T. Щепкина-Куперникъ
Парижъ, 12 августа.
Париж, 12 августа, Щепкина-Куперник Татьяна Львовна, Год: 1903
Время на прочтение: 12 минут(ы)
T. Щепкина-Куперникъ. Письма изъ далека.
Изданіе Д. П. Ефимова. Москва, Б. Дмитровка, д. Бахрушиныхъ.
Въ семейство пригласили гостить родственниковъ изъ провинціи. Родственники дальніе, но въ будущемъ отъ нихъ можно ожидать наслдства, и поэтому къ ихъ пріему начинаютъ усиленно готовиться. Кабинетъ барина превращаютъ въ спальню для дядюшки, тетушк устраиваютъ постель въ спальн барыни, барина прогоняютъ: ему будутъ ставить походную кровать въ столовой. Наконецъ, прізжаетъ горничная съ вещами. Оказывается, родственники намрены поселиться чуть ли не на весь годъ! Масса сундуковъ, бауловъ, корзинокъ наводняетъ квартиру… Барину надо искать важныя бумаги — он находятся подъ столомъ, обращеннымъ въ умывальникъ. На барынины воздушныя платьица въ гардероб повсили пропитанные нафталиномъ дядюшкинъ халатъ и тетушкинъ салопъ. Всюду валяются картонки, чубуки, пахнетъ лкарствами, съ горничной пріхали дв моськи, кошка и попугай, лай, крикъ, пискъ… Отъ чердака до погреба все занято, набито, разбросано, хорошенькаго гнздышка не узнать, обдъ заказанъ къ тремъ часамъ вмсто шести, голодный баринъ, которому поэтому не дали позавтракать, рветъ на себ волосы, барыня собственноручно подметаетъ полъ и горько плачетъ, упрекая мужа за родственниковъ, прислуга требуетъ расчета — а гости уже во двор.
Вотъ въ какомъ положеніи сейчасъ Парижъ, благодаря выставк 1900 года.
Парижъ! Приходило ли вамъ когда-нибудь въ голову, что такое Парижъ?
Ну да, конечно, ‘столица Франціи, расположенная на рк Сен, столько-то милліоновъ населенія’ и т. д., какъ поучаетъ насъ блаженной памяти учебникъ Малинина. Нтъ, это не то.
Обо всякомъ другомъ город, благодаря ли географіи, описаніямъ, путешествіямъ, благодаря ли знакомству съ любымъ изъ этихъ большихъ городовъ — Петербургомъ, Берлиномъ, Женевой, Вной — можно себ составить хоть приблизительное понятіе. Большіе дома, красивыя зданія, прямыя улицы, электричество, роскошные магазины, памятники великихъ людей, словомъ, все, какъ быть должно, все боле или мене по одному шаблону.
Парижа — представить себ нельзя, его мало видть — его надо почувствовать. Парижъ — это нчто живое, одухотворенное, тысяческое, постоянно движущееся, каждое мгновеніе мняющееся и вчно неизмнное. Недаромъ французскіе поэты, беллетристы, романисты — такою конкретной любовью любятъ свой Парижъ.
Они описываютъ каждый его уголокъ, каждый камень мостовой, каждое дерево бульваровъ, какой-нибудь закоулокъ парка, колонны Мадлены, аркады Риволи — все это для нихъ полно таинственнаго значенія, живетъ, мняетъ настроеніе вмст съ ними и отвчаетъ ихъ душ.
Никому изъ нашихъ писателей и особенно поэтовъ не придетъ въ голову воспвать Египетскій мостъ или прелести Мясницкой улицы, описывать Петербургъ или Москву не какъ случайную декорацію романа, а описывать именно городъ самъ-по-себ, такъ тщательно, съ такой любовью останавливаясь на каждой маленькой подробности обстановки. Прочтите Зола, Мопассана, Коппе, да, наконецъ, каждаго изъ французскихъ беллетристовъ, начиная съ В. Гюго,— и вы увидите, что Парижъ играетъ огромную роль въ ихъ творчеств, что безъ Парижа половина ихъ романовъ, ихъ поэмъ, потеряла бы всякій интересъ. Парижъ живетъ вмст съ ними.
