НАБРОСКИ КАРАНДАШЕМЪ.
ПАРАСКА.
ПАРАСКА.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
А. С. Шабельская.
‘Отечественныя Записки’, No 5, 1882
Параска, Шабельская Александра Станиславовна, Год: 1882
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Верхняя и Нижняя Маліивки съ нсколькими прилегающими жъ нимъ волостями входили въ составъ Изюмскаго полка, которому, подобно другимъ малороссійскимъ полкамъ, была дарована граната царемъ Алексемъ Михайловичемъ на безплатное пользованіе землей. За то они должны были охранять границы Московскаго царства отъ набговъ татаръ.
Маліивцы, сыгравъ такую важную роль въ исторіи, по вол нсколькихъ чиновниковъ, лишились всхъ своихъ привилегій. Эти господа, вроятно, изъ желанія подслужиться губернскому правленію, получить крестикъ или повышеніе на служб, отняли у маліивцевъ свободныя земли, нарзали имъ надлы и заставили платить выкупъ наравн съ освобожденными крестьянами.
Такимъ образомъ, богатая, цвтущая волость начала бднть, бднть и къ тому времени, къ которому относится разсказъ мой, она представляла если не совершенное раззореніе, то полный упадокъ экономическаго благосостоянія. Не видно было скирдъ, которыя въ былое время изъ году въ годъ тяжелыми рядами окружали усадьбы. Большинство мельницъ съ растрепанными крыльями смотрло уныло, имъ было нечего длать, потому что въ послдній годъ, и именно тысяча восемьсотъ восьмидесятый, Маліивка подверглась всмъ ужасамъ, какіе только могутъ постигнуть селянина. Весна была поздняя, приходилось раскрывать крыши, чтобы прокормить скотину. Вслдствіе ли гнилой соломы или отъ чего другого, но на скотъ напала чума, и когда пришло время оранки, то маліивцы, по ихъ собственному выраженію, должны были ‘спрягаться’ нсколькими семьями, чтобы выпахать должное количество земли, а т, которымъ даже спрягаться было нечмъ, отправились на Донъ, эту Колхиду Малороссіи, куда бгутъ вс обездоленные и несчастные и откуда часто возвращаются въ лохмотьяхъ, потому что на рынкахъ является больше рукъ, чмъ спроса на нихъ. Въ заключеніе всего, на хлбъ напалъ жукъ и сълъ у нкоторыхъ все до тла. Съ тысяча восемьсотъ сорокъ восьмого года старожилы не помнятъ такого народнаго бдствія, а если Россія не прокричала о несчастіяхъ Маліивки, такъ потому, что Россія очень мало интересуется тмъ, что длается внутри ея, а во-вторыхъ, потому, что везд, во всхъ губерніяхъ есть свои Маліивки въ перемежку съ богатыми селами, и всегда пріятне останавливаться на послднихъ. А какъ жилось маліивцамъ, достаточно сказать, что когда семейство полковника, уже нсколько лтъ проживавшее въ город, захотло постить лтомъ свое родное помстье, то прикащикъ писалъ: ‘На счетъ вашего прізду у Маліивку надоть погодить, потому куры и всякіе животы подохли. Поваръ поручицы подрался съ бабой за поросенка, и вашему высокоблагородію нечмъ будетъ прокормиться’. Словомъ сказать, цлая Маліивка не могла прокормить одну дворянскую семью.
А въ прежнее время, бывало, кличъ кликни, и чего только не нанесутъ: не житье, а масляница помщикамъ была. Ростуть ли яблоки въ саду, снимутъ ихъ Сдавленъ, чтобы не покрали, и начнутъ мнять, бабы такъ и засыплютъ яйцами, отбою отъ нихъ нтъ. А наливка что давала! Вишни ничего не стоятъ, ихъ нальютъ скверной водкой, черезъ нсколько мсяцевъ водку сольютъ, а вишни въ продажу. Тутъ даже мужики умилялись и позволяли бабамъ нести послднюю курицу на барскій дворъ. Кто могъ тогда предполагать, что Маліивки отощаютъ? А между тмъ это случилось. При большихъ платежахъ достаточно двухътрехъ неурожайныхъ годовъ, и все мужицкое хозяйство пойдетъ прахомъ.
Въ тотъ годъ, о которомъ а хочу разсказать, на маленькихъ дтей моръ напалъ, а подростки стали болть какой-то странной хворобой: занозить ли себ кто ногу, оцарапаетъ ли руку, прежде, бывало, присыплютъ землей, и все пройдетъ, а теперь нтъ: пойдутъ нарывы, гноятся, гноятся, конца имъ нтъ, точно мать сыра-земля на своихъ дтей разсердилась и не исцленіе, а одни страданія посылаетъ имъ. Вытребовали даже земскаго доктора, тотъ пріхалъ, всталъ на крыльц ратуши, да и спрашиваетъ: ‘покажите мн, что вы дите’? И когда ему принесли хлбъ, онъ посмотрлъ, посмотрлъ на него, покачалъ головой и сказалъ: ‘станете лучшій хлбъ сть, вс болзни ваши пройдутъ, а лекарства вамъ не помогутъ’! Съ тмъ и ухалъ.
Маліивцы нашли, что докторъ сказалъ сущую правду: безъ хлба нтъ здоровья. ‘А колись було!’ Ахъ, колись! Тогда маліивцы не были похожи на свой исхудалый скотъ, который покорно протягиваетъ шею въ ярмо. Они жили привольно, у многихъ были пчелы, и ни у кого не случалось воровства. Никто никогда грабежей не помнилъ: Маліивка славилась отсутствіемъ воровъ, замки и огорожи были одинаково чужды нетолько мужикамъ, но даже и двумъ помщикамъ, которые, какъ извстно, жили въ самой пасти большой деревни. Одно только береглось и запиралось, да и то не отъ своихъ, а отъ чужихъ пришельцевъ, это — лошади.
Жилось лучше, пилось меньше, одинъ кабакъ на всю деревню, да и тотъ не мужика, а помщика.
Въ народ сохранилось смутное воспоминаніе о томъ, какъ татаринъ нападалъ, какъ народъ былъ вольный. Старая Шершниха, супруга прежняго старшины, единственная женщина во всемъ сел, которая надвала въ высокоторжественные дни блую намитку {Родь урзанной чалма.}, слыла хранительницей всхъ преданій Маліивки. Она таинственно разсказывала о какихъ-то сокровищахъ, зарытыхъ въ сосднемъ лсу разбойникомъ Грачемъ, отчего и лсъ получилъ названіе ‘Грачинаго’. Онъ принадлежалъ въ настоящее время полковнику, и въ немъ теперь нетолько разбойники, по и лисицы едва могли спрятаться: большихъ деревьевъ совсмъ не было, а маленькія бересты безпощадно вырубливались на колесные ободья.
Шершниха любила старыя псни. Она одна пла эту чудную, поэтическую псню гайдамаковъ:
‘Изорала Марусенька
‘Мысленьками поле,
‘Карими очима
‘Тай заволочила,
‘Дрибненькими слизоньками
‘Усе поле змочила!
Напвъ псни, торжественный и грустный, вполн гармонировалъ съ ея содержаніемъ. Какъ жаль, что старая Шершниха не знала происхожденіи этой художественной вещи.
А происхожденіе ея было слдующее: гайдамаки, во время борьбы съ Польшей, убили одного польскаго пана и бросили его въ колодезь. Потомъ, они привели жену его, которая напрасно ждала мужа, и показали ей мсто, гд онъ погибъ. Бдная женщина такъ убивалась, что про нее сложили псню. Не отразился ли въ этомъ весь характеръ Малороссіи и вся ея исторія? Народъ великодушный, героическій и нжный, никогда ни на кого не нападалъ, никогда никого напрасно не убивалъ, не былъ одержимъ духомъ пріобртенія и расширенія своихъ границъ: онъ дрался за душу свою, за свою національную физіономію. Онъ убилъ притснителя, но не вздванью, не насилію подверглась несчастная, беззащитная жена его, нтъ, сложили псню о ея слезахъ и гор. Разв это не трогательно, особенно для того времени, когда не было даже изобртено слово ‘гуманность’, и когда лозунгомъ побдителей было: ‘горе побжденнымъ’! безъ различія пола и возраста.
Старая Шершниха не любила новыхъ псенъ и она была права: новыя псни, по большой части, ничмъ не были связаны съ деревней, они говорили о чемъ-то чуждомъ мужицкому сердцу. И въ самомъ дл, кого тронутъ, напримръ, подобныя слова:
‘Маіоръ по комнат похожа,
‘Трубочку покурева
‘И венгерца лужа.
‘Ахъ, венгерецъ, ты бухарецъ
‘Удалой ты забіяка
‘Не шпиняй ты астріяка!’
