С. Н. Дурылин
С. Н. Дурылин
Памяти В. Ф. Эрна1
Памяти В. Ф. Эрна1
Памяти В. Ф. Эрна, Дурылин Сергей Николаевич, Год: 1919
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Сергей Дурылин и его время: Исследования. Тексты. Библиография. Кн.1: Исследования
М.: Модест Колеров, 2010.— (Серия: ‘Исследования по истории русской мысли’. Том 14).
Это было весной 1911-го года2. Вл. Ф. Эрн читал реферат о жизни Григория Саввича Сковороды3, в закрытом заседании Религиозно-Философского Общества памяти Вл. Соловьева4. Реферат этот был отрывок из печатавшейся тогда превосходной монографии Эрна о Сковороде, в которой облик Сковороды, философа-скитальца, бродяги по путям мира, зде пребывающего, и путника к миру взыскуемому, впервые восстановлен в его подлинной религиозной значительности5. Эрн закончил свой отрывок известным изречением Сковороды, которое тот оставил, как свою эпитафию: ‘Мир ловил меня — и не поймал’6.
Помню, я слушал с волнением чтение Эрна, которого тогда лично еще не знал. Вспомнился мне недавний уход Толстого7, вспомнилась мне его зависть ко всем этим странникам, идущим мимо него, на поклонение Богу, в Киев, на Волынь, этим нищим и бродягам, счастливым своей правдой, своим путем, своей неуловимостью для мира, зависть, о которой сам Толстой рассказывал мне за год до своего ухода8, вспомнилось мне все это взыскание Русью, от философа до мужика, града невидимого9,— и я, впервые в нашем обществе, попросил слова, когда Эрн кончил. И говорил я только об этом,— об этом скитальчестве, как славном уделе русской философии, об этом взыскании, а не утверждении града,— града мыслительного так же, как всякого другого. Мне казалось, что в этом — был внутренний пафос Эрна, и мне хотелось на это откликнуться… Когда кончилось заседание, я пошел пожать руку Эрну, а он, оказывается, уже сам шел ко мне с тем же. Наши протянутые руки встретились. Я нескладно благодарил его, а он меня за одно и то же: за эту веру в религиозное странничество и христианское взыскательство русской философии, за веру в то, что русский мыслитель всегда хочет быть философом, ‘взыскущим града вечного’, а не ‘утверждающим только град здесь пребывающий’.
И вот теперь, через шесть лет, поминая раба Божия Владимира, нашего отшедшего друга, озирая и его жизненный и философский путь, уже твердо можно сказать: ‘Да, и ты был одним из этих путников, и в твоих руках был посох страннический…’ А стоя у гроба покойного, глядя в его лицо — исполненное всеразрешающего мира и какого-то блаженного успокоения, невольно думалось и верилось: ‘И над твоей могилой можно написать:
Ловил меня мир — и не поймал.
Воистину, ‘не поймал»10.
Большой и светлый природный ум, сильная, целостная, не дробимая воля, исключительное трудолюбие и трудоспособность, большие, во многом исключительно большие знания, несомненное дарование писателя, дар убедительной и четкой речи, заражающая других убежденность… Сколько данных быть ‘пойманным’ и удержанным миром в его цепких и благосклонных руках! И ничто из этого не дало Эрну ни тени успеха, известности, материальной обеспеченности, славы, влияния,— только оттого, что он не хотел быть ‘пойманным’, он не дался ‘поймать себя’.
И так нетрудно найти ответ, почему он не дался: он хотел служить и служил тому единому, что одно недосягаемо для цепких рук мира и что одно ненавистно ему. Некогда Эрн писал о соименном ему мыслителе: ‘Чтоб охарактеризовать Соловьева, как философа, вовсе не нужно углубляться в изложение его философии. Для этого нужно схватить ‘внутренний тон’ его философствования, нужно уяснить ту живую идею, которая вдохновляла всю его жизнь, которая окрыляла его философским Эросом. Нужно уяснить, в чем пафос Соловьева, и тогда станет ясным основной и существенный характер всего дела, всего подвига Соловьева’11.
Все это вполне и всецело приложимо к самому Эрну, с тою лишь разницей, что он сам же, всей своей деятельностью, мыслью и жизнью указал с полной ясностью, в чем был его пафос, какая живая идея одухотворяла его, каков был ‘внутренний тон его философствования’. Заглавие первой большой книги покойного — ‘Борьба за Логос’ вскрывает — сразу и до конца — этот пафос, эту идею12. Я помню, какие нападки в некоторых московских философских кругах вызвало одно это заглавие: его разбирали и бранили больше, чем самое содержание книги13, но заглавие было верно и правдиво: оно вовсе не относилось только к данной книге, оно было знаменем, под которым прошел каждый час жизни Эрна, каждое мгновение работы его мысли. Он был философ-однолюб, и человек-однолюб, а философ в нем был неотделим от человека, и верность этой борьбе за Логос была в нем верностью всецелой, полной, всепроницающей.
Что же могло быть трудней и тягостней в наше время — жить с этой идеей, ею определять всего себя безраздельно, ею наполнять свою мысль, во имя ее вести борьбу?
Конкретно, эта борьба за Логос осуществлена Эрном в борьбе с нео-кантианством и с самим Кантом, а в годы войны, в борьбе с германизмом вообще, как средоточием тех же начал, кои гнездятся в существе и господстве критической философии. Но жизненно, но по существу, она была бесконечно шире и глубже. Подобно немногим, Эрн знал и чувствовал грозно-надвигающийся на православие тяжкий призрак основного греха нашего времени, греха против Сына Божия, Господа Иисуса Христа, во Плоти пришедшего и Плотию воскресшего,— тот смердящий призрак, которому имя: арианское монофизитство14. Какими бы именами оно ни прикрывалось, какими бы тончайшими вуалями оно ни заволакивалось, как бы ни исхищрялось оно в оттенках, в полутонах, в противопоказаниях,— все равно: от чисто-философского, изнемогающего в крайностях абстракции, имманентизма до расхожего огрубелого монизма естествознания, от новейших формообразований философствующего и богословского протестантизма до разнохарактерного социалистического человекобожия — оно, по существу, одно: новоарианское противоборство Божественному Логосу, борьба философского, конфессионального, социологического человекобога против Богочеловека15. Чем многообразнее и многоличиннее это арианское монофизитство, тем доступней и приемлемей оно для всех: его оттенки, его окраски,— то в чисто-философскую, то в социологическую, то в естественно-научную краску,— неудержимо влекут к нему тех, для кого вся жизнь окрашивается в ту или иную по-преимуществу, или исключительно, краску: ведь достаточно хотя бы и грубыми мазками выкрасить такое монофизитство в красную краску социализма, чтобы к нему повлеклись тысячи…16 И выступать врагом монофизитства во всех его видах в наши дни, врагом открытым, прямым, с кличем: ‘Иду на вас’17,— а только так и мог всегда выступать Эрн — это значило окружить себя врагами, это значило поднять на себя самый подлинный крест борьбы… Владимир Францевич его и поднял. Он был пламенным, чистым, неумолимо-прямым, повсюдным исповедником Божественного Логоса — против арианского а-логизма современности, и борьба, которую он вел, вовсе не была только борьбой философа против философов, это была религиозная борьба — то, что более точно на монашеском языке зовется послушанием. За философскими и социологическими началами Эрну всегда виделись религиозные концы: прямое и гордое арианство, быть может, забывшее самое имя своего родоначальника, но тем не менее прямо к нему восходящее. Философская борьба, в которой так много пришлось пережить и перенести покойному Владимиру Францевичу, для него никогда не могла быть и не была борьбой чисто-философских идей и лозунгов. На философов-догматистов и схематистов из числа кантианцев Эрн всегда производил впечатление какого-то блудного сына философии, только и занимающегося оскорблением своей матери. Помню, как однажды, на реферате Владимира Францевича ‘О задачах русской философии’18, такое обвинение — только еще сильнее выраженное — бросил ему в лицо один из молодых наших неокантианцев19.
