Париж в Америке, Лабуле Эдуар-Рене, Год: 1863 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 305 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Эдуардъ де-Лабулэ.

ПАРИЖЪ ВЪ АМЕРИК

переводъ съ 36 изданія
С. М. Брильянта.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе М. М. Ледерле и К.
1893.

ОГЛАВЛЕНЕ.

Біографическія свднія объ Э. де-Лабулэ

Къ Читателю

Глава I. Американскій спиритъ

‘ II. Сонъ-ли это?

‘ III. Замбо

‘ IV. At home

‘ V. Безъ приданаго

‘ VI. Знакомство съ г. Альфредомъ Розъ и съ сосдомъ Гриномъ

‘ VII. Пожаръ

‘ VIII. Truth, Gumbug and C^o

‘ IX. Въ которой есть своя доля правды

‘ X. Адская кухня

‘ XI. Частная жизнь должна быть ограждена

‘ XII. Кандидатура въ Америк

‘ XIII. Canvassing

‘ XIV. Vanitas Vanitatum

‘ XV. Воспоминаніе о далекомъ отечеств,

‘ XVI. Выборы.— День субботній

‘ XVII. Въ поискахъ за церковью

‘ XVIII. Китаецъ

‘ XIX. Проповдь у конгрегаціонистовъ

‘ XX. Ужинъ у пастора

‘ XXI. Воскресная школа

‘ XXII. Говоритъ о непріятностяхъ, которымъ подвергается человкъ въ Америк

‘ XXIII. Въ камер мироваго судьи

‘ XXIV. Генеральный атторней

‘ XXV. Дина

‘ XXVI. Общественное призрніе

Глава XXVII. Школа

‘ XXVIII. Отправленіе волонтеровъ

‘ XXIX

‘ XXX. Самая короткая и самая интересная для читателя

‘ XXXI. Нкоторыя неудобства путешествія въ Америку

‘ XXXII. Французская семья

‘ XXXIII. Докторъ Олибріусъ

‘ XXXIV. Сумасшедшій

‘ XXXV. Мудрецъ

PARIS
EN AMRIQUE
par
LE DOCTEUR REN LEFEBVRE
parisien.
de la Socit des Contribuables de Franco et des Administrs de Paris,
des Socits philadelphique et philharmonique d’alise et d’alaise etc.
DE LA REAL ACADEMIA DE LOS TONTOS DE GUISANDO

l’astore nell’ Arcadia in Brenta (detto Melibeo l’Intronato),
Mitglied des Gross- und Klein-Deutschen Narren-Landtags:
Mitglied der K. K. Hanswurst-Akademie zu Gnsedorf,
Member of the club of tarleton, conventry, F. R. F. S. M. А. D. D. etc.
Commandeur de l’Ordre dellа-civetta.
Chevalier du merle blanc (LXXXIX-me classe) avec peaque
etc. etc.

AEGRI SOMNIA.

Эдуардъ-Рене-Лефевръ де Лабулэ,— выдающійся французскій правовдъ, талантливый публицистъ и замчательный сатирикъ родился 18 января 1811 г. въ Париж, гд и окончилъ курсъ по юридическому факультету. Первое его сочиненіе ‘Исторія права поземельной собственности въ Европ со временъ Константина Великаго до нашихъ дней’ (1839 г.) обратило на себя вниманіе академіи надписей и было увнчано преміей. Второе его сочиненіе: ‘Опытъ о жизни и доктринахъ Фридриха Карла де-Севильи’ (1842) и ‘Изысканія о гражданскихъ и политическихъ правахъ женщинъ со временъ Римлянъ до нашихъ дней’ (1843) были также увнчаны преміями той-же академіей.— Въ 1844 г. Лабулэ сдлался адвокатомъ при Парижскомъ апелляціонномъ суд, а въ 1849 году — былъ назначенъ профессоромъ сравнительнаго правовднія въ Coll&egrave,ge de France, гд главнымъ образомъ читалъ Исторію Сверо-Американскихъ Соединенныхъ Штатовъ.

2-го іюля 1871 г. Лабулэ, выбранный въ Національное Собраніе, была, назначенъ вице-президентомъ партіи лваго центра, а въ 1876 г. пожизненнымъ членомъ сената. Въ 1883 г. онъ скончался.

Кром вышеупомянутыхъ сочиненій имъ были написаны еще слдующія:

1. Современное изслдованіе о Германіи и славянскихъ странахъ (1855).

2. Политическая исторія Соединенныхъ Штатовъ (1855—1856) 3 тома.

3. Религіозная свобода т. I. (1856).

4. Литературная собственность во Франціи и въ Англіи (1858).

5. Религіозная свобода т. II. (1858).

6. Соединенные Штаты и Франція (1862).

7. Либеральная партія и ея программа (1864).

8. Государство (1869).

9. Свобода преподаванія (1870).

10. Конституціонные вопросы (1872).

11. Политическія письма (1872).

12. Набросокъ республиканскихъ конституцій (1872), а также и

13. Переводъ сочиненій Чаннинга (1854).

14. Переводъ Франклиновыхъ ‘мемуаровъ’ (1866) и 15. Въ 1874 году вышло подъ его редакціей и съ массой его примчаній собраніе соч. Монтескье въ 7 томахъ.

Лабулэ выступалъ и въ роли сатирика. Его сатирическіе памфлеты и романы производили громадный фуроръ, пользовались выдающимся успхомъ, выдержали множество изданій и многократно переводились на вс европейскіе языки. Среди нихъ первое мсто занимаютъ:

1) Парижъ въ Америк (1863), 2) Принцъ-собачка (1863), 3) Аб-далахъ, арабскій романъ (1859), 4) Сказки (1863), и 5) Новыя сказки (1866).

Посл его смерти было издано найденное въ его бумагахъ сочиненіе: ‘Тридцать лтъ преподаванія въ Coll&egrave,ge de France’,

М. Ледерле.

КЪ ЧИТАТЕЛЮ.

Другъ мой,— теб предлагаю я эту книгу, написанную для нашего обоюднаго удовольствія. Я не посвящаю ее ни счастію, ни слав. Счастіе — это гризетка, которая, въ продолженіи 6000 лтъ, бгаетъ за молодежью, слава — это маркитантка, которая возится только съ солдатами. Я уже старъ и у меня нтъ инаго желанія, какъ по своему отыскивать истину и по своему же подносить ее людямъ. Если я не обладаю при этомъ всей важностью быка, гуся или св…. (отыщи самъ подходящее названіе), то прошу извиненія. Первые акты нашей жизненной драмы стоятъ намъ такой массы слезъ, что по моему грхъ смяться до паденія занавса. Когда теряешь иллюзіи своей молодости, то уже мало обращаешь вниманія на комедію и комедіантовъ. Если ты примешь благосклонно эту маленькую книжку,— я буду радъ. Если она оскорбитъ тебя своимъ содержаніемъ,— тмъ лучше, если ты ее бросишь — ты сдлаешь глупость, если ты ее поймешь — ты будешь знать больше Макіавеля. Сдлай, чтобы эта книга попадалась теб на глаза въ твои свободные часы и ты не раскаешься. Non est hic piscis omnium. Парадоксы наканун длаются истинами на завтра. Имющій уши да слышитъ.— Можетъ быть настанетъ день, когда при свт моего фонаря ты увидишь все безобразіе обожаемыхъ тобою сегодня идоловъ и тогда же на перекрестк бросаемой идолами тни, ты узнаешь во всей ея прелести безсмертную улыбку Свободы — дочери Евангелія, сестры Правосудія и Милосердія и матери Равенства, Изобилія и Мира. Тогда, мой читатель и другъ, въ ту минуту, не туши того пламени, что ты получилъ отъ меня въ наслдство, этимъ пламенемъ освти ты тогда наше юношество, уже теперь тснящее насъ стариковъ и громко требующее отъ насъ указанія ему путей будущаго.

Въ заключеніе молю Бога охранить тебя отъ невждъ и глупцовъ и напоминаю теб американскій девизъ, взятый у старой Франціи: ‘впередъ! всегда и везд впередъ!’

Прощай, мой другъ.

Рене Лефевръ.

New Liberty (Virginia).

Le 4 Juillet 1862.

ГЛАВА I.
Американскій спиритъ.

‘Г. Джонатанъ Дрэмъ спиритъ и трансцедентный медіумъ изъ г. Салема (Массачузетъ) проситъ постить его сеансъ психики и медіанинамики, во вторникъ 1-го апрля. Отель No 85 rue de la Lune.

‘Сонамбулизмъ, экстазъ, ясновиднье, двойное зрніе, пророчество, предвиднье, проникновеніе тайнъ, чтеніе мыслей, прорицанье, вызываніе тней, сверхчувственные разговоры, письмо и поэзія, загробныя мысли, разоблаченіе тайнъ будущей жизни и т. д., и т. д.

Ровно въ 8 часовъ двери будутъ закрыты.

Чортъ возьми! подумалъ я, пробжавъ приглашеніе, почему бы мн не познакомиться съ американскимъ медіумомъ, собратомъ моимъ по пневматологіи положительной и опытной. Да разв я самъ не спиритъ? Скромный буржуа города Парижа и я однако, подобно другимъ, вызывалъ тни Цезаря, Наполеона, Вольтера, мадамъ Помпадуръ, Нинонъ, Робеспьера и др. и даже при всей моей скромности, могу утверждать, что эти знаменитости не только не ослпили меня блескомъ своего генія, но отвты ихъ были мною-жъ какъ будто подсказаны. Посмотримъ, обнаружитъ-ли г. Дрэмъ, съ его заморскими притязаніями, боле остроумія въ своемъ искусств, чмъ вашъ покорнйшій слуга Даніель Лефевръ, ученикъ г. Горнунга въ Берлин, Рейхенбаха и барона фонъ-Гульдонштубе.

Мсто сеанса оказалось роскошнымъ помщеніемъ. Въ глубин гостинной, запертой герметически, однако прекрасно освщенной, (что далеко не всегда принято у нашихъ спиритовъ), я нашелъ Джонатана Дрема за круглымъ столомъ. На лиц его была печать меланхоліи, оно напоминало въ то же время пророческія лица сибиллъ. Противъ него размстилось съ полдюжины адептовъ, имвшихъ сосредоточенный видъ. Здсь было нсколько нервныхъ господъ, непонятыхъ женщинъ, нсколько вдовъ и маіоровъ съ пенсіей,— словомъ, обычная въ этихъ случаяхъ публика. Каждый написалъ на бумажк имя загробнаго гостя, съ которымъ хотлъ бесдовать. Я поступилъ какъ и вс. Посл того, какъ записочки съ именами были перемшаны въ шляп, извлеченное оттуда первымъ имя принадлежало Жозефу де-Местру. Джонатанъ на минуту какъ бы ушелъ въ себя, затмъ приставилъ руку къ уху, чтобы явственне слышать шепотъ духа, и наконецъ порывисто написалъ слдующее:

‘Не существуетъ безплоднаго знанія, всякое знаніе напоминаетъ то, о которомъ говоритъ Библія: Адамъ позналъ Еву и она родила’.

Sans credo il n’у а pas de crdit.

— Та-та-та! подумалъ я.— Парадоксы недурны, они отвчаютъ вполн самомннію автора. Мн кажется только, я ихъ гд-то встрчалъ уже раньше, у Бадера, если не ошибаюсь. Въ конц концовъ это даже неудивительно. Очень можетъ быть, что тамъ не существуетъ правъ литературной собственности, и господа духи забавляются тмъ, что крадутъ мысли другъ у друга.

Вторымъ явился Гиппократъ, онъ былъ такъ милъ, что говорилъ по французски. Вотъ что написалъ нашъ толмачъ:

‘Кто много мыслитъ, тотъ плохо перевариваетъ пищу. Также справедливо то, что кто думаетъ мало, тотъ перевариваетъ хорошо’.

— Увы! сказала старушка, которой худощавая фигура скрадывалась еще волною сдыхъ волосъ, это отвтъ достойный врача, грубый совтъ, интересный только для мужчинъ, нтъ мысли, волнующей сердце, это… и она глубоко вздохнула.

Вызванъ былъ Нострадамусъ, спросили его мнніе о будущихъ судьбахъ Польши, Франціи и Италіи. Великій прорицатель, выспренній геній, который предоставлялъ всегда другимъ угадывать тайный смыслъ своихъ словъ, отвтилъ:

En France, Italie et Pologne

Beaucoup d’esprit, peu de vergogne

En Pologne, France, Italie

On est sage apr&egrave,s la folie,

En Italie, Pologne et France

Moins de bonheur que d’esprance *).

*) Во Франціи, Италіи, Польш много ума, мало стыда. Въ Польш, Франціи, Италіи люди мудры посл безумствъ. Въ Италіи, Польш и Франціи не столько счастія, сколько надеждъ.

Пришлось довольствоваться этимъ изреченіемъ оракула, слишкомъ глубокимъ для того, чтобы быть яснымъ. За провансальскимъ чародемъ оказалась очередь Костюшко. Польскій Вашингтонъ въ этотъ вечоръ не былъ хорошо расположенъ, и отъ него не добились ничего, кром латинскаго девиза: In servitute dolor, in libertato labor, рабство — страданіе, свобода есть трудъ. Три раза его вопрошали, и вс три раза онъ повторилъ тотъ же скучный отвтъ, точно дразня насъ упрекомъ, котораго мы даже не понимали.

Послдняя записка требовала появленія тней Донъ-Кихота, Тома Джонса {Лицо въ роман Фильдинга.}, Робинзона или Вертера, что заставило все общество смяться, хотя по истин всмъ было не до того. Къ стыду моему я долженъ сознаться, что самъ былъ авторомъ этой нелпой шутки. Живые и мертвые давно мн вс надоли, и я въ восторг былъ бы знать, что происходитъ въ головахъ тхъ, кто не существовалъ никогда.

Джонатанъ Дрэмъ бросилъ злосчастную записку въ корзинку подъ столъ, возвстилъ окончаніе сеанса и сталъ провожать публику къ выходу, энергично раскланиваясь. Въ ту минуту, когда я былъ у двери, онъ положилъ мн руку на плечо и попросилъ остаться.

— Это вы, собратъ, заговорилъ онъ, едва мы остались одни,— это вы, сказалъ онъ со странной улыбкой,— написали на записк требованіе, которое невжды сочли безсмысленнымъ. Быть можетъ и вы сами того же мннія? Но вы въ такомъ случа слпы или никогда не старались узнать основныхъ элементовъ вчной истины. Воображаете-ли вы, что Донъ-Кихотъ и Санчо-Пансо, Робинзонъ и Пятница, Вертеръ и Шарлотта и многіе другіе никогда не существовали? Какъ! Человкъ не можетъ создать ни одного атома простого вещества, а вы готовы допустить, что онъ создалъ благородныя сердца, которыя будутъ жить вчно! Правдивая жизнь Донъ-Кихота вамъ кажется мене вроятной, чмъ существованіе разныхъ Артаксерксовъ? Разв меньше жизненной правды въ Робинзон, чмъ въ какомъ-нибудь Кукк или Магеллан?

— Какъ! вскричалъ я.— Остроумный Донъ-Кихотъ въ самомъ дл жилъ, существовалъ на земл? Или я могъ бы, скажете вы, бесдовать съ умнымъ префектомъ острова Бараторіи?

— Безъ сомннія. Поймите наконецъ, что такое поэтъ, если это для насъ еще тайна. Поэтъ — ясновидящій, онъ пророкъ, который возвышается надъ видимымъ міромъ. Тамъ, въ высшихъ сферахъ вселенной, среди милліоновъ существъ, которые незамтно прошли свой путь на земл, онъ выбираетъ достойныхъ того, чтобы имъ воскреснуть въ памяти людей. Онъ вызываетъ ихъ, бесдуетъ съ ними, слушаетъ ихъ и пишетъ подъ ихъ диктовку. Глупое человчество принимаетъ за измышленіе художника то, что въ сущности есть не боле, какъ замогильная исповдь неизвстнаго міру лица. Но вы-то, спиритъ, мнимый или настоящій, вы какъ же не узнате сверхчувственный голосъ? Почему даете вы себя обмануть подобно толп? Повидимому, вы не далеко ушли на пути медіанимизма?

Говоря это, Джонатанъ Драмъ приближался ко мн. откинувъ голову назадъ и длая быстрыя движенія руками, сводя и разводя ихъ, какъ будто изливая на меня свой магическій флюидъ.

— Вы не только спиритъ, но и остроумный человкъ, собратъ, сказалъ я.— Я нисколько не сомнваюсь въ томъ, что вы способны импровизировать маленькую рчь въ стил Донъ-Кихота, или дать намъ нсколько новыхъ пословицъ, достойныхъ Санхо, великаго поэта. Но мы теперь одни, и какъ одного сорта авгуры, мы можемъ смотрть въ глаза другъ другу и вправ при этомъ посмяться, словомъ, мы другъ друга понимаемъ. Останемся при этомъ, желаю вамъ полнаго успха въ вашей профессіи. Во Франціи это не трудно, народъ, который считаетъ себя остроумнйшимъ въ мір, но трудно, конечно, водить за носъ. Спросите парижанокъ.

— Стойте! закричалъ мой магъ вн себя.— Я обманутъ! Вы лживо назвались моимъ собратомъ. Или вы меня принимаете за шарлатана, мистификатора, за паяца? Знайте, что Джонатанъ Драмъ никогда въ жизни но сказалъ слова неправды! А, вы сомнваетесь въ моемъ могуществ, любезнйшій! Какихъ же вы требуете доказательствъ? Я могу лишить васъ, если хотите, всхъ вашихъ мыслей, что, впрочемъ, совсмъ не трудно, я усыплю васъ, заставлю пережить вс испытанія холода и жара, дождя и втра, я…

— Оставьте магнетизмъ, прервалъ я его, — несомннно, что существуетъ такого рода естественная сила, которую природа еще мало изслдовала, что позволяетъ вамъ злоупотреблять ея явленіями. Если хотите видть меня побжденнымъ, не начинайте, ради Бога, съ усыпленія. Мы, слава Богу, не въ академіи.

— Прекрасно, сказалъ онъ, устремляя въ упоръ на меня свои огненные глаза,— что вы скажете, если я перенесу васъ въ Америку?

— Меня? Я хотлъ бы это прежде видть, чтобы этому поврить.

— Да-васъ, вскричалъ они.,— и не только васъ, но вашу жену, дтей, сосдей, вашъ домъ, улицу и если хотите, скажемъ наконецъ — весь Парижъ! Да,— прибавилъ онъ, съ лихорадочнымъ волненіемъ: — мн стоитъ захотть, и весь Парижъ завтра утромъ будетъ въ Массачузет, а берега Сены станутъ необитаемой пустыней.

— Знаете-ли, дорогой мой колдунъ, вашъ секретъ, слдовало-бы продать префекту береговъ Сены, это составило бы для насъ вроятно экономію въ нсколько милліоновъ. Въ отсутствіи парижанъ, имъ выстроили-бы Парижъ совершенно новый, прямой и монотонный, какъ Нью-оркъ. Парижъ безъ прошедшаго, безъ памятниковъ, безъ воспоминаній, вс наши архитекторы и администраторы обмерли-бы отъ радости.

— Вы сметесь, сказалъ Джонатанъ,— но я думаю, въ душ вамъ уже не до шутокъ Я повторяю вамъ, завтра, если я захочу, Парижъ будетъ въ Массачузет и Версаль съ нимъ вмст. Принимаете-ли вы мой вызовъ?

— Разумется принимаю,— отвчалъ я смясь, хотя меня нсколько смущала увренность этого демона. Я давно привыкъ ко всякаго рода хвастовству, такъ какъ, читаю ежедневно до двадцати газетъ и слышалъ не разъ министровъ на трибун, но голосъ этого фанатика какъ-то невольно импонировалъ.

— Возьмите этотъ ящикъ, сказалъ магъ величаво-повелительнымъ тономъ,— откройте его — вотъ дв пилюли. Одна для васъ, другая для меня. Берите любую и не спрашивайте меня больше ни о чемъ.

Я зашелъ слишкомъ далеко, чтобы отступить. Я проглотилъ одну изъ пилюль. Джонатанъ взялъ другую и поклонился мн, проговоривъ какимъ-то могильнымъ голосомъ: ‘до завтра, по той сторон Океана’.

Попавъ на улицу, я почувствовалъ себя въ странномъ состояніи. Мигомъ пробжалъ я до Елисейскихъ Полей, не замтивъ разстоянія. Я чувствовалъ себя живе, легче, боле гибкимъ во всхъ движеніяхъ, чмъ это свойственно вообще живому созданію. Мн казалось, что, подпрыгнувъ, я могъ бы ухватиться за рога мсяца, который подымался на горизонт. Вс мои ощущенія стали необыкновенно остры. Съ площади Согласія я видлъ кареты, огибавшія арку Звзды, я слышалъ тикъ-такъ маятника и видлъ движеніе стрлки, которая показывала время на часахъ Тюльори. Жизнь текла въ моихъ жилахъ съ непонятной скоростью и теплотой, я спрашивалъ себя, не уноситъ-ли меня уже невидимая рука за Атлантическій океанъ? Чтобы разубдить себя въ этомъ, я взглянулъ на небо. Блдный свтъ покрывалъ горизонтъ и поднимался все выше и выше. Успокоенный тмъ, что не перемнилъ меридіана, я вернулся домой, пристыженный своей доврчивостью и заснулъ, смясь надъ г. Дрэмомъ и его сумасшедшими угрозами.

ГЛАВА II.
Сонъ-ли это?

Ночью я видлъ сонъ. Но былъ-ли это только сонъ? Джонатанъ сидлъ у моего изголовья и насмшливо смотрлъ на меня.

— Ну-съ,— говорилъ онъ: какъ чувствуете вы себя, ома неврующій, посл вашего путешествія? Не утомила-ли васъ переправа?

— Путешествіе,— пробормоталъ я,— ничего не понимая, я вдь не трогался съ постели.

— Конечно нтъ, однако вы въ Америк. Успокойтесь и, не мечитесь какъ сумасшедшій. Подождите и выслушайте, я вамъ дамъ сперва кое-какія свднія, иначе внезапная перемна можетъ поразить васъ смертью. Итакъ, прежде всего, вы не узнаете вашего дома. Въ свободной стран не живутъ безпорядочно въ казармахъ, не имя никогда покоя и не соблюдая достоинства. Изъ тхъ ящиковъ, которые вы зовете этажами, я соорудилъ жилища по американскому образцу. Я расположилъ и убралъ ихъ по своему и къ каждому дому прибавилъ небольшой садикъ. На устройство въ такомъ род сорока тысячъ домовъ Парижа у меня ушло добрыхъ два часа времени. Но я не жалю объ этомъ. Теперь вы хозяинъ у себя въ дом, это первое изъ всхъ преимуществъ свободы. Отнын вы не будете страдать отъ вашихъ сосдей и не будете сами имъ мшать. Запахъ кухни и конюшни, крики дтей, нянекъ и мамокъ, лай собакъ, мяуканье кошекъ и визгъ фортепьяно, всему этому конецъ. Вы теперь не номеръ такой-то, какъ въ острог или въ больниц, не селедка въ бочк, нтъ, вы — человкъ, у васъ есть семья и свой очагъ.

— Мой домъ разрушенъ? я раззоренъ. Что сдлали вы съ моими жильцами?

— Успокойтесь, они здсь и вс прекрасно размщены. Только теперь вамъ съ ними незачмъ лукавить, стараться перехитрить другъ друга при найм, или искать новыхъ жильцевъ, они ваши ленники и въ теченіи полустолтія будутъ платить вамъ вашу ренту. Направо отъ васъ я помстилъ г. Леверъ, бакалейщика, зовутъ его теперь Гринъ. Г. Пети, банкиръ изъ перваго этажа, носитъ теперь имя Литтль, но не потерялъ отъ этого ни своихъ милліоновъ, ни ихъ вліянія. Г. Рейнаръ, адвокатъ изъ второго этажа зовется теперь соллиситоромъ Фоксъ и также сохранилъ вс свои плутни. Съ лвой стороны вы найдете сосда вашего изъ четвертаго этажа, храбраго полковника Saint-Jean’а, ставшаго только the galant colonel Saint-John, со всми его ревматизмами, конечно, наконецъ вы найдете здсь того же фармацевта г. Роза, который не сталъ ни мене важнымъ, ни мене величественнымъ съ тхъ поръ, какъ онъ аптекарь Розъ. Что же до васъ, любезный Лефевръ, то по праву эмиграціи вы теперь докторъ Смитъ и членъ самой многочисленной семьи одного изъ англосаксонскихъ колнъ. Составьте себ карьеру, убивая или исцляя вашихъ кліентовъ Новаго Свта, въ пріятеляхъ у васъ все равно не будетъ недостатка.

Мн хотлось крикнуть, позвать кого-нибудь, но взглядъ ужаснаго постителя приковалъ меня къ постели.

— Кстати, продолжалъ онъ, смясь, вы будете нсколько поражены, когда услышите голосъ жены, дтей или вашихъ сосдей, они говорятъ вс по англійски и, конечно, въ носъ. Память о жизни въ старомъ свт исчезла въ нихъ совершенно, они теперь чистокровные янки, это удивительное дйствіе климата было замчено еще королемъ спиритовъ, великимъ Гиппократомъ! Собаки разучиваются лаять, когда приближаются къ полюсу, смена злаковъ нашихъ подъ экваторомъ даютъ лишь сорную траву, янки въ Париж воображаетъ себя родовымъ французскимъ дворяниномъ, французъ-же въ Соединенныхъ Штатахъ теряетъ всякую боязнь свободы. Что-же до васъ, синьоръ неврующій, я вамъ оставилъ вс ваши предубжденія и воспоминанія прошлаго. Я хочу, чтобы вы съ полнымъ сознаніемъ могли судить о моемъ могуществ. Вы узнаете спиритъ-ли Джонатанъ Дрэмъ или нтъ. Вы въ шкур американца и вамъ не выйти изъ нея, иначе какъ по моей вол.

— But і cannot speak English (но я не знаю по англійски), вскричалъ, я и остановился мгновенно, испуганный своимъ собственнымъ голосомъ, подобнымъ птичьему свисту.

— Недурно, сказалъ мой невыносимый насмшникъ, не пройдетъ, двухъ дней, какъ вы научитесь сочетать shall и will, these и those съ легкостью и граціей шотландца.

— До свиданья, прибавилъ онъ, подымаясь, прощайте, меня ждутъ въ полночь къ любимой султанш въ константинопольскомъ гарем, въ два часа я долженъ быть въ Лондон, а восходъ солнца увижу въ Пекин. Послдній совтъ: помните, что мудрецъ не долженъ ничему удивляться. Если увидите чью-нибудь странную фигуру, не орите, иначе васъ могутъ запороть вмст съ тми, кого у насъ зовутъ лунатиками. Это стснило-бы ваши наблюденія.

Я хотлъ вскочить, но онъ бросилъ мн въ лицо какъ будто три горсти магнетической жидкости и я остался нмой и неподвижный. Тогда предатель поклонился мн съ сардоническимъ смхомъ, затмъ, поймавъ лунный лучъ, скользившій на стн, онъ обвилъ имъ себя какъ поясомъ, поднялся въ окно и исчезъ въ атмосфер. Былъ-ли то магнетизмъ, ужасъ или сонъ, но я почувствовалъ себя изнуреннымъ, безсильнымъ.

I’veni men cosi com’io morisse

E caddi come corpo morto cade

(Данте Inf. v. 141. Я потерялъ сознаніе, какъ будто умирая, и упалъ, подобно мертвому тлу).

ГЛАВА III.
Замбо.

Когда я пришелъ въ себя,— былъ день. Сынъ мой распвалъ во весь голосъ Miserere изъ Трубадура, дочь моя, ученица Тальберга, разыгрывала съ неподражаемымъ brio варіаціи Штурма, въ переложеніи Доннера. Въ отдаленіи я слышалъ голосъ жены спорившей съ бонной, которая отвчала ей тоже крикомъ. Ничто не измнилось въ моемъ мирномъ жилищ, ночныя химеры были пустымъ сномъ, свободный теперь отъ этихъ фантастическихъ ужасовъ, я могъ, по старой милой привычк, мечтать съ открытыми глазами, въ ожиданіи времени завтрака.

Въ семь часовъ слуга вошелъ, принося мн по обыкновенію газету. Онъ открылъ окно и отодвинулъ занавсъ, блескъ солнца и свжій воздухъ произвели на меня прекрасное дйствіе. Я повернулъ голову къ свту. О ужасъ! волосы дыбомъ встали у меня на голов, я не въ силахъ былъ даже закричать.

Прямо передо мною, улыбаясь и пританцовывая, стоялъ негръ, съ зубами блыми, какъ клавиши рояля, и толстыми красными губами, за которыми скрывались носъ и подбородокъ. Весь въ бломъ, точно опасаясь не показаться достаточно чернымъ, животное это приблизилось ко мн, неутомимо махая курчавой головой и вращая выпученными глазами.

— Масса, хорошо спалъ, напвалъ онъ, Замбо радъ.

Я закрылъ глаза, чтобы прогнать этотъ кошмаръ. Сердце мое такъ сильно билось, что казалось грудь не выдержитъ. Когда я осмлился снова взглянуть, я былъ одинъ. Соскочить съ постели, броситься къ окну, ощупать свои руки и голову,— все это было дломъ одной минуты. Передъ окномъ тянулся правильный рядъ домиковъ, однообразныхъ, какъ карточные валеты, три типографіи, шесть газетъ и повсюду афиши, вода въ изобиліи изливалась кругомъ въ узкихъ каналахъ. По улиц сновали молчаливо спшившіе куда-то люди, съ руками, ршительно засунутыми въ карманы, точно скрывая тамъ грозный револьверъ. Ни шуму, ни крику, не замтно было ни праздношатающихся, ни продавцовъ сигаръ, ни кофеенъ, и даже насколько могъ охватить глазъ — ни одного полицейскаго или жандарма! Нельзя было больше сомнваться,— я былъ въ Америк, чуждый всмъ, одинокій — въ стран безъ власти, безъ законовъ, безъ арміи и полиціи, среди народа дикаго, наглаго и алчнаго, словомъ — я погибъ!

Боле оставленный и въ большемъ отчаяніи, чмъ Робинзонъ посл крушенія, я упалъ безсильно въ кресло, оно мгновенно закачалось подо мной. Весь дрожа, я поднялся снова и взглянулъ въ зеркало: увы, я не узнавалъ себя,— я увидлъ человка худощаваго, съ голымъ лбомъ, усяннымъ нсколькими красноватыми волосами, съ блднымъ лицомъ, обрамленнымъ пламенющими баками, которые, развваясь, падали на мои плечи. Вотъ что злая игра судьбы сдлала изъ парижанина квартала Chausse d’Antin! Я былъ блденъ, зубы мои щелкали, холодъ пробиралъ меня до мозга костей.

— Надо собрать силы! вскричалъ я. Я отецъ семейства и ношу имя француза, которое долженъ съ честью поддерживать. Я долженъ вернутъ ускользнувшую власть надъ собой, надъ моими ощущеніями. Бдствія куютъ героевъ.

Я хотлъ позвать кого-нибудь. Звонка не было. Я замтилъ, однако, мдную пуговку и догадался ее нажать. Въ ту же минуту показался Замбо, какъ одинъ изъ тхъ чертей, которые выскакиваютъ изъ ящика и привтствуютъ зрителя, высунувъ языкъ.

— Огня, вскричалъ я, разведите огонь,— затопите немедленно каминъ.

— Масса не знаетъ, гд спички? сказалъ Замбо, указывая спичечницу на камин. Масса не хочетъ самъ нагнуться? прибавилъ онъ ироническимъ тономъ. Затмъ, повернувъ винтъ въ нижней части камина, онъ провелъ спичкой но металлической доск и сразу вспыхнули тысячи язычковъ пламени.

— Слыхано-ли, Господи, кричалъ онъ уходя, безпокоить напрасно бднаго негра, когда онъ беретъ солнечную ванну!

— Дикій народъ, бормоталъ я, приближаясь къ огню и оживая подъ вліяніемъ тихаго ровнаго пламени. Дикій народъ, которому не нужны ни лопатки, ни щипцы, ни мха, ни уголь, ни дымъ, варвары, которые не знаютъ даже удовольствія ворочать головни или мшать уголь! Повернуть кранъ, чтобы зажечь огонь, погасить его или управлять имъ, таково изобртеніе націи лишенной поэзіи, націи, которая не допускаетъ ничего непредвидннаго, случайнаго, чтобы не потерять минуты, потому что время — деньги.

Согрвшись, я подумалъ о туалет. Я видлъ столъ краснаго дерена, украшенный лебедиными головками изъ мди, и другими орнаментами дурного вкуса, но снабженный за то въ изобиліи англійскимъ фаянсомъ, который такъ веселитъ глазъ роскошью красокъ и рисунка. На стол было вдоволь щетокъ, губокъ, мыла, уксусовъ, поммадъ и т. п., но… ни капли воды.

Я нажалъ снова пуговку. Замбо вошелъ съ видомъ возроставшей досады.

— Воды горячей и холодной, поскоре, я тороплюсь.

— Это слишкомъ, вскричалъ Замбо. Масса не можетъ повернуть кранъ для холодной или кранъ для горячей воды въ томъ углу! Честное слово, я долженъ просить разсчета: я не могу продолжать служить хозяину, который самъ ничего не видитъ и не знаетъ. Онъ вышелъ, швырнувъ дверью передъ моимъ носомъ.

— Горячая вода везд и во всякое время, это удобно, подумалъ я, но это изобртеніе народа, который не знаетъ ничего кром комфорта. Слава Богу, мы далеки отъ этого. Пройдетъ еще по крайней мр не одно столтіе, прежде чмъ благородная Франція дойдетъ до этихъ нжностей, до такой бабьей опрятности.

Ничто не освжаетъ такъ мыслей, какъ процессъ бритья. Побрившись, я въ самомъ дл почувствовалъ себя другимъ человкомъ, я началъ даже мириться съ моей длинной фигурой и торчащими зубами.— Ванна могла-бы меня совершенно успокоить, подумалъ я. Я могъ-бы встртиться тогда съ женой и дтьми, не выказывая волненія при перемн, которую найду быть можетъ и въ нихъ.

Я позвонилъ, Замбо явился, но уже въ сильномъ возбужденіи.

— Другъ мой, вы покажете мн дорогу къ заведенію теплыхъ ваннъ.

— Заведеніе, масса! для чего это вамъ?

Я пожалъ плечами.

— Для того, чтобы взять ванну, дуракъ! Кажется ясно.

— Масса хочетъ взять ванну, проговорилъ онъ, глядя на меня съ удивленіемъ, смшаннымъ съ ужасомъ? Для этого масса заставилъ меня прибжать изъ конца сада?

— Да, безъ сомннія.

— Но это право слишкомъ, кричалъ негръ, вырывая у себя прядь волосъ на голов. Какъ! рядомъ со спальней ванная комната, а масса зоветъ Замбо, чтобы спросить его: ‘другъ мой, гд-бы мн взять ванну?’ Такъ не смются надъ американцемъ!

Толкнувъ маленькую дверь, скрытую обоями, негръ пригласилъ меня войти въ изящную комнату, гд находилась ванна изъ благо мрамора.

— Ну-съ, Замбо, поверни кранъ для массы, напвалъ онъ, комически-разъяреннымъ голосомъ, поверни одинъ кранъ, поверни другой, помшай воду, положи грть блье на полку, стань кормилицей, Замбо, масса не уметъ владть своими руками!

Мн оставалось только молчать, я позволилъ Замбо излить весь свой гнвъ и сквозь пальцы смотрлъ на то, какъ онъ показывалъ мн языкъ, но я проклиналъ про себя эти противные американскіе дома, эти нечеловческія жилища, настоящія тюрьмы, изъ которыхъ нельзя выйти, такъ какъ находишь подъ рукою все то, что въ Париж мы имемъ вн дома, правда, дороже, но за то не такъ близко.

ГЛАВА IV.
At home.

Выйдя изъ ванны, но не успокоенный и не избавленный отъ тяжелыхъ мыслей, я спустился но нсколькимъ ступенямъ внизъ. Что стало съ моимъ домомъ? спрашивалъ я себя. Въ какомъ вид, наконецъ, найду я жену и дтей? Въ столовой но было ни души, въ гостинной также. Въ ожиданіи появленія кого-нибудь изъ членовъ моей семьи я могъ разсмотрть комнаты и привыкнуть къ новой для меня обстановк, въ моема, собственномъ жилищ.

Въ столовой, устланной ковромъ, почти единственное убранство составлялъ старинный, тяжелый буфетъ краснаго дерева, уставленный китайскими чашками и чайниками изъ англійскаго металла, боле блестящаго чмъ серебро.

Визави на стн — три посредственныя гравюры. На средней изъ нихъ Пеннъ ведетъ переговоры съ индйцами подъ снью вяза, направо — портретъ Вашингтона во весь ростъ, съ его лошадью и негромъ, налво — изображеніе повелителя pro tempore, честнаго Абе, другими словами почтеннйшаго Авраама Линкольна, нкогда мастера тычинокъ {Изъ которыхъ длаются ршетчатыя ограды вокругъ земельныхъ участковъ.}, нын президента Соединенныхъ Штатовъ.

— Итакъ, вскричалъ я, эти-то мужи будутъ геніями-покровителями моего новаго очага, очага француза, воспитаннаго въ уваженіи къ сил и къ тріумфальному блеску. Одинъ — мирный квакеръ, другой — генералъ, который могъ стать царемъ новаго свта, но оставался всего лишь простымъ правителемъ свободнаго народа, не понимая великаго смысла властнаго честолюбія, наконецъ простой работникъ, который сталъ силою труда адвокатомъ и случайно, президентомъ — таковы герои Америки! Въ этой полудикой стран свойственныя простому буржуа понятія о совсти и чести остаются обязательными также и для великихъ людей. Чего-же ждать отъ націи съ подобнымъ предразсудкомъ? Не ей, конечно, подарить міру новаго цезаря!

Въ гостинной я нашелъ паллисандровое пьянино, письменный столъ съ принадлежностями и библіотеку. Здсь были три или четыре экземпляра Библіи, среди произведеній Франсиса Кюерли, Бюніана, ереміи Тайлора, Лау, Джонатана Эдуардса, Чаннинга, людей, несомннно достойныхъ уваженія, но имена которыхъ я читалъ въ первый разъ на обложкахъ. Я никогда, впрочемъ, не питалъ склонности къ теологіи, даже въ часы безсонницы. Дале слдовали историки и моралисты: Франклинъ, Эмерсонъ, Маршалъ, Вашингтонъ-Ирвингъ, Прескоттъ, Банкрофтъ, Лотронъ-Мотлой, Тикноръ, затмъ нсколько серьезныхъ романовъ и плеяда поэтовъ англійскихъ, американскихъ, нмецкихъ и даже испанскихъ. Я искалъ Францію и, увы, не находилъ. Для представительства моей родины оказался единственный ‘Телемакъ’, въ текст котораго было изображено или врне обезображено французское произношеніе словъ. Подумайте только, что, въ какой-нибудь день моего рожденія, дочь моя, моя милая Сюзанна, продекламируетъ мн, уродуя свой маленькій ротикъ, стихи: Culepso ne pavait se consol&egrave,re diou dparte d’Joulis.

Я съ досадой бросилъ книгу и вышелъ въ садъ. Маленькій уголокъ земли, заключенный въ четырехъ стнахъ, закрытыхъ сплошь плющемъ и каприфолью. Масса сирени, розъ и свже-распустившихся цвтовъ. Въ глубин сада небольшая оранжерея и китайская бесдка — прекрасный уголокъ для чашки чая, сигары и для того, кто хочетъ помечтать, глядя на звзды. Въ саду ни души, кром спящаго Замбо, растянувшагося на бломраморной доск стола подобно бронзовой стату. Негръ храплъ, отдыхая посл трудовъ, которыми я утромъ такъ его обременилъ. Лицо его, обращенное прямо къ солнцу, было покрыто мухами. Негодяй умлъ хорошо пользоваться временемъ и той свободой, которыя принадлежали мн,— хозяину.

Меня начинало смущать это одиночество. Прогулка напоминала сказку о ‘Спящей красавиц и очарованномъ лс’. Я подумалъ-было разбудить хотя Замбо, вроятно для того, чтобы еще разъ возмутить эту христіанскую душу, какъ вдругъ услышалъ голоса, какъ-будто изъ-подъ фундамента дома, т. е. изъ той его части, которая на франко-американскомъ нарчіи носитъ названіе basement, слово, которое, надюсь, не скоро еще получитъ право гражданства въ академическомъ словар.

Здсь была кухня. Спустившись по ступенькамъ, я увидлъ наконецъ двухъ женщинъ, такъ сильно впрочемъ занятыхъ, что он не слышали моихъ шаговъ. Въ одной изъ нихъ, въ той, которая стояла ко мн спиной, я узналъ по голосу мою Женни, мать моихъ дтей, другая, которую я имлъ случай вскор узнать и оцнить, оказалась огромнымъ блокурымъ существомъ, ростомъ въ пять футовъ и восемь дюймовъ, и скоре похожимъ на шотландскаго гренадера, нежели на дочь Евы. Это была между тмъ кухарка Марта, пенсильванка по рожденію, дункеріанка или дункеристка по исповданію, т. е. нчто въ род квакерши,— прекрасная личность, которая любила поворчать, и единственный недостатокъ которой былъ въ томъ, что она считала язычникомъ и мытаремъ всякаго, кто носилъ пуговицы на плать или на сюртук. Для этой экзальтированной души символомъ христіанства, казалось, былъ не столько крестъ, сколько квакерскій аграфъ.

Судя по серьезному виду обихъ женщинъ и по тмъ отрывистымъ словамъ, которыми он иногда спшили обмняться,— здсь, очевидно, совершалось великое таинство кулинарнаго искусства. Женни (если голосъ не обманулъ меня, это была она) завязывала въ салфетк какую-то безформенную массу и осторожно опустила узолъ въ кастрюлю съ водой. Марта, въ свою очередь, спшила помстить драгоцнный сосудъ въ чугунную печь, занимавшую цлый большой уголъ кухни. Печь представляла монументальное сооруженіе, цлый домъ съ нсколькими этажами, и Богъ знаетъ какимъ количествомъ ящиковъ и шкапиковъ, откуда вырывались струи горячаго пара. Въ этой печи-монстр находились отдленія для варки и жаренья, для печенія хлба, для стирки блья, для приготовленія варенья, для горячей воды, горячаго пара горячаго воздуха и прочаго и пр. Чудовище носило слдующую надпись, увнчивавшую его точно тріумфальной аркой:

‘Gr. Chilson і cooking range, Boston’.

Сомнваюсь, чтобы самъ сатана, при всей своей изобртательности, могъ бы придумать еще что-нибудь тепле.

Когда все было кончено, и цлая армія котелковъ и кастрюлекъ выстроилась правильными рядами, жена моя обернулась и, увидя меня, радостно вскрикнула:

— Здравствуйте, милый,— надюсь вы хорошо спали. Хотите видть наши труды? Мы заняты пуддингомъ, который вамъ недавно очень понравился. Я сама все приготовила и перемшала, я лучше Марты знаю вашъ вкусъ. Вы останетесь довольны, и вознаградите меня этимъ за трудъ или врне за удовольствіе вамъ угодить.

Говоря это, она подошла и подставила лобъ для поцлуя. Странное дло! Я видлъ жену, которую такъ хорошо зналъ, и между тмъ это была какъ будто и не она. То же лицо, т же черты, какъ и въ старомъ свт, не считая только покраснвшаго кончика носа, но въ то же время нчто тихое и ясное въ глазахъ, ласка въ голос, грація движеній, словомъ, въ общемъ, я видлъ нчто такое, чего никогда не зналъ въ моей драгоцнной половин, въ старомъ Париж. Мн выказываютъ любовь, обо мн заботятся,— это трогало меня до глубины души. Забывъ о присутствіи Марты и о двадцати годахъ брачной жизни, я нжно поцловалъ госпожу Лефевръ… мистрисъ Смитъ, хотлъ я сказать. Мужья-соотечественники, простите, я былъ въ Америк!

— Марта, сказала Ліона, снимая передникъ и оправляя приподнятое платье, вы зайдете къ г. Грину. Кофе бразильскій, взятый у него въ послдній разъ, не годится,— мужъ любитъ только арабскій. Выберите зерно мелкое и круглое, я буду жарить его сама. На рынк я видла сегодня свжую землянику, купите для сладкаго пирога, который вы такъ прекрасно длаете, въ прошломъ году мужъ и дти были отъ него въ восхищеніи. Скажите садовнику Гофману, что везд есть уже макъ въ садахъ, только у насъ нтъ, мужъ мой ждетъ три общанныхъ разновидности. Не забудьте взять лилій, которыя я выбрала для Сюзанны и гераній для Генри. Наконецъ, возьмите въ книжной лавк послднюю рчь почтеннаго доктора Беллоуса ‘о ныншнемъ состояніи націи’, она очень краснорчива и патріотична, мужъ прочтетъ ее намъ вечеромъ, онъ такъ хорошо читаетъ. Это доставитъ большое удовольствіе дтямъ и мн.

Какое слабое созданье — человкъ! Я чувствовалъ себя совершенію очарованнымъ и смущеннымъ этой новой для меня музыкой, гд имена мое и дтей повторялись въ каждой строф. Въ Париж, во Франціи, я слышалъ вчно иную псню. Моя жена была всегда образцомъ добродтелей, но жизнь мою нердко удручала ея чрезмрная скромность. Девизомъ госпожи Лефевръ было: жить такъ, какъ другіе. Одинъ Богъ знаетъ, какою цною мн доставалась необходимость не отличаться отъ другихъ. Для того, чтобы жить, какъ вс, мы должны были брать квартиру на высот ста десяти ступенекъ, правда въ княжескомъ отел, гд швейцаръ, презрительно смотрвшій на меня, имлъ своего слугу и своего полотера. Имть прислугу, какъ у всхъ, значило держать верзилу, плута-лакея, пьяницу и лгуна, великолпнаго негодяя въ полу-плисовыхъ штанахъ и красномъ жилет, который дорого стоилъ, длалъ мн все наперекоръ и не давалъ мн возможности ни одться, ни сть, ни пить по своему. Одваться, какъ вс, значило заказывать жен и дочери платья, по баснословнымъ цнамъ, кринолины которые занимали каждый всю карету и не оставляли мн инаго мста, кром козелъ, наконецъ, чтобы быть тамъ, гд бываютъ вс, я долженъ былъ искать приглашеній и улыбаться любезно людямъ, которыхъ презиралъ всмъ сердцемъ. Таковъ обычай! Хорошій тонъ требовалъ кадить богатству и разоряться, чтобы чмъ-то казаться. Кто посмлъ отдлиться отъ этого круга, того называли оригиналомъ,— порокъ самаго дурного тона, который французы предоставляютъ англичанамъ.

Благодаря жен и ея благоразумнымъ совтамъ, мы выполняли, кажется, съ полнымъ приличіемъ трудную роль, т, кто видлъ насъ въ Булонскомъ лсу въ извстный часъ, не взирая ни на какую погоду, должны отдать намъ эту справедливость. Смю сказать, мы съ честью поддерживали въ Париж наше положеніе въ свт и вели жизнь какъ нельзя боле дятельную. Каждое утро мы длали двадцать визитовъ и не пропускали ни одного званнаго вечера. Все это было прекрасно, но признаться ли вамъ?— въ дикой стран моя грубая природа взяла верхъ. Я былъ счастливъ, не слыша боле вчныхъ словъ какъ вс, мн было по вкусу, что моя жена занималась только мною и находитъ удовольствіе оставаться у себя, дома, со своимъ мужемъ и дтьми. Я чувствовалъ себя царемъ у себя и это сознаніе было такъ пріятно, что, подымаясь съ женой по лстниц, я снова поцловалъ Женни, что заставило ее покраснть.— For sham master Smith {Стыдно, мистеръ Смитъ.}, прошептала она, и мн показалось, что я и она — мы оба помолодли на двадцать лтъ.

ГЛАВА V.
Безъ приданаго.

Пока труженикъ Замбо добросовстно спалъ, а жена и Марта приготовляли завтракъ и сервировали столъ, я сталъ читать ‘Парижскій Телеграфъ’, огромную и дешевую газету, во глав которой стоялъ глупый афоризмъ: The world is governed too much: міромъ слишкомъ много управляютъ. Мн не нравился грубый тонъ этой газеты. Слава Богу, мы получили лучшее воспитаніе. Наше правительство покровительствуетъ хорошему тону и ужь, конечно, не допустило бы въ пресс гнуснаго обыкновенія называть вещи ихъ именами: ‘кошку — кошкой и Ролле — плутомъ‘ {Стихъ Буало.}. Повритъ-ли кто, напримръ, тому, что ‘Парижскій Телеграфъ’ клеймитъ именемъ вора и чугь-ли не убійцы почтеннаго милліонера, поставившаго въ сверную армію шестьдесятъ тысячъ паръ сапогъ, у которыхъ подметки, по ошибк, вроятно, вполн извинительной, оказались картонными и не выдерживали сырости въ поход! Сдлайте посл того что нибудь въ стран, гд такъ мало уважаютъ крупную предпріимчивость. Вся газета была въ подобномъ же, достойномъ сожалнія, тон. Ничто не могло уйти отъ поношеній нашего писаки, гнуснаго журналиста. Такой-то законъ — негоденъ, потому что посягаетъ на свободу дйствій гражданъ. Такой-то судья сравнивается съ Джефферсомъ {Англійскій судья, знаменитый взяточничествомъ.} потому что разставилъ невинную ловушку простоватому бездльнику, который попалъ въ руки правосудія, такого-то мэра называютъ Варресомъ или просто глупцомъ, потому что онъ разршилъ благонадежнымъ людямъ монополію, выгодную для публики, какъ и всякая монополія. Попробуйте управлять людьми, снося взамнъ этого ежедневно подобныя оскорбленія.

— Несчастный памфлетистъ, вскричалъ я,— еслибы теб суждена была честь жить среди народа самаго любезнаго и просвщеннаго въ мір, ты бы долженъ былъ знать, что всякая критика закона, судьи или чиновника, есть оскорбленіе величества и соціальное преступленіе! Первйшій догматъ цивилизованнаго народа — непогршимость власти! Проклятіе тому, кто изобрлъ газету и въ особенности газету свободную и дешевую! Пресса тотъ же газъ, который одновременно портитъ зрніе и отравляетъ воздухъ.

— Почему не завтракаютъ? спросилъ я вдругъ жену, длая попытку стряхнуть непріятныя мысли.— Гд дти? Почему они не сходятъ внизъ?

— Они вышли изъ дому, другъ мой, но не замедлятъ, конечно, вернуться. Генри сегодня вечеромъ выступитъ въ первый разъ съ рчью въ академіи молодыхъ ораторовъ, онъ зашелъ попробовать резонансъ зала, прежде чмъ выступить передъ публикой.

— О чемъ же станетъ разглагольствовать сегодня нашъ шестнадцатилтній Цицеронъ?

— Вотъ черновая его рчи, сказала Женни, съ гордостью матери, подавая мн бумагу, наполненную подчеркнутыми словами, междометіями, паузами и восклицаніями.

Заглавіе, написанное крупными буквами, показалось мн хотя громкимъ, но не яснымъ:

Морализація женщинъ.
разсматриваемыхъ какъ воспитательницъ человческаго рода.

— Силы небесныя! вскричалъ я.— Міръ погибнетъ отъ избытка добродтели! Въ шестнадцать лтъ, если мы о чемъ думали, то ужь, конечно, не о морали, какъ мой солидный мальчикъ, а скоре…

— Другъ мой, перебила меня Женни…

Я прикусилъ языкъ на полуслов и, сознаюсь, очень кстати, я усплъ даже покраснть, хотя и не кончилъ фразы.

— Другъ мой, продолжала между тмъ Женни, не замтивъ даже моего смущенія, мн кажется, настало время подумать о чемъ-нибудь и для Генри. Онъ твердитъ ежедневно, что пора ему перестать пользоваться нашимъ попеченьемъ, и что это можетъ наконецъ надость ментору.

— Какому ментору? спросилъ я.

— Вамъ самимъ. Вы знаете, что дти дружески зовутъ отца этимъ именемъ… Словомъ, Генри хочетъ избрать себ карьеру.

— Терпнье, госпожа Смитъ, мы имемъ еще время. Ужь это мое дло.

— Но, другъ мой, сыну уже 16 лтъ, вс его друзья имютъ, такъ или иначе, положеніе, онъ правъ, ему надо тоже что-нибудь предпринять. Поговорите вы съ нимъ объ этомъ, онъ такъ вамъ вритъ во всемъ, никто лучше васъ не можетъ его къ чему-нибудь направить!

Я сталъ прогуливаться вдоль и поперекъ по комнат, между тмъ какъ жена слдила у окна, не идутъ-ли дти.

— О, сынъ мой, думалъ я про себя, устройство твоей судьбы давно меня занимаетъ. Давно уже я подготовлялъ успхъ для тебя въ жизни. Но даромъ, ровно шестнадцать лтъ тому назадъ, я избралъ крестнымъ отцемъ для тебя моего пріятеля Регольмана, тогда помощника начальника отдленія. Теперь онъ — начальникъ таможеннаго отдленія при министерств финансовъ. Да, дорогой мой сынъ, самъ того не зная, ты уже кандидатъ на сверхкомплектное мсто въ министерств… Черезъ два года ты — баккалавръ, а черезъ три, счастливо пройдя три или четыре конкурсныхъ испытанія, при хорошей протекціи… Tu Marcellus eris! Въ тридцать-пять лтъ я вижу тебя уже помощникомъ начальника отдленія, съ окладомъ въ дв тысячи четыреста франковъ и кавалеромъ ордена легіона, какъ былъ въ свое время твой крестный, вижу тебя, какъ и онъ, почтительнымъ, вжливымъ, скромнымъ и любезнымъ предъ начальствомъ, строгимъ, величественнымъ, непреклоннымъ съ подчиненными, и такъ шагъ за шагомъ возвышаясь, ты займешь когда-нибудь постъ директора департамента. Итакъ въ пятьдесятъ лтъ, если рокъ не обманетъ гордое честолюбіе отца, ты будешь гроза и надежда десяти-тысячъ зеленыхъ вицъ-мундировъ. Какой успхъ! Какая блестящая будущность!

— Вотъ и Генри, воскликнула жена, онъ говоритъ съ г. Гриномъ, продолжала она, глядя по прежнему въ окно, я уврена, что онъ можетъ получить у него добрый совтъ, а, можетъ быть, и что-нибудь лучше.

— О чемъ вы толкуете, дорогая? Гринъ бакалейщикъ? Сынъ мой бесдуетъ съ этимъ народомъ?

— Вы говорите презрительно о людяхъ подобныхъ Грину, возразила жена съ удивленіемъ. Г. Гринъ честный человкъ, хорошій христіанинъ и ршительно всми уважаемъ. Онъ стоитъ триста тысячъ долларовъ {Долларъ = 5 франкамъ 33 сант., франкъ 25 коп.} и даетъ наилучшее употребленіе богатству, которымъ онъ обязанъ лишь своему труду.

— Прекрасно, вскричалъ я. Счастливая-же страна, гд бакалейные торговцы — милліонеры, даютъ совты какъ адвокаты, а можетъ быть, подобно министрамъ, раздаютъ и мста. Хорошо, оставимъ сына ходатайствовать у его величества, короля патоки и чернослива, но позовите Сюзанну. Надюсь, ей нечего ждать отъ почтеннйшаго г. Грина.

— Сюзанна еще не вернулась съ лекціи гигіены и анатоміи.

— Анатоміи, великій Боже! Моя девятнадцатилтняя дочь изучаетъ анатомію! Быть можетъ она работаетъ также и въ анатомическомъ театр?

— Что съ нами, другъ мой? возразила жена со спокойствіемъ, которое заставило меня прійти въ себя. У Сюзанны будутъ дти. Разв вы-бы желали, чтобы она воспитывала ихъ слпо, не зная ихъ организма? Не сами-ли вы нн разъ ей говорили, что изученіе нашего тла должно непремнно входитъ въ планъ хорошаго воспитанія?

— Кто-же тотъ врачъ, благоразумію котораго мы довряемъ нашихъ дочерей въ этомъ щекотливомъ предмет?

— Мистриссъ Гопъ, одна изъ нашихъ медицинскихъ знаменитостей.

— Женщины — врачи! О, Мольеръ, гд ты?.. Какъ! въ этой стран, устроенной навыворотъ, нашихъ матерей, женъ, дочерей лечатъ не мужчины? Быть можетъ также женщины принимаютъ дтей даже у дамъ высшаго свта? Но это неслыханно, это неприлично, мистриссъ Смитъ, это неприлично!

— Мн казалось-бы напротивъ, мой другъ… но вы, конечно, понимаете больше моего. И такъ, въ случа еслибы наша дочь подверглась заболванію, хотя не тяжелому, но такого рода, въ которомъ женщина стыдится признаться даже самой себ, вы предпочтете, чтобы я призвала доктора?

— Вовсе нтъ… вы меня не такъ поняли, дорогой другъ. Я хотлъ только сказать, что къ старымъ обычаямъ… надо питать уваженіе, что древнія заблужденія все-же… Впрочемъ, дло не въ томъ, но я объясню вамъ это въ другой разъ. Скажите, кто провожаетъ Сюзанну на ея лекціи анатоміи?

— Никто.

— Какъ, никто? Въ девятнадцать лтъ, прекрасная какъ ангелъ, дочь моя бгаетъ по улицамъ одна?

— Почему же ей быть исключеніемъ среди всхъ ея подругъ и сверстницъ? Какая опасность можетъ ей грозить? Разв въ Америк найдется негодяй настолько преступный, или человкъ настолько безумный, чтобы забыть уваженіе къ невинной юности? Руки всего народа, отцовъ, сыновей и братьевъ поднялись-бы на несчастнаго, но, кажется, въ нашей благородной стран не слыхана такая гнусность. Подобные ужасы возможны разв только въ старомъ свт.

— Впрочемъ, прибавила жена, ласково улыбаясь, я думаю Сюзанна иметъ прекрасную охрану: Альфредъ, младшій сынъ мистера Розъ, вернулся изъ Индіи, я видла его вчера, гуляющаго съ отцомъ и восемью своими братьями. Вы-же знаете, что онъ и Сюзанна давно дали слово другъ другу.

— Дали слово! дочь моя любитъ девятаго сына аптекаря? И это, вы мать, хладнокровно сообщаете мн такого рода новость!

— Что-же должно мшать ей выйти за того, кого она любитъ? спросила Женни, устремляя на меня прекрасные голубые глаза. Другъ мой, разв я сама не сдлала то-же? Должна-ли я жалть объ этомъ? Или вы раскаиваетесь теперь?

— Но что-же иметъ этотъ молодой человкъ? Каково его положеніе, какое у него состояніе?

— На этотъ счетъ, вы можете быть спокойны, другъ мой. Альфредъ вполн порядочный человкъ: онъ не женится, пока не обезпечитъ свое положеніе. Сюзанна готова ждать хоть десять лтъ.

— А приданое, мистриссъ Смитъ, подумали-ли вы о приданомъ? Знаете-ли вы, что можетъ потребовать этотъ юный джентельменъ, который компрометируетъ теперь нашу дочь? Подумали вы, что мы можемъ дать, какою частью нашего маленькаго состоянія мы можемъ пожертвовать въ этомъ случа?

— Я васъ не понимаю, Даніель. Разв мы продаемъ наше дитя? Разв молодому человку, любящему двушку, надо заплатить еще за то, что онъ беретъ въ ней прекрасную и добрую подругу, которой одинъ видъ приводитъ его въ восторгъ. Откуда взяли вы эти странныя мысли, о которыхъ я въ первый разъ слышу.

— Безъ приданаго! вскричалъ я. Въ стран, гд съ утра до вечера каждый склоняетъ колна предъ долларомъ.

— Въ Америк, другъ мой, когда женятся, то женятся, потому что любятъ, и счастливы, повторяя себ всю жизнь, что взяли другъ друга по любви. Каждый приноситъ въ приданое свое сердце, и я думаю нашъ юный, свободный и благородный народъ никогда не услышитъ ни о какомъ другомъ приданомъ.

— Безъ приданаго! продолжалъ размышлять я, безъ приданаго! Гарпагонъ не совсмъ неправъ, это обстоятельство значительно мняетъ дло. Бракъ, слдовательно, теряетъ значеніе сдлки. Богата невста или бдна — она уврена въ томъ, что ее любятъ. Женятся на ней, не на ея деньгахъ. Отецъ, отдавая дочь, не долженъ, по крайней мр, сомнваться, не попадетъ-ли она въ руки безчестнаго, спекулятора. Безъ приданаго! Да, варвары, сами того, конечно, не зная, обнаруживаютъ иногда чувство деликатности въ такой мр, какая сдлала-бы честь иному и культурному народу.

— Сюзанна идетъ, вскрикнула жена, подойдя, между тмъ, къ своему наблюдательному посту,— Альфредъ съ нею, я угадала!

Я поспшилъ на встрчу. Моя Сюзанна была прекрасне, чмъ когда-либо! Роскошные блокурые волосы, падавшіе локонами на плечи, смющіеся глаза, открытое выраженіе лица и смлая походка — все придавало ей особую, своеобразную прелесть. Невинность ребенка соединялась въ ней съ прелестью женщины. Она какъ сумасшедшая бросилась ко мн на шею. Я съ восторгомъ прижалъ, ее къ своему сердцу и почти на рукахъ принесъ въ столовую.

Тутъ только я замтилъ, что Сюзанна пришла не одна. Онъ былъ возл нея, чудовище, которое являлось похитить у меня мое счастіе, мою радость. Сюзанна взяла его за руку и, представила мн самымъ непринужденнымъ образомъ.

— Г. Альфредъ Розъ, дорогой папа, разв вы его не узнаете?

— Увы, я слишкомъ хорошо узналъ его. Онъ былъ восхитителенъ, негодяй! Я со вздохомъ пожалъ руку будущаго зятя, который, конечно, оказывалъ мн честь, выбирая меня своимъ тестемъ, даже не спрашивая на это моего согласія. Безъ приданаго! Этого довольно, думалъ онъ безъ сомннья, чтобы имть право взять женщину, которую любишь. Можно-ли говорить посл этого о приличіяхъ съ грубіянами, которые идутъ прямо къ длу.

ГЛАВА VI.
Знакомство съ г. Альфредомъ Розъ и съ сосдомъ Гриномъ.

Нкоторое время мы съ Альфредомъ молча смотрли другъ на друга, между тмъ какъ об женщины о чемъ-то говорили съ замтнымъ оживленіемъ. Мать улыбалась, глаза дочери о чемъ-то ее умоляли.

— Другъ мой, обратилась ко мн Женни, взявъ за руки обоихъ молодыхъ людей, эти дти хотятъ съ Божьей помощью основать христіанскую семью и просятъ у тебя благословенья.

— Мое благословенье! Я видлъ папу Пія IX, благословляющаго Римъ и народъ съ тмъ кроткимъ величіемъ, которое заставляетъ даже неврующихъ простираться ницъ, я видлъ благочестивыхъ епископовъ, благословляющихъ святымъ причастіемъ невинную пылкую юность — прекрасный, высокій моментъ въ присутствіи невидимой святыни. Но я, гршникъ самъ, я не чувствовалъ себя въ прав благословлять кого-нибудь, даже собственныхъ дтей. Я поцловалъ Альфреда, поцловалъ Сюзанну, я соединилъ ихъ руки въ моихъ и плакалъ самъ.

Они были такъ счастливы, неблагодарные, что не видли моихъ слезъ, они вырвались изъ моихъ объятій и бросились къ Женни, которая приняла ихъ, возвысивъ голосъ, со словами:

— Да благословитъ васъ Богъ Авраама и Сарры, дти мои, Богъ Исаака и Ревекки, акова и Рахили, и да поможетъ вамъ въ вашей жизни.

— Аминь, отвтилъ вдругъ чей-то голосъ такъ внушительно, что даже я вздрогнулъ отъ испуга. Это была Марта.

— Ты берешь ее предъ лицемъ Господа,— сказала она съ жестомъ и взглядомъ пророка,— и ты, жена, берешь его предъ Господомъ, чтобы длить горе и радость, не забывайте же вашъ обтъ ни въ счастіи, ни въ трудахъ и болзни, ибо Господь бодрствуетъ надъ вами вчно.

— Нтъ, нтъ, я никогда не забуду,— вскричалъ Альфредъ, поднимая руку,— беру въ свидтели самого Бога.

— Признаться-ли вамъ? Несмотря на превосходное воспитаніе, которое я получилъ во Франціи, несмотря на то, что меня учили съ дтства относиться серьезно только къ вещамъ пустымъ и веселымъ, я почувствовалъ себя, однако, глубоко тронутымъ этимъ простымъ торжествомъ обрученія. Мн казались, что очагъ мой становился священнымъ, подобно очагу Авраама и Сарры, и мн казалось, что Господь, невидимый, присутствовалъ здсь, благословляя союзъ моихъ дтей.

Появленіе Замбо разогнало эти серьезныя мысли. Онъ ограбилъ весь нашъ садъ и оранжерею, чтобы поднести невст огромный букетъ: онъ сопровождалъ свой подарокъ уморительными кривляньями и комплиментами до того смшными, что я не могъ не смяться, помимо своей воли.

— Когда свадьба, молодой господинъ?— спрашивалъ негръ.— Завтра, послзавтра, черезъ недлю? Зимбо хочетъ пть, Замбо хочетъ плясать.

— Сюзанна, воскликнулъ я, взглянувъ на мою дочь, день свадьбы еще, конечно, не назначенъ?

— Мы ждемъ вашихъ приказаній, милый папа, отвчала моя барышня съ напускнымъ смиреніемъ, которое заставило меня только вздохнуть.

— Да, дло только за вами, прибавилъ Альфредъ.— Я уже нанялъ и меблировалъ домъ, близко отсюда, на углу четырнадцатой улицы. Все готово, чтобы принять ту, которая длаетъ мн честь, соглашаясь раздлить мое имя и состояніе.

— Сынъ мой, сказалъ я Альфреду, при чемъ слово сынъ немножко сдавило мн горло, мы принимаемъ выборъ Сюзанны съ закрытыми глазами, простите однако законное любопытство и безпокойство отца. Скажите, давно-ли вы любите мою дочь, и разъ уже вы говорите о вашемъ состояніи, мн хотлось-бы знать, насколько обезпечено будетъ положеніе моей дочери въ ея новомъ дом.

— Сказать вамъ, съ какихъ поръ я люблю Сюзанну, было-бы мн довольно трудно, отвчалъ молодой человкъ. Мн кажется, я люблю ее со дня ея рожденія. Безъ сомннія, я любилъ ее уже, когда мы вмст шли въ школу и бжали по улиц рядомъ: она еще дитя, я-же почти молодой человкъ. Съ того времени мы столько разъ играли вмст, бесдовали, молились,— я видлъ ее такъ часто веселой, доброй, любезной, столько разъ мы открывали другъ другу свое сердце, столько разъ я видлъ красоту ея души и, наконецъ, въ одинъ прекрасный день я созналъ, что Сюзанна, та женщина, которую Господь указалъ мн въ супруги. Когда Сюзанн исполнилось шестнадцать лтъ, я просилъ ее быть моею женою, и мы дали слово другъ другу, какъ она вамъ сама сегодня призналась, вотъ вся исторія нашей любви.

— Итакъ,— сказалъ я со вздохомъ,— уваженіе и дружба привели васъ къ тому, что вы зовете любовью. Ничего внезапнаго, бурнаго вы не испытали, ни страсти, ни поэтическихъ грезъ?

— Мн двадцать четыре года,— сказалъ молодой человкъ.— Я люблю Сюзанну, я никогда не любилъ раньше и никого кром нея никогда любить не буду. Я уважаю ее больше всхъ на свт и она мн дороже моей жизни, есть-ли это разсудокъ или страсть, не знаю, но я надюсь, что сверхъ этого Сюзанна никогда отъ меня ничего не потребуетъ, она позволитъ мн до гробовой доски любить ее такъ, какъ я люблю ее теперь.

— Прекрасно, сынъ мой, вы мудрецъ. Вы будете счастливы, какъ того заслуживаете, и у васъ будетъ много дтей. Теперь потолкуемъ о длахъ.

— Я не имлъ состояніи, и это обстоятельство задерживало выполненіе нашего союза, сказалъ Альфредъ. Мн было 21 годъ, когда я ршился по возможности быстро устроить себ карьеру. Я не сомнвался въ успх.

— Безъ сомннія вы имли значительную протекцію! Вамъ было общано выгодное казенное мсто? Вашъ отецъ сумлъ, быть можетъ, заинтересовать кузена кузины какого-нибудь сенатора?

— Я имлъ только голову и руки, отвчалъ Альфредъ, и къ этому девизъ каждаго истиннаго янки: ‘Впередъ! Не бойся ничего и полагайся только на самого себя’, это правило стоитъ дороже всякой чужой помощи. Въ нашей стран, которая ростетъ такъ быстро, всякій, кто не дуракъ и обладаетъ твердой волей, раньше или позже выйдетъ на дорогу. Въ качеств химика я служилъ у богатаго торговца индиго и часто слышалъ стованія хозяина по поводу того, что суда наши отправлялись въ Индію всего съ половиннымъ грузомъ. Забота о новомъ предмет отправленія была больнымъ мстомъ нашихъ судовладльцевъ. Я напалъ на мысль о предмет, о которомъ никто не думалъ, и сбытъ котораго былъ несомннно обезпеченъ, а именно: ледъ. Мы даже не можемъ доставить его въ такомъ количеств, какое Индія можетъ истребить. Вся трудность была въ томъ, чтобы сохранить его въ дорог. Въ этомъ заключалась задача, которую мн предстояло ршить. Благодаря отцу, я выросъ въ лабораторіи, физика и химія были моимъ первымъ развлеченіемъ. Я сталъ искать тло, плохой проводникъ теплоты, которымъ-бы удобно было изолировать мои льдины. Въ моихъ пробахъ я напалъ наконецъ на опилки, которыя у насъ не имютъ никакой цнности.

Цль была достигнута удачно, дло было тогда только за деньгами.

Въ Америк нтъ легче ничего, какъ найти капиталъ для выполненія удачно задуманнаго предпріятія. Я вспомнилъ г. Грина, который длаетъ большіе обороты съ кофе, рисомъ, бакалеями и индиго. Онъ доврился мн и рискнулъ снарядить экспедицію. Я отправился съ моимъ грузомъ въ Калькутту. Мы совершили путь благополучно, я продалъ свой ледъ съ выгодой, покрывшей расходы пути туда и обратно, и вернулся, устроивъ тамъ рынокъ для выгоднаго сбыта льда на двадцать лтъ впередъ. По возвращеніи, на мою долю пришлось получить еще восемъ тысячъ долларовъ, и вотъ я во глав торговаго дома Гринъ, Розъ и К. Успхъ обезпеченъ. Я могу дисконтировать сегодня-же мои паи, если хочу. Десять, двнадцать тысячъ долларовъ годоваго дохода, вотъ все, что я могу предложить г-ж Альфредъ Розъ, въ ожиданіи лучшаго.

— Шестьдесятъ тысячъ франковъ въ годъ, воскликнулъ я! Однако, торговля, прекрасная вещь, когда везетъ! Я внимательне оглядлъ своего зятя. Я нашелъ, что выраженіе его лица было геніально. Лобъ и подбородокъ имли въ себ что-то Наполеоновское.

Лавчонку его отца я совсмъ позабылъ въ эту минуту, но мн напомнилъ про нее Замбо, возвстивъ появленіе г. Роза, который явился принять участіе въ нашей общей радости. Сколько бы ни заслуживалъ уваженія этотъ достойный человкъ, однако, признаюсь: подобный тесть не былъ идеаломъ моего родительскаго честолюбія. Я мечталъ о родств съ су-префектомъ. Но что-же длать, когда находишься въ стран еще не завоевавшей себ преимуществъ той цивилизаціи, въ которой намъ завидуетъ Европа.

Вмст съ г. Розъ вошелъ Гринъ, въ сопровожденіи Генри. Я узналъ Роза по тому аптечному запаху, который никогда не оставляетъ человка его профессіи, но бакалейный торговецъ — въ черномъ сюртук и бломъ галстук, было чудовище мн до сихъ поръ еще незнакомое. Не мене того поразили меня его рчь и манеры.

Гринъ, торговецъ масломъ и кофе, говорилъ съ увренностью и хладнокровіемъ человка, который ворочаетъ милліонами.

— Сосдъ,— обратился онъ ко мн, съ добродушіемъ, исполненнымъ, однако, достоинства,— какъ видите, мы немножко породнились, благодаря молодому человку — вашему зятю и моему компаньону. Мы на этомъ, конечно, не остановимся. Вашъ Генри былъ у меня. Онъ умный юноша и мн нравится, я нашелъ для него мсто: Альфредъ станетъ теперь домосдомъ,— никто не женится для того, чтобы рыскать по свту,— намъ между тмъ нуженъ въ Калькутт человкъ, достойный доврія. Я подумалъ о Генри, несмотря на его молодость. Начинать работать никогда не рано. Три года въ Индіи будутъ для него очень полезны. Мы дадимъ ему долю въ прибыляхъ, и, если онъ будетъ усердно работать, это составитъ отъ четырехъ до пяти тысячъ долларовъ въ годъ. Доврьте мн мальчика, черезъ три года я вамъ возвращу молодого человка. Что вы скажете объ этомъ план? Нравится ли онъ намъ такъ-же, какъ самому Генри?

— О, сынъ мой! подумалъ я.— Я мечталъ о другой карьер для тебя. Но можетъ быть такъ лучше. Можетъ быть нтъ у тебя ни дипломатическаго таланта, ни изворотливости, необходимой для того, чтобы достигнуть высокаго чиновнаго ранга. Жребій брошенъ, теб суждено стать лишь милліонеромъ!

Я сталъ благодарить Грина, который продолжалъ, понизивъ голосъ:

— Мы не остановимся на этомъ, сосдъ. Вы знаете Маргариту, мое двнадцатое дитя, по счету,— маленькая, прелестная двочка! Ей всего 10 лтъ, но у нея уже талія кругленькая, какъ у куклы. Лтъ черезъ шесть, семь, мы можемъ сдлать изъ нея мистриссъ Генри Смитъ. Пока что, мы позаботимся о молодомъ человк и о его будущемъ. Положитесь на меня.

Это было слишкомъ! Я, докторъ Лефевръ, я, членъ ученаго сословія, гражданинъ моей страны, вступаю въ союзъ съ бакалейнымъ торговцемъ, становлюсь въ обязательныя къ нему отношенія! Я люблю идею равенства, конечно, я французъ, и принципы 1789 г. входятъ въ мое евангеліе.

Les mortels sont gaux, ce n’est pas la naissance —

C’est la seule vertu qui fait la diffrence.

(Вс смертные равны, не права рожденья, а одна лишь добродтель различаетъ людей), говорилъ безсмертный Вольтеръ).

‘Возвщайте всюду и вчно благородную истину, я этого требую самъ. Пусть даже займетъ она мсто въ свод нашихъ законовъ, ихъ рдко кстати примняютъ, но дать мсто иде равенства въ повседневной жизни, въ общемъ сознаніи, никогда’, думалъ я! ‘Человкъ, который можетъ не работать, долженъ стоять всегда выше тхъ, кто мозолитъ свои руки трудомъ’.

Я готовъ былъ разорвать заманчивыя чары и отказаться отъ вроломства счастья, предлагаемаго семь… но гости готовились приступить уже, но приглашенію жены, къ ветчин и къ чаю.

— Даніель, обратилась ко мн Женни,— мы вс за столомъ, прочтите молитву.

— Я слишкомъ взволнованъ, дорогая, замни меня, пожалуйста.

— Благослови Боже,— произнесла Женни,— этотъ домъ и всхъ насъ, кто находится здсь. Благослови тхъ въ особенности, кто его покидаетъ, и да будутъ сердца ихъ покорны одному Теб!

Каждый отвтилъ Amen, голосомъ, полнымъ искренняго чувства, и эти голоса заставили меня перемнить направленіе своихъ мыслей. Я взглянулъ на друзей, жену и дтей моихъ, на Грина, который такъ просто готовъ былъ принять участіе въ судьб моей семьи, на Генри, который въ шестнадцать лтъ, съ ршимостью взрослаго и съ пыломъ юноши, спшилъ собственнымъ трудомъ устроить свою судьбу, не отступая ни предъ опасностью, ни предъ отдаленнымъ изгнаніемъ, и на Альфреда и Сюзанну, которыхъ любовь была такъ нжна и чиста. Наконецъ я взглянулъ также на жену, на мою добрую Женни, занятую только счастьемъ другихъ, внимательную и преданную, жизнь и душу дома, царицу этого улья, откуда рой уже удалялся!

А я? Что такое я самъ? Никому не нужный трутень, который уметъ только ворчать. Мн предстояло остаться одинокимъ у этого очага, недавно еще оживлявшагося весельемъ Сюзанны и Генри. Розъ иметъ девять душъ дтей, Гринъ — пятнадцать. Богъ благословляетъ многочисленную семью, и когда мы хотимъ быть умне Его, мы расплачиваемся за мнимую мудрость, осужденные на одиночество, котораго сами искали.

И я вновь взглянулъ на жену, еще моложавую, свжую, хотя немного пополнвшую, и сказалъ самому себ… но, право, не знаю, что такое я думалъ сказать, когда Замбо влетлъ, толкнувъ двери, крича съ испугомъ:

— Пожаръ, набатъ! Слышите?— Пожаръ!

ГЛАВА VII.
Пожаръ.

При первомъ слов ‘пожаръ’, аптекарь бросился къ окну и вслдъ затмъ, обернувшись, сказалъ Грину:

— Это насъ зовутъ, лейтенантъ: горитъ въ двнадцатомъ квартал.

— Я къ нашимъ услугамъ, сержантъ, отвтилъ Гринъ, вставая съ мста.— Докторъ, прибавилъ онъ, ударивъ меня но плечу,— живе, экипажъ насъ ждать не станетъ.

‘Отлично,’ подумалъ я, когда они вышли, въ сопровожденіи Альфреда и Генри, ‘они забавляются игрою въ національную гвардію. Національная гвардія, впрочемъ, прекрасная вещь. Она сослужила намъ отличную службу, когда гражданинъ Лафайэтъ, привезъ ее къ намъ какъ даръ Америки! Спшите, спшите, друзья, на вашъ безполезный парадъ, желаю вамъ всякихъ благъ, но самъ я останусь, конечно, дома. Что за экипажъ, однако, о которомъ говоритъ Гринъ? Но думаетъ-ли онъ, что я полечу, какъ звака, смотрть на пожаръ, да еще въ стран, гд, говорятъ, но проходитъ и дня безъ этого зрлища!’

Я подошелъ къ окну, клубы дыма подымались къ небу и сыпали искры. Пожаръ разростался.

— Скоре, хозяинъ, скоре, экипажъ близко, услышалъ я вдругъ голосъ Марты.

Я обернулся, передо мной стоялъ Замбо, съ топоромъ въ рук, на голов его была каска изъ дубленой кожи, Марта держала передо мной красную куртку и широкій гимнастическій поясъ, это была моя собственная форма,— я былъ пожарный!

Пожарный — я! Я хотлъ протестовать противъ новой обиды, наносимой мн рокомъ, но Марта уже овладла мною. Въ мгновенье ока я былъ одтъ, опоясанъ, вооружонъ и сидлъ уже на крыш массивнаго омнибуса, внутренность котораго представляла ни что иное, какъ сильно дымившуюся паровую машину. Два черныхъ великолпныхъ коня уже несли быстрымъ галопомъ и паровой насосъ и пожарныхъ.

— Не бойся ничего, Даніель, кричала вслдъ Марта, поднявъ высоко руку, служи Господу, и Всевышній спасетъ тебя изъ пламени, какъ Сидраха, Миссаха и Абденаго!

Библейское благословеніе Марты бросило меня въ лихорадку, оно пахло гарью.

— Странная мысль, ворчалъ я громко,— рисковать своей шкурой, Богъ знаетъ для кого, вмсто того, чтобы нанять людей за деньги.

— Что такое бормочете вы тамъ, докторъ? прервалъ меня язвительный голосъ, по которому я узналъ моего сосда Рейнара въ ныншнемъ соллиситор Фокс. Граждане, продолжалъ онъ, принимая особый тонъ, точно собирался говорить предъ народомъ цитируя какого-то древняго оратора,— граждане, если хотите быть свободны, будьте сами своей полиціей и своей арміей. Избрать охранителей, другими словами, значитъ отдать себя тиранамъ.— Другъ мой, сказалъ онъ затмъ уже естественнымъ голосомъ, гд вы взяли эти мысли, принадлежащія только старому свту? Разв вы не другъ свободы?

— Свобода, прежде всего! поспшилъ я воскликнуть ему въ отвтъ, пристыженный своимъ малодушіемъ.— Летть на помощь моимъ согражданамъ — долгъ и наслажденье, которыхъ я никому на свт не уступлю, я горжусь тмъ, что я пожарный!

— Не такъ, однако, какъ Гринъ, дорогой сосдъ, возразилъ мн тотъ-же субъектъ, котораго остроконечную физіономію я теперь разсмотрлъ. Вотъ кто радъ идти въ огонь. Дьявольски хитеръ, шепнулъ мн тотъ-же голосъ на ухо:— Devilish smart, повторилъ онъ четыре раза, подмигивая однимъ глазомъ и длая мн какіе-то знаки носомъ и подбородкомъ.

Онъ открылъ табакерку, медленно взялъ дв понюшки табаку и продолжалъ:— капитанъ нашъ, храбрый полковникъ Сентъ-Джонъ выходитъ въ отставку, Гринъ лейтенантъ и честолюбивъ. Онъ хочетъ занять мсто капитана и подняться еще выше. Онъ дьявольски лукавъ и прячетъ ловко карты, но я вижу ихъ насквозь.

Фоксъ не усплъ окончить своихъ коварныхъ разоблаченій, какъ мы были уже на мст пожара. Мы не нашли ни полиціи, ни признака чьихъ-либо распоряженій. Любопытный народъ занималъ всю панель, середина улицы оставалась, къ счастію, свободной. Въ одну минуту наше орудіе было установлено, краны открыты и вода была уже повсюду. Мы съ любезнымъ сосдомъ моимъ направляли трубы, бросавшія воду, между тмъ какъ лейтенантъ развдывалъ главный пунктъ опасности и давалъ приказанія.

Мы находились, такимъ образомъ, лицемъ къ лицу со строеніемъ, совершенно охваченнымъ огнемъ. Пламя пробило окна и вылетало оттуда вмст съ огромными клубами дыма. Вдругъ послышались въ первомъ этаж раздирающіе душу крики, чья-то блая фигура скользила какъ тнь въ атмосфер огня и дыма, женскій голосъ звалъ на помощь. Приставивъ вдоль стны лстницу, Гринъ тотчасъ взобрался по ней и исчезъ среди дыма.

— Чертовски хитеръ, сказалъ мн снова Фоксъ, съ сатанинской гримасой:— все ставитъ на карту, страшное честолюбіе!

— Сюда, дти, сюда кричалъ Розъ, всецло занятый заливаніемъ пламени.— Я съ большимъ усиліемъ поднималъ тяжелую кишку, но не могъ оторвать глазъ отъ окна, гд исчезъ Гринъ, сердце мое усиленно.билось, я задыхался отъ безпокойства. Внезапно Гринъ появился наружу съ женщиной въ рукахъ и, посреди криковъ ‘ура’ въ толп, сошелъ на землю.

Едва очутившись на земл, женщина эта вдругъ заволновалась: ‘Дитя мое! вскричала она.— Гд мое дитя, гд моя дочь?’ Она дрожала всми членами, рыдала, простирая руки къ окнамъ и къ пламени, порываясь броситься въ огонь. Напрасно старались ее удержать силой, она вырвалась изъ нашихъ рукъ, кинулась къ дому и, отброшенная назадъ языкомъ пламени, упала на землю, испуская страшные крики и вырывая у себя волосы на голов.

Вс переглядывались. Пламя бушевало, какъ ураганъ, горвшая крыша угрожала ежеминутно рухнуть, дитя должно было погибнуть. Въ этотъ моментъ, не знаю, что произошло въ моей душ: видъ несчастной матери, слова Марты, примръ Грина, мысль о томъ, что я французъ,— не знаю самъ, что было со мной, точно вино бросилось мн въ голову.— Я кинулся къ лстниц и прежде чмъ созналъ, что я длаю, я былъ уже на верху!

Розъ хотлъ меня остановить, но я воскликнулъ только:— ‘я самъ отецъ и не дамъ погибнутъ ребенку!’

Очутившись въ комнат, я почувствовалъ страхъ, пламя шипло вокругъ меня, балки трещали, стекла лопались, словомъ, былъ адскій шумъ. Задыхаясь отъ жара, ослпленный дымомъ я звалъ, но безъ отвта, кричалъ, но голосъ мой пропадалъ напрасно… Я былъ въ отчаяніи, когда громадный языкъ пламени, прорзавъ тьму, освтилъ передо мною запертую дверь. Дломъ одной минуты было разбить замки, ударомъ топора, войти въ комнату и подбжать къ колыбели, гд плакалъ ребенокъ. Я овладлъ сокровищемъ. Радость была велика, но къ сожалнію недолговременна. Окруженный дымомъ, почти задыхаясь, я не зналъ боле, гд нахожусь, сердце мое сжалось, голова кружилась, я чувствовалъ себя пропавшимъ!

— Сюда, докторъ! сюда, Даніэль!— услышалъ я въ то-же время голосъ Роза. Отступайте, но осторожно, держитесь!

Совтъ былъ кстати. Едва я повернулся, какъ цлая волна воды, направляемой искуссной рукой аптекаря, съ ногъ до головы окатила меня, едва не опрокинувъ. Благодаря этому ловкому стратегическому маневру, который на минуту остановилъ пламя и разсялъ дымъ, я увидлъ окно и подбжалъ къ нему, ноги мои успли охватить лстницу, и я почти соскользнулъ на землю, почернвъ и дымясь какъ залитая водой головешка. Мгновенье спустя, крыша провалилась со страшнымъ трескомъ. Марта была права: Господь спасъ меня подобно Абденаго.

Радость бдной матери, конечно, описывать не нужно. Но я былъ счастливе всхъ: я спасъ дитя и поддержалъ честь имени француза. Мое безуміе мн стоило кое-чего: волосы мои съ одной стороны были опалены, щека оцарапана и, кром того, я получилъ обжогъ лвой руки отъ кисти до локтя, но что значили эти потери въ сравненіи съ выигрышемъ?

Часъ спустя мы возвращались уже домой, предоставивъ другимъ тушить дымящіеся остатки пожарища. Съ гордо поднятой головой я ловко взобрался на крышу экипажа, гд недавно очутился впервые въ такомъ недовольномъ расположеніи духа. Фоксъ былъ уже тамъ и смотрлъ на меня прищуривъ глазъ, точно онъ была, совсмъ кривой.

— Гринъ хитеръ, сказалъ онъ, толкнувъ локтемъ мою больную руку, что заставило меня вздрогнуть отъ боли, Гринъ очень хитеръ, но вы еще дьявольски хитре, сказалъ онъ. Урра, капитанъ Смитъ! закричалъ онъ, хлопая руками.

Я не отвтилъ. Совершенно новое для меня зрлище поглотило все мое вниманіе.

На улиц, вдоль панелей, въ невроятномъ порядк выстроились ряды многочисленной толпы народа. Вс почти держали въ рукахъ какіе-то листки, которыми махали при нашемъ приближеніи.

— Урра! да здравствуетъ храбрый лейтенантъ! Урра Гринъ! кричала толпа. Урра Смитъ! Урра герой-пожарный!

Вотъ они, раздавались голоса, при чемъ на насъ указывали пальцами. Вотъ этотъ Гринъ, а тотъ — Смитъ! Урра!! Многіе привтствовали насъ, размахивая шляпами и платками, матери поднимали дтей и указывали имъ на насъ, при чемъ дти складывали руки, точно благословляя насъ.

