Сергей Городецкий
Пари
Сергей Городецкий
Пари
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
——————————————————————-
——————————————————————-
Пари, Городецкий Сергей Митрофанович, Год: 1916
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Прохор Ворсов, свежий и жизнерадостный, крепкий, несмотря на свои пятьдесят лет, как дуб, входя после утренней ванны в свой новый, пахнущий кожей, лаком, деревом и пенькой, кабинет, сразу увидел на столе три конверта — розовый, голубой и зеленый с цветными печатями.
Он радостно потер руки, потому что утро, начинавшееся лаской любимых женщин, обещало, по его приметам, хороший в деловом смысле день.
Хотя жена еще спала, и комната ее в новой квартире устроена была далеко. Ворсов схватил письма вороватым движением, как раньше, когда они жили в пяти комнатах.
Все три конверта пахли по-разному. Ворсов понюхал их, сильно втягивая воздух в волосатые ноздри. С тех пор, как он разбогател — а богатство прикатилось к нему, словно снежный ком — всякая мелочь доставляла ему удовольствие. Понюхав, он распечатал конверты, неумело держа японский ножичек — подарок жены.
Против ожидания, все три записки оказались далеко не ласковыми, а скорее тревожными.
Розовый листочек гласил:
‘Cher, твоя Lise очень печальна, у нее, кажется, неприятные новости. Непременно в два приезжай. Вся твоя L.’.
На голубом было написано:
‘До пана есть дельце. Небольшое. Очень требуется сегодня увидеться. Стася’.
Язык зеленого письма был смелее:
‘Скандал, Прошка! Приезжай, расскажу. Выпьем. Целую тебя в твои толстые щеки. Твоя Машка’.
Ворсов досадливо отбросил от себя письма. Потом, спохватившись, изорвал их на мелкие кусочки, осторожно, на ладонях, отнес в камин и там поджег.
Посмотрел на часы. Было начало двенадцатого. Зашагал по кабинету.
Взбесились бабы! И все три сразу. Что это с ними сделалось? Ездит, кажется, часто ко всем троим. Содержит хорошо. К празднику тысячные подарки были, как полагается. И надо ж было связываться с ними, со всеми троими!
По правде сказать, Прохор Ворсов не совсем еще опомнился от того, что у него три любовницы. Не привык еще к этому. А сделалось это как-то само собой.
Товарищи, свидетели и помощники его обогащения, сначала стыдили, потом дразнили, потом навязывали, и как-то под пьяную руку Ворсов согласился перенять у кого-то из них Лиз, с ее собачками, квартирой и обстановкой. Японскими-то собачками его и соблазнили окончательно. С месяц он робел перед Лиз, заезжал с визитом, давал привыкнуть, и вдруг сам привык и даже привязался. Была Лиз небольшого роста, блондинка с выпуклыми, на все согласными глазами, с коротенькими, проворными ручками. Похожая на куклу, получившая вполне достаточное для красивой куклы (воспитание, она, почти не замечая, несла страшное иго своей жизни. Переходя с рук в руки, она только в начале испытывала страх к новому человеку, но скоро привыкла и жила почти уютно. Ее квартира на Васильевском острове, управляемая наемной теткой, была устроена не без вкуса, а сама она походила на скучающую жену, муж которой целый день и вечер проводит на службе. Ворсов, сам из купцов, видел в ней существо какой-то высшей породы и когда душа у него была в порядке, не жаждала разгула, он приезжал именно к ней, к своей маленькой, беленькой Лиз. Это не было счастьем только потому, что покупалось. И это продолжалось почти год, — с самого начала обогащения Ворсова.
Немного позже — месяцев десять тому назад, — не покидая Лиз, он взял еще Стасю, польку, беженку. Случилось это так.