Но это была неправда. Этот ‘блудный сын философии’ знал и изучил Канта, как немногие из числа тех, у кого имя Канта не сходит с языка20, Платона знал и понимал, как исключительно немногие21, а в некоторых областях философского знания, как напр<имер>, в области итальянской философии — был специалистом единственным22. Так легко было кричать: ‘Ваш Эрн не читал Канта’, но так невозможно было это доказать. То же бывало и в других областях. Вспоминаю, как публично же профессор-естественник укорял Эрна в незнании идей Галилея, на которые Эрн ссылался, и как Эрн привел нужный текст тут же, в подлиннике, по-итальянски, и тем устранил самую возможность дальнейших возражений профессора.
Но если Эрн был сыном философии, то отнюдь не блудным, а таким, который, со всей сыновьей любовью, но и с должной твердостью, желал правоверия своей матери, в котором справедливо усомнился. Мать-арианку он желал видеть матерью-христианкой. И чем менее мог он любить современное арианство своей матери, тем сильнее любил он ее былое праведное язычество. Если Кант был для покойного арианским любимцем матери-философии, то Платон — для него — был ее великим и прекрасным другом-язычником. Чистое и праведное язычество таит в себе семена будущего истинного почитания Логоса23, всякое арианство же бесплодно, одинаково тлительно для плоти и духа и внутренне-разрушительно. И тем неистребимей был для Эрна долг борьбы против этого философствующего арианства, как против всякого другого. Это был долг прежде всего — религиозный и вместе сыновний: неизменно и сурово исполнял он его.
Я сказал: сурово. Как не идет это слово к нему, тихому, доброму, обаятельно-нежному. Но это — то слово, которое нельзя выкинуть. Да, в этом он был суров, не шел никогда ни на какие уступки, ибо истина — сурова, ибо нет не суровой борьбы. В нем была исключительная по нашему времени цельность, целостность, непреклонность, в нем было подлинное воительство духа, который служит ведомому Богу и, ведомо для всех и для себя, ведет борьбу за ведомое служение Ему.
— ‘Иду на вас’,— так шел Эрн.
У многих не хватает сил так сказать и так действовать, и, может быть, этот способ борьбы не вернейший из всех, приводящих к победе, но, конечно, нравственно он самый совершенный, ибо самый прямой24. Но этот редко приводящий к успеху, самый трудный и тяжелый способ борьбы есть тот единственный, которому подобает имя рыцарского…
С девизом и гербом, не оставляющими сомнения, кто перед нами, в латах и тяжких доспехах, с открытым забралом, со щитом, окрашенным в голубой заветный цвет служения, выезжает рыцарь на бой, прямым путем, на прямой бой. Гербом и щитом, латами и конем, призывным кличем оруженосца, всем, всем говорит он врагу: ‘Иду на вас. Принимайте бой!’
О, как труден и тяжел такой бой, с таким выездом на него!
1914-ый год, незабвенный, прекрасный,— увы!— забытый теперь четырнадцатый год. Начало войны25. Заседание Религиозно-философского общества. Огромная зала Политехнического музея полна, а публика все идет и идет. Приходится усиливать всякие преграды, чтобы не пропускать в зал, и без того без меры переполненный. Переполнены все проходы, переполнена эстрада. Пять речей на темы о религиозном смысле войны26. Тихо и напряженно-внимательно слушает аудитория вступительное слово председателя, скоро и охотно отвечает она на гражданский пафос кн. Трубецкого, прерывая его рукоплесканием, саркастически усмехается и негодует — вместе с Вячеславом Ивановым — на немецкого Мефистофеля, соблазняющего Фауста, раздумчиво и тепло внимает размышлениям Булгакова, но Эрн… ‘Ах, этот Эрн! — говорят нам,— да не прочь говорить и сами мы,— опять он всех рассердил и никого не убедил! То же бы ты слово, да не так бы молвил!’
Что же он сделал? Он еще более заострил острые углы, отчего тупые стали еще тупее, он набрал курсивом там, где было набрано петитом, он примечания перенес в текст, он продолжил линии,— наши же линии,— за те точки, на которых хотели остановиться, параллели он перенес куда-то, в иные измерения, и они там у него пересеклись… И все это он назвал словом, которое сделалось крылатым, ‘От Канта к Круппу’27. Зажужжала кругом опять полемика, опять зашептали: ‘не читал Канта’, ‘блудный сын философии’ и т.д., и т.д. Сколько напрасных, казалось нам, ударов принял он на себя: ‘То же бы ты слово, да не так бы молвил’ — опять думалось невольно, с некоторой дружелюбной и жалеющей его досадой. И, может быть, мы были правы, но и он был не виноват28.
Ах, рыцари всегда немного неуклюжи: ведь латы так тяжелы, стальные оплечья так давят, тяжеловесен щит и так трудно лавировать на коне и уклоняться от ударов: их надо принимать прямо, в грудь, в лицо, в сердце, куда придутся. Казалось, Эрн так защищен своей мыслительной непреклонностью, своей упорной броней убежденья, крепким щитом своей веры, идейной твердостью, что все удары ему нипочем: только ударяют с шумом по латам. Но это только так казалось. Пусть толста броня и выносливы латы — но сердце, бьющееся под ними, было нежно и трепетно-чутко, и было что-то обреченно-хрупкое и драгоценно-ломкое в этом большом ребенке, чего никакая броня, никакая сталь не могли прикрыть от грубых повсюдных ударов, и каждый удар по броне — был удар по живому месту… К тому же, ведь это был рыцарь-ребенок, большое дитя, а дети так бесконечно-одиноки и беззащитны в наше враждебное вечному детству время, ведь враждуя со Христом, оно враждует и с теми, чей путь прямее всего лежит к Нему — с детьми.
Этот рыцарь в латах мог тихо, по-детски, с светлой и грустной улыбкой внимать тем постижениям [?] поэзии и философии, в которых ему не являлось многоличинное человекобожество, рабски бунтующее против Начальника Жизни и Начальника Тишины29 — против Сына Божия30. В суровом бойце-философе, в Эрне жил глубочайший ценитель и соучастник поэтических вдохновений, и хочется сказать, в его улыбке, тихой и глубоко-просветленной — сиял тихо и прочно подлинный отблеск миродержавной улыбки Той, Которая есть верховная художница мудрости и поэзии, Той, ‘с очами полными лазурного огня’31, которой имя София32.
