Черная шаль, Городецкий Сергей Митрофанович, Год: 1929 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 20 минут(ы)

С. М. Городецкий.
Черная шаль

I

— Эрберия! — громко пропел мальчик в матросской куртке, и пароходик остановился у пристани. Пробираясь между пассажирами, Винченца подбежала к трапу и тотчас остановилась, чтобы дать дорогу иностранцам, несмотря на ранний час уже начинавшим осмотр Венеции. Мимо Винченцы прошли выхоленные, розовые, в красивых костюмах, люди. Винченца с детства не любила этих чужих богачей, потому что из-за них на все время курортного съезда запрещалось жителям рабочих кварталов выходить на площадь Сан-Марко, Пьецетту и Набережную. А так как съезд иностранцев продолжался с самой ранней весны почти до зимы, то выходило так, что в центр нельзя было ходить большую часть года.

Вместе с Винченцей вышло еще несколько человек рабочих, торопившихся на ту же стеклянную фабрику Мурано, куда спешила и Винченца. Небольшая площадь Эрберия вся была завалена свежей зеленью, ягодами и фруктами. Все эти плоды и фрукты совсем не были похожи на тот чахлый товар, который развозили продавцы в ручных тележках и лодках по рабочим кварталам, как будто богачи сговорились с самой природой, чтобы она специально для них производила все самое вкусное, крупное и красивое. Винченца на мгновенье приковалась глазами к нежно-розовым, медового цвета, черешням, но быстро сообразила, что она здесь за полкило заплатит больше, чем стоит обед на всю их семью. Покраснев от сдержанного желания, она ускорила шаг и миновала Эрберию с ее соблазнами.

Узкие ворота старинной фабрики были забиты рабочими. Надсмотрщики медленно пропускали рабочих. В первом этаже, где делались драгоценные, украшенные золотыми узорами бокалы и стаканы, уже шла работа. Каждое утро, проходя в ворота, Винченца привыкла видеть за окном первого этажа своего брата Паоло. Он жил отдельно, и Винченца всегда по утрам обменивалась с ним сквозь пыльное окно улыбкой. Сейчас его не было на обычном месте, и газовый рожок над его станком не горел. Не успела Винченца подумать, не заболел ли брат, как ее протиснули в турникет, и она окунулась в удушливый, знойный воздух фабрики. По узкой витой лестнице она поднялась в свое отделение наверх.

Тут выделывались дешевые блестящие безделушки. Мельчайшие кусочки цветного стекла складывались в прихотливые рисунки, сплавлялись с задней стороны — получались брошки, застежки, браслеты. Из тончайших волосинок стекла тут приготовлялись сверкающие, легкие, дрожащие при малейшем движении метелочки для дамских шляп. Для всей этой работы требовались тонкие, ловкие пальцы, верный, быстрый глаз, и потому в этом отделении работали большей частью такие же молодые, как Винченца, девушки. Работа шла с утра до позднего вечера, в тесноте, в душном воздухе, пропитанном мельчайшей стеклянной пылью. Те, которые приносили сюда из деревни здоровый цвет лица и веселье, быстро теряли и то и другое. Те, которые приходили из рабочих кварталов, становились еще бледнее и скоро начинали кашлять. Угрюмая тишина, прерываемая шипеньем газа и свистом опускаемого в воду стекла, царила здесь. Работницы между собой говорили мало и неохотно. О чем говорить можно было, как не о нужде, усталости и тяжести жизни? А если кто услышит такие разговоры, хорошего ничего не выйдет.

Работа Винченцы была особенно неприятной. В узких стклянках перед ней стояло раздробленное в порошок стекло всех цветов. Винченца наизусть знала, где какой цвет и брала стклянки в руки, почти не глядя на них. Ей даже казалось, что от постоянного мельканья в глазах разноцветных пятен она уже разучилась как следует различать цвета. Быстро и безошибочно выдавливала она по линиям рисунка клейкую массу и затем присыпала ее стеклянным порошком того или другого цвета. Таким образом украшалась дешевая мелкая посуда. Из-за малейшей неловкости рисунок портился и вещь попадала в брак. Неуловимая стеклянная пыль носилась над станком, щекотала ноздри, осаждалась на легких. Винченца уже кашляла.

Бесконечные цветные узоры целый день плела Винченца, и казалось ей, что вся ее жизнь оплетена этой радужной паутиной, из которой никуда нельзя вырваться. Ненавидела Винченца все эти завитушки, виноградные листики, розетки, крестики и квадратики и, приходя домой, любила, особенно если был туманный вечер, подолгу сидеть над лагуной, отдыхая глазами на седой, дождливой дали воды и неба. Когда же случалось ей пробегать мимо разукрашенных витрин магазинов на площади Сан-Марко, где были разложены блестящие безделушки, сделанные ею и ее подругами, она съеживалась от горькой обиды и с презреньем смотрела на покупателей, жадно прилипающих к этим витринам, где за гроши продавалась истраченная на безделушки, молодая сила работниц.