Видятъ ли они изъ окна мастерской художника пестрый, безпечный, полуголодный Монмартръ, надъ которымъ, какъ странный символъ, рзко выдляясь на темно-синемъ неб, кружатся огненныя крылья красной мельницы. Смотрятъ ли они изъ роскошнаго частнаго отеля на пышную зелень чиннаго парка Монсо, уходятъ ли въ прошлые вка подъ сводами собора Парижской Богоматери, любуются ли пестрою панорамой предмстій Парижа, скользя въ легкомъ пароход по зеленоватымъ водамъ Сены — городъ не покидаетъ ихъ, онъ держитъ ихъ подъ своимъ внушеніемъ, не отпуская ни на минуту, окружаетъ ихъ незамтнымъ, но необходимымъ имъ, какъ воздухъ, вліяніемъ. Солдаты, посланные въ Индію, мрутъ отъ желтой лихорадки, кавказцы, попавшіе на сверъ Сибири, погибаютъ отъ ледянаго дыханія холода, лишите парижанина Парижа — и онъ умретъ отъ ностальгіи.— La nostalgie de Paris! говорили мн парижане — (это не значитъ уроженцы Парижа, но люди, разъ попавшіе туда, откуда бы то ни было, съ Пиренеевъ, изъ цвтущей Нормандіи, изъ пылкаго Марселя, изъ суровой Бретани и оставшіеся тамъ). Тоска по Парижу — это хуже, чмъ тоска по родин.
Парижъ въ первый разъ даже не всегда нравится. Это бываютъ такія лица: первое впечатлніе слишкомъ сильно, чтобы быть пріятнымъ, потомъ начинаешь вглядываться, всматриваться, открывать что-то интересное… привлекательное… наконецъ,— обаятельное, и потомъ кажется, что лучше этого лица и не встрчалъ.
И вотъ, теперь — Парижа не узнать. Обыкновенно — это прелестное время для наблюдателя. Мы въ половин августа, это уже не тотъ Парижъ, оживленный, сверкающій, блистательный, который мы видимъ зимою, это уже и не Парижъ иностранцевъ. Конецъ апрля, май, половина іюня — Парижъ полный эксцентричныхъ туалетовъ, американскихъ выздовъ, англійской рчи,— удваивающій шумъ, оживленіе, веселье до головокруженія, благодаря наплыву людей, несущихъ ему золото и жажду развлеченій, чтобы оставить первое и удовлетворить второе.
Нтъ теперь въ Париж никого, Парижъ усталъ, измученъ, онъ хочетъ отдохнуть, и смотрть на него необычно и хорошо, какъ на очень дятельнаго, всегда лихорадочно-торопящагося человка, который вдругъ притомился бы и слъ сложа руки. Смертельные удары измучили Парижъ. Деревья, чудесные каштаны бульваровъ, стоятъ сожженныя полемъ. Время-отъ-времени порывъ горячаго втерка встряхнетъ мощное дерево акаціи, выглядывающей изъ-за ограды, и тогда тихо падаютъ на землю сотни мелкихъ, ярко-желтыхъ листочковъ, блестя на солнц, какъ золотой дождь, сверкая искорками на фон еще свжей зелени всего дерева. Асфальтъ тротуаровъ весь усыпанъ, устланъ желтыми, красными, коричневыми листьями, похожими на лепестки фантастическихъ цвтовъ, до того прихотливо раскрасила ихъ осень карминомъ, ржавчиной и позолотой. Кажется, что только что прошла по улиц какая-нибудь пышная процессія, чьи-нибудь похороны,— такъ оно и есть: здсь хоронили лто.
Гирлянды винограда и втки плюща, тамъ и сямъ свшиваюшіяся чрезъ чугунныя ршетки садовъ, уже краснютъ. Велика потребность французовъ ‘украсить’, вс маленькіе балкончики передъ окнами наполнены цвтами, образующими цлыя корзины, каждый выступъ, каждый камень, гд только можно, обвитъ зеленью, брошена на него какая-нибудь цпкая, вьющаяся втка. И до чего кокетливы эти втки на темномъ чугун ограды, эти изящные темно-пунцовые и зеленые листья, вырзанные такъ прихотливо великою художницею — природой, до чего красивы голубые и лиловые, и розовые шары гортензій, выглядывающей изъ широкихъ листьевъ своихъ…
Въ палисадникахъ доцвтаютъ послднія розы, при малйшемъ дуновеніи втерка он вздрагиваютъ и безсильно роняютъ лепестки, зеленый дернъ подъ ними весь усыпанъ блыми, розовыми, желтоватыми лепестками. Скверы убраны геліотропомъ, подъ жаркими лучами солнца торопящагося сильне, сильне благоухать, лиловый бархатъ его цвтовъ уже обожженъ наполовину и сталъ коричневымъ, но запахъ его все полонъ ванили.