Какимъ образомъ весь городъ зналъ уже мое имя и мой поступокъ — это было для меня загадкой, которой я впрочемъ мало интересовался и не спшилъ разршить. Къ слав быстро привыкаешь. Однако, волненіе мое было очень сильно и хотя я, глядя на толпу, старался сохранить скромный и равнодушный видъ настоящаго героя, но, приближаясь къ дому, не могъ удержаться отъ слезъ. Народъ окружалъ Женни, мою дочь. Марту, которая молилась, и Замбо, который плакалъ, какъ дитя. Я упалъ въ ихъ объятія, и несмотря на то, что смотрлъ трубочистомъ, я цловалъ ихъ отъ всей души. Чернотой я не уступалъ самому Замбо.

Прежде чмъ войти въ домъ, Женни указала мн, смясь, на типографію визави насъ, принадлежавшую какъ разъ той-же мятежной газет ‘Парижскому Телеграфу’. Надъ домомъ поднималась огромная афиша, на которой можно было прочесть за полверсты:

Пятое изданіе.
‘ПАРИЖСКЙ ТЕЛЕГРАФЪ‘.
Ужасный пожаръ.
Храбрый лейтенантъ Гринъ!!!
Герой-пожарный СМИТЪ.
Прекрасныя слова.
‘Я отецъ и не дамъ погибнутъ ребенку‘.
50,000 экземпляровъ продано.
Печатается шестое изданіе.

Итакъ ‘Парижскій Телеграфъ’ былъ храмомъ моей славы!

Мн нечмъ въ такомъ случа слишкомъ гордиться, подумалъ я и поспшилъ воспользоваться изобртеніемъ, которое оцнилъ теперь по достоинству, а именно — возможностью имть у себя во всякое время горячую воду. Какое наслажденіе было погрузиться теперь въ ванну, омыть тло и освжить больную руку. Замбо ни за что не хотлъ меня оставить, утверждая, что масса нуждается въ его помощи и не можетъ никакъ обойтись безъ его услугъ. Добрый малый хотлъ, конечно, узнать отъ меня подробности пожара, что могло высоко поставить его во мнніи сосдей. Моя слава принадлежала также и ему, уполномоченный мною онъ точно самъ быль въ огн.

Войдя въ гостиную, я видлъ изъ окна, какъ осаждала толпа покупателей контору ‘Парижскаго Телеграфа’. Удовлетворить всхъ редакція не имла возможности. Многіе тснились подъ моими окнами, желая меня видть. Съ перевязанной рукой, рубцемъ на шек и обожженными волосами я имлъ въ самомъ дл видъ героя.

Между тмъ для довершенія праздника оркестръ пожарной команды явился устроить мн серенаду, и Гринъ во глав всхъ остальныхъ обратился ко мн съ рчью.

Въ очень искусномъ спич бакалейщикъ съ трогательной скромностью, обойдя самого себя, говорилъ о моемъ мужеств и отъ имени всей команды просилъ принять званіе капитана.

— Товарищи! Друзья! отвчалъ я. Вы слишкомъ добры ко мн, но могу ли я забыть примръ, который первый подалъ лейтенантъ Гринъ, равно какъ и помощь, оказанную мн храбрымъ сержантомъ Розомъ. Первому я обязанъ, бытъ можетъ, всею честью моего поступка, второму — спасеніемъ жизни. Позвольте же мн помнить вчно долгъ благодарности и пожелать видть всегда великодушнаго Грина и благороднаго Роза во глав насъ. Я хочу остаться съ вами, товарищи, простымъ солдатомъ въ свободной стран. Гордясь вашей дружбой и вашимъ самоотверженіемъ, я не промняю мою скромную куртку ни на какой мундиръ. Да здравствуетъ Америка и свобода!

Отвтъ мой имлъ успхъ, въ особенности же послднія слова, которымъ въ сущности цна мдный грошъ. Гринъ бросился ко мн въ объятія, Розъ сдлалъ то же, наконецъ, Фоксъ, взявъ меня въ сторону, сказалъ шепотомъ:

— Вы дьявольски хитры, товарищъ. Вы мтите высоко, но все равно, я васъ понялъ. И онъ мигнулъ сразу обоими глазами — таинственный языкъ, значеніе котораго отъ меня ускользало.

По знаку, данному Гриномъ, серенада повторилась. Въ то же время я видлъ, какъ вдоль стны типографіи поднялся, подобно тому, какъ на мачт подымается вверхъ флагъ, огромный прозрачный транспарантъ. При свт цвтныхъ фонарей на немъ ярко выдлилась надпись буквами величиною въ одинъ футъ:

Восьмое изданіе
‘ПАРИЖСКАГО ТЕЛЕГРАФА‘.
Ужасный пожаръ!
Неустрашимый пожарный СМИТЪ, новый Цинцинатъ!!!
Какъ Америка вознаграждаетъ добродтель!
100,000 продано.
Девятое изданіе печатается.

— Что это значитъ! воскликнулъ я. Подите принесите мн газету Замбо. Не понимаю, чья это можетъ быть шутка. Получивъ номеръ, я прочелъ, къ моему удивленію, рчь Грина и мой отвтъ. Все оказалось на мст стенографировано, набрано и тутъ же отпечатано чуть не во время самой рчи. Титуломъ Цинцината я обязанъ былъ моему отказу. Почему такъ — не знаю, но на транспарант это выглядло очень не дурно. Не даромъ же однако назовутъ человка новымъ Цинцинатомъ, это что-нибудь да значитъ.

Ниже моего свича подъ смшной рубрикой: ‘Какъ Америка вознаграждаетъ добродтель’, напечатаны были слдующія два письма:

‘ЛЕБЕДЬ’.
Общество страхованія отъ огня.
Улица Акацій, No 10.
(Основный капиталъ общества 10 милліоновъ долларовъ.
Участіе страхователей въ прибыляхъ).

‘M. Г.

‘Мужество, оказанное вами на пожар сегодня утромъ, обратило на себя вниманіе правленія нашего общества.

Вакансія врача для опредленія тяжести ранъ и поврежденій отъ случайностей пожара при нашемъ правленіи свободна. Мы надемся, что вы не откажете принять на себя эту обязанность. Вознагражденіе 400 долларовъ.

Директоръ правленія
XX…’

М. Г. Доктору Даніэлю Смиту, пожарному 7-го экипажа.

——

‘ПРОВИДНЕ’.
Дтская больница, существующая на добровольные взносы по подписк 10 доллар. въ годъ.
Улица Оршника, No 25.

‘М. Г.

Врачъ, которому принадлежатъ прекрасныя слова: ‘я отецъ и не дамъ погибнуть ребенку’, врачъ этотъ призванъ посвятить свой талантъ и свое самоотверженіе заботамъ о дтяхъ.

Мсто старшаго врача нашей больницы свободно, мы надемся, что вы его примете.

Часы занятій ежедневно отъ шести до восьми. Вознагражденіе 2,000 долларовъ въ годъ.

Администрація больницы
R… T…’

М-у Г-ю Доктору Даніэлю Смиту, пожарному 7-го экипажа.

— Приносили для меня письма, Замбо? спросилъ я.

— Нтъ, масса. Почтальонъ еще не приходилъ.

— Не можетъ быть! Или здсь мистификація?

— Стучатъ, масса, сказалъ Замбо: — слышите: разъ, два, три… это почта, я бгу…

Негръ вернулся съ пачкой изъ сорока писемъ — цлая груда бумаги! Больные освдомлялись о моихъ пріемныхъ часахъ, другіе умоляли прійти къ нимъ немедленно, четверо собратовъ звали меня на консультацію, шесть фармацевтовъ предлагали вступить въ компанію, наконецъ, странное дло, два письма, тщательно запечатанныя, предлагали конфиденціально то, о чемъ ‘Парижскій Телеграфъ’ возвстилъ уже съ нескромностью, которую я прощалъ ему на этотъ разъ въ глубин души.

Я сталъ знаменитостью! Мн предстояло блестящее будущее! Одинъ только день, одинъ часъ мужества давали мн имя и длали то, чего не могли дать двадцать лтъ труда въ Старомъ Свт. Я невольно подумалъ, что едва-ли не всмъ моимъ успхомъ я обязанъ болтливой газет, точно труб, которая бросила въ атмосферу мое имя и вызвала отголоски въ цломъ континент. Эта идея внушила мн смиреніе, котораго я не зналъ до сихъ поръ. Первымъ слдствіемъ писемъ была мысль принести мою благодарность редактору, оказавшему мн услугу, кто бы онъ не былъ, но уже было поздно, контора редакціи оказалась закрытой, транспарантъ потушенъ, и слава моя какъ будто погасла вмст съ нимъ, я отложилъ визитъ на завтра. Вечеръ я провелъ съ моими старыми друзьями: женой и дтьми. Меня заставляли повторять мельчайшія подробности ужаснаго и вмст славнаго событія. Женни блднла, когда рчь шла о грозившей опасности, она краснла, когда я говорилъ о радости матери, увидвшей живымъ свое дитя. Сюзанна жала мою руку и смотрла на Альфреда.

Наша бесда никогда бы не кончилась, еслибы Марта не принесла и не положила на столъ огромную Библію, въ кожаномъ переплет, съ большими мдными застежками.

— Читай, сказала она мн, и умрь свою суетность. Не забывай исторію Амана, сына Амадоры, изъ племени Агага, и помни, что есть здсь Мордохай, который не склонитъ колнъ передъ тобою.

— Будьте спокойны, Марта, отвчалъ я ей, смясь, У дверей моего дома нтъ вислицы въ пятьдесятъ локтей вышиною, и я никого не собираюсь повсить.

Женни открыла Библію и прочла намъ третью главу книги Даніила, что привело въ восторгъ нашу квакершу, очень понравилось Замбо и заставило меня серьезно задуматься о благости ко мн судьбы. Былъ глубокій вечеръ, когда мы простились другъ съ другомъ, посл хорошо наполненнаго дня. Я бросился въ постель усталый, съ болью въ рук, но довольный собою, и всю ночь мн грезились серенады, транспаранты, крики ура и разныя рчи.

ГЛАВА VIII.
Truth, Humbug and C.

Едва пробудившись, я поспшилъ къ окну. Я жаждалъ нетерпливо насладиться моей народившейся славой и увидть еще разъ мое имя вознесеннымъ превыше домовыхъ крышъ. Афиша была на томъ же мст. Вс проходившіе мимо устремляли на нее взоры, но, увы, о, суетность земной славы! Вотъ, что красовалось на ней:

Прибытіе парохода ‘Персія‘.
ПОСЛДНЯ НОВОСТИ ИЗЪ ЕВРОПЫ.

Лондонъ. Консолид. фонды 92 ³/₄.

Ливерпуль: хлопокъ, возв. ц. 20%.,

свинина соленая (Клевеландъ) 4000 бочекъ, спросъ 14 долларовъ.

Единственный случай для земледльцевъ:

четыре прекрасныхъ итальянскихъ осла, жеребцы, племенные, лучшаго завода. Адресоваться къ братьямъ Жинокчіо, 70, Wiliam street.

— О, племя торгашей! вскричалъ я, грозя кулакомъ по направленію къ уличной толп, грубый народъ, у котораго на одной доск стоятъ интересы души и рынка, идей и хлопка, благодарю Бога, что но принадлежу къ этой рас. Да здравствуетъ страна идеала, да здравствуетъ Франція, которую такъ легко увлечь всегда звонкимъ словомъ, да здравствуетъ народъ, который о своихъ интересахъ вспоминаетъ всегда, слава Богу, достаточно поздно! Наше безуміе, конечно, предпочтительне мудрости этихъ янки, наша бдность благородне ихъ изобилія. Четыре итальянскихъ осла и цна свинины, вотъ что интересуетъ невжественныхъ фермеровъ изъ всхъ новостей Европы. Ни слова о Франціи, о ея послднихъ модахъ, о придворномъ бал, о новомъ роман, послднемъ водевил — ни слова! Hеcчастные вандалы, вы не заслуживаете ничего, кром презрнія!

Давая полную свободу справедливому гнву, я, однако, не отказался отъ мысли выразить мою признательность тому, кто писалъ обо мн наканун въ газет. Каковъ бы ни былъ этотъ несчастный писака, я счелъ бы неприличнымъ для себя остаться у него въ долгу. Почтить редакцію визитомъ не значило-ли уже расквитаться?

Я вошелъ въ домъ, очень скромной вншности, на стн котораго, вмсто всякой вывски, была лишь прибита металлическая дощечка съ надписью: Парижскій Телеграфъ. Трутъ, Гумбюгъ и К^о, редакторы-издатели. Въ корридор я увидлъ дверь, обитую зеленой саржей и, толкнувъ ее, очутился лицомъ къ лицу съ человкомъ небольшаго роста въ черномъ сюртук, застегнутомъ до верху: это былъ м. Трутъ, сидя за бюро краснаго дерева, онъ держалъ въ рукахъ огромныя ножницы и длалъ изъ какой-то англійской газеты длиннйшія вырзки, которыя тутъ же опускалъ въ ящикъ, въ род почтоваго, передававшійся по рельсамъ прямо въ типографію. Такой издательскій пріемъ показался мн очень выгоднымъ.

— Что вамъ угодно? спросилъ онъ, не поднимая головы и не прерывая работы.

— Милостивый государь, сказалъ я солиднымъ и внушительнымъ тономъ, я докторъ Смитъ, пожарный 7-го экипажа, тотъ самый, котораго вы любезно изволили хвалить вчера въ вашей газет.

— Прекрасно, проговорилъ редакторъ, продолжая свою операцію. Что вамъ угодно?

— Благодарить васъ, милостивый государь. Я счелъ долгомъ выразить, вамъ мою признательность.

Онъ удивленно взглянулъ на меня.

— Вы мн ничмъ не обязаны, докторъ. Объявляя о вашемъ прекрасномъ поступк, я исполнялъ только обязанность моего ремесла. Вы принесли мн вчера боле 200 долларовъ. Какъ видите, вы не въ долгу у меня.

— Мистеръ Трутъ, сказалъ я сухо и съ достоинствомъ, меня не занимаютъ нисколько мотивы вашихъ дйствій вчера по отношенію ко мн, но вы мн оказали услугу, и я навсегда остаюсь вашимъ должникомъ.

Я хотлъ уйти, какъ вдругъ онъ повернулъ ко мн голову и устремилъ на меня большіе черные глаза, печальное выраженіе которыхъ меня остановило.

— Докторъ, заговорилъ онъ, прерывающимися голосомъ:— если вы непремнно хотите расквитаться съ вашимъ воображаемымъ долгомъ, вотъ вамъ случай. Скажите мн вполн откровенно, чмъ я страдаю и долго-ли мн остается жить?

Онъ всталъ, положивъ руку на сердце, и внезапно принужденъ былъ остановиться, жестокое удушье мучило его. Я пощупалъ пульсъ, выслушалъ дыханіе, изслдовалъ сердце стетоскопомъ и нашелъ симптомы, не оставлявшіе ни малйшаго сомнніи.

— Докторъ, продолжалъ между тмъ Трутъ, я требую отъ васъ всей правды. Кто, подобно мн, привыкъ говорить ежедневно всмъ правду, тотъ суметъ выслушать ее также на свой счетъ. Я долженъ знать, что меня ждетъ.

— У васъ болзнь сердца, отвчалъ я, однако она далека отъ того, чтобы считать ее неизлчимой. Сигаретки, содержащія страмоніумъ, принесутъ вамъ значительное облегченіе. Но, если хотите поправиться, вамъ нужны чистый воздухъ, спокойная жизнь, отдыхъ для тла и души, словомъ все то, чего нельзя найти въ редакціи газеты.

— Спасибо, докторъ, сказалъ онъ:— ваше мнніе подтверждаетъ то, что совтовалъ мн сегодня-же утромъ мой докторъ. Я долженъ отказаться отъ труда моей профессіи. Быть такъ! лучше раньше, чмъ слишкомъ поздно. Янки не долженъ опаздывать ни въ чемъ. Кстати, докторъ, купите у меня газету, я уступлю вамъ мою часть за 20,000 долларовъ. Въ шесть мсяцевъ вы ихъ вернете. По рукамъ?

— Чортъ возьми! вскричалъ я. Какъ у васъ все живо! Мн стать журналистомъ? Я никогда не думалъ о такой чести.

— Подумайте теперь. Нтъ прекрасне назначенія для того, кто страстно любитъ правду. Что можетъ быть привлекательне, какъ направлять нашихъ братьевъ на пути истины и справедливости?

Званіе журналиста не пользуется особымъ уваженіемъ въ обществ, однако, не знаю почему, оно обаятельно дйствуетъ на близкомъ разстояніи. Журналисты и актеры принадлежатъ къ одной семь, на нихъ смотрятъ свысока и завидуютъ имъ въ то-же время. Богем этой никто не ршился-бы отказать въ ум. Кто трется возл нея, тотъ теряетъ уже значительную долю мщанства. Подобно тому, какъ красивая женщина всегда рада обществу искусной кокетки, ни одинъ государственный человкъ не преминетъ польстить подчасъ писак, если самъ не впишется скромно въ цехъ мастеровъ газетнаго дла. Помимо воли предложеніе г. Трута пріятно льстило моему самолюбію, мысль о возможности управлять общественнымъ мнніемъ тайно мн улыбалась. Человкъ, подобный мн, такъ много иметъ сказать невжественной толп, которая зовется обществомъ! Одно только чувство сознанія собственнаго достоинства помшало мн уступить безумному порыву.

— Давать направленіе газет, отвчалъ я моему паціенту, слишкомъ трудное дло для того, кто не посвященъ въ это дло отъ рожденія.

— Нисколько. Напротивъ, нтъ ничего легче. Садитесь здсь, останьтесь у меня часа на два и вы увидите, что тайна покажется вамъ весьма простой. Въ конц-концовъ весь секретъ сводится къ одному правилу: говорить правду, одну только чистую правду всегда и во всемъ.

Меня взяло любопытство. Я опустился въ огромное кресло, обитое желтой кожей, поставилъ палку между колнъ и сдлалъ изъ нея опору для моей больной руки. Расположившись удобно, я взялъ со стола табакерку, открылъ ее и взглянулъ на мистера Трута.

— Любезнйшій Аристидъ, сказалъ я ему, вашъ девизъ прекрасенъ, но, между нами, не слишкомъ-ли это? Я думаю, въ дйствительности пресса держится какъ разъ на обратномъ основаніи, ложь въ ней есть правило, и истина — исключеніе.

— Гд-же вы это наблюдали,— коварный докторъ? Бытъ можетъ, въ дряхлой Европ? Въ Испаніи?.. въ Турціи?.. Везд, гд пресса представляетъ собой монополію правительства, несчастные журналисты пользуются правомъ въ теченіи шести дней молчать, а въ седьмой, по приказанію, лгать, но въ свободной стран, гд каждый можетъ думать, что хочетъ и печатать то, что лумаетъ, къ чему годилась-бы ложь? Правда — нашъ товаръ, который общество у насъ покупаетъ. Лгать значило-бы намъ потерять кредитъ и разориться съ позоромъ. Мы можемъ имть какіе угодно недостатки, кром лжи — безусловно. Взгляните на Times у англичанъ, онъ бываетъ непостояненъ, иногда несправедливъ, вамъ можетъ понравиться его тонъ, но словить его во лжи никогда вамъ не прійдется. Уличенный хотя-бы разъ во лжи, такъ сказать на мст преступленія, онъ лишилъ-бы издателя дохода въ 100,000 долларовъ. Это слишкомъ дорогая цна для порока, простой разсчетъ велитъ въ нашей стран быть правдивымъ и добродтельнымъ.

Такого рода американская добродтель меня нисколько не прельщала, я искалъ возраженій, но вниманіе мое отвлекла появившаяся изъ-за дверей остроконечная физіономія, я узналъ моего почтеннаго сосда и собрата по оружію соллиситора Фокса. Онъ приблизился къ намъ, точно крадучись, скользя по паркету, и съ нжностью сталъ жать наши руки.

— Здравствуйте, дрожайшій Трутъ, обратился онъ къ нему улыбаясь. Я являюсь отъ имени мистера Литтля, банкира, потолковать съ вами объ одномъ крупномъ дл. Ваша газета можетъ заработать дв тысячи долларовъ, и онъ, отчеканивая каждый слогъ, повторилъ еще разъ: дв тысячи долларовъ.

— Хорошо, отвчалъ равнодушно редакторъ, это касается также и моего компаньона. И онъ позвонилъ.

Маленькая дверь отворилась, и изъ нея не безъ усилія появился огромнаго роста субъектъ, которому его грузное тло, лысая голова, большія уши и торчащіе зубы — все давало видъ слона, наряженнаго въ костюмъ.

— Здравствуйте, докторъ Смитъ, кричалъ онъ, раскатисто смясь, мое почтеніе, я узнаю васъ по забинтованной рук. Что скажете о моей вчерашней афиш, любезнйшій Цинцинатъ? Не чета сегодняшней однако!— Четыре осла проданы, Трутъ. Жинокчіо пишетъ намъ, чтобы мы вычли сумму за объявленія. Здравствуйте, Фоксъ, вы такъ худощавы, что я принялъ васъ за тнь доктора Смита. У вашей братьи, ходатаевъ по чужимъ дламъ, такая чуткая совсть, что безпокойства ея заставляютъ васъ вчно худть. Что у васъ новаго?

— Дло вотъ въ чемъ, сказалъ Фоксъ, повидимому не слишкомъ польщенный комплиментами Гумбюга. Банкирскій домъ Литтлъ объявляетъ небольшой мексиканскій заемъ, для начала десять милліоновъ долларовъ. Акціи по двсти долларовъ, пущенныя въ обращеніе по 160, станутъ погашаться ежегодно по нарицательной цн. Десять на сто, итого двадцать процентовъ на капиталъ, не правда-ли прекрасная сдлка?

— Для Литтля?… конечно! смясь воскликнулъ Гумбюгъ. Вамъ нужно помстить объявленіе: Mundus vult deeipi, ergo decipiatur, люди хотятъ, чтобы ихъ обманывали, будемъ ихъ обманывать. Будьте спокойны, Фоксъ, мы найдемъ для васъ отличное мсто въ нашей газет, между мазью Гонловая и пилюлями Мориссона, вашъ мексиканскій заемъ будетъ творить чудеса.

— Я пришелъ условиться въ цн, сказалъ Фоксъ.

— Какъ, вы не знаете тарифа объявленій? Одинъ центъ {Американскій долларъ длится на сто центовъ. Одинъ центъ пять сантимовъ съ дробью.} за слово, долларъ за сто словъ, въ этомъ общественномъ саду, всякій можетъ вратъ сколько вздумается по цн pris-fixe, которая вамъ конечно давно извстна.

— Извините, любезный мистеръ Гумбюгъ, возразилъ Фоксъ, мигнувъ глазомъ,— вы меня не такъ поняли. Говоря о цн, я имлъ въ виду никакъ не тарифъ объявленій. Литтлъ желалъ-бы видть проектъ своего полезнаго, патріотическаго предпріятія напечатаннымъ на страницахъ вашей газеты въ качеств редакціонной статьи, а не объявленіи. Мы заплатимъ, сколько требуется. Вы меня поняли?

— Боюсь что такъ, кумушка Лиса, отвчалъ Гумбюгъ, продолжая хохотать. Но, какъ сказалъ старикъ Плавтъ: stultitia est venatum dicere invitos canes, глупо стараться гнать на охоту собакъ, если он не хотятъ пойти. Вы опоздали Фоксъ съ вашей затей. По сю сторону океана не ловятъ добрыхъ людей въ такую грубую ловушку, это годится для простаковъ Стараго Свта. Впрочемъ, разъ дло идетъ не объ объявленіяхъ, не угодно-ли адресоваться къ моему компаньону. Вы понимаете, дорогой другъ, чего отъ насъ хотятъ?

— Совершенно, отвчалъ Трутъ, нервнымъ голосомъ. Мистеру Литтлю нужно мое честное имя, чтобы соорудить свой заемъ. Онъ хочетъ знать, за сколько я себя продамъ.

— Любезнйшій Трутъ, вы странно смотрите на вещи, сказалъ Фоксъ своимъ лукавымъ языкомъ. Вы больше пуританинъ, чмъ сами Плимутскіе пилигримы. Мы требуемъ отъ васъ не больше того, что намъ уже общали ‘Солнце’, ‘Трибуна’ Рысь и др. Надюсь, по крайней мр,— мы сошлись въ цн.

— Разъ вы имете эти газеты, зачмъ пришли вы сюда, возразилъ Трутъ, зачмъ нуженъ я непремнно?

— По очень простой причин, добрйшій другъ, продолжалъ Фоксъ медовымъ голосомъ. На бирж врятъ только ‘Парижскому Телеграфу’, весьма естественно, что мы хотимъ имть васъ на нашей сторон. Мы готовы принести для этого какія угодно жертвы.

— Мистеръ Фоксъ, вскричалъ редакторъ, блдный отъ волненія, позвольте указать вамъ дверь.

— Вашъ слуга, мистеръ Трутъ, проговорилъ соллиситоръ, исчезая.

— Но я не вашъ, усплъ возразить мой паціентъ. Завтра я буду знать, что за штука этотъ заемъ, и публика узнаетъ это вмст со мной.

Опираясь на мой авторитетъ врача, я сталъ отклонять мистера Трута отъ этого дла. Вы усилите ваши страданія, сказалъ я ему, вы никого не убдите создадите себ смертельныхъ враговъ.

— Враги — наша слава, мы солдаты,— наше мсто въ огн.

Сказавъ это, онъ схватился руками за грудь и почти упалъ въ свое кресло.

— Докторъ, воскликнулъ Гумбюгъ, помогите ему, вы видите онъ задыхается. Можно-ли такъ волноваться изъ-за какой-нибудь канальи. Трутъ, вы непозволительный эгоистъ, вы покушаетесь на самоубійство съ цлью раззорить меня, вашего стараго пріятеля. Ну! взгляните-ка на меня.

Трутъ протянулъ ему руку съ печальной улыбкой. Помимо воли я почувствовалъ состраданіе къ этой богем, которая жертвовала своей жизнью для самаго безполезнаго и химеричнаго ремесла.

ГЛАВА IX,
въ которой есть своя доля правды.

Когда кризисъ миновалъ, и больной получилъ возможность дышать, Гумбюгъ, опершись обоими локтями на столъ, сталъ говорить голосомъ, которому безуспшно старался придать веселый тонъ:

— Дорогой Трутъ,— сказалъ онъ: уступите, наконецъ, вашему настоящему призванію: становитесь пасторомъ. Пороки имютъ свою хорошую сторону — они позволяютъ не церемониться съ собой и никогда не возражаютъ. Каждое воскресенье бичуютъ ихъ на плечахъ ближняго, что никому не мшаетъ мирно позавтракать и пообдать. Поврьте, это совсмъ не то, что имть непосредственно дло съ двуногими, которые воображаютъ себя людьми, потому что ходятъ на двухъ ногахъ. Къ этимъ волкамъ въ круглыхъ шляпахъ, къ этимъ лисицамъ, замаскированнымъ очками, къ этимъ гусямъ съ галстуками на ше, нельзя приближаться иначе, какъ съ одною цлью: смяться надъ ихъ жестокостью, скупостью, лукавствомъ и глупостью. Кто хочетъ отнестись къ нимъ серьезно, тотъ умретъ съ разбитымъ сердцемъ.

— Вотъ мой преемникъ, отвтилъ Трутъ, взявъ мою руку,— любезный Гумбюгъ, докторъ будетъ для васъ хорошимъ компаньономъ.

— Докторъ?— возразилъ Гумбюгъ,— едва-ли! Онъ иметъ видъ дикой козы.

— Смю спросить,— вскричалъ я,— какому животному надо уподобиться, чтобы съумть стать журналистомъ?

— Хорошій журналистъ,— сказалъ Гумбюгъ, съ комической серьезностью,— долженъ походить на собаку во всхъ отношеніяхъ. Онъ долженъ обладать ея чутьемъ, назойливостью, смлостью и врностью. Ему нуженъ ея вншній видъ, чтобы однимъ этимъ пугать плутовъ, ея чутье, чтобы ихъ распознавать уже на далекомъ разстояніи, ея назойливость чтобы лаять на нихъ, не обращая вниманія на ихъ кривлянья и угрозы, ея смлость, чтобы хватать ихъ прямо за горло и, наконецъ, ея врность, чтобы пойти впередъ, остановиться или вернуться по первому зову истины.

— Я никакъ не подозрвалъ,— замтилъ я нетерпливо,— что, редактируя отдлъ объявленій, можно сохранить такую живую и безкорыстную страсть къ истин.

— Почему же нтъ, нашъ мудрый эскулапъ?— возразилъ онъ насмшливо.— Или вы полагаете, мн неизвстно, что дважды два составляетъ четыре? Какъ устанавливается цна объявленій?— Числомъ читателей. Что даетъ подписчиковъ?— Общественное мнніе. Думаете-ли вы, что, обманывая послднее, можно выиграть его расположеніе? Правда — существо, тло газеты, объявленія — не боле какъ кринолинъ, потшное одяніе, поддерживаемое ложью и тщеславіемъ. Desinit in piscem millier formosa superno, прекрасная женщина съ рыбьимъ хвостомъ. Кто виноватъ въ этой лжи? Разсудокъ и вкусъ самой публики.

— Милостивый государь,— сказалъ я, вертя между пальцами табакерку и этимъ придавая особый всъ моимъ словамъ: не всегда можно говорить открыто правду. Есть истины, которыя смущаютъ и раздражаютъ общество.

— Да, любезный докторъ, истина по природ своей иметъ революціонный характеръ.

— Наконецъ,— закричалъ я,— вы это признаете сами!

— Безъ сомннія. Вспомните реформацію: какою цною купила она свободу совсти?

— То-то,— сказалъ я, стуча палкой,— то-то!

— А Евангеліе, продолжалъ Гумбюгъ.— Какой переворотъ! Разрушеніе цлой цивилизаціи, сверженіе Юпитера съ престола, паденіе и полное уничтоженіе цезарей. Какое было бы счастье, еслибы тогда въ самомъ начал была задушена истина, которая вдругъ уничтожила цлый міръ и создала новый? Что-жъ, любезный Гиппократъ, отчего вы молчите? А французская революція?

— Милостивый государь,— вскричалъ я,— не прикасайтесь къ священнымъ предметамъ! Все зло произошло тогда отъ упорства привилегированныхъ классовъ. Все же вы не можете спорить, что есть истины, которыя опасны.

— Да, какъ свтъ опасенъ для воровъ.

— Есть такія, которыя не могутъ не быть ненавистны тмъ, къ кому обращены.

— Да, когда они прогоняютъ иллюзіи или пробуждаютъ угрызенія совсти.

— Есть, наконецъ, истины, которыя опасны для тхъ, кто ихъ возвщаетъ.

— Да для тхъ, у кого сердце раба или холопа.

Я повернулся спиной къ этому безсовстному софисту, не стснявшемуся нападать на мудрыя предубжденія и трясти изголовье, на которомъ мирнымъ сномъ отдыхаетъ человчество уже цлыя дв тысячи лтъ. Я обратился къ Труту, который между тмъ занялся снова вырзками и, казалось, не слушалъ совсмъ нашего спора.

— О чемъ вы думаете, любезный паціентъ,— спросилъ я,— не утомилъ-ли васъ нашъ споръ?

— Простите, докторъ, дерзкую игру воображенія,— отвтилъ онъ, улыбаясь,— я вспоминалъ Пилата. Мн казалось, я слышу, какъ суровый судья спрашиваетъ Христа: ‘что есть истина?’ — и уходитъ, не выждавъ отвта. Во времена Тиберія — цезаря вы, докторъ, были бы прекраснымъ правителемъ удеи,

— Какъ!— воскликнулъ онъ, оживляясь,— вы не поняли еще, что для людей нашего склада истина есть жизнь, а ложь — та же смерть? Оглянитесь кругомъ:— гд народы цвтущіе, просвщенные, знающіе цну чести и милосердію? Не т-ли это націи, среди которыхъ каждый иметъ право говорить истину безъ всякаго лицепріятія, не покоряясь предразсудкамъ, привилегіямъ и злоупотребленіямъ власти? Взгляните на несчастныя страны, гд господствуетъ невжество, гд нтъ твердой нравственности, не т-ли это страны, гд въ разныхъ формахъ царитъ оффиціальная неправда. Возьмите величіе Англіи, возростаніе Америки, рождающееся благосостояніе Австраліи! Какая сила умножила населеніе нашихъ Штатовъ въ теченіе двадцати-четырехъ лтъ отъ трехъ милліоновъ до тридцати одного? Вы ошибетесь, если будете искать въ этомъ другое вліяніе, кром одного, кром торжества истины. Предоставимъ политикамъ громоздить системы и придумывать формы правленія, посмотрите, каковы учрежденія свободнаго народа,— учрежденія, вызванныя самой жизнью, потребностями ея и свободы. Школы, союзы, трибуна, пресса, что все это представляетъ, какъ не орудія распространенія истины и укрпленія любви къ ней въ сердцахъ народа. Возьмите число газетъ въ стран и вы точно опредлите мсто, занимаемое націей на ступеняхъ цивилизаціи, число это — термометръ, который никогда не обманетъ,— почему? Потому что истина, говоря языкомъ естественной науки, есть тотъ же законъ, который управляетъ явленіями нравственнаго міра, потому что существуютъ органическія отношенія между людьми, какъ и между явленіями вншняго міра. Познавать и чтить эти отношенія значитъ познавать и чтить самую истину, или лучше сказать самого Бога, Его всемогущую волю и царство Ея на земл.

— Гумбюгъ правъ, дорогой мистеръ Трутъ, вы родились для того, чтобы проповдывать,— сказалъ я нсколько тронутый его горячимъ словомъ.— Благодаря опыту, я, однако, давно знаю, что практика и теорія какъ разъ противорчатъ одна другой. Сколько есть истинъ поразительно врныхъ издалека, которыя, однако, разсиваются какъ дымъ, при первомъ испытаніи! Каждый день повторяется то же:— что люди-братья, что женщина равна мужчин, что правительства созданы для народовъ…

— Вы сомнваетесь?— сказалъ Трутъ.

— Нтъ. Теоретически не сомнваюсь, но попробуйте примнить эти изреченія на практик, куда вы придете?

— Къ царствію Евангелія,— возразилъ редакторъ съ удивительной серьезностью.— Если у васъ есть боле высокій идеалъ, скажите намъ, если-же нтъ, если вы не имете другого взамнъ нашего, не берите на себя печальной роли Мефистофеля. Человчество должно необходимо врить и надяться.

— Итакъ, вы не признаете теоріи, драгоцннйшій докторъ,— воскликнулъ Гумбюгъ съ вызывающимъ видомъ.— Но, помните ли вы, что говорите? Когда вы даете локарства вашимъ больнымъ, знаете-ли вы, что вы длаете?.. Не гнвайтесь пожалуйста! Если вы знаете, вы пользуетесь теоріей, если не знаете,— тогда вы гордитесь слдовательно тмъ, что поступаете не разсуждая?

Я погрузился глубже въ кресло, скрестилъ ноги и руки и сталъ смотрть Гумбюгу прямо въ глаза:

— Милостивый государь,— сказалъ я ему,— выслушайте меня серьезно, если вы къ этому сколько-нибудь способны. Въ теоріи, повторяю вамъ, я люблю истину, люблю не меньше вашего, но пресса не представляетъ ее собою. Пресса есть смсь страстей, оскорбленій, лжи, смсь, которая возмущаетъ чувство деликатности. Дикая свобода этого народа мн не нравится. Я много думалъ объ этомъ и, если захотите меня понять, я вамъ скажу,— какъ слдуетъ организовать прессу, мудро регулировать истину, уничтожить злое своеволіе и оставить только благую свободу.

— Запретите собакамъ лаять, и квадратура круга найдена,— воскликнулъ Гумбюгъ, смясь.

— Я разумю, конечно,— продолжалъ я, не обращая вниманія на его нелпую шутку,— я разумю правительство просвщенное, нравственное, отеческое, которое печется лишь о благ своихъ подданныхъ.

— Это теорія, докторъ!

— Нтъ, милостивый государь, это опытъ и наблюденіе. Въ составъ правленія должны входить министры, знающіе дло…

— Я полагаю,— прервалъ несносный шутникъ,— министры также просвщенные, нравственные, отеческіе и пекущіеся о благ управляемыхъ.

— Да, милостивый государь, и въ распоряженіи ихъ должны состоять тысячи чиновниковъ… Вс просвщенные, нравственные и отеческіе и т. д. Словомъ, цлый легіонъ ангеловъ въ черныхъ сюртукахъ!

— Молчите, Гумбюгъ, во имя неба,— воскликнулъ Трутъ,— дайте ему окончить эту волшебную сказку. Мн кажется, я слушаю какъ будто француза, который, нанизывая парадоксы и сшивая концы словъ, думаетъ, что онъ разсуждаетъ.

— Мистеръ Трутъ,— возразилъ я сухо,— въ лиц моемъ говорятъ разумъ и опытъ. Въ руки такого мудраго правительства, которое все знаетъ, все видитъ, все слышитъ, которое не иметъ ни страстей, ни предубжденій, въ такія руки я отдаю хранилище истины, не съ цлью монополіи, нтъ, я самъ поклонникъ свободы, только свободы, регулируемой правилами. Я ограничилъ бы число типографій. Типографія должна заключать въ самой себ разумную и скромную цензуру, должна стать жреческимъ хранилищемъ святыни. Я уменьшилъ-бы число изданій періодическихъ, печать могла-бы представлять тогда собою нсколько трибунъ, въ род епископскихъ каедръ, откуда возвщалось бы лишь ученіе умренное и благопристойное. Журналисты составили-бы касту служителей истины, врод священниковъ, и получали бы свое званіе, достоинство и символъ вры или направленіе отъ того же правительства. Если бы какой-нибудь заносчивый писака забылъ свой важнйшій долгъ — покорность власти, представительниц истины и правосудія, я не сталъ бы прибгать къ суду, который можетъ посмотрть сквозь пальцы на сомнительную невинность, нтъ, той-же власти, той же администраціи, всегда отеческой и заботливой — я предоставилъ бы священную миссію бичевать ложь и, въ случа надобности, предупредить, пресчь зло въ самомъ корн, раньше даже чмъ оно обнаружилось явно. Та же администрація, всегда разумная, просвщенная и безкорыстная должна поражать наглость и невжество, она въ силахъ задушить всякое сопротивленіе, всякую оппозицію при первомъ появленіи, подобно тому, какъ Геркулесъ задушилъ змй въ колыбели. При такой разумной гигіен,— газеты будутъ доставлять пищу невинную, лекарство вмсто отравы, пресса будетъ свточемъ въ рукахъ сильной власти и не будетъ грозить опасностью пожара. Тогда возможно станетъ щадить полезныя предубжденія, спасительныя заблужденія, тогда возможно будетъ соразмрять господство истины съ потребностями страны, съ силами народа, и тогда, если появится за границей какое-либо новое ученье, можно будетъ выждать, пока народъ, его создавшій, воспользуется имъ для своего благоденствія, прежде чмъ смущать безполезно наши сердца, и души людей, не желающихъ ничего, кром сохраненія покоя. Вотъ моя теорія: что скажете, мистеръ Гумбюгъ?

— D . . . а rascal! вскричалъ онъ, хлопнувъ меня по плечу съ силой достаточной для того, чтобы свалить съ могъ быка. Большое счастье быть не глупымъ человкомъ — можно всегда сочинить забавный вздоръ. Былъ моментъ, когда вашъ торжественный видъ почти обманулъ меня, стараго янки, и я готовъ былъ врить, что вы говорите серьезно.

— Мистеръ Гумбюгъ, сказалъ я, потирая плечо, такого сорта аргументы мн не нравятся. Ударить, не значитъ убдить.

— Душить также не значитъ убдить, кричалъ Гумбюгъ, смясь, продолжайте докторъ, вы забавне, чмъ думаете! Verba placent et Vox (мн нравятся ваши слова и голосъ). Однако, до свиданья, пора составлять номеръ. Время — деньги: вы меня раззорите!

Оставшись наедин съ Трутомъ, я спросилъ его, можетъ-ли онъ не согласиться со мной, не оцнить вполн всю глубину системы, которую я изложилъ. Можетъ-ли онъ сравнить безчинство и неурядицу американской прессы съ тмъ законченнымъ цльнымъ механизмомъ, который въ силахъ въ очень короткое время обуздать самый пылкій въ мір народъ и пріучить его къ умренности и пониманію ограниченной свободы.

— Докторъ, возразилъ онъ ласково, я того-же мннія, какъ и Гумбюгъ: мн тоже кажется — вы сметесь надъ нами, считая насъ простаками. Я знаю давно эту доктрину, ученье, которое вы намъ преподаете теперь, какъ нчто совершенно новое, открытое вами. Это ученье — догматъ инквизиціи, иначе говоря, это ученье ведетъ къ тому, что истина становится оффиціальной привилегіей, instnmentum regni, или монополіей церкви и государства. Три столтія миновали съ той поры, когда Лютеръ своимъ мощнымъ дыханіемъ развялъ эти опасныя химеры и ввелъ каждаго христіанина во владніе своей совстью и своимъ нравомъ. Въ первые дни творенія истина вышла изъ ящика Пандоры вмст со многими другими благами, которыя становятся иногда бдственными въ неловкихъ рукахъ. Искать истину долженъ каждый, овладть ею не можетъ никто. Не старайтесь отдлаться словами. Правительство, министры, чиновники разв все это не т-же люди съ тмъ-же знаніемъ и столь-же мало непогршимые какъ и мы? Сдлать изъ нихъ раздавателей истины — это мечта, истина находится везд, какъ воздухъ и свтъ,— она принадлежитъ всмъ, единственное, что возможно, это задушить ее, воспретивъ людямъ не думать, не говорить. Кому принесла-бы пользу подобная гнусная операція? Власти? Она станетъ первою жертвой. Ее будутъ обманывать безъ конца. Достаточно будетъ горсти шарлатановъ, чтобы свести съ пути и завлечь самаго честнаго судью. Разв вы не видите, кром того, что ваша система оправдываетъ вс — даже вредныя дйствія правительства, въ тхъ случаяхъ, когда вы даете вашему правительству право длать все дурное съ чистой совстью, если оно находится въ добросовстномъ заблужденіи. Выиграютъ-ли граждане? Едва только общественное дло перестанетъ быть дломъ всякаго, съ того дня, вы уничтожите самое благородное, прекрасное и высокое въ жизни гражданина — любовь къ отечеству, любовь къ свобод. Уничтожьте трибуну и газеты,— общественная жизнь уподобится тотчасъ стоячей вод, а въ результат разложеніе и смерть.

Упрочите-ли вы, по крайней мр, вашей системой дйствій матеріальныя блага,— единственную приманку толпы?

Напротивъ, богатство есть только плодъ свободы. Нтъ и не можетъ быть ни увренности въ завтрашнемъ дн, ни прочныхъ финансовъ, ни развитія торговли или промышленности ни въ одной стран кром той, гд плодятся газеты, которыхъ голоса вамъ кажутся докучными. Молчаніе обезпечиваетъ побду глупцамъ, ночь не есть царство честныхъ людей, оставьте намъ шумъ, свтъ и жизнь. Вспомните, что въ Рим нкогда возстали противъ ‘болтовни’ трибуновъ, что тамъ наступилъ день, когда Сулла заставилъ ихъ молчать, къ великой радости многихъ высокоумныхъ людей, и что съ того момента началось разрушеніе, отъ котораго не могло уже спасти міръ даже христіанство.

— Позвольте, возразилъ я, удивленный оборотомъ, который принималъ споръ,— я не думалъ искать философскаго камня въ политик. Всякая система можетъ дать поводъ къ злоупотребленію, весь вопросъ въ пропорціи, въ соразмрности отношеній. Признайте однако, что языкъ, которымъ говоритъ ваша пресса, возмутителенъ, и нтъ большаго зла, какъ ея необузданное своеволіе.

— Вы знаете, докторъ, что сказано въ Евангеліи: по плодамъ познаете ихъ. Найдите мн страну, гд больше нежели въ Америк были-бы распространены знаніе, и милосердіе, и гд, вмст съ тмъ, процвтало-бы больше матеріальное довольство.

— Я вижу только безобразіе. Зданіе общественной жизни непрочно и колеблется въ самомъ фундамент, построенномъ на зыбучемъ песк, который зовется у васъ демократіей. Что вы уважаете? Религію? Прекрасно! но стоитъ какому-нибудь пастору забыть свой санъ и отдаться легкомысленной жизни, какъ тотчасъ два десятка газетъ примутся осмивать его, подобно негоднымъ сынамъ Ноя, вмсто того, чтобы скрыть тщательно отъ глазъ публики стыдъ, котораго отраженіе, конечно, падаетъ на церковь.

— Стыдъ ложится на всю церковь только тогда, если она прикрываетъ виновнаго, но не на церковь, которая далеко отброситъ зараженный членъ.

— Щадите-ли вы правосудіе? Вчера только ваша газета нападала съ циничной строгостью на судью, который въ минуту раздраженія обошелся грубо съ подсудимымъ, какимъ-то негодяемъ.

— Правосудіе — для обвиняемыхъ, возразилъ Трутъ, а не обвиняемые для правосудія.

— Пусть только какой-нибудь изъ служителей власти ненарокомъ минуетъ законъ, арестуетъ, скажемъ, невиннаго, но неумышленной ошибк, уже сейчасъ десять газетъ завоютъ о тиранніи, какъ собаки, что лаютъ на луну, он забьютъ набатъ на всю страну изъ-за послдняго негодяя, изъ-за нищаго, вора, не знаю — кого хотите, если только тотъ посаженъ въ тюрьму безъ соблюденія какихъ-то формальностей.

— Он будутъ правы, возразилъ Трутъ, свобода послдняго изъ несчастныхъ есть общая свобода. Пусть только легальная форма разъ будетъ нарушена, оскорблена насиліемъ, пусть одинъ гражданинъ будетъ задержанъ несправедливо,— опасность грозитъ тогда всмъ и каждому. Кто этого не знаетъ, тотъ не знаетъ, что такое свобода.

— Но разв нтъ случаевъ, когда необходимо прикрыть статую закона и спасти народъ, вопреки ошибочной законности?

— Докторъ, у васъ ршительно слабость къ Пилату. Онъ также не остановился передъ ошибочной законностью, ему показалось удобне осудить невиннаго, нежели потерять свое мсто. Онъ былъ человкъ умный. Не знаю, почему міръ такъ строгъ къ нему.

— Къ чему-же вы придете? продолжалъ я, возбужденный до нельзя хладнокровіемъ Трута. Дюжина или штукъ пятнадцать газетъ становятся, такимъ образомъ, господами общественнаго мннія и всей республики.

— Пятнадцать? сказалъ удивленно Трутъ. Что вы хотите сказать этимъ? У насъ газетъ три сотни, и этого еще мало на милліонъ шестьсотъ тысячъ жителей. Въ Бостон сто газетъ на число обывателей мене двухсотъ тысячъ, правда, въ Бостон, благодаря тому, что жители почти вс пуритане, свободу и цивилизацію понимаютъ шире, чмъ въ нашемъ Париж.

— Триста газетъ! воскликнулъ я, пораженный громадностью цифры. Кто-же управляетъ общественнымъ мнніемъ, кто охраняетъ его, наконецъ? Первый встрчный, непрошенный никмъ, безъ полномочій, можетъ стать пророкомъ и законодателемъ! Любой фантазеръ можетъ говорить, что хочетъ, и увлекать общество своими идеями и планами. Это жестокій деспотизмъ!

— Милйшій другъ, возразилъ Трутъ, понижая голосъ, чтобы умрить мой бурный, гнвный діапазонъ,— не возвращайтесь опять къ вашимъ шуткамъ. Он забавляютъ Гумбюга, но мн ихъ больно слышать. Тамъ, гд всякій вправ свободно говорить, нтъ полномочій, нтъ пророковъ, нтъ первыхъ встрчныхъ, есть только право, которое принадлежитъ каждому гражданину,— право которымъ пользуется каждый въ интересахъ-ли личныхъ или общественныхъ, все равно. Кто-же вообразитъ себ, что онъ въ прав руководить или управлять общественнымъ мнніемъ свободнаго народа? Разв найдется хотя-бы одинъ янки, который бы не имлъ своихъ убжденій, чтобы въ томъ или другомъ вопрос ршить самому выборъ партіи, или знамени. Пресса только эхо. Она повторяетъ отголосокъ всхъ мнній,— не боле. Вс эти безчисленные органы имютъ одну только задачу: собирать, копить факты, справки, идеи, умножая и распространяя знаніе ихъ повсюду! Чмъ больше этихъ органовъ слова, тмъ удобне каждому гражданину читать, думать, сравнивать и судить самому. Наше честолюбіе заключается въ томъ, чтобы сдлать правду всмъ и каждому доступной, близкой, деспотизмъ прессы, о которомъ вы говорили, существуетъ только въ вашемъ воображеніи. Гораздо скоре возможенъ онъ тогда, если бы число газетъ было строго ограниченно, недальновидное правительство, допустивъ газетную монополію, создавало бы, такимъ образомъ, коалицію, союзъ разныхъ партій, ему враждебныхъ, тогда какъ по натур своей он склонны скоре дробиться. Въ Америк, въ стран, гд ежедневныхъ органовъ прессы отъ двухъ до трехъ тысячъ, количество тирановъ уничтожаетъ тиранію.

— Пусть такъ. Бумажная демократія! такого строя не могъ предвидть Аристотель. Въ этой счастливой стран все играетъ роль власти, кром ея самой. Итакъ, вы — т, кто состоитъ въ журнальномъ цех (а въ этой стран къ нему принадлежитъ всякій),— вы управляете всмъ. Компетенція ваша шире компетенціи церкви, правосудія и даже самого государства. Кто же вы?

— Отвтъ не труденъ,— сказалъ Трутъ: мы — само общество.

— Но если общество и народъ сами собою управляютъ, то кто-же т, кмъ управляютъ?

— Докторъ! отвтилъ смясь редакторъ, когда вы идете по улиц, кто васъ ведетъ, или гд тотъ кого ведутъ? Нужны-ли вамъ помочи, ради того, что вамъ нравится это слово? Когда вы владете вашими страстями, (что вы кстати не всегда длаете), кто вамъ приказываетъ? Есть зрлый возрастъ, какъ для народа, такъ и для индивидуума. Пусть Китай дряхлетъ, оставаясь вчно въ колыбели, я сожалю о немъ, мы же, христіане, мы граждане великой страны, мы не обречены на долю идіотовъ и состоящихъ подъ опекой. Мы вышли изъ подъ нея давно и давно занимаемся сами нашими длами. Что-же такое верховная власть народа, которая семьдесятъ лтъ уже стоитъ во глав нашей конституціи, нашихъ государственныхъ учрежденій, что такое этотъ суверенитетъ народа, если не декларація нашего совершеннолтія.

— Сравненія ничего не доказываютъ,— возразилъ я сухо,— что справедливо для отдльнаго лица, то не относится къ цлой націи.

— Слова, докторъ, все слова! Нація есть только собраніе отдльныхъ лицъ, что относится къ десяти, къ двадцати, къ тысяч лицъ, также врно и для милліона. На какой цифр, по вашему, теряется смыслъ вчнаго закона?

— Нтъ, продолжалъ я, нація не есть просто собраніе индивидуумовъ, это нчто совсмъ другое.

— Иначе говоря, сумма слагаемыхъ совсмъ не то, что сумма всхъ заключенныхъ въ нихъ единицъ?

— Какое заблужденіе!— вскричалъ я,— уставши спорить съ человкомъ такого ограниченнаго ума. Здсь есть различіе, которое просто ржетъ глазъ. Государственные люди всего міра знаютъ одно магическое слово, котораго довольно, чтобы освободиться отъ всякихъ частныхъ требованій и отъ притязаній личности, слово это: ‘общій интересъ’. Если нужно уничтожить права или привилегіи, которыя стсняютъ правительство, на что ссылаются тогда? На интересъ соціальный, высшій, на интересъ націи. Да! интересъ общественный, благо націи есть отрицаніе правъ личности, такъ, по крайней мр, принято думать и дйствовать во всякой цивилизованной стран. Скажите на милость, что бы стало съ политикой, если бы роль ея свелась къ выслушиванію мнній и къ умнію комбинировать желанія и интересы народа. Политика стала бы ремесломъ бакалейщика, искусствомъ по плечу первому встрчному честному человку. Представьте себ Цезаря, Ришелье, Кромвеля или Людовика XIV, выслушивающихъ мнніе крестьянъ или собирающихъ голоса нсколькихъ милліоновъ буржуа? Что бы стало съ дипломатіей, союзами, войнами, завоеваніями, со всми славными переворотами, съ этой игрой случая и судьбы, дающей славу и торжество героямъ? Вести націю къ побд и слав, внушать народу свои собственныя идеи, заставлять его служить честолюбію и планамъ, которые его не касаются,— вотъ дло генія! Это то именно, что любятъ народы, нація обожаетъ того, кто попираетъ ее ногами. Предоставьте этихъ несчастныхъ людей собственной вол,— они станутъ сажать капусту, лтописи народа умстятся тогда въ двухъ строкахъ, подобно морали басни или волшебной сказки, он будутъ гласить лишь: они жили долго, были счастливы и имли мною дтей. Что станетъ съ исторіей при столь прекрасной систем? На чемъ будутъ упражняться наши дти въ витійств?

Я былъ краснорчивъ,— я чувствовалъ это. Трутъ, уничтоженный, какъ-то странно смотрлъ на меня.

— Я не люблю софизмовъ, докторъ, сказалъ онъ, но среди нихъ особенно для меня ненавистны устарлые парадоксы, мертвые давно. Они производятъ на меня впечатлніе какъ-бы старой куртизанки, которая забыла себя похоронить и, отвратительная, гуляетъ среди молодежи со своими морщинами, чужими волосами и румянами на щекахъ. Вашингтонъ показалъ міру, какъ честный человкъ правитъ свободнымъ народомъ. Опытъ сдланъ. Вкъ эгоизма въ политик уже миновалъ, кто хочетъ управлять,— долженъ жертвовать собою. Кто этого не понялъ, кто не слышитъ голоса новыхъ поколній, кто не сознаетъ, что царство новаго свта и современнаго міра есть царство промышленности, мира и свободы,— тотъ фантазеръ и сумасшедшій. Онъ не достигнетъ славы и станетъ смшонъ въ глазахъ цлаго міра.

— Довольно, милостивый государь, вскричалъ я, подымаясь, и невольно занесъ руку къ эфесу шпаги, которой не было при мн. Еслибы на мн былъ мой мундиръ хирурга національной гвардіи,— я бы заставилъ грубіяна взять въ руки шпагу, повергнувъ его на землю, я доказалъ бы ему, что Америка не знаетъ вовсе цивилизаціи, и что французъ не можетъ быть неправъ.

ГЛАВА X.
Адская кухня.

Удивляясь моей запальчивости, Трутъ по временамъ безпокойно поглядывалъ на меня. Гумбюгъ вошелъ и положилъ на столъ груду принесенныхъ имъ корректурныхъ листовъ.

— За дло! кричалъ онъ своимъ грубымъ голосомъ. Nunc animis opus, Aened, nunc pectore firmo.

(Пришло время, Эней, когда нужны энергія и смлость).

— Докторъ, помогите намъ, воспользуемся вашей правою рукою, вотъ вамъ листъ, заготовимъ содержаніе номера

— Пишите: ‘Пораженіе союзныхъ войскъ‘. Это займетъ всю нашу первую страницу, и онъ опустилъ одинъ изъ оттисковъ въ ящикъ врод почтоваго.

— ‘Пораженіе’! воскликнулъ я. Какъ, вы хотите, чтобы вся страна узнала о своемъ пораженіи? Скажите: ‘Стратегическій маневръ, искусное отступленіе’, иначе вашей неосторожностью вы посете всюду безпокойство и ужасъ.

— Вы неисправимы, докторъ, возразилъ Трутъ, еще разъ повторяю, народъ долженъ знать всю правду! Потеря не отыметъ мужества у янки. Или, вы думаете, мы, какъ маленькія дти, покоряемся всему? Скоре мы останемся равнодушны къ побд, но пораженіе заставитъ націю только удвоить энергію, войско и денежныя жертвы. Сколько убитыхъ?

— Три тысячи убитыхъ, отвтилъ Гумбюгъ, раненыхъ — шесть тысячъ, пропавшихъ безъ всти — дв тысячи четыреста.

— Помтьте цифры, докторъ,— обратился ко мн Трутъ,— и не забудьте выставить ихъ на аншлаг.— Дальше! Что слышно въ конгресс?

— Вопросъ о невольничеств снова поднятъ въ сенат. Сумнеръ добился полнаго уничтоженія рабства въ федеральномъ округ Колумбіи. Вотъ первый шагъ. Пишите докторъ: ‘Превосходное слово краснорчиваго сенатора Массачузетта’. Нашъ листъ теперь законченъ. Перейдемъ къ дополнительнымъ статьямъ.

— Палата представителей?— Ничего интереснаго. Три призыва къ порядку и потеря времени на ссоры съ президентомъ.

— Таковъ обычай, сказалъ Трутъ, оставимъ это. Дале статья политическая. Пишите, докторъ: ‘Возвращеніе къ законности и свобод’.— ‘Возстановленіе Habeas corpus’! (личной неприкосновенности.)

— Какъ! въ изумленіи воскликнулъ я опять, вы ршаетесь возстановить гражданскую свободу, со всми ея опасностями, въ моментъ пораженія, когда необходимо, напротивъ, сосредоточить вс прерогативы власти и править страной manu militari. Опытъ доказалъ, что свобода мене всего удобна въ такія минуты. Народъ можетъ успокоить только вра въ твердую власть, въ рукахъ которой онъ долженъ чувствовать себя и тломъ и душою. Поистин, вы ничего не смыслите въ политик.

— Деспотизмъ не есть еще сила, возразилъ Трутъ. Только свобода родитъ разумное повиновеніе, кротость и готовность къ жертвамъ. Хотите вы имть опору въ народ,— доврьтесь ему. Будемъ продолжать: ‘Къ свднію націи — кража во флот!’ Пишите-же, докторъ, и подчеркните эти слова, изобразимъ ихъ на аншлаг жирнымъ шрифтомъ.

— Это, наконецъ слишкомъ смло,— вскричалъ я.— Вы многихъ оскорбите и возбудите громкое неудовольствіе.

— Пусть жалуются воры,— сказалъ Трутъ,— я жду этого и имю въ рукахъ ясныя доказательства.

— Кто могъ вамъ ихъ доставить?

— Гд только есть трибуна, тамъ найдется и ораторъ, отвчалъ Трутъ. Заставьте людей молчать,— и вы предоставите этимъ ворамъ свободу дйствій, но въ стран, гд каждый гражданинъ есть дятельный членъ общества, гд каждый иметъ право говорить во имя общихъ интересовъ,— тамъ воры прячутся, такъ какъ тамъ не молчатъ т, которыхъ обираютъ. Двадцать милліоновъ, затраченныхъ на полицію, не помшаютъ украсть другіе милліоны, если можно купить въ то-же время и самую полицію. У насъ полиція — мы сами, и никто не украдетъ безъ трепета самой мелкой монеты. Обманъ невозможенъ при полной свобод,— въ этомъ также немалое преимущество послдней.

— Вотъ три корреспонденціи изъ Лондона, сказалъ Гумбюгъ.

— Зачмъ цлыхъ три,— спросилъ я,— удивленный этой безполезной, какъ мн казалось, роскошью.

— Въ Англіи три политическихъ партіи, отвтилъ Гумбюгъ, и тройное эхо должно повторить намъ ихъ отголоски!

— И такъ, первая корреспонденція съ девизомъ стараго Пама {Популярное прозвище, которое дали англичане первому министру, лорду Пальмерстону.} — ‘Война Америк! Справедливость — прекрасная вещь, но хлопокъ дороже. Спалимъ весь міръ, если нужно согрть Англію’. Письмо второе — девизъ Дерби: ‘старый Памъ смется надъ народомъ, онъ кричитъ къ ‘оружію’, но прикарманиваетъ крпости и броненосцы и ищетъ только удержать, сохраняя миръ, свое мсто. Пусть дадутъ намъ министерскій портфель, мы будемъ патріотами не меньше и обойдемся дешевле’.

Письмо третье — девизъ Брайта и Кобдена: ‘Джонъ-Буль, мой другъ, правительство смется надъ тобою. Оно льститъ твоему тщеславію и выманиваетъ твои шиллингъ до послдняго. Побольше энергіи, слдуй примру брата Джонатана, возьми твои дла въ собственныя руки. Въ тотъ день, когда народы перестанутъ довряться разоряющимъ его ловкимъ людямъ — такъ называемымъ великимъ политикамъ и дипломатамъ,— они вступятъ въ братскій союзъ, они получатъ тогда миръ и дешевый рынокъ’.

— Къ этимъ тремъ воззваніямъ вы присоедините, конечно, ваше мнніе, сказалъ я Гумбюгу.

— Отнюдь нтъ,— отвчалъ онъ, — Джонатанъ иметъ обыкновеніе составлять себ свое собственное сужденіе объ этихъ вещахъ. У него хорошее зрніе, онъ не нуждается въ нашихъ очкахъ.

Дверь вдругъ распахнулась, вошли три женщины въ изящныхъ костюмахъ. Он подошли къ намъ, и старшая, которой, впрочемъ, на видъ было не боле 25 лтъ, обратилась къ Гумбюгу.

— Милостивый государь, начала она скромно, но въ то-же время вполн увренно, мы избраны въ качеств депутатовъ, отъ модныхъ мастерицъ. Мы просимъ васъ объявить публик о нашей стачк, въ ближайшій понедльникъ мы созываемъ митингъ, на которомъ ршимъ, какимъ путемъ мы можемъ избавиться отъ нашего гнета. Мы хотимъ завоевать и укрпить наши права.

— Но хозяева ваши богаты, сказалъ Гумбюгъ. Прежде чмъ склонить ихъ къ уступкамъ, вамъ придется кормиться сбереженіями. Есть у васъ наличный милліонъ, который-бы вы могли пока продать?

— Милостивый государь,— возразила другая, самая младшая изъ двушекъ, капризнымъ тономъ,— мы достигнемъ цли съ одною лишь сотнею долларовъ на публикаціи. Мы покажемъ господамъ портнымъ и всему свту, что могутъ сдлать пятьсотъ женщинъ, разъ забравъ въ голову не уступать. Урокъ нашъ не пройдетъ даромъ барышникамъ и тиранамъ и заставитъ поблднть деспотовъ стараго континента. Мы просимъ васъ объ одномъ: вы насъ очень обяжете, если помстите завтра въ вашей газет обращеніе къ публик, составленное нашимъ комитетомъ.

Вслдъ затмъ эта амазонка подала журналисту бумагу, сложенную вчетверо. Гумбюгъ прочелъ въ слухъ слдующую нелпицу, достойное вниманія свидтельство сумасбродства и испорченности женщинъ, въ стран, гд и он также думаютъ гнаться за свободой.

Къ парижанамъ Массачузетта!

Отъ модныхъ мастерицъ.

Мы, мастерицы платья города Парижа, штата Массачузеттъ, входимъ въ стачку, съ цлью отомстить за нарушеніе нашихъ правъ и добиться справедливости. Черезъ восемь дней наши мучители должны будутъ уступить, или мы останемся безъ дла. Мы предлагаемъ кому угодно нашъ трудъ. Мы не любимъ лниво опускать руки, но мы не родились для того, чтобы работать даромъ на другихъ. Кому нужны наши руки? Мы умемъ шить платья, длать шляпы, пуддинги. пироги и сладкіе торты. Мы умемъ шить, вышивать, вязать, жарить и варить. Мы умемъ доить коровъ, длать масло, откармливать куръ, ходить за цвтами. Мы умемъ смотрть за кухней, мести комнаты, длать постель, колоть дрова, топить печи, стирать и гладить, и кром того мы обожаемъ дтей. Словомъ, каждая изъ насъ можетъ стать образцовой хозяйкой. О нашей ловкости и понятливости пусть скажутъ наши прежніе хозяева. Спшите господа! Кому нужны черные глаза, красивый лобъ, вьющіеся волосы, юность и прелесть Гебы, голосъ серафима и ангельская улыбка? Старые джентельмены, кому нужна прекрасная экономка? милые молодые люди, кто ищетъ хорошую, преданную жену, являйтесь, аукціонъ открытъ! Разъ, два, три — за нами! Кто счастливый смертный?

Обращаться въ комитетъ модистокъ.
Улица тополей, No 20!

— Прекрасно, сударыня, сказалъ Гумбютъ, сегодня же вечеромъ вашъ адресъ появится въ газет и мы помстимъ на аншлаг, ‘Стачка модистокъ‘, чтобы онъ не остался незамченнымъ никмъ.

Сказавъ это, онъ проводилъ этихъ дурочекъ съ такимъ почтительнымъ поклономъ, точно имлъ дло съ самимъ префектомъ.

— Возможно-ли однако, воскликнулъ я, дозволить женщинамъ длать, что они хотятъ? Но значитъ-ли это отрицать всякій здравый смыслъ и опытъ. Митингъ модистокъ! Почему не прачекъ, почему не повивальныхъ бабокъ! Революція мужчинъ отвратительна,— но мятежныя юбки просто смшны.

— Смшно лишь то, возразилъ Трутъ, съ его обычной флегмой, что мужчины присвоиваютъ себ почему-то право господства надъ женщиной.

— Отлично, сказалъ я. Дайте этимъ сумасброднымъ головамъ опьяненіе свободы. Вы увидите, какъ он сами станутъ первыми жертвами своего безумія.

— Вы слиткомъ жалостливы, докторъ, сказалъ Трутъ, при малйшемъ толчк, которые получаютъ ваши застарлые предразсудки, вы готовы кричать о гибели міра. Женщины, дорогой мой, составляютъ половину человческаго рода,— глубокая истина, которую возвстилъ еще Аристотель, и которую никто кром Американцевъ не хочетъ понять, даже дв тысячи лтъ спустя.

Если мы не станемъ длить съ женщинами ни нашихъ надеждъ, ни заботъ,— они заставятъ насъ длить ихъ слабости и причуды. Наши жены, дочери и матери должны страстно любить свободу, для того чтобы ихъ мужья, отцы и дти не теряли никогда этой святой любви. Вамъ кажутся смшны эти модистки, что до меня, то я имъ удивляюсь, не смотря на потшную сторону ихъ адреса. Я люблю благородное сердце, которое вритъ въ справедливость и защищаетъ свои права. Въ этомъ благородств залогъ величія націи, залогъ превосходства нашей прекрасной родины.

— Закончимъ номеръ, сказалъ Гумбюгъ. Возьмемъ рынокъ. Хлопокъ, шерсть, уголь, желзо, мука, зерно, свиньи, бараны, быки, сно, кожа, сахаръ, кофе. На бирж ничего особеннаго кром дла съ мукой: хорошая марка продавалась на два процента дороже другой.

— Посмотримъ марки, сказалъ Трутъ, взявъ прейскурантъ: Колфаксъ, Стивенсъ, Пеннингтонъ, подчеркните эти имена, ихъ нужно напечатать жирнымъ шрифтомъ. Вы сметесь, докторъ, но дло идетъ вовсе не о пустякахъ. Въ личной отвтственности — крпость и жизненная сила свободнаго народа. Въ республиканской стран на чел у каждаго должно стоять, кто онъ и каковы его дла. Содйствовать тому, кто пріобртаетъ честнымъ путемъ имя и богатство, клеймить позоромъ безчестнаго плута,— въ этомъ секретъ торжества морали и общаго блага, этой задачи не разршилъ ни одинъ законодателъ, но ее ршаетъ ежедневно газетная пресса.

— Удивительная тирада по поводу бочки съ мукой.

— Тирада, дйствіе которой вы, однако, узнаете сейчасъ, сказалъ Гумбюгъ. Пишите: свиной рынокъ — двадцать конфискованныхъ бочекъ свиной туши, марки Томасъ и Вильямсъ. Подчеркнуть эти два недобросовстныхъ имени — значитъ изгнать ихъ съ рынка.

— Вы не сдлаете этого, вскричалъ я, вы не имете на это никакого права. Какъ, не довольствуясь политическимъ вліяніемъ, вы хотите замнить также и полицію?

— Именно такъ, какъ вы сказали, докторъ, возразилъ Гумбюгъ, мы полиція и даже больше — мы общественная совсть. Въ нашихъ рукахъ и честь и благосостояніе. Honestus rumor alterum patrimonium est (честное имя — второе отечество). Открывайте шире глаза, если угодно, возмущайтесь, если это васъ забавляетъ, но, по истин, если вы говорите серьезно,— васъ подмнила мамка. Вы не американецъ.

— Ты не знаешь самъ, насколько ты правъ, невжда, пробормоталъ я. Ты не можешь догадываться вполн, въ какой степени я презираю неразумнаго Донъ-Кихота, который способенъ вмшиваться въ чужіе интересы, въ интересы перваго встрчнаго, не уполномоченный никмъ и не вознаграждаемый за это никакой почестью. Такова страна безъ всякой табели о рангахъ. Каждый вмшивается во все и долженъ думать самъ о своихъ собственныхъ длахъ. Все это крайне курьезно!

Во Франціи — организованная, разумная администрація освобождаетъ меня отъ всякихъ заботъ: я король — другіе мн служатъ, я наслаждаюсь величіемъ и преуспяніемъ, которыя мн ничего не стоятъ, кром денегъ. Таково торжество цивилизаціи,— или я въ этомъ ничего не понимаю.

— Вотъ биржа, сказалъ, входя, молодой человкъ, запыхавшійся отъ скорой ходьбы.

— Ничего новаго? спросилъ Гумбюгъ.

— Ничего, кром мексиканскаго займа.

— Что говорятъ объ этомъ, Евгеній? спросилъ Трутъ.

— Полнйшее фіаско, явное плутовство стараго Литтля.

— Какъ плутовство, вскричалъ я, пробгая биржевой бюллетень, заемъ поднялся на одинъ долларъ выше нарицательной цны.

— Литтль покупаетъ одной рукой то, что продаетъ другая, сказалъ Трутъ, шутка стара и у насъ никогда не будетъ имть успха, мы недостаточно для этого бараны.— Мистеръ Розъ, обратился онъ къ тому же юнош, приготовьте мн на завтра статью объ этомъ предмет, повидайтесь съ банкирами и узнайте всю правду.

— Будетъ готово сегодня же вечеромъ, мистеръ Трутъ: доказательствъ больше чмъ требуется.

— Милостивый государь, сказалъ я молодому человку, котораго фамилія показывала, что я имю дло съ сыномъ аптекаря и, увы, съ братомъ моего будущаго зятя: дла, говорю я, должно быть не легко вести, если въ интересахъ публики ихъ развдываютъ такъ тщательно со стороны.

— Напротивъ, отвчалъ онъ съ удивленіемъ, дло тмъ выгодне, чмъ больше о немъ знаютъ. На бирж ложь — раззореніе, правда даетъ состояніе.

— Прекрасно, подумалъ я, они повторяютъ вс одну и ту же глупость. Въ Париж, центр знаній, столиц разума, всякій знаетъ, что публика бросается только на т дла, въ которыхъ сама ничего не понимаетъ. Что можетъ дать дло простое, понятное всмъ? Пять, шесть процентовъ не больше, между тмъ какъ дла таинственныя общаютъ пятнадцать и двадцать, въ этомъ весь секретъ банкирскаго успха. Здсь цнность мняютъ на цнность,— жалкая сдлка! Въ Париж покупаютъ надежду, и въ этой игр есть поэзія риска, прелесть лоттереи. Опасеніе потерять состояніе — вздоръ, проза, которая не смутитъ француза. Но мысленно пожирать богатство, роскошь, удовлетворять хотя бы въ мечтахъ страстямъ честолюбію, причудамъ,— вотъ идеалъ! За это платятся, правда, но разв за иллюзію не стоитъ все отдать?

— Другъ Гумбюгъ, произнесъ вдругъ чей-то визгливый голосъ,— два маленькихъ объявленія, которыя ты напечатаешь въ газет, ты сдлаешь мн добрую уступку?— времена очень тяжелыя.

Говорившій былъ маленькій человчекъ въ длинномъ редингот, съ огромною шляпой на голов, вся его наружность, жесты и платье говорили міру: взгляните на меня — я квакеръ.

Гумбюгъ посмотрлъ первое объявленіе и сталъ смяться.

— Забавно, сказалъ онъ, но не совсмъ понимаю, и онъ прочелъ громко слдующее:

Вилла Монморанси.

Сэръ Дулиттлъ, хозяинъ гостиницы Розы, въ Монморанси, иметъ честь извстить публику, что въ теченіи всего лтняго сезона влюбленные, останавливаясь у него, платятъ только половину.

— Почему такое исключеніе? спросилъ я.

— Другъ, отвчалъ маленькій человкъ, скрестивъ руки на груди и поднимая глаза къ небу, нтъ ничего достойне любви. Дайте взглянуть только молодому человку на блое платье и пару черныхъ локоновъ, развваемыхъ втромъ, и онъ приходитъ въ состояніе возвышенное, эфирное, въ теченіи цлой недли онъ не унизится до того, чтобы хоть разъ коснуться жаркого. Чистый грабежъ заставлять платить сполна этихъ ангеловъ, которые никогда не повряютъ счта, совсть моя возмущается противъ такого безстыдства.

— Угрызеніе это длаетъ теб, конечно, честь, сказалъ добродушно Гумбюгъ, кусая губы. Посмотримъ второе:

Дружескій совтъ.

Дин Д. Л. Умоляютъ тебя не возвращаться. Мать твоя вполн здорова, нельзя ничего сдлать, всей семь гораздо лучше съ тхъ поръ, какъ ты ее оставила.

— Семейная тайна, конечно, сказалъ я, смясь. Никакихъ объясненій.

— Тайна для публики, но не для тебя, докторъ Смитъ, возразилъ квакеръ. Рчь идетъ о нашей сестр, сумасбродной двиц, которую мы отослали на мсто учительницы въ Калифорніи, въ интересахъ ея собственномъ, семьи и общественной нравственности. Есть опасеніе, что несчастная можетъ остановиться на пути и вздумаетъ вернуться къ прежней дурной жизни. Милосердіе велитъ намъ предупредить ее не возвращаться. Для нея дома нтъ мста.

— Удивительное милосердіе, мистеръ Сефъ, сказалъ я, пожимая плечами. Сожалю, что не призналъ въ васъ сразу столь честнаго человка.

— Теб было бы трудно признать меня, возразилъ Сефъ, опуская глаза, ты никогда меня не видлъ, но мадемуазель Марта описала мн съ такою точностью своего господина и все ужасное происшествіе вчерашняго дня, что я узналъ тебя съ перваго взгляда.

Добродтельный трактирщикъ произнесъ имя Марты съ особымъ умиленіемъ, которое впослдствіи пришло мн на память, я тутъ же обратилъ бы на это большо вниманія, но внезапно въ комнату быстро вошелъ человкъ, въ возбужденномъ вид, крича: ‘важная новость, мистеръ Трутъ, важная новость, мистеръ Гумбюгъ, мэръ города сію минуту осужденъ. Онъ уличенъ въ преступной связи съ актрисой изъ Лицеума и долженъ заплатить ея мужу десять тысячъ долларовъ вознагражденія’.

— Докторъ, сказалъ Гумбюгъ, возьмите перо и кончимъ афишу: номеръ нашъ отлично наполненъ, сбытъ обезпеченъ. Итакъ:

Пораженіе союзныхъ войскъ
3000 убитыхъ, 6000 раненыхъ!
Прекрасная рчь краснорчиваго сенатора изъ Массачузетта.
Возвращеніе къ законности и свобод.
Къ свднію націи — кража во флот!
Стачка модныхъ мастерицъ.
Уголовное обвиненіе мэра города Парижа.

— Довольно, продолжалъ онъ, удачный день! Охота на плутовъ была сегодня недурна. Катайте, дти мои, крикнулъ онъ въ типографію, и черезъ четверть часа поднять аншлагъ!

ГЛАВА XI.
Частная жизнь должна быть ограждена.

Я погрузился снова въ кресло, размышляя о печальномъ зрлищ, раскрывавшемся на моихъ глазахъ. Всепожирающая анархія, круговое шпіонство, всеобщая смута, власть въ рукахъ у каждаго, кто хочетъ ее себ присвоить — все это воплощаетъ въ себ хваленая пресса. Какъ можно охранять порядокъ въ народ, имя дло съ подобнымъ врагомъ!

— Что скажете, докторъ? спросилъ Трутъ мягкимъ голосомъ, теперь вы знаете какъ составляется газета. Нравится-ли это вамъ? Могу-ли я видть въ васъ моего преемника?

— Никогда, никогда! вскричалъ я, невольнымъ движеніемъ отодвигая мое кресло. То, что я вижу, приводитъ меня въ ужасъ. Вы играете тмъ, что я привыкъ считать святымъ, достойнымъ почитанія. Нападайте на министра или депутатовъ, не бда, я къ этому привыкъ, во вс времена министры были мишенью для господъ газетныхъ писакъ. Только тотъ журналистъ достигнетъ извстности, который свергнетъ двухъ, трехъ министровъ. Если такого рода постоянное разрушеніе нравится народу, Богъ съ нимъ! Желаю ему дв, три революціи — это его излечитъ. Но частная жизнь, милостивый государь, должна быть ограждена, понимаете ли, милостивый государь, она должна быть герметически закрыта для посторонняго глаза.

— Кто это сказалъ? спросилъ Гумбгогъ лукавымъ тономъ, напрасно стараясь ироніей прикрыть свое невжество.

— Это сказалъ Ройе-Колларъ, мистеръ Гумбюгъ, отвчалъ я, великій метафизикъ, который никогда не имлъ, конечно, своихъ идей, но который чужія мысли отливалъ изъ бронзы и гравировалъ на мди. Онъ-то, этотъ славный мудрецъ произнесъ золотыя слова, которыя слдовало-бы имть на стн въ редакціи каждой газеты: ‘Частная жизнь должна быть ограждена’.

— Вашъ великій метафизикъ сказалъ вздоръ, отвтилъ Гумбюгъ. Разв человка можно разрзать на двое? Плутъ въ частной жизни можетъ ли быть Фабриціемъ въ общественной? Что такое вообще частная жизнь? Гд она начинается, гд кончается? Преслдовать бшеную собаку значитъ-ли это трогать частную или общественную жизнь? Если флотъ нашъ обокраденъ безчестными поставщиками, значитъ ли нападать на частную жизнь, указывая на вора? Если почтеннйшій М. Литтль, владлецъ чужихъ милліоновъ, хочетъ еще разъ ободрать простаковъ въ пользу ненасытной своей алчности, уличить его въ мошенничеств — значитъ-ли вмшиваться въ его частную жизнь?

— Вы прекрасно знаете, сказалъ я этому нахалу, что я многое могу возразить, но довольно одного. Сію минуту вы имете дло съ мэромъ Парижа, уступившимъ несчастной слабости. Быть можетъ онъ попалъ просто въ ловушку, разставленную ему какой-нибудь сиреной нижняго этажа, безъ сомннія проступокъ не касается совсмъ его званія, какъ муниципальнаго чиновника. Къ чему же весь этотъ шумъ, скандалъ, къ чему обвиненіе человка, котораго личное поведеніе васъ совершенно но касается?

— Вы спрашиваете къ чему? сказалъ Трутъ съ хладнокровіемъ, достойнымъ Робеспьера,— къ тому, чтобы заставить его удалиться. Какъ! вы хотите, чтобы мы проповдывали въ нашей семь уваженіе къ брачнымъ узамъ и отвращеніо къ пороку, имя въ то же время примръ обратнаго въ лиц нашего избранника. Это невозможно. Честность, порядокъ въ жизни личной отвчаютъ намъ за общую нравственность. Иначе всякая политика не боле какъ комедія, гд каждый носитъ маску, играетъ свою роль и забавляется, толкуя о совсти, правахъ и обязанностяхъ, но вря ни одному своему собственному слову. Пусть младенческіе народы развлекаются подобнымъ опаснымъ фарсомъ, котораго конецъ не можетъ быть хорошъ, пускай! Въ Америк не терпятъ плохихъ шутокъ. Наши развратники могутъ отправляться за океанъ, если есть у нихъ охота продать свои деньги и тратить здоровье, здсь долженъ заслужить уваженіе тотъ, кто не хочетъ быть презираемъ.

— Письмо отъ мэра, сказалъ вошедшій секретарь, онъ подаетъ къ отставку.

— Мистеръ Трутъ, вскричалъ я, кстати, есть еще время, задержите номеръ, прикажите выбросить обвиненіе, которое касается теперь исключительно уже частнаго лица, простого гражданина — обвиненіе, которое покроетъ позоромъ человка и сдлаетъ несчастной семью. Сотрите съ вашей афиши отвратительныя строки, которыя кладутъ клеймо, не предусмотрнное судомъ, на проступокъ, вполн извинительный. Или въ Америк одни Катоны? И, наконецъ, разъ вы ссылаетесь вчно на Евангеліе, разв никто изъ васъ не читалъ притчу о гршниц? Во имя неба будьте человчны!

— Я ни человченъ, ни жестокъ, отвчалъ Трутъ ледянымъ тономъ, я даже не лицо, я — газета, то есть эхо, фотографія, не боле. Ни содержаніе номера, ни слова на аншлаг не могутъ быть измнены. Мн жаль виновнаго, но я имю также свою миссію, свой долгъ, который долженъ исполнить, я не вхожу въ сдлки съ истиной.

— Но, что за миссія, вскричалъ я въ негодованіи, вы ее присвоили себ сами!

— Вы думаете, что значеніе ея поэтому мене свято, возразилъ журналистъ. Поймите же роль, которую я выполняю. Общество состоитъ изъ людей, которые заняты каждый своимъ дломъ, между тмъ оно должно управлять само собою. Какимъ же образомъ удерживается въ этомъ обществ и крпнетъ свобода? Какимъ образомъ держатся и растутъ идеи добра и величія? Какимъ образомъ въ этомъ обществ право каждаго и всхъ охранено, добродтель окружена святымъ почтеніемъ, услуги вознаграждаются? Всмъ этимъ общество обязано пресс. Послдняя представляетъ собой изобртеніе боле изумительное и остроумное, нежели паръ и электричество. Мы, такъ называемые журналисты, мы — эхо, откликъ общественнаго голоса, громкая труба, которая собираетъ, усиливаетъ звуки и распространяетъ ихъ во вс концы нашихъ владній, будитъ везд все — даже притупленную, уснувшую совсть. Все служитъ намъ для этой цли: добро и зло одинаково. Добро даетъ намъ возможность приводить сердца въ трепетъ радости и соревнованія, зло помогаетъ волновать т же сердца силою негодованія и отвращенія. Вчера вы совершили геройскій подвигъ. Въ Испаніи, въ Турціи, въ Россіи — кто зналъ бы объ этомъ? Нсколько друзей, сосдей, много городъ. Благодаря нашей пресс, тридцать одинъ милліонъ людей повторяютъ имя доктора Смита, три милліона юношей позавидуютъ вашему мужеству и дадутъ обтъ вамъ подражать. Вотъ дло памфлетистовъ, которыхъ вы такъ мало уважаете. Сегодня на нашихъ глазахъ открытъ скандалъ, проступокъ, совершенный публичнымъ лицомъ. Правосудіе обвинило человка, пресса осуждаетъ вину и даетъ всей націи возможность выразить къ ней презрніе и отвращеніе. Чмъ значительне паденіе, тмъ сильне урокъ. Наша суровость огорчитъ семью и оскорбитъ нсколько робкихъ душъ, но она удержитъ, быть можетъ, отъ подобной же слабости тысячи людей, которыхъ ободряетъ безнаказанность. Безъ сомннія наша строгость будетъ стоить намъ смертельной вражды. Что нужды? Кладутъ-ли на чашки всовъ долгъ и личный интересъ? Докторъ, не будьте къ намъ слишкомъ строги. Многіе ли изъ государственныхъ людей владютъ качествами, необходимыми для ремесла журналиста? Многіе ли изъ нихъ согласились бы взять на свои плечи наши опасности и нашу неизвстность?

— Браво, Трутъ! воскликнулъ Гумбюгъ. Вы говорите, добрый другъ, точно книга и притомъ книга, гласящая истину: ‘Hara avis in terris, nigroque simillima судно’ (птица, столь-же рдкая здсь на земл, какъ черный лебедь).

— Честолюбіе прячется иногда очень ловко, возразилъ я, раздраженный противъ Трута и на самого себя (слова этого софиста приводили меня въ замшательство). Иной считаетъ себя исключительно безкорыстнымъ борцомъ, но сознавая самъ интереса карьеры, личнаго интереса, который лежитъ, однако, всегда въ основаніи его дйствій.

— Успхъ, карьера не для журналистовъ, сказалъ Гумбюгъ. Другъ мой докторъ, міръ тотъ же театръ, на которомъ подвизаются три категоріи лицъ: зрители, актеры и авторы. Зрители — это вы, Гринъ, Розъ, это вс т добрые люди, у которыхъ нтъ ни добродтели, ни пороковъ, которые живутъ подъ снью своихъ виноградниковъ и смоковницъ. Актеры — это группа завистниковъ, какъ всякая сценическая труппа, честолюбецъ, краснобай, скряга, деспотъ и холопъ играютъ каждый свою роль, къ великому удовольствію публики, которая много апплодируетъ, иногда освистываетъ и всегда платитъ. Первымъ пвцамъ нужны роскошные наряды, дворцы, золото, золото, много золота. Они знаютъ причуды толпы и умютъ извлекать изъ нихъ пользу. Что же до автора, что до поэта, что до журналиста, что до того, кто создаетъ живое слово дня, кто пишетъ на современный мотивъ, импровизируетъ на тему, учитъ разуму толпу, тому бросаютъ кусокъ хлба и презираютъ его. Что такое идея, мысль въ глазахъ ловкихъ людей? Значокъ, которымъ пользуются, кстати, и бросаютъ потомъ. Кричите двадцать лтъ подъ-рядъ о томъ, что свобода есть основаніе народнаго блага, голосъ вашъ лишь ненавистенъ господамъ и докучаетъ рабамъ и холопамъ. Наконецъ наступаетъ день, когда утомленный народъ ршается свергнуть угнетающее его бремя,— тогда первый смльчакъ, который напишетъ на знамени слово, два десятка лтъ повторяемое вами, онъ, этотъ смльчакъ, не вы, будетъ избранникомъ толпы, честь, деньги, слава все для него. Одинъ часъ устроитъ судьбу этого перваго актера, онъ самъ броситъ лишь презрительный взглядъ на темнаго журналиста, который приготовилъ ему успхъ, цной двадцатилтнихъ страданій и опасностей, въ глазахъ народа онъ будетъ творцомъ дла. Хотите знать мораль моей сказки? Парижъ сейчасъ долженъ избрать мера, будьте уврены, кандидатами явятся многіе, но никто не вспомнитъ объ одномъ единственномъ, кто могъ бы сдлать честь этому званію — это Трутъ. Въ тотъ день, когда онъ умретъ страдальцемъ, для него не станетъ двухъ строкъ въ его собственной газет, если меня не будетъ здсь. Такъ вознаграждаютъ въ Америк гражданскую доблесть. А между тмъ мы первый въ мір народъ,— Ab imodisce omnes. Судите теперь о нашемъ честолюбіи.

— Гумбюгъ, другъ мой, сказалъ Трутъ, вы ни во что считаете честь быть любимымъ и восхваляемымъ вами?

Дверь отворилась, и снова показалась лисья морда, которая могла принадлежать одному только Фоксу. Это былъ въ самомъ дл онъ и притомъ съ весьма довольнымъ видомъ.

— Мистеръ Трутъ, заговорилъ онъ сладчайшимъ голосомъ, вы будете добры объявить въ вашей газет, что почтенный мистеръ Литтль жертвуетъ десять тысячъ долларовъ въ пользу дтской больницы, пять тысячъ для раздачи бднымъ и пять тысячъ въ пользу публичной библіотеки.

