбу? Не будет ли для меня выгоднее заключить союз?
Он задумался.
— Я, скорее всего, допустил оплошность. Я слишком погорячился!… Черт возьми!… Да и этот авантюрист тоже… Он чуть ли не хотел дать мне пощечину?… Правда, я был груб… Истинная сила заключается в том, чтобы стоять выше эмоций… Я не забуду больше об этом…
В эту минуту дверь отворилась и вошел Жак.
Он был очень бледен, и в его наружности было столько истинного благородства, что де Белен поднялся, испытывая невольное уважение.
Жак спокойно подошел к нему.
— Милостивый государь, — сказал он немного дрожащим голосом, — мы обменялись сейчас ужасными словами, я позволил себе произнести угрозы, в которых раскаиваюсь, и теперь уже совершенно спокойно пришел требовать объяснений, которые вы обещали мне дать.
Странная вещь, это вступление, полное достоинства, произвело впечатление прямо противоположное тому, которое мог бы ожидать всякий посторонний свидетель этой сцены.
Де Белен подумал:
— Как он ловок! Как хитер… Посмотрим, кто кого…
Он поклонился Жаку.
— Я охотно забуду, — сказал он, — резкие слова, вырвавшиеся у вас, так как, признаться, я был виноват первый… Я поступил, как мальчишка!…
— Что вы хотите сказать? — с беспокойством спросил Жак.
— Э! Боже мой! Все очень просто!… В порыве раздражения я забыл, что вы уже давно должны были быть готовы к этой сцене.
Жак до крови прикусил себе губы.
— Клянусь вам, господин герцог, что я вас не понимаю.
— Поэтому я готов объясниться… Садитесь здесь, напротив меня, и поговорим серьезно… Я могу стать вашим другом или врагом, как захотите. Это будет зависеть от вашей откровенности.
— Мне нечего скрывать… И вам хорошо известна вся моя жизнь…
— О, да! Дядя Жан… Его сестра!… Затем чудесное открытие графа де Шерлю… Я отлично помню все это! Но… я знаю жизнь… я так же хорошо изучил высшее общество, как и низшее… Мне можно все сказать… С какого времени вы стали другом Манкаля?
— Милостивый государь, сейчас, говоря о Манкале, вы назвали его негодяем и… вором. Предположить, что я был его другом, это значит оскорбить меня!
‘Он ловко выпутывается из затруднений, играя словами, — подумал де Белен, — положительно, он очень ловок!…’ Боже мой! — продолжал он вслух, — я сожалею о вырвавшихся у меня эпитетах. Только признаюсь, что меня крайне неприятно поразило его исчезновение…
— Манкаль исчез?
— Как самый обыкновенный кассир!
— Но, значит, он оставил за собой какой-нибудь дефицит?
Белен расхохотался.
— Дефицит недурен! Самые пустяки! Всего несколько миллионов!
Жак вскрикнул.
— Миллионов!… Которые ему не принадлежали?
При этой новой наивности, по его мнению, поддельной, де Белен снова расхохотался.
— Восхитительно, честное слово! Знаете ли, мой милый, вы очень умны или у вас отличная память, если вы так четко заучили роль!
— Опять! — воскликнул Жак. — Я вас последний раз прошу объясниться! Неужели вы считаете меня сообщником этого негодяя? Какую роль я играю? Заклинаю вас честью, не скрывайте от меня ничего! Правда, как бы горька она ни была, не станет более жестокой, чем эти намеки.
— Действительно, — отвечал де Белен, — с этим надо покончить. Ну, любезный граф, Манкаль, сойдя со сцены, захотел оставить наследника, которому дано, без сомнения, более или менее деликатное поручение. Он дал вам этот знак своего доверия, что еще раз доказывает его ум… Он успешно сумел заставить меня стать вашим руководителем. Все это отлично… но ловкость изменила ему в том, что он слишком скоро раскрыл свою игру… Так что теперь я почти знаю, с какой целью он ввел вас ко мне… Обыкновенный шантаж. Ну, я не такой человек, который стал бы кричать слишком громко, если меня немного пощиплют… Назовите ваши условия и мы сойдемся… Я ведь лучше, чем кажусь… Но, вы не отвечаете?
Жак застыл как человек, пораженный громом… Он все еще слушал, хотя де Белен уже замолчал. Каждое слово герцога было для него точно удар молота. Итак, это была правда! Едва успел он вступить в жизнь, как ему предъявляли постыдное обвинение! Подозрения де Белена потрясли его. Неужели роковая судьба, сделавшая для него невыносимой жизнь в мастерских, снова преследовала его?
Де Белен взял его за руку, чтобы привести в себя. Такое поведение Жака в высшей степени изумляло его. Он надеялся, что авантюрист, каким он продолжал считать Жака, откроет свою игру. И что же?
Когда Жак поднял лицо, де Белен увидел, что оно залито слезами.
— Как? Вы плачете? Что же все это значит? — спросил герцог.
Жак взглянул ему в глаза.
— Да, — сказал он, — это правда, я плачу!… Но не от стыда!… Я плачу, что меня подозревают, тогда как мое сердце исполнено лишь чистых и благородных стремлений! Сначала я был возмущен, теперь я чувствую себя разбитым. Как могу я защищаться? Чем убедить вас?
— Ну-ну! — сказал де Белен, невольно чувствуя себя тронутым, — ответьте на мой первый вопрос: давно ли вы знаете Манкаля?
— Всего несколько дней. Я никогда не видел его до того проклятого дня, когда дядя Жан послал меня к нему.
— Это правда?
— Клянусь вам!
Де Белен задумался. Мрак вокруг него сгущался.
— Но… этот дядя?…
— О! Это честный человек… немного грубый… но, в сущности, добрый… Он воспитал и вырастил меня. Без него я умер бы с голода… потому что был один на свете… Вы знаете мою историю… Моя бедная мать умерла, покинутая…
— Я знал вашего отца…
— Вы его знали? О, вы никогда не говорили мне об этом!
Действительно, де Белен помнил, что встречал графа де Шерлю во времена его первоначального богатства, потом видел его разорение и, наконец, новое обогащение.
— Мой отец был уважаем?…
— Он был богат, — отвечал де Белен, делавшийся философом.
— Вы видите, герцог, что я проклят… Всюду вокруг меня стыд, позор… Даже этот Манкаль, который был только посредником, но подлость которого обрушилась на меня…
Де Белен был в большом затруднении. Несмотря на все, он еще не был убежден. Он знал по опыту, до каких высот может доходить у некоторых людей искусство притворяться. Но что если этот говорит правду?…
Жак встал.
— Герцог, — сказал он, — теперь, когда вы объяснили мне причины вашего поведения, я прощаю вам все, что вы сказали мне… Действительно, я отчасти заслужил это… Я слишком быстро позволил увлечь себя мелькнувшему передо мною миражу… Да, я теперь понимаю… Я был ослеплен… и, может быть, слишком рано, не обдумав хорошенько, принял эту удивительную перемену. Теперь вы сообщаете мне о бегстве того, кто был посредником в этом странном приключении… Вы предполагаете, что я был сообщником в каком-то темном деле, жертвой которого вы боялись стать. Герцог, взгляните мне прямо в глаза и отвечайте откровенно: считаете ли вы меня бесчестным человеком?
Де Белен Покачал головой.
— Нет! Я этого не думаю…
— Это немного возвращает мне мужество. Я клянусь вам, что оно мне крайне необходимо…
— Что вы хотите делать? ‘
— Вы ещё спрашиваете… Я хочу расспросить того, кто первый открыл мне тайну моего рождения… Хочу узнать от него все подробности этого дела…
— Вы говорите о дяде Жане… о том, кто воспитал вас?
— Он честный работник… подрядчик, живущий своим трудом.
— Вы не считаете его сообщником Манкаля?… Значит, он был обманут так же, как и вы… и не может ничего знать…
— Не говорите этого! Не отнимайте у меня надежды… Вдвоем мы найдем этого Манкаля…
— О! Бежавшего банкира! Вы хотите сделать невозможное!
— Я хочу доказать мою честность всем, особенно вам, человеку, который сделал для меня так много!
При этих словах, произнесенных таким тоном, который убедил бы самого отчаянного скептика, де Белен почувствовал волнение, далеко ему не свойственное.
— Выслушайте меня! — сказал он. — Да, я вам верю… И… прошу прощения…
— Просите прощения… Если бы вы знали, как я счастлив!
— Я не хочу, чтобы вы покидали меня!
— Нет! Умоляю вас, отпустите меня, иначе мне постоянно будет казаться, что между нами стоит это ужасное подозрение.
— Я заявляю, что вы не оставите меня и в то же время узнаете истину…
— Что вы хотите сказать?
— Я хочу сказать, что при вашей молодости и неопытности безумно воображать, что вы можете осветить этот мрак… На каждом шагу вам будет встречаться новая загадка… Отчаяние овладеет вами… Неудача может убить вас… Я не хочу этого. Я должен исправить причиненное вам зло.
— Я вас не понимаю. Ради Бога, объяснитесь!
— Мы станем искать вместе… В чем могу я вас упрекнуть? В том, что вы, как сами говорите, слишком легко согласились принять счастье, свалившееся на вас с неба или поднявшееся из ада… Мы должны узнать — слышите, я говорю ‘мы’ — не стали ли вы, сами того не подозревая, орудием какого-нибудь подлого заговора, не угрожает ли вам самому какая-нибудь опасность, которую вы не сумеете отвратить при вашей неопытности. Я возьмусь за это дело и мы увидим, черт возьми… буду ли я обманут… таким негодяем, как этот Манкаль… А! Он хотел перехитрить нас, но мы еще посмотрим, кто кого!
Самое интересное во всем этом было то, что негодование де Белена, который сам являлся подлым вором и безжалостным убийцей, было вполне искренним.
Что касается Жака, то он слушал его с восторгом. Он был так счастлив, что нашел друга и руководителя! Он прощал теперь его подозрения, которые были только доказательством безукоризненной честности его благодетеля.
— Вы спасете мою честь! — воскликнул он. — Я верю вам! Если это состояние принадлежит мне по праву, как и мой титул, если розыски, за которые мы примемся, бесспорно докажут мою честность, тогда я останусь возле вас, и вы найдете во мне не только друга и союзника, но и верного раба… Если же меня обманули, то я снова надену мою рабочую блузу… и с помощью воли и труда постараюсь завоевать себе место в обществе!
В то время, как он говорил, де Белен встал и задумчиво прошелся по комнате.
Совершенно машинально он сунул руку в карман и вдруг нащупал пальцами письмо, переданное ему в ту минуту, как он выходил из комнаты Жака.
Он вынул его и мельком взглянул на конверт.
Там было написано:
‘Его сиятельству герцогу де Белену. С просьбой передать графу де Шерлю’.
Первым его движением было отдать письмо Жаку, но вдруг в голове его мелькнула одна мысль…
Кто мог писать Жаку? Де Белену смутно казалось, что он уже видел где-то этот почерк.
Но где? Когда?
Жак, замолчав, погрузился в размышления, ища путеводную нить в лабиринте, в котором он запутался.
Подозрение вновь пронзило де Белена. Что, если Жак всего лишь ловкий актер?… Конечно, совестливость не могла остановить де Белена, убийцу отца Марсиаля. Он взглянул на Жака, который смотрел в другую сторону. Во всяком случае, если в письме нет ничего любопытного, его можно было отдать Жаку, оправдавшись рассеянностью. Де Белен сломал печать…
Хриплый крик вырвался из его груди и он бросился к Жаку.
— Негодяй! — закричал он. — Неужели вы все еще будете отпираться?
— Что такое? Что вы хотите? — сказал Жак, неожиданно возвращенный к действительности.
— То, господин актер, что вам следовало бы осторожнее… подбирать сообщников!
— Сообщников?
— Которые не имели бы дерзости адресовать на мое имя писем, способных помочь сорвать с вас маску!
— Но, герцог, это безумие!… Что случилось? Вы были сейчас так добры и снисходительны!…
— Скажите лучше — так глупы! А случилось то, что Манкаль, исчезновение которого вас так удивляет, позаботился, по крайней мере, оставить вам инструкции…
— Манкаль! Как! Вы знаете, где мы можем его найти?
— Перестаньте лицемерить! Или, клянусь честью, я сам выдам вас правосудию!… Но нет, при всей вашей ловкости, вы глупец, над которым я смеюсь и которого я презираю!
— Но скажете ли вы, наконец, что дает вам право так оскорблять меня?
— Вы хотите это знать? Слушайте же! Вот письмо, адресованное вам, и которое я вам сейчас прочту!
— Письмо ко мне! И вы его распечатали!…
— Я узнал почерк Манкаля, который даже не взял на себя труд изменить его!…
— Это письмо должно быть моим оправданием!
— Судите сами…
И он громко зачитал следующее:
‘Милый Шерлю! Не забывайте моих указаний. Я уеду на несколько дней. Наши дела требуют временного исчезновения… Пасите хорошенько де Белена. Пусть он поверит безоговорочно… Затем, благодаря вам, мы сумеем, когда придет время, заглянуть в его делишки. У него карман туго набит, не мешает облегчить его. Соблюдайте осторожность. Ваш Манкаль’.
— Что вы на это скажете? — спросил де Белен.
Жак схватился руками за голову.
— Это ужасно! Я не понимаю! Или я с ума схожу!…
— Я уже сказал вам, что немедленно мог бы отдать вас в руки правосудия, но я не сделаю этого…
В сущности де Белен совсем не желал впутывать полицию в свои частные дела. Он подошел к камину и позвонил два раза. Вошли два лакея.
Де Белен жестом указал им на Жака, неподвижно стоявшего у окна.
— Выбросьте вон этого человека, — произнес герцог.
Лакеи подошли. Один из них положил руку на плечо Жака, который вздрогнул.
— Не трогайте меня! — крикнул он.
— Ну, выполняйте, — сказал де Белен, — гоните этого негодяя…
— Выгнать!… Меня!
Де Белен сделал шаг к нему.
— Не сопротивляйтесь! А не то… вы будете сегодня спать в префектуре…
— Вы лжете! — закричал Жак вне себя.
По знаку герцога лакеи схватили его.
Тогда началась отвратительная борьба. Жак не сознавал, что делает, и отбивался будто под влиянием кошмара, но ему быстро скрутили руки.
— Передайте вашим друзьям, — крикнул ему вслед де Белен, — что так я обойдусь со всяким, кто вздумает обмануть меня!…
Минуту спустя дверь дома захлопнулась за Жаком, и он остался один, вне себя от ярости и отчаяния.