Тамъ и сямъ, среди зеленаго газона, раскиданы красивыми пятнами клумбы красной или розовой герани. Въ воздух носится мелкая пыль фонтановъ.
По улицамъ медленно прозжаютъ повозочки съ осенними плодами и овощами, чудесныя шаррэтки съ цвтами. Каждая изъ нихъ могла бы служить великолпной nature morte для акварелиста. Ярко-пунцовые, глянцевитые помидоры рядомъ съ продолговатыми фіолетовыми баклажанами, золотистые абрикосы, прозрачный свтло-зеленый виноградъ, румяныя сливы, темно-срые съ красноватымъ отливомъ персики — все это переложено виноградными листьями и такъ и просится на картину вмст съ молоденькой продавщицей въ синенькомъ платьиц, въ передничк, не торопясь толкающей свою телжку. У нея пышные каштановые волосы, лукавые глаза и блые зубы, блестящіе въ улыбк немного большого рта, она смется и перебрасывается замчаніями со знакомыми, словно для нея игра — везти эту повозку въ жаркій день по мостовой.
А вотъ, у телжки съ цвтами типичная старуха, въ чепц, старуха изъ поэмъ Коппе! Дряхлая, сгорбленная, она едва двигаетъ телжку. У нея коричневое морщинистое лицо, сдые волосы, а въ дрожащихъ, старыхъ пальцахъ — свжія, нжныя розы на длинныхъ стебляхъ. Она продаетъ послднія розы!..
Не пожалйте десяти сантимовъ, возьмите пучокъ розъ у нея: это, быть можетъ, ея послднія розы!..
Не пожалйте десяти сантимовъ, возьмите пучокъ розъ у нея: это, быть можетъ, ея послдніе дни!..
По улицамъ разносятся всевозможные запахи — то пряные отъ овощей, то сладкіе отъ цвтовъ, они смшиваются съ запахомъ горячаго, только что политаго асфальта, газа, деревьевъ, травы… и даютъ тотъ особенный, удивительный запахъ Парижа, который нельзя забыть, котораго нтъ ни въ одномъ город кром него.
Движеніе не такъ шумно. На улицахъ играютъ дти, парижскіе мальчуганы съ голыми икрами, въ глухихъ черныхъ передникахъ, закрывающихъ все платье… Молодыя женщины ‘en cheveux’ nepeбгаютъ черезъ улицу… У открытыхъ дверей домовъ мирно бесдуютъ консьержи и ихъ почтенныя супруги… На скамьяхъ бульваровъ старички, грясь на солнц, читаютъ газеты…
Это — время отдыха, успокоенія, сіесты! Все мирно, тихо, безмятежно…
И вдругъ эта милая эпоха теперь нарушена, Парижъ выбитъ изъ колеи, лишенъ покоя и равновсія, Парижъ не узнаетъ самъ себя.
Душевный миръ нарушенъ тмъ, что въ Париж лаконично называютъ ‘l’affaire’, т.-е. дломъ Дрейфуса.
Листки съ отчетомъ о реннскихъ засданіяхъ вырываются у заморенныхъ camelots, редакціи работаютъ не переставая днемъ и ночью, выпуская прибавленія, добавленія, телеграммы и т. д. На улицахъ кучера доходятъ до драки, въ кабачкахъ кровопролитія, мужья перестаютъ разговаривать съ женами, число разводовъ увеличивается, старые друзья не кланяются другъ другу, и даже дти бранятся подхваченными на улиц выраженіями, въ род — ‘Espce de Zola!’
Но объ этомъ теперь столько говорятъ и столько пишутъ, что я считаю лишнимъ что-нибудь прибавлять, и перейду къ тому, что нарушило вншній миръ и порядокъ парижанъ, т.-е. къ выставк.