— Мексиканскій заемъ хорошо идетъ, какъ видно, сказалъ Гумбюгъ, Литтль платитъ Господу десятину, подобно благочестивому іудею.

— Мексиканскій заемъ оставленъ совсмъ, отвчалъ Фоксъ. Мистеръ Литтль убдился, что гарантіи, представленныя правительствомъ Мексики, недостаточно основательны.

— Откуда же идетъ эта подозрительная щедрость, спросилъ Гумбюгъ: вроятно имется въ виду отчаянная спекуляція. Вотъ двадцать тысячъ долларовъ, которые намъ будутъ дорого стоить!

— Вчныя подозрнія, прервалъ я, зачмъ?

— Затмъ, что я старый журналистъ, возразилъ Гумбюгъ, и врю столько же безкорыстію банкира, сколько простодушію квакера.

— Мы обратимъ васъ въ врующаго, старый гршникъ, сказалъ, смясь, Фоксъ.

— Важная новость на бирж! проговорилъ, входя, Евгеній Розъ.

— Мексиканскій заемъ погибъ, сказалъ Гумбюгъ, мы это знаемъ.

— Да, но есть еще, чего вы не знаете. Меръ подалъ въ отставку, и взамнъ его предлагаютъ Литтля.

— Въ самомъ дл? сказалъ Фоксъ, невозможно! Мистеръ Литтль не говорилъ мн объ этомъ ни слова, я даже сомнваюсь, чтобы онъ ршился принять столь важный постъ при его многочисленныхъ длахъ.

— Добрйшій Фоксъ! вскричалъ Гумбюгъ, вы невинны какъ ягненокъ, но вы увидите, честнйшій адвокатъ, что мистеръ Литтль ршится принести эту огромную жертву.

— Мы впрочемъ слишкомъ деликатны, чтобы съ нашей стороны, хотть наложить на него такое бремя, мы будемъ бороться противъ этого избранія, сказалъ Трутъ.

— А почему? воскликнулъ Фоксъ.

— Это секретъ пьесы! не спрашивайте, возразилъ Гумбюгъ.

— Итакъ, вскричалъ Фоксъ, мы вчно будемъ встрчать васъ на нашемъ пути, добродтельные пуритане, гордое, нелюдимое племя, но пусть я буду проклятъ, если не приду когда нибудь сжечь насъ вмст съ вашимъ гнздомъ, безполезные трутни, вы надоли намъ вашимъ ненавистнымъ жужжаньемъ надъ нашими ушами.

— Фоксъ, другъ мой, сказалъ Гумбюгъ, не искушайте мое терпнье и мою руку, я спущу васъ изъ окна.

Фоксъ не сталъ дожидаться, пока угроза перейдетъ въ дло, что было-бы возможно. Я вышелъ вслдъ за ними тронутый и смущенный всмъ тмъ, что произошло. Здравый смыслъ и понятія, въ которыхъ я былъ воспитанъ, говорили мн, что пресса есть оружіе, направленное противъ власти и общества, десятки разъ министры прививали мн эту драгоцнную истину, съ другой стороны я былъ пораженъ величіемъ и благородствомъ души Трута, честностью и смлой ршимостью Гумбюга. Вступаться за интересы честныхъ людей противъ массы бездльниковъ, которыми изобилуетъ земля, каждый день выходить на охоту и преслдовать неослабно воровство, несправедливость, ложь, все это, какъ угодно, чего нибудь да стоитъ. Народъ, который иметъ такихъ людей,— народъ несовсмъ обыкновенный.

— Ба! подумалъ я, стараясь отогнать напрасное сомнніе, это, конечно, исключеніе! Самое мудрое было бы все же уничтожить прессу совсмъ. Скажутъ, что это значило бы скоре уничтожить средство чмъ самое зло. Но, если болзнь неизлчима, тогда лучше примиренье со смертью, послдняя, по крайней мр, не будетъ сопровождаться жалобами. Это большое преимущество… для врачей.

Отъ этихъ размышленій я былъ внезапно пробужденъ голосомъ дочери. Она приближалась въ кабріолет на двухъ колесахъ, управляемомъ Мартой. Казалось, мн не было причины тревожиться за нее. Лошадь шла прекраснымъ шагомъ, и Марта была вполн благоразумная двица, она правила уздой, стараясь не прибгать къ бичу, но на углу двухъ улицъ Taitbout и Helder, виноватъ, я хотлъ сказать на углу 7-го и 8-го авеню есть кусокъ мостовой, вымощенной, полагаю, не иначе, какъ заинтересованнымъ въ томъ ветеринаромъ: по крайней мр, въ теченіи 10 лтъ не было дня, когда бы здсь не падала лошадь. Конь Марты очевидно былъ отмченъ провидніемъ на гибель. Не успли они приблизиться ко мн, какъ лошадь вдругъ споткнулась и упала, Марта перелетла черезъ ея голову, а Сюзанну я усплъ подхватить руками, но отъ внезапнаго толчка упалъ и покатился съ нею вмст по земл.

Я поднялся въ бшенств, покрытый пылью. Сюзанна оцарапала лицо, Марта была въ крови.

— Вы ранены, Марта? спросилъ я.

— Нтъ, мистеръ, пустяки, отвтила она, десница Всевышняго поддержала меня, только кончикъ носа… больше ничего.

Мы вмст занялись лошадью, развязавъ подпругу, подняли ее съ земли и снова запрягли.

— Чортъ возьми, вскричалъ я, это просто стыдъ, что городское управленіе терпитъ подобное опасное мсто на одной изъ самыхъ людныхъ улицъ, у порога моего дома. И въ сильномъ гнв я вошелъ обратно въ контору редакціи.

— Что съ вами, докторъ, спросилъ вчно смющійся Гумбюгъ. Начали вы уже кампанію въ избирательной борьб противъ Фокса? судя по вашему платью, вы не выглядываете побдителемъ.

— Я скажу вамъ, что со мной. Не возмутительно ли десять лтъ оставлять мостовую въ такомъ состояніи, лошадь моя только что упала, дочь ранена, кухарка чуть не убилась до смерти, я взбшенъ, я буду жаловаться, я требую правосудія. Мы въ Париж, мы въ Америк, я добьюсь своего. Огласка въ печати привлечетъ всеобщее сочувствіе. Дайте мн перо и бумаги, я напишу въ редакцію вашей газеты письмо, въ которомъ не пощажу администрацію.

— Вотъ все, что вамъ нужно, сказалъ Гумбюгъ, и къ тому еще одинъ долларъ.

— Долларъ? Что это значитъ?

— Мы платимъ всегда долларъ тому, кто приноситъ что нибудь въ отдлъ разныхъ извстій… не чваньтесь, докторъ, сохраните его и дайте вырзать на немъ годъ и число. Пусть онъ напоминаетъ вамъ, что пресса есть голосъ всякаго и всхъ, и что вы поняли эту великую истину въ тотъ день, когда пострадали сами.

— Гумбюгъ, отвчалъ я ему, эти слова, которыя вы бросаете на втеръ съ вашимъ обычнымъ легкомысліемъ, гораздо важне, чмъ вы думаете: я ихъ не забуду никогда. Читая утромъ мою газету, я при каждой жалоб буду вспоминать, что то же страданіе завтра можетъ стать моимъ, что я могу помочь злу или предупредить его, присоединивъ мой голосъ къ чужому воззванію.

— Браво, докторъ, вы великій философъ. Когда вы открываете глаза, вы кричите: et lux facta est., и сталъ свтъ! Что нужды! Вы скоро замтите еще другую истину, но мене важную — ту истину, что въ конц концовъ свобода прессы выгодна только для честныхъ людей. Знать это довольно, чтобы распознать враговъ.

ГЛАВА XII.
Кандидатура въ Америк.

Въ конц концовъ меня смущали вс эти споры. Безъ сомннія я не такъ слабъ, чтобы отречься отъ убжденій, внушенныхъ мн наставниками моего дтства. Ренегатство мн ненавистно. Пусть даже сознаніе говоритъ о заблужденіи и указываетъ выходъ,— честь велитъ оставаться на своемъ посту, а для француза честь — единственный законъ. Скоре дамъ я изрубить себя въ куски, но признать передъ цлымъ свтомъ справедливость мнній этихъ Янки — ни за что! Въ глубин души я сознавалъ, однако, что прежняя невинность утрачена мною навсегда. Я извлекъ пользу для себя изъ газетнаго слова и, увы, не въ силахъ былъ даже краснть за мой поступокъ. Недовольный собою, я заснулъ тревожнымъ сномъ, и была еще глубокая ночь, когда я проснулся. Софизмы Трута и Гумбюга, подобно стрламъ, вонзились въ мой мозгъ и безпокоили его. Ворочаясь въ постели, мучительно искалъ я возраженій и почти не находилъ, какъ вдругъ, среди мрака и тишины, я услышалъ крикъ на улиц. Я узналъ голосъ дочери, она звала меня. Слухъ можно обмануть, но сердце отца никогда.

Накинуть халатъ и подбжать къ окну было дломъ одной секунды, я перевсился черезъ подоконникъ, голова моя встртила какое-то препятствіе, что-то затрещало, и въ то же мгновеніе глаза мои ослпило точно сверкающее солнце. Радостные крики привтствовали мое появленіе. Улица оказалась полна народомъ, фасадъ дома покрывала огромная афиша, и голова моя, пробивъ въ ней гигантское О, представляла сновавшимъ мимо забавное зрлище.

— Останьтесь такъ, папа, кричала мн Сюзанна, прыгая на своихъ проворныхъ ножкахъ и хлопая руками: весь Парижъ прочтетъ афишу.— ‘Green for over’ (да здравствуетъ Гринъ) повторяли Янки слова афиши, пробгая мимо. ‘А Very good trick’ (хорошая штука), прибавляли многіе, оскаливая крупные зубы.

Я наскоро одлся и вышелъ на улицу. Парижъ казалось весь слился въ одну безконечную афишу. Кандидаты всхъ цвтовъ: голубаго, краснаго, благо, желтаго, зеленаго, розоваго разукрасили стны домовъ изображеніемъ своихъ добродтелей и добрыхъ намреній. Мой домъ посвященъ былъ зеленому цвту. Имя Грина протянулось на стн прописными буквами, величиною въ три фута. Какъ разъ напротивъ, типографія, чуть ли не до самаго неба, воздвигла громадный транспарантъ, на которомъ можно было прочесть:

Граждане

перваго города въ мір:

Не надо банкировъ!
Не надо адвокатовъ!
Не надо прыгуновъ!

Назовите сына собственныхъ длъ:

Честнаго патріота!
Купца-героя!
Добраго отца!
Дитя Парижа!

Провозгласите имя честнаго и добродтельнаго Грина!!!

Этотъ демократическій фарсъ сильно занималъ Сюзанну. Подл нея стоялъ Альфредъ Розъ. Достопочтенный аптекарь также былъ здсь съ остальными восемью сыновьями. Генри плясалъ отъ радости, какъ дитя, котораго забавляетъ шумъ и гамъ. Что до меня,— я не любитель подобныхъ оргій. Весь смыслъ ихъ опредляется словами: ‘много шума изъ ничего’.

— Наконецъ… обратился ко мн аптекарь, нашъ капитанъ, давно насъ ждетъ, готовый идти въ огонь, надюсь, мы ударимъ съ вами по рукамъ, докторъ, народъ сильно возбужденъ, мы должны дйствовать дружно словомъ и дломъ, чтобы обезпечить побду.

— Съ вашего позволенія, дорогой другъ, я останусь дома, отвчалъ я. Во всей этой исторіи я не нахожу никакого для себя интереса. Я плачу тмъ, кто управляетъ моими длами и остаюсь для себя знатнымъ бариномъ. Зачмъ мн лишній трудъ? Какое дло мн. кто выбираетъ и назначаетъ этихъ людей. Что такое меръ Парижа? Баринъ въ шитомъ золотомъ плать, который сочетаетъ повременамъ бракомъ старыхъ двъ или неутшныхъ вдовъ и два раза въ годъ вступаетъ въ парадный экипажъ, чтобы привтствовать префекта и отобдать въ ратуш. Завидныя почести, для достиженія которыхъ ничто не дорого, но что до того мн, скромному буржуа, который не иметъ никакихъ привилегій, кром оплачиванья бюджета, составленнаго безъ моего вдома. Не знаю, что именно представляетъ меръ въ своемъ лиц, но ужь, конечно, не тхъ, кмъ онъ управляетъ. Пусть выбираетъ его, кто хочетъ, я врачъ и не желаю нарушать свой покой безъ нужды.

Вмсто отвта г. Розъ взялъ мою руку и пощупалъ пульсъ.

— Вы ужасный человкъ, докторъ, сказалъ онъ. Вашъ вчный юморъ въ этихъ вещахъ вызывает дрожь въ моемъ тл. Я готовъ иногда думать, что мозгъ вашъ нсколько разстроенъ. Или вы не гражданинъ свободной страны? надо ли доказывать вамъ, что важнйшіе интересы наши стоятъ сегодня на карт? Или меръ не первое лицо въ город? Разв не онъ представитель нашихъ мнній и желаній? Полиція, городская торговля, улицы, школы, разв не онъ даетъ всему порядокъ и устройство, облеченный высшею властью, которую мы ему вручаемъ, при помощи нашихъ же депутатовъ? Есть лица выше его въ стран, но нсть разв кто-нибудь въ город? Можетъ-ли кто-нибудь приказывать ему?. Не онъ-ли въ то-же время наша правая рука, нашъ органъ, нашъ министръ? Не отвтственъ-ли онъ предъ нами за свои дйствія, за свой бюджетъ? И вы хотите, чтобы мы оставались безучастны къ выборамъ этого лица? Что до меня, я мало безпокоюсь о томъ, что длаютъ въ Вашингтон господа краснобаи свера и юга, но Парижъ — другое дло. Онъ принадлежитъ мн. Вдь это моя собственность, мой домъ. Онъ — могила моего отца и колыбель моихъ дтей. Я люблю все въ Париж, даже его недостатки. Люблю его старыя улицы, гд я игралъ ребенкомъ, люблю его новые бульвары — эти широкія артеріи цивилизаціи, люблю его готическія церкви, которыя говорятъ мн о прошломъ, люблю его пристани и школы,— они говорятъ мн о будущемъ. Сорокъ поколній для меня обогащали этотъ уголокъ земли, въ немъ наслдство, которое я хочу украсить и передать потомъ своимъ дтямъ. Я не позволю тронуть безъ моего одобренія ни одного учрежденія, ни одного камня дорогого мн города, моей настоящей родины. Я парижанинъ и Парижъ принадлежитъ мн!

— Розъ! мой другъ! воскликнулъ я: вы Цицеронъ среди аптекарей, но привилегія краснорчія — расходиться съ истиной. Не думаете же вы серьезно вврить одному изъ нашей среды, простому гражданину, полицію въ подобномъ Вавилон, тутъ нужна рука твердая и непреклонная, она должна уничтожить нашу волю и вести насъ по своему пути.

— Вы напрасно спорите, папа, вмшалась Сюзанна. Вы прекрасно знаете, что меръ назначаетъ полисменовъ, и вы сами подали голосъ за того, который охраняетъ нашу улицу.

— Можетъ быть также, прибавилъ я тономъ сожалнія, у васъ и городскіе налоги вотируются тми, кто ихъ платитъ?

— Безъ сомннія, возразилъ Розъ, кому же опредлять налогъ, если не тмъ, кто выноситъ его на своихъ плечахъ?

— Ну, вашъ бюджетъ долженъ быть великолпенъ! Прекрасный способъ собрать милліоны! Пролагая новыя улицы, вы, конечно, станете спрашивать позволенія у тхъ, для кого это можетъ быть невыгодно?

— Кого же тутъ спрашивать! возразилъ наивный аптекарь. Улицы, полагаю, проводятся для всхъ обитателей, и наши частные интересы сливаются въ этомъ случа въ одномъ общемъ.

— Превосходно, превосходно! вскричалъ я, смясь, они вс вскормлены молокомъ одной ослицы. Боже правый! Какое было бы счастье, еслибы кто могъ вколотить въ эти узкія головы великія идеи новйшей цивилизаціи! О, если бы они узнали чудеса централизаціи, они бы поняли ту истину, что дла наши могутъ идти хорошо только тогда, когда они въ рукахъ у тхъ, кого мало интересуютъ. А школы, продолжалъ я — не отцы-ли семействъ вотируютъ этотъ налогъ и опредляютъ его цифру? интересно бы видть итогъ.

— Расходъ на школы, замтилъ Альфредъ, думая, конечно, удивить меня блескомъ своего ума,— вотируется всмъ населеніемъ, такъ какъ воспитаніе есть общественный долгъ. Каждый гордится участіемъ въ этомъ дл. Позавчера произведена раскладка на 1862 годъ, на каждаго обывателя приходится по два доллара, не считая того, что даетъ государство.

— Шестнадцать милліоновъ франковъ, вотируемыхъ милліономъ шестью-стами тысячъ жителей Парижа на школы, воскликнулъ я, это неслыханно и немыслимо — никогда! Это невроятно!

— Папа, живо перебила Сюзанна, если Альфредъ говоритъ, значитъ правда!

— Итакъ, я долженъ сдаться, друзья мои? Съ волками жить — по волчьи выть! Если наши дла въ самомъ дл наши, если Парижъ принадлежитъ намъ, а не государству, если мы сами назначаемъ налоги и сами тратимъ наши деньги — все это невроятно, нелпо, противно опыту и здравому смыслу, но пусть такъ, я уступаю общему безумію.

Парижанинъ не гость, а хозяинъ у себя въ Париж, парижанинъ, который иметъ голосъ въ управленіи городомъ, парижанинъ, который говоритъ и котораго слушаютъ, да это фениксъ, котораго можно видть только въ Америк. Идемъ подавать наши голоса, и да здравствуетъ Гринъ, моръ города Парижа… въ Массачузетт!

— Ура, Гринъ! кричала толпа, направляясь къ лавк бакалейщика.

— Папа, поцлуйте меня, прежде чмъ уйдете, сказала Сюзанна. Вы знаете, прибавила она тише, что ваше имя стоитъ въ списк?

— Въ какомъ списк, дитя мое?

— Въ списк городскихъ должностей. Въ ‘Парнасскомъ Телеграф’ избирательный комитетъ выставилъ вашу кандидатуру, какъ инспектора улицъ и городскихъ путей, рядомъ съ Гумбюгомъ, котораго предлагаютъ выбрать мировымъ судьей. Вотъ, папа, взгляните!— И моя барышня вытащила газетный номеръ изъ кармана передника. Что за страна, гд влюбленная двушка читаетъ газету и слдитъ за ходомъ выборовъ!

Я взялъ ‘Парижскій Телеграфъ’. Во глав листа я увидлъ мое имя жирнымъ шрифтомъ. За нимъ слдовало приличное случаю похвальное слово. Это обстоятельство произвело на меня своеобразное дйствіе. Я парижанинъ, и, слдовательно, мн не чужда страсть критиковать всякое дйствіе власти. Порицать и осмивать въ шансонетк тхъ, кто руководитъ нами, это единственная привилегія свободы, которой у насъ никто, конечно, не похититъ, это месть и единственное утшеніе нашего политическаго жребія. Но управлять и приказывать, замнить дйствіемъ активнымъ право кричать, выйти изъ оппозиціи, чтобы встртить ее грудью и заставить замолчать силою успха и труда,— такая перспектива явилась для меня исполненной таинственной и чарующей прелести, мгновенно честолюбіе закралось въ мое сердце. Я тотчасъ вспомнилъ о томъ, что наканун былъ грубоватъ съ Гумбюгомъ (газета иметъ столько вліянія), и что можетъ быть слишкомъ рзко возражалъ Розу и его сыновьямъ: цлыхъ десять избирательныхъ голосовъ!

Я торопливо поцловалъ Сюзанну и поспшилъ догнать аптекаря. Я завязалъ съ нимъ интимный разговоръ и разсказалъ о моемъ открытіи — удивительныхъ пилюляхъ, которымъ предстоитъ но только произвести революцію во врачебной практик, но также обогатить и изобртателя и аптекаря, если послдній первый воспользуется секретомъ. Концентрированный экстрактъ ромашки, по моимъ наблюденіямъ, въ 8 дней излечиваетъ диспепсію — эту неисцлимую, несчастную болзнь интеллигентныхъ людей. Я думалъ представить это удивительное открытіе Академіи и уже шесть лтъ работалъ надъ диссертаціей объ этомъ предмет. Все это время я строго хранилъ свою тайну, но теперь академическая слава потеряла для меня весь блескъ,— инспекція улицъ открываетъ предо мною политическую арену… я кандидатъ!

ГЛАВА XIII.
Canvassing *).

*) Избирательная агитація.

Были-ли вы влюблены, дорогой читатель? Помните-ли вы счастливые дни, когда сердце такъ билось, глаза блестли, жизнь казалась такой легкой? Если помните, вы знаете, что такое кандидатъ. На разстояніи пятидесяти шаговъ, несмотря на плохое зрніе, я узнавалъ избирателей, которыхъ въ жизни моей не встрчалъ никогда. Въ томъ или въ другомъ уголку мозга я находилъ подробнйшую исторію жизни цлой толпы людей, съ которыми никогда не перемолвился словомъ, я угадывалъ исторію но только каждаго изъ нихъ, но также ихъ женъ, дтей, отцовъ, ддовъ и родственниковъ. Я пожималъ руки направо и налво и щедро сыпалъ общанія. Фамильярный въ обращеніи съ низшими, скромный съ высшими, я находилъ возможнымъ исправить вс ошибки и перемостить, если нужно, весь городъ. Цицеронъ, склоняя на свою сторону сенатъ, конечно, не былъ ни краснорчиве, ни великодушне, ни любезне меня.

Гринъ присоединился къ нашему кортежу. Онъ былъ довольно жалокъ какъ кандидатъ, поврьте мн. Избиратели, выставившіе его, сдлали не особенно удачный выборъ: они могли бы найти почище, не выходя изъ предловъ того же квартала. Бакалейщикъ не получилъ того высокаго общественнаго воспитанія, которое научаетъ играть людьми и вещами. Ни капли лести передъ толпою, ни одного изъ тхъ общаній, которыя остаются погребенными на дн избирательной урны, ни капли той краснорчивой лжи, которая представляетъ обязательный фейерверкъ-приманку на всевозможныхъ выборахъ, для избирателей. Гринъ оставался равнодушнымъ и осторожнымъ, какъ купецъ, который взвшиваетъ вс условія заключаемой сдлки. Когда онъ жалъ руку тому или другому избирателю, говоря: ‘я постараюсь сдлать, что возможно’, или: ‘выберите мистера Литтля, если считаете его боле способнымъ‘,— ему казалось, что въ этомъ заключается вся его роль. На доброжелательные упреки мои онъ отвчалъ ледянымъ тономъ: ‘совсть запрещаетъ мн переходить эти границы, я не могу общать больше, чмъ могу наврно исполнить’. Совсть у кандидата! Кто хочетъ обезпечить себ карьеру, запираетъ совсть на двойной замокъ наканун выборовъ и не выпускаетъ ее, по крайней мр, до слдующаго дня. Во Франціи это знаетъ всякій. Я умеръ бы со скуки среди этой избирательной церемоніи, еслибы не былъ съ нами веселый толстякъ Гумбюгъ. Всегда на страж своего знамени, онъ не лазилъ въ карманъ за словомъ, давая отпоръ противникамъ. Везд, гд только появлялся, онъ оставлялъ слдомъ за собой взрывы смха. Не везд встрчали мы благосклонный пріемъ. Саксонецъ также грубо откровененъ въ ненависти, какъ и въ дружб. Американская соль не есть аттическая соль. Но Гумбюгъ былъ удивительный игрокъ въ мячъ. Онъ ловилъ насмшку на лету и необыкновенно проворно отбрасывалъ ее обратно. Кто разъ попался ему на зубокъ, становился очень остороженъ.

— Гринъ кандидатъ! Это просто стыдъ, сказалъ одинъ агитаторъ съ блднымъ лицомъ и тонкими чертами.— Кто представляетъ себ бакалейщика въ городскомъ совт? Когда позвонятъ въ колокольчикъ, онъ конечно закричитъ: ‘сію минуту, что прикажете’?! Пусть отправляется онъ въ преисподнюю со всей своой шайкой!

— Въ адъ? возразилъ Гумбюгъ,— что скажемъ мы тамъ твоему отцу-банкроту? что ты также три раза обанкрутился и готовишься въ четвертый.

— Гринъ кандидатъ! критиковалъ коми-вояжеръ, денди въ лакированныхъ ботинкахъ, забавляясь какъ дитя тмъ, что при каждомъ слов разскалъ хлыстикомъ воздухъ.— Гринъ! лавочникъ, невжда, который не различаетъ лошадь отъ осла.

— Не бойся, сынъ мой, отвтилъ Гумбюгъ, тебя узнаютъ среди тысячи.

— Хорошъ отвтъ, достойный человка, который живетъ только мозгами.

— Не будь у тебя другого капитала, сынъ мой, ты бы не растолстлъ какъ я, отвчалъ Гумбюгъ, продолжая путь среди смха окружавшей его толпы.

Мы вошли въ гостинницу ‘Htel de l’Union’, намъ указали на владльца ея, какъ на одного изъ наиболе вліятельныхъ городскихъ избирателей. Въ своемъ собственномъ дом онъ былъ не такъ вліятеленъ, по крайней мр, если онъ и держалъ въ своихъ рукахъ возжи, то путь ему во всякомъ случа указывала жена. При первомъ слов Грина, пылкая матрона осадила его сразу.

— Будь проклята политика! сказала она.

— Да будутъ прокляты трактирщики, отвтилъ Гринъ, отвшивая этой дам глубокій поклонъ.

— осифъ! вскричала повелительная Юнона,— жену вашу обижаютъ, васъ оскорбляютъ въ вашемъ же дом, а вы стоите, какъ чурбанъ! Въ вашихъ жилахъ течетъ, должно быть, кровь индйскаго птуха!

При звукахъ этого страшнаго голоса осифъ, казалось, остолбенлъ съ широко-раскрытыми глазами. На улиц, я думаю, честный трактирщикъ охотно пожалъ бы намъ руку, его широкая физіономія, висячая губа и пузатый животъ не обличали охотника до боеваго огня, но на глазахъ своей супруги онъ счелъ боле благоразумнымъ прійти въ ярость. Очевидно, единственнымъ средствомъ сохранить миръ въ дом было — объявить войну вншнему врагу.

— Пусть-ка явится этотъ кандидатъ, закричалъ онъ грубымъ голосомъ, стараясь придать ему злобный тонъ,— я его повшу, мой недоуздокъ къ его услугамъ!

— Спасибо, милый другъ, сказалъ Гумбюгъ самымъ кроткимъ голосомъ — совсть насъ бы слишкомъ укоряла, еслибы мы лишали васъ столь необходимой принадлежности семейной жизни.

Смясь, готовились мы ускользнуть изъ этой пещеры Полифема, но отступленіе было намъ отрзано. На порог дома стояла та-же барыня, вытянувшись какъ солдатъ на часахъ. Она остановила Гумбюга и сказала, дрожа отъ гнва:

— Знаете-ли вы, съ кмъ говорите?

— Кто васъ не знаетъ и не удивляется вамъ, возразилъ Гумбюгъ, смло выпрямляясь: — вы прелестное дитя, еще не достигшее зрлости.

Вслдъ затмъ онъ вышелъ, кланяясь, и оставивъ достойную матрону остолбенвшею, подобно жен Лота.

Все это были только легкія стычки, настоящее дло завязывалось въ собраніяхъ и клубахъ, гд обсуждались имена и преимущества кандидатовъ, тамъ давалось сраженіе и ршалась побда. Наступило время, когда мы должны были раздлиться, каждый долженъ былъ самъ стоять за себя. Мн указали на залъ Лицеума. Я вошелъ въ огромную залу, гд волновалась возбужденная толпа. Меня узнали, повторяли мое имя, вс взоры устремились на меня. Страхъ овладлъ много, я готовъ былъ отказаться отъ роковой кандидатуры, которая предавала меня въ руки этой толпы. Увы! было слишкомъ поздно!

Я увидлъ впереди эстраду и на ней человка, который съ чрезвычайной живостью говорилъ и жестикулировалъ руками. Тишина, съ которой вс его слушали, прерывалась отъ времени до времени то громкимъ ура, то звукомъ, напоминавшимъ ворчанье поросенка, соотвтственно манер американцевъ выражать одобреніе или порицанье оратору. Народный трибунъ, который на моихъ глазахъ управлялъ страстями толпы, по своей вол, былъ никто иной, какъ адвокатъ мистера Литтля, это былъ Фоксъ — нашъ врагъ. Не взирая на презрніе мое къ этому негодяю, я не могъ не признать за нимъ таланта, которымъ онъ злоупотреблялъ очень искусно. То серьезный, то насмшливый, внезапно переходя изъ одного тона въ другой, онъ, сплетая, казалось, похвалы своимъ противникамъ, искусно оставлялъ ихъ въ дуракахъ и, говоря о своихъ кандидатахъ въ шутливомъ тон, умлъ поставить на видъ ихъ совершенства. Онъ кончилъ быстрымъ перечнемъ богатствъ, которыя домъ Литтля сялъ по всей Америк. Литтль являлся Юпитеромъ — золотымъ дождемъ падавшимъ на грудь новой Данаи. По зову адвоката равнялись вокругъ имени Литтля желзныя дороги, а каналы и пароходы образовывали блестящую избирательную свиту, и въ то же время однимъ презрительнымъ жестомъ этотъ высокопарный враль указывалъ толп на бакалейщика, тонущаго въ своей паток, погруженнаго въ счета сардинокъ и трески. ‘Друзья мира, воскликнулъ онъ, кончая рчь, назовете-ли вы главою города фабриканта спичекъ, товара, который составляетъ непремнную причину всякаго пожара? Друзья свободы, изберете-ли вы этого продавца сушеной рыбы, которой питаются рабы Юга, завтра мы освободимъ этихъ несчастныхъ, они бросятъ тогда торгашу его ядовитый товаръ, и онъ — банкротъ навки! Нтъ, никогда вы не унизитесь до такого позора. Что касается меня, чистокровнаго янки, друга отечества, гордаго нашей славой, я не подамъ голоса за этого человка, я предпочитаю вотировать за… Онъ остановился, мигнулъ глазомъ и, понизивъ голосъ, сказалъ: за того, кого женщины съ ихъ всеобъемлющимъ состраданіемъ зовутъ бднымъ падшимъ ангеломъ, но я вамъ его не назову’…

Взрывъ шумныхъ рукоплесканій привтствовалъ оратора. Онъ сошелъ съ эстрады, собирая поздравленія и общанія. Въ каждомъ собраніи есть стадо барановъ, которые слдуютъ за послднимъ говорящимъ. Онъ подошелъ прямо ко мн, протянулъ руку, которую я, увы, не посмлъ не принять, и голосомъ, который гремлъ на всю залу, сказалъ: ‘докторъ Смитъ, ваша очередь, девизъ янки — свобода для всхъ’.

Я почувствовалъ холодный потъ на лиц, со всхъ сторонъ раздались крики: ‘слушайте, слушайте!’ Шумъ этотъ, взгляды, на меня устремленные, молчаніе, которое затмъ послдовало,— все вмст меня угнетало, я потерялъ совершенно голову, красное облако застилало мн глаза, голосъ остановился въ горл, я дрожалъ всмъ тломъ, и сердце мое оглушительно билось. Чего бы я не далъ въ ту минуту за краснобайство моего несчастнаго противника! Мои идеи были благородне, мой патріотизмъ искренне, но адвокатъ владлъ искусно пріемами своего ремесла, а меня, гражданина свободной страны, меня не научили даже говорить. Я былъ побжденъ и побжденъ безъ боя.

Отъ гнва и стыда мн почти становилось дурно, какъ вдругъ Генрихъ, мой сынъ, замтивъ, что я поблднлъ, вскочилъ на трибуну и сдлалъ знакъ, что хочетъ говорить. Онъ стоялъ твердо на ногахъ, выпрямивъ станъ и гордо поднявъ голову, лвая рука его была заложена за бортъ сюртука, плавнымъ движеніемъ правой онъ любезно привтствовалъ народъ, выжидая, пока уляжется волненье.

— Это его сынъ, его сынъ, передавалось вокругъ. Слушайте, слушайте! Вс съ любопытствомъ смотрли на смлаго юношу.

— Друзья и граждане, началъ онъ голосомъ яснымъ и проникавшимъ въ душу,— я не дерзну бороться со страшнымъ Голіаомъ, держащимъ сторону Литтля, не останавливаетъ меня, конечно, недостатокъ камней, посл того какъ этотъ филистимлянинъ въ избытк набросалъ ихъ въ нашъ огородъ, но я не владю ни однимъ изъ преимуществъ Давида, кром молодости, я не въ силахъ бороться съ моимъ противникомъ, столь опытнымъ въ своемъ искусств, моя попытка ограничится лишь защитой отца и дла нашей партіи, среди васъ найдутся, я увренъ, многіе, которые скажутъ: этотъ юноша правъ.

— Слушайте, слушайте! раздавалось съ разныхъ сторонъ: хорошо сказано.

— Почтеннйшій адвокатъ, продолжалъ мой сынъ, подчеркивая первое слово, не любитъ бакалейной торговли. Послднее меня удивляетъ. Онъ расходуетъ столько грубой соли, что Гринъ былъ бы радъ имть его своимъ кліентомъ. Пусть онъ уступитъ ее намъ, сверхъ настоящей цны мы дадимъ ему сахаръ. Сахаръ умряетъ желчь, нашъ противникъ будетъ мене желчно смотрть на вещи, будетъ мене несправедливъ къ друзьямъ и къ товарищамъ по оружію.

Я не могъ понять, откуда взялось у моего сына это низкопробное краснорчіе, оно было однако во вкус невжественной толпы, и послдняя смялась, рукоплескала, женщины махали платками. Генри отвчалъ улыбкой, онъ овладлъ толпой.

— Я не скажу дурного о банкирахъ, продолжалъ мой шестнадцатилтній трибунъ, къ нимъ нужно относиться какъ къ дантистамъ, не слдуетъ наживать въ нихъ враговъ, такъ какъ никто не знаетъ — не будетъ ли онъ завтра въ нихъ нуждаться? Но можно-ли въ ихъ руки отдать вс интересы города? Припоминаю, какъ моя бабушка, святая женщина — уроженка Коннектикута, внучка нашихъ предковъ переселенцевъ — часто повторяла мн то, что перешло къ ней отъ ея ддовъ, по преданію, а именно ту истину, что банкиръ поддерживаетъ государство, какъ веревка повшеннаго — удушая его.

— Проклятіе трижды банкирамъ! раздался въ толп шипящій голосъ, несомннно принадлежавшій какому-нибудь запутавшемуся должнику. Крикъ этотъ вызвалъ, какъ эхо, громкое хрюканье всей толпы по адресу банкировъ. Залъ дрожалъ отъ этихъ звуковъ, которые ласкали мой родительскій слухъ не хуже любой сонаты Бетховена.

— Моя бабушка, продолжалъ юнецъ, возбужденный одобреніемъ толпы,— въ долгіе зимніе вечера у камина забавляла насъ загадками. Если, говорила она, положить въ одинъ мшокъ банкира, ходатая по дламъ и портного и вытащить на удачу, что должно выпасть наврняка?

— Воръ, повторило сразу двадцать голосовъ изъ толпы, очарованной воспоминаніемъ дтства.

— Такъ именно говорила бабушка, въ наше время слдуетъ сказать: оттуда выйдетъ счастливый милліонеръ.

— Впрочемъ, прибавилъ онъ, я ничего не имю противъ богатства, я самъ надюсь, какъ и всякій другой, найти къ нему путь.

— И ты пойдешь далеко, великанъ-крошка, прозвучалъ чей-то голосъ, шевельнувшій толпу.

— Покажите мн, продолжалъ сынъ, одушевленный этимъ одобреніемъ, покажите мн богатство честно пріобртенное, корабли отправляемые въ Индію, въ Новую Землю, на Молукскіе острова: я привтствую въ лиц Грина двадцать лтъ труда, разсчета и экономіи… Но богатства Литтля, пріобртенныя игрою случая, милліоны, выигранные въ одинъ день, не говорите мн о нихъ: это собственность одного, перемщенная въ карманъ другого, боле ловкаго. Богатство безъ труда — богатство безъ чести! (Слушайте, слушайте)!

И кром того, любезные сограждане, разв богатство вы вознаграждаете почестью? Не мужество ли и самоотверженіе есть то, чего вы ищите? Гринъ — не тотъ-ли это благородный капитанъ, который вошелъ въ домъ, объятый пламенемъ, чтобы спасти женщину, вашу жену, или дочь, быть можетъ? Дитя, которое отецъ мой отнялъ вчера у всепожирающаго огня,— не вы-ли вс его усыновили? О, вы — наша совсть, вы — звзды нашей души, матери, супруги, дочери, сестры, говорите вы. Скажите, за кого подадите вы голоса? (Слушайте, слушайте!).

— Я люблю честныхъ людей, которые не боятся войти въ огонь, продолжалъ юный Гракхъ, но не люблю тхъ, которые осуждены жить въ немъ вчно… Пусть джентльменъ, имя котораго здсь не хотятъ назвать вслухъ, иметъ на своей сторон вс симпатіи нашихъ противниковъ, меня это ничуть не удивляетъ! Совершенно естественно, что почтеннйшій Фоксъ выбираетъ представителя въ своей семь или въ сред своихъ друзей, мы же не имемъ такихъ богатыхъ связей, мы знаемъ, кто намъ нуженъ во глав нашихъ общественныхъ длъ — намъ нуженъ честный человкъ. Человкъ этотъ не нуждается въ томъ, чтобы скрывали его имя, это ‘сынъ своихъ собственныхъ длъ’, это дитя роднаго города, это — Гринъ!

— Урра Гринъ! Урра Смитъ! кричала толпа, увлеченная горячимъ убжденіемъ. Побда была за нами. Среди этого Содома Генри искалъ меня глазами. Онъ хотлъ ускользнуть отъ тріумфа своей славы, но въ этотъ моментъ какой-то гигантъ, охотникъ изъ Кентукки, одинъ изъ тхъ исполиновъ, которые могутъ похвастать подобіемъ на половину лошади, на половину крокодила, поднялъ моего сына на руки и обошелъ съ нимъ залу вокругъ. Рукоплесканія толпы гремли такъ, что, казалось, обрушатся стны. Мужчины вс пожимали руку юному чуду, женщины его обнимали. Я хотлъ крикнуть: это я его отецъ! Но во второй разъ страхъ сжалъ мое горло, и я вздохнулъ, пробормотавъ только:— Увы, зачмъ я не мой сынъ!

ГЛАВА XIV.
Vanitas vanitatum *).

*) Суета суетъ.

Когда толпа разбрелась, разнося далеко славу и имя будущаго Вебстера {Извстный американскій государственный дятель, стоявшій во глав министерства въ 1841 году, горячій противникъ рабства, впослдствіи впрочемъ измнившій своему длу.}, я могъ обнять на досуг оратора и мы отправились вмст домой. Пристыженный нмою ролью, на которую осудила меня моя смшная робость, я не могъ устоять противъ желанія подтрунить надъ моимъ недозрлымъ Цицерономъ.

— Ну-съ, шалунъ, гд взялъ ты эту манеру болтать съ такой увренностью, ничмъ не смущаясь? Кто научилъ тебя этому наслдію древнихъ римлянъ, давно уже исчезнувшему искусству импровизировать рчь, декламируя и подкрпляя слово жестомъ?

— Въ школ, отецъ. Разв ты не знаешь? не ты-ли самъ столько разъ заставлялъ меня декламировать по Enfield’у {Enfield’s speaker сборникъ образцовъ краснорчія и поэзіи на англійскомъ язык. Въ американскихъ школахъ его употребляютъ для упражненія наизусть и для декламаціи. Сборнику предшествуетъ этюдъ о мимик и жестикуляціи съ рисунками, изображающими положеніе тла, головы и рукъ оратора.}. Была-ли рчь удачна? Хорошо-ли я держался, не заносилъ-ли руку слишкомъ высоко? Доволенъ-ли ты мною?

— И вс твои товарищи занимаются тмъ-же?

— Безъ сомннія, отецъ. Хорошъ былъ бы народъ, если бы граждане умли вс только молчать! Искусство говорить и умть себя держать на трибун необходимо намъ, какъ умнье читать и писать. Каждый изъ насъ, конечно, будетъ современемъ чмъ-нибудь въ обществ, въ палат или въ государств. Члены-ли митинга или товарищества, избиратели, кандидаты, судьи или сенаторы, когда-нибудь все равно мы будемъ поставлены въ необходимость обратиться къ публик, къ народу, насъ пріучаютъ къ этому заране въ школ. Импровизировать рчь совсмъ не трудно, и упражненіе это само по себ очень интересно. Спорить на тему, диспутировать общественный вопросъ — наше лучшее развлеченіе во время рекреацій въ школ. Я сочинилъ уже сто рчей къ моимъ будущимъ избирателямъ. Но моя сильная сторона это именно жестикуляція. ‘Движеніе, говоритъ Демосенъ въ моемъ Enfild’,— движеніе и движеніе!’ Взгляни, папа.

И вотъ забавникъ мой на ходу декламируетъ какой-то неизвстный мн монологъ, рчь лорда Чатама что-ли противъ войны съ Америкой. Онъ идетъ, останавливается, подымаетъ глаза къ небу, то складываетъ руки, то выдвигаетъ кулакъ, кладетъ руку на сордце и кончаетъ тмъ, что бросается съ громкимъ смхомъ ко мн на шею, между тмъ какъ я, его отецъ, не умя сказать даже слова, ни двинуть пальцемъ, я останавливаюсь въ смущеніи передъ этой ранней испорченностью — плодомъ вреднаго воспитанія. Сынъ мой не представляетъ собою феномена, онъ не боле, какъ янки, вышколенный очень искусно.

— Бдное дитя, сказалъ я ему, ты отправляешься въ Индію, къ чему послужитъ теб тамъ это искусство скомороха? Еще если бы ты располагалъ быть адвокатомъ, куда ни шло!

— Я имъ буду когда-нибудь, папа, отвчалъ Генри.— Дайте мн только заработать тамъ тысячъ десять долларовъ, по возвращеніи я изучу право и соединюсь съ извстнымъ юристомъ.

— А потомъ? спросилъ я въ отчаяньи отъ этого юнаго честолюбія.

— Потомъ, папа, я постараюсь быть избраннымъ представителемъ Массачузотта и стану сенаторомъ.

— А потомъ?

— Потомъ, папа, я буду депутатомъ въ конгресс и наконецъ сенаторомъ Союза.

— А потомъ?

— Потомъ, папа, я буду министромъ, какъ мистеръ Сьюаръ (Seward), а если это мн не удастся, то президентомъ, какъ Линкольнъ.

— А потомъ, вскричалъ я — ты займешь, конечно, мсто Люцифера, потому что у тебя честолюбіе и гордость настоящаго бса?

— Папа, возразилъ юноша, встревоженный моимъ раздраженіемъ, товарищи мои вс думаютъ, какъ я. Намъ говорили всегда учителя, что мы надежда родины, и что республика нуждается въ насъ. Стремленье къ политической карьер не есть честолюбіе, но долгъ. На этомъ пути идетъ далеко только тотъ, кто усердне другихъ служитъ стран и народу.

— О, язычники, язычники! вскричалъ я,— итакъ, мы вернулись къ безобразіямъ Аинъ и Рима. Первый долгъ христіанина, сударь, пребывать въ смиреніи, избгать политики, никогда не вмшиваться въ дла своего народа, если только сама власть къ этому не понуждаетъ.

— Папа, насъ учатъ съ каедры совсмъ иначе. Въ послднее воскресенье намъ приводили въ примръ слова, сказанныя папой Піемъ VII, если не ошибаюсь, правда, когда онъ былъ только кардиналомъ: ‘Будьте добрыми христіанами — вы будете тогда хорошими республиканцами’. Вся наша свобода исходитъ изъ Евангелія. Безпрестанно намъ повторяютъ, что ученіе Христа ведетъ къ демократіи, т. е. къ братскому равенству и къ уваженію личности самаго меньшаго среди насъ. ‘Возлюбите другъ друга’, о чемъ говорятъ эти слова, если не о томъ, что сильнйшій долженъ помогать слабйшему имуществомъ, совтомъ и самоотреченіемъ.

Я схватилъ за руку Генри: ‘Бдное дитя, ослпленное безуміемъ твоихъ наставниковъ, взгляни къ чему ведетъ демократія ‘.

Впереди насъ мрнымъ шагомъ двигался человкъ, котораго туловище вставлено было въ деревянный футляръ. Этотъ странствующій ярлыкъ напечатаннымъ на немъ жирнымъ шрифтомъ гласилъ:

‘РЫСЬ’

ОРГАНЪ ДЕМОКРАТИ.

——

Граждане!

Берегитесь интригановъ и глупцовъ!!

Гринъ, Смитъ, Гумбюгъ, или разоблаченіе забавнаго тріумвирата.

— Дайте мн ‘Рысь’, сказалъ я продавцу газетъ.

— Извольте, сударь, отвчалъ тотъ шутливымъ тономъ, но, если хотите посмяться, совтую взять ‘ Солнце’ или ‘Трибуну‘, вотъ гд порядкомъ досталось этимъ господамъ.

Я удовольствовался ‘Рысью’ и развернулъ этотъ гнусный листокъ. Я нашелъ, что Гринъ осмянъ довольно остроумно, по адресу Гумбюга многое представляло горькую истину, но Боже великій, что сдлали со мной! Какая ложь! Какія оскорбленія! Что за мерзость!

Я скомкалъ жалкій памфлетъ и готовъ былъ бросить его въ грязь, его настоящее мсто, но, приближаясь въ это время къ дому, увидлъ на порог веселое лицо и вызывающую улыбку Гумбюга.

— Радуйтесь, вы журналистъ, сказалъ я, вертя ‘Рысь’ у него передъ носомъ. Вотъ намъ нашъ праздникъ — выборы, это сатурналіи лжи и клеветы!

— Клевета, сказалъ толстякъ, пожимая плечами,— та же корь. Когда она наружу, болзнь не опасна, когда внутри — смертельна.

— Только въ демократіяхъ нашихъ возможны подобныя оскорбленія въ печати!

— Полагаю, вы правы! отвчалъ софистъ, довольный случаемъ словить на лету еще новый парадоксъ. Въ старомъ свт клевету остерегаются печатать, ее передаютъ другъ другу на ушко, это пріемъ вроломный и гораздо ловче: зачмъ нападать на врага лицомъ къ лицу — онъ станетъ защищаться, удобне стрлять изъ-за спины. Сплетня и ложь господствуютъ тамъ безраздльно, и тотъ, кто мшаетъ имъ выдыхаться на свобод, падаетъ первой жертвой этого рабства печати.— Summa petit livor, презрніемъ побждается зависть. Клевета, докторъ, это бичъ и кара деспотизма, но въ свободной стран она не опасне удаленія осы. На другой день объ этомъ забываютъ.

— Прочтите, г. философъ, этотъ номеръ газеты, сказалъ я сухо.— Тутъ рчь идетъ и о васъ.

— Еще одна причина — не читать. Та же старая избитая тема, гд восемьдесятъ существительныхъ сопровождаются громкими прилагательными для оживленія припва. Хватаетъ у васъ духу не слдовать за послушными овцами, увлекаемыми ловкими вожаками? смете вы имть свое мнніе и свою волю, вы гордый мечтатель или честолюбивый фанатикъ? Хотите вы сказать правду согражданамъ, хотите выяснить условія свободы или предостеречь ихъ отъ опасностей анархіи?— вы безчестный аристократъ, или раболпный поклонникъ вроломнаго Альбіона. Открывать глаза народу, значитъ, другими словами, раззорять вожаковъ слпыхъ. Эти честные люди, разумется, никогда вамъ не простятъ. Станете-ли вы говорить открыто, назовете-ли настоящими ихъ именами злоупотребленія и тхъ, кому он выгодны — вы угодникъ толпы или подлый демагогъ. Насмшливыя похвалы, если ваша кандидатура неудачна, грубыя и плоскія оскорбленія, если она идетъ успшно,— вотъ вчная псня газетъ и журналистовъ, не уважающихъ себя. Это та же шарманка, поющая старую псню, забавляющая сплетницъ и завистниковъ, т. е. добрыхъ людей съ фальшивымъ слухомъ. Будемъ снисходительны къ этимъ жалкимъ паріямъ человчества.

— Прочтите статью, возразилъ я нетерпливо, — увидимъ, до какихъ границъ доходитъ ваше смиреніе.

Мы вошли въ гостинную, гд, къ счастію, кром насъ никого не было, и Гумбюгъ сталъ читать лживую бранную рчь, между тмъ какъ Генри полетлъ узнавать новости.

— Гринъ не можетъ жаловаться, сказалъ смясь толстякъ.— Судя по тому, какъ жестоко его третируютъ, ясно, что избирательныя его акціи идутъ въ гору. Мои не дурны также. Безстыдный Фальстафъ, это недурно. Пьяный Силенъ, который въ присутствіи доктора не нуждается въ своемъ осл, немножко мифологіи, которая длаетъ честь эрудиціи писавшаго. Все вмст telum imbelle sine ictu: стрлы безъ силы и значенія, со стороны издыхающей партіи.

— Почему не запретятъ говорить этимъ негодяямъ?

— Докторъ, нашли вы философскій камень? Знать напередъ, что кто скажетъ, это тайна, которая не найдена пока. Единственное средство устранить зло, которое васъ такъ гнвитъ, это заткнуть рты всмъ людямъ: геройское средство, которое должно убить человчество, чтобы не дать ему дурно жить. Такова-ли цль врачеванія, которымъ вы занимаетесь, докторъ? Эти негодяи, скажете вы, торгуютъ перомъ, они злоупотребляютъ свободой, они ее развращаютъ. Вполн съ вами согласенъ, но свобода самаго излишества обезпечиваетъ намъ свободу нашихъ правъ. Молодыя двушки злоупотребляютъ иногда правомъ гулять свободно по улиц, должно-ли намъ поэтому запереть женщину въ гаремъ? Многіе среди насъ убиваютъ себя обжорствомъ или пьянствомъ, предпишите-ли вы намъ поэтому діэту Санхо на остров Бараторіи? Изъ страха пожара, запретите-ли вы огниво и спички? Изъ опасенія убійства, отымете-ли вы у насъ первое достояніе свободнаго народа — право имть оружіе? Всякая свобода влечетъ за собой возможность злоупотребленій, всякая сила и всякое орудіе — точно также. Уничтожить свободу съ одною цлью предупредить злоупотребленія, отнять благое ради одного предвиднья зла, не значитъ-ли это предъявлять тяжбу къ Богу и доказывать Ему, что Онъ не понималъ ничего въ дл творенія.

— Если нельзя предупредить клевету, казните ее, придумайте сильныя кары, пусть правосудіе поразитъ того, кто крадетъ мою честь, какъ и того, кто отымаетъ у меня жизнь.

— Судъ къ вашимъ услугамъ, отвтилъ Гумбюгъ, но полное презрніе, мн кажется, самое врное средство. Завтра избиратели отомстятъ за ваши сегодняшнія обиды. Въ самомъ-ли дл, наконецъ, насъ оклеветали? Что до меня, я не считаю себя раненымъ.

— Не знаю, что течетъ въ вашихъ жилахъ, сказалъ я, вырывая изъ его рукъ газету. Послушайте, какъ низкій анонимъ позволяетъ себ говорить о человк моего возраста и положенія въ свт, посл я покажу вамъ, какъ наказываютъ подобную гнусность.

И голосомъ, дрожавшимъ отъ гнва, я прочелъ слдующія строки:

‘Докторъ трижды глупъ. Это дуракъ отъ рожденія, котораго тридцать лтъ ученыхъ занятій сдлали еще глупе, ему недоставало лишь одного зерна честолюбія, чтобы заставить потерять послднюю каплю здраваго смысла, которую оставилъ ему трудъ. Всмъ извстно безуміе этого простака, который не видитъ ничего дальніе кончика своего носа. Ограниченный поклонникъ старины, онъ видитъ идеалъ лишь въ стро дряхлой Европы. Ему кажется прекраснымъ это ветхое общество, среди котораго остатки преданія римскихъ традицій и деспотизмъ администраціи душатъ жизнь и всякую независимость. Ученый Смитъ, слава двадцати неизвстныхъ академій, одинъ изъ вчно дрожащихъ трусовъ, въ день сотворенія міра онъ способенъ бы былъ закричать: ‘остановись, о Господи, Ты разрушишь хаосъ!’ Онъ напоминаетъ кондуктора желзной дороги, оборачивающагося спиной къ позду, который его уноситъ впередъ. Онъ знаетъ и одобряетъ только то, что исчезло въ тни забытаго прошлаго, онъ не чувствуетъ, что за нимъ восходитъ солнце и возникаетъ новый міръ: царство личности, торжество свободы. Пусть мумія эта остается въ своемъ кабинет и принимаетъ тамъ поклоненія ротозевъ, мы не придемъ смущать его покой, но среди блеска общественной жизни не мсто этимъ потухшимъ глазамъ, нмымъ губамъ и отжившей рук, къ чему все это годится? Наша юная, торжествующая республика нуждается въ людяхъ современныхъ, въ банкирахъ, которые двигаютъ цивилизацію, создавая ежедневно предпріятія и новыя общества, въ ораторахъ, указывающихъ намъ путь къ блестящей будущности, назначенной намъ Провидніемъ. Пусть мертвые хоронятъ мертвыхъ! Къ намъ вс живыя сердца, открытыя великимъ общественнымъ стремленіямъ, къ намъ благородные умы, способные увлекаться живыми интересами! Пусть трусы и глупцы вотируютъ за свои дряхлые фетиши, наши кандидаты — люди, которые возбуждаютъ зависть Европы, умный и благородный банкиръ Литтль, краснорчивый и знаменитый Фоксъ! Завтра, въ результат выборовъ голосъ народа, подобно небесному грому, возвститъ во всей Америк побду избранниковъ демократіи. Урра Литтль! Ура Фоксъ!’

— Браво! сказалъ Гумбюгъ:— досталось вамъ, докторъ. Прекрасная статья. Она не оскорбляетъ нисколько вашего достоинства. Шутки немножко, правда, грубы, но при всемъ томъ въ ней есть вдохновеніе, остроуміе, наблюдательность, не говоря уже о модномъ слог. Молодецъ, писавшій эти строки, не дуракъ.

— Идемте со мной въ контору ‘Рыси’, сказалъ я въ свою очередь,— вы увидите, какъ трижды глупецъ дастъ пощечину этому умнику, этотъ господинъ нуждается въ урок.

— Съ ума вы сошли? въ изумленіи вскричалъ толстякъ, вставая во весь ростъ. Еслибы но я, а другой услышалъ эти слова, отъ васъ потребовали бы залогъ въ десять тысячъ долларовъ или отправили бы васъ въ тюрьму. Краснокожіе мы что-ли? Или вы не христіанинъ? Только въ дебряхъ Арканзаса неистовые люди спорятъ съ пистолетами въ рукахъ. Въ Массачузетт нтъ мести и наказанія кром закона. Въ цивилизованной стран много разсуждаютъ и часто спорятъ, но не убиваютъ и не дерутся.

— Дикій народъ! вскричалъ я, вы не имете понятія даже о чести.

— Сами вы дикарь, докторъ, возразилъ, смясь, Гумбюгъ. Правда, докторъ, у васъ страсть къ кровопусканію. Убивать людей или дать себя убить, то или другое, можетъ-ли сослужить службу правосудію, торжеству истины? Дуэль можетъ принести выгоду только врачу или могильщику.

— Что же длаете вы, милостивый государь, когда газетный писака наноситъ вамъ грубое оскорбленіе?

— Любезнйшій докторъ, отвчалъ мн этотъ кандидатъ безъ всякаго стыда,— я повторяю громко или про себя турецкую пословицу, которой глубокую мудрость рекомендую и вашему вниманію: Кто останавливается, чтобы бросать камни во всхъ собакъ, которыя на него лаютъ, не достигнетъ никогда цли. Теперь, докторъ, пора мн позаботиться объ успх избранія моего и вашего также. Постарайтесь о томъ же и вы скоро забудете ‘Рысь’ и его дешевое краснорчіе.

Tu ne cede malis, sed contra audientior ito…

(He уступай неудач, но съ большей увренностью борись противъ нея.)

До свиданья.

ГЛАВА XV.
Воспоминаніе о далекомъ отечеств.

Появленіе жены и дтей смягчило мое дурное расположеніе духа, извстія были хороши. Альфредъ и Генри успли обойти вс собранія, и были привтствуемы везд криками браво и общаніями, Женни и Сюзанна повидались со всми своими пріятельницами. Двсти дамъ, наиболе значительныхъ въ городскомъ обществ, носили на ше медальоны съ моимъ портретомъ. Избраніе было обезпечено. Нашъ скромный, но веселый обдъ окончательно заставилъ меня позабыть вс мои обиды. Женни казалась оживленне, чмъ въ день крещенія перваго сына. Я давно замтилъ, что женщины по природ своей честолюбивы, какъ бы ни былъ мужъ молодъ и красивъ, онъ не можетъ долго нравиться жен, если онъ самъ нуль. Когда любовь соединяется вмст съ этимъ законнымъ честолюбіемъ, женщина становится нашей половиной въ истинномъ и въ лучшемъ смысл этого слова. Тогда длится все: мысль, жизнь, чувство, тогда переживаютъ состояніе счастливйшее на земл. Во Франціи почти не знаютъ этого совершенства счастія, такъ какъ обычай запрещаетъ развивать въ женщинахъ серьезные вкусы и благородныя страсти, но такое счастіе обыденное явленіе въ Америк, гд женщины принимаютъ участіе въ общественной жизни. Сюзанна увлекалась еще сильне матери, въ ней моя кровь,— она не могла говорить ни о чемъ кром моей кандидатуры. Правда, она сдлала Альфреда самымъ усерднымъ моимъ агитаторомъ, и заниматься мной значило также заниматься и имъ.

Вечеромъ меня ожидала новая избирательная демонстрація. Вс пожарные, въ полномъ парад и съ факелами въ рукахъ, съ музыкой во глав, дефилировали подъ моими окнами. Городская молодежь въ мундирахъ и разнообразныхъ костюмахъ сопровождала ихъ съ китайскими фонарями на длинныхъ шестахъ. Въ соредин процессіи находился исполинскій штандартъ, на которомъ освщенный транспарантъ изумлялъ толпу изображеніемъ двухъ фигуръ, похожихъ на чертей, выходящихъ изъ пламени, съ блыми ношами въ рукахъ. Имена Грина и Смита, надписанныя сверху, давали земной смыслъ этой адской сцен, которой толпа рукоплескала по пути. Женщину и ребенка, которыхъ мы спасли отъ огня, везли въ коляск, запряженной четырьмя блыми лошадьми, убранной фонарями и надписями. Таково было тріумфальное шествіе,— процессія достойная временъ Элевсинскихъ игръ. Со всхъ сторонъ раздавались крики восторга ‘браво’, а иногда также и извстное ворчанье, тотчасъ впрочемъ покрываемое криками ура. Оппозиція была уничтожена и вынуждена къ бгству роскошью этой выдумки. Трудно было бы Литтлю соперничать съ нашими чудесами. Кого помстилъ бы онъ въ подобномъ кортеж? Раззоренныхъ акціонеровъ? Нельзя соблазнить толпу тмъ, что каждый видитъ ежедневно.

Въ десять часовъ Женни взяла Библію. Мы остановились на пятой глав Даніила, то есть на исторіи короля Валтасара и мстительной руки, начертавшей на стн приговоръ смерти: Мани, Ткелъ, Фаресъ. Март представлялся прекрасный случай къ пророчеству, и она не замедлила воспользоваться этимъ. Волей-неволей мн пришлось выдержать сравненіе съ Навуходоносоромъ, она осудила меня: ‘жить съ дикими ослами и питаться подобно волу травою полей’, если я когда нибудь забуду, что Всевышній повелваетъ судьбою людей и возвеличиваетъ, кого Ему угодно. Урокъ казался мн немного сильнымъ для будущаго инспектора улицъ, но, быть можетъ, нтъ надобности быть королемъ, чтобы стать гордымъ и заносчивымъ, какъ Навуходоносоръ. Кто знаетъ, не отличались-ли канцелярскіе чиновники Ассиріи еще большею наглостью, чмъ ихъ великолпный повелитель.

Я подтрунивалъ надъ нашей Сибиллой, между тмъ, взволнованный моей кандидатурой, я былъ слишкомъ возбужденъ, чтобы заснуть. Войдя къ себ въ комнату, я набилъ трубку великолпнымъ виргинскимъ табакомъ и, усвшись у окна, попробовалъ дать успокоиться моимъ взволнованнымъ чувствамъ.

Улица была пуста, луна, бросая свой блдный свтъ на стны нмыхъ, запертыхъ домовъ, усиливала впечатлніе таинственной тишины ночи, вокругъ все заснуло, весь городъ погрузился въ глубокій покой. Единственное, что нарушало тишину или, врне, длало ее еще боле ощутительной, было тикъ-такъ кукушки у изголовья моей постели. Убаюканный этимъ монотоннымъ пньемъ, отчасти-же подъ вліяніемъ табачнаго дыма на мозгъ, я далъ полную свободу фантазіи, какъ вдругъ часы оживились. Скрипніе блоковъ, стенаніе колесъ и цпей возвщали приближавшійся бой. Я всталъ, чтобы полюбоваться этимъ произведеніемъ германскаго искусства. При моемъ приближеніи раскрашенный деревянный птухъ въ верхней части часовъ затрепеталъ крыльями и испустилъ три пронзительныхъ крика. Подъ нимъ внезапно открылась дверь, и я увидлъ Парижъ, Сену и городскую ратушу въ 1830 г. Лафайетъ въ блокуромъ парик, голубомъ кафтан и блыхъ панталонахъ держалъ въ объятіяхъ пхотинца, жандарма и трехцвтное знамя, на которомъ золотыми буквами стояло: свобода — общественный порядокъ. Одинадцать разъ прозвенли часы, одинадцать разъ Лафайетъ склонялъ голову и длалъ знаменемъ привтственное движеніе, затмъ дверь закрылась, галльскій птухъ снова вскинулъ крыльями, закричалъ пронзительне, чмъ обыкновенно,— и видніе исчезло.

Утерянное воспоминаніе и давно забытый девизъ пробудили во мн золотыя грзы юности. Какъ билось наше сердце въ 1830 году! Несчастные невжды мы не знали тогда, что свобода, какъ вс возлюбленныя, раззоряетъ и измняетъ тмъ, кто ее любитъ. Свобода, общественный порядокъ… это т же страшныя слова: Мани, Текелъ, Фаресъ новйшихъ временъ! Вотъ загадка, которую каждыя пятнадцать лтъ снова предлагаетъ Франціи революціонный сфинксъ, угрожая уничтожить Эдипа, если онъ ее не разршитъ. Свобода — общественный порядокъ, два смертельныхъ врага, изъ которыхъ, по очереди, каждый то побдитель, то побжденный въ сраженіи, въ которомъ мы представляемъ вчно проигранную ставку. Въ одинъ прекрасный день свобода провозглашена, крикъ радости и надежды достигаетъ самого неба, но подъ маской дивнаго божества торжествуетъ анархія и влечетъ за собой гражданскую войну, уничтожая вс права, угрожая всеобщимъ интересамъ, заставляя въ ужас отшатнуться отъ себя устрашенную націю. На другой день водворяется общественный порядокъ, со шпагой въ рук даетъ онъ миръ, возстановляетъ спокойствіе, ломаетъ вс преграды и, увлекаемый собственнымъ всомъ, падаетъ въ бездну,— неизбжная участь всякой силы, которая не ждетъ совта, не ищетъ поддержки. Откуда идетъ это вчное крушеніе? Почему, въ теченіи семидесяти лтъ, народъ честный, отважный, остроумный не создаетъ ничего, кром разрушенія, оставаясь вчно недовольнымъ, вчно обманутымъ въ своихъ надеждахъ?

Какимъ образомъ въ Соединенныхъ Штатахъ, гд свобода кружитъ всмъ головы, гд никто не кричитъ объ общественномъ порядк, ничто не смущаетъ однако гражданскаго мира. Почему нтъ ни мятежей, ни революцій среди этой буйной демократіи, среди толпы предоставленной самой себ, не знающей ни полиціи, ни жандармовъ? Америка не иметъ, подобно намъ, сотни тысячъ стражей порядка, готовыхъ къ бою, не знаетъ нашей изумительной администраціи, которая предвидитъ все и всюду приказываетъ, прескаетъ, всмъ руководитъ и все регламентируетъ, не знаетъ — что такое народъ лицемъ къ лицу съ этимъ сомкнутымъ строемъ — народъ покорный дисциплин, руководимый, послушный и подчиненный правильному надзору, а между тмъ она процвтаетъ въ мир и тишин. Законъ обезпечиваетъ всевозможныя проявленія свободы, правосудіе караетъ злоупотребленія ею, и это все, что составляетъ, по мннію американцевъ, общественный порядокъ. Ихъ ограниченный умъ не позволяетъ имъ возвыситься до высоты пониманія нашей централизаціи — опеки, которая даетъ намъ наше единство и нашу славу. Этотъ первобытный народъ не уметъ отдлять свободу отъ общественнаго порядка, но уметъ олицетворить послдній и окружить его грознымъ оплотомъ и пушками, всегда готовыми къ бою. Ни административной іерархіи, ни предусмотрительной полиціи, ни приказовъ, ни неприкосновенныхъ чиновниковъ, ни привилегированныхъ судилищъ. Никакого понятія о мудромъ механизм, который сокрушаетъ всякое противорчіе и уничтожаетъ всякую индивидуальность среди цивилизованныхъ народовъ. Законъ всемогущъ, гражданинъ отвтственъ самъ за вс свои дйствія, чиновникъ, но выходящій изъ предловъ общаго права, администрація покорная судебному трибуналу, судья — единственный толкователь закона, вотъ вся система государства. Простота ея доходитъ до смтнаго. Ничего кром закона и суда въ этомъ зародыш государства, между тмъ повсюду миръ, повсюду богатство. Странная игра исторической судьбы, которая остается еще непонятной нашимъ великимъ политикамъ. Почему никто не взялъ на себя трудъ объяснить американцамъ, что они счастливы вопреки всмъ правиламъ и должны завидовать нашимъ революціямъ?

Я заснулъ, среди этихъ мудрыхъ размышленій.

Не знаю сколько времени я отдыхалъ, какъ вдругъ почувствовалъ, что меня трясетъ чья-то мощная рука… Возл меня, у постели, стоялъ жандармъ. Видъ его доставилъ мн удовольствіе. Жандармъ! Я былъ во Франціи, я нашелъ снова мою родину.

— Вставайте, вставайте, господинъ Лефевръ, кричалъ мн бригадиръ отъ котораго за версту слышенъ былъ чеснокъ.

Я взглянулъ внимательне на милаго встника, его лицо показалось мн знакомо. Этотъ взглядъ, голосъ, сардоническій смхъ… я узналъ ужасныя черты спирита Джонатана Дрема, моего врага. При вид этого злодя, радость моя смнилась ужасомъ.

— Что вы? Что вамъ нужно? спросилъ я.— По какому праву входите вы среди ночи въ жилище мирнаго гражданина. Мой домъ — моя крпость.

— Потише, гражданинъ, отвчалъ жандармъ.— Не вступайте въ безразсудный споръ съ властью, съ которою не спорятъ напрасно, потому что она всегда права.

Затмъ онъ открылъ сумку и вынулъ цлую кипу гербовой бумаги.

— Номеръ 1-й, произнесъ онъ.— Г-ну Лефевру: таковому или тому, кто присвоилъ себ это имя. За дерзостное сужденіе о городской власти, по поводу уличной мостовой, выраженное въ публичной стать, объявляется первое предостереженіе, впредь до разсмотрнія.

— Вотъ такъ штука! воскликнулъ я.— Вмсто предостереженій, городское начальство могло-бы кажется адресоваться ко мн съ извиненіемъ и исправить мостовую.

— Молчите, гражданинъ, возразилъ жандармъ.— Какъ частное лицо, я не отрицаю, что мостовая плоха, я самъ только-что поднялъ двухъ животныхъ, упавшихъ передъ этой дверью, но какъ жандармъ, я считаю вашу жалобу столь же дерзкой, сколько несвоевременной. Если полковникъ мн скажетъ: ‘Бригадиръ, завтра будетъ ночь при полномъ свт дня’, я отвчу: ‘Слушаю-съ, полковникъ!’ и представлю въ полицейское бюро перваго мальчишку, который вздумаетъ увидть день. Приказъ гласитъ, что мостовая въ исправности, слдовательно, все благополучно, пусть злонамренные люди умышленно ломаютъ свои шеи, они достойны строгой кары.

— Какъ! вскричалъ я.— Я не смю критиковать дйствія власти, когда она не исполняетъ своего долга?

— Напротивъ, гражданинъ, отвчалъ бригадиръ,— жалуйтесь, власти Франціи любятъ, чтобы ихъ критиковали, но не забывайте правилъ вжливости. Вы не спросили у нея позволенія критиковать. Вы были грубы, любезнйшій.

— Другъ мой, свидтельствую вамъ глубокое почтеніе, но вы разсуждаете съ чужой головы. Власть существуетъ для насъ, я думаю, не мы созданы для власти.

— Колоссальное заблужденіе, добрйшій, возразилъ жандармъ съ видомъ презрнія, которое меня взбсило.— Т, кто повинуются, созданы для того, кто повелваетъ, не т, кто повелваетъ для повинующихся.

— Но Франція — это мы, мы — государство.

— Государство, другъ мой, состоитъ изъ маршаловъ, генераловъ, полковниковъ, капитановъ, лейтенантовъ, префектовъ, меровъ, и другихъ шитыхъ мундировъ, достойныхъ почета, все остальное — это сборище рекрутъ и плательщиковъ податей, толпа, которая должна повиноваться и молчать…

— Не зная недовольства… не правда-ли? Ахъ, если бы у насъ были справедливость и правосудіе!

— Тогда, гражданинъ, вы не знали-бы, что такое администрація. Вы были-бы не лучше краснокожаго ирокеза, какъ англичане и другіе каннибалы, которые пользуются свободой длать что хотятъ. Вы-бы не знали, что значитъ честь принадлежать къ цивилизованной націи и носить имя француза!

— Номеръ 2-й, продолжалъ онъ свое дло.— Г-нъ Лефовръ, имвшій дерзость странствовать по всему городу, показываясь у дверей то одного, то другого дома, стараясь сдлать извстнымъ свое лицо: — приказомъ г. префекта отршается отъ безплатныхъ обязанностей члена благотворительныхъ учрежденій.

— Кандидатура разршается всякому, вскричалъ я.

— Безъ сомннія, возразилъ жандармъ, она свободна, но только съ разршенія власти.

— Номеръ 3-й. Сказанному Лефевру, за распространеніе или позволеніе распространять избирательные бюллетени, носящіе его имя или имена столь же темныхъ лицъ — вызовъ: отъ восьмого числа срокомъ въ теченіи недли явиться предъ трибуналъ г. президента и гг. судей исправительной полиціи, для допроса означеннаго Лефевра о преступномъ распространеніи печатныхъ листковъ, но разршенныхъ надлежащею властью.

— Какъ! я не могу распространять среди избирателей листковъ, носящихъ мое имя?

— Вы можете все, что намъ угодно, мой другъ, отвчалъ бригадиръ, но съ разршенія власти. Что-же! Вамъ не нравится этотъ порядокъ? Не воображаете-ли вы, что попечительная, отеческая власть можетъ предоставить ротозямъ совершать глупости, которыя въ конц концовъ превратятся въ оппозицію. О! Еслибы я былъ на мст правительства, я моментально упряталъ-бы всхъ въ тюрьму… впредь до разсмотрнія!

— Номеръ 4-й. Сказанному Лефевру, явно принадлежащему къ числу н&#1123,кіихъ, образовавшихъ такъ называемую избирательную группу, что означаетъ клубъ, иначе говоря тайное сообщество — указъ ему явиться предъ судомъ исправительной полиціи и выслушать приговоръ о присужденіи его по стать 291 Code penal къ тюремному заключенію, впредь до разсмотрнія.

— Номеръ 5-й. Сказанному Лефевру, побудившему несовершеннолетняго сына своего говорить въ означенномъ клуб зажигательную рчь противъ почтеннаго и скромнаго лица, господина Пети, кандидата правительственной партіи, предписаніе явиться въ означенный судъ по обвиненію въ качеств зачинщика, соучастника и сверхъ того гражданскимъ отвтчикомъ по сказанному преступному дянію, впредь до разсмотрнія.

— Какъ! я не имю права собирать своихъ избирателей, они не должны знать, что думаетъ ихъ представитель?

— Вы имете вс права, добрйшій, отвчалъ бригадиръ, но всегда съ разршенія власти. Хорошая была-бы штука, еслибы солдатамъ въ казарм позволено было собираться и кричать сколько они хотятъ, безъ особаго разршенія!

— Но мы не въ казарм?

— На глупый вопросъ не стоитъ и отвчать, возразилъ жандармъ.— Впрочемъ, гражданинъ, я готовъ снизойти къ вашему глубокому невжеству. Знайте, французъ рожденъ всегда солдатомъ и ждетъ приказаній, такова его природа. Чмъ больше имъ командуютъ, тмъ онъ боле доволенъ. Не должно мшать этой страсти къ повиновенію, которая составляетъ его радость. Будь я начальство, я бы забралъ всхъ болтуновъ… впредь до разсмотрнія.

— Номеръ 6-й. Означенному Лефевру, оклеившему или дозволившему оклеить стны домовъ афишами, хотя незначущими, но преступными, item, организовавшему, или дозволившему организовать революціонную процессію и возбудившему непристойное волненіе, вопреки предусмотрительности и бодрствованію полиціи, которая все видитъ, все знаетъ, предписаніе — явиться ему предъ сказаннымъ трибуналомъ для выслушанія и узрнія приговора суда о наказаніи, на основаніи подлежащихъ статей закона, впредь до разсмотрнія.

— Ради Бога, служивый, вскричалъ я, пощадите, господинъ жандармъ! Я жертва ошибки. Во Франціи, безъ сомннія, я самъ призналъ-бы себя виновнымъ во всемъ, но мы въ Америк, я невиненъ, что преступно во Франціи, то въ Америк есть общее право.

— Избавьте меня отъ подобныхъ просьбъ, отвчалъ невозмутимый жандармъ, вынимая что-то изъ кармана, мн показалось, это были кандалы.— Какъ частное лицо, я человкъ не безъ сердца и горжусь этимъ, но въ эту минуту я только слуга, орудіе закона.

— Если такъ, то законъ есть воплощеніе лжи.

— Молчать, бунтовщикъ! довольно болтать. Послушать ихъ, вс они невинны какъ дитя. Виновны вы или нтъ, мой другъ, вы кажетесь мн подозрительнымъ: для пресченія и предупрежденія зла, я васъ арестую.

Сказавъ это онъ сжалъ мою руку съ такою силой, что я вскрикнулъ громко отъ боли.

Въ то-же время я проснулся отъ этого крика. Слава Богу, это былъ сонъ.

Я зажегъ газъ, чтобы стряхнуть гнусный кошмаръ. О ужасъ! На стн, у своихъ ногъ, я увидлъ тнь грозящей руки и помпонъ, при вид котораго блднютъ храбрйшіе люди.

Похолодвшій, съ сильно бьющимся сердцемъ, я оставался неподвижный, подобно осужденному, въ ожиданіи смертнаго приговора. Въ эту минуту заплъ птухъ, крикъ котораго, какъ извстно, прогоняетъ злыя ночныя виднія, я повернулся къ стн и, не могъ не разсмяться громко. Грозная каска оказалась тнью моихъ растрепанныхъ волосъ, а страшный помпонъ, наконецъ, былъ ни что иное, какъ… но я молчу, чтобы не оскорбить стыдливость моихъ читательницъ.

Я потушилъ огонь и погрузился снова въ мою постель.

— О, жандармъ, вскричалъ я мысленно, бравый и врный воинъ, простодушное и благородное сердце! Въ образ твоемъ рисуется какъ нельзя лучше общественный строй народа, который не признаетъ власти безъ мундира, а порядка и мира иначе, какъ съ мечемъ въ рук. Ужасъ нищаго и бродяги, олицетвореніе совсти трактирщика и винокура, правая рука мера, орудіе префекта,— о жандармъ, я люблю тебя и чту, но прости игру моей фантазіи: я мечтаю о дн, когда несчастіе не будетъ преступленіемъ, когда полиція перестанетъ преслдовать добро, изобилующее среди людей, въ предвидніи и ради пресченія зла, которое составляетъ только исключеніе, о дн, наконецъ (я вижу, какъ министръ полиціи пожимаетъ плечами), когда одинъ лишь правосудный законъ будетъ источникомъ жандармскихъ функцій, и твоя мстительная миссія ограничена будетъ преслдованіемъ плутовъ и арестомъ осужденныхъ закономъ злодевъ! О, бригадиръ! я знаю, эта американская утопія вызоветъ у тебя улыбку на лиц, но я завщаю ее двадцать первому вку, какъ мысль, которая когда-нибудь обезсмертитъ мое имя. Я требую, чтобы въ родномъ моемъ город, среди сквера, который долженъ занять мсто моей улицы и дома, воздвигли тогда мой бюстъ, надъ ключомъ лишеннымъ влаги, въ чертахъ моего лица пусть изобразятъ мечтательную думу, и надпись пусть гласитъ:

Мечтателю,
который
въ 1862 году
требовалъ, чтобы приговоръ
суда давалъ единственное
право лишить свободы гражданина,
исключительно на основаніи закона.
Благодарная жандармерія
14 іюля 2089 г.

И я завщаю послднюю мою пятифранковую монету, съ процентами на проценты въ теченіи двухъ вковъ, академіи надписей и наукъ съ тмъ, чтобы она воспроизвела подъ собственной редакціей на языкахъ еврейскомъ, коптскомъ, санскритскомъ и сирійскомъ идею, которой французъ по свойствамъ своей природы но можетъ никогда уразумть, и которой языкъ его не въ силахъ выразить: Sub lege libertas. (Свобода подъ знаменемъ закона).

ГЛАВА XVI.
Выборы.— День субботній.

Наступилъ наконецъ знаменитый день — суббота 5 апрля, день, долженствовавшій обратить парижанина квартала Chausse d’Antin въ члена муниципальнаго управленія Парижа въ Массачузетт. Въ семь часовъ утра, при блестящей погод, начались сто двадцать баллотировокъ среди торжественной тишины. У дверей каждаго бюро можно было видть по два длинныхъ ряда избирателей, съ чисто саксонскимъ терпніемъ и увренностью ожидавшихъ момента осуществленія своего ршающаго права. Споры кончились, враги наканун, сегодня обмнивались привтствіями, пожиманіемъ рукъ и шутками. Каждый готовъ быль склониться предъ ршеніемъ большинства, съ тмъ чтобы черезъ годъ снова начать борьбу.

Къ полудню голоса были сосчитаны и объявленъ результатъ выборовъ.

Гринъ получилъ 116,735 голосовъ противъ 78,822, поданныхъ за Литтля. За Гумбюга собрано было 146,327, тогда какъ несчастный Фоксъ получилъ всего 18,124, наконецъ, несмотря на нсколько бюллетеней, оспариваемыхъ завистниками, я избранъ былъ числомъ 199,999 голосовъ. Никогда инспекторъ улицъ не былъ еще назначаемъ такимъ громаднымъ большинствомъ. Эффектъ выборовъ отозвался сильно въ Массачузетт, но еще громче въ Англіи. Такъ какъ цны на хлопокъ стали быстро подыматься въ это время, ‘Times’ объявилъ, что американцы — дикари, которые насилуютъ избирателей съ пистолетомъ въ рук, откуда вытекало, что демократіей невозможно управлять. Старый Памъ {Пальмерстонъ.} говорилъ въ парламент на ту-же тему, онъ доказывалъ англичанамъ, что они первый народъ въ мір, и что Джонатанъ, за неимніемъ наслдственной аристократіи, годится лишь въ подметки Джону Булю, истина немного жесткая, которую Джонъ Буль переварилъ съ обычной своей скромностью, вотируя громаднйшій бюджетъ.

Трутъ первый любовно возвстилъ мн мой успхъ, онъ очень сожаллъ, по его словамъ, что не могъ уже возвстить самъ обществу эту пріятную новость. Со вчерашняго дня онъ продалъ газету Евгенію Розу и отказался отъ политики.

— Вы прекрасно сдлали, сказалъ я ему. Отдыхайте и хорошенько, это для васъ необходимо.

— Отдыхать не американское слово, сказалъ Трутъ съ своей кроткой улыбкой. Старъ или молодъ, больной или здоровый, янки трудится до гроба: таковъ долгъ человка и христіанина. Я послдовалъ совту Гумбюга и вернулся къ любимымъ занятіямъ моей молодости. Церковь конгрегаціоналистовъ, въ улиц акацій, предложила мн мсто пастора, я принялъ. Завтра приступаю я къ обязанности проповдника.

— Вчера журналистъ, завтра пасторъ, вы очень разносторонни. Вы мняете профессію, какъ платье. Что вы думаете длать мсяцевъ черезъ шесть?

— Что угодно будетъ Богу, отвчалъ новый священникъ.— Если бы здсь былъ Гумбюгъ, который изъ южнаго плантатора сталъ мексиканскимъ солдатомъ, затмъ адвокатомъ въ Филадельфіи, наконецъ журналистомъ въ нашемъ Париж, и станетъ завтра судьею, онъ отвтилъ-бы вамъ однимъ изъ своихъ любимыхъ изреченій:

Homo sum, humani nihiln me alienum puto. (Человкъ есмь, и ничто человческое мн но чуждо).

Вы сами докторъ, вы были нкогда ученымъ спеціалистомъ, позавчера пожарнымъ, вчера кандидатомъ, сегодня вы инспекторъ улицъ, что не мшаетъ вамъ оставаться врачемъ. Мн кажется, и вы мняете свою роль безъ труда. На самомъ дл это одно изъ величайшихъ преимуществъ нашей прекрасной страны. Въ дряхлой Европ каждый родится, животъ и умираетъ въ образ дйствующаго лица въ извстной пьес. Солдатъ или судья, адвокатъ, купецъ или фабрикантъ,— но никогда просто человкъ.

Отсюда неспособность возвыситься надъ узкими сословными понятіями и предубжденіями своего ремесла, званія или службы.

Намъ мало нужды до профессіи, это верхнее платье, которое мняютъ, смотря по надобности и случаю, прежде всего и всюду должно быть человкомъ. Здсь корни равенства, которое составляетъ нашу силу и гордость. Клэй былъ мельникъ изъ Кентукки, Дугласъ и Линкольнъ — фермеры изъ Иллинойса, генералъ Банксъ, дитя катушекъ — вязальщикъ хлопка, вс они стали людьми, потому что трудились и боролись. Кто не испыталъ своихъ силъ въ жизненной схватк, тотъ не знаетъ себ цну. Борьба съ условіями жизни воспитываетъ волю и умудряетъ сердце. Аристократія вырождается, производя души робкія, изнженныя, больныя, господство надъ міромъ принадлежитъ народу. Будущее наше!

— Трутъ, вы прекрасный проповдникъ. Пока вы говорите, я чувствую, что вы правы, но едва вы удаляетесь, и я обращаюсь къ моимъ воспоминаніямъ,— ваши теоріи приводятъ меня въ ужасъ. Если бы я поддался слабости и послдовалъ за вами, вы заставили-бы меня забыть все, чему учили меня прежде. Нужды нтъ, мы все-таки завтра пойдемъ васъ слушать. Простой христіанинъ, обращающійся къ братьямъ съ изложеніемъ Евангелія тмъ-же языкомъ, какимъ говорятъ каждый день, это, право, оригинально. Я не могу вообразить себ христіанство среди республиканскаго режима.

Въ ту минуту какъ Трутъ меня покидалъ, меня пришли искать для водворенія въ новой обязанности. Женни, Сюзанна, Альфредъ и я, мы услись вс въ прекрасной коляск, вмст съ Мартой, которая готовилась, конечно, слдить за развитіемъ моей гордыни, Генри слъ рядомъ съ кучеромъ, Замбо взобрался сзади, два великолпныхъ коня, какихъ можно видть только въ Америк, унесли насъ по направленію къ Монморанси, крайнему пункту моего района. Пришлось не разъ остановиться, дорожные мастера ожидали новаго начальника, каждый на своемъ посту, я уврилъ этихъ молодцовъ въ моей благосклонности, между тмъ какъ жена и дочь расточали имъ привтливыя улыбки. Мы, конечно, отъ рожденія, были предназначены къ высокому положенію въ свт. Единственное, что мн причиняло досаду, это заставы, которыя я встрчалъ на нкоторомъ разстояніи. Я узнавалъ демократическое скряжничество, которое требуетъ, чтобы всякій платилъ за то, чмъ онъ пользуется, не обременяя даромъ другихъ, я далъ себ клятву устранить это злоупотребленіе, неизвстное старому свту и водворить повсюду равенство. Впрочемъ, это неудовольствіе не могло устоять противъ роскошныхъ букетовъ, которые сборщики у заставъ и главнйшіе мастера предлагали Женни и Сюзанн. Экипажъ походилъ на корзину, мы исчезали сами среди изобилія цвтовъ. Насъ привтствовали рчами, какъ коронованныхъ особъ. Добрые люди, незнакомые, конечно, съ библейской поэзіей, тмъ не мене сравнивали Сюзанну съ полевой лиліей. Женни сама, красня отъ удовольствія, походила на распустившуюся розу. Что касается Марты, она представляла настоящій піонъ, можно было думать, что кровь брызнетъ скоро изъ ея малиновыхъ ланитъ. Она пыхтла, какъ быкъ въ конц проведенной имъ борозды.

О женщины, имя вамъ — суетность! Что до меня, удобно развалившись въ углу моего экипажа, я не позволилъ фиміаму народной популярности опъянить мою голову, находя, однако, дороги превосходными, я сердился на жалкую клячу, которая наканун споткнулась на мостовой, содержимой этими любезными, милыми мастерами.

По прибытіи въ Монморанси, кучеръ, недожидаясь приказаній, повезъ насъ прямо къ гостинниц ‘Розы’, содержателемъ которой былъ квакеръ Сэфъ. Альфредъ и Сюзанна какъ будто не принадлежали къ милой молодежи, которую онъ такъ нжно любилъ, онъ разсчиталъ насъ совсмъ не какъ влюбленныхъ и взялъ вдвое дороже, чмъ слдовало, за весьма плохой обдъ. Я протестовалъ, но онъ съ природной жадностью соединялъ самый невыносимый изъ всхъ пороковъ, порождаемыхъ Цивилизаціей,— негодяй ссылался на политическую экономію. Онъ прочелъ мн цлую лекцію и въ нсколькихъ пунктахъ доказалъ, что дешевый рынокъ свидтельствуетъ о бдности народа, лишеннаго торговли и промышленности, тогда какъ дороговизна есть первый признакъ высокой культуры: предложеніе не удовлетворяетъ возростающему населенію, богатство между тмъ усиливаетъ спросъ. Прійдетъ день, когда, лишь одинъ изъ потомковъ Ротшильда въ состояніи будетъ заплатить за куриное яйцо, въ этотъ день всеобщее процвтаніе достигнетъ своего апогея. Я заплатилъ все, чтобы сберечь, по крайней мр, время и слова. Боже меня избави спорить съ подобнымъ фанатикомъ идеи! Я знаю этихъ хитроумныхъ людей. Они готовы предать Францію съ ея арсеналомъ, флотомъ, арміей, славой и правами, если взамнъ свободы имъ общаютъ… мясную лавку.