Из-за того что Винченца сегодня не увидела в окне своего брата, работа у нее не ладилась. Рисунок рвался, она уже испортила несколько вещей. Синьор Карбони, старик с нафабренными усами и узенькой бородкой, уже несколько раз останавливался за плечами Винченцы, и она слышала за собой пропитанное табаком и вином дыхание. Оглядываться работницам на мастера, который тихонько подходил сзади наблюдать за работой, не полагалось. Нужно было ждать или окрика и толчка в спину в случае неудачи, или поощрительного щипка в случае успеха. Хуже всего было молчание синьора Карбони — за ним мог последовать прямо вызов в контору для расчета. Само собой разумеется, что синьор Карбони чаще всего любил останавливаться сзади совсем молоденьких и хорошеньких девушек. Иногда синьор Карбони тем же голосом, каким делал указания в работе, произносил приглашение на прогулку вечером в гондоле, равносильное приказу.

Винченца холодела от отвращения, когда сзади нее останавливался Карбони. Она была типичной венецианкой — продолговатые зелено-серые глаза, рыже-золотистые волосы. К счастью для нее, синьор Карбони предпочитал черноглазых южанок. Однако после истории с утопившейся недавно тут же, под окнами фабрики, в Большом Канале, кудрявой, как негритенок, Анитой, Винченца стала с ужасом замечать внимание синьора Карбони.

Почувствовав его сейчас у себя за спиной, она вздрогнула, и рука ее, выводившая розетку на голубом стаканчике, на мгновенье задержалась. Рисунок был испорчен. Винченца хотела костяным ножичком снять клей, но услышала за собой голос Карбони, каркающий, как у ворона:

— Брак!

Вслед за этим неожиданно последовал любезный щипок и шепот:

— Вечером на прогулку? А?

Винченца вскрикнула и резко мотнула головой.

— Нет!

Она взяла другой стаканчик, потому что прерывать работу во время замечаний мастера было особенно непозволительно, и опять услышала задыхающийся злой голос Карбони:

— Положите на место!

Это означало отказ от работы.

Винченца невольно повернулась к мастеру.

Хихикая и щуря глаза, он смерил ее довольным взглядом и после мучительной паузы сказал:

— Ну, ладно, ладно! Продолжайте! А после работы — в контору.

И пошел дальше.

‘Уволена?’ — молнией пронеслось в голове у Винченцы. И в глазах у нее встала картина: их темная, сырая комната, без солнечного света, освещенная только газом, на пороге двое полуголых ребят, которые так весело кидаются к ней в день получки, ожидая подарка, за пустым столом старик отец, который уже давно не может работать, над очагом мачеха, следящая за каждым грошем, заработанным Винченцей. Она уже давно нашептывает Винченце, что фабричным трудом много не наживешь, что фабрика с каждым днем пожирает настоящее богатство Винченцы — ее продолговатые глаза и золотые волосы, за которые иностранцы дали бы настоящие деньги. Если Винченца не дура, то ее мачеха, которая заменяет ей мать, даст ей последнее сокровище их дома — чудесную, с длинной бахромой, шаль. Даст, конечно, в долг, пока Винченца не заработает денег, чтоб приобрести эту шаль в полную собственность. Шаль принесет счастье!

Этой шали Винченца боялась так же, как синьора Карбони. Всякое замечание его неизменно вызывало у нее в мозгу призрак черной шали. И сейчас эта черная шаль встала у нее перед глазами, совершенно закрыв разноцветный стеклянный песок, который был перед Винченцей.

— Уволена?

И она засыпала красным вместо зеленого только что выведенную розетку.

— Брак! — каркнул Карбони над ней, подкравшись неслышно.

— В контору! — каркнул он еще раз.

Винченца не помнила, как она доработала этот несчастный день.

Как приговоренная к смерти стояла она у дверей конторы, в очереди с другими вызванными. В шумной толпе выходивших на волю рабочих она поймала несколько пугливо-сочувственных взглядов. За узкой дверью щелкали счеты и слышался каркающий голос Карбони. Ее вызвали последней. В конторе никого, кроме Карбони, не было. Луч надежды блеснул Винченце: кассира нет, значит, не расчет!

Карбони прихорашивал усы перед карманным зеркальцем, когда вошла Винченца. Перегнувшись через стол, он впился в нее глазами, и Винченце показалось, что глаза эти сделаны из отбросов стеклянного порошка, в которых все цвета перепутываются, давая противный, грязный цвет.

— По лагуне? В гондоле, самой лучшей! На Лидо! Там поужинаем! Хорошо? — со смаком выговаривал Карбони. — Взгляните на канал!

Винченца невольно посмотрела за решетчатое окно на Большой Канал. Там, мимо мраморных кружевных дворцов, по воде, отражавшей густо-голубое вечернее небо, плавно неслись гондолы, управляемые зоркими, стройными гондольерами в бархатных, расшитых золотом куртках. Звонкие веселые голоса, обрывки фраз на чужом языке, а издали откуда-то песня под гитару — доносились с канала. Даже всплески весел были слышны — теперь, когда фабрика молчала. Сытой, праздничной жизнью веяло с канала в это решетчатое окно фабрики-тюрьмы. Винченца привыкла проходить мимо этой жизни, как будто мимо разноцветного стеклянного песка, с которым она работала. Сейчас будто в первый раз она увидела эту жизнь.