19
ВИДЕНИЯ И БЕЗУМИЕ

Что делать? Куда идти? На что решаться? Несчастному моло-. дому человеку казалось, что он получил удар обухом по голове. Он шатался, как пьяный.
Не было ли это продолжением того сна, который, в последние дни все чаще увлекал его в мир иллюзий, и не превратилось ли вдруг очаровательное сновидение в отвратительный кошмар?
Как известно нашим читателям, дом де Белена находился на улице Сены.
Не сознавая, что делает, Жак шел вперед, спотыкаясь, временами останавливаясь и прислоняясь к стене.
— А! Вот этот уже готов! — раздался возле него крикливый голос гамена.
— Э! Старина! Ты, верно, потерял шляпу? — добавил другой.
— И голову вместе с ней…
— Вы, должно быть, нездоровы? — заметил, подходя к нему, один из прохожих.
Жак не отвечал.
— Что с вами? — спрашивал его другой.
Наконец, свежий воздух заставил Жака опомниться. Он поднял голову и оглянулся.
Около него собралась уже толпа зевак. Мысли Жака неожиданно прояснились и он испугался, поняв, что ему, быть может, придется давать объяснения своему странному поведению.
Возможно, все эти люди думают, что он вор?
По странному совпадению, после недавних обвинений де Белена, Жак вдруг припомнил те наставления, которые давал ему некогда дядя Жан, когда старался развратить его душу и увлечь на путь зла.
— Видишь ли, молодчик, — говорил дядя Жан, — когда ты попадешь впросак и надо будет вывернуться, разыграй из себя важного барина… Брось в лицо толпе первое попавшееся имя, только бы перед ним стояло ‘де’… Прикинься оскорбленным. И держу пари, сто против одного, что дураки станут извиняться…
— Я граф де Шерлю, — сказал громко Жак.
Да, Бискар хорошо знал нравы толпы.
Этот граф, без шляпы, бледный, взволнованный, должен бы быть просто отведен в полицию, как подозрительная личность.
Но — граф! Один из ‘де’! И безукоризненно одетый!…
— Это оригинал! — сказал кто-то.
— Коллега лорда Сеймура…
— Оставим его в покое!
Жак вполне овладел собой, по крайней мере, все его способности были направлены на то, чтобы избавиться от назойливого любопытства. Услышав замечания толпы, он спокойно вынул часы и, показывая их окружающим, сказал:
— Господа, я прошу вас засвидетельствовать, что теперь действительно десять часов.
— Совершенно верно, даже две минуты одиннадцатого, — отвечал какой-то буржуа.
— В таком случае, я, значит, выиграл пари, — заметил Жак. — Не будете ли вы так добры указать мне ближайший шляпный магазин?
В толпе послышался веселый ропот.
— Так вот, значит, что! Это было пари? Пройтись без шляпы!
И комментарии не заставили себя ждать…
В то же время какой-то простак, гордый возможностью оказать услугу одному из легендарных парижан, подвиги которых наполняют парижскую хронику, поспешил указать Жаку нужный ему магазин. Через минуту дверь магазина уже закрылась за Жаком.
Спустя несколько минут, когда рассеялись последние любопытные, он вышел, на этот раз уже в полном костюме. Интереснее всего то, что все произошло, так сказать, помимо его воли. Он просто повиновался какому-то необъяснимому побуждению. Это было как бы неожиданное прорастание дурных семян, посеянных в его душе тем, кто некогда сказал его матери:
‘Твой сын умер на каторге или на эшафоте!’
И действительно, никогда еще самый закоренелый преступник не выпутывался из подобного положения с большей легкостью и непринужденностью!
Когда, наконец, Жак пришел в себя, он вздрогнул. Странная вещь: он испугался самого себя. Смелость, высказанная им, изумляла его и пугала одновременно. Мгновение ему казалось, что оскорбления, которыми осыпал его де Белен, были им вполне заслужены и что он действительно был негодяем, которого стоило изгнать с позором.
Мало-помалу он замедлил шаги. Волнение, владевшее им, ослабело, и подлинное его положение представилось ему четко и детально.
Он был изгнан. Это было ясно. Были у него средства к существованию? Он вспомнил, что в шляпном магазине вынимал из кармана несколько золотых.
Он захотел проверить, не было ли это галлюцинацией.
Нет, это было правдой. У него в кармане оказалось около пятнадцати луидоров. Для графа де Шерлю это было ничто, для безвестного Жака это было целое состояние.
— Теперь я не боюсь никого и ничего, — произнес с улыбкой Жак. — Я сумею занять место, в котором мне отказывают!
Но он чувствовал себя разбитым. Это было вполне естественно, так как ничто так не утомляет человека, как нравственные потрясения.
— Я ничего не соображаю, — прошептал он. — Неплохо бы отдохнуть.
Он был в эту минуту около Королевского моста. На углу улицы Бак он увидел кофейню и вошел туда.
— Что угодно господину? — спросил его гарсон.
Об этом Жак не подумал.
— Дайте ‘Шартрез’, — сказал он, ухватившись за первое пришедшее ему на память слово.
— Зеленый или желтый?
— Зеленый.
Гарсон взглянул с удивлением на посетителя, требовавшего в такое время этого возбуждающего напитка.
А Жак лихорадочно пытался схватить ускользавшую от него логику… Его мысли стремились вырваться из узкого круга переживаний. Когда бутылка и стакан возникли перед ним (тогда еще не подавались вина в наперстках, как в наше время), он налил себе стакан и осушил его залпом.
Алкоголь опалил ему желудок. Это ощущение показалось ему приятным. Он налил второй стакан, затем третий…
Несколько минут он сидел неподвижно и задумчиво. Но пары алкоголя вскоре подействовали на мозг. Перед его глазами как бы разорвалась завеса.
Негодяй! Вор!
Ему казалось, что эти слова все еще раздаются в его ушах. Он глухо вскрикнул и поднес руки ко лбу, как бы пытаясь вырвать из него воспоминания.
Невозможно, невыносимо подвергаться подобным оскорблениям!… И, чтобы избавиться от этого кошмара, он выпил еще…
На этот раз возникшая картина приобрела четкость. Все это было правдой. Малейшие обстоятельства, самые ничтожные подробности предшествовавшей сцены, все, даже интонация голоса де Белена, все возвращалось, повторялось, воскресало в его памяти…
Несколько слов сорвалось с его побледневших губ:
— Этот человек солгал!
Потом, минуту спустя:
— Я ему это докажу, я отомщу ему!
Он подкрепил эти слова сильным ударом кулака по столу.
Гарсон подошел к нему.
— Я замечу господину, — сказал он отеческим тоном, — что он беспокоит прочих посетителей.
Действительно, неподалеку от него за столом сидело несколько офицеров из Орсейской казармы, которые смотрели на странного соседа и говорили, подталкивая один другого локтями:
— Этот молодец, должно быть, слишком хорошо поужинал!
— Хорошо, — сказал Жак. — Вот ваши деньги.
С этими словами он бросил на стол луидор и направился к выходу.
— А сдачу, господин?
— Не надо.
Гарсон поспешно бросился отворить дверь щедрому посетителю, но на обратном пути не удержался, чтобы не сказать одному из офицеров:
— Если бы мне сообщили, что этот молодец идет убить кого-нибудь, я не стал бы спорить!
Между тем Жак принял решение.
Он хотел во что бы ни стало узнать всю правду. Но кто мог пролить свет на нее? Во-первых, дядя Жан, во-вторых, Дьюлуфе, ‘Кит’ или ‘Поджигательница’. У этих личностей при помощи искусных расспросов он сумеет узнать правду о своем прошлом. Затем, после этого, он думал пуститься на поиски Манкаля.
План был ясен, и он был уверен, что у него хватит сил привести его в исполнение. Он чувствовал в себе какие-то новые силы, не понимая, что его нервы находились под влиянием винных паров. Его цель была четко намечена. Надо было принудить каждого из них рассказать все, что ему известно, и во что бы то ни стало докопаться до истины.
Манкаль! Что это за человек? Что значило это странное письмо, смысл которого от него ускользал? Можно было подумать о сообщничестве в каком-то темном деле, тогда как он видел Манкаля всего два раза: на улице Людовика Великого и у герцогини Торрес.
При этом имени Жак невольно вздрогнул.
О! Она не увлекла бы его в эту бездну! Весь свет мог ему изменить, но она осталась бы и тогда для него ангелом надежды!
Итак, сначала надо было отыскать дядю Жана. С первых же дней своего нового положения Жак почти совсем забыл о том, кто его воспитал. Быть может, дядя Жан из скромности не хотел прийти к нему в дом герцога? Быть может, он боялся, что блуза каменщика будет выглядеть грязным пятном среди этой роскоши?
Первой мыслью Жака было идти в таверну ‘Зеленый Медведь’. Там он надеялся найти Дьюлуфе и узнать у него, где работает дядя Жан.
Он чувствовал себя гораздо спокойнее, думая о скорой встрече со своими старыми покровителями. Они сумеют защитить его, и кроме того, избавят, от этого гнетущего чувства одиночества и ненужности кому бы то ни было.
Но эти иллюзии были непродолжительны.
‘Зеленый Медведь’ совершенно преобразился. Когда Жак подошел к нему, старая вывеска валялась на земле, а рабочие были заняты ремонтом фасада. Внутренность таверны была набита посетителями, нисколько не походившими на бывших завсегдатаев ‘Зеленого Медведя’.
За прилавком, цинк которого блестел незнакомым для Жака блеском, новый хозяин, засучив рукава, старательно разливал посетителям белое вино.
После минутного колебания Жак решился подойти к прилавку.
— Скажите, пожалуйста, — спросил он, вежливо приподнимая шляпу, — этот кабак сменил владельца?
Кабатчик гневно вскинул голову.
— Кабак! Кабак!
Очевидно, это слово неприятно отозвалось в его ушах. Но при виде молодого человека, по-видимому принадлежащего к высшему классу общества, он смягчился и отвечал более ласковым тоном:
— Я хозяин этого заведения.
— И давно уже?
— Всего несколько дней.
— А! — сказал Жак изумленным тоном. — Но ваш предшественник?…
Кабатчик взглянул на Жака. Потом, видимо, неожиданная мысль мелькнула в его мозгу. Он позвал мальчика, занимавшегося в углу мытьем бутылок, и поставил его на свое место за стойкой.
Затем он подошел к Жаку и, подмигнув ему, сказал вполголоса:
— Понимаю!… Пойдемте, поговорим!…
И не дожидаясь ответа Жака, он провел его в маленькую соседнюю комнату и поспешно запер дверь.
— Значит, вы из них? — спросил он Жака.
— Из каких, из них?…
— Э! Да, Боже мой! Разве меня можно надуть?… О! У меня на это такой глаз!
Не понимая, что хочет сказать этот человек, Жак кивнул головой.
— Только, пожалуйста, не думайте, что я презираю вас за это… — продолжал кабатчик. — Черт побери!… Такие люди как вы, — защита всех честных людей!… Вас надо только благодарить за то, что вам угодно исполнять этот долг…
Жак едва мог сохранить хладнокровие. За кого принимал его кабатчик?
— Короче, — сказал он, — дадите ли вы мне какие-нибудь сведения?…
— Конечно! Я скажу вам все, что только знаю… Есть кое-что нового за последние два дня.
— Нового?
— О! Да! С хорошей мышеловкой всех их можно подцепить… Это верно… Но позвольте мне предложить вам кое-что…
С этими словами кабатчик вышел, и через минуту вернулся с двумя стаканами и бутылкой вина. Выходя из зала, он шепнул одному из своих клиентов.
— Это из ‘Рыжей’! Вы знаете, при нашем ремесле надо быть в хороших отношениях с этими птицами!…
— Послушайте же, — сказал Жак кабатчику. — Вы мне сказали, что знаете кое-что новое. Конечно, вы знаете куда переехал Дьюлуфе?
— Переехал? — сказал, смеясь, кабатчик. — Вот это великолепно!… Переехал в тюрьму с кандалами на ногах, не правда ли?
— Что вы хотите этим сказать?
— Не прикидывайтесь простачком! Ничего страшного, если его и поймали! Этот Дьюлуфе, кажется, порядочная каналья?
Жак решил больше не удивляться. Очевидно, произошло какое-то недоразумение. По крайней мере, он думал, что ему удастся узнать что-нибудь из того, что его интересовало.
— Он не пойман, — сказал он. — Я его ищу… и если вы поможете мне найти его, я вам хорошо заплачу…
Кабатчик нахмурил брови.
— А!… Погодите! Не во гнев вам будь сказано, я не ем такого хлеба… Я работаю, чтобы жить… Ну, ладно!… Если я смогу помочь вам зацепить его, я это сделаю… но — даром!… Так, что не предлагайте мне денег, господин ‘Четверть глаза’! — закончил кабатчик, начинавший невольно раздражаться.
‘Четверть глаза!…’ Жак знал это слово. Его, значит, принимают за полицейского агента! Он и не думал протестовать, видя в этом недоразумении средство скорей и верней достичь своей цели.
— Не сердитесь, — сказал он. — Если я так сильно желаю напасть на след этого Дьюлуфе, так это потому…
— Что это обеспечит вам повышение?… Ну, хорошо! Несмотря на то, что вы мне сейчас сказали, я на вас не сержусь… и докажу вам это… Во-первых, надо вам сказать, что здесь бродит теперь полным-полно молодцов… и каких! Настоящие висельники… Сначала, в первые дни, они считали, не знаю почему, что я из шайки… Один даже вошел сюда и, протянув мне руку, сказал мне довольно забавное слово…
— Какое?
— Название зверя. Он протянул мне свою грязную лапу и сказал: ‘Волк’… — ‘Что? Волк? Убирайся-ка, старое животное!’ Он тогда выпучил на меня глаза и убрался вон… Я подошел к двери и видел, как он собрал своих друзей, наговорил им целый ворох, все указывая на этот дом… и потом все ушли.
— Что же вы предполагаете?
— Сначала я ничего не предположил, но в тот день я увидел одного из ваших товарищей, знаете, такой маленький, черномазый…
— Да, да, я знаю, — сказал Жак, конечно же, и в глаза не видевший этого маленького, черномазого ‘товарища’. — И что же он вам сказал?
— Что разыскивают целую шайку негодяев, которые называли себя ‘Парижскими Волками’… Начальник их, кажется утонул. Эти бандиты постоянно торчали здесь, так как этот Дьюлуфе был тоже…
— Что?
— Э! Волк, что же еще?… Право, можно подумать, что я говорю с вами по-еврейски! Вы не понимаете, что ли?
— Нет! Я отлично понимаю, — сказал Жак, мысли которого начинали путаться… — Значит, здесь было сборное место ‘Парижских Волков’?
— Вы это отлично знаете, потому как сами пришли сюда ради этого…
— И Дьюлуфе был из их числа?
— Конечно!… Как и Биско. Они делали тут такие дела, что у всего квартала мороз гулял по коже!
— Дьюлуфе… Спасся.
— Черт побери… Он успел уволочь свои ноги, когда увидел, что дело становится жарким… Но, — заметил вдруг словоохотливый кабатчик, — право, можно подумать, что вы ничего не знаете!
— Знаю!
Жак выпил вина, чтобы придать себе бодрости. В эту минуту в его голове сверкнула, как молния, неожиданная мысль. Он вспомнил о странной сцене, при которой он присутствовал… Это когда мнимые работники дяди Жана бросились на Дьюлуфе…
— Что же, — сказал он, — можете вы мне сказать, как напасть на след Дьюлуфе.
— А! Вот и заговорила любовь к ремеслу… Хорошо, слушайте! Вы знаете, что он был здесь не один… У него была какая-то женщина, настоящее чудовище, которую звали ‘Поджигательницей’…
— Да, это я знаю.
— Ну, так вот что случилось… Вчера вечером… Это было около одиннадцати часов… Да, так, в одиннадцать… Я собирался уже запирать. Все ушли… И вдруг передо мной возникла эта ведьма… Она была пьяна так, что не стояла на ногах… И начала же она меня честить! ‘Убирайся отсюда, ступай к черту, старый хрыч!…’ Я отвечал ей: ‘Чего вам от меня надо? Оставьте меня в покое, я здесь у себя дома…’. ‘У себя! Ты врешь!…’ Потом, как бы вспомнив, она сказала: ‘Да, это правда!… Ну, так дай же мне стаканчик… у меня есть кругляши… Я плачу…’ И прежде чем я успел разинуть рот, чтобы ответить, она уже вошла… Я подумал тогда, что лучше всего избавиться от нее, если ей уступить, а потом у меня возникла идея порасспросить ее немного…
— Хорошая мысль! — заметил Жак.
— Но вы думаете, что она так и стала сейчас говорить? Нет!… Она пила, пила, пила… Эта ведьма — настоящая губка…
— Дальше!
— Я рассказываю все, как было. Если вы торопитесь…
— Я не тороплюсь, мне просто хочется поскорее узнать, что она могла вам рассказать!
— Собственно говоря, не очень-то много. Она говорила: ‘Понимаешь, мой малютка, это животное, старый Кит хотел не пустить меня еюда… О! Он мне даже запретил… Но я хотела видеть своими глазами. Все они ведь врут…’
— Вы не спросили у нее, где ‘Кит’? То есть, Дьюлуфе…
— Конечно! Я не дурак… Но она отвечала мне жестом, который я не хочу повторять, и сказала: ‘Он все еще в своей шкуре и меняет ее только каждые полгода!’ Это было совсем не много… Видя, что от нее ничего не добьешься, я хотел выпроводить ее. Тогда вот и случилась странная штука…
— Что же? Говорите!
— Я тихонько толкал ее вон, а она упиралась, все требуя пить… Кстати сказать, она не заплатила за вино… но я не требовал с нее. Но в ту минуту, когда она уже была на тротуаре, она пошатнулась, так как была совсем пьяна, упала и вышибла у меня окно… Я рассердился и крикнул: ‘Ну, ты старая волчица, ты мне развалишь весь дом!…’ Вы понимаете, я был рассержен… Едва я сказал это, как вдруг я получил великолепный удар кулаком в переносье… У меня искры из глаз посыпались… Но, однако, я не был настолько оглушен, чтобы не видеть здоровенного дьявола, который схватил старую ведьму, как узел с бельем, взвалил ее себе на плечи и, не обращая на меня никакого внимания, бросился бежать в сторону набережной…
— И вы пошли за ним?
— Вы думаете? Нет, я был доволен одной зуботычиной и пошел спокойно спать!
— Но тогда какие же сведения?…
— Подождите! Сейчас дойдет очередь и до этого. Знаете, что я узнал на другой день утром? Что на углу набережной и улицы Арси был большой пожар, целый этаж сгорел… И кто поджег? Та старая ведьма, ‘Поджигательница’… Я не говорю, что она сделала это нарочно… Она была слишком пьяна… Но она, верно, как-нибудь обронила искру… К тому же она, уходя, просила у меня спичек для трубки…
Жак поспешно поднялся.
— Она не сгорела?
— Нет. Только, говорят, она порядком попортилась… и потом совсем будто помешалась… Ну, да это меня не касается…
— Благодарю вас, — сказал Жак. — Я найду эту женщину, и у нее…
— Счастье ваше, если вам удастся у нее что-нибудь разузнать…
— Я попытаюсь. По всяком случае, я вам очень благодарен за те сведения, которые вы мне сообщили… Надеюсь, что мы еще увидимся, и если мне понадобится ваша помощь…
— К вашим услугам… Только, в свою очередь, не можете ли вы оказать мне маленькую услугу?…
— С удовольствием!… Какую?
— Вы знаете, на рынке есть погребки, которые не запираются всю ночь. Я хотел бы тоже иметь на это позволение.
— Но я здесь при чем? — спросил Жак.
— Ну, да, говорите! У вас есть связи там, на Иерусалимской улице… Одно словечко, и…
— Да, вы правы… Я попытаюсь… Я увижу…
— Вы можете сделать кое-что получше…
— Что?
— Передать мою просьбу… О! Она уже готова… Это не трудно ведь?… Да? Вы сделаете, вы добрый малый!
И кабатчик почти силой всунул в его руку прошение.
Что делать? Отказать, значило признаться в обмане…
— Хорошо, я берусь за это! — сказал Жак с воодушевлением.
— Еще стаканчик!…
— Благодарю вас! Вы говорите, что сгоревший дом…
— На углу набережной и улицы Арси… Это легко найти.
Жак поспешно вышел, пожав на прощанье руку кабатчику, который и слышать не хотел о плате за выпитое вино.
— Ну, наконец-то, убрался! — проворчал кабатчик, когда дверь заперлась за Жаком. — Туда же, ломается еще!… А сам ни к черту не годен!
Между тем Жак спешил на-улицу Арси.
Не отдавая себе отчета почему, но он отчаянно цеплялся за эту последнюю спасительную доску. Он надеялся найти Дьюлуфе и через него отыскать дядю Жана.
В ту минуту, когда он вышел на набережную, печальное зрелище представилось его глазам.
Читателям известен уже угловой дом улицы Арси. Там мы видели Волков, распределяющих добычу. От этого дома оставалась только груда развалин, над которой все еще поднимался к небу густой едкий дым. Это убежище бедности и порока было разрушено в несколько часов…
Но печальнее всего было то, что пострадали и соседние дома, населенные по большей части честными рабочими, ищущими возможность, как можно дешевле разместить свое семейство и свое убогое имущество.
Один день разрушил и уничтожил все, что годами с таким трудом они накапливали ценой лишений…
Если бы хоть инструменты были спасены! Но нет, человек спасает прежде всего тех, кто дорог его сердцу. Он думает только о тех, кого он любит…
Большая ошибка! — скажет филантроп. — Прежде чем спасать жену и детей, надо подумать о том, что могло бы обеспечить их существование…
В ту минуту, когда Жак подошел, перед одним из соседних домов собралась куча людей. Все они взволнованно говорили.