Было около четырехъ часовъ, когда нашъ караванъ сталъ возвращаться въ Парижъ. Къ удивленію моему окна и двери гостинницы заперли и заложили наглухо, точно въ дом былъ покойникъ. Было конечно странно встрчать такимъ образомъ праздникъ — приближеніе воскресенья, но въ этой стран, созданной не такъ, какъ другія, мудрецъ не долженъ ничему удивляться. Другъ Сефъ отправлялся въ городъ съ нами вмст. Онъ услся на крупнаго коня, котораго закрылъ тнью своей шляпы съ широчайшими полями. Рядомъ съ нимъ рысцой на срой кобыл тронулась Марта, ростомъ, выдержкой, величественнымъ и непреклоннымъ видомъ не уступая любому бравому карабинеру. Сефъ и Марта двинулись впередъ, возвщая встрчнымъ наше тріумфальное шествіе.

При первой же застав я нашелъ миролюбиваго квакера въ ссор со сборщикомъ налога.

— Говорю вамъ, кричалъ послдній, вы не продете, не заплативъ положенную таксу. Васъ двое, мн слдуетъ получить двадцать четыре цента, а не двнадцать.

— Другъ, отвчалъ трактирщикъ, ты напрасно горячишься, это недостойно ни разсудительнаго человка, ни христіанина. Посмотри твой тарифъ и не спрашивай больше, чмъ имешь право требовать по закону, иначе тебя могутъ обвинить въ лихоимств.

— Вотъ тарифъ, отвчалъ взбшенный сборщикъ:— читайте сами, несчастный болтунъ! Двнадцать центовъ съ коннаго, восемь съ пшаго человка, ясно-ли это?

— Вполн ясно, отвчалъ квакеръ — беру въ свидтели этихъ почтенныхъ господъ, что я уплатилъ теб твои двнадцать центовъ.

— А эта женщина, сказалъ сборщикъ, указывая на Марту, прохавшую впередъ.

— Такъ что-жъ? съ непоколебимымъ равнодушіемъ возразилъ Сефъ — женщина не человкъ, и кобыла не конь, слдовательно, съ нея теб ничего но слдуетъ.

И онъ пустился въ галопъ, оставивъ сборщика въ глубокомъ изумленіи.

— Вы, конечно, составите протоколъ, сказалъ я послднему, и привлечете къ суду этого негодяя.

— Нтъ, г. инспекторъ, отвчалъ онъ, мы проиграемъ процессъ. Это одинъ изъ тхъ пронырливыхъ плутовъ, которые не зацпивъ проскользнутъ среди законовъ, хотя-бы на четверк лошадей. Буква закона на его сторон.

— Но по смыслу закона онъ неправъ, возразилъ я, онъ утверждаетъ вздоръ.

— Законъ у насъ не разсуждаетъ, сударь, отвчалъ этотъ простофиля.— У насъ только знаютъ текстъ. Еслибы судья сталъ толкователемъ закона, онъ сталъ-бы вмст съ тмъ, законодателемъ, права и месть гражданъ не были-бы строго ограждены.

— Невжды! вскричалъ я. Они не имютъ понятія объ азбук всякаго законодательства. Когда въ спор между частнымъ и казеннымъ интересомъ есть какое-либо сомнніе, разв оно не толкуется всегда въ пользу фиска, какъ представителя ‘общаго интереса’.

— Никогда, сударь, сказалъ сборщикъ.— Приговоръ будетъ всегда въ пользу гражданина. Казна должна быть дважды правой для того, чтобы не проиграть процесса.

Что длать съ этими дикарями? Я пожалъ плечами и приказалъ кучеру продолжать путь.

Когда мы въхали въ городъ, я готовъ былъ думать, что его подмнили въ нашемъ отсутствіи. Улицы и площади были пустынны, за нашей спиной улицы замыкались цпью, останавливавшей движеніе народа. Окна представляли странное зрлище. На всхъ балконахъ можно было видть сапоги, въ одинъ рядъ, точно въ воинскомъ стро, обращенные подметками къ прохожимъ, еслибы послдніе случились. Слдя взоромъ за сапогами, я открылъ наконецъ человческія ноги, затмъ опрокинутое туловище и наконецъ сигару, голубой дымокъ которой подымался къ небу. Я не могъ понять, какого рода можетъ быть преступленье, караемое такъ жестоко, Замбо, къ которому я непосредственно обратился съ вопросомъ, объяснилъ мн, что то, что я вижу — есть высшее наслажденіе янки. Какъ только наступаетъ субботній вечоръ, янки усердно старается вызвать припадокъ апоплексіи, иногда ему это удается. Мы, французы, гораздо разумне, въ нашихъ концертныхъ и зрительныхъ залахъ мы рискуемъ только легкимъ обморокомъ.

Отдыхая, наконецъ, у себя дома, я хотлъ весело окончить счастливый день, я просилъ Сюзанну и Генри пропть мою любимую арію: La ci darem la mano, изъ Донъ-Жуана. Сюзанна посмотрла на меня и поблднла.

— Что съ тобой, дорогая? вскричалъ я: ты нездорова?

— Отецъ, отвчала она, меня испугала ваша просьба. Разв вы хотите взволновать городъ и собрать недовольную толпу породъ нашимъ домомъ? Хотите вы погубить наше доброе имя? Забыли вы, что суббота началась, и ничто не должно возмутить покой Творца?

Боже правый, подумалъ я, разв перенося насъ въ Америку, предатель Джонатанъ Дремъ обратилъ насъ въ евреевъ?

— Прости, дитя мое, сказалъ я Сюзанн,— я сегодня разсянъ. Вс событія этого дня отняли у меня память. Пойди, отыщи въ моей библіотек великаго Гиппократа, чтеніе греческихъ твореній лучшій отдыхъ для головы, нтъ ничего боле освжающаго.

Вмсто отвта, Сюзанна сла ко мн на колни, провела рукой по моему лбу и поцловала меня.

— Бдный папа, сказала она, какъ онъ усталъ! Видите, мама, онъ забылъ даже, что въ субботній вечеръ читаютъ только одну Библію.

Положительно, я сталъ евреемъ, самъ того не зная. Что однако оставляло меня еще нсколько въ сомнніи — это было Евангеліе, которое я нашелъ, открывъ нашу семейную Библію и слова св. Марка, гласящія, что суббота назначена для человка, а не человкъ для субботы. Слова эти возбудили во мн нкоторое размышленіе, но, не желая оскорбить присутствовавшихъ, я сохранилъ мои размышленія про себя, и, оставивъ обихъ женщинъ, погруженныхъ въ чтеніе священной книги, я сошелъ самъ въ садъ.

Вечеръ былъ прекрасенъ, молодая зелень деревьевъ распространяла свжій ароматъ, солнце садилось, золотя облака, все располагало къ грезамъ. Усталый, я вошелъ въ китайскую бесдку, бросился на диванъ, и закурилъ сигару. Я протянулъ ноги и положилъ ихъ на спинку простого стула, стоявшаго возл, къ стыду моему, сознаюсь, я нашелъ, что американскій обычай иметъ свою пріятную сторону.

Пріютившись невидимкой за ршетчатыми рамками кіоска, я отдыхалъ, машинально устремивъ глаза на Замбо, который въ углу сада разбивалъ песокъ для чистки ножей. Бдный малый весь былъ поглощенъ своимъ дломъ, между тмъ какъ Марта кралась къ нему изъ кухни, точно паукъ готовый броситься на муху.

— Сынъ Хама, сказала она, вырывая молотъ изъ его рукъ, что ты здсь длаешь?

— Вы видите сами, Марта, я разбиваю камни.

— Несчастный, воскликнула она, ты нарушаешь субботу!

Замбо убжалъ съ очень жалкимъ видомъ, онъ прошелъ со вздохомъ мимо моего убжища. Вдругъ онъ остановился, замтивъ повидимому кошку, охотившуюся за мышью.

— Берегись Паша, сказалъ онъ нараспвъ,— ты гонишься въ субботу за мышами, въ понедльникъ Марта тебя повситъ.

Я долго смялся надъ глупой фигурой негра, между тмъ дв особы приблизились и услись на скамь передъ бесдкой, такъ близко ко мн, что я могъ не проронить ни слова изъ ихъ разговора. Я узналъ милйшаго Сефа, который пользовался уединеніемъ, субботой и вечерней порой, для проповди прекрасной Март.

— Дорогая сестра, говорилъ онъ съ комичной важностью, прислушиваясь къ собственнымъ словамъ,— три вещи меня чрезвычайно удивляютъ: первое, что глупыя дти палками и камнями стараются сбить съ дерева плоды, они могли-бы не трудясь ждать спокойно, пока наступитъ день, когда плоды сами упадутъ. Второе, зачмъ люди вообще и американцы въ частности на столько сумазбродны и злы, что ведутъ войны и убиваютъ другъ друга, оставаясь въ мир, они-бы умерли и такъ естественною смертью. Третье и послднее, что меня удивляетъ, это неразуміе молодыхъ людей, которые теряютъ время, бгая за молодыми двушками, на которыхъ хотятъ жениться, если-бы они сидли дома и наживали состояніе, двушки бгали-бы за ними. Что скажешь Марта?

— Сефъ, я скажу, что ты обладаешь мудростью царя Соломона, но и его-же тщеславіемъ.

— Марта, закричалъ квакеръ нжнымъ голосомъ,— ты столь-же умна, какъ и прекрасна.

— Сефъ, отвчала Марта, пыхтя какъ всегда,— ты не знаешь, что говоришь.

— А ты, Марта, возразилъ онъ, ты не говоришь то, что думаешь.

— Браво! пробормоталъ я про себя, въ Америк занимаются любовью. Это субботній обычай, о которомъ я до сихъ поръ не зналъ. Этотъ торгашескій народъ, который во всемъ видитъ разсчетъ и знаетъ въ жизни одну только цль — богатство, осудилъ себя разъ въ недлю на принудительный отдыхъ, съ тмъ, чтобы платить долгъ молодости и любви. Посмотримъ, какъ станетъ объясняться достойный Сефъ.

Посл тысячи околичностей, влюбленный квакеръ добрался до слова, котораго, по всей видимости, ждали давно.

— Марта, сказалъ онъ, посл долгаго вздоха, Марта, любишь-ли ты меня?

— Сефъ, отвчала эта добрая христіанка, разв намъ не повелно любить другъ друга.

— Да, Марта, но я спрашиваю, не испытываешь-ли ты въ моемъ присутствіи нкоторое особое чувство, что люди зовутъ любовью.

— Не знаю, какъ теб сказать, пролепетала кроткая голубка, я всегда старалась любить одинаково всхъ, какъ братьевъ, но, если нужно признаться, Сефъ, часто мн казалось въ мысляхъ моихъ, что въ этой общей склонности, на твою долю приходится больше, чмъ слдуетъ.

Признаніе было сдлано, запираться было уже поздно, мн послышался поцлуй, который долженъ былъ запечатлть союзъ обрученія, какъ вдругъ Марта испустила ужасный крикъ и вскочила на скамью. Огромный нью-фаундлендскій песъ внезапно бросился къ влюбленной пар. Я поднялся и замтилъ въ тни сада блые зубы Замбо. Плутъ заливался смхомъ, это онъ, чтобы отомстить квакерш, выпустилъ на нихъ страшное животное.

Мн мало нравился квакеръ, но я не могъ не удивляться его твердости и кротости. Нисколько не испугавшись собаки, онъ сталъ звать ее и, вынувъ изъ кармана кусокъ сахару, предложилъ его животному, которое скоро успокоилось и стало ласкаться.

— Другъ, сказалъ этотъ святой человкъ, говоря съ собакой, которая, глядя на него, слушала и вертла хвостомъ,— ты помшалъ мн въ самую счастливую минуту жизни, другой на моемъ мст поколотилъ-бы тебя или убилъ: онъ имлъ-бы на это право, я покажу теб разницу между квакеромъ и всякимъ другимъ. Вмсто всякой мести, я удовольствуюсь тмъ, что дамъ теб скверную кличку.

Приманивая между тмъ за собою собаку, которая скакала вокругъ него, чтобы получить еще кусокъ сахару, онъ деликатно вывелъ ее за отраду, потомъ, заперевъ быстро калитку, онъ сталъ кричать во вс легкія: ‘бшенная собака! бшенная собака!’

Въ мгновеніе ока исчезли сапоги изъ всхъ оконъ, тысячи головъ смотрли вслдъ и угрожали врагу: камни, палки, мебель, все посыпалось градомъ на бдное животное. Наконецъ выстрлъ положилъ собаку на мст прежде, чмъ она добжала до конца улицы. Она упала, чтобы уже больше не встать, испуская вой, который отозвался въ моемъ сердц.

Взбшенный, я схватилъ Сефа за воротникъ и швырнулъ его со скамейки.

— Негодяй, сказалъ я,— не знаю, что удерживаетъ меня крикнуть: бшенный квакеръ! пусть убьютъ и тебя, какъ это несчастное животное.

— Другъ Даніель, отвчалъ проповдникъ, подымая свою шляпу, мы еще увидимся.

И онъ хладнокровно удалился.

— Ступайте домой, сударыня, сказалъ я Март.— Что вы длаете въ саду въ это время?

— Богъ мой, сударь, сказала она всхлипывая, я не сдлала ничего дурного, я думала о зят для моей матери.

Я задыхался отъ гнва.— А! воскликнулъ я, сколько есть такихъ господъ, называющихъ и воображающихъ себя добродтельными, подобно этому низкому ханж и лицемру! Эти люди удивляются сами своей честности и святости, потому что не бьютъ врага, но умютъ отдлаться отъ него, давъ ему гибельную кличку. Клевета, ложь вотъ орудія убійства среди народовъ, хвалящихся своей цивилизаціей. Позоръ жалкимъ людямъ, которые пользуются этимъ отравленнымъ оружіемъ, хотябы для того, чтобы убить несчастное животное!

Утомленный краснорчіемъ, которому никто не внималъ, я пошелъ лечь спать, не безъ грусти думая о скучномъ дн, который общали мн на завтра удовольствія субботняго вечера. Съ какимъ сожалніемъ вспоминалъ я парижскія воскресенья! О французы, воскликнулъ я,— народъ любезный и рыцарскій, пусть грубыя націи гордятся лихорадочной промышленностью и скучной свободой. Гони далеко твоихъ дикихъ демократовъ, этихъ печальныхъ мечтателей, которые готовы, если ихъ слушать, сдлать изъ тебя соперника англичанина и американца. Другъ вина, свободы и красавицъ, гордись твоимъ лучшимъ жребіемъ. Пусть эти бдные работники, что такъ серьезно смотрятъ на жизнь, пусть они владютъ міромъ, ты-же сохрани свое неисправимое очаровательное легкомысліе. Забавляйтесь, французы, проводите время въ войн и любви, забудьте міръ и политику, если вы начнете думать — вы перестанете смяться.

ГЛАВА XVII.
Въ поискахъ за церковью.

На другой день я поднялся съ разсвтомъ. Общественный дятель долженъ служить примромъ другимъ, и я не прочь былъ поразить янки неутомимымъ усердіемъ и неусыпной бодростью ихъ новаго избранника. Я сдлалъ большой конецъ по городу пшкомъ — мостовая принадлежала мн. Ревнивымъ взоромъ провожалъ я прохожихъ, я смотрлъ какъ ноги быстро мелькали и портили, конечно, съ теченіемъ времени мои тротуары. Улица — царство анархіи, каждый идетъ какъ ему угодно, это просто срамъ. Не понимаю, какъ не установятъ закона, который бы обязалъ каждаго ходить по указанію правленія Франціи, стран порядка и приличій, слдовало бы сдлать починъ въ уничтоженіи одного изъ самыхъ безпутныхъ злоупотребленій свободы.

Возвращаясь домой, я встртилъ почти на порог Замбо, въ черномъ сюртук, подобно джентельмену, въ жилет, галстук, чулкахъ и перчаткахъ ослпительной близны. Онъ похожъ былъ на сороку. Завидя меня еще издали, онъ кинулся ко мн навстрчу, нетерпливо махая мн руками.

— Масса, кричалъ онъ, вс ушли къ богослуженію, торопитесь, васъ ждутъ.

И онъ сунулъ мн въ руки переплетенную въ шагреневую кожу толстую книгу, съ серебряными застежками.

— Дамы пошли слушать мессу? спросилъ я у него.

— Мессу? произнесъ онъ съ удивленіемъ.— Госпожа моя христіанка.

— Дуракъ! разв католики — турки?

— Масса, говорятъ, паписты похожи на язычниковъ Африки, они имютъ своего воду.

— Что такое воду?

— Маленькій божокъ, масса, котораго люди себ сами длаютъ, но это не настоящій благой Господь.

— И простаки врятъ тому, что католики поклоняются фетишамъ, подобно вашему брату, дикарямъ Сенегала.

— Масса, проговорилъ онъ, широко открывъ глаза, паписты молятся истуканамъ, я видлъ самъ многихъ католиковъ предъ ними на колнахъ.

— Но они молятся не камню, эти статуи только изображенія святыхъ, которыхъ они призываютъ.

— Я не ученый, масса, сказалъ негръ, съ видомъ сокрушенія, но нашъ священникъ все знаетъ, онъ насъ часто предостерегаетъ не длать, какъ паписты, которые поклоняются идоламъ.

— О, протестантскіе проповдники! вскричалъ я,— вы т-же всегда и везд! Что можетъ быть, казалось бы, проще, какъ пониманіе католической религіи? достаточно открыть катехизисъ, но ваша слпая ненависть не хочетъ знать правды, вы пытаетесь унизить величайшее исповданіе въ мір. Продолжайте мерзкое дло, достойное породившаго васъ дьявола. Не мы, католики — жертва вашей злобы, не мы, конечно, станемъ мстить вамъ цною той-же гнусной клеветы. Мы знаемъ правду и этого довольно. Всякій знаетъ, что Лютеръ и Кальвинъ т нечестивцы, которые ради честолюбія и алчности свели съ пути человческій разумъ, развративъ и опьянивъ его гордыней свободы. Ложь породила философію, философія — революцію, революція породила анархію, анархія породила…

— Масса, прервалъ меня Замбо, не понимая ничего въ томъ, что возбуждало во мн священное чувство негодованія,— если паписты христіане, тмъ лучше, Замбо очень радъ.

— Почему лучше?

— Потому что исусъ Христосъ умеръ за всхъ, кто призываетъ Его имя, Онъ спасетъ папистовъ, какъ и всхъ другихъ христіанъ.

— Замбо, друга мой, сказалъ я ему, чувствуя глубокое презрніе къ подобной простот,— вы никогда не будете богословомъ. Идите въ вашу церковь, я васъ не задерживаю. Гд-же наши дамы?

— Госпожа въ епископальной церкви, гд все высшее общество, отвчалъ онъ.— Барышня у пресвитеріанцевъ.

— Вмст съ братомъ, конечно?

— Нтъ, масса, съ сыномъ господина Роза, мистеръ Генри въ храм баптистовъ.

— Прекрасно, сказалъ я, вздохнувъ, а вы, Замбо, вы присоединитесь, вроятно, къ Март?

— Нтъ, нтъ, масса, воскликнулъ онъ,— мадемуазель Марта дункерьянка, а я методистъ. Блые отстраняютъ насъ бдныхъ негровъ отъ своей церкви, за то мы вс держимся одного исповданія.

— Понимаю. У васъ своя черная церковь и черныя мысли подъ флагомъ христіанства. Ступайте, другъ мой, молитесь Христу, какъ знаете. Среди всхъ этихъ враждебныхъ сектъ, раздирающихъ Евангеліе на лоскутки, Всевышній узнаетъ Самъ Своихъ слугъ.

Между тмъ какъ Замбо удалялся поспшно большими шагами, я шелъ медленно, опустивъ голову. Меня сильно смутило открытіе, сдланное мной. Мужъ — католикъ, жена — англиканка, дочь — пресвитеріанка, сынъ — баптистъ, служанка — квакерша, лакей — методистъ: у каждаго своя вра, свой идеалъ спасенія. Что за анархія! Какая смута! Что за адъ долженъ быть въ моемъ собственномъ дом?— Между тмъ Женни искренно меня любитъ, дти счастливы только возл насъ, слуги чтутъ меня, я не видлъ никогда вокругъ себя ни одного несчастнаго или непокорнаго, недовольнаго лица. Всякій понимаетъ Библію по своему, всякій иметъ свой символъ вры, и, несмотря на то, никто не ссорится. Ни въ чемъ нтъ единства, и везд любовь и согласіе. Я видлъ опроверженіе взглядовъ, воспринятыхъ мною съ дтства, и эта загадка тревожила мой умъ.

— Нтъ, думалъ я, я не потерплю подобной нравственной смуты. Это лживый, обманчивый миръ, цвты скрываютъ ужасную бездну. Если дло такъ продолжится — я погибъ. Я требую, чтобы въ моемъ дом каждый думалъ какъ я, или пусть скрываетъ свои мысли, все должно быть единообразно въ вопросахъ вры. Пусть я самъ посредственный христіанинъ, это ничего не значитъ, но я католикъ тломъ и душою, въ церкви, въ государств, въ семь должны царствовать одинъ законъ, одна воля. Если нужно, я прибгну къ мрамъ спасительной строгости: я устрашу жену, я буду грозить дтямъ, я прогоню слугъ, я пожертвую всмъ, чмъ угодно, но я заставлю всхъ повиноваться или молчать. Я французъ, да здравствуетъ единство!

Время летло, среди этихъ мудрыхъ размышленій. Пробило десять часовъ, когда я вошелъ въ улицу Акацій. Величіемъ и длиною эта огромная улица не многимъ уступала улиц Риволи, съ тою разницей, что на разстояніи каждыхъ ста шаговъ здсь возносилъ гордо къ небесамъ крестъ, или колокольню то тотъ, то другой храмъ греческаго, византійскаго или готическаго стиля. Въ стран, гд каждый иметъ свою особую религію, не мудрено конечно натолкнуться ежеминутно на церковную стну.

Не легко было распознаться въ этомъ лабиринт храмовъ. Я обратился къ одной женщин, которая шла возл меня съ Библіей въ рукахъ. Я попросилъ ее указать мн церковь конгрегаціоналистовъ.

— Ничего нтъ легче, сударь, сказала старушка, любезно улыбаясь.— Церковь не близко, но если вы меня выслушаете внимательно, вы безъ труда ее найдете. Не обращайте вниманія на вс храмы по лвой рук, церковь конгрегаціоналистовъ будетъ отъ васъ направо. Считайте колокольни, и вы не ошибетесь. Первая церковь, продолжала она съ такою бглостью, точно разнизывала четки, первая церковь будетъ католическая капелла св. Павла, вторая — монастырь Урсулинокъ, третья — епископальная церковь, четвертая — монастырь капуциновъ, пятая принадлежитъ баптистамъ, шестая — голландскимъ реформатамъ, седьмая — чернымъ методистамъ, восьмая — еврейская синагога, девятая — китайская пагода. Вы узнаете ее по двойной крыш и колокольчикамъ. Отъ нея вамъ прійдется немного спуститься внизъ, вы найдете мемнонитовъ и нмецкихъ реформаторовъ, за ними ‘друзья’ или квакеры, за квакерами пресвитеріанцы, гернгуты, за гернгутами блые методисты и за ними унитаріане, за унитаріанами — уніонисты, за уніонистами дункеріане. Дальше сосчитайте еще четыре церкви: ту, которая зовется по преимуществу церковью христіанъ, затмъ свободная церковь Сведенборга и наконецъ — универсалистовъ, всего насчитаете такимъ образомъ двадцать три храма или капеллы, двадцать четвертая почти среди улицы, это и будетъ церковь конгрегаціоналистовъ.

Однимъ почти духомъ отбарабанивъ всю свою литанію, фея сдлала мн глубокій реверансъ и продолжала свой путь.

— Проклятіе! подумалъ я. Если какой-нибудь дьяволъ потеряетъ свою религію (полагаю, что и обитателямъ ада нтъ причинъ не врить въ Бога), онъ найдетъ ее здсь, въ этой улиц. Вотъ страна, гд министерство исповданій далеко не синекура! Во Франціи, гд государство признаетъ только четыре религіи (я не беру въ счетъ Алжира), правительству не всегда легко съ ними справляться, какъ-же здсь ухитриться распредлить бюджетъ и заставить ладить три десятка церквей, изъ которыхъ каждая, конечно, клонитъ въ свою сторону. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Вотъ задача, которую я никакъ не берусь ршить. Да здравствуетъ Испанія! Вотъ страна, гд народъ вренъ традиціямъ и сохранилъ твердо принципы истины! Страна должна быть шахматной доской, гд каждый предметъ иметъ свою клтку, гд тло и душа должны составлять одно и управляться единообразно. Это не трудно, когда церковь и государство сливаются въ тсномъ союз. Въ такой стран епископъ тотъ же префектъ, священникъ — тотъ же меръ, чиновники земные и небесные идутъ въ ногу, подобно воинскому отряду. Рожденіе, крещенье, воспитаніе, причастіе, перепись, исповданіе, налоги, пресса, смерть, погребеніе — все держится крпко, какъ звенья одной цни. Перебжчиковъ и журналистовъ подвергаютъ изгнанію, еретиковъ шлютъ на галеры. Народъ — это вчное дитя, то кротостью, то силой ведутъ безъ всякихъ усилій съ его стороны къ достиженію цли, которой онъ совсмъ не знаетъ. У него есть прекрасная полиція, которая составляла счастье христіанской націи до того времени, какъ гнусный Лютеръ однимъ ударомъ разорвалъ цпь, сковывавшую свободу религіозную и свободу гражданскую, и выпустилъ эту двойную чуму, отъ которой міръ уже никогда не излечится вполн. Съ той поры, какъ людямъ предоставили заботиться самимъ о своей душ и правахъ, съ той поры нтъ боле ни религіи, ни власти.

Дойдя до монастыря урсулинокъ, я ршилъ войти. Услышать исповданіе родины не значило-ли приблизиться къ Франціи, отъ которой удалилъ меня злой жребій. Церковь — второе отечество, этого преимущества по крайней мр не лишается даже изгнанникъ.

Капелла была не велика, но декорирована роскошно. Въ глубин алтаря, подъ балдахиномъ изъ красной парчи шитой золотомъ, мраморная группа изображала Мадонну съ младенцемъ исусомъ на рукахъ. Съ невыразимой нжностью, казалось, смотрла Мать на рожденнаго Ею на свтъ Спасителя. Рдкія растенія, свжіе цвты, букеты блыхъ лилій окружали алтарь и все было залито яркимъ солнечнымъ свтомъ. Органъ распространялъ гармоническіе звуки. Лучи солнца пронизывали облака курившагося ладона, между тмъ какъ за ршеткой раздавалось тихое и ласкающее пнье голосовъ, принадлежавшихъ молодымъ двушкамъ. Он пли: Inviolata, integra et casta es, Maria. Одно мгновенье, точно во сн, предо мной пронеслась утраченная юность, разсявшіеся друзья, я упалъ на колна и плакалъ. Нтъ, не язычество религія, которая нисходитъ въ душу при посредств слуха и зрнія.

Оставивъ монастырь, я забрелъ въ епископальную церковь въ нсколькихъ шагахъ отъ него. Здсь была та же католическая месса, только хуже отслуженная и съ худшимъ пньемъ. Когда наступило время проповди, священникъ взошелъ на высокую кафедру. Онъ держалъ подъ мышкой толстую тетрадь, которую развернулъ передъ собою и медленно сталъ перелистывать. Это былъ манускриптъ, въ которомъ находились проповди на вс воскресные и праздничные дни въ году. Когда проповдника, нашелъ слово, которое искалъ, онъ одлъ очки и монотоннымъ голосомъ сталъ читать, среди глубокой тишины собранія. Предметомъ выбранной рчи было вчное рожденіе и единосущность Слова, одно изъ тхъ таинствъ, . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . и предъ которыми врующій можетъ только безмолвно склониться. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Судя по царившей тишин, аудиторія была сильно тронута. Женни устремила глаза на оратора, не теряя ни одного его слова. Можно бы было подумать, что она понимаетъ все вплоть до изреченій латинскихъ, греческихъ и даже еврейскихъ, которыми напичкана была эта диссертація, я никакъ не думалъ, чтобы схоластика могла имть столько прелести для кого-нибудь. Что до меня, я поспшилъ уйти посл первой точки. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Я признаю существованіе таинства, оно окружаетъ меня всегда со всхъ сторонъ. Въ природ, какъ и въ душ моей, я чувствую присутствіе безконечнаго, но разумъ говоритъ мн, что я могу только чувствовать, но не познать безконечное, такъ какъ я самъ только атомъ въ этомъ цломъ. Я не могу видть Руки, которая поддерживаетъ меня и вс міры, но я предаю себя Ей и поклоняюсь этой сил. Господь . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . требуетъ, чтобы мы Его любили, чтобы сойти къ намъ.

Проходя мимо методистовъ, я подумалъ о Замбо и зашелъ изъ любопытства. Собраніе врующихъ было многочисленно и очень оживлено. Негритянки, увшанныя золотыми и другими цнными украшеніями, покрыли скамьи волнами широкихъ кринолиновъ, негры жалобнымъ голосомъ, но безъ всякой фальши, славословили Господа, со всмъ жаромъ, свойственнымъ любящимъ сердцамъ. Священникъ — негръ высокаго роста, весьма почтеннаго вида, началъ рчь и сказалъ проповдь, которая произвела на меня трогательное и поучительное впечатлніе. Не понимаю, гд взялъ этотъ негръ богословское образованіе, онъ былъ нкогда рабомъ, но Господь, сказалъ онъ, освободилъ его отъ состоянія тяжелаго, хотя мене постыднаго и суроваго, чмъ рабство во грх. Рабъ этотъ страдалъ и размышлялъ, словомъ, это былъ человкъ въ истинномъ смысл слова! Жизнь дала ему то, чему не можетъ научить школа, его рчь, энергичная и выразительная, шла прямо къ сердцу. Это можно было видть по трепету, пробгавшему въ толп.

Онъ началъ съ восхваленія ученія методистовъ, Всевышній благословилъ эту церковь, что доказываютъ завоеванія, длаемыя ею ежедневно. Онъ долго вычислялъ врующихъ и церковныя богатства. Четыре милліона членовъ общины, двнадцать тысячъ пасторовъ, шестнадцать тысячъ храмовъ, капиталъ въ семьдесятъ три милліона, таковы были плоды усердія врующихъ. Онъ противупоставилъ старому свту, который поработилъ церковь государству и держитъ ее въ постоянномъ несовершеннолтіи, молодую Америку, которая предоставляетъ врующимъ заботу о своемъ богослуженіи, какъ и заботу о собственной совсти.— Свобода, говорилъ онъ, когда она освящена религіей, творитъ чудеса, которыхъ не постигнетъ никогда Европа, погребенная въ катакомбахъ своихъ дряхлыхъ предразсудковъ. Англія, столь гордая своими богатствами, развращаетъ епископовъ, окружая ихъ языческою роскошью, и осуждаетъ викаріевъ на бдность, унижающую ихъ достоинство въ глазахъ паствы, тогда какъ въ Соединенныхъ Штатахъ щедрое благочестіе врующихъ окружаетъ почетомъ и благосостояніемъ священника, который, кром нихъ, никому ничмъ не обязанъ. Какой-нибудь владтельный князь, воздвигая часовню, мнитъ себя новымъ Константиномъ, между тмъ какъ одни только методисты Свера, въ 1860 году, соорудили четыреста пятьдесятъ церквей. Бдные негры улицы акацій длаютъ больше для своего пастора, нежели цари Востока.

Зато, продолжалъ онъ, соединяя остроуміе съ непосредственнымъ чувствомъ, этотъ священникъ обязанъ выплатить избравшимъ его неграмъ свой долгъ. Долгъ этотъ — правда! ‘Слушайте же’, воскликнулъ онъ, ‘что этотъ долгъ обязываетъ меня вамъ сказать: у чернаго доброе сердце и щедрая рука, это прекрасно и по христіански, но щедрость ведетъ его иногда слишкомъ далеко и влечетъ къ погибели его душу.— Никогда, скажете вы, не слышали мы подобныхъ рчей. Намъ говорили, что христіанинъ губитъ душу, уступая скупости и алчности, но слыхано-ли когда-нибудь, чтобы человкъ становился порочнымъ отъ избытка великодушія? Братья мои, я скажу вамъ, въ чемъ заключается вроломная щедрость, это та щедрость, которую вы проявляете въ церкви, когда слушаете проповдь. Въ то время какъ я осуждаю гнвъ или кокетство, пьянство или своеволіе, каждый изъ насъ хранитъ-ли урокъ для себя? старается-ли извлечь для себя пользу?— Прекрасно, скажетъ одинъ изъ тхъ, кто пристрастенъ къ вину, я узнаю пьяницу, о которомъ говоритъ священникъ, это сосдъ мой Самуэль. По дламъ теб, негодяй, слушай, что говорятъ о теб.— Отлично, скажетъ одна изъ тхъ медіанитокъ, которыя ради новаго наряда, толкаютъ мужей ко лжи и обману. Пасторъ прекрасно сдлалъ, что сорвалъ маску съ моихъ порочныхъ сосдокъ. О, Дебора! О, Ислабодъ, все это относится къ вамъ, кокетки, но не ко мн, слава Богу. Вотъ, братья, такимъ образомъ вы ничего не сохраните для себя изъ сказаннаго мною, въ поученіе вамъ: одну часть вы отдадите ближнему, другую — друзьямъ, третью вашему мужу или жен. И тогда указанія Всевышняго не принесутъ вамъ плодовъ, и вы погубите души ваши черезъ избытокъ великодушной щедрости. Христосъ былъ также щедръ, но иначе, Онъ скряга, который все беретъ себ: наши грхи, наши слабости, наши недостатки, наши страданія, такимъ видимъ мы Его на крест, со склоненной головой, задыхающагося, какъ человка подавленнаго тяжелою ношей. Когда же друзья мои, придемъ мы взять у Него нашу часть Его бремени? Когда облегчимъ мы нашего Искупителя и Друга-Христа, умершаго за раба и гршника?’

При этомъ призыв вс бросились на колна и среди рыданій поднялись къ небу громкіе крики: алиллуйя! Въ этомъ всеобщемъ движеніи было нчто потрясающее, что навело меня на грустныя мысли. Я не аристократъ и не плантаторъ, я не смотрю на негра, какъ на обезьяну, разъ онъ владетъ руками и языкомъ человка, но посл того, что я только-что услышалъ, я начиналъ подозрвать, что черные такіе же точно люди, какъ и я самъ и, быть можетъ, лучшіе христіане, эта мысль меня ужаснула. Замбо — мой братъ! исусъ Христосъ, умирающій ради этихъ курчавыхъ головъ! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ГЛАВА XVIII.
Китаецъ.

Былъ двнадцатый часъ, Трутъ долженъ былъ начать проповдь въ двнадцать. Я ускорялъ шаги, чтобы попасть заблаговременно къ конгрегаціоналистамъ, однако не устоялъ противъ желанія заглянуть въ китайскій храмъ. Меня подстрекало любопытство видть, какимъ образомъ сыны Конфуція съумли присосдиться къ христіанамъ въ этой стран религіозной свободы — матери, къ свою очередь, всякаго безначалія. Внутренній голосъ подсказывалъ мн, что этотъ древній, безстрастный народъ выкажетъ, по крайней мр, больше здраваго смысла и скромности, чмъ протестанты.

Восклицаніе отвращенія, однако, невольно вырвалось у меня, когда я вошелъ въ храмъ. Я очутился къ настоящей буддійской пагод. На возвышеніи, прямо передо мной, въ особой полукруглой ниш красовался деревянный позолоченый идолъ. Отвратительная фигура изображала его сидящимъ на цвтк лотоса, со скрещенными ногами. Это былъ Будда съ его огромнымъ животомъ, плшивой головой и шишкой на лбу, съ большими ушами и глазами на выкат. Я, конечно, держусь весьма либеральныхъ воззрній и горжусь этимъ. Въ теченіи 30 лтъ я неизмнный подписчикъ ‘Конституціи’ и такъ же мало перемнился самъ, какъ и моя газета. Согласно съ ней, и не зная также почему, я ненавижу іезуитовъ, что, впрочемъ, какъ извстно, есть положительный признакъ всякаго сильнаго ума. Какъ бы ни было однако, не довести либерализмъ до равноправія идолопоклонства съ прочими исповданіями — это уже слишкомъ!

Я понимаю свободу разныхъ исповданій: лютеранства, кальвинизма, іудейства, даже магометанства, для послдняго, впрочемъ, въ предлахъ Алжира, съ тмъ, чтобы исповдующимъ эту религію не дозволялось оставлять его границъ безъ особаго разршенія, но идти дальше всего этого уже не либерализмъ, а язычество.

Въ пагод не видно было никого, кром двухъ противныхъ китайскихъ мальчишекъ, стоявшихъ по об стороны возвышенія. Каждый изъ нихъ точно кофе мололъ, приводя во вращеніе горизонтальный цилиндръ, нашпигованный какими-то бумажонками — форма богослуженія совершенно для меня новая.

На шумъ моихъ шаговъ изъ кельи, оказавшейся въ сосдств, вышелъ человкъ, нчто въ род монаха. Его темное заплатанное платье, голыя ноги, бритая голова и узкіе глаза, его желтая, морщинистая кожа, все давало ему видъ скоре старой женщины, наряженной какимъ-то капуциномъ — это былъ китайскій бонза. Онъ приблизился ко мн и протянулъ деревянную чашу, я опустилъ милостыню, думая избавиться этимъ отъ его присутствія.

— Благодарю, братъ мой, произнесъ онъ на чистйшемъ англійскомъ язык. Да вознаградитъ твое милосердіе божественной Фо {Такъ уродуютъ китайцы имя Будды.}. Да не возродишься ты въ будущей жизни ни въ образ женщины, ни шакала.

Я былъ совершенно смущенъ этимъ страннымъ привтствіемъ. Бонза между тмъ взошелъ на амвонъ, вынулъ изъ шкатулки нсколько листочковъ сусальнаго золота и серебра и сжегъ ихъ подъ носомъ у идола.

— Что это означаетъ? спросилъ я.

— Братъ мой, отвчалъ онъ, я обратилъ твою милостыню въ серебрянные и золотые слитки и принесъ ихъ въ даръ учителю.

— Но ваши слитки бумажные и цна имъ не боле двухъ ліардовъ.

— Что изъ того, сказалъ монахъ.— Фо цнитъ не металлъ, а намренье.

Я едва не закричалъ: ‘а! еслибы министры наши были китайцами…’ однако усплъ сохранить про себя смлую мысль и спросилъ у бонзы, что длаютъ дти, которые между тмъ неутомимо работали руками.

— Они молятся за весь міръ, отвтилъ онъ.— На каждой изъ этихъ бумажекъ начертанъ священный слогъ (говоря это онъ простерся предъ идоломъ, восклицая: ом! ом! ом!). Въ каждомъ изъ этихъ цилиндровъ заключается тысяча святыхъ эмблемъ, онъ длаетъ пятьдесятъ оборотовъ въ минуту, три тысячи въ часъ, семьдесятъ дв тысячи отъ одного заката солнца до другого. Сто сорокъ четыре милліона моленій возсылаются такимъ образомъ къ небу въ воскресенье изъ одного нашего храма. Въ другіе дни недли гораздо больше, эти цилиндры вращаются тогда паромъ. Но въ воскресенье въ этой неврной стран даже машины соблюдаютъ ‘день отдыха’, приходится замнять ихъ руками.

Нелпое легковріе подобнаго культа привело меня въ ужасъ.

— И васъ терпятъ въ христіанской земл! вскричалъ я.— Еслибы вра была, еще тверда въ народ Израиля, васъ бы давно изгнали, жрецы Ваала!

— Зачмъ бы насъ преслдовать, возразилъ бонза спокойно, свобода то же солнце, блага его принадлежатъ всему міру, оно даритъ весь міръ. Американцы посылаютъ въ Китай миссіонеровъ, почему китайцамъ не имть своихъ въ Америк? Говорятъ, Франція объявила войну сыну неба, съ единственною цлью отомстить за смерть нсколькихъ монаховъ, умерщвленныхъ нашими мандаринами, на основаніи закона, говорятъ еще, что она возстановила въ Пекин католическую церковь, закрытую съ давнихъ поръ. Я проклинаю кровь, пролитую какъ той, такъ и другой стороной: религія моя страшится убійства и не знаетъ другого оружія, кром терпнія и кротости, но я благословляю пріобртенную свободу и требую, чтобы ею одинаково пользовались какъ китайцы, такъ и французы.

— Воздвигнуть пагоду на Елисейскихъ поляхъ? узаконить идолопоклонство? Вы, милйшій, просто сумасшедшій. Намъ не нужны въ Париж китайцы… изъ фарфора, впрочемъ, мы ихъ имемъ безъ того довольно.

— Мн кажется, продолжалъ монахъ со спокойной улыбкой, права должны быть взаимны. Если хорошо и справедливо открывать часовни въ Пекин, почему, вы думаете, мене справедливо дозволить намъ въ Париж проповдывать истину по своему?

— Безумный, воскликнулъ я въ порыв священнаго трепета, ты смешь говорить объ истин? Твое ученіе — ложь, твое служеніе — язычество. Если ты знаешь это самъ, тогда ты шарлатанъ, котораго надо наказать, если нтъ, если ты не сознаешь своего заблужденія, первый долгъ государства, во всякомъ случа, закрыть теб ротъ, чтобы невжество твое не заразило другихъ. Свобода заблужденій такъ же опасна, какъ свобода въ обращеніи съ ядомъ, кинжаломъ, съ огнемъ наконецъ, одна только истина иметъ вс права.

— Мн казалось, проговорилъ китаецъ, что во Франціи и Англіи допущены различныя христіанскія исповданія и существуютъ синагоги.

— Безъ сомннія, и государство во Франціи на свой счетъ даже поддерживаетъ вс признанныя исповданія, потому что Франція стоитъ во глав цивилизаціи и свободы какъ въ религіи, такъ и во всемъ другомъ.

— Слдовательно, продолжалъ бонза, государство признаетъ три или четыре религіозныя истины, он, однако, противорчивы, и уничтожаютъ одна другую. Для христіанъ, напримръ, исусъ есть Богъ, а для евреевъ?

— Другъ мой, возразилъ я этому варвару, твое невжество возбуждаетъ во мн состраданіе. Еслибы ты могъ понять, что такое оффиціальная истина, ты бы понялъ, что она питается именно противорчіями. Мечта Гегеля нашла въ ней реальную форму. Положеніе и противоположеніе, соединяясь, образуютъ въ ней удивительную амальгаму.

Бонза вытянулъ шею и раскрылъ глаза насколько могъ. Было ясно, что великія идеи европейской цивилизаціи не легко могли умститься въ этомъ узкомъ череп. Я никакъ не предполагалъ, чтобы китаецъ былъ такъ далекъ отъ идей германскаго философа. Я ршилъ передать мою мысль въ другой форм: мнять выраженія, но заботясь слишкомъ о содержаніи, самый врный пріемъ въ ршеніи всякаго спора.

— Истина, которую охраняетъ государство, не иметъ ничего общаго съ обыкновенной истиной, пояснилъ я китайцу.— Эта истина широка и вразумительна. Она охватываетъ вс исповданія, которыхъ родникъ въ библіи, нашей священной книг. удейство, христіанство и даже магометанство суть втви этой первобытной религіи, которой начало въ отдаленнйшей древности. Въ пользу этой религіи говорить многочисленность ея послдователей, ея высокая мораль и сопутствующая ей цивилизація. Эти-то исповданія имютъ право длить вселенную между собою, все, что вн ихъ, есть варварство и идолопоклонство . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Я узнаю тебя, вскричалъ въ свою очередь фанатикъ, котораго глаза вдругъ какъ-то странно заблистали.— Ты не янки! Я наблюдалъ тебя все время. Фигура саксонца напоминаетъ быка и волка, въ твоей я узнаю обезьяну и собаку. Ты боишься свободы, ты говоришь о томъ, чего не знаешь и щеголяешь витійствомъ: да, ты французъ!

Я онмлъ отъ изумленія.

— Какъ, продолжалъ онъ между тмъ, числомъ врующихъ измряешь ты истину? Но это число за насъ. Сколько васъ? Католиковъ — сто тридцать милліоновъ! Христіанъ?— триста милліоновъ, конечно, самое большое! Насъ — учениковъ Будды — насчитываютъ пятьсотъ милліоновъ! Наше ученіе распространяется отъ береговъ Камчатки до Благо моря! Оно смягчаетъ нравы номадовъ,— оно же приносить отраду народамъ Китая и Японіи, народамъ, цивилизованнымъ уже въ т времена, когда Европа была лишь сплошнымъ лсомъ, а Америка пустыней. О древности говоришь ты? Подумалъ ли ты о томъ, что уставы буддизма современны Александру и надписи царя Асоки на скалахъ и утесахъ Индіи говорятъ о его проповди отреченія и милосердія древнему міру. Самый буддизмъ не есть ли только реформа еще боле древней религіи, испорченной браминами, и веды, священныя книги нашихъ предковъ, не восходятъ ли почти до первыхъ дней творенія? Оставимъ давность и счеты, быть можетъ здсь одна счастливая случайность. Но гд та религія, если не наша, что первая предвозвстила добровольныя лишенія, самопожертвованіе и милосердіе? Пятьсотъ пятьдесятъ разъ возрождался Фо, и въ каждомъ воплощеніи приносилъ онъ снова себя къ жертву. Онъ становился овцой ради тигра, голубемъ для сокола, зайцемъ для голоднаго охотника. Ты не читалъ священной книги Везантара, который жену и дтей принесъ въ жертву ради милосердія. Не наше ли ученіе, единственное въ мір, изъ отвращенія къ убійству, отвергаетъ употребленіе въ пищу мяса и крови животныхъ? Мы не пьемъ даже воду безъ фильтра и щадимъ жизнь невидимыхъ инфузорій. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Буддизмъ иметъ только страдальцевъ. Въ теченіи двухъ тысячъ четырехсотъ лтъ не одинъ разъ лилась наша кровь, насъ изгоняли изъ родной Индіи, но наши руки ни разу не обагрились кровью. Въ лтописяхъ нашихъ намъ нечего скрывать, какая другая религія можетъ сказать то же? Въ вашемъ Евангеліи заключается прекрасное ученіе, я знаю его и не сужу о вр христіанъ, по ихъ поступкамъ. Слова и страданія Христа трогаютъ меня до глубины сердца, но я воспитанъ въ правилахъ моей вры. Двадцать лтъ тому назадъ я посвятилъ себя нищенству, и въ этой жизни черпаю бодрость и утшеніе. Я храню вру моихъ отцовъ, какъ вы — вашихъ. Какъ и вы, я не смю обвинять моихъ предковъ ни во лжи, ни въ заблужденіи. Кто изъ насъ ошибается? Кто держитъ истину въ своихъ рукахъ? Я не знаю, и ищу одного — просвтленія! Довольно насилія! Перестанемъ питать слпое недовріе и взаимное презрніе! Пусть каждый вритъ какъ хочетъ, пусть разумъ свободно творитъ то дло, что вврилъ ему Богъ. При свт дня исчезаютъ вс тни. Предоставимъ религію себ самой, и то, что измышлено ложно людьми, будетъ таять, какъ снгъ, что дано небесами возрастетъ, какъ дубъ, и своими втвями покроетъ всю землю. Дорогу свободному слову! Я врю въ свободу, потому что врю въ истину.

— Ты настоящій китаецъ, сказалъ я ему и гордо удалился, оставивъ несчастнаго, уничтоженнаго моимъ превосходствомъ.

ГЛАВА XIX.
Проповдь у конгрегаціоналистовъ.

Я усплъ прійти въ собраніе во время, служба еще не начиналась. Что можетъ быть печальне протестантской церкви? Дубовыя скамьи, рзное дерево на стнахъ, все придаетъ ей сумрачный видъ, ни картинъ, ни цвтовъ, все вокругъ тускло, угрюмо и леденитъ чувство. Можно предположить, что все здсь разсчитано на слпыхъ постителей. Но я ошибся, было одно украшенье — широкая доска, на которой громадными цифрами стояло число 129.

Въ церкви была толпа, но толпа нмая. Каждый молился такъ, какъ будто онъ былъ одинъ лицемъ къ лицу съ Богомъ, погрузившись въ черную книгу, точно застывъ на своемъ мст. Ни шума, ни сдвигаемыхъ креселъ, ни очаровательнаго шолеста и привтствій прекрасныхъ дамъ, радующихся случаю заставить удивляться ихъ благочестію и нарядамъ, ни слда того милаго безпорядка, который длаетъ церковь похожей на гостинную въ свтскомъ дом, словомъ, вокругъ было тихо, какъ въ лсу.

Вышелъ пасторъ. Тотчасъ надъ всми скамьями поднялись сладостныя созвучія — гармоничныя, какъ шопотъ втра надъ волнами. Мужчины, женщины, дти — каждый плъ съ горячимъ чувствомъ и безпредльнымъ порывомъ. Въ первый разъ я понялъ вполн, что пніе есть самая натуральная форма молитвы. Удивленный моимъ молчаніемъ, сосдъ указалъ мн рукой на таинственное число 129 и затмъ предложилъ свою книгу собраніе гимновъ, гд слова были положены на ноты. Пли 129-ый псаломъ, врне, это было подражаніе въ протестантскомъ стил той чудной молитв, которую католическая церковь установила для погребальной службы. Если хотите знать настоящій смыслъ этого гимна, это то-же De profundis — чудная псня — вся крикъ любви и надежды, которой красоту скрываетъ отъ насъ обыденная привычка.

Слышишь-ли крики мои въ глубин паденія, о Господи, я умираю вдали отъ Тебя. Внемли, Всевышній, исповдую Теб мои преступленія: прости меня, прости меня. Когда врной рукой Ты станешь взвшивать согршенья, кто устоитъ противъ Тебя? Но щедрой дланью расточаешь Ты милосердіе,— въ руки Твои предаю я себя. Вчное слово Твое да будетъ мн защитой. Сердце мое полно Твоей любви. Я жду Тебя, Твой ликъ увидть, Боже, какъ часовой ждетъ появленья дня. Пусть въ сердц воскреснетъ надежда, тамъ Отецъ небесный, онъ зритъ тебя въ плну твоемъ земномъ, Всесильный Онъ, Кто былъ Израиля защитой — спасетъ тебя въ терпніи святомъ.

Когда пніе кончилось, Трутъ сталъ говорить. Де-Местръ совершенно врно опредлилъ, что такое протестантскій пасторъ: ‘человкъ въ черномъ, который очень честно разсуждаетъ о разныхъ предметахъ‘, говоритъ онъ.— Я не видлъ въ самомъ дл человка, который бы имлъ мене священнодйствующій видъ, нежели мой бдный другъ. Ни малйшей разницы въ одяніи, которая отличала бы его отъ паствы, ни высокой кафедры, которая бы позволяла ему господствовать надъ аудиторіей, онъ говорилъ, стоя, просто, наравн съ толпой и съ чисто братской простотою. Намренно, какъ будто, отказывался онъ отъ принятыхъ пріемовъ краснорчиваго оратора: эти повышенія и пониженія голоса, который то гремитъ, то дышетъ кротостью,— движенія руки, которая то призываетъ гнвъ Мстителя, то возвщаетъ прощеніе, поднятыя къ небу руки и глаза, когда послдніе ищутъ Бога и, увидя Его, наполняются сіяньемъ… вс эти красоты христіанскаго искусства Трутъ игнорировалъ совершенно. Изрдка приходилось сдлать ему движеніе рукою, онъ не возвышалъ почти голоса, а между тмъ въ этой простой рчи было нчто симпатичное и вмст захватывающее, что трогало вс струны сердца. Никогда мысль не могла быть выражена словомъ боле яснымъ и прозрачнымъ. Она являлась въ ясной и точной форм изъ-за покрывала, которымъ обыкновенно облекаетъ ее языкъ. Передъ нами былъ не ораторъ, но человкъ и христіанинъ. Слдуя избитому выраженію, Трутъ, можно сказать, говорилъ, какъ вс,— врне такъ, какъ вс хотятъ говорить, но рдкій уметъ. Выражать просто великія мысли могутъ только великія сердца. Искусство есть не боле какъ подражаніе и не можетъ достичь такого совершенства.

Я разскажу приблизительно содержаніе рчи. Но кто передастъ трепетъ голоса взволнованнаго искреннимъ чувствомъ? Слова стынутъ на бумаг, это блеклые цвты, теряющіе краски и ароматъ. Попробуемъ однако дать понятіе объ этомъ поученіи, которое сдлало на меня глубокое впечатлніе, тмъ боле, что въ этой манер свободно толковать Евангеліе были смлость и новизна, которыя меня удивили и испугали.

оан. 18.

37. Пилатъ сказалъ ему: итакъ Ты Царь? исусъ отвчалъ: ты говоришь, что Я Царь, Я на то родился и на то пришелъ въ міръ, чтобы свидтельствовать объ Истин, всякій, кто отъ Истины слушаетъ голоса Моею.

38. Пилатъ сказалъ Ему: что есть Истина? и сказавъ это, опять вышелъ…

Христіане, братія!

Среди именъ, которыя принималъ Христосъ на земл, чаще всего повторяется Истина. Передъ Пилатомъ въ послдній часъ исусъ объявляетъ Себя Царемъ, но не отъ царства сего, а отъ царства Истины. Наканун смертнаго дня, за вечерней трапезой съ учениками, Онъ оставилъ имъ на прощанье великое слово: ‘Я есмь путь и истина и жизнь, никто не приходитъ къ Отцу, какъ черезъ Меня’ {оанна, XIV, 6.}. Другими словами, если хотимъ перевести еврейскій текстъ на нашъ современный языкъ, это изреченіе означаетъ: ‘Я есмь Живая Истина, которая ведетъ къ Господу‘.

Живая Истина! Понятны-ли вамъ смыслъ и значеніе этихъ двухъ словъ? Для многихъ среди васъ не есть-ли Истина одно лишь извстное отношеніе вещей, лишь знакъ, или отвлеченное выраженіе? Для другихъ не есть-ли она простое слово, лишенное вчнаго смысла, синонимъ ‘образа мыслей’, который мняется и передлывается безъ конца? Сколько есть мудрецовъ, которые могутъ сказать вмст съ Пилатомъ: ‘Что есть Истина? парадоксъ наканун — заблужденіе завтра, нтъ ничего врнаго въ мір, кром интереса данной минуты. Угождать цезарю, наслаждаться жизнью и не думать о ‘завтра’ — вотъ высшая философія людей, которые не знаютъ будущей жизни. Страшитесь этого возвращенія къ языческому скептицизму. Это значило-бы обречь нашъ разумъ на рабство, наши сердца отдать соблазнамъ порока и разврата. Подобно тому, какъ въ первые дни Евангелія, станемъ искать Истину, Истина дастъ намъ свободу.

Когда паровозъ перескаетъ вамъ дорогу, влача за собой огромный поздъ, почему спшите вы отстраниться уже при первомъ звук свистка, возвщающаго его приближенье? Потому что вы знаете — эта громада раздавитъ васъ всей своей тяжестью, умноженной скоростію движенія. Вотъ истина, которая для васъ не отвлеченіе, ее дало вамъ положительное знаніе. Эта истина воплотилась въ вашемъ сознаніи, перешла въ инстинктъ, который защищаетъ и спасаетъ ваше тло. Она теперь — часть вашего я, она живетъ вмст съ вами.

Въ этомъ город, гордящемся своимъ просвщеніемъ, найдутся тысячи людей, которые одуряютъ и убиваютъ себя безумной страстью къ алкоголю. Почему, братья, не предаетесь вы вс этому влеченію боле ужасному, но не боле позорному многихъ другихъ пороковъ, которые однако не заставляютъ никого даже краснть? Потому что вы знаете страшное дйствіе этого яда, который никому не прощаетъ злоупотребленія имъ. Знаніе замняетъ вамъ добродтель. Вотъ еще истина, физическая и вмст нравственная, которая разъ войдя въ ваше сознаніе, сливается съ вами въ одно.

Все-ли въ этомъ? Разв не знакомы вамъ, благородныя сердца, которымъ распутство, честолюбіе, жадность ненавистны не мене пьянства? Спросите отца, у котораго похитили честь дочери, мать, которой сынъ погибъ на далекомъ берегу, въ алчной погон за счастьемъ, спросите человка, который борется съ лихоимствомъ ближняго за жизнь жены и дтей, они, эти несчастныя жертвы, дорогой цной купили ненависть къ пороку, который принесъ имъ страданія, другіе боле счастливы, это т, кто знаніемъ своимъ обязанъ воспитанію. Любовь матери, преданность наставника заботливо внушаютъ съ дтства спасительный инстинктъ. Вотъ еще живая истина, истина, которая неизбжно платитъ угрызеніями совсти, если мы отказываемся слушать ея голосъ.

Въ нашей республик встрчаются патріоты, которые не льстятъ, измнчивымъ требованіямъ толпы. Гордость-ли это или разсчетъ? Нтъ гордость примиряется со всякой низостью, если только она помогаетъ достиженію власти, корысть велитъ гнуть также туда, куда дуетъ втеръ. Но чистое сердце и ясный умъ видятъ глубже и дальше. Человкъ или народъ, покоряясь деспотизму, становятся рабами страстей господина, который волей-неволей угождаетъ самъ разнузданнымъ аппетитамъ тхъ, кто его окружаетъ и обманываетъ.. Преступныя войны, безумная расточительность, испорченность на верху, бдствія и невжество внизу — вотъ плоды всякой власти безъ контроля, бичъ грубой силы, несдерживаемой ничмъ! Кто понялъ это, тотъ не унизится никогда до ремесла льстеца. Кто любитъ истину и не уметъ унижаться, тотъ останется одинокимъ и въ ней одной найдетъ опору и утшеніе.

Устарлыя фразы, скажете вы, которыя повторяются всюду. Уже боле двадцати вковъ на нихъ указываютъ въ школ, міръ оттого ничуть не улучшился.— Почему? Потому что истина остается мертворожденной въ книг, отдайтесь ей душою и сердцемъ, обручитесь съ ней и она оживетъ. Она станетъ тогда вашей совстью, залогомъ вашей чести и вашего блага. Разумъ долженъ питаться какъ и тло, онъ не довольствуется словами, ему нужна сущность вещей. Подарить свободу рабамъ тоже, что дать въ руки ребенку огнестрльное оружіе, оно взорветъ въ этихъ рукахъ. Уваженіе къ себ самому и къ личности вообще, сознаніе права, любовь къ справедливости — вс эти необходимыя условія свободы не статьи закона, ихъ нельзя установить приказаніемъ. Это качества, которыя гражданинъ пріобртаетъ силою терпнія и упражненія. Пока пониманіе свободы не станетъ достояніемъ сердца и ума, она лишь ‘звенящая мдь и громкій кимвалъ’, разъ, напротивъ, она войдетъ въ мозгъ костей, никогда сама тиранія не исторгаетъ ее ни хитростью, ни жестокостью.

Итакъ, есть истины, которыя одновременно живутъ, и въ насъ и вн насъ. Он-то связываютъ насъ со всей природой и нашими ближними. Открывая законы физической природы, он вручаютъ, намъ власть надъ нею, во всякомъ, кто мыслитъ какъ и мы, он указываютъ намъ брата и друга. Но знаніе, которое руководитъ нами въ жизни, не согрваетъ сердца. Оно чаруетъ нашъ умъ, умряетъ страсти, укрощаетъ себялюбіе, но не даетъ еще счастья. Человкъ стремится къ безконечному, онъ тоскуетъ, прикованный къ земл, онъ жаждетъ любви, и голое знаніе не можетъ его удовлетворить. Та Истина, которая даетъ душевный покой, приводитъ человка къ Богу, она въ насъ и въ Немъ самомъ, она не можетъ быть нигд, какъ въ Немъ, и ее должны мы познавать и любить.

Любить Бога и обрсть Его любовь — вотъ та мудрость, которой не знали древніе, новйшая философія гибнетъ въ томъ-же безсиліи. Напрасно сердце ищетъ Бога, напрасно призываетъ оно Его со страстной надеждой утопающаго посл крушенья, холодный разсудокъ встаетъ предъ нимъ и говоритъ о непроходимой вчной бездн между Творцомъ и человкомъ, между безконечностью и минутнымъ существованіемъ. Неумолимая природа, высшее существо рабски покорное собственнымъ законамъ, вотъ все, что могутъ дать въ познаніи вещей вс усилія величайшихъ умовъ. Любовь къ Богу — мечта, говорятъ они: молитва — этотъ крикъ души, есть тщетный звукъ, который теряется въ нмомъ небесномъ простор. ‘Молчи, смертный, задуши въ себ трепетъ сердца, замкнись въ безнадежномъ отреченіи — ты не боле, какъ атомъ, давимый колесомъ неумолимаго, фатальнаго рока’.

Слушайте, братья мои, девятнадцать вковъ тому назадъ Спаситель пришелъ на землю съ доброю встью, Онъ явился для того, чтобы приблизить человчество къ Богу. Онъ назвалъ Себя Сыномъ Божьимъ и Сыномъ человческимъ, или, что быть можетъ иное только выраженіе того-же таинства, Онъ звалъ Себя Свтомъ и Истиной. ‘Я есмь’, говорилъ Онъ,— ‘путь, истина и жизнь. Никто не приходитъ къ Отцу, какъ только черезъ Меня‘. Міръ внималъ Ему и міръ увровалъ въ Него. Съ того дня, какъ Слово воплотилось, какъ Божественная Истина явилась въ живомъ образ, съ того дня вра, надежда и любовь сроднились съ землею и поселились въ сердц человка. Задача, которую разумъ считаетъ невыполнимой, въ которой онъ находитъ столько противорчій, эта задача разршена Христомъ. Истина живая, воплощенная, Истина, которую Богъ возлюбилъ какъ Сына, а человкъ, какъ Спасителя, стала союзной чертой между землей и небомъ, Она дала человчеству Отца и вернула Богу Его дтей! Въ Ней тайна откровенія, въ Ней присутствіе Божества. Никогда разумъ самъ собой не въ силахъ возвыситься до этого познанія, которое смущаетъ умъ и въ то-же время озаряетъ его безконечнымъ сіяніемъ. Да, если Господь любитъ людей, Онъ любитъ въ нихъ свое отраженіе — ‘въ созерцаніи вчной Истины’. Да, человкъ только тогда, не оскорбляя Бога, приноситъ Ему свое служенье, когда обожаетъ въ Немъ сіяніе Истины.

Любить Христа, значить любить Истину, любить Истину, значитъ любить Христа. Вотъ глубочайшій смыслъ Евангелія! Кто этого не понимаетъ, тотъ христіанинъ разв только по имени.

Теперь, братія, сосредоточьтесь и поразмыслите. Когда вы говорите о любви вашей къ Христу, что любите вы въ Немъ? Не Того-ли, Кто отдалъ жизнь за другихъ? Не Распятаго-ли, Котораго раны еще точатся кровью? Берегитесь, это любовь человческая, вс религіи, вс партіи имютъ своихъ мучениковъ. Христосъ требуетъ большаго. Христосъ не трупъ, которому поклоняются, цлуя его язвы. Христосъ есть Истина и во имя Ея Онъ требуетъ вашей любви. Но такъ-ли вы любите Его?

Безъ сомннія вы называете себя врующими. Вы врите въ Евангеліе. Но эта вра не есть-ли только наслдственное предубжденіе, символъ, которому вы боитесь взглянуть въ лицо, изъ страха увидть свою измну? Дайте отчетъ себ въ вашихъ врованіяхъ, лишены-ли он всякой чуждой языческой примси? Вра служитъ-ли чистымъ источникомъ вашихъ дйствій? Свободны-ли вы отъ вліяній вншнихъ и отъ себя самихъ? Можете-ли повторить вмст съ Пророкомъ слова: ‘Я врилъ и вра родила мои слова‘. Если такъ,— вы любите Христа, какъ Онъ того требуетъ, вы любите Истину.

Но если религія для васъ одна только обрядность, если вы ищете въ ней только убжище, спасаясь отъ голоса Истины, который преслдуетъ вашу совсть, если вра ваша, умираетъ вмст со словами, которыя произносятъ ваши уста и не переходитъ въ дйствіе, если — отдавая вс помыслы погон за довольствомъ и личнымъ спокойствіемъ — вы больше страшитесь огласки, чмъ вашихъ заблужденій, если въ малодушномъ себялюбіи вы предоставляете Богу заботу защищать Самому Свое Слово, если ваше милосердіе не идетъ дальше тлесныхъ невзгодъ и не вступаетъ въ борьбу съ невжествомъ и порокомъ, если вы не сознаете, что первый долгъ христіанина — освобожденіе безсмертной души изъ оковъ грха, если вы не знаете святаго порыва, который презираетъ и попираетъ ногами свтскую мудрость, если, наконецъ, вы не совершаете сами длъ, подобныхъ дламъ Христа на земл, тогда не обманывайте себя сами, братья, я скажу: вы дятельны, благоразумны, скромны, благородны, но вы не христіане, въ васъ нтъ любви къ Истин.

Сомннія колеблютъ мою вру, говорите вы, если-бы я врилъ, я-бы любилъ Христа. Я же говорю вамъ, любите Его, вы поврите потомъ. Любите Его, какъ Истину, которая живетъ и ведетъ къ Богу. Вамъ непонятны обряды, васъ страшатъ догматы, быть можетъ въ этомъ доля вины самого человка, вроятне всего вы поймете ихъ посл. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Упростите вашу вру и, какъ сказалъ, самый врующій и самый смлый изъ пророковъ: не насилуйте вашъ духъ, испытайте все, сохраните то, что хорошо. Въ Завт есть страницы, говорятъ, . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Евангеліе всегда согласно съ собой и въ словахъ Христа горитъ всегда равно пламя вчной истины. Христосъ можетъ-ли быть источникомъ недоразумній? Разв не поняли вы, что Истина должна была воплотиться, чтобы получить жизнь и чтобы вы могли Ее любить? Прекрасно! Христосъ самъ сжалился надъ слабостью вашей вры и облегчилъ вамъ задачу. Кто говоритъ противъ Сына Человческаго, тому будетъ прощено, но кто говоритъ противъ Духа Святаго, или, другими словами, противъ Духа Истины, тому никогда не простится. Итакъ, ищите Истину, хотя-бы во имя Ея Самой, какъ вы говорите, но ищите Ее съ глубокой врой, посл долгихъ блужданій Она приведетъ васъ все-же ко Христу.

— Но гд-же Истина? говорите вы.— Я ищу ее и не нахожу.— Нтъ, братъ мой, ты не ищешь ее. Гордость разума, влеченія страстей удерживаютъ тебя на пути, знаніе можетъ отъ тебя ускользнуть, но Истина нравственная никогда! Ты долженъ знать, гд искать Ее.

Она тамъ, у твоего очага, нмая, закрытая покрываломъ, какъ Альцеста {Героиня греческаго мифа и трагедіи Еврипида.}, исшедшая изъ царства мертвыхъ, она тамъ, она ждетъ тебя. Когда ты приходишь въ свой домъ, утомленный жизнью и скучая собою, это она смотритъ на тебя изъ-за своего покрывала, и взглядъ ея — судья твой. Во тьм и одиночеств ночномъ, когда ты помышляешь о честолюбивыхъ планахъ и быть можетъ преступленіяхъ слдующаго дня, она близъ тебя, всегда на своемъ посту. Ея взоръ проницаетъ тьму, ея молчаніе леденитъ твою душу. Ты презираешь людей, играешь закономъ, не трепещешь предъ этимъ призракомъ, котораго теб не удастся ни купить, ни умертвить.

Ты никогда не уйдешь отъ этого стража, бодрствующаго надъ твоимъ сердцемъ. Придетъ день, когда почувствуешь ты тяжелую руку смерти, густой туманъ обовьетъ тогда все то, что ты любилъ: серебро твое, и суетную честь, жену и дтей. Но среди отчаянья и слезъ она всегда будетъ съ тобой, какъ привиднье, со своимъ покрываломъ, готовая принять тебя и унести въ невдомый міръ. Виновенъ-ли ты, или невиненъ, ты не ускользнешь отъ нея, она будетъ угрызеніемъ твоимъ или надеждой. Слдуй-же за ней, пока ты здсь, на земл, слдуй за ней среди колебаній и сомнній, слдуй за ней, несмотря на невріе твое. Прильни къ истин — она спасетъ тебя. Да, когда ты пройдешь жизненный путь, она откинетъ покрывало со своего лица, и Христосъ, видимый наконецъ въ сіяніи своей божественной улыбки, Христосъ скажетъ теб: ‘Сынъ мой, узнай Меня, Я есмь Истина‘.

При послднихъ словахъ рчи, я вышелъ изъ толпы и бросился въ сосднюю комнату. Я усплъ подхватить Трута, который упалъ въ мои объятія, задыхаясь, почти безъ чувствъ. Я взялъ его руку, она была въ огн.

— Несчастный, сказалъ я ему, вы убиваете себя!

— Другъ мой, прошепталъ онъ, опуская голову на мое плечо, исполнимъ долгъ — что будетъ, то будетъ.

ГЛАВА XX.
Ужинъ у пастора.

Среди многихъ лицъ, привтствовавшихъ новаго апостола, я проводилъ Трута домой. Онъ сильно нуждался въ отдых, я убждалъ его прилечь и сколько-нибудь отдохнуть. Къ сожалнію онъ долженъ былъ оставаться на ногахъ и не щадить себя. Мистриссъ Трута, приготовила большой завтракъ для друзей мужа, я самъ былъ въ числ приглашенныхъ.

Женни и Сюзанна были уже тамъ, восхищенные проповдью, которую только что слышали и очень можетъ быть не поняли. Власть которую слово можетъ имть надъ женщиной есть нчто невроятное. Не разъ оставаясь наедин въ моей комнат и повернувъ два раза ключъ въ замк двери, я задавалъ себ смиренно вопросъ, не совершенне-ли женщина по природ своей, нежели мужчина? Она умренне въ страстяхъ и боле воспріимчива къ воспитанію. Пока Адамъ спалъ невиннйшимъ сномъ, Ева уже стремилась къ знанію, въ ней первой проснулось любопытство. Съ тхъ поръ, мн кажется, если мы мужчины наслдовали простоватость нашего прародителя, дочери Евы не отстали ничуть отъ своей прабабушки. Я соглашаюсь съ мнніемъ Мольера, не слдуетъ слишкомъ многому учить эту лукавую и безпокойную половину человческаго рода. Оставляя женщинъ коснть въ невжеств, мы позволяемъ имъ сохранить вс пороки рабыни, но зато и всю ея слабость, наше царство при этомъ прочно и непоколебимо. Но, если мы воспитаемъ эти пылкія и чистыя сердца, если дадимъ въ нихъ загорться любви къ истин, кто знаетъ, не станутъ-ли он скоро краснть за грубость и невжество своихъ наставниковъ? Сохранимъ знаніе для насъ однихъ, оно насъ длаетъ богами:

Наше царство погибло, какъ только насъ узнаютъ.

Сли за столъ. Признаюсь, я былъ этимъ очень доволенъ. Въ религіозномъ моемъ увлеченіи я забылъ позавтракать и животное начинало громко во мн говорить. Хозяйка дома оказала мн особую честь, посадивъ возл себя, по лвую руку, и предложила вмст съ чаемъ два или три куска ветчины изъ Цинцинатти, мн стоило не малаго труда не выйти изъ предловъ благопристойности, такъ я спшилъ уничтоженіемъ закуски. Сюзанна длала мн знаки широко раскрытыми глазами, упрекая меня въ жадности. Я узнаю наконецъ мою барышню. Въ Соединенныхъ Штатахъ, очевидно, какъ и въ хорошей семь во Франціи дти учатъ отцовъ.

Утоливъ немного страшный голодъ, я вступилъ въ разговоръ съ моей сосдкой, доброй и милой особой, обожавшей своего мужа,— явленіе обычное въ Америк. Здоровье Трута внушало мн опасенія, для меня было ясно, что новая профессія истощитъ еще скоре его силы, нежели газета, что я и старался непримтно внушить его жен. Боясь ее слишкомъ обезпокоить, я говорилъ въ общей форм, что слово — суровое ремесло, и что извстнаго рода темпераментъ нервный и впечатлительный требуетъ иногда полнаго покоя. Напрасный трудъ! Мистриссъ Трутъ не могла говорить ни о чемъ, кром высокаго значенія новой профессіи мужа. Гордость ее опьяняла.

Быть женой пастора, говорила она мн, вдь это мечта всхъ молодыхъ двушекъ. Если-бы вы знали, какъ я была огорчена, когда мой дорогой оель отказался отъ своего первоначальнаго призванія, чтобы стать журналистомъ! Только въ священств заключается удовлетвореніе всхъ женскихъ мечтаній: только здсь женщина въ полномъ смысл слова товарищъ мужа, настоящая его половина. Т-же страданія, т-же удовольствія, но и т-же обязанности.

— Разв вамъ случается также проповдывать? спросилъ я.

— Нтъ, не въ церкви, отвчала она, апостолъ: Павелъ намъ это запрещаетъ. Но разв только въ церкви совершается священническое служеніе и возвщается слово Божіе? Воспитывать двушекъ, давать совты молодымъ женщинамъ, посщать родильницъ, длить со скорбящимъ его горе, ходить за больными, читать Евангеліе и помогать встртить смерть, когда она неизбжна, все это обязанности, при которыхъ я могу помочь, а иногда и замнить мужа.— оель, обратилась она къ Труту, возвысивъ голосъ, неправда-ли что я вашъ викарій и вы можете мн довриться вполн? Трутъ отвтилъ знакомъ согласія и кроткой улыбкой на оригинальный вопросъ, который, къ удивленію моему, никому, кром меня, не показался страннымъ. Жена пастора — сама пасторъ или исполняющій его должность! Подобная нелпость никогда не пришла-бы мн въ голову… Правда, я родился и жилъ въ стран здраваго смысла. Балъ и плита,— вотъ оба полюса въ сфер существованія французской женщины. Выйти изъ этой сферы значило-бы вызвать бурю и, что еще ужасне, сдлаться смшной!

— Между тмъ, продолжала М-съ Трутъ, есть еще нчто прекрасне священства, это — миссія.

— Вы говорите о женщинахъ миссіонерахъ? вскричалъ я въ ужас.

— Нтъ, отвчала она, только католики пользуются этой привилегіей, въ которой я имъ завидую. У насъ нтъ сестеръ-проповдницъ, есть только жены миссіонеровъ. Вотъ назначеніе о которомъ я мечтала. Длить труды мужа, прекрасная вещь, длить его опасности еще большая заслуга предъ Господомъ.. Не удивляйтесь моему честолюбію,— я дочь священника, а мои об сестры замужемъ за миссіонерами. Одна въ Капской земл, другая въ Кита, об благодарятъ Всевышняго, который далъ имъ славную долю.

— Семейные миссіонеры, замтилъ, я, ведутъ конечно не слишкомъ суровую жизнь. Увезти съ собой жену, дтей, свой очагъ, не значитъ почти мнять отечество. Прибавьте къ этому постоянное удобное помщенье, хорошее содержаніе… при такихъ условіяхъ не требуется слишкомъ много самоотверженія, чтобы идти проповдывать Евангеліе.

— Вы думаете? Возразила сосдка, удивленная моимъ ироническимъ тономъ. Я не знаю сама, что лучше: пройти-ли странникомъ міръ, ся по пути слово Христово и оставляя жатву на волю Господа, или, избрать ограниченное поле, насаждать его, орошать и воздлывать драгоцнное зерно, но мн кажется, что Счастье имть возл себя, кого любишь, не умаляетъ ничуть подвига милосердія и быть можетъ значительно увеличиваетъ заслугу самоотреченія. Апостолъ Петръ былъ женатъ,— былъ-ли онъ поэтому мене достоинъ стать царемъ апостоловъ? На Кап, гд сестра моя устроила школу и рукодльню для юныхъ негритянокъ, гд она помощью просвщенія старается приготовить сердца къ пониманію Евангелія,— тамъ боеры три раза сожгли миссію.— Мой двоюродный братъ, врачъ — какъ большинство миссіонеровъ — потерялъ руку, извлекая отравленную стрлу у одного несчастнаго кафра. Въ Кита фанатики гнали мою сестру изъ одной области въ другую, она теперь близъ Шанхая, разоренная, больная, но полная, попрежнему, вры въ свое дло. Домъ ея — больница для раненыхъ, убжище вдовъ и сиротъ. Среди лихорадки и постоянныхъ опасностей она помогаетъ мужу проповдывать Евангеліе. Господь искушалъ ее больше чмъ Авраама и два раза взялъ у нея дтей, но она счастлива, принося жертвы и служа Ему, хотя-бы цною своей крови.

Я ничего не отвчалъ. Въ исторіи Авраама есть вещи, которыя меня больше трогаютъ, нежели эпизодъ съ Исаакомъ. Добродтель или фанатизмъ, подобное повиновеніе выше моихъ силъ, я его не понимаю.

Стараясь уйти отъ размышленій, которыя меня смущали, я повернулся къ моему сосду на лво, это былъ типъ настоящаго саксонца: широкія плечи, выпуклая грудь, длинная шея, съ крпко посаженной на ней квадратной головой, нескладныя черты, лысый лобъ, при всемъ этомъ густыя брови, изъ подъ которыхъ сверкали горящіе глаза: сила и воля, словомъ, въ тсномъ союз.

Браунъ — имя моего новаго друга — былъ тотъ самый пасторъ, котораго мсто заступилъ Трутъ. Я воспользовался этимъ случаемъ расширить мои познанія и освдомился, что такое собственно эта церковь конгрегаціоналисювъ, которая возбуждала во мн любопытство своимъ названіемъ.

— Какъ! вскричалъ Браунъ, удивляясь моему невжеству, вы не знаете, что это старйшая пуританская церковь, которую наши предки-эмигранты, гонимые нетерпимостью, принесли съ собой на первомъ своемъ корабл: ‘Цвтокъ мая?’ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . По примру первыхъ христіанъ всякое собраніе врующихъ стало называться Церковью, образуя такимъ образомъ независимую конгрегацію, совершенную республику управляемую старшинами и руководимую священникомъ. Изъ этого очага независимости и равенства создался весь нашъ общественный союзъ. Въ этомъ весь секретъ нашего развитія и политическаго роста. Вся Америка ничто иное какъ конфедерація, союзъ церквей и самостоятельныхъ общинъ, таковъ цвтъ принесенный пуританскимъ ученьемъ. Здсь, какъ и повсюду, религія создала человка и гражданина по своему образу и подобію: свободная церковь усыновила свободный народъ.

Мн показался страшно оскорбительнымъ этотъ парадоксъ, порожденный чисто-пуританскою спсью. Если врить этимъ фанатикамъ, ихъ катехизисъ долженъ стать закономъ, правящимъ цлымъ міромъ. Пусть-же посмотрятъ они на Францію, родину знаній и философіи, они тотчасъ убдятся, къ чему сводится вліяніе религіи на общество и государство, тамъ можно быть строгимъ католикомъ въ церкви и чмъ угодно вн ея. Я старался объяснить это надменному проповднику, но онъ, какъ истый Янки, обладалъ двойнымъ англо-американскимъ упрямствомъ. Чмъ больше я громоздилъ груду доказательствъ, которыя должны были его подавить, тмъ сильне онъ противорчивъ.

— Смотрите на англичанъ, кричалъ онъ. Кто знаетъ исторію ихъ церкви, знаетъ всю ихъ исторію: духовенство, которое иметъ своихъ лордовъ, церковь — законодательница вры, непреложная хартія въ тридцати девяти параграфахъ, молитвенныя книги, утвержденныя властью епископовъ и короля, привилегированные университеты и школы, громадныя имнья, покровительственная система, что все это вмст, какъ не аристократическій строй? Безъ диссидентовъ, этой соли земли, Англія давно обратилась-бы въ мумію, подобно древнему Египту.

— А Франція! сказалъ я, думая наконецъ его смутить.

— Французъ, отвчалъ онъ — католикъ, монархистъ и солдатъ, между тмъ какъ американецъ — протестантъ, республиканецъ и гражданинъ, все это стоитъ въ такой-же ненарушимой связи, какъ пять пальцевъ на кисти руки, республика во Франціи, такъ-же немыслима какъ монархія въ Америк. Разница церквей создаетъ разницу въ основаніи общественнаго строя.

— Смю спросить, который строй считаете вы боле совершеннымъ?

— Судите сами, возразилъ онъ, первый, это общество дтей, а второй — взрослыхъ людей.

— Я очень радъ, что мы одного мннія.

— Очень пріятно, сказалъ онъ и спокойно принялся за свою чашку чаю.

— Правда и то, прибавилъ я, наклоняясь къ нему, что американцы не столько въ сущности народъ, сколько рой эмигрантовъ разсявшихся въ пустын, въ настоящее время неудобства свободы еще не такъ даютъ себя чувствовать, но по мр того какъ народъ будетъ созрвать, онъ пойметъ необходимость образовать настоящее общество и соберется тогда подъ знаменемъ единой власти.

— Милостивый Государь, произнесъ онъ, порывисто ставя чашку на столъ, вы не такъ меня поняли, мое мнніе какъ разъ обратно тому, что вы говорите.

— Какъ, воскликнулъ я, не вздумаете-ли вы французовъ считать малыми дтьми?

— Въ политик это несомннно такъ, возразилъ онъ. Съ какой поры считаютъ они свою свободу… и какую свободу?— Съ 1789 года, наша началась съ 1620 года, мы старше ихъ на сто семьдесятъ лтъ, мы опытне ихъ въ три раза и въ двадцать разъ благоразумне.

— Итакъ, проговорилъ я, волнуясь, вы отдаете Америк пальму первенства въ цивилизаціи?

— Оставимъ слова, смыслъ которыхъ въ рчи не ясенъ, отвчалъ онъ холодно. Цивилизація слово очень сложное, оно содержитъ столько различныхъ понятій, что каждый народъ въ свою очередь можетъ претендовать на первенство. Что составляетъ цивилизацію? Религія-ли, политика, нравы или промышленность, знаніе, литература, или искусство? Одно-ли изъ этихъ явленій или вс вмст? Подумайте какая это сложная задача. Искусно выдолбленный челнокъ — верхъ культуры для островитянина Океана, мы вс, новйшіе народы, движемся въ чистомъ искусств подражаніемъ древнимъ, и я допускаю, что тотъ народъ, который старше, ближе къ идеалу. Во Франціи вкусъ боле развитъ, нежели въ Англіи, но итальянецъ конечно гораздо артистичне француза, по натур. Въ промышленности вс народы соперничаютъ между собой, наука не иметъ отечества, что касается литературы, каждый народъ находитъ въ своей отраженіе національныхъ идей, я предоставляю критикамъ ребяческое удовольствіе спорить о чинахъ Данте, Мольера или Шекспира. Только религія, политика и нравы образуютъ одинъ неразрывный союзъ. Въ немъ сила, и крпость страны, въ немъ ея будущее. Въ этомъ смысл я смло ставлю на первое мсто мою церковь, мой народъ, я врю въ свободу: я американецъ и пуританинъ.

— Могиканъ, подумалъ я, тебя не трудно узнать, ты не умешь даже солгать, ради простой вжливости.

Я приготовился уничтожить моимъ отвтомъ несноснаго проповдника, когда, къ его счастью, вс встали изъ-за стола. Тогда, бросивъ этого дерзкаго и ограниченнаго человка, я подошелъ къ молодому пастору, котораго привтливый видъ мн показался весьма симпатичнымъ. Еще до завтрака Трутъ представилъ мн Неймана Вальфорда, какъ одного изъ столповъ новаго Сіона. Стремясь познакомиться съ такимъ фениксомъ, какъ человкъ, котораго называютъ теологомъ, я подумалъ о томъ, какъ-бы заслужить съ самаго начала расположеніе Неймана, я началъ съ того, что поздравилъ его съ прекраснымъ пріобртеніемъ, которое его церковь сдлала въ лиц Трута.

— Виноватъ, прервалъ онъ меня, я пресвитеріанецъ.

— Пресвитеріанецъ! воскликнулъ я, и вы явились поздравить вашего соперника? Это очень великодушно, съ вашей стороны, такъ какъ, говоря между нами, священникъ, которому вы теперь пожимаете руку, еретикъ, вы могли-бы его осуждать.

— Я? сказалъ онъ, повидимому крайне удивленный, я никого не осуждаю, это недостойно прежде всего христіанина.

— Я, конечно, не такъ выразился, дорогой мистеръ Нейманъ, я хотлъ только замтить, что вы, по примру божественнаго Пастыря душъ, который не отвергалъ заблудшихъ овецъ Израиля, вы дружески встрчаетесь съ людьми, которыхъ заблужденія вамъ, конечно, ненавистны.

— Проповдь мистера Трута сегодня вполн меня удовлетворила, отвтилъ Нейманъ, я не считаю его заблудшимъ.

Я удивился въ свою очередь и думалъ не ослышался-ли я.

— Милостивый Государь, сказалъ я этому юному пастору, разв вы не убждены въ истин ученья вашей церкви?

— Безъ сомннія да, иначе я не оставался-бы ея служителемъ.

— Итакъ, возразилъ я, для васъ есть дв истины, соотвтственно церквамъ! одна истина пресвитеріанская, другая у когрегаціоналистовъ. Быть можетъ она и у баптистовъ, методистовъ, быть можетъ существуетъ для васъ истина лютеранская и наконецъ даже католическая. Простите мое невжество я полагалъ, что истина можетъ быть только одна и что дробленіе церквей есть только свидтельство заблужденій.

— Докторъ, сказалъ Нейманъ, задтый моей французской горячностью, когда вы на мор, какъ опредляете вы время?

— Я узнаю! его по солнцу. Я вижу вы хотите отвтить мн на мой вопросъ апологомъ,— поучительной басней. Въ мои годы, милостивый государь, примры неубдительны, я требую разумныхъ доводовъ.

— Но я молодъ, докторъ, и смю по этому разсчитывать на ваше снисхожденье, возразилъ Нейманъ съ любезной улыбкой..— Вы узнаете время по солнцу. Но въ то время, какъ оно показываетъ вамъ полдень въ Париж, не можете-ли вы мн сказать, который часъ будетъ въ Берлин?

— Нтъ, я знаю только, что телеграмма отправленная изъ Берлина въ одиннадцать часовъ, приходитъ въ Парижъ въ десять съ половиной, иначе говоря она приходитъ какъ будто за полъ-часа до отправленія. Впрочемъ, это безразлично, я готовъ вамъ подтвердить, что въ Берлин примрно часъ, въ то время какъ въ Париж полдень, въ Петербург два часа, и девять утра, если хотите, на Азорскихъ о-вахъ, а въ Квебек семь. Словомъ, все зависитъ отъ меридіана.

— Итакъ, замтилъ Нейманъ, везд то-же солнце и нигд одно и то-же время.

— Положительно, вы я вижу астрологъ и хотите пріобрсти во мн адепта. Отвчаю вамъ, господинъ профессоръ: причина въ томъ, что одно и то-же солнце видимо съ разныхъ точекъ зрнія.

— Еще одинъ вопросъ, докторъ, и вы мн простите мою нескромность. Среди всхъ этихъ показаній времени, которое безусловно врно?

— Странный вопросъ! Время врно по своему везд, такъ какъ везд солнце восходитъ или кажется, что восходитъ, на различную высоту. Доволенъ-ли г. профессоръ своимъ сдобородымъ ученикомъ?

— Да, докторъ, я вижу мы сойдемся во мнніяхъ въ теологіи, какъ и въ астрономіи.

— Мистеръ Нейманъ, сказалъ я ему, я начинаю васъ понимать. Истина для васъ то-же солнце, которое каждый, видитъ смотря по своему горизонту. Пресвитеріанская церковь показываетъ вамъ полдень, между тмъ какъ: у баптистовъ этотъ часъ давно прошелъ, а у методистовъ еще не наступилъ. Кто знаетъ не окажутся-ли католики въ числ антиподовъ? Вы нашли остроумный способъ совмстить гордость и милосердіе.