Когда он лежал в гробу, в Церкви, и тихие неизмеримо-мудрые слова песнопений — где нет уже ни мудрости, ни поэзии в раздельности, а все цельно и едино,— реяли над ним, вкушавшему миротворный покой, я взглянул на стену, противоположную алтарю: с нее смотрело на исповедника своего, лежащего в гробе, изображение Софии Премудрости Божией, являемое в образе Церкви, утвержденной на седми основаниях даров Святого Духа и в сердцевине своей вмещающее [?] Богоматерь с Богомладенцем — Божественным Логосом в лоне своем,— то изображение Софии, которое есть храмовое в киевском Софийском соборе. Какое утешение было это видеть! и какой смысл был в этом! Ведь в этом,— в этой Софии — заключена была вся жизнь и мысли Владимира Францевича, это явление Логоса в Софии преисполняло его пафосом борьбы и служения, это одушевляло его, как несокрушимой идеей, это звучало, как основной музыкальный тон его речей.
Исповедник Слова, во Плоти пришедшего, он исповедывал Его в живом соборном организме Церкви, в жизни любви, в взыскуемом единстве и светлом преображенном бытии всей твари, от благоуханного цветка до славословящего ангела. Оттого-то цветок мудрости, цветок поэзии и простой полевой цветок были одинаково дороги ему: ведь из них сплетается вселенский венок Творцу и Зиждителю, ведь хвалит — воистину — ‘всякое дыхание’: благоуханное дыхание цветка и чистое дыхание человеческой мысли, дыхание Матери-Земли и дыхание любви и соборные молитвы Церкви33.
Пусть знавшие Владимира Францевича ближе меня вскроют мистические чистейшие родники, питавшие его духовную личность живой кристальной воды, но они, эти родники, были приметны и всякому, кому выпало недолгое счастье знать и любить покойного.
Не случайно, его философский Эрос пламенел к тем двум из философов языческого и христианского мира, в которых эти живые мистические родники, питающие мысль, бились всего сильней и обильней — к Платону и Владимиру Соловьеву. Эрн много делал и сделал для разъяснения истинного философского облика Соловьева, и необыкновенно значительно, что свою работу о гносеологии Соловьева Эрн начинает проникновенным прислушиванием к этим подземным родникам, питающим его мыслительную ниву: он, с дрожью родственного волнения, говорит о лучезарной Подруге, которой Соловьев посвятил все: поэзию, этику, гносеологию, о ‘Таиннице Божьих советов’, о Софии34.
Ее благоуханное Имя было, после великого и благого имени Божественного Логоса, вторым именем на устах Эрна. Он целомудренно-редко произносил Его, но прямо и проникновенно Ему служил. Но это служение было подчинено первому и верховному — служению Логосу. Мистика Эрна — никогда не покидала основания всех оснований — исповедания Христа, во Плоти пришедшего и церковно чтимого: оттого, конечно, она так религиозно-чиста, так беспримесна, оттого не замутнена никакой чуждой стихией, она не порождает никакого мистического соблазна или мистического же самочинства35. Он был и умер верным сыном Православной Церкви,— верным ей в деле, верным ей в философской мысли, в поэтическом чувстве, в мистическом восторге и созерцании.
Назову, наконец, и третье имя,— без дерзновенного сравнения меньшее, чем каждое из двух вышеназванных, но все же дорогое и милое имя, которому служил Эрн. Это имя — Россия, или, лучше и точнее сказать, Святая Русь36. Этот человек с неправославным отчеством и с нерусской фамилией, был и здесь, и в этом третьем своем служении, связанном органически с двумя первыми служениями, таким же рыцарем без страха и упрека,— рыцарем России.
С началом великой войны Эрн превратился в публициста, автора газетных статей, лектора на политическую тему, но не газетные это были статьи, хоть и печатались в газетах, и не политические это был лекции, хоть и возбуждали политические толки. По мнению Эрна, с началом великой войны, не люди, но самое время стало славянофильствовать37. Время указывало России ее великую, ее неотменимую задачу. Какую? Ее лучше всего выразить словами того, кто был славянофилом тогда, когда еще время не славянофильствовало. Обращаясь к России и ее —
все народы
Обняв любовию своей,
Скажи им таинство свободы,
Сиянье веры им пролей!38
Это таинство свободы и для Эрна, как для Хомякова, было и внешним освобождением народов, и, еще более, во внутреннем освобождении, которое есть свобода во Христе, ‘сияние веры’ должно пролиться во все, чем живет человечество, и только осияваемый сиянием веры законен град здепребывающий — град человеческий: государство, культура, искусство, наука39. Для того же, чтобы Россия могла приняться за эту задачу, ей должно осознать себя, вопросить свою христианскую совесть, ей должно принять на себя, как послушание, мечный подвиг,— бремя войны.
[40 Россия должна быть верна Св. Руси,— только тогда она пребудет Россией, В. Ф. так говорил об этом. Веками происходило внутреннее и невидимое строение русской души. Десятки поколений складывали сюда свою духовную силу и родная земля верно хранила и умножала сокровища народного духа. Параллельно созиданию Великой России тайники народной души отдавали свои лучшие силы на невидимое строительство Божиего града, на созидание и завоевание небесной Родины — Св. Руси.]
И почти накануне своей смерти Владимир Францевич порывался к участию в публичном заседании нашего Общества, посвященном переживаемым событиям. Он хотел говорить о войне. Этот смиренный и кротчайший человек, с детской любовию ко всем относившийся, хотел говорить о том, что нам должно, что мы не смеем не воевать до конца, до решительной победы. ‘Россия лишится чести, она перестанет быть Россией, если она закончит войну, отказавшись от своих великих задач’,— говорил Эрн. Последняя его печатная работа была газетная статья— протест против столь широко распространяемого теперь лозунга: ‘Мир без аннексий и контрибуций’. Конечно, не к аннексиям и контрибуциям, ради их самих, призывал в ней В. Ф.,— он призывал Россию к исполнению долга чести, к повиновению верховному во-лению национальной совести. Восстановление Польши, освобождение Армении, объединение сербов, залечение страшных ран, зияющих на теле Бельгии и Сербии, создание благих условий для свободного существования малых народностей и государств,— вне исполнения этих задач Россией,— а оно требует победы,— для России нет пути чести и совести. Эрн хотел говорить с этой кафедры, что духовный облик Руси будет изменен и принижен, ее душа будет заражена болезнью бесчестия, если Россия откажется от своих высоких, религиозных, задач в великой и грозной войне,— задач, с которыми связано самое религиозное бытие и нравственное существование России.
Рыцарь без страха и упрека, он любил Россию любовью чести и правды, и как прекрасна была эта требовательная, эта жертвенная любовь, зовущая возлюбленную на подвиг, на религиозное служение!