— Поедем?

Черная шаль мачехи разостлалась перед глазами Винченцы, покрывая веселый Канал. Как концы бахромы этой шали торчали нафабренные усы синьора Карбони.

— Сейчас стемнеет! Поедем?

— Нет, — сказала Винченца. — Зачем вы меня звали?

Синьор Карбони сел.

— Я должен вас уволить. От вас зависит, чтоб я вас не уволил.

— За неделю у меня брака немного, — робко сказала Винченца.

— За брак вы платите! — засмеялся Карбони, — Не в браке дело, а в брате.

Он еще веселей засмеялся.

— Что с братом? — воскликнула Винченца.

— Я должен вас уволить, — строго сказал Карбони и встал. — Поедем?

Опять перед глазами Винченцы пронеслась сырая комната, испуганный отец, торжествующая мачеха — ведь теперь-то уж придется выходить на улицу! — плачущие дети, черная шаль. Винченца выпрямилась, отгоняя от себя эту картину. А за окном, на синем канале уже загорались огоньки и фонарики, и гондола, на которой пели, подплыла ближе.

— Я не поеду! — сказала Винченца, — Ради мадонны, скажите, что с братом?

— Ради мадонны! — засмеялся Карбони. — Вы сами прекрасней всякой мадонны! Ради вас я скажу, что я должен уволить вас, как сестру бунтовщика.

— Брат арестован?

Ноги подкосились у Винченцы. Карбони любезно подставил ей стул, делая попытку обнять ее. Винченца вырвалась из его рук. Она знала, что теперь судьба ее решена, что родственники арестованных увольняются с работы.

— Я вас не уволю, если поедете со мной, — вкрадчиво продолжал уговаривать ее Карбони.

— Давайте расчет!

— Как вам угодно.

Пальцы Карбони забегали по счетам. Высчитывая брак, он прибавлял, как всегда это делал, и, кончив, выкинул на стол несколько лир. Винченца собрала их и вышла. Вслед ей неслась ругань Карбони.

Винченца последний раз оглянулась на фабрику и пошла к пристани.

II

Паоло очнулся.

Сырая, мглистая ночь окружала его, как будто он плыл в осеннем ночном тумане, — только вместо свежего морского ветра со всех сторон веяло на него плесенью, к запаху которой примешивалась струя отвратительной вони.

Он лежал на камнях, покрытых скользкой, жирной грязью. Вверху и внизу, справа и слева и прямо перед его глазами стояла туманная темнота. Он протянул руку и наткнулся на мокрую стену. Тот же мокрый камень был справа и слева. Вся окружающая его темнота была камнем. В этом он убедился, как только прополз три или четыре шага в одну и другую сторону.

Все тело его ныло, голова болела, но он попробовал встать на ноги и тотчас стукнулся головой в тот же мокрый камень. Он повернул голову, и в последней, шестой стене, которую он еще не обследовал, вырисовались два пятна несколько более светлого тумана. ‘Одно пятно было внизу, у самого пола’ — молниеносное воспоминание озарило Паоло, и он схватился за плечи, на которых еще ныли ссадины: в эту самую дыру его заставили влезть. Это была дверь в сырую, каменную ночь, которая его окружала.

Справа и повыше, ближе к потолку, было второе пятно — вторая дыра, совсем маленькая. Почему-то с ней сразу связалась мысль о свинцовой, обглоданной кружке с водой, как будто собранной с этих стен, — такая она была скользкая и заплесневелая. Но это была вода. И, вспомнив о воде, Паоло тотчас почувствовал, что губы его пересохли и потрескались от жажды.

Дворец дожей построен тысячу лет тому назад во время борьбы венецианцев с Пипином Коротким… Дворец дожей два раза горел. В 1309 году отстроен окончательно. По легендам, имя архитектора его было Календарь. Других архитекторов звали Жуан Добрый Панталеоне и Бартоломео.

В мире нет здания более остроумного, чем Дворец дожей. Первый этаж представляет собой ряд арок романского стиля. Второй этаж кажется вам кружевным. Но это, синьоры, не кружево, а настоящий мрамор. На этом мраморном кружеве воздвигается тяжелый третий этаж. Как он держится на такой легкой подставке? Это тайна архитекторов. Ни в какой другой стране так не умели строить в старину, как в Италии. Обратите внимание на скульптуру. Вот Ной, вот Адам и Ева, вот Сила, вот Благоразумие, вот Надежда, вот Благоденствие. Все эти добродетели были присущи венецианским дожам. Возьмите билеты для входа внутрь. Вход в залы стоит одну лиру. Вход в подземные тюрьмы, называемые каменными мешками, стоит всего пол-лиры. Вход на Мост Вздохов, по которому водили узников на допрос, стоит тоже лиру. Для детей половина.

Роскошная золотая лестница. Украшенный портретами вестибюль. Не пройдите мимо — замечательная картина. Всем известно, что Венеция всегда отличалась справедливостью. Вот перед вами Венеция на троне, перед ней женская фигура с весами, это и есть Справедливость.

