Паноптикум.
Паноптикум.
(Возрождение, 1937/4071 (27 марта))
Паноптикум, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1937
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени
Том третий (Статьи, рецензии, заметки 1935-1939 гг.)
Под редакцией Роберта Хьюза
Berkeley Slavic Specialties
Пушкинисты, упорно трудящиеся над выяснением самых даже на первый взгляд мелочных вопросов, касающихся жизни Пушкина, текста и датировки его произведений, делают в высшей степени полезное и необходимое дело: без этих предварительных трудов настоящее изучение Пушкина невозможно. Нужно быть круглым невеждою в литературоведении, чтобы отрицать значение и пользу пушкинизма. Нужно быть просто глупцом, чтобы над ‘пушкинистским гробокопательством’ хихикать. Все же, как выше сказано, работа пушкинистов — лишь предварительная.
Изучение биографии, текстов, рукописей — суть дисциплины вспомогательные. Прекрасный, в высшей степени полезный и почтенный пушкинист может очень поверхностно и неудачно судить о смысле и качестве того или иного пушкинского произведения, так же, как о творчестве Пушкина в целом, — ценность его биографических или текстологических работ от того не уменьшается. Нельзя отрицать, что до сих пор большинство пушкинистов, за исключением Гершензона, Брюсова и некоторых других, влеклось к Пушкину скорее инстинктом, нежели умом. Как раз наилучшие пушкинисты, как Лернер, высказывали о его творчестве самые неудачные мысли. Другие, как Модзалевский или Цявловский, от высказываний критического характера воздерживались и воздерживаются.
Есть, однако же, одна область, в которой непонимание и неосведомленность большинства пушкинистов вредит самой работе их. Это — область чистой просодии, стихотворного ремесла. Ошибочные, порой нелепые суждения, высказывания здесь пушкинистами, сплошь и рядом, поистине поразительны. Чтобы не приводить примеров ‘раздражающих’, упомяну о том, что Леонид Майков, сделавший для пушкиноведения очень много, в примечаниях к первому тому Академического издания, который он редактировал, дал совершенно фантастическое определение размера, которым написано стихотворение ‘Роза’. По этому поводу Брюсов вполне справедливо указал на странность редактирования Пушкина человеком, о котором можно повторять пушкинские стихи:
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
Другой пример еще более выразителен. В бумагах С.Д.Комовского, товарища Пушкина по Лицею, Я.К.Грот нашел восьмистишие, в котором увидел пропущенную строфу из ’19 октября 1825 г.’ Поднялся спор, длившийся лет сорок, потому что в рукописях ’19 октября’ нет ни намека на эту строфу, лестную для Комовского. Комовского упрекали чуть ли не в подлоге. Наконец, выяснилось, что стихи представляют собою отброшенный вариант ‘Гавриилиады’. В споре участвовали — Грот, Ефремов, Гастфрейнд, Морозов, но характерно, что за сорок лет никому в голову не пришло самое простое соображение: все ’19 октября’ написано строфами определенной структуры, с которыми восьмистишие Комовского не имеет ничего общего, и следовательно оно не могло входить в состав этого стихотворения. Даже Брюсов в примечаниях к этой пьесе ограничивается указанием на то, что в рукописях ’19 октября 1825 г.’ строфы о Комовском нет. О том, что она и не могла там быть, он не догадался.
Недавно случился новый курьез в той же области. В своем Пушкине (ч. 2, глава 9) Юрий Тынянов рассказывает о впечатлении, произведенном на лицейского профессора Кошанского пушкинским стихотворением ‘Измены’. Слушая ‘Измены’, Кошанский сперва хотел было дать своему ученику несколько советов, сделать замечания, но невольно был покорен прелестью и новизною стихов. ‘Он хотел было сказать, — говорит Тынянов, — что трехстопный ямб не следовало избирать мерою, потому что он дребезжит, как бубенцы на шее лошадей, загнанных ямщиком, — он давно уже приготовил это сравнение, и вдруг не сказал…’ Тынянов очень великодушно отнесся к своему герою, не заставив его сказать насчет трехстопного ямба. Но еще великодушнее было бы, если бы Тынянов не заставлял Кошанского даже и думать такие вещи, потому что все это сущая чепуха. ‘Измены’ никаким трехстопным ямбом не написаны, потому что написаны усеченным двухстопным дактилем, в чем не трудно убедиться из первых же строк пьесы:
‘Все миновалось!
Мимо промчалось
Время любви.
Страсти мученья!
В море <,мраке>, забвенья
Скрылися вы…’ — и т.д.
Но это еще не все. По поводу того же стихотворения Тынянов пускается в философию: ‘Стихи трактовали женские измены… И откуда сей отрок мог знать женские измены?’ Если читатель не поленится взять с полки первый том Пушкина в любом издании, то он найдет там ‘Измены’ и тотчас удостоверится, что ни о каких женских изменах в mix нет и речи. Содержание пьесы можно передать в немногих словах. Автор сначала радуется, что он ‘премены сладость вкусил’ и забыл ‘гордую Елену’ для Хлои, Лилы, Темиры, но затем выясняется, что измены его не утешили и что он по-прежнему страдает от любви к Елене. Словом, в стихотворении говорится об изменах самого ‘отрока’, а ни о каких ‘женских изменах’ в нем нет и помину. Прославленный автор романа о Пушкине не сумел разобраться ни в форме, ни в содержании одного из самых простых пушкинских стихотворений.