— Они ее уведут! — кричала одна женщина. — И слава Богу! Ведь эта нищая подожгла дом…
— Но она сама сгорела! Говорят, что она умирает…
— Какое нам до этого дело? Она умрет так же успешно в тюрьме, как и здесь!
— В тюрьме! Скажите лучше, что надо бы помешать ей околеть своей смертью, чтобы иметь возможность отправить ее на гильотину!
— Эта тварь меня разорила!
— В тюрьму ее!
Крики гнева и яростные проклятия слышались каждую минуту все громче и настойчивее.
Вдруг воцарилось молчание.
Из дома вышли полицейский комиссар и следователь. Перед ними шли два жандарма, раздвигая толпу.
— Эта женщина не принадлежит более правосудию, — сказал комиссар. — Ее будет судить один только Бог…
Ропот неудовольствия послышался среди толпы.
— Она умерла?… Ей повезло!
Жак подошел к комиссару.
— Скажите, пожалуйста, эта женщина умерла? — спросил он, поднося руку к шляпе.
Чиновник взглянул на него с удивлением. Какая связь могла существовать между этим хорошо одетым господином и умирающей старой нищей?
— Вы не доктор ли? — спросил он в свою очередь.
— Да, — отвечал смело Жак.
— Что ж, по правде сказать, — продолжал комиссар, понижая голос, — эта несчастная так мучится, что бесчеловечно было бы арестовать ее… Я убежден, что ей остались едва ли несколько часов жизни. Впрочем, я велел присматривать за ней, и в случае, если мои предположения не оправдаются, я исполню свой долг.
— Могу я увидеть ее? — спросил Жак.
— Конечно, — сказал комиссар, — тем более, что вы доктор. Вы окажете большую услугу правосудию, если вам удастся помочь ей хотя бы немного. Я убежден, что эта женщина принадлежит к шайке преступников, которая до сих пор не попадается нам в руки… Пропустите доктора к умирающей, — прибавил он, обращаясь к жандармам.
— На втором этаже, господин, — сказал ему жандарм, указывая на лестницу.
Жак поднялся наверх. Его сердце сильно билось, однако надежда узнать что-нибудь о Дьюлуфе или дяде Жане придавала ему сил.
Толкнув полузакрытую дверь, он вошел в комнату, где лежала несчастная.
Как бы ни было велико совершенное ею преступление, наказание было слишком ужасно!
Она была чудом спасена от верной смерти. Смелые люди успели вытащить ее из-под пылающих развалин.
Она была еще жива, если можно было назвать живой бесформенную массу, от которой сама смерть, казалось, отступала с ужасом.
Она лежала на толстом слое ваты.
По странной игре случая, лицо ее пострадало менее всего. Хотя и опухшее, оно сохраняло, однако, человеческий вид. Но опаленные веки, казалось, не могли открыться. Фиолетового цвета губы были уродливо раздуты. Это было ужасно!
Увидев ее, Жак вздрогнул и должен был схватиться за стену, чтобы не упасть.
Он, превозмогая жуткое впечатление, усиливающееся еще едким запахом горелого мяса, подошел к несчастной и склонился над ней.
Она его не слышала и не видела.
Он произнес имя Дьюлуфе.
Она оставалась неподвижной. Только ее дыхание стало еще более хриплым и прерывистым…
В эту минуту Жак услышал шаги на лестнице.
Вскоре дверь отворилась и вошел жандарм в сопровождении трех женщин.
Одной из них была маркиза Фаверей, как всегда одетая в черное, с бледным, как бы изваянным из мрамора, лицом. Ее сопровождали две молодые девушки: одна с белокурыми волосами, другая — черноглазая брюнетка.
Это были Люси де Фаверей и ее подруга Полина де Соссэ, сирота, для которой маркиза была второй матерью.
Как могла попасть сюда маркиза? Лишенная всякой радости в жизни, она старалась заглушить душевные мучения, делая добро, облегчая участь страждущих.
Мы уже знаем, что она организовала общество, целью которого была беспощадная борьба со злом.
Но это было еще не все. Никогда никакая сестра милосердия не проявляла большего участия, когда нужно было, насколько это позволяли возможности, загладить последствия бедствий, так часто обрушивающихся на бедных.
Едва узнав о пожаре на улице Арси, она поспешила помочь несчастным.
Теперь она шла к ‘Поджигательнице’, надеясь, если не облегчить ее страдания, то, по крайней мере, хотя бы дать мир ее душе.
При виде маркизы Жак вздрогнул, и им невольно овладело странное волнение.
Маркиза де Фаверей остановилась на пороге, увидя молодого человека с благородным и мужественным лицом, на которое горе и страдания наложили уже свою печать.
— Это доктор, — сказал жандарм.
Маркиза слегка наклонила голову, отвечая на поклон Жака.
Молодой человек почувствовал жгучий стыд. Сейчас эта ложь показалась ему ужасной. Он хотел признаться в обмане… но не смел.
Между тем маркиза подошла к постели несчастной и опустилась возле нее на колени.
— Нет никакой надежды? — спросила она Жака, внимательно взглянув на ‘Поджигательницу’.
Глаза их встретились. И, странная вещь, оба невольно вздрогнули.
Действительно ли не существует голоса крови, как это считают скептики? Нет, сама жизнь доказывает обратное.
Однако они ничего не поняли. Они не могли объяснить себе причины овладевшего ими волнения.
Это было минутное чувство. Внутренний голос не кричал Жаку: ‘Это твоя мать! Это Мария де Мовилье!’. Он не кричал маркизе: ‘Это твой сын! Это сын Жака де Котбеля!’
— Нет, надежды нет, — отвечал в смущении Жак.
— Но у этой несчастной есть, может быть, муж, дети? — продолжала маркиза.
— Я не знаю! — сказал Жак, не смея произнести имя Дьюлуфе.
— Смотри, мама! — сказала Люси. — Она, кажется, приходит в себя!
Действительно, лицо ‘Поджигательницы’ нервно подергивалось. Не было ли это последним усилием жизни?
— Вы слышите меня? — спросила Мария де Фаверей… — Хотите вы чего-нибудь?… Взгляните на меня!… Говорите!…
Странную и трогательную картину представляли эти три женщины, наклонившиеся над постелью, на которой мучилась в агонии преступница.
При виде Люси, при звуке ее голоса Жак почувствовал к ней такое же непонятное влечение, какое он чувствовал к маркизе де Фаверей. Кто же были эти женщины, вид которых так смущал и волновал его?
А Полина! Какой очаровательный ребенок! Она была бледна, пытаясь преодолеть тяжкое впечатление, произведенное на нее этим потрясающим зрелищем. Услышав стон несчастной, она устремила полные слез глаза на Жака, как бы взывая к его познаниям.
Стыдясь своего бессилия, Жак опустил голову. Кровь бросилась ему в лицо.
Вдруг хриплый крик вырвался из груди умирающей.
— Сжальтесь! — крикнула она, — Пощадите!
— Что вы хотите сказать? — спросила маркиза, наклонясь над несчастной.
— Биско! — продолжала умирающая. — Нет! Нет! Я не изменила! Нет!… Не жги меня… Сжалься! На помощь!… Ко мне, Дьюлу!…
Это громко произнесенное имя вырвало Жака из задумчивости, в которую он был погружен. Он приблизился к постели умирающей, так что свет упал ему прямо на лицо.
При виде его ‘Поджигательница’ вздрогнула, как бы пытаясь подняться.
— А? Это ты! Племянник убийцы! — бешено вскрикнула она. — Это ты, подлый разбойник!… Ты пришел узнать, умерла ли я?
— Боже мой, — воскликнул Жак. — Что означают эти ужасные слова?
— Страдание помрачает ее ум, — сказала маркиза де Фаверей, обращаясь к молодому человеку, — без сомнения, она принимает вас за кого-нибудь из знакомых ей лиц.
Но в эту минуту старуха разразилась таким пронзительным и резким смехом, что все невольно вздрогнули.
— Нет! Нет! — кричала она. — Я не ошибаюсь… Это он!… Это мальчишка дяди Жана! Да! Дядя Жан! Это он меня убил, сжег… О! Как я страдаю! Он привязал меня к постели и потом разжег огонь!… Это он, твой дядя Жан!… Это Биско! Это Волк! Волк!…
Жак чувствовал, что разум его мутится. Как! Еще раз услышал он имя дяди в сочетании с прозвищем этих низких разбойников!
— Он послал тебя посмотреть, удалось ли его злодейство?… — продолжала умирающая. — Подлец! Подлец…Ты доволен, видя как я страдаю?… О! Я горю… Берегитесь, госпожа!… У вас такой добрый вид, у вас есть дети. Берегитесь его! Это Жако… Жако, который воровал в мастерских! Жако, которого выгоняли отовсюду!… Он убьет! Убьет!… Берегитесь! Волк! Волк!
Невольный ужас овладел молодыми девушками.
Маркиза устремила на Жака испытующий взгляд. Что это была за симпатия, которая сейчас так влекла ее к нему?! Он молчал. Пораженный, уничтоженный, он склонил голову в полном отчаянии.
Действительно, последний удар жестоко поразил Жака. Эти обвинения, в которых ложь смешалась с правдой, относились к нему! Дядя Жан. Почему звался он Биско? Какая может быть связь между ‘Парижскими Волками’ и каменщиком, которого он всегда считал честным работником?
Еще раз в его памяти мелькнула отвратительная сцена в ‘Зеленом Медведе’. Значит, все это действительно было! Дядя Жан был в числе этих разбойников!… Даже более, он, казалось, был их предводителем!
Перед этой неразрешимой задачей, которая казалась Жаку адской машиной, колеса которой все крепче и крепче его захватывали, он сходил с ума!… Отвечать, значило подтвердить, значило принять часть того, что говорила ‘Поджигательница’. Признать дядю Жана в то время, когда она обвиняла его, когда она называла его убийцей, палачом!…
— Эта женщина помешалась, вы правы! — с усилием произнес Жак.
Маркиза не спускала с него глаз. Какое-то отдаленное, смутное воспоминание воскресло в ее душе. Нет! Это невозможно! Этот человек не мог быть одним из тех злодеев, которых называли ‘Парижскими Волками’!
— Но, кто же вы! — воскликнула она, увлеченная чувством, более сильным, чем ее воля.
Нечеловеческим усилием Жак переборол слабость, которая могла его погубить, и отвечал спокойным голосом:
— Я граф де Шерлю!…
Люси вскрикнула, услышав это имя. Она знала, что граф де Шерлю был другом герцога де Белена, которого она ненавидела и который добивался ее руки… Она бросилась в объятия Полины и шепнула ей на ухо несколько слов.
Та, в свою очередь, бросила на Жака взгляд, полный презрения и ужаса.
— Зачем вы пришли сюда? — продолжала суровым тоном маркиза. — Вы ведь назвались доктором?
Жак поднял голову.
— Я не могу отвечать, — сказал он, — как и не умею лгать! Нет, я не доктор. Я проходил мимо. Любопытство, жалость привели меня сюда…
— Жалость! Это правда! — вскрикнула ‘Поджигательница’.
— Правда! Он пришел, чтобы покончить со мной! Ну, тронь меня!… Госпожа, прошу вас, пошлите за жандармами, пусть его схватят, пусть его арестуют… Это вор, это убийца! Это Жак, Волк!…
— Милостивый государь, — сказала холодно маркиза де Фаверей, — я не знаю, может ли эта женщина лгать перед смертью. Но как бы то ни было, я не хочу проникать в эту тайну. Вы можете уйти…
— Значит, вы верите этой ужасной, безумной клевете? — воскликнул Жак, делая шаг вперед.
— Я не верю ничему, но ваше присутствие мучает эту несчастную. Вы говорили о гуманности, о сострадании! Во имя этой гуманности я умоляю вас уйти!
Жак в отчаянии оглянулся вокруг, как бы надеясь, что к нему протянется чья-либо рука помощи. Маркиза и обе молодые девушки снова склонились над постелью умирающей.
Но ‘Поджигательница’… Почему она его обвиняла? Он хотел бы поговорить с ней, расспросить ее… В агонии она боролась с какими-то ужасными призраками…
— Жак… убийца! — кричала она. — Кровь!… На гильотину! Волк!
— Прощайте! Я проклят! — вскрикнул Жак и бросился вон из комнаты.
Жандарм пропустил его, повинуясь полученным приказаниям, но не удержался, чтобы не заметить своему товарищу:
— Странно! У этого доктора оригинальная манера лечить больных!
— Я с удовольствием задержал бы его! — отвечал другой.
Жак ничего не слышал. Он бежал, не понимая, какой странной, даже подозрительной должна была показаться его поспешность…
Глубокое волнение, овладевшее им после сцены в доме герцога де Белена, возобновилось с новой силой.
Им овладело какое-то безумие. Он ничего не понимал. Повсюду, в доме по улице Сены, в ‘Зеленом Медведе’, в этой комнате на улице Арси, везде его оскорбляют, везде ему бросают в лицо эти ужасные обвинения!
А между тем, что же он сделал? Какое преступление совершил он? Что это были за разбойники, к которым его причислили и прозвище которых внушало такое отвращение и страх?
На лицах молодых девушек он видел неподдельный ужас! И это было еще горше, чем оскорбления де Белена, чем унизительная фамильярность кабатчика.
— Надо с этим покончить! — повторил он себе еще раз. — Надо найти дядю Жана!
Но при этом имени дрожь пробежала по его телу.
Будучи рабочим, он жил на улице Сен-Жан, в одном из тех убогих лачуг, где гнездится нищета. Дядя Жан тоже жил там, хотя и бывал дома редко.
По крайней мере, содержатель этой ночлежки мог сказать, где его можно найти…
Но в ту минуту, когда Жак хотел свернуть в улицу Пти-Пон, он чуть не столкнулся с каким-то оборванцем, который шел ему навстречу.
При виде его незнакомец остановился.
— Куда ты идешь? — спросил он.
Жак взглянул на него. Ему казалось, что он где-то видел этого человека.
— Это вы мне говорите? — спросил он.
— Конечно, тебе… Жако!
Это был тот Волк, который был известен под кличкой ‘Двенадцать франков’…
— Вы меня знаете?… — спросил Жак.
— Что за вопрос? Племянник Биско?
Опять это имя!
— Биско? Кто это?
— Вот как! — вскричал с гневом ‘Двенадцать франков’. — Да ты, я вижу, смеешься надо мной?
— Но дядя Жан? Где он? Что с ним случилось?
— Недалеко от Биско! — ответил, смеясь, Волк. — Ты прав. Лучше называть это имя! Но теперь нет времени на разговоры! Куда ты идешь?
— На улицу Сен-Жан…
— Я так и думал! Ну, малютка, счастлив ты, что меня встретил… Быть бы тебе в западне… Там поставили мышеловку!
Жак знал это слово. Значит, полиция наблюдала за посетителями ночлежки…
— Но где же найти дядю Жана? — спросил он снова.
— Ну, уж этого не знаю, поищи у себя в карманах! Может быть, он умер!
— Умер?
— Черт побери! Ему пришлось порядком понырять!
— А работы, которые он начал?
‘Двенадцать франков’ покатился со смеху. Слово ‘работы’ показалось ему чрезвычайно комичным. Жак по-прежнему видел в дяде Жане только честного подрядчика.
— Работы! — хмыкнул ‘Двенадцать франков’. — Ба! Ну, они не пропадут! Да и, между нами будь сказано, — продолжал он, понижая голос, — я не думаю, чтобы с ним в самом деле случился карачун. Это старая лисица!
В эту минуту на перекрестке показалось несколько человек.
— Ого! — сказал Волк. — Будет болтать!… Я тебе дал хороший совет, малыш! Нечего ходить домой, тебя там сцапают… Теперь удираем каждый в свою сторону. Прощай, Жако!
С этими словами ‘Двенадцать франков’ удалился со всей возможной резвостью своих длинных ног.
Роковое кольцо все более и более сжималось вокруг Жака. Последняя надежда оставила его. Тяжелее всего для него было то, что он больше не мог утешать себя иллюзиями. Было очевидно, что дядя Жан принадлежал к какому-то таинственному обществу так же, как и Манкаль, и что сам Жак был их жертвой…
Все сразу изменило несчастному. Исчезли даже те, на которых он собирался рассчитывать при любых обстоятельствах.
Изгнанный из общества, куда он только что был введен, покинутый своими старыми друзьями, он был теперь один, без помощи и совета.
Облокотившись на парапет моста, он бессознательно смотрел на черную воду, погруженный в мрачную задумчивость.
Холод, которого он не чувствовал, пробирал его насквозь, в то же время голова его начинала кружиться, а вода неодолимо манила его в свою пучину. Сколько несчастных становятся жертвами этой таинственной, притягательной силы волн!
Мысли Жака путались… Наконец из этих галлюцинаций выросла идея, ярко сверкнувшая в его больном мозгу.
Этой идеей была смерть.
К чему жить? Что могло ждать его в будущем?
— Да, — прошептал он, — я должен умереть…
Он взглянул на Сену более спокойными глазами.
— Нет, не так, — прошептал он. — Это смерть трусов…
Он отошел от парапета и пошел вперед наудачу, разговаривая вполголоса сам с собой.
— Если бы сейчас, в той комнате, где мучалась эта несчастная, одно из этих очаровательных созданий бросило бы мне одно слово, один взгляд сострадания, мне кажется, у меня хватило бы тогда мужества жить и бороться. Они же прогнали меня! И как, однако, одна из них взволновала меня… Это странно!… Мне кажется, что уже когда-то, очень давно, над моей колыбелью наклонялась какая-то женщина, и, мне кажется, что у нее были такие же черты… Но нет, безумие! Я брежу!… А вот — действительность!…
— Мать! — продолжал он после минутного молчания. — Да! Есть дети, которые засыпают в объятиях своих матерей… а я одинок, брошен в мир нелепым случаем… Какой-то знатный господин соблаговолил однажды вспомнить, что я существую… Он думал, что это позднее признание загладит его проступок… Он бросил мне свое имя, свое состояние, как милостыню… О! Этот титул, эти деньги, — как все это кажется мне теперь смешным и ничтожным!…
Жак снова вспомнил двух девушек, которых он встретил при таких странных обстоятельствах. Как они были хороши!… Особенно одна из них поразила его. Это была Полина де Соссэ. Думая о ней, он чувствовал, что его сердце бьется как птица в силках.
— Когда я буду умирать, это будет моим последним воспоминанием, — прошептал он.
Умирать! Он спросил себя еще раз, решился ли он окончательно, и не почувствовал ни малейшего колебания. Прежде всего надо было достать оружие. Он пошел на Королевскую улицу, купил там пару пистолетов и велел зарядить их.
По требованию оружейника он назвал свое имя: граф де Шерлю! Он испытывал какое-то горькое удовольствие, называя имя, которое скоро должно было исчезнуть вместе с ним…
Положив пистолеты в карман, он направился к Булонскому лесу. Это было легендарное место самоубийств. Дикие массы деревьев еще не были тогда прорезаны прямыми аллеями. Ничего не могло быть лучше для дуэлянтов и самоубийц… Парижский шум не проникал сюда. В тени деревьев, перед лицом неба палец нажимал спуск… и все было кончено… На следующий день лесной сторож находил в чаще леса труп.
Теперь нет таких удобств. Отчаянный вид и бледность лица привлекают внимание полиции и часто рука, направляющая оружие в грудь или в висок, бывает остановлена в критическую минуту.
На парапетах теперь ставят решетки, на берегах рек всегда найдутся люди, готовые броситься вплавь при звуке падения вашего тела в воду…
В эпоху нашего рассказа дело решалось проще и легче.
В конце Елисейских полей прохожие были редки. К тому же была зима и все кутались в теплые пальто, не заботясь о выражении лиц встречных прохожих.
Жаку нравились тишина и уединение. Именно в таких условиях хотел он умереть.
Не обратив на себя ничьего внимания, он дошел до заставы Мальо и, повернув направо, очутился перед небольшим рестораном. Не евши ничего целый день, он чувствовал себя слабым. Он подумал, что в решительную минуту силы могут ему изменить. Он не чувствовал ни малейшего колебания, но боялся, что рука его дрогнет: он желал умереть, но не желал быть обезображенным.
Он вошел и заказал завтрак. Так как он хотел непременно, чтобы ему подали на открытом воздухе, то гарсон понял в чем дело. Он видел столько подобных приключений! Он было заколебался: не всегда можно быть уверенным, что клиент оплатит свой счет. Но наружность Жака внушала ему доверие. Это, вероятно, несчастный любовник… ‘Можно подождать до десерта и там уже подать счет’, — подумал он.
Окончив завтрак, Жак расплатился и дал луидор гарсону. Тот, ввиду такой щедрости, счел своим долгом оказать ему услугу.
— Если господин хочет, чтобы ему не помешали, — сказал он, — тогда надо идти по этой тропинке, а потом свернуть налево…
— Благодарю вас, — сказал Жак и углубился в лес по указанной дороге.
Но он не обратил должного внимания на слова услужливого гарсона. Он шел слишком долго, потом повернул направо и, наконец, неожиданно вышел на дорогу.
Он отступил с испугом.
Со стороны Курбвуа мчалось элегантное ландо, запряженное кровными рысаками.
Еще минута — и экипаж должен был поравняться с Жаком.
Молодой человек не хотел больше видеть человеческого лица. Он бросился в лес и там, за деревьями, вынул из кармана пистолет, осмотрел поспешно курок, вставил капсюль…
Затем, подняв руку, приставил дуло пистолета к виску…
Но в ту минуту, когда он хотел спустить курок, ветви вокруг затрещали и чьи-то руки обвились около его шеи…
И чей-то голос произнес:
— Ты хочешь умереть? Ты?… Нет! Нет! Я тебя люблю!