У Ворсова было несколько дел на Невском, и ему пришлось пройти несколько раз между Садовой и Конюшенными. Уж вечерело, было очень холодно и ветрено. Ворсов заметил, что какая-то высокая девушка в странной шляпе, с огромными блуждающими глазами, как-то странно ходит, сгорбившись и словно кидаясь из стороны в сторону. Заметил он также, что, замерзнув, она несколько раз забегала в костел. А, может быть, не обогреться она забегала, а помолиться? О чем? О том, чтоб ее купили? Эта мысль заставила содрогнуться Ворсова. Он подошел к девушке и взял ее под руку. Она благодарно прижалась к его теплой шубе. Через не-сколько дней у нее была уже квартира на Петроградской стороне, и скоро в этой квартире появилась ее мать, ее сестра и брат, которого Барсов отдал в гимназию. Стасю Ворсов любил за то, что сделал ей, по его мнению, добро, и за то, что мог ею похвастаться перед товарищами, как второй своей победой.
Вскоре после этого далась ему и третья победа — Маша.
Хриплым голосом, в парчовом сарафане, надетом на шубку, пела она на открытой сцене, подводя брови свои углем, и крася губы дешевой помадой. В песне поводила она плечиками и ходила старинной белой лебедью по скрипучим доскам сцены. Взыграло сердце Прохора Ворсова, когда увидел он ее. Почувствовал он себя русским, да таким стародавним, таким кондовым, что хоть самому в пращурово платье рядиться. Пошел он за кулисы, поговорил, заплатил и увез девушку. Статной, яркоглазой, с длинными косам, с буйным нравом, с тоской-птицей в сердце, девушкой оказалась Маша, и долго чудилось Ворсову, что он впервые любит, впервые ласкает, впервые целует. Поселил он ее в Новой Деревне, приставил к ней старуху. Никому из товарищей ничего не сказал. Сами они узнали и не мало дивились на быструю сметливость Прохора Ворсова в деле, в котором так недавно ничего еще он не понимал. Кое-кто из них не поленился съездить за город и подстеречь Машу на прогулке. И пошла слава про Ворсова по городу.
То, что Прохор Ворсов узнал от Лиз, Стаси и Маши, когда приехал к ним на их приглашение, взволновало его и показалось ему важным и большим. Он отменил на следующий день все свои дела и с утра заперся в кабинете со своим. доверенным Мраковым, молодым человеком, усталого, преждевременно дряхлого вида.
— Вы принесли вырезки из всех сегодняшних газет? — спросил он его, когда Мраков раскрыл свой портфель.
— И вчерашних, — ответил Мраков.
— Есть что-нибудь подходящее?
— Да, небольшой выбор есть.
— Вы наводили справки?
— Позволите доложить?
— Подождите. Забудьте, что вы мой секретарь, будем говорить, как мужчина с мужчиной.
Ворсов закурил, шагая по ковру.
Мраков с чуть заметной улыбкой взял папиросу. Он знал, что в его обязанности, кроме дел, поездок и поручений, входила также роль философа, когда Ворсову хотелось философствовать. Это была не лишенная приятности сторона его службы.
Как вы думаете, — начал Ворсов, — похожа современная женщина на женщину или нет? Еще похожа или уже нет? У моей бабки, сибирячки, было пятнадцать человек детей, у моей матери всего только семь, т.е., меньше половины, у моей жены трое. т. е., опять меньше половины и все умерли. А моя дочь, если б она у меня была, должно быть, совсем не захотела бы иметь детей… Что вы скажете, а?
— Я скажу, — ответил Мраков, — что в вашем вопросе целых три вопроса: во-первых, есть ли материнство непременное и полное выражение женственности? Может быть, женственность также полно выражаете и в многомужестве? Вместо того, чтоб иметь много детей, можно иметь много мужей. Во-вторых, правда ли, что современная женщина отвергает материнство? И в-третьих, не мешает ли материнству что-либо другое, кроме воли женщины, как, например, бедность.