Псня эта была занесена солдатами, и благодаря, легкомыслію молодыхъ двушекъ и ихъ желанію поддлаться подъ городской тонъ, нердко раздавалась на улицахъ Маліивки, особенно когда ‘дивчата’ имли причины досадить чмъ-нибудь ‘парубкамъ’. Извстно, что въ деревняхъ мужчины составляютъ боле консервативный элементъ, особенно если, по несчастью для нихъ, въ деревн эскадронъ драгунъ или гусаръ. Тутъ ужь имъ нужно держать ухо востро. Солдатъ со своими блестящими пуговицами, со своей удалой развязностью является очень опаснымъ соперникомъ мужику.
Да и то правда, для деревенской двушки не особенная сладость выйти замужъ. Интересно послушать, какъ разсуждаютъ подростки женскаго пола объ этомъ предмет, какъ он мтко умютъ очертить самыя худшія стороны жизни замужней женщины. Младшая сестра ни за что не захочетъ идти замужъ раньше старшей: она довольна, что очередь не за ней и нсколько свысока относится къ сестр, которую уже просватали. Еще бы! Надъ той повисла неволя и тяжелый трудъ, а она вольная птичка, она можетъ пересмиваться на вечерницахъ то съ тмъ, то съ другимъ парнемъ и даже совсмъ отвернуться это всхъ. Она сознаетъ свою власть, около нея походить нужно. Мать ее балуетъ, невстки не смютъ задть.
Скучна и однообразна деревенская жизнь, особенно, если на нее смотрть съ высоты птичьяго полета: копошатся людишки, живутъ, множатся… И живутъ-то какъ! Вотъ хоть бы Маліивка въ послдніе годы. Въ ней не жили, а прозябали. ‘Народъ сталъ не тотъ’, говорили люди, которыхъ не зала еще эта безъисходная копотня изъ-за куска насущнаго хлба. Старшина слылъ мошенникомъ, зять его былъ кабатчикъ, стало быть объ немъ говорить нечего. А сельская школа?.. Гласный, которому управа поручила надзоръ за школами, пріхавъ въ Маліивку, только руками развелъ. ‘Видалъ, разсказывалъ онъ потомъ:— видалъ разныя школы, а такой, какъ въ Маліивк не видывалъ’.
Она помщалась въ холодной половин деревенской ратуши. Случалось часто, что дти учатся, а на двор происходятъ экзекуціи надъ ихъ родителями.
‘Твого батьку, мабуть, будутъ сикты’, говаривалъ одинъ мальчуганъ другому.
И тотъ, къ которому относились эти печальныя слова, закрывалъ уши или бжалъ изъ школы подъ кровъ своей родной хаты.
Но вотъ въ Маліивк, подобно гроз въ душный іюльскій день, промчался слухъ о томъ, что тамъ гд-то далеко, въ Ахтарской волости сгорла ратуша. Среди спасенныхъ бумагъ были найдены граматы, дарованныя царемъ на пользованіе землей, что въ граматахъ тхъ поименована и Маліивская волость, что адвокаты взялись хлопотать въ суд, и что если они успютъ оттягать отъ казны землю, такъ тогда и другія волости, по примру Ахтырской, могутъ надяться на полученіе своей земли обратно.
Слухъ этотъ украшался разными добавленіями, въ род того, что грамата написана золотыми буквами, что ратуша и вс бумаги погорли, а когда люди пришли на другой день, то увидали на куч пепла одни граматы: ихъ и огонь не тронулъ.
— Ось, мужицке добро и въ огни не горитъ, и въ води не тоне, сказалъ какой-то мужикъ.
— И старшина не зъивъ, добавилъ Павло Горбатенко, и вс расхохотались.
Дйствительно, старшина ‘не зъивъ’, но за то адвокаты, явившіеся на помощь мужикамъ, открыли такія акульи пасти, которыя способны были проглотить вс волости со всми дарованными имъ землями.
Какъ бы то ни было, всть эта пріободрила маліивцевъ. Вс стали ругать старшину, всякій зналъ за нимъ какое-нибудь неправое дло. Онъ забралъ все въ свои руки, его зять кабакъ держитъ и опуталъ всю Маліивку своими стями.
— Не слухали мене! кричалъ Павло Горбатенко:— я казакъ, було-бъ намъ Шершня держатися.
А кто такой Шершень?
Это былъ неизмнный голова впродолженіи двадцати лтъ, въ цвтущее время Маліивки. Онъ напрасно отстаивалъ свою родную деревню, онъ здилъ въ Купянку, здилъ въ Харьковъ, собирался хать въ Петербургъ, но Шершню велли смириться. Онъ махнулъ рукой, притихъ и съ тхъ поръ считалъ свою родную Маліивку обреченною на погибель. Настоящая его фамилія была Коваленко, а по уличному онъ прозывался ‘Шершень’, названіе это приложилось ему вслдствіе его крутого, суроваго нрава, вслдствіе его манеры говорить какимъ-то жужжащимъ, протяжнымъ басомъ. Это былъ высокій, когда-то красивый мужикъ, съ курчавыми волосами, строгій, неумолимый ко всякой неправд. Подобно древнимъ патріархамъ, онъ отличался горячей любовью къ односельчанамъ, и вообще ко всему крестьянству.
Цлыхъ пятнадцать лтъ у него рождались дочери. Онъ жаждалъ имть сына и свою неудовлетворенную любовь перенесъ на Маліивку. Дочерей у него было шесть. Онъ держалъ ихъ въ строгости, къ жен своей, о которой мы говорили раньше, относился съ гордымъ снисхожденіемъ, какъ къ женщин, которая не дала ему ни одного работника. И Шершниха чувствовала это. Когда-то бойкая и пвунья, она смирилась, старалась угождать мужу, и неустанно работала.
Она была необыкновенна добра, чутка и отзывчива на всякое несчастье. Художественныя ея наклонности и любовь въ природ, сдавленныя суровымъ отношеніемъ мужа, нашли себ исходъ въ знахарств. Мужъ презиралъ ея знахарство: женщина, не умвшая наворожить себ, чтобъ родить сына, какая же она знахарка? Она возбуждала въ немъ только горькія насмшки. А между тмъ, вс въ ней прибгали, она нашептывала, выливала переполохъ, заговаривала кровь, правила кости, лечила бабъ отъ женскихъ болзней, причемъ клала ихъ ничкомъ, давила имъ поясницу кочергой, вынимала языкомъ порошинки изъ засореннаго глаза, и никого не портила. Нравъ у нея былъ кроткій и глазъ хорошій. Но лучшимъ для нея наслажденіемъ было, если ее звали въ барскій домъ. Здсь развертывалось ея постоянно сдавливаемое стремленіе ко всему прекрасному. Она осматривала и обнюхивала каждую вещь, съ жадностью прислушивалась къ разговорамъ, пла псни, разсказывала поврья, и мотшала сказками. Сказочница она была замчательная. Когда она начинала свои безконечныя повствованія, ея большіе, задумчивые голубые глаза выражали полное душевное удовлетвореніе, лицо оживлялось и становилось трогательнымъ.
На шестнадцатомъ году замужней жизни, Богъ благословилъ ее сыномъ. Старый Шершень увровалъ въ чудодйственную силу жены своей и задалъ такой пиръ на крестинахъ, что Маліивка ахнула. Счастливую Шершниху обливали водкой и едва не отправили на тотъ свтъ излишними угощеніями.
Нашъ разсказъ застаетъ Петра, сына Шершня, женатымъ на рослой, красивой женщин Прасковь, или Параск, какъ ее обыкновенно звали вс. Она была бойка, говорлива, нсколько самовластна. Старый Шершень… А впрочемъ, лучше не забгать впередъ. Пусть читатель самъ увидитъ, какъ относился къ ней старый Шершень и какую роль сыграли маліивцы въ жизни этихъ людей.
Наступилъ іюль, этотъ роковой мсяцъ для деревни, когда хозяева, что называется, ходятъ около своихъ созрвающихъ хлбовъ, смотрятъ, присматриваются, срываютъ колосья, вертятъ ихъ, чуть ли не обнюхиваютъ, очищаютъ зерна, показываютъ ихъ другъ другу, пробуютъ, взвшиваютъ на рук, покачиваютъ головами: то плохо наливается, то дурно созрваетъ, то жары прихватили, то дожди повредили, то колосья совсмъ пусты. А этотъ проклятый жукъ, сколько крови человческой перепортилъ онъ!