Иностранцы разевают рот, задирают головы, рассматривая потолки изумительной лепки, дивные картины, роскошные двери. Вот здесь посланники ожидали аудиенции. Вот в этой зале собирались шестнадцать мудрецов, помогавших дожу править Венецией. Обратите внимание: над троном опять Венеция, и с ней рядом Справедливость. Вот эта женщина с собакой — это Верность. Почему с собакой? О, синьоры, разве собака не более надежный друг, чем человек? Доказательство этому вы увидите, когда будете осматривать подземные каменные мешки. Там есть надпись, сделанная одним узником и гласящая: ‘Сохрани меня Бог от тех людей, которым я верил, а от тех, которым я не верю, я сам себя охраню’.

Ослепительная роскошь зала Сената привлекает особое внимание иностранцев. Огромные картины изображают Венецию, принимающую в гости морских богов, Сенат, принимающий поэтов и писателей. А вот зал Совета Десяти. Здесь судили преступников, изменников, фальшивомонетчиков. Но не бойтесь — в Венеции никого не судили без защиты. Венеция — это сама справедливость.

Блестящие залы тянутся друг за другом. Иностранцы уже утомлены золотом и мрамором. Хочется чего-нибудь другого. Маленький Паоло быстро соображает, куда надо вести иностранцев.

А теперь посмотрим пьомбы. Что такое пьомбы? Это камеры со стенками из свинца. Они находятся под самой крышей. Вы представляете себе, как летом накаляется крыша? Немного жарко? Пойдемте туда, где не будет жарко.

По бесконечным лестницам и переходам Паоло ведет иностранцев вниз, в каменные мешки, на которых стоит весь этот дивный дворец. У входа старик сторож получает входную плату. Горит электричество. Узкий коридор, и еще ниже тоже коридор. В каждом по девять камер. Каждая имеет номер, а некоторые даже имеют свои имена. Вот эта называется Слепой, вот эта называется Горн. Иностранцы наклоняют головы, пригибаются к земле, вдыхают древнюю сырость, разглядывают выцарапанные на стенах надписи.

— А теперь сюда не сажают? — спрашивают иностранцы.

— Что вы, синьоры! — смеется маленький Паоло. — Последние узники сидели здесь в 1797 году. Их звали Доменико, Андрео, Джованни и Антонио. Один был вором, другой предателем, третий контрабандистом, четвертый анархистом.

— О, анархистом! Это стоит настоящего наказания!

— И Венеция заботилась об узниках, — напрягает память маленький Паоло. — Совет Десяти утвердил закон о том, чтоб узникам давался хорошо выпеченный хлеб. Существовало братство, которое заботилось о том, чтобы узники ни в чем не нуждались. Все это было в восемнадцатом веке. Теперь здесь, как видите, музей…

Теперь здесь…

Паоло застонал. Ссадины на плечах заныли слишком сильно от сырости. Утомленный мозг перестал показывать картины детства. С чудовищной ясностью впилась в сознание мысль, что он сидит в каменном мешке. А там, наверху, как прежде, ходят иностранцы и осматривают роскошные залы. Но теперь, когда они устанут от золота и блеска, их никто не поведет смотреть каменные мешки, эти мертвые колодцы. Теперь сюда нельзя ходить. Пустовавшие более ста лет, они опять полны узниками. Паоло — один из них.

Сколько дней, или часов, или веков сидит он здесь?

Тщетная попытка понять время!

Времени в этой сырой ночи нет.

Как нет и пространства.

Здесь только камень, кажущийся ночью, здесь только ночь, окаменевшая в этих сырых стенах. Паоло кажется, что этот мрак втягивает его тело в себя, растворяет его в себе, и оттого так невыносимо болят мускулы и нервы, вся кожа, весь мозг. Сплошной комок боли — вот что такое Паоло. Скорей бы всосали его в себя эти стены, чтоб ничего не чувствовать, ничего не ощущать, перестать быть, погасить сознание.

Но сознание не гаснет. С перерывами, которые тянутся, может быть днями, может быть часами, оно вспыхивает и факт за фактом восстанавливает все, что было.

Вот солнечная Эрберия, заваленная фруктами и овощами. Вот ворота фабрики Мурано. Сегодня Паоло закончит работу, над которой бьется уже неделю. Вплавлять чистое золото в стекло не так легко. Но над трудной работой легче думается. И Паоло думает. Он думает, почему его сестра задыхается на той же фабрике, наверху. Наверно, у нее уже туберкулез. Он думает, почему рабочим жить становится все труднее. Он думает, почему рабочим нельзя сделать того же, что сделали рабочие в далекой северной стране. Он думает, не пора ли перейти от дум к делу. Он уж не раз говорил с другими рабочими об этом, уезжая на лодке далеко в море, где никто не мог их подслушать, потому что морской ветер — о, этот упоительный морской ветер! о, если б только один глоток его! — потому что этот морской ветер, такой добрый, такой бодрый, не может быть шпионом. Там, на морском просторе условился Паоло со своими товарищами, что каждый из них будет вести беседы с другими рабочими, темными и запуганными. Вот только бы не нарваться на шпионов, которых много на каждой фабрике и которые иногда кажутся такими славными малыми.