Не пришлось Владимиру Францевичу сказать того, что он хотел и что он мог сказать так убежденно и горячо,— как и многое, бесконечно многое, не пришлось ему сделать. Оборвана его проникновенная работа над истолкованием Платона. Не будет продолжения его глубокомысленным статьям об Имени Божий и его почитании. Не создастся столь им лелеянный курс по истории русской философии. Останется не защищенной его докторская диссертация о Джоберти, назначенный день защиты которой совпал со днем его похорон. Не услышим мы больше его слова, не увидим его милого и светлого лица, не обрадует он нас больше своей улыбкой…
Остается память его меж нас, остается его могила, там, в тихом монастыре, не вдалеке от могилы его учителя — Владимира Соловьева, осеняемая крестами тех же церквей, внимающая благовесту тех же колоколов…41
Напишут, верно, повесть о его жизни, и она начнется словами:
Жил Владимир Францевич Эрн…
Но их можно заменить другими словами, а повесть останется все та же, с тем же вечным смыслом:
Жил на свете рыцарь бедный,
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный,
Духом — смелый и прямой…42.
1 Публикуется впервые по: Архив свящ. Павла Флоренского (Сергиев Посад—Москва). Автор этих строк выражает признательность о. Андронику (Трубачеву) за возможность публикации.
2 Более точно — 9 марта 1911. 10 марта 1910 г. Эрн пишет жене: ‘…Статья о Сковороде уже печатается в ‘Вопросах Философии и Психологии’. Позавчера я прочёл её в Обществе, как доклад, и все были в большом восторге. Меня хвалили и выражали своё восхищение решительно все: и простые и непростые, и учёные и философы, и поэты и литераторы. Особенно дорого мне было горячее одобрение со стороны М. О. Гершензона — такого тонкого и глубокого знатока русской литературы. С. Н. Булгаков и другие, начиная говорить, высказывали сожаление, что своими словами нарушают высокое впечатление от Г. С. Сковороды, полученное из реферата (следовал ряд самых лестных эпитетов!) <...>‘ (Взыскующие Града. С.364). ‘Наши собрания очень оживлены,— примерно в то же время пишет М. К. Морозова в Неаполь Е. Н. Трубецкому.— О Сковороде было очень интересно. Это странник, старец, прообраз Соловьёва!’ (Там же. С. 362). Описываемое время — очень важный период жизни С. Н. Дурылина. Утратив веру в гимназические годы, он заново обретает её в 1910 году, переломном, как он сам этот год характеризовал, отсюда его напряжённый интерес к религиозно-философской проблематике. В этом году Сергей Николаевич напишет работу ‘Судьба Лермонтова’, в которой заявленная тема будет решена в свете учения Платона, Гёте и В. С. Соловьёва о ‘вечно-женственном’. Доклад старшего всего четырьмя годами, но уже известного философа-‘соловьёвца’ волнует Дурылина тематикой и родственной направленностью исканий.
3 (К C.214). Об украинском философе, поэте и педагоге Григории Саввиче Сковороде (1722—1794) существует огромная литература, упомянем лишь некоторые издания: Д. I. Багалій. Укра-інський мандрований філософ Тр. Сав. Сковорода. Харків: Держ. вид-во Украіни, 1926 (2-е изд.: Кіив: Орій, 1992), Д.I. Чижевський. Філософія Г. С. Сковороди. Варшава, 1934 (переизд.: Харьков: Акта, 2003), Ю. М. Лощиц. Сковорода. М.: Молодая гвардия, 1972, Л. В. Ушкалов, О. В. Марченко. Нариси з філософіі Григорія Сковороди. Харків: Основа, 1993, Hryhorij Savyc Skovoroda: An Antology of Critical Articles. Edmonton, Toronto, 1994, Л. В. Ушкалов. Григорій Сковорода i антична культура. Харків: TOB ‘Знання’, 1997, Л. В. Ушкалов. Украінске барокове богомислення. Сім етюдів про Григорія Сковороду. Харків: Акта, 200i, см. также недавние ценные издания: Два століття сковородіяни: бібліографічний довідник / Укл.: Л. Ушкалов, С. Вакуленко, А. Свтушенко. Харків: Акта, 2002 (отражено 2203 позиции), Л. В. Ушкалов. Григорій Сковорода: семінарій. Харків: Майдан, 2004. Число публикаций непрерывно растёт, но и сегодня ни одно серьёзное исследование об украинском мыслителе XVIII в. не обходится без опоры на работы В. Ф. Эрна.
4 Речь идёт о реферате, прочитанном Эрном на основе статьи ‘Жизнь и личность Григория Саввича Сковороды’, опубликованной затем в ‘Вопросах Философии и Психологии’ (1911. Кн. 107. С. 126—166 (см. переизд.: Лики культуры: Альманах. T. I. M., 1995-С. 321—346), позднее этот текст был переведён на украинский язык: В. Ерн. Життя і особа Григорія Сковороди/Пер. з московсько мови і передмова Е. Маланюка. [Б. м.], 1923 (переизд.: Березіль. 1992. No 11—12. С.150—175).
5 Монография к этому времени ещё не была закончена, и печатание её осуществлялось позднее. Книга была третьей в серии ‘Русские мыслители’ книгоиздательства ‘Путь’. Первые две — опубликованные в том же году ‘Алексей Степанович Хомяков’ Н. А. Бердяева и монография С. А. Аскольдова о его отце, религиозном мыслителе Алексее Александровиче Козлове. Через некоторое время появятся и многочисленные печатные отзывы и рецензии С. Н. Дурылина, В. В. Розанова, Д. В. Философова, Б. В. Яковенко, Ф. А. Степуна, Е. Н. Трубецкого, Г. В. Флоровского, Андрея Белого, Г. Г. Шпета, В.Дорошенко, Д. И. Багалея, Н. Ф. Сумцова, Е. Маланюка, Вяч. Заикина, М. С. Возьняка, Д. И.Чижевского и др.
Интерес С. Н. Дурылина к Г. С. Сковороде восходит к достаточно ранним временам. Еще в 1903 г. в Рязани С. Н. Дурылин познакомился и подружился с толстовцем Н. Н. Гусевым, позднее ставшим секретарём издательства ‘Посредник’, автором работы ‘Народный украинский мудрец Григорий Саввич Сковорода’ (М., 1906). В 1913 г. в небольшой по объёму рецензии на книгу Эрна, высоко оценивая его работу, Дурылин писал: всё, что до Эрна написано о страннике Г. С. Сковороде, ‘вовсе не соответствует ни глубине мысли Сковороды, ни обаянию его необыкновенной личности, ни его месту — родоначальника русской философии. Сковороду зачислили последнее время в число сектантов-рационалистов, в нем готовы видеть не духовного пращура Хомякова, Вл. Соловьева, Ивана Киреевского, а духовного предка и родоначальника современных духоборческих и молоканских моралистов и учителей. Это глубоко не верно: корни учения Сковороды лежат не там и несравненно глубже, чем все учения сектантов-рационалистов. Сковорода сам называл своими учителями Платона, Аристотеля, Эпикура, Филона Александрийского, отцов церкви-мыслителей, ничего общего не имеющих с сектантским рационализмом. Но Сковорода был не только философски образован,— он был философски и религиозно самостоятелен, самобытен, целен. С этою цельностью мысли сливалась вполне цельность личности и жизни. Вечный странник, он во многом, на Украине XVIII века, воскресил черты св. Франциска Ассизского. Как тот, так и другой, были глубоко народны, и несли свою благую весть прежде всего народу, столь же близки они оба по чувству природы, которое преисполняло их благоговейным восторгом перед всей тварью и каждой былинкой и травкой.
