В. П. Острогорский
В. П. Острогорский
Памяти Н. М. Ядринцева
Памяти Н. М. Ядринцева
Виктор Острогорский
Памяти Н. М. Ядринцева, Острогорский Виктор Петрович, Год: 1894
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Я знал его со студенческой скамьи, еще пылким юношей, в годы, когда все наше общество влеклось ‘вперед без страха и сомненья’. Он не кончил курса в университете, исключенный за участие в студенческой истории 1861 года. Еще студентом восторженно говорил он о своей Сибири, мечтая о том, чтобы отдать ей всю свою жизнь. Близки мы тогда не были — он вращался почти исключительно между сибиряками, но его патриотические стремления располагали к нему всех.
С университета мы не виделись лет двенадцать. Встретились мы, кажется, в 1875 году в Петербурге и сразу узнали друг друга. Общие воспоминания о студенчестве подогрели нас, а женитьба его на одной из лучших моих учениц по педагогическим курсам сблизила нас тем более.
В обществе уже быстро надвигалась реакция, и в Петербурге далеко не было того оживления, какое было в начале шестидесятых годов. Но, боже мой, каким живым и жизнерадостным, верящим в свое дело сохранился этот столько испытавший человек! Какое ободряющее впечатление производил он тогда на меня, точно так же, как и на всех, с кем он сближался! Было в нем, при всем его сибирском, довольно чуждом для нас, патриотизме, столько общечеловеческого, культурного, столько любви к народу и его просвещению!
Он еще тогда подготавливался к деятельности более широкой, и, по массе знаний при просвещенных его взглядах и пламенной убежденности, можно было предвидеть, что эта деятельность разрастется и должна принести плоды…
Прошло еще шесть лет. Я был редактором журнала ‘Детское чтение’, у издателя которого, В. П. Бородина, сходилось много литературной братии, в том числе известный сибирский путешественник Г.Н. Потанин со своей теперь уже покойной женой и сибирский писатель Н. И. Наумов.
Они-то и привели к нам Ядринцева, ставшего нашим сотрудником и постоянным посетителем наших собраний. Это, был, кажется, период наибольшего расцвета деятельности покойного, когда в 1882 году он основал в Петербурге свое ‘Восточное обозрение’. Сколько споров и горячих бесед заводил он тогда в редакции, сколько чудных, неисчерпаемых и красноречивых разговоров слышали мы тогда от него об его родном крае, о котором немало распространил он правдивых и любопытных сведений в разных слоях нашего общества своей живой речью.
Каким красноречивым оратором являлся он на существовавших тогда периодически литературных обедах, где собирались издатели, сотрудники разных журналов и газет, художники, артисты. Было что-то такое особенное, властное, убеждающее в речи, в самой наружности, в жестах, в голосе этого человека — такое, что невольно привлекало к нему, и покоряла сила убеждения. В Ядринцеве со словом соединялась и деловитость, известная умелость и практичность в лучшем смысле этого слова.
Едва ли при жизни оценили его по заслугам. Как ни интересно, ни богато содержанием было ‘Восточное обозрение’ и особенно ‘Сибирские сборники’, но как газета, так и последние, насколько мне известно, расходились мало, и сборники даже до сих пор не вызывали среди интеллигентной сибирской молодежи, мужчин и женщин достойного к себе внимания. По крайней мере, эти замечательнейшие книги почти не вызвали не только печатных критик, никто даже не подумал составить на основании всех этих материалов ни одной популярной книги о Сибири — и знают их мало.
В 1891 году я снова увидел Ядринцева, возвращавшегося из путешествия, из которого вывез он много новых открытий и интересных вещей. Но это был уже не тот Ядринцев, полный неколебимой веры и огня. Жизнь провела не одну борозду в его душе, не одну морщину на лице. Какая-то неудачная статья, напечатанная в ‘Восточном обозрении’, вызвала против него целую полемику, где было больше зависти и злости, чем правды и деликатной снисходительности, вышло у него немало неприятностей и по редакции вообще, которую он наконец бросил.
Дорогая подруга умерла в его отсутствие, оставив ему трех детей, взятых на воспитание бабушкой. Не размыкало его тоски ни путешествие по Азии, ни поездка за границу, в Париж… Но как ни резка была в нем перемена, все же впереди было много планов, и все тянула его к себе та же Сибирь…
Но вот в марте 1893 года И. М. Сибиряков дает ему средства на поездку в Чикаго на выставку. С радостью ухватывается он. за это предложение. Но возвратился он из этой поездки осенью в Петербург разочарованный и с еще большей тоской, которая грызла его в последние годы.
Вся эта заатлантическая сутолока жизни с погоней за наживой и борьбой за существование, все это могучее царство доллара оттолкнули от себя стареющего идеалиста шестидесятых годов. С горьким юмором рассказывал он об американцах и их комфорте, науке и искусствах, думая описать свою поездку в ряде писем, чего так и не удалось ему, к сожалению, сделать. Не удалось ему и вообще напечатать привезенные с собой из Америки материалы за отсутствием нужных для этого средств.
Вообще с начала нынешнего, 1894 года, казалось, пошатнулась его энергия. Одиночество в личной жизни тяготило его. Скитальцу-труженику хотелось отдыха, покоя на время, ласки — ее не было… Как неуютно, пусто, холодно было у него в убогом темноватом нумере на третьем этаже меблированного дома Пале-Рояль, где он доживал бобылем, нуждаясь даже в необходимых средствах к жизни, больной, свои последние дни в Петербурге.
Тяжелое неизгладимое впечатление произвело на меня последнее с ним свидание, кажется, в феврале этого года. Я приехал к нему по делу. Закутавшись в старенький плащ, он сидел съежившись у стола, заваленного бумагами, жалуясь на лихорадку, на одиночество, на расстройство материальных дел…
— Надо бы поскорей разобраться во всем этом,— говорил он, указывая на бумаги,— статей, что ли, несколько понаделать об Америке, да в Сибирь скорей…
Я старался разговорить его. Он слушал безучастно, все повторяя задумчиво:
— В Сибирь надо… Много еще есть мест, где надо быть. Вот только оправлюсь и поеду…
Он сказал еще несколько отрывочных фраз о намерении снова путешествовать по Азии, о любимом переселенческом вопросе — и будто оживился, но ненадолго. Я торопился куда-то и не мог остаться дольше. Прощаясь, мы подали друг другу руки и почему-то расцеловались.
Он проводил меня по коридору, я, отдаляясь от него, обернулся и взглянул на него издали в последний раз. Предчувствие давило меня — и не обмануло.
Не любя проводов, Ядринцев не уведомил меня о дне отъезда, и я так больше его и не видел… В июне из газет узнал об его смерти…
Валдай
17 июля 1894 г.
Воспоминания напечатаны в газ. ‘Русские ведомости’, 1894, 5 августа. Им предшествовал исторический очерк о жизни и деятельности Н. М. Ядринцева, который целиком опущен.