Мечтая о морском ветре, Паоло вдыхает струю вонючего воздуха, который неизбежно ползет откуда-то. Сознание гаснет. На минуту? На час? На сутки? Он не знает. Здесь нет ни дней, ни ночей, ни часов. Здесь нет звуков. Впрочем, вот что-то смутно плещется за стеной. Может быть, это волны канала?

Большой Канал! Они плывут на лодке к самому концу канала, к лагуне. Там пустынный кабачок. Немного вина. Славный такой малый с ним. Такое безветренное море. Так хочется отдохнуть от зноя фабрики. Да, какой-то другой жизни хочется. Хоть бы поговорить об ней.

Паоло поговорил.

Опять провал сознания.

И через минуту или через сутки смутно всплывает пароходик, Эрберия, ворота фабрики. Бодрым шагом идет Паоло на работу. Сейчас станет к станку. Будет посматривать в пыльное окно, чтоб увидеть Винченцу. Надо бы зайти к старику — давно не был. Какая бледная Винченца! Или это так кажется оттого, что окно пыльное? Пыль! Пыль! Темно-серая, почти черная, сырая пыль, ничего нет, кроме нее…

— Вы арестованы.

Паоло окружен, руки в наручниках. В воротах фабрики промелькнуло лицо того славного малого, с которым он разговаривал в кабачке?

Что потом?

Так мучительно хотелось курить, когда в лицо дымила жирная сигара генерала. Это суд?

Венеция сидит на троне, перед ней Справедливость с весами в руках. Ах да, это картина, там, наверху.

Совет Десяти осудил булочников, выпекающих плохой хлеб для узников. Это было пятьсот лет тому назад.

Паоло жадно впивается зубами в размокший комок какого-то месива с травяным вкусом. Зубы вязнут, в горле судорога голода, глотать больно. Это сейчас.

Братство помощи заключенным заботилось, чтобы узники ни в чем не нуждались. Это было пятьсот лет тому назад.

А теперь?

Теперь это считается заговором.

Кто поможет? Кто осмелится помочь?

Паоло встает, пробует сделать несколько шагов. Шея его трется о мокрый камень, голова согнута. Туман темноты окружает его. Броситься в него! Но стоит сделать только два или три шага, и казавшийся беспредельным туман окаменевает, руки скользят по плесени. Паоло падает.

Там, вверху, по узорным паркетам проходят иностранцы, любуясь статуями и картинами.

Там, за стенами, плещут веселые волны Большого Канала и по ним скользят разубранные гондолы.

Там, где кончается канал, плещет голубое, беспредельное море и веет над ним свежий ветер. Далеко ушла грубая лодка. Не боясь шпионов, громкими голосами говорят товарищи.

О жизни, какой она должна быть.

Помогите!

III

Волны бросают на дюны
Всплески серебряных струй,
Тронь поскорей эти струны!
Дай мне скорей поцелуй!

Бархатным баритоном поет высокий гондольер эти строфы старинного романса. Лагуна, гладкая как зеркало, вся залита мягким лунным светом. Гондола уходит в море. Вот уже остались сбоку золотые даже при луне пески Лидо.

Винченца одна с этим гондольером в бесконечном просторе. Усеянное легкими блестками звезд небо покрывает море светлым куполом.

— Вашего брата зовут Паоло? — говорит гондольер, внезапно прерывая пение, потому что, кроме моря и звезд, теперь, когда он оставил далеко позади все гондолы, никто не может его слышать.

— Да! — кричит Винченца, и бледные щеки ее вспыхивают румянцем. — Да! — кричит она, и бахрома ее шали дрожит, потому что задрожали ее руки.

Все ее думы овеяны этим вопросом.

А она много продумала, пока они плыли каналом и лагуной.

Сегодня третий день, как она уволена с фабрики.

Когда она пришла с фабрики домой и отдала мачехе несколько лир, сказав, что это окончательный расчет, старуха стала к ней необычайно ласкова. Она даже не сказала отцу, что Винченца рассчитана. Она сварила макароны и сбегала за дешевым вином в погребок, который был в их же доме. Она услала детей играть на берег моря. Она усадила Винченцу за стол, отцу дала пол-лиры, чтоб он пошел в погребок, поставила два стакана, скинула грязный передник, который она снимала только по праздникам, и села против Винченцы. Такое настроение у нее бывало только по большим праздникам. Винченце все эти сборы напоминали тот день, когда ее в первый раз вели к причастию.

Винченца была совершенно безучастна к этим сборам.

— Ну садись же, моя золотая! — уговаривала она Винченцу, приглаживая заскорузлой рукой ее солнечные волосы. — Вино утоляет горе. Волосы-то у тебя какие! Только у мадонн в церквах я такие косы видела. У меня тоже была неплохая коса! Эх, молодость! Мы лучше пользовались молодостью, чем вы, теперешние! Ну выпей же, моя золотая!

Винченца была голодна. Макароны вкусно пахли горячим олио. Чтобы утолить жажду, она выпила стакан вина.