Итакъ, наступилъ іюль мсяцъ. Весна, какъ я уже говорила, была поздняя, посл холодовъ вдругъ хватили жары, да еще какіе! Впродолженіи цлаго мсяца ни одного облака не показалось на горизонт. Едва поднявшаяся трава пожелтла, ленъ выросъ на четверть аршина и покрылся цвтомъ или, лучше сказать, пустоцвтомъ, потому что изъ него ничего не вышло, нельзя было даже ‘брать’. Между тмъ, время косовицы наступило гораздо раньше обыкновеннаго. Едва успли скосить траву, какъ пошли сильные дожди, и у многихъ она осталась не собранная. Поля вторично зазеленли, хлбъ вытянулся и пошелъ больше въ стволъ, чмъ въ зерно.
Было больно смотрть на эту чудную, изумрудную зелень, среди которой то тамъ, то сямъ виднлись темныя полоски и копны сгнившаго сна.
Семейство Шершня, вмст съ семьей Павла Горбатенко и старшины, взяли у полковника тридцать десятинъ подъ пшеницу. Они лихорадочно работали и уже два дня не ли ничего горячаго.
Знойное августовское солнце клонилось къ западу. Небо утратило свою чудную утреннюю глубину и прозрачность: оно какъ будто подернулось серебристо-пыльной зыбью и все еще дышало зноемъ. Нескошенныя полоски проса сверкающими лентами извивались среди темной зелени гречихи, испещренной пунсовыми жилками. На убранныхъ нивахъ хлбъ, сложенный въ правильныя копны, отливалъ золотомъ. Кое-гд между нимъ торчали большіе будяки съ пожелтвшими колючками. Поле, засянное общественной пшеницей, прилегало къ верховью Грачинаго. Скаты этого маленькаго лса, и все пространство по ту сторону его никогда не пахались, это была та вчная цлина, которою такъ гордятся малороссійскіе помщики. Теперь она вторично покрылась зеленью, среди которой, подобно серебрянымъ нитямъ, вился ковыль.
Тишина была мертвая. Мужики работали молча, съ сосредоточенностью уставшихъ людей, только слышенъ былъ, точно подавленный, свистъ косы, рзавшей солому, да тяжелое дыханіе женщинъ. Солнце большимъ огненнымъ шаромъ стояло на горизонт. Со стороны деревни потянуло прохладой. Тамъ, гд-то далеко, за нескошенной полоской пшеницы, раздался рзкій, протяжный крикъ перепелки, черезъ нсколько минутъ онъ повторился опять и опять и, наконецъ, учащенной дробью разсыпался въ воздух: это кто-то ‘баялъ’, искусно подражая самк. Не прошло пяти минутъ, какъ жирные самцы, издавая гортанные, хриплые звуки, перегоняя другъ друга, спшили на зовъ.
— Ишь, какъ ихъ разобрало! сказалъ Петръ, поднимая голову отъ работы и глядя въ ту сторону, откуда доносились звуки.
— Это поповскій сынъ байтъ, замтилъ молодой Горбатенко. Онъ былъ сверстникъ Шершня, сосдъ его и большой пріятель.
Петръ былъ высокій, широкоплечій мужикъ, съ темными, прямыми волосами и окладистой бородой. Его слегка изогнутый носъ и тонкія сухія губы напоминали отца, но онъ наслдовалъ ютъ матери большіе задумчивые глаза, ея поэтическую, чуткую душу, ея кротость и выносливость. Онъ не могъ видть равнодушно женскихъ слезъ, онъ страстно любилъ жену свою, никогда ея не билъ и находился вполн подъ ея вліяніемъ. Въ дтств душа его лежала больше къ матери, чмъ къ отцу. Онъ былъ такъ добръ, доврчивъ и наивенъ, что почти не замчалъ той безпрерывной борьбы, которая происходила въ семь между отцомъ, строгимъ, суровымъ деспотомъ, и Параской изъ-за преобладанія въ дом. Старикъ, прежде всецло поглощенный общественною дятельностью, обратилъ на сына всю любовь своего горячаго, мужественнаго сердца, но онъ не баловалъ. его. Онъ, неутомимый работникъ, шелъ впередъ, и сынъ долженъ былъ слдовать за нимъ.
Петръ превзошелъ въ работ самыя пылкія ожиданія отца. Семья ихъ богатла, и все шло хорошо, пока сынъ не полюбилъ Параску. Она и младшая сестра ея, Маруся, слыли первыми красавицами на всю Нижнюю Маліивку. Старый Шершень ничего не могъ сказать противъ этого брака. Параска была изъ хорошей, достаточной семьи, Петра нужно было женить, и дло сладилось.
Съ первыхъ дней вступленія Параски въ домъ, старикъ почувствовалъ ея силу. Онъ созналъ, что она умне Петра, и, зная его податливость, предвидлъ, что не онъ, а она будетъ первымъ лицомъ въ дом. Эта мысль была невыносима для старика, который всю жизнь въ семь провелъ среди женщинъ, и он передъ нимъ трепетали. Онъ никогда не дрался, а подавлялъ ихъ своимъ авторитетомъ, своимъ превосходствомъ. И вдругъ чужая женщина отняла у него сына, его единственное сокровище, которое осталось ему на старости лтъ!
Параска тоже, съ своей стороны, очень быстро поняла свое положеніе, и между нею и свекромъ завязалась война, безмолвная, ожесточенная.
Впрочемъ, первое время перевсъ былъ на сторон свекра: она, молодая, умиленная любовью Петра, страстно искала сближенія со старикомъ, но тотъ упорно отказывалъ ей въ этомъ. Но вотъ черезъ девять мсяцевъ она родила сына, черезъ полтора года другого, опять черезъ полтора года — третьяго. Старикъ начиналъ смягчаться: ей бы теперь стоило небольшого труда согнуть его, но она въ свою очередь ожесточилась. Все боле и боле чувствовала она всю неправду ненависти къ себ. Что она сдлала? Красавица, приведшая трехъ сыновей въ семью, гд были только дочери! Пусть кто поспетъ за ней въ работ! Пусть кто посметъ сказать, что дти ея грязны, что изба ея не вымазана и не прибрана, какъ игрушечка, что капуста ея не раньше, чмъ у другихъ кочанится, что куры ея не раньше всхъ несутся, что мужъ не любитъ ея и бгаетъ къ другимъ! Еакже! Она можетъ обвить его вокругъ своего мизинца, она захочетъ — онъ броситъ семью и поселится съ ней отдльно. Но она этого не желаетъ: она — добрая мать, ее утшало сознаніе, что когда она уходитъ на работу, дти ея досмотрны и накормлены старой Шершнихой. Она принадлежала въ тмъ возвышеннымъ, благороднымъ натурамъ, которыя никогда не пользуются слабостью другого для своихъ личныхъ цлей. Сознавая всю силу, она была нжна съ своимъ мужемъ и никогда передъ нимъ не забывалась. Кротка и покорна она была и со свекровью. Правда, она ненавидла свекра, но еслибъ тотъ примирился съ ней, она способна была простить ему. Но онъ упорно ее преслдовалъ, и они продолжали войну.
А между тмъ во всей Малівик не было двухъ людей, которые бы такъ близко подходили другъ къ другу, какъ старый Шершень и его молодая невстка. Если старикъ могъ жертвовать своимъ временемъ и своими интересами для блага родной Маліивки, то и невстка его, съ рдкимъ для женщины чутьемъ, понимала общественныя дла и хотя не смла въ нихъ вмшиваться лично, но всячески старалась поддержать своего мужа, когда тотъ возставалъ на неправду.
Энергіи ея не было предла. Достаточно было взглянуть на нее теперь, всю раскраснвшуюся, какъ она ловко нагибалась, подхватывала стебли и быстро связывала ихъ.
— Твоя жена за двумя косарями поспетъ, говорилъ Павло Горбатенко своему пріятелю.
Она была высока, нсколько ниже своего мужа, съ худощавымъ станомъ. Брови ея срослись надъ глазами, которые всегда смотрли бодро и весело. Два ряда жемчужныхъ зубовъ такъ и сверкали, когда она говорила и улыбалась. Улыбка составляла главную ея прелесть, она смягчала ея нсколько суровое и строгое лицо.
Жена Горбатенко была широкоплечая, приземистая и глуповатая баба съ вздернутымъ носомъ. Она не любила Параски и всячески старалась отдалить своего мужа отъ Шершней, но Горбатенко, умный и честный, всмъ сердцемъ былъ привязанъ къ своимъ сосдямъ. Онъ былъ живъ и подвиженъ, какъ ртуть, ненавидлъ старшину, волновался всякой несправедливостью и былъ несчастливъ. Жена ему попалась глупая, старшія дти умерли, скотъ въ прошломъ году выдохъ. Онъ долженъ былъ отправиться на Донъ и пришелъ оттуда въ лохмотьяхъ.