— Да! — горячо подхватил Ворсов, — в последнем вы правы, подавляющему большинству женщин нельзя иметь детей по бедности. Это одно из самых страшных проклятии нашей культуры. Все любим, а детей не любим. Про все помним, а про них забываем. Но вы откапываете, так сказать, причину того, почему современные женщины перестают
быть женщинами, т. е., матерями. Следовательно, самого факта вы не отрицаете? Отрицаете? Ах да, вы говорите, что женственность отлично выражается в многомужестве. Это, по-моему, дьявольская мысль. Привить ее женщинам — значит, отдать весь мир на съедение похоти. К несчастью, такой прививкой занимаются некоторые писатели и писательницы. Какой ужас, какое падение! Позор тому, кто пользуется словом, как проводником смерти и тления! Женщина непременно должна быть матерью. Это ее неотъемлемое право.
— А если она не хочет?
— Не может этого быть.
— Нет, очень часто. По личному складу, по нелюбви к своим, от предков полученным чертам, по любви к самой себе, наконец, женщина может не пожелать иметь детей. Разве вы отрицаете волю личности?
— Преступную — да.
— Тут нет преступления — с точки зрения современной морали, которая, конечно, впереди закона. Женщина имеет право хотеть детей, но имеет право и не хотеть их.
— Нет не имеет! — с неожиданным жаром воскликнул Ворсов, — и не хочет иметь. Женщина всегда жаждет ребенка. Я убежден в этом. Я ставил свои вопросы, не показывая, что я так думаю, но я именно так думаю. Я верю, что женщина еще жива, что она по-старому еще прекрасна и что от только нуждается в улучшении условий ее жизни!
— Нет, она прекрасна по-новому. И это новое — то, что она уже не мать. Хотите пари?
— Идет! На что?
— A discretion!
— Опасно, но я азартный человек и соглашаюсь.
Они ударили по рукам.
— Теперь показывайте объявления, — сказал Ворсов, — вы помните задание? Мне нужны три имения немедленно, в полном порядке, на полном ходу, не особенно большие по своему хозяйству, имения старого, так сказать, типа, а не теперешнего, промышленного, с заводами сливочной карамели и тому подобной мерзостью. Место безразлично, ценой не стесняюсь.
— Я помню. — подтвердил Мраков, подавая объявления, наклеенные на картон, и фотографии к ним. Вот уютный, по-видимому, уголок в Малороссии. Дом нуждается в ремонте, но незначительном. Вот усадьба в Орловской губернии, неподалеку от Тургеневских мест. Отличный парк, дом с колоннами. Вот поместье под Выборгом, постройки в шведском стиле, идеально поставленное хозяйство.
— Так это все, что надо! — воскликнул Ворсов. — Вы блестяще выполнили мое поручение и, заметьте, одно из самых мне дорогих. А цена? За все три около ста тысяч? Нет, вы положительно гениальны. За такие скромные деньги три имения! Я благодарю вас. Выезжайте сегодня же и проверьте все на местах. Вот чек для задатков. Мы еще увидимся сегодня, а сейчас, простите, я взволнован и этой удачливостью и нашим пари.
Мраков откланялся.
Ворсов с возбужденным лицом ходил по комнате, останавливался перед зеркалом, смотрел на себя. Он казался себе помолодевшим. Одно за другим он представлял себе три покупаемых имения, одну за другой ласкал он мысленно глазами трех своих возлюбленных. То Лиз, то Стася, то Маша казалась ему самой милой, самой любимой.
— Нет, ты молодец! — говорил он сам себе и опять смотрелся в зеркало.
Глубоких морщин еще не было, волоса чуть начинали голубеть, а усы и борода были совершенно черными. В глазах же горел огонь, более упорный, чем в молодости.
Недели через две Лиз встречала Ворсова в розовом своем будуаре с блестящими от счастья глазами. Столики были завалены большими фотографиями ее малороссийского имения, привезенными Мраковым. Она целовала Ворсова и, ласкаясь, благодарила его.
— Какой ты милый какой ты добрый! Ты исполнил мою давнюю мечту, теперь я обеспечена на всю жизнь, теперь я могу жить, как сама хочу!
— Да, да, как сама хочешь. — подтвердил Ворсов, взволнованный ее радостью.