— Ты ведь еще не знаешь, какие хорошие бывают богатые люди. Мне давно кажется, что бедность портит людей. Богатым можно быть и добрыми, и щедрыми, и ласковыми. Нищим не хватает для этого времени. Помню, у меня был молодчик. Поверишь ли, он тратил на меня в один день больше, чем мы в месяц проживаем. Захочу мороженого — вот тебе мороженое. Захочу шоколаду — вот он перед тобой. Жила я в гостинице Белого Льва, знаешь, у самой площади. А наряды какие он мне покупал! А когда я познакомилась с ним, на мне, поверишь ли, вот под этой шалью только одна рубашка вроде платья была. Ведь понимающие люди не по платью женщину ценят. Ну выпей, моя радость, развеселись немножко! Это только с первого разу страшно, а потом не хуже всякой другой работы. Весь день у тебя будет свободный. Послушай меня, я ведь вместо матери тебе, не с кем тебе, кроме меня, и душу отвести.

Окаменев от отчаянья, слушала Винченца эти речи. А старуха сразу весь свой богатый опыт хотела ей передать.

— Только в первом знакомстве не ошибись! Помни, что сегодня тебе цена особая, а завтра будет тоже хорошая цена, но уж не такая. Вот жаль, у меня платья приличного нет, а то б я тебя сама в первый раз вывела. Ну, да ты не маленькая, сама справишься! А меня, старуху, потом не забудешь.

Как стеклянный песок к клею прилипали эти речи к мозгу Винченцы, и чем больше пела старуха, тем безучастней и покорней она ее слушала, и когда наступил вечер и совсем стемнело, она, как неживая, позволила надеть себе на плечи старинную шаль, пригладить волосы, вдеть в уши серьги и даже подвести немного глаза, и пошла на пристань.

Когда пароход пристал к Пьяцетте, Винченца вышла и остановилась в изумлении. Она никогда не видела Палаццо дожей в лунном свете. Розовый мрамор дворца светился и казался почти прозрачным. Кружевные узоры казались выточенными из голубого воздуха. Как очарованная простояв несколько минут, Винченца медленно пошла под колоннады, окружавшие площадь Сан-Марко, заглядывая в витрины совсем иными глазами, чем прежде, когда она работала на фабрике. Прежде она ненавидела эти витрины, теперь у нее появилось какое-то нежное любопытство к ним, — а вдруг тут как раз лежат вещи, сделанные ею. От вина у нее слегка кружилась голова, и она совсем не отдавала себе отчет, что она делает и зачем сюда пришла. Она только знала, что это неизбежно, что она делает так, как делали многие ее подруги.

Но когда двое подвыпивших развязных франта увязались за ней и стали идти по пятам, ее охватил такой же ужас, какой она испытывала, когда за спиной ее останавливался синьор Карбони. Она ускорила шаг. Франты не отставали.

— Вечер жаркий! Наверно, синьора мечтает о мороженом! — сказал один из них, пригибаясь к уху Винченцы.

Винченца вспыхнула и побежала прямо перед собой по галерее. Хохот франтов еще звенел в ее ушах, когда она, запыхавшись, прислонилась к перилам над водой. Прямо перед ней поднимался красивый и спокойный купол церкви Спасения. Она зашептала слова молитвы с такой верой, что церковь должна была бы поплыть к ней по заливу и принять ее под свои тихие мраморные своды. Но купол оставался неподвижным, и между церковью и Винченцей проплыла шумная кавалькада гондол. В этот вечер Винченца вернулась домой ни с чем. Старуха побранила ее и уложила спать.

Следующий день прошел в новых уговорах и наставлениях, и когда взошла луна, Винченца опять стояла под колоннами, стараясь спрятаться в тень и закрывая себе горящий рот углом шали.

Вдруг она почувствовала сзади себя Карбони и знала, что не ошибается. Ноги ее приковались к мраморному полу.

— Теперь-то вы не откажетесь прокатиться со мной по заливу? — спросил старик.

Винченца обернулась и увидела, что Карбони для ночной прогулки оделся, как настоящий синьор. Борсалино серого цвета была заломлена у него на затылок, в зубах дымилась сигара.

— Никогда не пойду с вами! Ни с кем не пойду! — закричала Винченца и бросилась в переулок.

Ей пришлось отбиться еще от нескольких кавалеров, прежде чем она выбралась по узеньким набережным к тихому каналу. С глухим всплеском катилась перед ней темно-зеленая, тихая вода. Отчаянье охватило Винченцу. Броситься в воду? Ведь это легче, чем делать то, что она должна теперь делать. Но все ее молодое тело противилось этой мысли. Зацветшая вода пугала своей тишиной. С площади доносились звуки оркестра, нежные, как звон стекла на фабрике. Может быть, она опять станет на работу? Нет, ее нигде не примут. Это всем известно, что родственники арестованных не принимаются нигде. Надо в воду. Винченца нагнулась над каналом и представила себе, что один только шаг отделяет ее от смерти в этих беззвучных волнах немого канала.