20
ДВОЙНОЕ ОПЬЯНЕНИЕ

Молодой человек вскрикнул от изумления и оружие выпало из его руки…
Герцогиня Торрес сжимала его в своих объятиях, шепча:
— Я не хочу, чтобы ты умирал!
Этот голос звучал в ушах Жака как песнь надежды и любви… Ему казалось, что он грезит в смертельном бреду…
Но нет! Это была она, еще более прекрасная, чем была среди блеска роскоши и богатства.
Легкий румянец покрывал ее лицо, обыкновенно матово-бледное, и казалось, что можно было видеть, как под ее нежной, бархатной кожей текла быстрая, горячая кровь.
— Вы! Вы! — прошептал, пошатнувшись, Жак.— Ах! Зачем вы здесь! Вы делаете меня низким трусом!
Не отвечая ни слова, герцогиня увлекла его на дорогу. Он не сопротивлялся. У него не было больше воли, вся его энергия отчаяния была разбита. Он стал слабее ребенка…
Спустя минуту, не понимая сам как это случилось, он был уже в карете этой женщины, рядом с ней, и лошади быстро уносили их к Парижу…
— Трус! — прошептал Жак. — Я не сумел даже умереть!…
— Молчи! — прервала герцогиня, закрывая ему рот рукой… — Я не хочу, чтобы ты говорил о смерти! Разве я не рядом?
Он поднял голову и взглянул на нее, спрашивая себя, не мечта ли все это. Как! Это очаровательное создание, которое он видел едва ли в течение нескольких минут, мечтая о которой он провел столько бессонных ночей, эта женщина спасла его от смерти! Он ясно слышал ее слова: ‘Я люблю тебя!’.
— Она! Любит! Разве это возможно?…
Она не прерывала его молчания. Наклонившись над ним, сжимая его руки в своих, она не спускала с него глаз, сверкавших огнем страсти. Под влиянием этого взгляда Жаку показалось, что им овладевает какое-то сверхъестественное существо…
Карета остановилась.
Жак вышел, опираясь на руку герцогини, которая поддерживала его, как ребенка.
В эту минуту произошел странный случай…
У ворот дома на каменной скамье лежал старый грязный нищий со всклокоченными волосами, закрывающими его лоб. Увидя Жака и герцогиню, он поднял голову и устремил на них неподвижный взгляд своих глубоко ввалившихся глаз.
Когда ворота затворились, раздался его пронзительный и злобный смех.
Жак вздрогнул. Его сердце сжалось от бессознательного чувства ужаса.
Он вдруг остановился.
— Пойдем! — сказала Тения.
Одну минуту он колебался. Какое-то странное, зловещее предчувствие овладело им. Но улыбка герцогини очаровывала и ободряла его… Он вошел.
Войдя в будуар, где он впервые увидел герцогиню, Жак упал на софу и закрыл лицо руками.
В течение нескольких минут, пока он был один, его мысли возвратились к трем очаровательным женщинам, которых он видел сегодня у постели несчастной умирающей. Ему казалось, что одна из них кричала ему:
— Жак! Жак! Уходи отсюда! Уходи! Еще не поздно!…
Но одновременно в его ушах звучали слова ‘Поджигательницы’:
— Волк! Волк! Разбойник!… Убийца!…
Он вскрикнул и вскочил, чтобы бежать, но вдруг замер в оцепенении…
Дверь распахнулась. На пороге показалась герцогиня.
Нескольких минут ей было достаточно, чтобы сменить туалет. Сейчас на ней было голубое с серебром шелковое платье, подчеркивающее ее безукоризненные формы.
На распущенные волосы, густыми волнами ниспадавшие на плечи, она набросила серебряную сеть, матовый блеск которой превосходно сочетался с синевато-черными волосами царицы любви.
Подойдя к Жаку, она усадила его на софу и опустилась возле него на колени.
— Скажи, я хороша?— шепнула она.
— Да, — прошептал он, — прекрасна, как мечта…
— Скажи мне, ты не умрешь? Я не желаю этого! Я хочу, чтобы ты жил… Слышишь?… Я хочу, чтобы ты жил! Для меня… Для меня одной!
С этими словами она привлекла его к себе. Их губы слились в поцелуе.
— Я тебя люблю!
— Я тебя люблю! — повторил Жак, как эхо.
Он уже ни о чем не думал.
Его дрожащие руки тянулись к ней, но она выскользнула из его объятий и снова опустилась перед ним на колени.
— Молчи! — сказала она. — Я не хочу ничего знать пока… Ты мне все скажешь потом… Я знаю, что ты страдаешь… Я чувствую твои муки… Забудь все! Если свет был жесток с тобой, если он тебя покинул, осталась я… Я тебя люблю! Я сделаю все для твоего счастья! Что нам до остальных?
Он слушал и им овладела страстная, безграничная любовь… Да, он забывал все. Только смотреть, только восхищаться, только обожать.
Он снова схватил в объятия это царственное тело, но она выскользнула с ловкостью кошки.
— Т-с! — сказала она с улыбкой и, подбежав к камину, позвонила.
Часть стенки мягко повернулась, открыв изящный столик.
Герцогиня пододвинула его к софе и села рядом с Жаком.
— Будем благоразумны, — сказала она с улыбкой, — прошу вас разделить со мной этот скромный ужин.
Налив в хрустальный бокал итальянского вина, желтого, как золото, и сверкающего, как солнце, она пригубила его и очаровательным жестом передала бокал Жаку.
— Пейте, — сказала она, — и узнайте мои мысли.
Он пил янтарное вино, не спуская глаз с герцогини. И в то время, как оживляющий напиток согревал его грудь, он упивался красотой этой женщины, воплотившей в себе все очарование куртизанок древности.
Она усердно угощала его и заставляла повиноваться. Когда он пытался прекратить трапезу, она принимала недовольный вид, который способен был сломить самое упорное сопротивление.
Мало-помалу вино подействовало на мозг Жака, потрясенный столькими волнениями. Но это не было опьянение, это было нечто вроде пробуждения к жизни.
Он чувствовал себя обновленным. К нему возвращались силы, желания…
Его бледное лицо порозовело, глаза заблестели.
Но вдруг гнетущая мысль мелькнула в его голове.
Герцогиня де Торрес спасла, призналась в любви…
Кому?
Она ведь не знала ничего! Она не знала, какое ужасное обвинение тяготело над ним!… Она не могла и подозревать, что в это утро герцог де Белен выгнал его, Жака, графа де Шерлю, что он велел лакеям выбросить его за дверь!
Дикий вопль вырвался из груди Жака и он с такой силой опустил бокал на стол, что он разлетелся вдребезги.
Герцогиня наполнила другой бокал и протянула его Жаку со словами:
— Я видела герцога де Белена. Я знаю все.
— Вы?! Значит, и вы меня презираете, считаете негодяем!
Она взяла его за руку.
— Я знаю все и люблю вас!
— Это невозможно… Он вам не сказал…
Герцогиня прервала его жестом.
— Я узнала от него лично все подробности отвратительной сцены, происшедшей сегодня утром…
— И после этого вы…
Герцогиня встала, подошла к Жаку сзади и, взяв его за голову обеими руками, поцеловала в лоб.
Почувствовав прикосновение рук Изабеллы, Жак откинул голову назад. Склоненное над ним лицо грешницы сияло любовью.
Жак был очарован. Он забыл все, даже то воспоминание, которое минуту назад сжало его сердце, даже тот вопрос, на который он не мог найти ответа…
В этот день он так много выстрадал, что его потрясенное сознание по-детски льнуло к ней в поисках забвения и защиты.
— Молчи! — шепнула она едва слышно.
— Твое имя?
— Забвение!
Негромкая и древняя как мир мелодия зазвучала в комнате, мелодия двух страстных голосов.
Один шептал:
— Жак! Мой Жак!…
И другой вторил:
— Я тебя люблю!