Несмотря, однако, на то, что старшина, Горбатенко и Шершень были антагонисты, это не мшало имъ работать на одной полос. Ихъ работало восемь человкъ: два сына старшины съ женами (они взяли земли больше другихъ), Горбатенко съ женою и Шершни. Не вдалек отъ нивы висли три колыбели, подвшенныя на трехъ деревянныхъ палкахъ, верхніе концы которыхъ были связаны, а нижніе воткнуты въ землю. Вс бабы, кром Горбатенко, имли грудныхъ дтей. Эта послдняя была беременна, она смертельно устала, снину ей разломило, ноги распухли и ныли: она злилась на весь міръ и смотрла по сторонамъ, съ кмъ бы поссориться.
Случай не замедлилъ представиться. Старшій сынъ старшины, Кондратъ, полоса котораго приходилась какъ разъ около полосы Горбатенко, вдругъ нечаянно или нарочно толкнулъ ее.
— У тебе очи чужи? закричала Дарья.
— Ни, свои! отвчалъ Кондратъ невозмутимо и продолжалъ работать.
— Такъ ты гляди, чортовъ сынъ! Чего товхаешься?
— Я и то смотрю, а вотъ ты держи свои очи, не то утичутъ!
У Дарьи были выпуклые глаза: этотъ намекъ взбсилъ ее. Она схватила снопъ и швырнула имъ въ лицо Кондрату. Тотъ, конечно возвратилъ ей его обратно, но такъ невжливо, что она покачнулась и упала. Ей трудно было подняться, и она начала ревть.
Мужъ продолжалъ упорно работать: ему смерть надоли выходки жены. Онъ такъ бы и оставилъ ее выкарабкиваться изъ своего критическаго положенія, но сыновья старшины начали издваться надъ ея беременностью, и это его взорвало. Они сцпились.
Параска навострила уши. Она была совершенно равнодушна къ Дарь, но Павла любила, какъ друга семьи. Павелъ лихо огрызался, и это ее много тшило. Но тутъ проснулся ея ребенокъ и началъ кричать. Она бгомъ направилась къ колыбели, наскоро покормила и успокоила мальчика и вернулась какъ разъ въ то время, когда братья стали одолвать Горбатенко. Одинъ изъ нихъ началъ попрекать его въ нищенств и въ томъ, что онъ отправился на Донъ искать счастья, думая, что тамъ галушки сами въ ротъ посыплются. Какъ разъ въ это время другіе мужики, работавшіе на смежной полос, подошли къ нимъ. Параску взорвалъ этотъ попрекъ бдностью человку, который перенесъ столько несчастій и слезы котораго она неоднократно видла и сама даже плакала съ нимъ.
— Такъ что-жь! закричала она:— кому треба на Донъ, а кому надъ припичекъ пійти, щобъ гроши шукати!
— Яки гроши? спросилъ Кондратъ.
— А ты, що твій батько навравъ!
Эти слова вызвали такой неистовый взрывъ общаго смха, что разсвирпвшіе братья бросились на Параску, но мужики не дали ея.
Произошла общая свалка.
Пріхали самъ старшина и старый Шершень, и насилу освободили молодыхъ людей. Дло въ томъ, что старшина былъ воръ, и по Маліивк ходили слухи, что у него подъ печью есть мсто, куда онъ зарываетъ общественныя деньги. Упрекътвъ этомъ, смло брошенный женщиной въ лицо людямъ, богатвшимъ на чужой счетъ, привелъ всхъ въ восторгъ и расшевелилъ дремавшее чувство справедливости и самозащиты. Петръ, услыхавъ слова жены, сначала струсилъ, но, видя какъ отнеслось къ нимъ общество, успокоился.
Сверхъ чаянія, старшина, узнавъ въ чемъ дло, нетолько не разозлился, но, напротивъ, точно почувствовалъ себя пристыженнымъ и старался помирить дтей съ Шершнями. Дло въ томъ, что скоро предстояли выборы, и фактъ этотъ служилъ очень дурнымъ предзнаменованіемъ для него. Скажи что-нибудь подобное Горбатенко или кто другой, неизвстно, чмъ бы еще дло кончилось, но Шершень былъ единственный и очень опасный соперникъ старшин. Старшина замтилъ, что съ тхъ поръ, какъ по Маліивк прошелъ слухъ о граматахъ на землю, которую оспариваютъ ахтырцы, мужики стали не слишкомъ съ нимъ предупредительны. Въ кабак произошла ссора съ его зятемъ, и они хвалились, что изберутъ Шершня.
— Ай, да Параска! приговаривали очевидцы: — ай, да молодецъ баба! По дломъ ему, вору!
Это послднее обстоятельство не возбуждало уже сомнній: значитъ, правда, что старшина — воръ, если онъ старается помириться съ Шершнемъ. И долго въ этотъ вечеръ по Маліивк ходили толки о томъ, какъ молодая Шершниха сыновей старшины осрамила. Горбатенко и еще нкоторые кричали везд: ‘Було-бъ намъ Шершня держатися: винъ двадцать литъ насъ ратувавъ и грошей не наживъ! Молодецъ Шершниха!’
Но старый Шершень думалъ иначе. Посл ужина онъ позвалъ сына въ амбаръ и тамъ, въ самыхъ строгихъ выраженіяхъ представлялъ ему все неприличіе поступка его бабы. Баба должна молчать, баба не сметъ мшаться въ мужицкія дла, куда баба вмшается, тамъ толку не будетъ, а онъ — кваша: баба сла ему на голову. Ему слдовало ее при всхъ наказать, а онъ нюни распустилъ. Старикъ приказалъ ему непремнно проучить свою жену, чтобъ другой разъ у нея языкъ длинне косы не выросъ.
Петръ вышелъ смущенный отъ отца. Что ему было длать съ этой бабой, которую онъ такъ сильно любилъ? Совсть подсказывала ему, что Параска была права: она защищала Горбатенко. Притомъ, вся деревня ненавидла старшину и его затя, кабатчика.
Онъ остановился посреди двора въ раздумь. Старикъ быстро прошелъ мимо него: онъ отправлялся спать на паску. Петру стало легче на сердц отъ сознанія, что отца нтъ, и что онъ самъ можетъ расправиться съ женой безъ посторонняго вмшательства. Онъ медленно взошелъ на крыльцо и наткнулся на Параску. Она несла ушатъ съ помоями для свиней и закричала, чтобъ онъ посторонился. Петръ посторонился, но голосъ ея на эготь разъ показался ему черезъ чуръ повелительнымъ, и это его взорвало.
— Ты чего лаешься? закричалъ онъ, подскакивая къ ней и хватая ее за плечо.
— Теб старшину жалко или батька веллъ? спросила она покойно.
— Не старшину жалко, а то, что ты меня подъ бду подвдешь — чуешь?
И онъ опять схватилъ ее за плечо.
— Гедь! {Прочь.} крикнула въ свою очередь Параска и сильнымъ движеніемъ руки оттолкнула его отъ себя.— За припечкомъ сиди, коли ты всего боишься! добавила она презрительно и, взявъ лоханку, не оборачиваясь, пошла въ хату.
Петръ остался совершенно ошеломленный и растерянный. Что ему длать? Схватить ее за косу и оттаскать хорошенько? Но нтъ, его не хватитъ на это. Онъ не ршался. Неужели-жь молчать? Пожалуй, она въ самомъ дл сядетъ ему на голову. Эхъ! кабы подъ пьяную руку! задалъ бы онъ ей трезвону! А такъ — ну, какъ-таки взять да и побить? Ему это было черезчуръ ново. Но все же нужно проучить бабу. Онъ твердо ршился и сдлалъ нсколько шаговъ по направленію къ изб.
Параска стояла, нагнувшись въ самыхъ дверяхъ, и съ ожесточеніемъ катала блье ему и дтямъ. Брови ея были сжаты, движенія порывисты и быстры. Она сняла головную повязку и прикрыла голову маленькимъ платочкомъ, изъ подъ котораго выбивались ея черные волосы и прилипали ко лбу.
Петру стало жаль ея. Уже вс отдыхали, она одна еще работала. Но все-таки онъ — мужикъ, а она — баба. И въ немъ опять заговорило мужское самолюбіе. Еслибъ она подняла голову, онъ наврное побилъ бы ее, но она упорно продолжала работать, и ему стало совстно подкрасться, нанести ударъ женщин, котлрая ничего не ожидала. ‘Якъ ворогъ’, подумалъ онъ и, отошедши въ сторону, слъ на призьбу {Завалина.}.
Онъ невольно прислушивался къ равномрному стуку катка. Сгукъ этотъ успокоительно дйствовалъ на него, но онъ не желалъ успокоиться: онъ опять всталъ и направился въ двери. Параска стояла передъ скамейкой и держала у груди ребенка. Малютка поднялъ ногу и силился поймать ее рученкой. Брови Параски расправились, она улыбалась и нжно гладила своей мозолистой рукой дитя по головк. Петръ быстро отошелъ и опять слъ на призьбу, теперь онъ не чувствовалъ уже ни малйшаго желанія побить жену и даже не сердился.