Кажется, она уже решила сделать этот шаг, как вдруг острая мысль осветила ее сознание. Брат! Паоло! Ведь ему еще хуже, чем ей! Она может ходить, смотреть на море, говорить с людьми. А он? Где он? Каждое утро отец ходил навести справки о нем и ничего не мог узнать. Может быть, его уж нет в живых? О, если Винченца узнает это, конечно, она без колебаний бросится в эту тихую как смерть воду. Но если он жив? Она должна помочь ему. Винченца знала, что заключенным помогают их родственники, что без этой помощи узники погибают. Но из каких средств она будет помогать? Черная шаль тяжелым свинцом сковала ей плечи. Черная шаль, надетая для того, чтобы добыть деньги. Да, для брата она их добудет. Только не сегодня. Еще один вечер, одну ночь свободы, одну, последнюю ночь честной жизни.

И она пошла по узким набережным каналов, перебираясь по мостикам, по нескольку раз возвращаясь к одному и тому же месту, чтоб избежать выхода на площадь, где ее настиг Карбони, ища тишины и сумрака, едва разбиваемого редкими фонарями, прислушиваясь к всплескам весел гондольера, показывающего каким-то чудакам эти закоулки.

Винченца пробродила всю ночь, и уже рассветало, когда она с первым пароходом вернулась домой. Старуха встретила ее с радостным лицом.

— Сколько? Сколько? — жадно выспрашивала она, протягивая руки не то для того, чтобы взять деньги, не то для того, чтобы обнять от радости Винченцу, и вглядываясь в ее белое как мрамор лицо и провалившиеся глаза.

— Ничего, — глухо сказала Винченца.

— Как? — отшатнулась старуха. — За целую ночь ничего? Или ты задаром спуталась с каким-нибудь молокососом?

И она осыпала Винченцу целым потоком отборной, окраинной брани, уверенная, что теперь уже нечего стесняться с этой девушкой.

Винченца прислонилась к холодной стене, уводя глаза в узкую щель между домами, в конце которой горело рассветом море.

— Знай! Если ты и завтра придешь ни с чем, эта дверь для тебя будет закрыта. Я не посмотрю, что твой отец тут живет. Он у меня пикнуть не посмеет.

Обессилев, Винченца забылась тяжелым сном. Ей казалось, что она уже плывет по зеленым волнам канала.

Еще было светло, когда на следующий день Винченца вышла из дому. Она боялась опять встретиться с Карбони и поэтому, высадившись на Пьяцетте, пошла по набережной мимо бронзового всадника и Моста Вздохов. Здесь, у берега целым лесом стояли гондолы, и гондольеры наперерыв предлагали свои услуги. Винченца пошла в самый конец набережной. Высокий гондольер следил за ней глазами. Вдруг он подошел и сказал ей просто, как на фабрике говорят друг другу товарищи:

— Это моя лодка. Садитесь, я вас покатаю немного.

Винченца удивленно посмотрела на него. За эти три дня она уже успела отвыкнуть от дружеского человеческого голоса и сразу сумела отличить его от голосов пристававших к ней франтов.

— Благодарю вас. У меня есть две лиры, я заплачу вам.

— Не надо! — усмехнувшись, ответил гондольер, и ловко оттолкнулся от берега.

Винченца села на среднюю скамейку под пологом, и лодка унеслась в лазурь.

Пока плыли мимо набережной и дальше по лагуне, где много лодок, гондольер молчал. Винченца передумала все, что с ней случилось за эти три дня, и, кажется, впервые только теперь, в этой тишине, поняла, на что она шла. Когда стали выплывать, в море, гондольер запел, и Винченца впервые за эти три дня отдыхала в музыке этой песни. Когда кругом них было только море, как гром ударил этот вопрос:

— Вашего брата зовут Паоло?

— Да! Да! Откуда вы знаете? Если вы знаете как его зовут, может быть, вы знаете, что с ним? — засыпала его Винченца вопросами. — И кто вы? Как вас зовут?

— Брат ваш в колодцах Дворца дожей. Его посадили туда в первый же день. Он обвиняется в коммунистической пропаганде. А меня зовут… ну, скажем, Марко.

— В колодцах Палаццо дожей… — прошептала Винченца побелевшими губами. — Ведь это же смерть! Скорей туда, я хочу посмотреть на эти стены, мне кажется, я буду видеть сквозь стены…

— Подождите. Нам надо еще поговорить. Я брат Аниты. Помните Аниту, которая работала у вас на фабрике? Ее погубил Карбони. Она бросилась в канал. Помните?

— Помню, помню, — шептала Винченца, впиваясь в Марко жадными глазами и вспоминая, как она сама стояла над зеленой водой канала.

— В тот день, как погибла моя сестра, — продолжал Марко, — я дал себе клятву отомстить за нее. Нет, не Карбони! Что Карбони! Он только жалкий наемник. Мстить надо не ему. Мстить надо тому строю, который делает из рабочих рабов. И я ему мщу. Медленно, как жемчуг в раковине, растет наша месть. Но когда она вырастет, она будет крепкой и чистой, как жемчуг. Эти жемчужины зреют повсюду. Скоро они свяжутся в ожерелье. И тогда мы этим ожерельем всех наших мучителей…

Он сильно ударил веслом по воде:

— Удавим!