— Милостивый Государь, сказалъ Нейманъ, красня, вы ко мн не справедливы. Вы поняли мою мысль, но ошибаетесь въ объясненіи чувства, которое мною руководитъ. Да, каждая церковь, смю сказать даже, каждый христіанинъ вообще можетъ имть свой горизонтъ. Рожденіе и воспитаніе даютъ точку отправленія, намъ остается стремиться къ истин, которая зоветъ насъ, намъ остается вчно стараться приблизиться къ ней помощью изслдованія и самоотреченья. Пусть есть церкви недостаточно озаренныя божественнымъ свтомъ, я скорблю объ этомъ, но тмъ не мене не сомнваюсь, что въ церкви наимене просвщенной можно встртить наилучшаго христіанина. Быть ближе къ солнцу большое преимущество, но этого не всегда достаточно, чтобы лучше его видть. Вотъ почему, Милостивый Государь, я люблю мою превиторіанскую церковь и почему тмъ не мене никого не осуждаю.

Все это было высказано съ чарующей искренностью и простодушіемъ. Прекрасная вещь добродтель въ юномъ сердц — точно смющаяся утренняя заря въ первые дни мая!

— Мой юный другъ, сказалъ я Нейману, ваши мечты весьма плнительны, они порождены чувствомъ, достойнымъ уваженія, но разсются при первомъ дуновеніи разсудка. Если каждый христіанинъ видитъ истину по своему, тогда нтъ истины. Мы вернемся тогда къ скептицизму Монтеня. Вы не найдете ни одного догмата, защищеннаго отъ нападеній, ни одного врованія недоступнаго сомннію. Теорія ваша, по видимому столь христіанская, приведетъ насъ къ неизбжнымъ колебаніямъ, она граничитъ съ полнымъ невріемъ.

— Докторъ, возразилъ молодой человкъ, со скромностью, которая невольно меня тронула, мн кажется, вы предъявляете искъ къ человческому разуму и къ Провиднію. Изъ относительной слабости и несовершенства нашего зрнія можно сдлать заключеніе, что мы не видимъ ничего. Не та-же ли здсь логика и тотъ-же софизмъ. Въ изслдованіи природы каждый работникъ вноситъ свою долю, но разница во взглядахъ и мнніяхъ ведетъ-ли къ разрушенію или къ колебанію знанія? Есть-ли хотя одна теорія въ физик, которая-бы ускользнула отъ спорныхъ разъясненій? Станете-ли вы поэтому отрицать существованіе физической истины?

— Сравненіе не выдерживаетъ критики, дорогой мистеръ Нейманъ. Что осталось прочнаго въ физическихъ наукахъ въ періодъ тридцати лтъ? Что было въ ней истиной вчера, стало заблужденіемъ сегодня.

— Нтъ, докторъ, что было заблужденіемъ вчера, то упало, подобно тому, какъ падаютъ отжившіе листья, истина не измнялась, потому что она, называйте ее какъ хотите, есть ничто иное въ сущности, какъ познаніе природы, а природа есть вчность.

— Допустимъ, что такъ, но, молодой человкъ, истина религіозная есть понятіе совсмъ иного рода, нежели истина физической природы.

— Докторъ, возразилъ Нейманъ, если я даже соглашусь съ вами относительно этой спорной гипотезы, мы нисколько не подвинемся впередъ. Какъ-бы ни было велико количество и разнообразіе предметовъ наполняющихъ міръ, мы постигаемъ ихъ только зрніемъ. Чего мы не видимъ, то для насъ не существуетъ. Какова-бы ни была природа истины, мы постигаемъ ее точно также только разумомъ. Познавать физическія истины мы можемъ благодаря тому, что Богъ одарилъ насъ безпокойной, пытливой, недремлющей силой, которую зовутъ разумомъ. Обладаемъ ли мы еще другой силой, которая могла-бы воспринимать непосредственно религіозную истину такъ, какъ зеркало отражаетъ поставленный передъ нимъ предметъ? Если такой силы не существуетъ, если душа наша не одарена двойственной природой и не иметъ орудія кром разума, тогда различіе религіозныхъ убжденій неизбжно, различіе это зависитъ тогда отъ возраста, воспитанія, мста рожденія, отъ степени прирожденной энергіи ума и пытливости. Если, напротивъ, душа одарена кром разума особой силой, мы должны мыслить вс одинаково, какъ одинаково дышемъ, по закону природы. Послднее не существуетъ, и я благодарю за это Бога. Онъ предоставилъ каждому свободу заблуждаться, и тмъ сильне любить Его, дознавая. Свобода эта, которая васъ страшитъ, есть лучшее наше достояніе, она-то, именно, претворяетъ религію въ любовь и вру въ добродтель.

— Нейманъ, вскричалъ я, вы апостолъ анархіи! Вы хотите разсять прекраснйшую грезу человчества: единая вра, единый законъ, единый король — таковъ девизъ созданный средними вками девизъ, который каждый хранитъ въ глубин сердца. Что такое церковь, гд каждый говоритъ другимъ языкомъ и не разуметъ сосда?

— Милостивый Государь, возразилъ молодой священникъ, я люблю единство столько-же сколько вы сами. Христосъ говоритъ намъ: придетъ день, когда будетъ везд едино стадо и единъ пастырь, я врю въ слово Христа. Но единство не есть единообразіе. Созерцая природу, не изумляемся-ли мы великому цлому? А между тмъ нтъ дерева, нтъ цвтка, что говорю я?— нтъ листа, который-бы имлъ другой себ совершенно подобный. Изъ безконечнаго разнообразія Господь воздвигаетъ единство живое и совершенное. Закону природы почему не быть закономъ человчества? Почему голосу каждаго творенія не имть своего мста въ гимн славословія, который земной хоръ возноситъ къ Всевышнему? Единство, какъ я его понимаю, это всемірная церковь, церковь объемлющая вс врующія сердца. Кто любитъ Христа, тотъ братъ мой, его любовь иметъ для меня значенье, а не его символъ. Августинъ, Златоустъ, Моланхтонъ, еремія Тайлоръ, Бюніанъ, Фенелонъ, Лау, Чаннингъ вс воины той-же божественной рати. Что нужды мн до ихъ полка? ихъ знамя какъ и мое, это знамя истины.

— Браво, Нейманъ! сказалъ Трутъ, кладя руку на плечо юнаго пастора, обратите мн этого язычника.

— Язычники вы сами! вскричалъ я. Я думаю, здсь, среди васъ, я единственный христіанинъ, или, если хотите, католикъ въ истинномъ смысл слова. Между тмъ какъ вы разбираете религію на части и оставляете ее на произволъ своенравія и причудъ, я одинъ остаюсь вренъ солиднымъ, давнимъ традиціямъ религіи, я требую единаго символа, который долженъ быть закономъ для всхъ умовъ, я призываю на помощь свтскую власть, чтобы спасти и удержать этотъ законъ вчной правды,

— Не говорилъ-ли я вамъ, дорогой Нейманъ, замтилъ Трутъ, смясь. Это язычникъ періода упадка, одинъ изъ тхъ, которые поклоняются сил и воображаютъ, что истину установить для всхъ такъ-же легко, какъ и нацарапать законъ.

— Я не такъ простъ, возразилъ я, волнуясь. И я люблю истину, но я не слпъ, какъ вс утописты. Свобода, но ихъ убжденію, какая-то всемірная панацея, которая излечиваетъ повсюду зло и заблужденье, опытъ сдлалъ меня мене доврчивымъ. Міръ не академія философовъ, которымъ ничто не мшаетъ мирно обсуждать самыя дерзкія положенія, народъ, эта гидра о множеств головъ, есть сборище созданій слабыхъ, невжественныхъ, безрасудныхъ, развратныхъ и преступныхъ,— нужна узда, чтобы его устрашить и управлять имъ. Эта узда — религія, охраняемая и поддерживаемая сильнымъ вншнимъ авторитетомъ. Если государство не возьметъ въ свои руки дло церкви, тогда конецъ христіанству, общество будетъ предано во власть атеизма, анархіи, революціи. Вотъ почему, господа, я врю въ необходимость, скажу больше — въ святость, насилія, когда оно служитъ опорой истин. Язычникъ-ли я, когда по примру св. Августина, Боссюэта и столькихъ другихъ превосходныхъ христіанъ, не говоря уже о вашемъ Кальвин, я требую, чтобы общество принесло мечъ на службу церкви, другими словами, чтобы государство охраняло религію?

— Государственная религія, проговорилъ вдругъ Броунъ, вытягивая шею, какъ бульдогъ, что это значитъ? Разв государство одушевленное существо и можетъ врить?

— Милостивый государь, отвтилъ я сухо, безъ сомннія вамъ нравятся государство безъ религіи и атеистическіе законы.

— Милостивый Государь, возразилъ грубьянъ, я не играю словами . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Говоря о государств, перебилъ я его, я разумю гражданскій союзъ.

— Прекрасно, возразилъ онъ, символъ вры будетъ устанавливаться большинствомъ, посл споровъ и поправокъ въ палат. У насъ будетъ парламентарная религія. Вопросы о Воплощеніи и св. Троиц будутъ ршаться голосованіемъ! Странное дло, съ тхъ поръ, какъ міръ существуетъ, нтъ физической истины, которая не была-бы впервые открыта одинокимъ искателемъ ея, нужны многочисленныя доказательства, иногда даже муки возвстившаго ее, пока истина эта соберетъ вокругъ себя нсколько врныхъ, столтія недостаточно, чтобы привлечь къ ней большинство, но въ вопросахъ религіи другое дло, здсь, говорятъ намъ, большинство не можетъ заблуждаться…. Забавная непогршимость! Верните намъ папство, въ такомъ случа, я готовъ скоре врить чуду, но я не признаю нелпость!

— Мистеръ Броунъ, сказалъ я ему, возвысивъ голосъ, вы не отвтили на мое возраженіе. Если государство не иметъ религіи, его законы будутъ безбожны.

— Все т-же фразы, Милостивый Государь, возразилъ несговорчивый проповдникъ. Государство у насъ есть только идея, но общество представляетъ собою живое цлое, союзъ всхъ гражданъ живущихъ въ томъ-же отечеств. Если люди эти христіане, если они обладаютъ христіанской нравственностью, какимъ образомъ санкція, которую сами они дадутъ общественной нравственности, станетъ безбожной, другими словами какимъ образомъ станетъ безбожнымъ законъ? Хорошее дерево не даетъ дурныхъ плодовъ. (Мат. VI, 18).

— Какое неразуміе, вскричалъ я, какъ можете вы думать, что Евангеліе не пострадаетъ, если государство допуститъ свободу всхъ исповданій?

— Вы слишкомъ маловрны, сударь, сказалъ Браунъ, бросивъ на меня грозный взглядъ. Вы забываете, что сказалъ апостолъ Павелъ: ‘Мечъ нашего воинства не отъ міра сего’. Христіанство никогда не было ни такъ прекрасно, ни такъ крпко, какъ въ то время, когда весь міръ былъ его врагомъ. Оглянитесь вокругъ васъ, милостивый государь, и вы увидите сами, что въ Америк присутствіе религіи сказывается во всхъ явленіяхъ жизни, на каждомъ шагу и боле чмъ въ какой нибудь другой стран, а между тмъ у насъ нтъ государственной религіи. Не держите въ темницахъ души людей, не окружайте ихъ тьмой, которая развращаетъ, дайте имъ свободу, и он найдутъ путь къ Господу.

— Но, наконецъ, любезный мистеръ Броунъ, не возможно государству содержать вс религіозныя общины и брать на себя роль казначея перваго встрчнаго фанатика, который вздумаетъ основать церковь.

— Я желаю, чтобы оно никому не дарило средства, вскричалъ суровый пуританинъ. По какому праву станетъ оно вмшиваться? Разв государство владетъ не нашимъ-же золотомъ? Какъ! еврей долженъ платить христіанамъ за то, что они назовутъ его богоубійцей? Я долженъ платить унитаріямъ, которые спорятъ со мной о божественности Христа? Какая несправедливость! Это измна каждаго своему длу! Посмотрите однако, какова роль, которую вы навязываете государству.— Когда законодатель объявляетъ религію вн своей компетенціи, онъ свидтельствуетъ этимъ уваженіе къ свобод совсти, онъ христіанинъ тогда въ самомъ этомъ воздержаніи. Представьте себ теперь, что онъ покровительствуетъ десяти различнымъ церквамъ, десяти враждебнымъ одно другому исповданіямъ, не ясно-ли покажетъ подобная опека, что государство видитъ въ религіи лишь политическое орудіе и питаетъ въ сущности ко всмъ церквамъ одинаковое безучастіе и одинаковое пренебреженіе?…

— Прекрасно, возразилъ я, предоставьте врующимъ самимъ поддерживать свой культъ, увидимъ сколько будетъ у васъ церквей. Вс станутъ атеистами, ради одной экономіи.

— Вы ошибаетесь, дорогой докторъ, сказалъ Трутъ примиряющимъ тономъ. Опытъ сдланъ и говоритъ противъ васъ. У насъ сорокъ восемь тысячъ церквей построенныхъ исключительно на частныя средства, и которыхъ стоимость оцниваютъ боле чмъ въ сто милліоновъ долларовъ. Каждый годъ воздвигается тысяча двсти церквей. Среднее вознагражденье пастора у насъ около пятисотъ долларовъ {2,500 франковъ.}, бюджетъ исповданій составляетъ при этихъ условіяхъ двадцать четыре милліона долларовъ, среди тхъ странъ, гд государство оплачиваетъ богослуженіе, вы не найдете ни одного, я увренъ, которое-бы расходовало хотя половину этой суммы на церковь. Причина очень простая: государство не можетъ быть щедро на деньги, которыя оно беретъ у гражданъ, тогда какъ каждый въ отдльности, или община могутъ позволить себ роскошь и удовольствіе украшать свою церковь, какъ имъ нравится. Нтъ ничего расточительне вры и свободы.

— Превосходно, сказалъ я, но вопросъ не только въ денежныхъ средствахъ: остается также вопросъ политики. Первому встрчному дать право воздвигнуть церковь, но значитъ-ли открыть широкій просторъ религіозному честолюбію и фанатизму — страсти наиболе пылкой и вроломной. Представьте себ, что одна изъ этихъ церквей возьметъ верхъ, что она овладетъ многими сердцами, и вотъ вамъ государство въ государств. Тогда поймете вы, но слишкомъ поздно, ошибку, которую допустили, отказавшись отъ системы покровительства, боле необходимой для государства, чмъ для церкви, системы, которая въ конц концовъ есть опора власти.

— А, вы въ моихъ рукахъ! вскричалъ пуританинъ, вступая въ нашъ споръ, какъ кабанъ, готовый кинуться въ стычку съ врагомъ. Знаю я васъ, господа политиканы: Спиноза — король атеистовъ, Гоббесъ и Юмъ, матерьялистъ, давно выдали мн вашу тайну. Вамъ нужна оффиціальная церковь для того, чтобы избавиться вовсе отъ религіи. Вліяніе соціальныхъ ученій, безопасныхъ въ свободной стран, не столько васъ смущаетъ,— сколько вліяніе ученій нравственныхъ. Христіанство, по природ своей, иметъ характеръ завоевательный, дятельный, стремительный. Оно требуетъ, чтобы человкъ отдался ему весь, всей душой. Оно завладваетъ человкомъ и обществомъ и стремится проникнуть всюду, и всему дать свой смыслъ. Вотъ, что тревожитъ васъ и страшитъ. Епископы дремлющіе въ царственномъ пурпур, нищенствующіе викаріи, которыхъ усердіе искусно умряется свыше, религія — родъ избитой и безплодной морали, которая проповдуетъ слпое повиновеніе и обязанности, но никогда не говоритъ о священныхъ правахъ человка: таковъ идеалъ, который васъ чаруетъ, а намъ внушаетъ ужасъ. Вы отвергаете свободу по той-же причин, которая намъ велитъ ее цнить — мы вримъ въ Евангеліе, а вы его боитесь.

— Я боюсь религіозныхъ обществъ, проговорилъ я, но не Евангелія.

— Да, потому что религіозная ассоціація есть основная форма свободы. Вы стремитесь къ строю, въ которомъ-бы ничто не смущало произвола, и послдній хотите поставить лицомъ къ лицу съ изолированной личностью и съ совстью, лишенной права голоса. Это деспотизмъ римлянъ во всей его нагот. Мы — христіане, между государствомъ и личностью, между силой и эгоизмомъ мы ставимъ религіозную общину, то есть любовь и милосердіе, настоящій союзъ сердецъ, настоящій цементъ связывающій людей въ одно общество. Для того, чтобы распространять Библію, чтобы проповдывать божественное слово, чтобы просвщать сердца, помогать бднымъ, утшать несчастныхъ и подавать руку падшимъ, для этого всего намъ нужны сотни ассоціацій, тысячи союзовъ. Мы хотимъ, чтобы народъ, исповдывающій христіанское ученье, творилъ дятельно добро, ни на кого не полагаясь, сознательно относясь къ своему долгу. Но вс подобныя общества могутъ существовать только при одномъ условіи, а именно, если первое между ними и самое значительное, если церковь будетъ полнымъ хозяиномъ въ своей сфер. Свобода церкви даетъ опору и защиту религіозному союзу. Благодаря ей, религія станетъ душой общества, устраняя всякую опасность для государственной власти. Вотъ, сударь, вотъ для чего нужна намъ религіозная свобода, она нужна намъ, потому что Христосъ ее намъ возвстилъ, она нужна намъ, потому что она мать всхъ видовъ свободы. Кто этого не сознаетъ, тотъ не христіанинъ и не гражданинъ своей родины.

Въ отвтъ на слова этого фанатика, я готовъ былъ схватить его за горло, но чья-то маленькая рука взяла въ это время мою. Я узналъ Сюзанну и улыбнулся ей.

— Милый папа, шепнула она мн, скоро два часа, намъ пора.

— Да, пора хать въ Лсъ {Булонскій лсъ въ Париж.}. Карета готова?

— Папа, сегодня день Воскресенья, хать нельзя. Я хотла свести васъ въ воскресную школу.

Ты права, подумалъ я. Парижанинъ, заблудившійся въ этой прекрасной стран свободы, очень нуждается въ школ. Онъ долженъ все позабыть и снова всему научиться.

Разъ очутившись на улиц, далеко отъ этой атмосферы богословія, я вздохнулъ полною грудью.

— Уфъ! сказалъ я, звая, что за скучный народъ! Точно быки тянутъ воротъ, не выходя изъ одного круга. Часъ разговора о политик и религіи — это слишкомъ для француза! этого одного довольно, чтобы потерять вкусъ къ свобод. Съ кмъ-же говорить о чемъ нибудь разумномъ и интересномъ, о живописи, опер, музык или о войн? Парижъ, Парижъ, только твоя амврозія можетъ спасти меня!

— Не знаю, что такое сумазбродное я готовъ былъ сказать Сюзанн, но вдругъ замтилъ красавца Неймана, который слдовалъ за нами, какъ пастухъ за своей овцой. Я позабылъ, что мы въ Америк, и что дочь моя въ эту минуту пресвитеріанка!

ГЛАВА XXI.
Воскресная школа.

Кто скажетъ, гд причина особой нжности отца къ дочери? Мечтаетъ-ли онъ увидть себя въ ней — какъ мать себя въ сын? Но наслажденье-ли въ самомъ дл для насъ сдобородыхъ старцевъ, на лиц которыхъ жизнь провела тяжелыя морщины, возродиться къ новой жизни въ вид милаго, веселаго существа? Или быть можетъ особую прелесть иметъ та чистая любовь, которая ничего не требуетъ и готова сама на жертвы? Не знаю… но пользуясь отсутствіемъ неизбжнаго Альфреда, я наслаждался какъ ревнивецъ счастіемъ болтать и смяться съ Сюзанной. Я видлъ, точно въ зеркал, мое отраженье въ ея прозрачныхъ глазахъ, какъ вдругъ чья-то красная ладонь, точно прицпленная къ рычагу длинной руки, схватила меня на ходу, и въ то-же время гробовой голосъ прокричалъ надо мной: Въ эту ночь придутъ взять у тебя душу. Въ то-же мгновенье кто то погрузилъ въ мой карманъ какую-то бумагу. Я обернулся… другая рука поймала меня, другой голосъ прокричалъ: ‘Подумай о твоемъ спасеніи’, и еще одна бумага погрузилась въ другой карманъ. На шумъ этотъ прибжало трое людей въ чорномъ — вс три, поднявъ вверхъ руки, напоминая клятву Гораціевъ — и каждый изъ нихъ опустилъ на мою грудь не мечъ, но маленькую книжку, сопровождая это какимъ-то воющимъ крикомъ. Затмъ явленіе исчезло.

— Что это значитъ? спросилъ я Сюзанну, которая хохотала надъ моимъ испугомъ.

— Это общество распространенія священныхъ книгъ, папа, отвчала она, смясь, старается обратить васъ на истинный путь.

— Весьма благодаренъ! вскричалъ я, кладя въ карманъ ‘Знаменія порока’, ‘Розы Сарона’ и ‘Ерихонскую трубу’, здсь васъ награждаютъ подарками на тотъ-же ладъ, какъ въ другой стран грабятъ. Что долженъ я длать теперь съ этими сокровищами добродтели?

— Будьте спокойны, папа, отвчала Сюзанна, сію минуту эти книжки дадутъ намъ возможность сдлать кого-то счастливымъ.

— Признайтесь, обратился я къ Нойману, что вы злоупотребляете печатнымъ словомъ. Распространять Библію — пусть такъ, разъ это выгодно для вашей профессіи, но къ чему можетъ служить эта ребяческая игра въ богословіе, которое вы разбрасываете на улиц?

— Вы слишкомъ строги, отвтилъ молодой пасторъ, не забывайте, что вся наша религія въ Библіи. Только въ священномъ писаніи черпаемъ мы правила вры и жизни, каждый по своему складу ума. Если протестантъ не читаетъ самъ Библіи, онъ не знаетъ обязанностей христіанина. Стараться напомнить объ этомъ, побудить небрежнаго къ чтенію библіи,— такого рода прозелитизмъ весьма естественная вещь. Будить совсть, заставлять каждаго размышлять и читать, напоминать человку, что на немъ самомъ лежитъ забота о своемъ спасеніи, вотъ цль всхъ этихъ листковъ. ‘Подумай о душ, ты самъ за нее отвчаешь’, таковъ единственный смыслъ всхъ этихъ книжекъ. Если это вы называете богословіемъ, тогда богословской можно считать всю нашу литературу, послдній изъ нашихъ романовъ проникнутъ тмъ-же духомъ. Библію вы встртите тамъ на каждой страниц, какъ рчь о чашк чаю. Насъ не плняетъ картина страстей, опустошающихъ сердце и разрушающихъ волю, мы предпочитаемъ изображеніе побды Господа надъ дьяволомъ въ юномъ сердц, поставленномъ между искушеніемъ и долгомъ. Самый вымыселъ долженъ служить намъ однимъ изъ условій воспитанія въ любви къ добру.

— Да, сказалъ я, смясь, воинствующая мораль?

— Лучше того, возразилъ онъ, воинствующая религія, вра, которая проникаетъ въ душу и освщаетъ жизнь. Мы не понимаемъ разницы между религіей и нравственностью,— не можетъ быть двухъ родовъ совсти. Первобытный человкъ не существуетъ со времени смерти послдняго язычника, мы знаемъ только человка — христіанина. Истинный христіанинъ везд тотъ-же: въ церкви, въ семь, въ республик и въ государств.

Я думаю, благочестивый Нейманъ не прочь былъ воспользоваться удобнымъ случаемъ повторить снова произнесенную имъ уже разъ гд-нибудь проповдь, но къ счастью, мы подошли въ это время къ пресвитеріанской церкви. Это была шестая, которую я сегодня посщалъ: довольно сильное искупленіе моей нерадивости въ прошломъ!

Мы вошли въ классъ чтенія — обширную залу, напоминавшую храмъ. На скамьяхъ, амфитеатромъ, сидло около тысячи дтей и молодыхъ людей, раздленныхъ на группы. Въ извстныхъ промежуткахъ стояли на ногахъ пастухи и пастушки этого милаго стада, такъ называемые школьные помощники. При вход Неймана весь этотъ народъ всталъ, органъ заигралъ военный маршъ, затмъ молодые голоса составили хоръ съ аккомпанементомъ трубъ:

О Христосъ! мы воинство твое

Въ борьб съ невжествомъ и порокомъ,

Мы двинемся впередъ безъ страха и сомннья,

Любовь, милостыня и молитва —

Вотъ наше оружіе въ битв

И наше знамя — Имя Твое!

О Христосъ, нашъ вождь, наша охрана

Зло мы хотимъ побдить,

Неврность изгнать и измну.

Наша молодость насъ не смущаетъ,

Ты пошлешь намъ силу и разумъ

И за истину смло мы постоимъ.

Заключаются-ли въ дтскомъ голос особыя таинственныя чары, или, переставая съ годами много думать о себ, мы становимся потому внимательне и нжне къ этимъ юнымъ созданіямъ, вступающимъ въ жизнь безъ малйшаго понятія о ея опасностяхъ? Не знаю, но я былъ сильно взволнованъ пніемъ этихъ воиновъ — пигмеевъ, бодро стремившихся стать подъ знамя Евангельской истины.

— Многіе-ли изъ васъ останутся у этого знамени черезъ лтъ двадцать? думалъ я. Нтъ нужды, юность полная мужества и вры — прекрасное зрлище, само по себ. Сохрани лишь насъ, Боже, отъ восемнадцатилтнихъ старцевъ, не имющихъ ничего въ душ, кром эгоизма, отъ этихъ изъязвленныхъ сердецъ, которыя заражаютъ все, къ чему коснутся и не оставляютъ слдомъ за собой ничего, кром разложенія и смерти.— Сюзанна была недалеко отъ меня и также оставалась все время на ногахъ. Она исполняла тоже роль школьнаго помощника. Ей было много дла, такъ какъ на рукахъ ея была двойная аудиторія, и въ класс происходила революція.

— Гд Дина? слышенъ былъ мятежный голосъ. Дина моя учительница, я тебя не знаю.

Сюзанна обняла виновницу шума, и не смотря на то, что та, плача, отбивалась, успла ей что-то шепнуть. На лиц двочки просіяла улыбка, какъ солнце посл дождя.

— Правда, ты общаешь? пробормотала она.

— Завтра, подтвердила Сюзанна.

Двочка обхватила шею Сюзанны обими руками и поцловала въ об щоки. Миръ былъ заключенъ, урокъ начался.

Рчь шла о судьб народа Израильскаго въ эпоху царей. Къ стыду моему, я долженъ сознаться, что въ первый разъ хорошо познакомился съ пророкомъ Елисеемъ. Человкъ этотъ былъ очень вжливъ, пока его не трогали. Но смотря на прелесть поучительнаго разсказа о его жизни, я на него однако немножко разсердился за то, что онъ отдалъ на съденіе медвдямъ сорокъ два мальчика, которые смялись надъ его лысой головой. Такой цной я но желалъ-бы быть пророкомъ даже въ моей родной стран.

Два эпизода имли особенно большой успхъ у дтей,— эти чистыя сердца такъ живо чувствуютъ добро и зло! Первый эпизодъ — былъ разсказъ о томъ, какъ Нееманъ, военно-начальникъ сирійскаго короля, умолялъ Елисея избавить его отъ проказы. Нееманъ былъ исцленъ и принялъ истинную вру, но обращеніе свое обставилъ однимъ условіемъ, которое свидтельствуетъ еще разъ о томъ, что ничего нтъ новаго подъ солнцемъ:

Нееманъ сказалъ Елисею: Не будетъ впредь рабъ твой приносить жертвы и всесожженія другимъ богамъ, кром Господа, только вотъ въ чемъ да проститъ Господь раба твоего: когда пойдетъ господинъ мой въ домъ Риммона для поклоненія тамъ, и опрется на руку мою, и поклонюсь я въ дом Риммона, то, за мое поклоненіе въ дом Риммона, да проститъ Господь раба своего въ случа семъ. И сказалъ ему Елисей: иди съ миромъ.

Терпимость пророка, могу засвидтельствовать, не была понята дтьми. Неемана единодушно освистали, какъ труса, который покривилъ, ради выгоды, своей совстью. Право, молодежь! храните, дти, это священное негодованіе. Наступитъ донъ, когда Риммонъ, Маммонъ или Ваалъ протянетъ вамъ руку полную серебра и знаковъ отличій, если захотите поклониться ему, счастливъ тотъ, кто не согнетъ шеи предъ идоломъ и сохранитъ свое сердце для одного Бога.

Дале слдовала исторія Гіезія, служителя Елисея, ловкаго малаго, который умлъ извлекать выгоду для себя изъ чудесъ, творимыхъ пророкомъ и такимъ образомъ барышничалъ на счетъ добродтели другого. Нужно было видть гнвъ всей аудиторіи и общую радость, когда Сюзанна, стараясь придать голосу пророческій тонъ, чтобы походить на Елисея, произнесла страшное проклятіе:

Ты имешь теперь одежды и деньги и можешь купить оливы и виноградники, быковъ, овецъ, рабовъ и рабынь. Но проказа Неемана да постигнетъ тебя и весь родъ твой на вки. И Гіезій удалился, покрытый весь язвой, блый, какъ снгъ {IV кн. Царей V 26-27.}.

Эти люди существуютъ и теперь еще, эти милые потомки Гіезія, хотя нсколько измнился ихъ образъ, въ дух времени! Блой осталась эта порода извн, но проказа вошла внутрь, и сндаетъ она теперь уже не тло, а душу.

Все, что я видлъ: это воспитаніе, даваемое дтямъ молодежью, меня совершенно очаровало. Я выразилъ пастору мое удовольствіе.

— Однако, прибавилъ я, мн кажется, преподаваніе катехизиса вы могли-бы оставить за собой. Слово Божіе подвергается опасности искаженія, проходя черезъ уста этихъ послушниковъ.

— Нтъ, возразилъ онъ, въ этомъ какъ и во всемъ остальномъ мы можемъ вполн положиться на помощниковъ, разумется, подъ нашимъ наблюденіемъ. Въ восемнадцать лтъ никто не можетъ быть еретикомъ. Если намъ есть чего бояться, то скоре чрезмрной привязанности къ букв.

— Да, но если эти юныя головы думаютъ въ то-же время?

— Прекрасно, сказалъ онъ, тогда мы всегда здсь, чтобы имъ помочь. Нашъ девизъ — слова апостола Павла: ‘Господь есть духъ, а гд духъ Господень, тамъ истина’ {II посл. къ Корин., гл. III ст. 17.}. Мы не имемъ намренія придавать длу религіи мрачные аттрибуты ремесла трубочиста, и основывать ее на легковрномъ невжеств, которое одинаково мало длаетъ человка христіаниномъ, магометаниномъ или буддистомъ. Извстный возрастъ можетъ быть столько-же критическимъ для ума, какъ и для тла. Бываетъ время, когда борются съ истиной, какъ аковъ боролся съ ангеломъ, только тотъ можетъ быть твердо убжденнымъ, кто побжденъ въ этой борьб Евангеліемъ. Намъ нужна вра сознательная, разумная.

— И резонерствующая прибавилъ я, потому что каждый изъ этихъ вашихъ помощниковъ конечно, уйдетъ отсюда, со страстью проповдывать другимъ.

— Тмъ лучше, возразилъ Нейманъ. У насъ всякій мущина проповдникъ, всякая женщина — проповдница. Почему въ обществ религіозномъ должно имть меньше вліянія убжденіе и слово, чмъ въ обществ гражданскомъ? Разв имя христіанина мене прекрасно и налагаетъ мене серьезныя обязанности, чмъ имя гражданина?

Я промолчалъ. Этотъ пріемъ разсматриванья религіи, какъ общаго отечества всхъ врующихъ, сбивалъ меня съ толку. Меня учили, что церковь — монархія, подобно папству, а не республика. Какъ человкъ благоразумный я предоставлялъ всегда заботу о моей совсти и вр церкви, которая меня воспитала. Забота о спасеніи моей души — дло духовнаго отца, а не мое. Зачмъ-же мн было брать на себя безполезный трудъ и опасную отвтственность?

Урокъ кончился. Къ великой радости дтей Сюзанна роздала имъ маленькія книжки, отъ которыхъ меня такимъ образомъ освободила. Проптъ былъ прекрасный гимнъ и праздникъ окончился всеобщимъ обмномъ подарковъ и рукопожатій. Званіе, состояніе, возрастъ, одежда все было забыто въ теченіи двухъ часовъ, казалось, вернулись первыя времена христіанства, когда собраніе врущихъ имло какъ будто одно сердце, одну душу. И подумать только, что разъ въ недлю, въ день посвященный Господу, вся американская молодежь приходитъ въ эти братскія собранья, одни, чтобы дать, другіе, чтобы получить урокъ любви и равенства! Любое поученіе, хотя-бы оно принадлежало самому Боссюэту можетъ-ли сравниться, по сил своего нравственнаго воздйствія, съ этимъ взаимнымъ воспитаніемъ.

Мы вышли вс. Альфредъ явился, чтобы предложить вмсто меня руку Сюзанн. Я устыдился теперь моего чувства зависти къ его счастью, мысли мои получили новое теченье: боле чмъ когда-либо я чувствовалъ въ моемъ сердц любовь и нжность къ дочери. Я говорилъ себ мысленно, что для Сюзанны наступило время приложить свой педагогическій талантъ и потребность воспитательной дятельности къ своимъ собственнымъ дтямъ. Я прозрвалъ уже въ будущемъ цлую армію внуковъ боле врующихъ, энергичныхъ и счастливыхъ, нежели ихъ ддушка. И, глядя на влюбленныхъ, которые шли впереди свободной, легкой походкой, отдаваясь новымъ мыслямъ, я и не замтилъ, какъ очутился дома.

Остатокъ дня прошелъ въ болтовн о виднномъ и слышанномъ утромъ, а знаетъ Богъ, сколько вещей можно услышать и узнать въ Америк въ теченіи одного Воскресенья! Наши зрлища скучны въ сравненіи съ этими праздниками ума и сердца. Никогда не проводилъ я дня боле серьезно, а между тмъ никогда время для меня не пробгало такъ быстро и не казалось такъ интересно наполненнымъ.

Вечеръ окончили мы, по обыкновенію, чтеніемъ Библіи. Марта принесла нашу большую черную книгу, которую я привыкъ уже считать моимъ другомъ. Каждый день я находилъ въ ней отвтъ на какой нибудь изъ вопросовъ моего сердца, странная случайность, которая приводила въ смущеніе мой философствующій умъ.

Мы остановились на седьмой глав книги Даніила. Видніе четырехъ апокалипсическихъ зврей, означающихъ четыре громадныя монархіи древности, мало меня тронуло, у меня не довольно богатое воображеніе, чтобы находить удовольствіе въ подобныхъ колоссальныхъ фантазіяхъ. Другое дло Марта. Она испускала вздохъ за каждымъ словомъ. Рогатый зврь съ глазами подобными какъ у человка и языкомъ, произносившимъ грозныя слова, вырвалъ у нея крикъ изумленія. Я видлъ ее глубоко потрясенной, когда пророкъ рисуетъ образъ Предвчнаго, въ одежд блой какъ снгъ, съ волосами бле руна овцы, возсдающаго на пламенющемъ трон, между тмъ какъ милліонъ ангеловъ служитъ Ему, и тысяча милліоновъ въ нмомъ молчаніи стоятъ передъ Нимъ. Что для меня являлось только аллегоріей, для нея было живой правдой, единственный путь, быть можетъ, благодаря которому воспринимаетъ божественную истину непосредственный умъ, которому необходимы образы для пониманія безконечнаго.

За картинами слдовали два библейскихъ стиха, въ которыхъ пророкъ возвщаетъ пришествіе Мессіи.

13. Видль я въ ночныхъ видніяхъ, вотъ, съ облаками небесными шелъ какъ-бы Сынъ Человческій, дошелъ до Ветхаго днями и подведенъ былъ къ Нему.

14. И Ему дана власть, слава и царство, чтобы вс народы, племени и языки служили Ему, владычество Его — владычество вчное, которое не перейдетъ, и царство Его не разрушится {Кн. Дн. 28.}.

Слушая этотъ разсказъ я переживалъ, казалось мн то-же, что Даніилъ: ‘мысли мои смутились, я измнился въ лиц и сохранилъ эти слова въ сердц моемъ’. Не присутствовалъ-ли я сегодня только при зрлищ торжества христіанства, котораго ничто не могло остановить въ теченіи девятнадцати вковъ? Христіанство, которое уже хоронятъ въ старомъ свт, здсь, въ Америк, возрождается съ новою силой, молодя и, сіяя славой, какъ никогда. Тридцать милліоновъ человкъ подъ знаменемъ Евангелія — какая загадка для парижанина, который прочелъ Дидро и вообразилъ въ одинъ прекрасный день, что понялъ Гегеля!

Войдя къ себ въ свой кабинетъ, я долго ходилъ взадъ и впередъ, взволнованный роемъ мыслей, которыя сталкивались въ моемъ мозгу, оспаривая другъ друга. Воспоминанія дтства, университетская наука, разсужденія зрлаго возраста и новыя пріобртенныя здсь идеи колесомъ вертлись въ моей голов и производили хаосъ. Мн слышался чей-то таинственный голосъ, который подсмивался надо мной, за моей спиной.

— ‘Браво, Даніель, иронически шепталъ онъ мн въ ухо. И такъ, ты становишься мистикомъ, фанатикомъ и т. д. и сверхъ того смшнымъ! Скоро ты будешь гнусить, какъ мистеръ Броунъ и лучше его станешь говорить на язык Ханаана. О, французъ,— вчный хамелеонъ! Китаецъ въ Кита, бедуинъ въ Алжир, пуританинъ въ Массачузетт, актеръ повсюду, когда-же станешь ты человкомъ? Вступивъ когда нибудь снова въ Парижъ, Даніель, ты оставишь конечно у заставы нелпые гимны и толстую, черную книгу, которую люди со вкусомъ чтутъ, но но трогаютъ съ полки. Философъ, правда снимая шляпу, почтительно привтствуетъ христіанство — не слдуетъ шутить съ сильнымъ никогда — но идти дальше этого считается признакомъ слабаго ума. Богъ девятнадцатаго вка тотъ-же старый Панъ, слишкомъ долго таившійся въ тни скорбнаго лика Христа. Погрузись въ безконечную пустоту Даніель, поклонись идоламъ, таковъ культъ вка, единственный культъ, доступный непогршимому разуму нашего времени’.

Нтъ, вскричалъ я, глаза мои открылись наконецъ, я стряхнулъ тяжелый сонъ, разслабляющій душу человка. Эти дти показали мн сегодня утромъ священную связь, въ которой сливаются тсно свобода и Евангеліе! Если для насъ все кончается вмст съ тломъ, тогда у насъ нтъ ни правъ, ни обязанностей, мы тогда зловредное стадо, которое кормится презрнно до того дня, когда смерть отправитъ насъ гнить въ вчной могил. Тотъ только человкъ, кого безсмертіе соединяетъ съ Богомъ, тотъ только человкъ и гражданинъ, кто уметъ познавать вчную истину, истину нетлнную. Нищій-ли, больной, рабъ, несчастный, преступникъ — каждый получилъ возможность увидть божественный свтъ съ того дня, когда Христосъ искупилъ всхъ своей кровью и покрылъ всхъ сіяніемъ своего божества. Прощайте Гегель и Спиноза! Я разстаюсь съ понятіями, поставленными на мсто вещей и прощаюсь съ обоготворенной матеріей! Я видлъ, куда ведутъ людей и народы эти ученія, меня не прельщаютъ ни низкія утхи толпы, ни стоическое примиреніе великихъ умовъ, мн нужно нчто другое — не опьяненіе и не отчаяніе, я хочу жить! Жить значить врить и дйствовать. Я отрекаюсь отъ иллюзій юности и честолюбія зрлаго возраста. Мой разумъ и опытъ равно призываютъ Христа. Посл многихъ обольщеній, пусть вернется ко мн надежда, посл многихъ измнъ пусть вернется ко мн любовь, и пусть наступитъ скоре день, когда дряхлая Европа возьметъ примръ съ юной Америки, и одинъ крикъ подымется отъ земли до неба, одинъ спасительный крикъ: Богъ и свобода!

ГЛАВА XXII
говоритъ о непріятностяхъ, которымъ подвергается чиновникъ въ Америк.

Встать рано утромъ, хорошо выспавшись посл дня проведеннаго съ пользой, почувствовать себя бодрымъ и тломъ и душой, погрузиться въ качалку въ одномъ халат и съ трубкой прекраснаго мериланда предаться полному кейфу, не обременяя головы заботами и мыслями… вотъ истинное наслажденье, которое пойметъ всякій, кому уже не тридцать лтъ!

Устроившись у окна, я сталъ наблюдать съ любопытствомъ пробужденіе города. Угольщики, молочники, мясники и разнощики всякаго рода мелкаго товара сновали по улиц и, спускаясь проворно по наружнымъ лстницамъ въ нижніе этажи домовъ, исполняли заказы, нисколько не безпокоя обитателей, покоющихся сномъ… Все, казалось, разсчитано былъ здсь заране на то, чтобы не смутить какъ нибудь покой домашняго очага, этого святилища американца. Жилище француза напоминаетъ всегда гостинницу — кто хочетъ, пусть войдетъ, home англо-сакса крпость, ревниво оберегаемая отъ докучныхъ и любопытныхъ. Это очагъ окруженный обаяніемъ тайны и священной благодати, очагъ въ томъ смысл, какой имлъ это древнее слово всегда на Восток.

Я не могъ довольно надивиться чистот мостовой, которую мои дорожные мастера успли уже выместь и спрыснуть свжей водой. Между тмъ изъ за угла съ громомъ показался кабріолетъ, въ одну лошадь. Я люблю лошадей и съ удовольствіемъ сталъ слдить за быстрымъ аллюромъ американскаго рысака, какъ вдругъ добрый конь споткнулся. Изъ глубины кабріолета огромная шляпа стрлой пролетла надъ головой животнаго, а за нею вслдъ и самъ хозяинъ, маленькій человкъ, облеченный въ длинный рединготъ. Это былъ другъ Сефъ, преслдуемый, безъ сомннія, привидніемъ собаки, которой онъ причинилъ смерть.

— Марта, кричалъ я, высунувъ голову въ окно: Марта! воды, уксусу…. бгите скорй, я иду.

Когда я подосплъ на улицу, человкъ этотъ уже стоялъ на ногахъ и усплъ отряхнуть свое платье. Онъ тщательно ощупалъ себя везд руками, удостоврился, что не раненъ нигд и, проглотивъ стаканъ воды, занялся лошадью, развязалъ у нея ремни и сталъ поправлять упряжь, но говоря ни слова. Марта была возл него и дрожала всми членами.

— Войдите въ домъ, предложилъ я ему, вамъ не мшаетъ отдохнуть, если нужна помощь, я къ вашимъ услугамъ.

— Докторъ Даніэль, отвтилъ онъ сухо, я не нуждаюсь въ твоихъ услугахъ. До свиданья.

И, взявъ лошадь за узду, онъ, прихрамывая немного, направился съ нею къ жилищу ходатая Фокса. Софъ безъ сомннія пріхалъ въ городъ ради какого-нибудь процеса и не былъ-бы квакеръ, если-бы помятая нога или ушибленная голова заставили его забыть выгодную сдлку

Вернувшись къ моей обсерваторіи, я набилъ снова трубку. Свободный отъ страстей и заботъ я наслаждался моимъ безмятежнымъ покоемъ, съ ребяческимъ удовольствіемъ слдилъ я глазами за солнцемъ, которое съ кровель домовъ медленно сползало на улицу. Три удара молотка въ дверь дома извлекли меня изъ грезъ. Это былъ сосдъ Фоксъ, съ портфелемъ подмышкой. Визитъ его меня удивилъ. Я зналъ, что онъ былъ очень непріятно пораженъ своей неудачей на выборахъ, и съ другой стороны это не былъ человкъ, способный забыть въ два дня зависть и обиду.

— Здравствуйте, господинъ инспекторъ улицъ и путей, сказалъ онъ, входя ко мн. Майора, съ которой онъ проговорилъ эти слова, длая особое удареніе на каждомъ слог, была мн непріятна. Я, правда, воплощенное терпніе, но не люблю, чтобы со мной иронизировали такимъ образомъ.

— Мое почтеніе господину соллиситору, отвтилъ я сухо. Могу-ли узнать, чмъ обязанъ чести вашего посщенія?

— Прелестно, дорогой докторъ, продолжалъ онъ насмшливо, итакъ, вы — особа! Вы на пути къ величію! Даже противники ваши склоняются предъ вашимъ талантомъ и счастіемъ. Что остается длать завистникамъ?

— Не понимаю, мистеръ Фоксъ, что думали вы этимъ сказать?

— Я, возразилъ онъ, скосивъ глазъ, я ничего не говорю, но, разумется, Тарпейская скала находится недалеко отъ Капитолія.

Съ этимъ банальнымъ изреченіемъ онъ бросился въ кресло, открылъ табакерку, втянулъ медленно въ носъ табакъ и разъ пять шесть небрежнымъ движеніемъ руки смахнулъ нсколько пылинокъ табака со своего жилета. Затмъ, скрестивъ ноги, онъ поднялъ ко мн свое острое рыльце и молчаливо сталъ смотрть на меня, съ видомъ куницы, подстерегающей зайца.

Подстрекаемый этимъ пріемомъ я поднялся съ мста:

— Будьте любезны, сказалъ я ему, говорите ясно, что привело васъ ко мн?

— Бездлица, проговорилъ онъ, вытягиваясь комфортабельно въ кресл, сложивъ кисти руки и вращая колесомъ большіе пальцы обихъ рукъ, сущая бездлица. Маленькое взысканіе въ сумм 500 долларовъ.

— Я вамъ не долженъ ничего, насколько это мн извстно, возразилъ я, чрезвычайно удивленный этой претензіей.

— Безъ сомннія любезный докторъ, мн вы ничего не должны, но кліенту моему — это дло другое.

И онъ, открывъ портфель, вынулъ и подалъ мн слдующій счетъ:

Счетъ убытковъ и вознагражденія, слдуемаго Сефу Дулиттлю отъ доктора Даніэля Смита, инспектора улицъ и путей, отвтственнаго граждански за дурное содержаніе сказанныхъ улицъ и путей.

1.— Сломанная рессора, передлка и пр. 50 Долл.

2.— Рана лошади въ плечо и пониженіе вслдствіе того цны ея, по самой низкой оцнк — 160

3.— Сказанному мистеру Сефу Дулиттлю за раненое колно, помятую шляпу, разорванныя панталоны, царапины на лиц и пр. и пр. вознагражденье по наименьшей оцнк — 200

4.— За безпокойство, потрясеніе мозга, потерю времени и пр. и пр. — 100

5.— Различныя послдствія раны и паденія, мелкіе расходы, докторъ, совтъ адвоката и пр. и пр. . .?

— Милостивый государь, сказалъ я Фоксу, бросая ему подъ носъ этотъ аптекарскій счетъ, я не люблю мистификацій, я удивляюсь роли, которую вы взялись играть въ этомъ смшномъ фарс.

— Прекрасно, сказалъ Фоксъ, вы предпочитаете процесъ. Какъ сосдъ я хотлъ васъ отъ него избавить, но за этимъ дло но станетъ. Вотъ повстка вызывающая васъ въ судъ.

— Процесъ, воскликнулъ я, пожимая плечами. Простой гражданинъ предъявляетъ искъ къ инспектору улицъ и путей! Къ должностному лицу! Къ представителю власти! Къ чиновнику! Что за комедія! А параграфъ 75-ый конституціи VII года?

Странное дло… я самъ удивился: послднюю фразу я произнесъ по французски. Саксонское племя такъ неотесано и невжественно въ администраціи, что даже языкъ его безсиленъ и еще не произвелъ громкихъ словъ подобныхъ тмъ, которыя составляютъ славу и величіе латинскихъ расъ.

— Повстка на сегодня-же, сказалъ Фоксъ съ хладнокровіемъ, которая меня смутило.— Надюсь вы примете вызовъ и назначенное время, чтобы не задерживать безъ нужды въ город моего кліента. Черезъ четверть часа нашъ новый судья, вашъ другъ — м. Гумбюгъ, покончитъ съ этимъ дломъ, которое, откровенно говоря, не единственное въ этомъ род.

— Какъ! Вы упорно утверждаете, что я отвтственъ за вс несчастные случаи на улиц?

— Кто-же, если не вы? возразилъ ходатай. Разв вы не домогались сами этой должности и не взяли на вашу отвтственность вс обязанности инспектора? Разв вы не уполномоченный и слуга народа, который васъ избралъ? Кто-же долженъ отвчать за небрежность со всми ея послдствіями.

— Вопросъ не въ томъ, возразилъ я съ гордымъ сознаніемъ своего достоинства, я не дорожный мастеръ, не работникъ обязанный отвчать передъ первымъ встрчнымъ, который его нанялъ. Я принадлежу къ составу правительства, сударь, я его чиновникъ, делегатъ, уполномоченный правящей власти, милостивый государь!

— Вы смотритель надъ дорожными мастерами, отвтилъ Фоксъ, вы избраны на эту должность гражданами и отвтственны передъ тми, кто васъ на нее назначилъ. Или вы знаете такую страну, гд должности существуютъ для чиновниковъ, а не чиновники несутъ службу на пользу гражданъ. Я по крайней мр не знаю такой страны, разв Китай съ его мандаринами.

— Что вы знаете! воскликнулъ я, прочтите законъ.

— Прочтите сами, возразилъ Фоксъ, текстъ его напечатанъ въ повстк.

Я прочелъ статью закона и опустилъ голову. Фоксъ былъ правъ. Мнимая почесть, которая такъ льстила жен, дочери и мн самому, оказывалась ничмъ инымъ, какъ бременемъ полнымъ заботъ и опасностей. Я сталъ рабомъ толпы, которую наканун еще привтствовалъ, какъ благосклонный побдитель. Въ этой гнусной земл народъ повелваетъ, а должностное лицо повинуется. Еслибы я зналъ!

Счастливая мысль вернула мн мужество. Какъ ни отстали эти янки, подумалъ я, они однако-же не совсмъ дикари. Во Франціи, этомъ очаг цивилизаціи, мы имемъ сорокъ тысячъ законовъ, которые вс противорчатъ одинъ другому, власть всегда найдетъ изъ двухъ одинъ въ свою защиту, кто знаетъ, нтъ-ли и здсь въ Соединенныхъ-Штатовъ подобнаго Свода Законовъ? Надо посовтоваться съ адвокатомъ.

— Пойдемъ, сказалъ я противнику. Камера безъ сомннія уже открыта, Гумбюгъ разсудитъ насъ. Если я проиграю процесъ, я буду по крайней мр знать, какъ понимать пресловутую американскую свободу, которой мн дурятъ голову. Забавная шутка — свобода, которая ведетъ къ тому, что власть, т. е. нація, воплощенная въ лиц чиновника, должна склонять голову предъ жалобой любаго гражданина и ршеніемъ судьи!

Выйдя на улицу, я нашелъ тамъ квакера, невозмутимаго, по обыкновенію. Фоксъ сдлалъ ему знакъ, и онъ молчаливо послдовалъ за нами. Марта подошла ко мн, глубоко вздыхая.

— Хозяинъ, сказала она, на этой самой мостовой упали недавно мы съ твоей дочерью.

О могущество слова! Это простое напоминаніе перепутало у меня все въ голов. Сюзанна, моя Сюзанна, ты смутила мою совсть и это ты свела меня съ пути! Конечно, я позабылъ тогда твердыя убжденія, которыя спасали меня всегда отъ увлеченія безумными идеями мудрецовъ ныншняго вка. Положивъ голову на эшафотъ я готовъ утверждать на перекоръ всему свту, что власть не можетъ ошибаться никогда. Она погибла, если допуститъ вступать съ ней въ пререканія и споры. Пусть лошадь, пусть даже добрый христіанинъ ломаетъ себ шею на плохо содержимой мостовой, это несчастье, но, что за нужда! Лошади мняются,— принципы остаются! Общій интересъ выше подобныхъ потерь и личныхъ бдствій. Этотъ охранительный догматъ внушенъ мн не даромъ съ дтства, я исповдую его и теперь, а между тмъ… четыре дня тому назадъ, видъ раненой дочери заставилъ меня позабыть мой символъ вры. И я также… въ безумномъ гнв и я готовъ былъ предъявить искъ къ отвтственному должностному лицу и дйствовать подобно этому жалкому квакеру, за исключеніемъ конечно счета въ дв съ половиной тысячи франковъ. Какъ слабо наше сердце и какъ мы вс, однако, заражены республиканскимъ ядомъ больше, чмъ думаемъ сами!

Гумбюгъ былъ уже въ камер, когда мы вошли.

Марта не оставляла своего возлюбленнаго: участвовала-ли она также въ заговор противъ меня?

— Здравствуйте, докторъ, кричалъ Гумбюгъ уже издали, завидвъ меня. Очень мило съ вашей стороны почтить вашимъ присутствіемъ мой скромный трибуналъ. Никогда не мшаетъ показывать людямъ примръ уваженія къ правосудію, сестр религіи.

Discite iustitiam monitiet non temnere Divos. (Пусть справедливость учить почтенію къ Богамъ).

— Господинъ судья, отвтилъ я, предъ вами и другъ теперь, а тяжущійся.

— Процесъ, сказалъ онъ, нахмуривъ свои густыя брови? Разв вы забыли мудрое наставленіе предковъ? Для того чтобы затять или принять процесъ нужны шесть данныхъ: primo, хорошая причина, secundo, хорошій адвокатъ, tertio, хорошій совтъ, quarto, хорошія доказательства, quinto, хорошій судья и sexto, хорошіе шансы. Соединеніе всхъ этихъ условій такая рдкая случайность, что я совтую каждому держаться лучто Евангелія: ‘Если кто судится съ тобой и хочетъ отнять платье, отдай ему также и плащъ’. Такимъ образомъ сохраните вы спокойствіе души и сверхъ того судебныя издержки.

Пока Гумбюгъ подписывалъ какія-то бумаги, я замтилъ въ углу Сефа и Марту въ жестокомъ спор между собой. Нсколько словъ, пойманныхъ мною на лету, позволяли мн угадать отчасти содержаніе спора. Софъ говорилъ объ обид, удобномъ случа, устройств хозяйства. Было ясно, что об горлицы схватились клювами изъ-за меня. Честная Марта! она по крайней мр не для забавы читала каждый день Библію. Врность слуги взяла верхъ у нея надъ чувствомъ любви. Быть можетъ также и то, что она не прочь была удостовриться до свадьбы, кто будетъ командовать въ дом.

Приставъ возвстилъ, что наступило время разбирательства.

— Приступимъ къ длу, сказалъ Гумбюгъ. Докторъ, я назначилъ ваше дло первымъ. Судебный процесъ тоже, что больной зубъ,— слдуетъ поскоре отъ него освободиться, разъ онъ вырванъ, о немъ не думаютъ больше.

— Что значить, спросилъ я, что въ зал такъ мало публики? Я полагалъ, что въ свободной стран отправленіе правосудія интересуетъ всхъ и каждаго.

— Любезный докторъ, отвтилъ судья, разв не видите вы трехъ стенографовъ, которые приготовляютъ свои перья и бумагу? Скажу вамъ, какъ нкогда лордъ Мансфильдъ: ‘страна вся здсь’. Будьте спокойны, мене чмъ черезъ два часа весь Парижъ будетъ занятъ вашимъ процесомъ. Гласность правосудія и свобода печати одно и то-же. Запретите подробный отчетъ въ газетахъ, и вы будете судимы тайно и задушены въ тхъ-же четырехъ стнахъ, хотя-бы здсь присутствовало триста человкъ народу. Нашъ форумъ — форумъ тридцати милліоновъ душъ — это газета. Благодаря ей, скромнйшій истецъ и самый темный злодй имютъ судью, свидтеля и защитника въ лиц всей націи. Пресса, мой добрый другъ, единственная гарантія справедливости и свободы,— поврьте старому журналисту.

Въ этихъ словахъ Гумбюга одно мн рисовалось ясно, это дьявольскій аншлагъ, который будетъ красоваться на улиц, на стн дома редакціи, забавляя весь Парижъ оглаской моего приключенія. Чтобы избавить себя отъ этой непріятности, я принялъ смлое ршенье.— Я потеряю процесъ, подумалъ я, но заставлю всхъ смяться вмст со мной.

Я хотлъ говорить, но Фоксъ уже читалъ свои пункты и началъ обвиненіе.

— Есть люди, говорилъ онъ, указывая рукою въ мою сторону, есть извстные люди, которые не обладая ни геніемъ, ни талантомъ, ни даже просто способностями, страдаютъ смшнымъ честолюбіемъ, точно какимъ-то болзненнымъ зудомъ, они вымаливаютъ голоса у избирателей и воображаютъ, что общественныя должности созданы для удовлетворенія ихъ смшнаго тщеславія…

Этого вступленія было съ меня довольно, я не имлъ ни малйшаго желанія видть въ печати дальнйшее.

— Позвольте, началъ я…

— Прошу не прерывать меня, закричалъ онъ пронзительнымъ голосомъ, точно обороняясь, и напоминая своей позой птуха, взъерошившаго вс свои перья,— не прерывайте меня…

— Виноватъ, почтеннйшій г. адвокатъ, возразилъ я, но для того, чтобы судиться нуженъ процесъ, здсь-же нтъ его.— Господинъ судья, продолжалъ я, я могъ бы оправдать себя тмъ, что всего четыре дня какъ вступилъ въ должность, сваливъ на моего предшественника небрежность, въ которой я не повиненъ, но я считаю противнымъ чести должностная лица, уполномоченнаго народа, позволить себ подобный пріемъ. Званіе налагаетъ отвтственность, я хочу первый показать примръ уваженія къ закону. Я признаю себя отвтственнымъ за случай, о которомъ сожалю. Итакъ, безполезно нападать на человка, который не думаетъ вовсе защищаться.

— Прекрасно, воскликнулъ квакеръ, не въ силахъ будучи сдержать себя. Другъ Даніэль, ты чиновникъ послушный голосу Господа, ты настоящій Самуилъ, дай мн пятьсотъ долларовъ или росписку на эту сумму, я готовъ этимъ удовлетвориться.

— Немного терпнія, возразилъ я, я готовъ уплатить здсь въ засданіи все законное вознагражденіе, я не стану даже оспаривать сумму иска. Я полагаюсь на одно лишь клятвенное показаніе моего противника. Пусть квакеръ, этотъ святой человкъ, подтвердитъ только клятвою сумму убытковъ, которые я ему причинилъ.

— Я не согласенъ, вскричалъ Сефъ, въ бшенств и смущеніи, я требую разбирательства дла, адвокатъ мой общалъ полный успхъ. И разв квакеръ можетъ приносить клятву?— Даніэль, ты не читалъ, значитъ, Евангелія? Но сказалъ-ли Христосъ: ‘не клянитесь ни небомъ, потому что оно тронъ Всевышняго, ни землей, потому что она скамья для ногъ Его’…

— Довольно сказалъ Гумбюгъ, здсь ни причемъ текстъ Св. Писанія. Тебя просятъ только сказать въ присутствіи Бога и какъ повеллъ Христосъ: такъ это есть или нтъ. Спроси твою совсть, помысли о спасеніи твоемъ. Я требую отъ тебя правды, всей правды и ничего кром правды. И да поможетъ теб Богъ.

Квакеръ потеръ себ голову и съ жалкимъ видомъ смотрлъ на адвоката. Фоксъ оставался нмъ. Сефъ обернулся и, увидя Марту, стоявшую близъ него въ нмомъ молчаніи, онъ поблднлъ и сталъ что-то бормотать. Совсть, корысть и любовь боролись въ немъ жестоко, и къ чести квакера надо сознаться — корысть не восторжествовала,

— Вотъ счетъ, сказалъ онъ, вс пункты врны, но разумется можно скинуть что нибудь съ оцнки. Рессора была не новая, все-же надо починить. Пять долларовъ — это немного, но правда-ли Марта?

Рослая двица сдлала знакъ головой, какъ статуя коммандора въ опор Донъ-Жуанъ.

— Поставимъ пять долларовъ, повторилъ квакеръ, жалобнымъ тономъ. Лошадь была ранена раньше, но рана открылась снова. Это стоитъ также пяти долларовъ, Марта, но такъ-ли?

— За мою ногу я не требую ничего, но разорванныя панталоны и потерянный день… десять долларовъ, Марта, будетъ недорого?

— А совтъ адвоката, воскликнулъ Фоксъ, ты кажется забылъ объ этомъ!

— Адвокатъ — возразилъ квакеръ, счастливый тмъ, что могъ на комъ нибудь сорвать гнвъ за неудовлетворенную жадность, адвокатъ — дуракъ, давшій мн дурной совтъ. Пять долларовъ за эти десять лишнихъ словъ, не правда-ли Марта, этого даже много?

И глаза Сефа заблестли, когда онъ увидлъ блые зубы возлюбленной, смющейся надъ неудачей господина Фокса.

— Вотъ двадцать пять долларовъ, сказалъ я, въ свою очередь очень довольный тмъ, что дешево отдлался.

— Ахъ! Марта, воскликнулъ квакеръ, совсть страшная разорительница. Я увренъ, что люди составившіе себ состояніе или вовсе ея не имли, или не пользовались ею никогда.

— Молчи, сынъ Веліала, сказала Марта, благослови небо, которое поставило меня возл тебя.

— Браво, докторъ, сказалъ мн Фоксъ, сопровождая слова свои почтительнымъ поклономъ, вы ловкій хитрецъ. Счастье наше, что вы не адвокатъ.

— Въ этомъ вы какъ разъ ошибаетесь, коллега, отвчалъ я, смясь, я принадлежу къ вашему цеху.

— Какимъ образомъ? удивился Гумбюгъ.

— Нсколько лтъ тому назадъ я написалъ дисертацію по судебной медицин о томъ, какъ женщины укрощаютъ характеръ мужей осторожнымъ употребленіемъ лауданума. Я получилъ за эту работу дипломъ . . . . . . университета, такимъ образомъ я имю степень адвоката и доктора правъ.

— Собратъ, сказалъ Гумбюгъ торжественнымъ тономъ, сдлайте мн честь, займите мсто рядомъ. А вы, господа стенографы, не забудьте въ отчет упомянуть этотъ удивительный фактъ. Врачъ и докторъ правъ . . . . . . . . . . университета — подобное явленіе можно встртить только въ Америк. Я убжденъ что во всемъ Старомъ Свт не найдется подобный фениксъ, какой мы имемъ въ Париж… въ Массачузетт. Не забудьте же господа, записать городъ X. . . . .ъ!

ГЛАВА XXIII.
Въ камер мироваго судьи.

Я занялъ мсто возл Гумбюга, стараясь однако держаться въ тни. Пока слдовалъ рядъ незначительныхъ гражданскихъ длъ, я имлъ время осмотрть залъ и дйствующихъ лицъ.

Здсь не было эстрады для судьи, и простая деревянная ршетка отдляла публику. Гумбюгъ сидлъ за широкимъ столомъ, на конц котораго помщался клеркъ или секретарь. Прямо предъ лицомъ судьи находилось нчто въ род ложи, съ ршетчатымъ отверстіемъ, предназначеннымъ для подсудимаго, нсколько впереди стоялъ столъ для истца и свидтелей. Вотъ и все. Все вмст поражало простотой, чему особенно содйствовало отсутствіе какихъ-бы то ни было особыхъ аттрибутовъ въ одежд. Гумбюгъ засдалъ въ чорномъ сюртук, со шляпой на голов, адвокатъ также не отличался костюмомъ отъ другихъ. Ни тоги, ни брызжей, ни париковъ. Этотъ странный народъ вритъ въ правосудіе съ наивностью первобытныхъ людей и не нуждается ни въ какихъ вншнихъ обрядахъ. Пуританская грубоватость даетъ себя чувствовать во всемъ и везд. Прибавьте къ тому-же почетныя мста для стенографовъ. Они представляютъ въ лиц своемъ народъ, надзирающій за своимъ судомъ и критикующій само правосудіе. О, демократія, я узнаю тебя по когтямъ! А между тмъ нельзя не сознаться, нтъ страны, гд-бы дальше шло уваженіе къ закону и довріе къ судь. Мы видимъ здсь одну изъ тхъ странностей, которыя свидтельствуютъ несомннно, что англо-саксъ созданъ для свободы, какъ французъ для войны, а германецъ для капусты и философіи. Отцы наши заблуждались, думая, что это острое блюдо годится для всякаго желудка, это было безуміемъ. Въ невжеств своемъ эти добрые люди не съумли понять, что есть дв человческія породы: индивидуалисты и централисты (два милыхъ слова!) — одни созданы для того, чтобы витать въ поднебесья, подобно орламъ, другіе, чтобы жить стадами и давать себя стричь, подобно овцамъ и баранамъ. Политика, религія, философія, свобода, все это не больше какъ видовые признаки, опредляющіе мсто человка homo civilisatus среди другихъ двуногихъ и четвероногихъ животныхъ. Классификація эта есть удивительное открытіе, которое дастъ вчную славу геніальнымъ умамъ нашего вка!

Когда кончился рядъ гражданскихъ длъ, въ ложу введенъ былъ подсудимый. Это былъ молодой человкъ — блдный, съ длинными волосами, съ лицомъ женственнымъ и наглымъ. По требованію Гумбюга онъ назвалъ свое имя и мстожительство, прибавилъ, что онъ портной и не признаетъ себя виновнымъ. Затмъ онъ слъ и, запустивъ руку въ кудри волосъ, съ пренебрежительной усмшкой сталъ смотрть на своихъ обвинителей.

— Господинъ судья, началъ полисменъ, который привелъ его, вотъ одинъ изъ самыхъ ловкихъ жуликовъ въ город. Въ то время, какъ мы его арестовали, въ толп оказалось шесть разрзанныхъ кармановъ въ теченіи четверти часа. Мы схватили этого негодяя, который намъ давно извстенъ, въ подкладк его сюртука нашли мы эти ножницы, кром нихъ, впрочемъ, ничего при немъ поличнаго не оказалось.

— Никакихъ больше свидтелей или вещественныхъ доказательствъ?

— Нтъ, господинъ судья.

— Въ такомъ случа выпустите этого господина и въ другой разъ постарайтесь быть ловче.

Воръ поклонился Гумбюгу и удалился спокойнымъ и увреннымъ шагомъ человка, который зналъ, что объ осужденіи его не можетъ быть и рчи.

— Какъ, сказалъ я Гумбюгу, вы отпускаете этого мошенника?

— Безъ сомннія, такъ какъ нтъ ничего поличного.

— Но извстная репутація этого субъекта, разрзанные карманы и эти ножницы, разв вс эти улики мало говорятъ?

— Нтъ, возразилъ Гумбюгъ, все это вмст не боле какъ подозрніе и вроятность. Вс данныя говорятъ за то, что человкъ этотъ вошелъ въ толпу съ цлью воровать, но законъ наказываетъ преступленіе, а не намреніе. Онъ оставляетъ мсто колебанію, страху, упреку совсти. Если мы станемъ наказывать за одно намреніе, кто изъ порядочныхъ людей не заслужилъ десять разъ быть повшеннымъ въ теченіи своей жизни? И сверхъ того, если вы дадите судь право читать въ душ обвиняемаго, не станетъ-ли человческое правосудіе граничить иногда съ лицемрнымъ произволомъ? Не дйствительная только вина будетъ лежать тогда въ основаніи сужденія и приговора, но своенравіе или предубжденіе судьи.

— Счастливая страна, воскликнулъ я, гд законъ покровительствуетъ вору!

— Тмъ врне покровительствуетъ онъ невинному, продолжалъ Гумбюгъ. Ваша система судебнаго разбирательства напоминаетъ инквизицію, благодаря ей трудно уйти подсудимому отъ личной или политической мести. Кром того она вводитъ часто судью въ заблужденіе, въ которомъ ему приходится раскаиваться поздно. Фемида слпа, другъ мой, она не видитъ, а осязаетъ только факты. Если хотите дать ей возможность ршать, бросайте на всы ея вещественныя доказательства, нчто осязаемое, всомое, что заставило бы чашу опуститься… но подозрнія, намренія, ссылки на прошлое — все это не нарушаетъ ея баланса.

Sunt verba et voces, praetereaque nihil. (Слова, слова и только слова!)

Въ эту минуту въ залу суда вошолъ геркулесъ, въ форм полисмена, держа въ сильныхъ рукахъ маленькаго человка, который корчился, какъ дьяволъ передъ кропиломъ. Я не ручаюсь за точность сравненія, но, какъ-бы то ни было, гигантъ быстрымъ движеніемъ бросилъ карлика въ ложу, затмъ, оправивъ мундиръ, котораго воротникъ былъ помятъ, и вытирая исцарапанное совершенно лицо сказалъ, запыхавшимся голосомъ:

— Вотъ оно что, господинъ судья, я привелъ къ вамъ бунтовщика.

— Виноватъ, обратился я къ Гумбюгу, вы конечно не станете судить въ этомъ засданіи преступленіе только что совершенное?

— Отчего-же нтъ? сказалъ судья, удивленный моимъ вопросомъ.

— А формальности? вскричалъ я. Посадите сперва въ тюрьму этого человка, дайте полиціи произвести дознаніе, пусть составятъ обвинительный актъ, затмъ уже вы можете приступить къ холодному и строгому слдствію, это слдствіе въ свою очередь конечно должно быть проврено, чтобы не оставить мста ни ошибк, ни пристрастію. Пусть пройдутъ дв недли, мсяцъ, три мсяца, если нужно, время пустяки, но пусть соблюдены будутъ вс формальности, въ нихъ заключается гарантія свободы.

— Будьте спокойны, докторъ, мы произведемъ слдствіе здсь, въ самомъ засданіи, публично, и свидтелемъ будетъ вся нація. Такого освщенія достаточно, чтобы разсять всякое заблужденіе и пристрастіе.

Soiem quis dicere falsum

Audeat?

(Кто сметъ обвинить солнце во лжи).

Вс гарантіи, которыхъ вы требуете будутъ соблюдены, кром одного — предварительнаго заключенія, за которымъ подсудимый, я думаю, не такъ гонится, какъ вы.

— Такъ вотъ, продолжалъ полисменъ, я вчера только прибылъ сюда съ моей родины, а сегодня въ первый разъ стою на посту. Прибгаетъ вдругъ этотъ господинъ вн себя, красный, какъ свекла, задыхается.— ‘Полисменъ’, кричитъ: ‘наконецъ я васъ нашелъ. Скорй, скорй, на помощь, вы нужны сейчасъ’!

— Что тамъ такое, спрашиваю.— ‘Ахъ, отвчаетъ онъ со вздохомъ, охъ, тамъ сейчасъ совершится гнусное преступленье, если вы не поспшите! Видите тамъ внизу волнуется толпа, тамъ одинъ человкъ немилосердно бьетъ жену огромной дубиной. Слышите — кричатъ: убійца! Спшите скорй, предупредите несчастье’.— А кто этотъ человкъ, спрашиваю я.— ‘Онъ не великъ ростомъ, говоритъ, но это сущій дикарь’.— Хорошо, говорю я, мы видали похуже.

— Вернитесь къ длу, сказалъ Гумбюгъ.

— Да вотъ и все, господинъ судья, я бгу, расталкиваю толпу, которая совсмъ не шевелится, человкъ-то, который былъ тамъ, въ самомъ дл колотилъ жену дубиной по голов…

— Вы его арестовали?

— Нтъ, господинъ судья, отвтилъ Геркулесъ, почесывая ухо и понизивъ голосъ, это былъ… это былъ Полишинель.

— Продолжайте, сказалъ Гумбюгъ, кусая губы, между тмъ какъ публика и самъ подсудимый покатились со смху.

— Вотъ, господинъ судья. Я вернулся къ своему посту, разумется, досадно мн было. Тутъ собрались мальчишки — этотъ господинъ во глав, и вс орутъ: ‘Полисменъ, васъ зовутъ, держи убійцу, держи разбойника! Полишинель убьетъ жену’!— Я подумалъ: со мной сыграли штуку, меня подняли на смхъ, законъ этого не запрещаетъ, надо молчать, коли попался, надо платить за науку. Я расхаживаю себ обыкновеннымъ шагомъ, какъ ни въ чемъ ни бывало, но этотъ господинъ, которому видно платятъ за то, что онъ забавляетъ народъ, выростаетъ вдругъ передо мной, скрестивъ руки и говоритъ громкимъ голосомъ:— ‘Ты! я знаю тебя, ты воръ и убійца’.— Я, съ кмъ ты говоришь?— ‘Ты, который мн отвчаешь. Граждане, беру васъ въ свидтели и судьи. Скажите, разв онъ не убилъ орангъутанга, чтобы украсть у него физіономію’?

— Прекрасно, сударь, сказалъ я ему, всему свой чередъ: теперь вы меня оскорбили и законъ за меня. Слдуйте за мной.— Онъ хотлъ ускользнуть, но я схватилъ его за плечи, онъ ударилъ меня кулакомъ въ лицо, я его поднялъ на руки и принесъ сюда, не причинивъ ему вреда и не помявъ его. Вотъ извольте видть!

Обвиняемый поднялся пристыженный, объявилъ, что онъ не оспариваетъ факта и защищалъ себя тмъ, что по его мннію, онъ не думалъ совершить преступленіе, разыгрывая роль Полишинеля.

— Вы ошибаетесь, сударь, отвтилъ ему Гумбюгъ насмшливымъ тономъ. Еслибы вы присмотрлись внимательне къ достойному оригиналу, которому вы подражали, вы-бы замтили, что посл каждой выходки его укладываютъ въ тщательно запертый ящикъ. Я буду къ вамъ мене строгъ, ваша шутка будетъ вамъ стоить десять долларовъ штрафа и десять долларовъ вознагражденія въ пользу этого честнаго полисмена. Благодарите его за доброту — еслибы ему вздумалось сжать плотне руки, вы были-бы мертвы.

Маленькій человчекъ вынулъ изъ засаленнаго бумажника нсколько бумажекъ, которыя довольно неохотно подалъ секретарю, онъ вышелъ со вздохомъ и на улиц встрченъ былъ свистками толпы, которая привтствовала аиплодисментами полисмена. Голіафъ на этотъ разъ побдилъ Давида, правда, благодаря вмшательству суда.

Вслдъ за рыцаремъ супруги Полишинеля, предъ нами одна за другой смнялись обычныя жертвы исправительной полиціи: нищіе, бродяги, пьяницы, нарушители тишины и порядка, воры, мошенники, игроки и всякаго рода жулики, представители всхъ пороковъ и несчастій.

Глядя на быстроту и увренность, съ которыми Гумбюгъ разбиралъ и ршалъ дла, видя при томъ, какъ обвиняемый безпрекословно принимаетъ предусмотрнное судомъ наказаніе, я примирялся съ процедурой американскаго суда. Быть можетъ публичное разбирательство уголовнаго преступленія есть одно изъ тхъ новйшихъ изобртеній, которыя ведутъ къ уничтоженію времени. Схватывая слова противныхъ партій въ самомъ огн стычки, вмсто того, чтобы захолаживать на бумаг, которая лишаетъ ихъ жизни и значенія, ставя лицемъ къ лицу обвиняемаго, обвинителей, свидтелей и адвокатовъ, американскій судья конденсируетъ, сгущаетъ истину на протяженіи нсколькихъ минутъ времени, между тмъ какъ у насъ она часто испаряется въ тысяч каналовъ, по которымъ мы ее собираемъ. Совершать правосудіе быстро и хорошо, не нарушая ни чьей свободы — такова проблема, которую удачно разршили янки. Наука насъ обманула, случай ихъ выручилъ.

Одно обстоятельство возбуждало во мн еще нкоторое сомнніе. Я спросилъ Гумбюга, не страшитъ-ли его самого отвтственность, которую налагаетъ на него такое могущество. Держать въ своихъ рукахъ имущество, честь и свободу столькихъ обвиняемыхъ, одному своею властью располагать всмъ этимъ — какая ужасная отвтственность, не лучше-ли было бы раздлить ее между нсколькими членами суда?

— Нтъ, отвтилъ Гумбюгъ, при такомъ дленіи правосудіе ничего-бы не выиграло. Составить трибуналъ изъ трехъ, четырехъ судей, не значитъ усилить отвтственность, не значитъ ее раздробить, при этомъ условіи обвиняемый теряетъ самую врную гарантію защиты. Когда я одинъ предъ лицемъ общества, мн кажется, самъ Богъ смотритъ на меня, я сознаю тогда всю святость обязанности, которую выполняю. Чмъ больше у меня товарищей, тмъ меньше отвчаетъ моя совсть. Что такое третья часть, пятая или десятая отвтственности? И, наконецъ, кого должно карать тогда общественное мнніе, если ршеніе неправильно или несправедливо?

— А судъ присяжныхъ, замтилъ я.

— Вотъ именно тотъ примръ, на который я сейчасъ хотлъ обратить ваше вниманіе. Въ нашей стран большинство ршаетъ все, число — вотъ господинъ, который создаетъ законъ. Единственное исключеніе изъ этого правила составляетъ правосудіе, согласіе одинадцати судей не можетъ лишить подсудимаго ни жизни, ни чести, достаточно особаго мннія одного присяжнаго, чтобы уничтожить вердиктъ. Откуда это? Потому что здсь мы имемъ дло съ вопросомъ нравственнаго чувства, а не съ ариметической задачей, одинъ оправдательный голосъ можетъ быть боле правъ чмъ одиннадцать обвинительныхъ. Итакъ, законодатель требуетъ въ этомъ случа не большинства, но единогласія. Иначе говоря, здсь отвтственность не раздлена на двнадцать частей, но усилена въ двнадцать разъ. Вы видите, есть-ли здсь хотя намекъ на исключеніе? Напротивъ, это то-же самое правило, только получившее подкрпленіе, правило требующее единоличности судьи, конечной и полной его отвтственности.

Разсужденіе это меня удивило. Я думалъ всегда, что единогласіе въ суд присяжныхъ есть одинъ изъ тхъ остатковъ феодальнаго варварства, которые даютъ намъ право осмивать англичанъ и тмъ боле чувствовать наше превосходство. Слова Гумбюга привели меня въ смущеніе, поколебавъ это убжденіе. Напрасно вспоминалъ я мудрыя слова Монтеня: ‘О, какъ сладко и нжно изголовье сотканное изъ невжества, и какъ пріятно отдыхать на немъ голов, которую не смущаетъ желаніе знать’! Сомнніе подобно дождю, ни одинъ путникъ не уйдетъ отъ него. Если хотите вы, французы, сохранить то, чмъ вы законно гордитесь,— справедливое довольство собой, которое составляетъ вашу силу и радость — не теряйте никогда вашего милаго легкомыслія.

Движеніе, происшедшее въ аудиторіи, движеніе, сопровождаемое шепотомъ публики, возвщало появленіе значительной персоны. Величественно приближался къ намъ толстый господинъ, поднявъ голову, полузакрывъ глаза, отдуваясь на каждомъ шагу и не глядя ни на кого. Ставъ у стола, назначеннаго для истца, онъ привтствовалъ Гумбюга легкимъ движеніемъ руки и снисходительной улыбкой. Это былъ банкиръ Литтль, на раздутыхъ щекахъ котораго запечатллась вся заносчивость обладателя двадцати милліоновъ.

Двое полисменовъ ввели вслдъ за нимъ человка высокаго роста, худощаваго, съ лицомъ невыразительнымъ и воспаленными глазами, онъ имлъ видъ игрока, поставившаго на карту свою жизнь и проигравшаго ставку. Онъ упалъ на скамью подсудимыхъ и закрылъ лицо обими руками.

— Сегодня утромъ, разсказывалъ банкиръ, въ мою кассу представленъ былъ этотъ вексель въ дв тысячи долларовъ — я кладу его здсь на стол вещественныхъ доказательствъ. Мой кассиръ, не глупый малый — вы знаете его Гумбюгъ,— замтилъ, что вексель этотъ не обозначенъ въ вексельной книжк и, несмотря на незначительность суммы, ему вздумалось принести мн его показать. Имя векселедателя, передаточная надпись, мой бланкъ — все оказалось подложнымъ. Вслдъ за этимъ, въ теченіи утра, были представляемы три раза подобные векселя, но предъявители имли осторожность не оставить ихъ въ контор. Очевидно, здсь цлый заговоръ жуликовъ. Они разсчитывали, что я буду избранъ въ мэры города, что поэтому меня не будетъ въ контор, и кассиръ не ршится отказать въ выдач по векселямъ, подписаннымъ мною. Я поймалъ этого господина,— предоставляю правосудію найти его сообщниковъ.

— Обвиняемый, сказалъ Гумбюгъ, что вы имете сказать? Помните, что вс ваши слова будутъ, записаны и могутъ послужить къ вашему обвиненію, подумайте, прежде чмъ говорить.

— Я ничего не могу сказать въ эту минуту, пробормоталъ подсудимый.

— Итакъ, я обязанъ, представить васъ на судъ присяжныхъ, по обвиненію въ подлог, продолжалъ Гумбюгъ, взволнованнымъ голосомъ. Можете-ли вы представить два поручительства, по пяти тысячъ долларовъ каждое? Въ противномъ случа я долженъ подвергнуть васъ тюремному заключенію.

— Я постараюсь найти поручителей, отвчалъ обвиняемый.

— Прекрасно. Садитесь въ карету съ двумя полисменами и повидайте вашихъ друзей. По возвращеніи, мы отправимся съ вами освидтельствовать ваши документы и принять предварительныя мры, смотря по обстоятельствамъ.

— Оставлять на свобод этого мошенника, обратился я къ Гумбюгу, о чемъ вы думаете? У него есть конечно сообщники, онъ ихъ предупредитъ, онъ скроется самъ, наконецъ.

— Законъ устанавливаетъ предварительное заключеніе только за преступленія, влекущія самую тяжелую кару. Въ остальномъ онъ полагается на благоразуміе и осторожность судьи. Почему хотите вы, чтобы я отнялъ у обвиняемаго средства защиты? Разв для того, чтобы онъ явился передъ судомъ присяжныхъ какъ жертва, и чтобы интересъ сосредоточился не на факт преступленія, но на личности подсудимаго? Поврка доказательствъ, слдствіе, экспертиза, разв все это должно производиться безъ участія подсудимаго? Разв послдній не долженъ имть право оспаривать и критиковать вс собранныя противъ него улики? Уголовное разбирательство не пытка, но одно только исканіе истины.

— Вы обезоруживаете общество вашимъ ложнымъ пониманіемъ гуманности, вскричалъ я: не такъ понимаю я правосудіе.

— Какъ-же вы его понимаете? спросилъ Гумбюгь.

— Позвольте мн отвтить вамъ сравненіемъ, отвчалъ я. Въ обществ, подобно тому какъ въ лсу, есть хищные птицы и хищные зври. Это враги, съ которыми вчно борятся полиція и правосудіе. Полиція загоняетъ звря, правосудіе подстерегаетъ его, судья ловкій охотникъ, который кладетъ на мст, уничтожаетъ это проклятое исчадіе. Возьмите поручительство у волка, дайте лис пропускъ на честное слово и вы увидите, что станется съ баранами и курами. Покровительствовать честнымъ людямъ — первый долгъ правосудія, но злодямъ оно несетъ только кару и истребленіе.

— Любезный другъ, сказалъ Гумбюгь, ваши шутки жестоки.

Quaenam ista jocandi.
Saevitia.
(Откуда эта жестокая шутка)?

Если встрчаются среди людей къ несчастію волки, чего я отрицать вовсе не намренъ, они однако не отличаются шкурой отъ овецъ, прежде чмъ убить хищника, надо его узнать. Для этого мало быть охотникомъ, нужны знаніе и искусство. Правосудіе представляетъ собой само общество, другими словами мать всхъ гражданъ, до того, какъ послдуетъ осужденіе, оно вритъ въ невинность своихъ дтей. Это материнское довріе не пустое слово, это активная любовь, которая покровительствуетъ и оказываетъ поддержку обвиняемому, не покидая его ни на минуту. Вы полагаете — присяжные наказываютъ преступленье? разуврьтесь въ этомъ. Судебное разбирательство у насъ въ такой степени широко, свободно и великодушно, что въ конц концовъ виновный самъ себя осуждаетъ и принимаетъ наказаніе, какъ покаяніе. Прослдите за всей нашей процедурой суда — вы увидите, что подсудимаго обезоруживаетъ кротость, съ которой судъ къ нему относится. На кого нападаютъ, тотъ защищается, кого оскорбляютъ — тотъ измняетъ вроломно, гордость и гнвъ говорятъ въ подсудимомъ, какъ и во всякомъ другомъ, но оправдываться, когда васъ обвиняютъ сами факты, просто объяснить свое поведеніе, дать ясный, открытый отчетъ въ своихъ дйствіяхъ — это привилегія невинности. Ничто такъ не смущаетъ подсудимаго, какъ сознаніе, что онъ находится одинъ со своей совстью передъ лицомъ судьи, который снисходителенъ къ нему и присяжныхъ, которые выслушиваютъ его. И вотъ, чаще всего, онъ кончаетъ тмъ, что признаетъ себя виновнымъ или открыто или въ глухомъ молчаніи. То, что вы считаете слабостью нашего закона, въ дйствительности есть его достоинство и красота.

— Но понимаю ничего въ вашихъ философскихъ химерахъ, сказалъ я, не такъ понимаютъ и практикуютъ правосудіе другіе…

— Въ Харьков, среди Козаковъ! прервалъ Гумбюгъ смясь… врю, но эти люди не христіане {Россія была еще только наканун великихъ реформъ прошлаго царствованія (въ томъ числ суда присяжныхъ), въ то время, когда Лабуле писалъ ‘Парижъ въ Америк’. (Прим. переводчика).}.

— Они христіане, какъ я самъ, но…

— Здравствуйте, господинъ судья, кричалъ въ то время, какъ вводили его въ ложу, какой-то человкъ съ лицемъ фіолетово-краснаго цвта, съ глазами вылзавшими, казалось, изъ головы, какъ у рака, голосомъ прерывающимся и хриплымъ, это я Падди, вы меня узнаете?

— Два раза въ теченіи четырехъ дней, это слишкомъ, сказалъ Гумбюгъ.

— Виноватъ, господинъ судья, сказалъ подсудимый, указывая на полисменовъ,— это вина этихъ господъ. Они не имютъ капли жалости къ бдняку. Вчера, въ Воскресенье, я выхожу спокойно прогуляться, съ бутылочкой джину въ рукахъ, какъ добрый христіанинъ, который не хочетъ въ праздничный день прійти въ уныніе за неимніемъ глотка вина… я встрчаю этого рослаго дьявола и очень вжливо спрашиваю дорогу въ госпиталю.— ‘Она у тебя въ рукахъ.’ — Это, отвчаю я, показывая бутылку — это утшительница въ земной жизни.— ‘Это, говоритъ онъ, врагъ твой’.— Прекрасно, полисменъ, враговъ слдуетъ также любить. Затмъ я пью свое здоровье и сталкиваюсь носъ къ носу съ Патрикомъ О-Шоа, землякомъ, сыномъ зеленаго Эрина {Ирландія.}, врагомъ саксовъ. Въ Воскресенье нельзя встртить пріятеля и не позабавиться боксомъ — невиннйшая шутка, господинъ судья, не правда-ли? Мы еще не успли пустить другъ другу кровь, какъ полисменъ кладетъ мн руку на плечо:— ‘Есть у тебя, говоритъ, три доллара?’ — Нтъ, карманъ мой съ дырой, жена не починила.— ‘Если нтъ у тебя, чмъ заплатить штрафъ, говоритъ, зачмъ ты дерешься?’ Я отвчаю: полисменъ, ваша правда, каждый долженъ развлекаться по своимъ средствамъ.— Дале, идемъ мы опять подъ руку съ Патрикомъ, какъ добрые друзья. Слово за словомъ, Патрикъ начинаетъ дразнить меня насчетъ послднихъ выборовъ: онъ демократъ.— ‘Твой, говоритъ, судья (это вы г. судья) не стоитъ лошадиной подковы, что-же касается доктора, говорятъ, онъ колдунъ’.— Разумется, я закрываю ему ротъ ударомъ кулака, онъ отвчаетъ тмъ-же, я подставляю ему ногу, и онъ на земл: я тебя задушу, говорю, если ты не сознаешься…— И я заставилъ его сознаться.

— Въ чемъ-же? спросилъ Гумбюгъ.

— Да въ томъ, г. судья, что вы стоите лошадиной подковы, и что докторъ не колдунъ.