21
КАК ЭТО ПРОИЗОШЛО

Почему Изабелла де Торрес успела вовремя остановить руку Жака, когда дуло пистолета уже упиралось в его висок?
Мы постараемся это объяснить читателям.
Оставшись один, герцог де Белен начал размышлять. Он все еще держал в руке письмо Манкаля. Он пытался разгадать замысел негодяев, проникших в его дом.
Мы уже видели, что негодование де Белена было самым искренним. Мы скоро расскажем всю его историю, и тогда будет понятно, почему он так пылко ненавидел негодяев, решившихся посягнуть на его богатство.
Но таковы все мошенники.
Когда их затрагивают, они всегда готовы кричать о нарушении самых священных человеческих прав, с которыми они сами, однако, очень мало церемонятся, когда дело касается других.
Шагая взад и вперед по маленькой гостиной, из которой он только что выгнал Жака, де Белен бормотал с видом оскорбленного достоинства.
— Право, теперь ничему нельзя верить… У него был такой простой, наивный вид! Я принял его за честного человека! Но ведь старый де Шерлю признал же его своим сыном и оставил ему все свое состояние…
Да, но что могло оставаться у де Шерлю?… Гм! Если трезво подумать, вряд ли у него было много за душой. И какую роль мог играть Манкаль во всем этом? С моей стороны, очень глупо, что я сразу не распознал в нем бандита высокого класса. Я думал, что это просто ловкий пройдоха, который употребляет все средства, чтобы эксплуатировать тайны других… Оказалось кое-что посерьезнее. Я должен все узнать!…
В эту минуту дверь отворилась и вошел слуга.
— Барон де Сильвереаль желает видеть господина герцога!
‘Сильвереаль! — подумал де Белен. — Черт побери! Он должен тоже знать этого Манкаля… Кто знает, может быть, он сможет пролить свет…’
Спустя минуту они с бароном сидели в экзотическом кабинете, который уже знаком нашим читателям.
Следует заметить, что после встречи в подземелье с Жермандре-Манкалем, де Белен велел засыпать колодец, служивший ходом сообщения, и забить люк в оранжерее.
Приняв эти меры, он считал себя огражденным от всякого нежелательного любопытства.
Сильвереаль ни разу не был у герцога после описанного нами свидания, когда он выудил у него пятьдесят тысяч франков. Деньги, впрочем, быстро разошлись на сувениры, посылаемые влюбленным бароном Изабелле с целью загладить оплошность, которую он допустил, заснув в будуаре той, которой он предлагал свое имя и состояние.
Сильвереаль был озабочен и не без причины.
Во-первых, дом герцогини де Торрес был для него в последнее время безжалостно закрыт, и кроме того, произошло нечто более важное и странное.
Его последний подарок, бриллиантовое колье, взятое в кредит у одного из лучших ювелиров улицы Мира, было отослано назад, причем видно было, что герцогиня даже не открывала футляра.
Всякий менее о себе думающий и менее влюбленный понял бы, что означает подобный поступок жадной до подарков герцогини.
Но барон понял совсем не то.
Для него согласие герцогини на брак с ним было несомненно. Но пока Матильда жива, все его клятвы и обещания не имеют никакого значения. Отказ Тении он счел за побуждение к решительным действиям.
Конечно, Сильвереаль не замедлил исполнить желание владычицы его сердца!
Однако коварный старик Блазиас дал ему флакон с самой безвредной жидкостью, но Сильвереаль, не сомневаясь, что держит в руках жизнь жены, твердо решил завершить дело и, рискуя возбудить подозрения, нашел средство заставить жену выпить все содержимое флакона.
Легко угадать, что последовало за этим. Это был очень печальный день для барона. Каждый час он мчался домой, надеясь найти прислугу в отчаянии и готовый надеть маску горя при вести об ужасной катастрофе.
Но, увы! Все было спокойно. При помощи нескольких наводящих вопросов барон выяснил, что здоровье его жены никогда не было лучше, чем теперь. Почтенный супруг не верил своим ушам!
Было отчего потерять голову.
Барон бросился в клуб, чтобы попытать счастья и азартом игры заглушить терзавшие его заботы.
Там он сделался мишенью для насмешек, впрочем, весьма сдержанных. Ему говорили о графе де Шерлю, очаровательном молодом человеке, который был принят герцогом де Беленом по рекомендации герцогини де Торрес. Было очевидно, что его считали счастливым соперником Сильвереаля.
Не было ли это истинной причиной его изгнания?
По мере усиления беспокойства барона, в нем пробуждалась подозрительность. Он не смог убить жену. Сейчас его прогнала женщина, которую он любил более всего на свете. А де Белен был сообщником герцогини… Он помогал интриге, которая довела до отчаяния его, Сильвереаля, старого друга, даже более… сообщника, который мог сделаться опасным.
Надо было выяснить подробности, и с этой целью барон явился к герцогу де Белену. Впрочем, наученный горьким опытом, зная, что в бурных объяснениях с герцогом победа редко остается на его стороне, он решил прибегнуть к другому средству.
— А! Здравствуйте, любезный герцог, — сказал он де Белену, направляясь к нему с протянутыми руками.
— Очень рад вас видеть, — ответил де Белен вполне искренне. — Но я замечаю, барон, что у вас очень веселый вид… Есть ли, действительно, причины радоваться?
— Радость! Не совсем то слово, — отвечал с улыбкой Сильвереаль, — впрочем, замечу, что если бы не одно ничтожное обстоятельство, я объявил бы, что вполне доволен…
— Тем лучше для вас. Вот у меня далеко не так.
— Как? — вскричал барон тоном живейшего участия. — Уж не случилось ли с вами что-нибудь неприятное?
— Может быть!
— Невозможно! Фортуна улыбается вам с таким постоянством, которым она, отнюдь, не балует остальных! Вы богаты, уважаемы… Наконец, скоро должны стать мужем одной из самых красивых и богатых наследниц Парижа!
Де Белен вздрогнул.
Намеки на его планы относительно Люси де Фаверей сладко терзали сердце… если предположить, что слово ‘сердце’ могло относиться к мускулу, совершавшему регулярные движения в груди герцога де Белена.
Он вдруг вспомнил об обещании, данном ему Сильвереалем несколько дней тому назад.
— Что вы хотите сказать? — спросил он. — Вы, значит, добились от баронессы…
— Чтобы она поговорила о вас? Ну, это было бы уже слишком скоро. Однако…
Он остановился. Он видел, что благодаря лжи преимущество было на его стороне, и решил использовать ситуацию.
— Говорите же! — торопил де Белен.
— Если я колеблюсь, любезный герцог, то единственно, надо признаться, из суеверия. Я не люблю при исполнении намеченного плана объяснять все подробности дела. Такая болтливость ведет к неудаче, поверьте мне!
— Что же тогда вы говорили о моей будущей свадьбе?
— Я хотел показать, что я вас не забываю… Со времени нашего последнего свидания, когда вы бросили мне несколько довольно жестких слов, о чем, я убежден, вы сами сожалели, я много размышлял… и когда прошло первое раздражение, я сказал себе, что прежде всего вы мой лучший, даже больше… мой единственный друг, и что я обязан помогать вам, как вы помогали мне…
— Сколько слов! — вырвалось уде Белена.
— Я приступаю к делу! Я обещал вам сломить сопротивление моей жены вашему браку с мадемуазель Люси де Фаверей… и на этом пути я достиг прекрасных результатов… Извините, что я не излагаю подробности…
Де Белен взглянул на барона с нескрываемым недоверием.
— И только за этим вы ехали ко мне? — спросил он.
— Конечно!… Разве это не поступок истинного друга — прийти и сказать вам: ‘Вооружитесь терпением!… Вооружитесь терпением!… Все идет хорошо! Я понимаю ваши мучения, ваше беспокойство, и стараюсь всячески ослабить их!’
Де Белен настолько презирал ум Сильвереаля, что ни на миг не поверил этому пошлому фарсу.
— Благодарю вас за участие, — сказал он. — Я рад вас видеть, кстати, еще и потому, что вы можете быть мне полезны…
Эта откровенность не была слишком лестной для барона, но он был не такой человек, чтобы сердиться из-за пустяков.
— Я вполне к вашим услугам, — сказал он.
— Не знаете ли вы одного человека по имени Манкаль?
Сильвереаль скривился. Положительно это имя имело привилегию возбуждать очень мало симпатий в тех, кто его слышал!
Манкаль не раз был посредником между герцогиней и Сильвереалем и, кроме того, барон знал, что он и Блазиас — одно и то же лицо.
Наконец, Манкаль давал ему, под огромные проценты, большие суммы денег, которые просто невозможно было вернуть…
— Манкаль! Вы говорите — Манкаль! — сказал барон, глядя в потолок, и как бы стараясь припомнить ускользавшее из его памяти имя.
— Да не играйте вы эту комедию! — воскликнул герцог, терпение которого истощалось. — Да или нет! Можете ли вы мне дать какие-нибудь сведения об этом человеке?
— Сведения?… Право, нет! Не сердитесь, друг мой… Я знал его очень мало… Он уже умер…
— Умер?… Что за глупость!…
Сильвереаль закусил губы. Он сказал слишком много. Он считал умершим Блазиаса.
Но герцог, без сомнения, не знал, что старьевщик и банкир — одно и то же лицо.
— Я хочу сказать, — поправился барон, — что он исчез, как это обыкновенно случается с банкирами его сорта.
— Манкаль не был банкиром.
— Что?
— Манкаль просто главарь шайки негодяев, которые грабят честных людей!
— В таком случае, нам нечего бояться, — сказал наивно Сильвереаль.
— Вы ошибаетесь! Манкаль знает наши тайны!
— Какие тайны?
— Он знает, что барон де Сильвереаль и герцог де Белен — убийцы!…
Сильвереаль вскочил, как ужаленный. Он был бледен, зубы его лихорадочно стучали.
— Хорошо! Вот вы и теряете ваше хладнокровие, — заметил спокойно де Белен. — Любезный друг, когда люди, такие, как мы, рискуют головой, чтобы достичь своей цели, надо ожидать, что, быть может, придется выдержать не одну борьбу…
— Но я говорю вам, что он умер! — прервал Сильвереаль.
— Кто? Манкаль?… Глупости!…
— Манкаль, да! То есть Блазиас…
— Какой Блазиас?
— Старик… то есть, нет, переодетый Манкаль… который жил на Жеврской набережной и занимался ремеслом отравителя и ростовщика…
— Как! Это человек, которого преследовала полиция… дом которого сгорел…
— Это был Манкаль!
— А! Вот как! — произнес герцог.
Несколько минут продолжалось молчание. Наконец герцог вынул из кармана только что полученное им письмо.
На нем не было числа. Кроме того, отсутствие марки доказывало, что оно было получено не через почту.
Герцог поспешно позвонил.
— Кто принес это письмо? — спросил он у вошедшего слуги.
— Это был какой-то оборванный нищий, ваша светлость!
— Что он сказал?
— Ничего, кроме того, что письмо должно быть немедленно передано вашей светлости.
— Ступайте, хорошо…
Слуга вышел.
— Но что же это за письмо? — поинтересовался Сильвереаль.
— Я сейчас вам скажу. Действительно, для нас лучше быть откровеннее друг с другом. Это письмо было написано Манкалем человеку, которого я принял в свой дом, этому Жаку де Шерлю.
— Ему! — вскричал Сильвереаль. — Покажите мне это письмо!
Де Белен подал барону письмо, которое тот пробежал с лихорадочной поспешностью.
Читатели помнят, что письмо, несомненно, доказывало сообщничество Манкаля и Жака де Шерлю в каком-то темном и загадочном деле.
— Ах! Друг мой! — воскликнул де Сильвереаль. — А я еще сомневался в вас!
— Что вы хотите этим сказать?
— Я думал, что этот молодой человек был рекомендован вам герцогиней де Торрес!
Де Белен вздрогнул в свою очередь… Он забыл это обстоятельство. Он думал только о Манкале. Однако было несомненно, что в первый раз Жак де Шерлю явился с письмом герцогини…
— Вы не ошибаетесь, — сказал медленно де Белен. — Именно по просьбе герцогини я принял его и обещал ему покровительство.
— Вот видите! — вскричал в отчаянии Сильвереаль. — А я считал вас моим лучшим другом!
— Ну, так что же?
— Но этот де Шерлю любовник герцогини, которая не пускает теперь меня к себе!
Произнося эти слова, Сильвереаль имел такой плачевный вид, что де Белен не мог удержаться от смеха.
— Как раз теперь время думать об этой смешной страсти…
— Смешной! Хорошо вам так говорить!
— Я говорю вам, что дело идет о нашей чести, о нашем состоянии, кто знает… может быть, даже о нашей жизни!
— Мне все равно! — выкрикнул Сильвереаль, — без этой женщины зачем мне богатство, зачем мне жизнь?
— Вам — да. Но мне не все равно! Обсудим наше положение. Оставьте этот отчаянный вид… Он, право, смешон! Подумаем о защите, взглянем на опасность спокойно, как подобает людям, привыкшим к превратностям судьбы.
— Я вас слушаю, — сказал Сильвереаль, ничего не слушавший, погруженный в свое отчаяние.
— Очевидно, что герцогиня дала это письмо Жаку де Шерлю по просьбе Манкаля… Скажите мне, этот Манкаль был ее поверенным, кажется так?
— Да, через него она проводила кое-какие операции на бирже.
— Стало быть, она доверяла этому человеку… и не могла отказать ему в такой ничтожной услуге… Герцогиня так добра…
— Да, она добра и очаровательна! — прервал с жаром Сильвереаль.
Де Белен пожал плечами и продолжал:
— Вы, кажется, ничего не понимаете. Это просто смешно, что такой человек как вы, почти старик…
Сильвереаль сделал протестующий жест.
— Да, старик, — продолжал де Белен. — Забавно видеть, как в ваши годы вы упорно считаете себя двадцатилетним Ромео… Это глупо, друг мой! Мы должны трезво оценить…
— Извините! — заметил Сильвереаль, задетый за живое. — Разве вы сами не влюблены в Люси де Фаверей, ребенка, которому вы могли бы быть отцом?
Де Белен побледнел. Удар был ловко направлен. Но герцог продолжал с прежним хладнокровием:
— Во-первых, любезный барон, заметьте, что между ребенком Люси, я повторяю ваши слова, и этим испорченным, порочным созданием, которое зовут Тенией, всякая аналогия была бы преступлением!…
— Белен!… Берегитесь!…
— Беречься? Чего? Вашего гнева!… Оставьте этот пафос драматическим актерам. Нам надо говорить о деле, говорить правду, и тем хуже, если она нас коробит!… Итак, если вам угодно, обсудим наше положение. Мы — два пройдохи, скажем лучше, два вора. Вы, барон де Сильвереаль, потомок одной из древнейших фамилий Франции, вы тонули в грязи, погибали… когда ваша счастливая звезда навела вас на меня. Я увидел в вас негодяя, немного трусливого, вялого, но полезного при случае. Я принял вас на условиях половинной доли…
— О! Половинной! — заметил Сильвереаль, на которого, видимо, подействовали только последние слова герцога.
— Половины того, что касается вашего личного достоинства. Вы мошенник, но мошенник трусливый. У меня же есть мужество, я лев и потому беру себе львиную долю. Это неоспоримо! Итак, мы вместе воровали, вместе убивали!… А когда я мучил этого проклятого француза в Камбодже, вы хныкали, как старая баба, но не смели даже и подумать защитить его!
— О! — воскликнул жалобно барон, закрывая глаза.
— Падайте в обморок, если хотите! Я могу подождать… Вы приходите в себя?… Тем лучше! В таком случае, я продолжаю. С несколькими тысячами франков вы вернулись в Париж и тут, благодаря вашей ловкости и отсутствию совести, вам удалось убедить графа де Мовилье, что, если он отдаст за вас свою дочь, вы сделаете его пэром Франции…
— Я… Я мог это сделать…
— Молчите же! Вы лжете как дантист… Благодаря одному лакею министра, которого вы подкупили, вам удалось узнать о скором производстве де Мовилье — тоже негодяя и, между нами будь сказано, вполне достойного быть вашим тестем!…Узнав это, вы отправились к нему и сказали: ‘Отдайте мне вашу дочь и завтра ваше производство будет у вас в кармане!’ О! Он не колебался ни минуты… Его дочь вас презирала, она любила другого, но отец пригрозил ей проклятием и она уступила, став вашей женой, женой вора и убийцы. Бедняжка боялась проклятия отца, даже и такого как де Мовилье, десять раз ренегата, взяточника и мерзавца!
— Герцог! Я, право, не понимаю, к чему вы вызываете эти воспоминания… Это явное преувеличение…
— Преувеличение! Это великолепно!… Сильвереаль, вы рождены для парламента… Но я возвращаюсь к главному пункту нашего разговора и хочу доказать вам, что если с моей стороны глупо любить Люси де Фаверей и желать жениться на ней, то вы просто идиот, предлагая ваше имя герцогине де Торрес!
— Герцог де Белен, — вскинулся Сильвереаль, становясь в картинную позу и прикладывая руку к той части жилета, которая должна прикрывать сердце. — Я прошу вас оставить всякие намеки относительно герцогини де Торрес!
Де Белен покатился со смеху.
— Великолепно! Вы неподражаемы! Но я продолжаю. Вы увидите, что я ничего не скрываю. Я, как вам известно, всегда откровенен. Бывший бордосский банкир, укравший деньги своих клиентов, и вследствие разных обстоятельств, которые вам незачем знать, уехавший в Индию. Простой буржуа, теперь герцог де Белен… уже близок к обладанию несметным богатством. О, не качайте головой… Я почти достиг моей цели, Но я знаю, что некоторые люди говорят: ‘Что это за герцог де Белен? Где его бумаги?… Чем он может доказать свое право на титул герцога?’ Предположите теперь, что я женюсь на дочери маркиза де Фаверей, внучке графа де Мовилье… С этой минуты я неуязвим, я истинный герцог де Белен и никто не подумает это оспаривать! Не так ли?
Сильвереаль молча склонил голову в знак согласия.
— Кроме того, — продолжал герцог, — эта малютка очаровательна и очень мне нравится. Так что, как видите, я соединяю брак по любви (не правда ли, прекрасное слово!) с браком по расчету. Но знайте, что тут расчет для меня важнее любви… Я хочу быть мужем этой девушки, и это будет так!
— Да разве я вам мешаю? — проговорил барон.
— Очень приятно это слышать! Хотя вы обещали мне больше, и я считаю себя вправе надеяться на реальную помощь с вашей стороны! Но об этом после. Я обрисовал свое положение, теперь перейдем к вашему…
— К моему?
— Вы — настоящий де Сильвереаль. Все двери открыты перед вами… Вы имеете доступ ко двору… Что же вы делаете?… Как сказал старик Корнель, вы мечтаете опуститься. Вы хотите убить свою жену, чтобы жениться на падшей, которую вам трудно будет ввести в общество, имя которой всеми презираемо, которую ни одна честная женщина не допустит в свою гостиную… Я хочу подняться, вы хотите опуститься. На чьей стороне рассудок, логика, на вашей или на моей? Будьте откровенны и отвечайте!
Сильвереаль опустил голову.
— Я люблю ее! — отвечал он плачущим голосом.
— Ну и любите ее!… Я говорю вам о важном деле, я говорю вам, что Манкаль поместил у меня негодяя, который должен был следить за мной, выдать меня, ограбить меня, кто знает, может быть, даже убить, и когда я вам повторяю, что этот Жак де Шерлю был введен ко мне Тенией, вы мне отвечаете со слезами в голосе: ‘Она добра и прелестна!’…Вы просто впадаете в детство…
— Но, — вскричал Сильвереаль, — ведь вы сами допускаете, что она могла быть обманута Манкалем!…
— Сильвереаль, друг мой, что-то подсказывает мне, что вы лишь пешка в игре… Эта женщина сильнее вас… Она над вами смеется!
— Вы меня мучаете, — сказал жалобно Сильвереаль.
— Это мне решительно все равно. Я говорю о делах. Могут быть два варианта: или герцогиня дала по просьбе Манкаля ни к чему не обязывающее письмо, и в таком случае вы можете оставаться женихом этого интересного создания, или же из ненависти ко мне она помогла поставить мне ловушку… Вот что надо узнать и немедленно же…
— Да! Да! Вы правы! — подхватил Сильвереаль. — О! Если она меня обманула!…
— Если она вас обманула, вы будете просить у нее прощения, я вас хорошо знаю. Но речь теперь идет о гораздо более важном, и вот что я хочу сказать. Я приглашу герцогиню де Торрес…
— Вы! Она не приедет!
— А я думаю, что приедет! Конечно, если она не считает себя неуязвимой, чего я не предполагаю… Хотите, барон, держать пари…
— Вы все шутите!
— Нисколько, я никогда не был более серьезен, так как я предчувствую, что теперь дело заваривается не на шутку… Я повторяю, что предлагаю вам пари… Я поеду в свой дом в Курбвуа а тем временем мой лакей отнесет герцогине письмо, в котором я приглашу ее приехать ко мне… туда…
— Она откажется…
— Мы увидим!…Я выбрал Курбвуа, потому что здесь ее приезд был бы слишком заметен, и это могло бы ее компрометировать… Но туда она может явиться вполне незаметно, и я уверен, любезный барон, что, оказавшись с ней лицом к лицу, я сумею заставить ее высказаться!
— Я надеюсь, — сказал Сильвереаль, стиснув зубы, — что вы не забудете элементарных правил…
Барона бесило, что де Белен говорил о его Изабелле с такой нахальной развязностью.
— О! Вот что вас волнует! — сказал герцог.— Будьте спокойны Но представьте себе, мой друг Сильвереаль, что этот Жак де Шерлю — ее любовник! Разве вам не интересно это узнать?…
Де Белен затронул слабую струну.
— Поступайте, как хотите! — воскликнул барон.
— Благодарю за разрешение, без которого я, впрочем, обошелся бы… Нет-нет, не возражайте! А теперь — смотрите и слушайте, — продолжал герцог, садясь за письменный стол, — я пишу…
И в то время, как его перо скользило по бумаге, он читал вслух: ‘Дорогая герцогиня! Я очень сожалею, что вынужден сообщить вам, что выгнал, как лакея, юного и смазливого графа де Шерлю, которого вы мне представили и который оказался просто мошенником худшего сорта.
Поверьте, что я бы не принял такого важного решения, не обдумав всесторонне, какое неудовольствие оно может вам доставить. А так как я не желаю ничего иного, чем делать вам приятное, то я готов дать объяснения, какие только вы пожелаете, если вам угодно будет приехать в мой дом в Курбвуа.
Вы найдете там, у маленькой калитки парка, слугу, который проводит вас так, что никто этого не увидит. Ваш преданный друг герцог де Белен’.
— Но… но… но… — сказал де Сильвереаль, которого тон письма неприятно поразил, — можно, право, подумать, что герцогиня де Торрес знает эту маленькую калитку…
Герцог взял письмо и, проведя атласной бумагой по щеке барона, сказал:
— Вы всегда будете большим ребенком!
Затем он позвонил.
Вошел слуга.
— Отнесите это письмо по адресу, и пусть заложат карету, да поскорее!
— Вы едете? — спросил Сильвереаль.
— Разве вы не знаете содержания письма?
— Вы едете в Курбвуа?
— Ждать прелестную герцогиню де Торрес.
— Что же вы намерены делать?
Лицо де Белена приняло серьезное и суровое выражение.
— Я хочу исповедовать Тению, — сказал он. — Я хочу узнать, какие отношения существуют между нею и Манкалем… и, наконец, почему она стала покровительницей этого Жака де Шерлю…
— Не могу ли я присутствовать при вашем разговоре? — спросил робко Сильвереаль.
В эту минуту вошел слуга и доложил, что карета подана.
Де Белен взглянул, смеясь, на барона.
— И не думайте об этом, друг мой, — сказал он, беря шляпу, — вы могли бы смутить герцогиню вашими страстными взглядами… а для меня очень важно, чтобы она сохранила все свое хладнокровие!
Сильвереаль возмутился.
— Но, однако!… — вскипел он. — Если бы мне не нравилось это свидание…
При этих словах герцог, стоявший уже у дверей, вернулся к барону.
— Слушайте, — сказал он, схватив его за руку. — Если герцогиня — друг, я берусь ходатайствовать в вашу пользу… если же она враг, сообщница этого Манкаля в каком-то темном замысле… тогда наши головы, понимаете вы, наши головы в опасности! Если это так, эта женщина осуждена… А вы знаете лучше, чем кто-нибудь другой, что я никогда не грозил попусту и что я разрушаю всякое препятствие, которое встречаю на пути!
Де Белен всегда пытался, и не без успеха, придавать своему лицу добродушное выражение, скорее простоватое, чем злое.
Но в эту минуту в нем произошла резкая перемена: лицо побледнело, глаза засверкали, губы сжались, и Сильвереаль увидел своего сообщника таким, каким он был в то время, когда он мучил несчастного старика, чтобы вырвать у него его тайну.
Барон невольно вздрогнул и молча опустил голову.
— Потерпите немного, — сказал де Белен, — до вечера. Тогда все разъяснится.
После ухода герцога Сильвереаль оставался несколько минут недвижим и задумчив. Наконец он пошел к выходу, невнятно бормоча:
— Надо покончить!… Надо, чтобы она скорее стала моей женой…
Говоря эти слова, он думал о Матильде и о последних советах Блазиаса.
Но как завлечь в западню баронессу и Армана де Бернэ?
…Предоставим Сильвереаля его размышлениям и войдем в дом герцогини де Торрес.
Она погружена в задумчивость.
После ужасной исповеди Сильвереаля в душе герцогини произошла, казалось, перемена.
Ее мысли больше не имели прежней ясности. Ее стремления угасали. И даже тогда, когда она, запершись в будуаре, рассматривала свои драгоценности, ее взгляд уже не вспыхивал блеском алчности.
Она часто вздрагивала, сама не зная почему. Смерть Манкаля ужаснула ее. Несмотря на облегчение, которое она испытала, узнав о смерти сообщника, ею невольно овладевало какое-то смутное беспокойство…
Потом она вспомнила о Жаке де Шерлю… Это был луч света во мраке…
Ее особенно поразил его светлый, открытый и честный взгляд, его наивное восхищение. Сначала она смеялась…
Восхищение! Да разве это для нее новость? Любовь! Она всегда над ней смеялась…
Когда Марсиаль лежал у ее ног, моля о прощении, когда он отдавал ей свою жизнь и честь, она насмешливо улыбалась и отвечала теми жестокими словами, которые Марсиаль не забыл:
— Ты так низок, что иногда мне кажется, что я тебя люблю! Когда сэр Лионель, разбитый, обессиленный, применив для ее укрощения просьбы, мольбы, гнев, угрозы, кричал ей: ‘Я убью себя!’, она улыбалась недоверчиво и презрительно.
Когда сэр Лионель в последний раз пришел к ней, он был бледен, как труп.
— Выслушайте меня, — сказал он, — вам доставляло удовольствие мучить меня… Что я вам сделал? В чем можете вы упрекнуть меня? Ни в чем! Вы — одно из тех чудовищных созданий, для которых мучения ближнего представляют наслаждение. Вы женщина?… Или демон?… Из какой кровавой грязи вы слеплены?… Я не знаю. Я всегда смело встречал опасность, смеялся над ней, но вас я боюсь!… О!… Я говорю это потому, что все должно сейчас кончиться… Я устал… Но знайте, что я проклинаю вас всеми силами моей души… Настанет день, когда, плача и ломая руки, вспомните вы о том зле, которое мне причинили…
Она прервала его, заметив со смехом:
— Какая великолепная реплика для фарса!
В эту же минуту раздался выстрел — и сэр Лионель с раздробленным черепом упал к ее ногам. Струя крови залила ее платье.
Она вскочила… Но когда на шум сбежались слуги, к ней уже вернулось все ее хладнокровие.
— Отвезите домой сэра Лионеля, — сказала она спокойно и ушла в свой будуар.
Теперь все это воскресло в ее памяти. Ей казалось, что голос сэра Лионеля произносил еще свое ужасное проклятие.
— Я с ума схожу! — прошептала она. — Что мне за дело до прошлого? Я молода, красива, богата, будущее принадлежит мне…
В эту минуту ей подали письмо герцога де Белена.
Она взяла его машинально и швырнула было на стол, чтобы после прочитать его, но вдруг ей бросился в глаза почерк герцога де Белена.
Герцог де Белен! О! Он тоже любил ее. Только это был холодный и расчетливый ум. Он понял, что Тения не выпускает свою добычу, и сказал ей однажды:
— Я не хочу быть вашим любовником. Я буду вашим другом!
Она изумилась тогда его силе, которая оказалась просто точным расчетом…
Почему он писал ей?
Вдруг одно имя мелькнуло в ее голове.
Жак!
Она поспешно разорвала конверт и пробежала глазами письмо. Крик вырвался из ее груди.
Известие о несчастье Жака поразило ее до глубины души. Выгнал! Он его выгнал! Этот негодяй, этот убийца!… И кого же! Единственного человека, на которого она, Изабелла, куртизанка, не могла глядеть без невольного волнения!
— А! Ты выгнал Жака! — произнесла она. — Хорошо же, герцог, вы мне за это заплатите!
Спустя несколько минут она уже мчалась в Курбвуа. Дом, где жил герцог де Белен, напоминал старинный замок. Обширный парк расстилался вокруг, продолжаясь до берега Сены.
Маленькая калитка, которая упоминалась в письме, была предназначена для интимных посещений и вела в оранжерею, всю заставленную экзотическими растениями.
Там герцог в волнении ходил взад и вперед, не спуская глаз с двери, которая все еще не отворялась.
— Герцогиня де Торрес ждет вашу светлость в гостиной! — послышался вдруг голос слуги.
Де Белен обернулся в изумлении.
— Хорошо, ступай, я сейчас приду, — сказал он.
Идя по стеклянной галерее, соединявшей оранжерею с домом, де Белен задумался.
Впервые герцогиня являлась к нему открыто, не боясь быть замеченной.
Это одно уже могло возбудить подозрения. Войдя в гостиную, он подошел к ожидавшей его герцогине и поклонился.
Она подняла вуаль. Ее лицо было бледно, глаза блестели свинцовым блеском.
— Герцогиня, — сказал де Белен, — извините, что я осмелился пригласить вас сюда…
Ироническая улыбка мелькнула на лице куртизанки.
— Боже! Какая изысканная вежливость! — заметила она. — Вы меня звали. Я приехала и готова слушать вас. Только я просила бы вас быть лаконичным, так как у меня мало свободного времени.
Герцог внимательно взглянул на нее. Она имела вид противника, готового к бою.
Он жестом пригласил ее сесть и сел сам.
— Герцогиня, — начал он, — я вижу по вашим глазам, что вы настроены против меня…
Он ожидал вежливого протеста. Но она молчала. Как искусный боец, она предоставляла противнику первый удар, ожидая, что он откроется.
И он вынужден был принять ее условия.
— Посылая это письмо, — сказал он, — я поддался гневу, который завел меня, быть может, далее, чем я хотел. Но в жизни бывают случаи, когда самый спокойный человек не владеет собой. Я был недостойно обманут. Вы сами стали жертвой обмана и, не зная этого, вы ввели ко мне человека, который в действительности не что иное, как сообщник одного негодяя…
Герцогиня по-прежнему спокойно и внимательно смотрела на де Белена.
Это хладнокровие начинало бесить его.
— Я говорю, — продолжал он голосом, слегка дрожавшим от волнения, — о том, кого называют графом де Шерлю и о его покровителе, некоем Манкале… Но, право, можно подумать, герцогиня, что вы не понимаете меня… Да или нет, не по вашему ли письму принял я к себе в дом этого Жака де Шерлю? Вот что я у вас спрашиваю… спокойно… вежливо… и меня удивляет, что вы не удостоили меня до сих пор…
— Я приехала, — прервала его герцогиня холодным и презрительным голосом, — стало быть, я согласна подвергнуться вашему допросу.
— Допросу?… О, нет!…
— Я было подумала, что вы стали следователем… Это было бы очень интересно и оригинально! — заметила она с улыбкой.
Де Белен, поглощенный своими мыслями, не понял иронии, заключенной в этих словах.
— Не будем играть словами, — произнес он. — Вы не враг мне. Что же касается меня, то вам хорошо известно, какое чувство вы некогда мне внушали. Следовательно, ни один из нас не может иметь намерения вредить другому… Будьте же так добры, отвечайте мне откровенно…
Герцогиня наклонила голову в знак согласия.
— Вы давно знаете Манкаля? — спросил де Белен.
— С тех пор, как все те, кто составляет ваше уважаемое общество, приняли его в свой круг. Он был представлен мне одним из ваших друзей, банкиром Коломбе.
— Он был вашим поверенным?
— Да.
— Не сочтите мой вопрос оскорбительным: он никогда не предлагал вам принять участие в какой-нибудь операции, направленной против меня.
Глаза Тении сверкнули.
— Нет, — отвечала она.
— Это странно, — продолжал де Белен, — и, однако, несомненно, что этот Манкаль — мой враг.
— Мне трудно отрицать или признать справедливость этого мнения.
— Вы клянетесь в этом?
— Что толку? Да разве, даже если мы и лжем, не готовы ли мы всегда клясться чем угодно? Сошлюсь в этом на вас, герцог!
— Но этот Жак, — сказал де Белен, — этот бродяга…
— Манкаль просил меня оказать ему услугу, он просил у меня рекомендательное письмо для его протеже. Отчего было мне ему отказывать?
— Конечно, но однако этот так называемый граф де Шерлю — не кто иной, как мошенник!
— Почему вы сомневаетесь в его титуле? Разве он не рассказал вам свою историю, не показывал вам бумаг?
— Да, но бумаги можно подделать…
— О, герцог, неужели вы думаете, что фальсификаторы в самом деле существуют? Да, в вас слишком мало снисходительности к людям…
Де Белен гневно топнул ногой.
— О, Сильвереаль не ошибся!
Она взглянула на него с удивлением.
— Каким образом почтенный барон попал в эту историю? — спросила она.
— Он мне сказал, что Жак — ваш любовник!
Герцогиня еще более побледнела и поднялась.
— Если бы это и было так, разве я не вольна в своих поступках?
— Вольна?… Конечно, вы вольны погибнуть, став любовницей преступника!
— Кто дал вам право обвинять этого человека?
— Кто дал вам право защищать его?
Несколько минут длилось молчание. Борьба началась.
Де Белен вынул из кармана письмо Манкаля и подал его герцогине.
— Читайте, — сказал он.
Она брезгливо взяла в руки лист бумаги.
Читатели помнят ловко составленные выражения этого письма.
‘Милый Шерлю, — писал Манкаль, — не забывайте моих указаний. Я уеду на несколько дней… Наши дела требуют временного исчезновения… Пасите хорошенько Белена. Когда придет время, мы сумеем заглянуть в его делишки… У него карман туго набит, не мешает облегчить его’.
Читая эти циничные наставления, герцогиня задумалась. Она вспомнила слова, сказанные Манкалем, когда он предлагал ей союз:
‘Я хочу, чтобы этот человек любил вас и чтобы вы его ненавидели, как и я’.
Значит, этот дьявольский план, которому она обещала поддержку, начал приводиться в исполнение! Она поняла, что единственной целью негодяя было ложно обвинить Жака, скомпрометировать, погубить его!
Сердце ее сжалось, кровь бросилась в голову…
В этой испорченной натуре, казалось, вспыхнул долго тлевший огонь. Это был взрыв страсти, против которой она была бессильна.
И в то время, как ее лоб горел, а кровь бежала по жилам, как расплавленный металл, она призвала себе на помощь то хладнокровие, которое было ее главнейшим оружием. Скрывая пламя глаз опущенными ресницами, она произнесла ровным, безразличным голосом.
— Что же вы сделали?
— Что я сделал? Я доказал негодяю, что я не такой простак, над которым можно смеяться… Я выбросил его за дверь!
— Вы его выгнали? — спросила медленно герцогиня.
— И сегодня вечером весь Париж узнает, что за человек этот граф Шерлю… А Манкаль исчез!… Предполагают, что он умер… Что мне до этого?… Если он жив, я его презираю, так же, как и этого Жака… Но, в последний раз, скажите мне прямо, любите ли вы этого человека? Если вы его сообщница, значит, вы мой враг, и тогда, клянусь Богом, я уничтожу вас всех: и их и вас, герцогиня де Торрес!
— Герцог де Белен! — произнесла Изабелла глухим голосом. — Вы напрасно грозите… Я вас выслушала. Теперь выслушайте вы меня… Нет, я не способствовала этому замыслу, которого я не понимаю… Нет, я не была вашим врагом… Но я вам запрещаю, слышите, запрещаю, касаться Жака де Шерлю!
— Вы его любите!
— Да!
— Вы! А! Вот это великолепно!
И де Белен принужденно рассмеялся.
— Впрочем, — продолжал он, — все ваши любовники кончают преступлением или самоубийством. Вы его убьете — и правосудие будет совершено!
Рука герцогини легла на плечо де Белена, и он почувствовал в ее хрупких пальцах сверхъестественную силу.
— Правосудие будет совершено! Да, пусть будет так, — сказала она. — Если вы попытаетесь погубить Жака… Жака, которого я люблю… Тогда знайте, герцог де Белен, трупы поднимутся из могил, чтобы наказать вас! Труп человека, которого вы пытали, чтобы вырвать у него тайну, труп ребенка, которого вы бросили в пропасть…
— Гадина! — крикнул в бешенстве де Белен и, схватив висевший на стене кинжал, бросился на герцогиню.
Но она была уже у дверей и бросила громким, спокойным голосом:
— Велите кучеру подавать!
Де Белен выпустил из рук оружие, которое упало на ковер.
— До свидания, герцог, — сказала Изабелла, — и помните…
В то время, когда экипаж мчался в Париж, она увидела в лесу неясную тень. Мрачное предчувствие сжало ее сердце…
Остальное известно. Она приехала вовремя. Жак был спасен!… Жак принадлежал ей!