Умирая, Сковорода просил написать на его памятнике: ‘Мир ловил меня, но не поймал’. Эта великая душа умела быть в мире, не взяв ничего от него, но все от Бога. Жизнь Сковороды — великая повесть о человеке, доказавшем, что Бог присутствует в мире и открывается легко и радостно всякому, с любовью ищущему Его.
Книга В. Ф. Эрна, прекрасно изданная книгоиздательством ‘Путь’, есть первая книга о Сковороде, достойно отмечающая глубоко значительные этапы жизни и мысли вечного странника’ (С. Дурылин. [Рец. на:] Вл. Эрн. Григорий Саввич Сковорода. Жизнь и учение. Книгоиздательство ‘Путь’. М. 1912 // Путь. 19I3. No 2. С. 64). Переиздание монографии Эрна о Сковороде см. в: Волшебная Гора. Т. VII. М., 1998. С.26-157 (см. также: О.В.Марченко. Владимир Эрн и его книга о Григории Сковороде // Там же. С. ю-25).
6 Автоэпитафия Г. С. Сковороды ‘Мир ловил меня, но не поймал’ сохранена его учеником и другом М. И. Коваленским в работе ‘Жизнь Григория Сковороды’ (конец 1794 — нач. 1795 г., впервые опубл. Н. Ф. Сумцовым в 1886 г.).
7 Л. Н. Толстой покинул Ясную Поляну 28 октября 1910 г.
8 С. Н. Дурылин (вместе с И. И. Горбуновым-Посадовым) посетил Л. Н. Толстого в Ясной Поляне 20 октября 1909 г.
9 Источник образа ‘взыскующих града’ — Послание к Евреям (13:14) ап. Павла. В 1906 г. В. Ф. Эрн вместе с В. П. Свенцицким публикует первый (и единственный) выпуск сборника ‘Взыскующим Града’, задуманного по образцу ‘Дневника Писателя’ Ф. М.Достоевского. Пафос сборника — движение к религиозному идеализму — в отталкивании, с одной стороны, от позитивистской и атеистической идеологии интеллигенции, и, с другой, от противоречивых исканий, ‘духовного блуда’ многочисленных мистико-декадентских кружков. ‘Поиски Руси невидимой,— писал в 1915 г. Вяч. Иванов,— сокровенного на Руси Божьего Града, церкви неявленной, либо слагаемой избранными незримыми строителями из незримого им самим камня на Святой Горе, либо таимой в недрах земных, на дне ли светлого озера, в серединных ли дебрях, на окраинах ли русской земли, не то за Араратом, не то за другими высокими горами,— эти поиски издавна на Руси деялись и деются, и многих странников взманили на дальние пути, других же на труднейшее звали, не пространственное, но духовное паломничество. Так, святая Русь, становясь предметом умного зрения, как в бытийственной тайне сущая, являлась созерцателям этой тайны чистым заданием, всецело противоположным наличному, данному состоянию русского мира. ‘Не имамы зде пребывающаго града, но грядущаго взыскуем» (Вяч.Иванов. Живое предание // Вяч. Иванов. Родное и вселенское. М.: Республика, 1994. С. 348).
10 Сковородиновская автоэпитафия к этому времени уже применялась для воссоздания образа потомка украинского мудреца — Владимира Соловьёва, первым это сделал, кажется, В.Л.Величко (Вл. Соловьёв. Жизнь и творения. 1904), затем — С. М.Лукьянов (О Владимире Соловьёве в его молодые годы. Пг., 1918 —1921).
11 Вл. Эрн. Гносеология Вл. С. Соловьёва. ‘О Вл. Соловьёве. Сборник 1-ый к-ва ‘Путь’ M. 1911 г., стр. 131—2 (примеч. С. Н. Дурылина) (См. переизд.: Сборник статей о В. Соловьёве. Брюссель: Жизнь с Богом, 1994. С. 167-264, пит. С. 170).
12 Первоначально сборник статей Эрна должен был носить название ‘Опыты философские и критические’. С появлением журнала ‘Логос’ первоначальное название эрновской работы уходит в подзаголовок и сборник выходит под программным названием: ‘Борьба за Логос. Опыты философские и критические’ (М., 1911). См. переизд.: Эрн. Сочинения.
13 См., напр.: Sergius [С. И. Гессен]. Нео-славянофильство в философии // Речь, 1911. No 243 (1839). С. 3, Б. В. Яковенко. [Рец.] // Логос. 1911-1912. Кн.2-3. С.296-299.
14 Арианство — ересь, названная так по имени Ария (256—336), пресвитера при Бавкалийской церкви в Александрии, считавшего себя приверженцем Антиохийской школы (прежде всего её основателя Лукиана). Арий учил о сотворённости Сына Отцом и, следовательно, отрицал Их единосущие. Арианство было осуждено Церковью на Первом (Никея, 325 г.) и Втором (Константинополь, 381 г.) Вселенских Соборах. Монофизитство (от — одна, и — природа) — христологическая ересь V в., основанная костантино-польским архимандритом Евтихием. Монофизитство отвергнуто Церковью на Четвёртом (Халкидон, 451 г.) Вселенском Соборе.
Словосочетание арианское монофизитство С. Н. Дурылиным употребляется в специальном значении, весьма близком словоупотреблению С.Н. Булгакова (и скорее всего зависящем от него) в следующем, например, пассаже из Предисловия (1916) к книге ‘Свет Невечерний’ (книга вышла в издательстве ‘Путь’ в мае 1917 г.): ‘…Давно уже назревало и то столкновение германства с православно-русским миром, которое внешне проявилось ныне, не теперь только началась война духовная. С германского запада к нам давно тянет суховей, принося иссушающий песок, затягивая пепельной пеленой русскую душу, повреждая её нормальный рост. Эта тяга, став ощутительной с тех пор, как Пётр прорубил своё окно в Германию, к началу этого века сделалось угрожающей. И, конечно, существеннее было здесь не внешнее ‘засилие’ Германии, но духовное её влияние, для которого определяющим стало своеобразное преломление христианства через призму германского духа. Это — арианское монофизитство, всё утончающееся и принимающее разные формы: ‘имманентизма’ и ‘монизма’ — от протестантства до социалистического человекобожия’ (С.Н. Булгаков. Свет Невечерний. Созерцания и умозрения. M., 1994. С. 5).
15 ‘Культура нового Запада с Возрождения идёт под знаком откровенного разрыва с Сущим и ставит себе задачей всестороннюю внешнюю и внутреннюю секуляризацию человеческой жизни,— писал Эрн в 1915 г.— <...> Новая культура Запада проникнута пафосом ухождения от небесного Отца, пафосом человеческого самоутверждения, принимающего человекобожеские формы, пафосом разрушения всякого трансцендентизма, пафосом внутреннего и внешнего феноменализма’ (В. Ф. Эрн. Время славянофильствует. Лекция вторая // Эрн. Сочинения. С. 388).
16 См. работы Эрна 1907 г. ‘Социализм и проблемы свободы’ и ‘Разговор о логике с социал-демократом’, включённые в ‘Борьбу за Логос’ (Эрн. Сочинения. С.157—197, 271—275).