— Падди, возразилъ Гумбюгъ очень серьезно, мы благодарны вамъ за доброе мнніе, но за то, что вы позволили себ явиться на улиц въ нетрезвомъ вид и вступить въ драку, вы заплатите десять долларовъ пени.

— Десять долларовъ! воскликнулъ пьяница, гд, скажите, я ихъ достану?

— Если вы не можете уплатить эту сумму отъ сегодня до завтрашняго дня, вамъ придется взамнъ просидть пять дней въ тюрьм.

— А жена моя и дти? пробормоталъ Падди.

— Объ этомъ надо было думать вчера, отвтилъ судья, сегодня поздно.

— Фарисеи, сказалъ я запальчиво, наконецъ я васъ поймалъ: у васъ дв разныхъ мры и разные всы. Благодаря деньгамъ, богатый человкъ можетъ позволить себ такимъ образомъ всякаго рода пороки, неимущій долженъ тюремнымъ покаяніемъ искупить единственную вину, которой вы не прощаете — бдность. И это называется равенствомъ? Одно и то-же преступленіе должно влечь за собой всегда одну кару, заключайте въ темницу каждаго виновнаго или никого. Правосудіе должно быть ничмъ инымъ, какъ олицетвореніемъ равенства!

— Счастливая логика, сказалъ Гумбюгъ, о, вы, великіе вожди народа! убить свободу для васъ мало значитъ, только бы путь къ гибели былъ прямолинеенъ. Ваше сердце, г. докторъ правъ, должно было трепетать отъ радости въ т времена, когда деспотизмъ отправлялъ на тотъ свтъ благороднйшихъ людей и женщинъ, какъ послднихъ негодяевъ, вы кричали бы тогда, конечно:

— Ура, да здравствуетъ равенство!

— Нтъ, нтъ, сказалъ я въ свою очередь, я ненавижу деспотизмъ, я требую равенства, которое возвышаетъ низшихъ, никого не низвергая, я хочу, чтобы, рабы становились благородными, а не благородные рабами.

— Прекрасно, добрый другъ, возразилъ судья, но тутъ-то и начинаются трудности. Мы приходимъ непремнно къ тому пункту, на которомъ равенство, если мыслимо, то разв только, слдуя примру Прокруста {Древнее сказаніе о Прокруст говорить, что онъ ловилъ проходившихъ мимо его жилища людей и клалъ на свою постель. Если ростъ оказывался слишкомъ великъ, онъ отрубалъ путнику ноги, если малъ, вытягивалъ несчастнаго до размра ложа.} самаго совершеннаго изъ всхъ логиковъ. Наши древніе саксонскіе законы,— которые вы находите жестокими, а я считаю справедливыми и кроткими,— стараются беречь свободу прежде всего. За исключеніемъ преступленій жестокихъ, они ограничиваются тмъ, что наказываютъ карманъ, обвиняемаго, а не его личность. Самое врное средство остановить человка увлекаемаго страстью, я думаю — показать ему какъ можно осязательне всю отвтственность, какая его ждетъ, и въ этомъ отношеніи не можетъ быть ничего дйствительне денежнаго взысканія. Есть страны, въ которыхъ развратъ считается милымъ свтскимъ развлеченіемъ, супружеская неврность дозволительной забавой, дуэль геройствомъ, которое окружаетъ убійцу ореоломъ чести. У насъ не уводятъ ни жены, ни дочери сосда и не убиваютъ людей, чтобы вознаградить ихъ за оскорбленіе. Почему? По той весьма прозаической причин, что за подобное милое безуміе придется заплатить пятнадцать или двадцать тысячъ штрафа. Никто не охотникъ разориться ради того, чтобы стать басней всего города и сверхъ убытка мишенью для насмшекъ. Таковъ нашъ законъ, десятивковой опытъ освятилъ его силу и мудрость. Но что длать, если виновный ничего не иметъ? Должно-ли справедливость принести въ жертву формальному неравенству? Мы слдуемъ въ этомъ случа изреченію нашихъ предковъ: кто не можетъ платиться карманомъ, платитъ своей шкурой: luat cum согіо. Денежный штрафъ — общее правило, тюрьма исключеніе. Почему? Потому что свобода есть сущность вещей и, собственно говоря, тюрьма есть только извстнаго рода способъ взысканія съ несостоятельнаго должника. Чтоже видите вы въ этомъ несправедливаго?

— Я не вижу въ этомъ равенства, отвтилъ я.

— Прекрасно докторъ, но вы слпы. Есть два рода понятія о равенств: равенство чисто матерьяльное, грубое, которое не принимаетъ во вниманіе ни возраста, ни состоянія, ни положенія въ свт, это равенство не примнимо въ обществ людей. Одно и то-же наказаніе въ различной обстановк ведетъ къ абсолютному равенству или жестокой несправедливости. Другого рода равенство допускаетъ соразмрность наказанія не по квалификаціи преступленія, это только фраза, но смотря по сущности факта и личности виновнаго. Богатый платитъ много, бдный мало. Кто не можетъ платить вовсе, платится нсколькими днями лишенія свободы, таковъ законъ, который отвчаетъ столько-же понятію о правосудіи и равенств, сколько самому принципу свободы.

— Падди! обратился я къ пьяниц, который поднялъ на меня удивленные глаза: возьмите, вотъ десять долларовъ, заплатите вашъ штрафъ, какъ честный малый, идите съ миромъ домой и старайтесь больше не гршить.— Вотъ вамъ мой отвтъ, прибавилъ я, повернувшись къ Гумбюгу: это протестъ противъ неравенства, создаваемаго вашимъ закономъ.

— Вы подтверждаете этимъ только его превосходство, отвтилъ онъ. Еслибы мы сдлали тюрьму непремннымъ наказаніемъ за пьянство, какимъ образомъ могли-бы вы помочь этой интересной жертв суда? Штрафъ иметъ, напротивъ, то преимущество, что даетъ всегда возможность добрымъ людямъ смягчить строгость закона. А что ни говорятъ законодатели, это племя людей съ каменными сердцами, въ борьб между правосудіемъ и милосердіемъ, послднее слово пусть будетъ всегда на сторон милосердія.

— Спасибо, докторъ, кричалъ Падди, пытаясь раздавить мои пальцы въ своей рук, я выпью за ваше здоровье, и перваго, кто скажетъ, что вы колдунъ, я задушу вамъ въ томъ порукой — слово христіанина!

— Вотъ человкъ, что называется исправленный! сказалъ Гумбюгъ. Теперь, если нтъ больше длъ, назначенныхъ на сегодняшній день, закроемъ засданіе.

Я проводилъ его въ кабинетъ, мы нашли тамъ президента суда присяжныхъ въ сильномъ волненіи.

— Я васъ ожидалъ, сказалъ онъ Гумбюгу, вы видите меня въ крайнемъ затрудненіи. Присяжные въ полномъ сбор, а генеральный прокуроръ отсутствуетъ. Онъ пишетъ мн, что находится въ постели и не можетъ встать, его удерживаютъ страданія сердца.

— Сердечное страданіе у генеральнаго прокурора! Это невроятно, воскликнулъ Гумбюгъ.

— Не смйтесь, другъ мой, ради Бога, помогите! Дайте мн кого нибудь, кто могъ-бы его замнить.

— Возьмите моего любезнаго друга, доктора. Вотъ человкъ какъ разъ какой вамъ нуженъ. Онъ адвокатъ и докторъ правъ харьковскаго университета, феноменъ суровости, непреклонности, равенства и сентиментальности. Въ его одномъ лиц вы имете Кока, Мансфіельда, Эрскина и всхъ прочихъ.

— Скоре, идемте, сударь, сказалъ президентъ, беря меня подъ руку,— вы мн спасаете жизнь!

— Позвольте, началъ я…

— Нтъ, нтъ, прервалъ онъ, не стану слушать! Безъ ложной скромности, вы докторъ правъ этого довольно.

Гумбюгъ поймали, мою другую руку, и такимъ образомъ, меня увлекли въ залъ, представили присяжнымъ и водворили на мсто, не допуская никакихъ возраженій. Гумбюгъ помстился возл меня и, продолжая смяться, указалъ мн на скамь защитниковъ Фокса, который смотрлъ на меня, пораженный изумленіемъ.

Сопротивляться доле было невозможно, судьба продолжала смяться надо мной, осудивъ на новую роль въ комедіи ‘Прокуроръ по невол’.

ГЛАВА XXIV.
Генеральный атторней.

Любезный читатель, если пріятельская рука когда-нибудь измннически толкнула въ воду тебя — неумющаго плавать, ты можешь судить тогда о моемъ печальномъ положеніи. Я не чувствовалъ себя способнымъ въ тотъ моментъ связать послдовательно два слова, но отказываться посл всего значило стать смшнымъ, весь городъ меня-бы освисталъ. Итакъ я ршился примириться съ злымъ рокомъ и выдержать, какъ смогу, свою роль до конца.

Вынувъ записную книжку, я вырвалъ изъ нея нсколько листковъ и набросилъ наскоро, на память, кой-какіе обрывки тхъ прекрасныхъ фразъ, ничего въ сущности не говорящихъ, которыя производятъ удивительный эффектъ, если ихъ съумть выгодно употребить въ свое время среди хорошо подготовленной импровизированной рчи. Вооружившись этимъ, я сталъ ждать сраженія съ твердостью воина, который идетъ въ огонь, ршивъ заране положить на мст свою голову.

Первый обвиняемый, котораго привели на судъ, былъ гнусный убійца, медленно отравившій жену, продиктовавъ ей сперва завщанье. Онъ былъ пойманъ почти на мст преступленья, улики были до того очевидны, что онъ не пытался даже защищаться.

— Я признаю себя виновнымъ… пробормоталъ онъ трепещущимъ голосомъ, лицо его было блдно, глаза блуждали.

— Смерть… я жду смерти,— говорилъ онъ, освободите меня отъ жизни, она мн въ тягость.

Въ зал суда воцарилась мертвая тишина:

Я всталъ и принялъ величавый видъ, я осдлалъ носъ моимъ пенснэ, кашлянулъ три раза и взялъ листки въ лвую руку… Сопровождая размренными движеніями правой руки слова моей рчи, я началъ голосомъ глухимъ и медленнымъ:

‘Господинъ Президентъ, Господа Судьи, Nemo auditor perire valons, не надо внимать словамъ того, кто хочетъ умереть, вотъ одно изъ тхъ спасительныхъ, великихъ изрченій, которыя оставила намъ глубокая мудрость нашихъ почтенныхъ предковъ, мудрость далеко превосходящая безумную науку и горделивый разумъ современныхъ поколній. Nemo auditur, perire volens,— изрченіе это имло всегда цлью не столько оказать защиту виновному отъ послдствій отчаянія его, сколько дать обществу опору для справедливаго удовлетворенія законнымъ требованіямъ мести.

Да, господа! когда гнусное преступленіе совершилось, когда Парижъ, наша волшебная столица, возрожденная въ чудесахъ архитектуры, благодаря таланту и блестящимъ усиліямъ администраціи, когда этотъ новый Римъ, въ тысячу разъ прекрасне и величественне Рима цезарей, пробуждается утромъ, пораженный нежданною встью,— однимъ изъ тхъ ужасныхъ злодяній, которыя раскрываютъ всю бездну современной порчи, представляя собою отравленный плодъ цивилизаціи, развращенной революціями и прессой, тогда, господа — правосудіе, бодрствующее вчно на страж, должно совершить свою священную миссію, миссію столь-же трудную, сколько великую по своему значенію. Не говоря о карающихъ рчахъ, не говоря о мощномъ краснорчіи моихъ знаменитыхъ собратовъ, именъ которыхъ я не называю изъ уваженія къ ихъ необычайной скромности,— сами судьи, одушевленные голосомъ совсти, всю энергію глубокаго убжденія, всю твердость своего самоотверженія приносятъ покорно въ этотъ залъ ради служенія длу порядка, закона и общественнаго блага. Здсь, господа присяжные, здсь мсто дйствія зрлища высокаго и прекраснаго, здсь повторяется въ вчномъ, неизмнномъ порядк трагедія безъ сомннія прискорбная для честныхъ людей, но необходимая для пригвожденія порока — въ поученіе всей націи, къ позорному столбу. Въ этой ужасной драм порокъ представляетъ начало, алчность наполняетъ второй актъ, ядъ образуетъ завязку, судебное разбирательство съ поразительнымъ искусствомъ ускоряетъ потрясающія перипетіи и ведетъ насъ къ близкой и неизбжной развязк. Эта развязка — месть, она въ вашихъ рукахъ, господа присяжные и вашъ приговоръ вн сомнній. Подавленный тяжестью своей вины, побжденный искусствомъ правосудія, виновный во всемъ сознался, вотъ онъ предъ вами, терзаемый жестокими угрызеніями совсти. Осужденіе начертано на этомъ злодйскомъ чел, какъ оно начертано въ вашихъ благородныхъ сердцахъ.

Пусть не надется онъ, что признаніе, котораго онъ не въ силахъ былъ сдержать, смягчитъ приговоръ. Напрасно прячетъ онъ свое преступное лицо, напрасно отвращаетъ нечистыя уста свои отъ горькой чаши, которую уготовило ему гнусное преступленье, законъ глухой и слпой, законъ неумолимый въ своемъ прав, законъ святой, а потому не милосердный, законъ этотъ требуетъ, чтобы виновный осушилъ до дна чашу наказанья. Казнь его пусть будетъ карой прошлаго и урокомъ для будущаго.

— Довольно, довольно, Бога ради, шепталъ мн Гумбюгъ, дергая за полу сюртука, lies sacra wiser {Личность несчастнаго священна.}, другъ мой.

— Оставьте меня, отвтилъ я нетерпливо. Обвиненіе не иметъ ничего общаго съ чувствомъ гуманности.

— Моя обязанность, продолжалъ я, все боле одушевляясь, мой долгъ — долгъ исполнителя правосудной мести, представителя оскорбленнаго общества, мой, повторяю, тяжелый, но священный долгъ — заставить молчать трепещущее сердце, задушить въ себ человческое чувство и, преодолвая физическое отвращеніе къ грязи, раскрыть позорную жизнь подсудимаго. На мн лежитъ долгь…

— Проклятая неосторожность! Готовясь сдлать великолпный, выразительный жестъ, я поднялъ и раскрылъ об руки, вс мои бумаги полетли на полъ, а вмст съ ними и мое краснорчіе, я нагнулся, думая собратъ все снова, но подсудимый воспользовался этимъ несчастнымъ мгновеніемъ и быстро вскочилъ съ мста.

— Господинъ президентъ, сказалъ онъ, долго-ли еще намрены вы позволить г. прокурору играть со мной какъ кошка съ мышью? Законъ говоритъ, что вы покровитель обвиняемаго, почему допускаете вы оскорблять меня въ моемъ несчастіи? Я жду приговора, зачмъ оттягивать казнь?

— Онъ правъ, сказалъ одинъ изъ невжественныхъ присяжныхъ, мы призваны для отправленія правосудія, не для того, чтобы слушать проповдь.

Я хотлъ отвтить, президентъ остановилъ меня движеніемъ руки, и, накрывъ голову шляпой, въ простыхъ и ясныхъ выраженіяхъ объявилъ признаніе подсудимаго виновнымъ и произнесъ смертный приговоръ. Никакого резюме, ни сильныхъ фразъ, ни поученія подсудимому, ни урока присяжнымъ и публик, ничего словомъ, что прибавило-бы торжественности сцен полной трепетнаго интереса. Этого мало, съ неумстной фамильярностью, онъ сталъ переговариваться съ подсудимымъ.

— Обвиняемый, сказалъ онъ, съ этой минуты вамъ нечего больше ждать отъ человческаго милосердія, вамъ остается свести счеты съ правосудіемъ Бога. Сколько дней вамъ нужно, чтобы устроить дла и примириться съ совстью?

— Трехъ дней достаточно, отвтилъ онъ, я желалъ-бы кончить, какъ можно скоре.

— Хорошо, сказалъ президентъ, черезъ пять дней, считая отъ этого часа, вы предстанете предъ единственнымъ Судьею, который можетъ васъ простить.

Приговоренный почтительно поклонился президенту и вышелъ, бросивъ на меня взглядъ, который меня смутилъ. Разв я не исполнилъ только мой долгъ? Разв къ отношеніи къ убійц можетъ быть также рчь о состраданіи?

Мсто осужденнаго занялъ другой подсудимый. Это былъ наглый мошенникъ, два дня назадъ онъ было, выпущенъ изъ острога, и усплъ снова навлечь на себя обвиненіе въ краж со взломомъ, въ простой краж и въ покушеніи на убійство. Онъ проникъ въ окна одного изъ домовъ въ предмсть Монморанси, грозилъ смертью служанк, караулившей домъ и усплъ обобрать все до чиста, включая экипажъ и лошадей.

Достаточно было взглянуть на физіономію этого негодяя, чтобы вынести ему обвинительный приговоръ. Передъ нами было воплощенное злодйство. Сразу можно было признать человка, который въ дломъ обществ видитъ только личнаго врага, презираетъ, въ свою очередь, законъ, и съ безсильной ненавистью смотритъ на судью, словомъ человкъ этотъ принадлежалъ къ пород тхъ хищныхъ животныхъ, которыхъ необходимо уничтожать, чтобы не стать ихъ жертвой.

— Подсудимый, признаете-ли вы себя виновнымъ?— спросилъ президентъ.

— Вопросъ слишкомъ поспшенъ,— возразилъ воръ съ наглой безпечностью. Виновенъ или не виновенъ? Ни вы, ни я ничего не знаемъ безъ допроса свидтелей.

— Господа присяжные,— воскликнулъ я. что за надобность намъ слушать дальше? Разв это не есть уже признаніе? Разв невинный не сталъ-бы сейчасъ-же уврять въ своей правот? Подобная наглость не свидтельствуетъ-ли о профессіональномъ злодйств? Взгляните на несчастнаго — почать преступленія лежитъ на его безстыдномъ лбу.

— Я протестую противъ подобной теоріи… воскликнулъ защитникъ обвиняемаго. Я вздрогнулъ при звукахъ этого визгливаго голоса. Иронія судьбы поставила меня опять лицомъ къ лицу съ моимъ вчнымъ врагомъ — Фоксомъ!

— Да, продолжалъ онъ, я протестую и буду всегда протестовать противъ доктрины, которая не была никогда допущена въ судахъ свободной Америки. Вы не имете права искажать слова подсудимаго, чтобы найти въ нихъ доказательства вины. Вы не имете права толковать его жесты, манеры, выраженіе лица, тонъ рчи и заключать о виновности его по этимъ признакамъ. Кто-бы могъ уйти отъ краснорчія господъ генеральныхъ прокуроровъ, разъ дозволено было-бы судить по этимъ сомнительнымъ признакамъ, которые каждый можетъ толковать пристрастно и произвольно.

Подсудимый молчитъ?— Угрызенія совсти лишаютъ его рчи! Подсудимый хладнокровно отрицаетъ свою вину — это наглость, которая замняетъ сознаніе. Онъ горячится или иронизируетъ,— это негодяй, который оскорбляетъ само правосудіе. Слабость или энергія, смиреніе и гордость, слезы и гнвъ все будетъ равно признаніемъ въ глазахъ предубжденныхъ людей, которые хотятъ видть во всемъ одну только сторону. О, господа! установите сперва естественные признаки добродтели и преступности. Когда наука осуществитъ въ реальной, осязательной форм грезы Лафатера, тогда вы станете осуждать людей, смотря по выраженію лица, до тхъ поръ оставьте ворожеямъ ихъ опасное и вроломное искусство. Правосудіе знаетъ только факты, оно не судитъ ничего кром фактовъ и только надъ фактомъ произносить свой приговоръ. Въ этомъ залогъ его величія и залогъ безопасности гражданъ. Пусть господинъ генеральный атторней побережетъ свое краснорчіе до боле удобнаго случая, перейдемъ къ вопросу свидтелей.

— Господинъ президентъ, вскричалъ я, только изъ уваженія къ суду я терпливо ждалъ конца нелпой рчи: не генеральному прокурору выслушивать подобные уроки со стороны г. адвоката, я прошу судъ…

— Успокойтесь, милостивый государь,— сказалъ судья. Все дозволено защит, кром оскорбленій, почтенный г. защитникъ не вышелъ ни въ чемъ изъ границъ своего права и обязанности. Что касается принципа, на который опирается защита, этотъ принципъ освященъ всми прецедентами нашего прошлаго. Вы найдете подтвержденіе во всхъ статьяхъ закона, и я лично считаю честью, заявить мое уваженіе къ этому принципу.

Я упалъ въ мое кресло, какъ Титанъ пораженный громомъ Юпитера. Президентъ — апостолъ теоріи, низводящей обвиненіе на одинъ уровень съ защитой, президентъ, дезертиръ изъ нашего лагеря,— соучастникъ адвоката, все это было для меня послднимъ ударомъ! Если это янки называютъ правосудіемъ, тогда я въ немъ не смыслю ничего. Пройдите всю цивилизованную Европу, найдете-ли вы гд-нибудь что-либо подобное.

— Очень хорошо, шепталъ мн между тмъ добрякъ Гумбюгъ, вы говорите, какъ настоящій сенаторъ, только слишкомъ усердно. Умрьте вашъ пылъ, любезный другъ, вы произведете тогда большій эффектъ.

Ожидавшимъ меня сюрпризамъ еще не наступилъ конецъ. Явились свидтели, я полагалъ, что президентъ станетъ вести допросъ за одно со мной, безъ вмшательства защиты. Напрасная надежда. Президентъ изображалъ изъ себя безстрастную статую, обвиняемому предоставлено было хранить предъ лицомъ суда упорное молчаніе. Едва я хотлъ сдлать какой-нибудь вопросъ, со всхъ сторонъ подымался крикъ, напоминая мн, что, по законамъ янки, вс льготы предоставлены одному подсудимому. Глядя на неподвижныхъ и нмыхъ судью и подсудимаго, можно было подумать, что дло ни того ни другого совершенно не касается — они играли роль стороннихъ зрителей. Сражались, или врне жертвами сраженія были свидтели, преданные во власть адвоката, допрашиваемые, изобличаемые, ругаемые и прочее, до утомленія, человкомъ безъ всякаго государственнаго значенія, безъ всякаго званія, кром званія защитника сомнительной невинности плута, закоренлаго въ порок. Среди этого хаоса опрокинутыхъ традицій обвиняемаго можно было принять за свидтеля, свидтелей за подсудимыхъ.

Одинъ изъ вопросовъ, предложенныхъ Фоксомъ свидтелю, показался мн до такой степени неумстнымъ, что я просилъ устранить послдняго.

— По какому праву?— воскликнулъ Фоксъ, совершенно вн себя.

— Вы забываете, сказалъ я ему, что я не обязанъ давать вамъ отчетъ: я представляю собой государство.

— Что за новыя фантазіи?— возразилъ онъ съ обычной своей наглостью. Въ этой зал мсто одного правосудія, которое воплощается здсь какъ нельзя лучше въ лиц безпристрастнаго президента и присяжныхъ — представителей здраваго смысла. Вы адвокатъ, какъ и я, отнюдь не больше. Я представитель обвиняемаго, вы — обвинителя, которому являетесь опорой отъ лица всего общества. Вы не имете правъ, которыя-бы мн не принадлежали, я не имю привилегій, которыми вы-бы не могли воспользоваться въ той-же мр. Будь дло поставлено иначе, всы правосудія были-бы кривы, обвиненіе получило-бы перевсъ надъ защитой: что сталось-бы тогда со свободой гражданина?

— Господинъ президентъ, спросилъ я, не есть-ли это также одна изъ теорій, освященныхъ прецедентами?

— Господинъ генеральный прокуроръ, возразилъ онъ печальнымъ тономъ, вашъ вопросъ меня удивляетъ. Разв въ свободной стран можетъ быть вопросъ о равенств обвиненія и защиты.

Мн оставалось только молчать, я предоставилъ свободу Фоксу мучить свидтелей, какъ ему вздумается. Одно только обстоятельство меня утшало. Нтъ такого злоупотребленія, которое рядомъ со множествомъ неудобствъ не приносило-бы также выгоды длу. Привычные съ раннихъ лтъ къ суровымъ испытаніямъ гражданской жизни въ свободной стран, свидтели не терялись въ сти вопросовъ, которою ихъ старались опутать. Въ этой дуэли фразъ Фоксъ не всегда одерживалъ верхъ. Правда, кожа у него была довольно толста и онъ не терялъ страстности, не смотря на неудачи. Едва-ли когда-нибудь отстаивалась свобода человка съ такой безнадежной энергіей.

Въ числ свидтелей фигурировалъ квакеръ Сефъ, значительное лице въ Монморанси, въ качеств содержателя отеля. Сефъ еще не забылъ своего неудовольствія съ Фоксомъ съ памятнаго утра и отвчалъ на его вопросы съ хитростью, которая заставляла меня невольно смяться, не смотря на досаду и дурное расположеніе духа.

— Знаешь-ли ты подсудимаго? спрашивалъ Фоксъ.

— Да, отвтилъ квакеръ, я его знаю, къ его и къ моему горю.

— Осмлишься-ли ты клятвенно утверждать, что онъ не честный человкъ.

— Покрайней мр я не слышалъ никогда, чтобы его обвиняли въ обратномъ, возразилъ другъ Сефъ. съ величайшимъ хладнокровіемъ.

— Что могло побудить его украсть карету и лошадей.

— Этого я не знаю, сказалъ квакеръ. Онъ бы умне сдлалъ купивъ и не заплативъ, по примру многихъ весьма почтенныхъ джентельменовъ. Быть можетъ онъ не пользовался кредитомъ.

Вслдъ за трактирщикомъ была-очередь служанки, огромной блондинки съ видомъ простодушнымъ и веселымъ, она тмъ не мене скоро показала, что у нея есть клювъ и когти, какъ у всякой уроженки полей.

— Вы утверждаете, сказалъ адвокатъ, что узнаете подсудимаго, вы утверждаете, что онъ грозилъ вамъ въ выраженіяхъ неприличныхъ.

— Да, сударь, прошептала она, красня.

— Говорите громче — сказалъ Фоксъ, господа присяжные васъ не слышатъ.

— Я не могу, возразила она, волнуясь.

— Вы можете. Длайте какъ я — кричите.

— Вы другое дло, сказала она, это ваше ремесло, васъ такъ учили съ дтства.

— Вы утверждаете, продолжалъ Фоксъ, что подсудимый употреблялъ гнусныя выраженія, до такой степени гнусныя, господа присяжные, что приличіе не дозволяетъ мн повторить ихъ здсь.

— Да, сударь, сказала бдная двушка, снова сильно покраснвъ.

— Прекрасно, повторите эти слова присяжнымъ и суду.

— Господинъ адвокатъ, отвтила она, глядя прямо на него, если ваша стыдливость не позволяетъ вамъ повторить эти слова, вы не подумали, что моя не позволяетъ тмъ боле.

— Превосходно, продолжалъ Фоксъ, ничуть не смущаясь, судъ оцнитъ это показаніе. Вы сказали, что подсудимый говорилъ какъ нахалъ. Знаете-ли вы, что значитъ говорить какъ нахалъ?

— Я думаю… да, отвтила она, глядя на адвоката такъ выразительно, что никто не могъ удержаться отъ смха, и Фоксъ прекратилъ допросъ ея.

Когда вс свидтели по списку были допрошены, я началъ мою рчь, гнвъ длалъ меня краснорчивымъ, я сознавалъ это и далъ полную свободу моимъ декламаторскимъ порывамъ. Въ обвинительномъ акт, достойномъ того, чтобы быть стенографированнымъ, я очертилъ полную исторію этого разбойника. Я схватилъ его такъ сказать въ самой колыбели и уже не выпускалъ изъ моихъ рукъ вплоть до залы суда, гд предстояло ему получить наконецъ справедливое возмездіе. Я изобразилъ его уже трехлтнимъ ребенкомъ, какъ одно изъ тхъ отверженныхъ отъ рожденія дтей, которыя никогда не вызываютъ даже улыбки на уста матери, затмъ я сопровождалъ его въ школу, я показалъ его лгуномъ, лнтяемъ, спорщикомъ и претендентомъ на вислицу, ворующимъ пока орхи и сливы на придорожныхъ деревьяхъ. Благодаря особенно счастливому случаю, я нашелъ и указалъ въ числ свидтелей нсколько товарищей его — честныхъ малыхъ, которые двадцать пять лтъ назадъ грабили огороды вмст съ будущимъ злодемъ. Изъ школы я перешелъ въ мастерскую, тамъ набросилъ я ужасающій портретъ этого человка, портретъ несомннны обладавшій полнымъ сходствомъ съ оригиналомъ. Я произнесъ нсколько громкихъ тирадъ противъ пьянства, этого преступнаго яда, я увлекъ за собой аудиторію, и хотя оставалось еще десять лтъ до момента совершенія преступленія, подсудимый былъ уже пропащимъ человкомъ въ общемъ мнніи. Если могло еще что удивлять посл моей рчи, это то, какъ пятнадцати лтъ онъ не убилъ отца своего. Что подсудимый по природ своей былъ отцеубійцей, въ этомъ я не сомнвался, я убдилъ въ этомъ присяжныхъ, къ счастію небо спасло негодяя отъ ужаснйшаго изъ всхъ преступленій, жалкій субъектъ имлъ счастіе остаться рано сиротой!

Между тмъ какъ все собраніе, покоряясь сил краснорчія, слдило за каждымъ движеніемъ моихъ устъ, я бросилъ взглядъ на подсудимаго, который корчился подъ бичемъ мстительныхъ словъ. Уничтоженный, подавленный выразительной силой обвиненія, не въ состояніи больше бороться съ угрызеніями совсти, мощно пробужденными моею рчью, онъ поднялся и прервалъ меня:

— Президентъ, закричалъ онъ хриплымъ голосомъ, если вся эта канитель долго еще должна продолжаться, съ меня довольно, я признаю себя виновнымъ. Я согласенъ лучше отбыть мои пять лтъ наказанія, чмъ слушать этого господина.

— Несчастный, сказалъ Фоксъ, подумайте, что вы длаете? Возьмите назадъ скоре роковыя слова.

— Нтъ, нтъ, отвчалъ онъ, мн надолъ этотъ господинъ, я отдамъ голову за то, чтобы заставить его замолчать.

— Подсудимый, сказалъ президентъ, подумайте, прежде чмъ говорите слова, которыя могутъ васъ погубить. Вспомните, что разъ вы повторите хладнокровно это признаніе, мн остается только произнести приговоръ.

— Господинъ президентъ, сказалъ онъ, благодарю васъ, вы достойный судья, вы не стараетесь раздавить несчастнаго человка. Но что хотите, у меня нтъ никакихъ шансовъ, упаду-ли я на спину, я все-же разобью носъ. Въ конц концовъ я укралъ, пусть правосудіе возьметъ свое. Но то, что я говорилъ моей матери, или что длалъ въ школ, когда былъ мальчишкой, мн кажется, вовсе не касается этого господина.

Побда моя была полная. Побжденный скоре благодаря моему таланту, чмъ голосу совсти, подсудимый призналъ свою вину. Къ довершенію моего счастья Фоксъ не могъ ничего возразить, а между тмъ я побаивался его бойкаго языка. Сила оставалась на сторон правосудія и власти.

По окончаніи судебнаго засданія, ко мн подошелъ одинъ изъ присяжныхъ и пожалъ мн руку. Это былъ знаменитый ораторъ, находчивый, даровитый умъ, который не разъ одерживалъ побды въ палат надъ противниками, на сторон которыхъ была справедливость.

Подобное одобреніе увеличивало цну моего торжества. Итакъ я принималъ поздравленія, съ нескрываемымъ удовольствіемъ.

— Я очарованъ вашимъ остроумнымъ нововведеніемъ, сказалъ онъ мн дружески. При первомъ удобномъ случа я постараюсь не мене счастливо воспользоваться этимъ пріемомъ. Взять человка отъ самой его колыбели, уловить въ самомъ зачатіи зародышъ порока заблужденія, предразсудка, описать его и истолковать во всхъ фазахъ развитія — это изумительно прекрасно. Я не могу себ представить, чтобы нашлась личность, которая осталась чистой посл подобнаго историческаго обзора, пользуясь вашимъ пріемомъ можно, я увренъ, доказать, что Катонъ былъ убійца и Сократъ — атеистъ.

— Я ничего не открылъ новаго, сказалъ я скромно, право вы мн льстите.

— Нтъ, я думаю нтъ и не было человка, котораго репутацію нельзя было-бы запятнать, возразилъ онъ, но никогда въ этой стран никто еще не пользовался столь искусно рчью. Это новая форма логики, которая длаетъ вамъ величайшую честь. Янки грубый народъ, они преслдуютъ преступленье, но не личность, тогда какъ для васъ матерьяльный фактъ ничто, а человкъ все. Нтъ явныхъ доказательствъ совершенія преступленія, въ которомъ обвиняется, подсудимый — что до того, если онъ способенъ былъ его совершить? подозрніе существуетъ, и, наконецъ, если не это именно, весьма вроятно: онъ совершилъ много другихъ. Вотъ, что я называю истиннымъ правосудіемъ, правосудіемъ, которое покровительствуетъ обществу и не заботится ни о чемъ кром общественнаго блага. А вы американецъ-ли по происхожденію?— Этотъ нечаянный вопросъ васъ удивляетъ, я вижу, продолжалъ онъ, не угадывая причины моего смущенья. Простите мою нескромность… моя мать была француженка, и я обязанъ ей извстными идеями, которыя не улягутся никогда въ голов истаго сакса. Эти понятія весьма близки къ вашимъ, что еще боле внушаетъ мн симпатію къ оригинальной сторон вашего таланта. Для меня, напримръ, государство это все, и несмотря на тупую болтовню невжественныхъ моралистовъ, я утверждаю, что нельзя класть на одн всы интересъ народа и претензіи на права личности со стороны какого-нибудь негоднаго индивидуума! Я соціалистъ въ лучшемъ смысл этого слова, государство, по моему мннію, выше человческой личности! Янки напротивъ, люди ограниченнаго ума, въ ихъ узкомъ череп помщается лишь занесенный изъ Англіи дикій и эгоистическій предразсудокъ о прав личности. Пусть судья не выкажетъ достаточно почтенія къ какой-нибудь старой бродяг-цыганк, пусть генеральный атторней выйдетъ изъ границъ терпнія, обвиняя мошенника, или обойдется невжливо съ убійцей, тотчасъ какъ изъ земли выростетъ какой-нибудь саксонецъ и пойдетъ кричать и разносить по крышамъ домовъ о нарушеніи Великой хартіи и оскорбленіи правъ человка.

И вотъ безумная толпа бжитъ на голосъ крикуна и лаетъ на судью, какъ собака вслдъ галопирующаго коня. Можно подумать, что имешь дло не съ народомъ, а съ шайкой воровъ, и что каждый, опасаясь завтра попасть на скамью подсудимыхъ, защищаетъ свободу другого изъ собственнаго интереса.

Благодаря основательности моихъ убжденій, не такъ понимаю я правосудіе, я вижу съ удовольствіемъ, что насъ двое теперь въ Америк того-же мннія. Кто сидитъ на скамь подсудимыхъ, тотъ уже конечно не святой, и лучше-же я отправлю трехъ невинныхъ на вислицу, чмъ дамъ ускользнуть двумъ десяткамъ злодевъ. Я человкъ солидный — обопритесь на меня, вдвоемъ мы перевоспитаемъ этотъ скучный народъ, у котораго нтъ ничего на язык кром одного слова: свобода!

Онъ простился со мной, самымъ дружескимъ образомъ пожавъ мою руку. Я принялъ молча это пожатіе. Странное дло! его похвалы не радовали меня, мой успхъ начиналъ меня пугать.

— А если я зашелъ далеко? думалъ я. Если я позволилъ себ увлечься жаромъ преслдованья, какъ охотникъ, котораго захватываетъ страсть? Я не впалъ въ ошибку — ясно, такъ какъ подсудимый сознался самъ, но были-ли вполн нравственны средства, которыми я пользовался? Все-ли дозволено правосудію? Дйствительно-ли подсудимый не иметъ никакого права на уваженіе къ личности?

Помимо воли эти мысли меня волновали. Идея общественной мести уже не удовлетворяла меня вполн. Я чувствовалъ неясно въ душ нчто другое, нчто боле высокое, голосъ ученія, который подчиняетъ идею человческаго правосудія правиламъ Евангелія. Я вспоминалъ, что для христіанина слабость и несчастія должны быть священны, и что, какъ въ отношеніи къ ребенку и женщин, такъ къ бдняку и даже виновному власть должна остерегаться злоупотребленія силой и не всегда доврять своей правот.

ГЛАВА XXV.
Дина.

По выход изъ залы суда я встртилъ квакера, который поздравилъ меня съ ловкимъ успхомъ, этотъ комплиментъ доставилъ мн мало удовольствія. Гумбюгъ, напротивъ, не говорилъ ничего, я предпочелъ-бы упреки этому молчанію, я думаю, гнвъ его облегчилъ-бы мою душу.

Фоксъ ожидалъ меня на улиц, искаженныя черты лица, сверкающіе глаза все выдавало въ немъ возбужденіе, котораго онъ не въ силахъ былъ сдержать.

— Вы должны быть довольны, кричалъ онъ уже издали, едва меня завидвъ. Побда ваша поистин длаетъ вамъ честь. Надюсь, не я одинъ отдамъ вамъ эту справедливость. Найдется безъ сомннія газета, которая воздастъ хвалу краснорчію и новизн доктринъ г. генеральнаго атторнея. Джефри въ Америк! такого чудища еще никто здсь не встрчалъ и не встртитъ никогда — есть чему подивиться!

— Впрочемъ, продолжалъ онъ, вн себя, озлобленный моимъ презрительнымъ молчаньемъ, впрочемъ, это неудивительно. Нтъ на свт людей боле жестокихъ, чмъ т, кто испытываетъ огорченія въ своей семь,— это безжалостное племя.

— Семейныя огорченія! сказалъ я, пожимая плечами. Вы потеряли голову, мистеръ Фоксъ, и не знаете въ эту минуту, съ кмъ говорите.

— Въ самомъ дл, возразилъ онъ насмшливымъ тономъ, а я думалъ, что говорю со счастливымъ отцемъ черезъ-чуръ любезной Сюзанны.

Выраженіе лица этого человка привело меня въ ужасъ. Его дьявольскій смхъ леденилъ мозгъ въ моихъ костяхъ.

— Замолчите, воскликнулъ я, я запрещаю вамъ произносить имя, которое вс должны уважать.

— Ва! сказалъ онъ съ пренебрежительной усмшкой,— вотъ неумстная щепетильность!

— Несчастный, закричалъ я, схвативъ его за воротъ, объясни эти слова, или я задушу тебя на мст.

— Господа, произнесъ онъ, отбиваясь, беру васъ въ свидтели этого неистовства, мистеръ Гумбюгъ я надюсь на ваше правосудіе.

— Безъ сомннія, сказалъ судья. Требуйте ‘вознагражденія за убытки’, за этотъ отвтъ, немного энергичный, я присужу вамъ одинъ долларъ. Но если докторъ въ свою очередь потребуетъ отъ васъ три, четыре тысячи долларовъ, я не прощу вамъ ни одного цента. Случай наказать клевету доставитъ мн большое удовольствіе.

— Клевету!— воскликнулъ Фоксъ, съ пной у рта. Куда, однако, ходитъ ежедневно драгоцнная двица, которой имя даже не дозволено произносить! Не моя вина, если каждое утро, по дорог въ судъ, я вижу, какъ она таинственно пробирается въ одинъ изъ наимене приличныхъ домовъ въ город? Кого навщаетъ въ знаменитой улиц Лавровъ почтенная дочь почтеннйшаго генеральнаго атторнея? Я видлъ, какъ вошла она туда нсколько часовъ назадъ, я думаю, она и теперь еще тамъ, такъ какъ обыкновенно она остается тамъ довольно долго. Обвиняйте меня въ клевет, докторъ, это будетъ громкая и довольно забавная исторія, я буду отомщенъ наконецъ за все.

Я упалъ на руки Гумбюга. Моя дочь оскорблена! Моя Сюзанна опозорена гласно! Ударъ былъ слишкомъ жестокъ для отца… Я не видлъ ничего передъ собой,, все мое тло дрожало, гнвъ и скорбь душили меня. Наконецъ я заплакалъ, слезы отчаянья и гнва не облегчили меня, но вернули власть надъ собой и способность говорить.

— Милостивый государь, сказалъ я Фоксу,— улица Лавровъ въ двухъ шагахъ отсюда, вы послдуете за мной. Гумбюгъ, вы пойдете также, мистеръ Сефъ не оставляйте насъ. Прежде всего не дайте ускользнуть этому человку, пусть правосудіе сдлаетъ свое дло, онъ не уйдетъ отъ него.

— Будь спокоенъ, другъ Даніэль, отвтилъ квакеръ,— мы проводимъ тебя вс трое. Онъ сдлалъ удареніе на словахъ вс трое, оглянулъ адвоката съ головы до ногъ и, отвернувъ рукава, сталъ разскать воздухъ воловьимъ бичомъ, который держалъ въ рук.

— Господа, сказалъ Фоксъ съ сардоническимъ смхомъ,— я къ вашимъ услугамъ. Замтьте, однако, прошу насъ, что я ни причемъ въ послдствіяхъ того шага, въ которомъ извстное лицо, быть можетъ, будетъ раскаиваться. Еще есть время остановиться. Я не жестокъ, но предупреждаю васъ, что разъ мы войдемъ въ домъ, я выйду оттуда не иначе, какъ съ твердой ршимостью повторять громко все, что тамъ узнаемъ, не взирая ни на какія мольбы и слезы.

— Идемъ, милостивый государь, отвтилъ я:— никто не нуждается въ вашемъ состраданіи. Я шелъ впередъ, какъ пьяный, опираясь на руку Гумбюга. Подозрвать тебя, моя Сюзанна, нтъ, этого я не могъ, я врю въ твою чистоту, какъ въ чистоту ангела, но увренность этого человка приводила меня въ смущенье. Я опасался какой-нибудь неожиданности, стей, ловушки, словомъ — не знаю самъ чего…

— Вотъ этотъ домъ, сказалъ Фоксъ,— а вотъ и хозяинъ.

Я поднялъ голову, домъ производилъ невыгодное впечатлніе. Темный, сырой входъ, почернлыя стны, лохмотья въ окнахъ и разбитыя стекла, заткнутыя бумагой, все здсь обнаруживало не столько нищету, сколько убжище порока и грязи. Сюзанна въ этомъ вертеп! это казалось невозможнымъ.

На порог дверей стоялъ человкъ въ непристойномъ наряд, заложивъ руки въ карманы, онъ курилъ трубку и смотрлъ на прохожихъ съ наглостью празднаго негодяя. При вид насъ онъ приподнялъ сбитую шляпу и, бросившись ко мн, схватилъ об мои руки съ любезностью внушавшей мн отвращеніе. Это былъ Падди, на половину пьяный, отъ него распространялся сильный запахъ водки и табаку.

— Здравствуйте, спаситель мой, кричалъ онъ, очень благородно съ вашей стороны прійти повидать друга. Войдите, господа, и если стаканчикъ джина васъ не испугаетъ, вы найдете здсь хорошее общество.

— Падди, сказалъ я ему, этотъ домъ принадлежитъ вамъ?

— Нтъ, спаситель мой, отвчалъ онъ, смясь, я давно пропилъ-бы этотъ дворецъ. Это собственность моей жены, здсь не дурно, не правда-ли?

— Вы отдаете комнаты, спросилъ я, указывая на записку.

— Къ вашимъ услугамъ, докторъ.

— Что за народъ живетъ у васъ? спросилъ строго Гумбюгъ. Обычные завсегдатаи моей камеры?

— Добрый судья, сказалъ пьяница, запинаясь, мы не такъ богаты, чтобы разбирать. Берешь изъ кучи на счастье, иной разъ попадешь и на честнаго человка.

— Кто живетъ къ первомъ номер? спросилъ адвокатъ, принимая лукавый видъ.

— Теб, болтунъ, какое дло? отвтилъ пьяница. Не ты кажется платишь.

— Отвчайте, сказалъ Гумбюгъ, не забывайте, что вы видите здсь судью передъ собой.

— Мн нечего бояться, сказалъ ирландецъ, приходя въ замшательство. Вы хорошо понимаете, господинъ судья, что въ комнат, которая идетъ за три доллара въ недлю и притомъ съ платою впередъ — могутъ жить только честные люди. Въ первомъ номер живетъ одна дама и — прибавилъ онъ въ полъ-голоса — красивая дама, кроткая, вжливая и совсмъ не требовательная, это жемчужина нашего дома.

— Кого она принимаетъ? продолжалъ Гумбюгъ, видя, что я поблднлъ.

— Простите, г. судья, мы не въ камер. Америка страна свободная, каждый длаетъ что хочетъ за свои деньги. Если кто и входитъ въ эту дверь, никто на него не смотритъ, если кто смотритъ, то не видитъ.

— Не притворяйтесь, пожалуйста, сказалъ Фоксъ, вспомните, что мн случалось засаживать въ тюрьму людей ловче васъ. Нтъ часу, какъ сюда вошла молодая двушка блокурая, въ черномъ шелковомъ плать и соломенной шляп, гд она?

Падди, напуганный, приблизился ко мн, какъ-бы прося помощи.

— Другъ мой, сказалъ я ему, вы меня очень обяжете, если отвтите, будьте спокойны, у насъ нтъ дурныхъ намреній я я вознагражу васъ за любезность.

— Спаситель мой, воскликнулъ онъ, для васъ у меня нтъ секретовъ. Вы помогли мн въ бд, я ирландецъ, этимъ все сказано, за васъ я готовъ идти въ огонь.

— Во имя неба, пробормоталъ я, давая ему нсколько долларовъ, говорите, или вы меня убьете.

— Прекрасно, докторъ, отвчалъ онъ, каждый день, въ одинъ и тотъ-же часъ, эта блокурая барышня приходитъ къ дам, которая живетъ въ первомъ номер. Она тамъ теперь на верху.

— Полагаю мое присутствіе дале излишне, сказалъ Фоксъ ироническимъ тономъ.— Г. генеральный атторней не нуждается боле въ моихъ услугахъ.

— Милостивый государь, сказалъ я, грозя ему рукой,— я уничтожу ваши недостойныя подозрнія.

Увы! я говорилъ такъ, чтобы обмануть себя, я не зналъ, что мн слдуетъ думать, я былъ въ отчаяніи. Гумбюгъ взялъ меня подъ руку, и я вошелъ въ этотъ притонъ, какъ человкъ, идущій встртить смерть.

Въ первомъ этаж дверь оказалась открытой. Она вела въ комнату врод передней или кухни безъ мебели и занавсей. Я остановился, чтобы перевести дыханіе, я слышалъ біеніе моего сердца. Сефъ удостоврился, что адвокатъ слдуетъ за нами, затмъ онъ заперъ двери и положилъ ключъ въ карманъ. Намъ нечего было бояться любопытныхъ.

Говорить я былъ не въ состояніи, знакомъ руки я пригласилъ всхъ остаться на мст и безъ шума пробрался самъ ко входу въ слдующую комнату.

Я увидлъ слдующую картину: молодая женщина спиною ко мн полулежала въ старомъ кресл, у ногъ ея на соломенной скамейк сидла маленькая двочка. Рядомъ съ нею Сюзанна съ библіею въ рукахъ читала внимательнымъ слушательницамъ священную книгу:

‘Они обвинили меня неправосудно и въ гнв своемъ преслдовали жестоко.

‘Сердце во мн смутилось и страхъ смерти грозилъ душ моей.

‘Ужасъ и трепетъ овладли мной и я блуждалъ во тьм.

‘И я вскричалъ: кто дастъ мн крылья, чтобы, подобно голубю, я могъ улетть и искать убжища.

‘Я бжалъ, скрываясь, и жилъ въ уединеніи.

‘Я ждалъ Того, кто можетъ спасти меня отъ паденія, заблужденій и грознаго ужаса?’ {Псаломъ LIV, ч. 38.}.

— О, моя Сюзанна! воскликнула незнакомая мн женщина:— посл Бога — одна ты спасаешь мн жизнь. Какъ легко у меня на сердц посл твоего чтенія. Ты, ты одна не бросила и призрла меня.

— А я, сказало дитя,— ты меня забыла.

— Нтъ, дорогая крошка, возразила молодая женщина,— но въ воскресной школ ты одна только замтила мое отсутствіе, а дома, изъ родныхъ моихъ кто помнитъ обо мн.

Двочка бросилась на шею учительниц, и вс три обнялись со слезами. Должно быть, слезы заразительны, или душевное волненіе во мн было слишкомъ сильно, словомъ — было-ли то слдствіемъ радости или страданія, не знаю, но и я не могъ удержать рыданій.

— Отецъ мой, воскликнула Сюзанна, вы здсь! Какимъ образомъ?

— Видишь-ли, дорогая, сказалъ я, обнимая ее крпко и усердно сморкаясь, чтобы скрыть мои красные глаза, отцы бываютъ иногда любопытны. Иной разъ является у нихъ желаніе знать, что длаетъ дочь.

— Любопытство скверный норокъ, сказала Сюзанна, грозя мн пальцемъ. Хорошо воспитанный отецъ долженъ сказать дочери: позвольте, барышня, мн пойти съ вами. Не заставляя себя просить, она взяла-бы его подъ руку, какъ я это длаю теперь, привела-бы къ этой несчастной молодой женщин, которая нуждается въ опор и сдлавъ почтительный поклонъ, она сказала-бы ему: докторъ Смитъ, прошу васъ будьте другомъ дорогой Дины.

— Сударь, сказала незнакомка, взявъ об мои руки, благословите ее, это мой ангелъ спаситель.

Она встала съ мста, произнося эти слова, улыбка явилась на ея блдномъ лиц, какъ вдругъ она испустила страшный крикъ и упала снова въ кресло, дрожа и закрывая лице руками.

Квакеръ стоялъ передъ нею, скрестивъ руки, въ сильномъ гнв.

— Прости, братъ мой, шептала несчастная, пощади меня.

— Такъ держишь ты слово, кричалъ Сефъ, мать думаетъ, что ты на дорог въ Калифорнію, она благословила тебя, прощаясь, ты добиваешься, чтобы она отняла у тебя это благословеніе?

— Сефъ, отвчала она, вся въ слезахъ, я отправилась въ путь, но у меня не хватило мужества, я не могу покинуть мать и всхъ, кого люблю.

— Скажи лучше, что ты хотла его снова видть и погубить себя.

— Нтъ, нтъ, воскликнула она, я честная двушка: онъ не знаетъ даже, что я здсь и не узнаетъ никогда. Я не видаюсь ни съ кмъ, кром милой Сюзанны.

— Что-же намрена ты длать дальше, возразилъ квакеръ, съ грубостью, которая меня покоробила. Ты знаешь, что дома нтъ хлба на твою долю.

— Сефъ, возразила она, не отымай у меня жизнь, я не буду вамъ въ тягость. Сюзанна нашла мн мсто учительницы въ одномъ изъ предмстій, гд никто меня не станетъ искать. Я буду жить своимъ трудомъ, я ничего у тебя не прошу, дозволь мн только разъ въ недлю обнять мать и видть нашъ домъ.

Нтъ ничего тягостне, какъ присутствіе третьяго лица въ семейной сцен. Я удалился съ Гумбюгомъ, въ первой комнат, въ одномъ темномъ углу я замтилъ Фокса, погруженнаго въ созерцаніе старой, потемнвшей отъ табачнаго дыма гравюры, изображавшей скакуна взявшаго призъ въ 1812 г. Привести въ замшательство этого злого человка и насладиться его смущеньемъ — было двойное удовольствіе и я безъ зазрнія совсти ршилъ позабавиться на счетъ клеветника.

— Я не зналъ, что вы страстный любитель скачекъ, сказалъ я. Несмотря на цлое полу-столтіе со времени побды этого скакуна, его лавры лишаютъ языка знаменитйшаго адвоката въ Массачузетт. Это удивительно, пресса должна обратить вниманіе…

— Прошу пощады, докторъ, позвольте мн уйти.

Лицо его такъ измнилось, голосъ былъ такъ слабъ, что въ самомъ дл мн стало его жаль. Я не считалъ его способнымъ къ такимъ угрызеніямъ совсти. Вотъ думалъ я, какъ несправедливо судятъ часто о человк. Многіе думаютъ, что адвокаты чувствительны только по заказу, какое заблужденіе!

Я хотлъ пойти взять у Сефа ключъ, который онъ спряталъ, но онъ самъ въ тоже время показался на порог, въ сильномъ возбужденіи, отталкивая съ презрніемъ сестру имвшую истерзанный видъ. Сюзанна плакала горькими слезами, Гумбюгъ пытался вставить доброе слово и смягчить брата, вс мы были сильно взволнованы. Одинъ только Фоксъ погрузился, повидимому, снова въ восхищенье скакуномъ. Онъ стоялъ неподвижный и нмой, точно пригвожденный къ стн.

— Еще разъ повторяю, кричалъ квакеръ,— стараясь оторвать руки, вцпившіяся въ его платье, повторяю слова твоей матери: ‘ты не переступишь порога дома, иначе какъ подъ руку съ мужемъ’. Если прекрасный незнакомецъ общалъ на теб жениться — заставь его сдержать слово.

— Процесъ, вскричалъ я. Пожалуйте, счастливый защитникъ невинности, милости просимъ, мистеръ Фоксъ, теперь ваша очередь!

Если-бы молнія упала здсь на мст, это меня-бы не такъ поразило, какъ буря, которую вызвала моя невинная шутка. Едва Дина подняла глаза на адвоката, какъ она выпрямилась и бросилась впередъ, плача и смясь вмст, какъ безумная:

— Габріель, кричала она, мой Габріель! Вотъ онъ, братъ мой, вотъ онъ!

Я не понималъ ничего во всемъ этомъ ураган, который самъ вызвалъ, квакеръ оказался понятливе меня. Между тмъ какъ Дина бросилась на шею своего Габріеля, Сефъ обернулъ два, три раза вокругъ кисти ремень своего воловьяго бича и приблизился къ Фоксу, который видимо поблднлъ.

— Другъ, сказалъ онъ ему мало общающимъ тономъ, повернись ко мн и объяснись: я жду.

Находясь между ласками сестры съ одной стороны и угрозою брата съ другой, Фоксъ имлъ видъ до того жалкій, что сердце мое радовалось. Человкъ злое животное по природ, Евангелію предстоитъ еще не мало поработать, чтобы заставить насъ любить враговъ.

Гумбюгъ былъ лучшій христіанинъ среди насъ.

— Господа, сказалъ онъ серьезно и кротко,— мн кажется, теперь моя очередь. Въ этомъ щекотливомъ дл послднее слово принадлежитъ судь.

Nec Deus intersit, nisi dignus vindice nodus.

Tuciderit.

(Не призывайте Бога, если дло того не стоитъ).

— Любезнйшій Фоксъ, я не сомнваюсь въ вашихъ намреніяхъ. Если-бы у васъ спросили совтъ въ подобныхъ обстоятельствахъ, вы-бы сказали безъ сомннія, что процесъ за нарушеніе общанья долженъ влечь за собою самыя непріятныя послдствія для адвоката. Въ результат вы-бы предвидли не только денежный ущербъ, но потерю кліентуры и, быть можетъ, необходимость оставить страну. Не таково-ли ваше мнніе?

— Да, пробормоталъ Фоксъ, вздохнувъ.

— Можно-ли сомнваться, продолжалъ Гумбюгъ, протягивая утопающему спасительную доску,— можно-ли сомнваться, что человкъ подобный вамъ не иметъ надобности смущаться всми этими соображеніями, такому человку достаточно дать разъ слово, чтобъ ршиться сдержать его, не правда-ли?

— Да, сказалъ адвокатъ, снова вздыхая, я всегда любилъ Дину, что меня останавливало, это нкоторыя трудности…

— Которыя теперь не существуютъ, перебилъ его Гумбюгъ. Итакъ, мы вс приходимъ къ соглашенію. Вся исторія кончится, какъ въ хорошей пьесс: любовь, слезы и препятствія въ первыхъ актахъ, въ развязк — свадьба.

Фоксъ обнялъ Дину, хотя не очень горячо, и протянулъ руку Сефу.

Дина, покраснвъ отъ удовольствія, бросилась къ Сюзанн.

— Дорогая, говорила она, теб обязана я моимъ счастьемъ. И теб, милое дитя, прибавила она, обращаясь къ двочк, которая поблднла было отъ ревности.

— Все это прекрасно, сказалъ Сефъ, который никогда не уносился въ облака, но разъ мы здсь вс вмст и среди насъ г. судья, что мшаетъ намъ совершить на мст свадебный контрактъ.

— Охотно, отвтилъ Гумбюгъ, мадемуазель Сюзанна, вы будете моимъ секретаремъ.

Сказано-сдлано. Я склоненъ былъ думать, что подобные союзы умстны лишь въ театр, гд за кулисами слдуетъ разводъ, я думалъ, что послдній сельскій нотаріусъ существуетъ уже только въ форм соломеннаго чучела въ кунсткамер, но въ Америк вс такъ спшатъ, что не успли уничтожить старый обычай. Разъ влюбленные согласны между собой, обходятся легко безъ родителей и лишнихъ церемоній. Двойное да произнесенное предъ лицемъ судьи — и вы связаны вчнымъ союзомъ. Здсь воля — все, формальность — ничто. Люди эти не охотники до церемоніала.

Съ какимъ удовольствіемъ выходилъ я изъ дверей дома, куда вошелъ съ тревогой въ сердц. Падди собралъ жатву долларовъ, дававшую ему возможность пропить разумъ на недлю. Улица Лавровъ не видывала еще никогда столь веселой и честной компаніи. Я открывалъ шествіе съ моей Сюзанной, которая держала за руку свою маленькую протеже, Гумбюгъ и Сефъ замыкали арьергардъ, въ середин слдовала молодая пара — Дина, смющаяся, какъ утренняя заря, Фоксъ со склоненной головой, пристыженный, ‘какъ лиса, которая попалась въ когти куриц’. Но кто счастливъ, тому немножко стыдливости къ лицу. Неосторожный отнесся легкомысленно къ любви и посмотрите чмъ-же онъ наказанъ? Тмъ, что женится на прелестной женщин. Я знаю невинныхъ, которые охотно-бы купили то-же цною преступленья.

Надо было приготовить мать Дины къ возвращенію дочери, надо было также дать время Фоксу устроить жилище и извстить друзей о свадьб. Въ ожиданіи конца всего и наступленія торжественнаго дня Сюзанна брала къ себ Дину, роль посаженнаго отца и опекуна предоставили мн — счастливая глупость совершенная мной, давала мн на это нкоторое право.

Фоксу вернули остатокъ свободы, которымъ онъ не могъ уже злоупотребить и все общество остановилось у меня. Въ дом потекло празднество, никогда у насъ еще но обдали такъ весело. Марта отъ радости раскрывала ротъ, точно хлбную печь и дышала какъ вулканъ, прислуживая и восхищаясь своей невсткой. Сюзанна и Альфредъ поминутно находили предлогъ для шушуканья, одна Дина была частью посвящена въ эти секреты, кончавшіеся всегда смхомъ. Сефъ уничтожалъ все, что было на стол съ довольствомъ человка, покончившаго важное дло и не забывающаго, что онъ сидитъ за чужимъ столомъ. Гумбюгъ, который, несмотря на дородство, мало лъ и не пилъ ничего кром воды, вознаграждалъ себя за воздержаніе, цитатами жизнерадостныхъ стиховъ Горація, подобнаго-же пьяницы, который на тощакъ славословилъ вино:

Nunc est bibendum, nunc pede libero.

Pulsanda tellus.

(Подымемъ бокалы и бодро ступимъ на землю).

Что до меня, я тихо радовался веселью и счастью дтей. Но невозможно передать живую, горячую радость моей Женни. Она не находила себ мста: то исчезая, то снова являясь, она наполняла тарелки ростбифомъ, картофелемъ, ветчиной, пирогами, сыромъ, фруктами, пирожнымъ, благодаря ей эль, мадера и рейнское вино лились ркой, для каждаго находилось у нея въ запас ласковое слово или любезность.

Бракъ! въ ея глазахъ это былъ лучшій выигрышъ въ лотере. По мннію Женни, наиболе вдохновенный стихъ въ Библіи, это слова Господа, обращенныя къ первой пар людей, въ книг Бытія, слова: плодитесь, и размножайтесь и наполняйте землю и обладайте ею…

Эта превосходная женщина была американкой и протестанткой всей душой, но на половину. На ея взглядъ безбрачіе есть преступленіе или но меньшей мр болзнь, которая требуетъ возможно быстраго леченія. Если-бы ей предоставили право дйствовать, она бы но оставила на земл ни одного холостяка, я думаю, въ конц концовъ, она повнчала-бы Папу съ Италіей.

ГЛАВА XXVI.
Общественное призрніе.

На другое утро, за завтракомъ, я чувствовалъ себя прекрасно. Дина по правую руку, Сюзанна по лвую давали мн видъ патріарха среди своей семьи. Съ тхъ поръ какъ я старюсь, ничто не доставляетъ мн такого удовольствія, какъ возможность видть вокругъ себя молодыя лица, свжія, какъ нарождающійся день, смющіяся, какъ сама надежда. Увы! почему нельзя устранить вс тернія, лежащія на ихъ жизненномъ пути! Почему нельзя подарить имъ тотъ опытъ, который покупается дорогой цной и достается такъ поздно, когда онъ намъ уже но нуженъ. Жена моя не длаетъ ничего въ половину. Я усыновилъ Дину, Женни взяла подъ свое покровительство Фокса. Онъ былъ женихъ! Свой приборъ поэтому онъ находилъ всегда рядомъ съ приборомъ его возлюбленной. Впрочемъ, онъ и самъ держался на высот своего положенія, онъ являлся ежедневно съ букетомъ блыхъ розъ, и съ видомъ побдителя цловалъ свою невсту. Когда гнвъ искажалъ острую мордочку адвоката, это не длало его красивымъ, но принимая нжный и любезный видъ онъ становился страшенъ, казалось, видишь влюбленнаго змя. Дина была другого мннія. Напрасно окружалъ я ее любезностью и вниманіемъ, глаза ея всегда были обращены только къ нему. Рахиль не такъ любовалась Яковомъ, когда онъ подымалъ камень съ колодца, чтобы напоить овецъ Лавана. Инстинктъ собственности вообще сильно развитъ у женщинъ, а изъ всего, что они имютъ, самый дорогой ихъ сердцу предметъ, это мужъ. Но между тмъ какъ француженка подобно нимф-охотниц, загнавъ звря, мало думаетъ о своей жертв, американка завладваетъ мужемъ съ цпкостью и ревностью крестьянина пріобртающаго невоздланную землю. Мужъ ея собственность, ея вещь, несчастный уже не боле, какъ птица въ клтк, домашній рабъ, но птица которую ласкаютъ, рабъ, котораго угадываютъ вс желанія. Американцы въ такой мр злоупотребляютъ свободою вн дома, что возвращаясь къ себ они не имютъ своей воли. Тотъ самый янки, который славу и гордость полагаетъ въ томъ, что никому не уступаетъ — въ своемъ собственномъ дом, въ своей семь является добродушнымъ, кроткимъ мужемъ, покорно слушаетъ жену и находитъ удовольствіе въ томъ, что повинуется ей, кроткій со слабымъ, онъ столько-же несговорчивъ съ сильнымъ. У этого народа разумъ устроенъ на выворотъ, онъ ничего не длаетъ, какъ мы.

Фоксъ хотлъ увести Дину за свадебными покупками, Сюзанна воспротивилась этому.

— Виновата, господинъ адвокатъ, Дина принадлежитъ пока мн, сказала она. Мы нашли ей мсто учительницы съ условіемъ на шесть мсяцевъ, сегодня она вступаетъ въ должность и не можетъ измнить договору. Спустя нкоторое время мн не трудно будетъ ее замнить и уступить вамъ на цлую недлю, сегодня это невозможно.— Папа, обратилась она ко мн, вы будете насъ конечно сопровождать сегодня въ школу.

— Ты забываешь, милая, что и я сегодня вступаю въ должность врача въ пріют ‘Привиднія’. А я и безъ того сильно запоздалъ. Этотъ вчерашній процессъ…

— Ничего не значитъ, замтила Сюзанна, идите сейчасъ къ вашимъ маленькимъ паціентамъ, школа наша въ Федеральной улиц, совсмъ близко отъ улицы Оршника, мы ждемъ васъ къ полудню.

Прійдя въ лечебницу, я спросилъ директора. Послдній оказался въ лиц женщины, учительницы моей Сюзанны, знаменитой госпожи Гопъ, доктора медицины и профессора гигіены — еще одна изъ тхъ нелпицъ, которыя можно встртить только въ Соединенныхъ Штатахъ. Госпожа эта имла впрочемъ весьма почтенный видъ: она встртила меня какъ собрата по профессіи и повела немедленно на визитацію больныхъ.

Лечебница оказалась образцовой, ни въ одной стран не видлъ я такого совершенства. Обширныя залы съ малымъ числомъ кроватей, свободно размщенныхъ, отсутствіе всякихъ занавсей, масса воздуху, умренный свтъ, тишина, удивительная чистота, ни слда тяжолаго тошнотворнаго запаха, который длаетъ больницу предметомъ отвращенія и пребываніе въ ней часто отравой. Въ первый разъ въ жизни я нашелъ здсь соединеніе всхъ условій одинаково обязательныхъ съ точки зрнія какъ гигіены, такъ и милосердія.

На зовъ г-жи Гопъ явился цлый летучій эскадронъ молодыхъ женщинъ. Черное платье, высокій передникъ, маленькій блый чепчикъ, все давало имъ видъ, казалось, сестеръ милосердія. Это были между тмъ интерны больницы, будущіе доктора въ юбкахъ Свободной Америки. Он слдили за моей клинической бесдой съ большимъ вниманіемъ, я былъ пораженъ толковостью ихъ объясненій, когда он давали мн отчетъ о состояніи каждаго больного и аккуратностью, съ которой он отмчали вс мои слова и предписанія, въ конц концовъ у меня было достаточно здраваго смысла, чтобы не счесть серьезнымъ дломъ этотъ химерическій опытъ, итакъ, я спросилъ добрйшую госпожу Гопъ, какіе планы она строитъ на счетъ столь оригинальной зати.

— Я думаю, мы произведемъ громадную реформу, сказала она.— Эти молодыя слушательницы работали два года въ родильномъ дом, въ будущемъ году он будутъ посщать женскую клинику, мы воспитаемъ изъ нихъ настоящихъ врачей.

— Право, вскричалъ я,— для насъ, посдлыхъ старцевъ, будетъ наслажденьемъ пользоваться попеченьемъ восемнадцатилтнихъ Гиппократовъ въ кринолин и кружевахъ.

— Нтъ, отвчала она,— намъ нтъ никакого дла до васъ, господа. Но роды, леченье маленькихъ больныхъ, болзни и душевное разстройство женщинъ вотъ наша область, во всемъ этомъ мы понимаемъ лучше вашего. Хирургія и разные чрезвычайные случаи останутся на вашу долго, но все, что мать или жена ввряетъ вамъ только вслдствіе печальной необходимости, все это мы возьмемъ въ наши руки, вы должны будете уступить поле, которымъ завладли насильно. Мы дадимъ свое мсто стыдливости въ медицин. Предразсудокъ будетъ кричать по обыкновенію караулъ, но за насъ будутъ женщины, отцы и мужья, мы побдимъ, неправда-ли, вы согласитесь со мной?

Что вы отвтите фанатику идеи, тмъ боле, если фанатикъ этотъ женщина, то есть существо слабое по природ и пораженное притомъ органическимъ порокомъ — упрямствомъ? Я прервалъ разговоръ и продолжалъ визитацію. Тяжелыхъ болзней не было, уходъ за маленькими больными былъ такъ нженъ и заботливъ, что мн не оставалось, что еще предписать. Мн пришлось сдлать всего одну операцію, притомъ самую незначительную. Я вскрылъ злокачественный нарывъ на ше одного ребенка, трудность была въ перевязк, но легкость руки, изящество перевязки составляютъ славу нашей парижской школы — я имлъ естественно огромный успхъ въ глазахъ моихъ ученицъ, моя перевязка была немедленно срисована со всми ея остроумными сгибами, и рисунокъ помщенъ въ операціонномъ зал, какъ образецъ. По истин, были минуты, когда видя столько понятливости, доброй воли и вниманія, я готовъ былъ допустить, что женщины годны не только на то, чтобы поить дтей ромашкой. Все это прекрасно, сказалъ-бы Монтень, но что длать! он не носятъ брюкъ.

Я во время вспомнилъ эту мудрую истину и къ чести моей остался вренъ древними, традиціямъ факультета. Я понимаю перемны дипломатическія, смны министерствъ и т. п., все это обыкновенно невинныя зати, но во всемъ прочемъ да здравствуетъ предразсудокъ! Доказательство спасительности его уже то, что за него большинство и что нововводителей побиваютъ камнями. Юныхъ еретичекъ я правда находилъ очаровательными, но самая ересь гнусна, и я не уступлю ей никогда.

По окончаніи осмотра, я отправился въ совтъ администраціи, госпожа Гопъ сопровождала меня, она заняла мсто среди прочихъ и присутствіе ея никого не удивляло. Среди администраторовъ я примтилъ знакомыя лица, здсь были аптекарь Розъ, храбрый полковникъ Сентъ-Джонъ, добрйшій Гумбюгь и Ной Броунъ, несносный пуританинъ. Первая стала говорить директриса. Въ убдительной рчи, опираясь на данныя изложенныя на бумаг, она указала на недостатки помщенія и на необходимость купить сосдній садъ и обратить его въ мсто прогулокъ для выздоравливающихъ. Когда она кончила, спросили мое мнніе.

— Я одобряю вполн превосходную мысль, сказалъ я, и убжденъ, что если не черезъ восемь, то десять лтъ мы получимъ разршеніе на это крайне нужное дло, необходимо только представить на усмотрніе высшей администраціи обстоятельную докладную записку.

— О какой администраціи говорите вы? спросилъ полковникъ, который предсдательствовалъ по праву старшинства.

— Я говорю о главномъ управленіи завдующемъ всми городскими больницами.

— Это что еще за чудовище, сказалъ смясь Гумбюгъ. Броунъ, скажите, не новое-ли это прозвище Левіафана?

— Оставьте штуки, обратился я къ Гумбюгу, я полагаю наша больница зависитъ отъ центральнаго управленія, которое заботится о всхъ подобныхъ учрежденіяхъ страны. Кто именно является организаторомъ дла милосердія, кто его охраняетъ и регулируетъ, все равно — страна-ли городъ или община, во всякомъ случа ясно, я думаю, что мы всегда отъ кого-нибудь или чего-нибудь должны зависть?

— Вотъ очевидность, которая противорчивъ факту, замтилъ грубьянъ Броунъ. Благодареніе Господу, мы ни отъ кого не зависимъ. Мы сплотились, какъ видите, чтобы помочь несчастнымъ, мы соединили въ одно наше время, деньги и добрую волю и представили нашъ уставъ государству, которое узаконило въ нашемъ лиц самостоятельную корпорацію, иметъ-ли кто право посл, этого мшаться въ наши дла? Разв милосердіе преступное дло? Иметъ-ли оно что-нибудь общее съ политическими или гражданскими нашими обязанностями? Я христіанинъ, я помогаю бднымъ, какъ могу, кто станетъ стснять меня въ выполненіи самаго святаго долга? Или по довренности входятъ въ царство небесное?

— Позвольте, отвтилъ я,— никто не запрещаетъ вамъ давать деньги, ни одна тиранія не простирала такъ далеко свою жестокость. Но право основывать больницы, это совсмъ другое дло, если дозволить каждому открывать подобныя убжища, это привело-бы къ невозможнымъ безпорядкамъ. Вы-бы увидли гомеопатическія лечебницы и еще Богъ знаетъ какія?

— Гомеопатическія? сказалъ Розъ:— у насъ ихъ три въ город и скоро откроется четвертая, что-же въ этомъ дурного?

— Розъ, другъ мой, воскликнулъ я,— вы-ли, правоврный фармацевтъ, говорите подобныя чудовищныя вещи?

— Любезный докторъ, возразилъ Розъ,— мы не знаемъ ортодоксіи ни въ чемъ, даже въ религіозныхъ вопросахъ. Мы предоставляемъ каждому искать истину въ глубин своей совсти. Въ вопросахъ здоровья тла мы не можемъ быть боле строги, чмъ въ вопросахъ духа. Впрочемъ, добрый другъ, мы оба съ вами авгуры, мы знаемъ хорошо, что такое оффиціальная медицина и ‘правоврныя’ пиллюли.

— Пусть такъ! проповдуйте свободу шарлатанства и отравленія ядомъ, ничто уже не удивитъ меня въ этой республик, которая на федеральномъ знамени своемъ должна написать девизъ: ‘Длай, что хочешь’, но я буду говорить во имя пользы практической и здраваго смысла. При вашей систем laisser faire, сколько у васъ всего больницъ для бдныхъ?

— Не больше ста, сказала госпожа Гопъ.

Цифра эта меня изумила, я не представлялъ себ анархическое милосердіе столь плодотворнымъ, я долженъ былъ однако развить до конца мою мысль.

— Сотня больницъ! воскликнулъ я,— господа обратите ваше вниманіе на это грозное число: оно длаетъ, быть можетъ, честь христіанамъ Парижа въ Массачузетт, но спросите практическихъ людей, къ чему приведетъ неизбжно это количество и конкурренція. Двойные расходы, потеря денегъ! Излишество въ одномъ мст, въ другомъ совершенный недостатокъ средствъ помощи: расточительность рядомъ съ нищетой! Вообразите, напротивъ, обширную администрацію, которая собираетъ разсянныхъ всюду дтей и концентрируетъ вс средства, поставьте во глав этой пирамиды человка дятельнаго, бодраго и экономнаго, вы увидите тогда, что значитъ царство порядка и вмст съ тмъ узнаете вс благодтельныя послдствія единства! У васъ будутъ тогда: іерархія врачей, систематическія клиники, дисциплинированное обученье, центральная касса, центральныя учрежденія, какъ аптека, булочная, мясная, прачешная, словомъ, настоящее царство, царство милосердія, съ особымъ вождемъ, министрами и подданными. Все это не мечта. Этотъ идеалъ осуществленъ въ странахъ, стоящихъ во глав цивилизаціи. Благодаря волшебному могуществу централизаціи, я съ увренностью берусь при небольшомъ числ центральныхъ больницъ и при строгой организаціи, удвоить количество кроватей, не увеличивъ расходовъ ни на одинъ долларъ.

— Вполн вамъ врю, сказалъ Гумбюгъ.— Докторъ со своимъ талисманомъ въ силахъ передлать весь міръ и уничтожить вс безпорядки, порожденныя свободой. Я требую, чтобы въ руки его были отданы однимъ разомъ также прядильни, плавильные заводы, верфи, фабрики и все прочее. Съ помощью центральныхъ паровыхъ машинъ и іерархій инженеровъ онъ умножитъ безъ сомннія вс производства, уменьшивъ притомъ издержки.

— Вы невыносимы наконецъ, сказалъ я ему,— за коммуниста вы меня принимаете, что-ли? Разв я не знаю, что подобное единство въ промышленности — химера?

— Почему-же? возразилъ вчный насмшникъ. Разв централизація въ промышленности не ведетъ также къ экономіи силъ, регулированію производства, къ іерархіи и дисциплин труда?

— Безъ сомннія, отвчалъ я, во это второстепенная сторона вопроса. Подобное механическое единство разрушаетъ нравственное значеніе труда. Какая въ томъ польза, когда искусственная, придуманная система уничтожитъ интересъ и значеніе хозяйскаго глаза, убьетъ энергію личности, частный интересъ, свободную конкурренцію? Польза въ сравненіи съ этимъ вредомъ будетъ каплей воды въ океан. То, что я вамъ предлагаю, напротивъ…

— Тоже самое точка въ точку, прервалъ меня съ живостью Гумбюгъ. Личный интересъ, индивидуальная энергія, свободная конкурренція, вс эти двигатели, которые вы сами цните такъ высоко, все это стимулы милосердія,— прибавьте еще, потребность въ самоотверженіи, которая находитъ пищу только въ подвигахъ милосердія. Если государство или общество берутъ, на себя исключительно заботу о бдныхъ, не оставляя мн мста, если эта огромная машина освобождаетъ меня отъ первйшей обязанности, я буду платить съ неудовольствіемъ тощій налогъ на этотъ предметъ и тмъ все кончится. Оставьте мн на совсть заботу о человческомъ гор и сладость помощи, и я напротивъ отдамъ вамъ все до послдней копйки. Я не знаю другихъ городскихъ больницъ, мн нтъ до нихъ дла, но эта здсь моя, эти дти мои дти, я люблю ихъ такъ, какъ если-бы они мн одному были посланы Богомъ. Когда я закончилъ мой трудовой день, когда я утомленъ и скученъ, сюда прихожу я тогда. Здсь, среди маленькихъ моихъ друзей я забываю вс непріятности. Спросите этихъ господъ, во что обходится имъ добровольная милостыня. Ручаюсь, что наименьшее она возьметъ десятую часть дохода, я не врю, чтобы правительственный налогъ доставилъ хотя двадцатую долю этой суммы. Всякій кричалъ-бы о насиліи.

Много денегъ расходуется лишнихъ и много силъ пропадаетъ — согласенъ, но надо имть въ виду результаты, и я берусь доказать цифрами, что свободная благотворительность въ три, четыре раза плодоносне благотворительности административной. Ваша система, любезный докторъ, вчно ставитъ препятствія между волей и дйствіемъ и расхолаживаетъ первую. Мы не паралитики, дайте намъ дйствовать и вы увидите, что выигрываетъ народъ при нашей свобод. Съ точки зрнія политики интересъ самого правительства предоставить намъ свободно упражняться въ добродтели, которая ближе всего сердцу и содйствуетъ общественному сближенію, съ точки зрнія экономической оно заключаетъ при этомъ выгодную сдлку, умножая такимъ образомъ средства и рвеніе, оно служитъ разомъ интересамъ знанія и человчности.

— Господа, сказалъ полковникъ,— мн кажется, мы слишкомъ удалились отъ нашего вопроса. Отъ насъ требуютъ двадцать тысячъ долларовъ, чтобы увеличить и улучшить наше убжище. Намъ остается только одно: подпишемся сейчасъ и обратимся письменно съ воззваніемъ къ нашимъ компаньонамъ. Такъ какъ у меня нтъ дтей, и я усыновилъ этихъ малютокъ, я подаю примрь и подписываю тысячу долларовъ.

Листъ сталъ переходить изъ рукъ въ руки, когда дошла очередь до меня, я послдовалъ примру аптекаря и подписался на пятьдесятъ долларовъ.

— Позвольте мн высказать еще одну мысль, обратился я къ совту. Я вижу, мы собираемся заплатить десять тысячъ за садикъ весьма скромныхъ размровъ, не слишкомъ-ли это высокая цна?

— Да, это вдвое противъ настоящей оцнки, отвтила г-жа Гопъ,— но владлецъ не согласенъ уступить дешевле.

— Вотъ это мило! воскликнулъ я.— Этотъ господинъ свой эгоизмъ и удобства ставитъ выше интереса неимущихъ! Э, господа! Отчего не прибгнуть къ экспропріаціи, вы не должны вашей слабостью поощрять гнусную спекуляцію.

— Докторъ Смитъ, сказалъ Браунъ, хмуря брови,— ваши слова, это верхъ коммунизма.

— Ахъ, оставьте, возразилъ я, пожимая плечами:— разв частный интересъ не долженъ уступать интересу общему?

— Безъ сомннія, отвчалъ пуританинъ,— но ничего нтъ опасне извстныхъ банальныхъ изрченій. Подобныя фразы прекрасное средство, чтобы задушить свободу! Собственность не есть только личный интересъ, это — право. Общій интересъ понятіе широко растяжимое, оно прикрываетъ самыя несправедливыя притязанія такъ-же свободно, какъ и самыя законныя. Прежде чмъ взывать къ нему, не лишнее опредлить точне это понятіе.

— Законы наши ршили уже этотъ вопросъ, сказалъ Гумбюгъ. Мы имемъ всего четыре статьи экспропріаціи имущества, а именно: дороги, улицы, желзныя дороги и каналы. Однако и здсь, несмотря на то, что муниципальный характеръ преобладаетъ въ нашемъ государственномъ стро и городъ въ своихъ длахъ совершенно независимъ, тмъ не мене и въ этихъ случаяхъ, повторяю, мы требуемъ вмшательства правительства разъ дло касается собственности, самаго священнаго права гражданина. Правительство должно одобрить предварительно планъ экспропріаціи и утвердить лишеніе владнія за извстное вознагражденіе. Во всемъ прочемъ, во всемъ, что касается школы, больницы, общественныхъ зданій, церкви и т. д., законъ отдаетъ преимущество личному праву надъ интересомъ извстной корпораціи или какого-нибудь квартала. Ваша система, докторъ, завела-бы насъ очень далеко. Вы могли-бы лишить меня наслдія отцовъ, отнять колыбель дорогихъ воспоминаній, надсмяться надъ всми привязанностями, поколебать словомъ самыя драгоцнныя права владнія и для чего? Чтобы построить театръ или даже ресторанъ? Нтъ, это невозможно.

— Какъ! воскликнулъ я. И это въ республиканской стран осмливаетесь вы защищать подобныя устарлыя традиціи феодализма?

— Милостивый государь, сказалъ Броунъ, вы плохо понимаете свободу. Демократическій строй крпокъ только тогда, если личность сильна индивидуально и собственность моя священна. Въ нашей стран каждый самъ себ господинъ, именно поэтому, все что можетъ ослабить личность вело-бы насъ къ демагогіи, иначе говоря къ анархіи и разложенію, все что укрпляетъ личныя права ведетъ насъ къ царству разума и Евангелія. Свободной націей я называю ту, каждый членъ которой уметъ управлять своей совстью, личной волей и личной собственностью, тотъ день, когда, общій интересъ займетъ у насъ мсто права личности, день этотъ будетъ днемъ гибели созданія Вашингтона, мы станемъ толпой холоповъ и рабовъ.

— Господа, прервалъ полковникъ, котораго наши споры мало занимали, на очереди у насъ ничего не остается, засданіе кончено. Простите, если я васъ покину, прибавилъ онъ. Говорятъ, получены дурныя всти съ театра войны, я спшу собрать точныя свденія.

Я самъ не прочь былъ развязаться съ пуританиномъ и его суровой рчью, но на мое несчастье, я ему понравился, и, мн кажется, онъ задался цлью совратить меня на путь своего фанатизма.

— Я имю просьбу къ намъ, докторъ, сказалъ онъ. Мы хотимъ устроить въ нашемъ квартал музей для рабочихъ {Mechanic’s Institute.}. При немъ будутъ библіотека, выставка моделей, два рисовальныхъ зала, залъ публичныхъ чтеній и кабинетъ для чтеніи, словомъ все, что признано полезнымъ въ учрежденіяхъ этого рода. Рабочіе будутъ поддерживать музей на свои средства, мы далеки отъ мысли вмшиваться въ качеств благодтелей и тмъ испортить дло свободной иниціативы. Первое правило добраго дла не унижать достоинства и не уменьшать отвтственности тхъ, кому мы помогаемъ. Къ сожалнію средства рабочихъ, не могутъ покрыть первоначальныхъ затратъ, весьма значительныхъ, конечно, намъ нужна сумма по меньшей мр въ десять тысячъ долларовъ. Чтобы пополнить ее мы задумали прочесть рядъ публичныхъ платныхъ лекцій. Извстный классикъ Эвертъ общалъ намъ свою бесду, краснорчивый Суммнеръ также. Философъ Эмерсонъ и поэтъ Лонгфелло не откажутъ, вроятно, въ содйствіи. Я съ своей стороны прочту лекцію, въ которой надюсь доказать, что Евангельское ученье влечетъ за собой усиленіе богатства и свободы современнаго міра, возвышая значеніе труда и личности рабочаго. Вы не откажете къ намъ присоединиться? Дв лекціи о гигіен новорожденныхъ, прочитанныя ученымъ врачемъ больницы ‘Провиднія’ привлекутъ всхъ матерей и дадутъ намъ по меньшей мр четыреста долларовъ сбора.

— Вы получили уже разршеніе властей? спросилъ я его.

— По истин, докторъ, вы попадете прямо въ рай, отвчалъ грубьянъ.— Имя дло съ дтьми, вы уподобились сами одному изъ малыхъ сихъ — вы не можете ходить безъ помочей. Какое хотите вы разршеніе учить людей и длать имъ добро?

— Какъ! воскликнулъ я, вы станете читать публичныя лекціи и говорить о политик съ рабочими безъ вмшательства власти?

— Безъ сомннія, отвчалъ онъ,— если мы забудемъ нашъ долгъ, законъ бодрствуетъ и правосудіе также, этого довольно.

— Нтъ, не довольно, правительство не можетъ предоставить право каждому говорить къ народу. Показная наука и полуобразованіе внушаютъ народу опасное честолюбіе, которое грозитъ цлости страны и религіи.

— Полусвтъ лучше, чмъ ночь — царство разнузданныхъ страстей и желаній, сказалъ Броунъ, и гд-же средство найти истину, если не искать ее? Мы должны бесдовать съ народомъ и быть въ постоянномъ общеніи съ нимъ. Въ этомъ вопросъ жизни или смерти для насъ, христіанъ и республиканцевъ. Невжество повело-бы къ ниспроверженію нашего строя . . . . . . . . . . . . . .

Старайтесь просвтить народъ, если боитесь неврія — вра, лишенная яснаго сознанія, губитъ религію. Намъ нуженъ свтъ всюду и везд . . . . . . . . . . . . . .

Не думаете-ли вы, что мы, пасторы — шарлатаны, обязанные нашимъ существованіемъ легковрію и заблужденіямъ толпы?

— Успокойтесь, возразилъ я, и не ставьте вопросъ этотъ на такую почву. Вы согласитесь, что устраивая подобныя собранія рабочихъ, вы создаете клубъ въ которомъ они будутъ хозяевами.

— Безъ сомннія, такъ какъ они будутъ тамъ у себя дома.

— Вы не хотите подумать, что при первой-же ссор съ патронами, клубъ этотъ станетъ очагомъ рабочаго союза?

— Если они хотятъ образовать союзъ, кто станетъ имъ мшать? сказалъ Броунъ хладнокровно. Тотъ, кто продаетъ свой трудъ, иметъ столько-же правъ, какъ тотъ, кто покупаетъ. Таковъ свободный рынокъ.

— Вы проповдуете анархію, милостивый государь, вскричалъ я возмущенный упрямой безтолковостью этого человка.

— Милостивый государь, возразилъ онъ съ обычной своей грубостью, вы говорите языкомъ не свободной Америки. Анархіей называютъ вторженіе въ чужія права, насиліе, а не огражденіе законныхъ правъ и свободы. Поврьте, прибавилъ онъ, убжденно и поднявъ глаза къ небу, какъ-бы призывая Бога въ свидтели, благо и само существованіе христіанскаго народа обезпечиваются всецло воспитаніемъ души. Дайте рабочему возможность читать, учиться, разсуждать, дайте ему воспитаніе въ лучшемъ смысл этого слова, подымите его до вашего уровня, учитесь, воспитывайтесь вмст съ нимъ, и вамъ нечего будетъ бояться ни союзовъ, ни коммунизма, ни всхъ тхъ безумствъ, которыя страшатъ старый свтъ. Одно лишь невжество есть источникъ всхъ этихъ болзненныхъ явленій. На насъ, докторъ, лежитъ обязанность лечить ихъ. Sur sum corda: воспитывайте сердца, вотъ мой девизъ!

— Съ удовольствіемъ принимаю ваше предложеніе, проговорилъ я, увлеченный помимо воли горячимъ убжденіемъ энтузіаста, расчитывайте на меня. Оставшись съ Гумбюгомъ наедин, я спросилъ его, не пойдетъ-ли онъ со мной въ школу.