Города дйствительно не узнать: не то посл баррикадъ, не то посл землетрясенія.
Всюду строятъ, роютъ, взрываютъ, выворачиваютъ землю, здсь чернютъ глубокія ямы, тамъ возвышаются груды кирпичей, камней, кучи песка, котлы съ какимъ-то цементомъ, заборы тамъ, гд ихъ никогда не было, грохотъ машинъ, стукъ топоровъ, визгъ пилы, лязгъ желза… облака известки… на коврахъ газона валяющіеся рабочіе… Словомъ, безпорядокъ невообразимый. Парижане недовольны.
Родственники загромоздили квартиру, надлали хлопотъ… и если хозяева молчатъ, то только потому, что въ розовой дали виднется наслдство!..
А выставка общаетъ быть грандіозной.
Нтъ государства, нтъ самой крошечной республики, которая не приняла бы, кажется, въ ней участія. Огромное пространство занято ей, оба берега Сены застраиваются, Елисейскія поля, Марсово поле, эспланада Инвалидовъ — отъ Place de la Concorde до Гренельской набережной, со всми прилегающими набережными, улицами и площадями. Работа въ полномъ разгар. Всюду рабочіе: французы въ синихъ блузахъ, черные итальянцы въ бархатныхъ курткахъ, англичане съ сосредоточенными лицами и челюстями бульдоговъ, въ полосатыхъ фуфайкахъ, красныя рубахи нашихъ костромичей…
Я иду на русскую стройку, у Трокадеро, гд возводится ‘Кремль’ — павильонъ окраинъ, Сибири и Азіи, и гд пройдетъ панорама сибирской желзной дороги передъ окнами вагоновъ, въ которыхъ будетъ устроенъ ресторанъ. Пока здсь еще только роютъ, копаютъ, русскій лсъ сложенъ въ тни сквера Трокадеро и бродятъ мужики въ красныхъ рубахахъ, какъ у себя дома.
Только Россія и Англія привезли свой матеріалъ и своихъ рабочихъ. Собственно, обошлось это такъ дорого, что чуть ли не дешевле было пріобрсти строевой лсъ на мст! Французская администрація вообще поскупилась на свднія и Россію ждалъ сюрпризъ: съ перваго корабля за право ввоза взыскали 35,000 франковъ, такъ какъ будетъ не мене четырехъ кораблей, то значитъ одной пошлины придется уплатить около полутораста тысячъ. Это ‘немножко много’, и хотятъ вести переговоры о возвращеніи этихъ денегъ, что, впрочемъ, сомнительно. Англіи пришлось особенно много заплатить, потому что у нея не только лсъ, а до послдняго буквально гвоздя — все свое. Что касается рабочихъ, то они себя здсь чувствуютъ недурно. Имъ выстроены бараки, для каждаго деревянная кровать (ихъ всхъ сто двадцать человкъ и ждутъ партію еще въ шестьдесятъ). Все это чисто и опрятно, надъ кроватями уже висятъ шитыя полотенца съ птухами и скромныя иконки, блестящія фольгой, деревенскіе образки, купленные у коробейника или принесенные отъ святыхъ угодниковъ… Большой баракъ, уставленный длинными столами и лавками, служитъ столовой, въ барак напротивъ — кухня, русская печь и русская Акулина, вытаскивающая ухватами горшки съ кашей.
— Какъ же теб здсь нравится?— спрашиваю я ее.
— Ничаво, да я никуды не хожу!— равнодушная къ соблазнамъ Парижа отвчаетъ Акулина.
И то правда: когда и куда ей ходить? Накормить всю артель, намаяться у печки… жара и такъ смертная! Разморитъ ее, она и укладывается въ тни: отдыхъ слаще Парижа.
Они себ соорудили нчто въ род ‘Робинзона’ — между двумя огромными деревьями сложены бревна до самыхъ втвей и тамъ образуется площадка, вотъ туда-то они забираются и блаженствуютъ подъ густою снью втвей.