17 ‘И посылаше к странам, глаголя: ‘Хочю на вы ити…»,— говорится в ‘Повести временных лет’ о князе Святославе.
18 Имеется в виду либо доклад в Религиозно-философском обществе памяти Вл. Соловьёва в Москве 13 октября 1910, либо доклад на заседании Петербургского Религиозно-философского общества 22 ноября 1910 г., в обоих случаях речь шла приблизительно об одном и том же, и текст позднее был опубликован в качестве предисловия к монографии о Г. С. Сковороде. О московском докладе Эрн писал 14 ноября 1910 г. жене в Тифлис: ‘Вчера был мой доклад. Ну и каша заварилась! Форменная свалка! Тот налёт легкой скуки, который иногда так неприятно бросался в глаза в наших прежних заседаниях — заменился бурным рвением. Все захотели говорить. Все метали и рвали, друг друга не слушая и не вполне понимая. Несомненно было заметное ‘выхождение из себя’. А. С. Петровский, с удовольствием потирая руки, при выходе мне сказал: ‘Хорошо грызлись, очень хорошо’. М. О. Гершензон стычкой был очень доволен. О моём реферате говорили много лестного. В. А. Кожевников, например, с большой горячностью сказал: ‘В истории русской философии Ваш доклад — настоящее событие’. Что же касается меня, то я прениями хотя и был увлечён, но внутренне остался ими очень мало доволен. У моих противников (Гессена, Гордона, Вышеславцева, особенно у двух последних), говоривших очень много и длинно,— я ощутил такой примитивизм мысли, такую элементарность и тяжеловесность мозгов, что прямо был удивлён… отчасти приятно: я сильнее ощутил правоту своих философских позиций. С. Н. Булгаков определённо и сильно взял мою сторону, князь (Е. Н. Трубецкой.— О.М.) всё хотел занять позицию между двух стульев, а Белый, начав за здравие, кончил за упокой, и сказавши, что совершенно согласен со мной и разделяет мою точку зрения, неожиданно (м<ожет> б<ыть> и для себя) наскочил на меня ‘слева’. Брюсов также захотел говорить. Но так как слово ему досталось в половине первого — за поздним временем отказался. Кончилось заседание в час ночи. Жалею, что не было Николая Александровича (Бердяева.— О. М.). Он — по определению Вяч. Иванова,— ‘проникнутый пафосом пикадора’, очень был бы в своей стихии вчера’ (Взыскующие Града. С. 287).
19 Если речь у Дурылина идёт о докладе в Санкт-Петебурге, то оппонент Эрна — С. И. Гессен (Взыскующие Града. С. 294, примеч.). В отчёте о заседании, появившемся в газете ‘Речь’ (No 324 от 25 ноября 1910 г.) сказано, что ‘доклад является введением к целому ряду историко-философских работ Эрна под скромным названием ‘Очерки по истории русской философии’. <...> В прениях по докладу участвовали: Вяч. Иванов, С. А. Алексеев (Аскольдов), одобрившие доклад. Докладчику долго возражал неокантианский младенец Гессен, хлёстко и грубо, но малодоказательно’ (цит. по примеч. В. И. Кейдана в: Взыскующие Града. С. 294). О журнале ‘Логос’ и русских неокантианцах см.: Б. В. Емельянов, А. А. Ермиёв. Журнал ‘Логос’ (Москва — Петербург 1910—1914′ Прага 1925) и его редакторы. Библиографический указатель. Екатеринбург: изд-во Уральского ун-та, 2002.
20 Специально рассмотрению проблематики философии Канта посвящена работа В. Ф. Эрна ‘Критика кантовского понятия истины’ (Философский сборник. Льву Михайловичу Лопатину к тридцатилетию научно-педагогической деятельности. От Московского Психологического Общества. 188i—1911. M., 1912. С. 19—61).
21 Речь идёт о прерванной смертью работе Эрна: Верховное постижение Платона // Вопросы Философии и Психологии. 1917-Кн. 137—178. С. 102—173, см. переизд: Эрн. Сочинения. С.463—532.
22 С. Н. Дурылин имеет в виду две диссертации Эрна, магистерскую и докторскую, текст которых был опубликован в виде двух монографий (предваряемых серией статей): ‘Розмини и его теория знания. Исследование по истории итальянской философии XIX столетия’ (М., 1914) и ‘Философия Джоберти’ (М., 1916).
23 ‘…К тайне русской души и откровениям русской стихии Вл<адимир> Ф<ранцевич> подходил из православия и чрез православие, а не наоборот,— говорил С. Н. Булгаков на том же заседании Московского религиозно-философского общества.— Потому, между прочим, в его православии были сильнее подчёркнуты тона вселенского христианства, нежели русской национальной веры: языческая русская стихия, то, можно назвать в нас православное язычество или языческое православие, не было для него раскрыто в равной степени, но именно это делало его отзывчивей и чутче к европейской культуре, делало его органически западнее. И в душе его совершилось одно событие, имеющее не биографическое только, но культурно-историческое, духовное значение: в нём эллинская стихия встретилась с русско-православной и осознала себя с нею в духовном родстве. Обнажилась сокровенная глубина православно-русской природы и оказалось, что на дне её бьёт ключ чистейшего Эллинства, что не только православие мы приняли из Византии, но и душу как-то сроднили с Элладой. <...> Осознание этого сродства, которое было совершенно чуждо старому славянофильству с его местным национальным самосознанием, есть дело нашего поколения, совершилось на наших глазах, чрез наших сверстников, современников: это Вяч. Иванов, св. П. А. Флоренский, Вл. Ф. Эрн. <...> Он был один из первых русских эллинов в душе, и есть явление вещее, пророческое для будущего русской культуры’ (С. Н. Булгаков. Памяти В. Ф. Эрна. (Речь в заседании Московского религиозно-философского общества памяти В. Ф. Эрна 22 мая 1917 года) // Христианская Мысль. 1917. No 11—12. С.67).
24 Отсюда до слов ‘…с таким выездом на него’ — вставка внизу страницы.