Винченца никогда не слышала таких слов. Они звучали как весенняя гроза, после которой в душном воздухе веет бодрящей свежестью.

— Вам выбора нет. Вы должны идти с нами. Хотя бы только для того, чтобы помогать вашему брату.

— Откуда же я возьму деньги, чтоб ему помогать? — спросила Винченца, вспоминая свои думы над каналом ночью.

— Не с улицы. Я следил за вами все эти дни. Я ходил к Паоло на фабрику и часто видел вас. Я знаю, что вас гонят на улицу. Вы должны уйти из дому. Самое лучшее, если вы туда больше не вернетесь. Будете жить у моей матери. На другом конце Венеции. Пусть думают, что вы погибли. А вы будете работать. Вы, как сестра, будете помогать Паоло. Это разрешается даже теперешними тиранами.

— Откуда же помощь?

Паоло посмотрел вокруг себя на море.

— Вы спрашиваете меня, откуда это море? Маленькие, слабые волны плещут на берег, их всасывает песок, их высушивает солнце, но когда они собираются все вместе, сливаются в одно, вы видите, какое огромное море создается из них? Разве вы различите в нем одну волну от другой? Когда бурей выбрасывает одну волну на берег, за ней спешат другие, чтоб вырвать ее у песка и унести с собой обратно в море. Паоло — такая выброшенная на берег волна. Море спешит ему на помощь.

Винченца счастливыми глазами смотрела на Марко. Она не все разгадывала, что он говорил, но хорошо понимала музыку братства, силы, единства, которая звучала в его словах.

И она уже не чувствовала себя одинокой, выброшенной на берег волной. Она вся сливалась с этим радостным, огромным морем, про которое говорил Марко.

Ей казалось, что она опять стала молодой и веселой, какой была до этих трех дней, какой была еще до прихода на фабрику.

— Марко! — сказала она. — Я не пойду домой. Я пойду с вами. Вы меня научите всему, чего я не знаю. Я умею работать.

— Вы работница фабрики. Вы — пролетарка, — ответил Марко.

— Я — пролетарка, — повторила Винченца.

И вдруг глаза ее упали на черную шаль, которая была на ней. Она на минуту нахмурилась, и тотчас ребяческая улыбка озарила ее лицо.

— Марко! Куда дует ветер?

— С берега в море. Разве не чувствуете, как трудно грести?

— Вы так легко гребете!

Она встала в лодке, сбросила с плеч своих шаль и, свернув ее в клубок, закинула ее, как могла далеко, в море.

— Зачем это? — удивился Марко.

— Пусть она утонет! Пусть с ней утонет все, что меня мучило эти дни, весь этот позор, который мне грозил. Эту шаль дала мне мачеха, чтоб мне идти в ней на улицу.

— Пусть утонет!

Марко загреб сильнее. Черное пятно шали все дальше уносилось в море, стало черной точкой и наконец исчезло.

Винченца вздохнула глубоким, счастливым вздохом и перевела глаза с черной точки в море на Марко.

Опять показались золотые пески Лидо, лагуна и залитая луной Венеция. Теперь Винченца впилась глазами в берег. Вот показалось розовое пятно Палаццо дожей. Там, в колодцах, ее брат. Вот приблизилась набережная. Палаццо дожей стояло во всей своей сверкающей красоте. Но Винченце оно казалось уродливым и страшным. Тяжелый верхний этаж давил на кружевную аркаду второго этажа. Казалось, вот-вот не выдержит мраморная резьба и вся эта громада рухнет.

— Где колодцы? С какой стороны? — спросила шепотом Винченца.

— Здесь, где Мост Вздохов, — показал Марко.

Винченца, не отрываясь, смотрела на мраморную стену, уходившую в канал. Там, за этой стеной, ее брат. Сломать бы эту стену, броситься к брату, взять его оттуда!

Винченца застонала от отчаянья.

Марко подвел лодку к пристани, сдал ее надсмотрщику.

Винченца, совсем ослабев, оперлась на его руку. Они медленно пошли по набережной, остановились на мосту, как бы рассматривая архитектуру Моста Вздохов.

— Он там! Я не могу отойти отсюда! — шептала Винченца.

— Нужно быть сильной. Нас могут заметить.

— Я сильная! — улыбаясь сквозь слезы, сказала Винченца. — Еще несколько часов тому назад, когда стояла здесь в черной шали, я была беспомощна. Теперь на мне нет шали. Я не одна. Мы ему поможем, правда? — шептала Винченца. — Мы ему поможем? — переспрашивала она, — Мы ему поможем! — твердо сказала она, стиснула зубы, бросила последний взгляд на Палаццо дожей и пошла в ногу с Марко.

————————————————————————————

Впервые — отдельным изданием: Городецкий С. Черная шаль, изд-во ЦК МОПР СССР. М., 1929.

С. М. Городецкий. Черная шаль

I

II

III

————————————————————————————

Читайте также:

С. М. Городецкий.
Черная шаль