22
МЕРТВАЯ РЕКА

Порывы холодного ветра проносились над Парижем, смешивая свой зловещий вой с глухим шумом засыпающего города.
Пробило полночь.
И теперь еще существует на левом берегу Сены, за улицами Муфтар и Монтан Сент-Женевьев странная, дикая местность, напоминающая те азиатские пустыни, на которые, по преданию, в день гнева Божьего сошел истребительный огонь.
Не сочтите, читатель, эти строки за одну из любимых романистами гипербол! События, которым мы посвятим следующие главы нашего рассказа, произошли в местах незнакомых парижанам, слишком занятым или слишком беззаботным, чтобы покидать центр города.
В описываемую эпоху Париж был еще окружен стенами, прорезанными монументальными заставами, остатки которых можно еще видеть у домов Виллеты и у Итальянской заставы. Город задыхался в стенах и, однако, не осмеливался шагнуть за их пределы.
Исключая несколько дешевых ресторанов, за стенами не было, особенно на левом берегу, ничего, кроме полуразвалившихся жалких хижин на узких, грязных улицах. Это был настоящий город нищеты и порока.
Деятельность полиции была там весьма затруднительна, надзора почти никакого…
Бютт-де-Кайль был убежищем бесчисленных индивидуумов, изгнанных из общества, скрывавшихся как хищные звери, ждавших удобной минуты броситься на город, возбудивший их преступные инстинкты.
Этот Бютт-де-Кайль существует еще и теперь, правда, в улучшенном виде. Холм круто поднимается, а потом вдруг опускается почти отвесно, и с его вершины открывается вид на обширную равнину без растительности и жилья, если не считать немногих развалин, кое-где выделяющихся темными пятнами на местности.
Спустимся вниз…
Почва равнины вся изрыта, и в канавах стоит грязная, гнилая вода, над которой кружатся тысячи насекомых. Отвратительное зловоние разносится далеко вокруг…
Далее протекает правый рукав Бьевры. На левом берегу возвышаются несколько строений, сараи из грубо отесанных бревен, красильни, дубильни, которые кажутся заброшенными благодаря запущенному виду и покрывающей их плесени… Вдали выделяется силуэт Бисетра.
На другом берегу продолжается та же равнина, изрытая, монотонная. Это нечто вроде острова, так как Бьевра разделяется на два рукава. Почва кажется еще более бесплодной, еще более печальной. Наконец, мы достигаем берега второго рукава Бьевры. Кто дал ему это ужасное имя: ‘Мертвая река’?
Никогда название не было более подходящим. Здесь царит трупный запах. Повсюду мрачная тишина, нет ни жилья, ни фабрик, сама природа кажется мертвой.
Взглянув на Мертвую реку, можно подумать, что она не течет. Ее мрачные воды блестят, как сталь…
В эту ночь было сухо. Порывы ветра уничтожали последние остатки влажности почвы. Было темно, так как небо было сплошь затянуто тучами.
На берегу Мертвой реки существовали некогда дубильни, но самые строения давно уже исчезли, остались только ямы, до половины наполненные обломками и мусором.
В одной из этих ям сидели три человека, слабо освещенные желтоватым лучом фонаря.
Мы знаем этих троих людей.
Один из них высок, силен, с формами атлета — это Дьюлуфе, сообщник Бискара, беглый тулонский каторжник. Двух других мы видели в таверне ‘Зеленый Медведь’ в то утро, когда Жак был невольным свидетелем странной сцены между ними.
Это Бибе и Трюар.
— Это не может так продолжаться, — сказал вдруг Бибе, — лучше быть на каторге, чем околевать здесь с голоду!
— Да, это правда, голодно, — заметил Трюар.
— Ну, а ты Кит, что же ты молчишь? — спросил Бибе. Дьюлуфе не отвечал. Полулежа, он подпер голову обеими руками и, казалось, не воспринимал ничего, что происходило вокруг.
— Э! Оставь его! — сказал Трюар, толкая локтем Бибе. — Ты знаешь, что он наполовину идиот…
— Да, это правда!…
— И это потому, что ‘Поджигательница’ протянула ноги.
— ‘Поджигательница’ сгорела… Этим и должно было кончиться!
Дьюлуфе поднял голову. Очевидно, слово ‘Поджигательница’ привлекло его внимание.
Он взглянул на своих товарищей, его губы зашевелились, как будто бы он хотел что-то сказать, но в ту же минуту его голова снова упала и он погрузился в прежнюю неподвижность.
— Ну и хороша же она была! — заметил вполголоса Бибе.
— Слушай, лучше не говорить об этом, — сказал Трюар. — Это его дело, а не наше, если она ему нравилась. И потом, знаешь, болтают немало кой-чего…
— О чем?
— Об ее смерти.
— Она была пьяна… И подожгла нечаянно…
— Может быть — да… Может быть — нет…
— Ты, значит, веришь в привидения?
— Я ни во что не верю… Это так же ясно, как и то, что прежде чем умереть, она позвала комиссара и сказала ему, что ее сжег Бискар…
— Во-первых, это было нечестно… доносить… наконец, она врала, потому что Бискар умер…
— Умер? Ты думаешь?
— Черт побери! Все Волки так говорят… Иначе разве он оставил бы нас на мели?
— О! Это ничего не доказывает… Ты ведь знаешь, что собственно говоря, Бискар нас ни в грош не ставил.
— Это верно, как и то, что он нахлебался воды в Сене…
Трюар наклонился к своему товарищу.
— Знаешь, что я тебе скажу? — шепнул он.
— Что?
— Знаешь ты, почему у Дьюлу такая мина?
— Да… потому что ‘Поджигательница’…
— Тс! Не говори этого имени… Он всегда его услышит, этакая старая дрянь… Я тебе говорю, что не одна только смерть этой потаскушки мучит его.
— Так что же тогда?
— Он знает очень хорошо, что Бискар жив… Он знает тоже, что он убил ‘Поджигательницу’… и он замышляет теперь мщение…
— Ты с ума сошел! Он, выходит, знает, где Биско?
— Я так думаю.
— Это невозможно!
— Почему?
— Потому, что мы не сидели бы тогда здесь!
Трюар, казалось, нисколько не был в этом убежден и недоверчиво покачал головой.
— Биско умер!
— Можешь ты доказать это? — спросил Трюар.
— Да, конечно. Да или нет, был ли Биско главарем Волков?
— Еще бы…
— Хорошо! Теперь рыжая охотится за Волками, как за зверями… Иерусалимская улица поставила на лапы всех своих борзых… Почему мы здесь, в этой яме, сидим и голодаем, может быть, даже не сегодня-завтра подохнем?… Это потому, что Биско умер!… Иначе ничего этого не было бы…
— Да, если только он не рад, что избавился от нас!
— Кто знает…
— О! Если бы я это знал!… — рявкнул Трюар, потрясая своим огромным кулаком.
— Что же бы ты сделал?
— Я пошел бы сам искать рыжаков и сказал бы им: ‘Я буду искать с вами!…’ Я знаю все его норы, и черт меня побери, если он не попадется мне под лапу!
Трюар произнес громко последние слова. Еще раз Дьюлуфе поднял голову и его тусклые глаза сверкнули.
— Биско умер! — сказал он глухим голосом.
— Слушайте! — сказал Бибе. — Я вижу, что вы просто мокрые курицы! Я порядочно поголодал, с меня этого довольно… Если вы настоящие Волки доброго старого времени… то, говорю вам, мы можем выйти отсюда… и даже поживиться кой-чем…
— Но ведь ты знаешь, — заметил Трюар, — что рыжая бродит около… Ведь для чего же стоит на стреме Малуан?
— И он ничего не увидит!…
Бибе ударил по плечу Дьюлуфе.
— Эй, старина, — сказал он, — ты ведь хочешь есть, не правда ли?… Пойдем со мной… Мы станем по дороге около заставы. Сейчас должны ехать в город огородники… У каждого есть кошель, более или менее полный… Теперь нечего разбирать… Мы подцепим одного, и пока ты его будешь держать, я пристукну его… Идет?
— Нет, — ответил Дьюлуфе.
У Бибе вырвалось энергичное проклятие. Без сомнения, он постарался бы новыми, более сильными аргументами поколебать сопротивление Дьюлуфе, но вдруг среди свиста ветра послышался во мраке глухой сиплый вой, похожий на крик совы.
Трюар и Бибе вскочили.
— Ты слышал? — спросил Трюар.
— Черт побери!
— Это Малуан предупреждает нас.
— Значит, что-нибудь есть…
— Надо убираться…
— А в какую сторону?…
Тот же звук повторился, но ближе и громче.
— Ого! Дело становится горячим! — заметил Трюар, напряженно прислушиваясь.
В эту минуту на краю ямы появилась человеческая фигура и раздвинула ветви кустарника.
— Эй! Волки! — раздался голос.
— Что!
— Мы в ловушке… Рыжая делает облаву с солдатами…
— Куда же удирать?
— Не знаю, — сказал Малуан. — Они идут отовсюду…
— Не остаться ли в яме?
— Невозможно! Они все перерывают…
— Ну, тогда…
Трюар и Бибе миг спустя были уже на краю ямы. Эти оборванные разбойники, доведенные почти до бешенства голодом, были типом настоящих Волков, затравленных в их последнем убежище.
Они стали прислушиваться.
Слышно было только завывание ветра, проносившегося над этой мрачной, безлюдной пустыней.
— Тебе померещилось! — сказал Бибе.
— Как же! Послушай-ка!
Минутное молчание.
На этот раз не могло уже быть никаких сомнений. Со всех сторон доносился шум мерных шагов.
— Да! — сказал Трюар. — Это конец.
— Неправда! Я, прежде чем попадусь, пристукну кой-кого из них!
— Лучше всего, — сказал Малуан — это бежать в разные стороны… Если кто-нибудь из нас попадется, тем хуже для него!… Конечно, он не продаст своих товарищей…
— Черт побери! Еще бы!… Волки — не лисицы!
— Ну так, счастливый путь, друзья… и марш!
Малуан исчез, убегая так ловко и осторожно, что его шагов совсем не было слышно.
— Ну, что скажешь? — спросил Бибе.
— Бежим!
— Вместе?
— Так будет легче…
— Да, а тот?
— Кит?… Черт возьми! Его сцапают!
— Какое нам дело до этого?
— Он на нас донесет.
— Ты думаешь?
— Точно!
— Значит, надо его увести.
— Да, если он захочет.
— Попробуем!
Между тем, преследователи методически двигались по равнине, все более и более суживая кольцо, охватывавшее Волков.
— Э, Дьюлуфе! — позвал Бибе, ложась на край ямы.
Нет ответа.
— Дьюлуфе! Старина! Надо удирать! Тут рыжая!
Глухое ворчание послышалось из ямы.
— Ты храпишь, старый Кит! Смотри, не попасться бы тебе на гарпун!
— Бибе! — сказал Трюар, хватая за руку своего товарища. — Хватит! Слушай!
Шум шагов и гул голосов подступали все ближе и ближе, но было так темно, что невозможно было ничего увидеть.
Бибе неожиданно проникся состраданием. Он скользнул в яму и, положив руку на плечо Дьюлуфе, сказал ему торопливо:
— Дьюлуфе! Я тебе говорю, что рыжая близко… Ты попадешься, если не убежишь!
— А! — ответил тот, поднимая голову.
— А если тебя возьмут… кто отомстит за ‘Поджигательницу’?
— ‘Поджигательницу’?
Одним прыжком Дьюлуфе был уже на ногах.
— Ну, теперь бежим, — бросил Бибе. — Прощай, до свиданья!…
Выскочив из ямы, он присоединился к ожидавшему его Трюару и оба, бросившись ничком на землю, поползли к Мертвой реке.
Отряд полицейских, устроивших облаву, состоял из тридцати человек. Разделившись на небольшие группы, они продвигались вперед медленно, осторожно, держа ружья наготове.
Сведения, собранные на Иерусалимской улице, были точны. Стало известно, что несколько человек из шайки Волков скрывались на берегах Бьевры.
Предводитель экспедиции был одним из самых опытных и ловких агентов. Но, благодаря темноте, задача его была очень трудной, скорее, невыполнимой. Было слишком много шансов для разбойников проскользнуть незамеченными, и агент начинал уже терять надежду.
— Гром и молния! — сказал он. — Неужели мы не поймаем ни одного?…
Это было весьма вероятно, так как розыски подходили к концу, не принеся результата.
— Сюда! — раздался вдруг чей-то голос.
Полицейский бросился вперед.
Солдаты были тогда уже на берегу реки, черная вода которой резко выделялась даже во мраке.
— Кто-то сидит тут, в яме! — продолжал тот же голос.
Открыв потайной фонарь, полицейский направил луч света в яму.
Дьюлуфе стоял там молча и неподвижно…
— Сдавайся! — крикнул полицейский, направляя на него дуло пистолета. — Или я размозжу тебе голову!
Дьюлуфе, казалось, не слышал ничего.
— Выйдешь ли ты, висельник? Или ты хочешь, чтобы мы вытащили тебя по кускам? — прибавил один из полицейских.
То же молчание, та же неподвижность.
— А! Ты глух или идиот?… Эй, вы, соскочите-ка к нему да свяжите его! А вы, — продолжал агент, обращаясь к солдатам, — стреляйте, если он будет пытаться убежать!
Трое полицейских, самые сильные и мужественные, подошли к яме и смерили глазами ее глубину. Один из них прыгнул и схватил Дьюлуфе за ворот.
Но в ту же минуту тот выпрямился и, взяв за пояс полицейского, выбросил его вон из ямы. *
Бедняга упал на землю с глухим криком. Он был ранен.
— Проклятие! — крикнул агент и в бешенстве разрядил один из своих пистолетов в голову Дьюлуфе.
Колосс не пошевелился. Пуля пролетела мимо, не задев его.
— Ну, вперед! — бросил полицейский. — Нужно мне самому, что ли, идти?
Двое прыгнули в яму, но в ту же минуту один уже лежал с разбитым черепом, а другой хрипел от страшного пинка ногой в грудь.
— Стреляй! Убейте его! — крикнул полицейский, вне себя от бешенства.
Раздались выстрелы.
Но в эту минуту Дьюлуфе одним прыжком выскочил наверх и, прорвавшись сквозь ряды солдат, пустился бежать.
— Схватить его живого или мертвого! — заревел агент.
И, увлекая за собой солдат, он бросился вслед за Дьюлуфе.
Одна из пуль попала ему в плечо.
Он бежал, напрягая все силы, бормоча про себя:
— Нет! Я не хочу… Я не хочу искушения…
Что значили эти слова?
Но борьба шла к концу… Потеря крови обессилила его. Он едва ли на несколько шагов обогнал своих преследователей.
Один из них схватил его.
В эту минуту Дьюлуфе был уже на самом берегу Мертвой реки. Одним движением руки он освободился, и его противник упал в воду.
Маленький деревянный мост, прилегавший к мельнице, был переброшен в этом месте через Бьевру.
Одним прыжком Дьюлуфе был на мосту, за ним бросились солдаты и полицейские. Достигнув платформы мельницы, он наклонился и схватил одну из досок моста… Дерево затрещало под его могучими руками… Какое-то бешенство овладело им… Все полетело в воду… Сообщение было прервано.
Сообщение прервано!… Да, но также пресечен и путь к отступлению…
Дьюлуфе попытался было влезть по колесу мельницы, цепляясь за его лопасти, но руки его соскользнули и он упал в волны Мертвой реки.
Затаив дыхание, во все глаза, смотрели на реку полицейские, стараясь увидеть, как он вынырнет.
— Вот он! — закричал агент. — На этот раз он от нас не уйдет!…
Какая-то темная фигура вынырнула из воды и уцепилась за одну из свай разрушенного моста.
Раздался выстрел… затем крик отчаяния.
— Сюда! — закричал один из солдат, нашедший запасной мостик.
Все бросились к нему и, спустя минуту Дьюлуфе был схвачен… Разбитый, обессиленный, но живой.
— Свяжите его! — сказал агент. — Если он не умрет, это будет лакомый кусочек для гильотины!

23
КУТЕЖ

В эту самую ночь, почти в тот же час, в доме Соммервиля происходила сцена совершенно иного рода.
Было там так же темно, но не слышно было свиста и завываний ветра, заглушаемого ставнями и тяжелыми шторами.
Но если снаружи не проникал туда никакой шум, то в одной из комнат ясно слышался звучный, мерный храп.
Это было еще не все.
К вышеупомянутому храпу временами примешивались продолжительные и глубокие вздохи, шепот и ворчание.
— Черт побери! — послышался наконец недовольный голос. — Это должно кончиться… И как ведь храпит это животное!
Послышался шорох, затем возникла вспышка огня, и среди мрака появилась рука, державшая зажженную спичку. Вслед за тем показалась голова с волевым выражением лица, разделенного пополам огромными усами.
На голове был надет бумажный колпак, опущенный конец которого навевал мысли об упадке духа и слабости.
Эта голова в колпаке принадлежала Мюфлие.
Мюфлие напрасно жаждал сна, свойственного чистой совести, и теперь с бешенством слушал храп Кониглю, погруженного, без сомнения, в самые очаровательные грезы.
После минутного раздумья и чувствуя, вероятно, что спичка начинает жечь ему руку, Мюфлие решился зажечь свечу.
— Эй! Кониглю! Жандармы! — крикнул он басом.
О! Этих слов было вполне достаточно, чтобы смутить покой Кониглю!
Он вскочил с такой поспешностью, что его голова ударилась о спинку кровати с глухим стуком, похожим на тот, который издает голова полицейского под палкой балаганного Пьеро.
— Это не я! — раздался дрожащий возглас Кониглю.
— Э! Важно ты заспался, мой козленочек! — заметил со смехом Мюфлие.
— Как? Это ты?… Что за глупая шутка!
— Ты проснулся?
— Черт побери! У тебя голос, как труба архангела, ты разбудил бы мертвого… А я видел такой чудный сон!…
— А! Ты спишь! — сказал Мюфлие со вздохом.
— А почему же мне не спать?
— По той же самой причине, по которой не сплю я…
— Скажи-ка мне эту причину! Торопись, потому, что мне хочется спать…
— Неблагодарный! Я бужу тебя, чтобы разделить с тобой мысли, терзающие мое сердце, а ты… ты думаешь о сне!
— Да, ведь теперь ночь… Время спать.
— Спать! Увы, Кониглю! Я думаю совершенно иначе!
— Что ты думаешь?
— Я думаю, что теперь время любить!
Кониглю, ворча, нырнул под одеяло.
— Какое мне дело до этого! — пробормотал он.
— Черствая душа! Я всегда думал, что общество меня не понимает… Да и как ему понять, если даже ты не можешь оценить меня!
— Слушай, Мюфлие, еще раз говорю тебе, я хочу спать, оставь меня в покое! — сухим и суровым тоном сказал Кониглю.
Мюфлие ударил кулаком по ночному столику, который подскочил со звоном.
— Ну, нет! Я тебя не оставлю в покое, — заявил он.
— Боже мой! — простонал Кониглю.
— Право, Кониглю, мне стыдно за тебя… Ты должен меня выслушать… Я хочу, и это будет так!
— А если я не хочу…
Мюфлие схватил графин с водой и взмахнул им в направлении постели Кониглю.
Тот вздрогнул от ужаса и завопил:
— Я тебя слушаю!
— Боже! Имеешь только одного друга, половину души, как сказал один древний поэт, имя которого я теперь не помню, и этого-то друга нельзя заставить слушать!
— Но ведь я слушаю во все уши!
— Да, но скрепя сердце, с неудовольствием, и это меня очень огорчает, — продолжал Мюфлие со слезами в голосе. — Я хочу, чтобы ты слушал со вниманием, с симпатией… Я так теперь нуждаюсь в симпатии…
Кониглю пожал плечами в знак последнего протеста, сел и молча закурил трубку.
Мюфлие опустил голову и задумался… О чем он думал?
— Друг, — сказал он наконец, — есть у тебя сердце?
— Конечно!…
— Нет, я тебе не верю! Я сомневаюсь в твоих словах, Кониглю… Если бы у тебя было сердце подобное моему, ты не спал бы теперь, а страдал…
— Что ты хочешь сказать?
Кониглю был терпелив. Он уважал Мюфлие и преклонялся перед ним, как, впрочем, тот и заслуживал, но сейчас он охотнее всего снова бы заснул.
— Хочу объяснить тебе тайны человеческой природы, — продолжал безжалостный Мюфлие. — Вот уже несколько недель мы живем в этом доме, который стал некоторым образом, нашим…
— Да, и здесь хорошо… Постели великолепны… — осмелился заметить Кониглю.
— Постели, стол, обращение — не оставляют желать лучшего. Маркиз ценит нас, и мы им очень доволь…
Прерванный зевком Кониглю, Мюфлие пожал плечами.
— Но мы пленники, — продолжал он с гневом. — Мы лишены главного достояния человека… Священного наследия наших отцов… одним словом — свободы!…
— Маркиз не запрещает нам выходить…
— Это правда. Только мы воздерживаемся от этого по двум причинам… Во-первых, потому, что на улицах много разных беспокойных и неприятных личностей, которые могли бы помешать нашей прогулке… во-вторых…
— Ты не веришь в смерть Биско?
— Брр! Не произноси этого имени! Это приносит несчастье! Следовательно, мы не выходим потому, что боимся попасться в лапы этому дьяволу!
Кониглю завертелся на постели.
— Еще бы! Конечно!
— Конечно!… Но у меня есть сердце… То есть, я думаю о той, которая меня так любила… Я думаю о ее очаровательной улыбке, о ее черных волосах, блестевших от пахучей помады… Правда, у ней не хватало двух передних зубов… Но это ее нисколько не портило… Я думаю о ней!
Кониглю вздохнул.
— И я! — сказал он.
— А! И ты тоже!… Ты понял, что такие натуры, как наши, нуждаются в любви!… Как хочешь, верь или не верь, но твой друг Мюфлие вянет, как цветок без солнца… Он вянет! Вянет!
— И я! — повторил Кониглю.
— И ты тоже вянешь!… Я так и думал! Но ведь после увядания следует смерть! Если твой друг Мюфлие не любит и не любим, он умирает!…
Воцарилось красноречивое молчание.
Отчаянным жестом Мюфлие сорвал с головы колпак и бросил его на пол.
— Я хочу жить! — воскликнул он… — Я готов на все, чтобы только насладиться хотя бы одну минуту радостями любви, которые для меня то же, что роса для цветка… Слушай, Кониглю!
— Что?
— Который час?
— Недавно пробило полночь.
— Слышишь ты какой-нибудь шум?
— Нет, весь дом спит… Маркиз еще слаб и ложится рано…
— Взгляни, какая погода!
По-видимому, воспоминания, вызванные Мюфлие, совершенно разогнали сонливость его друга, так как он поспешно вскочил и, подойдя к окну, поднял шторы.
— Темно! — сказал он.
— Великолепно! Дождь?
— Нет!… Ветер.
— Луны нет?
— Ни кусочка…
— Тогда я слушаюсь голоса моего сердца и стремлюсь…
— Что? — спросил Кониглю, вздрогнув. — Что ты сказал?
— Я сказал, что ночью все кошки серы, а волки — серны… Я смеюсь теперь над полицией, да и над Биско тоже, который, верно, не ждет нас на улице, конечно, если он жив, в чем я сомневаюсь… Кинь-ка мне сапоги!
— Мюфлие! Прошу тебя! Будь благоразумнее!
— Я, кажется, просил мои сапоги.
— Вот они… Но если ты не вернешься?…
Мюфлие, начинавший натягивать упрямый сапог, остановился.
— Милостивый государь, — сказал он торжественным тоном, — так ли я расслышал…
И он произнес медленно с расстановкой:
— Если — я — не — вернусь?…
— Тогда я никогда не утешусь.
— А! Вы, значит, полагаете, господин Кониглю, что я намерен идти один, я, Мюфлие?
— Я думал… Я считал…
— Вы напрасно думали!… Я мечтаю о любви, это правда… Но я хочу также и дружбы. Друг мой, Кониглю, неужели ты меня покинешь? — произнес он трагическим голосом.
— Конечно нет, но… жандармы?
— На улицах нет жандармов в такое время!
— Но Биско?
— А! Биско!… Ну я не посоветовал бы ему попасть теперь мне в лапы… Слушай, Кониглю, доверься мне… одевайся и — марш!
— А деньги?
— У меня есть франков сорок.
— Что? Откуда ты их достал?
Мюфлие улыбнулся.
— У этих маркизов мало порядку. Тут валяются самые разные вещи… Хорошо еще, что я рядом…
— Ты обокрал маркиза?
— Ну, я только спас его от больших потерь, превращая мой карман в сберегательную кассу! Кто знает? Времена переменчивы. Быть может, настанет день, когда маркиз очень рад будет узнать, что я должен ему эту безделицу!
При этих словах Мюфлие заканчивал свой туалет.
Благодаря щедрости Арчибальда облачение друзей не оставляло желать ничего лучшего.
Кониглю последовал примеру своего товарища, хотя и скрепя сердце, и не желая раздражать его отказом.
— Хорошо, — сказал наконец Мюфлие, оглядев с довольным видом себя и Кониглю,— теперь как нам выйти отсюда?
— Через дверь, конечно!
— Гм!… А лакеи…
— Они не помешают нам выйти.
— Кониглю, слушай внимательно мои слова… Страсть не затемняет моего разума. Если маркиз узнает, что мы вышли, кто знает, может быть, по возвращении, так как я надеюсь вернуться, мы найдем двери запертыми. Со своей стороны я глубоко сожалел бы об этом гостеприимном доме. Кроме того, мы дали слово не уходить и если мы уж решаемся не сдержать данного слова, то, по крайней мере, должны скрыть этот проступок… впрочем, вполне объяснимый.
— Тогда, идем в окно!
— Да, ты прав, Кониглю! На каком мы этаже?
— На втором.
— Окно выходит в сад. Там дальше есть стена, но она нас не остановит. Итак, вперед!
— Вперед!
— За дело!… Предоставь мне действовать. Я знаю способ открывать окна без малейшего шума.
Способ действительно был хорош, так как спустя минуту окно тихо отворилось, и Мюфлие высунул голову наружу
— Пустяк! — заметил он. — Три, четыре метра, положим пять, чтобы не ошибиться. Марш вперед!
С этим словом он перелез через подоконник, повис на руках и спрыгнул на песок так легко, что ‘даже розовый листок не дрогнул бы!’, как заметил он спрыгнувшему за ним Кониглю.
Несколько минут они стояли молча. В доме было темно и тихо.
— Я не знаю, что со мной происходит, — шепнул Кониглю. — Кажется, будто с нами должно случиться несчастье.
— Не бойся ничего, со мной не пропадешь!
Друзья подошли к стене сада.
Стена в три метра задержала их не более, чем замок шкафа.
— Уф! — сказал Мюфлие, спустившись со стены на улицу. — Кончено!
Друзья были наконец на свободе.
— Где мы? — спросил Кониглю.
— Подожди, мне надо сориентироваться. Это очень шикарный квартал, стало быть, я легко узнаю место. Я ведь видел свет…
Видя, что ориентирование Мюфлие плохо подвигается, Кониглю употребил более скорое средство, а именно: дошел до угла и прочитал название улицы.
— Улица Сент-Оноре! — сказал он, подходя снова к Мюфлие.
— Да, да! Я так и думал! Впрочем, мы были доставлены сюда при таких странных обстоятельствах, что, право, можно было ошибиться. Значит, наш хозяин живет на углу Сент-Оноре и улицы Мира! На противоположном доме висит номер 125, нам, стало быть, легко будет найти дорогу назад!
— Куда мы пойдем? — спросил Кониглю.
— Куда глаза глядят! Кто знает, может быть, богатство и любовь ждут нас в нескольких шагах отсюда? Доверимся Провидению!
И друзья направились к Королевской улице.
— Тут мало виноторговцев… — заметил Кониглю.
— Еще бы! Иначе у них не было бы клиентов! Ведь знать ложится спать рано. В начале улицы Роше есть, впрочем, кабак первого сорта…
— Не опасно ли это… Вдруг нас узнают?
— Ба! Ничего!… Может быть, мы узнаем там что-нибудь о Биско!… Смелым Бог владеет… Идем… Потом, знаешь ли. Кониглю, ведь там я встретил в первый раз мою Германе!…
Сладостная дрожь пробежала по щекам Кониглю. Он знал, что Германс и Памела были неразлучны.
Скоро Мюфлие и Кониглю исчезли в лабиринте узких кривых улиц квартала Сен-Лазар.
— Мы приближаемся! — сказал Мюфлие спустя несколько минут. — О! Как бьется мое сердце!
— У меня тоже дух захватывает.
— Как хорош пунш с киршвассером! А!… У меня просто слюнки текут!
— Ты уверен, что найдешь дорогу?
— Еще бы!
Наконец перед друзьями возникла улица Роше. Сквозь ставни жалких лачуг виднелся еще кое-где свет.
Мюфлие храбро двинулся вперед, сопровождаемый Кониглю, который с наслаждением вдыхал ночной воздух.
Полиция не заглядывала в эти закоулки. Земля была покрыта грудами мусора, среди которых струился зловонный ручей жидкой грязи.
Дойдя до конца улицы, Мюфлие остановился.
— Вот тебе и раз! — сказал он. — Где же кабак?
— Он был здесь?
— Да, вот и дом, и дверь… Но я не слышу и не вижу ничего! Точно все здесь вымерло!
— Не постучать ли?
— Попробуем?
Мюфлие осторожно стукнул в ставню.
Тишина. Вторая попытка имела тот же результат.
Вдруг над головами друзей открылось круглое окно и показалась чья-то голова.
— Это печально! — сказал Мюфлие вполголоса. — Печально, друг мой Кониглю!
— Да, Мюфлие!
— Мюфлие! Кониглю! — раздался сверху голос.
— А! Тут есть люди! — вскричал радостно Мюфлие. — Отворите! Мы свои!
Послышалось что-то вроде сдержанного смеха.
— Э! — заметил Кониглю. — Кажется, над нами смеются?
— Нет… Идут.
Действительно, за дверью послышались чьи-то шаги, потом ключ повернулся в замке.
— Наконец! — сказали в один голос два друга.
Они не произнесли больше ни слова, так как в ту же минуту дверь быстро распахнулась и два удара, мастерски направленные, обрушились на головы двух друзей, которые с глухим стоном повалились на землю.
Удары были нанесены железной полосой и с такой силой, что Мюфлие и Кониглю, не успев даже вскрикнуть, лишились чувств.
— Теперь возьмите их, — сказал чей-то голос. — Мы разберемся с ними после…
Несколько человек вышли из дверей и, подняв несчастных друзей, внесли их в дом.
Двери закрылись и все стихло.
Бедный Мюфлие! Бедный Кониглю!