25 Речь идёт о духовном подъёме, пережитом русским обществом в начале Первой мировой войны. Постоянный оппонент Эрна, представитель ‘научной философии’ Б. В. Яковенко писал 13 ноября 1914 гг. Г. Шпету из Италии: ‘Мои надежды на ближайшее будущее России значительно превосходят Ваши. Я всеми фибрами души чувствую страшный будущий рост и духовной и экономической России сразу же после этой победоносной войны. Германия будет раздавлена именно Россией, и это даёт колоссальный подъём доселе очень задавленного самосознания, саморазвития и самопроявления русского народа и общества. Россия воспрянет во всём, начиная от обрабатывания почвы и кончая философскими трудами. Скоро, скоро в близкой нам с Вами философской среде будет наблюдаться то же самое, что совершается теперь в Америке. Молодая, кипучая деятельность, сулящая новые горизонты, новую философскую эпоху. И дела нам всем будет без конца!’ (Письма к Шпету // Логос. 1992. No 3. С. 250). А. К. Герцык писала в письме от 4 (17) ноября 1914 г. М. А. Волошину в Швейцарию (где тот с конца июня 1914-го до января 1915-го строил в Дорнахе ‘Гётеанум’): ‘…Вполне допускаю, что и русские бывают безжалостны и что в газетах наших переплетается выдумка с правдой. Но глубокое моральное падение нации германцев нельзя не признать. Читали Вы в ‘Berliner Tageblatt’ позорное воззвание лучших немцев за подписью Вундта, Виндельбанда, Гарнака, Рик-керта, Эйкена, Клингера, Дейссена, Гауптмана, Демеля и массы других, где они торжественно разоблачают ‘взведённую на них клевету’, отрицая, что они начали войну, утверждая, что Россия ‘вероломно напала на них’ <...>, отрекаясь от нарушения нейтралитета Бельгии, (!!) от всех актов варварства, кот<рые> им приписывают и т. д. А Реймс? Было Вам больно за него? А то что Круппа наделили званием доктора философии в Бонне, а генерала Гинденбурга, осаждавшего Варшаву, доктором богословия в Кенигсберге? <...>…Я первая люблю дух немецкой культуры, нуждаюсь в нём, выросла на нём и верю, что после этого страшного падения Германия поднимется и даст новых, б. м. религиозных гениев. Вероятно, и с Вами в Дорнахе работают светлые, озарённые духом немцы. Но неужели они не стыдятся за свою родину сейчас? Но более всего меня удивило в Вашем письме, что Вы ни одним словом не обмолвились о значении этой ужасной мировой войны. Хотелось бы очень знать, как Вы её воспринимаете? слышите ли огромный апокалиптический смысл её? кажется ли Вам, что мир очень приблизился к концу, что можно бы умереть от ужаса, если б он не перебивался порой чувством восторга, кот<орый> испытываем мы все, видя и ощущая пробуждение России, призвание, избрание её, глубоко сознавая, что она просыпается из долгого сна и что грядущая культура будет религиозной и будет русской. Иначе и быть не может’ (Сестры Герцык. Письма / Сост. и коммент. Т.Н. Жуковской, вступ. ст. М. В. Михайловой. СПб., 2002. С. 155).
26 Речь идёт об открытом заседании московского Религиозно-философского общества в большом зале Политехнического музея 6 октября 1914 г. Кроме упоминаемых Дурылиным Е. Н. Трубецкого, выступившего с докладом ‘Война и мировая задача России’, Вяч. Иванова (‘Вселенское дело’), С. Н. Булгакова (‘Русские думы’) и В. Ф. Эрна (‘От Канта к Круппу’), с докладом ‘О поисках смысла войны’ выступил также С. Л. Франк. С докладом ‘Братство и свобода’ выступил и Г. А. Рачинский. Тексты докладов см.: Русская Мысль. 1914. No 12. С. 88—132. Переизд. доклада Эрна см.: Эрн. Сочинения. С. 308—318.
27 М. В. Безродный в связи с названием выступления Эрна отмечает: ‘Первым, кто оценил художественный потенциал имени Крупп, был, видимо, Буренин: в стихах о франко-прусской войне он изобретательно рифмовал ‘немец Крупп — за труппом трупп’ и ‘жерло пушки Круппа — чересчур уж глупо’. Затем Саша Чёрный в отчёте о речи кайзера 1907 года упомянул Круппа рядом с Кантом <...>‘ — М. Безродный. Пиши пропало. СПб.: Чистый лист, 2003. С. 68. Речь идёт о стихотворении Саши Чёрного ‘Исторический день (Берлин — выборы 1907 г.)’ (1907, 1910):
Это было так прекрасно —
Под берлинским небосводом
Объясненье в нежных чувствах
Императора с народом. <...>
О победе и знамёнах
Император на балконе
Им прочёл стихи из Клейста
В театрально-пышном тоне.
(Не цитировал лишь Канта
Как на свадьбе дочки Круппа,—
Потому что Кант народом
Понимался очень тупо).
(Саша Чёрный. Улыбки и гримасы. Избранное: В 2-х т. Т. I. M.,
28 Выступление Эрна спровоцировало громкую и напряжённую полемику. ‘Великая война,— вспоминал в 1926 г. В. В. Зеньковский,— внесла немало изменений в духовную жизнь России, заострила отношение к Германии, целый ряд писателей и философов очень резко отмежёвывались от прежнего своего ‘западничества’. По удачному выражению Эрна, само ‘время славянофильствовало’, возвращало к идее славянского объединения. В различных очерках это появилось и у Эрна, как и других представителях ‘неославянофильства’, но венцом этого рождённого войной направления явилась резкая, пристрастная статья Эрна ‘Кант и Круп’, где проводилась мысль о внутренней связи критического рационализма и механической цивилизации, в том числе артиллерийских заводов… Нельзя забыть то тяжёлое впечатление, которое она оставила. За Эрном нужно, однако, признать в этой статье одно бесспорное достоинство — она громко и открыто сказала о том, что многие думали и чувствовали под влиянием войны’ (В. В. Зеньковский. Русские мыслители и Европа. М.: Республика, 1997. С. из. Одним из немногих, кто поддержал философа, был Вяч. Иванов.
Разумеется, были и иные оценки и рекомендации. В письме к Л.Я. Гуревич от 19 февраля 1915 г. из Москвы И. А. Ильин писал: ‘В середине января я обратился с вызовом к Эрну. ‘Кант и Крупп’ должны быть публично обсуждены. Посылаю тебе его фельетон. 29 янв<аря> состоялась грандиозная дезинфекция. Эрн читал доклад о феноменализме, проблема теории познания разбиралась им так: субъект = мужчина, объект = женщина, знание есть соитие между мужчиной и женщиной, это соитие может совершаться различными способами: нормальными и извращёнными, теория познания есть ‘половая онтология’, Кант был евнух и вёл флирт с Богом etc. Я говорил 1 1/2 часа, я никогда ещё никого так не разоблачал, я перервал ему глотку. Когда я кончил и ушёл, то у некоторых было впечатление, что от Эрна остался один труп, в эту ночь в нескольких домах (из публики) совсем не ложились спать. А я вернулся домой больной телом и душой, теперь будут бояться, Oderint, dum Metuant! [Пусть ненавидят, лишь бы боялись! — лат.] Подумай! Иванов, Эрн (они живут в одной квартире), Рачинский, Булгаков и Скрябин усвоили и распространяют следующее: ‘война’ — это совсем не так плохо, это только периферия, а центр в душе гениальных художников, а кровь, которая на войне льётся,— благо: ею мы очищаемся. Скрябин так и говорит: всё, что делается на войне,— только поводы к космическим радостям. Все эти грязные болтуны привесили к войне свои извращённые садистические и мазохистические чувствованьица и тлят воздух, для них война — грациозное мултанское дело (ты помнишь? вспомни!) и всё это идёт от Христа). Они — христиане: ведь это Христос заповедал — очищаться чужой кровью и пить её. Не чудовищно?! Всю эту гадь — надо немедленно в окопы, под немецкие пулемёты. Иначе скоро нечем будет дышать’ (И. А. Ильин: pro et contra / Сост., вступ. ст., примеч. И. И. Евлампиева. СПб.: РХГИ, 2004. С. 202-203).