— Ты знаешь, я рождена совсем не для такой жизни, в какую попала. Я — дворянка. Я — институтка. Но я — сирота, и оттого все так случилось. Я вовсе не развратница, ты увидишь. Я все лето буду сидеть в своем имении и ждать тебя. Хорошо? Я сейчас же поехала бы туда, если б… если б только…
Лиз надула губки.
— Ты, ведь, знаешь, в каком я положении. Я тебе писала.
— Да, знаю. По-моему, тебе очень хорошо бы сейчас же туда ехать. Полезней пробыть на свежем воздухе это время. Лиз сделала злые глазки.
— Как, ты хочешь, чтоб я ехала сейчас же?
— Да, как можно скорей.
— Но, ведь, это чудовищно!
— Что чудовищно?
— Чтоб я ехала до операции.
— До какой операции?
— Нe понимаешь, глупенький? Притворяешься. У меня на днях будет доктор. Его визит стоит сто рублей, но он найдет у меня острое малокровие, переутомление, туберкулез, я не знаю. что. Одним словом, я получу медицинское свидетельство, а дальнейшее уже просто.
Ворсов побледнел.
— Вот, что! Теперь я понял.
— Ты, кажется, недоволен? Не доверяешь медицинской науке? Или, может быть, ты хочешь, чтоб твоя маленькая-беленькая умерла от мук?
— От этих мук не умирают.
— Но ты, посмотри, какая я маленькая!
— Это ничего не значит. Ты сложена прекрасно.
— Чего же ты сердишься?
— Я не сержусь. Но скажи мне прямо, отчего ты не хочешь иметь ребенка? Его будущее обеспечено. У тебя есть полная возможность выносить его в тишине и спокойствии.
— Фи, какие ты слова говоришь! Чтобы я носила ребенка? Ни за что.
— Почему?
— Это меня измучит, утомит, наконец, это просто неженственно!
— Неженственно?
Лиз встала и прошлась по комнате, поправляя волосы.
Ворсов посмотрел на нее, и вдруг ему стала ненавистной эта маленькая фигурка в растопыривающейся юбке, с короткими ручками и обиженным, хорошеньким личиком.
‘Она уж давно не женщина, — подумал он, — все ее вкусы и привычки созданы ее мужчинами. На нее надо махнуть рукой. Но моя Стася, моя Маша, конечно, не будут на нее похожи’.
Он быстро простился и уехал.
По правде сказать, у Стаси он не любил бывать. Он обыкновенно увозил ее из ее квартиры. Эта квартира так переполнена была своей собственной жизнью, что Ворсов чувствовал себя там как-то неловко. Матери Стаси он немного боялся, сестру ее, некрасивую, краснорукую старую деву, ненавидел, сына стыдился.
Все, кроме Стаси, его там явно презирали, хотя и жили на его счет, и какими-то углами своей души он соглашался с этим презрением к самому себе.
— Кто там? — сердитым голосом спросили его из-за двери,
— Это я! — робко ответила, он.
Дверь отворила мать.
Это была сырая, уставшая от жизни женщина, только теперь получившая возможность отдыха и ненавидевшая всех, кто мешал ей сидеть и дремать в кресле.
— Прошу, — сказала она.
Ворсов скользнул в дверь, разделся вошел в столовую, заглянул в комнату Стаси.
— Стаси нет дома?
— Нет. Она у доктора.
— У доктора?
— Чему же вы удивляетесь? Девушка она малокровная. И потом… и потом… и потом….
— Что потом?
— Вы ее совсем не любите, вы ее совсем не бережете!
— Я ее не люблю? — растерялся Ворсов. — Я люблю ее! Я ей дачу купил в Финляндии.
— Кому нужен этот дом на болоте? Конечно, она продаст его. Ей уж предлагают десять тысяч.
— Десять? Имение стоит больше тридцати.
В эту минуту вошла Стася.
Ворсов взял ее за руки и увел в ее комнату.
— Стася, милая, — сказал он, — куда ты ходила, зачем?
Стася покраснела, вырываясь.
— Пан знает, что со мной сделал.
— Ничего дурного.
— А я не хочу этого. И боюсь немного. И совсем, совсем не хочу.
— Отчего?
— Я не знаю. Мне себя жалко.