24
КОШКА И МЫШЬ

Мы оставили Дьюлуфе в ту минуту, когда, пораженный пулей полицейского, он попал в руки своих преследователей.
Малуан, Бибе и Трюар успели спастись. Успех поисков был, значит, далеко не полным. Но известно было, что Дьюлуфе уже давно был неразлучным спутником Бискара. Через него надеялись овладеть всей шайкой и особенно ее страшным, неуловимым главарем.
Дьюлуфе был немедленно перевезен в тюрьму и там положен в лазарет.
Первая пуля только оцарапала ему плечо, но вторая попала в спину и он спасся от смерти только чудом, однако не был поврежден ни один из важных органов, и хирург объявил, что он отвечает за жизнь больного, если только не будет какого-нибудь особенного осложнения.
Пули были вынуты. Не прошло и нескольких дней, как сильная натура каторжника так ускорила излечение, что можно было уже подвергнуть его допросу.
Но в то время как жизнь одерживала верх над смертью в этом сильном организме, воля и разум, казалось, были навсегда парализованы.
Дьюлуфе молчал. На предлагаемые ему вопросы он отвечал едва заметными знаками и целыми часами лежал неподвижно, полуприкрыв глаза.
Однажды утром несколько человек, в том числе и хирург, окружили его постель.
— Он может выдержать допрос? — спросил один из них.
Внимательный наблюдатель мог бы заметить, как при этих словах лицо Дьюлуфе нервно подернулось.
Хирург взял его за руку, пощупал пульс, потом, приложив ухо к груди, прислушался к биению сердца.
— Может, — сказал он наконец.
Затем, обращаясь к одному из присутствующих, он добавил:
— Хорошенько осматривайте перевязки на его ранах. Очень важно, чтобы они не сдвинулись. Вы меня слышите? — продолжал он, обращаясь к Дьюлуфе. — Избегайте резких движений. Неосторожность может стоить вам жизни…
Дьюлуфе наклонил голову в знак того, что он понял.
— И вы не будете сопротивляться? — спросил хирург.
Дьюлуфе вместо ответа протянул свои тощие руки и взглянул на них с печальной улыбкой.
Он, видимо, не доверял больше своей силе… Сопротивляться!… Да разве это было возможно?… Он об этом и не думал.
— Когда он должен ехать? — спросил хирург.
— Через несколько минут… Холодная корзина уже готова, — отвечал один из присутствующих.
При словах ‘Холодная корзина’ Дьюлуфе невольно вздрогнул. Он понял, что для него снова начинается борьба, борьба преступника против общества, где виновный всегда бывает побежден.
Он не был более больным, жизнь которого защищает наука, он становился опять разбойником, которого общество имело право убить.
Он вспомнил в эту минуту ужасную сцену смерти своего отца, когда старый рыбак пожертвовал собой для спасения своего ребенка…
Теперь он был один. Никто не мог и не хотел спасти его. Да и к чему?… Кончено! Все кончено!…
Спустя минуту Дьюлуфе вышел из лазарета, поддерживаемый полицейскими. Его посадили в ожидающий его фургон, дверца захлопнулась с металлическим лязгом, и экипаж тронулся.
Дьюлуфе впервые осознал свое положение. До сих пор он еще не думал о том, что ему придется предстать перед следователем, что его будут допрашивать и что ему придется отвечать.
В чем могут его обвинять? Может быть, все было известно?… Все!… Он вздрогнул всем телом. Он крал… Он убивал… Да, убивал… Внезапно он почувствовал ужас… Уже теперь он знал, что у него не хватит мужества отпираться.
Он пытался бороться с этим состоянием, пытался обрести прежнюю волю… Он говорил себе, что он давно уже знал, что этот час настанет, что он не ребенок…
К чему же бояться? Ведь хватало же ему присутствия духа для совершения преступлений?
— Выходите! — раздался вдруг грубый голос, и дверцы фургона отворились.
Дьюлуфе повиновался, и спустя минуту жандарм ввел его в большую и светлую комнату — кабинет следователя.
За бюро сидел человек, не поднявший даже головы при входе арестанта. Это был господин Варнэ, следователь. Неподалеку за маленьким столом сидел его секретарь, с любопытством взглянувший на вошедшего.
Жандарм, введя арестанта, вытянулся у дверей.
— Хорошо, — сказал следователь, по-прежнему не поднимавший головы. — Жандарм, вы можете идти…
Дьюлуфе остался стоять у дверей.
— Сядьте, — сказал ему следователь, перелистывая лежавшие перед ним бумаги.
Дьюлуфе повиновался.
Прошло несколько минут. Дьюлуфе больше не думал. Он был захвачен колесами страшной машины правосудия.
Молчание тяжело давило его, ему хотелось, чтобы следователь заговорил.
По мере того, как длилось ожидание, присутствие духа покидало его. Он приготовил было несколько ответов и теперь забыл их.
Наконец следователь оттолкнул от себя бумаги и поправил синие очки, скрывавшие его глаза.
— Как вас зовут? — спросил он.
Дьюлуфе вздрогнул.
Варнэ повторил вопрос.
— Варфоломей Дьюлуфе!
— Сколько лет?
— Пятьдесят два.
— Родился в…?
— В Тулоне.
— У вас есть еще прозвище?… Вас зовут, кажется, ‘Китом’?
— Да, — отвечал Дьюлуфе. — Это потому, что я был толст. Прежде…
Новая пауза.
— Вы знаете, без сомнения, что ваше положение очень серьезно, — раздался снова спокойный и монотонный голос следователя… — Для вашей же пользы я предупреждаю вас, что только абсолютная искренность может обещать вам снисхождение судей.
Дьюлуфе хотел отвечать, но Варнэ остановил его жестом.
— Не спешите говорить,— сказал он. — Вы видите перед собой не врага. Следователь — это исповедник, вы можете ему все сказать. Итак, помните, что малейшая ложь повредит вам.
Впрочем, все красноречие следователя было бесполезно. Дьюлуфе и не думал теперь о том, что могло или не могло ему повредить. Его грудь была сжата, как в тисках.
— Я начинаю — продолжал следователь. — Не спешите с ответами, обдумывайте хорошенько, у вас есть время… Вы принадлежите к шайке, носящей имя ‘Парижские Волки’, не правда ли? Это неоспоримо, и я иду далее. Ведь это правда? Вы принадлежите к этой шайке?
— Да, — отвечал Дьюлуфе.
— Глядя на вас, — продолжал Варнэ, — я не вижу на вашем лице печати преступных инстинктов, и я готов верить, что вы не раз были увлечены гораздо далее, чем хотели.
Голос следователя принял ласковое, дружеское выражение. Это обмануло грубую, но наивную натуру Дьюлуфе.
— О! Да, это правда!
— Вы слабы… О! Слабость ведет далеко… И я уверен, что в вашу душу уже проникло раскаяние…
Как ни был ограничен ум Дьюлуфе, но это преувеличенное снисхождение изумило его. К чему следователь не приступал прямо к делу? Слово ‘раскаяние’ звучало фальшиво в его устах. К тому же он, Дьюлуфе, не произнес ни одного слова, которое могло бы дать повод к подобным заключениям.
Следователь не спускал глаз с его лица. Очевидно, он пытался прочесть там впечатление, произведенное его словами.
— Вы были очень виновны, Дьюлуфе, — сказал он. — Само ваше стремление скрыться от розысков правосудия доказывает, что вы вполне сознавали лежавшую на вас огромную ответственность…
— Черт побери! — пробормотал Дьюлуфе, которым начинало овладевать глухое раздражение. — Уж не надо ли было мне самому лезть в лапы жандармов?
— Не говорите так. До сих пор ваше поведение было прилично, не заставляйте меня отказаться от доброго мнения, которое я составил о вас. Друг мой, мы хорошо знаем, что значит увлечение. Без сомнения, дурные советы увлекли вас на путь зла, привели на край бездны, в которую вы готовы упасть. Расскажите мне о первых годах вашей жизни…
— Я страдал, — сказал отрывисто Дьюлуфе, — я страдал, когда я был мал, я страдал потом, я страдаю и теперь… Вот моя жизнь. Она очень проста.
— Это очень печально, — заметил Варнэ, — но, скажите мне, не пытались ли вы когда-нибудь вернуться к добру?
— К добру! А я знаю, что это такое? Я знаю только каторгу и трущобы больших городов. Разве это путь к тому, что вы называете добром?
— Прежде всего надо отказаться от дурных знакомств, которые вас соблазняют на преступления.
— У каждого свои друзья. Я не хочу бросать своих.
— Согласен. Но можете ли вы называть друзьями людей, которые, подобно Бискару, сделали вам столько зла?
Дьюлуфе поднял голову и его взгляд встретился со взглядом следователя.
— Бискар умер! — сказал он твердо.
— Вы думаете? — спросил следователь, снова перелистывая бумаги. — Вы твердо в этом уверены?
— Бискар умер! — повторил Дьюлуфе.
Варнэ вздохнул.
— В таком случае, — сказал он, — бесполезно сообщать вам некоторые факты, которые, мне кажется, должны интересовать вас… Они, в таком случае, основаны на клевете…
— Факты… интересные для меня?…
— Да… впрочем, я сообщу их вам… Может быть, узнав содержание одной из этих бумаг, вы будете не так уже уверены в смерти Бискара. Желаете послушать?
— Разве я свободен?
Следователь, казалось не расслышал этой логичной фразы и продолжал.
— У вас была любовница, которую звали ‘Поджигательницей’?
Смертельная бледность покрыла лицо Дьюлуфе и его руки судорожно сжались.
— Да, — отвечал он.
— Вы знаете, что она умерла?
Дьюлуфе утвердительно кивнул головой.
— Умерла в страшных муках, — продолжал следователь. — Но вы не знаете, без сомнения, что перед смертью к ней вернулось сознание и она рассказала, каким образом произошел случай, стоивший ей жизни…
Дьюлуфе не пошевелился.
— Я сказал — случай… Это выражение не совсем точное, так как эта женщина стала жертвой ужасного преступления, такого ужасного, что, несмотря на ее преступность, я невольно чувствую к ней жалость… Мне говорили, что вы ее очень любили?
— Это правда! — сказал хриплым голосом Дьюлуфе.
— Слушайте же. Я зачитаю сейчас показания, которые дала эта несчастная за несколько минут до своей смерти…
Секретарь взял поданную ему следователем бумагу и начал читать ровным, монотонным голосом.
‘Сегодня, мы… товарищ королевского прокурора, были приглашены в один из домов улицы Арси. Там в одной из комнат второго этажа, мы нашли лежащую на постели женщину, пребывающую в ужасных муках вследствие ожогов, полученных во время пожара.
Три человеколюбивые особы окружили ее и одна из них, маркиза Ф., послала за нами, чтобы записать последние показания умирающей.
Мы, подойдя к постели и сообщив умирающей наш чин и звание, сняли с нее следующий допрос:
Вопрос:— Как ваше имя?
Ответ: — У меня нет имени. Меня звали ‘Поджигательница’… Я сама сгорела.
Вопрос:— Имеете вы что-нибудь сообщить?
Ответ:— Да, я хочу чтобы убили, чтобы сожгли убийцу!
Вопрос:— Кто убийца?
Ответ:— Волк!…
Ответы этой женщины прервались раздирающими душу криками, так что только с трудом мы могли уловить истинный смысл ее слов.
Вопрос:— Кого вы подразумеваете под именем ‘Волк’?
Ответ:— Его!… Разбойника! Биско!
Вопрос:— В каком убийстве вы его обвиняете?
Ответ:— В моем… Какое мне дело до других!… Он меня убил… Он меня сжег!… Я хочу, чтобы его сожгли!
Вопрос:— Правосудие будет совершено. Но для этого необходимо, чтобы вы рассказали подробно, как все произошло.
Ответ:— Вчера… Я встретила Биско…
Вопрос:— Вы уверены, что вы не ошиблись? Тот, кого вы зовете Биско и который не кто иной, как так называемый Биско или Блазиас, умер уже три дня тому назад.
Тут умирающая громко расхохоталась.
Ответ:— Умер! Нет, это неправда!… Это было не привидение. Разве у привидений есть зубы, чтобы кусать, когти, чтобы терзать?… Это был он!… Вы думаете, что я лгу?… Спросите тогда у моего Дьюлу… Ведь он помог ему спрятаться…’
На этом месте следователь прервал чтение.
Выражение лица Дьюлуфе было ужасно.
— Этот рассказ произвел на вас слишком сильное впечатление, — сказал господин Варнэ. — Может быть, вы слишком слабы, чтобы быть в состоянии прослушать его до конца?
— Нет, продолжайте! — сказал, стиснув зубы, Дьюлуфе. Чтение возобновилось.
‘ Вопрос:— Предположим, что это был Биско, что же дальше?
Ответ: — Мы поссорились… Я немного выпила… Я упрекала его, что он погубил Дьюлу… Я не хотела, чтобы он дал его схватить… Я назвала его громко по имени… Он запретил мне повторять… Он стал грозить мне, говоря, что если я изменю ему, выдам его… Он тогда разорвет меня, убьет, истолчет в ступке. Я расхохоталась ему прямо в лицо и убежала.
Вопрос:— Он вас преследовал?
Ответ:— Нет.
Вопрос:— Где это произошло?
Ответ:— Около рынка.
Вопрос:— Что же вы сделали потом?
Ответ:— Я хотела отравиться. У меня голова шла кругом. Я пошла тогда в кабак моего старого Дьюлуфе, но там был другой, а не он. Когда я вышла, Биско сторожил меня… Он схватил меня, понес в дом на углу этой улицы и положил на постель… Я была пьяна й смеялась, ничего не зная и не понимая… Он привязал меня к постели, обложил бумагой и тряпками, поджег, а сам убежал.
Вопрос:— Значит, этот пожар был устроен Бискаром?
Ответ:— Да, им!… Он сжег меня живьем!… Волк! Разбойник, его надо укоротить!…
Тут несчастная начала снова кричать от страшной боли. Среди ее криков и стонов можно было, однако, разобрать слова: ‘Волк! В огонь Биско!… Дьюлу, отомсти за меня… Выдай Биско!… Ступай смотреть, как его укоротят!’
Она умерла в восемь часов пятьдесят минут вечера’.
Секретарь остановился.
Воцарилось молчание. Дьюлуфе глухо стонал, опустив голову на грудь.
— Вы слышали, — сказал наконец следователь, — так как это преступление совершено им, вам остается теперь исполнить последнюю волю умирающей, выдав правосудию убежище Бискара.
Дьюлуфе вскочил на ноги.
— Вот как! — кричал он. — Вы хотите, чтобы я сделался доносчиком? Чтобы я, Дьюлуфе, выдал вам Бискара!…
— Убийцу ‘Поджигательницы’!
— Бискар умер!
— Значит, эта женщина солгала. Это невозможно. Она не могла лгать на пороге смерти.
— Нет!…
Дьюлуфе знал убежище Бискара. Его душа терзалась при мысли об ужасных муках, которым король Волков подверг его старую подругу, но он все-таки не хотел говорить.
Это грубое существо любило своего сообщника, своего главаря дикой, безотчетной любовью.
И однако… Он убил ‘Поджигательницу’.
Следователь продолжал:
— Подумайте о том, что вы делаете. Из всех преступлений Бискара самое ужасное это — зверское убийство женщины. Он подверг ее самым страшным мукам, какие только существуют на свете…
— Молчите! — простонал Дьюлуфе.
— Когда она умирала, в последних муках агонии она заклинала вас отомстить за нее…
— Да молчите же!
— Вы слышали все подробности этой ужасной сцены? Он привязал ее к постели, сложил около нее целый костер и, подпалив его, подло убежал, тогда как позади него огонь начинал разрушать человеческое тело.
Удары падали без перерыва на ум и сердце Дьюлуфе. Он чувствовал, что сходит с ума.
В нем происходила страшная борьба. Ему казалось, что он слышит крики несчастной: ‘Дьюлу! Отомсти за меня!’
Да… Она приказала. Надо было повиноваться. Ведь Бискар поступил низко и подло!…
— Где Бискар? — спросил следователь.
Губы арестанта зашевелились. Он открыл уже рот, как бы желая что-то сказать…
— Нет! Нет! — вскричал он вдруг. — Бискар умер!… Лучше умереть, чем говорить!…
Он вспомнил слова хирурга, и не доверяя своей твердости и желая замолкнуть навсегда, он быстрым движением сорвал повязки со своих ран. Кровь хлынула потоком…
Он пошатнулся… протянул руки вперед и без чувств упал на паркет…
Он не выдал Бискара…