Пора было ложиться. На двор становилось темно, легкія сумерки спорили съ луннымъ свтомъ. Петръ думалъ: неужели ему идти и лечь въ сняхъ? Онъ слышалъ голосъ Параски, она что-то говорила его матери довольно громко, потому что старуха была глуховата. Какъ ему быть? Вдь чмъ же-нибудь нужно проучить ее?
Петръ быстро всталъ, вошелъ въ сни, схватилъ съ палатей тулупъ и подушку, ушелъ къ амбару и легъ на маленькомъ узкомъ балкончик. Но онъ не спалъ. Въ сосднемъ двор женскій тонкій голосъ уныло выводилъ:
‘Якъ пиду на зеленъ чай,
‘Та якъ пану въ свій край,
‘Якъ гляну въ свій край,
‘Тай зажурюса!’
Петръ приподнялся на локтяхъ и слушалъ. Это пла Химка, жена молодого Стрльца. Онъ взялъ ее осенью, а весной отправился на Донъ и оставилъ жену одну. Какъ ему должно быть тяжко тамъ, на чужой сторон безъ жены молодой! А она тоскуетъ и такъ жалко поетъ. Петръ думалъ все это и невольна сталъ смотрть на дверь своей хаты: она большимъ темнымъ отверстіемъ зіяла на бломъ фон. Выйдетъ ли Параска или нтъ? началъ онъ думать. А голосъ Химки плъ:
‘Винъ голубца убивъ,
‘А голубку скопивъ!..’
и вдругъ, подобно протяжному стону, оборвался и замеръ.
У Петра защемило сердце.
Луна встала и освтила хату блымъ серебрянымъ свтомъ. Съ того мста, гд онъ лежалъ, можно было видть группу вишневыхъ деревьевъ, которыя росли у него въ саду. Нсколько молодыхъ осинъ тихонько покачивались и точно о чемъ-то шептались между собой. Онъ приподнялся и началъ смотрть на улицу. Тнь отъ его избы перебжала наискосокъ черезъ дорогу, вытянулась на подобіе тни какого-то гигантскаго монаха и задла головой другую избу, которая стояла поодаль, одинокая, и была освщена яркимъ свтомъ. Далеко, на горизонт, точно въ туман, вырзывался блый остовъ церкви. И было тихо-тихо.
Душа Петра исполнилась умиленія. Онъ жадно началъ смотрть на дверь. Не выйдетъ! Неужели не выйдетъ? Но вотъ на порог показалась высокая, стройная фигура. Сердце его забилось, онъ хотлъ позвать ее, но воздержался, и это ему стоило немалаго труда. Она вошла въ темную полосу, образуемую тнью амбара и легкими шагами направилась къ клун. Куда она идетъ? Неужели она пройдетъ мимо него?
— Кто тамъ? спросилъ Петръ, притворяясь, что не узналъ ея.
— Это я, Петро, отвтила Параска.
— Что теб нужно? продолжалъ онъ, все еще разыгрывая сердитаго мужа.
— Я принесла теб чистую рубашку, отвчала Параска и подошла близко къ балкончику.
Въ голос ея звучала любовь и слышалось смиреніе. Кто бы могъ устоять! Петръ схватилъ ее за шею и привлекъ къ себ на грудь.
— А старшина? прошептала Параска.
— Хай винъ сказитця! Ты моя старшина!
Изрекши такую необычайную для мужского самолюбія фразу, онъ расхохотался. И при свт луны подъ досчатымъ навсомъ раздавались смхъ и поцлуи.
Что бы сказалъ старый Шершень, еслибъ зналъ, какъ проучилъ Петръ жену свою?
Передъ Успеньемъ нкоторые мужики стали поговаривать о томъ, чтобы отправиться на ярмарку въ Святыя Горы. Монастырь этотъ находился въ двадцати пяти верстахъ отъ Маліивки. Утромъ тринадцатаго, старый Шершень объявилъ сыну, чтобъ халъ продавать лошадей и купить пару бычковъ.
Параска работала въ этотъ день съ удвоенной энергіей: ей ужасно хотлось хать съ мужемъ. Притомъ же, Святыя Горы, съ своимъ чуднымъ мстоположеніемъ, гд блая мловая церковь вышла изъ горы и стала надъ Донцомъ, составляли предметъ пламенныхъ мечтаній всей Маліивки, да и не одна Маліивка, но вс окрестныя селенія не могли достаточно надивиться красот этихъ святыхъ мстъ. Параска здила туда съ родителями, когда ей было семнадцать лтъ. Какое это было блаженство! Безконечный сосновый лсъ, высокій, стройный, досталъ ли онъ небо или небо само спустилось къ нему, только ей казалось, будто между зелеными верхушками повисли голубыя клочья. И такъ чисто, такъ чисто въ этомъ лсу, что никто не могъ заблудиться въ немъ.
Она шла тогда все время пшкомъ съ Марусей и братомъ, чтобъ легче было лошадямъ тащить возъ по песку. А песокъ глубокій, горячій. И откуда его столько набралось? Босикомъ и не думай идти: ноги жжетъ. Съ самой Александровки, за десять верстъ отъ Святыхъ Горъ, он надли башмаки, да такъ и не снимали ихъ, потому что песчаныя, раскаленныя равнины перемежались съ лсомъ, гд подъ ногами хрустли сухія втки и сосновыя шишки. Мать ихъ очень огорчало это обстоятельство, а двушки блаженствовали. На Параску, жительницу степей, которой маленькое Грачиное казалось полно таинственныхъ чудесъ, лсъ произвелъ такое сильное впечатлніе, что даже теперь, при воспоминаніи о немъ, она испытывала благоговйное чувство страха и радости.
Вотъ они, усталые отъ долгой ходьбы, длаютъ привалъ въ лсу, дятъ черный хлбъ съ солью и поочередно пьютъ изъ деревянной баклажки. Вода точно вареная. Лошади фыркаютъ и усердно отбиваются отъ мошекъ. Что-то зашумло вверху, это стая блокъ, испуганная чмъ-то, скачетъ съ одного дерева на другое. Маруся такъ перепугалась, что крикнула отъ ужаса: она думала, нечистая сила. Сколько было смху потомъ, и какъ долго тянулось время, точно они нсколько дней находились въ лсу. Лошади стояли понуря головы и ничего не могли сть, он едва дышали, потому что мошки залзали имъ въ носъ и уши.
Наконецъ, вс пшкомъ продолжали путь, даже мать не пожелала сидть на возу и пошла съ ними. Босые лучи солнца проникаютъ сквозь рдющій лсъ и рисуютъ причудливые узоры тней на песчаной земл и на золотыхъ стволахъ вковыхъ сосенъ. Что-то заблло между зелеными верхушками. Они выхали на поляну, на нихъ пахнуло свжестью: широкая полоса воды сверкала залитая солнцемъ. А тамъ надъ ней словно повисла блая церковь, рзко выдляясь на темнозеленомъ фон высокихъ горъ.
При вид ея, вс стали на колни и благоговйно крестились. Потомъ эта первая ночь, проведенная въ лсу, на берегу Донца! Параска стоитъ съ сестрой на песчаной отмели, изъ монастыря каждый часъ раздается звонъ и протяжно несется вдоль рки. Она прислушивается къ мрнымъ ударамъ веселъ и въ первый разъ видитъ лодку, наполненную людьми. ‘Полетть бы намъ за ними, Маруся’, говоритъ она. Въ воздух гулъ стоитъ отъ множества голосовъ. Все здсь ново, чудно, все полно невиданной ею прелести: и Успенскій соборъ съ разрисованнымъ потолкомъ, и стройное пніе монаховъ, и широкая каменная лстница, ведущая внизъ, и другая боле узкая, которая ведетъ въ мловую церковь, въ ней столько ступеней, что и пересчитать нельзя. Говорили тамъ, что если сложить десять такихъ лстницъ, можно на небо взойти, и потому набожные люди старались нсколько разъ подняться наверхъ, чтобы быть ближе хъ Богу.
Прошло шесть лтъ съ того времени, и она никуда не здила. Она провела эти года въ тяжеломъ труд, въ чужой семь, гд свекоръ ее ненавидлъ, гд она постоянно думала о томъ, какъ бы ей извернуться, чтобъ не дать повода старику упрекнуть ее въ чемъ-нибудь. Ею овладло страстное желаніе вырваться на нсколько дней изъ семьи, побыть одной на свобод съ мужемъ, не слышать жужжащаго голоса свекра. То-то будетъ счастье! Она, какъ змйка, увивалась около Петра, она общала ему четвертаго, даже пятаго сына. Она совсмъ его растопила. Петръ, конечно, выпроситъ у старика позволеніе взять ее съ собою. Онъ скажетъ, что ей нужно отдохнуть и повеселиться, а мать присмотритъ за дтьми.