Она стояла перед ним, виноватая, розовая.
— А может быть, — тихо сказал Ворсов, — ты меня совсем не любишь?
— Нет! — испугалась Стася. — Нет!
Но сказать ‘люблю’ — не сказала.
Ворсов это заметил.
‘Проклятый я какой-то! — думал он, уезжая в своем автомобиле. — Никто меня не любит, — стар, стал, должно быть!’
Маша, когда приехал к ней Ворсов, сидела за столом и диктовала письма нанятому писцу. Сама она писала плохо. Она бросилась Ворсову на шею, поцеловала его и прогнала писца.
— Ты что это пишешь? — спросил Ворсов.
— А письма домой! Полдеревни в свое имение сгоняю. Барыня я теперь. Ну и наделаю чудес! Кур разведу, индюшек, павлина заведу и лебедей в пруд напущу. Там есть пруд-то? А то я велю выкопать. Уж и сделал ты мне добро,— сказать не могу, какое.
Она благодарно подняла на него красивые глаза и, покраснев, потупила их.
— А скандал-то мой, Проша, скоро кончится. Старуха у меня одна есть, всему научила. Чуть не загубил ты меня, Прохор Васильевич, на всю жизнь осрамить хотел.
Ворсов тяжело сидел на стуле, не слушая ее. Он уж видел, что и Маша такая же, как и Стася и Лиз.
— Чего ты с лица стал печальный?
— Вот, что, Марья, — сказал Ворсов, — я с тобой проститься пришел.
— В Лизку влюбился? — зло спросила Маша, — глядеть не на что! Или в польку свою?
— Нет, от них я ушел, и не простившись с ними.
— Что ж, или в монахи задумал? Прибыльное Дело! А меня ты спросил, пущу я тебя, или нет?
Она, в красной кофте, дышащая женской силой, подошла к нему и обвила ему шею косами.
Но сумрачно смотрел Ворсов куда-то мимо глаз ее.
— Тут два счета, Прохор Васильевич, из двух лечебниц за лечение малокровия по триста рублей, и потом старуха какая-то каких-то ста рублей в передней дожидается, — говорил Мраков Ворсову.
Ворсов, пребывавший в тяжелом настроении духа все эти дни, слабо улыбнулся.
— Заплатите! — сказал он. — Я только этих счетов и дожидался, чтоб сказать вам, что ваше пари я считаю проигранным. Вы оказались правым. Женщина перестала быть женщиной, потому что она не хочет больше быть матерью, она… Но чего же вы улыбаетесь?
— Я слушаю вас, Прохор Васильевич. Я потом скажу.
— Нет! Чего вы улыбаетесь?
— Я, Прохор Васильевич…
— Что? Говорите!
— Я тогда возражал вам для разговора, для философии, так сказать. А теперь я вижу, что правы именно вы, и тогда, а не теперь.
— Но у меня доказательства! — вскричал Ворсов, потрясая в воздухе счетами лечебниц.
— У меня тоже! — улыбаясь все шире сказал Мраков. — Поздравьте меня, я сегодня получил известие, что у меня родился сын.
— Поздравляю. Вы разве женаты?
— Нет. Но я летом жил в деревне. Я полюбил там одну девушку. Она меня тоже полюбила…
— Полюбил, полюбила, полюбили! — прервал его Ворсов. — Будет вам спрягать этот несносный глагол! И я любил, и меня любили! — прибавил он уже менее уверенным голосом.
— Так как же теперь?
— Я считаю себя проигравшим, — сказал Мраков.
— А уж я-то проиграл несомненно! — с горечью воскликнул Ворсов. — Значит, в ничью?
— В ничью.
Ворсов задумался. Потом сказал:
— Позвоните ювелирам, у кого сейчас есть изумруд покрупнее, в бриллиантах.
И на вопросительный взгляд Мракова добавил задумчиво:
— Это любимый камень моей жены.
Впервые — журнал ‘Огонек’ No 12, 1916 г.
Исходник здесь: http://lanterne.ru/sergey-gorodetskiy-pari.html