29 Начальник Тишины — слова из Богородичного канона, которыми Дурылин открывает свою работу ‘Начальник Тишины’ (Сергиев Посад, 1916). См. переизд.: Русь прикровенная. С. 291—334.
30 Далее вписано между строк, предположительно: ‘но в которых раскрывалось божественное свойство [2 сл. нрзб.] твари к Творцу, Откровение Логоса в мире, природе и человеке’.
31 Из поэмы В. С. Соловьёва ‘Три свидания’ (1898), как напоминает сам Соловьёв, образ заимствован у М. Ю. Лермонтова (‘Как часто, пёстрою толпою окружён…’ 1840):
И странная тоска теснит уж грудь мою:
Я думаю об ней, я плачу и люблю,
Люблю мечты моей созданье
С глазами, полными лазурного огня,
С улыбкой розовой, как молодого дня
За рощей первое сиянье.
32 Теме Софии посвящена работа С. Н. Дурылина ‘Град Софии. Царьград и Святая София в русском народном религиозном сознании’ (М., 1915). См. переизд.: Русь прикровенная. С. 140—231.
33 Весьма устойчивый момент миросозерцания С. Н. Дурылина. Ср. запись 1926 г. о С. М. Соловьёве-мл.: ‘Не человек, a Credo на ногах. Мудрено ли, что, поэт, он ничего не сказал на поэму Макса (Волошина.— О. М.), кроме того, что не всё в ней благополучно по части ‘верую’, и… мудрено ли, что так тяжело ему жить. Ибо и ‘лилия полевая’ не нужна ему, потому что её нет в ‘Символе веры’, хотя нашлось ей место в Евангелии. Но тяжело не только ему, но тяжело и с ним: вот, вот придавит к земле камнем своего credo, не разбирая, что давит — человека ли, былинку, лилию или небольшую книгу, где нашлось и при малом её объёме место для лилии полевой’ (В своем углу.— 1992. С. 249—250).
34 ‘Поэма, написанная в конце жизни (‘Три свидания’.— О. М.), указывает, где начинается жизнь, отныне, приступая к изучению творений Соловьёва, мы должны не подниматься к ней, а обратно: исходить из неё, только в свете этого образа, ставшего ясным после того, как второй, производный, погашен смертью,— можно понять сущность учения и личность Вл. Соловьёва’,— говорил Блок в докладе ‘Рыцарь-монах’ на юбилейном заседании, посвященном десятилетию со дня смерти Соловьёва (А. А. Блок. Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. М.: ГИХЛ, 1960. С. 452-453). Именно Эрн был инициатором приглашения Блока к участию в этом юбилейном заседании и последующем сборнике статей, как нетрудно заметить, свою интерпретацию философии Соловьёва Эрн осуществляет именно в свете этой принципиальной установки (‘Гносеология В. С. Соловьёва’), тема явно обсуждалась в беседах Эрна и Блока этого времени.
35 Ср. с мнением Г. В. Флоровского (Пути русского богословия. Изд. 3. Paris: Ymca-Press, 1983. С.488-489).
36 »Mip святыни’ — вот истинный идеал русского народа, и из сознания этого идеала родилось само прозвание ‘Святая Русь’,— писал Дурылин в работе ‘Лик России. Великая война и русское призвание’ — В двух словах народ умел выразить весь идеал своего призвания, всю свою мысль о нем. Св ятая Русь не значит вовсе, что Русь свята, что святость уже достигнута, идеал осуществлен,— как раз наоборот: Русь Святая потому, что она живет идеалом святости, что в этот идеал вмещена для нее вся правда земная и небесная. Это — не святость, это — воля к святости, это — всенародная жажда ‘ясного Mipa святыни’ вместо смутного Mipa народного и личного греха’ (См. переизд.: Русь прикровенная. С. 274).
37 См.: В. Ф. Эрн. Время славянофильствует. Война, Германия, Европа и Россия. М., 1915 (переизд.: Эрн. Сочинения. С.369—398).
38 Из стихотворения А. С. Хомякова ‘России’ (‘Гордись! — тебе льстецы сказали…’) (А. С. Хомяков. Стихотворения и драмы. Л., 1969. С. 111). Этим стихотворением завершается работа С. Н. Дурылина ‘Лик России. Великая война и русское призвание’ (М., 1916).
39 Процитировав в ‘Лике России’ приведённые выше строки А. С. Хомякова, С. Н. Дурылин продолжает: ‘Два делания предстоят, таким образом, России: сказать народам, обнятым её любовью, великое ‘таинство свободы’ и ещё более великое и трудное: ‘пролить им сиянье веры» (Указ. соч. С. 276).
40 Далее в рукописи примечание карандашом: ‘см. прилож. вставка’. Скорее всего, эта вставка — несколько строк синим карандашом на отдельном листочке (в машинописной копии этот текст отсутствует), мы даём их в квадратных скобках.
41 Эрн похоронен на кладбище Новодевичьего монастыря в Москве.
42 Тему ‘рыцаря бедного’ (из стихотворения А. С. Пушкина 1829 г. ‘Жил на свете рыцарь бедный’ 1829 г., напечатанного в составе ‘Сцен из рыцарских времён’ 1835 г.) в качестве характеристики христианского философа — кн. Льва Николаевича Мышкина — вводит Ф. М. Достоевский в романе ‘Идиот’ (Ч. 2. Гл. 6). Затем это делает Блок в отношении к образу А. М. Добролюбова в цикле ‘Распутья’ (А. М. Добролюбов // А. А. Блок. Собр. соч.: В 8 т. Т. I. С. 275.) ‘И эпиграф пушкинский к нему: ‘A. M. D. своею кровью…’ — имеет двойной смысл: рыцарь бедный — Александр Михайлович Добролюбов’ (Г. Иванов. Собр. соч. Т.3. M., 1994. С.319). Далее тот же Блок в докладе ‘Рыцарь-монах’ использует этот образ для описания Вл. Соловьёва. Восприятие Эрна как ‘рыцаря’ весьма характерно для его друзей и соратников, тему ‘рыцаря бедного’ применительно к В. Ф. Эрну решил в юмористическом — не исключающем, однако, глубоко уважительного отношения к философу — ключе Вяч. Иванов в рукописном журнале ‘Бульвар и переулок’ (опубликован В.Проскуриной в 1994 г—: В. Проскурина. Рукописный журнал ‘Бульвар и переулок’ (Вяч. Иванов и его московские собеседники в 1915 году) // Новое литературное обозрение. 1994. No 10. Историко-литературная серия. Выпуск I. Вячеслав Иванов. Материалы и публикации / Со ст. Н. В. Котрелев. С. 173 —2о8). Приведём четыре строфы по вышеупомянутой публикации (С. 199):
Бедный Викинг
Жил в России викинг бедный,
Как приват-доцент простой,
С виду тихий и безвредный,
Духом смелый и прямой.
Он изведал умозренье,
Непостижное уму,
И навеки впечатленье
В сердце врезалось ему.
По хвосту одной Идеи
Раз взобравшись на звезду,
Видел он, как в Эмпиреи
Вёл Эрот Сковороду.
С той поры, сгорев душою,
Он на Канта не смотрел,
Из трёх Критик ни с одною
Молвить Слова не хотел.