Четырнадцатаго они рано вернулись съ поля. Ночи были лунныя, и чтобъ не утомлять лошадей ршено было выхать на ночь. Семья сидла за раннимъ ужиномъ. Параска прислуживала и съ замираніемъ сердца ожидала ршенія своей участи. Петръ, заикаясь и не глядя на отца, объявилъ, что возьметъ жену съ собой: пускай она ярмарку посмотритъ. Старикъ, однако, воспротивился. Онъ объявилъ сыну, что съ нимъ подетъ мать: можетъ быть, ей недолго жить на свт, и потому ей нужно передъ смертью поклониться Святымъ Горамъ. Петръ заикнулся было что-то сказать, но старикъ только взглянулъ на него, и тотъ едва не подавился кускомъ. Старуха тоже не смла протестовать, хоть ей совсмъ не хотлось хать.
Параска вышла въ сни. Ее душила злоба. Она сла на скамью и готова была закричать отъ ярости. Лучше бы онъ ее ругалъ, лучше бы билъ, чмъ эта неустанная скрытая ненависть, на которую даже пожаловаться никому нельзя, но которую она чувствуетъ ежеминутно надъ собой. ‘Проклятый! Проклятый!’ шептала она и грозила кулакомъ по направленію къ двери. ‘Кажется, схватила бы горшокъ съ горячей водой и вылила-бь ему на голову. Работаешь-работаешь на оранк, и нтъ спин отдыху, нтъ никакого удовольствія!’ И зачмъ она пошла въ семью, гд свекоръ, Шершень, извергъ. Кажется, убила-бъ она его. Это была послдняя капля, переполнившая чашу.
Она стиснула руки и съ глубокой ненавистью смотрла въ ткрытую дверь. Старикъ сидлъ спиной къ ней, ей видна была его нсколько согнутая широкая спина и клочки сдыхъ волосъ, торчавшихъ надъ ушами. Ею овладло-страстное желаніе вскочить въ хату и начать открытую ссору: можетъ быть, Петръ заступится за нее. Она закусила нижнюю губу и ломала свои пальцы такъ, что они трещали. Въ ней происходила страшная борьба. Еслибы кто взглянулъ на нее въ настоящую минуту, то могъ бы перепугаться ея искаженнаго лица и глазъ, сверкающихъ ненавистью. Еще минута — духъ злобы одержитъ верхъ и и совершится преступленіе. Она дрожитъ всмъ тломъ и продолжаетъ смотрть въ открытую дверь.
Но вотъ, мало-по-малу, она чувствуетъ, будто что-то отхлынуло отъ нея, она встала и направилась къ двери. Сни у нихъ были просторныя и имли два выхода: одинъ на дворъ, гд на зеленой полянк возвышалась клуня и стояли службы, этотъ выходъ былъ ближе къ дверямъ, ведущимъ въ хату, другой выходилъ на маленькій дворикъ. Она вышла въ послдній и прислонилась въ стн.
Прошло нсколько минутъ. На плечо ея легла чья-то рука. Параска быстро обернулась: передъ ней стояла старая Шершниха.
— Не тужи, доню, сказала она нжно: — въ другой разъ ты подешь.
Сердце у Параски дрогнуло.
— За що, за що?.. начала она дрожащимъ отъ волненія голосомъ:— за що винъ надо мною…
Голосъ ея оборвался, и она заплакала горько, жалко.
Шершниха моргала и смотрла на нее съ любовью и сожалніемъ. Она сама слишкомъ много перенесла отъ своего суроваго мужа. За что онъ не любилъ невстки, она не понимала и никогда не пойметъ, она только съ своей стороны старалась быть доброй и справедливой къ ней.
— Годи, доню, годи, успокоивала она ее и водила своей жилистой, старческой рукой по ея плечу:— иди, сбирай Петра въ дорогу.
Параска поспшно вытерла рукавомъ слезы, подошла къ кадк, зачерпнула изъ нея воды и плеснула ею раза два себ въ лицо, потомъ стала возиться около сундука.
Когда вышелъ старикъ и покосился въ ея сторону, на лиц ея не было и слда слезъ, она выдержала его взглядъ бодро и смло, нарочно смялась и говорила громко, и старый Шершень опять почувствовалъ ея непреоборимую силу. Онъ вышелъ и самъ сталъ закладывать лошадей.
Петръ вздыхалъ. Ему было совстно передъ Параской, и онъ не звалъ, какъ ему быть, и хотлось подойти къ ней утшить, и онъ не ршался. Отецъ, ему казалось, постоянно поглядывалъ въ сни. Когда все было готово, Параска взяла на руки грудного ребенка и отправилась провожать мужа за деревню. Тамъ она довольно холодно простилась съ Петромъ, который совсмъ раскисъ отъ сознанія своей слабости. Шершниха благословляла ее и просила присмотрть за старикомъ.
Когда Параска возвращалась домой, навстрчу ей гнали скотъ. Густое облако пыли обдало ее съ ногъ до головы. Въ воздух запахло теплымъ навозомъ. Кто-то изъ встрчныхъ женщинъ спросилъ ее, отчего она не похала въ Святыя Горы. Этотъ вопросъ опять взволновалъ улегшееся-было чувство обиды. Стадо прошло, пыль разсялась и она издали увидала старика: онъ сидлъ на скамейк на улиц и водилъ палкой по земл. На нее вдругъ напалъ никогда не испытанный ею страхъ. Какъ она одна вернется? Не поджидаетъ ли онъ ее? Не вздумаетъ ли бить въ отсутствіе мужа? Она остановилась на минуту въ раздумь, пойти къ матери — мелькнуло у нея въ голов, потомъ ею овладла отчаянная ршимость: если онъ станетъ бить ее, она ему не поддастся. Пусть онъ ее убьетъ, но она не позволить издваться надъ собой. Однако, когда она проходила мимо его, ноги ея дрожали и подкашивались.
Старикъ, не поднимая головы, всталъ и пошелъ за нею. Параска слышала его тяжелые шаги за собой, она вскочила въ сни и, какъ запертой зврь, оглядлась по сторонамъ: противоположная выходная дверь была заперта. Такъ и есть, старикъ нарочно ее заперъ, чтобъ она не выскочила. Она боялась войти въ избу: если онъ вскочитъ за нею, тутъ ужъ врная смерть. Ребенокъ спалъ на ея рукахъ, она боялась положить его, боялась повернуться спиной къ двери.
— Параска! раздался со двора голосъ стараго Шершня.
Она выскочила на порогъ и имла такое сіяющее лицо, точно избавилась отъ врной смерти.
— Я иду на пасеку, сказалъ онъ.
И тихо, не обертываясь къ ней, пошелъ. Въ голос его не было ни злости, ни суровости: ей показалось, что она никогда не слышала такого добраго, такого смирнаго голоса отъ стараго, злого Шершня.
Она вся дрожала отъ волненія. Что это съ ней длается? Она смотритъ на его изогнутую спину, на сдые волосы и нетолько не чувствуетъ злобы, какъ было недавно въ-сняхъ, напротивъ, что-то доброе шевельнулось въ ней къ этому человку, точно онъ въ первый разъ показался ей и старымъ, и согнутымъ. Она хотла позвать его, но слова не сходили съ ея устъ, хотла побжать за нимъ, но ноги не двигаются. Она стоитъ на порог съ ребенкомъ на рукахъ, красный отблескъ потухающей зари освщаетъ ея лицо, полное недоумнія и сердечной тревоги. Господи, что это съ ней длается!
А старый Шершень шелъ, опираясь слегка на палку, и ему было совсмъ не весело. Она отравляла ему жизнь своей непреклонной гордостью. Когда онъ не позволилъ ей хать, черезъ нсколько времени ему стало жаль ея. Онъ ждалъ, что она войдетъ и будетъ просить отпустить ее съ мужемъ. Но она не являлась. Посл ужина, онъ вышелъ въ сни все еще съ той мыслью, что увидитъ ея слезы и сжалится надъ ней. Эта возможность простить ее, сжалиться надъ ней доставляла ему въ эту минуту большое наслажденіе. Но Параска не дала его: ни тни печали, ни слда слезъ не увидалъ онъ на ея лиц. Онъ готовъ былъ ее ударить отъ злости и, чтобъ совладать съ собой, отправился самъ закладывать лошадей. Конечно, онъ не станетъ обижать ее въ отсутствіе мужа: теперь онъ ея защитникъ, ея покровитель. Только она этого не чувствуетъ: это зврь какой-то! Это сатана!