Кстати о деревьяхъ. Парижъ до того бережетъ свои деревья, что ни одного не позволилъ тронуть. На Трокадеро русскимъ пришлось придумывать особенную конструкцію павильона, чтобы заключить дерево внутрь зданія, просили позволенія пересадить деревья, съ обязательствомъ вернуть ихъ невредимыми на то же мсто, но и этого не разршили: Пикаръ, главный инженеръ выставки, далъ слово палат депутатовъ, что ни до одного дерева не коснутся. Такимъ образомъ, у насъ въ павильон вдомства Императрицы Маріи (на эспланад) дерево будеть въ вид колонны, и втви его разойдутся по крыш.
Теперь, благодаря этому, на стройк есть тнь, и Акулина торжествуетъ.
Случайно попадающіе туда парижане съ курьезнымъ чувствомъ глядятъ на огромную пылающую печь, на бабу въ ситцевой кофт, повязанную, несмотря на адскую жару, платкомъ и обливающуюся потомъ надъ своими ухватами у этой печи, которую понадобилось устраивать здсь, обстановка смутно напоминаетъ имъ примитивное изображеніе ада, а пища, которую они пробуютъ съ легкимъ опасеніемъ, оставляетъ ихъ въ недоумніи.
Сюда привезли запасы гречневой крупы, кислой капусты и пекутъ черный хлбъ, приговаривая:
— Аржаной хлбушка — калачу ддушка!
Понятно, что это меню сильно интригуетъ парижанъ. Не то было съ нами, несмотря на то, что насъ ждалъ завтракъ у Julien, я съ чувствомъ полнаго удовольствія по любезному приглашенію завдующаго работами графа Р. взялась за деревянную ложку и принялась за щи и за черный хлбъ. Конечно, разв могъ французъ понять, что для меня въ этомъ кусочк ‘страннаго чернаго тста’ заключался кусочекъ далекой родины, далекой деревни… Дымокъ надъ избами, сдыя ветлы надъ рчонкой, широкія поля ржи съ синими васильками, блыя головенки ребятишекъ съ синими глазами, коровы, идущія съ поля — и вковая тишина, и вчный, молчаливый, безропотный трудъ, чтобы добыть кусокъ этого ‘страннаго, чернаго тста’…
И ясно, ясно встало это все передъ моими глазами, когда я, полусмясь и полузадумчиво, смотрла на кусокъ чернаго хлба…
А впереди текла Сена, сновали пароходики, грохотали трамваи, шипли автомобили, звенли велосипеды.
И странно въ этой обстановк было мн видть молодое, безусое лицо паренька, стоявшаго передо мной, снявъ картузъ.
— Какъ вамъ нравится въ Париж,— спрашиваю я и его. Онъ сообщительне Акулины.
— Ничаво! — отвчаетъ онъ мн. — Хорошій городокъ!
— Какъ же вы здсь разговариваете?
— Да какъ придется! Руками ему покажешь, а то они и слова понимаютъ.
Они дйствительно какъ-то умудряются объясняться. Недавно, идя no Avenue Victor Hugo, мы слышимъ гармонику и сейчасъ же узнали ‘родные звуки’. Подошли — да, наши рабочіе. Они вообще производятъ сенсацію своими красными рубашками и гармониками, и вокругъ нихъ толпа. А они какимъ-то чудомъ бесдуютъ, разсказываютъ, ихъ спрашиваютъ…
— Многіе изъ нихъ уже начинаютъ понимать по-французски,— смется графъ P.— Я недавно слышалъ, какъ одинъ рабочій объяснялъ здсь французу, что они не работаютъ въ воскресенье ‘димантъ рюсъ дансэ полька’ цлая фраза!..
— А то мы намедни ходили въ Самаритэнъ (предоставляю судить о произношеніи) сейчасъ, говоритъ: ‘мусью, русь’. Прислали намъ русскаго приказчика.
Это они ходили покупать себ Complet.
Изъ нихъ нкоторые выразили желаніе одться по-европейски. Нсколько попалось мн представляющихъ забавное соединеніе ‘французскаго съ нижегородскимъ’, сапоги бутылками, рубахи на выпускъ,— а на голов парижскій соломенный Canotier съ ленточкой!
— Вы что, бывали въ Петербург?..
— Нтъ, мы костромскіе.
— Что же, лучше Парижъ Костромы?..
— Я и въ Костромзто разъ только проздомъ былъ! — отвчаетъ мн паренекъ.
— А гд же вы здсь побывали?..