25
В ПЛЕНУ

Мюфлие первый очнулся от обморока, в который швырнул его удар по голове. Сколько времени прошло с тех пор, он не мог сказать.
Первое, что поразило его, была царившая вокруг темнота. Ему показалось, что он ослеп, и при этой мысли мороз продрал его по коже.
Но мало-помалу ум нашего друга приобрел свою обычную ясность, и первым результатом его деятельности была мысль, что если он не видит ничего, то это потому, что теперь ночь или, по крайней мере, место, где он находится, погружено в глубокий мрак.
Что это было за место?
Мюфлие хотел поднести руку к голове, которую он чувствовал не совсем в порядке… Тщетное усилие, его руки и ноги были крепко связаны.
— Э! Да это ясно! — сказал себе Мюфлие. — Я попал в руки маркиза!
Да, это непременно так! Маркиз не мог обойтись без него. Надзор в доме был лучше, чем это казалось… За ним следили… И снова захватили его… Ба! Беда невелика! Придется только на время отказаться от любви, от кутежа и снова начать эту сладкую жизнь, украшенную дичью и почтенными по возрасту бутылками…
Но… Однако… Многое оставалось еще темным и непонятным. Мюфлие вспомнил грязную улицу, внезапно открывшуюся дверь кабака, потом страшный удар по голове чем-то тяжелым.
Неужели маркиз, джентльмен, подстерег их в этой трущобе? Гм! Это выходит за пределы вероятного…
А Кониглю? Что с ним сталось?
В уме Мюфлие снова возник четко сформулированный вопрос:
— А где находится он сам, Мюфлие?
Он передернул плечами, что было возможно и что позволяло ощутить свойства почвы, на которой он лежал.
Пришлось поставить к вопросу многочисленные вопросительные знаки.
Спина Мюфлие ощутила холодную влажность.
В ту же минуту он почувствовал легкое, плавное покачивание, на которое сначала не обратил внимания. Покачивание, не будучи особенно неприятным, действовало, однако, самым странным образом на пустой желудок Мюфлие.
Мобилизовав все силы своего разума, наш друг вывел следующие несомненные заключения:
1. Он лежит в трюме какого-нибудь корабля, лодки, шлюпки, барки…
2. Согласно известным правилам это судно плыло по воде.
3. Несмотря на эти сведения, положение оставалось не менее критическим и таинственным.
Очевидно, судно плыло. Теперь Мюфлие мог расслышать даже журчание воды у его бортов.
Вдруг до слуха нашего друга донесся сухой резкий звук, подобный удару молота по наковальне.
Мюфлие радостно и удивленно вскрикнул. Этот звук был ему знаком. Это было не что иное, как звучное чихание его друга, его спутника, одним словом…
— Кониглю! — позвал Мюфлие.
— Ты? — отвечал Кониглю.
— Где ты?
— Я пока не знаю. А ты?
— Я тоже.
— Ты свободен?
— Нет, у меня связаны руки и ноги.
— Как и у меня!
— У меня спина вся в воде!
— И у меня!
— О, Мюфлие!
— О, Кониглю!
Продолжительное молчание.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил Кониглю.
— Ничего… То есть у меня голова ужасно трещит.
— У меня тоже!
— Что же такое было с нами?
— Нас огрели сверху!
— Да… а после?
Прежде чем Кониглю успел ответить, среди мрака раздался чей-то зычный голос:
— Эй вы! Молчите! Заткните глотки, если не хотите, чтобы вас укокошили!
‘Мы, наверное, не в руках маркиза, — подумал Мюфлие. — Этот джентльмен выказал бы больше уважения к нам’.
Очевидно, самое важное было не привлекать к себе внимания тех, во власти кого они были, поэтому разговор друзей продолжался чуть слышным шепотом.
— Итак, Кониглю, — продолжал Мюфлие, — после удара по голове я ничего больше не помню до того времени, когда я очнулся несколько минут тому назад. Если ты знаешь больше, сообщи мне поскорее все…
— Видишь ли, — отвечал тем же тоном Кониглю, сколько прошло часов после этого удара, я не знаю. Помню только, что нам любезно предложили войти и… все…
— Хочешь, я кое-что скажу? — спросил вдруг Мюфлие.
— Говори.
— Мы попали в лапы Биско!…
Дрожь пробрала Кониглю до мозга костей.
— Мы… пропали! — струдом выговорил он. — О! Я вспомнил! Я вспомнил!
— Что ты вспомнил? Говори же!
— Когда я очнулся, то подумал, что лучше всего будет не привлекать к себе внимания и потому решил лежать, не шевелясь. Мы, ты и я, лежали одни. Но спустя немного времени в комнату вошли…
— Кто?
— Черт их знает! Какие-то молодцы с зачерненными рожами… Я закрыл глаза и только изредка осторожно подглядывал. Один из них подошел и потряс меня. Я не пикнул. ‘Не укокошили ли его?’ — спросил кто-то. — ‘Нет, удар был слабый’. — ‘Надо связать их’. — ‘Еще бы!’ Тогда мне связали веревками руки и ноги. И как ловко! Черт их побери!…
— Да!… Недурно! — проворчал Мюфлие, слабо шевеля связанными руками.
— Потом меня, да и тебя тоже, взяли за голову и за ноги.Потом надели на голову мешок… Еще я помню, что сначала, меня снесли вниз по лестнице, потом вынесли на улицу. Они шли очень быстро… И как трясли меня!… Черт побери! Наконец куда-то пришли, и это было на берегу реки… Потом… Потом нас положили в трюм этого судна…
— Давно мы плывем?
— Я тебе говорю, что у меня нет часов!
— Но, приблизительно?
— Час или два…
— И это все, что ты можешь сказать?
— Нет…
— Так говори скорей!
— Видишь ли, в то время, как нас сваливали сюда, кто-то сказал: ‘Когда они будут в Каньяре, надо будет развязать им языки’.
— В Каньяре? Что это значит?
— Не знаю. ‘Ты думаешь, что они знают что-нибудь?’ — спросил тот же голос. — ‘Еще бы! Ведь они работали на маркиза!’
— Черт побери! — сказал Мюфлие. — Мы скомпрометированы!
— Я тоже так думаю… К тому же первый прибавил: ‘Если они не захотят говорить, им свернут шею!’
— Шею! — вздохнул Мюфлие.
Как тихо ни говорили наши друзья, но их, очевидно, все-таки услышали, так как снова раздался тот же голос:
— Да, вам свернут шею, куча ослов! Молчать!
— Это же убийство! — крикнул, забывшись, Мюфлие.
Но он мог протестовать сколько ему угодно.
Сцена, рассказанная Кониглю, повторилась. Обоих друзей вынесли наверх, на этот раз не надевая им мешков на головы.
В полутьме друзья увидели над собой темный, влажный свод… потом гигантскую железную решетку… плещущую мрачную воду…
Их понесли по гнущейся доске. Потом решетка взвизгнула на ржавых петлях, и друзей бросили на влажную землю, как пару дырявых мешков.
— О! Мое будущее! — прошептал Мюфлие.

26
МЕРТВЫЙ ИЛИ ЖИВОЙ

Мы оставили Дьюлуфе в ту минуту, когда он сорвал повязки, предпочитая смерть измене.
Теперь легко понять странные слова, произнесенные им во время бегства у Мертвой реки:
— Я не хочу искушения!
Он знал, что Бискар убил ‘Поджигательницу’, и впервые в жизни им овладела безумная ненависть к королю Волков. О! Если бы в первую минуту Бискар попался ему на глаза, он, быть может, одним ударом отомстил бы за смерть и муки несчастной женщины!
Но его убеждали выдать Биско… Кому? Суду?… Этот поступок казался ему последней степенью человеческой низости… Но, однако, разве это не было мщение, верное, полное? То мщение, которого требовала несчастная в последних муках агонии?
Страшная борьба!… И когда Дьюлуфе почувствовал, что он слабеет, что готов выдать своего товарища, своего повелителя, он сорвал повязки…
Следователь не понял этой борьбы. Разве он мог читать в этой дикой, странной душе, чувства которой не поддавались обычному анализу?
Немедленно же был призван доктор, который объявил, что жизнь арестованного в опасности.
— Можно перенести его в тюрьму? — спросил следователь.
— Нет! Переезд слишком тяжел. Пусть его отправят в госпиталь.
— Вы надеетесь на его излечение?
— Это необычайно сильная натура, но нельзя сказать ничего определенного, прежде чем будет остановлено кровотечение.
Дьюлуфе был положен на носилки и осторожно перенесен в госпиталь.
Первые два дня жизнь его висела на волоске.
За потерей крови последовала, кроме общей слабости, горячка, исход которой мог быть смертелен.
Но после кризиса наступил полный упадок сил, и вместе с тем, заметное улучшение. Было несомненно, что жизнь больного спасена.
Когда Дьюлуфе пришел в себя, его первым вопросом было:
— Что, я говорил что-нибудь?
— Что вы хотите сказать? — спросил один из приставленных к нему сторожей.
— Ничего… — ответил Дьюлуфе.
После этого он пытался восстановить в своей памяти все подробности допроса. Вздох облегчения вырвался из его груди, когда он убедился, что не проронил ни одного компрометирующего слова.
Теперь он уже не колебался. Бискар снова овладел им безгранично. Колосс вздрагивал при мысли, что он едва не выдал своего главаря.
Все было кончено.
Все следователи мира могли допрашивать теперь Дьюлуфе, но он не сказал бы ни слова!
Однажды утром в госпитале произошел случай, незначительный сам по себе, но на который нам следует обратить внимание.
Перед госпиталем остановилась карета. Какой-то человек вышел из нее и пожелал видеть директора.
Он подал свою карточку и был тотчас же впущен.
Карточка сообщала:
‘Джемс Вольф, медик и хирург. Глазго’.
Джемс Вольф представлял собой истинный тип англичанина, с красноватым лицом, рыжими волосами и характерно выдающейся челюстью.
После обмена любезностями директор спросил, какому счастливому случаю обязан он посещением иностранного собрата.
Англичанин, с сильным акцентом, но на довольно чистом языке объявил, что он осмелился, по совету одной из английских знаменитостей (тут он подал рекомендательное письмо), просить у директора разрешения осмотреть госпиталь.
Конечно, его просьба была удовлетворена.
Директор любезно предложил свои услуги в качестве проводника, и начал обход обширного здания.
Доктор Вольф был человек высокого ума и любезного характера. Он расточал похвалы и восторгался самыми простыми вещами.
— О! Господин директор! Как много англичанам надо учиться у вас! — говорил он при каждом подобном случае.
— Вы, право, льстите нам! — возражал с довольной улыбкой директор, поглаживая рукой свою плешивую голову.
Обход, между тем, продолжался без перерыва. Директор любезно объяснил посетителю, что 38 пуст, так как больной умер ночью, а 39 скоро за ним последует.
Англичанин все кивал головой и говорил:
— Превосходно! Превосходно!
Он не пропускал никаких мелочей. Он пробовал бульон и объявлял его чудным, отведывал вино и замечал, щелкнув языком:
— Плуты! Их счастье, что они французы!
Осмотр подходил уже к концу, когда один из сторожей поспешно подошел к директору и шепнул ему что-то на ухо.
— Нет! Нет! — отвечал тот поспешно. — Я категорически против этого. Малейшее потрясение ранее пяти или шести дней может быть смертельно для больного… Так и передайте господину следователю!
Лицо англичанина выразило легкое любопытство.
— Видите л и, — сказал директор, когда сторож вышел, — здесь есть один бедняга, не знаю, каторжник, отбывший срок, или просто беглый. Он едва не умер в кабинете следователя. И теперь его хотят взять отсюда, прежде чем он окончательно выздоровеет!
— Да, это было бы бесчеловечно, — согласился мистер Вольф. — Но я не понимаю, как мог попасть к вам каторжник?
— Он ранен… Во время ареста он получил несколько пуль…
— Его дело, значит, очень серьезно?
Видимо, этот каторжник начинал интересовать мистера Вольфа.
В это время они вышли во двор госпиталя и направлялись к выходу.
— Очень серьезно! — отвечал, понижая голос, директор. — Оказывается, он из шайки дерзких грабителей, которые давно уже опустошают Париж. У них есть оригинальное прозвище: ‘Парижские Волки’.
— Да, — заметил мистер Вольф, — я слышал об этих негодяях. Их главарь, говорят, умер.
— Оказывается — нет!
— Право? Послушайте, господин директор, если бы я не боялся злоупотребить вашим вниманием, я обратился бы к вам с одной просьбой.
— Я весь к вашим услугам, мой дорогой собрат!
— Я занимаюсь криминальной медициной. Мне было бы очень любопытно видеть этого важного преступника. Кто знает, может быть, френология, эта высокая и прекрасная наука, обогатится при этом каким-нибудь драгоценным фактом!…
Директор был, видимо, в сильном смущении.
— Мой дорогой собрат, — сказал он, — вы не можете себе представить, до какой степени я огорчен…
— Но, почему же?
— Потому, что я не могу исполнить вашу просьбу!
— Но, почему? Вы меня удивляете! Очень удивляете!
— Вы сейчас поймете меня. Нам запрещено самым строгим образом допускать кого-либо к преступнику!
— Без исключений?
— Без исключений. Наши инструкции точны и ясны, и я не могу нарушить их, не навлекая на себя упреков, которых мое достоинство требует избегать!
— О! Да! Это справедливо!… Я не настаиваю… Долг прежде всего… Вы, французы, никогда не нарушаете долга… В Англии, там я мог бы увидеть арестанта…
— А! В Англии?…
— Да… Там сказали бы: ‘Инструкции запрещают заключенному видеть кого бы то ни было, даже родственников или друзей… Но, ведь, сэр Джемс не родственник, не друг… Это доктор!… Врачи всегда имеют доступ к больным…’ Вот что сказали бы в Англии. Но здесь вы — рабы закона… Это хорошо! Очень хорошо! Что за народ!…
Несмотря на восторженное изумление, выразившееся на лице англичанина, директор невольно подумал, не издевается ли он над ним.
Но Джемс Вольф, окончив свою тираду, решительно направился к выходу.
Порыв патриотической гордости овладел душой директора.
— Доктор! — позвал он.
Англичанин остановился и обернулся.
— Вы меня зовете? — спросил он.
— Я обдумал…
— Что вы хотите сказать?
— Я думал о моих инструкциях…
— Они точны и ясны!
— Да. Но я имею право поступать и по своему усмотрению.
— А? Вы имеете…
— И я полагаю, что доктор всегда может быть допущен к больному!
— Не говорите так… Это может скомпрометировать вас!
— Неужели вы думаете, что, когда логика на моей стороне, я склоняюсь перед буквой закона? Пойдемте!
С этими словами директор направился к палате, где лежал Дьюлуфе.
Если бы он обернулся в эту минуту, то увидел бы каким торжеством блеснули глаза англичанина!
Когда они вошли в 36, где лежал Дьюлуфе, больной был в забытьи и не слышал, как отворилась дверь.
— Вы говорите, что это важный преступник? — спросил мистер Вольф.
— Все доказывает это! — отвечал директор. — Говорят даже, что ему не сносить головы, — добавил он, понижая голос.
— Это странно, — заметил англичанин, по-видимому, погрузившись в размышления. — Ничто в его лице не доказывает присутствия дурных инстинктов… Впрочем, может быть, череп представляет какие-нибудь особенности…
С этими словами, мистер Вольф, бросив вопросительный взгляд на директора, протянул руку к голове спящего.
Директор утвердительно кивнул головой. Англичанин улыбнулся с видом человека, приступающего к долгожданному исследованию.
Его рука начала ощупывать череп Дьюлуфе с такой легкостью и осторожностью, что тот, казалось, и не чувствовал прикосновений.
Затем мистер Вольф обернулся снова к директору с торжествующим видом.
— Какая чудная наука — френология!
— Что же? Вы открыли…
— Выпуклость сокращения характеризует ненормальное развитие?
— Право?
— Это означает мускульную силу сцепления! Отсюда любовь к ссорам, дракам… Кроме того, мы видим чрезмерное развитие мускулов… Нетерпение… Склонность к разрушению…
— Из этого вы заключаете?… — сказал директор, казавшийся тем более заинтересованным, что он не понимал ни слова из всех выводов Джемса Вольфа.
— Что этот человек — бандит худшего сорта!
— И это совершенно справедливо. Это просто невероятно!
— Теперь, господин директор, мне остается только поблагодарить вас за вашу чисто французскую любезность! Вы мне оказали одну из тех услуг, которые никогда не забываются!
После обоюдных любезностей и рукопожатий мистер Вольф вышел, сопровождаемый любезным директором, и вскочил в ожидавшую его карету.
Директор в последний раз поклонился и вернулся в госпиталь, которым он теперь чрезвычайно гордился.
Может быть, его гордость получила бы сильный удар, если бы он мог услышать короткий разговор, происшедший между Вольфом и его кучером.
— Ну, что? — спросил кучер.
— Готов… Как баран.
— А другой?
— Покончено.
— Директор важно попался.
— Баран!
В это время почтенный директор читал в своем кабинете рапорты о состоянии госпиталя. С особенным вниманием остановился он на заметке, касавшейся Дьюлуфе.
‘Быстрое излечение. Может выйти через три дня. Укрепляющая пища, мясо и вино’.
И директор повторил вполголоса:
— Мускульное развитие… Склонность к разрушению. Как прекрасна наука!
Вдруг дверь кабинета неожиданно распахнулась.
— Что такое? — вскрикнул директор.
— Номер тридцать шесть…
— А! Да… Мускульное развитие… Склон…
— Он умер!
— Что?
— Припадок эпилепсии…
— Невозможно! Он был совсем здоров сегодня утром!…
Сомневаться было невозможно. Дьюлуфе действительно был мертв.
Дело было довольно щекотливым. А суд? А ответственность? Если узнают, что директор госпиталя допускал посторонних в комнату больного?… Ба! Ведь не от этого же он умер! Да и кто об этом вспомнит?…
Весь врачебный персонал собрался около постели умершего, и труп был исследован с величайшим вниманием. Раны совершенно зажили, не могло быть и речи о внутреннем кровоизлиянии.
Главный доктор объявил, что анатомирование необходимо, так как по внешнему виду нельзя было определить род смерти.
Убедившись, что наука не может возвратить к жизни бедного Дьюлуфе, директор бросился к следователю, чтобы сообщить ему эту роковую весть. К счастью для него, господин Варнэ был в это время занят одним очень важным делом, которое полностью поглотило его внимание.
Поэтому он принял известие о смерти Дьюлуфе с полнейшим равнодушием и поспешил подписать приказ об анатомировании.
Когда все это было улажено, директорская грудь вздохнула наконец свободно.
Вернувшись в госпиталь, директор велел тотчас же перенести труп в зал для анатомирования и спокойно отправился домой обедать, радуясь, что счастливо отделался.
В эпоху нашего рассказа зал для анатомирования занимал один из каньяров, то есть, обширных подземелий, где некогда были бойни, салотопни, прачечные, кухни.
При Франциске I эти подземелья были предназначены для рожениц. Похожие на конуры, они носили название каньяров (от итальянского ‘каньяре’ — собака). Во время разливов река поднималась почти до окон, так что постели возвышались не более чем на два фута над уровнем реки. В1426 году, во время внезапного наводнения погибло много этих несчастных.
Одно из этих подземелий служило тридцать лет тому назад анатомическим залом.
Этот низкий, но обширный зал был отремонтирован и вычищен. Там стояли два белых камня, имевших форму стола. На них и происходило рассечение трупов.
На одну из этих плит и был положен труп Дьюлуфе. Он был совершенно обнажен, и несшие его больничные служители с изумлением смотрели на это громадное здоровое тело, которое, по мнению одного из них, продержалось бы целые века…
Наступила ночь, мрачная, зловещая. В зале мертвых воцарились мрак и тишина, слышен был только плеск протекающей вблизи реки.
Мало-помалу городской шум затих. Слышался только отдаленный бой часов.
Время бежит. Вот бьет десять, одиннадцать, двенадцать часов… Тишина кажется еще безмолвнее, мрак еще темнее.
Но что это?
Среди мрака зала мертвых что-то зашевелилось, блеснул луч света… Одна из плит пола поднимается и появляется какая-то фигура, озаренная желтоватым отблеском фонаря.
Человек с зачерненным лицом ставит фонарь на пол и оглядывается. Затем он наклоняется над зияющим отверстием в полу и подает какой-то знак.
Появляются еще двое людей, молча подходят к плите, на которой лежит труп Дьюлуфе, поднимают его и уносят.
Человек с зачерненным лицом следует за ними. Фонарь исчезает, плита опускается и в зале по-прежнему воцаряются мрак и тишина…
Лермина Жюль
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Парижские волки. Книга вторая, Лермина Жюль, Год: 1877
  2. Сын графа Монте-Кристо, Лермина Жюль, Год: 1881
  3. Великосветские негодяи, Лермина Жюль, Год: 1881
  4. Нью-Йоркские тайны, Лермина Жюль, Год: 1874
  5. Нью-Йоркские тайны, Лермина Жюль, Год: 1874
  6. Дон Карлос. Том 2, Борн Георг, Год: 1875
  7. Красный цветок, Орци Эмма, Год: 1905
  8. Похороны викинга, Рен Персиваль Кристофер, Год: 1924
Электронная библиотека