Онъ легъ на жесткую солому. Ему не спалось, и онъ думалъ о томъ, какъ печально приходится кончать свою жизнь: Маліивка бднетъ съ каждымъ годомъ, даже Стрльцовы сыновья должны были отправиться на Донъ въ этомъ году. Куда двалось прежнее богатство? Почемъ знать, можетъ быть, и его семь придется переживать тяжелые годы? Изъ куреня, въ которомъ онъ лежалъ, былъ виденъ клочокъ звзднаго неба. Вотъ упала одна звздочка. Старикъ Шершень, глядя на яркую полоску, оставленную ея паденіемъ, загадалъ: если упадетъ еще звзда — ахтырцы оттягаютъ землю, если не упадетъ, значитъ, не на что имъ надяться. И старикъ смотрлъ, смотрлъ, глаза его мигали отъ усталости, онъ приподнялся и продолжалъ напряженно смотрть. Вотъ вышла блдная, совсмъ умирающая луна и освтила его пасеку, которая въ этомъ году значительно уменьшилась. А звзды все неподвижно стоятъ на темномъ неб, ч ему стало больно и тяжко. Тоска напала на него, и старъ-то онъ, и несчастливъ, и лучше-бъ ему пропасть, чмъ жить среди погибающей Маліивки со старшиной-воромъ, съ невсткой, которая его, старика, не уважаетъ.
Дв крупныя слезы скатились ему на сдую бороду, онъ сердито вытеръ ихъ рукавомъ, повернулся на другой бокъ и погрузился въ тяжелое оцпенніе.
Успеніе приходилось въ пятницу, а въ воскресенье къ обду стали съзжаться мужики съ ярмарки.
Петръ и старая Шершниха торжественно въхали во дворъ въ сопровожденіи двухъ молодыхъ бычковъ, привязанныхъ къ возу. Параски не было дома, она ушла внизъ за водой. Старикъ встртилъ ихъ такъ радостно, точно не видалъ цлый мсяцъ.
Возвратившаяся Параска сейчасъ замтила, что мужъ и свекровь ея были чмъ-то разстроены. ‘Что случилось?’ подумала она. Она зорко посматривала то на того, то на другого, но они видимо избгали ея взглядовъ. Дло, впрочемъ, скоро объяснилось: у Шершнихи вытащили пятнадцать рублей изъ-за пазухи. Старикъ ужасно разсердился.
— Я говорилъ, оправдывался Петръ:— что нужно было отпустить жену со мною.
Дло въ томъ, что его позвали въ кабакъ выпить могарычъ по случаю купленныхъ бычковъ и проданныхъ лошадей. Боясь, чтобъ денегъ у него не вытащили, онъ отдалъ ихъ матери. Шершниха завязала ихъ въ платочекъ, спрятала за пазуху и отправилась къ вечерн. Въ церкви народу было множество, духота страшная: съ ней сдлалось дурно, и когда она очнулась, лежа на церковной паперти, платочка съ деньгами не оказалось. Она чувствовала себя несчастной вслдствіе всего случившагося, притомъ постъ, долгое стояніе въ церкви, путешествіе по песку, безсонныя ночи, все это ее такъ измучило, что она даже не старалась оправдаться. Она сидла въ углу подъ образами съ осунувшимся лицомъ, охала и крестилась. Петръ волновался, ему во что бы то ни стало хотлось доказать, что все несчастіе произошло оттого, что старикъ не отпустилъ съ нимъ Параски.
Шершень разсердился, крикнулъ на сына такъ, что тотъ умолкъ, и весь обдъ они просидли молча, едва касаясь пищи. Невесело было всмъ. Шутка ли потерять мужику пятнадцать рублей, да еще въ такое время, когда вся Маліивка стонетъ отъ неурожая.
Старикъ не легъ даже спать, по своему обыкновенію, и ушелъ на улицу, а Петръ сунулъ Параск что-то въ руки, она тотчасъ поспшно спрятала это что-что и убжала въ огородъ взглянуть на подарокъ. Это былъ голубой платочекъ съ красными разводами. Еслибъ не потерянные пятнадцать рублей, какъ бы она ему обрадовалась! Но теперь сожалніе объ деньгахъ пересиливало въ ней сознаніе своего торжества надъ старымъ, который былъ достойно наказанъ за то, что не пустилъ ея съ мужемъ. Одни только мальчики были въ восторг: они получили по глиняной свистелк и по два бублика. Старшій оглашалъ воздухъ неистовымъ свистомъ, а младшій, набивъ себ полонъ ротъ, утшался тмъ, что колотилъ коникомъ о деревянную притолку дверей. Между тмъ, на улиц около Шершня собирались мужики. Одни помстились на заваленк, другіе на бревнахъ, которыя были тутъ же сложены противъ хаты.
Это было что-то въ род митинга подъ открытымъ небомъ. Многіе мужики, бывшіе въ Святыхъ Горахъ, встртили тамъ двухъ-трехъ ахтырцевъ, и т говорили имъ объ своемъ дл. Они были уврены, что успютъ оттягать землю отъ казны. А облакаты казали: ‘выиграютъ ахтырцы — уси выиграютъ’!
Вышелъ Петръ, онъ тоже кое-что слышалъ, и могъ поразсказать. Старый Шершень оживился. Народу прибывало все больше и больше, кругъ мужиковъ замыкали бабы, которыя услись на землю, держа передъ собой дтей, и внимательно слушали. Разсказы о земл были всмъ одинаково близки и дороги.
Разговоръ, начавшійся объ ахтырцахъ, перешелъ мало-по-малу на старшину. Многіе заявили о томъ, что тяжело было жить въ настоящее время, особенно при такомъ старшин, который нигд никогда не держитъ руку крестьянина и только наровитъ, какъ бы стянуть что-нибудь, или запутать мужика такъ, чтобы тотъ самъ все отдалъ его зятю, кабатчику. Боле старые вспомнили время, когда Шершень былъ головой, и начали просить его не отказаться, если они опять его выберутъ. А что они именно его хотятъ, его, а никого другого — объ этомъ вс знаютъ. Особенно распинался Иванъ Долгопятый: онъ подобострастно относился къ старику и даже ко всему его семейству, но внимательный наблюдатель могъ тотчасъ замтить, что крестьяне, и особенно самъ Шершень, ничуть не скрывали своего пренебреясенія къ этому вертлявому мужиченк.
— А какъ Параску старшина лае! добавилъ онъ, глядя на нее.
Она стояла поодаль съ ребенкомъ и видимо была недовольна этими словами.
Старый Шершень сердито покосился въ ея сторону, а Горбатенко горячо заговорилъ:
— Ты-бъ самъ не лаявъ, а то ничего что старшина лае. Знаю я васъ: вамъ кто чарку поднесе, той и командуе.
Довгопьятенко заегозилъ и сталъ уврять, что онъ всегда за громаду, но Горбатенко не врилъ.
— Не т люди стали, утверждалъ онъ: — вотъ скилько насъ тутъ есть, вс мы за Шершня: такій сякій ридний батько, а лкъ до дила придется, да поднесетъ Цуренко водки, такъ и на утики видъ {Отъ.} риднаго батьки.
Шершень былъ очень тронутъ тмъ, что маліивцы не забыли его заслугъ и опять желаютъ избрать его. Онъ не думалъ отговариваться, онъ готовъ послужить обществу: силы у него Зсть, и онъ самъ видитъ, что не добро творится на сел. Онъ совтовалъ послать врнаго человка въ Ахтырку разузнать на счетъ дла. Какъ будетъ у людей больше надежлы на землю, такъ и народъ станетъ лучше и на водку плевать начнетъ, потому что люди больше отъ горя, чмъ отъ радости пьютъ.
Вс согласились съ справедливостью его доводовъ и посл долгихъ толковъ ршили послать Павла Горбатенко, какъ человка бывалаго и завдомо преданнаго громад. Начали высчитывать, что будетъ стоить дорога. Какъ ни прикидывали, какъ ни соображали, а все же рублей пятнадцать нужно было дать ему, мало ли что съ человкомъ случиться можетъ.
Старый Шершень съ укоризной посмотрлъ на своего сына, а тотъ только почесалъ затылокъ.
Кое-какъ собрали съ міра, причемъ большая часть пришлась за долю Шершня, да богатаго зятя его, который былъ женатъ на его младшей дочери, Мар.
И такъ, Горбатенко отправился въ путь, а Иванъ Довгопятенко на другой же день передалъ все слышанное за кварту водки сыновьямъ старшины, прибавивъ при этомъ, что Параска ругалась, а Шершень ей поддакивалъ. Кто-то вступился, но Довгопятенко готовъ былъ землю сть въ справедливости своихъ словъ. Тогда стараго Шершня начали ругать, да такъ ругали, что, по выраженію одного мужика, присутствовавшаго въ кабак, ‘стнамъ соромно стало’. Досталось и Параск. ‘Кажется, если бы можно было, разсказывалъ тотъ же мужикъ: — то они бы ее въ чарк горилки утопили, на паутин повисили’.