— На башню Эйфеля поднимались… высоко! — потомъ его лицо расплывается.
— Опять же ходили въ адъ, въ рай…
Я силюсь себ представить впечатлніе юнаго богатыря изъ костромскихъ лсовъ въ монмартскомъ кабачк передъ ‘пластическими’ картинами, изображающими семь смертныхъ грховъ, и вопрошаю:
— Понравилось?
— Да такъ говоримъ, что въ случа ежели умирать, такъ уже въ Париж, чтобы въ ихній адъ попасть!..
На этомъ неожиданномъ заключеніи я прерываю бесду, раздумывая на ту тему, что жаль, что не нашлось въ Париж ничего лучшаго показать костромичамъ нашимъ, чмъ моимартскій адъ и рай…
Надо сказать, что вс они вовсе не такъ уже удивлены и восхищены Парижемъ. На примитивнаго человка впечатлніе Парижа слабе. Квинтъэссенція Парижа непонятна ему. Я вспоминаю маленькую мою кузину, которую мать взяла на парижскую выставку. Первое слово ея, когда она остановилась передъ башней Эйфеля, было:
— Да какая она маленькая!..
Очевидно, слушая предварительные разсказы, свжее воображеніе работало во всю и представило себ нчто фантастическое…
Такимъ образомъ, изъ многомилліонной толпы, запрокидывавшей головы, чтобы ахать и поражаться хотя безцльнымъ, но гигантскимъ сооруженіемъ Эйфеля — одна пятилтняя двочка нашла его маленькимъ и была разочарована.
Вроятно, тоже приблизительно должны испытывать простые люди, попадая сюда.
— А домой хочется?
— Хочется! — съ искреннимъ вздохомъ отвчаетъ парень.
Съ неменьшей искренностью вырывается и у моихъ спутниковъ.
— Да, хорошо бы теперь въ Тульскую губернію!.
— На сно!..
— Въ рку!..
Устаютъ они страшно, благодаря невыносимымъ жарамъ, и тотъ Парижъ, куда вс такъ стремятся зимой, теперь они бы отдали за русскую деревню.
— Не надо поддаваться слабости!..
И мы отправляемся досматривать остальное.
Мы выходимъ изъ Трокадеро, минуя Трансвааль. Онъ почти уже готовъ: работаетъ энергично. Изъ зелени выглядываютъ его два блые павильона, удивительно напоминаютъ сахарные кондитерскіе пироги, или т украшенія, которыя на Пасху приготовляются въ парижскихъ булочныхъ, дворцы изъ saingout и замки изъ блой глазури.
Дальше все мало подвинулось. У Алжира возводится, впрочемъ, блый минаретъ, Англія только вбиваетъ столбы, ставитъ стойки. По лвому берегу виднются остовы зданій у подножія Эйфелевой башни,— огромный павильонъ направо — Chasses, forets et pches.
По лсенк мы спускаемся внизъ и близъ pont d’Jena садимся въ маленькій пароходъ, который везетъ насъ по Сен къ place de la Conende. На рк — свже, легкій втерокъ обвваетъ пылающее лицо.
Вотъ мы проплываемъ мимо странныхъ, невиданныхъ построекъ. На правомъ берегу — влво отъ насъ — приближается навстрчу пароходу цлый городокъ, смотрящійся въ Сену.
Срые, блые, розоватые тона… Остроконечныя окна, ажурныя турэльки, зубчатыя башни, узкіе балконы, витыя лстницы… Ворота узкими арками… Вотъ старый замокъ, вотъ церковь съ острымъ шпицемъ…
Это — ‘старый Парижъ’. Онъ почти уже готовъ, художественно выстроенныя зданія изъ дерева покрыты штукатуркой и артистически поддланы подъ камень.
Уже и теперь, выдляясь на голубой эмали неба, формы романской готики ласкаютъ глазъ, привыкшій къ монотонному однообразію и симметріи новыхъ кварталовъ. Эти старинные дома, замки, узкіе переходы — такъ и воскрешаютъ въ памяти романы стараго Дюма, ночныя приключенія, таинственныя свиданія, фигуры, закутанныя плащами, воображеніе населяетъ этотъ уголокъ стараго Парижа тнями ‘haultes dames’ въ высокихъ hennins съ ниспадающими блыми вуалями, храбрыми рыцарями, лукавыми пажами… Улыбается своей очаровательной улыбкой королева Маргарита, le roi galant преклоняетъ колни передъ красотой…
Я убждена, что этотъ уголокъ будетъ однимъ изъ самыхъ излюбленныхъ на выставк: посреди шумной и блестящей эпопеи настоящаго поэтическая страничка прошлаго!..