— Я постараюсь непремнно попасть, докторъ Парадоксъ, сказалъ онъ, насмшливо улыбаясь, съ вами весело, ваши идеи великолпны и меня очень забавляютъ. Притомъ, чмъ больше я васъ слушаю, тмъ боле научаюсь цнить величіе нашихъ учрежденій.

— Спасибо за комплиментъ, мои похвалы централизаціи, кажется, даютъ вамъ поводъ думать, что я per absurdum протестую противъ свободы, смилуйтесь, мой добрый другъ, вспомните, что есть на земл еще другія страны, кром Америки.

— Я понимаю, что вы хотите сказать, отвтилъ онъ, вы фанатикъ идеи единства, благочестивый обожатель Франціи. Я самъ люблю французовъ, внуки Лафайета для меня братья, и пусть проститъ мн этотъ остроумный народъ, если я скажу, что вотъ уже семьдесятъ лтъ {Со времени великой революціи.} преслдуетъ онъ неразршимую задачу. Положить идею свободы въ основаніе конституціи и сохранить въ то же время произволъ администраціи все равно, что пробовать ходить со связанными руками и ногами, никакое остроуміе тутъ не поможетъ.

— Серьезно? возразилъ я, улыбаясь этой хвастливой рчи. Посмотримъ, что вы, практическій человкъ, считаете недостающимъ Франціи, что-бы ей возвыситься до высоты культуры янки.

— Одного только, сказалъ онъ очень серьезно. Во всхъ своихъ системахъ французы забываютъ самое существенное. Политики Франціи напоминаютъ мн ‘разсяннаго Сама’.

— Что такое ‘разсянный Самъ’?

— Это былъ почтальонъ въ родномъ моемъ сел сказалъ весело Гумбюгъ: малый чрезвычайно смышленный и ловкій, смлый до безрасудства, экономный до скупости, точный какъ хронометръ — слава и честь Коннектикута. Онъ имлъ одинъ только недостатокъ — разсянность. Однажды отправился онъ съ полъ-сотней писемъ, которыя долженъ былъ раздать по дорог. Везд, гд онъ останавливался, онъ выказывалъ странное возбужденіе и безпокойство. ‘Что-то такое я забылъ, говорилъ онъ, но не могу никакъ вспомнить’. Наконецъ добрался онъ до своего дома и дти выбжали къ нему навстрчу. ‘Здравствуй отецъ, а гд мама?’ — ‘Благой Господь! вскричалъ Самъ, ударивъ себя по голов, вотъ вдь чего мн недоставало, я забылъ жену!’

Не такъ-ли французы? Возьмите для примра любую изъ тхъ конституцій, которыя дюжинами фабрикуются у нихъ. Тамъ найдете вы все — государство и его права, индивидуумъ и права личности, но не хватаетъ…

— Чего-же воскликнулъ я.

— Общества, возразилъ Гумбюгъ.

Ни одному французскому законодателю на мысль не пришло, что въ государственной жизни націи должно имть свое мсто общество, товарищество въ любой форм, свободная воля нсколькихъ лицъ соединяющихся вмст. Мы, американцы, напротивъ, отводимъ обширное поле подобнымъ союзамъ, будетъ-ли это община, пріютъ, церковь, школа нисшая или высшая, научная или литературная корпорація. Всякій подобный союзъ въ нашихъ глазахъ подобенъ разросшейся семь, а вс они образуютъ наслоенія, которыя исходя изъ личности образуютъ государство. Америка вся въ сущности ничто иное какъ союзъ семей, изъ которыхъ каждая устраиваетъ сама свои дла. Есть-ли что нибудь похожее во Франціи? Мы видимъ тамъ одну только администрацію, громадный полипъ, который всюду прилпляется, пускаетъ ростки и въ конц концовъ все душитъ.

Monstrum horrendum, immane, ingens, cui lumen ademptum (чудовище, грозное, жестокое, потерявшее зрніе).

Страна длится вся между властью облеченной въ панцырь грозной централизаціи и толпой, которая повинуется боле или мене добровольно.

Отсюда постоянныя вспышки и революціи, которыя вчно раззоряютъ прекрасную землю. То ослабляютъ власть и длаютъ ее безсильной, думая увеличить свободу влекутъ націю къ анархіи, то вслдъ за тмъ наступаетъ другая крайность, строгія ограниченія, стсненіе свободы и тотъ кто проповдуетъ законность и порядокъ даетъ лишь мсто произволу. Печальное зрлище представляетъ благородная нація, когда она поднимается посл паденія для того только, что-бы опрокинуться снова.

— Гд-же средство помочь этому, любезный другъ? Кто знаетъ не въ самомъ-ли національномъ характер причина этой смны неудачъ?

— Не думаю, что-бы тотъ или другой народъ рожденъ былъ для рабства или свободы, замтилъ Гумбюгъ: я не исключаю даже негровъ, я не вижу впрочемъ, примра, когда-бы Франція злоупотребляла какой-нибудь формой общественнаго союза. Благодаря опек администраціи, которая первая всплываетъ посл каждой революціи и только усиливается посл крушенья, благодаря этой опек французы никогда не вкушали той мирной свободы, которая одна умряетъ и умудряетъ вс дйствія и страсти. Десятки разъ получали они право голосованья, но права устраивать самимъ свои дла они еще ждутъ. Одинъ день даютъ имъ упиваться властью, но вслдъ за тмъ отказываютъ во всемъ вплоть до признанія способности дйствовать и говорить. При такихъ условіяхъ можно считать пробу еще не испытанной. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . только свободный народъ растетъ, живетъ и держитъ въ собственныхъ рукахъ свое счастье и честь. Когда французы сдлаютъ опытъ въ искусств владть собой, тогда только можно будетъ ихъ осуждать, до тхъ пор обвинять ихъ нельзя. Лафайетъ, творенія котораго быть можетъ забыты во Франціи, но читаются у насъ,— Лафайетъ пятьдесятъ лтъ назадъ далъ намъ идею такого свободнаго строя и свободныхъ союзовъ, которые составляютъ наше величіе. Если-бы я имлъ честь быть его соотечественникомъ, я хотлъ-бы возродить его наслдство. Кто убдитъ французовъ въ томъ, что централизація порабощаетъ, и только широкое развитіе самодятельности ведетъ націю къ свободной жизни,— тотъ уничтожитъ навсегда смена революціи и насадитъ въ этой благородной стран вчно юное древо жизни. Такой человкъ съ большимъ нравомъ, чмъ Архимедъ можетъ воскликнуть: Эврика! Онъ спасетъ разомъ два блага, драгоцннйшія всхъ прочихъ на земл: миръ и свободу.

— Браво Гумбюгъ! воскликнулъ я, вотъ что называется краснорчіемъ. Но, любезный другъ, если-бы вы стали разсказывать подобныя басни въ Париж — во Франціи, васъ-бы освистали, какъ мечтателя, если не упрятали-бы какъ мятежника, подъ апплодисменты современныхъ Афинъ.

— Это меня-бы не удивило вовсе, отвтилъ онъ. Афиняне нкогда имли философа, котораго Пифія провозгласила мудрйшимъ изъ людей — они поспшили его умертвить. Практическіе люди остроумно обвинили Сократа какъ революціонера и атеиста. Гд теперь память объ этихъ великихъ государственныхъ мужахъ, которые на вс лады твердили, что они спасли отечество, причемъ разумется дали себ заплатить за услуги! Настоящій гражданинъ не остановится предъ жалкой помхой, онъ защищаетъ истину съ непреклоннымъ упорствомъ, онъ предостерегаетъ государственный корабль отъ опасныхъ рифовъ, борется, кричитъ, пока волна его не затопитъ, онъ иногда спасаетъ другихъ, помимо ихъ собственной воли, и не ждетъ ничего кром признанія потомства. Благодарность есть добродтель будущаго.

— Странный народъ! пробормоталъ я. У этихъ торгашей убжденіе становится страстью, между тмъ, какъ у насъ, у народа занимающаго видное мсто въ исторіи и на европейскихъ подмосткахъ, напротивъ страсти и мелкіе интересы… Я сохранилъ про себя конецъ размышленія.

ГЛАВА XXVII.
Школа.

Продолжая бесдовать, мы незамтно достигли Федеральной улицы. Улица подымалась въ гору, и на верху, доминируя надъ городомъ съ его окрестностями, гордо возвышалось зданіе величественной архитектуры въ вид квадратной башни окрыленной боковыми флигелями. Будь я въ цивилизованной стран, я бы подумалъ: ‘это казармы жандармеріи или домъ префектуры’, въ стран не имющей ни настоящей полиціи, ни настоящаго правленія, предъ мной былъ ни боле ни мене какъ замокъ принца Абеве… да, это была школа.— Можно смло судить о націи по ея сооруженіямъ.

— Ну-съ, докторъ, сказалъ Гумбюгь, какъ вамъ нравится дворецъ нашей молодеа,и?

— Прекрасная вншность, но скверные порядки, кажется, внутри. Я вижу какъ тамъ входятъ вмст взрослые юноши лтъ 15 и двушки того-же возраста.— Это неприлично. Въ правильно-устроенной школ отдляютъ оба пола, предосторожность, о которой здсь кажется забыли.

— Два разныхъ хода для дтей, которые приходятъ учиться въ одной зал? сказалъ Гумбгогъ, къ чемуже это?

— Въ одной зал! воскликнулъ я, о чемъ вы думаете? Вдь это верхъ безнравственности.

— Эти слова показываютъ только безнравственность вашего воображенія, сказалъ смясь Гумбюгъ. Наши дти, любезный докторъ, всегда честны, между ними вы встртите только

Wirgines lectas puerosque castos (чистыхъ двушекъ и скромныхъ юношей).

Школа это одна большая семья, гд есть только братья и сестры, которые соревнуютъ въ успхахъ ученья, откуда, докторъ, могутъ явиться здсь дурные нравы и проказы?

— Въ такомъ случа, добрйшій, янки сущіе ангелы, какъ мужчины такъ и женщины.

— Янки просто люди, которые даютъ себ трудъ думать и разсуждать, возразилъ судья.

— А Европа съ ея двадцатью вками цивилизаціи и опыта, по вашему мннью, пустомеля, который не знаетъ, что говоритъ и что длаетъ?

— Любезный докторъ, сказалъ Гумбюгъ, англичане также начали съ того, что подняли насъ на смхъ, теперь они намъ подражаютъ. Не пройдетъ десяти лтъ и въ Англіи не останется ни одной школы, въ которой отдляютъ оба пола одинъ отъ другого. Что касается другихъ европейскихъ народовъ, то ихъ воспитаніе носило слишкомъ долго клерикальный характеръ, не одинъ еще день имъ нуженъ для того, чтобы стряхнуть съ себя свои предразсудки. Мы не воспитываемъ ни солдатъ ни монаховъ, мы заботимся только о томъ, чтобы приготовить людей къ жизни въ обществ. Почему-же не сдлать самую школу моделью семьи и общества?

— Какъ вы неблагоразумны! воскликнулъ я, вы играете съ огнемъ.

— Мы сами отцы семействъ, возразилъ Гумбюгъ, мы знаемъ по опыту, что въ дл образованія характера, воспитанія души, внушенія благородныхъ мыслей, и пр., ничто не можетъ сравниться съ тмъ прекраснымъ вліяніемъ, которое оказываетъ совмстность труда и занятій, она

Emollit mores, nec sinit esse feros (облагораживаетъ нравы, не дозволяетъ имъ грубть).

Что неразумно, даже безразсудно, это правила мнимой мудрости въ дряхлой Европ. Отдлять мальчиковъ и двочекъ, внушать имъ съ отроческихъ лтъ какой-то непонятный страхъ другъ передъ другомъ, волновать и смущать юное воображеніе, чтобы потомъ въ самый трудный моментъ, въ критическомъ возраст бросить намъ въ міръ пылкихъ и смлыхъ юношей, а также безпокойныхъ и боязливыхъ двушекъ, неумющихъ защищаться — такой порядокъ вещей, простите, почтеннйшій докторъ, верхъ безумія по моему мннію. Ваше монастырское воспитаніе это плотина, которая задерживаетъ и тмъ разжигаетъ только страсти, у насъ воспитаніе, общественное по характеру, пріучаетъ нашихъ дтей любить другъ друга какъ братьевъ и взаимно другъ друга унижать.

— Неужели, воскликнулъ я, опасныя стороны этой системы не колютъ вамъ глаза?

— Спросите нашихъ учителей, отвчалъ онъ, вы не найдете среди нихъ ни одного, который-бы не гордился нашей смшанной школой. Честь этого нововведенія принадлежитъ Америк. По нашему обыкновенію мы дали вру человческой природ и по обыкновенію, не ошиблись. Нигд образованіе и нравственное чувство не пустили такихъ глубокихъ, крпкихъ корней какъ у насъ, благодаря этому драгоцнному учрежденію. Соревнованіе между обоими полами служитъ блестящимъ поощреніемъ къ успхамъ. Въ ребенк уже сказывается характеръ пола. Мальчикъ чувствуетъ себя мущиной и стыдится уступить первое мсто, маленькая женщина, благодаря терпнію и любознательности, усвоиваетъ успшне начала преподаванія, пока не иметъ дла съ отвлеченными понятіями. Но все это еще не главная часть вопроса. При совмстномъ воспитаніи двушки выигрываютъ въ формированіи характера и воли, молодые-же люди заимствуютъ у первыхъ ихъ сердечность. Здсь женщины научаются понимать насъ, а между нами говоря, любезный Даніэль, мы опасны только, пока насъ не знаютъ. Получая отъ другихъ знаки уваженія, двушки научаются уважать себя сами, предоставленныя себ, он привыкаютъ къ самостоятельности, во время рекреацій врожденная стыдливость отдаляетъ ихъ отъ товарищей ихъ игръ. Что до молодыхъ людей, они пріобртаютъ въ нашихъ школахъ деликатность и чисто рыцарскую вжливость, которыя можетъ дать только женское общество. Можно-ли вообразить что нибудь боле дикое и грубое, какъ англійскій школьникъ предоставленный своей природ и тираніи старшихъ? Читали вы Тома Броуна?— Неправда-ли можно краснть за подобную цивилизацію. Я предпочелъ-бы жить съ краснокожими, чмъ среди школьниковъ Этона или Рюгби. У насъ, напротивъ, молодые люди ростутъ вмст: въ шестнадцать, въ двадцать лтъ ихъ отношенія такъ-же просты, носятъ тотъ-же братскій характеръ, какъ и на школьной скамь. Товарищи по школ нердко становятся женихомъ и невстой: уваженіе и дружба влекутъ за собою любовь и переживаютъ послднюю. Европа, вашъ кумиръ, изобрла-ли что нибудь настолько-же совершенное и достойное христіанина?

— Это фантазія, сказалъ я.

— Войдите, неврующій, возразилъ Гумбюгъ, вы увидите, что фантазія и дйствительность одно.

— Еще одно слово… Вс эти дти святые, это само собою разумется, но гд найдете вы людей способныхъ воспитать эти небесныя фаланги? Гд учитель способный побдить робость молодыхъ двицъ и смирить въ то-же время буйство мальчишекъ. Гд найдетъ каждая община подобный фениксъ, способный отвчать за честь и добродтель вашихъ дтей.

— Войдите, возразилъ Гумбюгъ, вы увидите за дломъ Дину, вашу протеже, а можетъ быть и вашу дорогую Сюзанну.

— Вы не въ своемъ ум, вскричалъ я, стуча палкой, молодой, двадцати-лтней женщин вы довряете воспитаніе людей, у которыхъ есть уже пушокъ на подбородк? Хорошъ командиръ для этой арміи! воображаю какъ его почитаютъ!

— Еще одинъ предразсудокъ стараго свта, дорогой докторъ. Молодой человкъ любящій мать и сестру естественно питаетъ къ женщин уваженіе, другое дло повиноваться учителю, который грозитъ и наказываетъ. Сила мало иметъ вліянія на сердце юноши, чмъ онъ благородне, тмъ упорне ей сопротивляется, но лаской и кротостью съ нимъ все можно сдлать. И на этотъ разъ вы имете еще примръ изобличенія многолтней мудрости, которая оказывается просто устарлымъ заблужденіемъ. Женщины Новой Англіи подвергаютъ себя самоотверженно, подобно миссіонерамъ, лишеніямъ добровольнаго изгнанія, чтобы среди развращенныхъ жителей Юга или въ пустыняхъ Востока воспитывать юныя сердца и вести ихъ на путь истины и вры. У насъ есть образцовые наставники, но наиболе одаренные изъ нихъ нердко садятся на мель тамъ, гд дочь янки творитъ чудеса. Дтскій міръ весь во владніи женщины: это законъ природы и наша заслуга была его угадать и примнить.

— Аминь, проговорилъ я, пожимая плечами, идемъ удивляться робкимъ овечкамъ и послушнымъ барашкамъ, ведомымъ пастухомъ не мене невиннымъ, чмъ его стадо.

Въ дурномъ расположеніи духа вступилъ я въ огромную залу, я презираю всякое безразсудство, но долженъ сознаться, едва я поставилъ ногу въ это святилище, какъ уже былъ прельщенъ тмъ, что увидлъ.

Я находился въ просторной комнат, гд царили воздухъ и свтъ, благодаря широкимъ окнамъ: стны необыкновенной близны украшены были повсюду то нмыми картами, то таблицами естественной исторіи, то чертежами физики и геометріи. Каждый ученикъ имлъ свой пюпитръ, окруженный сткой со всхъ сторонъ.

Сиднья передъ лакированнымъ столикомъ, блестящимъ какъ стекло, одинъ, не имя рядомъ сосда, изолированный сткой, ученикъ можетъ, не развлекаясь, владть собой и своимъ вниманіемъ. Если онъ разсянъ, или не работаетъ, онъ самъ за это вполн отвчаетъ. Наставникъ, помщаясь на эстрад, однимъ взглядомъ можетъ видть вс ряды пюпитровъ. Ему впрочемъ рдко приходится вмшиваться, имя дло съ честолюбивымъ народомъ, гд каждый хочетъ учиться, чтобы достичь благосостоянія и власти! Пороки американцевъ приносятъ имъ больше пользы, чмъ намъ наша добродтель.

Дина была занята въ сосдней комнат. Въ большой зал хозяйничала моя Сюзанна. Въ эту минуту наша барышня объясняла теорему семи или восьми долговязымъ юношамъ, и, надо отдать имъ справедливость, они слушали, какъ добрые дти, свою милую наставницу.

— Милости просимъ, милый папа, сказала обрадованная Сюзанна, возьмите млокъ и разскажите намъ, что такое квадратъ гипотенузы. Это было для меня однако не легкимъ дломъ, я получилъ слишкомъ хорошее образованіе въ одномъ изъ университетовъ Франціи, чтобы помнить еще что нибудь въ геометріи, все что удержалось въ моей памяти сводилось къ старой псн, которую быть можетъ и теперь еще напваютъ въ латинскомъ квартал, на извстный мотивъ.

Le carr de l’hypotnuse

Est gal, si je ne m’abuse

А la somme des deux carrs,

Faits sur les deux autres cts *).

*) Квадратъ гипотенузы, если я не ошибаюсь, равняется сумм квадратовъ, построенныхъ на остальныхъ двухъ сторонахъ.

Я далъ Сюзанн начертить на доск прямоугольный треугольникъ ABC, построить на каждой сторон его квадратъ и т. д. и т. д. и я поспшилъ удалиться, чтобы дочери не пришлось краснть за невжество отца.

Въ одной изъ небольшихъ залъ — ихъ было не меньше восьми,— Дина спрашивала рки и берега Франціи у дтей лтъ девяти или десяти. Я былъ изумленъ ихъ памятью и количествомъ знаній. Я, какъ истый французъ, если-бы они меня спросили объ Америк, могъ-бы разв отвтить этимъ молодымъ ученымъ названія Миссиссипи, Гудзона и Потомака, единственные водные пути Америки, о которыхъ я когда нибудь слышалъ. Правда, что Америка насъ совсмъ, не касается (такъ далеко отъ насъ до нея), между тмъ какъ Франція, царица наукъ и искусствъ, должна интересовать американцевъ во всхъ деталяхъ. Это естественное удивленіе варваровъ къ нашей цивилизаціи.

За географіей слдовало чтеніе вслухъ и декламація. Маленькій простофиля, лтъ девяти, всталъ съ мста и безъ малйшей робости, но и безъ нахальства прочелъ наизусть отрывокъ изъ Гаіаваты Лонгфелло, одно изъ наиболе поэтичныхъ мстъ этой поэмы. Хотя юный феноменъ говорилъ въ носъ, общій недостатокъ въ Америк, но онъ передалъ ритмъ удивительно врно, и въ голос его звучало неподдльное чувство: я знаю знаменитыхъ актеровъ, которые недостигали никогда такой передачи.

За поэзіей пришла очередь краснорчія. Мальчикъ съ огненной шевелюрой, поднялся, поставилъ ноги прямоугольно и съ большимъ одушевленіемъ сказалъ звучнымъ голосомъ слово во славу Америки.

‘Друзья и сограждане!

Вы переживаете періодъ только юности, а между тмъ вы уже первый народъ въ цломъ мір. Кто герой послдняго вка, величайшій и лучшій изъ людей, другъ народа и свободы? Весь міръ отвтитъ: Джорджъ Вашингтонъ, американецъ. Кто былъ величайшій физикъ того-же времени?— Франклинъ, американецъ. Величайшій теологъ? Джонатанъ Эдвардсъ, американецъ. Кто величайшій юристъ девятнадцатаго вка? Судья Стори, американецъ. Кто первые ораторы нашего вка? Клэй, Вебстеръ, Эверэттъ, Сумнеръ, все американцы. Кто первые историки? Прескоттъ, Банкрофтъ, Лотропъ-Мотлей, Тикноръ, американцы. Кто первый натуралистъ? Одюбонъ, американецъ. Кто величайшіе моралисты и истинные мудрецы нашего времени? Чаннингъ, Эмерсонъ, Паркеръ, все американцы. Кто первый романистъ нашего времени? Госпожа Бичеръ-Стоу {Таково было мнніе Альфреда де Мюссе. Однажды мы застали его погруженнымъ въ книгу. Это была ‘Хижина дяди Тома’. Онъ пожиралъ книгу глазами полными слезъ и сказалъ съ глубокимъ волненіемъ: ‘Вотъ лучшая книга нашего времени. Госпожа Бичеръ-Стоу нашла въ этомъ родник своего сердца такіе художественные эффекты, которыхъ мы, мнящіе себя мастерами, тщетно ищемъ въ своемъ мозгу. Примчаніе автора.} американка. Кто величайшіе изобртатели? Витней, который придумалъ машину для чистки хлопка, Фультонъ, творецъ парохода, Морзе, изобртатель электрическаго телеграфа, Мори, начертавшій морскіе пути,— вс американцы.

‘Смлые потомки Пуританъ, будущее принадлежитъ вамъ. Раньше конца этого вка населеніе у насъ возрастетъ до ста милліоновъ. Что представитъ къ тому времени Европа порабощенная и раздробленная? Природа дала вамъ громаднйшія озера, громаднйшія рки, лучшія въ мір гавани, у васъ есть плодоносныя земли и въ количеств неистощимомъ. Ваши угольныя копи не уступаютъ французскимъ. Промышленность ваша создала боле желзныхъ дорогъ, пароходовъ и кораблей, чмъ сколько есть въ обладаніи всхъ вашихъ соперниковъ вмст. Въ вашей стран люди честне, смле и остроумне всхъ народовъ міра, ваши женщины прекраснйшія во всемъ твореніи. Итакъ, смле, нація, благословенная небомъ! Міръ принадлежитъ теб, потому что ты въ одно и то же время народъ самый свободный и самый христіанскій въ мір!’

— Другъ мой, сказалъ я Гумбюгу, среди добродтелей, въ которыхъ вы наставляете вашихъ маленькихъ святыхъ, я не вижу гд скромность?

— Будьте снисходительны, докторъ, возразилъ онъ смутившись. Воспитывая дтей, не грхъ немножко пересолить въ патріотизм, если это иметъ одну только цль: не допустить эгоизмъ взять верхъ впослдствіи надъ любовью къ родин. Впрочемъ, признаю, что тщеславіе наша слабая сторона, неимоврный прогрессъ кружить намъ голову и заставляетъ насъ часто длать ошибки. Однако тотъ пусть первый броситъ въ насъ камень, кто не гршенъ самъ: Джонъ Буль убжденъ, что онъ повелитель морей по праву рожденія: не правда-ли, что во Франціи на вс лады повторяютъ молодежи, что Французы первый народъ на земл, и что глаза всего міра обращены на нихъ.

— Какая разница, воскликнулъ я. Франція — это Франція!

— И Америка это Америка, возразилъ онъ, смясь. Вс христіане напоены тмъ-же безуміемъ. Нтъ такого безразсудства, въ которое нельзя было-бы вовлечь народъ, стоитъ только твердить съ апломбомъ: Англичане, похитимъ эти провинціи — вы англичане, французы бейте всхъ на право и налво,— вы французы! Американцы, презирайте Европу,— вы Американцы! Національная гордость это красное знамя, которымъ дразнятъ народъ, какъ быка, если хотятъ, чтобы онъ нагнулъ шею и попалъ въ ловушку. Любезный другъ, если мы не хотимъ видть народъ вчной жертвой шарлатановъ, которые, играютъ самыми благородными его страстями и лучшими инстинктами, если не хотимъ этого, станемъ сять щедрою рукой воспитаніе и постараемся внести повсюду свтъ.

Въ эту минуту раздался бой часовъ, было время рекреаціи. Я поспшилъ во дворъ, я нашелъ тамъ милйшаго Неймана въ роли капитана новой для меня милиціи. Отъ трехъ до четырехсотъ дтей выстроено было въ дв колонны — мальчики въ одной, двочки въ другой. Открыли стеклянную дверь выходившую во дворъ, возл дверей поставили пьянино, Сюзанна и Дина разыгрывали на немъ въ четыре руки маршъ изъ Оберона. Колонны пришли въ движеніе. Дти въ полномъ порядк, подъ тактъ музыки, бгали, скакали и останавливались точно по команд, цпь то развертывалась, то стягивалась съ удивительной точностью и быстротой. Это была смсь танцевъ и гимнастики, чарующая глазъ благородствомъ, смлостью и вмст граціей движеній. Но такъ-ли греки упражняли юношество? Въ первый разъ мн стало понятно, почему Платонъ считаетъ музыку и танцы необходимыми предметами воспитанія гражданъ. Я былъ восхищенъ, и если-бы не ложный стыдъ и сдая борода, я-бы охотно принялъ участіе въ этомъ воинственномъ балет. Почему-бы мн не танцовать вмст съ дтьми — Спартанцы не брезгали этимъ.

— Юный другъ, сказалъ я Нейману, все что я вижу прелестно, сердце мое радуется этому зрлищу, но разршите мн одно сомннье. Гд я? Куда меня привели? Весь этотъ изящный домъ, изысканные столы, прекрасныя книги въ кожанныхъ переплетахъ, все это безъ сомннія принадлежитъ какой-нибудь частной школ, въ которую принимаютъ только богатыхъ дтей. Кто директоръ этого прекраснаго учрежденія?

— Вы шутите, докторъ Смитъ, сказалъ красивый пасторъ. Вы въ начальной школ двнадцатаго округа, въ третьемъ квартал. У насъ есть двадцать четыре зданія этого рода въ нашемъ прекрасномъ Париж, и этого конечно мало.

— Прекрасно, но какимъ-же образомъ сынъ бдняка можетъ оплачивать такое дорогое ученье?

— Откуда вы, докторъ? воскликнулъ Нейманъ. Разв вы не знаете, что обученіе даровое? Или вы никогда не просматривали счета платимыхъ вами налоговъ? Мы потомки пуританъ, которые едва высадившись на голыхъ скалахъ Плимута открывали школы, чтобы воевать съ Сатаной — таково настоящее имя невжества. Дьявольское въ насъ — это животное, божественное — разумъ. Школа это наша страсть и наша слабость, неудивительно, что она составляетъ главную статью бюджета, какъ войско или флотъ у націй, мнящихъ себя цивилизованными. У насъ въ Массачузет расходъ на школы составляетъ почти четверть суммы всхъ главнйшихъ расходовъ, въ небольшомъ штат Мэнъ онъ занимаетъ треть, что для Франціи составило-бы бюджетъ отъ четырехъ до пятисотъ милліоновъ.

— Великій Боже, подумалъ я, если эти люди не помшаны, то что-же мы такое?— Скажите, мистеръ Нейманъ, кто-же вотируетъ эти суммы и кмъ управляются школы?

— Вотированье всеобщее, возразилъ онъ, — населеніе въ цломъ состав опредляетъ цифру налога, это быть можетъ единственный расходъ, который возрастаетъ апплодируемый неизмнно всми, кто его платитъ. Въ этомъ вопрос въ Америк нтъ партій, вс исповданія, вс политическія партіи соперничаютъ въ желаніи обогащать школы и надлять ихъ всмъ, что возможно, не жаля издержекъ.

— Натурально, замтилъ я,— каждое исповданіе старается занять первое мсто.

— Нтъ, возразилъ онъ, это васъ удивитъ, быть можетъ, но вліяніе той или другой церкви не преобладаетъ за порогомъ этого дома. Каждый урокъ начинается молитвой и чтеніемъ Библіи, но безъ всякихъ разсужденій. Обученіе христіанское по духу наставниковъ, оно не католическое и не протестантское.. Здсь, наша цль дать дтямъ средства искать истину: мы даемъ имъ щитъ противъ невжества, мы приготовляемъ ихъ къ бою, что касается догматическаго толкованья, то оно предоставляется вн этой школы церкви и школамъ воскреснымъ. Благодаря нашей систем, мы избгаемъ поселять сомннія въ совсти не окрпшей, и между прочими, пріучаемъ нашихъ дтей смотрть другъ на друга какъ на братьевъ во Христ.

— Хорошо, но кто отвчаетъ за учителей?

— Воспитательный комитетъ, сказалъ Нейманъ: комитетъ этотъ избирается всми гражданами общины и надъ собой иметъ центральное, государственное бюро. Въ этихъ комитетахъ вы найдете наиболе выдающихся лицъ страны. Быть призваннымъ къ длу воспитанія считаетъ всякій большою честью. Лучшіе наши граждане — Горацій Мэнъ, Бернардъ и др. отказались отъ мстъ въ федеральномъ сенат, чтобы остаться директорами нашихъ школъ въ Массачузет и Коннектикут.

— Возможно-ли? воскликнулъ я.

— Чему вы удивляетесь? возразилъ юный священникъ. Думаете-ли вы, что въ такой стран какъ наша люди сомнваются въ томъ, что составляетъ истинное величіе націи? Республика должна побдить невжество, иначе послднее ее уничтожитъ. Надо выбирать то или другое, середины нтъ. Наши политики смотрятъ на просвщенье, какъ на единственное средство воспитанія народа въ дух любви къ истин и вры въ нее, каждый гражданинъ долженъ быть настолько образованъ, чтобы не давать себя въ обманъ, настолько благоразуменъ, чтобы управлять собой.

— И вы нашли ршенье задачи?

— Да, сказалъ онъ. Задача ршена съ того дня, какъ школа, въ совершенств устроенная, стала даровой. Съ этого дня какой отецъ ршился-бы отказать намъ въ своихъ дтяхъ. Если община даетъ все вплоть до книгъ, бумаги и перьевъ, кто будетъ настолько безуменъ или преступенъ, чтобы отказаться отъ подобной національной щедрости и осудить дтей на невжество и бдность?

— Надюсь, спросилъ я, обученіе обязательно? Принося подобныя жертвы, государство иметъ право принудить людей учиться. Оно не должно терпть въ обществ невждъ.

— Мы не допускаемъ насилія, возразилъ пасторъ. Не потому чтобы мы сомнвались въ нашемъ прав, но мы боимся связать съ благодяніемъ ненавистную мысль о принужденіи. Штрафъ и тюрьма могли-бы вызвать ненависть, мы предоставляемъ эту жестокость народамъ, которые повинуются только ярму грубой силы, а не любви. Весь вопросъ въ томъ, чтобы воспитаніе стало всеобщимъ достояніемъ, мы достигли этого результата, не нарушая свободы. Наши школы открытыя для дтей до возраста въ шестнадцать лтъ, соблазняютъ и притягиваютъ самыхъ мятежныхъ. Въ Новой Англіи вы не найдете ни одного рожденнаго въ ней гражданина, который-бы не получилъ образованія въ нашей школ.

— Браво, воскликнулъ я, это длаетъ величайшую честь христіанамъ Америки.

— Политика не мене религіи находитъ въ этомъ интересъ, возразилъ онъ. Результаты, которыхъ мы достигли, удивятъ конечно новйшіе народы. Усовершенствуя школы, мы возстановили, не думая даже о томъ, общественное воспитаніе, которымъ такъ гордится древній міръ. Обученіе наше довольно обширно, чтобы подготовить сына богатаго человка вступить въ коллегію, оно довольно просто, чтобы не испугать бдняка и достаточно существенно, чтобы дать послднему возможность занять мсто въ обществ, не красня отъ своего невжества. Сюда въ подобную школу приходитъ вся молодежь (замтьте эти слова: вся молодежь) учиться чтенію, письму, геометріи, ариметик и рисованію. Къ этому мы присоединяемъ немного географіи, исторіи, физики и химіи, мы не боимся также говорить дтямъ о нравственности и политик. Мы объясняемъ имъ государственное устройство, вдь они будущіе граждане. Благодаря обилію и основательности предметовъ нашего преподаванья, сынъ милліонера приходитъ учиться рядомъ съ сыномъ ирландскаго рабочаго. Видите-ли тамъ одну изъ дочерей Грина, она играетъ съ дтьми бдной огородницы изъ улицы Оршника. Здсь царствуетъ истинное равенство, равенство сверху, равенство облагораживающее нисшихъ, здсь любовь къ отечеству и любовь къ свобод даютъ подкрпленію одно другому. Воспитать поколніе, значитъ создать народъ, вотъ нашъ девизъ, вотъ что длаютъ наши школы дорогимъ и священнымъ для всхъ учрежденіемъ.

— Все это прекрасно и благородно, воскликнулъ я, но простите мн еще одно сомннье. Давая образованіе дтямъ народа, не должны-ли вы опасаться внушить имъ вмст съ тмъ разнузданное честолюбіе? Не вводите-ли вы въ общество людей недовольныхъ своей судьбой, не воспитываете-ли вы въ нихъ стремленія и нужды выше ихъ положенія?

— Старое возраженіе, которое давно потеряло смыслъ въ Америк. Ваши опасенія имли-бы основаніе, если-бы мы оставляли на произволъ судьбы людей вышедшихъ изъ этихъ стнъ, но у насъ общество и правительство это дв школы, которыя никогда не закрываютъ дверей. Съ одной стороны, самые просвщенные среди насъ считаютъ честью и наслажденіемъ давать другимъ возможность учиться. Поглядите на стны покрытыя афишами, нтъ вечера безъ лекцій и чтеній о политик, литератур или любой отрасли знанія. Свтъ затопляетъ насъ въ изобиліи. Надо быть дважды слпымъ, чтобы остаться невждой. Съ другой стороны, рядомъ съ этимъ свободнымъ ученьемъ, вспомните церковь, всегда дятельную, и тысячи союзовъ, гд богатые и бдные соединяютъ свои силы въ длахъ проповди и милосердія. Прибавьте ко всему этому политическую жизнь, которая заставляетъ кипть мысль и даетъ пищу всмъ сердцамъ. Наконецъ, и притомъ на первомъ мст поставьте прессу, то есть общественный голосъ, который никогда не изсякнетъ. Нтъ церкви, нтъ ни одной ассоціаціи, ни одного учрежденья, ни одной личности, кто-бы не имлъ своего органа. Даже дти имютъ свой, Child’s Paper, органъ основанный всего четыре года тому назадъ, онъ иметъ теперь триста тысячъ читателей, изъ которыхъ самому старшему не боле пятнадцати лтъ. Кто-же станетъ противиться этому вчному приливу знанія. Кого не увлечетъ этотъ потокъ цивилизаціи, который уноситъ человчество впередъ къ лучшему будущему?

— Итакъ, Америка страна ученыхъ?

— Нтъ, отвчалъ онъ, смясь. Наука точно также какъ и искусства роскошь, которая доступна только старшимъ націямъ. У насъ еще ихъ нтъ. Мы parvenu, выскочки! Намъ понадобится быть можетъ еще цлый вкъ, пока мы пріобртемъ досугъ, создающій но матеріальную культуру,— однако я смю думать, мы народъ наимене невжественный въ подлунномъ мір. Взгляните вокругъ. У насъ нтъ крестьянъ, есть фермеры, нтъ чернорабочихъ, есть только мастера. Выйдя изъ мастерской, кузнецъ одваетъ черный сюртукъ и идетъ слушать лекцію о Вашингтон или о новйшихъ открытіяхъ Ливингстона въ Африк. Сосдъ его, ювелиръ пойдетъ въ рисовальную школу или же слушать курсъ химіи. Несмотря на черныя руки оба они джентельмены, они любятъ умственныя развлеченія но мене того, какъ любите ихъ вы. Пойдите на Востокъ, войдите въ первую loghouse {Родъ избы сложенной изъ древесныхъ стволовъ, первоначальное жилище американскаго піонера.} затерянную въ глубин лса,— васъ встртитъ жена піонера. Вы застанете ее за работой, она мситъ тсто или сбиваетъ масло. Обождите до вечера, эта женщина сядетъ за рояль, вы можете бесдовать съ ней о политик, морали, быть можетъ о метафизик. Чтеніе повареной книги ничуть не мшаетъ ей понимать Эмерсона и наслаждаться Чаннингомъ. Мы не можемъ дать всмъ богатства, хотя пріобрсти состояніе въ Америк все-таки легче, чмъ въ любой другой стран, но мы даемъ всмъ металлъ, который не боится ни ржавчины ни воровъ, мы длаемъ доступными каждому по его силамъ радости разумныя, которыя во всякомъ возраст и положеніи даютъ крпость и утшеніе. Поступая такъ, мы стремимся осуществить слово Божественнаго Учителя и ведемъ людей къ Богу, развивая умъ и сердце.

Я смотрлъ на молодого человка и не могъ не поддаться волненію, никогда не видлъ я такого страстнаго увлеченія и выраженія глубокой вры на лиц. Для Неймана наука и религія были синонимами истины. То и другое одинаково дорого было его сердцу, то и другое любилъ онъ съ одинаковой силой.

— Другъ мой, вскричалъ я, вы побдили. Подобно Св. Павлу на дорог къ Дамаску, пораженный молніей, я слышу голосъ, который говоритъ мн, что упорствовать безразсудно. Я сдаюсь. Глаза мои теперь открыты. Я вижу величіе народа, я удивляюсь ему. Какая сила жизни! Сердце и разумъ все находится въ дйствіи. Никакихъ стсненій! Человкъ хозяинъ своего назначенія — его счастье и честь въ его рукахъ. Здсь нтъ оффиціальной лжи и царствуетъ одна истина, здсь нтъ предразсудковъ, нтъ никакихъ путъ, везд слышенъ жизнерадостный шумъ народа и крики: впередъ! Впередъ къ тому будущему, которое но знаетъ бдствій, къ царству разума и побды надъ деспотизмомъ. Я горжусь быть гражданиномъ этой прекрасной земли. Да здравствуютъ Соединенныя Штаты! да здравствуетъ республика!

Мой голосъ покрытъ былъ въ это время грохотомъ барабана и звуками фанфаръ. Два зуава вбжали въ залъ. Одинъ поспшилъ къ Сюзанн и нжно взялъ ея руку, это былъ Альфредъ, другой бросился ко мн на шею, это былъ мой сынъ Генри.

— Отецъ, сказалъ онъ мн,— жители Юга перешли границы Потомака, Вашингтону угрожаетъ опасность, мобилизуется милиція, зовутъ волонтеровъ, мы отправляемся вечеромъ. Приходите скорй, мать ждетъ васъ.

ГЛАВА XXVIII.
Отправленіе волонтеровъ.

Въ сопровожденіи дтей моихъ я вышелъ изъ мирнаго убжища, гд я понялъ наконецъ тайну американскаго прогресса. На улиц я замтилъ, что городъ принялъ между тмъ торжественный видъ, дома были убраны флагами. Въ каждомъ окн федеральное знамя съ его красными и голубыми полосами и тридцатью четырьмя звздами разввалось колеблемое втромъ, какъ живой протестъ, въ пользу Союза. Огромныя афиши то тутъ, то тамъ возвщали пораженіе федеральной арміи и призывали гражданъ на помощь отечеству, которое въ опасности. Батальоны солдатъ проходили по улицамъ подъ звуки барабана и трубъ. Церкви были полны волонтерами молившимися предъ походомъ. Воинственныя псни смшивались со звуками религіозныхъ гимновъ, отцы, матери, сестры провожали юныхъ воиновъ, стараясь ихъ ободрить. Повсюду прощаніе, слезы, объятія, руки простертыя къ небесамъ, словомъ рвеніе напоминавшее крестовые походы.

Сильно взволнованный добрался я домой. Настоящій парижанинъ, я жилъ и выросъ среди смутъ и гражданскихъ войнъ, воспоминаніе объ этомъ длало меня печальнымъ, но здсь, въ этомъ отправленіи на войну, во всемъ мною виднномъ, въ энтузіазм съ какимъ весь народъ брался за оружіе, во всемъ это было нчто до такой степени благородное и великое, что я чувствовалъ себя также увлеченнымъ. Даже опасности, которымъ смло шли на встрчу Генри и Альфредъ, переставали меня страшить, наконецъ внутренній голосъ побуждалъ меня присоединиться къ нимъ. Разв у меня не было что защищать — мой очагъ, мою семью? Разв не отечество мое Америка, гд я владю этими благами.

У дверей дома я встртилъ полкъ зуавовъ сформированный изъ добровольцевъ нашею квартала. Стараго полковника Сенъ-Джона заставили ссть на блую лошадь, храбрый ветеранъ забылъ свои ревматизмы и раны, чтобы вести молодыхъ людей въ сраженіе. Рядомъ съ полковникомъ,— Розъ, въ мундир капитана, маршировалъ въ сопровожденіи своихъ восьми сыновей и четырехъ красивыхъ молодыхъ людей, сыновей Грина. Фоксъ, ставшій теперь лейтенантомъ, ораторствовалъ, жестикулируя, въ центр одной группы и дышалъ весь кровью и битвой. Его воротникъ и табакерка плохо гармонировали съ мундиромъ и заставили-бы меня въ другой разъ смяться, но онъ говорилъ съ такимъ огнемъ, что казался мн настояніямъ героемъ. Было въ немъ въ самомъ дл нчто отличавшее его отъ солдата по профессіи, виденъ былъ гражданинъ ршившійся умереть за родину.

— Сосдъ, обратился ко мн Розъ, мы разсчитываемъ на васъ, старшіе должны подавать примръ. Намъ нуженъ хирургъ для нашихъ зуавовъ, и васъ выбрали единогласно, вопросъ только согласны-ли вы?

— Согласенъ! воскликнулъ я,— да, добрые друзья, я иду съ вами, мы будемъ вмст на пол битвы и станемъ бодрствовать надъ нашими дтьми, а при случа позабавимся также ружейнымъ огнемъ! Да здравствуетъ Союзъ! да здравствуетъ отечество!

Крикъ этотъ повторился во всхъ рядахъ, къ нему присоединились возгласы: да здравствуетъ Даніэль! да здравствуетъ маіоръ! Я чувствовалъ себя потрясеннымъ до глубины души этими восклицаніями храброй молодежи: я вошелъ къ себ домой, съ поднятой головой и блестящими глазами. Во мн пробудилась новая жизнь, я былъ счастливъ!

Женни, вся въ слезахъ, бросилась въ мои объятія, но ни минуты не пыталась поколебать мое ршенье. Ей казалось естественнымъ, что отецъ идетъ сопровождать сына, а женщины останутся одн дома. Сюзанна была не мене тверда, только блдность свидтельствовала, что она глубоко тронута, губы ея шептали молитву, глаза часто обращались къ небу, но она не сказала ни слова, которое-бы могло смутить Альфреда и, казалось, вся была занята приготовленіями для нашего похода. Милыя женщины! он также какъ и мы сознавали свой долгъ и любили отечество!

Нсколько касокъ было достаточно для моей экипировки и я надлъ мундиръ хирурга, Розъ подарилъ мн прекрасный наборъ, я купилъ револьверъ, саблю, лошадь, черезъ три часа я былъ готовъ, мы должны были выступить вечеромъ.

До сихъ поръ я совсмъ не разсуждалъ, меня увлекала просто французская горячность. Но въ ту минуту, когда пришлось оставить домъ, гд я провелъ столько дней счастливыхъ и полезныхъ, я испытывалъ особую тоску, мн казалось, что уже никогда не прійдется вернуться. И если я вернусь, приведу-ли я обратно Генри и Альфреда, котораго я начиналъ уже любить какъ родного сына?

Я пробовалъ стряхнуть съ себя эти грустныя мысли, которыя однако осаждали меня снова и снова, несмотря на вс старанія, пока не вошелъ ко мн нашъ старый полковникъ. Его видъ подйствовалъ на меня успокоительно, это былъ одинъ изъ тхъ отважныхъ солдатъ, которые щедро расточаютъ свою кровь и щадятъ чужую, нельзя было выбрать боле почтеннаго и надежнаго вождя.

— Полковникъ, сказалъ я, посл того какъ онъ меня поздравилъ съ походомъ, мы теперь одни и я могу говорить съ вами откровенно. Между нами, что вы думаете о нашихъ новобранцахъ? Энтузіазмъ прекрасная вещь, но что онъ значитъ въ сравненіи съ опытомъ и дисциплиной? Несмотря на все мужество этихъ славныхъ молодцовъ, вотъ, я думаю, батальоны, которые лягутъ при первомъ огн.

— Терпніе маіоръ, возразилъ ветеранъ. Я не такъ взыскателенъ, какъ вы, а между тмъ я провелъ жизнь на войн. Два мсяца за укрпленіями Вашингтона превратятъ нашихъ добровольцевъ въ настоящихъ солдатъ. Дисциплина безъ сомннія много значитъ, но это ремесло, которому можно научить, и которое по плечу каждому невжд. Чего нельзя дать другому, это сердце, вру, и любовь къ отечеству. Въ этомъ главная пружина успха, что-бы ни говорили разные фанфароны военнаго дла. Нужна конечно ловкость и крпость руки, чтобы дйствовать штыкомъ, но сила руки исходитъ изъ сердца. Нсколькихъ лтъ войны и страданій достаточно, чтобы воспитать гражданскую армію и уравнять силы враговъ. Главное только душевная энергія — она скажетъ послднее слово, котъ причина почему гражданская армія лучшая изъ всхъ.

— Простите меня, полковникъ, но я думалъ, ничто не можетъ сравниться со старой арміей.

— Это заблужденіе, сказалъ Сентъ-Джонъ. На парад или смотру это пожалуй такъ, но на войн другое дло. Хорошая позиція, молодые солдаты, старые генералы вотъ все, что нужно для успха. Совершить безъ жалобы трудный переходъ, повиноваться безъ воркотни, пренебрегать опасностью и съ улыбкой встртить смерть можетъ только молодежь. Чмъ она умне, нравственне, патріотичне, тмъ больше на нее можно положиться. Въ дряхлой Европ смотрятъ на дло иначе: тамъ господствуютъ еще предразсудокъ и обожаніе грубой силы — намъ нашъ успхъ во всемъ открылъ глаза. Безъ сомннія побда всегда останется за тмъ, кто въ ршительный моментъ броситъ въ огонь больше батальоновъ. Но при равныхъ условіяхъ солдатъ молодой и любящій родину стоить больше стараго наемника по ремеслу. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Вотъ нашъ образецъ, и вотъ что мы сдлаемъ также съ нашими юными американцами.

— Но у васъ нтъ генераловъ, замтилъ я, — ваша мирная земля до этого времени произвела больше фермеровъ и купцовъ, нежели Цезарей.

— Будьте спокойны, возразилъ полковникъ, у насъ будутъ генералы и даже больше чмъ нужно. Война та-же охота, ремесло заурядное, и кто способне легко можетъ отличиться съ перваго дня. Кто сегодня еще кузнецъ, механикъ, адвокатъ или докторъ завтра можетъ проснуться генераломъ. Загляните въ исторію: бываютъ времена безплодныя, когда все вырождается — наука, промышленность, литература, но не было эпохи, когда-бы не хватало солдатъ и генераловъ.

Охотничій инстинктъ, инстинктъ крови вчно присущъ натур человка, привычка къ миру заглушаетъ этотъ инстинктъ, но не уничтожаетъ его. Начинается война — являются герои, дай Богъ, чтобы народъ научился цнить ихъ но достоинству, не предавая однако въ ихъ руки свою свободу!

— Однако, полковникъ, замтилъ я, вы не заманчиво рисуете войну.

— Потому что я самъ бывалый воинъ, отвтилъ онъ съ грустью,— я знаю цну этой кровавой игр. Пускай краснорчивые люди, спокойно сидя у камина, восторгаются битвами и славой, я могу только пожимать плечами, слушая эти парадоксы, война это ужаснйшій бичъ, врагъ труда и свободы, гибель цивилизаціи. Проклятіе тмъ, кто ради честолюбія спускаетъ съ цпи это гнусное чудовище, но трижды прокляты т, кто подымаетъ на отечество братоубійственную руку! Господь да поможетъ намъ, мы заставимъ зачинщиковъ поплатиться. Война — иногда кара гордости и безумія, она даетъ порой жестокій урокъ, который слишкомъ поздно начинаютъ понимать.

Звуки трубы напоминали намъ что время прощаться. Я сошелъ внизъ, держа за руки Генри и Альфреда. Женни обнимала насъ всхъ сохраняя мужество съ достойнымъ терпніемъ женщины и матери христіанки. Сюзанна взволнованная и молчаливая вручила каждому изъ насъ Библію, которая не должна была насъ никогда оставлять. Марта приготовила пророческое слово, но бдная двушка разревлась и поднявъ Генри, какъ ребенка, она осыпала его поцлуями и обливала слезами. Я пожалъ ей руку, она бросилась мн на шею, задыхаясь отъ сдерживаемыхъ рыданій, я слъ на лошадь.

Въ эту минуту прибжалъ Замбо въ смшномъ наряд, опоясанный кушакомъ національныхъ цвтовъ краснаго и голубаго, въ шляп съ перьями и съ саблей, которая волочилась по земл.

— Масса, кричалъ онъ, возьмите и меня, я не трусъ. Пусть у меня черная кожа, но кровь та-же красная. Если меня не убьютъ сейчасъ, я перебью всхъ.

Не безъ труда освободился я отъ бднаго малаго. Разумными доводами доказывалъ я ему, что мужество его смшно. Съ курчавыми волосами родятся не для того, чтобы бить, но чтобы самому быть битымъ. Напрасныя слова! Замбо имлъ слишкомъ острый личной уголъ, чтобы понимать идеи великихъ умовъ человчества. Несчастный считалъ себя человкомъ, христіаниномъ, гражданиномъ, хотя и имлъ черную кожу. Явное безуміе! Пришлось прибгнуть къ угрозами, чтобы заставить его уйти домой, и онъ убжалъ съ воемъ. Пора было кончить грустную комедію, ряды сомкнулись, барабаны забили маршъ,— мы отправились.

Я не смлъ обернуться, чувствуя домъ такъ близко за спиной, въ глазахъ моихъ застыли слезы, я не хотлъ чтобы они проливались, но на поворот улицы я взглянулъ назадъ, вс три женщины махали платками и слдили за нами глазами. Сердце мое сильно билось.

— О Боже! воскликнулъ я, я предаю въ Твои руки все мн дорогое. Въ первый разъ я далъ волю слезамъ, я молился и почувствовалъ себя спокойне.

Въ четыре часа мы выстроились въ боевомъ порядк на площади Маріи. Гринъ сдлалъ намъ смотръ и говорилъ о родин съ чувствомъ близкимъ къ краснорчію. Голосъ его былъ покрытъ нашими восклицаніями восторга. Затмъ все стихло. Каждый отдался своимъ думамъ. Я одинъ быть можетъ во всемъ полку не оставался въ поко. Странное дло! Мн не терплось въ ожиданіи ружейнаго дыма. Пока вс отдыхали, я обошелъ ряды товарищей, смясь, разговаривая, жестикулируя, имя на готов слово для всякаго солдата, я шутилъ съ тмъ, кого находилъ печальнымъ, ободрялъ тхъ, кто пытался самъ принять веселый видъ, общалъ всмъ помощь въ опасности, словомъ я былъ охваченъ весь лихорадкой предстоящей битвы.

Гумбюгъ, съ которымъ мы встртились на площади, смотрлъ на меня съ удивленіемъ.

— Что вы за человкъ, докторъ? сказалъ онъ. вздохнувъ. Я удивляюсь вашему расположенію духа и веселью. Вы были только что трусливымъ гражданиномъ, теперь вы смлый солдатъ! Или вы ирландецъ? Не течетъ-ли въ вашихъ жилахъ кровь non paventis funera Galliae, галла незнающаго страха смерти. Мы, саксонцы, несемъ на поле битвы devota morti pectora liberae, грудь, которая встрчаетъ смерть непринужденно, но мы не проявляемъ при этомъ ни энтузіазма, ни рыцарской граціи, подобно вамъ. Но истин, глядя на васъ, можно подумать, что война извстный праздникъ и опасность — развлеченіе. Вы заставляете насъ забыть отвращеніе къ смерти.

Громъ барабановъ покрылъ мой отвтъ, Гумбюгъ нжно обнялъ меня и назвалъ по латыни половиной души своей, минуту спустя я оставилъ стараго друга… и навсегда.

Вечеръ былъ очень хорошъ, луна взошла рано и освтила зеленые луга окруженные тополями и мстами прорзанные рядами изъ, на горизонт рка катила серебрянныя волны: все манило предоставить лошадь ея вол и отдаться мечтамъ. Преимущество воина въ томъ, что онъ пользуется радостями настоящей минуты и не долженъ думать о завтрашнемъ дн. Нкоторое время я мечталъ съ открытыми глазами, какъ вдругъ замтилъ двухъ поровнявшихся со мною всадниковъ. Я поднялъ голову: къ великому моему удивленію я узналъ угрюмаго Броуна и добраго Трута.

— Что вы здсь длаете? воскликнулъ я. Что означаетъ странный костюмъ: огромная шляпа, глухой сюртукъ и сабля на боку? Не то солдатъ, не то пасторъ!

— Докторъ, отвчалъ пуританинъ, война ужасная болзнь, она представляетъ не меньшую опасность для души, чмъ для тла, ваше дло лечить послднее, мы-же заботимся о первой, мы врачи также какъ и вы.

— Я очень радъ видть въ васъ товарищей, возразилъ я, но ремесло наше сурово. Хирургъ привыкаетъ къ этому, нжность незнакомая ему болзнь, чтобы рука не дрожала, сердце должно молчать. Но вы, Трутъ, можете-ли вы перенести крики раненыхъ, отчаянье умирающихъ.

— Это мой долгъ, сказалъ онъ. Богъ дастъ мн силы, пока онъ найдетъ мою службу полезной или необходимой. Моя жизнь принадлежитъ Ему.

Переходъ былъ не великъ, въ восемь часовъ мы остановились. Полковникъ хотлъ пріучить насъ понемногу къ маршировк. Полкъ имлъ пока видъ бгущаго стада барановъ. Полковникъ Сентъ-Джонъ привтствовалъ волонтеровъ, пріучая ихъ видть въ немъ отца и относиться къ нему съ довріемъ.

— Не смйтесь, маіоръ, сказалъ онъ мн. Мене чмъ черезъ мсяцъ мы будемъ не хуже пруссаковъ. Тотъ, кто считаетъ себя солдатомъ, уже солдатъ на половину, вы увидите, что такое гражданская армія.

Посреди полей мы разбили бивакъ. Мы зажгли костры, поставили лошадей въ пикетъ и съ аппетитомъ поужинали провизіей, которую каждый имлъ съ собою. Этотъ первый ужинъ въ открытомъ пол былъ праздникомъ для новичковъ: война еще не научила насъ цнить удобства домашняго очага.

Когда кончился ужинъ, который продолжался не долго, солдаты вмсто шума и смха услись тихо на своихъ плащахъ и приготовились слушать священника. Главный штабъ нашъ помстился въ центр группы, Трутъ приблизился и, открывъ библію, съ одушевленіемъ прочелъ гимнъ, который плъ Давидъ, когда Господь спасъ его отъ руки враговъ:

‘…Господь скала моя, крпость моя и Избавитель мой.

‘…Богъ твердыня моя, въ которой я защищаюсь, щитъ мой и рогъ спасенія моего, высота моя, служащая мн убжищемъ, Спаситель мой, Ты избавляешь меня отъ насилія.

‘…Возвалъ я къ достославимому Господу и спасся отъ враговъ моихъ и Онъ

‘…Избавилъ меня отъ могучаго врага моего отъ ненавистниковъ моихъ, когда они были сильне меня.

‘…Ибо кто Богъ, кром Господа и кто твердыня, кром Бога нашего?

‘…Сей Богъ укрпляетъ меня силою и длаетъ непорочнымъ путь мой.

‘…Я гоняюсь за врагами моими, чтобы уничтожить ихъ и не возвращаюсь, пока не истреблю ихъ.

‘…Они обращаютъ взоръ кругомъ и нтъ спасающаго, къ Господу и онъ не отвчаетъ имъ.

‘…Я измельчаю ихъ въ прахъ земной, какъ уличную грязь, разбиваю ихъ и попираю ихъ.

‘…Живъ Господь и благословенна твердыня моя, и да превознесется Богъ мой, скала спасенія моего… (Кн. Самуила II гл. 22).

Пока Трутъ читалъ эти поэтичныя строки, я осмотрлся вокругъ. Офицеры слушали стоя, въ глазахъ всхъ свтились энтузіазмъ и вра. Послдніе языки огня нашихъ костровъ, готовыхъ погаснуть, освщали благородныя фигуры, и въ отблеск пламени была точно тайна. Мн казалось, я переношусь къ шестнадцатому вку, къ эпох героическихъ преданій. И это тотъ народъ, думалъ я, которому наши французскія газеты отказываютъ въ патріотизм и религіи! Правда, тираннія милитаризма никогда не водворится среди этого отважнаго народа, эта почва, найденная и воздланная пуританами, можетъ производить только свободу.

Когда чтеніе кончилось, я пожалъ руку Труту и, пользуясь привилегіей врача, я обошелъ вс группы, отыскивая сына и Альфреда. Я нашелъ ихъ вмст, они лежали, завернувшись въ плащи, и шептались въ полголоса… о комъ? я догадался.

— Дти, сказалъ я, солдатъ долженъ беречь силы, первое условіе для этого сонъ. Дайте мн мсто между вами и можете мечтать съ закрытыми глазами.

Затмъ, я нжно обоихъ поцловалъ, закутался въ плащъ, спустилъ на голову капюшонъ и заснулъ такъ спокойно, съ такимъ легкимъ сердцемъ, какъ будто я былъ у себя дома. Когда жертвуешь собой за отечество, когда можешь отдать жизнь за тхъ кого любишь, тогда труды имютъ свою сладость и самая опасность свою прелесть.

ГЛАВА XXIX.

Въ то время какъ я покоился мирнымъ сномъ, мн явилось видніе. Человкъ или скоре тнь, съ насмшливымъ взглядомъ, легла на меня, мн стало трудно дышать. Я узналъ Джонатана Дрема, ужасный взглядъ могъ принадлежать только ему.

— Прекрасно докторъ, сказалъ онъ глухимъ голосомъ, опытъ сдланъ, вы не можете больше сомнваться въ магнетизм и творимыхъ имъ чудесахъ, въ какихъ нибудь восемь дней вы стали настоящимъ Янки.

— Да, да, пробормоталъ я, и я горжусь этимъ. У меня теперь семья, которая длаетъ меня счастливымъ, у меня есть отечество, которое я люблю, свобода, которую я научился уважать и защищать, я самъ себ хозяинъ въ моей личной жизни, врю въ Евангеліе, словомъ, я счастливъ, если все это мечта, не будите меня, умоляю!

— Браво, воскликнулъ призракъ, я отомщенъ! Теперь въ дорогу домой во Францію, въ Парижъ!

Я почувствовалъ какъ чья-то рука раскрыла мой плащъ, откинула капюшонъ. Я внезапно проснулся, хотлъ кричать — напрасное усиліе! я былъ магнетизированъ. Невидимая рука ухватила единственную прядь волосъ на моемъ голомъ лбу и унесла меня въ высь съ невроятной быстротой.

Я неусплъ еще опомниться отъ испуга и волненія, какъ уже парилъ въ небесахъ, и притомъ кружась какъ разъ надъ моимъ собственнымъ домомъ. Злодй отнялъ у меня голосъ. Онъ держалъ меня все время на всу, и мы опустились теперь до самаго окна гостинной. Въ этомъ дорогомъ мн убжищ я увидлъ вокругъ рабочаго стола мою Женни, Сюзанну и Марту, бдный Замбо плакалъ, сидя на полу въ одномъ изъ угловъ комнаты. Сюзанна прерывающимся голосомъ читала Евангеліе, Женни и Марта рвали холстъ на полосы и приготовляли корпію.

Я звалъ ихъ въ сердц моемъ и благословлялъ. Женни подняла голову, какъ будто прислушиваясь.

— Сюзанна, сказала она, дрожа, мн кажется, я слышу голосъ твоего отца, я убждена, что онъ думаетъ о насъ въ эту минуту.

— Мама, возразила Сюзанна, какъ странны ваши слова, но мн кажется, я чувствую тоже, что и вы.

— Дйствіе магнетизма, пробормоталъ Джонатанъ, съ зловщимъ смхомъ. Что вы скажете, ученый докторъ, объ этомъ?

— О, Боже, сказала Женни вставая съ мста, ты который далъ мн Даніэля и веллъ мн его любить, будь съ нимъ, молю Тебя, защити его. Отврати опасность далеко отъ него и отъ моихъ сыновей. Но прежде всего, Господи, да будетъ воля Твоя и благословенно Имя Твое.

— Аминь, сказала Сюзанна, аминь повторила Марта и вс три женщины проливали слезы, а Замбо между тмъ затыкалъ въ ротъ платокъ, чтобы не разревться.

О мои дорогіе. Я простиралъ къ вамъ объятія, но въ то-же мгновеніе я былъ брошенъ снова въ пространство и непреодолимая сила снопа меня унесла. Въ мгновенье ока исчезъ громадный городъ съ его мелькающими огнями, за нимъ исчезли поля, луга, лса и самая земля, я слышалъ только свистъ втра и вздохи безграничной пустыни. Точно въ глубин бездны я различалъ внизу волны трепетавшія отраженіемъ луннаго свта,— я былъ надъ океаномъ, на высот десяти тысячъ футовъ.

— Теперь мы можемъ поговорить, сказалъ гнусный колдунъ, парившій надо мной какъ орелъ, который держитъ въ когтяхъ голубя. Докторъ Лефевръ, я возвращаю вамъ даръ слова, я готовъ насладиться вашей остроумной бесдой.

— Чудовище, воскликнулъ я, долго-ли еще я буду твоею жертвой.

— Вы не слишкомъ вжливы, милый другъ, отвчалъ онъ насмшливо. Говорить ты человку, котораго видятъ второй только разъ — грубо, прежде всего. Но кром того оно и неразумно: мн стоитъ только разжать пальцы, вы очутитесь въ волнахъ океана, и я не думаю, чтобы даже французскіе жандармы несмотря на всю ихъ бдительность много вамъ помогли. Итакъ будьте любезне и развлекайте меня. А усталъ, я потерялъ много флюида и не могу сдлать больше ста лье въ часъ, мы не раньше какъ завтра утромъ будемъ въ Париж. Намъ остается провести вмст всю ночь: погода хороша, дорога прекрасная, отчего же намъ не заняться дружеской бесдой.

О чемъ еще можно бесдовать въ облакахъ, если не о метафизик.

— Милостивый государь, сказалъ я, насколько могъ почтительно, врите-ли вы въ Бога?

— Богъ! воскликнулъ онъ профессорскимъ тономъ, какъ будто повторяя заученное давно. Богъ, это старое слово: это воплощеніе идеализма.

— Говорите по-французски, попросилъ я.

— Хорошо, сказалъ онъ, Богъ это идеализація воплощенія.

— Если это вы называете говорить по-французски, уважаемый колдунъ, прошу васъ говорите тогда изъ состраданія ко мн по-гречески.

— Хорошо, отвтилъ онъ милостиво. Богъ это категорія идеала, ясно!

— Ничего не понимаю.

— Потому что вы не знаете нмецкаго языка, замтилъ онъ. Философія есть ничто иное какъ мистическое, таинственное нарчіе, которое перешло къ намъ изъ-за Рейна. Я встрчалъ знаменитыхъ ученыхъ, которые двадцать лтъ говорили на этомъ нарчіи, ничего въ немъ сами не понимая, и тмъ не мене имъ много апплодировали.

— Объясните мн вашу философскую систему, просилъ я съ вынужденной кротостью. Вы великій человкъ, геній, я буду счастливъ поучиться въ вашей школ. Но не могу-ли я просить васъ: не тяните такъ сильно мои волосы… голова моя очень чувствительна и я увренъ, что Авессаломъ неохотно философствовалъ, когда вислъ на дерев.

— Я послдователь Спинозы, сказалъ Джонатанъ, но опередилъ далеко моего учителя. Въ мір нтъ ни матеріи ни духа, есть только совокупность органическихъ силъ, которыя разнообразятся до безконечности. Растеніе, животное, человкъ одинаково представляютъ собой временныя образованія, они являются какъ пузырьки воды на поверхности океана міровой жизни и пропадаютъ въ его безконечномъ простор, чтобы явиться потомъ снова. Жизнь и смерть простыя явленія физической природы безъ всякаго особаго значенія, индивидуумъ исчезаетъ, родится, продолжается: это главное. Нтъ нужды до тхъ, кого колесо давитъ, лишь-бы оно продолжало вертться. Вотъ моя система, она все примиряетъ и соглашаетъ.

— И ничего не объясняетъ, воскликнулъ я. Эти силы — кто сотворилъ ихъ?

— Что вы думаете сказать этимъ докторъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Я думалъ, что системы приспособляются къ видимымъ фактамъ?

— Это хорошо для физиковъ, возразилъ онъ. Мы-же, напротивъ, приноравливаемъ факты къ систем, на то мы философы.

— Это очень остроумно, сказалъ я, но избавьте меня отъ сомннья, я думалъ, что человкъ сравнительно недавно появился на земл.

— Это и мое мнніе тоже, сказалъ онъ, человкъ явился двнадцать или пятнадцать тысячъ лтъ тому назадъ.

— Что такое природа, мистеръ Дремъ?

— Такъ называется иначе міровая сила.

— Что такое міровая сила?

— Такъ называютъ иначе природу.

— Спасибо вамъ за такое философское объясненіе.

— Природа, продолжалъ онъ, въ извстныя эпохи переживаетъ родъ лихорадки. Въ этомъ состояніи повышенной энергіи она длаетъ переборку всхъ существующихъ видовъ и нкоторыя преобразовываетъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Вовсе нтъ, возразилъ Джонатанъ, ибо благодаря тому-же нервному аппарату, человкъ способенъ къ общимъ идеямъ, что длаетъ его существомъ совсмъ особаго рода. Онъ единственное существо, которое можетъ играть и обманывать себя словами. Напримръ: человкъ видитъ извстные факты повторяющимися въ правильномъ порядк и онъ даетъ имъ названіе законовъ: затмъ онъ создаетъ въ воображеніи своемъ, мірской затонъ, который заключаетъ въ себ вс другіе и управляетъ ими, онъ наблюдаетъ различныя красоты природы и создаетъ въ своемъ воображеніи идеальную красоту, которая должна быть по его мннію образцомъ и мриломъ всякой другой. Таковъ идеалъ которымъ человкъ себя утшаетъ. Добрые люди зовутъ этотъ идеалъ Богомъ.

— Удивительно, сказалъ онъ, вы становитесь философомъ.

— Никогда! воскликнулъ я. Не знаю гармонируетъ-ли мой взглядъ на вещи со страннымъ положеніемъ, въ которомъ я теперь нахожусь, но мн кажется, что вся эта метафизика виситъ на воздух на одномъ волоск, подобно мн въ эту минуту. Что такое эта природа у которой бываютъ приступы какой-то лихорадочной энергіи?— Слово, которымъ хотятъ замтить понятіе о Высшемъ Существ, Творц міра и человка. Что такое эти измненія тканей, перемны въ строеніи организма, если не звучная фраза объясняющая неизвстное невозможнымъ? Какая это можетъ быть сила лишенная совсти и сознанія, которая производитъ твореніе одаренное и совстью и сознаніемъ?— Все это одна химера. Съ высоты, на которой я нахожусь, судятъ иначе о вещахъ, не отдлываясь пустыми словами, физическіе законы, то есть разумный порядокъ вещей, твореніе несокрушимое и вчное, все говоритъ мн громко о вол вчно бодрствующей, вездсущей, которая поддерживаетъ міръ и не даетъ ему разсяться прахомъ. Я не знаю, что такое натура, я нигд ее не вижу, но везд я чувствую Бога.

— Браво, трижды браво! сказалъ магикъ.

— Это однако вовсе не та система, которую вы мн предлагали, возразилъ я, удивленный.

— Та система принадлежитъ мн только потому, что я ее укралъ, но я ничуть въ нее не врю. Вчера, пробираясь черезъ Тюбингенъ, гд я извстилъ одного стараго пріятеля, честнаго теолога — вчнаго мечтателя, я замтилъ одного великаго метафизика, который уставъ писать, уснулъ надъ толстымъ томомъ Гегеля. Я похитилъ у него однимъ разомъ трубку, очки и его систему, когда онъ проснется, онъ не найдетъ ничего, кром своихъ собственныхъ глазъ, которыми ему придется смотрть на вещи и собственныхъ мозговъ для размышленій.

— Бдный человкъ! воскликнулъ я, что-же станетъ онъ длать съ помощью однхъ этихъ орудій, съ которыми онъ не привыкъ обращаться.

— Ба! сказалъ колдунъ, вы не знаете совсмъ нмецкихъ философовъ. Это шелковичные черви, которые копошатся въ книгахъ, изъ первой попавшейся старой книги они извлекаютъ нить и завиваютъ себ коконъ, въ вид системы непроницаемой для свта и живого звука. Философъ, котораго я поставилъ въ затрудненіе моей шуткой, легко изъ него выйдетъ, свивъ себ новый коконъ. Истина ничто, логика — все. Гегель скончался, да здравствуетъ Шопенгауеръ! Въ этой династіи мечтателей не бываетъ остановки за королемъ.

— Ваши шутки жестоки, милостивый государь, сказалъ я ему. Не держатъ человка на высот десяти тысячъ футовъ надъ землею для того, чтобы смяться надъ нимъ.

— Ваши вопросы сударь дерзки, сказалъ онъ сухо. Какъ смете вы спрашивать медіума, вритъ-ли онъ въ Бога? Мы одни только знаемъ, что такое душа, только мы одни имемъ въ рукахъ доказательства ея безсмертія.

— Итакъ, что-же такое душа, спросилъ я съ нетерпніемъ.

Это магнетическая сила, отвчалъ Джонатанъ. Монада сотворенная Богомъ и одаренная сознаніемъ создаетъ себ сама оболочку, подобно тому какъ брошенное въ землю зерно пускаетъ корни, стебель и колосъ. Когда тло отживаетъ, душа вчно юная и дятельная сбрасываетъ дряхлую оболочку и переходитъ въ лучшій міръ искать новую форму для воплощенія своей вчной, безсмертной энергіи.

Взгляните на міры сіяющіе въ пространств: Юпитеръ, Сатурнъ, Сиріусъ! все это сферы обитаемыя душами все боле и боле совершенными. Все наше назначеніе въ томъ, чтобы избираться по безконечной лстниц творенія, вчно стремиться приблизиться къ Богу, никогда не достигая этого идеала. Смерть ничто иное какъ переходъ къ жизни боле совершенной. Ничто не пропадаетъ здсь на земл, ни одна пылинка, ни одинъ атомъ, какимъ-же образомъ можетъ погаснуть, уничтожиться сознаніе? Можно-ли допустить, чтобы Господь, подобно капризному художнику, разрушилъ чудное произведеніе, въ которомъ воплощены величіе и благость?

— Эти слова, сударь, прекрасны, воскликнулъ я: они идутъ мн прямо въ сердце, но дайте мн доказательство, очевидное доказательство, котораго человчество ждетъ уже шесть тысячъ лтъ.

— Ничего нтъ легче, возразилъ Джонатанъ, полетимъ на Сиріусъ, который горитъ тамъ надъ нашей головой, вы убдитесь тамъ въ томъ состояніи, которое ждетъ васъ самихъ со временемъ. Недавно еще я навстилъ тамъ Вашингтона.

Это предложеніе сильно подстрекало мое любопытство, но проклятый колдунъ уже надсмялся разъ надо мной, я не ршился снова довриться его могуществу. Опасаясь непріятностей новаго путешествія, я отказался и былъ не правъ: это былъ случай, который не повторится въ другой разъ.

— Скоро-ли мы будемъ на мст? спросилъ я Джонатана.

— Вопросъ не очень-то любезный, сказалъ онъ. Взгляните внизъ, видите-ли на мор маленькій огонекъ? это фонарь корабля ‘Аравія’, который оставилъ гавань Бостона въ тотъ день, когда я перенесъ васъ въ Америку, онъ на половин пути въ Европу, намъ остается еще сдлать шестьсотъ лье разстоянія, то есть шесть часовъ пути.

Я вздохнулъ и ничего не сказалъ.

— Вы скучны, любезный другъ, замтилъ ненавистный чародй. Если вы не любите спорить, если метафизика васъ раздражаетъ, выберите другой предметъ для разговора, боле обыденный, на которомъ легче сойтись во взглядахъ. Поговоримъ о политик.

— Что вы думаете о рабств? спросилъ я. Что вы думаете о братоубійственной войн, которая губитъ Соединенные Штаты? Честные люди не могутъ расходиться во взгляд на этотъ вопросъ, надюсь вы презираете тираннію и ненавидите рабство, тмъ боле, что въ качеств спирита вы уважаете безъ сомннія безсмертную душу, какого-бы цвта ни была ея оболочка?

— Вотъ вопросъ въ самомъ дл мирный, сказалъ онъ, однако матерія эта деликатне чмъ вы думаете. Ни деспотизмъ одного, ни рабское состояніе другого не зависятъ отъ законовъ и того или другого гражданскаго строя.

— А отъ чего?

— Все дло въ магнетической жидкости, отвчалъ онъ съ невыносимой, вчной флегмой. То, что философы зовутъ волей, энергіей, силой, есть ни что иное какъ флюидъ, изъ котораго состоитъ наша душа. Консистенція этой жидкости конечно не одинакова въ разныхъ людяхъ, такъ женщина напримръ существо боле магнетическое нежели мужчина, поэтому въ семь большею частью, что-бы ни стояло въ свод законовъ, мужъ повинуется жен. Дти, которыхъ законъ опять-таки подчиняетъ родителямъ, въ сущности настоящіе деспоты въ дом, они заставляютъ весь домъ покоряться ихъ капризамъ и обращаютъ мать въ рабыню. Почему? Да потому что они богаче магнетизмомъ. Старцы, напротивъ, обладаютъ холодною кровью и потому не имютъ вліянія на ближнихъ, влюбленные…

— Пощадите, сказалъ я, звая, не будемъ говорить о болзни, вернемся къ политик.

— Терпніе, сказалъ Джонатанъ насмшливо. Итакъ, если будетъ обнаружено, что негры обладаютъ магнетической жидкостью въ меньшей мр нежели блые, вопросъ тогда ршенъ — рабство законное явленіе.

— Ваши парадоксы мн наконецъ надоли.

— Парадоксы! воскликнулъ онъ. Вы не идете за временемъ, докторъ Рококо, прочтите вашихъ великихъ историковъ и политиковъ, изучите теорію рассовой культуры и вы убдитесь, что въ наше время нравственность разсматривается только съ точки зрнія физіологіи.

Я самый смирный человкъ по натур, это признаетъ всякій, кром моихъ лучшихъ друзой, которые, какъ это принято въ мір, видятъ только мои недостатки, но пусть кто нибудь станетъ на мое мсто, онъ пойметъ, что я могъ наконецъ потерять терпнье.

Быть повшеннымъ за волосы въ теченіи шести часовъ, нестись Богъ знаетъ куда, Богъ знаетъ въ чьихъ рукахъ, все это довольно непріятно, чтобы сверхъ всего этого еще терпливо сносить несогласіе съ вашими политическими взглядами.

— Милостивый государь, сказалъ я сухо моему врагу, обратите на что-нибудь другое ваше остроуміе. Я не могу просить васъ уйти, но объявляю вамъ, что я больше не стану ничего слушать.

— А какъ вы это сдлаете? спросилъ онъ насмшливымъ тономъ.

— Если вы скажете еще слово, я сочту это оскорбленіемъ, за которое вы мн отвтите.

— Дуэль въ прозрачной высот, сказалъ колдунъ, вотъ было-бы оригинально, я подумаю объ этомъ, пока вы будете меня слушать волей-неволей, я увренъ, вы не вздумаете уйти украдкой.

— Вы не знаете, закричалъ я, скрипя зубами, вы не знаете, на что способенъ французъ.

— Я думаю, напротивъ, что онъ способенъ на всякое сумабродство, кром невозможнаго.

— Невозможно! воскликнулъ я, это не французское слово.

Быстре молніи выхватилъ я ножницы изъ моего набора и перерзалъ прядь волосъ, которая отдавала меня въ руки негодяя. Тотчасъ я сталъ падать, описывая направо и налво кривыя, подобно бумажному змю. Въ первую минуту, отдаваясь вполн наслажденію пріобртенной свободы, я не заботился о быстромъ паденіи, но мысли мои перемнились, когда я услышалъ шумъ волнъ и свистъ урагана. Но было поздно.

Морская пучина открыла мн свои холодныя объятія, и мене счастливый чмъ она я очутился снова на поверхности, задыхаясь и леденя. Я не потерялъ присутствія духа и принялся плыть съ усердіемъ отчаянья. Пятьсотъ лье сдлать этимъ примитивнымъ способомъ передвиженія было-бы довольно трудно, но разв не могъ я встртить какое-нибудь паровое судно на великомъ океаническомъ пути? Я смотрлъ въ даль, я искалъ свта и не видлъ ничего, кром ночи, какъ вдругъ ужасный призракъ опустился надо мной, готовый унести меня какъ ласточка, которая ловитъ мушку на поверхности воды.

— Докторъ, проговорилъ онъ, хохоча, надюсь ванна васъ освжила и охладила кровь: возобновимъ нашъ споръ…

— Лучше умереть, чмъ слышать гнусные софизмы, воскликнулъ я, и сжавъ кулакъ я нанесъ врагу такой страшный ударъ, что вс кости руки затрещали. Я испустилъ страдальческій крикъ и…

ГЛАВА XXX.
Самая короткая и самая интересная для читателя.

…Я проснулся въ моей постели.

ГЛАВА XXXI.
Нкоторыя неудобства путешествія въ Америку.

Прошло нсколько времени прежде чмъ я пришелъ въ себя, посл того какъ избавился отъ невдомой опасности или кошмара.— Гд я теперь? Куда занесъ меня проклятый мучитель? Занавски были спущены, я попробовалъ раздвинуть ихъ. Въ комнат царили полутьма и нмая тишина, какими окружаютъ больного. Когда глаза мои привыкли нсколько къ этой темнот, я осмотрлся кругомъ. Я увидлъ столъ заваленный бумагами, книги, брошюры безпорядочно разбросанныя повсюду, библіотеку, въ которой томы стояли одни прямо, другіе косо, масса старинныхъ книгъ поднималась отъ земли цлой пирамидой, ежеминутно, казалось, готовой обрушиться, все было на старомъ мст, словомъ я узналъ мой кабинетъ! Итакъ, я въ Париж, во Франціи. Кончились мои страданія. Сказать по правд, мысль о моемъ возвращеніи въ центръ цивилизаціи вовсе не обрадовала меня, я пристрастился къ свобод.

Я позвонилъ, Женни вошла на цыпочкахъ и спросила шепотомъ, звалъ-ли я ее.

— Безъ сомннія, отвчалъ, я, поднимите пожалуйста занавсъ, комната похожа на могилу.

Женни исполнила мое желаніе, затмъ она позвала Сюзанну, которая тихонько просунула въ дверь голову и остановилась, устремивъ на меня тревожный взглядъ.

— Прекрасно, мадемуазель, сказалъ я шутя, бы не хотите со мной здороваться?

Вмсто того, чтобы броситься ко мн въ объятія, она приблизилась робкими шагами и со слезами взяла мою руку.

— Какъ вы себя чувствуете, папа? пробормотала она.

— Отлично, дитя мое, не говоря, конечно, объ усталости и волненіи посл путешествія.

— Ахъ! воскликнула Сюзанна. Ахъ! повторила Женни.

Въ голос обихъ женщинъ было такое странное выраженіе, что я въ свою очередь посмотрлъ сперва на одну, потомъ на другую, на лицахъ ихъ я замтилъ смущенье.

— Что съ вами, однако? спросилъ я. Что могло васъ испугать?

— Другъ мой, сказала Женни, умоляю васъ, молчите, докторъ Олибріусъ запретилъ вамъ говорить.

— Докторъ Олибріусъ?— Что это за господинъ? Не тотъ-ли нахалъ, который написалъ большой томъ ‘о пост, разсматриваемомъ съ точки зрнія гигіены и навигаціи?’ Что общаго между мной и этимъ педантомъ и ханжей?

— Даніэль, возразила Женни сухо, докторъ Олибріусъ врачъ, который пользуется громадной извстностью. Вотъ уже восемь дней какъ онъ лечитъ васъ съ заботливостью коллеги и друга.

— Восемь дней! воскликнулъ я, повернувшись удивленный на моемъ лож. Вы грезите, милое дитя

Какимъ образомъ онъ могъ ходить за мной въ Париж, когда мы были въ Америк?

— Выслушайте меня, Даніэль, сказала жена взволнованнымъ голосомъ, выслушайте меня, не прорывая: дло идетъ о вашемъ здоровьи, быть можетъ о вашей жизни.

— Вчера, во вторникъ, кончилось восемь дней, какъ вы вернулись домой въ плачевномъ вид. Вы видлись съ какимъ-то шарлатаномъ, по мннію доктора, этотъ человкъ далъ вамъ пріемъ опіума или гашиша, который могъ васъ убить. Крпкій организмъ и быть можетъ наши заботы спасли васъ. Всю недлю вы переходили отъ полной летаргіи къ ужасной лихорадк. Васъ осаждали страшныя виднія, заставившія насъ бояться за вашъ разсудокъ. Сегодня вы пришли въ себя, докторъ Олибріусъ предсказалъ намъ это, но онъ прибавилъ также, что выздоровленіе потребуетъ тщательнаго ухода, что судя по всему, вамъ нужно будетъ время, чтобы стряхнуть съ себя вс грезы и войти въ нормальную жизнь, и что отдыхъ и молчаніе самыя необходимыя условія вашего выздоровленія

Моя очередь была теперь смотрть на жену съ ужасомъ. Что значитъ эта басня, передаваемая ею съ такой глубокой увренностью? Я имлъ врное доказательство того, что я былъ въ Америк. Воображеніе француза никогда не могло-бы ни представить, ни измыслить того, что я видлъ, сверхъ того, въ бреду нтъ связи между событіями и не остается потомъ ничего въ памяти. Если предположить, что Женни оставалась во Франціи, пока я жилъ въ Массачузетт, что-же такое была Женни — американка, которую я нжно держалъ въ моихъ объятіяхъ? Былъ-ли я двоеженцемъ, не зная самъ того? Были-ли дв Сюзанны и двое Генри, одинъ въ Париж во Франціи, другой въ Америк? Имлъ-ли я самъ двойника? Или у меня была одна душа въ двухъ тлахъ? Какая путанница! Что за хаосъ!

— Проклятый Джонатанъ! шепталъ я. Чортъ-бы тебя взялъ и спиритизмъ вмст съ тобой. Каково теперь мое положеніе, мои отношенія къ семь!

Вдругъ истина меня озарила, я сердился на себя, что хотя-бы на минуту поврилъ жен. Разв Джонатанъ не предупредилъ меня, что я одинъ сохраню память о прошломъ, а мои ближніе станутъ янки по рожденію. Все объяснялось очень просто. Женни была жертвой иллюзіи. Если кто грезилъ въ моемъ дом, это была жена, а не я!

Это простое размышленіе вернуло мн мое мужество и достоинство.

— Дорогая, сказалъ я Женни, не врьте тому, что видите. Вашъ Олибріусъ дуракъ, я никогда не былъ боленъ. Доказательство то, что пульсъ мой не выше шестидесяти пяти, что я умираю отъ голода, и что съ нашего позволенія я хочу встать съ постели и позавтракать.

Вмсто отвта жена ударилась въ слезы — способъ разсужденія, который Аристотель напрасно оставилъ безъ вниманія, онъ играетъ видную роль въ семейномъ краснорчіи, растроганный мужъ всегда на половину побжденъ.

Въ качеств хорошо воспитанной дочери, Сюзанна не преминула присоединиться къ матери, она бросилась, рыдая, мн на шею.

— Папа, просила она, милый папа, не огорчайте насъ, подождите доктора.

— Я подожду его на ногахъ и не на тощакъ. Впрочемъ я вовсе не хочу огорчать васъ, мои дти. Я самъ врачъ, и даю вамъ честное слово, что прекрасно себя чувствую, если вы мн все-таки не врите, попросите зайти сосда Роза, онъ тоже медикъ и можетъ быть скоре васъ успокоитъ.

Предложенная мною сдлка была принята. Позвали сейчасъ-же Роза, который вошелъ съ такой неловкой, натянутой миной, что я разсмялся ему въ лицо.

— Здравствуйте, старый другъ, сказалъ я, протягивая ему руку.

— Спасибо за честь, докторъ, отвтилъ онъ, усаживаясь въ мое вольтеровское кресло.

— Прошу васъ, пощупайте мой пульсъ и уврьте этихъ дамъ, что я вполн здоровъ.

Онъ взялъ мою руку, выслушалъ внимательно пульсъ и, повернувшись къ Женки, сказалъ съ удивленіемъ:

— Если хотите знать мое мнніе, мн кажется, нтъ никакихъ основаній тревожиться. Пульсъ правильный и только немного слабъ, какъ у человка, который ничего не лъ. Кризисъ миновалъ, если онъ былъ вообще, чего я не смю утверждать. Я думаю, прибавилъ онъ, развеселившись, что холодный цыпленокъ и нсколько стакановъ стараго бордо самый лучшій рецепта, который докторъ смло можетъ принять больной или здоровый.

Об женщины вышли, чтобы приготовить мн завтракъ, Розъ всталъ съ кресла и подошелъ ко мн, приложивъ палецъ къ губамъ.

— Признайтесь, докторъ, сказалъ онъ тихо, вы потеряли желаніе шутить съ пріемами опіума?

— Tu quoque? воскликнулъ я. Милостивый государь опіумъ не при чемъ во всемъ этомъ, я былъ магнетизированъ.

— Прекрасно, сказалъ онъ, но, докторъ, съ вашимъ умомъ и твердыми принципами, вы врите въ магнетизмъ, посл того какъ академія отказала ему въ правахъ гражданства?

— Я долженъ однако уступить очевидному факту. Вы видите во мн жертву этой таинственной силы. Я былъ перенесенъ въ Америку.

Розъ отступилъ, блдный и смущенный.

— Да, продолжалъ я, меня перенесли въ Америку, меня, мой домъ, улицу. Я видлъ васъ тамъ, Розъ, вы были патріотомъ и храбрымъ капитаномъ зуавовъ.

— Замолчите во имя неба, сказалъ онъ, молчите! Хорошо, что никто, кром меня васъ не слышалъ.

— Вы сомнваетесь въ моихъ словахъ? хотите имть доказательства?