Маліивка раздлилась на два враждебныхъ лагеря: одни за Шершня, другіе за Цуренко. Маліивцы были одушевлены радостными надеждами на успшный ходъ дла, начатаго ахтырцами. Извстно, ничто такъ не располагаетъ къ справедливому сужденію, какъ бодрость духа и неподавленная безнадежностью энергія. Старый Шершень точно помолодлъ на двадцать лтъ. Около него постоянно собирались мужики, молодые и старые. Онъ говорилъ съ ними, наставлялъ ихъ, поддерживалъ падающихъ духомъ и останавливалъ черезчуръ ретивыхъ. Были такіе, что готовы были тотчасъ бжать и бить окна у кабатчика.
Но вотъ, ровно черезъ три недли, въ дождливый сентябрскій день Павелъ явился въ Маліивку, и, увы! съ встью, что дло ахтырцевъ проиграно!
Вс собрались къ Шершню, и при тускло горящемъ коганц подъ завываніе втра, Павло разсказывалъ о своихъ похожденіяхъ. Какое это было печальное повствованіе! Онъ былъ въ суд, когда узнали ахатырцы, что дло ихъ проиграно. ‘Какъ за гудутъ, какъ заплачутъ: ажъ въ городи сумно стало’!
Вс съ поникшими головами слушали эту грустную эпопею. Это былъ точно похоронный напвъ, точно пснь о прежнихъ славныхъ дняхъ, которые никогда уже не вернутся. Печально разошлись вс по домамъ, и началось торжество и глумленіе старшины, его сыновей и зятьевъ.
Маліивка снова погрузилась въ копеечные счеты безъ надежды на лучшіе дни. А тутъ еще умолотъ плохой, пшеница, вслдствіе проливныхъ дождей, была совсмъ тощая. Уже въ конц осени приходилось нкоторымъ покупать хлбъ, а что-то будетъ посл! Старшина поднялъ голову. Иванъ Довгопятенко бгалъ и звонилъ везд про Шершня, про его зубастую невстку. Горбатенк не давали проходу, поклонники старшины насмшливо спрашивали его: ну, что, ‘много ему наклали въ шею, какъ онъ ходилъ землю маліивскую ратувати’. Точно эта земля не принадлежала всмъ имъ, точно люди, хлопотавшіе о ней, не хлопотали о цлой громад. Но такимъ, какъ старшина, зять его, кабатчикъ, писарь, и ихъ прихлебатели, какое дло до общаго благосостоянія? было бы только имъ хорошо. Они отлично понимали, что съ оголтлой Маліивки удобне послднюю копейку вытянуть, чмъ съ людей, которые могутъ опереться на самихъ себя, которымъ не нужно обращаться къ кабатчику за помощью.
Приближалась весна, приближались выборы. Усилилась голодуха: увеличилось число поклонниковъ старшины и особенно его зятя, кабатчика. Но Шершень не унывалъ. Проснувшееся въ немъ желаніе постоять за общество нетолько не ослабвало, но скоре росло по мр того, какъ почва ускользала изъ подъ его ногъ. Попрежнему, у него собирались пріятели, онъ чувствовалъ необъяснимую потребность слышать, что маліивцы не хотятъ старшины, что они хотятъ его, Шершня. Ему казалось, что съ выборомъ его связано благосостояніе его родного села и его собственная жизнь. Онъ, какъ утопающій, хватался за малйшій призракъ своего вліянія, которое, увы! становилось все призрачне и призрачне.
На его сторон была правда и любовь, а на сторон старшины почти вся Маліивка, заложившая животы свои у кабатчика.
Пришелъ елтхъ въ Маліивку о томъ, что дло ахтырцевъ перенесли въ Петербургъ. Шершень оживился еще боле. Это было за нсколько дней до выборовъ.
Въ день же самыхъ выборовъ старый Шершень такъ волновался, что долженъ былъ выпить водки для подкрпленія. Онъ остался дома. Стояла весна, жаворонки чирикали, деревья покраснли и на лугахъ уже показались фіалки. Двери въ сни были настежь открыты, на двор маленькіе поросята возились у корыта, а старшій мальчишка усердно стегалъ ихъ кнутомъ. Старикъ что-то строгалъ на порог. Параска пряла. Вдругъ въ сни влетла Дарья Горбатенко.
— Отъ вамъ и радость! Отъ вамъ и висилье: опять старшину выбрали!
У старика дрогнули руки и ножикъ выпалъ на землю.
— Кажутъ, затараторила Дарья:— потому Шершня не выбрали, что у него невстка зубата! Казали люди, якъ выберутъ его, такъ вона усихъ зъисть!
Старикъ вскочилъ на ноги и выпрямился. И такъ, вс надежды его рухнули и рухнули черезъ невстку, которая отравляла и безъ того его существованіе своей гордостью и непреклоннымъ характеромъ!
Въ порыв необузданнаго гнва онъ схватилъ Параску за плечи и хлопнулъ ее о землю. Параска быстро вскочила, въ глазахъ ея помутилось отъ ушиба, она безумно смотрла на старика и безсознательно протянула руку, какъ бы желая защититься. Старикъ снова схватилъ ее за плечи, она рванулась со всхъ силъ, ударилась головой о притолку двери и, какъ снопъ, повалилась на землю. Дарья убжала, а Шершниха завыла.
Въ это самое время, съ противоположной стороны, входили Петръ и Горбатенко. Старикъ прислонился къ стн и безсмысленно смотрлъ передъ собой. Петръ и Горбатенко подняли Параску и вынесли ее во дворъ.
У нея показалась кровь изо-рта и изъ носа. Долго обливали они ее водой, пока она очнулась. Петръ былъ блденъ, какъ полотно, зубы его стучали точно въ лихорадк. Они подняли ее и понесли въ хату. Когда проносили ее мимо стараго Шершня, тотъ, взглянувъ на ея помертввшее лицо, опомнился. Что почувствовалъ онъ въ эту минуту, не поддастся никакому описанію. Блдный, шатающійся, вошелъ онъ въ хату, подошелъ къ полатямъ и склонился надъ ней. Она лежала съ закрытыми глазами и тяжело дышала.
— Параска! позвалъ онъ ее.
Она открыла вки, обвела всхъ блуждающимъ взглядомъ и остановила глаза на старик.
— Тату! тату! начала она слабымъ голосомъ: — за… за… Но упрекъ замеръ на ея устахъ.
Лицо ея перекосилось и она умолкла.
— Живи, моя доню! Живи, моя голубка! рыдалъ старикъ:— живи, моя краля!
Параска сдлала усиліе приподняться, но силы оставили ее и голова опять упала на изголовье.
Петръ угрюмо сидлъ на скамь, лицо его потемнло и осунулось.
Параска не приходила въ сознаніе. Прошелъ день, другой, третій, цлая недля. Ужасъ царствуетъ въ дом у стараго Шершня, ребенокъ кричитъ, Петръ плачетъ. Старикъ сгорбился и сталъ какъ тнь. Шершниха испробовала вс свои средства, ничто не помогаетъ: лежитъ Параска, стонетъ… Неужели она не встанетъ!
Петръ вышелъ подъ вечеръ и слъ на крыльц своей избы. Сердце его разрывалось на части, онъ изстрадался, глядя на свою жену. Къ нему подошелъ Горбатенко.
— А що? спросилъ онъ.
Тотъ махнулъ рукой и, отвернувшись, вытеръ кулакомъ слезу.
Это было въ субботу, а въ воскресенье прискакалъ верховой съ радостной встью: ахтырцы выиграли землю! Маліивка радуется, Маліивка ликуетъ, а въ семь Шершня ужасъ и отчаяніе. Параска лежитъ на лавк подъ образами, на лиц ея, желтомъ какъ воскъ, застыло страданіе. Навки сомкнулись уста.
Теперь она никого не укоритъ въ воровств, никто, вслдствіе душевной гнусности, не спрячется за ея спину. Шершниха, съ распухшими отъ слезъ глазами, дрожащей рукой, стоя у колыбели, совала холодную ложку въ ротъ малютки, а тотъ, закинувъ голову, кричалъ и звалъ мать. Двое старшихъ дтей сначала сидли испуганныя общимъ плачемъ, а потомъ стали раздирать другъ другу рты.
Когда хоронили Параску, за гробомъ ея шелъ сгорбленный, дряхлый старикъ: это былъ Шершень. Глядя на него, никому въ голову не приходило, что онъ можетъ быть старшиной.
Такъ погибли для Маліивки двое, можетъ быть, лучшихъ людей. А Маліивка? процвтетъ ли она опять! проснутся ли маліивцы?
Если это случится, я разскажу читателямъ.
Кіевъ 1882 года мартъ.