Вотъ готовятъ громадную оранжерею изъ желза и стекла, это будетъ павильонъ садоводства и огородничества…
На лвомъ берегу работаютъ надъ частными павильонами. Вс они будутъ на сваяхъ, внизу пройдетъ желзная дорога — Mtropolitain, весь Парижъ теперь изрытъ ею.
Съ Champs de Mars къ Esplanade будетъ идти chemin marchant, т. е. движущаяся дорога.
Такую дорогу въ миніатюр можно теперь видть въ большихъ магазинахъ Парижа: изъ одного этажа въ другой вмсто лстницы между перилами идетъ совершенно гладкій подъемъ, вы становитесь внизу, кладете руку на перила и стоите неподвижно, дорожка же днижется подъ вами и приводитъ васъ наверхъ.
Это одинъ изъ сюрпризовъ выставки,— къ которымъ принадлежитъ и телескопъ, въ который будетъ видна луна въ размр метра,— и гигантское колесо-качели, виднющееся вдали на горизонт, какъ колоссальная буква О, къ которой башня Эйфеля служитъ восклицательнымъ знакомъ…
Мы прозжаемъ мимо моста Александра III — почти оконченнаго. Пароходъ останавливается у place de la Concorde. Сквозь зелень мелькаетъ блый дворецъ des Arts, краснетъ крыша его визави Малаго дворца.
Здсь мы выходимъ. Вотъ площадь съ ея обелискомъ, глядя на который нельзя не вспомнить чудеснаго стихотворенія Готье, съ ея фонтанами, со статуями величественныхъ женщинъ, изображающихъ французскія провинціи, одна изъ нихъ въ траур, внки и свжіе цвты всегда лежатъ передъ ней — это Эльзасъ-Лотарингія.
Я невольно бросаю взглядъ впередъ, въ avenue des Champs Elyses, no направленію къ Тріумфальной арк, чтобы насладиться знакомой и вчно новой картиной — самой красивой въ Париж.
Но ее дйствительно не узнать!
Все загромождено деревянными заборами, строятъ входъ на выставку, виднется некрасивый баракъ Кооперативнаго ресторана для рабочихъ, уничтоженъ Pavillon des Fleurs (въ которомъ бывали выставки des Indpendants), разрушенъ и Palais d’industrie,— одна только средняя часть его корпуса не сломана и служитъ помщеніемъ для администраціи по устройству Palais d’Arts.
Большой дворецъ почти законченъ. Это громадное блое зданіе, нридерживающееся античнаго стиля.
Вообще тенденція, преобладающая во французской архитектур — это античные мотивы. Готика, романскій стиль, ренессансъ — все это уже повторялось и варьировалось на тысячи ладовъ, изъ нихъ извлечено все, что можно было, и теперь взялись за античный стиль, но стараются и въ немъ отыскать новые мотивы, воодушевляются его интимными сторонами, такъ или иначе, дворецъ и незаконченный уже красивъ, весь блый, расписанный фресками внутри, группы и статуи еще оживятъ его. Въ немъ будетъ выставка произведеній искусства, самыхъ разнообразныхъ. Въ Маломъ же — интереснйшая выставка: исторія искусства Франціи за послднее столтіе.
Послдовательной, широкой картиной развернется исторія эпохъ, исторія тхъ ступеней, которыя переходило Французское искусство отъ революціи, директоріи, первой имперіи до нашихъ дней, со всми уклоненіями, исканіями новыхъ путей, въ самыхъ яркихъ образцахъ.
Въ этомъ маленькомъ дворц Франція покажетъ намъ цлое столтіе.
Пожелаемъ же ей, чтобы это столтіе вообще благополучно окончилось для нея. До новаго осталось такъ немного, только бы она ничмъ не запятнала конецъ настоящаго столтія, и тогда выставка будетъ для всхъ истиннымъ праздникомъ новаго вка.