— Сохрани меня Боже, подозрвать васъ во лжи, воскликнулъ аптекарь, мы служили вмст въ рядахъ національной гвардіи, я уважаю васъ какъ честнаго человка и буду очень огорченъ, если вамъ грозитъ опасность. Выслушайте-же совтъ внушенный искреннимъ расположеніемъ къ вамъ. Будьте благоразумны, не разсказывайте никому о вашемъ приключеніи. Вы были въ Америк, пусть такъ. Вы говорите — я вамъ врю, но у васъ въ дом вс смотрятъ на это иначе. Никто не длитъ вашей увренности. А вы знаете поговорку: ‘когда вс ошибаются — вс правы’. Если вы будете упорно отстаивать ваше магнетическое путешествіе, боюсь, чтобы неврующіе не отомстили вамъ по своему, васъ могутъ принять за человка, у котораго… Онъ остановился, приставилъ палецъ ко лбу, потрясъ головой и съ состраданіемъ посмотрлъ на меня.

— Какъ, воскликнулъ я, не думаете-ли вы. что у меня тутъ не въ порядк.

— Нтъ, конечно нтъ! я знаю правду про себя, но кто можетъ запретить другимъ вообразить иное. Ваше приключеніе такъ необыкновенно, что благоразумне всего было-бы вамъ держать все это въ секрет.

— Садитесь, Розъ, садитесь и поговоримъ, вы увидите, что въ голов у меня ясне, чмъ когда нибудь. Какъ поживаютъ ваши дти?

— Отлично, сказалъ онъ, спасибо. Они вс пристроены, кром Веніамина.

— Альфредъ, не такъ-ли?

— Да, сказалъ онъ, улыбаясь, красивый малый, ему теперь двадцать четыре года. Для отца большая радость пристроить наконецъ и хорошо пристроить всхъ дтей… я….

— Что-же длаютъ они? Разскажите, сосдъ, говорите, неврующій, убдитесь, что сердце и голова у меня свже, чмъ даже двадцать лтъ назадъ.

— Старшій, сказалъ онъ, одинъ только причинилъ мн много огорченія. Это настоящій портретъ покойной матери. Упрямый, честолюбивый, вчно со своими мыслями въ голов, онъ никогда никому не уступалъ и никогда не радовалъ меня. Я вынужденъ былъ наконецъ позволить ему поступить въ политехникумъ, откуда онъ вышелъ первымъ. Онъ могъ тогда прекрасно устроиться при табачномъ акциз, но это дикая лошадь на которую не однешь узду. Онъ предпочелъ искать по свту предпринимателей на свои открытія, теперь онъ директоръ завода и надется составить себ состояніе. Господь съ нимъ! Промышленность вроломное дло, никто не увренъ въ успх, пока не умретъ. Я вчно боюсь за него. Остальные воспитаны вс моими попеченіями и доставляли мн только радости. Я далъ имъ общее образованіе, и благодаря протекціи, которою я съумлъ воспользоваться, я ихъ пристроилъ всхъ къ администраціи. Двое служатъ въ таможн, двое въ министерств юстиціи, еще двое уже сборщики податей, восьмой въ лсномъ вдомств, что касается моего Альфреда, онъ теперь личный секретарь префекта и на пути къ повышенію. Мене чмъ черезъ два года, если достанемъ еще нкоторую протекцію, онъ будетъ совтникомъ префектуры съ окладомъ въ тысячу восемьсотъ франковъ!

— Какъ, воскликнулъ я, вы Розъ, патріотъ, вы предпочли сдлать изъ сыновей канцелярскихъ служителей вмсто того, чтобы открыть имъ независимую карьеру?

— Докторъ, возразилъ аптекарь, я послдовалъ только совту и примру умныхъ людей. Если государственная служба скромне, она за то и врне. Служба не сопряжена ни съ безпокойствомъ, ни съ чрезмрнымъ напряженіемъ силъ, скопивъ маленькое состояньице, можно увеличить его игрой на бирж, затмъ, человкъ женится, подыскавъ невсту съ хорошимъ приданнымъ и не слишкомъ молодыми родителями, такъ можно жить припваючи, а на склон лтъ отдыхать съ хорошей пенсіей и годовымъ доходомъ гд-нибудь въ провинціи.

— Жизнь улитки!

— Улитки живутъ спокойно, возразилъ онъ, это главное. Это не то, что фабрикантъ, купецъ, судоходчикъ? Въ одинъ прекрасный день все гибнетъ отъ революціи, а если не отъ нея, то отъ войны, которую сильное правительство объявляетъ, не спрашивая насъ. А налоги, которые постоянно ростутъ, кризисы, конкурренція! все въ заговор противъ вашего труда и состоянія. Мы не созданы для этой борьбы. Чистое сумасбродство рисковать всмъ, когда нтъ ничего проще, какъ жить мирно и въ почет, слугою отчества. Администрація, это сама Франція. Пускай демократы и недовольные люди гонятся за призраками, я предпочитаю видть моихъ сыновей въ числ тхъ кто стъ, нежели въ числ тхъ, кого дятъ.

— И чтобы добиться своего, вамъ пришлось просить, жать руки?

— Да, сказалъ онъ, смясь, приходится иногда нсколько унижаться. Поклоны направо, поклоны налво министрамъ и слугамъ, я всхъ просилъ, всмъ льстилъ и въ конц концовъ усплъ, а это главное. Но смотрите, докторъ, во вс глаза: я поступалъ такъ какъ вс и вы будете длать то-же самое, тмъ не мене я патріотъ и держусь всегда оппозиціи, я лвый центръ вмст съ цлой Франціей и горжусь этимъ, между нами, но когда будущее моихъ дтей поставлено на карту, я прячу въ карманъ убжденія, которыя мн ни къ чему не послужатъ.

— Чтобы вынутъ ихъ снова когда-нибудь въ день революціи, не такъ-ли? спросилъ я съ ироніей.

— Безъ сомннія, возразилъ онъ смиреннымъ тономъ,— служишь правительству и при этомъ ничего не теряешь. Одно изъ главныхъ преимуществъ администраціи, это то, что перевороты идутъ ей на пользу. Глава уходитъ — молодые люди подымаются въ гору. Каждые пятнадцать лтъ происходятъ эти перевороты и счастливъ тотъ кто суметъ воспользоваться случаемъ и вытащитъ счастливый номеръ.

— Вы мудрецъ, monsieur Розъ.

— Просто человкъ здравомыслящій, возразилъ онъ съ горделивою скромностью, взгляните, напримръ, на моего Альфреда, онъ длалъ необыкновенные успхи въ наукахъ и на публичномъ испытаніи получилъ первую награду за краснорчіе, если-бы я его послушалъ, онъ сталъ-бы адвокатомъ: прекрасная карьера, но слишкомъ долгая и трудная, притомъ въ наше время ни къ чему не ведущая, между тмъ съ его умомъ, манерами и при нкоторой смтливости черезъ десять лтъ онъ можетъ стать су-префектомъ, а лтъ чрезъ пятнадцать префектомъ и можетъ быть даже сенаторомъ.

— Ахъ, Боже мой, воскликнулъ я, послушайте, что это за шумъ на улиц.

Розъ подбжалъ къ окну.

— Пустяки, сказалъ онъ, просто упала лошадь и кто-то вывалился на улицу изъ экипажа.

— Я пропалъ! опять потребуютъ съ меня пятьсотъ долларовъ.

— Что съ вами, другъ мой, сказалъ аптекарь чрезвычайно удивленный моимъ ужасомъ, каждый день кто-нибудь ломаетъ себ шею на улиц, что вамъ до этого за дло? это одно изъ тхъ несчастій въ которыхъ никого нельзя винить.

— По крайней мр это касается вашей администраціи, сказалъ я, приходя въ себя и вспомнивъ, что я не нахожусь уже больше въ Америк.

— Администрація никогда ни за что не отвчаетъ, возразилъ Розъ насмшливымъ тономъ.

— На то есть однако инспекторъ.

— Безъ сомннія, возразилъ онъ, но инспекторъ зависитъ отъ префекта, а префектъ въ свою очередь отъ власти, которая не зависитъ ни отъ кого кром Бога и своей шпаги. Какъ говорилъ мой покойный отецъ, есть три непоправимыхъ случайности: кораблекрушеніе, пожаръ и приказъ короля. Въ наше время въ обезпеченіе отъ кораблекрушенія и пожара мы имемъ страхованіе, что-же касается королевскаго приказа то мы и теперь имемъ тоже, что имли наши предки: смиреніе.

— Совсмъ не то въ Ам… воскликнулъ я.

Розъ взглянулъ на меня, я прикусилъ губы и замолчалъ.

— Впрочемъ, возразилъ аптекарь, вы будете избавлены отъ этой проклятой мостовой, которая вотъ уже десять лтъ приводитъ въ отчаяніе всхъ кучеровъ. Вашъ домъ экспропріируютъ въ ближайшемъ мсяц.

— Кто можетъ это сдлать?

— Разв вы не знаете? возразилъ онъ, уже восемь дней, какъ производятся развдки.

— Я не согласенъ, я буду протестовать.

— Къ чему послужить вашъ протестъ, сказалъ онъ отеческимъ тономъ, дорогой сосдъ, продолжалъ онъ, вы знаете исторію о глиняномъ горшк и чугун, не упрямьтесь: это безполезно, а иногда даже вредно, вступите лучше въ соглашеніе съ администраціей, она назначить вамъ сходную цну, чего-же вамъ больше желать?

— Я не хочу, чтобы меня выгнали изъ дома моихъ предковъ, у насъ есть пресса, я прибгну къ защит газетъ.

— Газеты! сказалъ аптекарь, я бы хотлъ, чтобы ихъ уничтожили наконецъ, къ чему он намъ служатъ послднія десять лтъ? нкогда, напримръ въ послднее царствованіе, они говорили правду министрамъ, это было забавно, въ наше время имъ точно привили какую-то болзнь, они нмы какъ рыбы, они теперь не больше какъ простыя афиши. Стоитъ-ли платить пять десять франковъ въ годъ за то, чтобы мн присылали на домъ всевозможные проспекты подозрительныхъ аферъ, которыхъ совершенства возглашаются съ такимъ паосомъ.— Будь я правительство, я заставилъ-бы газеты говорить правду, иначе одного Moniteur’а съ меня довольно, и даже слишкомъ.

— А между тмъ вы либералъ?

— Либералъ и Франкъ-массонъ сказалъ онъ, поднявъ вверхъ руку съ комической важностью. Въ теченіи сорока лтъ мое политическое Credo не измнилось ни на одну іоту. Да здравствуетъ наша безсмертная революція и имперія, которая возгласила всему міру, до стнъ Кремля, славные принципы восемьдесятъ девятаго года! Долой аристократовъ и эмигрантовъ! Долой іезуитовъ, которые составляютъ причину всхъ нашихъ несчастій! Я не врагъ религіи: она нужна для народа, но я хочу, чтобы священники были патріотами и добрыми сынами отечества. Я ненавижу вроломный Альбіонъ и . . . . . . . . и я хочу, чтобы Франція освободила всхъ угнетенныхъ на свт: венгровъ, валаховъ, сербовъ, грековъ, маронитовъ, итальянцевъ и негровъ. Впрочемъ я люблю миръ и искусства, я хочу, чтобы правительство покровительствовало какъ можно больше національному театру, французской комедіи гд я аплодирую Тальм въ комедіи Сулла. Я требую правительства сильнаго и патріотичнаго, которое-бы слушало честныхъ людей и заставило молчать адвокатовъ и болтуновъ, я требую, чтобы наша армія поставила насъ во глав Европы, и чтобы нашъ флотъ не боялся англійскихъ силъ, я хочу, чтобы во всей стран не было недостатка въ каналахъ и желзныхъ дорогахъ, я требую, чтобы правительство давало работу всмъ и обезпечивало хлбъ каждому работнику. При всемъ этомъ нашъ бюджетъ и наши налоги не должны быть чрезмрны, я не хочу, чтобы государство жирло цною народнаго пота: таковъ мой символъ, такъ думаютъ вс добрые французы.

— А свобода, спросилъ я его? я не вижу, гд ея мсто въ вашей программ.

— Вы ошибаетесь, возразилъ онъ, не говорилъ-ли я вамъ, что правительство по моему мннію должно быть энергично и я требую, чтобы администрація, уничтожала всякія индивидуальныя препятствія. Въ тотъ день когда власть, познавъ свои истинные интересы, заставитъ насъ быть свободными, въ тотъ день мы получимъ сами свободу и заставимъ весь міръ ее уважать.

— Что вы понимаете подъ свободою, спросилъ я?

— Вотъ вопросъ, сосдъ, который показываетъ, насколько ваша голова въ самомъ дл здорова. Есть множество глупцовъ, которые кричатъ: свобода! свобода! не замчая ловушки которую ставятъ имъ фанатизмъ и аристократія. Я знать не хочу этой обманчивой свободы, которая составляетъ ничто иное какъ привиллегію богатства и суеврія. Патріотъ, другъ знаній, я не хочу допустить религіозной свободы, которая выгодна только попамъ. Надо заставить молчать послднихъ, чтобы народъ былъ свободенъ. Я не хочу свободныхъ ассоціацій, такъ какъ они даютъ силу капуцинамъ, я не хочу, чтобы развращали бдныхъ политической милостыней, питая ихъ отравленнымъ хлбомъ. Я не хочу свободы воспитанія, которая предаетъ нашихъ дтей іезуитамъ, я не хочу свободы въ управленіи департаментами и возстановленія федерализма, я не хочу коммунальной свободы, возстановляющей деспотизмъ феодала и священника и влекущей за собою рабство народа. Пусть лучше будетъ надъ нами рука власти, чмъ эти анархическія права, которыми воспользуются мятежные люди, аристократы, фанатики и ханжи. Я держу сторону народа, да здравствуетъ равенство!

Я съ ужасомъ смотрлъ на этого честнаго Беотійца {Презрительное прозвище: безтолковый, невжда. М. Л.}. Подумать только, говорилъ я про себя, что до моего путешествія въ Америку я былъ столь-же невжественъ какъ и онъ! Я также полагалъ патріотизмъ въ равенств рабскаго состоянія. Я также полагалъ, что общественная свобода заключается въ уничтоженіи всякой личной свободы, какъ будто посл подобнаго уничтоженія намъ остается еще что нибудь кром грубаго механизма администраціи. Джонатанъ! Джонатанъ! проклятый колдунъ, зачмъ ты сдлалъ меня чуждымъ моему отечеству, моей родин, или отчего ты не перенесъ въ эти восемь дней всхъ французовъ въ Америку.

— Итакъ, сосдъ, сказалъ аптекарь, удивленный моимъ молчаніемъ, что думаете вы о моихъ принципахъ? Не правда-ли я вполн человкъ своего вка? Неправда-ли это то самое ученіе, которое и вы всегда защищали?

— Вы правы, отвтилъ я, но перечисливъ вс виды свободы, которыхъ мы должны бояться, я не вижу какой родъ свободы намъ еще остается.

— Ба! сказалъ онъ. Вы шутите. А свобода хлбопеченья, разв это ничего? А всеобщее голосованіе, разв въ этомъ не все? Въ день баллотировки можно узнать человка, который не льститъ никогда власти. Въ теченіи сорока лтъ, я никогда не вотировалъ иначе, какъ въ оппозиціи, я отдаю себ въ этомъ справедливость. Меня можно сломить, но я не уступлю ни шагу.

— И въ ожиданіи будущаго торжества, вы позволяете безпрекословно экспропріировать ваше имущество?

— Между нами говоря, это большое неудобство, возразилъ аптекарь, но что вы хотите, я не боле какъ частное лицо. Гражданинъ — я презираю тирановъ, но какъ простой промышленникъ, я не стану спорить съ администраціей, въ которой я ежедневно нуждаюсь. Впрочемъ, принципы остаются. Частный интересъ долженъ уступить общему. Подумайте, вашъ домъ, если его сохранить неприкосновеннымъ, долженъ захватить по крайней мр два сантиметра сверхъ прямой линіи. Кто потерпитъ подобный недостатокъ симметріи? Мы, истые парижане, мы родимся съ компасомъ въ глазахъ. Не найдется ни одного прохожаго, который-бы не былъ сконфуженъ подобнымъ нарушеніемъ порядка и не упрекнулъ-бы въ томъ администрацію.

— Да, сказалъ я, права — ничто, прямая линія — все.

— Милостивый государь, сказалъ аптекарь, не говорите дурно о прямой линіи, это даетъ мн невыгодное понятіе о вашемъ знаніи и вашемъ вкус.

— Повидимому мы слишкомъ уважаемъ эту кратчайшую дорогу отъ одной точки до другой, если готовы пожертвовать ради нея нашей выгодой.

— Люблю-ли я ее? сказалъ онъ, послушайте сосдъ, я открою вамъ нчто по секрету, что вамъ очень понравится, конечно, какъ это нравится всмъ моимъ друзьямъ.

— Слушаю обоими ушами, какъ человкъ который хочетъ, чтобы его убдили.

— Вы видите, продолжалъ онъ, что длаютъ теперь съ Парижемъ, старые дома, старыя воспоминанія падаютъ ежедневно подъ молоткомъ разрушителей и замняются прямыми улицами и новоявленными дворцами. Это превосходно, парижанинъ не узнаетъ самъ своею города. Мене чмъ черезъ десять лтъ Парижъ будетъ совсмъ перестроенъ. Онъ станетъ театромъ, гостинницей и кафе, для цлаго міра. Прекрасно! исходя изъ той-же идеи, я сочинилъ проектъ еще боле смлый и заманчивый, я хочу помстить всю Францію въ Париж. Пусть провинція умретъ. Не будетъ больше ни овергнцевъ, ни гасконцевъ, ни савояровъ. Не будетъ больше даже француза, мы станемъ вс Парижанами.— Мое созданіе будетъ грандіозно, продолжалъ онъ. Дло идетъ о томъ, чтобы усилить и сосредоточить единство власти, которое оставляетъ еще многаго желать, но средство для этого одно изъ самыхъ простыхъ, я думаю продолжитъ Севастопольскій бульваръ, съ одной стороны до Байоны, съ другой до Дюнкирхена. Я проложу улицу Риволи такъ, чтобы одинъ конецъ ея упирался въ Брестъ, а другой кончался Ницей. Пролагая дорогу, я уничтожу все на пути, что можетъ мшать прямой линіи. Что за горизонтъ! Какая перспектива! И вы должны знать, что расходы при этомъ совершенно ничтожны. Экспропріація не дорого будетъ стоить, и цна на землю чрезвычайно возвысится, такъ какъ вся она будетъ находиться въ Париж. Вс города станутъ не боле какъ предмстья. Посреди пути я проложу желзную дорогу, по обимъ сторонамъ встанутъ дома снабженные арками, которые должны защищать пшехода отъ дождя и грязи, мстами я устрою театры и повсюду кафе. Парижъ, такимъ образомъ, станетъ мстомъ прогулки для всего человческаго рода. Это не все еще, я призову на помощь искусства, которыя дадутъ стиль всему созданію. На оконечности бульвара въ двсти лье длиною, лицомъ къ Байон я воздвигну статую Славы въ сто двадцать футовъ высоты, на другомъ конц, къ Дюнкирхену, статую Побды На конц улицы Риволи около Бреста встанетъ Группа Воиновъ, внизу около Ниццы нимфы, предлагающія лавры. Наконецъ въ центр, около Бурга я воздвигну Валгаллу — гигантскій Пантеонъ: колонна, врне гигантскій столбъ, сложенный изъ пушекъ, будетъ поддерживать почти въ облакахъ изображеніе Минервы вооруженной пикой, каской и кирассой. Это будетъ сама Франція, царица цивилизаціи, мира и искусствъ. Эту колонну я окружу обширнымъ портикомъ, со стнъ, котораго будетъ раздаваться пушечный салютъ, внутри я помщу изображенія всхъ нашихъ національныхъ героевъ: Дюнуа, Конде, Тюрена, Гоше, Клебера, Массены, Мюрата и др., надъ ними поставлю символическія статуи, каждая въ двадцать пять футовъ высоты, съ одной стороны: ‘Война покровительствуетъ промышленности и искусствамъ’, съ другой: ‘Завоеватель несетъ знамя свободы народамъ’, въ центр Фортуна и Красота внчаютъ Мужество. Все это вмст будетъ благородно и величественно, это будетъ одинъ изъ тхъ патріотическихъ памятниковъ, которые даютъ безсмертіе вку и возвышаютъ духъ слдующихъ двадцати поколній. Безмрное въ единомъ — таковъ мой идеалъ!

— Греки, возразилъ я, полагали красоту въ пропорціи и разнообразіи.

— Французы не греки, воскликнулъ онъ, мы — римляне, ничто намъ такъ не по вкусу, какъ громадность и симетрія, колоссальное — прекрасно.

Я вздохнулъ, склонилъ голову и не отвчалъ.

— Что вы докторъ? Вотъ вы опять пришли въ задумчивость? Что думаете вы о моемъ проект?

— Я думаю… сказалъ я, пожимая плечами, я вспоминаю страну гд я только что былъ, гд стараются воспитать человка, вмсто того, чтобы складывать камни и строитъ монументы. Портики, колонны, тріумфальныя арки, статуи образуютъ прекрасную перспективу на горизонт, но есть нчто боле прекрасное, боле великое, нчто живое, что придаетъ самой тсной улиц особую прелесть, благодушный свтъ и самое угрюмое жилище обращаетъ во дворецъ: это свобода.

— Вотъ оно что, возразилъ онъ тономъ раздраженнаго автора, черныя мысли снова овладваютъ вами. Полагаю что мое дальнйшее присутствіе здсь, совсмъ неумстно.

Онъ ушелъ, я его не задерживалъ. Что было мн длать со старымъ сумасбродомъ? Я слышалъ, какъ онъ говорилъ съ моей женой въ гостинной, я разслышалъ имя Олибріуса и слова: ‘Торопитесь пора’.— Что могутъ значить эти слова? Я не заботился о томъ и былъ не правъ. Глупцовъ слдуетъ всегда остерегаться.

ГЛАВА XXXII.
Французская семья.

Въ конц концовъ я всталъ и занялся туалетомъ, съ сожалніемъ вспоминая уютный мой домъ въ Америк.— Ни огня въ комнат, ни горячей воды, ни ванны освжающей усталые члены, французы не пришли еще къ сознанію, что первая принадлежность свободы въ домашнемъ быту это имть все подъ рукой и не нуждаться ни въ чьихъ услугахъ. Я долженъ былъ звонить безъ конца, и при каждомъ звонк являлся угрюмый и важный лакей, который смотрлъ на меня съ высоты своего благо галстуха, и служилъ мн съ величественнымъ состраданіемъ. Гд ты мой бдный Замбо? Ты былъ неловокъ и смшонъ, но ты любилъ меня. Покончивъ съ бритьемъ, я взглянулъ въ зеркало, я съ нкоторымъ удовольствіемъ узналъ свое лицо въ прежнемъ вид. Не то чтобы оно было такъ красиво, но я къ нему привыкъ, нтъ ничего тягостне вчной маски. Въ столовой я нашелъ жену и дочь, которыя ожидали меня съ дурно скрытымъ безпокойствомъ. Женни занята была работой, вполн отвчающей принятымъ правиламъ приличія — она вышивала по канв, Сюзанна плела кружева, подымая по временамъ на меня глаза съ выраженіемъ испуга и печали, тмъ не мене, усвшись за столъ, я сталъ завтракать съ большимъ апетитомъ. Благодаря постоянному возбужденію въ продолженіи восьми дней, я могъ оцнить теперь вполн всю прелесть французскаго завтрака и моего стараго Бордо. Я чувствовалъ себя на родной земл, кровь моя обращалась быстре, у меня явились поэтическія мысли чего со мной никогда не случалось въ Массачузет. О моя родина! Я люблю тебя какъ возлюбленную невсту, съ которою вчно ссорятся, признавая ея прелести и добродтели. О, дорогая Франція! У тебя не одинъ недостатокъ воспитанія, но природа одарила тебя, какъ балованное дитя. Нтъ ничего прекрасне твоего кроткаго неба, твоихъ плодоносныхъ полей, чудныхъ цвтовъ и огня твоихъ благородныхъ винъ. Сыны твои самые любезные, вжливые и остроумные люди въ мір, пока лихорадка революціи не лишаетъ ихъ разсудка. Чего же недостаетъ теб, чтобы быть самой счастливой и благородной націей въ мір? Ничего кром той свободы, надъ которой ты смешься и которой но знаешь.

О чемъ задумалась ты, моя Сюзанна? спросилъ, я дочь, которой упорное молчаніе меня удивляло! Обыкновенно она щебетала, какъ птичка.

— Вовсе нтъ, милый папа, ни о чемъ!

— Въ самомъ дл? Мой мизинецъ подсказываетъ мн, что моя барышня безпокоится о своемъ старомъ лучшемъ друг.

— Я не говорю нтъ, отецъ.

— Прекрасно дитя мое, но я чувствую себя отлично, и вс мои мысли заняты теперь только твоимъ счастіемъ. И такъ, дитя мое, когда же ты выходишь замужъ?

Жении поднялась какъ будто бы ее толкнула какая — то пружина. Сюзанна покраснла до самыхъ блковъ глазъ.

— Что за ребячество! воскликнулъ я. Теб, Сюзанна, вотъ уже скоро двадцать лтъ. Ты не изъ тхъ дурочекъ, которыя при слов мужъ косятъ глаза во вс стороны. Скажи мн откровенно, что теб подсказываетъ сердце, я врю теб совершенно, другъ мой, и готовъ полюбить того, кого ты выбрала сама.

— Сюзанна, сказала жена моя, безпокойнымъ тономъ: идите въ мою комнату и принесите мн шерсти, сказавъ это она сдлала дочери выразительный знакъ, который ясно говорилъ: ‘оставьте насъ’.

Едва Сюзанна вышла, какъ Женни напала на меня.

— Даніэль, вскричала она, какъ вы жестоки! Что сдлало вамъ это бдное дитя?

— Что это значитъ? Я не могу спросить у дочери кого она любитъ?

— Дочь моя никого не любитъ, monsieur, она честная двушка и будетъ слдовать примру матери, она дождется брачнаго дня, чтобы любить мужа котораго родители для нея выберутъ.

— Брачнаго дня? воскликнулъ я. Это немного поздно. Если любовь не явилась наканун, она найдетъ дверь запертой. Молодая двушка подвергается опасному риску, предоставляя другимъ случайное ршеніе въ выбор мужа. Выходятъ замужъ для себя, а не для родителей. Сознаніе долга вещь превосходная, но оно не замняетъ того прекраснаго, святаго чувства, которое заставляетъ сердце отдаться свободно.

— Откуда вы берете ваши изрченія, не знаю, сказала Женни сухимъ тономъ, вы могли бы уважать немного больше вашу семью и не приносить домой такихъ печальныхъ парадоксовъ.

— Но, другъ мой, во всхъ остальныхъ частяхъ свта двушки выбираютъ себ сами мужей. Напримръ въ Америк.

— Разв мы ирокезы? перебила меня жена.

— Взгляните на Англію, Германію и даже Испанію, тамъ выходятъ замужъ по любви, и я не вижу, чтобы тамъ былъ бракъ мене счастливъ чмъ въ Париж.

— Въ вашихъ словахъ, Даніэль, нтъ ни капли здраваго смысла.

— Итакъ, сударыня, одинъ изъ насъ ослпленъ предразсудкомъ и разсуждаетъ неврно.

— Да, сударь, но съ той разницей, что вы одинъ держитесь вашего мннія, а вся Франція думаетъ какъ я.

— Ахъ! пробормоталъ я: вотъ онъ тиранъ мой, вотъ тотъ весь свтъ, котораго я нахожу снова хозяиномъ въ моемъ собственномъ дом. Насколько жена моя была лучше въ Америк!

Спорить было безполезно и для меня въ высшей степени тягостно, я прибгъ къ средству, котораго не зналъ Сократъ, а именно къ трубк. Я закурилъ ее и отдался мечтамъ.

Миръ продолжался не долго, вошелъ въ комнату Генри и робко меня поцловалъ. Я взглянулъ на сына и не сразу узналъ его, это не былъ уже тотъ смлый волонтеръ, всегда готовый отправиться въ далекій путь, была ли цлью этого пути дальняя Индія съ ея богатствомъ или война за свободу. Теперь передо мной стоялъ молодой человкъ съ лицомъ красивой куклы, на голов у него былъ проборъ, какъ у женщины, прибавьте къ этому кружевную рубашку, стоячій воротникъ и шотландскую ленту, служившую ему галстухомъ. Можно было принять его скоре за молодую двушку въ короткомъ пальто, во всей его фигур было нчто изящное, нжное и безпечное.

— Откуда ты, дорогой? спросила мать.

— Отъ моего куафера, maman.

Его куаферъ! Сынъ мой нуждался въ парикмахер! Я смотрлъ на него съ любопытствомъ.

— Былъ ты сегодня въ манеж? продолжала Женни.

— Да мама, и въ фехтовальной зал.

— Превосходно, замтилъ я, я люблю эти мужественныя упражненія, молодой человкъ долженъ умть здить верхомъ, плавать, боксировать, владть шпагой и пистолетомъ. Цивилизованный человкъ долженъ бороться постоянно съ вялостью современной жизни, уничтожающей энергію. Однако, дорогой Генри, это не все, ты долженъ подумать о твоомъ положеніи въ свт, теб шестнадцать лтъ и ты мужчина. Что ты думаешь длать?

— Бдное дитя, воскликнула Женни, оставьте ему наслажденія его лтъ. Онъ еще даже не баккалавръ.

— Пускай тогда станетъ бакалавромъ!

— Еще успемъ отецъ, сказалъ Генри, звая. Въ будущемъ году ты мн возьмешь репетитора.

— Конечно, замтила Жонни, вс приглашаютъ репетитора. Посмотрите на сына банкира г. Поти, онъ ничего ровно не зналъ, это былъ совершенный идіотъ, въ три какихъ нибудь мсяца учитель, спеціалистъ по ремеслу, всадилъ ему въ голову цлую энциклопедію, молодой человкъ удивилъ въ конц концовъ всхъ экзаменаторовъ.

— Три мсяца спустя онъ вернулся къ прежнему невжеству.

— Что нужды, сказала Женни, онъ сталъ однако бакалавромъ, а это званіе открываетъ всюду путь.

— Если такъ, сынъ мой, держи теперь экзаменъ, не жди будущаго года, я хочу чтобы въ семнадцать лтъ ты имлъ ту или другую профессію.

— Не знаю еще, нужно ли ему непремнно изучать права, сказала жена.

— Да, три года прогуливаться въ булонскомъ лсу и въ другихъ мстахъ, убгая отъ хронической болзни, которую зовутъ экзаменомъ. Три года — въ лучшее время жизни — безсмысленно потерянныхъ въ праздности или среди жалкихъ развлеченій! А не хочу этого, пустъ Генри пріобртетъ сперва знаніе, а потомъ серьезно изучитъ право. Скажи, мой сынъ, какую профессію ты предпочитаешь?

— Какую вамъ угодно, папа, возразилъ онъ, обнимая мать. Женни улыбнулась ему, какъ бы говоря: ‘терпніе сынъ мой, у отца твоего такъ мало здраваго смысла’.

— Ты не имешь ни къ чему предпочтенія, у тебя нтъ какого-нибудь призванія? спросилъ я Генри.

— Нтъ папа, это дло ваше. Лишь бы я только могъ остаться въ Париж, здить верхомъ, развлекаться съ моими друзьями, остальное мн ршительно все равно.

— Дорогое дитя, какъ онъ насъ любитъ! сказала Женни, гладя его волосы.

— Развлекаться, воскликнулъ я, кто внушилъ теб подобныя мысли? Другъ мой, мы существуемъ на земл не для удовольствія. Трудъ — это законъ данный намъ Богомъ, узда нашихъ страстей, слава и счастье нашей жизни. Въ Америк нтъ человка твоего возраста, который бы не былъ уже самостоятеленъ и но сознавалъ бы своего достоинства и долга.

— Даніилъ, сказала Женни съ видимымъ нетерпніемъ: зачмъ вы мучите дитя, которое думаетъ только о томъ, чтобы вамъ угодить? Имйте терпніе, онъ будетъ длать тоже, что и вс.

— Иначе говоря онъ не будетъ ничего длать.

— Но онъ получитъ мсто въ свое время.

— Объ этомъ то я и говорю, возразилъ я, негодуя на материнскую слабость. Мсто, вотъ великое слово! сынъ мой будетъ канцелярскимъ служителемъ!

— Въ наше время вс только гонятся за этимъ, сказала жена. Покажите мн человка изъ хорошей семьи, который-бы поступалъ иначе! Зачмъ-же намъ оригинальничать.

— Какъ, сказалъ я Генри, разв ты не предпочтешь быть самому творцомъ своей судьбы и не быть обязаннымъ своимъ положеніемъ никому кром какъ своему таланту и труду?— Разв независимость ничего не стоитъ? Почему не стать теб адвокатомъ, докторомъ, фабрикантомъ или купцомъ?

— Не предложите ли вы ему наконецъ стать бакалейнымъ торговцемъ, сказала Женни съ презрніемъ, которое меня оскорбило.

— Прекрасно, сударыня! Взвшивать сахаръ ради своего интереса по вашему мннію постыдно, но запечатывать письма сюргучемъ и нанизывать квитанціи по вашему благородно и великая честь! И чтобы этого достигнуть надо просить, хлопотать, отрекаться отъ своихъ убжденій, льстить людямъ, которымъ не слдовало-бы подавать руки!

— Весь свтъ такъ длаетъ, сказала Женни, вы считаете себя умне и добродтельне всхъ?

— О, предразсудокъ! предразсудокъ! воскликнулъ я.— Да, мы лакейское племя!

Я былъ взбшенъ, я ходилъ большими шагами по комнат и колотилъ кулакомъ по столу, Генри опустилъ голову и молчалъ, Женни блдная, сжавъ губы, слдила за мной глазами.

— Прошу васъ Даніэль, сказала она, кончить эту смшную сцену, вы забываете, что я не въ силахъ перенести столько волненій. Когда вы успокоитесь, надюсь, вы выслушаете разумные доводы. Въ эту минуту вы не знаете сами, что говорите.

— Сударыня, сказалъ я, мн кажется что въ присутствіи моего сына слова ваши неумстны.

— Вы больны, другъ мой, сказала она.

— Довольно! воскликнулъ я, ваше состраданіе просто неприлично, я покажу вамъ что такое глава семьи. Несмотря на ваши предразсудки и отчаянье, я заставлю мою дочь выйти замужъ по склонности, и заставлю сына выбрать профессію по вкусу и независимое положеніе!

— Вы съ ума сошли, Даніэль, сказала Женни, скрестивъ руки.

— Я въ полномъ ум, сударыня, и покажу вамъ, что я глава дома.

— Онъ сошелъ съ ума, кричала жена, заливаясь слезами, она бросилась на шею Генри, который заплакалъ вмст съ нею.

Въ эту минуту об половины двери порывисто распахнулись и чей то голосъ возвстилъ имя доктора Олибріуса.

ГЛАВА XXXIII.
Докторъ Олибріусъ.

Онъ пошелъ… я вижу его какъ теперь породъ собою. Голый лобъ, клочки рыжихъ полосъ, торчащіе на вискахъ, золотыя очки, лицемрная улыбка, тройной подбородокъ, затеряашійся въ складкахъ широкаго галстуха, зеленый сюртукъ и лента цвтовъ радуги: все возвщало въ немъ глупца, имвшаго успхъ. За нимъ слдовали точно два сыщика, адвокатъ Рейнаръ который своими рысьими глазами искалъ какъ-будто постоянно нору, куда бы могъ скрыться, и толстый полковникъ Сенъ-Жанъ, опираясь на свою клюку и таща за собою свой животъ и свою подагру. Чего хотлъ отъ меня этотъ смшной кортежъ? Увы! Я скоро узналъ это и не къ моей выгод.

— Здравствуйте, моя красавица, сказалъ Олибріусъ, взявъ руку моей жены и поднося ее къ губамъ. Успли-ли вы отдохнуть отъ усталости и волненія? Поберегите себя: сердце женщины слабый органъ. Вы не должны допускать его страдать, благодаря вашей чуткости.

— Здравствуйте докторъ, продолжалъ онъ, обращаясь ко мн, любезнымъ тономъ, и протягивая руку, которую я не посмлъ не принять, я счастливъ, что вижу васъ на ногахъ. Итакъ на этотъ разъ я могу явиться въ качеств друга, а не доктора, я предупреждалъ впрочемъ этихъ господъ, которые какъ сосди интересовались вашимъ здоровьемъ, но не ршались войти вмст со мной.

— Здравствуйте господинъ Лефевръ, сказалъ полковникъ. Чортъ возьми! Вы были больны? Но слава Богу! сундукъ въ порядк, я счастливъ васъ видть, чортъ возьми!

Рейнаръ не клялся, но напротивъ сладчайшимъ голосомъ сдлалъ мн комплиментъ довольно двусмысленный, по крайней мр я почувствовалъ себя оскорбленнымъ безъ явной причины.

— Ну, какъ вы себя чувствуете? спросилъ Олибріусъ.

— Прекрасно, отвчалъ я.

— Тмъ хуже, сказалъ онъ, это не естественно, это свидтельствуетъ о томъ, что дйствіе яда еще не вполн истощилось. Посл восьмидневнаго опустошенія, произведеннаго опіумомъ, вы должны бы быть полуживымъ, безъ пульса и безъ голоса.

— Это желзный человкъ, сказалъ полковникъ. Чортъ возьми! онъ могъ бы быть карабинеромъ.

— Любезный собратъ, сказалъ я Олибріусу, случай со мною на столько необыкновененъ, что любой мудрецъ на вашемъ мст позабылъ бы свою латынь. Я не былъ отравленъ опіумомъ, я былъ магнитизированъ и перенесенъ въ Америку, откуда вернулся сегодня ночью.

— Проклятіе! выкликнулъ полковникъ, это сильно сказано. Я командовалъ самъ полкомъ гасконцевъ, которые не имли себ равныхъ, какъ въ битв, такъ и во врань, но вамъ принадлежитъ пальма первенства,

— Дорогой собратъ, сказалъ Олибріусъ кисло-сладкимъ голосомъ, я знаю всегда, что я говорю, все дло въ фактахъ, нтъ ничего дйствительне факта. Что вы воображаете, будто вы были въ Америк, это меня мало удивляетъ, это дйствіе опіума, но я, заботился о васъ въ теченіи восьми дней и восьми ночей и смю васъ уврить, что вы оставались плотью и костями въ вашей постели и не покидали вовсе Парижа.

— Милостивый государь, возразилъ я, я вернулся только что изъ страны, гд истина царитъ безраздльно. Я вынесъ оттуда отвращеніе ко всякой лжи оффиціальной или оффиціозной, думайте, что вамъ угодно, я могу только повторить одно: не знаю тломъ или духомъ, но я провелъ восемь дней въ Америк.

— Дйствіе опіума, сказалъ Олибріусъ, вынимая табакерку и втягивая понюшку табаку. Мозгъ угнетенъ, иллюзія преобладаетъ надъ ощущеніемъ. Дорогой мой, вашъ разумъ долженъ противодйствовать этому вліянію, иначе въ мозговыхъ полушаріяхъ можетъ установиться тяжелый и продолжительный безпорядокъ. Въ подобныхъ случаяхъ вы сами знаете, первое средство: изгнать навязчивую идею и представлять себ вещи такъ, какъ говоритъ вамъ врачъ. Вы не бы-ли въ А-мери-к, прибавилъ онъ, протяжно и наставительно раздляя слова на слоги.

— Милостивый государь, отвтилъ я, позвольте мн остаться при моемъ мнніи.

— Даніэль, вскричала въ отчаяніи моя жена, не упорствуйте во имя неба, иначе вы погибли!

— Милостивый Боже! возразилъ я. улыбаясь, какимъ голосомъ вы это говорите, моя дорогая! Мн кажется, я слышу какъ будто бдную Рашель въ роли Роксаны:

coutez, Bajazet! je sens que je vous aime,

Vous vous perdez, gardez de me laisser sortir.

Вмсто всякаго отвта Женни подняла руки къ небу и взявъ за руку Генри, она убжала изъ комнаты, закрывъ платкомъ лицо.

— Проклятіе! сказалъ полковникъ, вы огорчаете жену. Что за чортъ! Можно солгать, чтобы доставить дамамъ удовольствіе, какой же вы французъ, чортъ возьми!

— Любезный сосдъ, сказалъ адвокатъ въ полъголоса, точно онъ начиналъ судебную рчь, разсудимъ дло: если вы были въ Америк, вы видли эту страну во всхъ деталяхъ, вы знаете ее тогда досконально: если вы были въ бреду, ваши представленія о ней непремнно не полны, смутны и скажемъ прямо химеричны. Позвольте мн предложить вамъ нсколько вопросовъ, которые вернутъ васъ къ реальной дйствительности и позволятъ вамъ самому убдиться въ истин или лживости вашихъ ощущеній.

— Говорите, милостивый государь, я васъ слушаю.

— Въ продолженіи вашего пребыванія въ Америк, случалось-ли вамъ видть людей, стрляющихъ другъ въ друга изъ пистолета? Случалось ли видть вамъ двухъ, трехъ повшенныхъ въ теченіи каждаго дня во славу знаменитаго закона Линча, Lynch law, закона, котораго не только названіе, но и самую идею быть можетъ американцы похитили у насъ.

— Милостивый государь, возразилъ я, предоставьте журналамъ всю эту вздорную болтовню. Американцы гораздо цивилизованне насъ и во сто разъ боле мирнаго характера чмъ мы, даже дуэль тамъ совсмъ неизвстна.

— Чортъ возьми! воскликнулъ полковникъ, это слишкомъ. Страна въ которой совсмъ не дерутся, можетъ-ли существовать что либо подобное! Что же Америка вся монастырь, обитель монахинь Сердца исуса что ли?

— Дйствіе опіума! сказалъ Олибріусъ, больной все видитъ въ хорошемъ свт.

— Скажите лучше въ дурномъ, возразилъ полковникъ, чортъ возьми! еслибы я попалъ въ этотъ балаганъ, я бы надавалъ имъ всмъ пощечинъ и мы бы увидли, на какомъ мст у нихъ сердце.

— Имется ли въ Америк какое нибудь правительство спросилъ адвокатъ, а если нтъ, то не замтили ли вы случайно слдовъ чего либо въ этомъ род?

— Милостивый государь, сказалъ я, тамъ самое лучшее правительство, такое именно, которое меньше всего управляетъ, но предоставляетъ гражданамъ какъ можно свободне управлять самимъ собою.

— Дйствіе опіума, замтилъ Олибріусъ. Всякій знаетъ, что Америка страна чистйшей анархіи.

— Милостивый государь, сказалъ я нетерпливо, потрудитесь отправиться сами въ Соединенные Штаты, вы найдете тамъ центральное правительство, тридцать четыре отдльныхъ штата, тридцать пять сенатовъ и тридцать пять палатъ представителей. Я не думаю, чтобы дикіе могли установить подобный порядокъ.

— Чортъ возьми, сказалъ полковникъ, тридцать пять гнздъ адвокатовъ и болтуновъ! Если подобные порядки возможны, я готовъ сдлать нарочно путешествіе, чтобы выбросить за окно негодное племя политиковъ.

— Существуютъ ли тамъ министры? продолжалъ адвокатъ своимъ пронзительнымъ голосомъ, который онъ безуспшно старался смягчить.

— Безъ сомннія.

— Министры исповданій, напримръ?

— Нтъ, церкви тамъ — независимыя общины, каждый можетъ основать храмъ, не страшась ничего кром закона.

— Это невозможно, сказалъ адвокатъ, это значило-бы продать общество въ руки монаховъ со всми ихъ интригами и ненавистью ханжей къ міру. Каждый день могла-бы повториться вароломеевская ночь.

— Милостивый государь, возразилъ я, это вещь можетъ быть невозможная, однако она существуетъ и прибавлю къ тому-же ни въ одной стран нельзя встртить больше терпимости и милосердія.

— Дйствіе опіума! сказалъ Олибріусъ.

— И не только церковь свободна, сказалъ я, одушевляясь, но также точно школа и больница, точно также, каждый иметъ право облегчать страданія другихъ, не имя нужды въ чьемъ-либо благосклонномъ разршеніи и безъ тхъ полицейскихъ правилъ, которыя даютъ право думать, что дло идетъ объ основаніи какого-нибудь сомнительнаго учрежденія.

— Это мечта, сказалъ адвокатъ, все это матерьяльно не осуществимо.

— Дйствіе опіума! сказалъ Олибріусъ.

— Докторъ Олибріусъ, воскликнулъ я, если кмъ-нибудь изъ насъ въ эту минуту владютъ навязчивыя идеи, то мн кажется, что не мной!

— У меня нтъ никакихъ идей, докторъ Даніэль, возразилъ онъ, беру въ свидтели этихъ почтенныхъ господъ, съ меня достаточно констатировать, что вы до сихъ поръ не сказали ни одного слова, которое-бы имло здравый смыслъ.

— Есть-ли въ Америк государственный совтъ? продолжалъ адвокатъ съ упорствомъ настоящаго слдственнаго судьи.

— Нтъ, сударь, правосудіе ршаетъ все, администрація ей подчинена.

— Что за химера! сказалъ Рейнаръ, народъ не могъ-бы существовать шести мсяцевъ безъ удивительнаго раздленія власти, которое составляетъ славу нашей конституціи. Представьте себ, что въ извстномъ случа необходимо арестовать васъ безъ формальнаго процесса, что стали-бы мы длать въ этомъ случа въ вашей стран Гуроновъ.

— Что стали-бы длать? возразилъ я. Вопросъ разршенъ, смльчака пренебрегающаго закономъ потребуютъ къ суду и заставятъ заплатить нсколько сотъ тысячъ франковъ ‘вознагражденія за убытки’.

— Подумали-ли вы, что сталось-бы съ префектами? ихъ служба была-бы совершенно безполезна.

— Префекты… возразилъ я, ихъ тамъ не существуетъ.

— Нтъ префектовъ, воскликнулъ онъ, смясь, никакихъ префектовъ! Но что-же по вашему станутъ длать граждане сами, если ихъ но будутъ опекать должностныя лица, по назначенію.

— Милостивый Боже, возразилъ я, они будутъ сами заниматься своими длами. Вы никогда еще объ этомъ не думали, вы — государственный человкъ?

— Нтъ, возразилъ онъ сухо, я думаю только о вещахъ возможныхъ. Кто-же у васъ тамъ руководитъ общественнымъ мнніемъ и учитъ гражданъ думать?

— Никто, разумется.

— Разв тамъ нтъ цензурнаго управленія?

— Нтъ, сударь, въ этой стран Гуроновъ, какъ вы ее называете, каждый говоритъ и печатаетъ, что онъ хочетъ, отвчая только передъ судомъ и закономъ. Газеты разсматриваются тамъ какъ благо, имъ покровительствуютъ, стараются умножать ихъ всми способами, отъ нихъ не требуютъ никакого поручительства, никакой пошлины, ничего, что могло-бы мшать распространенію знанія, что стсняло-бы свободу.

— Чортъ возьми! сказалъ полковникъ, вотъ страна гд жандармерія должно быть не очень занята!

— Тамъ нтъ жандармовъ, господинъ полковникъ.

— Нтъ жандармовъ! воскликнулъ онъ. Чортъ возьми! Я не служу въ ея рядахъ, не стану придираться, если вы не совсмъ сумасшедшій, сосдъ, я потребую, чтобы разрушили Шарантонъ, вы большой чудакъ: никакихъ жандармовъ! Почему не сказать кстати: ни арміи, ни инфантеріи, ни кавалеріи, ни генераловъ, ни полковниковъ, ни капитановъ, общество стрюцкихъ или Ирокезовъ, общество, какого свтъ еще никогда не видлъ.

— Полковникъ, сказалъ я, въ продолженіи семидесяти лтъ Америка не имла арміи, пусть только наступитъ миръ и возстановленъ будетъ союзъ, она обойдется снова безъ нея. Какъ вы сами говорите, это общество мирныхъ людей.

— Довольно, молодой человкъ, сказалъ онъ хмуря брови. Уважайте мою сдую бороду. Я добрый малый, чортъ возьми! но мн случалось втыкать на шпагу господъ, которые не врали мн и половины всего того, что врали вы въ теченіи этой четверти часа.

— Дйствіе опіума, сказалъ Олноріусъ, какъ можно быть безъ жандармовъ и безъ арміи? Граждане могли-бы собираться во всякое время дня на улиц или въ другомъ мст, говорить о политик, критиковать правительство, вооружаться и длать Богъ знаетъ что.

— Въ самомъ дл, сударь возразилъ я, все длается именно такъ и тмъ не мене миръ ничмъ не нарушается. Граждане свободные и привычные къ тому знаютъ сами какъ себя вести. Въ случа надобности законъ на страж. Довольно одного полицейскаго офицера и одного судьи, чтобы удержать порядокъ или отомстить за него.

— Этого довольно, сказалъ Рейнаръ, бросая быстрый взглядъ на Олибріуса. Докторъ, вы были правы.

— А медицина? сказалъ угрюмый педантъ, вертя между пальцами табакерку, какъ практикуютъ ее въ вашей стран текущей млекомъ и медомъ?

— Вотъ одна изъ вещей наиболе поразившихъ меня тамъ возразилъ я, ею занимаются также женщины съ большимъ успхомъ.

— Чортъ возьми! сказалъ полковникъ, очень жаль, что мн не пришлось имть фельдшера въ юбк, когда я оставался три мсяца въ постели въ Константин съ пулей въ боку! Я-бы отдалъ всхъ медиковъ за одну медичку!

— Да и это не единственное изъ назначеній, выполняемыхъ тамъ женщинами, въ ихъ рукахъ также образованіе, он воспитываютъ юную Америку.

— Хороши должны быть тамъ солдаты, сказалъ полковникъ. Кто-же учитъ ихъ первому удару кулака, этому основанію войны и цивилизаціи. Что можетъ выйти изъ этихъ школьныхъ лавчонокъ кром протоколистовъ и сидльцевъ.

— Изъ нихъ выходятъ семьсотъ тысячъ волонтеровъ, которые держатся какъ горой.

— Чортъ возьми! сказалъ полковникъ не повторяйте мн газетной болтовни. Вотъ уже два года моя газета каждое утро говоритъ мн о знаменитыхъ конскриптахъ, которые идутъ храбро впередъ, не отступая. Ахъ, если-бы я былъ тамъ съ однимъ только моимъ четырнадцатымъ легкимъ полкомъ, я-бы всхъ ихъ уничтожилъ по одному приказу власти. Америка ваша мн надола, пусть растетъ тамъ смя революціи толькобы это дало мн случай немножко освжиться и развлечься, поколотивъ ихъ.

— Я не думаю полковникъ, чтобы вы стали защищать рабство?

— Меня мало интересуютъ ваши темнокожіе. Но этихъ вашихъ американцевъ я ненавижу! Это гнздо тряпичниковъ и демократовъ, которое подаетъ отвратительный примръ всей Европ и составляетъ пятно на цивилизаціи. Я-бы желалъ, чтобы сверъ проглотилъ югъ, и чтобы глотая его онъ самъ при этомъ подавился. Вотъ вся моя политика и не я одинъ, чортъ возьми, держусь этого взгляда!

— Милостивый государь, обратился ко мн Олибріусъ, величественно вставая съ мста, позвольте мн въ нсколькихъ словахъ сдлать резюме всего нашего разговора. Отвты этихъ господъ, вашихъ друзей, вашихъ сосдей, эти отвты, полные здраваго смысла и правды должны были бы васъ убдить, что вашъ мозгъ не совсмъ въ порядк. Общество безъ администраціи, безъ арміи, безъ жандармовъ, съ дикой свободой молиться, думать, говорить, дйствовать каждому по своему, все это, согласитесь, представляетъ одинъ изъ тхъ гнусныхъ кошмаровъ, которые могутъ быть порождены только опіумомъ. Ваша система не могла-бы дйствовать и четверти часа, это полное отрицаніе всхъ основаній и принциповъ той цивилизаціи, которая создала единство нашей великой націи. Упрочивъ іерархическую и централизованную администрацію, наши мудрые предки съ давнихъ поръ возвысили Францію, какъ первоклассную державу и научили французовъ свобод и повиновенію. Въ этомъ наша слава и наша сила, не забывайте этого, дорогой собратъ, и анархическія идеи, которыя поселили смуту въ вашемъ мозгу и которыя никогда еще не укладывались въ голов француза, ясно говорятъ о томъ, что вы больны и тмъ боле больны, чмъ меньше это сами сознаете. Необходимо васъ лечить, скажу больше,— только энергичныя мры могутъ вернуть вамъ власть надъ собою и спокойствіе, которое вы утратили.

— Почему не говорите вы прямо, что я сумасшедшій и что меня надо запереть?

Олибріусъ вздохнулъ, помстилъ щепотку табаку между указательнымъ и большимъ пальцемъ и медленно нюхая, поглядывалъ на меня съ видомъ сожалнія.

— Бдный другъ, сказалъ онъ, состояніе ваше очень опасно, но я васъ вылечу, я спасу васъ противъ вашей воли.

Въ сердц моемъ клокотало бшенство, я едва сдерживалъ себя.

— Милостивый государь, сказалъ я, кончимъ эту комедію, она продолжается слишкомъ долго, я усталъ.

Олибріусъ покраснлъ до ушей.

— Милостивый государь, сказалъ онъ, возвышая голосъ, мн не нравится вашъ тонъ.

— Не сердитесь, любезный докторъ, вы подвергаетесь опасности апоплексіи.

— Докторъ Даніэль, сказалъ онъ, скрипя зубами, я не потерплю грубости, знаете-ли вы съ кмъ вы говорите, любезнйшій.

— Да, любезнйшій, съ глупцомъ.

— Сударь сказалъ онъ, вы забываете, что видите предъ собой человка, котораго украсили отличіями вс властители Европы.

— Есть о чемъ говорить, воскликнулъ я. Кто не знаетъ, какъ это длается? Переплетаютъ въ красную кожу томъ глупостей и представляютъ въ посольство, вслдъ за тмъ получаютъ званіе командора, рыцаря гиппопотама или кондора, кресты! Это милостыня, которую властители міра бросаютъ нищимъ духомъ въ наукахъ.

— Знаете-ли вы, сударь, съ пною бшенства началъ онъ снова, знаете-ли вы, что тридцати-двухъ лтъ я былъ уже избравъ членомъ медицинской академіи и притомъ единогласно!

— Чортъ возьми! я боле правъ, чмъ думалъ. Если-бы у васъ былъ талантъ, вы имли-бы враговъ, васъ не пускали-бы дальше порога до пятидесяти лтъ и вы были-бы приняты не иначе, какъ большинствомъ одного голоса. Глупцы никого не затмваютъ, ихъ пускаютъ въ академію какъ въ втренную мельницу.

Я понялъ самъ, что зашелъ немного далеко. Полковникъ смялся во все горло, но Рейнаръ смотрлъ на меня какъ-то странно, а Олибріусъ задыхался. Приближалась минута, когда роли должны были перемниться. Паціенту оставалось пустить кровь врачу. У адвоката должно быть было золото въ горл, два слова, которыя онъ шепнулъ на ухо Олибріусу вернули глупцу все его спокойствіе. Дьявольская улыбка исказила черты его лица, онъ подошелъ къ полковнику ударилъ его по плечу и увелъ въ уголъ, въ сопровожденіи своего врнаго совтника Рейнара. Этотъ способъ дйствія, этотъ тайный совтъ у меня къ дом и вн моей воли показался мн страннымъ, я ходилъ большими шагами по комнат, Олибріусъ между тмъ вышелъ, не кланяясь. Рейниръ напротивъ отвсилъ мн глубокій поклонъ.

Полковникъ подошелъ ко мн съ довольнымъ видомъ, глаза его блестли. Знаете-ли сказалъ онъ, потирая руки, что вы прекрасно отдлали этихъ ханжей.

— Я былъ не правъ, возразилъ я.

— Не скажу этого, замтилъ Сенъ-Жанъ. Вы мн доставили огромное удовольствіе, чортъ возьми! Я ненавижу этихъ тряпичниковъ, которые выманиваютъ украшенія, не рискуя никогда ничмъ, кром чужой шкуры. Но, говоря между нами, господинъ этотъ остался недоволенъ. Это естественно не такъ-ли? Онъ находитъ, что вы его оскорбили, онъ требуетъ, чтобы вы передъ нимъ извинились.

— Я! воскликнулъ я.

— Успокойтесь, сказалъ полковникъ, я переговорилъ съ нимъ, онъ человкъ разумный, я устроилъ это дло.

— Очень хорошо.

— Вы будете драться.

— Мы будемъ драться? спросилъ я удивленно. А когда?

— Сію минуту, нтъ ничего опасне, какъ дать остыть подобнымъ вещамъ. Благодаря суточному сроку я потерялъ, наврно, десять случаевъ дуэли. Карета моя внизу. Мы можемъ отправиться. У меня прекрасные пистолеты, вы будете отъ нихъ въ восторг. Въ тридцати шагахъ я отстрлилъ ухо одному господинчику, который смотрлъ на меня сбоку подъ предлогомъ, что онъ коситъ. Идемъ, храбрый товарищъ: время дорого. Въ дорогу, чортъ возьми!

— Сію минуту я къ вашимъ услугамъ, возразилъ я.

— Вы хотите обнять жену и дтей? Плохой пріемъ! Это волнуетъ — рука дрожитъ. Не нужно трагическихъ прощаній. Выпейте стаканъ мадеры, выкурите дв сигары, вотъ что вызываетъ подъемъ духа и укрпляетъ нервы.

Мужество мое не нуждалось въ подкрпленіи, гнвъ достаточно возбуждалъ меня. Я вошелъ въ гостинную, Женни блдная и взволнованная была тамъ, тсно окруженная дтьми, они слышали все.

— Вы дете съ докторомъ, спросила Женни, замершимъ голосомъ.

— Да, дорогой другъ, я могу пробыть въ отсутствіи нсколько дней.

— Вы скоро вернетесь, сказала она… и остановилась вдругъ, испуганная какъ-будто своими словами.

— Да отвтилъ я, я скоро вернусь, если Богу будетъ угодно, дайте обнять васъ всхъ передъ отъздомъ.

— Прощай, дорогой Генри, мы не сдлали ничего, чтобы воспитать въ теб волю, это большое несчастіе, страсти свободно опустошаютъ нашу душу, если воля имъ не противодйствуетъ, старайся выработать въ себ разумныя убжденія и энергичный характеръ: это все, что образуетъ человка, старайся быть обязаннымъ во всемъ одному себ. Не склоняй головы ни передъ кмъ, не краснй передъ Господомъ и не безпокойся о томъ, что тебя ждетъ со стороны судьбы и случая. Счастье заключается не въ томъ, что мы имемъ на земл, но въ сознаніи чистой совсти, истинное воличіе,— это успхъ честнаго человка, который возвышается трудомъ и исполненіемъ долга. Прощай, будь христіаниномъ и гражданиномъ, помни, что эгоизмъ, который насъ пожираетъ, нужно побждать помощью двухъ неодолимыхъ силъ: любви къ Богу и любви къ свобод.

— Прощай, Сюзанна, выбери сама себ мужа. Не смотри ни на положеніе, ни на богатство, ищи только сердце, это единственное богатство, которое не боится ни времени, ни случая. Ищи прежде всего человка, который уважаетъ тебя и сходится съ тобою во взглядахъ, гордись всегда отцемъ твоихъ дтей. Любовь проходитъ, довріе и уваженіе остаются хранителями очага и съ годами, старя, образуютъ нчто боле здоровое и пріятное, чмъ сама любовь. Когда у тебя будутъ дти, дай имъ свободно развиваться душой, не предавай ихъ во власть жестокой мудрости общества, которое все мряетъ выгодой, оставь имъ иллюзіи ддовъ, хотя-бы цною тхъ-же страданій. Самые несчастные здсь на земл не всегда т, которые плачутъ.

Прощай, дорогая Женни, прости мн, если я тебя порой оскорблялъ и позволь мн дать теб послдній совтъ. Вы, французскія женщины, вы черезъ-чуръ умно и тонко понимаете вещи, надо быть проще, чтобы быть счастливымъ. Зачмъ такъ часто проводить время вн дома? Свтъ не можетъ дать вамъ ничего, кром безпокойства и скуки. Вспомните слова апостола Павла: ‘не мужъ сотворенъ для жены, но жена сотворена была для мужа.’ Любите вашъ домашній очагъ, старайтесь находить удовольствіе въ исполненіи воли мужа, будьте царицей улья, какъ васъ поставилъ Господь: вотъ въ чемъ счастье, котораго вы ищете Богъ знаетъ гд, и которое насъ тщетно ожидаетъ между тмъ въ пустомъ дом. Ахъ, моя Женни, зачмъ мы не въ Америк, тамъ испыталъ я настоящую радость счастья и любви!

Жена была сильно взволнована, она рыдала, но едва я произнесъ послднія слова, какъ она отклонилась отъ моихъ объятій и задрожала, когда я ее поцловалъ. Генри холодно и неловко отвчалъ на мои ласки, одна Сюзанна повисла на моихъ плечахъ и обливала меня слезами.

Еще разъ прижалъ я всхъ къ моей груди и вышелъ, чтобы уже не возвращаться. Сойти съ лстницы, ссть въ карету, гд меня ждалъ уже полковникъ со своими пистолетами, все это было дломъ минуты. Я спросилъ Сенъ-Жана, куда мы отправимся.

— Ничего не знаю, отвтилъ онъ: послдуемъ за каретой Олибріуса, полагаю, онъ выберетъ въ Saint-Mand какой-нибудь садъ, принадлежащій частному лицу. Съ тхъ поръ какъ обозобразили Венсень и Булонскій лсъ, превративъ ихъ въ англійскіе парки, все погибло. Стрляйтесь въ алле, гд все напоказъ! Приходится отгонять людей, которые слдятъ за вами, точно собирая прахъ отъ ногъ вашихъ. Въ Париж нтъ закрытаго поля: это посрамленіе древней французской чести, чортъ возьми!

Полковникъ былъ скученъ и часто повторялся, я поспшилъ предложить сигару, которая закрыла ему ротъ, и погрузившись въ уголъ кареты я, какъ свойственно настоящему французу, сталъ размышлять о томъ, о чемъ уже поздно было думать. Въ мои годы и въ подобныхъ обстоятельствахъ, эта дуэль была безуміемъ, въ которое я далъ себя вовлечь глупцу и грубіяну. Я далъ себ слово не отвчать на выстрлъ Олибріуса, но это не могло оправдать начала. Какъ! у меня не хватило мужества отказаться отъ глупаго предразсудка! О, какъ быстро перенесли меня эти сомннія и мысли въ Америку! Я видлъ снова передъ собой милыя, врныя лица: добрыхъ, искреннихъ друзей, которые помогли мн возвыситься до нихъ. Трутъ, Гумбюгъ, Нейманъ, Гринъ, даже Броунъ, казалось, улыбались мн, а съ ними вмст моя американская семья — радость моего сердца, но исключая Марты и Замбо. Какая разница между двумя странами міра! Парижъ, въ которомъ я теперь находился, казался мн чуждымъ, исчезли улицы, гд я проводилъ дтство, а вмст съ ними исчезли и мои воспоминанія, сосди мои являлись въ моихъ глазахъ невждами, хвастунами, эгоистами, ихъ поступки, ихъ рчи все было условно и лживо, ни простоты ни правды! Въ теченіи восьми дней въ Массачузет, благодаря свободной атмосфер, я больше прожилъ, чмъ въ Париж въ періодъ полу-вка. Глаза мои были открыты, я сбросилъ съ себя свое прежнее я, отечество мое было тамъ, по ту сторону океана, гд меня любили, гд каждую минуту я сознавалъ, что живу, и душа моя стремилась туда…

Весь погруженный въ эти мечты, я пришелъ въ себя только тогда, когда пришлось выйти изъ кареты. Мы были во двор огромнаго дома, съ ршетками у оконъ, нчто въ род монастыря, коллегіи или темницы. Въ глубин былъ садъ, на который Рейнаръ указалъ мн какъ на мсто поединка, онъ предложилъ мн войти, пока онъ съ полковникомъ и двумя друзьями покончатъ условія дуэли.

Я согласился, безъ малйшаго недоврія, но за мной вдругъ захлопнули и заперли калитку, я обернулся, но въ то-же время четверо здоровыхъ молодцовъ схватили меня за руки и ноги, я сопротивлялся съ бшенствомъ отчаянья, я кричалъ, но мн заткнули ротъ. Въ одно мгновеніе, меня перенесли въ низкую залу, бросили въ кресло и привязали. Затмъ все завертлось предо мной съ невроятной быстротой, масса холодной воды упала на мою голову и я потерялъ сознаніе.

ГЛАВА XXXIV.
Сумасшедшій.

Saint Mand, клиника доктора Олибріуса.

20 Апрля 1862 г.

— Есть три рода личностей которыми законъ не занимается, отдавая ихъ въ распоряженіе администраціи, это публичныя женщины, сумасшедшіе и журналисты. Какъ-бы ни было однако велико ихъ злодйство (я говорю о журналистахъ), каковы-бы ни были ихъ заблужденія, я думаю эти несчастные достойны нкотораго состраданія и справедливаго вниманія. Если они виновны, почему не предать ихъ суду? Если они несчастны, зачмъ смотрть на нихъ какъ на виновныхъ? Я прошу филантроповъ отвтить на эти вопросы и предоставляю ршенье на ихъ совсть и отвтственность. Прекрасная задача безъ сомннія обращать китайцевъ или спасать отъ костра малабарскихъ вдовъ, слдующихъ въ могилу за музеемъ (тмъ боле, что примръ можетъ стать заразительнымъ), но недурно было-бы также прійти на помощь человчеству во Франціи и оказать покровительство, на основаніи общаго права, несчастнымъ твореніямъ, жертвамъ воспитанія, рожденія или общественнаго строя. Еще мечта, которую я долженъ беречь про себя подъ опасеніемъ холоднаго душа и кровопусканій.

— Судьба моя ршена, я все поставилъ на карту противъ предразсудковъ и потерялъ, глупецъ, играющій роль доктора, призналъ меня сумасшедшимъ, добрые друзья съ радостью подтвердили приговоръ невжды. И вотъ я заключенъ и навсегда. Могу-ли я потушить въ моемъ мозгу разъ загорвшееся пламя! Могу-ли я отрочься отъ истины? Нтъ! Я позналъ свободу, я коснулся устами опьяняющаго бокала, я видлъ вчный идеалъ — я сумасшедшій и не хочу быть здоровымъ!

Французы умне еще, чмъ они думаютъ сами. Заключать въ тюрьму людей, которые мыслятъ, разсуждаютъ и говорятъ, вотъ орудіе въ рукахъ большинства, которое непогршимо. Гд сила — тамъ убжденіе. Счастливое стадо барановъ! Паситесь спокойно, повторяйте взаимно другъ другу, что вы властители міра, ваши пастухи, конечно, не откажутъ вамъ въ этомъ невинномъ удовольствіи. Развлекайтесь, пользуйтесь жизнью, вамъ нечего бояться: вы помстили подъ замокъ сумасшедшихъ людей, которые могли-бы смутить вашъ покой, чмъ люди мудре, тмъ они больше смются.

— Жена меня не посщаетъ, она слишкомъ чувствительна! состраданіе убило бы ее! Видть дтей я и самъ но хочу. Бдный Генри, что сталось-бы съ его карьерой, если-бы онъ заразился моей болзнью? И ты, моя Сюзанна! я слишкомъ люблю тебя, чтобы заставить тебя плакать. Слезы двушки единственное испытаніе, которое можетъ поколебать мученика.

— Сосди не забыли меня. Розъ пишетъ, что бдственное приключеніе со мной ничуть его не удивило. Онъ узнаетъ въ этомъ руку іезуитовъ: жена слишкомъ часто посщала мессу. Онъ напалъ на слды обширнаго заговора, составленнаго преподобными отцами, это они, говоритъ онъ, возстановляютъ сверъ противъ юга, возбуждаютъ Европу, готовятъ паденіе султана. Вс революціи ихъ дло, они причина всхъ несчастій. Его газета открыла ему глаза на тайную причину всхъ ужасовъ и безпокойствъ.— Розъ, конечно, человкъ разумный, такъ какъ онъ свободно гуляетъ по улиц, я — же сумасшедшій, потому что меня заперли!

— Вотъ письмо полковника. Храбрый Санъ-Жанъ извиняется, что принималъ участіе въ моемъ арестованіи, не зная въ чемъ дло.

— Онъ хотлъ, говоритъ онъ, обрзать уши Олибріусу, но бездльникъ воспротивился этой операціи. Полковникъ прибавляетъ, что если онъ виноватъ предо мной, то готовъ загладить вину. Желая отнять у меня право жаловаться, онъ предлагаетъ прострлить другъ другу голову взаимно. Игра не ровная. Я не могу согласиться на это любезное предложеніе. Санъ-Жанъ говоритъ также о политик, онъ думаетъ, что весною возгорится повсюду война и радость его безмрна, это настоящій солдатъ: онъ убжденъ, что люди родятся для того, чтобы убивать другъ друга. Если удается матерямъ наперекоръ безконечнымъ случайностямъ и безпокойствамъ воспитать сыновей до двадцатилтняго возраста, это длается съ единственною цлью послать ихъ на бойню. Полковникъ свободенъ — онъ человкъ разумный, я сумасшедшій!

Прочтемъ газету. Я теперь не боле какъ зритель, который изъ-за барьера своей ложи смотритъ комедію и актеровъ своего времени. Воспользуемся единственнымъ правомъ, которое мн остается, правомъ освистывать всхъ и все.

Только что появилось новое сочиненіе Рейнара, нашего великаго оратора и знаменитаго публициста, эта книга, которая должна непремнно открыть автору двери въ академію наукъ нравственныхъ и политическихъ, носитъ названіе: Единство. Г. Рейнаръ доказываетъ неопровержимо, что вс страданія и революціи вытекаютъ изъ одного источника слабости централизаціи. Въ настоящее время, когда желзныя дороги и телеграфы уничтожили разстояніе,— Франція, какъ образецъ строя, должна найти наконецъ конституцію, которая дастъ ей возможность выполнить ея великое назначеніе. Авторъ предлагаетъ соединить въ однхъ рукахъ власть свтскую и духовную, указывая въ этомъ прекрасное средство покончить съ несогласіями, которыя волнуютъ міръ въ теченіи пятнадцати вковъ, онъ требуетъ уничтоженія муниципальныхъ и генеральныхъ совтовъ, палатъ, прессы и всхъ подобныхъ орудій оппозиціи, простительной быть можетъ въ эпоху критическую, въ вка борьбы и въ переходное время, но не имющей никакихъ правъ на существованіе въ вкъ организованный — какъ нашъ, и среди рассы, первйшей въ мір по своей централизаціи. Единое лицо, папа — носитель цивилизаціи — поставленный у кормила правленія, имя подъ рукой въ своемъ кабинет узелъ телеграфной сти, пусть правитъ всей Франціей, согласно со своей непогршимой и непреклонной волей. Какъ представитель народнаго самовластія онъ будетъ воплощать въ себ олицетворенную демократію, цлую націю ставшую однимъ человкомъ. Съ этого момента ничто не остановитъ больше прогресса, вс головы гидры анархіи будутъ отрзаны однимъ ударомъ.

Нельзя войти въ разсмотрніе подробностей этого плана и не увлечься имъ. Это признакъ всхъ великихъ открытій.

Отнын во Франціи будутъ царить единый духъ и единая мысль. Вся страна представитъ собою громадный и остроумный механизмъ, управляемый и регулируемый однимъ моторомъ. Кто осмлится нарушить эту великую гармонію, заключенную въ аккорд одной ноты? Одна депеша, повторенная по телеграфу въ сорока тысячахъ коммунъ, будетъ вызывать съ утра до вечера преобразованія въ жизни сорока милліоновъ гражданъ — ‘Трудитесь’ скажетъ телеграфъ, и тотчасъ вс получатъ работу.— ‘Учитесь’ и невжество исчезнетъ — ‘Будьте добродтельны’, и биржа закроется.— ‘Будьте счастливы’, и судьба наша обезпечена.

Невроятно, что человчество жило такъ долго, не осуществивъ еще этого удивительнаго открытія, которое обезсмертитъ имя господина Рейнара. Но что мы говоримъ! Паръ есть изобртенье вчерашняго дня, а электрическій телеграфъ открытъ сегодня. Наши короли впрочемъ предчувствовали истину, которую геній сегодня только показалъ намъ въ полномъ освщеніи. Не заботясь никогда ни о прав, ни о справедливости, наши великіе властители всегда уничтожали препятствія, которыя ихъ стсняли. Имъ нужно было единство какою бы ни было цною. Вотъ почему исторія удивляется Франциску I, Ришелье, Людовику XIV и Наполеону. Сенъ-Симонъ предвидлъ эту прекрасную реформу, но истинная слава ея превозглашенія принадлежитъ безраздльно знаменитому и глубокомысленному Рейнару. Нтъ француза, который-бы не завидовалъ его открытію и успху’.

— Увы! подумалъ я, г. Рейнаръ прогуливается свободно гд и сколько хочетъ, ему удивляются, ему завидуютъ, онъ боле чмъ философъ, онъ великій человкъ, а я сумасшедшій!

— Что я вижу? Имя моего палача. Что путнаго могъ сдлать этотъ интриганъ? Прочтемъ:

‘Вчера медицинская академія выслушала сообщеніе громаднаго интереса. Одно изъ нашихъ медицинскихъ свтилъ, знаменитый психіатръ, докторъ Олибріусъ прочелъ рефератъ объ ум, геніи и безуміи. Онъ доказалъ, что, благодаря вліянію симпатическихъ нервныхъ центровъ, связывающихъ функціи мозга съ отправленіями желудка, органъ этотъ въ послдней инстанціи является пружиной, управляющей всми нервными движеніями, которыя люди называютъ с_п_о_с_о_б_н_о_с_т_я_м_и или т_а_л_а_н_т_о_м_ъ. Умъ не боле какъ неврозъ, геній это хроническая лихорадка, между тмъ какъ безуміе есть лихорадка острая. Въ опору своей системы докторъ указываетъ очень интересный примръ. Въ настоящее время въ его рукахъ находится весьма любопытный для экспериментовъ субъектъ. Это нкій докторъ Л…. который въ своемъ безуміи воображаетъ, что онъ былъ перенесенъ внезапно въ Америку и оставался тамъ цлую недлю. Бредъ этого несчастнаго заключаетъ въ себ смсь галлюцинацій, воспоминаній и оригинальныхъ идей, которыя докторъ Олибріусъ наблюдаетъ, слдя за развитіемъ ихъ съ величайшимъ тщаніемъ. Случай представляетъ собой форму болзни самую острую. Ученый Олибріусъ не отчаивается сдлать ее хронической и привести къ этому состоянію съ помощью кровопусканій, душей и искусно направленнаго питанія. Если это ему удастся — задача будетъ разршена. Сумасшедшій, на половину исцленный, станетъ геніальнымъ. Какъ только опытъ будетъ сдланъ, ученый психіатръ представитъ этотъ предметъ на разсмотрніе академіи.

Нтъ надобности говорить о результатахъ этого остроумнаго открытія. Франціи не достаетъ великихъ людей, между тмъ какъ нтъ ничего легче какъ фабриковать намъ таковыхъ и снабжать ими весь свтъ. Въ одномъ Шарантон есть триста тысячъ больныхъ, которыхъ при посредств этого режима мене чмъ въ шесть мсяцевъ, можно преобразовать въ поэтовъ, врачей и артистовъ всякаго рода. Моцарты и Рафаэли сотнями находятся тамъ въ неизвстности. Лекція эта усыпанная пикантными примрами и остроумными словами выслушана была въ глубокомъ молчаніи часто прерываемомъ лестными одобреніями. Нтъ человка остроумне доктора Олибріуса, слушая его мы сомнваемся въ его здоровьи, но крпкіе мускулы его и здоровыя легкія насъ успокаиваютъ.

— Трижды дуракъ, воскликнулъ я, ты не такъ глупъ все таки какъ т, которые тебя слушаютъ! И ты — ученый, академикъ, философъ, а я который освистываю тебя, я — сумасшедшій!

— Нтъ, я не вернусь никогда къ этому хвастливому обществу, которое боится истины и которое ловитъ насъ въ обманъ, ослпляя насъ также легко какъ жаворонковъ. Если толпа меня отталкиваетъ, въ свою очередь я изгоняю ее изъ моего мирнаго убжища, уединеніе длаетъ меня свободнымъ. Здсь хочу я жить и умереть, утшаемый евангеліемъ, окруженный старыми друзьями, которые остаются вчно врными и никогда не лгутъ:— Это Сократъ, Демосфенъ, Цицеронъ, Данте, Сервантесъ, Шекспиръ и Мильтонъ. Вы также были гонимы,— поэты, ораторы, граждане! люди васъ презирали, проклинали, заключали въ темницы. Сумасшедшіе и мятежники въ глазахъ всего свта въ теченіи вашей жизни, вы становились въ ихъ глазахъ мудрецами и патріотами посл вашей смерти. Міръ воздвигаетъ алтари тмъ самымъ жертвамъ, которыя онъ душитъ.

— Быть можетъ наступитъ также часъ и моего возмездія? Пусть я не ‘великій’ человкъ, но не служилъ-ли я также великому длу? Кто знаетъ, быть можетъ отечество когда-нибудь простить мн мою непреклонность и суровость? Что горько на вкусъ,— то сладко для сердца, говоритъ пословица, не такъ-ли истина? она даетъ здоровье, какъ свжій воздухъ лсовъ и полей, какъ втеръ, который пробгаетъ надъ ледниками и морями, кто жилъ въ этой дятельной атмосфер, тотъ задохнется въ низменности и болот.

— Я надюсь на это противъ всякаго вроятія,— значитъ я сумасшедшій!

Если-бы я былъ умне, я поступалъ-бы какъ ловкіе люди, я помирился-бы съ порядкомъ вещей, я былъ-бы за одно съ толпой: но я не хочу радостей, которыя наводятъ на меня грусть, я предпочитаю мою тюрьму, мои мечты.

— Каждое утро, въ тиши моей бдной кельи, меня утшаетъ одно виднье. Я вижу какъ вдали свтлютъ вершины горъ, тамъ встаетъ заря дня, котораго я никогда не увижу, но что нужды? Что это за свтлая точка, откуда исходятъ лучи пронизывающіе горизонтъ?— они прогоняютъ убгающую тнь. Это новый ерусалимъ, городъ будущаго. Все тамъ иначе: исчезли послдніе слды языческаго строя, человкъ свободенъ — тамъ онъ царь, каждый уважаетъ тамъ личность другого и окруженъ уваженіемъ самъ, каждый самъ хозяинъ своихъ дйствій, самъ отвтственъ за себя въ жизни, тамъ не надо бояться ничего кром закона. Церковь пріобртаетъ снова евангельскую независимость, она рветъ цпи наложенныя на нее Константиномъ, къ несчастію цлаго міра. Возвращенная Божественному Супругу, она — узда, утшеніе и надежда человчества, Евангеліе становится хартіей свободы. Щедро посянныя смена воспитанія открываютъ сердца людей навстрчу истин, инстинктъ милосердія становится живою связью сердецъ и служитъ основаніемъ единства и общественнаго союза. Провинція пріобртаетъ снова древнее значеніе, любовь къ этому родному углу укрпляетъ любовь къ цлой родин. Община разрываетъ связавшіе ее путы, она живетъ, она дйствуетъ, она зоветъ своихъ дтей и удерживаетъ ихъ возл себя. Times боле не органъ Франціи, пресса свободна, каждый говоритъ, что думаетъ и думаетъ, что говоритъ. Благодтельная власть ограничена въ извстныхъ предлахъ. Извн она защита народа, внутри она воплощеніе закона. Истина, справедливость, свобода стоятъ на новомъ горизонт, какъ мирныя звзды, иродъ ними меркнутъ бичи старой Европы: произволъ, интрига, и ложь. Франція, счастливая и гордая, развивается въ изобиліи и мир,— она примръ и предметъ зависти для всхъ націй, на ея земл прекрасно жить и сладко умереть.

— Вотъ мои мечты, он бросаютъ въ мою темницу ровный, тихій свтъ и согрваютъ мн сердце. Какъ хорошъ будетъ день, когда упадутъ вс маски: сумасшедшіе станутъ тогда мудрецами, а мудрецы сумасшедшими! Тогда, около 2000-го года, паломники какъ муравьи будутъ толкаться благочестиво въ той кель, гд новый Даніилъ, т. е. я пророчилъ это будущее. Тогда, нкоторые любопытные люди, нкоторые изъ тхъ ученыхъ, что ухитряются во всемъ копаться, ни до чего не добираясь, станутъ искать въ ныли прошедшаго разновидности француза девятнадцатаго вка,— разновидности исчезнувшія навсегда, какъ та порода мопсовъ, по которой вздыхаютъ еще привратницы. Станутъ искать объясненій тому, что такое пожиратель іезуитовъ, что такое ‘лосиные штаны’, что такое изобртатель централистической рассы, и обожатель кумира олицетворяющаго идею государства,.И отецъ семьи, проходя со своими по заламъ естественно-историческаго музея, укажетъ удивленнымъ дтямъ пальцемъ на гигантскую банку, гд, замаринованный въ уксус, будетъ отдыхать со своими крестами и дипломами послдній Олибріусъ.

Amen. Amen. Amen. Amen.

ГЛАВА XXXV.
Мудрецъ.

Докторъ Олибріусъ и пр. и пр. Госпож Даніэлъ Лефевръ.

22 Апрля 1862 г.

‘Сударыня!

‘Нашъ бдный другъ много страдалъ, теперь ему немного лучше, онъ стъ, пьетъ, спитъ, у него нтъ больше своей воли, а это главное!

Онъ перенесъ страшный кризисъ, всякое стараніе вернуть ему здоровье, приводило его въ бшенство, это именно самый характерный признакъ безнадежной болзни. Французъ по природ своей кротокъ, вжливъ, любезенъ и всегда готовъ сдлать то, что велятъ ему его учителя, друзья или жена. Вспомните исторію нашей славной революціи? Чтобы спасти Францію и привить народу любовь къ равенству, справедливости и братству, конвентъ объявилъ всхъ гражданъ вн закона. Онъ ихъ раззорялъ, ссылалъ, изгонялъ, разстрливалъ пулей и картечью, убивалъ гильотиной. Кто сопротивлялся этому? Есть-ли что популярне теперь этого безсмертнаго собранія? Но, увы! едва овладваетъ французомъ безуміе, какъ онъ становится злымъ и своевольнымъ. Когда его останавливаютъ,— онъ сопротивляется, когда его запираютъ,— онъ возмущается, онъ говоритъ и мечтаетъ объ одной свобод. Такое умственное и нравственное вырожденіе,— слдствіе жестокаго потрясенія нервной системы у истощенныхъ субъектовъ.

‘Вотъ состояніе, которое переноситъ нашъ бдный другъ. Къ счастію я бодрствовалъ надъ нимъ. Два обильныхъ кровопусканья, три сильныхъ слабительныхъ, ледяные души,— все это вмст вернуло ему наконецъ спокойствіе, въ которомъ онъ такъ нуждался. Острый періодъ болзни, надюсь, миновалъ, ставъ теперь хронической, болзнь должна дать удивительные результаты, на которыхъ выростетъ моя слава.

Въ настоящую минуту онъ спокоенъ, онъ занимается бумагомараньемъ, увы, довольно ршительное доказательство того, что онъ далекъ отъ выздоровленія. Я посылаю вамъ эту пачкотню, которую онъ озаглавилъ: Парижъ въ Америк, я ничего въ ней не уничтожилъ, даже несправедливостей, которыми онъ меня осыпаетъ — я выше этихъ оскорбленій. Кавалеръ двадцати семи орденовъ, членъ тридцати трехъ иностранныхъ Академій и восьмидесяти двухъ провинціальныхъ обществъ я не боюсь ни зависти ни времени. Франція всегда чтила Олибріусовъ. Берегитесь однако распространять или печатать подобныя безумства — нтъ ничего заразительне фантазій, мозгъ человка слабъ, слдуетъ всегда опасаться невроза. Спрячьте эти бумаги, они дадутъ вамъ право требовать назначенія опеки, которая теперь необходима. Не думаю, чтобы хотя одинъ разсудительный французъ, знающій свой вкъ и свою страну, прочтя всего дв страницы этихъ химеричныхъ грезъ, не призналъ автора сумасшедшимъ и заключеніе его въ больниц неизбжнымъ.

Вернемся къ вамъ, сударыня. Позвольте мн коснуться интимной стороны дла. Вы слишкомъ впечатлительны, вамъ нуженъ заботливый уходъ: посщайте свтъ, окружите себя людьми, старайтесь разсяться, иначе одиночество убьетъ васъ. Я вамъ предписываю, какъ врачъ, развлеченія и удовольствія. Вернитесь къ обычной жизни, привыкайте къ независимости и одиночеству, которое друзья ваши постараются вамъ смягчить.

Не питайте тщетныхъ надеждъ — он волнуютъ и могутъ разстроить ваше и безъ того потрясенное здоровье. Нашъ бдный докторъ уже не вернется никогда въ свой домъ. Какую-бы форму ни приняла болзнь хотя-бы литературной маніи, схожей съ геніальностью,— все равно благоразуміе велитъ удерживать на извстномъ разстояніи человка опаснаго во всякомъ случа, какъ для семьи, такъ и для цлаго общества. Прошу мн врить, сударыня,— наука непогршима и Олибріусъ никогда не можетъ ошибаться. Помшательство отъ любви исцлимо… въ молодые годы, старики въ этихъ случаяхъ умираютъ, помшательство честолюбія уступаетъ иногда возрасту и презрнію людей, помшательство на иде свободы,— неисцлимо никогда.

Готовый къ услугамъ, сударыня и пр.

КОНЕЦЪ.

Эдуардъ де-Лабулэ.

ПАРИЖЪ ВЪ АМЕРИК

ОГЛАВЛЕНЕ.

PARISEN AMRIQUEparLE DOCTEUR REN LEFEBVREparisien.de la Socit des Contribuables de Franco et des Administrs de Paris,des Socits philadelphique et philharmonique d’alise et d’alaise etc.DE LA REAL ACADEMIA DE LOS TONTOS DE GUISANDO

КЪ ЧИТАТЕЛЮ.

ГЛАВА I.Американскій спиритъ.

ГЛАВА II.Сонъ-ли это?

ГЛАВА III.Замбо.

ГЛАВА IV.At home.

ГЛАВА V.Безъ приданаго.

Морализація женщинъ.разсматриваемыхъ какъ воспитательницъ человческаго рода.

ГЛАВА VI.Знакомство съ г. Альфредомъ Розъ и съ сосдомъ Гриномъ.

ГЛАВА VII.Пожаръ.

ГЛАВА VIII.Truth, Humbug and C.

ГЛАВА IX,въ которой есть своя доля правды.

ГЛАВА X.Адская кухня.

ГЛАВА XI.Частная жизнь должна быть ограждена.

ГЛАВА XII.Кандидатура въ Америк.

ГЛАВА XIII.Canvassing *).

ГЛАВА XIV.Vanitas vanitatum *).

ГЛАВА XV.Воспоминаніе о далекомъ отечеств.

ГЛАВА XVI.Выборы.— День субботній.

ГЛАВА XVII.Въ поискахъ за церковью.

ГЛАВА XVIII.Китаецъ.

ГЛАВА XIX.Проповдь у конгрегаціоналистовъ.

ГЛАВА XX.Ужинъ у пастора.

ГЛАВА XXI.Воскресная школа.

ГЛАВА XXIIговоритъ о непріятностяхъ, которымъ подвергается чиновникъ въ Америк.

ГЛАВА XXIII.Въ камер мироваго судьи.

ГЛАВА XXIV.Генеральный атторней.

ГЛАВА XXV.Дина.

ГЛАВА XXVI.Общественное призрніе.

ГЛАВА XXVII.Школа.

ГЛАВА XXVIII.Отправленіе волонтеровъ.